Каждый раз, поднимаясь по этой белой мраморной лестнице в доме на Фонтанке, Кирилл Пантелеймонов, в прошлом мелкий филер, а ныне начальник целой группы «пауков», ведущих внешнее наблюдение, вспоминал поучительный рассказ своего шефа об истории дома.
Старые петербуржцы величают его «домом у Цепного моста». При этом понижают голос. А моста-то Цепного, поди, уже лет десять, если не более, как нет. Но врезалось в память россиянам это здание.
Да и как не запомнить! Тут с 1833 года размещалось III отделение личной императорской канцелярии. Великий шутник был его императорское величество, блаженной памяти Николай Павлович. Домик подарил шефу жандармов Бенкендорфу.
Говорят, что когда-то, еще в благословенном осьмнадцатом столетии, сей домик отстроил граф Остерман. И между прочим, проживал в сем доме некий коллежский асессор Флейшер. Доктор знатный. И бестия первостатейная — поместил где-то объявление, что, мол, есть такой медик, «который лечит всякого роду сильные нутренние и наружные болезни без изъятия», а проживает он по Фонтанке, в доме № 123.
Вот ракалья! «Нутренние болезни». Только ошибочку допустил — болезни «нутренние» без изъятия не лечат, никак невозможно. Такая уж это зараза — не пресечешь, считай, эпидемия, хуже чумы. Ведь до чего дошло — его «пауки», «подметки», «филиришки», по целковому за штуку, вдруг пригрозили забастовкой! Да еще и «экономические требования» выдвинули. Им, видишь ли, мало в лапу кладут, добавить бы надобно.
И все почему? «Дух времени». Та самая «нутренная зараза». Эпидемия! Ведь и чиновники тоже в революцию понтируют. Но эти, вишь, предпочитают вистовать только тогда, когда на руках все онеры, а так — пас. А «пауки» — вистуют. Мразь!
Пантелеймонов поднимается на третий этаж. Сейчас он предстанет перед начальником отдела политического сыска, и ему надлежит, как всегда, сделать сообщение о результатах недельного наблюдения. Обычно результаты всегда были. И начальство оставалось довольно. Ну, а сегодня какие могут быть результаты, если эти гороховые чучела всю неделю пьянствуют по кабакам и предъявляют свои требования. Ведь самому пришлось всю неделю шастать по улицам. Но один много ли успеешь? Ведь закон слежки таков: если увязался за кем-то, то уж, будь добр, проследи до конца. На другие объекты не покушайся.
Пантелеймонов остановился возле массивной двери.
«Пронеси, господи, матерь божья богородица…»
Дверь отворилась.
— А… Вас мне и надобно, любезнейший. Заходите, заходите!
Пантелеймонов бочком влез в кабинет, затаил дыхание. Сейчас, после доклада, начальство учинит ему генеральский разнос и, как знать, может быть, и от должности отрешит.
Но начальство не пожелало слушать докладов.
— Сегодня примите на себя лично наблюдение за одним нелегалом. Он в Петербурге проездом. Пробыл несколько дней. Встречался с большевистскими лидерами и возвращается в Москву. По паспорту — смоленский дворянин Алексей Алексеевич Мелованов. Есть подозрение, что его настоящая фамилия — Богомолов. Опасный функционер. Известен под кличкой Черт. Выедете вместе с ним в Москву и там передадите московским сотрудникам.
Пантелеймонов невпопад пробормотал что-то вроде «покорнейше благодарим» и пулей выскочил из кабинета. Пронесло!
Уже на улице с гордостью подумал, что о нем не забыли и не кому-нибудь, а ему поручили наблюдение за ниспровергателем из опаснейших.
В канцелярии отдела Пантелеймонов получил фотографию, и, что главное, адресок, где этот Черт бывал, дали. Адресок-то знакомый. На Морской обитает некий инженер Красин. Бестия из наихитрющих — у себя в кабинете принимает только хорошо знакомых, с незнакомыми общается в шикарных ресторанах, куда «подметок» и не пускают. Была бы его воля, давно бы этого инженера с холеной бородкой и тросточкой в тюрьму бы запрятал. «С изъятием», так сказать.
Филеры, шкуры барабанные, забастовали, прохлопали встречу Красина с Чертом. А ведь за Красиным его люди должны были вести наблюдение.
Что ж, контору инженера Красина Пантелеймонов знает. Карточка Черта в кармане. Уж он-то постарается. Как-никак, а двадцать лет выслуги — это тебе не «подметка» на побегушках.
Пора, пора и в Москву. Все распоряжения получены. Связи установлены. Чертежи и прочая документация надежно упрятаны в подошве сапога. Богомолов, правда, несколько обеспокоен состоянием этой подошвы. Он все же не сапожник. Отодрать отодрал, а вот хорошо ли подшил и подбил обратно?
Нет, оторваться она не может, это исключено. Но на дворе ноябрь, дождит. А если водица подмочит записи, то потом их впору выкинуть.
Записи очень важные — формулы и описание получения панкластита, смеси бертолетовой соли с керосином. Это очень сильное взрывчатое вещество изобрел Эллипс, профессор химии. Богомолов встречался с ним и в Москве. В Москве же Эллипс сообщил рецепт приготовления «панкластита марки дубль М» — у профессора инициалы М. М. Но тогда все это он передал на словах, с записями же, с формулами понадежнее.
И чертеж тоже документ не столько важный, сколь секретный. Леонид Борисович Красин сам вычертил профиль концевой кабельной чугунной муфты. Такую муфту можно заказать на любом чугунолитейном заводе, и при этом вполне легально. А она очень удобна как оболочка для бомб.
Вот ведь как все обернулось. Еще совсем недавно был «Магазин кавказских фруктов», типография. И вдруг вызывает Мирон.
— Ну, чертушка, придется тебе сдавать свою преисподнюю. Для тебя нашли работку более подходящую. Скажем прямо — адскую работу. Будешь заведовать адскими машинами. Слыхал о таких?
— Слыхать-то слыхал, но, прости, пока ничего не понимаю…
— Сейчас поймешь. Наверное, уже знаешь, что на днях черносотенцы в трамвае убили Павла Августовича Грожана. Он ведал всей техникой Московской организации. Из Питера приехал его брат Юлий. Найти ему замену не может. Я в это время в Орле болтался. Все никак не переберемся. А тут Никитич вызывает. Я снова в Москву, да с вокзала прямо на явку. Конфуз, брат, получился. Открывает мне дверь высокий, худой мужчина. Лицо знакомое, а вот вспомнить не могу. Сам знаешь, за эти годы столько лиц примелькалось, что все кажутся знакомыми. Я, значит, Марию Федоровну Андрееву спрашиваю, а ее дома нет. Мужчина предлагает обождать. Сидим, разговариваем. Мой визави что-то толкует, а я вслушиваюсь в его окающий, волжский говор, вглядываюсь в лицо и вспоминаю, вспоминаю… И представь, в конце концов вспомнил. А вот что он мне говорил, все пропустил. А ведь это был не кто иной, а Горький. Вот, брат, какая петрушка. Должен тебе заметить, выглядел я в этой беседе дурак дураком. Слава богу, вскоре Мария Федоровна подошла. Вот я и запродал тебя. Уж очень ласково Андреева меня упрашивала: «Уступите, — говорит, — вашего Чертика, ни один другой сатана не вызывает у меня такой симпатии». Ты это когда успел подружиться с ними, «симпатичный» Черт?
— Встречались…
Да, они дружат. С Марией Федоровной нельзя не дружить. Необыкновенная женщина. Она артистична во всем. Каждый раз, начинив очередную бутылку из-под шампанского или приготовив несколько килограммов взрывчатки, Богомолов отправлялся на Воздвиженку, где в доме номер четыре жили Горький и Андреева.
