1

Степан с огромным трудом выдерживал процесс похорон Павла. Ему хотелось, как можно скорее уйти отсюда, чтобы не видеть многих лиц, не слушать никому ненужные причитания, воспоминания. Те, кто ещё вчера составляли весь спектр его общения, были сейчас ему противны. Их слова, гримасы вызывали отвращение. Хорош был только Павел, потому что безразличный ко всему на свете, лежал в гробу с закрытыми глазами. На лбу была наклейка с церковными литерами. Неестественно выглядели в понимании Степана многочисленные цветы, чуть лучше венки, да и те слишком остро врезались в воспаленное воображение — «Лучше, чтобы никого. Лучшая могила, что под деревом на поле боя, или на этом самом поле».

Очень не хотелось ехать на кладбище. Степан вместо прощания придумывал какую-нибудь обстоятельную причину, но ничего у него не выходило.

— «Нужно было заранее сказать. Мол, в зал прощания приду, а дальше не могу. Дела важные».

В итоге ему всё же пришлось ехать на кладбище в одном из легковых автомобилей. Всю дорогу он мрачно молчал, и сидящие рядом люди думали, о глубокой скорби, что вместе с ними испытывает сейчас Степан. Он же безразлично смотрел на мелькающие окрестности. Пару раз подумал о том, что может очень скоро, потащится такой же автобус, в том же направлении, только вместо Павла центральное место в положение лежа займет он.

Кладбище ещё необжитое высокой растительностью, в виде деревьев, казалось довольно большим по площади, которая увеличивалась с каждым годом почти в геометрической прогрессии. Степан не был здесь несколько лет и сильно поразился ростом города мертвых; — «Вот это да. Ничего так быстро не растет у нас, как кладбища» — подумал он и даже мысленно присвистнул от восхищения.

Автобус же проехал на самую окраину. Дальше была заготовлена довольно просторная площадка. Лиственный лес отступал всё дальше и дальше. Рядом хоронили ещё двух человек. Наглые вороны размещались поблизости, облюбовав соседние кресты и памятники. Одна из них громко кричала, что-то передавая своим товарищам. Степан держался почти всё время в стороне. В какой-то момент к нему подошёл Михаил.

— Видел сколько безродных похоронено? Просто поражает.

— Чего поражаться? Тунеядцев на Руси всегда хватало. Наливать нам скоро будут?

— Успеешь — день долгий.

— Скорее бы отсюда уехать. На душе, ей богу, погано. Первый раз такое, чёрт бы его побрал.

— Все то же самое чувствуют.

— Все — да не всё.

Степан отошел в сторону позавчерашней могилы. Прочитал имя владельца. Дату рождения и смерти. Это была женщина средних лет, судя по фотографии, довольно симпатичная при жизни.

— «И что не жилось» — эгоистично подумал он и тут же услышал.

— Подходите, давайте помянем.

Степан, испытывая некоторое облегчение, быстро оказался возле раздающей водку пожилой женщины.

— Пусть земля будет Павлику пухом — вымолвил Степан, — и одним махом проглотил налитую в стакан бесцветную жидкость.

Не отказавшись и от второй порции Степан, всё же бросил на крышку гроба свою горсть земли.

— «Да вот так, всё закончено для тебя Паша» — произнёс сам себе без звука Степан, стараясь не вдаваться в размышления, о подробностях смерти друга.

— На поминки поедешь? — спросил у него Николай.

— Поеду нужно товарища всё же, как следует проводить, а то нехорошо выйдет — не моргнув глазом соврал Степан, насчет своего отношения к товарищу.

Выпить ему хотелось и вправду. Две хоть и небольшие порции разогрели кровь, пробудили желание продолжить, и теперь это самое продолжение казалось делом совершенно естественным.

Могильный холм образовался на глазах. Временный простенький памятник занял своё место. Большие венки с чёрными лентами и надписями на них окружили могилу. Их поддергивал ветер и ленты заметно колыхались.

Скорый на расправу дождь смоет с них торжественную краску. Надписи, венки, цветы — осунутся, поблёкнут. Пройдет девять дней, — и они будут уже не те, — и тот, кто придет сюда обязательно заметит это, но не придаст сему обстоятельству значения. К сорока дням осядет земля, совсем потеряют свой цвет венки. Часть их пропадет таинственным образом, а та, что останется, будет внимать огромному небу сверху себя, станет уже неотъемлемой частью могилы, начнет вместе с ней уходить из памяти очень и очень многих, кто сейчас находится здесь поглощенный трагизмом безвозвратной утраты…

* * *

Вечером Степан продолжал напиваться дома. Делал он это в полном одиночестве. Никто не потревожил его. Никто из друзей и знакомых не приснился ему, когда он, набравшись до кондиции, упал на диван, не застелив постельного белья…

…Чуть больше сотни солдат окружили небольшой хутор состоящий ровно из пяти жилых строений. Плотная стена леса находилась позади них, а Степан вместе с Выдышем и ещё двумя десятками солдат находились, как раз между дремавшими в вечерней тишине статными осинами. На хуторе не было слышно голосов, хотя уже пять минут чувствуя недоброе брехали, вызывая хозяев сразу несколько местных псов. Резников с основной группой находился спереди строений, относительно подходящей к хутору дороги и должен был начать действовать в первую очередь. Задача же Степана с Выдышем была самой, что ни на есть простой, не дать убегающим партизанам достичь своей цели. В распоряжение Резникова имелся один пулемет системы «Максим’’, а у Выдыша в наличие был ручной пулемет с дулом большого диаметра.

Напряжение по-прежнему нагнетали собаки, но реакции со стороны обитателей хутора не было. Сумерки сильно поглощали зрение, — и особенно это чувствовалось в так называемой группе Выдыша.

— Не хера не видно, что он медлит — выругался Выдыш.

— Нет никого — произнёс Степан.

— Вполне может быть. Тогда точно есть какая-то крыса, что сливает информацию красным, надеясь потом получить снисхождение.

— Может не крыса, а шпион — не согласился Степан.

— Нет, крыса. Шпионов сейчас нет. Слишком далеко мы от центральных событий. Слишком слабо сейчас их подполье, чтобы внедрить к нам своего человека. Обычная мразь, человеческие очистки.

Выдыш сжимал в руках винтовку, по правую руку от него лежал Степан. По левую руку, здоровенный с объемной бородой унтер, в руках которого и красовался черный пулемет с толстым дулом и накладным, большим, как огромный блин диском.

Через три минуты наконец-то послышалось движение. Резников начал занимать хутор. Волна чужеродного звука доносилась всё сильнее. Громко стучали в двери. Раздался звон разбитого стекла, но выстрелов не было.

— Ушли сволочи — процедил сквозь зубы Выдыш, поднялся на ноги, махнул рукой Степану, затем обратился к бородатому.

— Остаешься за старшего. Все на своих местах, пока не будет приказа.

Когда Степан с Выдышем оказались возле большого дома в самом центре хутора, Резников, точнее его люди, уже выволакивали из дома двух бородатых мужичков низкого роста.

— Ну и где твой родственничек? — ехидно спрашивал Резников у одного из них, приставив тому пистолет под самый подбородок.

— Не знаю ваше благородие. Больше недели Терентьев здесь не появлялся, как и его товарищи.

— Чего врешь сука большевистская. Вчера или даже сегодня они здесь были. Ты думаешь мы совсем идиоты и ничего не знаем.

Резников слегка ударил рукояткой пистолета мужичка в скулу.

— Не было никого ваше благородие — твердил свое мужичок.

Второй смотрел в землю, и Степан видел, что он читает молитву. Тем временем солдаты во главе с мужчиной высокого роста имеющего небольшую округлую бороду, отличные кожаные сапоги, но одетого в гражданское, вытащили из домов, углов, щелей — все население хутора, состоящие из двух крестьянских семей.

— Староверы блядские! — кричал мужик, пихая в спину нескладного деда, борода которого была полностью седой. Глубокие морщины траншеями прорезали сухую кожу. Огромные кисти рук потеряли былую силу. Большие синие вены выделялись через всю ту же сморщенную кожу.

— Какие же мы староверы Кирилл Дементьевич — побойся бога. Ты же хорошо знаешь, что веры мы истинной православной — шептал старик, пытаясь вызвать у Кирилла Дементьевича, хоть каплю сочувствия.

— Рассказывай мне. Вся ваша вера у меня, как на ладони. Хорошо известно мне, чем вы дышите. Антихристову воинству на услужение пошёл ты Филимон, лишь бы насолить своим собратьям — веру порушить — громко кричал Кирилл Дементьевич.

Старик в какой-то момент упал, не удержав равновесие после сильного толчка Кирилла Дементьевича в спину.

— Вставай старый чёрт! — в бешенстве закричал Кирилл Дементьевич, приставив дуло винтовки к голове старика.

— Встаю батюшка — встаю, не стреляй.

— Так-то лучше, сволочь большевистская.

Остальные обитатели хутора жались возле стены амбара. Было уже совсем плохо видно. Солдаты, получив от Резникова команду вольно, разговаривали о чём-то своём. Собирались в кучки по несколько человек, а получившие дополнительные указания разжигали сразу два костра. Степан же наблюдал за лицами солдат рядового состава, и по ним было видно, что далеко не всё из них одобряют то, что должно случиться в ближайшее время, хотя некоторые вполне возможно, и не представляют ещё во всей красе методов капитана Резникова.

— Что медлишь? — спросил Выдыш у Резникова, когда тот оставил без внимания бородатого мужичка маленького роста.

— Сейчас привезут двоих сволочей из Ярового. Вместе с этими их кончать будем — ответил Резников, и стоявший рядом Степан почувствовал свежий водочный выхлоп из-за рта капитана, в подтверждение этого дела Резников небрежно достал из кармана своего кителя алюминиевую фляжку, протянул её Выдышу, тот жадно отпив несколько глотков, сунул фляжку Степану.

Содержимое обожгло Степану глотку, а через несколько минут подействовало расслабляюще настолько, что ему захотелось как можно скорее добавить к уже выпитому, следующую дозу.

— Есть ещё водка? — спросил Степан у Выдыша.

Резников в этот момент отошёл в сторону и разговаривал с Кириллом Дементьевичем.

— Будет водка — ответил Выдыш, жестом подозвал пожилого солдата неприятной и совсем невоенной наружности.

На глазах того были круглые очки. Щетина росла клочками и, хотя сейчас она была почти выбрита, Степан отчетливо представил себе, как будет она выглядеть, если дать ей три или более дня для роста.

— Баб с ребенком нужно в сарае закрыть.

Степан разобрал слова Кирилла Дементьевича обращенные к Резникову. Выдыш отошел вместе с типом, имеющим неприятную наружность. Обреченные жались друг к другу и стене амбара. До них, по всей видимости, хорошо доходило, что ждет их очень скоро, но всё же Степан видел, что люди не могли, точнее не хотели в это до конца поверить. Может, ждали пришествия чуда. Может, продолжали надеяться на что-то ещё. Только Степан сделал вывод, обращенный к самому себе о том, что он не может и не хочет лишний раз смотреть на людей, сейчас хорошо освещенных разгоревшимся костром.

— Никого, ни в какой сарай, я сажать не буду. Это одна большевистская банда. И что тебя потянуло на распускание соплей — жестко произнёс Резников.

— Не дело — процедил Кирилл Дементьевич.

— Что запел! Что запел! Боишься или что? — закричал Резников на Кирилла Дементьевича.

— Чувствую — ответил тот с вызовом.

— Чего ты чувствуешь? Что красные в Сибирь вошли? Это и без твоих чувствований известно. Помолился бы лучше хорошенько — Резников приложился к фляжке, крякнул и смачно сплюнул на землю.

Весь этот разговор слышал не только Степан, но и всё те, кто был обречен на неминуемую смерть. Степан заметил, как с надеждой прояснилось лицо старика, когда Кирилл Дементьевич предложил отпустить женщин и девочку, и как оно покрылось серой загробной маской смерти, когда Резников в категорической форме отверг предложение о снисхождении.

Тем временем взвод конных, сопровождая телегу, привёз на рандеву с Резниковым молодого парня похожего на вечного студента и грузного мужчину, который походил на действующее лицо из канувшего в лету «Союза Михаила архангела». Приказчика в жилетке, но при этом каким диким страхом были наполнены его глаза, отражалась в них неискупимая вина перед Резниковым.

— «Многое бы отдал этот приказчик, чтобы оправдаться» — подумал Степан.

Только руки приказчика тряслись. Ноги отказывались идти, и ясно было, что он и сам понимает, что прощения ему не будет.

Похожий на студента напротив держался спокойно с нарочитым безразличием, смотрел на происходящее вокруг него. Его лицо даже выражало надменность, да именно её, и Степан удивился выдержке этого незнакомого ему человека. Тот постоянно сплевывал на землю, и в какой-то момент — это взбесило Резникова. Он сильно ударил того в лицо. Кровь размазалась по губам вечного студента, но он лишь пошатнулся. Выражение же лица ни капельки не изменилось, несмотря на бешеное раздражение Резникова.

— Дотянули до темна, говорил тебе — пробурчал Выдыш, дружелюбно протянул Степану фляжку перед этим несколько раз приложившись к ней своими толстыми губами.

— Что ты всем не доволен поручик? Что ты мне всё время перечишь, бурчишь, как баба не до еб…я. Место тебе Чечек, что ли в своем мягком вагоне обещал — не скрывая злости, процедил сквозь зубы Резников.

А возле них, упав на колени уже несколько минут находился человек похожий на приказчика. Он скулил что-то нечленораздельное, всхлипывал и с последней надеждой ждал, когда Резников обратит на него более пристальное внимание.

— Ну, уж нет — засмеялся Выдыш, прореагировав на слова Резникова о вагоне Чечека.

— Тогда что? — иронично и все же по-дружески спросил Резников.

— Оставаться здесь придётся на ночь — вот что. Так бы сожгли всё к чёрту и ушли спокойно — ответил Выдыш.

— У нас больше сотни солдат — нечего бояться. Терентьев сюда не сунется — серьёзно ответил Резников.

— Хер его знает, если с Минаевым соединится, то можно ждать в гости.

— Ну и чёрт с ним, даже лучше будет — сказал Резников, а приказчик продолжал искать его глазами, ловить каждое слово.

— Ваше благородие, ваше благородие не казните меня. Я пригожусь вам. Меня заставили. Они обещали убить мою маму — громко заскулил приказчик, когда двое солдат подтащили к Резникову, уже знакомого, невысокого мужичонку.

— Что теперь скажешь! — закричал Резников.

Мужичку теперь видимо нечего было сказать. Он немного помолчал, а затем тихо произнёс.

— Что здесь уже скажешь.

— Ждешь своих? — неожиданно спросил Резников, при этом его голос изменился, слова прозвучали почти по-свойски, так как будто, речь шла, о чём-то совершенно обыденном.

— Нет — просто ответил тот.

— От чего же — спокойно спросил Резников.

— Не судьба.

— Давай кончать, хватит уже — снова выказал недовольство Выдыш.

— Бубенцов! — закричал Резников и тут же перед ним пристал тот самый солдат неприятной наружности в круглых очках.

— Всё готово! Ваше благородие! — прокричал Бубенцов настолько громко, что у Степана кольнуло в правом ухе.

Солдаты начали толкать людей от амбара в сторону леса. Бабы в количестве трех штук подняли дикий вой, смешанный с причитаниями и проклятиями. Девочка лет двенадцати прижималась к одному из мужиков, и Степан про себя отметил, что этот мужчина — без всякого сомнения, её отец. Старик молился, осеняя всё вокруг крестным знамением и обращался скрипучим голосом только к одному человеку.

— Опомнись! Опомнись! Кирилл Дементьевич, кровь только кровью станет!

Но Кирилл Дементьевич на этот раз не стал отвечать старику, а постоянно смотрел куда-то в сторону. Его глаза напряженно искали кого-то, излучая периодические вспышки заметной тревоги.

Сразу за последним строением находились стройные похожие, как две капли воды друг на друга осины, и на них были устроены петли. Заботливо и аккуратно на одного человека — одна петля. Подставки, правда, было только две. Несколько солдат старались не в службу, а в дружбу. Лицо одного тощего бледного солдата могло превзойти самого Резникова. Трупный взгляд неприятно поразил Степана, и он отвернулся в сторону ограды из жердей, за которой стояла высокая крапива, почти неразличимая в темноте похожая на однородную массу. Степан уже практически отвёл взгляд, но в последний момент он заметил какое-то движение. Что-то серое мелькнуло на сером, и это не было собакой, не было диким животным. Это были люди. Степан похолодел — ему захотелось крикнуть. Первая мысль сообщила о возможности вражеской разведки, но он не стал кричать, не стал указывать, потому что увидел ребенка лет четырех с большими глазами, что были различимы, не смотря на серую массу темноты.

Мгновение не успело родить вторую мысль. Не успело вызвать реакцию, как возле мальчишки Степан увидел девчонку ещё меньшего возраста чумазую с такими же большими и испуганными глазёнками, которые выдавали несомненное родство ребятишек, но дальше Степан остолбенел, замер на месте, ни в силах что-то понять. Появилась Соня, за той разницей, что её волосы были короче и лишь слегка касались плеч. Одетая в крестьянское платье, она не видела Степана, а если и видела, то не узнавала его. Она прижала к себе детей, — и почти в долю секунды за ними остался только шелест ночной травы. Степан же оставался на прежнем месте, когда к нему подошел Кирилл Дементьевич.

— Прапорщик вы видели девушку. Там была девушка с детьми — схватив Степана за руку, произнёс Кирилл Дементьевич.

— Нет, я ничего не видел — соврал Степан.

— Я не про то прапорщик. Вы знаете, кто эта девушка? Вы видели её лицо, прапорщик? — возбужденно говорил Кирилл Дементьевич.

