I

Хотя городок был маленький, но в нем существовали и уважаемые граждане. Вернее, наоборот, именно: так как городок был маленький, то и все уважаемые граждане были налицо. Даже точнее я сказал бы так: благодаря его малости, заметно выступали те граждане, которые были уважаемы. В большом городе уважаемые граждане тонут в общей массе, растворяя свои высокие качества в количестве, населяющем город, но чем город меньше, тем больше вырастает значение уважаемого гражданина и тем тяжелее становится его удельный вес. Именно так обстояло дело и в древнем городке, о котором будет речь.

— Вы знаете, как я вас люблю, — сказал уважаемый гражданин, беря аббата под руку и отводя его вбок от уличной толпы. — Конечно, вы знаете, что я вас очень люблю. Вы в этом, безусловно, не сомневаетесь. Да и не я один, все вас очень любят, дорогой аббат. Чрезвычайно любят.

Аббат проронил благодарность, не вполне ориентируясь, зачем держат его под руку и почему ему говорят много любезностей.

— Любви одной, конечно, мало, — продолжал уважаемый гражданин, — но ведь все и уважают. Все ценят вашу просвещенную деятельность. Поразительно ценят. И я, и все. И все, и я.

— Благодарю вас, — проговорил аббат, польщенный, и попытался высвободить руку.

— Вы знаете, — не желал смолкать гражданин, — ваша репутация настолько чиста и незапятнанна, что даже, появись какой-нибудь слух про вас, ему никто не стал бы верить.

— Слух? — поднял бровь аббат.

— Но, ради Бога, не подумайте, что я хочу сказать, будто он появился. Если бы даже он появился, я ни за что не позволил бы себе упоминать о нем перед вами. Я бы сказал: вздор. Вздор, но лучше, чтобы он не появлялся. Для этого мы слишком любим нашего дорогого аббата.

— Значит кое-что...

— О нет, о нет! Именно ничего. Разве я могу чему- нибудь поверить? Я только хотел сказать, насколько и я, и другие, и мы, и вообще все, насколько тепло мы настроены к вам и какое всеобщее доверие, можно сказать, разливается по нашему городу, направляя свое течение к вашей личности. И если я сейчас чуть- чуть поговорил с вами, то я от души благодарю вас за интересную беседу. Она доставила мне искреннее удовольствие. Изысканное наслаждение. До свидания, дорогой аббат. Благодарю вас. Я сюда, в магазин, куплю сотню сигар. Должен сказать, что здесь отличные сигары. Рекомендую. До свидания же, дорогой аббат.

Аббат посмотрел ему вслед и подумал: отчего у этого человека так много слов и так мало прямоты? И, пожав плечами, направился домой, в настоящий, церковный, принадлежащий аббату по праву занимаемого им места дом.

Ему удалось пройти немного шагов, прежде чем к нему опять не привязались. На этот раз был гражданин отнюдь не уважаемый. Достаточно потрогать его воротничок, грязный и мятый, как тряпка, которой вытирали сапоги, чтобы убедиться в этом. А лицо? тоже помятое. А глаза? бегают. А походка? подленькая. Но тем не менее любопытный субъект. Профессия — дантист, хотя никто у него не лечится.

— А! А! — дерзнул субъект, ужасно обрадовавшись. — Удивительная удача, что я вас встретил.

— Здравствуйте, доктор,— сказал аббат и протянул ему руку. Этот жест не лишен был храбрости, потому что, во-первых, рука у субъекта была грязная, а во-вторых, ему вообще не было принято протягивать руки. Дантист расшаркался, вытер пальцы и приятно пожал руку аббата.

— Удивительная удача, — повторил он. — Я и наш знатный друг столько раз вспоминали вас сегодня. Вы до невозможности недоставали нам. Я даже хотел зайти за вами. Но потом поразмыслил и решил, что, пожалуй, лучше не делать этого.

— Лучше не делать, — повторил аббат с мягким утверждением и, для пущего смягчения, прибавил, — меня ведь не было дома.

— Да нет, и не только потому, что вас не было дома, — не обиделся дантист, — я ведь идеально понимаю ситуацию вещей. Но вы обязательно должны придти. Приходите как можно скорей, мы без вас сегодня плакали!

— Неужели вам удалось достать? — спросил аббат помимо своей воли.