И надо было видеть, как просто, непринужденно, грациозно принимала Мария Федоровна «адские снаряды» из рук Черта. Однажды она привела Богомолова в свою комнату и открыла дверцы массивного, красного дерева и, видимо, очень дорогого шкафа. Бог ты мой, вместо платьев, костюмов, пелерин Черт увидел массу всевозможного оружия, оболочки для бомб, мотки бикфордова шнура, коробки с капсюлями гремучей ртути. И бомбы его приготовления тоже нашли свое место в шкафу.
В соседней комнате жила подруга артистки Олимпиада Дмитриевна Чиркова. Ужели она не знает о той мине, которая заложена прямо у стены, где стоит ее тахта? — полюбопытствовал как-то Богомолов. Мария Федоровна пригласила его в соседнюю комнату, там тоже стоял платяной шкаф. И в этом шкафу не было платьев, и в этом лежали револьверы, бомбы, детонаторы.
Черт был восхищен. Вот это женщины!..
На Самотеке, в квартире Дилевских, он познакомился с миловидной девушкой. Ее звали Ольгой. Черт явился с бомбой. Он собственноручно начинил ее мелинитом. Бомбами этого типа он особенно гордился: ведь это его идея — использовать для оболочки обычные гимнастические гантели. У кого они могут вызвать подозрение?
Но хранить гантели у себя дома он не мог. Андреева дала адрес Дилевских, сказала, что там можно на несколько дней оставить бомбы, потом за ними придут.
Но, очутившись в этой квартире, лицом к лицу с Олей, Черт почувствовал себя очень скверно. Ведь в каждом гимнастическом снаряде два с половиной фунта взрывчатки. Нет, он просто не имеет права оставлять этим милым мирным женщинам такой, с позволения сказать, гостинец.
Наверное, у Богомолова лицо было столь выразительным, что Ольга весело рассмеялась. Улыбнулась и ее мать.
— А вы помните те браунинги и маузеры, которые достались вам от какого-то отставного офицера? — Ольга лукаво заглянула Черту в глаза.
Откуда она может знать об этом оружии?
Действительно, прапорщик запаса Мейер, и по сей день работающий в статистике земской управы, где-то добыл небольшую партию револьверов. Но Богомолов передал их на хранение Карасеву с фабрики Шмита.
— Вот видите, я о вас знаю больше, чем вы о нас. — Ольга взяла Черта за руку и ввела в крохотную спальню. Два старинных, рассохшихся кресла с высокими спинками, маленькое дамское бюро и высокая кровать занимали все пространство комнаты. На стенах в облезлых, а некогда позолоченных рамках висели небольшие акварели, семейные портреты.
Ольга подошла к кровати, откинула белое, подбитое кружевами покрывало и приподняла перину. Богомолов ожидал увидеть все, что угодно, но только не револьверы. И наверно, те самые, которые он раздобыл через Мейера.
— Признаюсь, перина мне мало помогает, особенно донимают эти вот наганы, у них, знаете ли, барабаны не приспособлены, чтобы служить подстилкой для сна…
Олина мать деловито перекладывала наганы вниз, чтобы их выступающие барабаны не так подпирали тонкий слой пуха старой перины.
Да, эти люди вызывали у Богомолова чувство восхищения, гордости…
Красин, прощаясь, предупредил, что, по его мнению, рабочая Москва должна со дня на день выступить. И это выступление при благоприятных условиях перерастет в вооруженное восстание. Значит, они должны дать оружие, как можно больше оружия.
Пантелеймонов целый день крутился возле конторы начальника кабельной сети Петербурга инженера Красина.
Ужель не повезет? Вот тогда действительно скандал, его выгонят с треском. Ведь этот Черт мог и уехать. Как это ему раньше в голову не пришло узнать, кто вел за Чертом слежку, принять его, так сказать, с рук на руки? Неукоснительное правило, а он о нем забыл. Обрадовался, что не получил нагоняя из-за своих филеров.
И отойти нельзя. Вот незадача…
Но Пантелеймонову повезло. Иначе и не назовешь эту встречу лицом к лицу. Богомолов идет по Невскому с чемоданчиком в руке.
Хорошо, что Богомолов не знает в лицо столичных шпиков. Хоть и много в Питере «пауков» и «подметок», но попробуй вот так наскочи на того же Красина — вмиг узнает. А ведь и года не живет в столице. Но опытен, ох опытен! Наверное, специально приглядывался, да и все «паучьи» повадки знает. А этот, видно, непуганый. Ишь посторонился и снова вышагивает себе. Местечки выбирает, норовит по сухому пройти — под крышами, где дождь не намочил.
Вот бы в его чемоданчик заглянуть! С виду невелик, а, судя по тому, как его этот Черт несет, тяжел.
Пантелеймонов опытным глазом ощупывает карманы пальто Богомолова. Оружия, похоже, нет. Но, как говорится, береженого и бог бережет. После того как нескольких филеров прихлопнули в темных переулках, Пантелеймонов стал особенно осторожен. Правда, большевики против такой стрельбы по филерам, зато эсеры готовы палить среди бела дня на Невском. Пантелеймонов ныне без револьвера ни шагу.
Богомолов свернул к Московскому вокзалу. Пантелеймонов забеспокоился. Ужели его поднадзорный вот так, с первым попавшимся поездом, и укатит в Москву? А Пантелеймонову нужно бы еще и домой заглянуть, жену предупредить. Да и не обедал он сегодня, а это непорядок. Как-никак он человек в годах и с достатком.
У касс пусто. Пантелеймонов, не таясь, подошел к окошечку и встал вслед за Богомоловым. Тот взял билет на ночной поезд. Вагон пятый.
Пантелеймонов тоже купил билет на тот же поезд, в тот же вагон. Второй класс, значит, купе отдельные — ничего, он всю ночь будет стоять в коридоре и курить. К этому они привычные.
Черт не спешил уходить из вокзала. Странно, но физиономия вот этого господина, что покупает билет, ему знакома. Откуда? В Петербурге Богомолов бывал два-три раза, все столичные знакомые наперечет. Может быть, он встречал его в Москве или еще раньше — в Самаре или Астрахани?
Нет, только в Питере. Более того, он встретил этого господина не далее как несколько минут назад, когда свернул на Невский. Странные совпадения… Господин, так же как и он, решил прогуляться пешочком до вокзала? По всему Невскому? И под проливным дождем? Конечно, если учитывать, что в столице бастуют кондукторы трамваев, то такое совпадение возможно.
Но ведь он, Богомолов, не поехал на извозчике только потому, что за пролеткой легко проследить, а когда едешь с поднятым от дождя верхом, сам ничего не видишь вокруг.
Незнакомец доверия не внушает. К этому обветренному, грубо вырубленному, словно топором, лицу не подходит модная шляпа. Пальто добротное, но поношенное основательно. Хозяин, видимо, привык носить правую руку в кармане, вон как оттянут. Э, да карман отягощен чем-то тяжелым. Господин руку вынул, чтобы взять билет, а карман все равно отвисает. Пожалуй, шпик.
Да, да, шпик. Богомолов теперь в этом не сомневается. Конечно, «паук» слышал и когда отправляется поезд, и номер вагона, кассир любезно все это произнес вслух. И вот цена любезности… Теперь изволь отделываться от шпика.
Пантелеймонов, не взглянув на Богомолова, вышел из зала. Черт встал у окна. Он видел, как не торопясь господин перешел через площадь к стоянке извозчиков. Поторговался с ванькой и отбыл.