— Да — это Соня — зачем-то прошептал Степан.

— Вы уже где-то видели её — нервничая слишком заметно, спросил у Степана, Кирилл Дементьевич.

— Что вы там дебаты развели! Сюда давайте! — громко закричал Резников.

— Видел, конечно, только сейчас я мало, что понимаю — ответил Степан сойдя с места, повинуясь грозному окрику Резникова.

— Её зовут не Соня — произнёс Кирилл Дементьевич.

Его вид пугал Степана. В возбужденном взгляде было что-то неестественное, странное, а Резников в компании Выдыша тем временем приводили в исполнение казнь большевистской сволочи.

Один из приговоренных сопротивлялся, пытался вырваться из рук дородных и озлобленных солдат. В конце концов, его ударили прикладом по голове, и к явному неудовольствию Резникова, засунули в петлю бесчувственное тело. Колыхнулись ветви осины. Темнота в глазах слилась с темнотой вокруг, в глазах невысокого мужичка, к которому было больше всего претензий у капитана Резникова. Мужичок в отличие от предыдущего не сопротивлялся, он лишь перекрестился. Грубо харкнул, смотря на ползающего на четвереньках приказчика, который никак не хотел смириться со своей участью, а хотел, мечтал, надеялся выпасть из придавленного смертным страхом ряда обреченных на гибель. Но Резников был неумолим. Выдыш хлебал из фляжки и успевал ещё о чем-то шутить с противным типом по фамилии Бубенцов.

— Баб давай, а то уши закладывает от воя — скомандовал Резников после того, как двое первых застыли в состоянии вечности.

Степан отвернулся. Хотелось отойти к горящему костру или внутрь одного из домов, где уже размещались солдаты, заменив собою хозяев, для которых были приготовлены знакомые им осины и заботливо припасенные Резниковым веревки. Степан подумал об этом. Странным показалось несоответствие одного с другим. Если Резников собирался вести бой с партизанами Терентьева, то откуда эти новые толстые веревки. Ответа Степан найти не мог, — да и снова возле него появился Кирилл Дементьевич.

— Вы прапорщик сказали, что девушку звали Соня?

— Да мне кажется, я встречался с ней — ответил Степан.

— Где скажите мне?

— Не могу вспомнить, но я её знаю.

— Мне кажется я тоже — произнёс Кирилл Дементьевич и пошел к старику, который ожидал своей очереди. Тихо молился, еле шевеля губами.

— Где маленькие дети? — спросил Кирилл Дементьевич у старика.

— Нет их. Они в городе и вам их не найти — с вызовом ответил старик.

— Не ври мне Филимон — прошипел Кирилл Дементьевич.

Старик не ответил.

— Где она? — не унимался Кирилл Дементьевич.

— Кто? — изумлённо спросил старик.

— Сдохни — прошептал Кирилл Дементьевич.

Степан с удивлением смотрел на эту странную сцену. Что вызвало такой переполох в душе этого человека, что знает он, о чём молчит и лишь спрашивает сам. Уточняет это, забыв обо всём происходящем вокруг, и почему он не кинулся к забору в траву, если видел детей с Соней.

Такие мысли заполняли голову Степана. Ещё он мысленно поблагодарил Кирилла Дементьевича, за то, что он отвлёк его, и Степан не видел, как казнили девочку. Занятый размышлениями он не заметил, как возле него оказался Резников. Огонёк его папиросы горел красной точкой. Было плохо видно, зато хорошо слышно и кажется, оставались ещё трое человек приговоренных к смерти, включая приказчика. Тот начал верещать с огромной громкостью. Эхо звука, вероятно, должно было достигнуть ушей самого Терентьева или Минаева, а может обоих сразу. Поэтому Выдыш ускорив дело, применил прием успокоения прикладом.

— Степан у меня к тебе дело. Этого большевика вешать не будем. Зарубите его шашками, возьми Бубенцова и Варенникова.

Резников не стал ничего больше говорить и без того всё было ясно. Степан не успел сойти с места, как перед ним предстал Бубенцов и, не дожидаясь, когда прозвучит приказ Степана, крикнул.

— Вареник сюда быстро!

Степан узнал бледного похожего на смерть солдата. Тонкие губы того изображали довольную ухмылку. Степан видел это не смотря на всю ту же темень, а глаза бледного смотрели на Степана с противным вопросом.

— «Ну, что сможешь господин прапорщик».

Отступать было некуда, провалиться сквозь землю невозможно, но не об убийстве, как таковом думал Степан, а об том, что сквозь непроглядную тьму его увидит Соня. Увидит, когда он с бешеной силой нанесет первый и последний удар по голове этого несчастного, чтобы Бубенцов и Варенников кромсали уже мертвое тело.

Степан взял шашку. Пленный большевик успел лишь закрыть глаза, как шашка со всей возможной силой раскроила ему череп.

— Так нельзя — прошипел Варенников.

— Что ты сказал? — обернулся к нему Степан.

— Виноват ваше благородие — так же прошипел Варенников.

Его мерзкий голос объяснял Степану степень неприязни того к поступку Степана. Бубенцов для порядка ещё пару раз рубанул мертвого, а Варенников даже не захотел поднять шашку.

Всё было кончено… Горели два больших костра. Резников, несмотря на сильное опьянение, выставил посты в соответствии с порядком военного времени. После этого они с Выдышем заняли самый большой дом, к ним не спрашивая разрешения, присоединился Кирилл Дементьевич.

— Пойдем, выпьем. Спать уже охота — произнёс Выдыш, обратившись к Степану, который присел у костра в компании десятка солдат, которым не хватило места в домах хутора Осинового.

— Иду — ответил Степан.

Внутри горели две керосинки, освещая помещение. Резников был довольным, но всё же к завершению дела сильно перепил. Его штормило, когда он поднимался из-за стола. Он практически ничего не говорил, лишь изредка вспоминал о существовании матерных слов. Когда внутри оказался Степан, Резников всё же произнёс предложение.

— Молодец, но торопиться в нашем деле не нужно. Божий промысел суеты не терпит. Обстоятельность нужна, что в молитве, что в отмщение — Правда, святой отец? — начав со Степана Резников, закончил Кириллом Дементьевичем.

— Правда, ложись уже — ответил Кирилл Дементьевич, по-прежнему, думая о чём-то своём.

Резников не послушал совета святого отца сразу, а после этих слов вышел на улицу.

— Бубенцов, Устина мне позови.

— Есть господин капитан.

Через минуту появился солдат лицо, которого было обезображено множественными оспинами, к тому же их дополнял посиневший шрам, оставленный вражеской шашкой. На плечах вошедшего были погоны фельдфебеля. В руках же он разминал фабричную папиросу.

— Устин — ты непьющий — смотри в оба. Мразь партизанская может быть рядом. Бубенцов напьется сейчас нутром чувствую.

— Есть господин капитан. Всё будет в полном ажуре — низким голосом ответил Устин.

— Иди — сказал Резников и тот, отдав по форме честь, вышел из дома на улицу.

— Из староверов надежный солдат — свой до мозга костей — пояснил Резников.

— К херу этих староверов — пробурчал Кирилл Дементьевич.

— Нормально всё. Давай, ещё по одной и спать — произнёс Выдыш.

Степан долго не мог уснуть. Рука чувствовала занесенную над головой большевика шашку. Голова вспоминала Соню с укороченной стрижкой и двумя испуганными ребятишками.

* * *

Калинину снился странный сон. Если к присутствию Резникова он уже привык, то увиденный им человек был совершенно незнакомым.

Среднего роста. В меру полноватый. С жёстким даже колючим, просверливающим взглядом. Хозяйская походка с тяжёлой поступью и очень громкий командный голос. При всём этом человек был облачен в одеяние священнослужителя. Калинин видел его со стороны, как бы исподтишка. Видел и тех, кто был рядом с ним и они, несмотря на форму императорской армии, уступали в наружных качествах священнослужителю.

Хлипкий долговязый полковник разговаривал со священником, слишком уж почтительно, как будто тот был его начальником, а не наоборот. Другие офицеры тоже выглядели в этом отношение не очень, а солдаты с почти открытой неприязнью шарахались от проводника божественного промысла в окопы.

Калинин наблюдал какое-то время со стороны. Знакомился с незнакомцем заочно, но в какой-то момент оказался в тесном блиндаже, где потолок доставал до самой макушки, и чтобы передвигаться нормально, нужно было нагибаться. Это причиняло сильное неудобство, так как окон не было, не смотря на день, внутри горела лампа и самую малость чадила. Два топчана и стол, сбитый из грубых тяжелых досок. На земляном полу побросаны вещи, оружие. На столе лишь пепельница, устроенная из обычной миски.

Калинин закурил, — и тут же открылась входная дверь. На пороге появился священник, тот самый, которого он наблюдал со стороны, только сейчас он был близок и реален, от него сильно пахло водкой. Калинин растерялся, не зная, как ему представиться незнакомцу, и как тот вообще воспримет его появление здесь, но ничего этого не понадобилось. Священник не обратил особого внимания на Калинина, уселся на топчан и тоже закурил папиросу. Возникла неловкая пауза, но кажется её чувствовал только Калинин, потому что священник не испытывал и тени какого-нибудь дискомфорта.

— Вот так-то капитан — произнёс он.

Калинин не понял, о чем идет речь, но догадался, что на нем форма. Посмотрев на себя, он убедился в этом, только не торопился что-то говорить.

— Приехал ты сюда и сам не понимаешь, что от тебя требуется. Вроде закон должен быть законом, а военный тем более. Только не всё так просто.

Калинин по-прежнему молчал. Священник достал из угла бутылку, не спрашивая Калинина, налил себе и ему по полстакана. Появление стаканов осталось Калининым и вовсе незамеченным.

— Шашку хотел посмотреть? — спросил священник, когда они справились с налитым.

— Ну, да — промычал Калинин.

Глаза священника заблестели нескрываемой радостью.

— Вот она — произнёс он раньше, чем извлек шашку из того же угла, где еще недавно пряталась бутылка.

— Чудесная вещь. Случайно ко мне попала, почувствуй.

Священник протянул Калинину холодное оружие.

— Отец Федор полковника видел где? — раздался знакомый голос, и через секунду Калинин увидел Резникова в полевой форме с прежней надменно-ироничной улыбкой.

— Какая встреча господин капитан, какая встреча. Вы всё по своей уголовной части трудитесь.

Резников обнял Калинина за плечи, тот и не думал отстраняться от проявления дружеской откровенности.

— Всё по своему делу — ответил Калинин.

— Только дела у нас и нет — засмеялся Резников.

— Формально, то есть — не узнавая своего голоса, произнёс Калинин, от того, что в его голове открылась часть дополнительной информации, которая объясняла ему, что он здесь по поводу самосуда над двумя рядовыми чинами, который произвёл в исполнение, как раз сидящий напротив него отец Федор.

— Если формально подходить, то хана всей державе — капитан — нервно произнёс отец Федор.

— Какая тогда держава. Шкуру свою спасти, если сволочь окончательно обнаглеет — засмеялся Резников налил себе из бутылки и подмигнув Калинину произнёс.

— Ну, за нашу победу!

Содержимое стакана исчезло внутри Резникова.

— Сначала друзьям предложить надо — отец Федор ласково, сделал замечание Резникову.

— Следующий раз и друзьям нальем. Время у нас есть. Месяц сидим в окопах и ещё два просидим.

— Ты как думаешь, прав я или нет?

Голос Резникова приобрел нотки серьёзности, во рту появилась папироса, и Калинин почувствовал, что в землянке стало тяжело дышать от обилия табачного дыма.

— Мне о другом думать положено. Этим я и занимаюсь. Бывают и перегибы, но бог видит праведность в моих действиях. Он наполняет силой мои руки. Легкость мою голову. С молитвой о спасении родины, от ереси и различной мрази провожу я каждый свой день, каждую ночь. Иногда завидую таким, как ты.

При этом отец Федор без стеснения указал пальцем на Резникова, но тот не обиделся, а лишь громко рассмеялся.

— Нечего хохотать. Духовное серьёзнее, чем любые занятия по стрельбе. Посмотри на них. Что с ними случилось? Нет в них бога. Церковь отодвинули куда-то на самый задний план, — и всё это в России!!! Вдумайся капитан — в России!!!

Теперь отец Федор обращался непосредственно к Калинину и тот был вынужден согласиться.

— Правду говоришь — произнёс Калинин мрачно.

— То-то и оно. Вопрос, ведь не только в этих (отец Федор имел в виду солдатиков), но и в тех духовных пастырях, которые распустили своих прихожан. Думаешь, не понимаю, думаешь, не знаю, что происходит по окрестностям и весям российским. Многие попы превратились в вымогателей, в чиновников и не более, а что ждать от этих мозгляков, если в столице чёрт знает, что творится.

Отец Федор в отличии от Резникова налил водку во всё три стакана.

— Чёрт, как раз знает — в очередной раз захохотал Резников.

— Не смешно капитан. Мужик грязный, самозванец страной управляет, а ты смеешься — насупился отец Федор.

— Дело сложное Федор. Ни в одной религии собака зарыта, а ты судишь, лишь со своей колокольни — серьёзно произнес Резников.

— А ты, как капитан? — спросил отец Федор у Калинина.

— Не знаю, но думаю не дело — это — расплывчато произнёс Калинин, по большей степени поддержав отца Федора, хотя трудно было сказать, какую позицию занимает Резников.

— Распустились, жди беды — сказал отец Федор, обращаясь к Калинину.

— Порядка если нет, дело плохо будет — ответил тот.

— Так что ты решил. Поручика, что кляузу написал, полковник в другую дивизию уже засунул — спросил отец Федор.

Ни один мускул на его лице во время этого не дрогнул, выражение глаз тоже осталось непоколебимым.

— Обнаружен факт нападения данных чинов на полкового священника и на капитана Резникова. Призывы к переходу на сторону противника, затем агитация к сдаче в плен. Дело ясное. Заочно принято решение и разговаривать здесь собственно не о чём. Куда важнее думать о будущем, вот что меня волнует, свербит внутри аж всё.

Калинин взял в руки шашку. Сталь показалась живой. Резников довольно улыбаясь с наслаждением, смотрел на Калинина, не отставал в этом и отец Федор. Шашка сильно притягивала к себе, заставляя сердце почти выпрыгивать из груди.

— Береги её. Дорожи ей — сказал отец Федор.

— Но она не моя — возразил Калинин.

— Будет твоя, не сомневайся — улыбнулся отец Федор.

Резников молчал, но его взгляд поддерживал отец Федора, и после этого Калинин поднялся над расположением полка, рассмотрел с высоты птичьего полета ленты окоп, солдат похожих на муравьев, что сновали, то туда, то сюда, не представляя и ещё не зная, что готовит им непредсказуемая человеческая судьба.

* * *

Калинин проснулся не испытывая никаких особенных эмоций. Он уже привык к тому, что новая жизнь вторглась в его сознание и обиход. Немного прошло времени с того дня, когда сидел он засыпая за столом в доме неизвестного для него гражданина Афанасьева. Не думал он тогда о том, куда приведет его этот день, а если бы знал, то ни за что не отказался от этого. Если бы предложил ему выбор Резников — спросил бы его. Не отказался бы — ни за что на свете.

Вся прошлая жизнь длиной в сорок четыре года, казалась сейчас абсолютно пустой, бесплодной. Была она только дорожкой, что неминуемо должна была привести его на порог неизведанного. Петляла, вгоняла в сомнения, радовала и огорчала. И не одной крохотной долей, отрезком не намекнула, куда лежит путь, зачем заворачивают повороты, почему нестерпимым раздражением приключались многие вечера, и часто их противоположностью становились пришедшие вместе с взошедшим солнцем дни.

Сейчас он стоял на пороге и, что было особенно важно для него, порог этот был непросто входом в мир избранных, а в мир выше всяких избранных. Всё эти люди, которым он завидовал, проклинал, уже сейчас казались мелочью, какими-то пискаришками в малой воде шумящего переката. Катится стремнина, несёт воду в свою бесконечность, а эти цепляются за камешки, прячутся в щелях, думают, что дан им огромный мир, а он всего лишь перекат небольшой и мелкой речки. Он же Калинин очень скоро станет рыбаком. Уже подготовил он непромокаемый костюм. Уже с удовольствием проверил он надежность высоких рыбацких сапог.

Кто они такие? Если мечутся, сгорают в иллюзии власти, в неудержимом желании денег, удовольствий. Играют в игры с собственной совестью. Молятся тому, что считают своим божественным покровительством, а на самом деле не имеют и частички понятия о том, что это, и какие силы обитают рядом, и насколько легко этим силам уничтожить любого из них. Теперь он на стороне этих сил. Совсем скоро будет он одним избранных священного престола.

Уходит период временного — конечно продлится игра, только он будет выше неё. С наслаждением можно будет смотреть на толпы идиотов, смеяться над ними, помогать им в правильном выборе, от самой мелочи, что будет, как и прежде определять их никчёмную жизнь, до самого сокровенного — личного, для каждого из них, — и всех скопом.

Калинин закурил, не доев ужин. С потаенной иронией посмотрел на свою так называемую божницу, которую он устроил у себя в квартире уже более десяти лет назад. Там была пыль и на душе, до встречи с Резниковым, была пыль — неприятная вяжущая. На божнице пыль осталась — на душе нет. Но на божнице пыль и должна быть, хоть что-то абсолютно последовательное и ненужно менять каждый раз две свечки, как делал он много лет с того момента, когда пытался вознести молитву, искренни пытался, чуть не плача. Плохо спал. Много пил спиртного, а всё из-за чего. Да ни из-за чего, из-за подонка простого обычного дерьма, который написал, куда нужно бумагу, и ему Калинину пришлось отвечать за обычный допрос с пристрастием. Не было дела этому доброхоту до соблюдения закона, и не интересен ему был пострадавший, подследственный. Того всё одно отправили в места не столь отдаленные, хотя Калинин лучше других знал о невиновности этого человека. Тому, что написал, был неприятен сам Калинин. Он боялся его, а страх приводной механизм способный на очень многое, — да и к тому же обозначалось место. Всё просто, но пережил он тогда много неприятностей, из-за другого подонка, который возомнил в себе систему кристального правосудия. Слава богу — ненадолго.