— Ах, дорогой, да если бы вы посмотрели, что мы достали, вы бы так навек и не ушли. Ну и экземпляр! Такая изумительная нежность, такая приятная округлость, и ко всему тому — в прибавку — легкая сипота, так, чуть заметная бархатистая сиплость.

— О! — сказал аббат.

Субъект выкатил один глаз и, став на цыпочки, прошептал в ухо:

— И клапан есть..

— Не может быть?!

— Ну, знаете, такой клапан, что я даже сам не думал, что может быть подобный клапан!

С этими словами он изобразил в воздухе раскрывающийся и закрывающийся клапан. Аббат обернулся по сторонам. Дантист поймал этот взгляд и стал откланиваться.

— Ну приходите же вечером, попоздней... — проговорил он просительно.

— Если можно будет, — сказал аббат, прощаясь, — я постараюсь. Возможно, я приду.

Дантист несколько раз поклонился и куда-то шмыгнул. Куда он делся, трудно было сказать, но через один момент его уже не было. Тем не менее, уважаемый гражданин, вышедший из магазина с сотней сигар, успел разглядеть его и неодобрительно качнул головой.

— Дорогой аббат! — сказал он, — а вы все беседуете с этой нечистоплотностью?

Аббат снисходительно улыбнулся.

— В качестве аббата, — сказал он, — я должен соприкасаться не только с чистыми, но и со всякими.

— Не соприкасайтесь, ах, не соприкасайтесь. Именно с этим получеловеком не соприкасайтесь. Поверьте мне, он гораздо больше испачкает вас, чем вы обелите его. Говорю это из величайшей теплоты к вам. Хотя вы вправе, глубоко вправе ответить мне: сударь, не ваше дело. И я скромно приму ваш ответ.

Заметив, однако, что аббату неприятна его назойливость он сейчас же переменил разговор и, взяв его за локоть, сладко пропел:

— Какие сигары! Фимиам! Если вы доставите удовольствие, пообедав у меня, то я вас угощу ими.

Но, усмотрев, что и тут аббат не улыбнулся, уважаемый гражданин с чрезвычайной любезностью простился и, слава Богу, ушел.

Аббат направился к себе под скучным впечатлением благожелательных тирад. Возможно, что гражданин был даже искренен; возможно, что он просто желал добра. Но тогда тем хуже: значит, что в городе появились какие-то разговоры, о которых он счел нужным предупреждать. Среди моря любезностей проскальзывали прикрытые намеки, а после появления дантиста и прямые указания.

— Этакая досада, что этот врач тут подвернулся! — подумал аббат. Но сейчас же вспомнил про вещи, рассказанные врачом, и невольно улыбнулся. — Неужели они и в самом деле достали? В таком случае они действительно талантливые люди!

С этим лицо аббата просветлело, потому что мысли от уважаемого гражданина перекинулись в общество дантиста и его «знатного друга». Обидно было, что предрассудки и разговоры связывали по рукам и по ногам и лишали возможности отправиться сегодня же туда, куда лежало сердце. А после навязчивых разговоров гражданина с сигарами приходилось просто-напросто сидеть дома, уважать свой сан и про всякие приятные вещи забыть. Ибо если занимаешь известный пост, то — благоразумие прежде всего.

Придя домой, аббат пообедал, раскрыл книгу о развитии католичества на острове Сардинии и, постановив, что он никуда не пойдет, углубился в приятное чтение. Ибо, занимая некоторое положение, нужно помнить, что благоразумие, еще раз благоразумие и еще раз благоразумие — безусловно, прежде всего.

 

II

В девять часов, когда аббат уже поглядел поверх книги на часы — не пора ли уложить свое тело в мягкую постель, прибежал встрепанный мальчик и, теребя аббата за рукав, стал сбивчиво звать его к умирающему дедушке. Аббат, привыкший к такого рода посещениям, выслушал его, хладнокровно соображая, действительно ли надо пойти или можно пренебречь. Но мальчишка хныкнул раз, другой и разревелся так жалобно, что аббат взял шляпу и отправился спасать дедушкину душу. По словам внучка, это было рядом, но они шли и шли по темноте не меньше получаса, пока на краю города не нашли ту постройку, где разразилось семейное несчастье.