Значит, его все-таки «взяли на мушку», как любит выражаться Мирон. Теперь кто кого. Богомолов вышел на Знаменскую площадь. Постоял, прикурил и не торопясь направился в ресторан гостиницы. Он еще при приезде в Петербург отметил, что у этого ресторана огромные окна, из них площадь вокзала видна как на ладони.
Швейцар услужливо распахнул тяжелую дверь и потянулся за чемоданчиком. Богомолова бросило в дрожь… Как он мог забыть, что в чемоданчике двенадцать фунтов гремучертутных детонаторов и десять аршин бикфордова шнура! Тряхни чемоданчик посильней или неосторожно стукни о пол…
Черт решительно отвел руку швейцара. Небрежно сбросил пальто.
К счастью, у окна свободный столик. Официант убрал лишний стул. Теперь можно и осмотреться.
Площадь полна народу. В этой толпе заметить филера? Случай невероятный. Тем более внешность у него самая заурядная. Вот разве что шляпа! Но шляпу «паук» может и переодеть. Даже наверняка сменил, ведь это элементарно. А лица Богомолов не разглядел.
Что же все-таки делать? Остаться на сегодняшнюю ночь в Питере? Во-первых, если за ним прицепился хвост, нет никаких гарантий, что слежку ведет только один шпик. Едва поезд тронется, филер сразу же обнаружит, что его поднадзорный отсутствует. Выйдет на первой же станции, даст знать в Москву, протелеграфирует петербургскому начальству… Начнут розыски в обоих городах. Этак с почетным эскортом и домой прибудешь.
Надо искать иной выход.
На Москву идет еще один поезд. Билеты ему, конечно, поменяют… Нет, не годится. Тот же шпик с той же станции все равно на всякий случай предупредит московских коллег, и они чин чином встретят его на вокзале.
Попробовать улизнуть в самой Москве? То ли улизнешь, то ли тебя тут же, на перроне, и арестуют. Но, с другой стороны, если в Петербурге проследили, то и арестовать могли тоже в Питере, чемодан — такая улика, что потянет на виселицу. Значит, им важно в чем-то убедиться. Может быть, им нужны его связи?
Головоломочка!..
И все же выход есть!
Пантелеймонов был очень доволен, что в купе не оказалось соседей. Не нужно объяснять попутчикам, что он страдает бессонницей. Можно открыть дверь и только время от времени выходить в коридор. И на станциях. Это на всякий случай.
Жалко, что нельзя предупредить проводника. Нынче они ненадежные, не то что в иные времена. Правда, Николаевская дорога во всеобщей стачке не участвует, но все равно ненадежные.
За окнами скрылись последние огни столицы, и только едва заметное светлое марево чуть проглядывает над горизонтом.
В коридоре пусто. Видимо, пассажиры расползлись по своим купе. Поздно. Порядочные люди в это время уже спят. И все же надо пройтись по вагону. Ведь он несколько запоздал, приехал на вокзал, когда уже все расселись по местам.
Немного ныне любителей раскатывать из города в город — время смутное. Дома оно надежнее.
Соседнее купе пустое. В следующем какая-то престарелая дама воюет с баулами, баульчиками, свертками. Дальше опять пусто.
Заглянул в служебное отделение. Проводник задумчиво жует и смотрит в окно.
— Нынче, я смотрю, работы у вас не слишком-то?
Проводник нехотя оторвал взгляд от окна, проглотил кусок пирога и неохотно буркнул:
— Какая работа, если в вагоне пять пассажиров?
— Как, только пять? Себя я не считаю, старушку с баулами видел, а остальные трое кто же?
Пантелеймонов понял, что излишнее любопытство может насторожить проводника. И тут же поспешил оправдаться:
— Я, знаете ли, в поездах не сплю. Привык к тому, что в вагоне всегда найдутся такие же страдальцы. Вот и коротаем ночь. В картишки скинемся. Или так, по душам поговорим…
— Трое — офицеры. Их благородия, видно, из одного полка. Где-то уже лизнули и теперь храпят. А в Питере едва в вагон вползли…
Что такое? Пантелеймонов выскочил в коридор. Рывком открыл дверь купе. Пусто. Снова пусто! В среднем купе темно. Дружный храп с присвистом. Пантелеймонов дотянулся до выключателя. Действительно, офицеры.
Была еще тайная надежда, что этот Черт каким-то образом замешался в их компанию или проводник по ошибке принял его за военного. Нет, Черта среди этих пьяных защитников царя и отечества нет.
Остальные купе тоже пусты. Пантелеймонов бросился в соседний вагон. Третий класс. И тоже пустой. Здесь нет электричества, но и при фонаре можно разглядеть лица.
Черт исчез!
Вагон за вагоном — всюду пусто. И только в первом классе дородный, пышноусый проводник не дозволил открывать купе, заявив, что господа спят.
Но Пантелеймонов теперь был уже уверен, что Черт остался в Петербурге. Или, что также вероятно, уехал с более ранним поездом.
Проворонил! Анафема! Шляпа!..
Оставалось дождаться первой остановки.
Ждал нетерпеливо, каждые десять минут теребил проводника, сверял часы.
Наконец-то станция!..
Поезд еще не остановился, но Черт все же рискнул прыгать. Скользко!.. Прыгнул, прокатился по обледенелому насту платформы — и в тень, к кипятильнику. Трудно рассчитывать на то, что ночью найдется много любителей побаловаться чайком, но все же два-три человека с чайниками стояли наготове, когда он проходил в конец состава.
В руках у Богомолова тоже чайник, что поделаешь, пришлось разориться.
Пятый вагон встал прямо против входа в станционный буфет. Над дверью горит тусклая лампочка. Богомолов ждет…
Так и есть — Черт сразу узнал пальто. А шляпу «подметка» заменил-таки на ушанку. И правый карман все так же оттопырен.
Черт вздохнул с облегчением. Его расчет оправдался полностью. Билет второго класса он сменил на первый. Первым забрался в вагон и, дав проводнику хорошие чаевые, попросил никого к нему в купе не подсаживать — он очень хочет спать, а когда спит, то так храпит, что наутро соседи обычно скандалят.
Притаившись, сидел в купе. Кто-то ходил по коридору, даже пробовал открыть дверь. Богомолов захрапел, с присвистом, с завываниями.
Перед станцией он, к удивлению проводника, проснулся, взял чайник, сказал, чтобы проводник не беспокоился, дверей не открывал — он выйдет через соседний вагон, — и прошел в конец поезда.
Теперь чайник долой, он только мешает…
Черт подошел ближе к вагонам. Шпик, наверное, толчется у телеграфа. Сядет он обратно в поезд или останется ждать встречного, чтобы ночью вернуться в Питер, поднять на ноги охранку? Черт рассчитывал только на это. Иначе придется пожертвовать чемоданом, который оставил в купе.
А вот и третий звонок. Из станционного зала опрометью выскочил филер. Ужели поедет в Москву?
Паровоз дал гудок, дернулись вагоны. Э, да шпик-то не дурак, на всякий случай он хочет пропустить мимо себя весь состав.
Богомолов влетел в тамбур, оттолкнув проводника, выглянул — филер стоял на месте. Последний вагон. Шпик медленно бредет обратно…
Пронесло!
Теперь нужно сойти где-нибудь перед самой Москвой и добраться в первопрестольную на перекладных, минуя вокзал.
Ну, это уже не самое трудное.
И вот началось. Началось с того, что потух свет. Потом куда-то исчезли извозчики. Захлопнулись двери театров. Не вышли газеты. Попрятались дворники. И не видно городовых.
А на улицах толчея, веселые крики. И смятение.