Всё же были иконы и эти две свечки. Иконы полиграфические из лавки возле храма, что находился по дороге к дому. Свечки тоже оттуда, но настоящие. Кажется, других и не бывает, что для икон, что и для отсутствия электричества.

Калинин вспомнил, как в один мартовский вечер, он зажёг их сразу пять штук. Выключили свет — это подожгло три — две и без того горели у импровизированного иконостаса. Тогда он читал молитвенник и не знал, правильно ли нашел нужную молитву. О том ли это? Но потом понял, что всё в любом случае об одном и том же. На том тогда и успокоился. Вспоминать было противно, где-то малость смешно. Посмеялся бы сейчас Резников над ним. Только что-то тогда ему помогло, и очень долго он думал, что это были его полиграфические иконы, но однажды задумался о простой вещи. Те, кто обречен сгинуть, ведь тоже молятся на что-то подобное и, по всей видимости, ходят к церковному алтарю, но им это не помогает. От чего так? Избранность или святая истина, скорее ни то, ни другое, потому что система, за системой закон, а выше закона Резников и то что, без всякого сомнения, стоит за его спиной. Оно — есть всё. Оно — государство. Оно — церковь. Оно — их каждый шаг любая их мысль…

* * *

— Глупости говоришь и всё чаще.

Резников раздавал карты. Выдыш сидел, насупившись, ему фатально не везло, а Чечек расплывшись огромной тушей в таком же крупном кресле, улыбался подобно сытому коту. Карта ему шла, деньги прибавлялись, и это как обычно радовало Чечека больше всего на свете.

— Ничего не глупость. Становление нормальных порядков дело двух-трех лет — пробубнил Выдыш, взяв в руки свою порцию стареньких потрепанных карт.

— Нет, мой дорогой. На всё это уйдет не меньше десяти лет. Вполне, возможно и все двадцать. Не нужно обольщаться. Чечек сидит спокойно, а у них вообще хер знает, что твориться.

— Поэтому я и здесь — произнёс с акцентом Чечек и громко рассмеялся — Люблю Россию — добавил он.

— Что тебе её не любить, на зачуханной родине нет такого простора — беззлобно сказал Резников.

— Ну, ну родину мою трогать ненужно. Там дураки пока у власти, но ты прекрасно знаешь значение слова «пока» — серьёзно ответил Чечек, протянул свою волосатую объемную руку к хрустальному фужеру с коричневым и очень дорогим коньяком.

— Издержки ненужно ставить во главу угла, тем более тенденция — начал Выдыш, его лицо не отобразило радость после новой раздачи карт, и к тому же Резников перебил его.

— Инерция дело серьёзное. Посуди сам, семь десятков лет власти сатанистов, затем десять и даже больше лет откровенной дурнины, когда одно с другим мешалось, как попало и вот только сейчас начинается процесс.

— Собственно, поэтому мы снова здесь — вставил своё Чечек.

— Это уж несомненно, но ты знаешь, что мы пока ограничены в своей деятельности.

Резников яростно швырнул на стол очередную карту, у него остались две.

— Ещё пять тысяч.

— Пас — промычал Чечек.

— Пас — поддержал Чечека Выдыш.

Резников на этот раз забрал банк.

— Не так всё просто, не так всё просто — тараторил Резников с довольным лицом, подвигая деньги к себе.

— Опасности нет — есть идиоты, которые тянуться к европейскому навозу, за этим видят передел собственности. Силы их невелики — просто тлен. Главных оппонентов нет, а значит и не хера рассуждать о длительных затяжках в становлении настоящего режима. Посмотри сколько положительного происходит вокруг. Защита верования, борьба с инакомыслием, начало тотального контроля и вычленение заразных особей.

— Можно и нужно позавидовать — серьёзно сказал Чечек, прореагировав на слова Выдыша.

— С какой поры ты стал, так много умничать? Что-то раньше я не замечал, так одно бурчание, или что-то в этом роде — Резников выпил налитый в фужер коньяк.

Выдыш не ответил ему и тоже долго не думая покончил с коньяком.

— Преследование за оскорбление чувств верующих дело прекрасное, фундаментальное, но сроки смешные. Инакомыслие — здесь конечно дело получше, но опять же только несколько дел, когда осудили именно за мыслие, а не за действия, — вот что должно измениться в первую очередь.

— Сам говоришь уже два дела — пробурчал Выдыш.

— Пока что — два, я сказал — уточнил Резников.

— Лиха беда начало — не сдавался Выдыш, а Резников раздал карты в очередной раз.

— Попался мне фильмец забавный — начал Резников.

— Господин капитан ещё и смотрит современный синематограф — засмеялся Чечек.

— Бывает редко — ответил Резников и тут же продолжил.

— Так вот, там про одного деятеля времен изгнания сатанинской власти. Вроде свой и тут же он оказывается чужой, когда до маломальского дела доходит. Но самое главное, что сейчас он, вроде, как герой для определенных кругов, что равняются на страны европейского паразитизма.

— Очередное нытье дермократов — процедил сквозь зубы Выдыш.

— Нет — не просто нытье. Это — очередная болезнь мозгов и она существует, — вот в чём дело. Поэтому не будет всё так просто, как кажется и если однажды нашим главным врагам удастся освободить зрение массы, как они уже сделали тогда. Что будет? Кто сейчас понимает, какую силу представляют посланники всеобщей справедливости. Нынешние обитатели понятия об этом не имеют, у них одно разглагольствование. Только этим дебаты будут не нужны.

Резников бросил карты. Чечек выиграл снова, а Выдыш смирившись с невезением произнёс.

— Упаси нас, от такого сценария. За идеями мнимой справедливости слишком большая сила. Одно дело бороться с возней, или выдумывать новые религиозные каноны, а совсем другое эти.

— То-то и оно, дорогой поручик. То-то и оно. Один неверный шаг приблизит пропасть, следующий уже выберет фатальное направление. Пройдешь десяток — не заметишь, к сотне подойдешь — свалишься вниз. В горнило нового человеколюбия. Только, — вот будет оно не тем, что отца Кирилла перевоспитало, а будет железом с кровью. Веселит — конечно, такое дело, но куда кровь перетянет? Ладно, кончай с картами, что-то настроение пропало — закончил Резников.

Никто не стал возражать. Посидели немного в тишине. Выдыш откупорил новую бутылку, налил три ровные порции в фужеры.

— Калинин хорош. Он нам нужен будет — сказал Резников, после того, как всё трое опустошили посуду, закусили тонко нарезанной сыро-копченной колбасой.

— Ясно других вариантов нет — согласился Выдыш.

— Степа сломался и довольно быстро — резюмировал Резников.

— Нашли подход, зацепили за слабое место — сделал вывод Выдыш.

— Да — промычал Резников.

— Дело обычное, наживное — произнёс Чечек малость, коверкая слова.

 

2

Они встретились снова.

Прохор еле передвигал тяжёлые почти каменные ноги. Кто-то навесил на них большие гири из чёрного чугуна, и хотя Прохор не видел и намека на очертания этих самых гирь, но слишком сильно прижимали они его к земле, слишком тяжело давался каждый шаг — гудело в голове, а нестерпимо безжалостное солнце только довершало мучения. Едкий соленый пот стекал со лба, разъедая собою глаза. Прохор всё время вытирал его рукой, но помогало ненадолго, — и вновь горячая влага оставляла его без зрения. Глаза покраснели, уже совсем ничего они не видели из окружающей Прохора окрестности, совершенно чужой незнакомой, чем-то первобытной и враждебной земли.

Вокруг практически была пустыня. Зеленые островки виднелись где-то вдалеке. Немногие деревья нечастым частоколом произрастали по обочинам дороги. Сама же дорога была очень жёсткая, почти каменная и, к тому же сильно разогретая беспощадным солнцем. Во рту пересохло. Слишком сильно хотелось пить. Прохор начал останавливаться через каждые десять метров. Подолгу стоял, опустив голову вниз, потому, что смотреть на уровне своего роста он уже не мог, от пота и солнца, которое, как казалось, ему лишь усилило свою заботу, о и без того, иссохшей, скудной земле.

Куда он идет и каков конец этого пути. Прохор не имел не малейшего представления. Он, собственно и не задумывался об этом, он просто шёл, стоял, — и снова шёл. В какой-то момент появился слабый чуть заметный, но всё же ветерок, который тянул со спины и хоть тот чувствовался еле-еле, Прохор, остановившись, повернулся лицом к благостному дуновению. Впервые за всё время пути он почувствовал небольшое облегчение. Закрыв глаза, он стоял посередине дороги, — стоял долго. Ветерок на радость изможденного Прохора усилился ещё немного, и теперь он колыхал приятной прохладой взмокшие волосы на голове, проникал под грубую колючую рубашку. Прохор хотел простоять в таком положение целую вечность. Ему некуда было спешить, но ноги стали подгибаться, утратив движение и Прохор понял, что ему уготовано идти. Он может постоять недолго. Может перевести дух, но он должен идти, ему необходимо идти и он двинулся дальше.

Проделал ещё небольшой отрезок пути. Сбоку, точнее справа, появились два больших белых облака. Они прямо на глазах Прохора ускоряли свой бег по голубому пространству над его головой. Прохор подумал, что скоро, может даже очень скоро, он станет самым счастливым человеком, когда одно из облаков закроет солнце. На время, но не было сейчас для Прохора большего счастья.

Случилось, что он предполагал, а так как ветерок по-прежнему охлаждал спину, то на какое-то время наступило подлинное блаженство, и Прохор снова остановился, снова закрыл глаза. Через плотные шторы век, он всё же видел мерцание желтого цвета переходящего в красный, затем в бирюзовый. Когда он открыл глаза на помощь двум большим облакам, подоспели ещё несколько, а за ними и вовсе появилась темная стена — спешившей следом за Прохором грозы.

— «Пусть будет дождь, сильный дождь» — подумал Прохор, с тяжестью сделал ещё несколько шагов, — и остановился, на этот раз от неожиданности. В метре от него, что можно было дотянуться рукой, стоял отец Кирилл. Прохор хотел радостно воскликнуть, броситься в объятия отца Кирилла, только ноги от чего-то приросли к грубой каменной дороге.

— Прохор я дождался тебя — произнёс отец Кирилл и сам сделал тот шаг, что не смог сделать Прохор.

— Здравствуй отец Кирилл.

Слёзы появились на морщинистом лице Прохора. Он видел отца Кирилла таким же, как в то далекое от них сейчас время. Ничуть не изменился облик этого странного человека, лишь глубже вдумчивее выглядели глаза и жила в них невиданная до этого искра. Отец Кирилл, как будто полегчал, и даже не двигаясь, он оставлял впечатление, что ему любой шаг даётся без всякого усилия.

— Ты не изменился отец Кирилл — произнёс Прохор.

Они расцепили узел дружеских объятий.

— Это внешне. Я уже не могу постареть — впрочем, как и ты Прохор. Теперь ты останешься таким же.

— Я хотел сказать. Я не знаю с чего начать, но всё последнее время, я хотел спросить тебя, узнать у тебя об этом.

— Знаю Прохор.

Отец Кирилл взял Прохора за руку.

— Не нужно я сам. Ты старше меня на целую жизнь — воспротивился Прохор.

— Как хочешь — не стал уговаривать Прохора отец Кирилл и тот, стараясь не отстать, пошел за отцом Кириллом в сторону от дороги.

На небе к тому времени сменился цвет, голубой оставил своё место синему. Дальше всё явственней проявлялся, напоминая о себе серый. Низко пронеслись над головами две маленькие птахи, и Прохор удивился, он только сейчас понял, что до этого не видел и признака чего-то живого.

Отец Кирилл подвел Прохора к старому почерневшему, почти превратившемуся в древесный уголь дереву.

— Присядем, как тогда у озера — предложил он Прохору.

— Хоть бы еще раз посидеть мне там, вдохнуть запах воды, услышать неповторимый шелест травы.

— Что ушло Прохор, то ушло.

Прохор сейчас ощущал уже непередаваемое наслаждение, опустившись на круглый ствол дерева. Ноги вздохнули и сразу появился сильный жар в ступнях. Прохор не пытался что-то говорить. Отец Кирилл не торопясь смотрел на Прохора. Его глаза старательно вспоминали, губы что-то беззвучно шептали. Серость начала накрывать их сверху, воздух наполнился влажностью.

— Будет дождь — наконец-то произнёс отец Кирилл.

— Хорошо, если будет дождь — сказал Прохор.

— Я Прохор отрекся от них. Сумел найти в себе силы, чтобы сделать этот шаг. Было это тогда, ты помнишь.

— Я знаю, точнее я всегда догадывался об этом.

— Попытайся простить меня, что я оставил в твоем доме атрибут дьявольской силы. У меня Прохор не было выбора.

— Я благодарен тебе за это отец Кирилл. Никогда и никому не был я так благодарен, как тебе за это. За то, что был со мной и, за то, что оставил дьявольский предмет у меня. Очень дорого стоит открыть глаза, если кто-нибудь бы мне сказал, что нет ничего дороже, чем просто суметь открыть глаза, я бы не поверил, засмеялся, но теперь я знаю и я по-настоящему счастлив.

— Но я обрёк тебя на выбор, точнее я был действующим лицом в этом. Ты Прохор не представляешь, как мне было трудно сделать то же самое — открыть глаза. Я благодарен всевышнему. Слишком долго я просил его заговорить со мной, дать мне ответ, и он заговорил со мной, предъявив мне этих исчадий ада. Настоящего ада, что беснуется сейчас, облачившись в чужую одежду, наслаждается ложью, упивается своими символами, и толкает массу людей за собой.

— Не может всё до самого конца быть обманом. До сих пор не хочу в это поверить. Чтобы всё было обманом, обычным банальным обманом — не веря самому себе и плохо различая свой голос, произнес Прохор.

— Нет, Прохор, пока ещё не всё обман — задумчиво произнёс отец Кирилл.

— Спасибо отец Кирилл. Когда они пришли я думал о тебе. Я лишь тогда узнал тебя настоящего. В глазах Резникова, где нашла себе приют вся тёмная бездонная бездна, прочитал я — это. Тогда сделал я первый шаг к свету. Добровольно отказавшись от тьмы, что много лет, всю жизнь держала меня в своих объятиях. Тяжело мне было в последний день — страшно. Приходилось лгать, чтобы купить себе свободу. Этот — парень, ладно, что об этом.

— Я знаю, всё об этом знаю — произнёс в ответ отец Кирилл.

Они замолчали. Тонкие капли долгожданного дождя питали собой иссохшую землю. Она очень быстро поглощала драгоценную влагу, просила ещё, и ещё больше. Прохор и отец Кирилл забирали часть влаги на себя, была она теплой, стекала с волос, промочила одежду, но они даже не пытались двигаться. А камни, тем временем, освободились от пыли. Чисто вздохнули, стали скользкими и в какой-то момент показались разноцветными.

— Сгинула пыль, появился цвет. Так же и в жизни — произнёс отец Кирилл.

— Где мы? — спросил Прохор.

— В пути — ответил отец Кирилл.

— Мне нужно идти? — спросил Прохор.

— Нам нужно идти. Теперь мы пойдем вместе — ответил отец Кирилл.

Прохор ничего не сказал, лишь улыбнулся.

— Теперь мы пойдем с открытыми глазами. Теперь никто не сможет нам их закрыть.

Отец Кирилл поднялся на ноги, подождал Прохора. Сквозь серость начало проступать солнце. Только оно уже не слепило глаза. Дождь смыл следы едкого пота и пропали с ног Прохора незримые тяжёлые гири из черного, как вчерашний день, чугуна.

* * *

Что-то не то испытывал Степан. Давило на него незримое, не давало уверенно делать размашистые шаги. Напротив он постоянно мысленно спотыкался и ещё хорошо, что на пути не попадалось ничего опасного. Было несколько полузаброшенных деревень, нескошенных до конца покосов. Одна речка похожая на ручей, где они досыта напились чистой холодной воды. Были и люди, но они не выражали негатива по отношению к ним, не кидались на зелень Степановой формы, и в худшем случае встречали их с недоверием. На вопросы, что нечасто, но всё же задавал Степан, внятного ответа не было. То ли там были белые, — то ли там уже красные.

День казался коротким и хоть начался он с первым просветом, его всё одно не хватало. Так думал — так ощущал себя Степан. О чем думала Соня, он не знал. Она по большей части молчала, воспринимала его немногочисленные слова всё с той же нежной улыбкой. Если она говорила, то делала — это тихо. Голос Сони мучил Степана, сильно вторгался чем-то новым, отодвигал давно сформировавшееся мировоззрение, в котором до нечаянного появления Сони жила ненависть, многократно умноженная на постоянную, повседневную злобу. Нетерпение ко всему, что не соответствовало его пониманию, его восприятию.