Ко времени их прихода дедушка сидел уже в кресле с компрессом на голове, чувствовал себя лучше и даже хотел подняться навстречу аббату. Но аббат и прилично одетая женщина, дедушкина племянница, поспешили удержать его от чрезмерной живости. В то же время несколько человек родственников хором извинялись у аббата за напрасное беспокойство.

— Слава Богу, слава Богу, — проговорил аббат, привыкший к тому, что если позовут ночью на окраину города, то непременно понапрасну.

— Вот, спасибо доктору, спас нашего дедушку. Мыто уже совсем не надеялись, — сказала племянница, кланяясь в соседнюю комнату.

Аббат взглянул вослед ее поклону и увидел дантиста, мывшего кухонный нож. Аббат не мог удержаться от улыбки.

— Как, это вы, доктор, тут чудеса творите? — спросил он.

— Я рад быть полезным, где могу, хотя случай и не по моей специальности, — ответил тот, крайне довольный приходом аббата. Вид у него был еще более нечистоплотный, чем когда-либо, потому что поверх собственной хронической грязи он был забрызган кровью.

— Хотя не по своей специальности, а спас дедушку, — вставила племянница. — А вот настоящий доктор попробовал, да и отказался. Все равно, сказал нам, спасти нельзя.

Случай вышел действительно любопытный: когда со стариком случилось плохо, растерявшиеся родичи кинулись прежде всего к жившему рядом дантисту, чтобы достать хоть кого-нибудь, кто знал бы медицину. Но пока этот субъект надумал пойти, прошло достаточно времени для прихода настоящего доктора из центра города. Положение больного выглядело безнадежным, и доктор, испробовав несколько средств, нашел, что старик почти не дышит. Пожалуй, можно было поддержать на несколько часов, но спасти его нельзя. Явившийся в это время дантист без разговоров закатил больному порцию ртути, которую он достал тут же, из оконного градусника, а затем вскрыл кухонным ножом вену. Эффект получился во всех отношениях трескучий, главным образом, от ртути, и через час, к приходу аббата, дед оказался способным остаться на этом свете и даже пытался извиниться за это у аббата. Возмущенный доктор уехал, едва нечистоплотный дантист начал свои манипуляции, и таким образом последний, после бегства конкурента, один оказался героем и чудодеем.

Напутствуемый поклонами и благодарностями всей семьи, а также некоторыми деньгами, сунутыми в руку, зубной врач, вместе с аббатом, вышли на улицу. Аббат спросил:

— Доктор, вы меня может быть проводите немного? Я не знаком с этими кривыми переулками.

— Ну конечно, с большим удовольствием, —отозвался дантист. — Только я хотел бы проводить вас не домой, а к нашему благородному другу. Он рядом.

— Рядом? Как, Форчио живет рядом? — остановился аббат.

— В двух шагах. Умоляю вас, зайдемте к нему. Теперь еще не так поздно.

Аббат вынул часы и в темноте с трудом рассмотрел, что было десять. Он подумал: если я зайду на час к Форчио, то в этом нет ничего дурного. А среди такой тьмы ведь едва ли кто увидит. Поэтому он сказал:

— Ну хорошо, пойдемте. Сегодня днем вы меня очень заинтересовали.

— О! Право, есть чем заинтересоваться! — воскликнул зубной врач, немедленно сворачивая в какой-то отвратительный переулок. — Подумайте. Даже тесемочка, даже крючок, и в тех видна любовь и тщательность, — продолжал он, шагая во тьме, рядом с аббатом, — мы утром так жалели, что вас не было. Потому что вдвоем, вы сами понимаете, это не то, что втроем!

Они вышли на улицу пошире и остановились у небольшого старого домишки.

— Узнаю, — сказал аббат и подошел к двери.

Среди темноты чуть заметно заблестела металлическая дощечка, прибитая к двери. На ней можно было разобрать: Форчио делля Фурчиа, а над этим дворянскую корону.

— Кто? — спросил гневный бас, после того как зубной врач позвонил несколько раз.

Я и господин аббат, — ответил последний. Дверь быстро отворилась, и длинная фигура хозяина отвесила поклон.

— Милости прошу, — с нескрываемым удовольствием произнес Форчио делля Фурчиа, — никак не ожидал такого приятного визита. В любой час дня и ночи вы желанные гости.