Москва официальная, Москва чиновничья, Москва дворянская отгородилась от улиц ставнями, тяжелыми шторами. Но и сюда доносился голос улиц.
— Баррикады на Бронной!
— На Страстной драгуны дерутся с дружинниками!
— А по Тверской можно пройти?
— Арбат еще свободен?
И повсюду стаи мальчишек. Это их день. На Грузинах нет ни одного неразбитого газового фонаря. Приходится добивать не совсем разбитые. На Кудринской уже свалили фонарные столбы.
Пока не слышно выстрелов, но это только пока.
И уже через день ухает где-то пушка. И как сухие сучья в жарком костре, потрескивают выстрелы.
Появились первые раненые, первые убитые.
А еще через несколько дней Москва потонула в гуле орудийной стрельбы. Пушки бьют вдоль Тверской, сметая баррикады, снаряды вспахивают Пресню, откусывают огромные ломти от домов.
Горят окраины. И где-то, как голодные, шелудивые псы, брешут пулеметы карателей.
Володя пробирается к Цветному бульвару. У него нет револьвера, зато в портфеле стеклянная бомба с песочной пробкой. Он должен доставить ее Черту. Тот так и приказал:
— Принесешь на Цветной, меня найдешь у баррикады!
К удивлению, до Цветного добрался сравнительно легко. Но дальше начались трудности. Дружинники смотрели косо на репортеришку с портфелем. Так и хотелось сказать этим рабочим парням: «Я свой, я для вас делаю оружие!»
Но нельзя, он нелегал. Более того, он связной!
Володя очень боялся, что они потребуют открыть портфель. Догадаться, что бутылка — бомба, может человек и несведущий, ведь из горлышка торчит фитиль. А вдруг подумают, что он несет бомбу, чтобы взорвать баррикады? Не успеешь ничего доказать — на месте порешат. И Черт не спасет.
С трудом, проходными дворами, сквозными парадными, Володя все же добрался до баррикады и сразу увидел Черта. В короткой куртке, в кепке с наушниками, в высоких сапогах, он являл собой какую-то странную смесь российского рабочего и иностранца. А может быть, такое впечатление создавали наушники? Но Володе было не до нарядов.
Черт схватил бомбу. Его сразу же окружили дружинники. Они с опаской поглядывали на зеленую бутыль и плохо слушали Богомолова. Наверное, он бы еще долго объяснял рабочим устройство снаряда, но в это время со стороны Самотеки затрещали выстрелы. Черт бросился к баррикаде.
— Не стрелять! Пусть подойдут поближе…
Володя спрятался в какой-то подъезд. И баррикада видна со всех сторон, и от пуль укрытие надежное.
Володя не отрывает глаз от Черта. А тот притаился, бомбу прижал к груди. Рядом какой-то дружинник, у него наготове спички. Вот вспыхнул огонек, затлел фитиль.
— Ложись!..
Черт размахнулся. Володя инстинктивно потянулся руками к ушам, но не успел…
Грохот, звон стекла — это сыпались окна в соседних домах… И крики.
Богомолов оглянулся, заметил Володю, махнул рукой.
— Тебя Иннокентий спрашивал, велел немедленно к нему. Я со своей квартиры в Екатерининском парке съезжаю, так что больше туда не ходи. Передай, бомбы нужны всюду. Это третья, вчера я такие же две бросил на Домниковской и у себя в парке. Зря бросал в парке, потому и квартиру меняю. Ну беги, пока здесь тихо.
Черт пожал Володе руку, подтолкнул и уже больше не обращал на него внимания.
Иннокентий засел в Симоновской слободе.
«Симоновской республикой» прозвали этот район в дни восстания. Он отрезан от остальных районов Москвы, и туда еще нужно пробраться.
Володя заспешил: успеть бы до темноты.
Володя Прозоровский уже который раз пытается втолковать хмурому железнодорожнику, что тот не имеет права его задерживать. И пароль, и отзыв — все сошлось. Володя спешит в Москву.
Опасно? Конечно, опасно, но документы у него в порядке. Бумажки, правда, не бог весть какие — репортер газеты «Московские ведомости». А газеты пока еще не выходят. Но Володя уже успел убедиться, что к репортерам жандармы и солдаты не придираются, хотя и ворчат, если эти проныры суют нос в их «охранные дела».
Жандармы пропускают. А вот этот железнодорожник, свой, рабочий дружины депо Москва-Казанская, и задержал. Обидно!
— Да пойми ты, дурья голова, ну как отсель в Москву добраться? Поезда не ходят? Не ходят. Извозчики попрятались, как тараканы в мороз. Им предложи чистое золото — все одно не повезут: эвон как там стреляют. Выходит, пешком по шпалам… Все одно далече не уйдешь. Вчерась на вокзале были наши. А сегодня, сказывают, семеновцы из Питера. Ждать надобно. Вот пойдет поезд с дружинниками — посажу. А там как знаешь… Репортер!
Володе же нужно как можно скорее попасть на Никитскую. У него там явка в редакции. Необходимо предупредить Иннокентия — Дубровинского, — что близ Москвы оружия нет. И помощь вряд ли будет. Все отдали Москве: и ружья и людей. Если и правда подойдут семеновцы, то встретить их некому и нечем.
А может, этот сыч правду говорит? Вдруг власти действительно сумели по Николаевской дороге, которая так и не бастовала, подкинуть верные войска из столицы и ближайших городов? Тогда, конечно, Каланчевка занята. В первую очередь они о вокзалах позаботятся. Но как же тогда поезд с дружинниками?
Володя знает об этих поездах. Вооруженное восстание в Москве сразу, с самого начала, распалось на несколько очагов — Рогожско-Симоновский район, Пресня, Хамовники. Баррикады в центре, на Тверской, Садовой, у Страстного продержались недолго. Когда Володя выбирался из Москвы, центр был уже потерян восставшими. А теперь еще семеновцы из Петербурга… А это значит — пушки и пулеметы против револьверов.
В последние дни рабочие-дружинники на ночь в Москве не оставались, выезжали за город — ночью казаки, полиция, солдаты делали внезапные налеты на дома. Так недолго пропасть ни за что. А утром дружинники снова въезжали в город, снова вели бои.
Поезд с дружинниками пришел на рассвете. И притормозил у депо. В теплушки забралось несколько железнодорожников с винтовками. «Сыч» подсадил Володю на тендер.
В предрассветной мгле Володя увидел, что на тендере есть кто-то. У высоких бортов пригнулись люди, а там, где тендер подходит к паровозной будке, на подставке из дров стоит пулемет.
Володя почувствовал себя неуютно. Он словно лишний пассажир среди этих вооруженных, подготовившихся к бою людей. А у него в кармане нет даже паршивого бульдога. Иннокентий запретил «репортеру» носить оружие: «Ты связной. Если при обыске у тебя нащупают револьвер, никакие репортерские причиндалы не спасут. Вздернут — и вся недолга».
Значит, он вынужден сидеть на тендере только как зритель? А Володе хочется хотя бы чем-то помочь этим ребятам. Может, он будет полезен машинисту? Ну уголь там или дрова в топку кидать?
Машинист припал к рычагам. Он небольшого роста. Лицо разглядеть трудно, но, когда открывается топка, красные отсветы озаряют пушистые вахмистрские усы с обгоревшими концами. Лет ему около тридцати.
Володя кричит. Машинист не слышит. А Володя не может перекричать колеса. Дотронуться до него он не решается.