Слишком сильно он горел снаружи. Каждый день сгорал дотла изнутри, и когда был он на разнузданном отдыхе в компании офицеров, водки, хамских шуток, и когда разрывалась шрапнель, свистели пули. Сильно кричал и много раз мысленно отдавал себя в объятия неминуемой смерти, поднимая прижавшихся к земле солдат в атаку. Брызгал слюной. Матом звучал его голос всё чаще, и в какой-то момент матерная речь сравнялась в количественном исполнении с остальными частями речи, но не помогало, а только больше и сильнее мучало. Вытирал пот со лба, очищал грязь, налипшую на сапоги. Ненавидел насколько мог ненавидеть. Желал успеха — опережая мыслями сам успех, и всё больше, и чаще не понимал простого, куда девалось всё, чем жил он, всё эти люди, которые сейчас стреляют в него и в солдат находящихся на его стороне. Какой туман наполнил головы, что пересиливает он все их усилия, отодвигает к чертовой матери всё вековечное, всё русское, всё духовное. И часто виделось ему в глазах своих подчинённых сомнение, пугающее больше всего, рождающее ещё большую неистовую ненависть. Тогда возникало ещё большее желание убивать. Пожертвовать всем, — проклиная изменников, — выгоняя дурь из голов заблудших. Он бесился. Он не находил в себе дня. Не чувствовал ночного отдыха. Не видел рассвета и закат был частью опустошенного стакана, и подведением всё чаще, и чаще совсем неутешительных итогов.

Но всё это кануло в небытие…

… Теперь он думал только о ней и это с каждым часом не было для него чем-то неестественным, напротив сейчас его ощущения казались ему наиболее ясными, четкими, ценными, а всё от того, что принесли они ему ни с чем несравнимое успокоение, и хоть сохранялась внутри часть продолжающейся борьбы, и больно выходило из него недавнее прошлое, и всё же каждый сделанный шаг вперед давался для ног легче, а голова, с её миром чувств, уже точно видела впереди себя другую дорогу.

Совершенно иную, которую нашёл он вместе с Соней. Или если ещё проще, то Соня взяла его за руку, они побежали, звучали выстрелы — упал, — сгинув в мрачной темноте ушедшего, случайный и не очень батюшка Павел, застыло его тело, закатились масляные глаза. Бесполезно рассыпались сокровища былого мира — лишь серая пыль покрыла всё его богатство. А они бежали к новому для Степана миру. Не видел он в начале пути шага вперед, но искал его, страстно соприкоснувшись с биением нового дня, с его горячей пульсацией в венах, с легкостью так необходимых для него перемен.

— Степа кажется там военные.

— Где?

— Вон видишь трое всадников.

— Вижу, и они двигаются к нам.

Степан вытащил свой револьвер.

— Ненужно, это ведь не поможет.

— Как сказать — не согласился Степан.

Всадники были различимы, но пока невозможно было определить их принадлежность в гражданском противостоянии. Секунды стучали в висках. Очередная секунда была непохожа на предыдущую. Напряжение всё увеличивалось, пока не порвалась натянутая нить, и Степан сумел различить, что приближающиеся к ним люди свои.

Он убрал револьвер. Соня взяла его за руку.

— Стоять на месте! — резкий низкий с простуженной хрипотой голос, был обращён к ним, хотя они и без того стояли не двигаясь.

— Кто вы такие? — прокричал тот же всадник, оказавшись возле них.

Голос прозвучал немного мягче. Всадник, одетый в обычную полевую форму, хорошо видел перед собой офицера и девушку мало похожую на крестьянскую партизанку.

— Емельянов Степан Степанович, прапорщик, седьмая Уральская дивизия. Выходим, как можем из окружения. Девушка со мной.

Степан говорил очень уверенно, даже напористо. Всадник, который с ними разговаривал, был в звании старшего унтер-офицера. Оба его подчинённых имели нашивки ефрейтора.

— Ничего вас занесло и посчастливилось, пошли бы в любую другую сторону попали бы к красным. Нам ситуация известна, но вам нужно показаться на глаза нашему командованию.

— Это само собой — ответил Степан.

Соня по-прежнему держала Степана за руку. Ему было приятно чувствовать исходящее от неё тепло. Особенно сейчас, когда им видимо действительно повезло попасть к своим. Просветлело на душе, и Степан улыбнулся, посмотрев Соне в глаза.

— Ефрем сопроводи господ в расположение полка — отдал команду унтер, откозырял Степану, и в сопровождении одного верхового двинулся в сторону, а тот которого звали Ефрем робко, произнёс.

— Ваше благородие может даму, на коня моего посадим, а мы так, здесь недалеко совсем.

— Я пойду пешком. Никогда не сидела верхом — испугалась Соня.

— Ничего страшного я поведу лошадь под уздцы — тихо и как-то неуверенно произнёс Ефрем.

Степану удалось уговорить Соню сразу, она лишь заметно покраснела. С особой стеснительностью смотрела на Ефрема, тот застеснявшись её взгляда, постарался отойти в сторонку.

Через минут пятнадцать они оказались в расположении одного из полков стремительно отступающей и разваливающейся на глазах, уже бывшей западной армии, которая под натиском противника покидала территорию южного Урала, скатываясь в необъятные просторы Сибири.

Степан видел всё — это уже не один раз. Ничего нового и царившая вокруг спешка нервозность были ему хорошо знакомы. Несколько месяцев отступления приучили ко всему этому. Разрушенные надежды стали обыденностью. Временами их вытесняло повседневное пьянство. Реже простое уныние, чаще безразличие. Затем на всё эти компоненты, вновь накладывалось пьянство, — и вот сейчас Степан предстал перед полковником, который был заметно навеселе.

Слушал Степана полковник мельком. Степан видел, что того заботит по объективным обстоятельствам, только как можно более организованное отступление, ещё полковник всё время повторял фразу: — «печально — очень, всё печально».

— Но, сейчас не до этого, господин прапорщик. Красные форсировали вот эту речку, выше нас по течению (полковник тыкнул пальцем в висевшую на стене карту, но Степан ничего не успел там разглядеть.) Разведка докладывает, и у нас, как нетрудно догадаться, совсем мало времени. Печально — очень, всё печально.

Степан подумал о том, что полковник больше похож на директора гимназии, чем на бравого офицера, и только присутствие на груди полковника императорских наград не давало Степану убедиться в подобном умозаключении.

— Поступите в распоряжение капитана Уткина. Честь имею господин прапорщик.

Этими словами полковник распрощался со Степаном, — и с вошедшим за минуту до этого начальником штаба полка, начал рассматривать карту, произнося всё тоже — «печально — очень, всё печально».

События, по всей видимости, опережали планы интеллигентного полковника, и были они ещё печальнее, чем он мог предполагать.

Соня на какое-то время была предоставлена самой себе. Она сидела на завалинке большого крестьянского дома, разговаривала с пожилой женщиной, у которой были большие, чересчур натруженные с годами руки. Они сразу бросились в глаза Степану, ещё взгляд, переполненный застывшей на морщинистом лице усталостью. Соня слушала. Женщина говорила.

— Что будет, не знаю. Четверо внуков у меня на руках осталось.

Степан прокашлялся, чтобы обратить на себя внимание.

— Степа всё хорошо? — спросила Соня, повернувшись к нему.

— Да Соня, только тебе нужно ехать. Я договорился с медиками, они возьмут тебя с собой.

— Нужно прямо сейчас? — спросила Соня.

— Да Соня.

Степан отошел в сторону. Соня перекинулась еще парой фраз на прощание с пожилой женщиной.

Определение Сони к медикам прошло благополучно и очень быстро. Женщина — медик средних лет с красивыми длинными пальцами, немного раскосыми, но от этого ещё более красивыми глазами зеленоватого оттенка, приняла Соню к себе, как драгоценный подарок.

— Не волнуйтесь господин прапорщик. Доставим к новому месту в полной целости и сохранности.

Голос женщины был так же приятен, как и её внешность, и Степан действительно успокоился. Соня уже сидела на одной из телег, когда он подошел попрощаться.

— Мы ведь обязательно увидимся? — откровенно спросил Степан и чем-то испугался собственных слов.

— Конечно, и ещё не один раз — ответила Соня.

Её голос звучал непринужденно, как-то немного весело, как будто Степан провожал её до соседнего городка к её маме, а сам должен был приехать следующим утром.

— Ты совсем не боишься за меня? — спросил он.

Степану хотелось произнести: — «я тебе совсем безразличен», но он не смог.

— Ты не представляешь, насколько я переживаю за тебя, но я Степа чувствую, верю. И ты поверь мне, сейчас ничего не случиться.

Соня проговорила эти слова почти с волшебной интонацией. Каждый произнесенный ею звук глубоко проник в Степана. Сначала ему стало стыдно за свои сомнения, а затем он просто ей поверил, и тут же пропала неприятная тень тревоги. Светлее стало небо, чище и безоблачней горизонт, легче воздух.

— Местом назначения определенно большое село с названием «Приметное». Мы будем далеко от предполагаемой линии фронта, господин прапорщик, так что не переживайте — вмешалась в разговор женщина — медик.

— Да, конечно.

Степан подступил ближе к Соне. Не нужно было иметь семи пядей во лбу, чтобы понять его желание поцеловать Соню, понимая это женщина — медик отвернулась в сторону, а Соня потянулась к Степану. Они слились в долгом затяжном поцелуе. Не отрывались друг от друга, пока женщина — медик не закашляла, чтобы напомнить им, что пришло время трогаться в путь. Степан отстранился от Сони, и тут же к нему обратился посыльный.

— Ваше благородие, вас хочет видеть капитан Уткин.

— Иду — ответил Степан, сжал в своих ладонях ладони Сони, затем два раза помахал вслед отъезжающим телегам.

— Дела наши не очень. Это если мягко — прапорщик — обратился к Степану капитан Уткин.

Выглядел он тоже не лучшим образом, хотя был абсолютно трезв. Невысокого роста, с трудом доходил он до подбородка Степана. Толстоватый, но быстрый в движениях. Форма Уткина была уделана пылью. На лице имелся развод грязи, проходящий от левой щеки к шее.

— В общем, у меня два пулемета. Сотня с небольшим солдат, но надежных из Ижевских рабочих. Задача задержать продвижение полка красных на позициях сразу за селом. В общем, выиграть время. Звучит — невесело. Не спрашивайте, что будет с нами. Вы на войне не первый день.

Говорил Уткин спокойно. Степан ответил таким же тоном.

— Понятно всё господин капитан.

— Ваше место на правом фланге. Желаю удачи и очень скоро увидимся. Да и найдите поручика Евсеева, он объяснит всё конкретно, хотя, что тут объяснять. К чёрту всё — это.

После этих слов капитан Уткин оставил Степана.

Высотка была хороша. Расположение окопов тоже не вызывало вопросов. Поручик Евсеев заметно нервничал.

— Плохо дело без артиллерии. Сейчас подтащат красные пару полковых пушечек и зароют нас здесь, пикнуть не успеешь. Какой смысл на хер — ругался Евсеев, ища поддержки у Степана.

— Посмотрим — ответил Степан.

Ему не хотелось вступать в подобный разговор, от того, что поручик был абсолютно прав и от того, что в любом случае пока неизвестно, что и в какой последовательности предложат красные. Ясно было только то, что им не миновать укреплений, на которых сейчас находился Степан, и при этом имел сильное желание подкрепиться.

— Съестное что-нибудь есть? — спросил он у Евсеева, удивив того подобным вопросом.

— Есть, конечно — ответил тот, и тут же подозвал солдата в звание вахмистра.

— Два дня ничего не ел — оправдываясь, произнёс Степан.

Удача не оставила их своим вниманием, и красные появились только через два или более часа, дав основным частям достаточно удалиться, от покинутого в спешном порядке населенного пункта. Артиллерии у красных, по всей видимости, не было. Они начали с разведки, затем атаковали левый фланг обороны эскадроном кавалерии. Получив решительный отпор в виде пулемётного огня и дружного залпа винтовок, удалились на исходные позиции.

— Могут обойти через этот лес по правую сторону. Говорил я об этом — не унимался поручик Евсеев, и Степан понял, что этот ещё достаточно молодой парень очень сильно хочет жить.

Неохота было разбирать, почему Евсеев здесь вряд ли он записался в добровольцы. Почему здесь он Степан, было ясно и этого должно быть достаточно.

— Вы поручик, там в лесу и дороги видимо всё знаете. Тогда нужно было оставить какой-нибудь кордон — сказал Степан.

— Какие к чёрту дороги. Просто красная сволочь в последнее время на выдумку хитра, поймала, так сказать кураж. Жди от них любых ходов, даже самых непредсказуемых.

— Нет, поручик. Всё будет, как вы предположили в своей первой версии. Сейчас они дождутся своих пушек и скоро пойдут цепью под красным знаменем, чтобы воочию проверить наши возможности. Когда проверят, тогда начнут симфонию полным оркестром.

Ещё через десять минут опасения Степана превратились в реальность. Красные начали фронтальную атаку. Имелось у них и широкое красное знамя. Правда атака была довольно пассивной. Противник часто припадал к земле. Их пулеметы били крайне неточно и после некоторого времени, всё вернулось на круги своя, за исключением четверых раненных и двух убитых в расположении белых, и десятком оставшихся навечно перед окопами противника красных.

Пауза — была значительной. Степан успел выкурить три папиросы, которые он брал у поручика Евсеева и капитана Уткина, который малость суетился постоянно смотрел на часы и, по всей видимости, обдумывал дальнейшую диспозицию, потому что, судя по истекшему времени задачу, он уже выполнил, а значит можно подумать о дне грядущем.

— Сейчас начнут — прикуривая, сообщил Степану капитан Уткин.

Уткин, к сожалению всех находящихся рядом с ним, да и тех, кто был подальше, оказался провидцем. Не прошло и минуты, как осколочный снаряд разорвался с некоторым недолетом, за ним последовал ещё один, и ещё один. Пятым или шестым заявился первый гость, который разворотил собою бруствер. Дальше оставалось молиться богу и по мере возможности, надеяться, что снарядов у красных немного и они будут расходовать смерть дозированно.

Первая дозировка сильно ухудшила положение. За ней началась, куда более мощная атака. Она докатилась до самых окопов, но ценной личного мужества и стойкой непреклонности бойцов, её удалось отбить.

— Отходить надо чего ждать — прямо произнёс Евсеев, обращаясь к Уткину.

На левой руке поручика был повязка с большим кровавым пятном.

— Кость не задело? — вопросом ответил Уткин.

— Нет вроде, давай капитан отходить — продолжил свое поручик.

— Нужно еще малость выстоять. Через полтора часа опустится сумрак — тогда и уйдем.

— Они тоже — это понимают. Если сейчас начнут атаку, то значит, не хотят нас отпускать, если не начнут или не очень сильно начнут, то согласятся на наше бегство. Собственно, так и им проще — вмешался в разговор Степан.

— Резонно, приятно услышать интересное рассуждение опытного офицера — прокомментировал слова Степана Уткин.

— Что-то нет желания ждать, когда красные придут к кому-нибудь решению. Предчувствие у меня нехорошее — скептически изрёк Евсеев.

— Ну, не раскисай. Тем более некогда.

Свист снаряда прервал капитана Уткина.

Степан не понял, точнее не успел осознать, как провалился в темноту, потеряв сознание. Очнулся он от голосов прямо над своей головой.

— Смотри офицер, кажись живой — голос, звучавший над Степаном, был веселым совсем молодым.

— Живой ваше благородие — другой голос прорезал уши совсем близким звуком, видимо говоривший наклонился к Степану.

От слов «ваше благородие» стало легче. Степан подумал о том, что возле него свои, но открыв с трудом глаза, понял — что ошибся. Перед ним были красноармейцы, и к тому же, над его головой во всей красе раскинулась звездная и прохладная ночь.

— Пойдём ваше благородие, голову тебе перевяжут — сказал один из красноармейцев.

Степан поднялся кое-как, его сильно качало из стороны в сторону. Идти было совсем тяжело, и хорошо, что местность освещалась двумя горящими кострами, возле которых было совсем немного красноармейцев.

— Отвоевался, значит — обратился к Степану человек не самой приятной наружности, одетый в кожаную куртку и с большим маузером на боку.

— Выходит так — ответил Степан.

— Я комиссар дивизии. Моя фамилия Рейнгольд Иосиф Яковлевич.

— Емельянов Степан Степанович, прапорщик — представился и Степан.

— Так вот Степан Степанович, расскажи мне всё что знаешь. Особенно меня интересует передвижение кавалерии на нашем участке фронта. Сколько куда и когда?

— При всём желании не могу вам ничем помочь Иосиф Яковлевич. В данный полк я попал, выходя из окружения, а если точнее, то спасаясь бегством после разгрома моего полка в Тернинске.

— Прекратите сочинять ерунду. Я к вам обращаюсь пока что по-хорошему.

— Очень благодарен за это — ответил Степан…

…Они проговорили ни о чём, выясняя положение и отношение ещё минут пять-семь. После этого Степана, не применяя физического воздействия, сопроводили в сарай, оборудованный под тюрьму с двумя часовыми снаружи и умывальником внутри.

В тюрьме вместе со Степаном находились всего два человека. Один офицер и один солдат.

— Пленных то немного — произнёс Степан, усевшись прямо на землю и прислонившись спиной к деревянной стене.

Доски, составляющие стену не были плотно подогнаны друг к другу, от этого сквозь щели внутрь проникало достаточное количество света, который освещал не самую веселую картину старого и затхлого сарая, на земляном полу которого была повсюду разбросана солома, а практически из каждого угла на узников внимательно смотрели большие чёрные пауки, расположившиеся по центру собственных узорных паутин.

Рядом со Степаном сидел молодой подпоручик, чуть дальше угрюмый с черной густой бородой солдат.

— Было больше. Человек с полсотни — произнёс подпоручик.

— Расстреляли уже? — безразлично спросил Степан.

— Куда там — рассмеялся подпоручик — Предложили перейти на сторону трудового народа. Вот и пошли все наши солдатики в труженики.

— Понятно, хорошо, что так — сказал Степан и в этот момент, он поймал себя на мысли, что действительно так думает.

— Вам господин прапорщик не предлагали столь деликатную деформацию — с ухмылкой спросил подпоручик.

— Пока нет — ответил Степан.