И широким жестом он пригласил их войти в его единственную комнату.

Форчио был высокого роста, худ и держался сутуло. Длинные, печальные усы свешивались вниз. Зато нос был прям и тонок, и злоупотребление вином не отразилось на его оттенке. Но усы, эти длинные, висящие усы, выдавали пьяницу: казалось, они были созданы для того, чтобы ниспадать в стакан с мадерой. Во всей его смятой, затрепанной фигуре проглядывал старый рыцарь, опустившийся в подонки. Но, поднимая голову из них, он особенно старательно подчеркивал и жестами, и иными выражениями свое происхождение от древних носителей креста. Говорили, он не врал, что род его когда-то был храбр, богат и знатен, что даже и теперь его ближайшие родные играют не последнюю роль в одной из больших столиц. Говорили также, что эти родные предложили ему небольшую пенсию чтобы избавиться от появлений забулдыги-дядюшки, компрометировавшего их; и теперь, в обмен на нее, он не имел права показываться в столице, ни в других больших городах, а должен был поселиться скромно, где-нибудь в глухом углу. Именно такие обстоятельства привели его в этот тихий городок. В душе он искренно возмущался и был обижен постановкой дела, но, как-никак, эта пенсия давала ему возможность ничего не делать и иметь всегда вино, поэтому он подчинился обстоятельствам.

Попав в городок, Форчио попытался взять некоторый тон, сделал визиты властям, упомянул о своем происхождении и проронил про столичных родных. К нему отнеслись уважительно и даже не слишком обратили внимание на то, что одежда и утлое жилище не соответствуют положению, о котором он говорил. Но когда городской голова, приехав с ответным визитом, нашел его в нетрезвом виде, а через неделю случилось, что Форчио был просто поднят в канаве, то и одежда, и жилище, и причина появления в городе — все сделалось предметом пересуд и сомнений. Еще несколько скандалов и бутылкой разбитое стекло окончательно отвратили от него общество. Последней степенью падения была дружба с зубным врачом.

Дантист, в самом деле, представлял собой темноватую личность. Как и откуда он взялся, не знал никто. Но едва ли он имел медицинское образование. Хотя у него существовали зубоврачебные инструменты, но результат его мизерной практики был плачевен. Ряд воспалений надкостницы, с десяток заражений крови, а может быть, и не один смертный случай тяготели над его нечистоплотными пальцами. Лечились у него разве что самые низы, и то не чаще трех раз в месяц. А между помазанной десной и выдернутым зубом он не прочь был свести соседнего купца со швейкой или добыть и перепродать какую-нибудь порнографическую штучку.

Вино, одиночество и близкое соседство сблизили его с Форчией делля Фурчиа. Дантист, который далеко не лишен был некоторых талантов, с необычайной убедительностью доказал старому отпрыску, что его собственные предки, пускай и трижды по женской линии, обладали правом на графскую корону, утерянную за политические проступки. И Форчио имел возможность увидеть в нем некоторую параллель с его собственной несправедливой судьбой. Пускай аристократизм дантиста был далеко не чистой воды, но дантист и не пытался отнять пальму первенства у Форчио. Наоборот, он уже подчеркивал превосходство Форчио, как прямого потомка, чем не мог не льстить его голубой крови. Форчио принимал его с любезными жестами старого феодала, поил вином, — и время протекало в разговорах о блеске дедов, о крестовых походах и о грубости современного объевшегося общества.

Одна новая страсть связала их еще больше и притянула к ним новое лицо — аббата.

 

III

— Садитесь, дорогой аббат, вот кресло. Оно довольно удобное, хотя и дырявое. Но мой средневековый бархат давно уже продан распухнувшему плебею, — сказал Форчио делля Фурчиа, обдавая приятным запахом мадеры.

— Ваше кресло удобно и без бархата, — сказал аббат, садясь.

— Полстакана вина? — просил Форчио, открывая буфет.

— О нет, — ответил аббат, — мои желания направлены в иную область.

— Но вы, доктор, сделаете честь?

— Благодарю вас, кавалер. Я только что с практики и позволю себе подбодрить мое утомление.