Паровоз резко притормозил. Володя успел заметить, как машинист, не спуская руки с реверса, высунулся в окно. Уже рассвело. Впереди входной семафор Сортировочной. Он открыт. На платформе гора брезента. Под ним не то ящики, не то какие-то бочки. За платформой, почти вплотную к полотну, прибились огороды. Ветер сдувает снег, обнажает неровные грядки смерзшейся земли, полуистлевшую ботву. Кто-то копошится среди этих грядок, словно собирает остатки огурцов, моркови, капусты.
Так это же солдаты! И они суетятся около пулемета…
Володю оглушило шипение пара. Машинист уже не выглядывает в окно. Последнее, что Володя успел заметить, — брезент на платформе. Его словно ветром сдуло, и вместо ящиков и бочек — тоже пулеметы. Они стреляют, но грохот колес заглушает стрельбу.
Поезд идет задним ходом. Встречный поток отбрасывает черные шапки дыма на платформы, на огороды. Дым слепит солдат, мешает стрелять.
Но они стреляют, бегут вперед, что-то кричат!..
Скорость растет с каждой секундой. Кажется, что даже пули не могут догнать этот взбесившийся паровоз. Уже не видно Сортировочной, огородов, солдат. Уши заложило от рева открытого поддувала и сифона. Зато глаза видят. Видят стрелку манометра — она у красной черты! Десять атмосфер… Пятнадцать атмосфер!.. Сейчас взорвется котел, если, конечно, у вагонов раньше не оторвутся оси…
Девяносто верст в час! Мелькнули Люберцы. Впереди морозная мгла.
Назад отскакивают стрелки, мертвые семафоры, мертвые полустанки. И каждую минуту поезд может врезаться в тупик…
Далеко от Москвы, где-то между опушкой леса и огромным заснеженным полем, стоит усталый паровоз. Он еще изредка отдувается паром. Но топка погасла. И скоро труба покроется легким инеем.
Около теплушек молчаливые люди. Без слов пожимают друг другу руки и расходятся. Поземка заметает следы.
Володя бредет по насыпи. Был рядом с Москвой, почти в самой первопрестольной. А теперь? Как туда добраться? По шпалам? Но это несколько дней пути. И просто он не дойдет, замерзнет в декабрьскую стужу.
И все же он идет.
Идет много часов. Кругом дороги жмутся деревни. Но они притаились. Ни огонька в окнах, ни дымка над трубами. Даже собаки не брешут.
Мороз забрался под пальто. Володя уже не чувствует пальцев на правой ноге…
Рельсы пересекают какой-то проселок, а может быть, и шоссе, в сумерки не разглядишь. Будка у шлагбаума пуста. Под дверь нанесло снега — видно, давно никто сюда не заходил.
Володя залез в темную тесную конуру. Зажег спичку. И чуть не закричал от радости, обнаружив небольшую чугунную печь.
Лес рядом. И уже через полчаса он с наслаждением протягивает красные руки к огню. В будке стало тепло, Володю разморило, потянуло ко сну. Вот уже все поплыло перед глазами…
Он проснулся от стука. Кто-то обивал снег на ступенях… Володя глянул в оконце. У будки стоят крестьянские розвальни. А хозяина не видно. Володя откинул крючок. В будку ввалился тулуп, закутанный бабьим платком. И только два здоровенных заиндевевших усища, торчащие из-под платка, свидетельствовали о том, что это мужик.
— Эй, мил человек, огоньку дай, табачок есть, а спичек ноне и купить негде…
Платок откинулся, на усы налез какой-то драный треух. Потом Володя увидел две щелочки, из которых на него смотрели два удивленных слезящихся глаза.
— Ты из города, чай?
— Да, из Рязани, — соврал Володя, — в Москву ехал, да вот поезд застрял…
— Эвон, поезд! Мы уже забыли о поездах, почитай, недели три не ходят. Вот только ночью один из Москвы пропыхтел, да странный какой-то, раком шел…
— А ты куда едешь? Может, подвезешь немного, я заплачу…
Тулуп ничего не ответил, затягиваясь здоровенной козьей ножкой. Тесная будка быстро заполнилась дымом едкого самосада. Володе почему-то захотелось есть…
— Говоришь, заплатишь? Ой, дорого возьму…
Удача, честное слово, удача! Этот дядя, видно, думает, что Володя так прямо в Москву в его карете хочет въехать. Нет, в Москву — это значит на свидание с жандармами.
— Да мне до Люберец, там у знакомых и заночую. В Москве, говорят, стреляют, я и пережду…
— Красненькую дашь, сегодня к ночи будем в Люберцах.
Красненькая — это все Володино богатство, не считая кое-какой мелочи. Но черт с ним, лишь бы поближе к Москве.
— По рукам, дядя, и поехали.
Но «дядя» не торопился. Видно, он никак не рассчитывал, что этот странный не то студент, не то просто так, обыватель, не раздумывая, согласится заплатить неслыханную цену. Красненькую! Эвон! Он и заломил-то для того, чтобы отделаться. Красненькая — так ведь это же целое состояние.
Тяжело ворочаются мысли под бабьим платком.
А Володе уже кажется, что мужик его заподозрил. И именно потому, что он так неосмотрительно, тут же, согласился заплатить за пустяковый переезд десять рублей.
Ни зги не видно. Угомонилась поземка. Немного потеплело, и падает ленивый снежок. Володя забился в сено. Мужик накинул на него какое-то драное рядно — теперь бы впору и заснуть, чтобы время промелькнуло. Да вот почему-то уже не спится.
— Табачком не балуешься, студент, а то угостил бы!..
— Не курю. А спички вы берите, берите, теперь они мне ни к чему.
— Тяперича, говоришь. А ранее что ж, курил или как?
Вот ведь привязался. Но и то правда — дорога. А ее скоротать проще всего или во сне, или за беседой.
— …летось у вас, у косопузых, был с шурином по извозному делу. Навидались. Наши-то, что тутотки под Москвой, значит, все боле по огородам ударяют, да и на фабрики тянут, а кто и по извозному, как мы. А на Рязанщине хозяйства. Эка! Жгли их летось. Ой, жгли… И мы страху натерпелись аж полные портки. Значит, расчет нам вышел у хозяина, вальяжный барин, до себя не допустил, в сенцы приказчик вышел — и ну слюнявит… И только это мы, значит, шапки натянули, эвон, вваливаются, значит, шабры всем миром. Им, вишь, самого подавай. Вышел. Мы тутотки в сторону, любопытствуем: а энти, глядим, значит, шапки долой, ногу об ногу скребут и что-то там мычат. Я, значит, ухо-то навострил, мать честная, слышу, бородатый такой козел так и чешет. «Так что, — говорит, — уж не взыщите. Много, — говорит, — вами довольные. А только придется поджечь!» Шурин ажио крякнул с натуги. А тут другой, значит, помоложе, поклонился и речь держать. «Как полагается, — говорит, — для порядку… Всех теперь жгут. Вы уж, — говорит, — сделайте милость, без греха чтобы!..» Ну, значит, барин в голос. «Что вы, — грит, — братцы, зачем же жечь, если не за что!..» А шабры свое, уговаривают, значит, улещают, чтобы указал, чего без греха пожечь можна. Вон какая хреновина, а ты говоришь, спички…
Володя слушал и ушам не верил. Знал, конечно, что жгут. Убивают, развозят помещичье имущество. Но вот такого, жечь «для порядка», чтобы «без греха», — слыхать не приходилось.
Да, отстала деревня от рабочих. Только-только раскачивается. И поначалу по-пугачевски берется за топор.
К Люберцам подъехали уже ночью. Володя все же окоченел. Рядно стояло на морозе колом, лошаденка поседела чуть ли не до кончика хвоста. Теперь Володя уже жалел, что не сторговался за ту же десятку ну хотя бы до Перова. Оттуда-то действительно рукой подать.