Ему сильно хотелось спать. Ещё сильнее болела голова, а в глазах частенько проскакивали неприятные блики.

— Так вы пойдете к ним, когда предложат? — не унимался подпоручик.

— Я не знаю, но точно могу сказать, только одно, что навоевался я, видимо, досыта.

— Это конечно ближе к теме, потому что нас, по всей видимости, всё же расстреляют. Даже не знаю, чего они медлят.

— А вам не страшно? — спросил Степан, чувствуя, как у него от усталости и боли слипаются глаза.

— Если честно, то очень страшно. Поэтому я и стараюсь непринужденно шутить. Вот Кондратьеву кажется, абсолютно всё равно.

Подпоручик указал рукой в сторону сидящего беззвучно солдата.

— Никому не бывает всё равно в таком деле — произнёс Степан, он хоть и слышал собственные слова, но ему казалось, что он уже спит.

— Мне не всё равно, но служить христопродавцам — никогда — лучше смерть. Ненавижу жидов, батраков и разную рвань!!! — яростно, глухо произнёс Кондратьев.

Его слова откладывались на дне сонного сознания Степана. Ещё туда попали слова подпоручика.

— Кондратьев, кажется, из праведных крестьян — мироедов.

Больше Степан ничего не слышал…

Сквозь темноту он видел свет. Свет струился сквозь щели. Свет распространяла лампа, которая горела по другую сторону стены из досок. А ещё через несколько секунд сердце Степана забилось быстрее. Дыхание мгновенно приобрело глубину, тело почувствовало жар. Сквозь щели он видел Соню, и именно у неё в руках была та самая чудесная лампа.

Через мгновение Соня пропала. Появился благообразный старичок, похожий на доброго сельского священника с крестом на груди, и безмерной глубиной в простых и ясных глазах. Степан видел буквально всё, несмотря на темноту. Помогала лампа. Помогало что-то ещё, а подпоручик спал тревожным сном, метался, кажется, с кем-то отчаянно спорил, не прерывая сна, кому-то кричал, или может быть звал на помощь. Кондратьев лишь сопел, сидя. Он даже не прилег, остался спать в том же положение.

Степан слышал шепот — слышал движение. Ничего не мог разобрать, попытался подняться на ноги, но не сумел этого сделать. Он боялся, что всё увиденное лишь сон. Он боялся этого во сне, хотел закричать, попросить, чтобы Соня не покинула его, не оставила его здесь одного.

Наступила тишина. Степан смотрела через щели, но свет от лампы пропал. Степану захотелось крикнуть во всё горло, но в этот момент прижимающего к себе отчаяния, заскрипела входная дверь в их полевую тюрьму.

Соня появилась в пространстве открытой двери. За её спиной стояла ночь. За ночью стоял старичок священник. Соня же держала в руках ту самую лампу. Свет касался её распущенных длинных волос, освещал миловидное лицо, почти священным ореолом, и Степан, поддавшись к ней навстречу, приподнялся на собственном локте. Старичок, преодолев разделяющую его и Соню ночь, подошел ближе. Явление света с девушкой его несущей — пробудило подпоручика. Очнулся мрачный Кондратьев. Его лицо вытянулось и он начал быстро и страстно креститься.

— Услышал господь праведника, услышал господь праведника.

— Бросьте Кондратьев, дайте полюбоваться неописуемой красоты зрелищем — пока застыло оно перед нами. Пропадет через секунду, как только я пойму, что это всего лишь сон перед расстрелом.

— Не сон, такое не может быть сном — прошептал Кондратьев и пополз на коленях к Соне и стоящему сейчас от неё по правую руку старичку.

— Что вы прекратите — наконец-то узники услышали голос Сони.

— Чудо — звучит в моих ушах — произнёс подпоручик, и лишь Степан молчал, пожирая глазами своё счастье.

Он видел Соню, видел незнакомого ему старичка, и безмерно добрую к нему ночь с россыпью белых далеких звезд.

Кондратьев остановился. Стал шептать молитву, касаясь бородой земли, лежавшей на ней соломы, и даже не пытался поднять голову, чтобы вместо ног Сони и старичка, увидеть ещё раз их лица.

— Пойдемте, как можно быстрее. У нас не так много времени — ласково произнесла Соня.

— За вами хоть на край света — не изменяя самому себе, сказал подпоручик.

— Ночь укроет нас — произнес старичок, а Соня, передав ему лампу, с огромной бережностью помогала подняться Степану.

У Степана прояснилось в голове, перед глазами исчезло кружение. Для этого ему хватало её присутствия. Хватало ощущения её тепла, света её глаз, которым уже не нужна была лампа.

— Я сам Соня. Я сам — произнёс Степан.

Целой группой покидали они сарай — ставший тюрьмой. Освещала им путь лампа, и никто не замечал их шествия. Уснули детским сном двое красноармейцев, что стояли на страже. Не отстали от них и другие караульные. Темнотой закрасились окошки и нигде не горело ни одного огонька, за исключением лампы, что продолжала освещать шаги перед идущими людьми. Свет начал удаляться всё дальше и дальше. Превратился в желтую точку, для того, кто молча смотрел на продвижение света вдаль, оставаясь на том же месте возле сарая, ставшего тюрьмой. Затем он пошёл вслед свету, но лишь для того, чтобы ещё какое-то время видеть его всё более уходящий огонек.

— Их же расстреляют — произнёс Степан, обратившись к Соне.

— Ты о ком? — спросил подпоручик, опережая ответ Сони.

— О тех уснувших парнях — ответил Степан.

— Действительно, одним жизнь, другим за эту жизнь придется принять смерть — серьёзно сказал подпоручик.

— Нет, они будут живы и всё будет хорошо — сквозь темноту появился голос Сони.

— Так не бывает — усомнился Степан.

— Если Степа ты вспомнил об них сейчас, когда мы отошли всего на триста метров, то обязательно будет, как я сказала.

— Не всё в силе тьмы. Не всё друзья мои, в её силе — проговорил старичок.

Степан смотрел на него и на какое-то время даже забыл про идущую рядом Соню. Ничего подобного Степан не видел в своей жизни, а если и видел где-то, то очень сильно забыл, как забываются счастливые, наивные детские сны.

Свет — искренний свет шёл не только от лампы, он стал частью лица старичка. Равномерно отмерял тот шаг за шагом. Счастье просветлением озаряло глаза. Уверенное успокоение дышало вместе с ним. Иногда он смотрел на Соню, та не замечала этого и просто шла рядом. Степан не испытывал ревности, а лишь ещё сильнее восхищался ею, а старичок увидев взгляд Степана, кивнул ему головой, одобрив восхищение. Степан ответил старичку своим кивком. Беззвучный разговор взволновал подпоручика, он тихо прошептал свой вопрос, обращенный к Степану.

— Кто она?

— Не знаю — ответил Степан.

— Домой, только домой. Детей увидеть хочу. Затем буду решать, подумаю, как быть, но сейчас домой — бубнил Кондратьев.

— У тебя будет время — услышав его, произнёс старичок.

 

3

В окно сильно стучали. Тяжелое нехорошее дыхание проникало сквозь стены. Степан, проснувшись, сжался в комок. По коже ползли ледяные мурашки. Шаги топтали деревянное крыльцо, от него прорезая уши, вторгаясь внутрь, шёл жуткий скрип.

— «Они не могут войти. Почему они не могут войти?» — судорожно старался соображать Степан.

Стук продолжился. Ветер пришедшей непогоды подхватывал его, проносил вокруг дома, затем стук возвращался к исходному состоянию, — и что-то нечеловеческое стояло на пороге, что-то даже непохожее на Резникова, не имеющее ничего общего с дородной фигурой Выдыша. Смертью — холодной смертью, пронизывался его дом. Не мог никуда укрыться и Степан, а через минуту у него стали холодеть руки, остывать ноги.

— «Возьми её в руки» — услышал он внутри себя голос Сони.

— «Возьми её в руки. Немедленно возьми её в руки. Степан я умоляю тебя» — Соня уже не говорила — она кричала.

Степан оглянулся, желая увидеть Соню, но онемел от страха. Перед ним были две женщины средних лет похожие друг на друга. Чёрные волосы. Белые платья и бесконечно могильный холод в ледяных, как бездна глазах. Степан сделал шаг назад. Женщины двинулись за ним. Он сделал ещё шаг назад, они молча двинулись к нему.

— Кто вы? Что вы хотите? — громко закричал Степан, но ответа не последовало.

Одна из них изобразила тонкими губами подобие улыбки. Степан прижался в угол. Она открыла рот, издав мерзкое шипение, протянула руки, но в этот момент Степан наконец-то нащупал рукоятку шашки. Ближняя к нему женщина мгновенно остановилась. Бледно-матовое сияние наполнило комнату.

— Уходите — произнёс Степан, почувствовав, что охлаждающий кровь холод начал быстро испаряться.

Успокоился пульс. Исчез мрак. Равномерное дыхание с каждой долей секунды возвращало уверенность. Желанием действия мерцало полотно шашки.

— Прочь отсюда! — закричал Степан.

Фигуры женщин начали терять чёткие контуры, начали превращаться в тень и через несколько секунд исчезли. Дом сбросил с себя напряжение — отряхнул страх. Холод начал покидать стены, превращаясь в туманный конденсат, который смешиваясь с воздухом, оседал капельками влаги. Они стекали по стенам, окнам. Пока, в конце концов, не образовали лужи, и в одной из них Степан увидел отражение женщин-сестёр, отшатнулся в сторону, крепче сжав рукоятку шашки.

— Не может быть. Этого не может быть — говорил он сам себе вслух, вспоминая хорошо знакомые лица, что совсем недавно покинули его дом, не добившись очевидно необходимой им добычи.

— Не может быть. Так не бывает. Это — неправда. Не может вся моя жизнь, мои мысли, мой мир полететь в тартарары. Всё во, что я верил — шептал Степан, откупоривая бутылку с водкой.

— Знаешь ли, во что верил? Может где-то показалось, что-то забылось? — раздался в голове Степана голос деда Прохора.

— Но я шёл, мне говорили, и я верил — ответил вслух Степан.

Дед Прохор больше не появился, зато раздался звонок в дверь. Степан открыл дверь и совсем не удивился, увидев перед собой Резникова.

— Испугался я за тебя Степа. Привиделось нехорошее — произнёс Резников, зачем-то объясняя своё появление.

Это обстоятельство показалось Степану немного странным.

— Да я, собственно, ничего. Только гости у меня странные были.

— Добрались они всё же сюда — мрачно произнёс Резников.

— Видимо да — проговорил Степан, не зная, как ему реагировать на слова Резникова.

Тот собственно выглядел обычно. Без всякого налета таинственности и сверхъестественности. Возле крыльца Степанова дома стояла очередная машина Резникова. Он менял их, по мнению Степана, слишком часто и ни разу не видел Степан повторения автотранспортного средства у Резникова.

— Две странные женщины, похожие на очень известных особ. Но что-то ударило мне в голову взять в руки шашку. Сам не знаю, как это произошло.

Степан намеренно не стал говорить о том, что слышал голос Сони, и если бы не он то, по всей видимости, Резников появился бы у него в совсем другом виде и настроении.

Степан по-прежнему не выпускал шашку из рук. Резников неодобрительно искоса поглядывал на эту метаморфозу. До этого шашка всегда была на определенном ей Степаном месте, но никогда Резников не видел её, так долго в руках Степана.

— Теперь убедился? — спросил Резников.

— Похоже на то — ответил Степан.

— Здесь всё не так просто, как можно было бы подумать. Силы сатанинские границы не имеют. Перешагнут необходимую им черту, тогда и придет всему конец. Шашка один из атрибутов. Ты её хозяин — знать должен в первую очередь. Ничего мне сказать не хочешь?

Резников дуплетом выпил две порции водки, поднялся из-за стола.

— Оставь капитан мне немного денег. Совсем я на мели (Степан бросил свою работу в охране, не справившись с новыми нервными обстоятельствами).

— Это совсем другое дело.

Резников достал чёрный кожаный кошелек, отсчитал ровно пять пятитысячных купюр и положил их перед Степаном.

— Спасибо капитан — произнёс Степан.

— На здоровье — улыбнулся Резников и, махнув рукой — мол, не провожай, вышел из дома…

* * *

— Дело несложное, отправим Степана в места не столь отдаленные, по делу гражданина Афанасьева. Формальный повод есть. Не думаю, что возникнут особые проблемы.

Разговор между Калининым и Резниковым, который явился в компании некого Петра Аркадьевича Столпнина, происходил прямо в кабинете Калинина. Окна, которого выходили на оживленную городскую улицу. Сейчас по ней сновало взад вперед много народу. Автомобили, то двигались в обоих направлениях, то остановленные сигналом красного цвета ожидали возможности приступить к движению. В это время пешеходы ускоряли шаги по прямоугольникам белого цвета, что были нанесены на асфальт, специально для этой цели. Хорошая погода здорово помогала объемному многолюдью, впрочем, и при плохой погоде улица никогда не оставалась безлюдной.

Как раз об этом и подумал сейчас Калинин. Резников одетый в вызывающий костюм светлого покроя, с двумя большими печатками на пальцах, сидел напротив Калинина, положив ногу на ногу. Аккуратно коротко подстриженный и вальяжно веселый, с легким шлейфом от выпитого вина, он внимательно слушал Калинина, пока не озвучивая своего мнения.

Петр Аркадьевич Столпнин по неизвестным для Калинина причинам представлял из себя угрюмую противоположность Резникову. Зачем был нужен маскарад, тоже оставалось непонятным для Калинина. Он прекрасно видел, что перед ним, ни кто иной, как поручик Выдыш, но спрашивать об этом Калинин не посчитал нужным.

— Нельзя Дмитрий Владимирович — произнёс Резников и стукнул печаткой по гладкой полировке стола.

— От чего же нельзя? — просто спросил Калинин.

— Такие дела не решаются подобным образом. Другие силы задействованы здесь и ты Дмитрий Владимирович, это уже должен понимать.

Калинин тяжело выдохнул. На самом деле он хорошо понимал, о чём говорит Резников и ещё лучше понимал, чувствовал, что Резников прав на всё сто процентов. Только мысль о запланированном убийстве ещё не обрела в его сознании твердой почвы. Долгие годы службы противились данному решению, но Резников и без того был достаточно терпелив. Время, по всей видимости, не находилось в положение спринтерского забега, но уже сам Калинин не хотел долго ждать, изводить этим самого себя. Терпение подходило к концу, сочеталась в этом с настроением Резникова. Новая роль привлекала к себе всё больше и больше. Нужно было решиться, и Резников с Выдышем были здесь именно для этого.

— Я хорошо знаю, что заботит тебя Дмитрий, но поверь мне, что ничего осложняющего наши дела не произойдет — произнёс Резников.

— Смешно, уж кому, а Дмитрию известно, что ему ничего не грозит. Сам вел следствие по делу Афанасьева, так что устроим всё. Просто смешно переживать о таких пустяках — Петр Аркадьевич говорил с лицом полного непонимания, позиции Калинина, хотя сам Калинин был очень далек от переживаний на эту тему.

Он действительно знал, что последствия, которые возникнут вслед за бездыханным телом Степана, будут легко преодолимы. Нет не это, а сам шаг. Реальность мира за окном, с людьми, с автомобилями, простыми надеждами, глупыми разговорами — всё же сильно отличалась, от мира Резникова и того же Петра Аркадьевича. Только в этом лежала преграда, ещё где-то на самом дне сознания всё же барахтались остатки совести, но они уже не могли влиять на хозяина и лишь доставляли некоторые неприятные неудобства.

— На счет уголовного дела я не переживаю.

— Боишься не справиться, подобно Степану.

Наконец-то Резников произнёс главный вопрос. Он то и находился на границе реального и того, что за ним. Сделать шаг — принять на себя ношу с которой не справились в короткий срок уже два человека. Хоть Калинин и был уверен в себе, как никогда, но дурное чувство предательского сомнения продолжало напоминать ему о себе, доставляя весь спектр переживаний подобной гадости внутри себя.

— «Дороги назад не будет» — это был последний барьер.

— «Хотя и сейчас мне нет дороги назад, вряд ли Резников оставит меня, пока не убедится в том, что я превратился в остывший труп» — следующая мысль делала предыдущую бесполезной, доказывая, что уже сейчас у него нет никакого выбора, и размышлять, нужно было гораздо раньше, если вообще когда-либо было возможно.

— Все же было бы проще нейтрализовать Емельянова законным способом — ещё раз предложил Калинин.

— Нечего распускать сопли. Обычное дело, как говорят сейчас, только бизнес и ничего личного. Тем более повторяю, что это единственно возможный вариант. Рассуждать здесь глупо — ответил отказом Резников.

Какое-то время они молчали. Калинин второй раз стоял у окна. Гости сидели за столом. Резников несколько раз отхлебнул из своей позолоченной фляжки. Петр Аркадьевич не участвовал в распитии, он что-то рисовал обычной ручкой на чистой обратной стороне одного из многочисленных листков, которых с избытком было на столе Калинина.

— Возможность не справиться с делом существует всегда. На то оно и дело, а если учесть важность этого дела, то твои переживания мне даже нравятся. Честный подход всегда трогает. Недомолвки — недосказанность, лишь мешают. Степан не смог справиться, потому что был не готов. Можно сказать, что он был промежуточным звеном. У меня было куда больше надежды на Афанасьева, но он сломался неожиданно. Степан же был лишен времени, поэтому они нашли к нему подход так быстро. Он не осознавал — зато они были наготове. Степан попался на обычную удочку. Слабость они всегда ищут внутри. Затем проводят необходимые действия.

— Думаю, что со мной им не будет так просто, как с несчастным Степаном — уверенно ответил на доводы Резникова Калинин.

— Уверен в этом — поддержал Калинина Резников. Петр Аркадьевич утвердительно кивнул головой.