Небрежная гордость была вложена в эти слова, гордость лекаря, практикующего три раза в месяц. Но так ли, иначе ли, он только что спас человеческую жизнь. Поэтому аббат вставил:

— Сегодня искусство нашего доктора было на высоте. Мои услуги не понадобились.

— О! сказал кавалер, вытирая усы, окунувшиеся в мадеру.

Дантисту чрезвычайно польстила вставка аббата.

— Решительность и быстрота — это принципы моей школы, — сказал он с подъемом.

— Это также принцип моего герба, — присовокупил Форчио делля Фурчиа, — принцип красив, хотя и не всегда ведет к удаче.

— Но все же мы за него выпьем, — ответил дантист, проглатывая мадеру, и, почувствовав ласкающую теплоту в пищеводе, подмигнул аббату:

— Там, в чулане...

Форчио захохотал.

— Наш дорогой друг уже знает про это?

— Как же, — ответил аббат, — только нетерпение толкнуло меня постучать так поздно в вашу дверь.

— А про клапан вы слыхали? — не усидел на стуле Форчио. Это подало сигнал к общему оживлению.

Я не верил ушам, — зашевелился в кресле аббат.

— Упоительный клапан! — сорвался с места дантист. И все трое направились к крошечной дверце в чулан. Форчио вынул большой ключ и вставил его в дверь.

— Дивный клапан, — сказал он и отпер замок.

Из чулана пахнуло плесенью и винным спиртом, который хранил в нем хозяин. Там же, рядом с оружием дедов, лежал большой мешок с луком, купленный в нетрезвом состоянии на базаре. Букет был столь резок, что аббат, закашляв, отступил на шаг.

— Куда же вы? — спросил зубной врач. Но в это время Форчио появился из чулана.

— Вот он, — сказал он, вынося длинный коричневый предмет. Аббат восхищенно протянул к нему руки.

— Цвет-то, цвет один чего стоит! — дрожащим голосом проговорил дантист, тоже протягивая руку, — коричневато-черноватый, благородный...

Аббат осторожно взял длинный предмет в руки и с нежной улыбкой оглядел его.

— Да, — проговорил он, полный задумчивого созерцания, — теперь мы имеем дело с настоящей благородной вещью!

Форчио достал какую-то изогнутую трубочку с красным наконечником и приладил ее к середине коричневого предмета. Аббат не выпускал его из рук. Дантист тоже без особой надобности поддерживал рукой.

— Позвольте, я возьму ноту, — сказал Форчио, отбирая инструмент у аббата. И, приладившись к коричневому предмету, он всунул трубочку с красным наконечником в рот и надул щеки. Аббат и доктор не сводили глаз, оба превратившись в зрение и слух.

Форчио набрал в себя порцию воздуха и взял самую низкую ноту. Сначала вырвалось шипение, затем родился гортанный звук в глубоком басу. Дантист, побледнев, восторженно схватил аббата за руку.

— Клапан... — прошептал он.

— Да, клапан, — с чувством глубочайшего удовлетворения произнес потомок крестоносцев, выпуская трубку изо рта, — да, друзья, это клапан, которого раньше у нас не было. Это си-бемоль.

— Разрешите мне взять си-бемоль! — не утерпел дантист, порываясь к инструменту. Но Форчио отстранился.

— Позвольте. Сначала я возьму еще раз, — сказал он и положил трубку в рот.

Доктор и аббат снова превратились в слух. Аббат даже наклонился одним ухом и поднял указательный палец.

Раздалось шипение трубы и, пополам с шипением, горловой, сдавленный бас: Форчио снова взял си-бемоль.

— Дивно!! — в один голос воскликнули оба, аббат и доктор: глаза их горели. Форчио протянул инструмент доктору. Тот страстно схватил его в руки, как-то зверски вцепился зубами в трубку — и громкий пассаж прокатился с самого низа до самого верха, а затем обратно, с самого верха до самого низа.

— Ах, какой звук! Какой полнозвучный, дивный тембр! — упоенно произнес аббат. И, несмело протянув руки к дантисту, он скромно прибавил:

— Доктор... я тоже очень хотел бы взять одну ноту...

— О, прошу вас! — галантно ответил тот, передавая благородный инструмент аббату.

Тем временем, Форчио делля Фурчиа достал другой инструмент, тоже фагот, старый, который [был] в ходу до появления сегодняшнего экземпляра, и начал на нем наигрывать задумчивый мотив.