Озябшее тело просит тепла, в животе урчит голод. А в кармане только мелочь. Но ее должно хватить на стакан чая. Где-то здесь, рядом со станцией, был трактир. Когда Володя подошел к покосившемуся домику с кособокой вывеской, его обогнал какой-то человек. Он резко рванул на себя дверь трактира. На мгновение заискрились инеем знакомые вахмистрские усы…
«Машинист… Как же он меня обскакал?»
Володя переступил порог. И тут же словно выросли из щелястого пола, стали по бокам два солдата.
«Семеновцы!.. В Люберцах!.. Все пропало…»
Володя почувствовал, как сразу взмокла спина.
— Документы!
Володя протянул репортерскую карточку. Солдат повертел ее в руках, по складам прочел: «Ре-пор-тер». И ничего не понял.
Проворные руки ощупали карманы. «Да, хорош бы я был с револьвером», — подумал Володя. Взглянул на трактирный зал, и снова у него внутри что-то провалилось.
Два здоровенных семеновца держали за руки машиниста. Рядом стоял унтер и разглядывал револьвер, наверное только что извлеченный из кармана задержанного.
— Шаповалов, Никитин, чего возитесь, не видите — студент. Доставьте к капитану!
— Но, господин унтер-офицер, я буду жаловаться и не премину написать в газете, я репортер…
— Репортер! А ну шагом!
Володю и машиниста заставили закинуть за спину руки. Солдаты взяли винтовки на изготовку.
«Куда нас ведут? Ужели конец?..» Володя посмотрел на машиниста. Тот был спокоен. «А ведь у него отобрали оружие! Ему уже не выкрутиться!..»
От трактира до станции было недалеко. В зале ожидания на скамейках под охраной солдат сидело несколько рабочих-железнодорожников. Посредине зала стоял стол. На нем полевой телефон, солдатская манерка. За столом, положив голову на руки, спал капитан.
Солдаты, конвоировавшие Володю и машиниста, не решились будить начальство. Но Володя уже успокоился. Была не была, ведь он репортер, а это публика нахальная и вездесущая. Сейчас самое время закатить скандал «по-репортерски». Но куда девались нужные слова…
— Фамилия?
Капитан спросил, не поднимая головы. Машинист молчал. Капитан не стал повторять вопроса, но оторвал голову от стола.
К офицеру подскочил солдат, протянул револьвер и пальцем указал на машиниста. Капитан зачем-то заглянул в дуло, потом бросил револьвер в ящик, устало потянулся.
— Господин капитан…
— Молчать! Будете отвечать на мои вопросы!
Капитан вытащил из стола кипу бумаг. Володя понял, что это какие-то списки. И против многих фамилий приколоты фотографии.
Медленно, как-то нехотя капитан вглядывался в изображения, потом откидывался на стуле, присматривался то к Володе, то к машинисту, опять скользил глазами по списку. Он отложил уже в сторону изрядную стопку просмотренных листов. Машинист, казалось, не обращал на офицера никакого внимания. Равнодушно, без всякого интереса, разглядывал он грязный полутемный зал ожидания, рабочих и попа.
Володя сразу и не заметил, что в зале сидит поп. Зачем он здесь? Тоже задержан? Нет, не похоже. Батюшка тянул чай из здоровенной фаянсовой кружки. Ему было жарко. Вспотевшая грива свисала мелкими слипшимися косичками, на лбу набухли крупные капли пота, которые поп смахивал волосатой ручищей.
— Вы машинист Алексей Владимирович Ухтомский?
Володя вздрогнул. Он забыл о капитане. А тот уже стоял, и в руках у него была фотография.
— Вы будете расстреляны!
Володя понял, что офицер обращается к соседу.
— Я знал… — спокойно, не повышая голос, ответил машинист.
«Ухтомский! Ухтомский!» Володя весь напрягся. Он должен запомнить эту фамилию. И если останется жив, расскажет о машинисте, о том, как тот спас московских дружинников и членов стачечного комитета. Если останется жив…
— Господин репортер. — Капитан рассматривал Володино удостоверение. — Я должен задержать вас для выяснения личности. Сейчас уже поздно, а завтра в Москве полиция все и прояснит. Если вы действительно репортер, то сегодня вам будет много работы. Пожалуйста, я мешать не буду. Мы заинтересованы в том, чтобы верноподданные его величества знали, какая кара ожидает всякого поднявшего руку на трон.
Офицер говорил, с трудом подбирая слова. И говорил с тайной надеждой, что этот вот молодой человек действительно окажется репортером, и тогда, как знать, быть может, не дела, а вот эта фраза поможет сделать ему, пока никому не известному капитану, блестящую карьеру.
Ухтомский посмотрел на Володю. Они встретились взглядами, и Володе показалось, что машинист узнал его.
Конечно, узнал — хорошая, добрая улыбка раздвинула вахмистрские усы.
Между тем капитан подозвал священника, они о чем-то пошептались. Священник вытащил из кармана крест, стряхнул с рясы хлебные крошки. Капитан предложил Ухтомскому исповедоваться. К удивлению Володи, Ухтомский не отказался. А может быть, и машинист принимает его за репортера? Или правда никому не хочется умирать в безвестности? Хотя если Ухтомский не поверил в то, что Володя репортер, то, значит, узнал в нем своего, боевика. И теперь он спокоен — свой товарищ расскажет о его последнем часе.
Володю знобило от возбуждения и страха. Он никогда не присутствовал на исповедях смертников. И не знал, как помочь машинисту. Требовать следствия, суда? Но это смешно. Сейчас в Москве полковник Мин так же, вот, без суда и следствия, убивает тысячи рабочих. В Москве полковник, в Люберцах — капитан. Всякому чину свой шесток.
Священник ждал исповеди. Ухтомский рассказывал биографию. Из мещан Новгородской губернии… Нет еще и тридцати. А в Пензе дом, жена, дети… Машинист замолчал. Задумался.
В зале никто не проронил ни слова. Все ждали.
Но машинист молчал. Исповеди не получалось. Капитан понял это первым. Засуетился, натянул шинель.
— Господин репортер, пожалте с нами. И не вздумайте бежать.
У Володи подкосились ноги. Ужели вот так, сию минуту, машиниста выведут в ночь и где-то здесь, за углом, расстреляют? А Володя должен будет стоять и смотреть. И не иметь сил напасть на палачей.
Нет, он сейчас скажет этому капитанишке, что большевики не оставляют товарищей в беде. Он встанет рядом с Ухтомским. И пусть никто не узнает, как они умерли…
Машинист догадался, о чем думает Володя. Посмотрел на него сурово, словно приказал жить.
И Володя понял — Ухтомский сделал свое дело. Он спас сотни боевиков. А Володя? Его ждет Иннокентий. Его ждут истекающие кровью дружинники Пресни. И пусть он не привез им подмоги. Зато им будет ясно, что нужно на время покинуть баррикады. Нужно сохранить людей. Выждать. Где он это читал, у Горького, кажется, что пламя должно прикрываться дымом, чтобы потом возгореться вновь с невиданной силой. Господи, такая минута, а он ищет цитаты…
Солдаты вывели машиниста и еще троих рабочих. Капитан подтолкнул Володю. Его забавлял вид этого растерявшегося, бледного репортеришки. «Шпак! Ничего, авось такая наука пойдет ему на пользу. Меньше кричать будет».
Капитан поравнялся с идущим впереди Ухтомским. И вдруг машинист заговорил. Володя пропустил первые слова.
— …я спокойно чувствую себя. Я ежеминутно был готов к смерти. Теперь, перед смертью, я скажу вам, кому вы обязаны, что поезд с дружинниками благополучно ушел из Москвы, спасая главных участников и руководителей боевой дружины, членов стачечного комитета…
Зачем он это все говорит палачу? Нет, Ухтомский говорит для товарищей, для Володи.
— Около Сортировочной, на огородах, вы угрожали мне пулеметами. Но нам грозила опасность не от пулеметов, а от возможности взлететь на воздух… Вы ранили тогда шесть человек, но ни одного не убили. Все спаслись и находятся далеко… Вам не достать их!
— Стой! — Капитан в ярости никак не может вытащить из кобуры наган.
— Завязывай!..
Три солдата проворно завязали глаза рабочим. Ухтомский отказался от повязки. И не повернулся спиной.
Спокойно, без надрыва, не повышая голоса, обратился к солдатам:
— Сейчас вам предстоит исполнить долг согласно вашей присяге. Исполняйте его честно, как я исполнил честно долг перед своей присягой. Но наши присяги разные. Капитан, командуйте!
Володя закрыл глаза. Сейчас… сейчас…
— Пли!..
Володя инстинктивно оторвал руки от лица, зажал пальцами уши.
Рабочие упали.
Ухтомский стоял. И это было невероятно, это было непостижимо и очень страшно.
Солдаты смотрели в землю. Капитан съежился.
— Пли, мерзавцы!
Ухтомский медленно опустился на землю. Он был еще жив. И с трудом сдерживал стон.
Солдаты отвернулись. Капитан понял, что они не выполнят его следующую команду.
Почти не целясь, он разрядил весь барабан нагана.
Но Володя ничего этого не видел.
Обратно на станцию его тащили по снегу. И бросили, как пустой куль, на голый пол там, где стояла плевательница.
Володя очнулся от грубого пинка сапогом. В ушах еще грохот второго залпа. Он не знает, как снова очутился в зале ожидания.
Солдат предлагает встать и следовать за ним. Но куда? Ах да, капитан обещал отправить Володю в Москву, с тем чтобы полиция установила личность репортера. И она установит. А потом дула винтовок… И снова в ушах грохочет залп.
Володя окончательно пришел в себя. Не было ни страха, ни сомнений. Он должен бежать. Сейчас, по дороге, или даже в самой Москве — неважно. Важно убежать до того, как его передадут полиции.
У Володи не было опыта побегов. Но недаром же он прошел такую превосходную школу конспирации, как работа на транспорте литературы. Теперь-то он понимает, почему старшие и более опытные товарищи заставляли его изучать азбуку подполья. В нелегальной революционной работе часто повторяются сходные ситуации. Поэтому-то опыт борьбы, накопленный, предположим, старыми народовольцами, может пригодиться большевикам. А Иннокентий подробно, интересно рассказывал о всевозможных побегах из тюрем, с этапов, каторг, хотя ему самому еще не выпало бегать.
Значит, нужно вспомнить эти рассказы. Нужно отобрать сходные случаи. Но прежде всего успокоиться. И по порядку, не спеша…
Побеги из тюрем… Отпадают. Из тюрьмы можно убежать только с помощью товарищей и, во всяком случае, под покровом ночи. Днем убежал, кажется, только Петр Кропоткин. Но его ожидал призовой рысак Варвар, ему помогали вооруженные друзья.
— Выходи!
Окрик был неожиданный, грубый.
Пришлось подчиниться, выйти на перрон.
У платформы люберецкого вокзала стоял состав. Классные вагоны перемежались с теплушками. В теплушках солдаты. Около классных застыла охрана. Платформа тоже оцеплена. Солдаты подталкивают в тамбур самую разношерстную публику. Заячьи треухи и каракулевые шапки, платки, фуражки. Дошла очередь и до московских пригородов. Их очищают от «неблагонадежного элемента». Тех же, кто попался с оружием, расстреливают на месте.
Конвоир после грубого окрика пытается быть вежливым. Видно, капитан дал ему нагоняй, все же не уверен в том, что Володя репортер-самозванец, и побаивается неприятностей с прессой.
В классном вагоне, куда посадили Володю, всего несколько человек — чиновники не чиновники, а может, учителя или землемеры — не поймешь. Сидят по своим купе. И похоже, не очень-то волнуются.
Но он отвлекся, а времени в обрез. И снова Володя листает страницы памяти. Теперь ясно — он должен убежать в ближайшие полчаса, и убежать из этого вагона. В Москве улизнуть не удастся. Не даст охрана. Значит, убежать из поезда? И на ходу? Наверное, так и бегали. Не может быть, чтобы никто не убегал.
И вдруг вспомнил — Софья Перовская. Она убежала из поезда. Ее конвоиры уснули. И она, вытащив ключи от купе из кармана жандарма, слезла на остановке. А может быть, и не из вагона? Забыл. Да, кажется, это было на станции.
Не подходит. Его конвоир сидит напротив. И остановок не будет. До Москвы и езды-то в лучшем случае минут тридцать-сорок.
Значит, только на ходу. Площадки охраняют солдаты. Поезд уже тронулся, солдаты заперли двери, но в вагон не прошли. Плохо! Ужели нет иного способа?
Нет, есть, есть Франжоли. Да, Франжоли, друг Желябова и Перовской, народоволец. О его фантастическом побеге из поезда ходили легенды. Что ж, у Володи должно хватить решимости повторить легенду.
За окнами тянутся бесконечные белые поля. До самой Москвы на этой дороге, пожалуй, нет ни одного приличного леска, только рощицы, да и те вдали от путей.
Ну вот и пришла эта минута. Он должен решиться. Скоро пойдут мосты, за ними пригороды.
Володя посмотрел на конвоира — на погонах какие-то лычки, а Володя в них не разбирается. Но солдатом этого усатого дядю именовать нельзя, чего доброго, обидится.
— Господин унтер, мне нужно зайти в туалет. Невмоготу, знаете…
Унтер ухмыльнулся. Знаем, мол, медвежья болезнь со страха.
В коридоре пусто. Володя вошел в туалет. Унтер остался сторожить у двери.
Теперь все решают секунды.
Володя вскочил на унитаз. Какое счастье — в туалете не вставили вторых, зимних рам.
Но окно не поддается. Прихватило морозом или забито — разглядывать нет времени.
Володя спиной наваливается на стекло. Как оно пронзительно звенит! В раме остались осколки. Несколько ударов кулаком — чисто.
Володя слышит — его стражник уже бьет сапогами в дверь…
Тупой удар…
Искры из глаз. Невыносимая боль в левой ноге.
Забот с этим фруктовым магазином больше, чем с солидной типографией. И они свалились на голову Соколова буквально на следующий день после того, как Черт был «уступлен по сходной цене» московским боевикам. Мирону кажется, что, если бы Богомолов оставался на своем посту, все шло бы иначе. А вот Елена, его собственная жена, ну какой она руководитель такого беспокойного хозяйства!
Впрочем, он, конечно, пристрастен. Ему недостает жены — незаменимой помощницы во всех этих нелегких, запутанных конспиративных и неконспиративных работах. Но Лену трогать нельзя. Разве что помогать ей.
Эта помощь иногда бывает более чем своеобразной. На днях сидит дома, а дело было уже под вечер, насчет чая кумекает и тревожится, что жена где-то запропастилась. Бац — дверь нараспашку. Елена врывается в кухню и чуть не плачет. В чем дело? Не отвечает, боится — слезы польются.
Помог раздеться, отпоил чаем. Отошла немного, рассказала.
Отпечатали в «магазине» очередной тираж газеты с важными директивами центра. Нужно разослать. Как обычно, партию упаковали — и в контору для отправки.
А там после декабрьских событий полная неразбериха. Чиновники своим глазам не доверяют, готовы разламывать и ящики с мануфактурой, и бочки с капустой. Потребовали, чтобы Елена вскрыла груз, видите ли, времена ненадежные… Ну, а как вскроешь?
— Не могу без разрешения владельца, — отговорилась Елена.
Ну и растерялась, конечно. Вместо того чтобы груз забрать обратно, согласилась оставить на складе до завтра. Де, мол, завтра она узнает ответ владельца. Пока добиралась до дома, поняла, что глупость сотворила. И теперь не знает, как этот груз вызволить.
Что ж, в этой ситуации опыт Черта может очень пригодиться. Решили, что назавтра Елена отправится на склад со своим извозчиком, а Мирону с Голубковым и Сандро придется вооружиться и подежурить около. В случае чего изолировать склад и изъять груз силой.
Слава богу, тогда все обошлось. На следующий день в конторе дежурил другой приемщик, груз у него подозрений не вызвал и пошел по назначению.
Но если все грузы из «магазина» будут доставлять столько «веселых минут», то сил хватит ненадолго.
С другой же стороны, магазин сам себя изживет. Весна нового, 1906 года как будто сулит кое-какие легальные возможности для партийной печати. Как ни мизерны эти возможности, они все же неизмеримо больше тех, которыми располагает «кавказский магазин».
Это понимает не только Мирон. Соколов все еще не уверен в том, что подпольную печатню надо свернуть или, во всяком случае, держать про запас, а Сандро в этом уверен. И он на свой риск и страх организует летучие печатни.
Соколову пришлось однажды участвовать в «деле».
В Москве ранняя весна. Днем солнце напоминает о грядущем лете. Правда, в сумерки чувствуется, что зима еще где-то рядом и пока не залегла на летнюю спячку.
Скоро на московских предприятиях, в конторах окончится рабочий день. Конечно, это у тех, кто работает. Многие заводы продолжают бастовать. Зато чиновники усердствуют, штаны протирают из верноподданнических чувств.
Частная типография Смирнова стучит круглосуточно. Одна смена встречает другую. Наборщики ходят хмурые, но работают. И ждут удобного случая, чтобы повторить прошлый, 1905-й.
Сандро останавливается у проходной, делает предостерегающий жест рукой. Последний рабочий утренней смены спешит покинуть типографию. Ночная подойдет через несколько минут.
Сандро направляется в проходную. Усатый вахтер, видно из отставных унтеров, неохотно поднимает голову от кружки с чаем. Увидев незнакомого человека, торопливо встает и, смешно растопырив руки, загораживает узкий проход.
И тут же поднимает руки вверх. Сандро запирает вахтера в каморке под лестницей. Из типографии выходит пожилой наборщик. Здоровается с Сандро и занимает место в проходной.
«Ловко», — успел подумать Мирон и собрался уже уходить, ему не следовало ввязываться в «историю». Да и, судя по всему, у Сандро все рассчитано, и это не первый налет на частную типографию.
Шум у проходной заставил его обернуться.
Несколько рабочих бросились в контору. Остальные торопливо прошли в печатный цех.
На следующий день Сандро рассказал Соколову о том, как истошно завывал в своем кабинете привязанный к стулу, хозяин. Он так и не догадался сначала воспользоваться телефоном, когда же ввалились наборщики, было уже поздно.
Работали всю ночь, зато выдали на-гора столько, сколько «магазин» и за месяц не отстукивал.
Елена, Василий Егорович, Сандро — в один голос заявляют, что с «магазином» пора кончать. Не совсем, конечно, держать на всякий случай. Но машину припрятать, а лавочку закрыть. Мирон прикидывал и так и сяк — денег на закупку товаров нет, работает типография вполсилы, пока большевики обходятся и легальными.
И Соколов решился.
Двинул к московскому представителю ЦК. От него все зависело. Он должен сказать последнее слово. Мирон приготовился держать долгую речь, убеждать, доказывать.
По дороге в Пименовский переулок, где под личиной фельдшера Сухорученко жил представитель, Мирон так задумался, что пришел в себя только тогда, когда больно ударился о каменную тумбу, огораживавшую тротуар. Потирая ушибленное место и оглядываясь, он вдруг заметил, что на дворе уже май. И утро светлое, чистое, напоенное свежестью весны.
Май 1906 года. Более года длится революция. Если и не удалось вооруженное восстание, если снова пришлось уйти в подполье наиболее активным борцам, то это еще не означает поражения.
Весна донесла вместе с запахами пробуждающейся земли и гневный рокот пробудившихся земледельцев. Поднималась крестьянская Русь.
Нет, нельзя забиваться в норы, отгородиться от поверхности, прекратить легальную работу, как этого требуют маловеры. Подполье не уйдет. Нужно только сохранить типографию и явки, связи, транспортные пути. Сохранить на случай отступления.
Сухорученко только восстал ото сна. И просто смешно вести серьезный разговор, когда собеседник никак не может найти рубашку, скачет на одной ноге, надевая брюки.
— Ну куда же, каналья, задевалась эта рубаха?
К великому своему конфузу, Мирон обнаружил, что преспокойно сидит на ней. И надо разводить утюг. А утюга, конечно, нет, нужно клянчить у соседей. Ладно, и так сойдет.
Стук в дверь.
— Глянь-ка, кто там…
Но Мирон не успел дойти до двери — она раскрылась, пропустив в комнату невысокого плотного человека. Вид у него живописный — поддевка с оборками, приказчичий картуз с суконным козырьком, подбородок чисто выбрит, рыжие охотнорядские усы лихо закручены кверху и придают лицу пришельца какой-то задорный вид. И глаза со смешинкой.
— Долго спите, батенька!
Сухорученко, хитро сощурившись, критически осматривает нового гостя. Мирону даже показалось, что он сделал движение, словно хотел поправить картуз. И Мирон понял — приказчик свой, просто конспирирует И, надо заметить, удачно. Придраться не к чему, вот только голос и еще картавость.
Сухорученко меж тем заторопился. Предлагает перенести разговор о типографии на другое время.
— Продолжайте, продолжайте, я не буду мешать.
— Мы о типографии на Лесной. Вот Мирон хочет ее прикончить…
— Не прикончить, а временно свернуть и схоронить.
Приказчик живо интересуется состоянием дел в «кавказском магазине».
И Соколов понимает — собеседник прекрасно осведомлен обо всем. И его заботит не то, что типография будет закрыта, а то, как сохранить все это хозяйство на всякий случай.
— Есть арендованный торговый склад…
— А квартира? Ведь ей цены нет.
И о квартире знает. Теперь уже Мирон адресует свои доводы к этому человеку с рыжими усами.
— Надо поселить в квартире кого-либо из своих, открыть мастерскую, что ли. Все дешевле, чем магазин.
— Что ж, это почти хорошо. Но надо помнить, только пока!
Гость встает, снимает картуз, протягивает руку.
— Я пошел, вы не опаздывайте!
Надевает картуз и уходит. А Мирон стоит с раскрытым ртом. Сухорученко хохочет. Он понимает, что Соколов заметил огромную пролысину гостя, когда тот снимал картуз. А она так не подходит к молодому лицу и залихватским рыжим усам.
Но Соколов уже вновь собран, деловит.
— Как же все-таки решим?
— А чего решать, когда все уже решено.
И нужно работать.
Потом еще будут аресты. «Бутырки». Сибирский этап.
Будет и Октябрь.
Потом Мирон напишет чудесную книгу воспоминаний.
Но это потом. А пока первая русская революция 1905—1907 годов продолжается.
#img_2.jpeg