— До встречи в субботу. Встретимся в том же месте, что и в прошлый раз.

— В ресторане «Славянский торг».

— Да, именно в нём. Там шикарно готовят рыбу. Я знаете много лет, — всё моё далекое детство провел на юге, совсем рядом с очень известным и тёплым морем.

— Резников улыбнулся. Выдавил из себя улыбку и Петр Аркадьевич Столпнин. После этого они горячо пожали руки Калинину, и вышли из кабинета.

— Подождите, я позвоню дежурному — крикнул им вдогонку Калинин.

— Ну, что ты Дмитрий Владимирович — усмехнулся Резников.

— Да, конечно, просто забываю по привычке.

— Ненужно ничего забывать. Весь мир лежит перед нашими ногами — засмеялся Резников, и от этих слов Калинин почувствовал приятное томление внутри себя.

— Весь мир лежит перед нашими ногами — повторил он сам себе, не успел вытащить из пачки сигарету, как появился Гопиенко.

— Что у тебя с делом Михайлова? — спросил Калинин.

— Ничего нового — ответил Гопиенко.

— Ты чем вообще занимаешься, о чем ты думаешь, кроме своих дебильных игрушек в телефоне.

— Я работаю Дмитрий Владимирович.

— Вижу я твою работу.

Калинин вытащил сигарету из пачки с хорошо известным всем верблюдом, открыл окно, но в последний момент передумал, оставив Гопиенко в одиночестве, вышел из кабинета. Быстро спустился по лестнице и с наслаждением закурил стоя на крыльце.

— «Весь мир лежит перед нашими ногами» — снова появилась в его сознании приятная мысль, которая настоятельно требовала, чтобы её, как можно скорее перевели из состояния неопределенности в состояние полной фактической реальности.

 

4

Может, если бы не было дождя, то всё пошло бы по-другому. Степан несколько раз думал об этом. Основания под собой подобные размышления не имели — но она появилась из дождя. Ему показалось, что она просто материализовалась из этого влажного тумана с очень плотным маревом, которое окутало в этот день собою всё вокруг — здания, людей, землю.

Он не мог поверить своим глазам. Только — это была она. Сидела на обыкновенной лавочке возле супермаркета, в который Степан по обыкновению заходил за продуктами. Он ещё удивился, не сразу узнав её. Подумал: зачем девушка сидит прямо под дождем, на мокрой лавочке, совершенно забыв о существовании зонта. Её волосы были влажными, маленькие капельки прозрачной и чистой дождевой воды, изящно переливаясь, стекали с волос на слегка покрасневшие щеки, оставались волнующим трепетом на ее длинных, необычно привлекательных ресницах, а те, в свою очередь, были неразделимы с глубиной красивых, выразительных глаз, от которых Степан уже не мог оторвать свой взгляд, и еще до конца не верил в случившиеся чудо. Но Соня была перед ним, была близко, и ему казалось, что, не смотря на поглотившую всё вокруг влажность, он чувствует её тепло, слышит, как стучит её сердце, а собственное сердцебиение, не спрашивая его ни о чем, старается подстроиться под каждый удар сердца Сони. Она же смущенно улыбалась, она была в легкой куртке, обычной юбке, с белой сумочкой в руках, которая не сочеталась цветом с курткой. Он замер, не знал, как поступить, мелькнуло сомнение, на микронную долю испугался, — может похожая девушка?

Но она улыбнулась ему, и он уже не сомневался.

— Соня откуда ты. Как ты сюда попала? — спросил он неуверенно.

— Искала тебя и не ошиблась — ответила она.

— Я так рад, но мало, что понимаю, точнее не верю — промямлил он.

— Я тоже рада, что мне удалось увидеть тебя здесь, возле обыкновенного магазина. Остановки с автобусами и непрекращающимся целый день дождем. Но он такой мелкий, и я подумала, что он нам не помешает.

— Нет, конечно. Ничего не может нам помешать — обретая на время утраченную уверенность, произнёс Степан и, забыв о мокрой лавочке, уселся рядом с Соней.

— Ты тоже без зонта? — улыбнувшись, посмотрев ему прямо в глаза, произнесла Соня.

— Как и ты — ответил он, не отрывая своих глаз от её взгляда.

— Пойдем ко мне, не можем же мы всё время находиться под дождем — продолжил Степан.

— Пойдем — просто ответила Соня.

— Нужно что-то купить. У меня ничего нет, да и в доме беспорядок.

Соня не стала возражать. Степан нервничал в магазине, нервничал пока они не торопясь шли к нему. Через десять минут, когда они оказались возле его дома, Степан начал стеснительно оправдываться.

— Нужно крышу менять. Хотел обшить дом, чем-нибудь светлым. Руки не доходят.

Произнеся последние слова, Степан почувствовал, что покраснел, но Соня не обратила на это внимания. Она лишь соглашалась с ним, кивала головой, затем сделала приятный для Степана вывод.

— В своем хозяйстве всегда работы много.

— Да — произнёс Степан, открывая дверь.

— Не пугайся, у меня здесь много разных плакатов, ну в общем музыкальных. Увлекался раньше, если так можно сказать…

Несмотря на все внутренние усилия, Степан продолжал чувствовать себя крайне неуверенно. Он стеснялся того, как живет, стеснялся сейчас и своего многолетнего увлечения. Неизвестным для него было, почему он так сильно волнуется, но сделать с собой он ничего не мог.

— «Если бы знал, снял бы всё это со стен, к чертовой матери. Ну почему так происходит в жизни» — долбила в его голову печальная мысль.

— Уютно у тебя, хотя и непривычно — произнесла Соня, разувшись.

Она старалась внимательно рассмотреть картинки, что окружали её со всех сторон.

— Не стоит — ну всё это. Молодость была сейчас, даже стыдно перед тобой.

— Некоторые картинки совсем страшные. Только те, кто это рисовал, не представляли себе смысла подобного дела. Настоящий ужас выглядит куда страшнее, и в нем нет монстров, черепов и тому подобного.

— Это же просто картинки, как бы тебе сказать, шоу-бизнес или что-то в этом роде.

— Я знаю — произнесла Соня.

— Сейчас согрею чай.

Степан хлопотал у стола. Гудел электрический чайник. А Соня не отводила глаз от стоящей на своем обычном месте шашки.

— Сейчас будет готово — произнёс Степан, но Соня не отреагировала.

Степан обвернулся, перехватил её взгляд и сразу понял, что привлекло её внимание.

— Так вот она Степа — сказала Соня, посмотрев на Степана.

— Да Соня, хотя не знаю, о чём ты — но это моя шашка.

— Я знаю — в очередной раз прозвучало из уст Сони.

Степан приостановился в некотором замешательстве. Соня, заметив это отвлеклась, от лицезрения шашки.

— Давай пить чай — предложила она, улыбнувшись Степану.

Со Степана свалился очередной груз. Правда ненадолго и меньше, чем через минуту к нему в голову постучалась страшная мысль.

— «Что если заявится Резников. Он не имеет привычки предупреждать о своем прибытии. Он же говорил о Соне. Они враги. Хотя это там, какая разница там или здесь. И что может быть? Она простая девушка. Она хочет быть со мной, кем бы она ни была».

Соня заметила тревогу на лице Степана.

— Степа что-то не так? Скажи мне не бойся. Ты думаешь о них?

Её слова произвели обратное действие. Степан испугался ещё больше.

— Да Соня. Если честно, то о них. Они могут появиться в любой момент.

— Не бойся вся сила в твоих руках, и я с тобой — простодушно произнесла Соня.

— Вчера, в общем, недавно я испугался по-настоящему, ко мне явились две очень мёртвые и очень жуткие женщины. Но сейчас мне кажется, что это всё же был сон, как-то всё расплывчато.

— Сёстры? — спросила Соня.

— Да сёстры — разные и похожие.

— И что? — спросила Соня.

— Меня спасла шашка и твой голос Соня. Ты видела их?

— Я чувствовала. Шашка и есть твоя сила. Пока она с тобой тебе они нестрашны, но ты должен быть к шашке, как можно ближе. В крайнем случае, она должна быть в твоей руке.

— Откуда ты всё это знаешь? Значит, Резников был прав.

— Резников не может быть прав. Он исчадие ада, к сожалению, набирающее всё большую и большую силу.

— Получается шашка его собственность.

— И да, и нет Степа. Трудно объяснить — она проводник.

Степан не так представлял себе их встречу, от этого выглядел растерянным, взволнованным. Соня же не хотела, чтобы их разговор так быстро скатился к неизбежному, но то, что вышло, то уже вышло. Она старался говорить, как можно убедительней, только Степан заметно отличался здесь, от того Степана, который был хорошо знаком ей в несколько иных обстоятельствах.

— Степан я хочу спросить тебя. Не обижайся на меня, но я снова на эту тему.

— Нам всё равно не избежать этого — произнёс Степан, подчеркивая своим голосом, что он совсем не против её вопроса, а напротив понимает важность, ещё до конца не сказанного между ними.

— Шашка была обернута в материю. Где эта тряпица? Ты не выкинул её?

— Тряпица? Да была — серая и старая. Я не помню, но, кажется, я не выкидывал её. Я всегда помню, когда что-то выкидываю. Ну, за исключением привычного мусора. Зачем она тебе?

— Если ты её сейчас найдешь, обернешь в неё шашку, то Резников и его соратники нам сегодня точно не помешают.

Соня не стала объяснять значение тряпки. Того, что она сказала было достаточно, даже больше чем достаточно, и Степан напрягая память сразу же бросился в правильном направлении. Он открыл дверцы тумбочки, и старая тряпка тут же оказалась в его руках.

— На месте всё — сказал он Соне.

— Хорошо Степа — промурлыкала Соня…

…Успокоение пришло быстро. Собственный дом уже не казался таким неуютным. Соня тоже сразу стала ближе. Пропали мысли о словах Резникова, о словах самой Сони. Хотелось просто быть с ней и быть, как можно ближе.

Степан открыл бутылку с вином. Долго до этого подбирал нужные бокалы.

— Пойдут и такие — помогла ему Соня.

Дождь всё продолжался. С его помощью вечер наступил на два часа раньше, и Степан зажёг в комнате освещение, за ним загорелся экран телевизора, но звук Степан предусмотрительно отключил. Маленький журнальный столик хорошо вписывался в обстановку, ещё лучше вмещал он на свою поверхность содержимое их ужина.

Бутылка белого сухого вина, колбаса, сыр и на скорую руку сделанный Степаном салат из свежих овощей.

— Теперь можно спокойно — сказал Степан, наполнив бокалы вином.

— За нашу встречу, у тебя Степа — произнесла Соня.

Они дотронулись бокалами, раздался тихий звон хрусталя и Соня прошептала.

— Что-то прохладно.

— Давай затоплю печку, через летний дымоход — предложил Степан, не поняв намека Сони.

— Нет не нужно. Лучше обними меня. Я сегодня не хочу быть сильно скромной.

У Степана перехватило дыхание. Он ещё и не думал о том, как приступить к главному. Желание было, но держалось пока на заднем плане. Но Соня сама подтолкнула Степана к себе, и он тут же откликнулся на её просьбу.

Сердце стучало громко. Повысилось кровяное давление, вместе с ним Степан чувствовал прилив жара по всему телу.

— Я сильно волнуюсь — произнёс он, приблизившись к Соне вплотную.

— Ненужно волноваться — сказала она.

Степан обнял её. Следующим движением начал искать своими губами её губы. Она помогла ему в этом, и долгий поцелуй стал реальностью. Сейчас им никто не мешал. Они продолжали целоваться. Степан обнимал её, двигал свою руку по её спине.

— Подожди — сказала она.

Степан отстранился. Она демонстративно сняла с себя тонкую кофточку, выразительно, не скрывая интимной интриги, посмотрела на него, затем аккуратно поправила длинные, распущенные волосы.

— Ты такая красивая — прошептал Степан.

Соня ничего не ответила, потянулась к нему. Он, набравшись смелости начал гладить рукой её ноги, немного приподняв к верху юбку. Ладонь ощущала несказанное блаженство, передавала его во все остальные клеточки тела. Другая рука добралась до её груди. Температура между ними повышалась, всё чаще и чаще становилось дыхание. Степан пытался что-то сказать, но напряжение погасило его порыв, а Соня, через какие-то секунды, отстранив его от себя стала помогать ему избавиться от футболки.

— Я не совсем уверен в себе. У меня бывают проблемы — всё же произнёс Степан.

— Не волнуйся и не будет проблем — ответила она вторя его страстному шёпоту.

— Сними с меня юбку — продолжила она ещё более напряженно.

Степан, тяжело дыша с трудом ощущая собственное положение в пространстве, снял с Сони, что она просила. Она осталась лишь в нижнем белье, а Степан без её помощи избавился от джинс. Эрекция, без всякого сомнения, превысила всё те ощущения, которые когда-либо испытывал Степан до этого.

— Расстегни — Соня повернулась к нему спиной.

Он очень долго не мог справиться с простой застежкой. Соня легла на спину, и он чувствуя лишь стук собственного сердца снял с нее последнее из одежды.

— Целуй меня.

Такого блаженства со Степаном ещё не было. Незримая скованность присутствующая где-то между головой и страстным дыханием исчезла в долю мгновения, и он с жадностью бросился целовать, ласкать её красивые груди, упругий живот, очаровательную шею, и ни с чем несравнимые плечи, ключицы. Через пять минут он вошел в неё. Начал быстро, но затем сбавил темп, чтобы целовать её губы, мочки ушей и шею. Надолго его не хватило, он снова начал ускоряться, пока не стесняясь, ни себя, ни её, ни закричал от бешеного экстаза…

— Не вериться, что я был вместе с такой девушкой. Мне не вериться в это — произнес он, обнимая её.

Они лежали полностью голые. Им было жарко, а телевизор, не обращая на них никакого внимания, беззвучно вещал что-то своё.

— Ты и сейчас со мной Степа — произнесла она, разглядывая узоры на простой потолочной плитке.

… Они казались ей интересными, сложными и тут же простыми, как и её дело, в котором была она, и не было её. Девушки, которая не всё знала, но умела чувствовать. Понимала и отрицала, в один и тот же час. Затем успокаивалась, чтобы сосредоточиться на своем бесконечном пути, борьбы между гнетущим — язвой разъедающим всё вокруг злом, и тем, что вечно лежало по другую сторону, что требовало совсем немного. Просто задуматься, посмотреть на себя, посмотреть вокруг себя. Ничего нет в этом сверхъестественного — ничего волшебного.

* * *

…Волшебство существует и выглядит оно совсем не метаморфозой превращения, не преодолением барьера времени. Оно живет абсолютно обыденным, что находится внутри каждого из нас. Ненужно придумывать и самое главное, нет необходимости постоянно лгать. Там где обитает ложь, где свила она себе бесчисленные гнезда, проникла в каждый вздох, стала каждой мыслью, заставила принять себя за правду, найдя и находя себе постоянные бесконечные оправдания. Там не будет простого. Ненужным там станет и любое волшебство, от того, что этот мир никогда не сможет открыть глаза. Сквозь тонкие лукавые щелочки будет смотреть на происходящее тот, кому никогда не были нужны эти люди, ни те, кто были до них, ни те, кто придет им на смену. Нужны будут лишь слуги. Яростные, на всё готовые, принимающие массу обличий, как и их всемогущий хозяин.

Ложь — их религия. Сила — их закон. Алчность — их мир. Тщеславие — их суть.

Ночь не оставила за собой следа. Степан и Соня спали, прижавшись, друг к другу. Одеяло почти сползло с кровати, а свет проникал сквозь зашторенные окна. Внутри комнаты всё замерло, оставаясь на своих местах. На том же месте стоял журнальный столик, на полу рядом с ним нашла себе место пустая бутылка из-под вина. Не убранными оставались тарелочки и самую малость, была не доедена колбаса. Зато громко щелкали настенные часы. Их стрелки продолжали перемещаться по извечному кругу, совершенно не замечая изменений в жизни, которая происходила возле них, происходила напротив и ниже, на той самой кровати, где сейчас были Степан и Соня.

Круг за кругом. Круг за кругом, а Степан и Соня по-прежнему спали. Стрелочки подошли к семи утра, и рядом у соседей, что через дом и ниже, громко и не первый раз кричал, надрывая глотку разноцветный петух. Зашуршали за окнами шины автомобиля, кто-то говорил вслух делал это негромко, но утро умело держать в себе тишину и от того негромко, было хорошо слышно. Ещё громче хлопнули дверцы другого автомобиля, который стоял напротив, и сейчас его владелец сосед по имени Егор, опухший от недосыпания уселся за руль, чтобы ехать на обычную из самых обычных работ. Прохлада ещё не побежденная, только вставшим на востоке солнцем ощущалась заметно. Термометры по ночному замерли на отметке плюс десять градусов. Вставшее солнце, пока лишь обозначало себя, и вышедший из следующего за Степановым домом, сосед съеживался, несмотря легкую спортивную куртку мягкого серого оттенка.

Соня проснулась раньше. Причиной тому стали хлопнувшие дверцы, а затем часы напомнили ей, что она слишком непозволительно относится к ним. Степан же лежал на животе, вытянувшись во весь рост. Волосы на его голове взъерошились, а лицо выражало счастливую безмятежность, которая так часто посещает спящего в детстве, но затем тревога и её вечный спутник страх, прогоняют счастливую сладость сна, запуская в него свои противные образы и сомнения. Но сейчас Соня улыбалась глядя на него, а он, кажется, видел её во сне, или они вместе хотели этого, только он открыл заспанные глаза.

— Ты уже встала любимая? — произнёс Степан, потянувшись.

— Только что Степа. Мы проспали слишком долго — сказала Соня и начала поправлять ладошкой его волосы.

— Зачем торопиться.

— Не хотелось бы, но придётся.

— Не совсем понимаю, о чем ты?

Глаза любовались ею — её слова испугали. Слишком сладкой была ночь, и предчувствия, появившиеся сейчас, говорили Степану, что наступивший день постарается испортить всё волшебство ночи. Пока были они робкими, но сразу несли в себе тревогу. Даже красивые ласковые глаза Сони не могли отогнать нехорошее предчувствие. Степан начал бояться того, что скажет она ему и обычное: — «мне нужно идти», показалось бы ему сейчас чем-то хорошим. На эти слова можно было бы ответить вопросом: — «мы увидимся сегодня вечером?», и тогда бы она произнесла: — «конечно, ты встретишь меня на той же остановке, и мы пойдем той же дорогой мимо этих странных и зачем-то окрашенных в один цвет гаражей». После замечания ни о чем, она бы засмеялась. Но нет, она произнесла другое, и хоть её голос не изменил своему ласковому тембру, но это было совсем не то.

— Нужно заканчивать — это дело.

Снова нежно звучали слова и, не изменилось выражение глаз, но неприятное слово «дело» ужесточало, портило собою всю атмосферу. Слишком грубо — слишком тяжело. На глазах разрушался ореол счастливой гармонии, которую принёс вечер, и дополнила чарующих красок истекшая, сбежавшая от них ночь.

— Не волнуйся Степан. Я вижу, как ты переживаешь. Ты же говорил, что главное — это нам быть вместе, так вот мы сделаем несколько необходимых шагов и тогда будем вместе. Неужели ты передумал?

— Что ты говоришь, конечно, я не передумал — это всё, что мог произнести Степан, но спустя несколько секунд он добавил.

— Просто переживаю. Не каждый день на мою долю выпадает такое счастье, а если точнее, то оно и вовсе обходило меня стороной. Я только и делал, что придумывал его для себя. Степан быстро оделся. Соня ждала его, прикрывшись одеялом. Она не отвечала и никак не комментировала его слова. Он смотрел на неё. Ждал, когда прозвучит её голос, но не дождавшись, продолжил.

— Я готов на всё Соня. Не сомневайся во мне, иначе это убьет меня быстрее, чем то, что подкрадывается из далека.

— Оно не так далеко, и они не оставят тебя.

Слова Сони пробежали по коже Степана холодком. Он на какое-то время замер на месте.

— Неужели ничего нельзя сделать? — спросил он у Сони, когда в очередной раз их глаза встретились, задержав собою целую минуту, которая не желая того уже напоминала вечность.

— Сделать можно Степа и сделать необходимо. Я тебе мало чем смогу в этом помочь, но у тебя есть желание. Я вижу, что есть, и хоть страх старается подчинить тебя себе, но я знаю, что ты справишься. Запомни главное, пока шашка не окажется в могиле рядом с костями Резникова и Выдыша, держи её в руках и держи крепко. Не оставляй её рядом даже ни на секунду.

Тревога — звучала голосом Сони. Степану казалось, что её слова живут сами по себе, зависают в воздухе, делают паузу, затем оседают вниз, уступая место новым, а она смотрит на него так, чтобы он впитал в себя каждое её слово, ничего не пропустил, ничего не забыл.

— Шашку нужно захоронить в могиле Резникова. Но где его могила? — испуганно, испытывая крайнее напряжение, сдавливающее всё внутри, спросил Степан и несколько раз обернулся, боясь, что кто-нибудь сможет их услышать.

— Я знаю только одно Степан. Резников захоронен неподалёку от Ярового — сказала Соня, наблюдая насколько сейчас тяжело Степану.

От этого и она чувствовала учащенное сердцебиение, прилив жара к щекам.

— Но Соня, там много места, очень много места — произнёс Степан, стараясь хоть что-нибудь увидеть в её глазах.

— Шашка нам поможет.

— Она приведет меня на место, как в сказке?

— Нет, Степан, она подскажет и сделает — это сейчас. Она чувствует, что ты хочешь. Сними с неё тряпицу и возьми в руки.

Степан подчинился. Исполнил всё слово в слово.

— Поднеси её к губам, поцелуй её сталь.

Соленый привкус проник внутрь, застыл на языке и губах. Сдавило горло, начала кружиться голова.

— Не бойся — услышал он голос Сони, только голос находился уже где-то в отдалении и звучал лишь тихим шепотом.

Ангельское было в нём, плохо доступное, и от того жутко приятное. Степан закрыл глаза, сильнее прижался к металлу, который помимо привкуса крови начал сильно нагреваться, отдавать своё тепло, распространять его по всему телу Степана. У него начали гореть огнём руки, ноги, сильно закружилась голова. Степан открыл глаза…

…— Не бойся — снова шепотом прозвучал голос Сони.

Степан сидел на траве. Над головой висела ночь, а рядом сидела она и держала его, как маленького ребенка за руку.

— Не пойму, что со мной? — с тяжестью произнёс он.

— Ранение, обычное ранение. Ты ещё слишком слаб — шептала Соня, и только сейчас Степан увидел, что они не одни.

Появились из темноты уже знакомые лица. Подпоручик уселся рядом с ним и Соней. Кондратьев в небольшом отдалении, а старичок священник продолжал стоять на ногах, держа в руке лампу. Он видимо убавил огонь, потому что лампа горела очень тускло, еле-еле освещая в полуметре от себя.

— Ничего прапорщик в рай и таким сгодишься — пошутил молодой подпоручик.

— Я в рай не попаду, точно знаю — угрюмо низко произнёс Кондратьев.

Ему никто не ответил, и он продолжил ещё тише.

— С детства всё мечтал об ангелах с облаками. Матушка моя говорила: — «Всему своё время, но нужно быть заранее готовым. В делах твоих будет твоя готовность». Молодой я правильно жил, да и затем. Батюшка мой всё испортил — напрочь испортил. Жил у нас поблизости один сумасшедший генерал, иначе не скажешь. Батюшка у меня священник был, очень строгих правил. Не терпел ничего, что с его позицией в противовес входило. Крут был на руку и на слово. Боялся я его сильно. Хорошо матушка моя доброго нрава была. Специально богом послана она мне была, чтобы имелся всё же этот самый противовес.

— Так как он испортил всё — тихо спросил подпоручик, его голос впервые был серьёзен и даже как-то подавлен.

— Генерала звали Евгений, а имени отчества не помню. Однажды подарил он батюшке шашку свою. Батюшка рад был безмерно, а я не понимал ничего. Зачем священнику орудие убийства? Но зачем?

— «Возьми Федор ещё себе оружия. Изгоняй им бесовскую смуту, что плодится всё больше и больше на земле нашей, а я устал, совсем она меня с ума свела» — рассказывал гордо мой батюшка слова генерала Евгения.

Изменился с тех пор батюшка. Плохо у нас в доме стало. Мрачно как-то, подавленно совсем, вроде, как темень сплошная опустилась, что сказать лишний раз и то нельзя, а генерал тот — Евгений повесился в том же году на входе в свой барский дом. Как сейчас помню его худосочную фигуру с посиневшим лицом.

Батюшка нас хотя и не трогал, но в себя он ушёл окончательно, здесь война с японцем подоспела на порог. Он добровольно уехал — духовные основы солдатикам разъяснять. Матушка тогда сильно переживала, молилась неустанно. Мне казалось, что творит она молитву, и днём, и ночью. Время летело — вернулся батюшка. Я взрослой жизнью уже зажил, там и эта война, проклятая с германцем пришла. Батюшка снова в путь собрался. Только с этой войны он уже не вернулся. Убили его солдаты. Этой же шашкой и изрубили.

— А ты откуда знаешь? — спросил подпоручик.

Остальные сохраняли молчание. Сбоку от Степана прямо за подпоручиком издавала свои звуки припозднившаяся мышь. Священник устав стоять, присел на землю. От неё шел холод, но сейчас никто не обращал на это внимания.

— Сон мне был. Не поверите, но я поверил и сейчас уверен в этом — Кондратьев, закончил рассказ.

— Пить хочется — произнёс он же через несколько секунд.

— Действительно воды бы напиться — поддержал Кондратьева Степан.

— Родник здесь рядом. Метров двести пройти ещё нужно — сказал старичок священник.

— Где мы Соня?

— На озере, совсем рядом вода — ответил Степану, вместо Сони священник.

— Напиться бы — повторил своё Кондратьев.

— Лучше родник — произнёс священник.

Кондратьев не стал возражать. Подпоручик видимо не удовлетворился рассказом Кондратьева, поэтому вернул того к прежней теме.

— Батюшка — батюшкой, а ты сам. Тебе в рай дорога своя.

— Сон видел, как его кромсают на части. Он руками закрывается, орёт, как смертельно раненый зверь. Лица солдат безумием объяты. Красные щеки, ещё краснее глаза. Плохо мне было, тяжело. Он же отец мне, какой бы ни был, но отец. Да и не было чего-то ужасного. Просто неласковый он был, недушевный. Решился я мстить, но не сразу. События вот эти подоспели, кинулся с головой, казалось дело отцовское — дело святое.

— А сейчас? — спросила Соня.

— Сейчас не знаю. Уже месяца два, как не знаю, и дело не в том, что бьют нас, и в хвост, и в гриву. Внутри что-то сломалось. Дети снятся каждую ночь. Плохо мне, ещё тяжелее чем было. Думал приму смерть. Плакать хотелось — слёз нет.

— Далеко дом твой солдатик? — спросил священник.

— Далеко, возле города Оренбурга.

— Добирайся домой, не сомневайся. Бог не выдаст — свинья не съест — сказал священник.

— Не съест, но тяжело будет — добавила Соня.

От озера же сильно тянуло влажной прохладой. Стало неуютно, чувствовался холодок.

— Нужно идти — произнёс Степан.

Разочарование слишком мягкое слово. Слишком легкое — невесомое. Степан почувствовал, куда более неприятное, пробирающее до самого основания, и выходящее в обратном направлении через его глаза, уши, рот. Выразить он ничего не мог, объяснить самому себе тоже.

Сони не было рядом, и вся неуютная, в этот момент, комната подсказывала, что Сони нет, и если бы не смятое одеяло, не пустая бутылка, то Степан мог бы подумать, что их встреча была очередным видением его помутневшей головы.

— «Озеро возле Ярового, но там, то где»? — думал он, закуривая сигарету.

Рука тряслась. Взгляд то и дело тянулся, то к окну, то к двери. Чувство, что сейчас Резников не будет медлить, стучало в висках. Сливалось с не менее тяжелым — «Сони — нет». Дым от сигареты пополз вверх. Сердце стучало куда-то вниз. — «Держи её в руках, не оставляй даже рядом с собой» — вспоминал он.

Шашка лежала на столе, лежала перед ним.

— В руках, значит в руках — сказал он сам себе.

— «Нельзя ехать туда, с не завёрнутой шашкой».

Степан взял грубую тряпицу, обернул в неё шашку.

— «Так же, как тогда, когда привёз я её на свою беду» — подумал он, но осекся в окончательности этого умозаключения.

— «Не было бы шашки — не было бы Сони».

— В Яровое машину — говорил он в телефон, спустя несколько минут.

— Неважно сколько стоит — произнёс он, выслушивая диспетчера на другом конце воображаемого провода…

…— Пора, Степа сделал ход вперёд нас — произнёс Резников.

Калинин утвердительно кивнул головой.

— Тем лучше — пробубнил Выдыш.

— Посмотрим, люблю душевные события — сказал Резников, его лицо вытянулось, напряглось, в глазах бесновался жадный холодный огонёк…

 

5

Степан сильно нервничал. Водитель ни один раз бросал в его сторону тревожные взгляды, но так как Степан рассчитался сразу после того, как уселся в машину, водитель не боялся остаться без заработка, но всё же пассажир был явно не в себе.

— У вас что-то случилось? — спросил пожилой водитель, когда машина набрав скорость двигалась по шоссе, освободившись от городских светофоров и запруженных другими авто улиц.

— Давно уже случилось — непонятно ответил Степан.

Получив подобный ответ, водитель понял, что лучше не начинать с пассажиром разговор.

Село Яровое сначала обозначило себя синим дорожным знаком со стрелочкой вправо и цифрой два. Затем предстало перед Степаном во всей красе во второй раз. Широкая асфальтированная улица была центральной. По обе стороны от неё, через какое-то расстояние шли свертки вглубь. На въезде имели они, так же, как и центральная улица асфальтированное покрытие, дальше были грунтовыми.

— Где остановить? — спросил водитель.

— Подожди, не могу вспомнить — ответил Степан.

Он зачем-то искал дом деда Прохора.

— Не знаешь, где здесь озеро? — спросил Степан.

— Нет, один раз здесь был и то лет семь назад — честно ответил водитель.

Дома по большей части были добротные, ухоженные с красивыми палисадниками. Многие окошки имели резные наличники, а другие, приняв в себя современность, имели лишь пластиковую окантовку.

— Останови здесь — произнёс Степан.

Автомобиль мягко замер на месте.

— Спасибо.

Степан оказался напротив небольшого домика, хорошо и совсем недавно отделанного светло-коричневым сайдингом. На лавочке возле домика сидела старуха и с нескрываемым интересом наблюдала за автомобилем, а затем за Степаном, в руках которого был странный предмет, завернутый в серую тряпку похожий на обычную палку.

— Бабушка, где здесь озеро имеется? — громко спросил Степан, опасаясь, что бабушка может плохо слышать.

— До конца иди, как асфальт кончится, первый поворот вправо, там выходи за село, и ещё с километр или больше по дороге, и будет озеро — неожиданно чётко и ясно объяснила бабушка.

— Спасибо — поблагодарил её Степан.

— На рыбалку что ли собрался? — всё же не сдержалась бабушка.

— Вроде того — уклонился от ответа Степан.

Быстрыми шагами достиг он нужного свертка. Переулок по правую руку имел в себе домов двадцать, располагались они, как и положено по обе стороны от грунтовой дороги. За ними хорошо была видна уходящая прочь от села дорога, поросшая посередине травой, и не очень наезженная автомобилями. Через сотню метров она терялась, делала поворот и высокая трава скрывала её дальнейшие направление, зато открывался для взгляда, стоящий плотной стеной, смешанный лес, где преобладали осины, встречались между ними, разбавляли их, берёзы, и ещё Степан видел две красивые раскидистые пихты.

— «Покосы — раньше были покосы. Кому они сейчас нужны» — подумал Степан, двигаясь не сбавляя скорости на выход из села в сторону озера.

Пройдя несколько домов Степан, всё же сбросил темп. Затем и вовсе остановился, достал сигарету. Глубоко затянувшись, он сказал сам себе.

— Смелее — шашка у меня в руках.

Но, не дойдя немного до самого выхода из села, он снова остановился. По правую руку от него стоял старый и давно брошенный дом. Стены вросли в землю, перекосились небольшие окошки. Весь двор изрядно порос обильной сорной травой, несколько лопухов преграждали калитку, только Степан отчетливо слышал детский плачь. Жалобный, тревожный, он проникал внутрь, сжимал сердце. Степан попробовал отмахнуться, и уже сделал два шага прочь от дома, но плачь, повторился ещё сильнее.

— Чёрт — произнёс Степан и двинулся к калитке, примяв лопухи, он оказался в ограде.

В доме плакал ребёнок. Сомнений не было, но Степан всё же ещё раз посмотрел по сторонам, ища глазами хоть кого-то из местных жителей, но его взгляду ответила абсолютная пустота, а ребёнок плакал всё сильнее. Степан пихнул ногой входную дверь. Затхлый тяжёлый запах ударил ему в нос, на секунду перехватило дыхание.

— Есть кто внутри! — громко крикнул Степан.

Эхо пронеслось кругом, ушло к двум красивым пихтам, и Степан ещё раз повторил на этот раз тише.

— Есть кто внутри!

То же самое эхо, но сейчас за ним он услышал шорох, — и тут же появился, жалобный плачь. Преодолев страх, вспотев на затылке, Степан прошёл дальше. Половые доски сильно заскрипели. Потолок доходил Степану до самой макушки. Прямо перед ним на стуле сидела древняя старуха, похожая на мумию. Из её рта и исходил — этот звук. Степан остолбенел от ужаса, когда она в очередной раз открыла страшный беззубый рот, — и его уши прорезал сиплый противный звук, сейчас он не походил на детский плачь, а походил на зов. До Степана наконец-то дошло это, — и он рванулся к выходу, но запнувшись за какой-то предмет, упал на грязный пол, а старуха продолжала кричать. Шашка вылетела из рук, освободилась от тряпицы. Не успел Степан полностью подняться, как получил страшной силы удар ногой в голову.

— Прекрати выть Елизавета Павловна — громко крикнул Резников.

Между глаз Степана мерцали бесконечные искры, всё кружилось, но он соображал, он слышал.

— Что вернулся на место преступления, тянет тебя сюда — это был голос Калинина.

Степана ещё раз ударили ногой, но на это раз не так сильно.

— Возьми её, чего стоишь — закричал Резников, обращаясь к Калинину.

Степан не видел, как шашка оказалась в руках следователя, но понял, что — это конец. Ещё через пару секунд и он потерял сознание.

Сколько он был в объятиях полной темноты, он не помнил. Холодная вода, вылитая на лицо заставила Степана очнуться. Он с трудом открыл глаза, перед ним стоял Резников облаченный в сияющий новизной мундир белогвардейского капитана, рядом был Выдыш. Калинин курил у окна. На не самом широком подоконнике стояли два горшочка с комнатными растениями, возле них белели ажурные занавески. Окно было приоткрыто, папиросный дым уносился в оставленную щель. Всё — это видел Степан, и Калинин тоже был в форме белогвардейца. Степану второй раз плеснули на лицо ледяную воду.

— Готовишь его — засмеялся Выдыш.

— Нет, я его пожалею — засмеялся в ответ Резников.

— С чего так? — изумился Выдыш.

Резников не ответил. Зато Степан услышал, как трещат в печи дрова. Стройная женщина средних лет с аристократическим надменным взглядом, проследовала мимо Степана в соседнею комнату.

— Елизавета Павловна — тихо выговаривая слова, произнёс Степан.

Женщина обернулась, посмотрела на него и, передернув плечами, как будто была на морозе, удалилась.

— Закрой окно — тянет — грубо приказал Резников Калинину, тот исполнил указание тут же.

Переступил через Степана и уселся на стул с высокой спинкой.

— Так что Степан не повезло, недели две не дотянул — саркастически произнёс Резников.

— До чего не дотянул? — прохрипел Степан.

— До своих, до кого же ещё, но может ты станешь героем, хотя я так не думаю. Твои новые хозяева ещё где-то возле Новониколаевска. На партизан не надейся, сейчас всё перемело так, что ни одна сука сюда не сунется.

— Я и не надеюсь — еле слышно сказал Степан.

— Каждый надеяться, ничего с этим не сделаешь. Это — нормально Степан. Так устроен человек, он до последнего верит. Конечно, объясняет сам себе, что всё бессмысленно, но пока бьётся сердце, всё равно надеются. Вот эти людишки на улице тоже отчаянно ждут, обращаются к своим красным богам. Очень хочется им услышать, как на окраине села выстрелит винтовка, за ней полоснет пулемёт, и станет капитану Резникову не до них.

— Не нашли того солдатика, что с прапорщиком был, как в воду канул — произнёс кто-то посторонний, появившийся вместе с потоком холодного воздуха по полу.

— Как обращаешься каналья! — закричал Резников.

— Виноват ваше благородие! — рявкнул посторонний.

— Обшарьте каждый дом. Спрятала его какая-то сука. Некуда было ему деться, пошёл вон!

— Есть! — крикнул посторонний.

— Подожди, бабу мне, как зеницу ока стерегите, теперь иди — Резников сбавил громкость, но и этого хватило для Степана.

Он понял, что речь идёт о Соне. От этого ему стало совсем плохо, он попытался подняться на ноги, но Калинин сильно ударил его сапогом в грудь.

— Переживаешь — хорошо, вместе сдохните, сделаю такой подарок. Хотя у меня есть ещё один, но он лично для тебя Степан.

— Готово всё — произнёс Выдыш, появившись в доме.

— Смотреть будешь? — произнёс Резников, Степан по голосу понял, что обращается он к Елизавете Павловне.

— Отстань, ты знаешь, я не переношу этого — тошнит — грубым, чуть низковатым голосом ответила Резникову Елизавета Павловна.

— Быстрее нужно, солдаты из роты оцепления не довольны будут — напомнил о себе Выдыш.

— Поставь два пулемёта. Что ты скулишь, тебя ещё мне учить — закричал Резников.

— Сделаю — угрюмо ответил Выдыш.

— Позови казаков, пусть поднимут этого. Бабу тоже сюда — обратился Резников к Калинину.

Калинин не ответил, молча покинул комнату. Через минуту появились двое здоровых бородачей в казачьей форме.

— Поднимите его и на улицу — спокойно приказал Резников.

Степана поднимали с большим трудом. Он не сопротивлялся, но высокий рост с отсутствием координации делали своё дело.

— Кстати, вот и мой сюрприз. Представься ему — произнёс Резников.

— Емельянов Сергей Иванович — исполнил приказ один из казаков.

— Не узнаешь?

— Никак нет ваше благородие.

— Впрочем, неважно. Родственничек — это твой.

— Нет в нашем роду таких — замялся казак.

— Нет, значит, будут — засмеялся Резников.

Бородатый казак внимательно вглядывался в лицо Степана. Степан же вспомнил только одно единственное: — «Не было его два года, ушёл и всё. Пришёл и не говорил, где был, и что делал» — слова бабушки стучались загнанной птицей, подгоняя к горлу тошноту.

Оказавшись на улице, Степан не мог поверить своим глазам. Возле одного из домов под охранной казаков топтались не меньше десяти мирных жителей. Они были раздеты до нижних рубашек и портов. Среди них были три достаточно молодые женщины и один мальчик лет десяти от роду. По двору сновали бородатые и не очень казаки, несколько солдат в обычной полевой форме, но все они имели неприятные лица, в которых Степан улавливал незримое, но всё же чётко осязаемое дыхание скорой смерти. Догадка ужаснула ещё больше. Один из казаков (похожий на его прадеда) наполнял водой большое количество ёмкостей в виде вёдер, ушатов и тому подобного. Степан не хотел верить в то, что задумал Резников. Выдыш, как и приказал Резников поставил два пулемёта, отделив от рядовых солдат место казни. Возле пулеметов, что естественно, тоже были казаки. Иней от горячего дыхания и сильного мороза опутывал их усы, бороды. Прадед слился с другими и Степану стало от этого немного легче, но тут же появился молоденький прапорщик с угрястым лицом в сопровождение двух солдат, один из которых показался Степану знакомым.

— «Варенников» — вспомнил Степан.

Вели Соню. Она была в простом платье. Босыми ногами ступала прямо на снег. Её волосы снова показались Степану короткими, а глаза светились той же неотразимой красотой. Она, увидев Степана, улыбнулась, как бы тяжело, не было ей это сделать. Степану хотелось провалиться сквозь землю.

— «Что я наделал, что я наделал» — грыз он сам себя, пока Соня двигалась ему навстречу.

Самый страшный сон не смог бы сравниться с тем, что начало происходить в реальности. Зимнее солнце не согласившись с задуманным покинуло небосвод, и этим лишь помогло усилиться, и без того крепкому морозу. Пар валил из-за ртов помощников Резникова. Сам он стоически находился на открытом воздухе, без намека на головной убор. Короткий полушубок был расстёгнут. Мороз был бессилен повлиять на Резникова. Приговоренные к смерти люди окончательно закоченели. Мальчик всё время плакал, кто-то из мужчин начал громко молиться, за что тут же получил удар по губам, от этого его лицо окрасилось алой яркой кровью, она стекала каплями на белый снег, и Степан, привыкший к крови, всё одно отвернулся с чувством бессильной неприязни. Соня, к тому времени стояла рядом с ним, сжимала в своей небольшой ладошке его руку, а поверх них дымили печи нескольких домов, которые и окружили их в своеобразный капкан.

То, что началось дальше, лучше было не наблюдать. Крестьян обвиненных в содействии большевистским бандам замораживали заживо ледяной водой. Теряя объём она тут же превращалась в разводы, сгустки льда. Чистого смертельно холодного. Этот лёд беспощадно затягивал к себе обреченных, и они ослабленные, обессиленные быстро следовали в ледяное царство, отдавая во власть мороза своё последнее теплое дыхание, которое слабым паром недолго держалось на воздухе, затем исчезало. Пришедшее ему на смену, смешавшись с уже слабыми проклятиями, жутким надрывным воем, тихим плачем, было с каждым разом ещё слабее, и морозу, льду уже не составляло особого труда, чтобы окончательно поглотить последние вздохи.

Палачи напротив разогревались всё больше и больше. Смертельное действо предавало им азарта, с ним приходил жар — возбуждение. Матом криком — горели глаза. Давно были брошены рукавицы, потеряны перчатки. Выдыш всё время курил. Между затяжками он громко, сурово кричал низким отрывистым голосом.

— Быстрее! Быстрее! Что возитесь сволочи!

Резников через несколько минут потерял интерес к казни и, отойдя в сторону, смотрел на стену морозного притихшего леса. Степан с неприязнью подумал о том, что Резников думает о чём-то своём. Тепло от ладошки Сони исчезло, и сейчас Степан, отдавал ей своё. Глаза Сони были закрыты. Она не могла смотреть, но слышала и слёзы скатывались из её глаз. Быстро замерзали, почти застывали на щеках…

* * *

Отец Кирилл напрасно ждал Степана на берегу озера. Он сидел уже больше двух часов. За это время изменилась погода, появился неприятный ветер. Снова по коже отца Кирилла пополз холод.

— «Как и тогда — ни к добру это» — подумал отец Кирилл и переменил место ожидания, пересев так, чтобы ещё лучше было видно дорогу. Долго смотрел на открывающуюся пустоту, всё ещё надеясь увидеть фигуру Степана, приближающегося к нему быстрой походкой.

Степана не было. Озеро покрылось холодной рябью, за ней появилась волна, а на волне одиноко болталась лодка, чёрная, старая и совершенно пустая. Её бросало из стороны в сторону, она то приближалась, то удалялась от отца Кирилла.

— «Пасечников» — пронеслось в мозгу отца Кирилла.

Испуганные глаза, переживающие всё вместе. Всё в одном наборе; страх, ненависть, бессилие — смотрели на отца Кирилла через прямоугольную щель, вырубленную в нижнем бревне сруба. Ещё ниже шёл кирпич каменного фундамента, добротного и самого видного дома местного купца Варламова.

Пасечников смотрел, сжимая в руке револьвер с двумя патронами в барабане. Одетый в солдатскую шинель, сильно обросший жесткой рыжеватой щетиной. Ему было холодно, пробирал сильный озноб, и какое-то время он старательно целился в Резникова, через всю ту же щель.

Перестал дышать, слился в одно с коротким дулом пистолета. Дрогнули пальцы перед последним движением. Застыла последняя доля секунды, но по воле злой иронии, Резников сделал шаг в сторону быстро и резко, как будто что-то почувствовал. Все старания Пасечникова превратились в пустоту. Не было у него другой позиции. Он закрыл глаза, сжал челюсти и свободную от пистолета руку в кулак. Просто боялся закричать, не выдержать напряжения. Ответить воем на издевательство, фатальное невезение, что приготовила для него судьба.

Несколько секунд, в них плачь — стон. Слёзы бога выпадающие морозным инеем и дыхание замерзающего льда, который не подозревая того становился в глазах Пасечникова проклятием вечности. Застывающей прямо здесь, остановившейся перед ним, чтобы он смог её увидеть и запомнить на очень долгое время.

— София Алексеевна, Степан Владимирович, но как же так, но как же так — шептал Пасечников.

— София Алексеевна, не может так быть.

Пасечников тихо шептал сам себе, а через его глаза отец Кирилл уже видел другую картину.

Сначала была долгая ночная метель с закрывшим всё небо снегом. Круговерти, через которые нет метра пространства — отсутствует шаг. Ночь отпустила вожжи, но утро, успокоив непогоду, не могло исправить её последствия. Люди теряли темп, и хотя были они молоды, и хотя они старались, но усилия требовали времени. Оно же не хотело изменить свой ход, учесть обстоятельства, по которым пытались эти люди опередить его.

— Чёртова метель, проклятая сука — выругался высокий мужчина с округлой бородой, одетый в длинный тулуп. В его руках была винтовка.

— Если бы по чистому, может быть и успели — произнёс низкий коренастый мужик на лице, которого были видны лишь жесткие торчащие неровно усы.

— Всё равно, давайте на Яровое — произнёс высокий.

Отряд поздно получил информацию. Непогода помогла Резникову. Смерть получила свою дань в полном объёме, а заходящее в глазах Пасечникова зимнее солнце видело лишь окоченевшие трупы на белом снегу.

…Отец Кирилл вздрогнул. Пасечников бродил между мертвыми. Аккуратно, нежно прикрывал чем-то трупы двоих, — мужчины и женщины.

— «Нужно идти»- подумал отец Кирилл, но всё ещё на что-то надеясь, продолжал сидеть, возле им самим когда-то обустроенной могилы Резникова и Выдыша.

— Ну, вот и всё Степан — дружелюбно с наигранной улыбкой на лице проговорил Резников.

Степан не ответил ему. Он смотрел на казненных людей. Страха не было, не было и отвращения. Зато было осознание — чёткое определенное. Ещё он боялся лишний раз смотреть Соне в глаза. Тяжкое испытание, подошедшее ни ко времени, и хоть время заканчивалось прямо на глазах, он по-прежнему чувствовал бешеную досаду, она и не давала ему приблизиться к Соне. Одна часть сознания понимала, что он должен сделать сейчас, а другая упрямо сопротивлялась. Было ей безразлично на стоявшую в двух шагах смерть, которая усмехалась глазами Резникова, которая блуждала в апатии Калинина, которая ожесточенно сливаясь с белизной, маячила на мрачном лице Выдыша.

— Степа, посмотри на меня. Не отворачивайся от меня — еле слышно, теряя последние илы прошептала Соня.

— Я погубил тебя Соня — произнёс Степан, чуть громче.

Резников расслышал его слова и не замедлил вмешаться.

— Я бы поспорил, кто кого погубил.

— Это не так Степа и ты должен знать, должен понимать — сказала Соня.

Её глаза устремились к заходящему красному солнцу. Из-за рта Резникова шёл пар. На волосах поблескивал серебряный иней. Кисти рук были красными, а глаза продолжали смеяться, испытывая несказанное удовольствие. Степан крепко сжал руку Сони, преодолев преграду долго не отводя глаз, смотрел в её глаза, потянулся поцеловать её губы. Резников терпеливо позволил им слиться в последнем поцелуе.

— Ну, всё хватит! — закричал он через полминуты — Я и так слишком добр к вам. Останусь таковым и дальше. Вас просто расстреляют, достойная смерть.

Резников отошёл и взмахом руки подозвал двух казаков.

— Стрелять не будешь? — спросил он у Выдыша.

— Замерз уже, мать твою — пробурчал Выдыш, и это означало, что стрелять он не намерен.

Двое бравых казаков, одним из которых был прадед Степана, подбежали к Резникову, вытянулись по полной форме. Тот от чего-то долго смотрел на них, затем, не произнося слов, махнул рукой одному из них, тот быстро удалился, оставив прадеда в одиночестве.

— Капитан! — закричал Резников.

Пошатываясь к Резникову, подошёл Калинин.

— Слушаю — произнёс он непринужденным дружеским тоном.

— Поучаствуй — так же мягко сказал Резников.

— Люблю, мать его — символизм, просто обожаю — добавил Резников.

Калинин взял у ближайшего к нему казака винтовку. Прадед был уже наготове.

Глаза Степана застыли в одной точке. Рука ещё крепче сжимала маленькую ладошку Сони. На поясе прадеда, как ни в чем не бывало, висела знакомая Степану шашка. Она не подходила к форме одежды, была лишней, или так казалось Степану от того, что он знал её, знал, что она принадлежит Резникову. Но шашка, уверенно отражая от себя зимнее солнце, мелькая белым, болталась на поясе его прадеда.

Чёрные глаза. Чёрные дула винтовок. Учащенное дыхание Сони и неслышное, незаметное биение собственного сердца.

— Кончай — голос Резникова, — и эхо, бесконечное эхо, между словом и выстрелом.

Выстрелы на мгновение оглушили. Боль с чернотой оборвали вздох. Соня упала сразу, а Степан ещё старался оставаться на ногах. Стрелявший в него прадед не попал в сердце. Степан захлебывался кровью, ноги подкашивались. Раздался второй выстрел. Степан уже не видел, кто из них стрелял. Он бросился следом за Соней, но попал в полную темноту, где остановился, замер…

* * *

Холодная вода заставила Степана прийти в себя. Грязный пол стал первым, что увидели его глаза. Затхлый запах наполнил легкие, из которых вырвался с болью кровавый кашель. Видеть он мог только на очень близком расстоянии, далеко всё сливалось во что-то туманное. Пропадало и сильно давило на кружившуюся голову. Кровь наполнила рот, Степан пытался её сплевывать прямо на многослойные наросты грязи.

— Не вышло Степан. Ничего у тебя не вышло. Неужели ты так ничего и не понял — произнёс голос Резникова.

Голос звучал в отдалении. Степан с большим трудом различал слова и, не смотря на предсмертное состояние, всё же попытался ответить, только из этого ничего не вышло. Звуки обрывались. Слова не могли сложиться во что-то целое.

— Не нужно ничего говорить. Куда лучше в свои последние минуты послушать меня. Нет, и не было, и не будет такой силы, которая сможет противостоять естественному ходу событий. Да Степан — укладу жизни, тому, чем определенно жить жалким людишкам, чем будут жить они с начала и до скончания веков.

Степан уже не пытался ответить и не потому, что послушал совета голоса Резникова, а от того, что начал различать предметы. На какое-то время его зрение сумело сфокусироваться и хотя было расплывчатым, но он видел, то чего видеть был не должен никогда. Нежилая обстановка заброшенного дома не изменилась. Ни куда не делась грязь, ветхость и чудовищная затхлость. Всё оставалось на своих местах, и лучи уходящего в сторону озера солнца ещё проникали сквозь толщу пыли на старых стеклах. Падала какая-то тень в один из углов, но не было Резникова, не было Выдыша, Калинина. Были другие — совсем иные люди. Их лица не имели ничего общего со знакомыми очертаниями его недавних товарищей. Их одежда источала от себя жуткое мракобесие. Темные бороды с чёрными глазами, неторопливые жесты и полное, странное несоответствие разрушающегося дома, привычного времени, и тех, кто был перед Степаном.

— Каиафа — произнёс Степан, удивленно.

Голос Степана, его интонация были похожи на что-то детское, испуганное. Могло показаться, что он на какие-то секунды забыл о том, что от смерти его отделяет минута, коротенькая, может и ещё короче. Но, тот к кому он обратился, не ответил, не стал ничего говорить Степану, зато жёстко произнес, обратившись к одному из своих соратников.

— Убей его! Он должен умереть!

Степан успел подумать о самом несуразном. Кто из них кто? Кто — Калинин? Кто — Выдыш? Один из тех, кто остался неопределенным, взял пистолет. Елизавета Павловна превратившись в истлевшую мумию, безразлично смотрела на Степана пустыми глазницами, почти обнаженного черепа. Еще был громкий хлопок — удар.