— Вы знаете, — сказал он, останавливаясь, — доктор уже кое-что перекладывает для нас троих. Так что на днях мы сможем поиграть все вместе.

— Я перекладываю песню, которую играл сейчас кавалер, — объяснил врач, — и еще один псалом.

— Псалом? — удивился аббат.

Форчио засмеялся и сыграл быстрый пассаж.

— Доктор был всего раз в жизни в вашей церкви, — сказал он, — но запомнил псалом, который пели в прошлое воскресение, и теперь перекладывает его нам.

— Вот этот, — оживленно воскликнул врач и, взяв из рук аббата драгоценный фагот, наиграл на нем медленный мотив. Лицо аббата расплылось в масляную улыбку.

— Ах, как хорошо! — сказал он, — но какой же вы талант, дорогой мой доктор!

Лицо врача тоже расползлось счастливыми морщинками.

— Я вам сыграю мой концерт! — сказал он, надевая на шею тесемку с крючком.

Инструмент был довольно тяжел и, чтобы пальцы, не утомляясь лишним весом, могли свободней бегать, подвешивался на шею на специальном шнурке. Как- никак, они перебирали целую систему дырочек и клапанов, не говоря уже о том знаменитом клапане, который привел доктора в такой неистовый раж, подарив его новою, особо жирной нотою.

Предложение сыграть концерт сулило много наслаждений. Аббат и Форчио с нескрываемым удовольствием расположились в креслах, и доктор начал.

Он превратился в сплошное напряжение, жилы на висках надулись, глаза покраснели, — и тонкий высокий звук со страшной надтреснутостью вырвался из трубки фагота. Звук был протяжный, сипловатый, сдавленный и силой своего напряжения производил неописуемое впечатление. За ним, без перерыва, последовал другой, еще более напряженный, более высокий, а за ним, тоже без перерыва, еще выше, чем предыдущий, самый высочайший, крайний, до того сдавленный, что он казался почти невероятным, фальшивым.

— А-ах! — сладострастно застонал аббат и смутился, боясь помешать артисту.

Но тот уже сполз с верхних звуков на более нормальные, более легкие для исполнения, и разыгрывал на них мелодию собственного сочинения. А затем мелодия стала принимать все более и более живой характер, перекидываясь то в верхние, то в средние регистры, и наконец, превратилась в быстрый, виртуозный пассаж, который, с закруглениями, поворотами и возвращениями, спиралью скатился с самого верха в глубокий бас. В нем слышались и полоскание горла, и бешеное бурчание живота, и хохот подвыпившего старикашки. И, как завершение бурного пассажа, с толстым хрипением квакнул своим гортанным кваком знаменитый клапан, жирный си-бемоль. Не будучи в состоянии удовлетвориться одним разом, дантист повторил его еще, и еще, и еще раз еще, наслаждаясь упоительным хрипом си-бемоля и придавая его повторениям ритм какого-то марша.

Я не могу сидеть!! — исступленно закричал Форчио , срываясь с места и бросаясь к музыканту, чтобы его расцеловать. Аббат схватил кавалера за фалду:

— Ради Бога... ведь будет еще продолжение!

Но дантист уже опустил фагот и, подставляя обе щеки поцелуям, изможденно проговорил:

— Нет... сегодня продолжения не будет... Я слишком устал. Я не привык играть на этом инструменте.

Аббат и делля Фурчиа держали его за обе руки и шумно благодарили за наслаждение. В маленькой каморке царило повышенное настроение, — если так можно выразиться о художественном экстазе.

Затем аббат взглянул на часы, ахнул и, поспешно простившись, большими шагами пошел домой.

 

IV

Дом городского головы находился в самом центре города, но он был просторен и удобен, а хозяин мил и благодушен. Истинное удовольствие было пообедать у этого почтенного человека, в небольшой компании из уважаемых людей, при нескольких бутылках хорошего вина, а затем, с неспешным разговором на устах, посидеть на заросшей зеленью террасе, в глубоких дремательных креслах, с чашкой пахучего турецкого кофе на маленьком столике, заботливо приставленном к каждому креслу.

В таком роде было и сегодня: собрались, вкусно пообедали, приятно выпили, уселись в кресла, закурили сигары, стали нежно переваривать, выделяя желудочный сок, прихлебывая кофе и проглатывая ликер. Гостей было несколько больше, чем обыкновенно, ликеры разнообразней, а разговор живее: сегодня день рождения головы.

— И среди всех этих приятных вещей я должен вам сказать об одной неприятной, — произнес господин в синих очках, — старик сегодня отправился...

— Неужто умер? — спросил уважаемый гражданин, вытирая губы кружевной салфеткой.

— В два часа. Подумайте: эти изверги пустили ему кровь грязным кухонным ножом! Тем ножом, которым только что резали сырое мясо. Вы можете себе представить, какое пышное заражение крови расцвело на месте этого пореза.

— И через три дня умер? — спросил уважаемый гражданин, кладя кружевную салфетку под чашку с кофе.

— И через три дня был взят на небо.

— Это отвратительно и ужасно! — произнес господин в широком белом жилете, придвигаясь в своем кресле, — и вы уверены, что он действительно резал его таким ножом, каким вы говорите?

— Помилуйте! — воскликнул господин в синих очках, — я сам присутствовал при этой вивисекции. Ведь я лечил старика и спасал его как мог. Но когда ворвался этот эскулап, что, скажите, что я мог сделать? Ведь если я бы не дал ему резать старика, он меня стал бы резать!

— Что? — приблизился городской голова, — беспорядки?

— Не беспорядки, но возмутительности, вопиющие к небу, — расстроенно сказал белый жилет.

— Я перехвачу этот вопль, — произнес голова солидно.

— Перехватите, перехватите обеими руками! — воскликнул доктор в синих очках, — как хранитель здравия, я вторю этому воплю. Это четвертая могила, которую роет грязный зубодер. Пора же наконец пощадить бедных жителей. Ведь этак весь город вымрет!

— Ах! — сказал уважаемый гражданин, поперхнувшись кофем. — Неужели четвертая? Но ведь у дантиста никто не лечится. Я удивляюсь, откуда он взялся с кухонным ножом... Его презирает весь город!

— Я думаю... — начал доктор, но его перебил маленький старичок геморроидального вида. И когда тот заговорил, все сразу смякли.

— Увы, не все. Увы, не все, — сказал старичок ворчливым тенором, — я говорю: увы, не все его презирают. Есть люди, которые водятся с ним, и такие люди, которым весьма не следовало бы с ним водиться!

Геморроидальный старичок был особенно уважаемым гражданином. Если в городе существовало несколько уважаемых граждан, то один из них был самым уважаемым, и потому все сразу замолчали, когда он заговорил.

— Вы имеете в виду этого пьяницу Форчио? — спросил городской голова, сморщив лоб.

— Форчио?! — удивился старичок, — да я и говорить о подобных людях не умею! Они вне моей видимости. Но, дорогие мои друзья, с этим проклятым дантистом спутался такой человек, который должен украшать город примерами нравственности и чистоты. Я и хочу, и не решаюсь назвать его имя...

— К сожалению, я знаю, о ком вы говорите, — сказал крупный торговец селедками и, вытянув шею в середину группы, шепотом произнес некоторое имя.

— Уверяю вас, это недоразумение! — горячо воскликнул уважаемый гражданин, который сочувствовал аббату. — Этого решительно не может быть!

— Как не может? Оно есть! — увесисто сказал особенно уважаемый гражданин, — оно было, есть и будет. Обязательно будет, если мы не примем мер против такого разлагающего зла.

— Аббат и этот грязный человек! Какая назидательная пара! — патетически продекламировал белый жилет.

— Ах, друзья мои! Вы слишком горячитесь, — взволнованно воскликнул уважаемый гражданин, которому было очень жалко аббата, и он опять поперхнулся кофеем.

— Нас горячат уродливые факты, — сказал голова с благородным негодованием.

Уважаемый гражданин хотел протестовать, но кофе попало не в то горло и испортило дыхание. Поднялся ужасный кашель, и все на минуту замолчали. Жена городского головы участливо подошла к нему и попробовала постучать по спине.

— Как бы не вырвало после обеда! — сказала она.

— Пройдет, — сказал голова, — отойди, у нас не женские разговоры.

Вместо нее появился новый гость, который только что приехал. Здороваясь, он сказал: