Глава 1

1.

Последний отзвук псалма, славящего Господа, растаял где-то под сводами. Кардинал начал проповедь. Длинную и скучную, как всегда. Его Преосвященству нравится заставлять окружающих слушать себя и нравится говорить тихим, постным голосом, навевающим сон. Должно быть нарочно для того, чтобы помучить несчастных придворных.

Воскресная месса в Сен-Жермен л`Осерруа — хуже всех мук ада.

Как хорошо тем, кто может притулиться где-нибудь в темном углу и вздремнуть в свое удовольствие, но место королевской семьи расположено прямо перед очами кардинала и, вообще у всех на виду. Приходится вести себя прилично. Приходится сидеть и слушать нудное, неторопливое чтение. И стараться не уснуть… Не каждый раз получается.

Сегодня, впрочем, Филиппу совсем не хочется спать. И он даже не может сосредоточиться на том, что ему всегда было так приятно воображать во время мессы, — какое-нибудь несчастье, которое вдруг может приключиться с кардиналом: он начнет задыхаться, посинеет и рухнет на пол замертво или ему на голову упадет светильник, или, может быть, кто-нибудь из служек, нечаянно подожжет край его сутаны и его высокопреосвященство будет вопить и смешно размахивать руками, пытаясь сбить пламя, пока не сгорит заживо. Пусть фантазии несбыточны, но все ж какое-то развлечение.

Однако сейчас Филипп не может думать ни о чем, кроме голода. Никогда, никогда еще в своей жизни он не был так голоден! Что же это такое? Желудок скручивает от боли, во рту пересохло, и даже перед глазами все как будто плывет. Из-за этого он даже не может разглядеть людей, сидящих рядом…

Нет, конечно, Филипп и так знает, кто находится рядом с ним, из года в год это одни и те же люди, справа — король, слева, через проход — герцогиня де Монпансье.

Но почему-то они словно скрыты за туманом.

И Филипп видит только кардинала, — прямо перед собой, а тот будто чувствует его страдания, и, кажется, на устах его появляется едва заметная довольная улыбка.

Вот же мразь… Он нарочно тянет время, чтобы помучить Филиппа!

Время замерло, оно тоже старается течь медленнее в угоду его преосвященству. Все путается. Филипп уже не может понять, как скоро закончится месса. Ему так плохо, что сейчас он рухнет, осталось только выбрать куда: на короля или в проход.

Но рухнуть пришлось на колени…

Наконец, отзвучал «Agnus Dei», придворные чинно поднимаются и выстраиваются для причастия.

Первый в очереди его величество король, за ним королева-мать, и следующим — Филипп…

В одной руке кардинала облатка, в другой чаша с кровью Христовой.

Приближаясь к нему, Филипп отчего-то чувствует все нарастающую панику. Он вдруг понимает, что не может вкусить Святых Даров… Он тут же умрет в муках, если сделает это.

Кардинал протягивают ему облатку, служка подставляет под подбородок золотой диск, чтобы ни единая крошка священной плоти Христовой не упала на пол, а Филипп смотрит на запястье кардинала, на голубую вену под тонкой кожей, и его голод вдруг делается настолько невыносим, что он хватает его преосвященство за руку и впивается в его запястье зубами. М-м, у него откуда-то появились острые клыки, как удобно!

Кардинал в ужасе вопит, облатки и чаша падают из его рук.

Служка резво отскакивает в сторону.

Кровь течет Филиппу в рот, и он глотает ее с жадностью, — это так вкусно, это такая сладость, невозможная, ошеломительная сладость. И пожар в желудке, наконец-то утихает, и рассеивается туман перед глазами.

Кто-то рядом визжит: то ли матушка, то ли Великая Мадемуазель, а может быть, все прихожане в церкви кричат. В самом деле, все это, должно быть, выглядит чудовищно! И весьма шокирующе! Его высочество герцог Орлеанский вцепился зубами в руку Мазарини! Какой скандал!

Его преосвященство пытается вырваться, но у него ничего не выйдет. О нет, теперь уж он во власти Филиппа, и ему не уйти живым! Молниеносным движением Филипп схватил кардинала за горло, наклонил к себе и вонзился клыками в его шею. О да! Так еще лучше! Так можно насытиться гораздо быстрее!

Филипп пил кровь, пока тело Мазарини не обмякло в его руках, и последний вздох не сорвался с его посиневших губ. Только тогда он отпустил его, и оно грузно упало на пол. Еще мгновение принц смотрел на распростертого у его ног кардинала, чувствуя неизъяснимое счастье. Наконец-то, он сделал это! Наконец-то он его убил!

Правда голод почему-то совсем не ослабел. Странно: он выпил столько крови, а она будто провалилась куда-то в бездну. Обычно бывает иначе… Обычно?

Все произошло так быстро, что никто из прихожан не успел вмешаться, чтобы спасти несчастного кардинала. Придворные в панике повскакивали с мест. Они суетились и кричали. Кто-то просил позвать стражу. Кое-кто привычно лишился чувств.

Филипп смотрел на этих людей, и до него вдруг стал доходить весь ужас содеянного им.

Черт, он убил кардинала! Вот так — у всех на виду! Теперь ему конец! Сейчас сюда ворвутся гвардейцы и убьют его с перепугу, а если не убьют — то схватят, а потом заточат в крепость до конца его дней! Еще бы — ведь он повредился умом или сделался каким-то чудовищем! Он опасен для короля!

Не успел Филипп подумать об этом, как двери, в самом деле, распахнулись и в церковь ворвались гвардейцы, на ходу выхватывая шпаги.

Нужно спасаться, бежать!

Но вместо этого Филипп застыл, тупо глядя на то, как к нему приближается смерть.

Вдруг кто-то схватил его за руку и с силой толкнул в сторону. Обернувшись, Филипп увидел шевалье де Лоррена с обнаженной шпагой в руке. А он-то откуда здесь взялся?!

— Что вы наделали? — заорал Лоррен, — Совсем рехнулись?!

Филипп не успел ничего ответить.

— Бегите! — крикнул Лоррен, — Ну же, быстрее!

И в тот же миг его шпага скрестилась с чьей-то шпагой.

Филипп не видел, что происходило дальше.

В панике он метнулся во тьму, промчался по коридору, и, оттолкнув в сторону служку, вломился в сакристию, откуда, сшибая по пути какие-то священные сосуды, кинулся к двери. Еще несколько мгновений — и он успеет выбежать на улицу. А дальше — что?! Куда ему бежать?!

Филипп распахнул дверь. И вылетел из церкви. Прямо под лучи палящего солнца.

В тот же миг всего его охватило пламя…

Принц заорал от ужаса и боли. И — проснулся.

Открыв глаза, Филипп несколько мгновений смотрел безумным взором в потолок, не понимая, что происходит, крик еще рвался с его губ, и даже кожа горела, словно обожженная. Постепенно, впрочем, до него начало доходить: он не сгорел, он дома, в своей кровати, в безопасности. От солнечного света его скрывают толстые каменные стены и бронированная дверь.

И Мазарини умер уже более трехсот лет назад. Своей смертью. А вовсе не от его клыков.

Вот черт! Надо же присниться такому… Не к добру это, точно не к добру!

До заката было еще долго, и вампир снова закрыл глаза. Очень надеясь, что сегодня ему больше ничего не присниться. И что никогда-никогда ему больше не будет сниться кардинал Мазарини!

2.

Тем дождливым октябрьским вечером принц вампиров Парижа проснулся в прекрасном настроении и с ощущением праздника на душе. Гадкий сон про Мазарини был позабыт. Принц умел не сосредотачиваться на неприятном. На земле властвовала триста семидесятая осень его жизни, и, казалось бы, все уже должно было наскучить существу, бродящему по этому бренному миру столь долгое время, но принц никогда еще не испытывал пресыщения радостями бытия и не представлял себе, как можно тяготиться земной юдолью. Впрочем, будь его существование преисполнено скорбями, возможно, он и тяготился бы. Но принц умел получать удовольствие от жизни. Тем более, что она никогда не стояла на месте, и постоянно преподносила все новые сюрпризы. К счастью, большей частью — приятные. Или, по крайней мере, интересные. К тому же после смерти принц начал любить осень, когда дни, наконец, начинали становиться все короче и пасмурнее, а ночи делались все более глухими и мрачными, когда сад Тюильри, прекрасный вид на который открывался из окон его особняка на набережной Анатоль Франс, менял свой наряд с веселенького зеленого цвета пирующей жизни на багровые и коричневые тона увядания.

Принцу нравилось, когда все вокруг умирает, тогда как он сам остается в вечности неизменен.

Помимо прочего, эта ночь была особенной. Принц ждал ее уже несколько месяцев. Сегодня в принадлежащем ему художественном салоне открывалась выставка одного молоденького и подающего большие надежды художника, который непременно должен был произвести фурор среди парижской богемы, а позже — очень скоро! — и во всем мире. Еще в бытность свою человеком принц открыл миру нескольких талантливых композиторов, художников и писателей, среди которых, в частности, был до сих пор популярный литератор Мольер, автор таких смешных и остроумных пьесок. Сейчас его называют гением, а где бы он был, если бы герцог Орлеанский не представил его однажды королю? И не уговорил бы его величество позволить разыграть на сцене Лувра одну из Мольеровых комедий? Так и прозябал бы в безвестности, или того хуже, закончил бы жизнь в какой-нибудь сточной канаве с перерезанным горлом за привычку высмеивать в своих пьесках тех, кого не следовало бы.

Принц верил в то, что не утерял нюха на талант и теперь, хотя со времен его молодости в мире многое переменилось, и теперь искусством стали часто называть то, что таковым вовсе и не являлось. Бывший герцог Орлеанский и нынешний принц вампиров Парижа умел мужественно принимать эти перемены, хотя, надо сказать, в последние десятилетия они происходили как-то слишком уж интенсивно.

Выставка должна была открыться час назад, но принц не торопился. Он отправится в салон ближе к полуночи, уже после того, как соберутся именитые гости, он прибудет последним, и его появление станет самой лучшей рекламой молодому художнику. Далеко не все события, происходившие в культурной жизни Парижа, удостаивал своим посещением принц города, — его внимание дорогого стоило. Впрочем, почти никто из приглашенных на выставку людей не догадывался о том, что он нежить, его знали как успешного предпринимателя, миллионера и мецената. Ходили так же слухи, что он потомок старинного аристократического рода, с какой-то стороны имевшего отношение к королевской семье. Но никто не знал, насколько близким было это родство. Никто не знал, что человек, носящий нынче скромное имя Филипп Данвиль, в действительности был родным братом самого блистательного французского короля Людовика XIV.

Перекатившись на бок, и подперев голову ладонью, принц с минуту любовался спящим рядом любовником. Тот всегда просыпался позже, и за множество прошедших лет для Филиппа стало своеобразным ритуалом, моментом наивысшего эстетического удовольствия, смотреть на его застывшее, бледное и немного осунувшееся за ночь лицо, прекрасное, как у погибшего ангела, какими их принято изображать на надгробиях. Шевалье де Лоррен, его вечный спутник, и при жизни был очень красив. Но после смерти в облике Лоррена появилось что-то чарующе потустороннее. Филипп любил лицезреть его мертвым и неподвижным, будто замершим на грани между тем, как последний вздох отлетает с уст и начинающимся тлением. Лоррен поднял бы Филиппа на смех, если бы сумел прочитать его мысли.

Это ведь и правда смешно: так сильно любить кого-то три с лишним сотни лет.

Спальня принца и примыкающая к ней ванная были надежны, как сейф. Как хранилище золотого запаса страны. И даже еще надежнее, — потому что в любое из самых хорошо запертых помещений можно попасть снаружи, а в это нет. В личных покоях принца вампиров не было окон, и бронированная дверь в полметра толщиной запиралась только изнутри. Возможно, это было излишней предосторожностью, но Филипп не доверял никому из людей, исключая, разве что, своего слугу крови, чей незамысловатый разум не хранил от него никаких секретов. И, разумеется, он не доверял никому из вампиров, — кроме Лоррена, — зная на собственном опыте, что никакие кровные узы и клятвы верности не являются гарантией от предательства.

Накинув халат, принц отправился в ванную. Если ко всем новаторским веяниям в мире искусства он относился осторожно и часто неприязненно, то достижения технического прогресса не переставали его радовать. Автомобили и самолеты давали возможность путешествовать на огромные расстояния без особенных хлопот, электричество позволяло осветить дом так ярко, что даже самой глухой ночью можно было чувствовать себя так же комфортно как днем. Но что всегда восхищало принца особенно сильно, — так это изобретение центрального водоснабжения. Каждый раз, открывая краны с холодной и горячей водой, и регулируя температуру, Филипп не мог отделаться от дурацкого ощущения, что прикасается к чуду. Нет, конечно, и в стародавние времена, когда он был еще человеком, принц жил не в грязной лачуге, где воду использовали только для питья, у него было множество слуг, которые в любой момент могли бы приготовить ему ванну и вообще выполнить все пожелания. Да и позже, когда человеком он уже не был, а его имя и титул упокоились под каменной плитой в аббатстве Сен-Дени, Филипп никогда не страдал от каких бы то ни было бытовых неудобств, и все-таки… Все-таки не было для него чуда чудеснее, чем ванна с гидромассажем и возможность одним движением руки отрегулировать температуру воды, не привлекая к этому процессу десяток бестолковых слуг, которые никогда не могут все сделать правильно.

Филипп с наслаждением погрузился в воду и закрыл глаза.

Триста с лишним лет пролетели так быстро, и странно даже помыслить о том, что он действительно мог бы лежать под каменной плитой, вместе с перемешанными в кучу останками многочисленных предков и потомков. Филипп Орлеанский не совершал выдающихся подвигов и не устраивал заговоров, однако, в отличие от множества других младших братьев выдающихся особ, отметился в изрядном количестве художественных произведений. И даже в одном историческом! Лет пятьдесят назад очень известный и очень плодовитый — в литературном плане — историк написал о нем монографию, настоящее серьезное исследование его личности и деяний. Монография была скучноватой, — Филипп удавился бы, если бы на самом деле прожил такую унылую жизнь, — но, по крайней мере, почтительной. Во всех других произведениях его почему-то изображали негодяем. Иногда еще и идиотом. Знакомясь с очередной версией своей биографии, Филипп каждый раз испытывал скорбь и задумывался о том, не написать ли мемуары, но потом оставлял эту затею. К чему пугать читателя? Тем более что, говоря по чести, он действительно был негодяем, и даже в куда большей степени, чем могли выдумать все эти писаки. Да и глупостей он совершил немало.

К тому же от популярной литературы была своя польза. Узнавая, кто он на самом деле, молоденькие вампиры испытывали к Филиппу особенное почтение. Как к живому памятнику. Самые смелые даже начинали расспрашивать, правда ли то, да правда ли это, да как все было на самом деле. Каким был в действительности Король-Солнце? И в самом ли деле Лоррен отравил Генриетту? А больше всего допекли с этой чертовой «железной маской»! Филипп знал лично только одного узника Бастилии, которого сам же отправил туда, и этот узник был вполне себе тривиален. Подумаешь, какой-то колдун. И масок он не носил. Вообще непонятно, зачем на кого-то надевать железную маску? Разве что, с целью помучить? Своим птенцам Филипп говорил, что если бы знал, что придется отвечать на глупые вопросы, — непременно поинтересовался бы этим узником в «железной маске». А еще, сожалел, что вовремя не нашел и не велел выпороть кнутом писаку со слишком богатой фантазией, — Александра Дюма, — придумавшего, что под железной маской скрывали брата-близнеца Людовика. Королева Анна, конечно, не была лучшей в мире матерью, но столь изощренно поиздеваться над собственном ребенком она бы не позволила. Да и Мазарини, несмотря на всю его мерзостность, все же не был склонен к бессмысленным и странным жестокостям. Бред! От первого до последнего слова!

Филипп вздохнул и погрузился под воду с головой. Он лежал, как утопленник, сложив руки на груди. Длинные темные волосы, медленно плыли в подводных течениях, нежно скользя по лицу, по груди и плечам, приятно лаская кожу.

Покой принца был грубо нарушен, когда чья-то ладонь скользнула по его щеке и после вдоль шеи, заставив мурашки пробежать по коже.

Когда уже он перестанет реагировать так на его прикосновения?

Принц улыбнулся и вынырнул на поверхность. Никто не посмел бы вломиться к нему в ванную и лезть лапами в воду, никто — кроме Лоррена. Тот сидел на краешке джакузи, все еще держа руку в воде. Он, видимо, уже успел поесть, потому что казался почти живым, кожа порозовела и глаза блестели.

— Знаешь, мне сегодня приснился Мазарини, — задумчиво сказал Филипп.

— Поздравляю. Вы по этому поводу уже час валяетесь в ванной? Решили провести здесь всю ночь?

— А ты все же решил ехать со мной? — изобразил удивление Филипп.

— Увы, мой принц, похоже, что придется. — Лоррен зловеще улыбнулся, — Но, к счастью, не на вашу идиотскую выставку.

— Идиотскую? — возмутился Филипп, — Можно подумать, ты разбираешься в искусстве!

— Не разбираюсь и не собираюсь начинать. Это скучно.

— Не понимаю, как ты мог уродиться таким мужланом? — скорбно вопросил Филипп, — Ты потомок столь знатного рода… Впрочем, — добавил он презрительно, — Это кровь Гизов дает о себе знать, они всегда были грубы и примитивны. Единственное искусство, в котором они преуспели, — это искусство войны… То есть, вовсе не искусство.

— Как скажете.

Лоррен взял с полки банный халат и протянул его Филиппу.

— Вылезайте. Вас ждут.

— Кто? — удивился Филипп. Никаких серьезных дел на сегодня у него не намечалось.

— Уже часа полтора в «Ле Руа» вас дожидается Эмиль Патрю. Он все-таки привел своего птенца.

Филипп обреченно застонал и протянул Лоррену руку, чтобы тот помог ему выбраться из ванной.

— Очень вовремя! Он не соизволил объяснить, почему не смог сделать все сам?

— Не соизволил, но, думаю, и так все понятно: он не хочет убивать свое сокровище. Будет ныть о его молодости и раскаянии, и просить вас о милосердии.

— Он спятил?

— Я не рассказал вам еще одну новость… Черт возьми, я уже чувствую себя утренней газетой! Это вам полагается узнавать все раньше всех, но вы полночи валяетесь в ванной!

— Что за новость? — спросил Филипп, заворачиваясь в халат.

— Приехала Диана.

Филипп застыл с не завязанным поясом в руках.

— По просьбе Эмиля?!

Лоррен только пожал плечами.

— Не знаю. Но сейчас она в «Ле Руа» вместе с ним, выслушивает рыдания и мольбы и утирает слезы, — и его, и свои, и этого мелкого говнюка… Впрочем, думаю, мелкий говнюк даже не притворяется испуганным. С таким-то мастером как Эмиль он уверен в том, что все сойдет ему с рук.

— Два идиота, — все больше мрачнея, Филипп вышел из ванной и далее из спальни, не потрудившись одеться или хотя бы запахнуть халат, — По их милости я попаду на выставку к рассвету, когда все уже разойдутся, и мой маленький Ален расстроится! Я прикончу не только Эмилева птенца, но и самого Эмиля! — прокричал он уже из гостиной.

— Здравая мысль, — отвечал идущий за ним следом Лоррен, — Можете прикончить и Диану. Только собирайтесь быстрее!

— Ты тоже рехнулся с Эмилем за компанию? — возмутился Филипп, — Как вообще можно произносить такое вслух?

В гостиной царил полумрак. Тускло горела какая-то замысловатая лампа на журнальном столике, и кроме этого свет проникал только с улицы. С наступлением темноты прочные жалюзи, закрывавшие окна все светлое время суток, поднимались, превращая наглухо запечатанный склеп в уютную квартиру. Апартаменты принца города не должны были выглядеть как противоядерный бункер. К тому же, у людей в замкнутом пространстве почему-то часто начиналась депрессия. Даже если это замкнутое пространство было роскошно обставлено. От этого их кровь приобретала такой-то пыльный привкус.

В гостиной Филиппа уже дожидался завтрак, тщательно подобранный и сервированный Жаком. Тот прекрасно знал предпочтения своего господина и, не пытаясь предугадать, чего именно ему захочется именно этой ночью, предоставлял выбор. Чаще всего он состоял из трех или четырех блюд, в зависимости от того, насколько удачно прошла охота поставщиков принца.

Сегодня на диване перед работающим без звука телевизором, на экране которого плясали какие-то негры, лежали, переплетясь в объятиях, двое юнцов и самозабвенно целовались. Еще один, совершенно обнаженный, полусидел в кресле в состоянии прострации, бледный до синевы, что было заметно даже в сумеречном свете этой дурацкой дизайнерской лампы. Впрочем, вампиру хватило бы и света от уличных фонарей, чтобы разглядеть все подробности, и Филипп сразу заметил свежие ранки на бедре юноши, как раз в том месте, где близко к коже проходила артерия.

Принц подошел к нему, приподнял голову и заглянул в глаза, они были совершенно мутными и отсутствующими, словно мальчик витал где-то в заоблачных краях. И там ему явно было хорошо, потому что на губах его блуждала идиотическая улыбка. Все равно как под кайфом. Но, конечно, он не наркоман, Жак всегда хорошо следил за качеством доставляемых продуктов. Просто заворожен. И на грани глубокого обморока.

— Он выживет, — на всякий случай сказал Лоррен, подходя ближе, и через мгновение добавил, — Наверняка.

Филипп посмотрел на него с осуждением.

— Жадина, — сказал он, — Когда ты научишься вовремя останавливаться?

Лоррен пожал плечами, что, вероятно, означало «никогда». Виноватым он себя явно не чувствовал. Он никогда не чувствовал себя виноватым, даже если очередной мальчик или девочка все-таки умирали от обескровливания. Это случалось не часто. Но каждый такой случай мог быть причиной больших проблем.

Услышав звук голоса Лоррена, мальчик вздрогнул и взгляд его даже немного прояснился, он повернулся в его сторону, будто хотел потянуться навстречу, но не хватало сил.

— Вот видите, он хочет еще, — усмехнулся Лоррен.

— Если он умрет, — зловеще сказал Филипп, — Я посажу тебя на диету из престарелых американских туристов!

У Лоррена не хватило терпения досмотреть до конца фильм «Сумерки», но самые смешные сцены ему рассказывали и не по одному разу. Новообращенные обожали фильмы о вампирах, какую бы глупость в них не показывали. Филипп тоже частенько смотрел их, хотя сам не очень понимал, зачем это делает.

Лоррен подошел к мальчику и, притянув к себе, поцеловал так жадно, что казалось, хотел выпить из него последний вздох. Мальчик застонал от удовольствия, и Филипп, глядя на эту сцену, тоже почувствовал легкое головокружение.

— Хочу посмотреть, как ты трахнешь его, — проговорил он.

Лоррен оторвался от своей жертвы и бережно уложил юношу в кресле, аккуратно устроив его голову на подлокотнике. Похоже, бедняжка все же отключился.

— Хватит с него на сегодня, — он повернулся к Филиппу и привлек его к себе. Его губы пахли вином и шоколадом. Вероятно, перед знакомством с Лорреном, мальчишка вдоволь угостился сладостями, которыми был уставлен журнальный столик, — Вы забыли, что вас ждут?

— Иди к черту, — пробормотал Филипп, отвечая на его поцелуй, — Ты нанялся ко мне в секретарши?

— Ради того, чтобы ехать с вами, я отложил свои дела, — сказал Лоррен, отодвигая его от себя. — Отложил, но не отменял. И не собираюсь тратить всю ночь на Эмиля и нашу драгоценную гостью. Тем более, еда вас явно заждалась, — добавил он тише.

Мальчики на диване уже успели оторваться друг от друга и теперь смотрели на них. Светленький и темненький. Оба очень хорошенькие. Один из них, похоже, не совсем ясно понимает, где он и что происходит, в его чувствах одно только вожделение и сладкая истома. Зато у другого взгляд вполне осмысленный, горящий азартом и любопытством. Интересно. Похоже, он не заворожен. Как это могло случиться?

— Иди, скажи Жаку насчет машины, — сказал Филипп, — Я скоро буду.

Лоррен не стал говорить о том, что он думает об этом «скоро» и просто ушел.

А Филипп опустился на диван рядом с мальчиками.

Тот, что не был заворожен, и впрямь оказался интересным экземпляром. Действительно красивый, этакий классический скандинавский тип, светлокожий и сероглазый, и похоже, натуральный блондин. Откуда он взялся? Студент по обмену?

Черт возьми, как же это приятно, когда жертва не одурманена и сознает все, что с ней происходит! Филипп слышал, как все сильнее колотится сердце юноши, видел, как судорожно бьется жилка на его шее. Мальчик хотел казаться самоуверенным и наглым, но, конечно, ему было чертовски страшно и, чтобы видеть это, не нужно было смотреть ему в глаза. Филипп подумал, что ему надо хотя бы иногда охотиться самому, а то он скоро превратится в тупого буржуа, покупающего стейки в магазине и уверенного, что мясо так и выращивают в пластиковых упаковках.

Принц положил ладонь парню на затылок, зарываясь пальцами в короткие светлые волосы, и приблизил к себе его лицо. Тот отвел взгляд, как только вампир заглянул ему в глаза.

— Не надо меня завораживать, — попросил он, — Прошу вас.

Идеальный французский, без всякого акцента. Ну, надо же…

— Я и не собирался, — ответил Филипп, — Ты видел все, что сделал мой друг с тем мальчиком, — он кивнул в сторону все еще лежащего без сознания юноши, — И хочешь того же. Жажда новых впечатлений?

— Он умрет? — спросил парень, стараясь казаться равнодушным.

— Конечно, нет. Его сердце бьется медленно, но ровно. Когда он очнется, ему будет плохо, придется поваляться в постели недельку или две. И он не будет помнить ничего об этой ночи, кроме того, что у него был потрясающий секс с роскошным мужиком.

Парень весело хмыкнул.

— Охуительно. Особенно учитывая то, что он всегда считал себя натуралом.

— Правда? — удивился Филипп, — Ну, значит теперь не будет считать… Ты знаешь его?

— Да не особо. Так… тусовались вместе пару раз.

— А кем считаешь себя ты?

— Мне нравятся вампиры.

— Насмотрелся «Сумерек»?

— Предпочитаю «Интервью с вампиром».

Филипп одобрительно улыбнулся.

— Бальзам на мое сердце…

Он легонько поцеловал мальчика, а потом запрокинул его голову на бок. Парень напрягся еще больше, но не сопротивлялся. Он хочет получить всю гамму ощущений — он ее получит, и Филипп резко вонзил зубы в выпирающую под кожей вену. Это должно было быть довольно больно.

Парень дернулся и выругался сквозь зубы.

Больно. Но только в первое мгновение, зато потом… Даже если вампир не завораживает жертву, его укус все равно дарит изумительное удовольствие. Не так давно один умник предположил, что в слюне вампиров есть какой-то особенный химический элемент, действующий на людей, как наркотик. Филиппу было приятнее считать это магией. Он почувствовал, как расслабляется тело, которое ему поначалу приходилось удерживать, как горячие руки забираются к нему под халат и пытаются притянуть ближе. Одной рукой продолжая прижимать голову парня к диванной подушке, другой Филипп расстегнул его джинсы и нежно сжал пальцы на уже твердом члене. Парень застонал и, приподняв зад, одним движением стянул с себя штаны. Он уже не боялся смотреть вампиру в глаза, ему было все равно, что тот с ним сделает и более того, он с радостью готов был позволить сделать с собой все, что ему вздумается, и Филипп упивался тем, что видит в глазах человека, — обожание и страсть, и все захлестывающую похоть. Теперь главное не выпить слишком много, чтобы все эти яркие чувства не сменились апатией. Вино, адреналин и эндорфины, прекрасный коктейль, который так хочется выпить до самого донышка.

Филипп оторвался от шеи мальчика и лизнул ранки, чтобы они затянулись.

— Не останавливайся, — попросил тот.

— Хочешь умереть?

— Нет… Но все равно не останавливайся. Пожалуйста… Бля. Я никогда ничего подобного…

Филипп закрыл ему рот поцелуем.

Конечно, ты никогда…

Спустя какое-то время, и Филипп очень надеялся, что его прошло не слишком много, он оторвался от милого мальчика и, ощутив некоторое чувство голода, которое всегда появлялось после секса, немного закусил оставшимся доселе нетронутым человечком и — нет-нет-нет, больше ничего! — отправился одеваться.

По пути он взглянул на часы и едва не взвыл от ужаса. Прошло почти полтора часа! Вот это действительно бля!

Тихо матерясь, принц постарался одеться как можно быстрее, представляя, как будет злиться Лоррен. И как будет недовольна Диана таким долгим ожиданием. А какого, собственно, черта? Зачем ей вообще понадобилось ехать в «Ле Руа», вместо того, чтобы приехать прямо сюда? Что за официоз?

Его юный любовничек, еще не до конца пришедший в себя, наблюдал за ним с дивана.

— Тебе обязательно уходить?

— Обязательно, детка, — проворчал Филипп, расшвыривая одежду, потому что совершенно не мог придумать, что ему надеть, — У меня чертова куча дел, и я должен расправиться сегодня хотя бы с некоторыми.

— Я могу подождать тебя?

— Не можешь. Я приеду поздно… Вернее рано, очень надеюсь, что хотя бы за миг до того, как взойдет солнце. И мне не нужна будет болтающаяся под ногами еда. Тем более, что от тебя сегодня уже никакого толку.

Мальчик фыркнул.

— Еда?!

Филипп, отчаявшись найти в гардеробной что-то такое, что подошло бы одновременно для встречи с посланницей Совета, судилища и выставки живописи, решил остановиться на нейтральном варианте: рубашка от Lardini и черные блестящие брюки от John Richmond, к ним лучше всего подходили изящные ботинки Rossi. И черный плащ Prada, длиной чуть выше колен.

— А ты что думал? — проговорил он, поправляя воротничок рубашки.

— Похоже, мне надо было сказать, что я люблю «Сумерки».

— Хочешь полежать со мной рядышком, положив посередке подушку, чтобы случайно не соприкоснуться телами, и послушать нудную лекцию о том, как тяжело быть вампиром? «Простишь ли ты меня когда-нибудь за ту боль, что я причинил тебе?» — процитировал он унылым голосом.

Парень рассмеялся.

— Нет, лучше считай меня едой. Послушай… Ну, это ведь просто интересно, сам понимаешь. Такой шанс бывает раз в жизни, и то не у каждого. Вряд ли я еще раз увижу вампира. Вы ведь не собираетесь легализовываться в ближайшую сотню лет, правда?

— Только через мой труп.

— Ну, так имей совесть и не выставляй меня так сразу. Можно я поеду с тобой?

— Не рискуй. Мой любовник сейчас так зол, что наверняка оторвет тебе голову.

— А можно…

Он не закончил фразу, потому что говорить было уже некому, вампир куда-то исчез. Впрочем, ничего удивительного в этом не было: фантазия авторов произведений о детях ночи была весьма богата и разнообразна, но в чем они всегда были единодушны, так это в том, что те умеют перемещаться с невероятной скоростью. Что ж, похоже, это правда.

3.

Лоррен был мрачен, и Жак выглядел напряженным, но никто из них не сказал ни слова, все молча отправились к машине.

Филиппу безумно нравилась его нынешняя машина, — ее привезли всего две недели назад, и он еще не успел к ней привыкнуть. Это был лимузин «Майбах» темно-синего цвета, почти черный, но все же не совсем. Как говорили раньше — цвета полночного неба. Лоррен радости принца не разделял, будучи патриотом, он ездил исключительно на «Пежо». При всей своей любви к родине, Филипп снисходил до отечественных автомобилей только в самом крайнем случае. На самом деле, вряд ли он даже смог бы припомнить, когда это было в последний раз.

Филипп очень редко проводил деловые встречи дома, для этих целей у него был ресторанчик, расположенный хотя и близко к центру города, но на довольно неприметной и скучной улочке, которой почти не уделяли внимание вездесущие туристы. Ресторанчик назывался «Ле Руа Солей» и был оформлен в так называемом стиле Людовика XIV, имевшем хотя и довольно отдаленное сходство с подлинной обстановкой времен молодости Филиппа, но все же приятно радовавшим глаз. Если не слишком придираться. Филипп давно уже понял, что придираться не стоит, — три сотни лет слишком большой срок, чтобы сохранить дух ушедшей эпохи, и можно попробовать воссоздать только какое-то жалкое подобие его. Почти каждый вампир, разменявший хотя бы сотню лет, испытывал нежные чувства к «прекрасным временам» своего человеческого существования, часть его души навсегда оставалась в прошлом, даже если он был каким-нибудь ничтожеством. Прошлое Филиппа было достаточно блестящим для того, чтобы сделать его частью своего имиджа.

Передвигаться на машине днем было делом довольно мучительным, поездка могла занять и час и два, но ночью на дорогах становилось свободнее, и от дома до «Ле Руа» можно было доехать минут за пятнадцать. Несмотря на то, что он уже везде безнадежно опоздал, — а может быть, именно благодаря этому, — Филипп сожалел, что дорога займет так мало времени. Ему о многом было нужно подумать. В частности, зачем на самом деле приехала Диана. Не ради Эмиля же, право слово… То, что она не известила Филиппа заранее, и то, что явилась в ресторан, вместо того, чтобы приехать домой, как-то настораживало.

Лоррен смотрел в окно на проносящиеся мимо неоновые витрины, и Филипп знал, что он думает о том же. О Диане. И о Совете вампиров. И о том, что старые упыри наверняка пронюхали о том, что в Париже происходят безобразия — вопиющие и беззаконные, а принц и не думает принимать меры.

— Как думаешь, она официальная посланница? — спросил Филипп.

— Диана не пала бы так низко, чтобы работать курьером, — отозвался Лоррен, — Ее попросили приехать сюда как вашу старинную подругу, в надежде, что ее вы выслушаете, тогда как кого-нибудь другого выставите взашей. Ну и повод нашелся — она мастер Эмиля и хочет ему помочь.

— Как трогательно. Учитывая, что когда-то она с такой легкостью бросила его умирать.

— Я же говорю — это всего лишь повод.

— Ну что ж, если они ищут поводы, значит, не имеют намерений открыто предъявлять претензии.

— Но хотят дать понять, что пристально следят за вами. И недовольны.

— Плевать я хотел на их недовольство, — проворчал Филипп, — Я имею право решать сам, кого и когда наказывать.

— Скажите об этом Диане.

— Скажу, не сомневайся.

Они почти уже подъезжали к месту назначения, когда Лоррен вдруг вспомнил.

— Надеюсь, вы заметили, что один из мальчиков не был заворожен? Вы исправили это упущение?

Филипп пару мгновений помолчал, вспоминая взгляд темно-серых глаз, сияющий отчаянной радостью, и жаркий шепот «не останавливайся». Когда вампир пьет кровь человека, он узнает о нем все, — и мысли и чувства, если захочет, но главное, он познает его суть, вплоть до самой темной глубины. Некоторые люди заслуживают того, чтобы позволить им помнить.

— Нет, — произнес принц, наконец, — Он попросил меня не делать этого.

— Хотите оставить его себе?

— Ты же знаешь, я не люблю, когда в доме толпятся ненужные люди.

— Тогда почему? Вам недостаточно «кровопийцы из Булонского леса»? Хотите привлечь к своему дому полицию?

В самом деле, почему? Никакой логики…

— Он показался мне похожим на тебя. — Филипп улыбнулся, глядя на удивленное лицо Лоррена, — На того юного и прекрасного мальчика, которого я, увы, почти не помню.

— Я никогда не хотел быть ничьей едой, — поморщился Лоррен.

— Он тоже не хочет быть едой. Но он готов быть и едой и питьем и ковриком под ногами для того, чтобы остаться с нами. Кстати, тебе не кажется, что эта мода на вампиров уже несколько перешла рамки допустимого? Они теперь видят вампира и думают, что ничего особенного не происходит. Сегодня меня спросили, когда мы собираемся легализоваться.

Лоррен расхохотался.

— Что тебя так развеселило? — кисло улыбнулся Филипп.

— Вспомнил кое-что. Из прошлого.

Принц тоже помнил прошлое.

— Ничего смешного. Не удивлюсь, если весь этот бум вампирской популярности кем-то спланирован. Вот чем следовало бы заняться Совету, вместо того, чтобы следить за тем, как я выполняю свои обязанности.

Конструкция машины предполагала возможность закрыться от водителя звуконепроницаемой перегородкой, но Филипп редко пользовался этой функцией. Жак был членом семьи, от которого у него не было секретов.

— Этот мальчик моя оплошность, — отозвался слуга с водительского кресла, и в зеркальце заднего вида Филипп на мгновение поймал его взгляд, в самом деле, виноватый, — Прошу прощения, монсеньор. Впредь я буду просить кого-нибудь проверять вашу еду несколько раз. Я сам, к сожалению, не могу заглянуть человеку в душу и определить ясность его сознания. Паршивец притворялся и, как вы уже заметили, совершенно не выказывал страха.

— Ему было страшно, — возразил Филипп, — Но еще больше интересно. Не стоит извинений, милый, сегодняшний завтрак меня… порадовал.

В этот момент они подкатили к ресторанчику, и дежуривший при входе охранник кинулся открывать дверцу машины.

— Ты, в самом деле, хочешь со мной? — спросил Филипп любовника.

— О да, — с чувством ответил Лоррен, — Ни за что не пропущу это представление!

— Извращенец, — нежно улыбнулся ему принц.

4.

Ресторан «Ле Руа Солей» располагался в двухэтажном строении, зажатом с двух сторон между зданием какого-то государственного архива и еще одним, где прозябали издательства двух малотиражных журнальчиков. Здесь и днем было весьма немноголюдно и сумрачно, а уж ночью и подавно. Первый этаж ресторана представлял собой небольшой зал и кухню, на втором были апартаменты принца города, где в милой приватной обстановке периодически решались насущные дела парижского магического сообщества.

Ресторанчик был маленьким, всего на десять столиков. Но, надо сказать, в нем и не бывало много посетителей. Вход в заведение прикрывала магическая завеса, и обычные люди не могли увидеть его, кроме разве что тех, кто точно знал, что ищет или же получал приглашение. Эти последние, впрочем, приходили сюда не поесть, а скорее предоставить себя в качестве еды, сколь это не парадоксально. Вампироманов в Париже было не много, Закон не поощрял детей ночи раскрывать людям тайну своего существования, но любители подставить горло — или иную часть тела — под вампирский поцелуй неизбежно откуда-то появлялись, и, в общем, никому не доставляли особенных неудобств. Разве что иногда умирали от малокровия. Но в этом они не могли винить никого, кроме себя.

Бывали здесь и другие люди: представители колдовского ковена, оборотни или охотники, все, кто по какой-то причине жаждал общения с принцем города и хотел донести до него сей факт. Эти тоже приходили не затем, чтобы поесть, но редко кто мог отказаться от того, чтобы сделать хотя бы маленький заказ. В «Ле Руа» кормили превосходно и в буквальном смысле слова могли удовлетворить любой, даже самый взыскательный вкус.

Открыт был «Ле Руа» исключительно ночью, повар его — он же и управляющий — был вампиром. Принц обратил его около сотни лет назад, подарив бессмертие за выдающееся кулинарное искусство, и оставил при себе, хотя и не мог отведать ни один из его шедевров. Вампирами были и официанты, а вот помощник повара все еще оставался человеком, и, похоже, не особенно стремился к обращению, хотя патрон и был не прочь сделать его своим птенцом.

Все сотрудники ресторана видели подъехавший автомобиль и к тому моменту, когда принц появился в дверях, встречали его в зале, готовые получить указания. Но Филипп прошествовал мимо, не удостоив их даже взглядом, и с таким выражением лица, что и люди и вампиры испытали острое желание скорее убраться куда-нибудь подальше и ни в коем случае не попадаться ему сегодня на глаза. Лоррен проследовал за принцем, и на его лице было заметно предвкушение удовольствия, что тоже не сулило ничего хорошего. А Жак остался в зале. Бывший швейцарский наемник всегда отличался отменным аппетитом и, в отличие от вампиров, вполне мог насладиться самыми разнообразными яствами здешней кухни. Так как сегодня в ресторане Жака ждали, то заранее приготовили его любимые блюда и практически во мгновение ока поставили их ему на столик. По опыту повар знал, что после сытного ужина Жак будет чуть более расположен к беседе, чем обычно, и из него можно будет вытянуть хоть какие-нибудь подробности того, что же собственно происходит. Прибытие в их скромное заведение бывшей принцессы Парижа, явно было событием неординарным. Что-то здесь сегодня произойдет и неплохо бы знать, к чему следует готовиться.

Жак был слугой Филиппа уже более двухсот лет, и, формально оставаясь человеком, он, на самом деле, давно уже им не являлся, за долгие годы общения с нечистью сделавшись частью их мира. Подробностей о том, как именно Жак стал слугой крови принца города, никто не знал, но ходили слухи, что Филипп нашел его, смертельно раненого, у королевских покоев в Тюильри августовской ночью 1792 года. Жак был последним из швейцарских гвардейцев, защищавших Людовика XVI и его семью от восставшей черни. Последним, кто еще оставался в живых, хоть и стоял на пороге смерти… Филипп напоил его своей кровью и вернул ему жизнь. Впоследствии Жак принес принцу клятву верности и с тех пор Филипп регулярно подкармливал его своей кровью, отдавая часть своей силы и делясь бессмертием. Жак не старел, он оставался в точности таким же, каким был в тот день, когда принял свой последний бой, защищая обреченного короля, и при этом он не являлся живым мертвецом, — у него билось сердце, он нуждался в обычной человеческой пище, и сверхъестественных способностей у него не было. И, как у всех прочих людей, у Жака имелось одно очень серьезное преимущество перед детьми ночи, он вполне мог выходить под солнечный свет, что делало его чрезвычайно полезным для своего господина.

Многие вампиры считали большой удачей обзавестись хорошим слугой крови, но найти человека, которому можно полностью довериться, и который был бы действительно в состоянии защитить своего господина при необходимости, было очень непросто. Жак в этом плане оказался идеален. Он был силен, храбр и предприимчив и, самое главное, абсолютно и непреложно верен Филиппу вне зависимости от связывающих их клятв.

Между вампиром и его слугой крови существовала ментальная связь, еще более тесная, чем между мастером и его птенцом, по сути, слуга был частью своего господина, хоть и обладал свободой воли. Его разум всегда был открыт перед хозяином и тот всегда мог знать все его мысли и чувства, а еще, — слуга не мог пережить своего господина, случись тому умереть. Это было довольно надежной защитой от предательства, однако бывали и такие случаи, что слуга жертвовал собственной жизнью ради того, чтобы уничтожить господина, поэтому доверить свою жизнь человеку решался далеко не каждый.

5.

Диана де Пуатье была ожившим памятником, пожалуй, в еще большей степени, чем Филипп. И если он являлся скорее приложением к своему великому брату, то она была значительна сама по себе. Диану знали все, кто имел хоть какое-то представление об истории Франции или питал пристрастие к романам авантюрного содержания, в большинстве которых мадам де Пуатье — опять же в отличие от Филиппа — была представлена прекрасной, благородной и наделенной всяческими мыслимыми и немыслимыми достоинствами дамой, хотя и являлась всего лишь королевской фавориткой. Впрочем, выражение «всего лишь», конечно, было в отношении ее недопустимо, помимо того, что мадам де Пуатье родилась в одном из знатнейших семейств Франции, она действительно была выдающейся женщиной, — умной, расчетливой, хладнокровной, и в то же время сострадательной и великодушной. Может быть, даже излишне великодушной, поэтому роль принцессы вампиров Парижа и тяготила ее.

Диана стала принцессой города случайно после внезапной и странной гибели предыдущего принца города, не потому, что так уж стремилась к власти, — просто на тот момент не оказалось кандидатуры более достойной. Ее существованию во тьме было в ту пору всего лишь сто восемьдесят лет и Диана, конечно, была слишком молода для этой роли. Но в Париже ее любили и — что гораздо более важно — уважали. И, когда среди смятения и хаоса, воцарившихся в ту пору в изрядно поредевшем вампирском сообществе города, — погиб не только принц Парижа, но и многие из его подданных, — мадам де Пуатье приняла власть в свои руки, никто не посмел бросить ей вызов. Никто даже не выразил недовольства тем, как легко и непринужденно она заняла место, за которое многие дрались насмерть. Впрочем, учитывая обстоятельства смерти ее предшественника, мало кто в тот момент жаждал получить этот опасный пост.

Диана, как и следовало ожидать, оказалась прекрасной правительницей, мудрой и осторожной. Она правила Парижем более ста лет, и это были тихие и спокойные времена, не отягощенные никакими катаклизмами. Идиллия длилась вплоть до 1789 года. Когда во Франции вдруг разразилась революция, очень быстро превратившаяся в кровавую бойню, мадам де Пуатье сочла, что Париж становится слишком опасен для вампиров, и приняла решение покинуть город, призвав с собой всех своих подданных. Многие действительно последовали за ней. Но были и те, кто остался.

Филипп был гораздо моложе мадам де Пуатье, и до сих пор у него оставались сомнения в том, что он смог стать ее сильнее. По крайней мере, кто из них победил бы в открытом поединке за власть, он не взялся бы предсказать. И это обстоятельство весьма его беспокоило.

С одной стороны Диана стала вампиром задолго до того, как был принят закон Великой Тайны, одним из основополагающих моментов которого было запрещение вампирам убивать смертных и, конечно, она выпила немало жизней, каждая из которых делала ее немного сильнее. Но с другой стороны — Филипп убивал тоже, презрев закон Великой Тайны, и на его счету человеческих жизней было не в пример больше.

Диана еще при жизни была колдуньей. Но и Филипп весьма преуспел в изучении магического искусства, и пусть его опыт не насчитывал столь продолжительного времени, зато его обучение определенно происходило более интенсивно, можно даже сказать ускоренным курсом. Так что вполне можно было надеяться на то, что теперь они на равных.

Закон Великой Тайны был принят Советом вампиров относительно недавно — в начале XVII века и был в первую очередь направлен на то, чтобы заставить смертных забыть о существовании детей тьмы. Отныне вампирам предписывалось хранить свое существование в тайне и, самое главное, — им запретили убивать. Чтобы поддерживать свою жизнь, неумершим достаточно было нескольких глотков крови от человека, которого позже предполагалось заворожить и заставить забыть о неприятном инциденте.

Закон соблюдался строго, нарушителей жестоко карали, и в первые десятилетия после установления новых правил, множество вампиров, не желавших переходить на скудный рацион, было уничтожено. Остальным пришлось принять изменившееся положение вещей. Тем более, что оно, вроде как, было продиктовано исключительно общей безопасностью. Но, к сожалению, не убив человека, невозможно было получить настоящую силу, и множество новообращенных вынуждены были навсегда оставаться слабыми. Или же они находили способы обойти закон. И убивали. С риском для собственной жизни.

Филипп и Диана не виделись уже довольно давно, с начала двадцатого столетия, когда мир начала сотрясать очередная волна катаклизмов. Со времен той кошмарной резни, которую отчего-то пафосно назвали Великой Французской Революцией, Диана придерживалась политики максимального невмешательства в дела людей, и старалась держаться от них подальше, когда им вдруг приходила охота устроить очередную заварушку. Мадам де Пуатье дорожила своей жизнью и жизнями своих подданных. В отличие от смертных, чье существование пролетало как краткий миг, вампирам было что терять. Войны начинались и заканчивались, — детям ночи не было до них дела. Правильнее всего для них было пережидать смутные времена в каком-нибудь безопасном месте, воздерживаясь от путешествий. Уже лет семьдесят или восемьдесят Диана и многие из ее птенцов жили в Женеве. Они перебрались туда почти тот час же после того, как там же обосновался Совет вампиров. И не прогадали: в последнее столетие Швейцария была, пожалуй, самым тихим местом в Европе.

Довольно долго Диана вела совершенно неприметное существование и не имела никакого влияния в вампирском сообществе. Однако лет десять назад до Филиппа дошел слух о том, что она стала любовницей одного из членов Совета Адальберта Бурхардингера, вампира весьма древнего и при этом достаточно могущественного настолько, что одно только его слово могло бы — к примеру! — вышвырнуть Филиппа из Парижа на веки вечные. Если бы вдруг Диана захотела вернуть себе этот город. Филипп не мог знать замыслов бывшей принцессы. Для него вообще оставалось загадкой, почему при всей своей амбициозности Диана так легко отказалась от власти. Почему она не пытаялась оспаривать нагло присвоенный им титул принца города, после того как во Францию снова вернулись мир и монархия. Но факт оставался фактом — со времен своего бегства из страны мадам де Пуатье бывала в Париже очень редко и только как гостья.

Когда Филипп вошел, Диана, Эмиль и его птенец, в столь юном возрасте уже прославившийся в «желтой» прессе и заработавший титул «булонского кровопийцы», мило беседовали, расположившись в уютных креслах гостиной, как старые добрые друзья. У Дианы была такая особенность, — ее как будто окружала аура покоя и надежности, и у всех, кто оказывался радом с этой женщиной, создавалось ощущение, что за нее можно спрятаться и переждать любую бурю.

Эмиль Патрю впервые за несколько десятков лет находился рядом со своей создательницей и было видно, что он просто купается в волнах исходящей от нее силы, чувствуя себя так же умиротворенно, как маленький ребенок рядом с матерью.

Возможно, то же самое испытывал и виновник сего собрания, всклокоченный тощий мужчина, умерший в возрасте лет тридцати с небольшим, чтобы стать вампиром. Это печальное событие произошло полтора года назад. А может быть, чуть больше, — Филипп не мог припомнить. Гнусный ублюдок смотрел на Диану с обожанием, как экзальтированный послушник на статую Девы Марии, просто глаз оторвать не мог. Еще бы: помимо завораживающего нечеловеческого обаяния, мадам де Пуатье была еще и очень красива. Она была чудесно хороша и при жизни, но после обращения, стала просто ослепительна, при взгляде на нее захватывало дух, ей хотелось поклоняться, и у многих мужчин возникало непреодолимое желание сделать все, лишь бы добиться ее одобрения. Даже если ты Адальберт Бурхардингер, тебе больше тысячи лет, и ты повидал на этом свете так много, что, казалось, уже ничто не способно тебя порадовать по-настоящему. Чего уж говорить о новообращенном вампирчике?

Филипп был совершенно уверен, что если в сто восемьдесят лет Диана была идеальной принцессой города, то в свои нынешние пятьсот уже вполне могла бы быть членом Совета. Он искренне надеялся, что мадам де Пуатье думает так же, и у нее нет желания мелочиться и возвращать себе Париж.

Разрушить сладостную идиллию покоя и счастья было Филиппу невозможно приятно. Со злобным удовольствием он смел царившую в его гостиной силу мадам де Пуатье, вытеснив ее своей, которая была совершенно иной природы. Она не утешала, не успокаивала, не усыпляла, и не очаровывала, — она била наотмашь больно и жестко. На какой-то миг Филипп и Диана встретились взглядами, и их сила столкнулась как два океанских течения, создав в месте соприкосновения неприятный водоворот, в который попали присутствующие здесь вампиры, моментально вспомнив о своей ничтожности и уязвимости перед возможностями тех, кто гораздо сильнее их. Что должно было отрезвить их и напомнить, зачем они, собственно, сюда явились. Особенно это касалось самого молодого из них, который, несмотря на свои похождения в Булонском лесу, и, по меньшей мере, пять выпитых жизней, пользоваться своей силой еще не научился.

Диана очень быстро отступила, не проявив желания и дальше прикрывать своих птенцов, и это тоже порадовало Филиппа. Разведка боем прошла успешно — похоже, мадам де Пуатье не собиралась оспаривать его влияние.

Увидев принца, Эмиль Патрю подскочил на месте, а потом вжался в кресло, вцепившись в подлокотники, будто боялся, что сейчас Филипп набросится на него и разорвет на части. Его птенец, нагло развалившийся в соседнем кресле, не знал, как стоит себя вести. Он кинул взгляд на своего мастера, потом на Диану, и остался сидеть, как сидел, глупо улыбаясь и стараясь казаться как можно менее заметным. Спокойная уверенность их гостьи внушала ему надежду, что эта ночь еще может закончиться для него хорошо.

Филипп и Диана улыбнулись друг другу самыми ангельскими улыбками и принц, галантно поклонившись, прикоснулся губами к протянутой руке предполагаемой посланницы Совета.

— Какой сюрприз видеть вас в моем городе, мадам, — проговорил он, позволив в голосе прозвучать нотке сарказма, но только едва, — Вы должны были известить меня заранее, я принял бы вас, как подобает. И вам не пришлось бы скучать в столь неподходящем обществе.

При этих словах Эмиль еще больше вжался в кресло.

— Не хотелось обременять вас лишними заботами, Филипп, — ответила Диана, — Мне ли не знать, как много их у принца города. Но мне приятна ваша любезность. И, я надеюсь, вы позволите мне быть вашей гостьей и поохотиться в ваших владениях?

— Вам не нужны эти формальности, дорогая, — промурлыкал Филипп, опускаясь в свободное кресло, — Я уже говорил когда-то и повторю снова, в этом городе вы всегда желанная гостья.

— Все мы должны соблюдать правила, — смиренно произнесла мадам де Пуатье.

— Тоже верно, — согласился Филипп, обратив мрачный взор на Эмиля.

Лоррен в свою очередь приложился к руке мадам де Пуатье и произнес какой-то дежурный комплимент. При этом он держался так самоуверенно, будто та, в самом деле, была всего лишь какой-то незначительной приезжей вампиршей.

Лоррен никогда не воспринимал всерьез ни одну женщину, сколь бы важной персоной она ни была, и не особенно старался проявлять почтительность к Диане даже в ту пору, когда она была принцессой города, а он новообращенным вампиром. Лоррен умудрялся быть мерзким, даже когда говорил любезности и умел смотреть так, что кто угодно мог почувствовать себя ничтожеством. Эти способности он отточил до совершенства еще будучи человеком, практикуясь на обеих женах герцога Орлеанского и на придворных дамах. Впрочем, в общении с теми, кто сильнее, он знал, где находится граница, которую не следует переступать. А еще он нагло пользовался тем, что мало кто захотел бы ссориться из-за него с Филиппом.

— Мы счастливы видеть вас, мадам, — проговорил он, — Надеюсь, причиной вашего визита стало желание вновь увидеть Париж, а не какая-нибудь неприятность, которая вдруг потребовал вашего присутствия.

— Я скучала по Парижу, — согласилась Диана, — И по вам, шевалье. Все в этом мире меняется так прискорбно быстро, но вас я нахожу совершенно прежним.

— Вы мне льстите, — улыбнулся Лоррен, — Я тоже меняюсь. Кстати, уж и не помню, когда в последний раз меня называли шевалье. Все больше месье или просто патрон. И представьте, никто даже не заботится о приставке «де» перед именем. Париж уже совсем не тот, каким был когда-то, вы правы. Возможно, что-то огорчит вас или даже шокирует.

— После появления этой кошмарной Эйфелевой башни вряд ли что-то еще может меня шокировать.

— Вы еще не видели полосатых тумбочек во дворе Пале Рояля, — зловеще сказал Лоррен.

— И стеклянную пирамиду во дворе Лувра, — печально добавил Филипп.

— Что за ужасы вы мне рассказываете? — удивилась Диана, — Похоже у парижан очередной приступ безумного желания все изменить и переделать… Ах, как жаль. Я так мечтала, что смогу прогуляться по городу, предаться воспоминаниям, но после ваших слов мне становится страшно. Найду ли я в Париже хоть что-то неизменным?

— Кроме Лоррена вряд ли, — усмехнулся Филипп, — Не пугайтесь. Я шучу. Кое-что еще осталось. Но меньше, чем хотелось бы. Боюсь, тот идеальный образ Парижа, что вы храните в своем сердце, развеется в прах. А мы здесь почти уже привыкли к переменам и смирились.

— Мой бедный принц, я слышала о том, что во время какой-то очередной войны был уничтожен ваш дворец Сен-Клу.

— Не напоминайте мне об этом, мадам, — простонал Филипп, — Я так любил Сен-Клу. Мы еще сможем найти в Париже пару милых мест, которые люди не успели испоганить, я с удовольствием сопровожу вас туда и предамся вместе с вами сладостным воспоминаниям о прошлом… Но сначала нам нужно покончить с неприятным недоразумением, так преданно глядящим на вас.

Филипп обреченно взглянул на часы, которые показывали третий час ночи.

— И желательно как можно скорее.

— Вы торопитесь?

— Весьма тороплюсь. Я обещал сегодня быть на выставке одного художника, — действительно достойного художника, что так редко в наше время! Присоединитесь ко мне?

— С удовольствием. Но, как вы справедливо заметили, нам… вернее вам, нужно что-то решить в отношении Эмиля.

Диана с состраданием посмотрела на своего понурого птенца, потом снова на Филиппа.

— Я прошу вас о снисхождении, монсеньор, — произнесла она после секундной паузы, — Эмиль совершил ошибку. Ужасную ошибку. Бедняга так рассеян, но это потому, что он слишком увлечен наукой.

Эмиль сделал еще более удрученное лицо, хотя, казалось, это было уже невозможно.

— Слишком увлечен, — подтвердил Филипп, — Его увлеченность порой переходит все границы разумного.

Он посмотрел на «булонского кровопийцу», нервно покусывающего губу и теребящего край пуловера. Казалось бы, обращение в вампира на каждого человека должно подействовать благотворно — по крайней мере, что касается его внешнего вида, но некоторых гениев, похоже, ничто не могло преобразить. Птенец Эмиля выглядел облезлым, как цыпленок-подросток.

— Он, в самом деле, так талантлив, как ты говорил? — с сомнением спросил Филипп.

— О да, монсеньор! — поспешно воскликнул Эмиль, — Если бы только у него было время, он смог бы совершить переворот в науке! Я в этом совершенно уверен! Мы уже много лет работаем над теорией петлевой квантовой гравитации, и как раз сейчас у нас появилась новая идея, которую следовало бы развить! Это сможет изменить представление человечества о времени и пространстве!

— Как интересно, — флегматично пробормотал Филипп.

Большую часть своей человеческой жизни, и всю свою жизнь во тьме Эмиль Патрю посвятил науке. Он родился в конце XVII века в семье какого-то зажиточного буржуа, учился в иезуитском колледже, в результате чего возненавидел богословие от всей души, но зато увлекся математикой, а позже механикой, теорией вероятности, астрономией и даже метеорологией. Начало XVIII века открывало в науке новые горизонты, и Эмиль всей душой устремился принять участие в ее развитии и процветании. Проблема была одна, — краткость человеческой жизни. Дожив до пятидесяти лет и заработав из-за наплевательского отношения к своему здоровью несколько весьма досадных болезней, Эмиль начал понимать, что за оставшееся ему время, — лет десять или в лучшем случае пятнадцать, — он никак не успеет довести свои исследования хотя бы до какого-то логического конца. Осознание этого факта приводило ученого в отчаяние и однажды он поделился своей болью с одним учеником, который случайно оказался знаком с хорошенькой сострадательной вампиршей, по доброте душевной замолвившей словечко за Патрю перед принцессой города. Диана де Пуатье покровительствовала умным и талантливым людям, и порой дарила бессмертие самым выдающимся из них. Эмиль Патрю показался ей достойным такой милости, — он горел истиной страстью к новым знаниям и его мало волновало все остальное, и меньше всего проклятие собственной души.

В начале XIX века Эмиль заинтересовался новым и перспективным направлением в науке — физикой элементарных частиц, и с тех пор вот уже почти две сотни лет был погружен в эксперименты с фермионами и бозонами, и прочими подобными же вещами, недоступными пониманию непосвященных. Эмиль не интересовался вампирской политикой и не стремился к увеличению собственной силы, но, вероятно, у него был хороший потенциал, потому что каким-то чудом этот фанатичный ученый умудрился дорасти до уровня мастера и смог создавать собственных птенцов. Эмиль не злоупотреблял обращением своих друзей-ученых, и всегда строго выполнял правила, регламентирующие сие действо, поэтому доселе проблем с ним не было никаких. Два его птенца, обращенных в начале XX столетия были такими же безумными фанатиками своего дела, как и он, и не интересовались ничем кроме науки. Но на третий раз Эмилю не повезло. Очередной гений, который Патрю захотел сохранить на века, оказался несколько более многогранным, чем он рассчитывал.

Возиться со своими творениями, наставляя их на путь истинный и обучая вампирской премудрости, Эмиль не умел — раньше у него и не было необходимости делать это. Его птенцам достаточно было объявить, что теперь они будут работать не днем, а ночью, и больше могут не отвлекаться на всякие мелочи вроде заботы о здоровье и хлебе насущном, — им достаточно пары глотков крови каждый вечер от любого прохожего, встреченного по дороге на работу, чтобы чувствовать себя прекрасно и быть полными сил и энергии. Свое бессмертие его птенцы реализовывали именно так, как Эмиль и рассчитывал, посвящая его исключительно науке. И вот теперь, когда один из них вдруг оказался маньяком-убийцей, Эмиль был удручен и растерян. И не очень понимал, как ему теперь быть. С одной стороны его творение нарушило закон, и это было очень плохо. Но с другой стороны, разве имели значение эти пять — или сколько там? — убитых в темном парке женщин, по сравнению с тем, что его птенец был чрезвычайно талантлив?

Эмиль заметил, что возможный прорыв в теории квантовой гравитации не вызвал особенного восторга у принца города, и теперь пытался придумать что-нибудь еще, что могло бы, наконец, благополучно завершить это досадное разбирательство и позволить им всем вернуться к своим делам.

— Мой птенец, э-э… повел себя несколько импульсивно, — проговорил он, — Необдуманно. Сознание своих новых возможностей вскружило ему голову… Но теперь он все осознал. И больше не будет.

Филипп смотрел на него с умилением. Определенно Эмиль был уникальным созданием.

— Это была твоя работа, доходчиво объяснить ему, что можно, а что нельзя, — сказал принц тоном, каким обычно разговаривают с маленькими детьми, — И мы здесь тратим свое драгоценное время не для того, чтобы разбирать проступки твоего уродливого создания. Речь о тебе, — ты его мастер, ты за него отвечаешь, это тебе я должен сейчас оторвать голову, а вовсе не ему. И я сижу и слушаю твое невнятное бормотание исключительно потому, что мадам де Пуатье просит меня быть к тебе снисходительным. Скажи мне, почему я должен быть снисходительным к тебе, Эмиль?

— Мы почти добились успеха в эксперименте по поиску хиггсовского бозона, — жалобно отвечал Патрю, вероятно, не найдя причины более существенной.

— Эмиль, лучше молчи, прошу тебя, — встряла Диана, заметив, что терпение принца вот-вот иссякнет, — Ты сам неразумен, словно юный птенец, — добавила она сокрушенно, — Я не должна была бросать тебя одного. Нужно было присматривать за тобой… В произошедшем есть и моя вина.

— Ваша вина, мадам? — удивился Эмиль, — Я сам отказался ехать с вами. Хотел спасти свою лабораторию. И все равно… почти все потерял. Тридцать лет работы обратились в прах!

— Ты сам едва не обратился в прах, — печально улыбнулась ему Диана, и снова обратила взор на принца, — Филипп, вы спасли его однажды, сделайте это еще раз.

— Может быть, на сей раз, вы хотя бы заберете его с собой? — устало спросил Филипп, — Пусть его ученые-маньяки отныне бегают по паркам Женевы.

— Позволю себе вмешаться, мой принц, — вдруг встрял Лоррен, — Но было бы очень опрометчиво отпускать этого безумца в Швейцарию. Если он сунется в эксперимент с адронным коллайдером, боюсь, этот мир долго не протянет. Пусть лучше где-нибудь здесь занимается своими бизонами.

— Бозонами, — машинально поправил Эмиль.

— На благо Франции, — продолжил Лоррен, — В Швейцарии полно своих ученых, с какой стати мы должны с ними делиться?

— Я хотел бы остаться, — кивнул Эмиль, — Здесь моя лаборатория, мои коллеги, да и коллайдер не особенно интересен мне в данный момент…

— Да вы тут все спелись, — поморщился Филипп, — Черт с вами и вашими бизонами! Слушай меня, Эмиль! Я прощу тебя и позволю остаться, — раз уж у тебя столько заступников, — но отныне и на веки вечные я запрещаю тебе делать птенцов. Никогда! Ни при каких обстоятельствах! Ни одного! Захочешь обратить очередного гения — веди его к Лоррену. Он так радеет за благо Франции, пусть разводит себе высоколобых птенцов и сам за них отвечает!

Патрю с изумлением воззрился на Лоррена, но тот покачал головой, ясно показывая, что ему не стоит относиться к этому предложению серьезно.

— Спасибо, монсеньор! — пробормотал Эмиль, он опустился на колени рядом с принцем и почтительно поцеловал его руку, — Я больше не разочарую вас. Клянусь.

— А я? — не удержался «булонский кровопийца», — Что будет со мной?

— Тобой, светило науки, все же придется пожертвовать, — развел руками Филипп, — Должен же я сегодня кого-нибудь убить.

«Булонский кровопийца» смотрел на него широко раскрытыми глазами, не зная, как реагировать и пытаясь понять, шутит принц или нет.

— Без меня месье Патрю не сможет закончить эксперимент, — заявил он на всякий случай, — Он не найдет помощника лучше.

Эмиль собрался было что-то сказать и даже открыл уже рот, но передумал, вероятно, получив мысленный пинок от своей создательницы. А Филипп смотрел в глаза его птенца с неким новым интересом, будто в его голову вдруг пришла какая-то неожиданная мысль.

— В самом деле? — проговорил он, — Ну, хорошо, иди сюда…

Эмилев птенец сполз с кресла и на подгибающихся ногах приблизился к принцу, чувствуя себя, должно быть, как кролик, идущий к удаву. Он опустился на колени у ног Филиппа и послушно запрокинул голову, когда тот приподнял ее за подбородок, чтобы снова заглянуть ему в глаза.

Вторжение в его сознание было таким внезапным и болезненным, что в первый момент мужчина дернулся и запаниковал, рефлекторно пытаясь закрыться, но Филипп без малейшего усилия смел поставленную на его пути жалкую преграду, проникая в разум этого несчастного гения. Филипп мог бы этого не делать. По большому счету, ему и так было понятно все об этом создании, — понятно хотя бы только по реакции мадам де Пуатье на попытки Эмиля защищать своего птенца. Диану каждый раз внутренне передергивало от отвращения, когда она думала о нем. Значит, она заглядывала в его сознание…

Филиппу стало любопытно самому прикоснуться к больному разуму «булонского кровопийцы», он подозревал, что увидит там много интересного, что, возможно, доставит ему удовольствие. Однажды он уже заглядывал в душу этого мужчины, это было полтора года назад, когда Эмиль, согласно правилам, привел к нему своего новорожденного птенца, чтобы представить, и чтобы тот мог принести принцу обязательную по закону клятву крови. Но Филипп признаться, отнесся к этому действу как к формальности и не особенно лез тогда в сознание неофита, — свежеобращенные вампиры обычно были слишком взбудоражены всем происходящим, чтобы быть адекватными. Их мысли и чувства метались от ужаса к восторгу и были чересчур сумбурны. А этот к тому же был придурковатым и неэстетичным ученым из свиты Эмиля. Что, казалось бы, можно было найти внутри него кроме цифр, схем и бессмысленных терминов?

А вот, поди же, как оказалось, Филипп напрасно пренебрег им. Мир фантазий неэстетичного ученого оказался поистине нетривиален, погружаясь в него, принц испытал почти позабытое чувство головокружительного восторга, как будто вдруг вернулся в собственную юность, когда все чувства и желания были еще так свежи, остры и горячи, и ничто еще не успело наскучить. В какой-то миг Филипп даже испытал зависть и досаду, сочтя себя старой унылой развалиной, а потом он просто забыл о себе, отдаваясь удовольствию пить бушующие страсти этого юного вампира, еще не вполне переставшего быть человеком, как наркотик, хотя бы на время делая их своими. Эти страсти были еще так далеки от удовлетворения, так упоительно бесконечно далеки… Они были как штормящее море, как срывающийся с утеса водопад, в них можно было захлебнуться и утонуть, и умереть в экстазе.

6.

Перед принцем мелькали образы худенького, болезненного мальчика, затюканного родителями и учителями, бесконечно убеждавшими его: «Ролан, ты такой умница, ты должен учиться и только учиться». И который послушно учился, бесконечно сидя над толстыми книгами. Который, замирая от ужаса, глядел на мир за окном. Который падал в этот мир, как в бездну ада. Филипп наслаждался некогда похороненными глубоко внутри, а теперь бушующими во всей своей силе вспышками гнева и ярости, перемежаемыми томительным и почти сладострастным чувством унижения, вместе с Роланом, которого либо пинали, либо игнорировали одноклассники, над которым смеялись одноклассницы, эти вызывающе красивые и желанные девочки, раскрепощенные и грубые, всегда смотревшие на него с откровенной брезгливостью или с жалостью. Их любимым ругательством, обращенным к подруге, было не традиционное «да пошла ты…», а «иди, отсоси у Ролана». Это отчего-то звучало куда более оскорбительно, чем все стандартные фразы, будто хуже и быть ничего не могло. И Ролан одновременно со жгучим чувством обиды и унижения невольно представлял себе, как это могло бы быть, если бы кто-то из этих девочек решил последовать рекомендации и действительно сделать ЭТО с ним. А еще он мечтал о том, что он сам сделал бы с этими высокомерными мерзавками, если бы вдруг он перестал быть самим собой, а стал кем-то другим…

Ролан хорошо учился, проявив выдающиеся способности к математике и физике, и вскоре поступил в другую более престижную школу, где учились одаренные дети, и где он был просто одним из многих. Но образы этих наглых, развратных, чувственных девочек из его прежней школы, по-прежнему преследовали его, постепенно все больше трансформируясь, обогащаясь, искажаясь. Его фантазии становились все богаче и изощреннее, постепенно как-то распространившись на всех женщин вообще.

С течением времени пыл этих фантазий не то чтобы поугас, но как-то подернулся пеплом. Ролан точно знал, что останется жалким и тщедушным созданием, и никем другим ему не быть никогда. Он смирился со своей ненавистью и отвращением, и с тайным вожделением, позволяя себе только ночами в темноте своей спальни прежние мечтания о том, что бы он сделал со всеми этими красивыми девочками, девушками, женщинами, которые смотрят на него с жалостью и отвращением. Они думают, что он не замечает их насмешливых взглядов, не видит фальши в их улыбках, не слышит их мыслей: «Фу, какой же он урод». Для всех их, по-прежнему, нет ничего более омерзительного, чем переспать с ним.

При свете дня его голова была занята совсем другими мыслями. Ролан долго учился, а потом работал, он полностью погружался в науку, в которой действительно проявлял выдающиеся способности, был царем и даже почти богом. Но связанные с этим чувства и воспоминания Филиппу были не интересны. И он отбрасывал, как мусор, все радости от удач и открытий, сделанных Роланом на университетской кафедре или в лаборатории. Филипп вытаскивал на свет лишь темное, тайное, упоительное и страстное — желание мучить, причинять боль, убивать.

Ролан никогда не думал, что сбудутся его мечты, но они сбылись. Он перестал быть собой. Он стал другим. Он стал сильным, неуязвимым. Он стал чудовищем. Он смог исполнить свои мечты. Первой была девушка в шортиках и коротеньком топе, которая бежала по асфальтированной дорожке Булонского леса, совершая вечерний променад, заткнув уши плеером и тряся сиськами, которые так и норовили выскочить из низкого выреза майки. Ролан знал, что не должен убивать людей, что все, что он может, это заворожить эту шлюшку и выпить у нее немного крови. Но разве он мог ограничиться этим? Он же видел в ней одну из тех девчонок, свою одноклассницу, о которой он столько мечтал. Она была так похожа на одну из них… Или на всех разом?.. Девчонка кричала и отбивалась, старалась вырваться изо всех сил, но этих сил было так ничтожно мало по сравнению с тем, каким сильным был теперь он. Ролан развлекался, ему нравилось, как шлюшка заходится от страха, видя его клыки и горящие глаза, ему нравилось, как она извивается от боли, когда он кусает ее, кромсая зубами мягкое, нежное, вкусное тело, впиваясь в ее грудь, в бедра, вырывая куски плоти, купаясь в крови. Она больше не презирала его, она его боялась! До смерти боялась!

В тот раз Ролан кончил до того, как сумел поиметь эту девку, она так и умерла в его руках. И одновременно с тем, как отлетела ее жизнь, вдруг ушли ярость и страсть из сердца ее мучителя. Ролан бросил труп в каких-то кустах и, вернулся домой, стараясь прятаться в тенях, чтобы никто не заметил его, не увидел его окровавленной одежды.

Потом он с интересом ждал новостей, и испытал удовольствие еще раз, когда увидел репортаж с места происшествия, где журналисты стыдливо показали мокрые от дождя кусты и уже упакованное в пластиковый мешок тело. Девку звали Мишель Вассе. Какое красивое имя — Мишель… Такая сладкая, горячая, чувственная Мишель… Его Мишель… Жаль только, что он не успел трахнуть ее. Ей бы понравилось. Она больше никогда-никогда не могла бы презрительно бросить подруге: «отсоси у Ролана». Она бы произнесла это совсем по-другому, с вожделением и страстью.

Потом были другие женщины, — Анна, Сильви, Ив, Жюли, и с ними Ролан уже сделал все, что хотел. После нахождения третьего трупа по Парижу поползли слухи о серийном маньяке в Булонском лесу. И кто-то из журналистов то ли сумел выведать, то ли подслушал из разговора полицейских, что убийца нарочно подточил себе клыки, чтобы они были острыми как у зверя — или как у модного нынче вампира, — чтобы было удобнее кусать своих жертв. С тех пор его и назвали «булонским кровопийцей».

В лесу стало опасно, появилось множество патрулей. Не то чтобы Ролан сильно страшился их, но все же он понимал, что теперь ему следует затаиться, или, по крайней мере, перебраться в другое место, — тем более, что в Булонском лесу стало гораздо меньше любительниц вечерних прогулок.

Ролан не переживал из-за того, что о его похождениях стало известно Эмилю, он знал, что его мастер не сможет помешать ему. И он равнодушно слушал его заунывные вопли и просьбы забыть о своих опасных развлечениях, «пока не стало слишком поздно». Страх перед законом не пугал Ролана, все затмевало ошеломительное, экстатичное удовольствие от совершаемых убийств. «Булонский кровопийца» чувствовал себя могущественным и неуязвимым, и он не желал снова смиряться с ограничениями и признавать над собой чью-то власть.

Но, увы, его желания снова ничего не значили.

Принцу города удручающе быстро стало известно о его деяниях, и теперь от наказания ему было не отвертеться, хотя Эмиль и тянул время, как мог, пытаясь что-то придумать, чтобы уберечь свое детище от расправы. Эмиль даже призвал свою создательницу, бывшую принцессу города, в надежде, что ее влияния хватит на то, чтобы умилостивить нынешнего хозяина Парижской нечисти. Ролан не совсем понимал, какое дело до него и его развлечений может быть принцу города, и его вмешательство ужасно раздражало его, равно как и это дурацкое разбирательство и необходимость смиряться и униженно ждать решения своей участи, лицемерно притворяясь, что ты раскаялся и сожалеешь.

На самом деле Ролану хотелось только одного, — чтобы все это быстрее закончилось, и он мог бы отправиться пусть не в Булонский лес, а теперь, к примеру, в Венсен или куда-нибудь еще, вернуться к охоте на своих сладких девочек.

7.

Читать все эти противоречивые и яркие чувства было так упоительно приятно, что Филиппу потребовалось совершить над собой усилие, чтобы разорвать контакт. И он вернулся в скучную реальность, испытав мгновенное острое сожаление от того, что ему придется сейчас сделать. При других обстоятельствах и в другое время он с удовольствием поприсутствовал бы при развлечениях этого безумца, и уж точно не препятствовал бы ему. Какая досада, что сейчас у него есть обязательства, которыми он не может пренебречь. Но, с другой стороны, — в его власти убить этого птенца так, как он сам пожелает, и он сможет забрать себе частицу его сущности, растворить его чувства в своих. Это определенно должно быть еще приятнее, чем просто заглядывать в его душу.

Принц кинул взгляд на Лоррена, который все это время внимательно смотрел на него, и слегка кивнул ему в сторону двери.

Лоррен тут же поднялся и протянул руку Диане.

— Вы позволите проводить вас к машине, мадам?

— Благодарю вас, — произнесла мадам де Пуатье с явным облегчением и, вложив в его ладонь свои пальчики, царственно поднялась из кресла. На полпути к двери она обернулась к печальному Патрю, который уже, конечно, понимал, что здесь сейчас произойдет.

— Пойдем, мой дорогой, — попросила она.

Эмиль бросил на нее умоляющий взгляд, но подчинился и уныло поплелся за создательницей, стараясь не глядеть на своего птенца.

А тот все равно не видел сейчас никого кроме Филиппа и вряд ли сознавал, что его ждет. Он чувствовал себя так, будто его встряхнули и вывернули наизнанку, вытащив на поверхность из глубин памяти и заставив пережить заново все то, что он хотел бы забыть и все то, что он хотел бы помнить всегда. Ролан будто снова пережил свою жизнь — самые мучительные и сладострастные ее моменты, но самое потрясающее было в том, что теперь он пережил их не один. С ним вместе был Филипп. Которому нравилось все, что Ролан делал, который понимал его, и в чем-то даже был на него похож. Такое глубокое проникновение в чужую душу не могло быть односторонним, купаясь в эмоциях «булонского кровопийцы», Филипп невольно выдал ему что-то и о себе, но принца даже порадовало это взаимное проникновение. Это было все равно как секс. Но ярче и сильнее.

— Вы не сердитесь на меня, монсеньор? — пробормотал Ролан, глядя на Филиппа с обожанием, — Я знаю, что нет… Я мог бы… Мы могли бы…

— О да, — прервал его Филипп, нежно касаясь ладонью его щеки, — Мы могли бы. Мы многое могли бы, но только не здесь и не сейчас.

Они были так близки и открыты друг другу, что высосать его силу оказалось легче, чем кровь из одурманенной жертвы. Ролан сам подался Филиппу навстречу, теперь уже охотно и полностью открываясь ему и не пытаясь мешать, когда тот снова проник в его сознание и теперь уже не просто перебирал его воспоминания, а пил их с жадностью, как чистый эликсир сладчайшей мерзости, забирая их себе вместе с накопленной вампиром энергией и постепенно гася ледяной огонек мертвой жизни, полученной им при обращении. Всего несколько минут, и иссохший труп упал на ковер. Был бы птенец Эмиля старым вампиром — рассыпался бы в прах, а так он превратился всего лишь в отвратительную скрюченную мумию.

Несмотря на не некоторое сожаление, которое, впрочем, касалось скорее ностальгии по прошлым веселым временам, чем о безвременной кончине этого несчастного создания, Филипп почувствовал, что настроение его стремительно улучшается. Выпить силу вампира — это не то же самое, что напиться человеческой крови, это даже не идет в сравнение с отнятой жизнью. Это все равно как проглотить энергетический концентрат, кажешься себе могущественным, как сам Бог.

8.

Все ждали принца в ресторане на первом этаже в тягостном молчании.

Эмиль, конечно, тяжело пережил смерть своего птенца, он выглядел бледным, осунувшимся и больным, и каким-то даже постаревшим. Сейчас в более ярком свете ламп он показался Филиппу особенно жалким, — одетый в потертое серое пальто, купленное, вероятно, еще в середине прошлого столетия и коричневый берет родом из тех же времен. Рядом с другими вампирами, — даже с официантами, не говоря уже об элегантном Лоррене или безупречной мадам де Пуатье, — он выглядел как какой-то нищий побирушка. Трагическое зрелище.

— Эмиль, ты дискредитируешь образ вампира, — сказал ему Филипп, — Вот что, в качестве искупления вины за свой проступок я приказываю тебе сменить гардероб. Возьми кого-нибудь… — он оглядел зал и уперся взглядом в одного из официантов, — Вот хотя бы Жан-Поля, и пройдитесь вместе по магазинам, пусть он поможет тебе подобрать что-нибудь.

— А я-то чем провинился? — воскликнул изумленный Жан-Поль.

— Ведешь себя непочтительно.

— Когда это было?!

— Да вот прямо сейчас. Я поручаю месье Патрю тебе и постарайся, чтобы я остался им доволен.

Жан-Поль благоразумно промолчал. Эмиль тоже не выразил протеста, он был совершенно подавлен, и даже эта новая пытка уже не могла причинить ему новую боль.

Диана по-прежнему опиралась на руку Лоррена, и теперь Филипп протянул ей свою.

— А сейчас мадам, — произнес он с улыбкой, — мы едем развлекаться! Сегодня мы все достаточно потрудились на благо Франции и ее мирных жителей. Надеюсь, Совет будет удовлетворен проделанной нами работой. Нелегкой. Но увлекательной.

Диана улыбнулась ему в ответ.

— Несомненно, Совет будет абсолютно удовлетворен, — подтвердила она, следуя вместе с ним к машине.

Жак отправился вперед и открыл перед ними дверцу.

Филипп помог своей спутнице занять место в салоне, а потом вернулся к вышедшему за ними следом Лоррену.

— Полагаю, вы не будете эгоистом и поделитесь со мной кусочком сожранного вами маньяка? — тихо спросил тот, — Когда вы смотрели на него, у вас было такое лицо, будто вы хотите повалить этого урода и трахнуть. Омерзительное было зрелище. Что вы там увидели?

— Право, не знаю, рассказывать ли тебе, — протянул Филипп, — Разве что, если поедешь сейчас со мной…

— Это шантаж, — холодно сказал Лоррен, — Слишком подлый даже для вас.

— Ты еще не постиг всей глубины моей гнусности.

Принц притянул любовника к себе и поцеловал так страстно, что у Лоррена в самом деле мелькнуло сомнение, стоит ли расставаться с ним сейчас. Филипп пылал изнутри как сверхновая звезда, готовая взорваться.

— Проваливай, — вздохнул принц, с видимым усилием отрываясь от него, — Я собираюсь сегодня получить еще одно эстетическое удовольствие. Только теперь не от купания в грязи, а от единения с прекрасным. И твоя унылая рожа будет только мешать. К тому же Ален тебя боится.

Лоррен хищно усмехнулся.

— С чего бы это?

— Все, радость моя, езжай, — Филипп оттолкнул его от себя, — Только постарайся вернуться домой хотя бы за час до рассвета. Хочу тебя.

— Непременно. Только уж и вы не забывайте о времени.

— Я сегодня только о нем и думаю, черт возьми!

Филипп резко развернулся и в один миг оказался рядом с машиной. Лоррен подождал, пока за ним захлопнется дверца, и проследил взглядом, как автомобиль резко сорвался с места, набирая скорость.

В отличие от своего принца, Лоррен не был склонен к единению с прекрасным. Или скорее так — для него прекрасными были несколько иные материи. Более приземленные и овеществленные. Последние лет тридцать Лоррен владел сетью автосалонов, продающих отечественные автомобили и, являясь генеральным директором своей компании, сам управлял делами. Конечно, тот специфический образ жизни, что ему приходилось вести, накладывал некоторые ограничения на его возможности, но это Лоррена не слишком смущало. Если он вынужден был работать ночью, то и его сотрудникам приходилось делать так же. Не всем и не всегда, — большая часть из них, конечно, работала днем, и только директора филиалов и некоторые топ-менеджеры порой оставались допоздна, чтобы отчитаться перед хозяином. Все они получали достаточно хорошую зарплату и дорожили своим местом, поэтому не удивлялись и не задавали вопросов. Даже если им было велено дожидаться хозяина до трех часов утра.

Лоррену принадлежало офисное здание на окраине Парижа в районе Дефанс, — черная башня из стекла и бетона, на вид довольно зловещая. Большая часть здания сдавалась в аренду различным организациям. Центральный офис компании Лоррена занимал только самый верхний этаж, откуда открывался прекрасный вид на город. Так же в его распоряжении был и самый нижний ярус подвала, где было устроено надежное убежище от солнечного света и возможных недоброжелателей с кольями, почти такое же, какое было в доме на набережной Анатоль Франс. Просто на всякий случай.

Сегодня Лоррен выехал из дома на машине Филиппа, и поэтому теперь остался без колес. У него был выбор вызвать такси или позаимствовать какой-нибудь транспорт из гаража ресторанчика. Недолго раздумывая, Лоррен все же предпочел второй вариант, хотя, как и Филипп, работники ресторана — жалкие рабы стереотипов — предпочитали машины, сделанные немцами или японцами и никак не желали ездить на «Пежо», не говоря уж о «Рено». Лоррен принципиально не любил иностранные машины, но ему не нравилось ездить на такси. Он любил сам быть за рулем.

9.

Темно-синий «Майбах» несся по почти пустым улицам города, выбирая кратчайший путь на противоположный берег Сены. В салоне дорогого автомобиля было тихо и уютно. Из уважения к гостье Филипп поднял перегородку, отделяющую пассажиров от водителя, надеясь, что в интимной обстановке Диана расскажет ему об истинной цели своего визита в Париж прямо сейчас, не дожидаясь другого, более удобного момента. В то, что она приехала ради Эмиля, Филипп, по-прежнему, не верил ни на мгновение. Но и то, что они предполагали с Лорреном — будто бы мадам де Пуатье является посланницей Совета, похоже, тоже не оправдалось. Она вела бы себя совсем иначе.

— Спасибо, что пощадил Эмиля, — Диана взяла его руку и крепко сжала, — Я не забуду этого.

Принц повернулся к ней, и встретил взгляд полный тепла и нежности. Черт возьми, и как у этой женщины получалось смотреть так, что Филиппу самому хотелось упасть ей на грудь и спрятаться от всего мира? Может быть, даже порыдать и пожаловаться на каких-нибудь врагов и прочие неприятности. И пусть она обнимет его и скажет, что все будет хорошо…

— Он, в самом деле, так дорог тебе? — спросил Филипп с удивлением, — Почему?

— Я уже сказала, что чувствую вину за то, что бросила его в горящем Париже. Среди всех этих диких смердов, уничтожающих все вокруг. Эмиль был самым уязвимым из моих птенцов, а я оставила его на верную смерть.

— Он сам сказал тебе и это истинная правда — ты ничего не смогла бы сделать.

— Но ведь ты смог.

— Мне было проще. Я все равно оставался. А тебе нужно было вывезти остальных. Извини за прямоту, но из твоих птенцов большинство нежны и уязвимы, и привыкли полностью полагаться на тебя.

— Я никому не говорила об этом раньше, — проговорила Диана, помолчав, — Но я была ужасно напугана, Филипп. Напугана до полусмерти. Я думала, что в Париже отворились врата ада, демоны вырвались на свободу и теперь уничтожат и этот город и всю страну. И позже — весь мир. Больше всего в тот момент я боялась за себя и хотела убежать как можно быстрее и как можно дальше.

— Вот как? А мне казалось, ты приняла хладнокровное и взвешенное решение покинуть город. Это было правильно.

— Может быть. А может быть, было правильным остаться и сражаться за него.

Филипп рассмеялся.

— Ты думаешь обо мне так? Дорогая, я остался затем, чтобы… Как это говорят теперь? Половить рыбку в мутной воде. Я всегда там, где идет война, потому что в это время можно безнаказанно убивать. Я думал, ты знаешь меня достаточно хорошо, чтобы не приписывать мне качеств, которых у меня нет.

— Я знаю тебя достаточно хорошо, — подтвердила Диана, но больше не стала ничего уточнять.

— Ну, если так, — продолжал Филипп, — То ты должна знать и то, что я сомневаюсь, что ты приехала в Париж ради Эмиля. Я верю в то, что ты любишь его. Но не настолько. Должно быть что-то еще.

Диана посмотрела на него с веселым любопытством.

— И что же это может быть, по-твоему?

— Я не хочу гадать, — поморщился Филипп, — Признаюсь, у меня есть предположения, но все они не слишком приятны. Я хочу, чтобы ты сама рассказала мне все. И желательно прямо сейчас… Что нужно от меня Совету? — не удержался он.

— Почему ты думаешь, что я здесь по поручению Совета? — удивилась Диана.

— Буду рад, если это не так, — мрачно ответил принц.

— Можешь начинать радоваться.

Диана замолчала, и отвернулась к окну, давая почувствовать, как сильно она обижена и разочарована.

Филипп едва сдержал улыбку.

— Не сердись, — сказал он, — Сама знаешь, что я параноик.

— Я думала, мне ты доверяешь.

— Я тебе доверяю.

— Неправда.

— Ну, я же верю тебе, когда ты говоришь, что не связана с Советом.

— В самом деле, веришь?

— В самом деле. Могу открыть тебе душу, если хочешь.

— Не стоит. Потому что я тоже верю тебе.

Как мило… Филипп мысленно вздохнул. Они уже подъезжали к галерее, а он так и не узнал о цели визита мадам де Пуатье. Вся эта вампирская политика была порой так утомительна!

— Я действительно приехала, чтобы помочь Эмилю, — продолжала Диана, будто прочтя его мысли и решив смилостивиться, — Но помимо этого у меня есть к тебе просьба.

Ну, наконец-то!

— Личная просьба. Как к другу, а не как к принцу города.

— Я слушаю тебя.

— Мне хотелось бы, чтобы ты приютил в Париже одного вампира, у которого могут быть неприятности.

— С Советом?

— Прежде всего, с ковеном.

— Какой-нибудь чернокнижник?

— Я не знаю подробностей, — печально произнесла Диана, — Все, что мне известно, это то, что ему нужно укрыться на время.

— Диана, я очень тебя люблю. Но я тоже не хочу неприятностей. Ни с Советом. Ни с ковеном. Я законопослушный вампир, настолько правильный, что сам себе отвратителен. К тому же Париж слишком близко к Женеве, его здесь найдут.

— Французский и Швейцарский ковены сейчас, мягко говоря, не дружны, если ты не знал, — холодно ответила Диана, — И не станут друг другу помогать.

— Сегодня они дерутся, а завтра мирятся, у них всегда так, — пожал плечами Филипп.

Диана несколько мгновений помолчала, и потом все же решилась выложить главный козырь.

— Это не совсем моя просьба, — призналась она, — Ты сделаешь одолжение Адальберту…

— Ого, — Филипп откинулся на спинку кресла, устремив обреченный взор в обшитую кожей крышу машины, — Значит это предложение, от которого нельзя отказаться?

— Выбор за тобой.

— Всегда так говорят, — пробормотал Филипп, — когда точно знают, что выбора нет… Что он натворил, этот колдун? Я должен знать, черт возьми, кого буду прятать в своем городе!

— Если хочешь, поинтересуйся у него сам. Я же могу сказать тебе только одно, — он не доставит тебе проблем. Ни теперь, ни позже. А вот благодарность Адальберта может быть весьма ощутимой.

Уже пару минут они стояли у входа в галерею. Жак заглушил мотор, но оставался на своем месте, ожидая сигнала, когда можно покинуть машину.

— Диана, — вкрадчиво проговорил принц, — Я не позволю использовать меня в темную. Либо ты рассказываешь мне все, либо… Не хочу быть грубым, но тебе придется искать помощи в другом месте. При всем моем уважении и к тебе и к господину Бурхардингеру.

Мадам де Пуатье некоторое время молчала, вероятно, пытаясь сформулировать ответ так, чтобы он был исчерпывающим и в то же время не выдать ничего важного.

— Это был их совместный эксперимент, — произнесла она, наконец, — в суть которого меня не посвящали. Я и не стремилась, в отличие от тебя, все знать. Излишняя осведомленность не всегда полезна, что бы ты ни думал… Эксперимент закончился плохо. Погибли смертные. Довольно много. Катастрофа произошла в горах, поэтому удалось все списать на сход лавины. Тем более, что лавина в самом деле была… Ковен пока еще никому не предъявил обвинения, но они выйдут на Мортена очень скоро. А если займутся им, то узнают и про Адальберта.

— Мортен? — переспросил Филипп.

— Мортен Бликсен. Ты слышал о нем?

— Нет.

— Если в ближайшее время его не найдут, то скоро все утихнет, а потом и позабудется. Как видишь, тебе не о чем волноваться.

— Может и так…

Филипп нажал на кнопку, опуская панель, разделяющую водителя и пассажиров, и только тогда Жак дал знак кому-то из служащих парковки, что уже можно бежать и открывать дверцу.

10.

Было уже почти четыре часа утра, но вечеринка по случаю открытия выставки еще не закончилась, хотя и несколько подувяла. Даже те люди, кто привык ложиться поздно, к четырем утра обычно чувствуют усталость и желание поскорее упасть в постель. А сегодня в галерее присутствовали не только представители богемы, но и политики, и бизнесмены — люди, ведущие обычно дневной образ жизни. Большинство из них уже успели уехать, оставались лишь те, кому что-то было нужно от месье Данвиля, в надежде, что тот все же явится рано или поздно.

Организаторы выставки старались вовсю, поднося все новые перемены кушаний и напитки, менеджеры расписывали достоинства полотен и оформляли покупки — кое-кто из гостей уже решил приобрести творения новоявленного гения. А сам гений с совершенно невменяемым от усталости и волнения видом сидел на диванчике в окружении каких-то подвыпивших богемных господ, еще силившихся говорить о высоком, хотя языки у всех уже откровенно заплетались.

Появление Филиппа несколько оживило атмосферу. Мужественно боровшиеся с усталостью любители искусства потянулись к нему навстречу. Особенный же фурор произвела опиравшаяся на руку Данвиля прекрасная незнакомка, при виде которой большинство мужчин моментально проснулись, а прочие забыли, зачем они вообще здесь находились, вдруг обретя новую интересную цель в жизни. Женщины напротив пожалели, что задержались здесь слишком надолго. Сколь бы хороши собой, ухожены и стильно одеты они ни были, никто не мог конкурировать со спутницей Филиппа. И дело было не только в ее потрясающей красоте… А в чем, никто не мог понять, все были просто очарованы и сбиты с толку, словно увидели ангела во плоти. Люди так легко поддаются внушению. Впрочем, — как известно — для Дианы не составляло труда очаровать и вампира.

Наскоро отделавшись от оккупировавших его дам и господ и оставив их на растерзание мадам де Пуатье, которая всегда относилась благосклонно к повышенному вниманию к своей особе, Филипп отправился к художнику, который так и не поднялся ему навстречу и вообще смотрел куда-то в сторону, вероятно собираясь надуться. Сегодня он услышал слишком много похвалы и лестных слов и возможно считал себя вправе обижаться. Он казался смешным и трогательным, и Филипп порадовался, что не взял с собой Лоррена, тот бы сейчас поглумился над беднягой от души.

Ален выглядел слегка растрепанным и лохматым, щеки горели нездоровым румянцем и слишком сильно блестели глаза. Явно дело не ограничилось выпивкой, оставалось только надеяться, что малыш приложился к кокаину, когда важные господа уже удалились. Все они шарахались от наркотиков, как от проказы.

Алену было уже двадцать семь лет, и вряд ли кто-нибудь кроме Филиппа называл его малышом. Они познакомились лет десять назад, на какой-то выставке юных дарований, где принц отметил несколько неординарных работ, среди которых была и картина, написанная студентом художественного колледжа Аленом Ришоном. С тех пор Филипп приглядывал за юношей, наблюдая за его творческим ростом и строя грандиозные планы. Которые, похоже, начинали претворяться в жизнь.

— Я уже думал, ты не приедешь. — сказал Ален, — Мне пришлось отбиваться от всех одному!

— Отбиваться? — удивился Филипп, усаживаясь с ним рядом на диван, богемные собеседники Алена уже успели покинуть это место, спеша присоединиться к свите прекрасной незнакомки, — Малыш, по-моему, ты произвел фурор. Мне уже доложили, что половина твоих картин продана. Я даже не знаю, удастся ли мне уговорить счастливых владельцев не забирать полотна сразу, а позволить выставить их где-то еще.

Ален посмотрел на него мутным взором и криво улыбнулся.

— Мне кажется, что я сплю. Не могу поверить, что все это действительно происходит со мной.

— Не можешь поверить? Разве я не говорил тебе всегда, как ты невозможно, потрясающе талантлив?.. Я не вижу среди гостей Руке и Крозона. Они были?

— Уже уехали.

— Зараза… Что они говорили?

— Какие-то общие слова, я плохо понял, что они думают на самом деле… А ведь это было самым важным! Почему ты так опоздал?!

— У меня были дела.

— До четырех утра?

Ален нашел глазами мадам де Пуатье, которая в компании десятка господ, прохаживалась от картины к картине, благосклонно выслушивая комментарии.

— Кто эта дамочка?

— Моя старинная подруга.

— Старинная? Для старинной она слишком молода. Очень эффектная женщина. Это с ней у тебя были дела? Можно понять…

— Милый, я не пренебрег бы господами Руке и Крозоном без очень веских причин, — сказал Филипп, — Надеюсь, они тоже догадываются об этом и простят мне мое отсутствие.

— Они выглядели не особенно довольными, когда уходили.

— Они никогда не выглядят довольными, слишком уж сжились со своей ролью критиков. Я разберусь с ними, не беспокойся.

Ален, по-прежнему, следил взглядом за мадам Пуатье.

— Представь меня ей… По-моему, это я должен рассказывать о своих работах, а не все эти… Что они вообще понимают?!

— А ты в состоянии — рассказывать? — усомнился Филипп.

Ален презрительно фыркнул.

— Уж что б другое!

— Ну, пойдем.

Принц помог своему подопечному подняться с дивана, и они пошли к окруженной поклонниками Диане. Заметив их, мадам де Пуатье оставила свою свиту и сама направилась к ним навстречу, глядя на Алена и мило ему улыбаясь. Тот под ее взглядом даже как-то вдруг протрезвел.

— Диана, позвольте представить вам месье Ришона, — протянул Филипп, с досадой глядя на то, как стремительно затягивает его протеже в омут сияющих серых глаз прекрасной вампирши, — Автора всех этих дивных работ…

Ален галантно, но несколько нервозно склонился к руке мадам де Пуатье.

— А вам, месье Ришон, с не меньшим удовольствием спешу представить мадам Диану… э-э…

— Ван дер Леув, — договорила за него Диана, и они с Аленом с недоумением уставились на Филиппа, вероятно, не понимая, как можно было этого не знать.

— Я очень рада нашему знакомству, — продолжала Диана, — месье Данвиль не преувеличивал, когда говорил мне о вашем выдающемся таланте. Я еще не успела увидеть все ваши работы, но уже совершенно очарована!

Ален слегка покраснел от смущения и удовольствия.

— Я очень рад. Вы позволите мне ознакомить вас с тем, что вы еще не видели?

— О, с удовольствием!

Филипп решил, что теперь ему уже вполне можно покинуть галерею, справедливо полагая, что эти двое вполне обойдутся без его общества. Радовало то, что, похоже, ему не придется заботиться о заполнении досуга Дианы на время ее пребывания в городе, — с Аленом они, безусловно, найдут общий язык. Лишь бы только она не вознамерилась забрать его в свою коллекцию… Подумав, Филипп решил, что она не посмеет. По крайней мере, не сейчас, учитывая как ей нужно его расположение.

Он хотел уже откланяться, когда Ален вдруг заявил:

— Прошу прощения, мадам, но мне кажется, я где-то уже видел вас. В кино… Или может быть в театре… Определенно, ваше лицо мне знакомо.

Как и у большинства художников у Алена была прекрасная память на лица, а уж портреты мадам де Пуатье он, наверняка, видел во множестве. Все они были не слишком похожи на оригинал, к тому же Диана была совсем иначе одета и причесана, чем было принято во времена ее жизни, да и живой она уже очень давно не была, но некие черты совпадали, и Ален заметил их.

— Я не актриса, — отвечала Диана.

— Но тогда… Может быть, кто-нибудь писал ваш портрет?

Он вдруг замер на полушаге.

— Боже мой, я понял, — у вас есть сходство с Дианой де Пуатье, фавориткой Генриха II! Только вы гораздо красивее…

Филипп внутренне поаплодировал малышу. Надо же, догадался! Все же он бесспорно гениален!

— Признаюсь, мы состоим с этой дамой в дальнем… очень дальнем родстве, — осторожно согласилась Диана.

— Действительно? — изумился Ален, — Это, в самом деле, так? Вы не разыгрываете меня?!

Он вперил в Диану совершенно безумный взор, потом посмотрел на Филиппа, будто ожидая от него каких-то комментариев. Но Филипп сохранял невозмутимость.

— Неужели она ваша пра-пра… боюсь даже не смогу сосчитать поколения, которые могут вас разделять! — воскликнул Ален.

— А что вас так удивляет? — спросил Диана, — У всех у нас есть какие-то предки, разве нет? Знаменитые или не очень.

— Да-да, извините мой восторг, возможно, он… бестактен, — испугался Ален.

— Ах, нет, ну что вы, напротив, сравнение с мадам де Пуатье мне очень льстит. Она была выдающейся женщиной. Для своего времени.

— Совершенно с вами согласен! — обрадовался Ален. — Она была великой женщиной! Кстати, вы были на церемонии перезахоронения ее останков в часовню замка Ане? Это было, если не ошибаюсь, в нынешнем мае.

— К сожалению, я в то время не смогла приехать во Францию, — печально произнесла Диана.

— Как жаль. Церемония была очень красивой. Мадам де Пуатье провожала целая процессия, одетая по моде тех времен. Зрелище было великолепным. И — таким торжественным. Мне, к сожалению, тоже не удалось попасть туда, но я видел все по телевизору. А вы не смотрели?

Диана покачала головой.

— Каких чудес достигла наука, — задумчиво проговорил Филипп, — Как же смогли определить, кому именно принадлежат останки, спустя столько лет?

— Я припоминаю, что-то говорили о том, что Диана сломала ногу незадолго перед смертью. Она упала с лошади. Ну вот, — перелом совпал. Еще ученые исследовали волосы и одежду… Не помню. Кажется, было что-то помимо этого. И, кстати, представьте, в ее костях нашли чрезмерное количество золота. Предполагают, что Диана пила какие-то эликсиры на его основе, и благодаря этому смогла сохранить моложавость до весьма зрелых лет.

— Все это ерунда, — усмехнулся Филипп, — Просто она была ведьмой.

Ален изобразил возмущение и покосился на Диану, — не обидело ли ее это грубое заявление в отношении ее прародительницы.

— Как ты можешь, Филипп… — проговорил он с укором.

— Не беспокойтесь, милый Ален, я не вижу ничего плохого в том, чтобы быть ведьмой, — произнесла Диана, — Иногда это единственный способ защититься от слишком самоуверенных мужчин.

Она взяла художника под руку и увлекла за собой.

— Довольно о мадам де Пуатье. Покажите мне свои картины, прошу вас. Они потрясающи. Особенно меня поразил тот триптих в голубых тонах. От этих полотен так и веет холодом…

Филипп с улыбкой проводил их взглядом и снова взглянул на время. Шестой час. Пора отправляться домой. Было бы славно, если бы Лоррен уже вернулся. Филипп, с предвкушением нового удовольствия, вспомнил «булонского кровопийцу» и почувствовал, как стягивает узлом солнечное сплетение. Есть сила, которую всю хочется оставить себе. А есть такая — которой непременно следует поделиться. Но только с кем-то самым близким, кто такой же, как ты, кто правильно поймет и оценит. Зубы, рвущие нежную плоть… преисполненный боли крик, переходящий в стон… Славные воспоминания!

Ни с кем не прощаясь, Филипп покинул галерею. Уже выходя из дверей, он мысленно позвал Жака, и слуга появился через минуту.

— Оставайся здесь, — велел ему принц, — Дождись мадам де Пуатье и отвези ее, куда она прикажет.

Жак кивнул.

Филипп отошел за угол, куда не проникал свет фонарей, и где его не смог бы увидеть никто из работников галереи, которых вокруг толкалось немало, и тенью взлетел в небо.

11.

Лоррен был дома. Развалившись на диване, где несколько часов назад Филипп развлекался с мальчишками, он смотрел круглосуточный новостной канал. По огромному экрану шествовала какая-то очередная акция протеста, в витрины магазинов и в лобовые стекла машин летели камни и бутылки с зажигательной смесью. Полицейские медленно отступали, прикрываясь щитами. Кому-то спешно бинтовали разбитую голову.

Скользнув через комнату, Филипп уселся на любовника сверху и, отобрав у него пульт, выключил телевизор.

— Ну, что скажете? — спросил Лоррен, обращая взгляд на принца, и с усилием прогоняя все еще стоящую перед глазами картинку из телевизора с набухающей от крови повязкой, — Малыш Ален вас не разочаровал?

— У них там все прошло отлично. В чем я и не сомневался.

— Предприняла ли прекрасная Диана попытку поиметь вас?

— Предприняла попытку? — криво улыбнулся Филипп, — Она это проделала. Причем с особым цинизмом и жестокостью. Но не будем об этом, я потом расскажу тебе, что ей от меня нужно. Ты, помнится, хотел получить кусочек маньяка… Не передумал?

— А вы все же хотите поделиться? — изобразил сомнение Лоррен, — Ваше с ним единение было таким волнующе интимным. Не знаю, вправе ли я вторгаться.

— Да ты никак ревнуешь?! — восхитился Филипп.

— Ревновать к этому задроту? — поморщился Лоррен, — Вы шутите?

— Мне бы хотелось видеть на его месте тебя, — промурлыкал принц, наклоняясь над ним все ниже, — Думаю, что и тем девкам, которых наш Ролан отправил на тот свет, было бы не так обидно умереть от твоей руки.

— Для убиенных девок мы уже вряд ли сможем что-то сделать, — сказал Лоррен, притягивая его к себе, — но вот для вас — запросто. Только скажите.

— Хочешь убить меня?

— Поиметь. С особым цинизмом и жестокостью.

— Только не мой мозг, милый. Сегодня ему и так досталось.

— Кто говорил о мозгах?

Филипп больше не пытался удерживать внутри бушующее пламя, его кожа горела, и Лоррен чувствовал ладонями этот жар через тонкую ткань рубашки. Не утруждая себя заботой о пуговицах, он рванул ее, обнажая грудь Филиппа. Он слышал, как в тяжелом ускоренном ритме бьется сердце принца, и вдруг ощутил такую сильную жажду, будто и не питался сегодня. Будто уже сотню лет не питался! Да и можно ли назвать питанием те несколько жалких глотков крови, что они позволяли себе? Филипп был сейчас почти живым. Он был более чем живым. По сравнению с ним Лоррен сам себе казался трупом.

— Мы слишком давно никого не убиваем, — пожаловался Филипп, будто прочтя его мысли, — Это неправильно. Мы же чудовища, Лоррен, почему мы должны притворяться, что это не так? Хочу войну, — простонал он, — Хочу что-нибудь… Хочу убивать!

— Всегда где-то идет война, — зло прошептал Лоррен внезапно пересохшими губами, — Я неоднократно предлагал вам отправиться куда-нибудь к черту отсюда, но вы же не хотите уезжать из Парижа! Вам нравится изображать здесь богиню правосудия, и вздыхать над каждым издохшим человечком!

Они встретились взглядами, и Филипп почувствовал, как его засасывает в ледяную голодную пустоту. Глаза Лоррена разгорались багровым светом, его жажда становилась все сильнее, но сейчас ему хотя бы не нужно было ее контролировать.

Можно быть самим собой — иногда можно…

Не отрывая взгляда от глаз Лоррена, Филипп наклонился еще ниже, почти касаясь губами его губ. Сердце в его груди колотилось все сильнее, — упоительное пьянящее ощущение, забытое очень много лет назад. Как это оказывается сладко — быть живым! И как больно! Филипп видел, как расширяются зрачки любовника, и вдруг рухнул в глубину его глаз, выпуская на волю рвущуюся изнутри силу, и отдавая Лоррену разом все сонмище ярчайших воспоминаний Ролана: предсмертных судорог и спазмов оргазма, невыносимой боли и головокружительного наслаждения, ужаса и восторга. Позволяя ему вспомнить, как это бывает, когда забираешь чью-то жизнь, когда ловишь последний трепет жертвы и видишь, как стекленеют наполненные предсмертной тоской глаза. Лоррен наслаждался этим так же, как и он, и чувствовать его удовольствие Филиппу было еще приятнее, чем испытывать его самому. Чужая боль, чужая страсть становились их собственностью, растворялись в их крови, Лоррен жадно всасывал их, бездумно и бесконтрольно, и казалось, его голод может поглотить все без остатка. Он обращался в демона, он согревался, и там, где только что была ледяная пустота, теперь тоже бушевало адское пламя. Филиппу было не жаль отдать ему все, — лишь бы только это не прекращалось, в образе демона Лоррен был умопомрачительно прекрасен.

— Трахни меня, ну же! — прорычал Филипп.

Молниеносным движением Лоррен сбросил его с себя и повалил на пол, сшибая по пути столик, так что от удара тот раскололся на куски. В тот момент, когда любовник вошел в него, сила сокрушительным потоком вломилась в Филиппа, вернулась к нему обратно, так что перед глазами потемнело, и в голове будто разорвался фейерверк из черных искр. К корчащимся на липкой от крови траве Булонского леса телам добавились другие, — те первые, распятые на алтаре в подвале дома на глухой улочке, и последующие, разорванные в коридорах разоренного чернью Тюильри. Изломанными куклами застывшие на каменной брусчатке улиц. Тела с трехцветными кокардами на шляпах. Тела в темно-синей форме прусской армии. Тела в красных казацких мундирах. Тела в серо-зеленой и в черной форме немецко-фашистской армии. Их было так много… Тех, кто посмел нарушить покой Парижа и дал принцу пищу для его ненависти.

Застонав от боли и наслаждения, Филипп сжал ладонь на остром осколке стекла от столешницы, не замечая, что ранит руку. В вихре бушующей вокруг силы раны затягивались почти мгновенно, но кровь текла по запястью, и Лоррен слизывал ее, не позволяя впитаться в кожу. Его глаза все еще полыхали красным, но это был уже другой голод, — это была рвущаяся на свободу жажда убивать, не ради крови, не ради силы, просто для удовольствия. Все нарастающим грохотом в голове Лоррена стучали сердца живущих в их доме людей, резонируя со стуком его собственного сердца. Филипп не позволил вскипающему в нем желанию окончательно оформиться, он сбросил Лоррена с себя и прижал его к полу. Тот попытался вырваться, но не смог.

— Тише-тише, мое чудовище, — прошептал принц нежно, — Не нужно сегодня превращать наш дом в бойню. Куда мы денем столько трупов?

— Придумаем что-нибудь, — прохрипел Лоррен, он уже не пытался вырваться и глазам его возвращался обычный цвет. На мгновение он зажмурился, загоняя проснувшегося зверя обратно в клетку, потом велел Филиппу, — Переворачивайтесь. Если не хотите бойню.

Филипп рассмеялся, ослабляя хватку и позволяя Лоррену снова оказаться сверху.

 

Глава 2

1.

После того, как вампир исчез и Кристиан остался в обществе двоих полуобморочных голых юнцов, ураган в его крови быстро затих, вместе с этим и эйфория как-то вдруг сошла на нет, сменившись тупой апатией. Некоторое время парень лежал на диване не шевелясь, глядя на то, как скользят по потолку блики света от фар проносящихся под окнами машин, а потом ему вдруг очень захотелось одеться. Сделать это оказалось не так просто. Если лежа Кристиан просто испытывал приятную расслабленность, какая обычно и бывает после хорошего секса, то стоило оторвать голову от диванной подушки, и мир поплыл, — так конкретно поплыл, что парень едва не свалился на пол от неожиданности. Опершись на локоть, он подождал, пока темные мушки перестанут летать перед глазами и утихнет звон в ушах, а потом принялся разыскивать свою одежду, разбросанную по полу в каком-то на удивление широком диапазоне. Очень хотелось пить, но в пределах досягаемости было только вино, которое употреблять сейчас совсем не стоило, Кристиан подозревал, что его развезет вдрызг даже от одного глотка.

Он почти успел одеться, когда в гостиную вошли какие-то люди — по виду точно люди, не вампиры! — один из которых тут же склонился над валяющимся в кресле мальчишкой, с которым так офигенно поразвлекся тот здоровенный красавец с ледяными глазами. Можно было обкончаться, только глядя на это, — никакой порнухи не надо. Обкончаться или умереть от ужаса… И непонятно, кстати, выживет ли после всего этот бедняга, выглядит он как мертвец, да и тот мужик, что пытался сейчас прощупать его пульс, казался озабоченным. Вот блин… Охрененное приключение! Такое точно нескоро забудется!

Кто-то положил ему руку на плечо и заставил отвернуться от распростертого в кресле тела. Рядом с Кристианом стоял парень, ненамного старше его самого, глядящий ему в глаза хмуро и подозрительно.

— Ты как?

Кристиан постарался расфокусировать взгляд и придать лицу бессмысленное выражение, слава богу, после двух лет занятий в театральной студии, перевоплощаться он умел неплохо.

— А? — буркнул он.

Парень взял его под локоть, вывел из гостиной на лестницу и помог спуститься по ступенькам на первый этаж, что было совсем не лишним, Кристиана по-прежнему ощутимо шатало. Более того, ему становилось все хуже, перед глазами постоянно темнело, и волнами накатывала дурнота. На улице под холодным ветром стало немного полегче.

У дверей его уже дожидалось «такси».

— Где ты живешь? — спросил провожатый.

Кристиану пришлось напрячься, чтобы вспомнить адрес, но это как раз никого не должно было удивить, завороженным положено быть неадекватными.

Оказавшись на заднем сидении машины, Кристиан откинулся на спинку кресла и закрыл глаза, надеясь, что теперь мир перестанет вращаться. Вот интересно, сколько у него осталось денег, и хватит ли, чтобы заплатить за проезд? Или за него уже заплачено? Хотелось бы надеяться, что так, потому что копаться в карманах не было совершенно никаких сил.

Ехать было не далеко, но Кристиан успел задремать, он очнулся, только когда водитель объявил ему, что пора выходить. Машина стояла у подъезда его дома и, как только парень вышел, тот час уехала.

Подняться на второй этаж оказалось не проще, чем покорить Эверест, но Кристиан все же добрался до квартиры и даже нашел в кармане ключ. Только бы теперь доползти до постели, не рухнуть прямо в коридоре. Отец сбесится, решит, что он в жопу пьян или под кайфом. И Николь наверняка подумает так же… Блин. Вот бы они оба уже спали.

Пока он возился с ключом, пытаясь попасть в замочную скважину, дверь отворилась. На пороге стояла сонная и сердитая Николь.

— Господи Боже! — воскликнула она шепотом, — Третий час ночи! Ты с ума сошел? Почему у тебя не отвечает мобильный?

В самом деле, почему?

— Извини…

Кристиан достал из кармана куртки телефон, тот почему-то оказался выключен.

— Разрядился, наверное…

— Входи тихо, — прошипела Николь, впуская его в квартиру, — Разбудишь отца — получишь пендюлей, он дико зол на тебя!

Кристиан жалко улыбнулся и, стараясь не шататься, прошел мимо нее в гостиную, на ходу сбрасывая ботинки. В комнате царил полумрак, горела только лампа у дивана, на котором лежали книга и плед.

— Я спать, — пробормотал Кристиан, сосредоточившись на двери в свою комнату и поставив себе целью дойти до нее, потом войти в дверной проем. И не упасть.

Николь не позволила ему уйти, остановила за руку и, развернув к себе, с тревогой вгляделась в лицо.

— Ты жутко выглядишь! — сказала она, — Похож на покойника. Ты не заболел?

Она приложила ладонь к его лбу, но он был холодным, — значит не простуда.

— Все нормально. Просто устал, — пробормотал Кристиан.

— Подожди…

Николь стянула с него куртку, и, придерживая за плечи, сама отвела в комнату.

— Завтра не ходи никуда. Отсыпайся. Твой телефон я поставлю на зарядку и утром положу тебе под бок. Буду звонить. Если не ответишь, — вечером получишь в глаз. Понял?

— Угу, — пробормотал Кристиан, падая на кровать.

Дождавшись, пока Николь закроет дверь, он кое-как стянул с себя штаны и тут же провалился в сон.

Ему снились странные сны. Тяжелые, душные, мучительные и приторно сладкие. Неизменно возвращавшие его в дом на набережной Анатоль Франс. Каждый раз Кристиан пугался, потому что понимал, что не уйдет живым. И одновременно он радовался тому, что находится там, ведь это значит — ему все-таки разрешили остаться. Вокруг было множество странных созданий, не особенно даже похожих на людей, бледных, с ввалившимися щеками и горящими глазами, каждое из которых смотрело на него с жадностью, но почему-то не смело напасть, не смело даже прикоснуться. И Кристиан был уверен — они и не посмеют. Потому что он под защитой того, кого они боятся.

Взгляды тварей скользили по его коже мягко, как бархат, заставляя выгибаться от наслаждения, они звали его к себе, уговаривали самому отдаться им, обещали, что он не пожалеет. Они злились, видя, что он игнорирует их, и мешали ему идти. Они будто пили его на расстоянии, — высасывали силы, сдавливали грудь, так что он начинал задыхаться. Они заставляли его теряться в бесконечных сумрачных коридорах, по которым Кристиан бродил, в томительном предвкушении разыскивая темноглазого вампира с ослепительно-белыми острыми клыками, который в качества бонуса за выполненный квест вопьется ему в горло и будет пить кровь. Силы кончались, из ранок на шее кровь вытекала сама собой, и Кристиан пытался остановить ее, прижимая к ранкам ладонь, но ничего не получалось.

И он не успевал добраться до цели. И умирал, истекая кровью. И просыпался в холодном поту на смятой постели, в ужасе хватаясь за шею и шаря глазами по комнате, потому что не понимал, где сон, а где явь.

Когда Кристиан окончательно проснулся, то еще долго продолжал лежать с закрытыми глазами, стараясь сохранить послевкусие ушедших снов, волнующую смесь из ужаса, азарта и наслаждения, — чувств, плавно продолжавших те, что он испытал чуть ранее наяву. Если, конечно, он не спятил и не выдумал себе все. Кристиан был абсолютно трезв и вменяем, и отлично помнил каждую минуту прошедшей ночи. Но может быть, безумие именно так и проявляется? Когда ты становишься абсолютно уверен в реалистичности того, чего не может быть? Кристиан пытался вспомнить как можно яснее черты лица своего вампира, визуализировать его образ, как фотокарточку, чтобы ничего не забыть и не начать сомневаться в том, что он действительно существовал, даже если пройдет много лет. Ведь воспоминания это, скорее всего, все, что ему останется до конца его дней… Воспоминания о взгляде, выжигающем дотла, о языке, скользящем по изгибу шеи и — о Господи! — об укусе… Все на свете фильмы о вампирах пытаются показать, насколько это охренительно приятно, когда вампир пьет твою кровь. Но разве можно что-то по-настоящему прочувствовать, пока не попробуешь сам? Это… Это не поддается описанию. Это лучше, чем секс. Лучше, чем что бы то ни было.

Ужасно не хотелось шевелиться, но, судя по тому, что солнце уже вовсю светило в окна, утро давно сменил день, и надо было вставать. Кристиан со стоном перевернулся на бок и взглянул на часы. Ничего себе, — первый час дня…

На лежащем рядом с подушкой телефоне два неотвеченных вызова.

Вот черт!

Кристиан поспешно набрал номер Николь, и бодрым голосом сообщил ей, что жив и здоров, просто очень крепко спал. И что ему хорошо. Офигеть, как хорошо. И врача вызывать не надо. И, да-да, он сейчас непременно встанет и пойдет завтракать.

Собравшись с силами, Кристиан действительно поднялся с кровати и, пошатываясь, направился в кухню, где его ждал оставленный Николь завтрак. На тарелке под салфеткой лежали какие-то булочки, рядом стояла банка с апельсиновым джемом и масло, — то, что не надо разогревать. Впрочем, чайник все равно придется вскипятить.

Голова все еще кружилась, руки и ноги противно дрожали, но Кристиан определенно чувствовал себя лучше, чем ночью.

Что нужно съесть, чтобы восполнить кровопотерю?

Боже! Он, наверное, рехнулся, если на полном серьезе верит в то, что этой ночью повстречался с вампирами! Но, с другой стороны, что это могло быть еще? Он не обкурился и не был пьян, даже один коктейль не допил. Да и потом он просто знает, совершенно точно уверен, что не смог бы такого придумать. И никто не смог бы разыграть с ним такую шутку, даже если бы очень захотел. Человек не может прикинуться вампиром. Не может так двигаться, так смотреть и так… кусать.

Чувствуя, как от волнения все сильнее колотится сердце, Кристиан подошел к зеркалу. Выглядел он действительно неважнецки: лицо бледно-зеленое и какое-то осунувшееся, под глазами тени. Парень запрокинул голову назад, пытаясь разглядеть шею, и сердце вдруг забилось еще быстрее, отчего Кристиана снова повело так, что пришлось опереться на стену и пережидать, пока рассеется тьма перед глазами. Ранки от клыков были почти незаметны. Но они были. Они были!

Ужас вдруг нахлынул леденящей волной и Кристиан сполз по стене на пол. Как хорошо, что дома никого нет и можно не прикидываться, будто ничего не происходит. «Каждому из нас воздастся по вере его», — словно наяву услышал он строгий голос матери. Неужто, и впрямь воздалось?! Только вот воздалось как-то непонятно… Неправильно. В кино и книгах вампиры обычно проявляют к людям чуть больше интереса, чем просто пожрать и трахнуть. Привязываются как-то, страдают на тему обратить-не обратить или что-нибудь в том же духе. И не вышвыривают вон, даже имени не спросив. Впрочем, то в кино, — а в жизни монстры должны пожирать людей, а трупы прятать где-нибудь в надежном месте. Ну, или, по крайней мере, напрочь стирать им память о веселом приключении. И забывать об их существовании, потому что люди просто еда. Так что можно сказать, Кристиану еще повезло…

На кухне истошно засвистел чайник, но у парня не было ни сил, ни желания подняться, чтобы пойти и выключить его.

2.

Кристиан не особенно любил и почитал свою мать, но за что он мог быть ей, бесспорно, благодарен, так это за то, что она приучила его верить в сверхъестественное. Мать всегда была религиозной, но до тех пор, пока не ушел отец, она держала свои чувства и стремления при себе, ограничиваясь чтением душеспасительной литературы и посещениями мессы по воскресеньям. Периодически она предпринимала вялые попытки поставить на путь истинный сына и мужа, но встречала такое резкое отторжение со стороны последнего, что не смела ни на чем настаивать. Отец был упертым атеистом, считал свою жену дурой, раз она верит в то, что миром управляет какая-то высшая сила, и не позволял морочить голову ни себе, ни ребенку.

Он ушел от них, когда Кристиану было двенадцать. Это совпало с его повышением по службе и переездом в Париж.

И Кристиан и мать были, мягко говоря, в шоке, когда выяснилось, что отец уезжает один. Впрочем, мать, может быть, и не особенно удивилась, — уже несколько лет они с мужем спали в разных спальнях и жили, скорее, просто как родственники, чем как супруги. Но Кристиан, конечно, ничего этого не знал, вернее — ему это было совершенно неинтересно. У него была своя жизнь, занятая школой, уроками, театральной студией и компьютерными играми.

С тех пор, как папочка преподнес им такой милый сюрприз, жизнь Кристиана переменилась. Не сразу. Но довольно скоро и весьма кардинально. Как только мать отошла от потрясения предательством супруга, ее религиозность обострилась сверх всякой меры, и теперь, когда некому было остужать ее пыл, она просто поселилась в церкви и все свободное время — как казалось Кристиану, — посвящала молитвам. Кристиан даже опасался, что мать спятила от переживаний и долго был ужасно зол на отца, который бросил ее. И, самое главное, — который бросил его, лишив надежный и рациональный маленький мир, к которому Кристиан привык, того прочного фундамента, на котором он держался. Мир не рухнул, но он исказился и изменил очертания. Его затянул желтый туман безумия.

Нет, поначалу мать не была тираном, она не выбросила компьютер и не заставила ребенка учить молитвы вместо того, чтобы резаться в он-лайн игры с одноклассниками. Следуя советам своего духовного наставника, она была с сыном терпелива и нежна, — она проводила с ним беседы. Причем и тут поступала умно, она не читала нудных проповедей, а старалась рассказывать интересно. Об ангелах и о святых, о чудесах, творимых Господом, о дьяволе и демонах, и прочих созданиях тьмы. И только исподволь она упоминала о том, как важно следовать заповедям Божьим, чтобы спастись от Сатаны, который, как известно, не дремлет. Единственной разницей с тем, как если бы о том же самом Кристиан читал в интересной книге, было то, что мать говорила обо всем мистическом и потустороннем как о реальности, а не как о выдумке.

Поначалу Кристиану было удивительно и даже страшно слышать, как мать на полном серьезе несет какой-то дикий бред, ему казалось, что она спятила, и ее следует срочно показать врачу. Но, в конце концов, ее убежденность начала понемногу передаваться и ему. Кристиан был мальчиком впечатлительным и внушаемым. И потом… В рассуждениях матери была определенная логика. Потому что чудеса действительно иногда случаются. Потому что статуи Девы Марии мироточат. Потому что святые, в самом деле, могут беседовать с ангелами и демонами. Кто может доказать обратное? Да никто. Те же, кто скептически смеется надо всем чудесным, просто не хотят поверить очевидному, малодушно страшатся того, что рухнет их надежный и рациональный маленький мир, старательно выстроенная химера, помогающая оправдывать тупую бессмысленность своего существования.

Мир, который мать открывала перед Кристианом, был гораздо многограннее, чем мальчик привык о нем думать. Он был немного жутковат, но при этом интересен, он пробуждал фантазию и какие-то неясные желания и надежды: то ли приблизиться к постижению великой истины, то ли получить какие-нибудь сверхчеловеческие способности. То ли обрести чего-нибудь еще, что дается только немногим избранным, таким, как он.

Некоторое время — года полтора, а то и больше, Кристиан ходил с матерью к мессе и поначалу даже честно пытался проникаться таинством богослужения и единения с Богом. Но почему-то не получалось. И с каждым днем слушать проповеди и петь гимны становилось Кристиану все более тоскливо. Порой аж до скрежета зубовного. И жаль было впустую потерянного времени. Постепенно во время богослужений Кристиан начал думать о чем-то своем: вспоминал роли в театральной студии, повторял про себя текст и раздумывал над образами персонажей, которых ему предстояло сыграть. Или же он просто гнусно фантазировал о том, как было бы здорово, к примеру, если бы эту унылую церковную идиллию вдруг что-то разрушило. Ворвался бы лихой злобный дух, сорвал бы покрывало с алтаря и дал бы пинка под зад занудному падре. Задул бы свечи. Расшвырял бы молитвенники, и вырвал бы из рук верещащих с перепугу старушек ксерокопии гимнов. Ну, или же еще как-нибудь нахулиганил бы… Но ничего-ничегошеньки не происходило! В стенах храма Божьего совершенно не было мистической атмосферы, ничто не задевало ни чувств, ни мыслей, не заставляло сердце сладко сжиматься в предвкушении волшебства, — чего-то такого, о чем так пламенно рассказывала Кристиану мать долгими вечерами в полутемной гостиной. Бог знает о тебе все, Он видит тебя насквозь, все твои мысли и желания открыты Ему. Предаваясь неблагочестивым фантазиям в стенах Его обители, Кристиан в тайне надеялся, что Всевышний, как-нибудь отреагирует на это. Однажды захлопнет перед его носом дверь. Или хотя бы сурово посмотрит с распятия. Но, похоже, Ему было глубоко плевать на мелкое пассивное бунтарство какого-то мальчика.

Высиживать мессы становилось все более невыносимо, в конце концов, Кристиан взбунтовался по-настоящему и отказался посещать с матерью церковь. Та отреагировала как-то на удивление бурно, видимо, уже была уверена, что ребенок стоит на правильном пути и тут вдруг — такой удар. Мать заявила, что его уход от церкви суть происки дьявола, который борется за его душу, она уговаривала сына не позволять нечистому праздновать победу и сражаться-сражаться-сражаться за себя до конца. Она даже пару раз всплакнула. Но ничто не возымело действия. Чем сильнее она настаивала, тем больше Кристиан упирался. Он не особенно переживал по поводу дьявольского захвата своей души. Сатана не требовал от него исполнять какие-нибудь дурацкие заповеди, не заставлял скучать, не занудствовал на тему того, что компьютерные игры зло, и лицедейство в театральной студии его не оскорбляло. И вообще, похоже, он вполне готов был просто позволить Кристиану делать то, что ему хочется.

Мать не желала терпеть поражение, сначала она смотрела на Кристиана как на заблудшую овцу, но, видя его упорство во грехе, вскоре стала воспринимать его самого то ли как одержимого демонами, то ли как само воплощение всемирного Зла. Она весь дом увешала распятиями, ночью она прокрадывалась в комнату сына и опрыскивала его святой водой, она завела обычай изводить его молитвами перед сном и перед едой и не позволяла ему вкусить трапезы до тех пор, пока он не возблагодарит Бога за то, что тот даровал ему пищу. Все это ужасно бесило Кристиана, и часто бывало, что он бросал вилку на стол и уходил в свою комнату голодным. Или отправлялся обедать к друзьям, в домах которых не было распятий и дурацких правил. На ночь он запирал дверь в свою комнату на замок, чтобы не слышать сквозь сон бормотания матери, стоящей у изголовья его кровати и молящей Бога защитить его, сохранить и спасти.

С годами материно безумие прогрессировало, она становилась все более нетерпимой, и крайне болезненно реагировала на непутевый образ жизни сына. А тот нарочно провоцировал ее и мучил. Водил дружбу с какими-то готами, слушал Мэнсона и Рамштайн, целовался с девчонками прямо на пороге дома и оставлял упаковки презервативов на видных местах. Собственно говоря, впервые Кристиан переспал с мужчиной не потому, что его так уж сильно к этому тянуло, а потому, что это было ужасным грехом в глазах его матери. Впрочем, об этом мать так и не узнала…

Как только Кристиан закончил школу и получил возможность самостоятельно определять свою дальнейшую судьбу, он тут же уехал к отцу в Париж и поступил учиться в театральную студию. С его внешностью у него был вполне неплохой шанс стать актером даже при наличии минимального таланта, но, как говорили, способности у него имелись и вполне неплохие.

Отец, как ни странно, принял его у себя довольно охотно, но выставил два условия. Одним из которых было то, чтобы сын обязался не водить домой баб и веселые компании. И вторым — Кристиан должен был беспрекословно слушаться его жену.

Николь появилась в жизни отца спустя два или три года после его переезда в Париж. Когда именно это произошло, никто не знал, — отец не потрудился поставить своих покинутых родственников в известность об изменении своего социального статуса. И знакомство Кристиана с мачехой состоялось только теперь.

Николь была совершенно не похожа на его мать, и это сразу расположило к ней Кристиана. Она была обаятельной, живой, легкой, любила повеселиться и не имела склонности трахать окружающим мозги. К тому же, хорошенькая адвокатесса из отцовской конторы была старше Кристиана всего-то лет на десять и воспринимала его, как младшего брата, которого у нее никогда не было, проявляя заботу, но при этом не пытаясь лезть в его жизнь и контролировать каждый шаг. Это она установила правило, чтобы Кристиан непременно сообщал, где он находится и когда явится домой. Ее просьба была обоснована и логична, и продиктована была беспокойством о его безопасности. «Париж не похож на тот город, где ты рос, — говорила Николь, — Здесь порой случаются ужасные вещи, и люди часто пропадают бесследно. Ты должен быть осторожен, очень осторожен…»

Кристиану не хотелось быть осторожным, Париж действительно не был похож на захолустье, где он вырос — это был феерический город, утонченно красивый и нежный, восхитительно порочный, дразнящий опасными приключениями и щедрый на острые ощущения. А еще в Париже жило волшебство, оно накрывало этот город словно вуалью, таинственной дымкой наркотического дурмана, обостряющего чувства. Здесь можно было чувствовать себя частью всего, что обычно никак не сочетается, — быть своим и в грохоте дискотеки и в роскоши Гранд Опера, за столиком открытой кофейни и в стенах строгого готического собора. Здесь можно было совершенно потеряться в дикой смеси из истории и современности, благородного аскетизма и веселого китча. Здесь можно было одинаково упиваться и совершенно разнузданным развратом и славящими Господа гимнами, грозно отражающимися в церковных сводах. И конечно, здесь было опасно… Восхитительно опасно!

Кристиану нравилось наблюдать за людьми, изучать и анализировать их мимику и жесты, их реакцию на чьи-то слова или поступки, чтобы потом, возможно, использовать что-то из подсмотренного на сцене. Именно поэтому он и заметил однажды в ночном клубе неподалеку от Сорбонны, где любили проводить время студенты, тех странных парней, которые, казалось, пришли туда не совсем с теми же намерениями, что все остальные. На первый взгляд они вели себя обыкновенно, заказывали выпивку, танцевали, лениво поглядывали на какое-нибудь очередное веселое шоу, разворачивающее на сцене. Но никто из них на самом деле спиртного не употреблял, так разве что касался губами краешка бокала, все они внимательно следили за посетителями дискотеки и в какой-то момент заводили знакомство с кем-нибудь молоденьким и симпатичным. Ничего особенного в самом этом факте, конечно же, не было, удивительным было то, какими странными становились лица у тех, кого клеили эти ребята, — они делались какими-то потерянными и пустыми, отсутствующими. И они непременно уходили из клуба вместе с ними. Словно завороженные. Никто не отказывался. Никто даже не ломался ради приличия. Смотреть на это было довольно жутковато.

Загадочные парни являлись в клуб не каждый вечер и даже не каждую неделю. Но, однажды обратив на них внимание, Кристиан уже ждал их, и отмечал их присутствие, даже если проходил месяц или два. Помимо того, что они вели себя подозрительно, они еще и двигались как-то немного не так. Чересчур плавно, что ли… И в лицах их тоже порой проскальзывало что-то жутковатое. Как будто не совсем человеческое. Кристиан даже думал о том, не заявить ли на них в полицию, но не мог придумать, что именно он скажет. В наш клуб ходят инопланетяне и похищают людей для опытов? Тем более, что предполагаемые жертвы на самом деле никуда не пропадали, — не пропадали надолго, — спустя несколько дней они возвращались в клуб, как ни в чем ни бывало и выглядели такими же, как всегда.

Однажды Кристиан поинтересовался у приятеля, пару недель назад сомнамбулически ушедшего с таинственным незнакомцем, куда же он ходил? И что с ним было? Но приятель вообще не мог понять, чего он от него хочет. Он не помнил ни таинственных незнакомцев, ни странных приключений. И вообще почти две недели он провалялся дома с каким-то злобным гриппом, что было вполне уныло и прозаично.

Кристиан изнывал от любопытства, он решил, что в следующий раз, если выдастся возможность, непременно проследит за загадочными парнями. Но случилось непредвиденное: один из них вдруг обратил внимание на него самого. Кристиан сам не понял, как отважился на такое безумие, он действовал чисто спонтанно и бездумно, когда замер у барной стойки, вместо того, чтобы вскочить и убежать с воплями. Когда постарался не смотреть прямо в глаза незнакомцу, и вперил взор куда-то ему в переносицу. Когда придал лицу выражение, подходящее для счастливого идиота, притворившись завороженным. Когда пошел за незнакомцем следом, в тот же миг, когда тот позвал его.

Чего он ждал? Что ему придется подняться на борт летающей тарелки и лечь на хирургический стол, чтобы обзавестись чипом в мозгах или сдать для исследований какую-нибудь часть своих физиологических жидкостей… Но, как известно, все получилось несколько иначе.

3.

В ту удивительную ночь жизнь Кристиана резко разделилась на две части. И все что было «до» как-то вдруг оказалось в далеком прошлом, в скучной, серой обыденности, которая была, как выяснилось теперь, всего лишь внешней оболочкой мира, фальшивыми декорациями, закрывающими мир настоящий. Парень чувствовал себя так, будто спал — и вот теперь проснулся. А может быть, наоборот, он спит теперь, и никак не может вырваться из объятий Морфея, напрочь замочившего ему голову материализовавшимися чудесами. Но если и так, просыпаться совсем не хотелось.

Все что стало «после», вообще не поддавалось ни описанию, ни осмыслению. Кристиан провалялся в постели дня три, утопая в сладком мороке волнующих снов, как какая-нибудь пятнадцатилетняя девчонка, впервые влюбившаяся и даже не в парня из старшего класса, а в какого-нибудь мифического демона с картинки из книги. Впрочем, демон ведь оказался совсем не мифическим. Так что сравнение получается не совсем уместным.

Удивлявшейся его загадочной болезни мачехе Кристиан сказал, что подхватил грипп. Да-да, такой вот грипп, с пониженной температурой и слабостью. И, между прочим, многих за последнее время подкосила эта зараза. Не сказать, чтобы эпидемия, но…

Спустя несколько дней Кристиан все же выбрался на солнечный свет, — бесконечно сидеть дома тоже было невыносимо, — и отправился на занятия в студию.

Но не дошел.

В метро он вдруг сделал совсем не ту пересадку, какую следовало бы, и приехал на «Музей д`Орсе».

День был вполне погожий, по центральным улицам бродили сотни туристов, и Кристиан надеялся, что не особенно выделяется в толпе. Он не спеша шел по набережной, скользя рассеянным взглядом по фасадам домов и чувствуя себя так, будто ему в спину нацелено дуло винтовки и снайпер уже готовится нажать на курок. Разум подсказывал, что вряд ли кто-то будет следить за ним и опознает в толпе, но все равно Кристиан не мог отделаться от мысли, что нарушает какой-то неписанный закон, и если его узнают, то теперь уже не просто лишат воспоминаний, а убьют. И вдруг пробудившийся инстинкт самосохранения метался в панике и громко вопил, призывая его скорее валить отсюда, и впредь обходить это место по широкой дуге.

Кристиан прошел вдоль улицы от станции метро до моста Согласия, но нужного дома почему-то так и не нашел. Должно быть, пропустил его от волнения. Парень попытался вспомнить, как же выглядел парадный вход, но почему-то в памяти не всплывало ни одной характерной детали, только крыльцо и дверь, утопающие в темноте.

Теперь ему стало страшно совсем по другому поводу.

Что, если в его память все-таки вмешались и этого дома он так и не найдет?!

Кристиан решил изменить методику и попытался припомнить, какую именно картинку он видел из окна. Здесь память подбрасывала больше зацепок. Кристиан помнил набережную и реку и утопающий в тенях парк Тюильри прямо за рекой. И где-то довольно далеко справа светилось разноцветными огоньками колесо обозрения. Из всего этого можно было заключить, что искомый объект должен был располагаться именно на набережной Анатоль Франс.

Кристиан перешел на другую сторону улицы и еще раз прошел сначала до станции «Музей д`Орсе» а потом зачем-то дальше до набережной Вольтера, теперь более внимательно разглядывая дома. И снова он не нашел ничего похожего!

Кристиан попеременно расстраивался, злился и паниковал и всячески гнал от себя робкий голос здравого смысла, уверявшего его, что все к лучшему, и ему стоит прекратить бродить здесь взад и вперед и надлежит ехать на занятия, оставив попытки лезть в неприятности. В конце концов: ну найдет он этот дом. Дальше что? Может и ничего… Но как заставить себя добровольно остаться за фальшивыми декорациями, когда успел увидеть настоящий мир? Это же спятить можно…

В конце концов, Кристиан устал от беготни, он уселся на парапет и некоторое время смотрел на пришвартованные у причала кораблики. Потом обернулся, и вдруг… Он увидел тот самый дом прямо перед собой. Вот же он!.. Шестиэтажный особняк за высокой оградой из черных пик. Как он мог забыть об этой ограде?.. Все окна наглухо закрыты жалюзи, кажется, что это не дом, а какая-то крепость. Что ж, — это еще одно доказательство. Как странно, почему же с улицы он не заметил этот дом? Вернее заметил, — его невозможно было бы не заметить даже с пьяных глаз или в бреду! Но он не обратил на него внимания! Он его не узнал!

Стараясь не отводить взгляд от особняка, будто опасаясь, что стоит ему сделать это, и тот снова куда-нибудь пропадет, Кристиан перешел улицу, едва не попав под колеса автомобиля.

Оказавшись рядом с домом, он почувствовал себя странно, будто, в самом деле, был пьян, — мысли вдруг разбежались и появилось острое желание срочно куда-то идти, и главное, скорее уйти от этого дома. Взгляд заскользил в сторону, не желая задерживаться на том, что находится за оградой. Что за черт? Кристиан тряхнул головой и снова устремил взгляд на дом. Это он, точно он! Парень помнил эти ворота, которые той ночью медленно открылись, пропуская во двор машину, помнил подъезд под сводом арки… Отойдя чуть в сторону, и встав на цыпочки, Кристиан даже разглядел за деревьями номер дома. Ну, надо же! А то он уже было подумал, что это какой-то призрачный особняк, не нанесенный на карты, и найти его можно только очень хорошо постаравшись, все равно как платформу «девять и три четверти» из фильмов о Гарри Поттере.

Подумав о магии, Кристиан вдруг испугался. От радости он, видно, лишился разума, иначе чего он стоит тут у всех на виду и пялится на этот дом?! Здесь наверняка куча камер слежения, которые давно его засекли и запечатлели в самых разных ракурсах! Кристиан отступил на шаг, огляделся вокруг, словно что-то потерял, а потом, стараясь не спешить, двинулся по улице в сторону метро. Ему снова казалось, что за ним следят. Безумно хотелось обернуться. Или сломя голову помчаться к метро, расталкивая туристов. Вот интересно, если он оторвется от предполагаемого хвоста, сумеют ли его преследователи найти, где он живет?… Бля! Он же сам называл адрес парню, который провожал его до такси! Ну, не придурок ли? Надо было солгать… Впрочем, чего уж теперь? В тот момент Кристиан думал только о том, как бы не рухнуть где-нибудь или не сблевануть, да и не было у него причин выдумывать что-то.

В студию он так и не поехал, вместо этого вернулся домой, влез в Интернет и ввел в поисковую систему номер найденного дома. Кристиану было очень интересно узнать, кому он принадлежит, хотя он подозревал, что и это будет непросто. Сейчас снова начнется какая-нибудь путаница и, в конце концов, окажется, что такого дома в адресной базе данных просто не существует.

Но он опять ошибся.

И дом и его хозяин оказались в открытом доступе, если конечно, информация о владельце не была ложной. Особняк принадлежал некому Филиппу Данвилю, личности как выяснилось, довольно известной в кругу парижского бомонда. Сделав теперь уже поиск по имени, Кристиан даже нашел несколько его фотографий, сделанных журналистами на каких-то богемных тусовках.

Это был он. Его вампир. Собственной персоной.

Только он выглядел немного иначе. Совсем как человек. Смотрел в камеру со слегка ироничной улыбкой, салютуя фотографу бокалом шампанского.

А Кристиану казалось, что он смотрит прямо на него. И он тоже смотрел своему вампиру в глаза, затаив дыхание и почти веря в то, что тот действительно видит его через экран, и сможет сейчас, так же, как той ночью, заглянуть ему в самую душу и коснуться чего-то такого очень сокровенного, о чем так просто никому не расскажешь даже себе самому. И вытащит это на поверхность, заставляя наслаждаться тем, чего ты боялся и что хотел бы в себе убить. Заставит тебя поверить, что ты можешь быть свободен от любых запретов… С ним можно было чувствовать себя так, — абсолютно свободным.

— Филипп, — проговорил Кристиан, словно пробуя это имя на вкус и подумал, что оно очень подходит его вампиру. Вот интересно, он получил его при рождении или выдумал позже? И сколько вообще ему может быть лет? Увы, вряд ли гугл даст ответ и на эти вопросы…

Кристиан коснулся экрана монитора, проведя кончиками пальцев по щеке своего вампира и вдоль линии его губ. Ему даже показалось, что улыбка мужчины на фотографии стала чуть более насмешливой.

И снова солнечное сплетение сжалось в сладком предвкушении.

Вот же черт… Что такого в тебе, Филипп Данвиль или кто ты там на самом деле… Почему меня так безумно тянет к тебе, что я готов идти к твоему дому прямо сейчас, среди ночи, не думая о том, убьешь ли меня ты сам или это сделают твои слуги? Ты действуешь так на всех? Или только на меня? Все дело в том, что ты вампир? Но вот сейчас ты так похож на человека, а мне все равно. И знаешь, я думаю, что даже предпочел бы, чтобы ты был человеком. Потому что, может быть, тогда ты не был бы такой высокомерной сволочью. И даже если бы ты и не удосужился узнать мое имя, то, по крайней мере, не называл бы меня едой… После всего, что было. Знаешь, вообще это странно. Даже не будучи человеком сейчас, ты ведь был им когда-то. Неужели и тебя кто-то называл едой?

Остаток дня и вечер Кристиан просидел за компьютером, вытягивая из сети по крупице всю информацию, которая имела хоть какое-то отношение к Филиппу Данвилю. И накопал ее довольно много. Хотя, конечно, вся она была какой-то поверхностной, и ничего действительно важного не проясняла.

На каком-то гламурном сайте Кристиан наткнулся на крошечное объявление, что в принадлежащем Данвилю клубе в ночь на первое ноября состоится закрытая вечеринка, посвященная Хэллоуину. Автор предполагал, что там будет весело и отвязно. Но только вот вход по приглашениям, как обидно.

Кристиан даже рассмеялся от неожиданности. Нечисть празднует свой профессиональный праздник?! И кем же они оденутся? Вампирами?

Щелкнув мышью по компьютерному календарику, Кристиан выяснил, что до Хэллоуина осталось всего ничего — чуть больше недели. Может, стоит и ему посетить вечеринку? Одевшись гамбургером. Или нет — лучше Рэнфилдом, чтобы можно было упасть рядом с Филиппом на колени и исступленно бормотать «хозяин, хозяин». А может быть, ему самому стоит нарядиться вампиром, так сказать, с намеком. Обрати меня, любовничек, и мы больше не будем пересекаться в пищевой цепочке. Скажешь, я тебе совсем не нужен? А вот и неправда. Иначе ты заставил бы меня забыть о тебе.

Конечно, это было чертовски опасно, но Кристиан знал, что пойдет и попробует попасть в этот клуб. Потому что если упустит такой шанс, возможно, единственный и неповторимый, то никогда не простит себе этого.

Да и что такого, в конце концов? Он же не собирается лезть в какое-нибудь логово монстров, это всего лишь вечеринка, и на ней наверняка будет полно людей, не подозревающих о том, что кое-кто из переодетых вампиров может их взаправду сожрать. И, кстати, скорее всего, никто никого жрать и не будет, — разве что откусит кусочек, и все, — монстры нынче вполне себе цивилизованные и мирные. Они не убивают людей. Ну, разве что случайно… Так что, единственной реальной опасностью, которая Кристиана могла там ждать, было то, что его все-таки не пустят на вечеринку без приглашения, хотя вообще-то частенько красивых мальчиков и девочек на всякие закрытые мероприятия пускали просто так. В качестве украшения банкета. Конечно, если банкет нуждался в украшении…

Кристиан так и не придумал, во что ему одеться, поэтому решил просто покопаться в театральной костюмерной на удачу. Ему попался костюм Призрака Оперы, состоящий из гламурной рубашки с отложным воротником и кружевами на манжетах, штанов с высокой талией, темно-синего плаща и сапог до колен. А главное, к нему прилагалась маска, закрывающая верхнюю половину лица. Почему-то Кристиану понравилась мысль о том, чтобы сохранить инкогнито, ну хотя бы на первое время, которое понадобится на то, чтобы осмотреться. Костюм пришелся ему почти в пору, разве что штаны оказались великоваты, но можно было вполне обойтись своими.

4.

В ночь накануне Дня Всех Святых город заполонила нечисть. В своем костюме Призрака Оперы Кристиан выглядел еще довольно прилично среди носящихся по улицам ведьм, привидений, оживших мертвецов и прочих тварей в окровавленной одежде и с резиновыми масками монстров на головах. Некоторые выглядели очень правдоподобно и по настоящему жутковато, тем более, что теперь Кристиан мог предположить, что кто-нибудь из них вполне может оказаться настоящим. Чудовища гуляли, взявшись за руки, катались на велосипедах и роликах, высовывались из окон машин, распевали песни, завывали и рычали, пытаясь пугать цивильно одетых прохожих, и тем и другим было весело.

Кристиан решил прогуляться по городу пешком. В последние дни он пребывал в какой-то эйфории, плохо спал, мало ел, целыми днями пропадал на занятиях в студии, а после таскался с друзьями по клубам и кафешкам, не давая себе возможности остановиться и подумать и, может быть, испугаться. Почти у самого края пропасти его настиг звонок матери, и удержал от того, чтобы бездумно сделать последний шаг. И теперь глядя на беснующийся вокруг карнавал нечисти, Кристиан вспоминал в какой экзальтированной мрачности проходила хэллоуинская ночь в их с матерью доме. Как только на землю спускались сумерки, и на улицах начинали звучать радостные крики и смех, мать опускалась на колени перед распятием и начинала шептать молитвы. Она говорила — множество страшных чудовищ в эту ночь получают право безнаказанно творить зло, и уберечься от них можно только беспрестанной молитвой. Глупые люди бегают по улицам, наряжаясь нечистью и уподобляясь проклятым, не понимая, какой опасности подвергают себя и своих детей. Они остаются живы только потому, что есть люди, которые ночь на пролет молятся за них и за весь мир, погрязший во тьме… Мать позвонила вчера вечером, будто предчувствуя что-то, интересовалась здоровьем сына и пыталась в очередной раз выяснить, чем он занят, где бывает и с кем дружит. У нее был задушенный голос, будто перед тем она долго рыдала. И теперь Кристиан думал: что было бы, если бы он рассказал ей правду? Вот так сходу, — обо всем сразу?

Сказала бы она тогда напоследок свое обычное: «Я буду молиться за тебя»?

Или поставила бы точку в некрологе: «Будь ты проклят»?

Последнее более вероятно…

Перед входом в клуб царило бурное веселье, казалось, будто именно здесь пульсировало сердце всего сегодняшнего разгула нечисти. Вокруг толпилось множество людей, с любопытством заглядывающих за постоянно открывающиеся двери, в попытках разглядеть в пронизываемой вспышками неонового света темноте что-то такое особенное, что было в этом клубе и чего не было в остальных. Кристиан мог бы запросто ответить на этот вопрос: приглядитесь, как следует, и вы сможете заметить, что здесь не люди притворяются монстрами, а совсем наоборот. Впрочем, — монстры даже не притворяются людьми, только не этой ночью, сегодня они вправе быть самими собой, именно поэтому даже здесь, на улице, рядом с их логовом, такая особенная жутковатая атмосфера, возбуждающая и будоражащая кровь. Это не игра, это не карнавал, это все по-настоящему… Люди не верят в монстров, поэтому и не могут понять своих ощущений. Кристиан подумал, что если бы его безумная — или, напротив, разумная? — мать вдруг оказалась в этом месте, она бы все поняла правильно и доходчиво просветила бы остальных: она вооружилась бы распятием и святой водой и устроила бы здесь воистину адский переполох.

Время уже успело перевалить за полночь, и вечеринка была в самом разгаре, одетые монстрами люди и нелюди сновали туда и обратно и, казалось бы, проникнуть вместе с ними в двери клуба не составило бы труда, но охранники тут же замечали новеньких, и Кристиан увидел, как какую-то парочку привидений неопределенного пола, вежливо развернули восвояси, несмотря на все их мольбы и жалобные выражения на бледных мордашках.

Один из охранников был одет зеленолицым демоном Лорном из старого вампирского сериала «Ангел», другой нарядился чудовищем Франкенштейна или, скажем так, он был одет, как одеваются все охранники, его всего лишь немного приукрасили, нарисовав шрамы на роже и приклеив пробковые затычки по бокам шеи. И он посмотрел на приближающегося Кристиана сверху вниз тупо и свирепо, как и подобает монстру, которого он изображал. Невольно замедляя шаг, Кристиан подошел ближе, стараясь казаться спокойным и самоуверенным, хотя ему казалось, что сейчас этот Франкенштейн просто свернет ему голову.

— Мои друзья уже внутри, — произнес он дежурную фразу. Обычно после этого, если он проходил фейс-контроль, его пропускали внутрь.

Некоторое время охранник молчал, будто раздумывая, и на мгновение встретившись с ним глазами, Кристиан совершенно отчетливо понял, что тот не человек, слишком уж пронзительным был у него взгляд.

Парень уже приготовился к тому, что его вежливо попросят убираться к черту, но охранник вдруг коротко кивнул ему в сторону входа. Уф-ф…

Заходя в полутемное помещение, Кристиан хотел утереть ладонью взмокший от напряжения лоб, и только тут вспомнил, что не снял маску. Выходит, его пропустили даже без фейс-контроля? Ничего себе… Дорогу Призраку Оперы!

В клубе творилось что-то невообразимое, танцпол был забит веселящимися монстрами всех возможных разновидностей и мастей, беснующимися под ритмичную музыку. На невысоких подиумах, отгороженных от людей ажурной решеткой, извивались в танце юноши и девушки, одетые во что-то сетчатое, что почти не скрывало тонких, точеных тел. В неоновых сполохах их движения казались то слишком плавными, то неуловимо резкими, за ними невозможно было уследить, от них невозможно было оторвать взгляд, от них как будто исходили волны совершенно одуряющей похоти, и безумно хотелось прикоснуться к их ослепительно белой коже, которая, казалось, светилась собственным светом в прорехах одежды.

Какая-то девица с перепачканным красной краской лицом и торчащим из груди бутафорским кинжалом, со сладострастным стоном упала Кристиану на грудь и помогла ему отвлечься от завораживающего зрелища. Осторожно освободившись от нее, парень пошел дальше, проталкиваясь сквозь толпу и стараясь не смотреть на существ на подиумах, они казались ему слишком похожими на хищных тварей из его снов, пивших его силу и кровь на расстоянии, меньше всего на свете ему хотелось бы встретиться с кем-то из них взглядами.

Чуть дальше в глубине находился еще один зал, немного меньше первого, сюда почему-то почти не проникала грохочущая музыка из соседнего помещения. Здесь на сцене разворачивалось уже более провокационное действо, кажется, повторяющее эпизод из какого-то классического вампирского фильма — Кристиан от волнения не мог вспомнить из какого именно, — где сразу трое вампиров под чувственную и слегка психоделическую музыку медленно раздевали какую-то девушку, очень-очень натуралистично вгрызаясь ей в шею и в запястья. Невозможно было понять, делают они это по-настоящему или нет. Но их губы окрашивались чем-то очень похожим на кровь. И почти черные в приглушенном свете струйки текли по тонким запястьям и коже полуобнаженной груди девушки, пока кто-нибудь из троих вампиров не склонялся, чтобы слизнуть их. Девушка извивалась и стонала от удовольствия, закатывая глаза, было заметно, как сильно она возбуждена и как ей хочется расстаться с остатками прикрывающей ее одежды.

Наблюдающим за действом людям явно хотелось того же самого. Распрощаться с собственной одеждой. А, возможно, и с кровью. Кристиан был уверен, что никто из присутствующих не отказался бы сейчас подняться на сцену и заменить собой жертву. Он видел, как стоявший рядом с ним парень полез под майку своей подружки, стискивая ладонями ее груди. Две ведьмы ласкали друг друга, с удовольствием демонстрируя всем окружающим отсутствие нижнего белья. В какой-то миг к ним присоединилась третья, — настоящая ведьма с жадно горящими глазами и вдруг блеснувшими в луче света острыми клыками.

Все это могло бы выглядеть пугающим и отвратительным, но все люди здесь были точно заворожены, а может быть, им казалось, что они спят. Во сне ведь можно все… Можно чувствовать близость с незнакомыми людьми и упиваться общими желаниями, во сне можно позволить себе безнаказанно делать все, о чем втайне мечтал наедине с собой. Во сне можно не бояться смерти. Во сне, и — здесь, сейчас, этой ночью, когда чудовища получают право безнаказанно творить зло.

При виде того, как вампирша вонзает зубы в шейку одной из ведьм, у Кристиана закружилась голова, во рту вдруг сделалось сухо, и мурашки пробежали вдоль позвоночника. Воспоминания о его собственном укусе стали так ярки, что ему даже показалось, что струйка крови течет по шее, и он коснулся ее ладонью, едва не застонав от удовольствия, такой чувствительной была кожа. Чьи-то руки скользнули по его плечам, и, развернувшись, Кристиан увидел девушку с бледным застывшим лицом, она потянулась губами к его шее, и он успел заметить рубиновый отблеск, мелькнувший в ее глазах. Он не стал бы сопротивляться. Не смог бы и не захотел. Но девушка вдруг замерла и отпрянула от него сама, растворившись в темноте.

И тут Кристиан почувствовал устремленный на него взгляд. Он поднял голову вверх и увидел утопающий в полумраке балкон, где, кажется, были расставлены диваны и столики, за которыми кто-то сидел, имея возможность с удобством наблюдать за происходящим на сцене и вне ее, по крайней мере, он различил какие-то неясные силуэты. Но он не приглядывался, потому что не мог оторвать взгляда от того, кто смотрел на него. Затаив дыхание, Кристиан замер, глядя на своего вампира, а тот вдруг поманил его к себе.

На подгибающихся ногах Кристиан пошел к нему, будто его тянуло магнитом, поднялся по лесенке и снова попал в какое-то другое измерение, ему показалось, что все, происходящее внизу, закрыто какой-то невидимой пеленой, глушащей музыку и свет. Он вдруг подумал, что вряд ли люди в зале, подняв головы вверх, увидят этот балкон. Если, конечно, их специально не позовут. Потому что происходящее здесь явно не было предназначено для посторонних глаз. Здесь пировал вампирский высший свет, не утруждаясь тем, чтобы создавать какую-то видимость того, что они не делают ничего предосудительного.

Вальяжно развалившись, и положив ноги на столик, Филипп сидел на диванчике в одиночестве, словно ему доставляло удовольствие просто наблюдать за тем, как развлекаются другие. И Кристиан вдруг почувствовал мгновенное облегчение, когда понял, что нигде поблизости не видно того красавца блондина, что был тогда вместе с Филиппом в его доме на Анатоль Франс.

— Привет, — выдохнул Кристиан, опускаясь на диван рядом со своим вампиром. Желание прикоснуться к нему было невыносимым, словно голод, требовавший немедленного удовлетворения, и он не удержался, прильнув к нему и прижавшись щекой к его плечу.

— Редко встретишь существо, так настойчиво стремящееся к смерти, — сказал Филипп, снимая с его лица маску Призрака Оперы.

Кристиан посмотрел на него сияющими глазами и улыбнулся.

— Ничего не смог с собой поделать. Я скучаю по тебе.

— Ты подсел на укус, детка. Мне все же следовало заставить тебя забыть.

— Я подсел на тебя.

— Это очень глупо.

— Но ведь ты не против, правда?

Кристиан перебрался к нему на колени и поцеловал. У Филиппа были холодные губы. Как у мертвеца.

— Ты не питался, — проговорил парень удивленно, — Почему? Здесь столько… — он запнулся на мгновение и усмехнулся, — Столько еды!

— Я ждал тебя, — ответил вампир.

— Шутишь?

— Нисколько. Я был почти уверен, что ты явишься сюда сегодня. Ты бродил вокруг моего дома, а когда не бродил, то звал меня к себе… Как, кстати, ты узнал мое имя, хотел бы я знать?

— В Интернете… — пробормотал Кристиан.

— Бесподобно!

Кристиан смотрел на вампира с изумлением.

— Ты слышал меня?! Как ты мог меня слышать?!

— Я пил твою кровь. Мы связаны.

— И что, вот так каждый может…

— Не каждому я оставляю память, — проворчал Филипп, — И еще меньше тех, кому хватит наглости ждать, что я влечу в его окно летучей мышью.

— Зачем мышью? И я не ждал… Я вообще не знал! Я думал, ты забыл обо мне через минуту после того, как исчез!

— Забудешь о тебе…

Филипп провел ладонью по его шее сверху вниз, забираясь пальцами под воротник рубашки, и у Кристиана перехватило дыхание.

— Чего же ты ждешь теперь? Я здесь… Твоя еда… Разогретая, готовая к употреблению.

— Как твое имя, еда?

Филипп потянул его к себе, и, встретившись с ним взглядом, Кристиан почувствовал, как его затягивает в темный водоворот.

— Тоже хочешь иметь возможность позвать меня?

— Я могу сделать с тобой все, что мне вздумается, продолжая называть тебя едой, жалкий смертный.

— Вы все только обещаете. Меня зовут Кристиан.

— Ужасное имя.

…В отличие от прошлого раза, Кристиан помнил все очень смутно, честно говоря, почти ничего не помнил, кроме сменявших друг друга ощущений: захватывающего дух полета и головокружительного падения, и этого несравнимого ни с чем экстатического удовольствия от укуса. Несколько раз сознание уплывало в темноту, и он терялся во времени и пространстве, неожиданно оживая для нового удовольствия, и снова умирая, отдаваясь скользящим по его коже рукам и губам, ставшим такими теплыми, почти горячим, отдаваясь клыкам… Последнее, что он помнил, — его несли на руках, и кажется, это был невесть откуда взявшийся блондин, отсутствие которого еще недавно так радовало Кристиана. Еще он помнил запах кожаного салона автомобиля и еле слышный шум мотора. И то, что он бесчувственной тушкой лежал на коленях у них обоих, у Филиппа и его любовника. И помнил свою совершенно невозможную мысль: они забрали меня с собой!

5.

Проснувшись, Кристиан долго не мог понять, где он находится. Он лежал в абсолютной, кромешной темноте на мягкой кровати и было ему так плохо, как никогда еще в жизни. Даже испугаться как следует не хватало сил. Глазам было больно смотреть в непроглядную тьму, и парень закрыл их. Память потихоньку возвращалась. Кристиан вспомнил, как пришел на вечеринку в клуб, вспомнил Франкенштейна, пропустившего его внутрь так легко, будто приглашение было выбито у него на лбу. Вспомнил монстров, в открытую пирующих в одурманенной толпе. Вспомнил, что нашел своего вампира. Потом… все как-то смутно. И, похоже, он потерял сознание. Что ж, это вполне естественно для того, кто связался с вампирами — терять сознание от потери крови. Но до того как окончательно отрубиться, Кристиан вспомнил еще и то, что его куда-то везли. Вряд ли в больницу. Там не могло бы быть так темно. Значит, все-таки к себе?

Наверное, стоило подать какой-нибудь знак, что он пришел в себя, может быть, даже встать и попытаться выяснить свое местонахождение, но вместо этого Кристиан снова уснул, а когда он проснулся в следующий раз, в комнате оказалось уже не так темно, жалюзи были открыты, и в окна вливался свет фонарей. Ночь. И он в доме, полном монстров. Клево… Как в кино. Хотелось бы почувствовать величие момента, но почему-то и на это не было сил. Может быть, не хватает музыки? Тревожной. Или какой-нибудь романтической.

Кристиан приподнялся на кровати и огляделся. Глаза уже привыкли к темноте, и он без усилий разглядел помещение, где находился. Трудно было назвать его просто комнатой, слишком огромной и бескрайней она казалась в сумеречном свете, это были целые апартаменты, похоже, поделенные на зоны перегородками.

На сей раз долго лежать в одиночестве Кристиану не пришлось, через несколько минут он услышал, как открылась дверь, по полу на миг скользнул луч яркого света из коридора и снова стало темно. Еще через пару мгновений Кристиан увидел силуэт девушки, осторожно, чтобы не оступиться, несшей ему поднос с едой.

Девушка поставила поднос на столик у кровати.

— Можно я включу свет? — спросила она, — Ничего не вижу.

Кристиан повыше натянул одеяло.

— Да, пожалуйста.

Вспыхнувший свет оказался таким ярким, что он застонал и закрыл глаза рукой.

— Извини, — пробормотала девушка, устраивая на его кровати столик, с помощью которого обычно питаются лежачие больные или сибариты, привыкшие получать завтрак в постель.

— Как ты? — спросила она, посмотрев на него.

— Ничего… — Кристиан осторожно открыл глаза и смахнул выступившие слезы, — Кажется, жить буду.

— Будешь, — уверила его девушка, — В тебя влили пол литра крови, когда принесли. Не помнишь?

Кристиан покачал головой.

Глаза почти привыкли к свету, и он смог разглядеть свою гостью. Обычная девица — ничего особенного, волосы забраны в хвост, на носу очки. Одета в джинсы и в футболку, на которой, вероятно, в знак протеста против вампирского произвола была изображена бутылочка с кровью и надписью «True Blood». Оригинально, ничего не скажешь.

— Сколько я уже тут? — спросил Кристиан.

— Вторые сутки.

— Вот зараза… А могу я позвонить домой?

— Конечно.

Девушка отошла куда-то вглубь комнаты и вернулась с телефоном.

— Звони, — сказала она, протягивая ему трубку, — Только подумай прежде, что скажешь.

Девушка казалась милой и держалась просто, Кристиану очень хотелось поговорить с ней, расспросить об этом доме и… обо всем. Интересно, кто она такая? И в каком качестве живет здесь? И в каком качестве находится здесь он сам — вот что самое интересное. Но он не решился расспрашивать. Ладно. Будет еще время.

— Обязательно поешь, — сказал девушка, прежде чем уйти, — Тебе нужно восстанавливать силы.

Звонить домой было страшно.

Вторые сутки? Это значит, он не ночует дома уже третью ночь, тогда как декларировал у Николь только одну. Интересно, они с отцом уже обратились в полицию? Обзвонили морги? Блин… Хорошо, что никто из них не сможет убить его по телефону.

Подумав какое-то время над тем, что же он, в самом деле, скажет, Кристиан набрал номер. Трубку снял отец. Сразу же. Значит, они все не спят, ищут его, черт-черт-черт!

Естественно, отец орал. Кристиан слушал все, что тот о нем думает, даже не пытаясь что-то объяснять или оправдываться. В конце концов, он, в самом деле, поступил по-свински. И какая разница, что он не предполагал, что все так получится. На самом-то деле — он на это надеялся.

Оторавшись, отец спросил:

— Где ты?

Ну вот, теперь можно поговорить.

— Мы слегка перебрали после вечеринки, — сказал Кристиан самым виноватым голосом, какой только мог изобразить, — Поехали с ребятами за город, ну там… продолжили… Телефон сел, пап. Ты же знаешь, аккумулятор дохлый… Ну, и с чужого не мог позвонить. Мы перепили, говорю же. Мне было хреново. А потом я спал… Ну, извини, а?.. Конечно, я приду домой. И ты сможешь врезать мне, раз уж так хочешь… Да, я это заслужил, и готов понести… Ничего смешного, ты прав… Когда? Ну, утром, наверное…

Фух… Как обременительно иметь семью, когда начинаешь вести беспутный образ жизни. Хорошо хоть, родители в полицию все-таки еще не заявили. Николь хотела, но отец уговорил ее подождать, сказал, — будто так и знал, что сынуля просто где-то загулял.

Теперь нужно встать и попытаться найти ванную.

Хотя нет, сначала — все-таки поесть.

Как выяснилось, ему было не так уж плохо, как казалось на первый взгляд. А после завтрака сделалось еще лучше. Обойдя свои — свои? — апартаменты Кристиан нашел ванную и принял душ, отчего стало совсем хорошо. Вот только шмотки пришлось надеть те же самые. В том числе и идиотскую рубашку Призрака Оперы. А что делать? Не выходить же голым? А прогуляться по вампирскому логову было довольно любопытно. Да и Филиппа не мешало бы найти, пока не рассвело.

Но, как выяснилось, Филиппа дома не было и когда он будет, никто не знал. Впрочем, здесь и так было весьма интересно. Люди и вампиры занимались какими-то своими делами, и не всегда даже можно было понять, кто здесь живой человек, а кто ходячий мертвец. Впрочем, охрана у входа на этаж совершенно точно состояла из вампиров.

Никто не обращал на Кристиана особенного внимания, будто в его пребывании здесь — и в бесцельном гулянии по коридорам в рубашке Призрака Оперы — не было ничего особенного или странного. Никто не останавливал его и не мешал ходить туда, куда ему вздумается. Впрочем, двери в некоторые комнаты были закрыты, и Кристиан не стал пытаться сунуть туда нос, считая такое любопытство не совсем уместным.

В какой-то момент он увидел девушку, принесшую ему завтрак. Она сидела в огромном холле перед компьютером, и, хмуря лоб, что-то искала в Интернете.

— Тебе что-то нужно? — спросила она, увидев Кристиана.

— Ничего, — тот сел в соседнее кресло, — просто брожу по дому. От нечего делать.

— Тебе лучше лежать.

— Попросили присматривать за мой, да? — улыбнулся Кристиан.

Девушка улыбнулась в ответ.

— Вроде того. Филипп беспокоится о тебе.

Кристиан отвел глаза, отчего-то смутившись.

— Ну да, — пробормотал он, — Приятно слышать…

Девушка ничего не ответила, снова обратив взор на экран компьютера.

— Не знаешь, когда он вернется? — спросил ее Кристиан.

— Нет, конечно. Ну, уж к рассвету будет определенно.

Кристиан помолчал какое-то время, потом не удержался и спросил:

— Извини за любопытство, но ты здесь кто?

Девушка посмотрела на него мрачно и ничего не ответила.

— Неприличный вопрос? — вздохнул Кристиан, — Ну, извини еще раз… А свое имя ты хотя бы можешь сказать?

— Катрин, — неохотно отозвалась девушка.

— А я Кристиан.

— Я знаю. Хочешь совет, Кристиан? Поменьше задавай вопросов. А лучше вообще их не задавай… Нужно что-то узнать, спрашивай у Филиппа. Если он сочтет нужным, то ответит.

— Понятно, — Кристиан вздохнул и поднялся из кресла, — Как в фильме про мафию. Семья Сопрано… Ладно, не буду тебе мешать.

От резкого движения в глазах потемнело, и он схватился за спинку кресла, чтобы переждать головокружение. Катрин тут же вскочила, чтобы его поддержать.

— Ну вот, — проворчала она, стискивая его локоть, — Иди ты уже в постель! Не создавай мне проблемы!

— Я утром обещал быть дома, — пробормотал Кристиан, — Я смогу уйти?

— Все вопросы к гуглу! — отвечала девушка, настойчиво ведя его обратно в комнату.

Уложив парня на кровать, Катрин пощупала ему пульс, а потом сунула в руку шоколадный батончик с гематогеном, — Жуй и спи!

— Ненавижу гематоген.

Катрин посмотрела на него иронично.

— А вот это зря.

После ее ухода Кристиан с отвращением съел батончик, напичканный бычьей кровью, а потом и правда заснул. А что еще было делать?

Проснулся он от поцелуя и, открыв глаза, увидел рядом с собой Филиппа. Ну надо же, он пришел к нему… На сей раз пришел сам!

— Поцелуй меня еще раз, — попросил Кристиан, невольно улыбаясь.

Он отметил, что губы его вампира были теплыми, и почему-то почувствовал укол ревности, хотя, учитывая обстоятельства, это было чудовищно глупо. Хорошо все же, что вампиры не умеют читать мысли людей…

— Скоро рассвет? — спросил он.

— Через полчаса.

Кристиан удержал Филиппа за руку, не позволяя отстраниться. Как же ему нравилось смотреть в его глаза, особенно если совсем близко. Как будто что-то внутри обрывалось и летело в пропасть.

— Побудешь со мной немного? Хотя… сейчас я снова не гожусь в качестве еды.

— Я не смог вовремя остановиться, — проговорил вампир, ложась на край его постели и подпирая голову локтем, — Ты слишком вкусный.

— Сочту за комплимент. Я тут говорил с одной девушкой…

— И о чем же?

— Хотел расспросить ее о вашей тайной организации, но она была нема, как рыба, и отправила меня за ответами к гуглу… В смысле к тебе.

— И что ты хочешь узнать?

— Хочу узнать, нет ли у тебя тут какой-нибудь вакансии, ну… чтобы остаться. Вот она ведь живет у тебя в доме, правда? Эта Катрин?

— Катрин учится на врача-реаниматолога, в будущем от нее может быть польза. Впрочем, от нее уже есть польза, — она присматривает за такими вкусненькими, как ты. Помогает откачивать, если кто-нибудь откусит от вас слишком большой кусок.

— Понятно, — вздохнул Кристиан, — В таком случае мне вряд ли что-то светит.

Филипп смотрел на него задумчиво.

— Тебе совсем не страшно? — спросил он, — Ты ведь едва не умер. Я не хотел тебя убивать, но не могу обещать, что этого не произойдет. Ты действуешь на меня как-то… — Филипп умолк, словно пытаясь подобрать слова, — Мне трудно себя контролировать.

— Ого, так это здорово! — воскликнул Кристиан.

— Что здорово? — не понял Филипп.

— Может быть, это значит, что ты ко мне и правда неравнодушен? Как Лестат к этому… как его… к Луи!

— Ты вообще понимаешь, о чем я тебе говорю? — поморщился вампир, — О том, что ты едва не умер. И не надо делать меня героем мелодрамы, это отвратительно. Знал бы ты меня чуть лучше, то не нес бы такой ахинеи. Нормальный человек сейчас попросил бы, чтобы его отпустили домой, и постарался бы забыть о приключении, которое едва не стоило ему жизни. Здравомыслящий человек попросил бы еще и стереть себе память, чтобы не было искушения и дурацких сожалений.

— Ну, уж нет.

— Нет?

— Я хочу остаться с тобой.

Филипп обреченно застонал и поднялся с кровати.

— Черт, а я в кои-то веки хотел проявить великодушие. Ладно, оставайся, если так хочешь.

Не веря своим ушам, Кристиан приподнялся на постели.

— Что, правда? Я могу остаться здесь? Просто так? Навсегда?

— Кто говорил про навсегда? Пока не умрешь от потери крови.

— Не надо меня пугать. Я уже все понял, — ответил Кристиан смиренно, — Буду служить подопытным кроликом для Катрин. Должна же она на ком-то тренироваться.

— Ничего ты не понял, — мрачно сказал ему Филипп и направился к выходу.

— Злишься? — нагнал его голос Кристиана.

Филипп обернулся к нему и посмотрел иронично.

— Ты еще не знаешь, как я злюсь. Но если останешься, наверняка будешь иметь сомнительное удовольствие это видеть.

— Это хуже, чем умереть от потери крови?

Филипп сделал вид, что задумался.

— Пожалуй, все же не настолько плохо. Хотя близко к тому.

— Ну тогда ладно… Слушай, а мне можно выходить куда-нибудь? Я домой обещал зайти. Ну и так, вообще…

— Ты совершенно свободен, — отозвался вампир, — Можешь приходить и уходить, когда захочешь.

И он опять как-то внезапно исчез.

— Ну, просто круть! — пробормотал Кристиан, падая обратно на подушку. Спать теперь уже абсолютно не хотелось, его переполняли восторг и эйфория. Он съездит домой и захватит какую-нибудь одежду. Скажет Николь, что переедет жить к девушке. Она-то впрочем, отнеслась бы с пониманием, даже если бы он сказал — к парню. Но вот отец вряд ли такому обрадуется. А уж мать… Ладно, пусть живут безмятежно.

Кристиан расправил кружевные манжеты рубашки Призрака Оперы. Впрочем, под курткой ее, к счастью, все равно не будет видно.

Метро уже открылось, так что вполне можно ехать домой. Может быть, и на занятия сходить стоит? Надо же куда-то девать этот день…

На счет занятий он погорячился. Да и насчет метро тоже. Энтузиазма хватило только на то, чтобы спуститься на первый этаж, после чего Кристиан весь покрылся холодным потом, а руки и ноги дрожали.

Уже у самых дверей к нему подошел мужчина в строгом костюме и осведомился:

— Куда вас отвезти?

— Домой, — проговорил Кристиан, — Я скажу вам адрес…

— Скажете водителю. Подождите здесь, пока он подгонит машину.

…Спустя всего лишь неделю с небольшим, Кристиан понял, насколько, в самом деле, было щедрым и великодушным предложение Филиппа выставить его восвояси и заставить все забыть. Он и теперь не принял бы его. Потому что никто добровольно не соглашается лишиться памяти и стать бессмысленной овцой, ничего не знающей о том, что ждет ее в скором будущем и радостно скачущей на бойню. Но насколько же проще было бы не знать… И вести свою прежнюю жизнь, — ходить на занятия и бесцельно таскаться по городу, полагая, что впереди еще целая жизнь. Планировать что-то, чего-то ждать, и чувствовать себя счастливой-счастливой овцой.

И умереть, толком не поняв, что произошло.

 

Глава 3

1.

Сильные и древние вампиры могут не спать днем, но должны скрываться от солнца. На закате и на рассвете они все равно впадают в сон, подобный смерти. В сон без снов. Кассандре было четыре с половиной тысячи лет, но она так же впадала в смертный сон на рассвете и на закате. Только для нее этот сон всегда завершался видением.

И на этот раз видение было ужасно.

2.

Кассандра увидела человека, прекрасного, как один из богов, которым когда-то поклонялись в Трое.

Но она знала, что он не человек и не бог, а из числа Иных.

Иных, о которых она слышала с тех пор, как поселилась здесь, в центральной Европе, но которых никогда не видела: ведь Хозяева всегда берегли Кассандру, а Иные могли быть опасны для ясновидящих. Кассандре показывали только их изображения… Иных насчитывалось бесчисленное количество разновидностей, но этот принадлежал к самой высшей породе Иных — сидхэ, их называли сидхэ. Он был выше ростом, стройнее и более пропорционально сложен, чем человек, однако чуть более длинные конечности выдавали в фигуре его нечеловеческую сущность. И пластика — слишком плавны и при этом стремительны были его движения. И лица, — у них такие тонкие, точеные, чуть удлиненные лица, с высокими, четко очерченными скулами, большими и чуть вытянутыми к вискам глазами, и кожа тоньше человеческой, и кажется, что кости под этой кожей тоже более хрупкие. А еще у Иных, у всех Иных острые уши без мочки. Совсем нечеловеческие. Они всегда скрывают уши, когда пытаются притвориться людьми… Хотя чаще и проще для них с помощью магии сделать так, чтобы люди не замечали их инакость. А еще у них нет клыков. Вообще. У них ровные зубы: по зубам и хрупкости костей легко определить черепа некоторых разновидностей Иных, в том числе и сидхэ. Потому что существуют Иные с такими клыками, которым позавидует не только вампир, но и любой оборотень.

…Иной, облаченный в черную мантию, покрытую тончайшей и сложнейшей золотой вышивкой — Кассандра знала, что это не просто узор, это буквы, называемые рунами! — шел вглубь пещеры, чтобы отворить дверь в Тартар.

Или в какое-то еще столь же ужасное место, где были заточены чудовища.

Титаны.

Или что-то похуже?

Пожалуй, хуже.

Кассандра ощущала его страх — даже ужас! — и его торжество.

Он знал, что совершает ужасное, но считал это своей великой победой.

Он считал, что это — правильно.

Когда Иной положил ладони на каменный шар, вделанный в стену пещеры, ярким светом вспыхнули камни на его перстнях. На каждом пальце по перстню, всего — десять, и соединены они между собой тонкими цепочками, что помешало бы ему сражаться, если бы он захотел, или же пришлось бы цепочки порвать… Но он не собирался сражаться. Камни вспыхнули, шар повернулся со скрежетом, выдвинулся, потом покатился вперед, в пещеру — Иной в рунной мантии отскочил в сторону — но потом вернулся, чтобы заглянуть в открывшееся отверстие.

Оно было узким, но из него сочилась Тьма. Жуткая Тьма, не похожая на обычную темноту этого мира.

Да, это был проход в иной мир. В один из тех миров, куда герои заточают чудовищ, если не могут их убить. О таких мирах Кассандра слышала немало. О них знали во всех человеческих культурах. И в нечеловеческих тоже…

Иной произнес несколько фраз на неведомом Кассандре певучем наречии.

И вот тогда из отверстия полезли чудовища.

Они были настолько ужасны, что попросили бы Кассандру их описать — она не смогла бы. Их уродство было за пределом человеческого воображения. Оно забывалось сразу, как только они исчезали из поля зрения, как забывается физическая боль… Помнишь, что было больно, но как больно — нет, уже не помнишь…

Может, в этом была их магия? В том, что их нельзя запомнить?

Они лезли и лезли из этой дыры, а Иной в рунной мантии ликующе воздел руки, и перстни на его пальцах светились, пронзая темноту разноцветными лучами.

3.

Потом видение сменилось. Кассандра видела катакомбы под Парижем. Она их узнала. Когда-то она там была. Когда-то ей пришлось там скрываться со своим Хозяином… Тогда еще катакомбы не были заполнены черепами и костями, уложенными во множество рядов. Люди вырыли своих мертвых из земли и снесли сюда, и сложили здесь, в ожидании Страшного Суда, в который они тогда верили. И верили, что мертвые восстанут и обретут плоть. Кассандра верила, что когда-нибудь миру придет конец. И возможно, будет Суд. Но мертвые восстанут как-то иначе. Бренная плоть им будет не нужна. Так что правы были ее предки, предпочитавшие сжигать мертвых. Это чище и не так… не так страшно.

Чудовища, вырвавшиеся из иного мира, таились теперь в катакомбах. Прятались в грудах костей. А ночью выходили на поверхность и похищали людей. Они хватали их, как пауки, и высасывали в одно мгновенье, выпивая не только кровь, как вампиры, но все соки, какие есть в теле, и всю энергию, и человек усыхал, усыхали даже кости, ведь и из них можно высосать влагу, и взрослый человек превращался в подобие мумии, размером с подростка, утопающую в одежде, которая теперь казалась непомерно большой…

У людей такая крепкая кожа. Бывает, они падают с высоты в воду, и кости превращаются в осколки, и внутренности разрываются, а кожа не лопается, если только ее не проколет осколок кости. Она очень, очень крепкая, человеческая кожа… У этих куколок она становилась, как жесткий пергамент.

Куколок чудовища утаскивали обратно в катакомбы. Иногда теряя на тротуаре что-то из вещей жертв — сумки, обувь, головные уборы, зонтики… Что-то из одежды, что успевало соскользнуть…

Никто никогда не замечал этих нападений. Чудовища словно окружали себя и избранную жертву невидимой стеной. И еще они действовали очень, очень быстро. Быстрее, чем любой вампир. А до сих пор Кассандра считала, что нет никого быстрее воина-вампира!

4.

Кассандра видела, как Иной в рунной мантии, с многоцветными перстнями на пальцах, открывает одну за другой восемь дверей, и все огромнее и все ужаснее становятся чудовища, которые выходят из темницы иного мира, и наводняют всю землю, и истребляют человечество…

И не только людей.

Всех.

Вампиров. Оборотней. Колдунов. Фэйри-полукровок, живущих в этом мире.

Зверей, птиц и рыб.

Все деревья и травы.

Плодотворную силу земли и моря они всасывают в себя, потому что голодны, страшно голодны.

И земля, похожая на драгоценный камень, переливающийся зеленым и синим, станет мертвой и бесцветной.

5.

Кассандра очнулась, крича от ужаса.

Она лежала на широком и пышном ложе, под тяжелым балдахином, в огромном зале, который когда-то выстроили для нее: ни единого окна, полностью закрыт от света, стройные колонны подпирают потолок, бассейн с прохладной и чистой водой, где она могла плавать, ванная с теплой водой, несколько кушеток, несколько статуй — самые прекрасные из тех, которые находили при раскопках в странах, где во времена жизни Кассандры было множество царств, звавшихся теперь Древней Грецией. Несколько жертвенников богам. А вдоль стен спали ее жрицы.

Большинство из них были недостаточно стары и сильны, чтобы пробудиться, но четверо бросились к ней. Полог был отброшен в сторону сильной черной рукой: Ара, нубийка, которая была служанкой Кассандры еще во времена Калигулы, и которую Кассандра обратила не ради ясновидческого дара — ясновидением Ара как раз не обладала — но потому, что так к ней привязалась, что не могла допустить ее смерти. Кассандра не хотела даже делать ее слугой крови: люди так уязвимы, даже слуги. Позади Ары стояли еще две вампирши из римских времен: юная аристократка Сабина и девочка-рабыня Лигия. Четвертой поднявшейся от дневного сна была суровая Теодолинда, обращенная уже здесь, в Европе, но очень сильная из-за количества выпитых ею смертных.

— Кассандра, драгоценная моя деточка, что с тобой? — спросила Ара.

Она обращалась с Кассандрой не как с госпожой, а как добрая нянюшка — с маленькой девочкой. И именно это Кассандре было нужно. Именно это ее радовало и успокаивало.

— Видение, — всхлипнула Кассандра. — Иной открыл врата чудовищам… Люди погибнут… Мы все погибнем! Вся земля!

— Конец света? — нахмурилась Теодолинда.

— Индейцы Майя предсказывали его в 2012 году. Это скоро. Может, они оказались правы? — заинтересовалась Лигия: она много читала и знала про всех, даже про индейцев майя, а Кассандра не очень точно знала, кто они такие…

— Подождите! Видение было завершенным? Цельным? — спросила Ара.

— Нет. Частями. Но каждая — завершенная.

— Последовательность логическая?

— Пожалуй, логическая.

Кассандра села на кровати, дрожа. И заметила, что ее тонкая белая рубаха, которую она носила прямо на обнаженном теле, по древней своей привычке не признавая более тесных сложнее скроенных одежд, покрылась мелкими каплями крови. Кровавый пот… Он выступает у вампиров от сильной боли или сильного страха. Кассандра коснулась руками влажного лица — так и есть, ладони в крови. Она плакала во сне кровавыми слезами. А ведь весь сон длился-то несколько минут… Сколько прошло с тех пор, как солнце поднялось из-за горизонта? Немного. Она чувствовала солнце и могла сказать, что оно только недавно показалось полностью.

— Надо попытаться восстановить всю картину целиком, — сказала Теодолинда. — Сейчас, пока видение еще свежее.

— Прямо сейчас у нее нет сил! — огрызнулась Ара. — Не беспокойся, цыпленочек мой, я тебя накормлю, искупаю, переодену, приласкаю, а когда тебе станет хорошо, ты сможешь с новыми силами вернуться к этому видению. Лигия, сбегай за донором!

Лигия умчалась и вскоре вернулась, ведя за собой миловидную, пышногрудую женщину с добрым лицом и сонными глазами.

Кассандра не любила прикасаться к мужчинам. Нет, она их больше не боялась. Она могла с ними дружить. Испытывать к ним братские чувства. Подчиняться их власти с почтением к их мудрости и силе. Но питалась от мужчин она, когда не было другого выхода. И всегда испытывала дискомфорт. Из-за того, что приходилось к ним прикасаться… Прикосновения к мужскому телу, мужского запаха она до сих пор не выносила. Только если Кассандра была очень голодна или впадала в состояние гнева, когда ей надо было защищать свою жизнь, — тогда она могла впиться в шею мужчине и пить его кровь. В повседневности же она питалась только от женщин.

Эта женщина, Анна Лакруа, была ее любимым донором. Анна была доброй и порядочной, она одна растила четверых детей и ухаживала за мужем, парализованным после аварии, она случайно подсела на наслаждение, получаемое от укуса вампира, и это было единственное доступное ей телесное наслаждение: Анна хранила верность мужу. Кассандра взяла Анну на работу в принадлежавшее вампирам агентство психологической помощи, которое на самом деле занималось поиском детей, наделенных даром ясновидения, и заботилась о том, чтобы помимо основного, Анне выплачивали еще и второй оклад: за донорство. Кровь Анны была не только питательной, она действовала успокоительно. Кровь несет в себе отголоски эмоций и характера. Анна была ласковой, умела утешить, посочувствовать, — и кровь ее всегда приводила Кассандру в благостное настроение.

Сейчас Кассандра радостно обняла Анну — и Анна обняла ее в ответ. Кассандра положила голову на ее пышную грудь, и Анна, усаживаясь рядом с ней на краешек ложа, принялась укачивать Кассандру, как ребенка. Кассандра поцеловала полную шею женщины, такую мягкую, пахнущую кремом — ванильно-конфетный, нежный аромат! — из под которого чувствовался жаркий и лакомый запах крови. Потом выбрала место, где не было шрамов от старых укусов, и укусила быстро и сильно, глубоко вонзила зубы, мгновенно добравшись до артерии, и сразу принялась сосать. Горячая, вкусная кровь хлынула в горло Кассандры, насыщая все ее существо. А тело Анны пронзило наслаждение, накатывавшее волнами, становившееся все сильнее, острее, и она уже не контролировала себя, она упала навзничь на смятое покрывало, задышала хрипло, застонала, принялась извиваться, сжимая бедра, и вот уже не она обнимала Кассандру, а Кассандра ее нежно удерживала…

Оторваться от источника крови всегда было трудно. Но Кассандра не любила убивать, несмотря на получаемые от убийства физическое удовольствие и силу. Тем более она не хотела убить добрую Анну Лакруа. Так что Кассандра оторвалась от шеи женщины и зализала ранки, чтобы они не кровоточили. Анна в полубеспамятстве продолжала постанывать и содрогаться.

Лигия протянула к ней руку, чтобы вернуть ее к реальности и увести, но Кассандра удержала ее:

— Подожди. Пусть сама…

— Да, правильно, ей нечасто достаются удовольствия, бедняжке, — согласилась Ара, подхватывая Кассандру на руки и относя к уже налитой горячей ванне. Она стащила с Кассандры рубашку, отбросила в сторону. Потом вылила в воду четверть флакона ароматического настоя. Вода сделалась мутноватой, опаловой, и Кассандра с наслаждением легла в нее.

Две слуги, профессиональные массажистки, опустили руки в воду и принялись нежно разминать ее тело, тогда как Ара осторожно массировала голову под волосами.

Через пол часа Кассандра открыла глаза и почувствовала себя обновленной.

— Все, Ара. Мы можем попробовать.

Ара отправила массажисток прочь, подняла Кассандру из ванной, завернула в мягкую льняную простыню и отнесла обратно на ложе. Анны уже не было, о ней напоминал только витавший в воздухе запах ванили, крови и похоти. Кассандра, не знавшая телесной страсти, любила этот запах. Для нее он означал женскую победу над мужской жестокостью. Если женщина сама желает соития — значит, над ней нельзя надругаться, причинив ей боль, нельзя вломиться в ее тело, разрывая его и калеча: оно само истекает соками и готово раскрыться, как прекрасный цветок! Право же, жаль, что муж Анны не сможет ублажить ее сегодня…

— Сосредоточься на том, что ты видела. И попытайся увидеть то, что было скрыто, — сказала Ара, снова принимаясь массировать виски Кассандры.

Кассандра закрыла глаза и усилием воли вызвала мерзкие видения. Они снова прошли перед ней чередой — такие же яркие и пугающие, как и в первый раз.

Но потом пришло новое… Его не было прежде…

6.

Пещера. Иной в рунной мантии, с многоцветными кольцами на пальцах, пытается открыть еще одну дверь в кошмар.

Но внезапно оборачивается.

Перед ним стоит вампир.

Кассандра узнала его сразу. Она не раз его видела.

Резкий надменный профиль. Чувственный алый рот. Большие темные глаза сейчас горели красным огнем, ведь вампир охотился на врага, но в спокойном состоянии они были бархатными, таинственными, затененными пушистыми, как у девушки, ресницами. А еще у него были длинные черные локоны, спадающие на плечи, более длинные, чем модно носить сейчас…

Принц Парижа. Филипп Орлеанский.

Кассандра знала в лицо правителей всех крупных городов. Когда они прибывали в Женеву, на встречу с Советом Вампиров, ее вызывали и она наблюдала через потайное окно. Тех, кто редко бывал в Женеве, ей показывали на фото, на видеозаписях, но это было совсем не то, как увидеть в реальности… Она должна была их всех знать на случай, если они появятся в ее видениях. Ведь видения, связанные с сильнейшими вампирами мира сего, больше всего интересовали Совет.

— Снова ты! — с ненавистью прошипел Иной на чистейшем французском.

— Вот такая неожиданность, красавчик, — ответил ему Филипп.

Иной вскинул руки, — почему-то они были покрыты кровью, — кольца полыхнули, но Филипп в тот же миг и с той же невероятной скоростью вонзил ему в грудь меч. И, схватив за соединявшую их цепочку, сорвал с его пальцев кольца.

— Старое доброе холодное железо. Вы, поганцы, его не любите, не так ли? — сквозь зубы проговорил принц, — Тебе очень больно? Надеюсь, что очень…

Иной ответить не мог. Он скреб по груди пальцами, изо рта у него вырывались фонтанчики алой крови.

— Я бы с удовольствием посмотрел, как ты помучаешься, — продолжал Филипп, — Я мог бы смотреть на это часами. Но не стану. Твоя кровь пахнет слишком сладко…

Он повернул меч в ране, потом вырвал его. Затем, пренебрежительно отбросив в сторону кольца, сунул руку в рану, разорвал грудную клетку Иного, и вырвал его сердце…

7.

Кассандра пришла в себя. И улыбнулась.

— Что ты увидела? — спросила Ара.

— Иной будет убит, и мир будет спасен. Его спасет принц Парижа.

— Этот развратник? Он же злодей! — удивилась начитанная Лигия, сидевшая на полу и ожидавшая окончания видения.

— Наверное, это не имеет значения, — все еще улыбаясь, ответила Кассандра. — Главное — ему суждено спасти все это… Всех нас. Мы не знаем, почему иной раз боги выбирают героем злодея… Или почему вдруг герои совершают отвратительные злодеяния.

— Потому что мы все — люди. А люди непостоянны. Мы же тоже люди. Только бессмертные, — прошептала Ара.

— И с клыками! — рассмеялась Лигия.

Ее смех оборвался, потому что Кассандра вдруг придушенно вскрикнула, и тело ее в судороге выгнулось на постели.

Новое видение!

8.

Пещера.

Иной в рунной мантии и с кольцами на пальцах.

Против него — трое.

Принц Филипп, в руках у которого не меч, а какое-то современное оружие, стреляющее пулями.

Рядом с ним — другой вампир: высокий, статный, с прекрасным и жестоким лицом, с золотистыми волосами, — таким изображали Ареса, бога войны… И его Кассандра тоже знала. Шевалье Филипп де Лоррен. Друг, спутник и возлюбленный принца Парижа. Кассандре казалось, что мрачный красавец Лоррен исполняет так же функции телохранителя и даже соправителя. Во всяком случае, он везде и всегда сопровождал принца Парижа, и у Филиппа не было от него тайн.

Третьим был Иной, очень похожий на того, который в рунной мантии, но одетый, как одеваются люди в нынешнее время.

Иной в рунной мантии обернулся, принц Филипп хотел привести в действие свое оружие, но не успел. С пальцев Иного, скованных золотыми цепочками, сорвался узкий поток ослепительно-белого света, нацеленный в грудь принцу Парижа… Смертельный поток дневного света. Могущественная магия сидхэ. И этот поток убил бы, сжег бы Филиппа, если бы похожий на Ареса красавец не метнулся — быстрее магии! — и не заслонил Филиппа собой, чтобы принять на себя этот свет. Словно огненная стрела пронзила его грудь. Он качнулся, развернулся на каблуках — лицом к Филиппу, глядя с недоумением и болью, а в груди его полыхала огненная дыра.

Иной с кольцами на пальцах метнулся в темноту. Иной в современной одежде бросился к принцу Филиппу, и обхватил его руками, оттаскивая от Лоррена прежде, чем огонь распространился из его груди по всему телу, заполнил сосуды под кожей, и вспыхнул в глазных впадинах… И за какие-то мгновенья белокурый красавец рухнул у ног принца грудой обугленных костей.

Кажется, все это время Филипп кричал.

И Кассандра кричала вместе с ним.

Филипп рванулся из рук удерживающего его Иного, сделал шаг и замер, устремив остекленевший взгляд на то, что осталось от его любовника.

— Нет-нет-нет… Твою мать, Лоррен… — простонал он, — Что ты наделал, черт тебя возьми?!

Иной кинулся в темноту в поисках бежавшего врага, а принц упал на колени перед грудой костей, и замер в неподвижности.

— Я нашел врата, — сказал Иной, возвращаясь. — Они здесь, всего в нескольких шагах… Защита очень сильная. Даже удивительно, что Леавану удалось найти способ ее разрушить. Одной силы и знаний для этого мало, нужно непревзойденное искусство. Наверняка он очень давно задумал это…

Филипп ничего не отвечал и Иной добавил с сочувствием:

— Я понимаю, что ты чувствуешь сейчас. Но нельзя отчаиваться. Порой судьба подвергает нас суровым испытанием на пути к великой цели и требует жертв, которые мы никак не готовы принести… Это как на войне. Мы идем на битву, зная, что можем потерять друзей и близких, и все равно идем.

— Этого не может быть, — пробормотал принц, — Этого не должно было случиться…

Он потянулся к лежащим на камнях костям, хотел коснуться — и отдернул обожженные пальцы. Потом поднял оружие, которое все еще сжимал в руке, и прислонил дуло к своей голове.

— Нет! — Иной метнулся и схватил его за руку. — Не смей! Тебе предстоит убить Леавана! Тебе и только тебе суждено убить его и спасти мир!

— На хер мир! — заорал Филипп, в ярости отталкивая его, — И на хер вас всех! Я не должен был вас слушать! Должен был придумать что-то сам! А еще лучше — послать все к черту!

И он ударил кулаком по сталактиту, разбивая его на куски.

Иной прикрыл лицо ладонью, закрываясь от разлетевшихся во все стороны осколков.

— В тебе говорит скорбь, но пусть она уступит место решимости.

— Ты не понимаешь, глупый фэйри, — сказал принц тихо. Из него как будто вдруг выкачали всю силу и злость, — Мне плевать теперь на все, что будет с этим миром. На что он мне сдался? Пусть катится к дьяволу в ад…

— Ты должен.

— Я никому ничего не должен!

Во взгляде Иного, устремленного на Филиппа, Кассандра видела безнадежность и скорбь.

9.

Кассандра хрипела, из широко открытых ее глаз катились кровавые слезы.

Ара в ужасе застыла над ней.

— Детка моя, что? Что ты увидела?

— Он не станет спасать мир. Потому что его любимый убит… Будет убит, — прошептала Кассандра.

И впала в сон. Глубокий, как смерть. Как дневной сон молодых и слабых вампиров.

10.

Легенды гласят, будто у царя Приама было пятьдесят сыновей и пятьдесят дочерей. Кассандра утверждала, что это явное преувеличение. Что сыновей у него было двадцать восемь, а дочерей — семнадцать. Законными же были сын Эсак, рожденный от первой жены Арисбы, умершей в родах, и — семнадцать сыновей и три дочери, рожденные многочадной второй его женой, Гекубой.

Особенной дружбы между детьми Приама не было, да и не могло быть, слишком уж они были разновозрастны и в сути своей разны.

Кассандра любила своих сестер, но духовной близости с ними не чувствовала: все сестры были рождены для брака и материнства, а она — Кассандра знала это с детства — для жреческого служения богам. Из всех родственников она по-настоящему была привязана только к троим своим братьям: родным Гелену и Гектору, и сводному Эсаку.

Гелен был близнецом Кассандры, он родился на час позже, чем она и не был отягощен провидческим даром. Но, будучи еще малышом, Гелен иногда впадал в странное беспамятство, а приходя в себя рассказывал, будто ему являлись боги и беседовали с ним. Правдой это было или нет — Кассандра не знала. Жрецы Аполлона относились к Гелену с интересом. Они взяли его в храм даже раньше, чем Кассандру, и вскоре оказалось, что Гелен видит только Аполлона, говорит с ним и передает его приказания, удивительным образом всегда совпадавшие с пожеланиями верховного жреца… Кассандра прощала Гелену этот обман. Он был слабым и легко внушаемым. Он был таким нежным и уязвимым, словно и не мальчишка вовсе. В храме ему было лучше, чем в большом мире, жестоком даже к царевичам. Но главное — Кассандра ощущала Гелена, как вторую половину своего существа. Они с детства были неразлучны.

Эсак, ее сводный брат, годился Кассандре в отцы. Он был толкователем снов. Очень искусным. Настолько искусным, что Кассандра подозревала: быть может, он ясновидец, и только притворяется, что узнает о грядущем из рассказанного ему сна? Служить храму Эсак не захотел. Он был счастливо женат на красавице Астеропе. Детей у них не было, но их счастью это не мешало. Зато они всегда с радостью привечали у себя в доме Кассандру и Гелена. Но главное — Эсак понимал Кассандру, как никто другой в этом мире… Ведь у него тоже был дар. И он знал, какая это ответственность и какая тягота — быть не таким, как все.

Гектор, старший из ее родных братьев, был бесконечно благороден, отважен и добр. Он жалел Кассандру и, пожалуй, он единственный понимал, что, несмотря на провидческий дар и великое предназначение, она всего лишь девочка, нуждающаяся в ласке и внимании не меньше других детей. И он баловал Кассандру, всегда привозил ей подарки: сначала — игрушки и лакомства, а потом, заметив, что юная жрица особенное пристрастие питает к благовониям, привозил ей маленькие запечатанные кувшинчики с драгоценными маслами.

До сих пор, открывая очередной флакон с ароматной жидкостью, Кассандра вспоминала Гектора.

Лучший человек в ее семье. Лучший человек в Трое. Лучший — во всей ее бесконечно долгой жизни. Во всяком случае, Кассандра была убеждена, что никого лучше Гектора она не встречала. Даже спустя четыре с половиной тысячелетия, она не могла без слез вспоминать о его гибели от рук свирепого Ахиллеса… И о падении Трои.

Четыре с половиной тысячелетия царевна Кассандра оплакивала свой разрушенный город и своих погибших близких.

Если бы они могли узнать об этом, возможно, даже их суровые души тронула бы столь долгая скорбь. И ее слезы. Кровавые слезы…

В буквальном смысле кровавые. Ведь вампиры плачут кровью. Иначе они не умеют. И эти слезы иссушают их немертвую плоть, существующую только за счет чужой живой крови.

Кассандра плакала по убитым отцу и братьям, и по тем, кому — как Гелену и как их царственной матери — пришлось вкусить горечь рабства.

Давно распались в прах их тела, давно сравняли с землей не только ту Трою, где жила Кассандра, но и город, построенный на том же месте.

И память о той войне сохранилась только благодаря поэтам.

И братья ее, и отец давно стали частью легенды, и люди спорили — а была ли и вправду Троя, и были ли и вправду Гектор и Ахиллес?

А Кассандра все плакала по родным — так, словно они погибли только вчера…

Ее провидческий талант проявился, когда Кассандре было только шесть лет. Впрочем, возможно, она была прорицательницей с самого рождения, только еще не знала об этом и не умела рассказать.

Но по-настоящему ее дар проявился только тогда, когда ее обратили в вампира. Когда этот дар несколько столетий пестовали, лелеяли, учили Кассандру вслушиваться в себя, складывать мозаику верного предвидения из разрозненных кусочков видений, посылаемых ей… Кем? Богами, в которых уже никто не верил?

Кассандра не раз слышала легенду о том, что якобы дар ясновидения попросила она в дар у Аполлона, обещав за этот отдаться прекрасному и могущественному богу. И якобы — обманула, отказала. Аполлон же, не имея возможности забрать назад свой дар, исказил его, и отныне ясновидящей Кассандре никто не верил.

Действительно, она предсказывала гибель Трои — а ей не верили…

Но ей не верили просто потому, что никто не мог поверить в то, что такой могущественный город может уступить захватчикам. Тем более, что ее предвидения не были четкими. И она еще не умела складывать из них хоть сколько-нибудь связную картину грядущего.

Однако никакой бог не являлся ей и не просил ее благосклонности в обмен на ясновидение. Люди придумали очень глупую легенду. Во-первых, Кассандра никогда не попросила бы дар ясновидения. Она бы попросила, наверное, дар исцеления… Или — дар утешать душевную боль… Но ясновидение? Зачем оно вообще нужно! Это не дар, это проклятье. А во-вторых, она никогда не отказала бы Аполлону. Нарушить подобный договор — нечестно. Нарушить договор с богом — глупо.

И если уж на то пошло, прекрасному Аполлону она отдалась бы и без всяких подарков!

Девочкой Кассандра была влюблена в золотую статую Аполлона, стоявшую на ступенях храма. Когда жрецы забрали ее и ее брата Гелена в храм, чтобы приглядывать за странными близнецами, ночью Кассандра прокрадывалась к статуе, обнимала золотое тело, целовала золотые губы, страстно мечтая, чтобы тело вдруг ожило, и губы стали теплыми, и руки обняли ее… Может же бог войти в свое изображение! Такое случалось не раз. Разумеется, утаить влюбленность в Аполлона ей не удалось: статуя стояла на видном месте, узнали и жрецы, да и со стены города стражники иной раз видели… Но дурного в этом не находили. Кассандра должна была стать жрицей, что плохого в том, что она влюблена в бога?

Быть может, кто-то из них, уцелевших во время войны, попавших в рабство, рассказывал о троянской царевне, которая предсказывала падение города и была влюблена в Аполлона. Так и родилась легенда. Глупая легенда.

Теперь Кассандра была главой собственного культа. У нее была своя обитель-храм.

На протяжении всех тысячелетий, прошедших со дня ее обращения, Кассандру берегли, как сокровище. Никто никогда не посягал на ее тело, хотя она была красива. Она всегда была очень красива, и до сих пор сохранила красоту — знойную, пышную красоту семнадцатилетней девушки из Малой Азии. Все ее сестры вышли замуж в тринадцать-четырнадцать лет, но Кассандре замужество было не суждено, поэтому она оставалась девственной до семнадцати лет… До падения Трои.

Вампиры — чуткие существа. Они ощущали ее неиссякающую боль, ее внутреннюю надломленность. И поскольку дар Кассандры был для них драгоценен, все ее хозяева всегда берегли ее. Именно так Кассандра относилась к ним — как к хозяевам. Проходили века, тысячелетия. Кассандра всегда принадлежала самому сильному, жила в самом богатом и защищенном доме, ее всегда окружали служанки, ее всегда баловали подарками — всем, что она любила: тонкими тканями, роскошными цветами, ароматическими маслами. От нее нужно было только сосредоточиться на том, что она видит. И воссоздать видение как можно более цельным.

Когда был создан Совет вампиров, ее хозяин вошел в него. И привел Кассандру, как дар Совету. Так она стала их общим сокровищем.

…Ясновидящих девочек для обращения и обучения начали искать слишком поздно. Только в XII веке, когда люди в Европе одичали и озверели из-за повторяющихся эпидемий и неурожаев, и когда начали охоту на всех, кто хоть сколько-то отличался от остальных. Кассандру тогда срочно вывезли в Мавританию. А среди обвиненных в колдовстве, обреченных на сожжение, начали искать истинных ясновидящих. В основном этот дар проявлялся у детей, а с возрастом слабел и исчезал. Ясновидящих, сохранивших свой дар до зрелых лет, всегда было мало. Дар нуждался в пестовании, надо было обучать им пользоваться. Поэтому чаще всего к Кассандре привозили девочек… Она знала, среди спасенных есть и мальчики, но их увозили куда-то еще, и она никогда не интересовалась, куда. Ее мир был женским. Она не приблизила бы к себе ни одного мужчину. Она могла повиноваться мужчинам из числа мастеров и повелевать мужчинами из числа слуг, но в ее обители жили только женщины.

Среди тех, кто выжил, был обращен и прошел школу Кассандры, были и более сильные ясновидящие, чем она. Были те, кто видел дальше или четче. Многие могли увидеть цельную картину. Но Кассандра все равно оставалась главой бессмертных ясновидящих. Из-за своей древности и того почтения, которое вызывала она у представителей других древних, чудом сохранившихся культов. И еще — из-за того, что она могла видеть несколько версий возможного развития событий. Ведь будущее на самом деле не предопределено. Точнее, предопределено, но его можно изменить. И если человек, принявший решение, спрашивает обычную ясновидящую о последствии этого решения, она ему может показать картину лишь того, к чему его уже принятое решение приведет. И редко кто обладал даром видеть версии… И обычно такие ясновидящие сходили с ума. Конечно, их все равно обращали и все равно берегли. Но из них всех Кассандра была самой ценной. Потому что она не сошла с ума.

Несмотря ни на что, она не сошла с ума.

Она была сломлена, она страдала, она лила кровавые слезы по тем, кто давно стал пылью, и многие из ее жриц не могли понять, как же можно страдать из-за того, что случилось четыре тысячелетия назад… Хотя некоторые понимали, что оплакивать убитую семью можно вечно. А Кассандра оплакивала целую цивилизацию. Ведь ее Троя была не просто городом. Ее Троя была целым миром, вознесшимся над окружающей дикостью.

К тому же Кассандра была сломлена и растоптана, и по-настоящему восстановиться она так и не смогла. Что-то в ее душе навсегда умерло, когда греческий воин Аякс изнасиловал ее — троянскую царевну, девственницу, жрицу — прямо у подножия жертвенника богини Афины, к защите которой тщетно взывала Кассандра… И когда потом он поделился своей пленницей с друзьями. И когда другие греки притащили ее старого отца — чтобы царь Приам посмотрел, как насилуют его дочь. И когда ее, голую, окровавленную, пригнали на центральную площадь, куда сгоняли всех будущих рабов и сносили все ценности, чтобы потом поделить их честно.

На площади Кассандра увидела Андромаху, вдову Гектора. Гордая, прекрасная женщина, царевна по крови, всю жизнь окруженная почтением и заботой, Андромаха тоже была обнажена, и тело ее, открытое солнцу и всем взглядам, было покрыто царапинами, укусами, синяками, свидетельствуя о том, что и ее не пощадили греки. Но Андромахе была безразлична ее нагота и следы ее позора. Она смотрела перед собой пустым взглядом.

От ее служанки, немолодой и сильно избитой, Кассандра узнала самое ужасное: сына Андромахи, малыша Астианакта, любимца всей семьи, годовалого, нежного крошку, греческий воин Неоптолем вырвал из рук матери и швырнул об стену… А другие греческие воины в это время срывали с Андромахи одежду, чтобы надругаться над вдовой великого Гектора…

Тщетно пыталась служанка защитить свою царевну: ее избили чудом не до смерти. Но она была крепкой и сильной. Она смогла подняться после побоев и последовать за Андромахой, когда ее повели на площадь.

Андромаха не могла даже плакать. И тогда Кассандра зарыдала впервые. И за себя, и за вдову брата, за всех, кто не мог пролить слез.

Служанка рассказала ей, что старого Приама воины таскали, насмехаясь, по всему дворцу, чтобы он видел разграбление того, что считал своим достоянием. Но возле жертвенника Зевса Приам упал на пол и воззвал к богу-громовержцу о мести мучителям… И тогда его заколол Неоптолем.

Все тот же Неоптолем. Кошмар их семьи. Его отец, Ахиллес, убил Гектора, а теперь Неоптолем жадно забирал одну жизнь за другой…

Андромаха не выдержала, лишилась чувств, когда при дележе она — скорее всего, не случайно, — досталась именно ему, Неоптолему. Кассандра видела, как бесчувственную женщину бросили на повозку поверх прочей добычи. Словно еще одну вещь.

Видела, как ее братья — те из них, кто не был убит при осаде Трои, — один за другим уходили с площади, привязанные за колесницами своих новых хозяев. И все они отводили от нее взгляд. Даже Гелен не осмелился взглянуть на нее. Ведь она все еще стояла обнаженная, и по ногам ее текла кровь поруганной девственности.

В тот день Кассандра радовалась, что Эсак, самый старший ее брат, не дожил до падения Трои. Его жена Астеропа захворала и умерла во время осады, и он не смог жить без ее любви: бросился со стены в море… Ему повезло. Он умер раньше.

Кассандра предпочла бы быть мертвой, чем пережить то, что пришлось ей пережить в тот день…

Ее мать, царицу Гекубу, тоже раздели донага, но не для того, чтобы надругаться, а чтобы глумиться над ее увядшим телом, обвисшей грудью и дряблым животом женщины, выносившей и родившей двадцать детей. Греческие воины швыряли царицу от одного к другому, отталкивали от себя в притворном отвращении, шутили о том, как противно было бы с ней совокупиться, и, в конце концов, она рухнула без чувств в пыль, и так лежала под палящим солнцем, и никто не прикрыл ее тело… Гекуба при дележке досталась Одиссею. Над ним все смеялись: не слишком соблазнительный трофей. И опять шутили о том, как Гекуба будет ублажать Одиссея по дороге домой. Одиссей бросил ее в свою повозку, прорычав, что продаст первому желающему работорговцу за самую низкую цену, лишь бы от нее избавиться. Лучше бы он ее сразу убил…

А потом пришел для Кассандры черед стать долей добычи.

Она досталась самому царю Агамемнону, возглавлявшему вражескую армию.

Кассандра тогда подумала — быть может, она нужна царю, как предсказательница? До нее доходили слухи, будто греки очень интересуются ее предсказаниями. Но Агамемнон предсказаниями не интересовался: она была нужна ему только как наложница. Ему не важно было, сколько воинов овладело Кассандрой в ту страшную ночь. Он позволил ей искупаться и умастить тело благовониями — и тут же потребовал ее на свое ложе.

Прежде, чем рабов согнали на корабли и увезли к чужим берегам, Кассандре пришлось увидеть, как ее младшую сестру, прелестную тринадцатилетнюю Поликсену, приносят в жертву на могиле Ахиллеса. Но, по крайней мере, Поликсену не подвергали позору: зная, что Ахиллес при жизни желал эту троянскую царевну, ее отдали ему после смерти — нетронутую. Друг покойного, Одиссей, сам разыскал Поликсену в ее покоях и защищал ее от распаленных победителей… Но как она кричала, бедная девочка, когда ее — наряженную, увешанную золотыми украшениями, — положили на алтарь! Она не хотела умирать. Она не хотела становиться женой Ахиллеса ни в этом мире, ни в подземном. Но ей перерезали горло, как овечке.

Неоптолем. Он лично нанес удар, отправляя Поликсену в дар своему отцу.

Впрочем, Кассандра считала, что Поликсене повезло. Ее участь оказалась самой легкой.

Кассандра предпочла бы умереть, чем быть наложницей Агамемнона. В пути, на корабле, где не было укрытий, царь-воин наслаждался своей рабыней, не стесняясь боевых товарищей. Они со своими пленницами поступали так же. И Кассандра умирала всякий раз, когда Агамемнон овладевал ею под смех и шутки других греков. Пока не умерла совсем…

И она не молилась больше Аполлону: Кассандра просто не верила, что он придет теперь, когда она больше не девственница и не царевна.

И она больше не произносила предсказаний, хотя продолжала видеть грядущее.

Кассандра не сказала Агамемнону, что дома его ждет гибель. Она знала, что он не выслушает или не поверит. К тому же она хотела его гибели. И своей тоже. Ведь она ясно видела, что умрут они вместе.

Правда, иногда ей приходило другое видение: прекрасный юноша с кожей настолько белой, какая бывает лишь у мраморных статуй, с лицом настолько прекрасным, какое не создал ни один скульптор, с волосами светлее солнечных лучей, с глазами, горящими, как освещенные солнцем рубины, врывался в купальню, где Агамемнон в очередной раз овладевал своей рабыней, одной рукой вырывал царю греков горло — и уносил Кассандру в своих объятиях, уносил по воздуху…

Но этому видению Кассандра не желала верить. Не могла верить. А зря.

Ее первый мастер — он был с далекого Севера, где у высоких и мускулистых мужчин белоснежная кожа и белокурые волосы. Он был вампир, он охотился, и потому глаза его горели красным. Он был наслышан о ясновидящей троянской царевне и решил ее заполучить себе. Он ворвался в купальню и убил Агамемнона, и похитил Кассандру. И он действительно унес ее по воздуху. Ведь вампиры умеют летать.

И случилось это за несколько минут до того, как в купальню с мечом в руке вошла жена Агамемнона, Клитемнестра. Она желала покарать мужа за все причиненные ей обиды, и прежде всего — за то, что ради успеха в войне он принес в жертву ее любимую дочь Ифигению. Что ж, по крайней мере, Клитемнестра получила свою месть, не замарав рук. Правда, ей никто не поверил, когда она уверяла, что не она убила Агамемнона. И собственные дети отомстили ей… Греки в те времена были безжалостными варварами. Едва ли не хуже, чем те, кого они называли варварами в эпоху расцвета своей цивилизации.

Кассандра приняла своего спасителя за Аполлона. Но он сразу объяснил ей, кто он. И просил называть его Бальдр. Он смеялся и говорил, что он не настоящий Бальдр — а так звали бога красоты в его стране — но что именно так тайком называла его мама, потому что он и правда красив. Он был смешлив, добродушен и деликатен, ее мастер. Он хотел увезти Кассандру далеко-далеко, в страну у океана, где среди джунглей стоят гигантские храмы такой красоты, какую не может вообразить себе троянская царевна, где живут мудрые люди и другие мудрые существа, которые обучат Кассандру пользоваться ее даром. Если кто-то и может ее обучить, то только они. Но Кассандра упросила Бальдра повременить: ей хотелось увидеть еще хоть раз своих близких… Разлученных, обреченных на рабство. Увидеть тайком. И может, как-нибудь им помочь?

Особенно переживала Кассандра из-за участи, постигшей Андромаху. Возлюбленная супруга ее милого Гектора, принадлежала своему самому злейшему врагу, Неоптолему, который сделал ее своей наложницей. Андромаха не могла смириться, не могла простить и полюбить его, не желала изображать радость, когда Неоптолем одаривал ее ласками, так что каждая совместная ночь превращалась для них в сражение, завершавшееся неизбежным насилием. Неоптолему предлагали продать строптивую рабыню, но, кажется, он влюбился в нее из-за ее непокорства. И если гордый дух Андромахи оставался несломленным, то тело предало: она родила троих детей от убийцы своего маленького сына… Андромаха полюбила их, ведь мать не может не любить дитя. Ведь малыши не виноваты в том, что их отец — убийца и насильник. Но и этим не ограничивались ее страдания. Жена Неоптолема, Гермиона, практически отвергнутая им из-за страсти, которую он питал к Андромахе, изыскивала любые способы, чтобы унизить соперницу, а то и подвергнуть наказанию. Поскольку Гермиона была хозяйкой женской половины, она решала, кому из рабынь какую работу поручать и как наказывать. И если Неоптолем уезжал из дома и не мог взять с собой Андромаху, Гермиона перепоручала самую грязную работу вдове Гектора, и не раз заставляла ее ложиться на скамью для порки. Годы шли, и становилось только хуже: сильнее — страсть Неоптолема, отчаяннее — ненависть Андромахи к нему и любовь ее к детям, яростнее — ревность Гермионы. Иногда Андромаха в отчаянии звала смерть, и если бы не дети, возможно, убила бы себя… И Кассандра, видя это, не раз хотела прекратить страдания Андромахи, выпив ее жизнь… Но Бальдр запретил. Он говорил, что пока человек жив, остается надежда. И убивать из милосердия стоит лишь тех, кто страдает от смертельной болезни и все равно обречен.

…Позже Кассандра проклинала себя за то, что не убила Неоптолема. Но она долго не могла осознать те силы, которые пришли к ней после обращения. Она все еще боялась мужчин, могучих воинов. Она все еще ощущала себя перед ними — хрупкой и слабой.

Наконец, видя, как она изводится, Бальдр позволил ей помочь близким и подсказал, как. Кассандра не осмеливалась попросить его об этом, но он сам хотел снять хотя бы часть тяжести, лежавшей на ее сердце. И вот она явилась своему брату-близнецу в образе призрака. Кассандра выглядела теперь не так, как при жизни, и могла двигаться по воздуху, так что Гелен легко поверил, что перед ним — призрак. Кассандра указала ему место, где разбойники спрятали награбленные сокровища: с помощью этих сокровищ Гелен мог выкупить и себя, и родственников, и — главное — Андромаху. Конечно, сокровища спрятали не разбойники, а Бальдр: у него всегда было при себе немало ценностей, которые в случае бегства легко было переместить. Частью из них он пожертвовал ради Кассандры.

Гелен последовал совету Кассандры. Он выкупил всех своих родных, которые к тому времени были еще живы. Он нашел даже мать: Одиссей просто бросил Гекубу в очередном порту, куда зашел его корабль, поскольку никто не хотел покупать старуху, не обученную никакой работе. Это был порт Сицилии. Бывшая царица Трои голодала и нищенствовала, спала под деревьями и под стенами домов, и ее гнали прочь, как бродячую собаку, и редко из жалости кормили. Гелен пытался исцелить мать, окружив заботой и комфортом, но Гекуба прожила с ним совсем недолго: она была слишком измучена и больна. Гелен похоронил ее в саду, и Кассандра ночами не раз рыдала на могиле матери… Матери, которая никогда не была к ней особенно добра, но которая все же была ее матерью!

Неоптолем не хотел продавать Андромаху. И тогда Бальдр проследовал за ним во время поездки в Дельфы, опасаясь, что если убьет его в доме, Гермиона поспешит обвинить Андромаху.

Бальдр не сам убил Неоптолема: он хотел настоящей мести — ради Кассандры. Он натравил на него дельфийцев, нашептав им, что Неоптолем оскорбил Зевса, когда убил царя Приама возле жертвенника бога-громовержца. Гипноз, на который способны вампиры, сильнодействующее оружие. Дельфийцы уверовали, что с ними говорят фурии, богини мщения. Неоптолема просто разорвали. Бальдр привез его правую руку в подарок Кассандре. Ту самую руку, которой он убил старого царя Приама, малыша Астианакта, нежную Поликсену. И хотя Кассандра никогда не была жестокой, она бросила эту руку бездомным псам, и любовалась, как они ее грызут.

Овдовевшая Гермиона продала Гелену и Андромаху, и ее детей. Гелен купил дом для них и для себя, они жили, как родственники, а потом как-то само собой получилось, что смиренный, мягкосердечный, ласковый Гелен смог пробудить в сердце Андромахи чувства, которые — как ей казалось — были похоронены вместе с Гектором. Они поженились. В ночь после их тихой свадьбы Кассандра оставила на пороге их дома ларец с монетами: свой подарок. Переступить порог дома, в который она не была приглашена, Кассандра не могла. Вампиры не могут войти в дом без позволения.

Теперь, когда все ее братья и сестры были свободны, а Гелен и Андромаха еще и счастливы, Кассандра решилась отправиться в то путешествие, в которое давно звал ее Бальдр. Почти тысячелетие прожили они в дивной стране… на месте которой теперь находится Индия, совсем не похожая на тот прекрасный мир, который принял Кассандру и Бальдра. Когда Бальдр соскучился, и счел, что Кассандра достаточно овладела своим даром, и научилась складывать ясную картину из обрывков своих видений, они отправились в длительное путешествие. Две тысячи лет они провели вместе. Когда его убили, Кассандра думала, что не вынесет этой боли. Хотела уйти вслед за ним. От гибели ее удержал один из кровных братьев. Один из птенцов Бальдра. Он стал ее новым Хозяином. Ей всегда нужен был Хозяин. Кто-то, кто защищает, опекает, кто решает за нее… Даже сейчас, когда у Кассандры был свой храм, она не представляла жизни без Хозяев. Сильных и Мудрых. Которые все решат за нее.

Надо обратиться к Совету вампиров. Немедленно. Рассказать им об этой кошмарной угрозе. И о том, что только принц Парижа может спасти их всех. Если только он не потеряет своего возлюбленного, Филиппа де Лоррена.

Любовь мужчин иногда бывает даже более сильной, чем любовь между мужем и женой. Ни о ком из смертных возлюбленных не горевал бог Аполлон так, как о прекрасном Гиацинте. Никого не любил безумный Ахиллес так, как Патрокла. Никого не оплакивал могучий Геракл так, как красавца Гиласа, похищенного водяными нимфами, и юного Абдера, сожранного конями Диомеда. А знаменитые воины-любовники из Спарты, которые побеждали любое войско потому, что защищали друг друга до последней капли крови не из долга, а из любви… В те времена, когда Кассандра была человеком, к такой любви относились с уважением. Это теперь в ней видят что-то извращенное или даже смешное. Но те, кто сидит в Совете вампиров, стары и мудры, и они должны понять, как важно не допустить гибели Филипа де Лоррена. Как важно сделать так, чтобы видение, которое пришло к ней первым, воплотилось в жизнь, и принц Филипп убил Иного!

Когда Кассандра проснулась, она чувствовала себя слабой, но была полна решимости.

Нужно созвать Совет. Срочно. Сейчас день? Неважно. Существуют подземные переходы, по которым они всегда могут добраться до Зала Совета.

— Ара, мне нужно парадное платье и украшения. Пошли кого-нибудь из слуг. Срочно надо собрать Совет, — заговорила Кассандра, стараясь сдержать дрожь в голосе. — Я должна рассказать им свое видение. Как можно скорее. Они должны все узнать и начинать действовать. Я очень бледна, да? Накрась меня. Я должна выглядеть уверенной. Я надену пурпурное платье и богемские черные гранаты: диадему и длинные серьги. Я ведь в них выгляжу, как богиня, правда? Мне важно выглядеть внушительно… Мне нужно, чтобы члены Совета поверили мне.

11.

Конечно, Совет вампиров поверил ей. Ведь ее пророчества всегда сбывались… А на сей раз они поверили еще и охотно, потому что помимо того, что Кассандра видела ужасную угрозу для мира, она видела и его спасителя.

Узнав, кто это, члены Совета удивились так же, как и Лигия. Но они не выразили сомнений. Они сказали ей:

— Пусть все идет, как должно.

А еще они разрешили ей сделать все, что она сочла бы нужным для того, чтобы исполнился тот вариант пророчества, где мир будет спасен.

Да, они предоставили ей все делать самой. Они не хотели вмешиваться. А может быть, — они просто не могли вмешиваться в то, что она задумала…

Ведь Кассандра хотела обратиться за помощью к богу. К чужому богу.

Она вернулась с собрания Совета, и напуганные жрицы окружали ее, ожидая утешительных слов или какого-то правильного видения, которое отменит конец света. А Кассандра думала о боге с телом истощенного человека и головой шакала, боге в высокой короне, опиравшемся на длинный изогнутый скипетр. К жрецам Анубиса надо было обратиться, чтобы спасти Филиппа де Лоррена тем единственным способом, который был известен Кассандре.

— Уйдите. Сейчас уйдите все, — жалобно попросила Кассандра. — Мне надо поговорить с богами…

12.

Кассандре нужно было обратиться к чужому богу, а значит, сначала следовало умилостивить своих богов, чьи жертвенники стояли в ее обители. Для этого ей надо было составить список того, что следовало доставить с поверхности. Причем того, что можно доставить быстро…

К жертвоприношению Кассандра смогла приступить через четыре часа, когда ей привезли все нужное, а сама она поплавала в бассейне и немного успокоилась. Она надушила волосы и тело, надела расшитые золотом белые одежды. Разговаривая с богами, надо быть красивой и нарядной.

Кассандра до сих пор почитала Зевса и Геру, как правителей Олимпа. И Аида, который из всех великих был теперь ей ближе, чем другие. И Аполлона, которого любила во времена юности. И сестру его, девственную Артемиду, которая берегла лесных зверей и девочек: Кассандра сама жалела и старалась защищать девочек и зверей, причем не только лесных, и потому Артемида была близка ей. И богиню домашнего очага Гестию, потому что ценила уют. И богиню Афину, которая хоть и допустила поругание Кассандры возле своего жертвенника, но потом покарала Аякса. Но самый пышный жертвенник был у Гекаты: именно она считалась у греков праматерью всех вампиров…

Кассандра зажгла у каждого из жертвенников жаровню, и сосредоточенно возложила дары.

Зевсу — желуди с дуба, его священного дерева, и несколько кусков баранины: целого барана так быстро привезти ей не смогли, да и сложно было бы незаметно протащить его по переходам, ведущим к ее обители.

Гере — спелые плоды разных видов и коровье сердце.

Аиду — мясо черного испанского быка: важно, чтобы бык был черный, а в Испании разводили именно таких. И немного золотого песка. Аид считает себя владетелем недр и любит, когда ему отдают то, что — как он считает — принадлежит ему по праву.

Аполлону — мясо ягненка и ветви оливы.

Артемида предпочитала, чтобы в жертву ей приносили мужчин и мальчиков, но согласна была принять так же ароматические масла, ибо любила купаться — и Кассандра щедро полила на ее жертвенник самые дорогие, самой высокой очистки масла, которые когда-то ей самой привезли в подарок из Грасса. Не отдала только масло розы, боясь, что цветок ветреной Афродиты не понравится строгой Артемиде. И жасмин: он принадлежал Гекате.

Розовое масло Кассандра отдала Афине: будучи богиней войны, та тоже предпочитала человеческие жертвы, но могла порадоваться, если ей достанется то, что обычно отдавали Афродите — Афина и Афродита между собой не ладили.

На жертвенник милой Гестии, который, в отличие от жертвенников других богов, курился круглые сутки, Кассандра положила комочек благоуханной амбры и добавила несколько плиток шоколада «Годива»: Гестии полагалось жертвовать пищу, которую едят в доме, но в этом доме не ели пищи… Однако Кассандра надеялась, что лучший швейцарский шоколад Гестии понравится.

На жертвенник Гекаты вместе с жасминовым маслом Кассандра пролила свою собственную кровь… Кровь текла плохо и была почти черной: Кассандра давно не питалась. Но сейчас было не до того.

Сейчас надо был сделать так, чтобы принц Филипп Орлеанский спас мир.

А значит — надо было спасти его возлюбленного…

Немного в мире осталось мест, где еще поклонялись древним богам. Но Кассандра твердо знала: древние боги хоть и ослабели, хоть и уступили место Великому и Единому Богу Людей, они не ушли совсем. Так же, как не ушли и боги египтян. Как не ушел Анубис, которому тайно поклонялись до сих пор — и к жрецам которого Кассандра собиралась обратиться.

Древние боги охотно исполняли просьбы смертных, но всегда требовали за это дорогую цену. Дорогую и вполне материальную. Анубис любил драгоценности и человеческие жертвы. Сейчас Кассандра отсылала его жрецам драгоценности — и свою просьбу. Жертва будет прислана потом, когда надо будет платить за свершенное.

Кассандра на мгновение ощутила бессилие и такое страдание, что едва не рухнула на мозаичный пол, рыдая и терзая на себе одежды, как в тот день, когда горела Троя… Она ненавидела убивать людей! Но иногда необходимо убить кого-то, чтобы спасти многих. А в данной ситуации одна жертва спасет целый мир. Только вот выбирать наверняка придется ей… И наверняка Анубис захочет кого-то молодого и прекрасного.

…Наверное, спасти Филиппа де Лоррена могли бы и посланники Всевышнего, ангелы или архангелы, это же их работа — спасать, защищать, благословлять! Но к ним у Кассандры не было способа обратиться, и вряд ли они стали бы слушать исчадье тьмы. Они вообще редко слушают даже смертных. Даже служителей своего культа. Они просто исполняют волю Всевышнего, которая смертным редко бывает понятна…

Кассандра предпочитала понятных богов.

В нишах за жертвенниками стояли ларцы с ее сокровищами.

Кассандра даже размышлять не стала: открыла старинный индийский ларец и вынула гигантский рубин. В темноте он был похож на сгусток крови, на свету сиял, как кровавая звезда. Это была уникальная драгоценность, равной которой, возможно, не существовало в современном мире. Этот рубин принадлежал когда-то Бальдру, ее мастеру. Но сейчас Кассандра жертвовала им без сомнения. Она переложила его в другой ларец — персидский, шестнадцатого столетья, покрытый пластинками чеканного золота, и заполненный прекрасным жемчугом. Современным морским жемчугом, добываемым у берегов Японии и стоившим целое состояние. На жемчуг она уложила рубин и позвала жриц, которых выбрала для путешествия:

— Теодолинда, Амалия, Жаклин.

Женщины подошли.

Теодолинда была самой древней и надежной, к тому же — могучей воительницей. Амалия — телепат, редкий и полезный дар. Жаклин обратили всего пятьдесят лет назад, для путешествия на самолете из Швейцарии в Египет, помимо доверенных слуг из числа людей, нужен все-таки вампир, понимающий, что происходит в этом мире.

— Вы отправляетесь в Луксор, к жрецам Анубиса. Я свяжусь с ними. Вас сразу проводят к их верховному жрецу, к Неназываемому. Ему и только ему вы передадите ларец и мое послание. Задание это тайное, но я знаю, что ни одна из вас не предаст меня. Если Неназываемый не возьмет у вас ларец, это будет означать отказ. Если возьмет — вам другие жрецы объяснят, что дальше делать. Амалия, пошлешь мне образы, чтобы я знала, что происходит. И будьте осторожны, мои дорогие. Вы же знаете, каждую из вас я люблю, как сестру.

— Мы знаем, Кассандра, — сказала Теодолинда, принимая ларец.

Жаклин обняла Кассандру.

А Амалия улыбнулась и послала образ из своих прижизненных воспоминаний: вишневые деревья в цвету, синее небо, ласковое солнце, и белые лепестки, порхающие в воздухе и осыпающиеся на волосы и на плечи. Она была таким хорошим телепатом, что Кассандре показалось — лепестки падают на волосы и на плечи именно ей. Прямо сейчас.

13.

Они ушли.

Кассандра бессильно опустилась на пол перед жертвенником Гекаты.

Ей оставалось только одно: ждать.

Но этому она научилась за четыре с половиной тысячелетья.

Только надо было еще покормиться. Она не должна ослабеть, иначе не сможет принять образы, которые пошлет ей Амалия. Кассандра вынула из мешочка, привязанного у пояса, колокольчик и позвонила. Мелодичный звон отразился под сводами и понесся по переходам. Сейчас придут ее жрицы. И она прикажет им кого-нибудь привести… Кого-нибудь, на ком она будет не просто питаться. Сегодня Кассандра выпьет человека до конца. На жертвеннике Гекаты. Так надо. Ей необходима помощь богини.

Издали послышались торопливые шаги.

Кассандра запрокинула голову и посмотрела на грозное, прекрасное лицо бронзовой Гекаты, чудом не переплавленной на оружие в древние времена, чудом сохранившейся.

— Ты поможешь мне, Мать Тьмы? Помоги… Я так слаба…

К ужасу и изумлению Кассандры, бронзовое лицо вдруг ожило. Глаза полыхнули желтым волчьим цветом, приоткрылись в улыбке острые звериные зубы.

И Кассандра упала навзничь, сокрушенная очередным видением.

14.

Она опять была в той пещере, где лежали кости сожженного Филиппа де Лоррена.

Только принц Филипп, весь в саже, сидел, прислонившись к стене. В руках у него был череп его возлюбленного. Филипп смотрел в пустые глазницы так, словно надеялся, что череп заговорит с ним.

Иной, одетый в современную одежду, стоял на коленях возле костей, высматривая что-то, потом запустил руку куда-то между ребер сгоревшего вампира и вытащил черный шарик, заключенный в тончайшую золотую сетку и подвешенный на золотую цепочку, которая зацепилась за обгорелый остов позвоночника: видимо, висела на шее у погибшего.

— Амулет изменился, — сказал Иной, — Я чувствую в нем магию, какую-то очень темную магию, которой в нем раньше не было… Посмотри сам.

— На что там смотреть? — с досадой отвечал Филипп. — Амулет не сработал! Эта дрянь должна была уберечь Лоррена от смерти! Но он, как видишь, мертв!

Однако принц все же взял амулет и, положив его себе на ладонь, некоторое время смотрел на него.

— Ты чувствуешь? — спросил Иной, — Как, по-твоему, что это может быть?

— Не знаю. Да и какая разница? Вампир сгорел, рассыпался прахом. Ничто на свете не сможет его воскресить.

— Ты уверен?

— Я уверен.

— Ты не можешь быть уверен. Ты не можешь знать все. Продумай сам, к чему Кассандре было предупреждать тебя о возможной гибели Лоррена и предлагать амулет, который не сработает, тогда как она могла просто об этом умолчать? Здесь что-то не сходится. И это было бы глупо, очень глупо с твоей стороны — не выяснить все до конца.

— Глупо? Знаешь, что было глупо? Верить буйно помешанным прорицателям. Принимать у них амулеты, не выяснив заранее, как они работают. Лезть с закрытыми глазами в западню, просто потому, что кто-то сказал, что все будет зашибись. Я никогда раньше не поступал так. Не вел себя, как слабоумный… Я должен был умереть сегодня, я это заслужил. Но вместо меня умер он, потому что он привык прикрывать меня всегда, не раздумывая.

— Ты ошибаешься, — сказал Иной, — Ты все делал правильно. Я знаю, людям часто свойственно винить себя в том, за что они не несут ответственности. Немного странно, но… Мне кажется, я это понимаю. Ты знаешь, что прорицательница не лгала, ты знаешь, что владычицы не ошибаются, это просто невозможно. Тебе суждено спасти мир. По-другому быть не может.

— И как ты собираешься меня заставить?

— Не в моих силах тебя заставить. Моя роль не настолько велика. Просто ты послушаешь меня и поймешь, что я прав. И вернешься со мной в Париж, чтобы выяснить все насчет амулета. Ты не сдашься, пока есть хоть крохотная надежда на то, что Лоррена можно вернуть.

— Надежды нет.

— Загляни в свое сердце и скажи это еще раз. И тогда я уйду и оставлю тебя одного здесь до рассвета, как ты хочешь.

Филипп молчал, и Иной, глядя на него, торжествующе улыбнулся.

15.

…Кровь. В рот Кассандре лилась кровь. Чудесная, живая, горячая, вкусная кровь. Кассандра присосалась изо всех сил, потом еще и руками вцепилась, чтобы не упустить источник пищи. Она потеряла столько сил… Она прижималась к источнику все сильнее, впивалась, вгрызалась, и сосала, сосала, зажмурившись от удовольствия, как младенец. Постепенно мысли ее прояснялись, телу возвращалась сила, и вот уже она осознавала себя, и вот уже она вспомнила свои последние видения и даже странное преображение бронзовой статуи… Она продолжала сосать, но источник иссякал, крови становилось все меньше, каждый глоток давался с трудом. И сердце в груди человека, которого Кассандра прижала к себе в жадном объятии, перестало биться.

Кассандра открыла глаза.

Перед ней лежала мертвая девушка. Незнакомая ей девушка. Рослая, статная, мускулистая. Видимо, при жизни она была спортсменкой. К счастью, это был незнакомый донор. Убить знакомого — так тяжело… На лице девушки застыла маска блаженства. От нее пахло похотью и смертью.

Они вместе лежали прямо перед алтарем Гекаты.

Кассандра встала. Обвела взглядом столпившихся вокруг жриц.

— Приношу эту жизнь тебе, богиня, — прошептала Кассандра и разорвала зубами свое запястье. Только что выпитая кровь хлынула из раны. Кассандра принялась кропить статую. Потом зализала рану.

Эта смерть не прибавит сил Кассандре. Сила, полученная от этого убийства, ушла к Гекате. Кассандре досталась только кровь и сытость.

Но и это немало после того, что она пережила за последние сутки.

Несколько видений подряд могут убить ясновидящего.

Особенно — таких видений…

Но может быть, мир все-таки будет спасен?

В любом случае — Кассандра больше могла не тревожиться о том, какой ответ дадут слуги Анубиса ее жрицам.

Ответ будет положительный.

Это она уже видела в будущем.

 

Глава 4

1.

Кристиан почти всегда дожидался пробуждения Филиппа в гостиной. Ему очень нравилось наблюдать повседневную жизнь вампиров, когда те не притворялись людьми. Они не походили на оживших мертвецов, но было в них что-то неуловимо потустороннее, завораживающее и жутковатое. Кристиану нравилось, как они двигаются, как смотрят, как общаются между собой. Ему нравилось, что они не дышат. Вдыхают воздух, только для того, чтобы говорить. Ему даже нравилось постоянное чувство опасности, он был словно исследователем запредельного мира, как какая-нибудь маленькая рыбка в море полном акул, которые, вроде как, приняли ее в свою стаю и не пытаются сожрать, но в принципе могут это сделать в любой момент, если настроение переменится.

Кристиан далеко не все понимал, и это тоже было интересно. Вот, к примеру, отношения Филиппа с его слугой крови казались ему совершенно сюрреалистичными. Вроде бы все ясно, — между ними существует ментальная связь, им не всегда нужно разговаривать друг с другом, чтобы общаться, но наблюдать за ними каждый раз было чрезвычайно странно. Насколько Кристиан понял, их внутренний диалог происходил без помощи слов, Филипп просто мог видеть глазами Жака все, что видел тот, а еще он знал, что чувствует его слуга, даже если в это время спал в своем бункере. На самом деле очень удобно. Но трудно себе представить.

В тот вечер они появились одновременно. Филипп вышел из спальни, и в сей же момент в гостиную вошел Жак. Создавалось впечатление, что он стоял под дверью, и появился, как только почувствовал, что хозяин проснулся.

Филипп был явно чем-то взволнован и смотрел на Жака с удивлением.

— Что, вот даже так? — произнес он.

— Прошу прощения, монсеньор, но они в нетерпении.

— Черт знает что, — пробормотал Филипп, раздраженно отбрасывая от лица растрепавшиеся со сна волосы, — Мало того, что они являются ко мне домой, так даже без предупреждения. Неслыханная наглость!

— Я могу сказать им…

— Не стоит. То, что они пришли вместе, настолько выходит за границы моего понимания, что, пожалуй, завтрак подождет. Мне любопытно узнать, что им надо.

Кристиану очень хотелось спросить, что же собственно происходит, но он уже научился в иные моменты сидеть тихо и казаться незаметным. Его все равно ни во что не станут посвящать, хорошо, что хотя бы не запрещают слушать. В отличие от Филиппа, которому, похоже, нравилось, когда Кристиан находился рядом, Жак совсем не одобрял его постоянного присутствия, хотя никак не демонстрировал своего отношения, и вообще помалкивал, справедливо полагая, что его умозаключения никому не интересны. Зато Лоррен с удовольствием озвучивал их общее — видимо — мнение о нем, называя Кристиана не иначе как «новая игрушка принца» и всячески давая понять, чтобы тот не рассчитывал на что-то большее. Он и обращался с ним, как с какой-нибудь живой игрушкой, которую приобрели специально, чтобы помучить… Даже при одном воспоминании об этом субъекте Кристиан неизменно чувствовал головокружение и тошноту. Самое прискорбное, что Лоррен это знал, и ему это нравилось.

Стоило вспомнить о Лоррене, как он тоже появился из спальни. С удивлением посмотрел на Филиппа, потом на Жака и задал вопрос, на который не решался Кристиан:

— И что у нас случилось?

— Расскажи ему, — велел Филипп слуге.

— Колдун, охотник и крыса, — произнес Жак, — явились несколько часов назад. С мешком. И выразили большое желание получить аудиенцию у принца как можно быстрее.

Лоррен выглядел слегка офонаревшим.

— Явились вместе? — уточнил он и, получив подтверждение, добавил, — А что в мешке?

— Не имею представления. Но вряд ли рождественские подарки.

— Далековато еще до рождества… Какой-нибудь обескровленный труп?

— Чей же это должен быть труп, чтобы ради него эти трое согласились терпеть друг друга? — проговорил Филипп, отправляясь к гардеробной и выбирая одежду, — И пришли сюда за два часа до заката? Ты представь: сидели, ждали, пока я проснусь, и даже не возмущались… У тебя есть идеи? У меня нет.

У Лоррена, похоже, тоже не было идей.

— Полагаю, случилось что-то очень дерьмовое, — заключил он.

— Не иначе. Остается пойти и узнать, что именно.

Колдун, охотник и крыса… Похоже на начало какой-нибудь сказки. Или анекдота. Вот бы взглянуть на них… Но, конечно, Кристиана никто с собой не взял. Впрочем, Филипп вообще отправился на эту встречу один.

2.

В ожидании хозяина дома гости расположились в одной из гостиных на верхнем этаже. Те, кого Жак презрительно назвал «колдуном, охотником и крысой» на самом деле обладали властью и могуществом почти соизмеримыми с властью принца города и являлись главами наиболее влиятельных семейств потаенного мира Парижа.

Робер ле Февр был одним из старейшин колдовского ковена, он был достаточно стар для смертного, Филипп не знал, сколько в точности ему лет, но помнил его как-то уж слишком давно. Лет сто, если не больше. По крайней мере, сорок из этих лет ле Февр считался одним из самых могущественных колдунов во Франции, и все еще был далек от дряхлости, что тоже говорило о том, что он обладал впечатляющей силой.

Как и большинство колдунов подобного уровня, ле Февр был до крайности спесив и высокомерен. Можно было представить его снизошедшим до общения с вампиром, если он принц города, но видеть его в обществе жалких смертных, вместе с которыми он явился сюда как будто на равных, было так же странно, как, к примеру, видеть премьер-министра Франции, распивающим водку с клошарами под мостом, — для общения с внешним миром у ковена обычно использовались более мелкие сошки. Колдуны жили довольно закрыто и крайне неохотно снисходили до посторонних, являлись ли те с просьбами или претензиями, совершенно откровенно демонстрируя свое превосходство над всеми, кто не сведущ в магическом искусстве. Впрочем, и между собой они ссорились достаточно часто.

Охотник был гораздо моложе, ему лишь недавно перевалило за сорок. Он был обычным человеком и не обладал сверхъестественными способностями, но Филипп считал его, сколь это не парадоксально, гораздо опаснее колдуна. И даже не потому, что тот знал множество способов убиения вампиров и не раз использовал их с легкостью. А потому, что именно в этом и заключалась его работа и смыл его жизни, — защищать людей и убивать нечисть. К сожалению для охотников, в нынешние времена, нечисть не полагалось уничтожать просто так без причины. И для того, чтобы воткнуть кровососу кол в сердце, следовало непременно уличить его в нарушении договора. Более того, с нечистью приходилось считаться и даже порою мирно общаться… Будто и правда эти исчадия ада имели право существовать на земле!

Охотника звали Морис Белуа, он возглавлял и координировал защищавших город полевых агентов тайной организации людей, причастных к знаниям об истиной картине мира. Имея обширные связи с полицией, этот человек был, кажется, в курсе всех преступлений, совершаемых в Париже, и отлично умел вычленять из них те, что были совершены монстрами. Белуа ненавидел всех вампиров, потому что точно знал, что они хитры и коварны и нарушают свой же собственный закон с удовольствием, как только выпадает такая возможность. И он ненавидел лично Филиппа, потому что, хотя ни разу не смог уличить его в каком-нибудь ужасном злодеянии, был совершенно уверен в том, что тот совершает их регулярно и в большом количестве. Филипп тоже не питал к нему теплых чувств и с радостью убил бы при случае как-нибудь особенно медленно и жестоко, но ему приходилось быть милым и любезным. За свою долгую жизнь, принц неоднократно видел охотников в действии и предпочел бы рассориться с кем угодно, но только не с ними.

В отличие от живых мертвецов, считавшихся абсолютным и непреложным злом, к прочим представителям магического сообщества охотники относились вполне терпимо, даже к крысам-оборотням, считая их не чудовищами, а скорее людьми с альтернативными физиологическими возможностями, вынужденным нести крест неизлечимой болезни. То же самое относилось и к колдунам, их терпели, и даже где-то уважали, но, разумеется, не любили. Их никто не любил.

Оборотень в своем человеческом обличии был мужчиной тридцати с небольшим лет и те, кто никогда не видел его покрытым мехом, ни за что не заподозрили бы, что этот симпатичный и даже элегантный молодой человек периодически превращается в крысу и живет под землей в катакомбах. Франсуа Льорис был главой стаи всего несколько лет, сменив начавшего стареть и потерявшего былое уважение подданных предыдущего владыку клана, и Филипп уже успел убедиться в том, что он был достаточно свиреп и безжалостен, — когда того требовали обстоятельства, — чтобы держать в узде своих собратьев.

В последние несколько столетий поголовье крыс-оборотней в Париже было не особенно велико, но в прежние времена их было столько, что из них вполне получилось бы создать грозную армию. До пятнадцатого столетия крысы безраздельно властвовали городом, и никто не посмел бы вставать у них на пути. К сожалению для них, ни один глава стаи не мог достаточно хорошо справляться с такой огромной популяцией. Крысы делились на внутренние кланы, враждовали между собой и дрались за власть, пока в одной особенно кровопролитной схватке едва не перебили друг друга. Пока оборотни зализывали раны, власть в городе прибрали вампиры, и, в конце концов, принц вампиров и вожак стаи крыс заключили соглашение о взаимном нейтралитете, поделив город на две части к общему удовлетворению: отныне вампирам принадлежала его верхняя половина, крысам — все, что находилось под землей. Такое положение вещей сохранялось и до сих пор.

Крыс-оборотней было не так много, как когда-то, но это совсем не значило, что теперь они не представляли собой силы, с которой приходится считаться. Достаточно было хотя бы раз увидеть одну единственную крысу-оборотня в ее зверином обличии, чтобы никогда в жизни не захотеть столкнуться с ней в бою. Крыса величиной с человека представляла собой незабываемое зрелище, учитывая, что и зубы и когти у нее тоже были соответствующей длинны.

Когда Филипп вошел, все трое его гостей сидели в креслах молча, занятые своими мыслями. Вероятно, они уже сказали друг другу все, что хотели и даже, может быть, неоднократно, а вести светскую беседу никто из них явно не был в настроении. У ног охотника действительно лежал черный пластиковый мешок, в котором полиция обычно перевозит трупы.

Какие бы чувства все эти люди не питали к вампирам, при появлении принца города они встали, чтобы приветствовать его должным образом. Никогда и ни при каких обстоятельствах они не позволили бы себе проявить непочтительность.

— Чем могу служить вам, господа? — любезно поинтересовался принц, — Должно было произойти нечто поистине неординарное, чтобы заставить вас собраться вместе, такой милой компанией, да еще и почтить меня визитом в столь ранний час. Признаюсь честно, я потрясен.

— Вы совершенно правы, — проворчал колдун, усаживаясь обратно в кресло, — В городе происходит нечто весьма неординарное в последние дни… Давайте же, месье Белуа, не тяните, — обратился он к охотнику, — у нас у всех был достаточно хлопотный день сегодня, и мне очень хотелось бы, чтобы он уже поскорее закончился.

Охотник ничего не ответил, он молча опустился на корточки возле пластикового мешка и расстегнул молнию сразу на всю ее длину, полностью открывая взорам собравшихся лежащее в мешке тело.

— Взгляните, — проговорил он, обращая взгляд на Филиппа, — Видели вы когда-нибудь что-то подобное?

Подойдя ближе Филипп увидел нечто в самом деле не вполне понятное: в мешке лежал скрюченный труп, судя по всему, взрослого мужчины, высушенный до какого-то совершенно невозможного состояния. Под серой, пергаментной кожей мертвеца казалось совсем не осталось ни плоти, ни внутренних органов, одни только кости. Да и те выглядели иссохшими, слишком маленькими, можно было бы подумать, что это кости ребенка или карлика, если бы не тот факт, что кожи для такого маленького тела было слишком много, и она лежала на костях складками. Ломкие, совершенно седые волосы покойного торчали клоками и, судя по всему, не очень хорошо держались на черепе. Глазные яблоки были похожи на сморщенные вишенки. Губы практически исчезли, зубы страдальчески скалились, и даже они, казались гораздо мельче, чем должны были быть.

Почти минуту принц смотрел на труп, пытаясь понять, что же могло произойти с этим человеком, и совершенно ничего не приходило ему в голову. Никто из тварей, бродивших по этой земле, не мог бы сделать с ним такого. Никто из демонов ада не приложил к этому руку. Что остается еще?

— Его полностью иссушили, — проговорил Филипп, — Вытянули все жизненные соки… Даже из костей.

Он посмотрел на печально взирающего на него из кресла колдуна.

— Как такое возможно?

— Никак, — отозвался колдун, — По крайней мере, вполне определенно могу вам заявить, что это не магия.

Филипп и сам понимал, что это не магия. На высохшем трупе не было следов магических ритуалов, точно так же как и каких-либо иных более вещественных улик. Более того, — этот труп был пустым, таким же пустым, как пыль под ногами, как полное и абсолютное ничто.

Всем известно, что даже мертвое человеческое тело не до конца лишается энергии, просто она становится несколько иной, чем у живых людей и очень сильно зависит от того, кем был и как умер его бывший хозяин. В магической практике существовало множество ритуалов с использованием частей тел умерших, — для некоторых из них были нужны исключительно висельники, для других только утопленники. Для одних необходимы были скончавшиеся в цвете лет невинные девы, для других лучше всего подходили пожилые серийные убийцы. Не каждого мертвеца можно поднять как зомби, не всякий может сделаться гулем. В общем, имеются свои тонкости… В том мертвеце, что лежал сейчас на полу в его гостиной, Филипп не чувствовал вообще никакой энергии, и это было еще удивительнее и страшнее, чем такое невероятное физиологическое иссушение. Вот так вытянуть посмертную энергию из трупа не смог бы, пожалуй, даже самый жадный демон, хотя, конечно, в этом Филипп не мог быть абсолютно уверен. Кто может измерить силу князей ада? Вот только появление в городе верховных демонов уж совершенно точно невозможно было бы пропустить. И невозможно было бы не заметить на теле след от прикосновения кого-то из них.

— Полагаю, этот труп не единственный? — спросил Филипп, уже точно зная, каким будет ответ.

— За последние дни мы нашли их множество, — подтвердил охотник, — Мужских, женских, детских… Уже несколько десятков. Их всегда оставляют в темных, глухих местах — на заброшенных стройках, на свалках, несколько мы нашли вблизи от выходов канализации. Но, по-моему, их не особенно прячут. Большинство тел остаются в одежде, если не теряют ее при перетаскивании, у них не забирают ни документы, ни ценности.

— Когда вы нашли первое тело?

— Четыре дня назад.

— Но гораздо раньше они появились в катакомбах, — заметил оборотень, — Мы нашли первое в ночь на Самайн. Заподозрили работу демона и обратились с просьбой к уважаемому ковену, разрешить наши сомнения…

Он кинул злобный взгляд на колдуна, но тот сделал вид, что ничего не заметил.

— Однако господа маги оказались слишком заняты для того, чтобы взглянуть на труп. Оказалось, что все, что происходит под землей, не имеет к ним никакого отношения. Что, в общем, и верно, потому что с тварями, которые разбегаются по городу после их магических экзерсисов и прячутся в катакомбах и канализации, всегда разбираться приходится именно нам. Очень удобно.

Ле Февр презрительно поджал губы.

— Уже много лет в Париже не проводилось ни одного ритуала черной магии, — произнес он, — И все, как вы выразились, твари, шныряющие по подземельям, большей частью плод вашего воображения или попытки скрыть следы ваших собственных… проделок.

— Вы себе даже не представляете, насколько просто было бы при желании скрыть следы любых преступлений под землей! — бледнея от гнева, произнес оборотень, — Для этого совершенно не обязательно пытаться искать, на кого свалить вину! Если бы кто-нибудь взглянул на тела, которые, порой, мы находим в стоках нечистот, тот не усомнился бы ни на мгновение, что здесь не обошлось без сатанинских ритуалов!

Колдун усмехнулся в усы.

— Можно подумать, вы сможете отличить настоящий сатанинский ритуал от развлечений каких-нибудь подростков…

Вампир и охотник слушали эту перепалку с одинаково кислыми лицами.

— Может быть, вы просветите меня, господа, какое имеют отношение ваши давние разногласия к происходящему сейчас? — поинтересовался Филипп.

— Никакого, — проговорил ле Февр.

— Самое прямое, — прошипел Льорис, по-прежнему сверля колдуна взглядом, — Потому что, уверенные, что и в этом случае поработал демон, мы не сочли происшествие сверхординарным и не позаботились о должной защите!

Оборотень все больше злился, и Филипп заметил, как почти неуловимо начала изменяться его внешность, — черты его лица заострились, глаза загорелись красным и стали удлиняться ногти. Но на колдуна эта метаморфоза совершенно не произвела впечатления.

— Любой человек, обладающий хоть какими-то мозгами, понял бы, что на трупах нет следа от прикосновения демона, — проворчал он, — И незачем было тревожить ковен по таким пустякам.

Оборотень в ярости оскалил зубы, колдун в ответ вскинул руку, и перстень на его указательном пальце вспыхнул холодным голубым светом.

— Господа, вы не спятили часом? — с преувеличенной любезностью осведомился принц, — Или вы забыли, где находитесь? Если вам так уж хотелось подраться, следовало отправляться в «Ле Руа», там привыкли менять сожженные ковры и разбитые люстры раз в две недели, но я бы не советовал вам устраивать погром в моем доме.

В выдержке колдуна Филипп не сомневался, тот никогда не нанесет удар первым, но, защищаясь, может здорово подпалить крысе шкуру, что совершенно точно не поспособствует возобновлению между ними теплых дружеских отношений. В другое время — черт бы с ними, но сейчас эти ссоры были совершенно ни к чему.

Оборотень же явно балансировал на грани, было видно, как сильно ему хочется вонзить когти в дряблую шею высокомерного старца. Филипп с раздражением подумал о том, как же это всегда неприятно, когда у крыс меняется вожак стаи, — прежде чем новичок научится чему-то, кроме того, чтобы кусаться и драться, проходят долгие годы. Впрочем, если сейчас Льорис не справится с собой, это будет значить, что он взвалил на себя непосильную ношу.

Крыс вцепился когтями в подлокотники кресла и тяжело перевел дух, возвращая себе человеческое обличье.

— Прошу прощения, — произнес он глухо, отводя горящий бешенством взгляд от колдуна, — Прошлой ночью погибли мои братья. Во время обычного обхода они наткнулись на неведомых тварей, приняли бой, но… Никто из них, похоже, даже не сумел по настоящему ранить ни одну из них. Все погибли… Вернее, почти все, — двоим удалось уйти… Явившись позже на место происшествия, мы обнаружили шестнадцать вот таких же тел, как это, полностью высосанных. Еще восемь просто пропали. Должно быть, твари утащили их куда-то. Теперь половина моих людей жаждет мести и рвется в бой, другая половина в панике… Крысы бегут из подземелий, — добавил Льорис тихо, — Думаю, никому не стоит объяснять, что это значит? Мы почти уже сдали нижний город, сдали практически без боя…

— Что рассказали двое спасшихся? — резко спросил Филипп, — Они разглядели тварей?

Оборотень несколько мгновений помолчал.

— Ничего толкового они не рассказали. Кроме того, что в жизни не видели подобного, и никогда не испытывали такого ужаса, а повидать им пришлось немало, уверяю вас… Эти твари… Они то ли и вовсе не имеют определенной формы, то ли все разные, а может быть, их облик просто не поддается описанию человеческим языком.

Почти на целую минуту воцарилось тягостное молчание.

— С каждым днем жертв этих тварей становится все больше, — наконец, произнес охотник, — мы пытаемся собирать их по мере возможного, но, естественно, они попадают и в полицию. Уже несколько тел увезли на исследование в какую-то особую лабораторию. Когда обо всем пронюхают журналисты, будет совсем плохо… Боюсь, начнется паника. В полиции уже зреет паника: количество пропавших людей за последнюю неделю выросло в разы. И об этом журналисты уже успели пронюхать.

— Что думаете делать? — спросил его Филипп.

— Хотелось бы найти и отловить какую-нибудь из тварей. Мы уже устроили несколько ловушек, но ни одна из них пока не сработала. Если вдруг это произойдет, попробуем определить, что эти твари из себя представляют. Попробуем расстрелять из разного вида оружия.

— Не факт, что хотя бы какое-то ваше оружие подойдет, — вставил колдун.

— У вас есть другие идеи?

— Сегодня мы набросили на город сеть, — признался ле Февр, — Будем отслеживать любые выбросы магии, даже самые незначительные. Но я почти уверен, что заклинание не сработает, твари не используют магию или же… Это какая-то совсем незнакомая нам магия. Не человеческая.

— Твари выходят откуда-то из подземелий, — задумчиво проговорил Филипп, — Было бы недурно найти это место, — он скептически посмотрел на Льориса и добавил, — Но крысы сами не справятся… Я отправлю под землю своих солдат, а вы уж обеспечьте их проводниками, из тех, кто жаждет мести, а не бьется в панике. Только объясните им как-нибудь подоходчивей, что они выходят не на вендетту, а на разведку.

Оборотень кивнул.

— Ко мне сюда доставьте тех двоих выживших, я хочу сам с ними поговорить.

Принц повернулся к охотнику.

— Наблюдайте за своими ловушками, но боюсь, от людей толку будет еще меньше, чем от крыс. Позаботьтесь хотя бы о том, чтобы прибирать тела.

— Это мы делаем уже третьи сутки, — сказал Белуа, — Раз уж вы собираетесь отправить своих вампиров в подземелья, может быть, кто-то из них будет патрулировать и на поверхности?

— Не вижу смысла.

— Смысл в том, чтобы попытаться спасти кого-то в городе, который вы когда-то объявили своим!

— О, так теперь вы готовы признать власть вампиров над людьми? — усмехнулся Филипп, — Вы от своего лица принимаете такие решения, месье Белуа? Или они одобрены вашим руководством? Впрочем, как бы то ни было, — благодарю покорно. Я не собираюсь брать на себя вашу работу и тем более работу полиции. Служите и защищайте. Или какой там у вас девиз? Мне предстоит более сложная задача. К сожалению. Именно поэтому я и займусь подземельями… Вы, месье ле Февр, — обратился он к колдуну, — можете снять поисковую сеть, раз уж считаете ее бесполезной, лучше создайте другую — с какими-нибудь заклятиями сонливости и вялости или еще чего-нибудь в том же духе, чтобы у людей было меньше охоты где-то шляться ночами, и чтобы поумерить возможную панику. Сможете?

— Накрыть весь город? Вряд ли, — покачал головой колдун, — Такое заклятие не будет достаточно мощным, чтобы принести пользу, и при этом потребует слишком большой затраты сил.

— Все бы вам увильнуть, — поморщился принц.

— При чем здесь увильнуть? — возмутился ле Февр, — Я не хочу растрачивать наши силы понапрасну, когда в любой момент они могут понадобиться для чего-то по-настоящему важного!

— Например, для чего? Учитывая, что, на сей раз, ваша магия совершенно бесполезна в бою?

— Кто сказал, что она бесполезна в бою?

— Вы только что сказали, что твари используют незнакомую вам магию. Впрочем, вы правы — попробовать можно. Дайте кого-нибудь из ваших людей охотникам, и если твари угодят в ловушку, проверьте на них какие-нибудь заклинания.

— Хорошо, — с видимым усилием проскрипел колдун, не найдя контраргументов.

Все знали, что если ковен и выделит кого-то из своих в помощь охотникам, то это окажутся двое или трое каких-нибудь магов-недоучек, которых не жалко, и которые скорее будут бестолково путаться под ногами, чем принесут пользу, поэтому Белуа не проявил восторга от перспективы получить таких помощников. Впрочем, воздействует ли магия на загадочных тварей, все же следовало выяснить…

— Полагаю, мы все уже обсудили, — проговорил колдун, — С вашего позволения, я хотел бы теперь отправиться домой и отдохнуть.

— Не смею задерживать вас, — сказал Филипп, — И надеюсь, что перед тем, как лечь спать, вы озвучите в ковене мою просьбу о новом заклинании на город. Вам же самому отдыхать будет спокойнее, — добавил он иронично.

Колдун позеленел от злости, но не стал возражать и откланялся.

— Весь мир может катиться в тартарары, а они не захотят пошевелить и пальцем, — пробормотал оборотень, когда ле Февр удалился.

— Они пошевелят, — уверил его Филипп, — Но вам в подземельях от этого легче не станет. Вы должны удержаться там так долго, как только сможете.

— Мы будем пытаться.

— Попытайтесь так же выследить одну из тварей и напасть на нее всем скопом. Вы же крысы, вы это умеете… Мне нужен труп одной из них. И как можно скорее. Да, так уж получилось, что вам достается самая грязная работа, Франсуа, но ничего не поделаешь. Докажите, что вы достойный вожак крыс. Пока что… у вас не очень хорошо получается.

Филипп выразительно посмотрел на испорченные когтями подлокотники кресла, и оборотень окончательно смешался.

— Еще раз прошу прощения, — проговорил он.

— Не буду и вас задерживать, господа, — сказал принц, поднимаясь. — Давайте займемся своими делами. Очень надеюсь в ближайшее время услышать от вас какие-нибудь хорошие новости.

3.

Перспектива остаться с Лорреном наедине Кристиана совершенно не радовала, но он точно знал, что улизнуть ему не удастся, потому что Лоррен, во-первых, был голоден, а во-вторых, ему предстояло скучать в ожидании принца. В-третьих, помимо крови, этот вампир, кажется, питался еще и страхом. И сейчас он, конечно, отчетливо слышал, как все сильнее колотится сердце мышонка, оказавшегося в его цепких кошачьих когтях. Вот черт!

— Ну что, иди ко мне, мой вкусненький, — услышал Кристиан его насмешливый голос, — Чем займемся в ожидании его высочества?

Кристиан со стоном откинулся на спинку дивана, устремляя страдальческий взор в потолок.

— Посмотрим кино? Или, может быть, сыграем в шахматы? — предложил он.

— На голодный желудок? Не пойдет.

— Так я и думал…

Миг и вампир уже сидел с ним рядом, обнимая его за плечи.

Он только дотронулся до парня, и у того дыхание оборвалось, а сердце пропустило удар в рефлекторном ожидании боли.

Лоррен тихо засмеялся.

— Что ж ты так боишься, сладенький? Я не убью тебя.

Одним резким движением вампир перетащил Кристиана к себе на колени, устроив так, чтобы тот лег затылком ему на плечо. Одну руку он прижал к его животу, забираясь под футболку, а другой запрокинул ему голову, удерживая подбородок так, чтобы парень не мог пошевелиться.

— В прошлый раз ты сломал мне руку, — прошептал Кристиан, невольно дернувшись и охнув, когда пальцы вампира скользнули под пояс его джинсов.

— Какая ерунда… — проговорил Лоррен. Он отпустил его голову и взял за руку, поднося ее к своим глазам.

— Все косточки отлично срослись, — заметил он, нежно поглаживая его ладонь.

Очень удобно, что от нескольких глотков крови вампира у человека заживают даже очень серьезные раны и кости срастаются за минуту. При таких условиях пытки могут продолжаться бесконечно.

— Вообще-то это было больно, — сказал Кристиан.

— Ты разве не любишь, когда больно?

— Представь себе, нет.

— Это хорошо, — задумчиво произнес Лоррен, сжимая его пальцы чуть сильнее, — Нет никакого удовольствия причинять боль тому, кому это нравится.

Уже догадываясь, что сейчас произойдет, Кристиан попытался вырвать руку, но, конечно, у него ничего не вышло. Тогда он зажмурился и стиснул зубы, чтобы не заорать. Мышцы и сухожилия будто свело спазмом, казалось, кости еще помнили ту дикую, совершенно непереносимую боль, пронзившую не только калечимую руку, но и все тело. Еще бы не помнить, это было два дня назад…

Если сейчас — снова, Кристиан этого просто не переживет.

— Не надо… — выдохнул парень, — Пожалуйста.

— Что не надо? — спросил Лоррен, поднося его руку к губам и целуя побелевшие от напряжения пальцы.

— Может быть, ты просто поешь? — жалобно спросил Кристиан.

— Это скучно.

— Лично я готов поскучать.

— Лично мне твое мнение не интересно.

Лоррен продолжал поглаживать его живот и Кристиан ждал, что сейчас у него вырастут когти и вонзятся в него, вспарывая кожу и выпуская кишки. Вот интересно, переживет ли он такое? Если и переживет — точно спятит от боли. Одна надежда, что Лоррен не решится испортить диван его кровью и дерьмом. Потому что Филипп будет злиться.

Однако замыслы Лоррена угадать было невозможно, он вдруг полностью стянул с парня футболку и штаны и уложил его на живот. Он провел ладонями по его плечам, а потом склонился ниже и поцеловал шею, под самой кромкой волос. Кристиан в очередной раз затаил дыхание, но укуса не последовало, вместо этого язык вампира медленно заскользил вдоль его позвоночника до самого копчика. Кристиан лежал, закусив край подушки, и ждал, когда он вопьется в него зубами или когтями, но ничего подобного не происходило. Лоррен ласкал его так нежно, что это было бы чертовски приятно, если бы не постоянное напряженное ожидание боли.

Кристиан снова охнул, когда вампир медленно и осторожно засунул пальцы ему в задницу.

— Расслабься, глупый, ну же… — прошептал Лоррен ему на ухо.

Он развернул Кристиана на бок, и, продолжая трахать его пальцами, вонзил зубы в его шею неожиданно и резко. Вспышка боли, и через миг ожидаемая волна удовольствия прокатилась от места укуса вдоль по всему телу, многократно усиливая наслаждение, и Кристиан невольно сам подался навстречу пальцам Лоррена, чтобы те вошли в него еще глубже.

Вампир сделал несколько долгих глотков и лизнул ранки, останавливая кровь, потом, не торопясь, снял штаны и трахнул Кристиана уже по-настоящему, грубо войдя в него одним движением и не позаботившись о смазке. Это было больно, но не запредельно, в общем даже вполне терпимо… Было бы терпимо. Если бы, кончая, Лоррен не вонзил когти ему в ягодицы, проводя по коже десять длинных кровавых полос.

Кристиан заорал от неожиданной боли и попытался вырваться, но ему снова это не удалось, крепко удерживая парня, вампир наклонился над ним и с довольным урчанием начал слизывать кровь, стекающую по его бедрам.

Как раз в этот момент в комнату вошел Филипп.

— Развлекаются! Они тут развлекаются! — возмутился он, — Я там с этими!.. А они тут!.. Лоррен, бля! Какой ты мерзавец!

Лоррен оторвался от задницы Кристиана, и поднял голову, все его лицо было перепачкано кровью.

— А что еще прикажете делать, вас дожидаясь? — спросил он, облизываясь, — Бегать по комнате и волосы на себе рвать?

— Именно так! Потому что я сейчас как раз этим и займусь!

Филипп в ярости пнул валяющуюся под ногами чью-то одежду и воззрился на располосованный зад Кристиана.

— Какого хера ты мучаешь ребенка? — воскликнул он, — Я тебе разрешал?!

— Да ладно, какой же он ребенок? — удивился Лоррен.

Он перевернул подвывающего от боли Кристиана на бок и, прокусив себе запястье, приложил его к губам парня. Кристиан поспешно сделал несколько глотков, чтобы скорее избавиться от боли. Раны затянулись через несколько мгновений.

— Ну вот, — Лоррен игриво хлопнул ладонью по обновленной коже, — И было бы из-за чего так орать.

Стиснув зубы и бешено сверкая еще полными слез глазами, Кристиан замахнулся, чтобы врезать ему кулаком в челюсть, но Лоррен со смехом перехватил его руку.

— Вы видите? Он бодр и полон энергии. Я, между прочим, почти даже не пил из него.

Филипп ничего не ответил. Застывшим взглядом он смотрел на кровавые разводы на теле Кристиана.

— Вот дьявол, как же хочется жрать! — проговорил он с чувством, — Жак! — заорал он, — Где уже, блядь, мой завтрак?!

Слуга появился через несколько мгновений, как всегда спокойный, как скала, вталкивая в комнату какого-то очередного завороженного юнца.

— Завтрак давно вас дожидается, — проговорил он, — Но я еще не научился его телепортировать к вам в тот же момент, как вы пожелаете. К сожалению.

Филипп рванул парня к себе и вонзил зубы в его шею.

Пил он долго и жадно, парень обмякал, стремительно бледнея, через пару минут рот его приоткрылся, черты лица заострились и глаза закатились.

Лоррен положил Филиппу руку на плечо.

— Вы сейчас его убьете, — вкрадчиво проговорил он, — А потом снова будете злиться.

Филипп сделал еще один долгий глоток, а потом оттолкнул от себя потерявшую сознание жертву, так что та мешком свалилась на пол.

— Плевать, — сказал он, — В городе куча трупов и, чувствую, этой ночью нас ими просто завалит. Одним больше, одним меньше, какая разница?

Лоррен натянул штаны и уселся на диван, устраиваясь поудобнее.

— Рассказывайте!

Расхаживая по комнате из угла в угол, Филипп изложил ему все, что узнал про неведомых тварей. По мере выяснения всех подробностей, лицо Лоррена становилось все более довольным, Кристиан же, напротив, выглядел ошеломленным, похоже, на время даже забыв злиться на Лоррена.

— Существуют твари, о которых не знаете даже вы? — спросил он, удивленно, — То есть мир еще сложнее, чем кажется?

— Ерунда, — сказал Лоррен, — Парочка крыс нажрались мутировавших грибов в своих катакомбах и им примерещилось черт знает что.

Принц посмотрел на него с возмущением.

— А мы все, по-твоему, идиоты? Ле Февр, Белуа и я тоже? Париж завален иссушенными трупами! Кто это делает, по-твоему, галлюциногенные грибы?!

— Филипп, не бывает неведомых тварей, существуют только хорошо позабытые, — лениво сказал Лоррен, — Крысы или люди приволокут вам их трупы — мы посмотрим, что это такое и, я уверен, найдем что-то похожее в каких-нибудь старых книжках. А потом, — он хищно улыбнулся, — мы славно поохотимся на них!

— Ты думаешь, кто-нибудь из смертных сможет отловить нам этих тварей?

— А вы полагаете, они совсем ни на что не годны? Хорошо, я сам могу спуститься в подземелья.

— Еще чего…

— Я хочу возглавить отряд, который пойдет на разведку. Мне, право, уже любопытно, что так напугало крысюков.

— Лоррен, не зли меня. Мне и так хочется кого-нибудь убить! — воскликнул Филипп.

— Ты уже убил, — подал голос Кристиан. Он стоял на коленях рядом с лежащим на ковре парнем, — Похоже, он не дышит…

На лице Кристиана было выражение крайнего недоумения, будто к нему вдруг пришло осознание какой-то простой, но отчего-то прежде неочевидной истины. Он вообще выглядел очень смешно и трогательно, — ошеломленный и взлохмаченный, со все еще припухшими от слез глазами и весь перепачканный кровью, своей и Лоррена.

— Какое несчастье, — печально проговорил Лоррен, — Похоже, сладенький узнал нашу страшную тайну, монсеньор. Про то, что мы вампиры. Теперь нельзя оставлять его живым.

Кристиан выпрямился, скрипнув зубами и сжимая кулаки.

— Отпусти его в катакомбы, Филипп! Пусть какая-нибудь тварь въебет ему как следует! Может быть, тогда он оставит меня в покое?!

— Я сейчас сам въебу вам обоим! — прорычал Филипп, — Мы теряем город! А вы двое тут… веселитесь! Охотники носятся по улицам впустую! Крысы в панике! Даже маги переполошились и оторвали жопы от кресел! И все они ничего не могут ни понять, ни сделать, поэтому явились ко мне: пусть кровосос выпутывается, как хочет! А я тоже не хрена не знаю, что делать! Но мне вот не к кому бежать!

Филипп схватил со столика первое, что попалось под руку, — это был то ли пульт от телевизора то ли чей-то мобильный телефон, и от души швырнул его в стену. Лоррен поднялся с дивана и обнял его, удерживая от того, чтобы еще что-нибудь расколотить.

— Вы уже сделали все, что было необходимо, — сказал он, — Теперь остается только ждать.

— Сидеть и ждать, пока невесть что уничтожает мой город? — жалобно всхлипнул Филипп, утыкаясь лбом ему в плечо, — Я чувствую — все бессмысленно! Мы все делаем неправильно!

— Я добуду вам это невесть что, мы его препарируем и во всем разберемся.

Лоррен поднял голову принца за подбородок и заглянул ему в глаза.

— Мы выбирались и не из таких передряг. Прорвемся.

В гостиную снова вошел Жак. Он мрачно посмотрел на человека, распростертого на ковре, и произнес:

— Только что звонили из «Ле Руа». К вам еще один посетитель. Посетительница.

— Кто такая? — настороженно осведомился Филипп.

— Ортанс Дюран. Директриса Яблоневого Приюта.

— Кто?! — принц с изумлением воззрился на Лоррена, — А этой что может быть надо?

Лоррен выглядел не менее потрясенным.

— Может быть, она что-то знает?

— Что она может знать? — презрительно поморщился Филипп.

— Фэйри… — Лоррен многозначительно приподнял бровь, — Это не может быть делом их рук?

— Нет. Никто из фэйри на такое не способен.

— Вы уверены?

Принц задумался.

— А черт их знает, на самом деле… Жак, пусть эту девицу привезут сюда. Я не могу ехать в «Ле Руа», жду двух перепуганных крыс. И надо еще решить, кого отправить в катакомбы.

 

Глава 5

1.

Сны фэйри, даже полукровок, отличаются от тех снов, которые снятся людям. У людей бывают сны сюжетные, а бывают — бессмысленные, которые порой никак не связаны с событиями их реальной жизни, и часто после пробуждения люди не могут вспомнить, что же им снилось… К фэйри — что чистокровным, что полукровкам — во сне возвращается прошлое, со всеми подробностями и ощущениями, вкусами и запахами, целые эпизоды из прошлого, и сны не забываются. Но вот у чистокровных фэйри бывают сны не только из собственного прошлого, но картины того, что случилось задолго до их рождения: память предков, память крови. С полукровками такое не случается никогда. И очень редко бывает, чтобы полукровка оказался наделен даром ясновидения: тогда во снах он может видеть картины будущего, или же что-то, что происходит не с ним, но повлияет на его жизнь…

У Ортанс не было дара ясновидения. Ей всегда снились эпизоды пережитого. Счастливые или горестные — это зависело от того, как прошел день накануне. Если ложилась счастливая, довольная, — и сны были радужные. Если ложилась утомленной, терзаемой заботами, — сны ей являлись скверные.

Но сон, который она видела этой ночью, не имел отношения к ее прошлому. Она видела настоящее. Она знала, что видит настоящее. И это был кошмар, худший из возможных кошмаров.

Ортанс видела катакомбы под Парижем, кости тысяч людей, упокоившихся там, и высокого сидхе в черной мантии мага, покрытой вышитыми золотом защитными рунами, который шел в темноте, иногда — по черепам, сокрушая их в пыль, шел в тот коридор, в который никогда не могли попасть смертные, потому что от них он был защищен заклятьями, а остальные твари, населяющие этот мир, не пошли бы туда, ибо ощутили бы смертный ужас, которым веяло из этого коридора. Коридор расширялся, пока не привел в пещеру, к стене, в которой были врата… Меньшие из врат, ведущих в бездну. И Ортанс поняла, что хочет сделать этот сидхэ, и начала кричать, но он не слышал ее крика, он сосредоточенно положил ладони на ключ — каменный шар, выступающий из стены — и вспыхнули магические перстни на его пальцах… Врата распахнулись. И в мир рванулась Тьма, которую несли с собой фоморы.

Ортанс проснулась, крича от ужаса.

Фоморы.

Он выпустил фоморов.

И это был не сон… не сон!

Она слышала крики других полукровок — детей и воспитателей, живших в Яблоневом Приюте. Кричали даже брауни, обычно такие спокойные! Кричали от ужаса все, кто увидел этот сон… Если только это можно назвать — сном. Этой ночью все они увидели то, что случилось. То, что отныне обречет их всех и весь этот мир на погибель, если только не остановить… Но кто может остановить фоморов?

Ортанс знала, что сейчас к ней прибегут младшие воспитатели и старшие воспитанники, что ей будут задавать вопросы и ждать от нее решений, а она чувствовала себя такой слабой, совершенно обессиленной, ни на что не способной. Она свернулась клубочком и тихо заплакала. И плакала, пока не почувствовала руки Мишеля на своих плечах. Она повернулась к нему, нырнула в его объятия и зарыдала в голос. А он просто укачивал ее. Укачивал… Как младенца… Как когда-то она укачивала на руках его, новорожденного…

Как странно сплетает судьба свои нити.

Когда-то новорожденный Мишель лежал в объятиях Ортанс и она его защищала.

А теперь он — рослый и могучий, бесстрашный и страстный, — ее супруг навеки, потому что полукровки, как и фэйри, от которых они произошли, выбирают себе только одного спутника на всю свою жизнь… И любят только однажды. Для Мишеля Ортанс стала его единственной любовью.

Мишель поднял ее на руки и принялся носить по комнате. Ей так уютно было в его объятиях. Казалось, уж он-то может защитить ее от кого угодно. Два с лишним метра роста, стальные мускулы, острые зубы и когти, которые он вынужден скрывать с помощью гламора, и глаза, светившиеся в темноте ярко-алым — на темном лице… Внешность он взял от своего отца, от гоблина из рода Красных Колпаков. Правда, колпака-то у Мишеля и не было. И нежную душу он получил от своей матери, от своей несчастной матери…

Красные Колпаки. Самые страшные и свирепые из всех фэйри. Единственные, кому с трудом могут противостоять даже сидхэ.

Красные Колпаки когда-то осаждали стены Яблоневого Приюта. И тогда Ортанс тоже думала, что все кончено и все погибнут. И на помощь пришел вампир…

— Мишель, мне нужно обратиться к принцу Парижа, — прошептала Ортанс охрипшим от слез голосом.

— Ты думаешь, упыри могут справиться с фоморами?

Конечно, Мишель тоже видел этот сон и знал, чего ожидать.

— Я не знаю, — вздохнула Ортанс. — Но надо их хотя бы предупредить. И… возможно… они в большей степени принадлежат этому миру… Я не знаю. Но вдруг они что-то смогут?

…Когда-то, бесконечно давно, эту землю населяли фоморы: чудовищные и могущественные существа, внешне ужасные настолько, что разум не только человека, но даже высшего фэйри не всегда мог выдержать одно лишь лицезрение этих тварей… Были ли они изначальными хозяевами или явились из мира иного, и уничтожили тех, кто жил здесь до них, — никто не знал. Животные и деревья хранили молчание об этом: так велик был их ужас перед фоморами. Известно лишь, что пробыли фоморы в этом мире недолго и не успели уничтожить все живое, превратив планету в иссушенную пустыню.

Когда с заокраинного Запада пришли фэйри, желавшие расширить пространство своего мира, сильнейшие из них — сидхэ и гоблины — бились с фоморами и сокрушили их.

Сидхэ и гоблины издревле воюют между собой. Воевали они в своем мире и воевали после поражения фоморов… Но ради битвы с общим врагом они объединились.

И фоморов низвергли в бездну, находящуюся вне пределов этого мира и иных обитаемых миров.

И пути в эту бездну закрыли восьмью вратами.

Заточение фоморов было задачей едва ли не более трудной, чем победа над ними. Год трудились величайшие маги и мастера, создавая врата и ключи, сплетая заклинания. Только в те дни, когда истончаются границы между мирами, можно было замыкать ворота. А между этими днями воины сидхэ и гоблинов день и ночь бились у края бездны, чтобы не пустить фоморов обратно в этот мир, где осталось столько сладкой добычи для них…

Первые, малые врата, закрыли на Самайн, и хотя через эти врата могли прорваться лишь самые слабые и мелкие из фоморов, все же труднее всего замкнуть было первые. Но магия сработала и дальше было легче: на Йоль, на Имблок, на Остару, на Бельтайн, на Литу, на Ламмас замыкались врата, и последние — великие — сомкнулись на Мабон.

Теперь кто-то начал обратный отсчет.

Сегодня ночь Самайна. Он отворил малые врата.

Возможно, если остановить его прежде, чем он отворит остальные, малые врата еще можно закрыть…

Не стоит отчаиваться. Падре Лазар всегда говорил: отчаяние — самый страшный грех. Отчаянием ты показываешь свое неверие. Падре Лазар верил в силу Нового Бога. И верил в магию своей веры. Хотя он не любил, когда Ортанс называла это магией.

2.

— Держись рядом со мной. Молчи. И не бойся. Хотя бы не показывай им, что ты их боишься, — сказал падре Лазар. — Мы выглядим, как люди, но все же необычно. Они ничего не поймут, но ты почувствуешь их настороженность. Но не бойся. Они не знают. В этой деревне нет тех, кто мог бы понять…

Ортанс кивнула.

Они действительно выглядели необычно: молодой и очень красивый священник, юная и очень красивая монахиня. Юные и красивые монахини иногда встречаются, молодые и красивые священники встречаются реже, но вдвоем они уж слишком бросались в глаза. Все встречные аж шеи выворачивали, разглядывая их. Гламор — магия фэйри — могли приглушить нечеловеческое сияние глаз, волос и кожи, но совсем скрыть красоту они не могли…

Падре Лазар и Ортанс были не чистокровными фэйри, а полукровками. Детьми от союза смертного и фэйри. В их случае фэйри принадлежал к самому могущественному волшебному народу: и у Лазара, и у Ортанс отцы были сидхэ. От сидхэ они получили свою фантастическую красоту, свою силу и способности к магии. Но человеческая часть существа приглушала и растворяла магию, и у них не хватало сил на полноценный гламор.

Любой сидхэ может принять ту личину, которую захочет, и прекраснейшая из дев может предстать перед смертными сгробленной старушкой. Полукровки Лазар и Ортанс менять внешность не умели. Они оставались высокими, стройными, тонкокостными, с точеными лицами, нежной кожей и большими ясными глазами.

Роскошные белокурые волосы Ортанс были спрятаны под монашеским покрывалом, а глаза цвета чистой бирюзы — у людей таких не бывает! — с помощью гламора превращены в серые. Но все же она была прекрасна, как Пречистая Дева с картины.

Роскошные огненно-красные кудри Лазара были коротко острижены, с помощью гламора он придал им простой рыжий оттенок, а свои фиалковые глаза сделал карими. Но все же он был красив, как юный Архангел.

Коричневая сутана Лазара и черно-белое монашеское облачение Ортанс, и то, что Лазар ехал на буром муле, а Ортанс — на круглобоком сером ослике, не придавало их облику обыденности.

Они выглядели слишком красивыми.

А еще они не были людьми.

Все люди чувствуют чужаков. Не сознают, не понимают, не допускают мысли, но… чувствуют. Но иногда встречаются те, кто видит сквозь гламор. Или знающие и опытные. Их надо опасаться. Из-за них Лазар и Ортанс могут угодить на костер. Вместе с тем младенцем, которого они ехали спасать…

Правда, Лазар сказал, что в деревне Мадо нет знающих и опытных.

Видящие же встречаются редко.

Потому что фэйри их не просто ослепляют, как рассказывают в сказках.

Фэйри их убивают.

Стояла весна 1756 года. Лазар и Ортанс выехали еще затемно, а сейчас солнце поднялось высоко, мул и ослик устали, хотя хозяева пытались поддержать их силы магией, поглаживая животных между ушами. Прикосновения фэйри целебны для животных, и даже полукровки имеют эту власть… Но все же следовало бы дать им отдых, да и самим передохнуть в тени.

Однако останавливаться было нельзя. Нужно было спешить.

Стояла весна 1756 года, в просвещенной Франции уже не казнили за колдовство.

Но в деревеньке Мадо местная девушка родила ребенка: как сама она твердила, от демона.

Демон был прекрасен, он встретил ее у реки, с его золотых волос текла вода, он играл ей на арфе, он затуманил ей разум, он соблазнил ее, и она приходила к нему на свидания, и получала такое наслаждение, о котором и представить себе не могла.

А потом однажды она пришла к нему сразу после причастия, и ей словно глаза промыли — она увидела, что он не человек, что зубы у него острые, все зубы острые, как у зверя, и что кожа его холодна, как не бывает у человека, и звуки его арфы больше не имели власти над ней, и она бежала от него…

А потом поняла, что беременна, и призналась во всем матери и священнику.

Она хотела вытравить плод, но священник запретил, не поверил, что ее соблазнил демон. Священник подумал, что девка согрешила, а теперь про демонов сказки сочиняет.

И вот теперь родилась девочка, а юная мать не желает давать ей грудь и кричит, что ее нужно бросить в огонь.

Мать и бабушка не хотят ночевать с малюткой под одной крышей…

Соседи считают, что ублюдка лучше все-таки сжечь…

Священник забрал кроху в свой дом, его верная служанка кормит девочку коровьим молоком из рожка, но он боится собственных прихожан, которые непонятно почему возненавидели беззащитного младенца. Он окрестил девочку, дал ей имя Мари-Анжель, поручая ее защите Богородицы.

Малютка во время священного обряда не кричала, как другие младенцы, а блаженно погукивала. Что не удивительно, она же наполовину никса, родной стихией ее отца была вода! Никсы — одни из самых неагрессивных и доброжелательных к людям фэйри. Они любят музыку и питают слабость к красивым смертным девушкам. И обычно их отпрыски не попадают в приют, потому что они — прехорошенькие и послушные детки, которых все любят. Да и связь с никсом как правило остается в памяти смертной, как приятное приключение.

Но только не в этот раз. И крошке Мари-Анжель не помогло ее хорошее поведение во время крещения. Деревенские еще сильнее обозлились: они говорили, что дитя демона просто глаза отводит, что нормальные младенцы кричат, когда их окунают в холодную купель!

Теперь священник боится, как бы деревенские не взяли штурмом его дом…

Он написал Лазару.

Отцу Лазару в Яблоневый Приют.

Во Франции многие священники знали про этот приют в Нормандии. Приют, куда свозят всех детей, от которых матери отказались при загадочных обстоятельствах. Всех сирот, которые выглядят или ведут себя странно. Всех сирот, которые не похожи на обычных уродцев или дурачков…

Уж священники-то разбирались, кто обычный уродец, а кто — особенный, ведь им постоянно приходилось крестить детей. Некоторых священников когда-то сочли достаточно умными, чтобы посвятить в тайну существования фэйри и их полукровок. И они знали, куда отправлять этих детей.

А еще чаще — повитухи. Повитухи-знахарки, которые, приняв дитя, с ног до головы поросшее волосами, или дитя с глазами, в которых вертикальных зрачок, дитя с перепонками между пальцами или с зачатками крыльев на спине, говорили роженице, что ее ребенок мертв, а сами уносили его в лес и призывали тех, кто мог переправить полукровку-фэйри в Яблоневый Приют.

…Яблоневый Приют, огромный дом, стоящий среди бескрайних яблоневых садов, и эти сады урожайны даже в самые скудные годы, и яблони дают самые вкусные яблоки, Приют не бедствует, тогда как в других приютах дети зачастую голодают.

Яблоневый Приют, где по покровительством пары-тройки монашек работают странные тихие няньки, которых никто из простых людей никогда не видел.

Яблоневый Приют, на территории которого любой человек и нечеловек испытывает покой и радость, и все что было дурного на сердце — гнев, сомнение, подозрение — все исчезает… Чтобы вернуться, едва он покинет эти земли.

Яблоневый Приют, словно хранимый светлой силой.

Руководит им всегда священник, так что для подозрений, вроде бы, причин нет. И церковь там есть. Только вот в этой церкви нет колокола. Но сиротки и без колокола регулярно ходят на службы. И Яблоневый Приют ни у кого не просит помощи. И никому, вроде бы, не мешает…

Сегодня падре Лазар, нынешний руководитель Яблоневого Приюта, и сестра Ортанс, одна из монахинь, приглядывающих за сиротами, должны забрать малышку Мари-Анжель, хорошенькую, как куколка, нелюбимую матерью малышку, дочь водяного-никса и очередной соблазненной им девицы — которой по счету за все сотни лет его жизни?

Дети никсов самые милые, с ними не бывает проблем, они вырастают прелестными юношами и девушками. Лучше, чем другие полукровки, адаптируются среди людей. Всех юношей-полуниксов из Яблоневого Приюта неизменно пристраивали секретарями к знатным вельможам, а потом — как-то само собой! — вельможи начинали питать душевное расположение к милым и доброжелательным мальчикам, и выдавали за них своих дочерей, а у кого не было дочери — тот усыновлял юного полуникса, обеспечивая ему благополучное будущее. А с девушками-полуниксами было еще проще: их выдавали замуж за еще более знатных вельмож. И всегда это были счастливые браки по любви, ведь не любить полуниксу невозможно. Сами же полуниксы — ласковые, добрые, нежные существа. Ровно как и их родители-никсы. Они даже смертных-то соблазняют не ради забавы, а потому что влюбляются!

Только бы крестьяне не успели расправиться с малышкой…

Если фэйри-полукровка растет в волшебной стране, среди фэйри, — что случается редко, потому что фэйри не любят принимать к себе полукровок, — то развитие получает его магический дар, и с возрастом полукровка все больше похож на фэйри той разновидности, от которой произошел. Если же, как чаще всего случается, полукровка остается среди людей, со временем магический дар ослабевает, фэйри все больше становится похожим на человека, к тому же приучается притворяться. Но новорожденная девочка еще не может притвориться. Она еще на границе двух миров. И люди ощущают ее — чужой. Все, кроме доброго и истово верующего деревенского священника, для которого любое дитя — Божье… что, собственно, соответствует истине.

3.

В деревеньку Мадо они прибыли очень вовремя. Возле дома священника стояла угрюмая толпа. А над толпой несся хриплый визг женщины, дошедшей до предела отчаяния:

— Это дитя дьявола, говорю я вам! Оно лишило разума нашего падре! Ломайте двери! Сожгите ребенка! Иначе мы все погибнем!

Падре Лазар спрыгнул с мула, передал повод Ортанс, тихо сказал:

— Следуй за мной.

А затем громким, ясным голосом, к которому невозможно было не прислушаться, сказал, нет — провозгласил:

— Расступитесь! Дайте дорогу служителю Господа!

Крестьяне расступились.

Лазар пошел вперед.

Ортанс — за ним, с осликом и мулом.

Возле двери стояла молодая женщина: измученное лицо, затравленный взгляд, сальные волосы распались из-под криво надетого чепца, вся одежда в беспорядке, и запах… Пахло от нее ужасно. Болезнью и грязью. Ортанс вгляделась в нее магическим зрением и ужаснулась: разум несчастной женщины представлял собой круговерть ужасающих видений, какие-то монстры плясали, щерились, плевались, и чудовищный младенец размером с колокольню ревел басом и протягивал руку, чтобы стереть с лица земли деревеньку Мадо… А вместо сердца у женщины была дыра. Пустота. Она вырвала из своего сердца любовь к никсу и теперь там уже ничего не прорастет. Да и разум к ней не вернется.

— Они посланники Сатаны! — завизжала женщина. — Убейте их! Убейте падре! Убейте младенца!

— Бланш, перестань, — усталым голосом сказал пожилой мужчина, стоявший с топором наготове и, видимо, собиравшийся высаживать дверь.

Ортанс увидела розово-золотую нить, оплетавшую этого мужчину и безумную юную женщину, и двоих испуганных девочек в стороне, и угрюмого парня, и исхудалую старуху, и еще одну женщину, которая сидела на земле и плакала — все они были одной семьей, все они были связаны родством и любовью. Значит, мать ребенка зовут Бланш. А это — ее отец.

— Ты разве не видишь, что они демоны? Ты разве не видишь, что их красивая оболочка создана, чтобы обманывать таких, как мы?! — Бланш уже осипла от крика.

Наверное, эта юная женщина кричала тут много часов, призывая односельчан убить ребенка, которого она родила.

— А ты не видишь, что у них обоих четки со святыми распятьями? — огрызнулся отец, — Да и все знают, что демоны не выносят самого вида сутаны…

— И колоколов. Они не выносят колоколов, — робко сказала одна из девочек-сестер. — Может, попросить звонаря позвонить в колокол?

Смертные считали, демоны не выносят звона церковных колоколов, священных предметов, а так же самого вида сутаны священника.

Ортанс не знала, правда ли это — насчет демонов. Но вот фэйри действительно не выносят, когда звонит колокол… От этого звука фэйри охватывает паника: кажется, разрывается голова, лопаются сосуды, каменеет сердце… Чем слабее фэйри, тем труднее им выдержать этот звук. Могущественные сидхэ могут вынести все, не утратив самоуверенности и изящно наведенного гламора, но младшие фэйри впадают в панику, а крылатые феи-крошки от звона колоколов падают без чувств среди цветов… Селки, мерроу, роаны — все обитатели моря оставляют свои жилища и отплывают на глубину, если на берегу строят церковь с колокольней. Хорошо еще, звон колоколов не убивает, чего не скажешь о холодном железе!

Сутана священника — это просто одежда. Священные предметы — что ж, полукровки чувствуют их силу и видят, как они светятся. Но это светлая сила и она не причиняет полукровкам боли. А вот звон церковных колоколов причиняет боль. Но можно привыкнуть. Притерпеться. Потому что это не яд холодного железа, это просто усиленный во много раз, грохочущий голос иной силы, воцарившейся на земле. Силы, которая сделала людей способными противостоять фэйри. Когда пришла эта сила — на земле сменилась власть. И начался исход фэйри…

Только брауни притерпелись к колоколам. Потому что не могут жить без людей, потому что суть их жизни — служение семьям, и если брауни обитает в добром доме, где хозяева любят друг друга, чтут стариков и ласкают детей, где уважают самих брауни, не забывая оставлять им угощение — плошку сливок или кусок хлеба с медом — там они с легкостью претерпеваются к чему угодно. Ну, а если в доме скверно, так и безо всяких колоколов брауни страдает и сходит с ума. Хотя колокола усугубляют дело. Кстати, здесь, во Франции, брауни называют не брауни, а эспри фолле… Но это не меняет дела. На самом деле они те же брауни — невысокие, хрупкие, с темной кожей, длинными шелковистыми темными волосами, с огромными прекрасными золотистыми глазами, со странными личиками без носа и губ: нечеловеческими, но удивительным образом привлекательными. Брауни, от которых чудесно пахнет свежим хлебом, яблоками, медом и летним днем. Брауни, которые служат не только людям, но прежде всего — высшим фэйри. Семьям любых высших фэйри. Хлопочут по хозяйству и нянчат детей. Нет лучших нянек, чем брауни! Особенно если ты — сирота… А тем более — сирота-полукровка. Рожденный от союза человека и фэйри. Выросший в Яблоневом Приюте.

Сидхэ отбыли на Авалон. Морские уплыли на глубину. Все остальные фэйри укрылись в полых ситхенах: так называли незримые для смертных изгибы, лакуны вселенной… Простой холм, внутри которого — целое царство. Гору, под которой — страна. Дерево, в дупле которого таится часть огромного древнего леса, населенного крылатыми феями.

Некоторые фэйри остались в этом мире, но держатся подальше от городов и от церквей. Некоторые — перемещаются между мирами. Но даже гордые сидхэ не против навестить оставленный ими мир. И все фэйри любят посмеяться над смертными и соблазнить их женщин… А в результате покидают в этом мире свое дитя.

Женщины-фэйри тоже любят соблазнять смертных мужчин. Но они своих детей редко оставляют. А если оставляют, то находят хорошую семью и подменяют новорожденного — своим ребенком. Судьба похищенного человеческого младенца зависит от того, кем была мать подменыша. Если из гоблинской породы — он будет убит и съеден. Если кто-то менее жестокий — заберут с собой, воспитают себе слугу. Быть слугой в ситхене — не худшая участь.

И оказаться в Яблоневом Приюте — тоже.

Хуже всего тем полукровкам, которого примет обычная суеверная повитуха, рядом с которым не окажется священника, знающего о сидхэ и их детях, и которого отвергнет его мать… Такого ребенка могли бросить в костер или живьем зарыть в землю. Даже сейчас. В просвещенные времена.

Люди привыкли защищаться от демонов крестом и святой водой… В большинстве своем они забыли, как защищаться от чар фэйри. Забыли, что красноплодная рябина, ясень и зверобой не позволят околдовать вас, а четырехлистный клевер разрушает гламор, с помощью которого фэйри притворяются людьми или как-либо еще обманывают смертных. И про холодное железо, про то, что прикосновение его для фэйри — яд, а оружие из него почти всегда — смертельно, — про это люди не забыли, хоть и забыли обо всем остальном… Ангелы и демоны подчинили себе их мысли, надежды и страхи.

— Уведите эту женщину. Она безумна. Это случается с беременными и после родов. Я не раз видел такое, — спокойно сказал Лазар. — Возможно, через месяц она придет в себя. И тогда ей будет стыдно за свое злое безумие. А вам всем должно быть стыдно уже сейчас. Падите на колени и покайтесь перед вашим добрым и мудрым падре, который не допустил детоубийства. Дитя мы забираем в приют.

В его голосе было столько успокаивающей, нежной силы, что Ортанс почувствовала, будто прохладный голубой туман опускается на пылающие головы селян, принося покой, облегчение и легкую сонливость… Уже никто не хотел крушить и убивать. Никто, кроме Бланш, которая с воем кинулась на Лазара, но он схватил ее, завернул руки ей за спину, ловко связал ее же фартуком — и оставил лежать на земле, визжащую, проклинающую, богохульствующую, на вид — совершенно безумную. Ортанс знала, что Лазар мог успокоить Бланш одним прикосновением. Но Лазар был разгневан на нее. На мать, отвергнувшую свое дитя.

Когда-то его мать, родившая его от сидхэ, хотела бросить его в огонь, и спасла его оказавшаяся в толпе монашка… Непосвященная, ничего не знавшая о сидхэ и полукровках, но считавшая, что младенцы невинны.

— Заберите свою дочь, — сказал он мужчине с топором.

А сам шагнул на порог дома священника.

Дверь открылась.

Священник смотрел затравленно и прижимал к себе крохотный сверток: малютка Мари-Анжель размерами была поменьше обычного младенца. Полуникса, они все в детстве миниатюрны.

Рядом со священником стояла его служанка. У нее в руках был старинный мушкет. Заряженный.

— Благодарю вас, падре Лазар, за то, что приехали так быстро. Возьмите дитя и увезите ее. А я усмирю свою паству. Теперь, когда девочки не будет, они, полагаю, смогут меня услышать, — пробормотал священник.

— Они будут вас слушать, — уверенно ответил Лазар. — Прикажите звонарю бить в колокол и пусть все пойдут в церковь. В доме Господа они избавятся от остатков зла. И выйдут очищенными.

Ортанс взяла малютку. Какое хорошенькое личико, прямо куколка! Конечно, человеческие детки редко бывают такими хорошенькими…

Когда они покидали деревеньку Мадо, послышались удары колокола. Малышка проснулась и принялась кричать, выгибаясь всем тельцем, сжимая кулачки. А Ортанс и Лазар просто терпели эту боль. Ортанс — привычно. Лазар — с наслаждением. Это был голос его Бога. И он с радостью принимал страдания, получаемые от него.

4.

В Яблоневый Приют они приехали поздно ночью.

По пути за ними увязался Пэдфут: тоже фэйри, но не из тех, которые принимают человеческий облик. Пэдфут предстает в обличье лохматой черной собаки с горящими глазами. Или просто комка шерсти, катящегося по дороге. Обычно Пэдфуты увязываются за смертными путниками, если те припозднились. Смертные знали, что встреча с Пэдфутом предвещает грядущее несчастье. Но даже они не слишком боялись этих мохнатых фэйри. Знали: если не обращать на Пэдфута внимания, на рассвете он растает. Если бросить ему кусок хлеба — он тут же исчезнет, а добрый путник на неделю будет обеспечен удачей. Если же попытаться отогнать его или ударить — Пэдфут исчезнет, но его обидчика постигнет тяжелая, неизлечимая хворь.

Обычно Пэдфут к другим фэйри, а тем более полукровкам, не пристает. Он питается эмоциями смертных — их страхом или их добротой. Испугается смертный большую черную собаку или пожалеет беспризорного пса — Пэдфут в любом случае будет сыт. Хотя для смертного, конечно, имеется разница — получить в награду за доброту неделю удачи или же слечь с тяжелой болезнью…

Иногда пэдфуты, ровно как и другие младшие фэйри, служат старшим — сидхэ. Но полукровкам — никогда.

— Что угодно тебе, родич? — вежливо спросил Лазар.

Младшие фэйри всегда радовались, когда старшие — или даже дети старших — называли их «родичами». Это была высшая степень уважения. А за уважение фэйри платят равным почтением. И добрыми услугами.

Пэдфут тоже решился заплатить, хотя многие младшие так же презирали полукровок, как и старшие фэйри.

Он забежал вперед, перегородил путь, так что мул Лазара забил копытом, а ослик встал, как вкопанный, и Ортанс почувствовала, как он дрожит.

— Беда! Грядет беда! Берегитесь! — пролаял Пэдфут.

Сердце Ортанс сжалось. Пэдфут не мог ошибиться. Это была его природа: предупреждать о беде. Как природа Баньши — петь песню смерти…

— Я погибну? Или мы оба? — спокойно спросил Лазар.

— Возможно.

— Нынче ночью? На дороге?

— Нынче ночью — возможно. Не на дороге. В конце пути.

— Мы сможем спасти это дитя?

— Возможно… Ничто не решено. Но беда придет. Она откроет ей дверь, — Пэдфут взмахнул когтистой лапой, указывая на Ортанс. — Но впустишь беду ты. Твое сердце, полное жалости. Оно станет источником беды.

— Мы можем как-то избежать?..

— Нет. Неизбежно. Ты не отвергнешь страждущего. А за ним придет беда…

— Хвала тебе, родич, за то, что предупредил нас.

Лазар полез в дорожную сумку и бросил Пэдфуту весь хлеб, который они брали на дорогу. Тот поймал его пастью, мгновенно увеличившейся в размерах, проглотил — и, превратившись в ком темной шерсти, откатился в сторону от дороги.

— Значит, беда, — грустно сказал Лазар. — Что ж, мы к ней готовы.

Остаток пути они проделали молча, с помощью магии придав усталым животным силу и такую скорость, какую на самом деле мул и осел не могли развить, да и не всякий благородный конь смог бы.

Приют был погружен в сон. Их встретила чета брауни, Бурдон и Фурми. Фурми заворковала при виде малышки, поспешила прижать ее к груди и унести. Ортанс знала: у брауни сейчас же придет молоко, и она сможет покормить измученную кроху. И это молоко сделает малышку здоровой и спокойной, и та часть ее сущности, которую она унаследовала от отца-никса, проявится уже в ближайшие дни. Такова магия брауни. Бурдон повел Лазара и Ортанс на кухню, где для них был накрыт ужин — свежий и горячий. Свежим и горячим он оставался последние шесть часов: с того момента, как его приготовили. Такова магия баруни… Милая, домашняя магия брауни.

В Яблоневом приюте было много брауни. Но ни один из них не годился в воины.

5.

Ортанс и Лазар ели молча. Неспешно.

О чем думал Лазар, Ортанс даже не догадывалась. Наверное, о чем-то возвышенном.

Сама она благословляла ту физическую выносливость, которую оставил ей в наследство тот сидхэ, который двадцать лет назад соблазнил ее мать. Ее отец, которого она никогда не видела и не желала называть отцом.

Смертная женщина умирала бы от усталости после проделанного пути и всего пережитого, а Ортанс даже не хотелось спать. Она ждала. Ждала той неведомой и неизбежной беды, которую предсказал Пэдфут. И Лазар тоже ждал. Он смотрел в темноту за окном, вслушивался в мягкий шелест яблонь, вздыхавших под ночным ветерком.

Стук дверного молотка прозвучал в тишине, как удар колокола.

Лазар вскочил и выхватил длинный кинжал, который всегда носил с собой, скрывая в складках сутаны.

Стук повторился — нетерпеливый, требовательный.

Ортанс пошла к двери. Лазар двинулся за ней.

— Может, не открывать? — спросила она шепотом.

И словно в ответ на ее слова из-за двери донесся плач младенца.

— Открой, Ортанс, — сказал Лазар.

Ортанс взглянула ему в лицо и удивилась выражению смирения и вместе с тем — решимости. Он был готов к тому, что ждало их за дверью. Что ж, если он готов, то и она тоже готова.

Ортанс открыла дверь.

На пороге стояла фэйри с младенцем на руках.

— Спасите его! Укройте! — пролепетала она. — Спрячьте его от них!

Ортанс никогда не видела таких, как она, и даже не представляла себе, что такие существуют. Впрочем, когда-то мир фэйри был так многолик, а потом большинство из них скрылись в своих холмах-ситхенах, создали свои маленькие миры и были забыты не только людьми, но даже оставшимися в этом мире собратьями… Эта фэйри была высокой и очень, очень тонкой, тоньше, чем никса. Длинные ноги казались слишком хрупкими даже для такого миниатюрного тела, руки — слишком тонкими, как веточки. У нее было треугольное личико с большими, прекрасными карими глазами, похожими на оленьи, с крупным носом странной формы и маленьким узким ртом. Уши у нее были не только остроконечные, но еще и длинные. Похоже, единственным ее одеянием были распущенные темные волосы, в которые она куталась, как в плащ, и в пряди этих волос она завернула лежавшего у нее на руках младенца — очень крупного младенца с кожей едва ли не темнее ее волос. Он перестал хныкать и довольно жмурился, потому что мать качала его, как качают на руках всех младенцев все женщины в этом мире и прочих мирах.

— Дай сюда ребенка, милая, и входи, ничего не бойся. Наш дом — приют не только для сирот, но для всех, кому нужна защита, — мягко сказал Лазар.

— Нет, нет, я не могу! — испуганно замотала головой фэйри.

Она задрожала, нервно переступила на месте, и Ортанс поняла, что вместо ступней у нее копытца.

— Они знают мой запах. Они идут за мной. Спасите только ребенка, я знаю, у вас есть возможность спрятать его… А я уведу их. Я уйду к скалам, к морю, я прыгну в волны, и когда они придут, вы скажете, что отказали мне в помощи, и они не тронут вас, они поверят, что вы не захотели брать отродье Красных Колпаков! Мне все равно не жить…

— Красные Колпаки?! — удивилась Ортанс.

Для нее Красные Колпаки были персонажами страшной сказки. Как для смертных — говорящий волк, который проглотил Красную Шапочку и ее бабушку. Впрочем, Ортанс знала, что встречаются говорящие волки, а так же встречаются девочки, которые понимают речь обычных волков, и гномы, и феи-крестные тоже встречаются, хотя феи для людей и не в полном смысле крестные, то есть не присутствуют при крещении, но одаривают дитя своим благословением… То, что смертные считают сказками, по большей части — вполне реальные истории. И Красные Колпаки тоже реальны. Красные Колпаки — высшие среди гоблинов, самые могучие и сильные, самые свирепые, они не могли жить, если не проливали кровь, они начинали хиреть и вымирать, если не воевали и не убивали, и красными их шапки были от свежей крови, и кровь текла по их лицам, и глаза у них горели красным огнем, и они единственные могли бы устоять в бою против сидхэ. Это все, что знала о них Ортанс. И конечно, она никогда их не видела, и не знала никого, кто бы их видел, так что Красные Колпаки были для нее почти что сказкой. И она никогда не видела детей, рожденных от Красных Колпаков…

— Они пришли в наш ситхен, они захватили его, они убили наших мужчин и взяли всех женщин, но когда мы рожали от них детей, они убивали их, потому что только жены Красных Колпаков рожают по-настоящему сильных воинов, а от побежденных дети слабы и станут позором для их рода и их крови. Мой народ был малочислен и нас больше не существует… Но когда я поняла, что ожидаю дитя, я сбежала. Я превратилась… Олень — мой второй облик. Они шли по моим следам, но потеряли меня, когда я стала оленем и скрылась в лесу. Но когда пришел мой срок рожать, я должна была превратиться обратно. И я уже не могу спрятаться в облике оленя. Как бы я несла на руках мое дитя, как бы я его согревала? Я не знаю, кто из них стал его отцом, но наполовину он мой! И они хотят его убить, а он беззащитен! Прошу вас…

— Дай его мне, — Лазар протянул руки, и фэйри, осторожно распутав пряди своих волос, положила ему в руки ребенка.

Оторванный от матери, тот тут же снова принялся плакать, размахивая ручками и ножками. Ноги у него заканчивались ступнями, а не копытами, как у матери, зато на пальцах и рук и ног были коготки — как у медвежонка.

Словно услышав зов, возле двери появилась Фурми.

— Возьми это дитя, накорми его и успокой, — сказал Лазар, передавая ей ребенка.

— Кто это? Я никогда ни видела таких… Такой большой! — удивилась Фурми.

— Это просто дитя, нуждающееся в нашей защите, — сурово сказал Лазар.

Но Фурми уже его не слушала. Стоило брауни взять на руки младенца, как она забыла обо всем вокруг и принялась ворковать:

— Сейчас, сейчас, малыш, я тебя накормлю, я тебя закутаю, тебе будет тепло, ты уснешь…

Фэйри-мать проводила брауни страдальческим взглядом. И тут же — не попрощавшись, ни сказав ни слова — развернулась и унеслась во тьму.

— Бедняжка, — прошептал Лазар.

— Может, попытаться ее догнать, остановить? — неуверенно спросила Ортанс.

— Ты не догонишь ее. Они очень быстрые… И — она права. Они придут по ее следу. Она все хорошо продумала. Может, так она спасет хотя бы свое дитя.

Лазар закрыл дверь и задвинул два тяжелых засова.

— И они придут? Красные Колпаки?

— Да. Они придут.

— И мы… солжем им?

— Мы солжем. Мы же наполовину люди. Значит, можем лгать. В отличие от чистокровных фэйри. Хоть какое-то преимущество. Я даже не могу помолиться о ней, потому что мой Господь не защитит ее и не примет ее душу, она не в его власти…

— Она сказала, что ее народа больше не существует. А как… Как они назывались?

— Я не знаю, Ортанс, — вздохнул Лазар. — Я никогда не видел таких. И Красных Колпаков никогда не видел. Надеялся, что и не увижу…

— Они захватили их ситхен, убили мужчин, взяли женщин… А потом убивали младенцев. Своих детей. Почему, Лазар? Почему они так делают?

— Почему захватывают чужие земли, убивают и насилуют? Такова их природа. Почему убивают младенцев? Она же объяснила: Красные Колпаки не позволяют рождаться полукровкам. Красный Колпак может быть только чистой крови. У них есть свои женщины, которых они держат в своем ситхене, и там рождаются их дети, такие же сильные и жестокие, как отцы и матери. Никто не знает, сколько ситхенов у Красных Колпаков — один или несколько. Но я знаю, что никогда их ситхены не были захвачены, даже когда Красные Колпаки воевали с сидхэ. Так же знаю, что их женщины способны сражаться наравне с мужчинами. И внешне почти не отличаются — тоже огромного роста, мускулистые и свирепые.

— Они огромные?

— Я слышал, в рост двух людей.

— И они придут к нашим дверям…

— Да, Ортанс. Нам нужно быть готовыми. К счастью, даже Красные Колпаки не могут с легкостью преодолеть защитный купол, созданный брауни. Но они могут сжечь дом.

— А что мы можем сделать?

— Ты пойдешь и предупредишь всех брауни, чтобы усилили защиту дома и были готовы перейти с детьми в подвал. А я напишу и отправлю несколько писем. Бывшим нашим воспитанникам, тем из них, кто умеет сражаться. Королю Волков, мы на их земле и они обещали нам защиту. И принцу вампиров Руана — это ближайший к нам большой город.

— Ты призовешь вампиров? — ужаснулась Ортанс.

— Звать их я не буду. Вампиров звать нельзя… Я просто сообщу об угрозе нападения Красных Колпаков на приют. О том, что Красные Колпаки войдут в эти земли. Никто не знает, куда они могут двинуться, опьяненные кровью, если уничтожат нас. Возможно, пойдут убивать людей. Они просто убивают всех на своем пути — и чем больше убивают, тем сильнее становятся… Для вампиров это плохо. Вампиры относятся к людям, как к своему скоту, но все пастухи берегут скот и не хотят, чтобы их овечек разорвали волки. Может быть, вампиры кого-то пришлют. А они сильны. Сильнее, чем оборотни.

— Они не тронут нас?

— Договор о ненападении. Они не станут его нарушать. Их правители в большинстве своем стары и мудры. Они не захотят ссориться с фэйри. Им не нужны еще и мы в качестве врагов. Им врагов хватает — противостояние с колдунами, конфликты с оборотнями…

— Мы не фэйри. Мы — полукровки.

— Но не все наши воспитанники брошены своими родителями. Ты знаешь, зачастую фэйри не могут воспитывать своих детей-полукровок, но защищают их. А даже никсы и флиты, когда разгневаны, становятся опасными. У них такая магия, которой вампиры не умеют противостоять.

— А у Красных Колпаков?

— Вся их магия в том, что убивая, они становятся сильнее. В этом они схожи с вампирами, только Колпаки не пьют кровь. Кажется, они не пользуются никакой магией в бою, считая это ниже своего достоинства. Красный Колпак должен драться, а если не может драться, то ему следует умереть. Все, Ортанс, иди поговори с брауни, а я должен писать…

Ортанс послушно отправилась к спальням воспитанников, где ночами дежурили брауни.

Она всегда слепо верила Лазару во всем и считала, что он во всем прав. Он был старше ее на сто семьдесят лет. Молод для полукровки, но достаточно взрослый, чтобы встать во главе Яблоневого Приюта. А для Ортанс он был единственным взрослым, чье мнение для нее по-настоящему имело значение: ведь Лазар был единственный полусидхэ, которого она знала!

Но сейчас ей было страшно. Ортанс знала, что для вампиров кровь фэйри, даже полукровки, — это лучшее лакомство, живительный элексир, делающий вампира могучим, почти непобедимым. Она знала, что вампиры не могут устоять перед ароматом, исходящим от фэйри… И от полукровок тоже. И нет в этом мире врагов и хищников, которые были бы для полуфэйри страшнее, чем вампиры.

Можно ли объявлять им о нависшей угрозе? Что, если вместо помощи, на которую, похоже, надеется Лазар, они придут, чтобы убивать? Воспользуются сложившейся ситуацией?

Однако спорить с Лазаром она не могла. У нее не было аргументов, кроме страха… А страх, как и гнев, — это не аргумент. Лазар научил ее этому, когда Ортанс была еще ребенком.

6.

Король Волков прислал восемнадцать воинов. Они были угрюмы и молчаливы, разговаривали только с Лазаром, и потребовали одно помещение для всех, так что их поместили в самой большой из спален, откуда брауни переселили воспитанников по соседним спальням.

Ортанс волчьи воины показались достаточно могучими и свирепыми, чтобы защитить Яблоневый Приют от кого угодно… Она воспрянула было духом. Но, видя, как мрачен Лазар, снова загрустила. Видимо, Лазар не считал оборотней способными противостоять Красным Колпакам.

Однако дни шли, Красные Колпаки не появлялись под стенами приюта, зато съезжались бывшие воспитанники: мужчины и женщины, умеющие сражаться. Полугоблины, полутролли, полукэлпи, полуфлиты… Прибыл даже один полуслуа. У него не было перепончатых крыльев, как у настоящих слуа, но выглядел он жутко: бледный, тощий, похожий на мертвеца, с горящими желтыми глазами и острыми, как у зверя, зубами. Лазар сказал, что этот полуслуа воспитывался в приюте еще до рождения самого Лазара, и остался легендой, потому что был единственным полукровкой-слуа, которого помнили даже самые старые брауни. Его принес к дверям Яблоневого Приюта отец, воин-слуа. И никто так и не узнал, кто была мать ребенка и как слуа умудрился ее обольстить. Обычно смертные при виде слуа теряли сознание или впадали в панику, а прикосновения летучих монстров хватало, чтобы смертные умирали от страха или сходили с ума. А этот слуа умудрился сделать какой-то смертной ребенка! Чего только не бывает…

Чем больше бывших воспитанников оказывалось под крышей приюта, тем спокойнее становился Лазар: видимо, в их силы он верил.

На десятую ночь с момента появления в Яблоневом Приюте детеныша Красных Колпаков, в дверь постучались, и Ортанс открыла, уже не ожидая, что за порогом ее будет ожидать что-то кошмарное. И вот тогда она столкнулась с кошмаром: там стояли вампиры.

Их было четверо. Четверо, которые при жизни были мужчинами. И у каждого — словно два лица, одно на другое надето, как маска… Прекрасная фарфоровая маска — поверх полуистлевшего мертвого лица. Глаза хищно горели красным. Но самым страшным было то, что у них внутри… Нет, того особого дара, который в ХХ веке назовут «рентгеновским зрением» у Ортанс, к счастью, не было, и видеть, что там у вампиров под одеждой, под кожей, под ребрами — она не могла. Но она видела сущность каждого, кто представал перед ней. И сущность этих вампиров была — словно черная ледяная бездна, бесконечная пустота, и вместе с тем — жадный смерч, водоворот, готовый втянуть в себя то, что вампиры хотели. Чужие жизни. Чужую силу. Чужую кровь. Ее, Ортанс, жизнь, силу и кровь! Хорошо, что они не могли переступить порог без разрешения. Однако они впились взглядом в ее глаза, пытаясь — заворожить, подчинить, заставить… Их магия не имела сил над полуфэйри, но человеческой частью своего существа Ортанс почувствовала их могущество. Если бы она была человеком — она бы их позвала. И позволила забрать свою жизнь. А так — она позвала Лазара. И предоставила ему говорить с визитерами.

Разговор продлился недолго. Вампиры готовы были сражаться с Красными Колпаками в обмен на кровь. Если полуфэйри будут кормить их досыта каждую ночь, тогда они… Лазар отказал им резко. Но, видимо, они не особенно и надеялись. Во всяком случае, они не разозлились и не огорчились. Они просто развернулись и исчезли в темноте.

На следующий день пришли еще трое. Две женщины и мужчина. У них тоже были маски прекрасной плоти на истинных, истлевших лицах. Но Ортанс увидела их суть: там, где у четверых предыдущих визитеров была жадная тьма, у этих троих бились живые сердца. У одной из женщин сердце истекало кровью, оплетенное засохшим терновником, и два зеленых ростка тянулись от этого незримого терновника к ее спутникам, связывая всех троих незримой нитью. У второй женщины прямо из плоти сердца росли маргаритки — скромные пушистые маргаритки — видеть их на бьющемся сердце было странно, но они выглядели такими наивными и безопасными. У мужчины на сердце был словно вырезан профиль прелестной юной девушки. Может, так у вампиров проявлялась любовь?.. Ортанс прежде подобного не видела, но так ведь она и вампиров не видела…

Эти трое не просили пустить их за порог. Женщина, сердце которой было оплетено терновником, поклялась от имени своего и своих спутников, что они не возьмут крови живущих в доме, но будут охотиться на их стороне. Она предложила Лазару свою защиту. Вампиры хотели сражаться с Красными Колпаками. Лазар пригласил их войти. Они отказались. Ортанс не смогла проявить нужной стойкости и, когда женщина, говорившая с Лазаром, приветливо улыбнулась ей, — отшатнулась к стене и зажмурилась: уж очень жуткое это было зрелище… И улыбка на фарфоровой маске, и лицо-череп, и истекающее кровью сердце…

— Простите ее. Она еще молода, — сказал Лазар.

— В первый раз видит таких, как мы? — грустно спросила женщина. — Бедняжка.

Для полукровки Ортанс была, конечно, еще молода. А жизненного опыта и вовсе никакого. Но она сомневалась, что будь ей не двадцать, а двести лет, она могла бы спокойно пережить первую встречу с вампирами.

Но ко всему можно привыкнуть. Даже к соседству живых мертвецов.

Днем вампиры зарывались в землю в саду, ночью дежурили под окнами. Ортанс узнала, что женщину с терновником на сердце зовут Магдален, что младшие — ее птенцы, муж и жена, Лион и Аннет. Магдален была печальна и полна решимости защищать детей. Лион и Аннет были увлечены друг другом и не прочь сразиться с Красными Колпаками, но пришли сюда все же потому, что так хотела Магдален.

Постепенно Ортанс к вампирам притерпелась и уже не испытывала прежнего ужаса. В конце концов, многие фэйри тоже выглядели жутковато… Правда, они не были мертвыми. А вампиры — были, и Ортанс остро это ощущала. Однако от страха она избавилась. И очень собой гордилась.

Прибыли еще четверо вампиров. Не та четверка, что приходила первой, хотя все четверо — мужчины, и внешне-то были похожи на тех… Впрочем, внешне все вампиры казались Ортанс похожими… Но все же они были другие. И сквозь тьму, кружившуюся в груди, у одного просверкивали молнии, у другого — клинки боевых мечей, у третьего — вспыхивали лучи солнца, а у четвертого в самой глубине тьмы белел цветущий куст жасмина. Все четверо страстно хотели сразиться с Красными Колпаками. Пришли не защищать Приют, а только для наслаждения битвой. Но не просили крови и, кажется, вовсе не интересовались воспитанниками, а весело предвкушали, когда же явятся эти знаменитые чудовища. Их Ортанс уже совсем не боялась. Хотя сторонилась: все-таки вампиры были ей неприятны, да и пахло от них противно — тлением, старой гниющей кровью.

А потом пришел он…

Да, у него сквозь маску вампирской плоти тоже просвечивала мертвая сущность. Но он стал первым, чья прекрасная маска для Ортанс почти скрыла мертвое лицо. При жизни он был очень красивым мужчиной с породистым лицом, голубыми глазами и светлыми волосами. А теперь фарфоровое лицо вампира обрело уж совсем нечеловеческое совершенство. Но и на полуфэйри с их изысканной красотой он не был похож: он был грубее, сильнее. К тому же — холеный и галантный. Одет не так, как другие вампиры, не как бродяга, а почти роскошно. От него пахло бергамотовой эссенцией, птигрейном и нероли. Этот аромат удачно забивал запах вампира. Впрочем, от этого вампира кровью и тленом пахло не так интенсивно, как от остальных, так что Ортанс заподозрила, что запах идет не от тел вампиров, а от их несвежей одежды, на которую в разное время попадала кровь их жертв.

Этот вампир тоже хотел драться с Красными Колпаками. И выразил надежду, что ему не придется слишком долго их ждать.

И Ортанс видела его сердце. Оно было не кровоточащим, как у Магдален, а черным, усохшим, как сердце мертвеца, однако продолжало биться. И прямо из сердца у него вырастал стебель вьющейся розы, покрытый жесткими шипами и свежими алыми цветами, с лепестков которых капала кровь. Этот стебель тянулся от вампира прочь, куда-то назад, словно поводок, привязывавший его к чему-то или кому-то незримому, но куда он шел — Ортанс не увидела: стебель растворялся в тумане позади вампира.

Розы из сердца — наверное, этот вампир кого-то страстно, отчаянно любил?

Того, кто страстно любит, можно не бояться так, как того, у кого единственное чувство — жажда.

Вампира звали шевалье Филипп де Лоррен. Остальные представились только именами, а этот — с фамилией… И произнес ее с таким вызовом, словно все должны его знать, и знаменитость его — весьма скандального рода. Лазару и Ортанс его фамилия известна не была. Зато остальные вампиры явно узнали: Магдален слегка отодвинулась, будто шевалье мог ее запачкать, один из четверки вампиров-бретеров вообще отшатнулся, будто боялся, что шевалье его укусит, зато другой — напротив, не скрывал любопытства. Ортанс решила расспросить бывших воспитанников: может, они тоже знают шевалье де Лоррена? Интересно ведь, чем он так прославился и когда: при жизни или уже после смерти?

Полюбопытствовать ей не удалось: той же ночью, когда в Яблоневый Приют пришел шевалье де Лоррен, заявились и Красные Колпаки. Словно по его личному заказу… Так что шевалье ждал недолго — всего несколько часов, которые провел с пользой: полируя свои и без того ухоженные ногти. Как и все вампиры, он остался в саду. Ортанс подглядывала за ним в щелочку между ставнями. Почему-то никак не могла избавиться от мыслей о нем. То и дело вспоминала и бежала к окну — посмотреть. Шевалье сначала обработал ногти пилкой, а потом достал пузырек с каким-то маслом и кусочек замши и, капнув на ноготь, долго и сосредоточенно его тер. До прихода Красных Колпаков он успел обработать девять пальцев. На мизинец на левой руке времени не хватило. Шевалье взглянул на него с сожалением, прежде чем с фантастической скоростью сгреб пилку, пузырек и замшу в карман, одновременно с этим вскакивая и выхватывая из ножен — нет, не шпагу: его оружие скорее походило на полуторный меч.

Красные Колпаки пришли впятером.

«Их только пять!» — обрадовалась Ортанс.

Однако и эти пятеро выглядели внушительно. Они были огромные. Не только выше, но еще и больше человека — шире в кости, и руки у них длинные и здоровущие, и крупные уродливые головы с сильно выпирающими челюстями.

Глаза у них были красные, но не такие, как у вампиров: у вампиров глаза просто мерцали красным, как уголья в очаге, а у Красных Колпаков вовсе не было белка, и алый шарик глаза пересекался черной линией зрачка.

Вооружены они были мечами, топорами и дубинами, а одеты в шкуры, судя по запаху, не слишком качественно выделанные. И на них действительно были колпаки, в ночи казавшиеся просто черными… Но пахло от Красных Колпаков свежей кровью. Нестерпимо пахло свежей кровью, словно они в ней только что искупались.

На вампиров, выстроившихся у них на пути с оружием наголо, Красные Колпаки не обратили внимания. Один из них шагнул вперед и что-то бессвязно прорычал. К удивлению Ортанс, Лазар его понял. Он открыл дверь, встал на пороге и заговорил с Красным Колпаком — негромко, спокойно, с достоинством — заговорил на языке, которого Ортанс не знала. Колпак в ответ рычал что-то, как ей показалось, невнятное. В финале разговора сплюнул под ноги Лазару, развернулся и зашагал в темноту, размахивая огромными ручищами. Остальные потопали за ним. Лазар мгновение смотрел им вслед, потом кивнул вампирам и закрыл дверь.

— Удалось… договориться? Они не будут нападать? — спросила Ортанс.

Она не стала произносить слово «обмануть»: все-таки оно ей казалось некрасивым. Да и Красные Колпаки могли услышать. Вдруг они далеко слышат.

— Увы, нет. Они дали нам время до следующей ночи. Подумать. Они считают, что повод не достоин сражения. Они всегда рады битве, и я ожидал, что они вступят в схватку сразу, но они, видимо, решили, что мы — слишком жалкая добыча, чтобы с нами всерьез воевать. Они уверены, что я отдам им ребенка.

— Возможно, они испугались… Их только пять.

— Их около пятидесяти. Это был вождь и его братья.

Ортанс испуганно сглотнула.

Около пятидесяти этих чудовищ…

— Если бы мы могли выставить поединщика… Воина достаточно сильного, чтобы устоять в бою с их вождем… Тогда обошлось бы малой кровью. У Красных Колпаков строгие военные традиции. Если кто-то вызывает на бой их вождя и хотя бы ранит его до крови — они уходят, не вступая в сражение. Но никто не в силах противостоять в одиночку Красному Колпаку. Даже ранить его, — с горечью сказал Лазар.

— Может, нам убежать? А… а почему они не поверили? — пролепетала Ортанс.

— Они поймали беглянку. Она не успела добраться до берега моря. Все эти дни они были заняты тем, что мучили ее. И она им рассказала… Тогда они разорвали ее на части, окунули в ее кровь свои колпаки, и пришли сюда, — будничным голосом рассказал Лазар. — Бежать бесполезно и бессмысленно. У нас слишком много детей. Да и брауни вне жилища дичают. Их опасно выводить за пределы дома. И здесь хоть какая-то защита. Магия брауни. Я не все о ней знаю, но в трудные дни она не раз спасала Яблоневый Приют. Нет, Ортанс, бежать нет смысла. Нужно принять бой. Беглецов и трусов Красные Колпаки будут преследовать вечно, а перед отважными могут отступить. Я все эти дни читал записи моих предшественников, все что можно было найти о Красных Колпаках… Расспрашивал брауни, расспрашивал каждого из вернувшихся выпускников… Я понял, что у Красных Колпаков имеется свое собственное, очень специфическое представление о чести… Нет, это даже не честь, это нечто иное… Им неведомо милосердие, но не стыдно уступить свирепому противнику и отступить. Они не стоят насмерть, они уходят, если сталкиваются с теми, кто может им противостоять. Не потому, что боятся, страх им неведом. Для них отступление — проявление уважения к врагу. Они не хотят уничтожить всех сильных врагов. Они хотят, чтобы кто-то остался. Может быть, для того, чтобы их потомкам было с кем сражаться? — Лазар невесело улыбнулся.

— Значит, следующей ночью… Но мы же не сможем им противостоять. И они даже не взглянули на вампиров! И сколько нужно оборотней, чтобы справиться с одним Красным Колпаком? Двое, трое, пятеро? А Колпаков около пятидесяти!

— То, что они даже не взглянули на вампиров, обнадеживает. Напрямую встретиться взглядом — это пригласить к битве. Видимо, вампиры — серьезные противники, потому что впятером против восьми вампиров они сражаться не хотели. Конечно, восемь вампиров вряд ли выстоят против пятидесяти Колпаков… Но у нас есть еще взрослые полукровки. И есть я. Я воспитывал в себе смирение, но я умею биться, Ортанс. Когда-то я… В общем, я умею. Я не всю жизнь провел в Яблоневом Приюте. Я — полусидхэ.

— Я - тоже.

— Ты — дитя, — улыбнулся Лазар. — И тебе неведома воинская наука. И вообще-то, самую большую надежду я возлагаю на магию брауни. Только когда и как она проявится? Ортанс… Если я погибну — возглавить приют придется тебе.

— Лазар, нет, я… Не говори так! — залепетала Ортанс.

— Ортанс, пожалуйста! — взмолился Лазар. — Я должен поговорить с вампирами до рассвета, подготовить их! Потом остальных… Потом, если успею, я поговорю с тобой, но может быть — не успею! Ортанс, нет больше никого, кого брауни еще воспринимают как своего, остальные ушли отсюда слишком давно. Не глава приюта командует брауни, все наоборот: они принимают или не принимают того, кто стоит во главе приюта и контактирует с внешним миром! Брауни — опора и основа нашего маленького мира, без них не будет приюта, ничего не будет!

— Но я же женщина! Лазар, во главе приюта никогда не стояли женщины! Смертные не станут общаться со мной, как с тобой, они не будут сообщать мне о детях, они же относятся к женщинам, как… как…

— Времена меняются, Ортанс. Сейчас к женщинам уже относятся иначе, и я предвижу, что ситуация будет меняться к лучшему с каждым десятилетием. Все, дорогая моя, все. Иди к брауни, побудь с ними, среди них, они волнуются, надо их успокоить. А я должен поговорить с вампирами. Возможно, мне придется их пригласить… Постарайся от них не шарахаться.

— Они могут обидеться?

— Да, Ортанс. Они не знают, какими мы их видим. Только Магдален знает. Но вряд ли она может по-настоящему это понять. Представить, как это на самом деле. И потом… они всего лишь люди. Не забывай, милая, они всего лишь люди.

7.

Поверить в то, что вампиры — «всего лишь люди», Ортанс так и не смогла. Она видела их — другими, она ощущала их — другими. Она получила доказательство своей правоты и их иной, нечеловеческой, сверхчеловеческой природы, когда на следующую ночь Красные Колпаки вернулись и она из окна второго этажа смотрела на бой, мучаясь из-за своей абсолютнейшей бесполезности. Полукровки и воины-волки могли противопоставить Красным Колпакам только безграничную отвагу и ловкость, но не могли даже по-настоящему серьезно ранить, а уж тем более — утомить противников. Покрытые ранами, обливающиеся кровью, Красные Колпаки дрались так же свирепо и лихо, и казалось — раны их только раззадоривают. И если бы не вампиры — способные перемещаться с невероятной скоростью, разить с невероятной силой и главное — взлетать, наверное, Колпаки поубивали бы всех защитников приюта в первые же часы. Но битва продолжалась до рассвета. Когда небо посветлело — один из Колпаков протрубил в рог, и остальные, как по команде, развернулись и зашагали прочь. Они отступили, но преследовать их никто не взялся… Все были измотаны и изранены. Четверо воинов-волков и девять полукровок погибли. Почти все выжившие были ранены. Даже одному из вампиров отрубили руку, он стонал и ругался, но из его воплей Ортанс поняла, что он надеется завтрашней ночью взять реванш.

— Нам еще повезло, что Красные Колпаки так же боятся солнечного света, как вампиры, — сказал Лазар, входя в кухню, где сидела Ортанс с брауни и старшими воспитанниками.

Оказывается, его тоже задели: Лазар обернул запястье левой руки платком.

— Ортанс, иди сюда, помоги мне… Чтобы не пугать остальных видом раны, — Лазар вышел в коридор и поманил ее за собой.

Ортанс с готовностью подошла — врачевать она умела — но рана ее изумила. Лазара кто-то укусил! Причем кто-то с длинными клыками, прорезавшими плоть… Отпечаток рта и остальных зубов, которые не впились в тело, остался на коже странным синевато-белым пятном. Для Красного Колпака челюсти были маловаты…

— Что это?

— Я не хочу, чтобы дети и брауни слышали… Мне пришлось дать кровь вампиру. Тому, которому отрубили руку. Кровь фэйри для них — лекарство, даже кровь полукровок. Придает сил и позволяет быстрее заживить ранения.

— А я думала, наша кровь просто вкусная.

— Она вкусная, но главное — целебная. Не осуждай меня за это, Ортанс. Это — нарушение наших законов… Но я бы накормил их всех, чтобы они стали сильнее, отдал бы всю кровь до капли, если бы не боялся, что все-таки без меня ты не справишься.

— Да уж. Я наверняка не справлюсь, — пробормотала Ортанс, прикладывая к ране ладонь.

Она сосредоточилась и почувствовала, как из середины ладони изливается поток тепла. Коридор наполнился аромат цветущих яблонь. Лазар вздохнул с облегчением. Когда Ортанс убрала ладонь, кожа на его запястье была целой.

— Лазар, это больно — когда они кусают?

— Нет, не больно, но… Очень неприятно. Они не могут нас заворожить, как смертных, но они воздействуют на человеческую часть нашей сущности так, что… Нет, я не смогу тебе объяснить. Обещай мне, что не будешь пробовать.

— Нет. Я бы не стала. Разве что ты бы попросил кого-то из них покормить. Ради тебя я сделаю что угодно! — пылко сказала Ортанс.

— Нет, об этом я тебя не попрошу, дитя. Особенно теперь, когда я знаю, что вампиры с нами делают…

Лазар пошатнулся и оперся о стену. Потряс головой.

— Тебе плохо? — прошептала Ортанс.

— Нет. Устал.

— Иди, поспи. Я справлюсь.

— Говорила, что не справишься, — слабо улыбнулся Лазар.

— Если ты умрешь… Тогда я не справлюсь. А пока ты спишь — я что угодно сделаю, чтобы ты отдохнул. Не тревожься, все будет в порядке.

— Главное — чтобы брауни не начали паниковать.

— Не начнут. Иди!

— Спасибо, моя маленькая…

Он ушел, тяжело ступая. Ортанс проводила его обожающим взглядом. Она любила Лазара больше всех в этом мире. Нет, он не был ее любовью: она любила его, как можно любить брата или отца. Лазар был для нее всем. Ее единственной родней. Вряд ли у них был один отец-сидхэ, и уж точно их матери не состояли в родстве, но все же Лазар был похож на нее больше, чем кто бы то ни было. Других сидхэ-полукровок Ортанс не знала. И потом, он спас ее…

Ортанс воспитывалась в Яблоневом Приюте не с младенчества, как большинство. Ей было одиннадцать лет, когда ее сюда привез Лазар. До того она воспитывалась в богатом доме, среди любящих людей, и не подозревала, что с ней что-то не так. Ей лгали, что ее отец умер, когда она была еще малюткой. И только в одиннадцать лет Ортанс узнала, что ее мать, юную аристократку, едва вышедшую из пансиона при монастыре кармелиток, соблазнил какой-то сидхэ. Он пел соловьем в кустах жасмина под ее окном, а когда девушка, зачарованная соловьиными трелями, вышла в ночной сад, из под ароматных ветвей жасмина к ней шагнул ослепительный красавец с золотыми волосами и глазами невероятной голубизны, воплощение девичьих фантазий об идеальном женихе… Только вот женихом он не собирался становиться. И тем более — мужем. Он соблазнил девушку, а когда жасмин отцвел — он оставил ее, просто больше не появился. И девушка, будучи абсолютно неопытной, не сразу поняла, что беременна. Ей повезло только в одном: родители обожали ее, единственное свое дитя, и не покарали ее за грех, и приняли плод этого греха, как родную внучку, и воспитывали, как стали бы воспитывать ребенка, рожденного в законном браке. А когда Ортанс исполнилось десять, эпидемия оспы унесла их всех — дедушку, бабушку, маму. И в доме появились двое — мужчина и женщина. Мужчина был двоюродным братом мамы, племянником дедушки. И наследником… Законным наследником. Ортанс, рожденную вне брака, они передали заботам кюре и приказали отвезти в приют, где и подобает расти таким, как она. И снова ей повезло: кюре был добрым человеком, с ним жила его сестра — бездетная вдова, и они решили оставить у себя красивую, нежную, благовоспитанную девочку. Конечно, Ортанс пришлось учиться домашней работе, которая раньше была ей незнакома, но ее жалели и никогда не обижали. Она прожила у кюре год, пока в их приход не приехал Лазар: он собирался забрать новорожденного мальчика, которого «принесла в подоле» дочка мельника. Девушка умерла от родильной горячки, так и не назвав имени своего соблазнителя, и мельник не хотел оставлять у себя младенца, а местная повитуха, едва взглянув на новорожденного, заявила, что его следовало бы отправить не в простой приют, а в особенный, потому что с ребенком не все в порядке… Она не объяснила, что не так, но кюре ее понял и написал Лазару. Увидев Ортанс, Лазар сказал доброму священнику, что девочке тоже лучше бы поехать с ним. И кюре с сестрой отпустили Ортанс, потому что ее необыкновенная красота все-таки казалась им обоим пугающей.

Лазар объяснил Ортанс, кто она. Лазар научил ее управлять магией, которую до того Ортанс ощущала, как нечто непонятное. Лазар стал ее другом и наставником, и постепенно узы, связывающие их, стали прочнее родственных.

Если бы Лазар попросил ее покормить вампиров своей кровью — Ортанс пошла бы к этим чудовищам и позволила бы им… Хотя ей становилось плохо от мысли, что они просто прикоснутся к ней, не то что прижмутся своими ужасными ртами.

Когда рассвело, Ортанс проследила за тем, как погибших похоронили в той части сада, которая была отведена под кладбище. В Яблоневом Приюте редко кто-то умирал, но иногда бывали несчастные случаи… Могил было совсем мало. Пожалуй, после похорон погибших в ночном бою, число могил увеличилось вдовое.

Глядя, как засыпают землей тела, наскоро зашитые в саваны, сделанные из простыней, Ортанс думала о том, как где-то в саду вампиры спят, погрузившись в землю. И среди них — щеголь шевалье де Лоррен. Запачкала ли земля его светлые волосы? Забилась ли под его полированные ногти? Будет ли он после пробуждения менее красивым и великолепным? Впрочем, вчерашний день он тоже провел в земле, и на нем это совершенно не сказалось.

Навязчивые мысли о шевалье де Лоррене тревожили Ортанс. Уж не околдовал ли ее вампир? Среди них встречаются и настоящие маги… Почему она не может перестать о нем думать? Почему получает такое удовольствие, вспоминая его лицо, руки, сияние его глаз и свечение бледной кожи? Но каков смысл околдовывать ее? Она все равно не даст ему свою кровь, а вампирам больше ничего и не нужно. Хотя… Она же видела, что у них внутри. Некоторые из них способны любить. И шевалье де Лоррен способен любить. А кто способен полюбить однажды, кто в принципе способен на любовь, тот… О том можно хотя бы мечтать. Не так глупо, как мечтать об обыкновенном алчном кровососе.

8.

К вечеру еще на четверых воинов стало меньше. Четверо полукровок, бывших воспитанников приюта, ушли. Они поняли, что не готовы погибнуть и страх их перед Красными Колпаками был слишком велик.

Ортанс вооружилась: теперь на поясе у нее висели ножны с огромным охотничьим ножом. По-настоящему противостоять Красным Колпакам она не сможет, но лезвие ножа может нанести им серьезное ранение, даже если она порежет только слегка: они же чистокровные фэйри. Хоть кого-то из них она поранит прежде, чем ее убьют…

Ночью Красные Колпаки вернулись. И уже через час битвы перевес был на стороне Красных Колпаков, а один из вампиров — тот самый, которому накануне отрубили руку — притащил к двери приюта бесчувственного шевалье де Лоррена.

Ортанс стояла на пороге, оцепенев от ужаса.

— Мы не можем войти, мадемуазель… Умоляю, впустите! Он умирает… Он лучший из нас, самый доблестный воин, и он умирает! Немножко крови, мадемуазель, немножко крови! Как чашку воды умирающему, вы бы не пожалели воды для умирающего! — хрипло умолял раненый вампир, а Ортанс смотрела на Лоррена.

Шевалье де Лоррен был страшно бледен, и прекрасная фарфоровая маска, сотканная из магии вампиров, так плотно прилегала сейчас к костям, что совершенно слилась со вторым лицом — мертвым. Он выглядел совершенно неживым.

И меча при нем не было. Пустые ножны свисали с пояса. Он выронил свое оружие…

Возможно, он и правда умирал. Камзол и рубаха на нем были располосованы, одна рука сломана и из раны торчала кость, другая рана, разойдясь, открывала ребра.

Ортанс знала, что вампир может исцелиться после самых тяжелых ранений, но, кажется, для этого вампиру нужна кровь? А раны шевалье де Лоррена не кровоточили. Возможно, он потерял слишком много крови и не может восстановиться. Возможно, он страшно голоден и опасен.

— Я приглашаю вас войти. Вас обоих, — сказала Ортанс.

Однорукий вампир жутковато оскалился — видимо, это означало улыбку, — и втащил шевалье де Лоррена в дом. Бросил его на пол.

— Кто-нибудь может покормить меня? Я выпью крови и вернусь в битву! Ну же, не будьте трусами! Мадемуазель?

Ортанс молча покачала головой и опустилась на колени рядом с бесчувственным Лорреном. Какой он бледный… Какой он мертвый… Какой он красивый…

— Я дам вам крови, сударь. По собственной воле. Лишь дайте мне слово, что не заберете мою жизнь, — прозвучал позади Ортанс юный ломкий голос.

Ортанс оглянулась. Это был Поль, один из полуниксов, один из старших воспитанников. Он без страха смотрел на искалеченного вампира.

— Клянусь честью, что не возьму твою жизнь. Только подари мне исцеление и силы! — ответил вампир.

Поль распахнул ворот и склонил голову набок приглашающим жестом. Вампир метнулся к нему… Дальше Ортанс смотреть не стала. Не имело значения. Возможно, они все погибнут. И что завтра скажет Лазар — неважно. Не так важно, как то — сможет ли она спасти израненного белокурого вампира?

Если он обескровлен и умирает от голода, то почему он не хватает ее и не кусает? У него нет сил даже на это? Как понять, жив ли он еще? Кожа его бледна и холодна, и губы побелели, и веки не дрожат… И конечно, он не дышит и сердце не бьется, но он же вампир!

Если бы он был мертв, он бы рассыпался прахом. Значит, еще есть надежда оживить его.

Ортанс не могла бы объяснить, почему для нее так важно оживить этого вампира. Впрочем, если бы от нее потребовали ответа, она бы придумала что-то логичное: например — что вампиров осталось так мало, а они лучше других противостоят Красным Колпакам, этот же — один из лучших. Но все эти логичные объяснения были бы ложью. На самом деле ей просто не хотелось отдавать смерти — его. Именно этого вампира. Почему? Она не знала. В нем было что-то… Что-то, что заинтересовало ее, что заставляло ее снова и снова на него смотреть, что-то, что неудержимо влекло ее, причем не только слабую смертную ее половину — едва ли не сильнее тянулась к этому вампиру другая часть ее сущности: та, которую Ортанс всегда ощущала сильной, та, которую она получила от отца-сидхэ.

Ортанс вытащила нож, приложила лезвие к запястью, прикусила губу и порезала кожу. Получилось неглубоко и все равно больно. Ужасно больно. Проклятый металл… Пусть даже это не чистое железо, которое отравляет фэйри, все же какая-то часть железа в лезвии есть, и от нее тонкий разрез ощущался так, будто Ортанс себе руку до кости прорезала. А кровь едва выступила… Ее было мало даже для того, чтобы капнуть ему на губы.

Вздохнув, Ортанс примерилась, чтобы порезать еще раз, поглубже, но тут холодные сильные пальцы обхватили ее запястье. Лоррен очнулся. Он смотрел на нее дикими, горящими глазами, красными, почти как глаза Красных Колпаков, и тянул ее запястье к своему оскаленному рту, а ноздри его жадно трепетали, вдыхая запах ее крови.

Получилось. Она его разбудила. Сейчас он напьется ее крови и снова обретет силу. Ортанс ободряюще улыбнулась вампиру, хотя думала, что вряд ли он видит ее лицо — наверняка кроме голода для него сейчас ничего не существует! Однако Лоррен вдруг остановил движение своей руки. Разжал пальцы — медленно, словно они не повиновались ему. А потом с яростным стоном оттолкнул Ортанс — так, что она ударилась спиной в стену.

— Уходи, — прорычал он. — Уходи, я не контролирую себя…

Он скорчился, подтянув колени к груди и закрыв лицо ладонью.

Ортанс подползла к нему и протянула руку.

— Я позволяю вам. Пейте. Прошу вас. Вам нужны силы, чтобы сражаться. Ну же!

Дважды просить его не пришлось. Он присосался к ране — так, что Ортанс не удержалась, взвизгнула от боли. Но через мгновение боль ушла, а от рта вампира, методично сосущего, по телу Ортанс начали расходиться волны тепла. И вот уже ей казалось, что он не кровь у нее пьет, а это такая ласка… И вот уже ей казалось, что нежнейшие пальцы скользят по ее шее, по спине, ласкают затылок. Она застонала, выгнулась, подалась назад, к этим невидимым, едва ощутимым пальцам. Лоррен открыл глаза и посмотрел на нее. И от одного лишь его взгляда Ортанс вдруг ощутила сильнейшее, томительное желание… чего-то. Она не могла понять, чего хочет, но это было как голод и жажда сразу, и это было совершенно необходимо, как можно быстрее, здесь и сейчас…

Лоррен оторвался от ее раны, лизнул несколькими длинными движениями, и от прикосновения его языка Ортанс застонала — это было невыносимо, это было пыткой, он дразнил ее и не давал того, чего она хочет, что ей жизненно необходимо!

Но что, что? Может, он поселил в ней желание смерти и она сейчас предложит ему всю свою кровь?

Нет, не умереть она хочет…

Она хочет его поцелуя. Почувствовать его губы на своих губах.

Она хочет, чтобы его руки прикасались к ней — не легко, как призрачные пальцы, а по-настоящему, сжимая до боли.

Она хочет, чтобы пульсирующая пустота внутри ее была заполнена, и только он мог ей помочь, только он…

А к нему вернулась жизнь, а он снова обрел свою сияющую фарфоровую красоту, он снова был таким, каким Ортанс увидела его впервые, только глаза горели ярче, только губы стали алыми, как ягоды, а на щеках расцвел нежнейший румянец. Сейчас он выглядел абсолютно живым — не отличишь от человека! — и невозможно красивым.

И когда шевалье де Лоррен грубо сгреб Ортанс в объятия, она прошептала:

— Да. Да. Да.

Она не знала, на что соглашается. Но чувствовала: сейчас он утолит ее жажду.

Шевалье де Лоррен криво ухмыльнулся и взглянул поверх головы Ортанс куда-то… Ах, да, она же забыла про второго вампира и Поля.

— Пошли отсюда. Оба, — скомандовал шевалье.

Ортанс тоже оглянулась.

Вампир выглядел получше, его раны затянулись, а Поль, напротив, побледнел и осунулся, и на воротнике его рубашки алело пятно крови. И оба они смотрели на Лоррена и Ортанс округлившимися от изумления глазами.

— Пойдем-ка, малыш, он и убить нас может, он такой, — сказал вампир и втолкнул Поля в ближайшую дверь.

Как только дверь за ними закрылась, Лоррен с рычанием прижал Ортанс к полу. Впился губами в ее губы, потом в шею, прокусил кожу, принялся жадно пить, и от каждого его глотка по ее телу разливались волны наслаждения, и все острее становилось ее желание, оно сжигало Ортанс, она умирала от этого желания… Умирала на полу возле входной двери, за которой слышались звуки боя — такие далекие сейчас, еле различимые… Оторвавшись от ее шеи и зализав рану, Лоррен резко сел и откинул юбки Ортанс вверх, закрыв ее лицо. Жесткими руками впился в ее бедра и раздвинул их, — и она вскрикнула от радости, понимая, что он делает все правильно, делает то, что нужно! Сейчас, сейчас он утолит ее огонь, уменьшит эту сладостную муку… Его ладонь скользнула по ее лицу, сдвигая закрывающую его ткань. Ортанс поймала губами его пальцы. Лоррен мгновение смотрел на ее лицо со странным выражением изумления, нежности и ярости. Погладил ладонью по щеке. Рука его скользнула вдоль ее тела… Ортанс зажмурилась и почувствовала, что его пальцы сильнее впиваются в ее бедра, чуть приподнимая… И в ее тело внизу вошел клинок, разрезая, разрывая преграды к наслаждению. И клинок стал солнечным лучом, проникшим в цветок, таившийся в ее лоне, и цветок раскрылся навстречу лучу, и они соединились, и запульсировали вместе, и пустота заполнилась, и мучения Ортанс уступили место такому всеобъемлющему восторгу тела и души, которого она и представить себе не могла. Она закричала от счастья, слезы хлынули у нее из глаз… Видимо, она лишилась чувств. Когда она пришла в себя, Лоррен лежал, придавив ее своей тяжестью, положив голову ей на грудь. Ортанс подняла отяжелевшую руку и погладила его по волосам. Слов не было. Сил не было. Она словно растворилась в бесконечном блаженстве, не чувствуя больше границ своего тела.

Лоррен поднял голову и посмотрел на нее.

— Никогда раньше такого не было, — прошептал он. — С вами всегда так? С фэйри?

— Я не знаю, — улыбнулась Ортанс. — У меня это первый раз в жизни. Если всегда так, значит — жизнь прекрасна.

Он тоже улыбнулся в ответ.

— У меня были девицы. Но никогда не было — так… Жизнь прекрасна. Знаешь, я чувствую, что могу сейчас пойти, вызвать на поединок главаря Красных Колпаков, оторвать ему яйца, а потом вернуться к тебе и начать этот танец сначала…

Красные Колпаки! Ортанс все вспомнила и ужаснулась.

А Лоррен уже поправлял на себе одежду.

— Я быстро. Обещаю.

За дверью раздался чей-то отчаянный вой. Предсмертный крик боли…

Лоррен склонился к бедрам Ортанс и слизнул с них кровь. Потом опустил ее юбку, прикрывая ей ноги.

— Не бойся ничего. Я никогда еще не было так силен. Сегодня все кончится, — с веселой злостью сказал он, поднимаясь с пола.

Он ощупал пустые ножны, ругнулся, метнулся на кухню и вернулся, сжимая в каждой руке по тесаку для мяса.

— Хуже, чем меч. Лучше, чем ничего.

Он ушел — туда, во тьму, в шум, в крик.

Ортанс лежала на полу, не в силах подняться.

Ей было страшно, но как бы не по-настоящему, страх словно не мог пробиться за границы из наслаждения, возведенные внутри ее души тем, что она пережила только что.

Она понимала, что согрешила. Так же, как ее мать — с тем сидхэ, который стал ее отцом. И даже ужаснее: все-таки мать упала на землю под кустами жасмина, а она, Ортанс, упала на пол в прихожей… Но ей было так хорошо, что где-то даже все равно.

Огромным усилием она заставила себя подняться и пройти в спальни, где ждали дети и брауни.

— Скоро все кончится, — спокойно и уверенно сказала она.

Ортанс подошла к тому окну, из которого вчера следила за битвой.

Лоррен дрался с вождем Красных Колпаков. Один на один, как и обещал. Это было похоже на боевой полет шершня, атакующего огромную жабу. И когда Лоррен снес Красному Колпаку голову и торжествующе заорал, поднимая ее вверх, Ортанс ничуть не удивилась, она только рассмеялась от счастья.

Красные Колпаки развернулись и ушли. Они не забрали тело своего вождя. Только его колпак.

Вампиры накинулись на огромного мертвого фэйри, жадно слизывая его кровь, пока она была еще свежей. Полукровки и воины-волки были слишком измучены боем, чтобы ликовать. Кто-то сел на землю там, где стоял. Кто-то склонялся над ранеными или убитыми… А Лоррен, отшвырнув голову своего противника, вернулся в дом. Ортанс сбежала по лестнице ему навстречу, повисла у него на шее.

— Я тебя обманул. Обещал оторвать ему яйца, а вместо этого оторвал голову, — с улыбкой сказал Лоррен. — Но что-то мне подсказывает, что тебе не нужны ни яйца его, ни голова.

— Ты прогнал их! Они не вернутся! — ликовала Ортанс. — Лазар говорил мне: у них строгие правила, они не нарушают этих правил… Ты спас всех! И теперь мы можем… Мы можем…

— Да, теперь мы можем. И пусть спасет Господь того, кто попытается нам помешать. До рассвета ты моя! — рявкнул Лоррен.

В дом уже возвращались бойцы, вносили раненых, дети выходили из спален, и Лоррен с Ортанс нашли прибежище только в кладовой. Там негде было лечь, но его силы хватило на то, чтобы подхватить Ортанс и держать ее на весу… И снова Ортанс пылала и растворялась в абсолютном блаженстве, и снова жаждала его поцелуев и его укуса, пробуждавшего в ней новую страсть. И это могло бы длиться бесконечно, пока внутренний огонь не испепелил бы ее… Но после очередного взрыва, уносившего Ортанс в небеса, Лоррен отказался снова припасть к ее шее.

— Рассвет идет. Я чувствую. Мне надо скрыться от солнца. И мне надо оторваться от тебя, иначе ты можешь умереть.

Ортанс вздохнула и положила голову ему на плечо. Сил говорить не было. Да и не знала она, что сказать. «Не уходи». «Не хочу отпускать». Нет, не настолько она глупа и не до такой степени потеряла рассудок. Он же может погибнуть. Солнце для него — смерть… Она разжала объятия. И Лоррен ушел.

А Ортанс опустилась на пол среди бочек с сидром, сжалась в комочек и задремала.

Здесь ее и нашел Лазар.

Он разбудил ее и взгляд его был так ужасен, что истома мгновенно покинула тело Ортанс и она сама ужаснулась тому, что натворила.

— Лазар, он умирал… Я дала ему крови. И он же победил главного Колпака, и они ушли! — залепетала она.

Лазар опустился на колени рядом с ней. Его взгляд по-прежнему пугал Ортанс, и она не могла понять — почему, почему он так смотрит?

— Лазар, я же жива! Он не убил меня. И он победил…

— Он победил. Ты жива. Но ты не знаешь, на что ты обрекла себя. Ты… Ты позволила вампиру отравить твою человеческую часть. От укуса вампира в человеке пробуждается похоть. А на желание человеческой твоей части ответила… твоя иная часть, то, что ты получила от сидхэ. У сидхэ вожделение и наслаждение во много раз сильнее, чем у людей. И то, что ты ощутила сегодня… Ты никогда больше этого не получишь. Ни с кем, кроме него. Даже с другим вампиром.

— Мне не нужен другой! — возмутилась Ортанс.

— Конечно, не нужен. Потому что произошла самая страшная вещь, которая может случиться с полукровкой. Ты влюбилась в него. А мы любим только один раз. Как сидхэ. Ты никогда не будешь счастливой, Ортанс. Ты не сможешь полюбить другого. Но и с ним ты быть не сможешь. Он или осушит тебя, в конце концов, или страсть сидхэ сожжет твою человеческую плоть и ты умрешь! Поэтому тебе придется бежать от него, как можно дальше. Но ты всегда, всегда будешь хотеть его. И любить. Он стал твоей истинной любовью. Я вижу это в твоих глазах.

— Нет, Лазар.

— Да, Ортанс. Даже если ты еще не поняла…

— Нет. Это ты не понял, о чем я. Я не смогу быть с ним по другой причине. Из-за розы в его сердце. Я видела… В его сердце — стебель розы, который тянется куда-то… К кому-то, кого он истинно любит. У него уже есть его истинная любовь. И то, что он стал моей истинной любовью, ничего не изменит для него. Он любит и всегда будет любить кого-то другого. Их связь слишком сильна. А я…

Продолжать она не смогла. Расплакалась.

Лазар положил ладонь на ее склоненную голову.

— Не уберег я тебя, девочка. Моя вина.

— Нет никакой вины. Я счастлива. Все равно счастлива. И мы уберегли приют. И мы уберегли того малютку. Яблоневый Приют по-прежнему принимает в своих стенах — всех. И защищает — всех. Любой ценой. Для этого мы здесь. А Красных Колпаков мы изгнали.

— Не мы. Он изгнал. Филипп де Лоррен. Никогда не видел я, чтобы вампир так бился… Как… Как сидхэ.

— А ты видел, как бьются сидхэ? — Ортанс так удивилась, что перестала плакать.

Но Лазар ей не ответил. Неопределенно пожал плечами.

— Он победил. Он и ты. Твоя кровь в его теле. Может быть, это и стоило твоей жертвы. Но мне больно думать, что ты будешь вечно несчастлива. Ты создана, чтобы любить и быть любимой. Ты такая прекрасная. Ты такая нежная! — с неожиданным пылом выкрикнул Лазар.

— Ты все же сердишься? — испугалась Ортанс.

— Нет. Не на тебя. И даже не на него. Вы оба поступили так, как считали нужным — в тот момент… Это судьба, наверное. Но мне сейчас очень больно, Ортанс.

— Не переживай из-за меня, Лазар! Правда, я… Я счастлива! Я познала такое, такое!!! Это было абсолютное счастье, это было — словно стать солнцем, и всеми цветами под солнцем, и морем, и скалой, и… Почему ты так смотришь?

— Мне тебя жаль, — прошептал Лазар побелевшими губами. — Идем, Ортанс. Нам надо отдохнуть. Всем нам. Мы можем наконец выспаться… Ничто не угрожает нам больше.

— Я… Мне надо вымыться. Я вся в крови. Тут и моя кровь, и этого Колпака, когда Лоррен вернулся, он…

— Да. Тебе надо вымыться, — жестко сказал Лазар и вышел из кладовки.

9.

Лоррен провел в приюте еще две ночи. Лазар отозвал приглашение, объяснив это тем, что попробовавший крови фэйри вампир опасен для воспитанников. Поэтому Ортанс вечерами выходила в сад и садилась возле того места, где накануне Лоррен погрузился в землю, чтобы скрыться от солнца. Когда солнце садилось, земля раскрывалась, и вампир поднимался…

Перед тем, как лечь, он заворачивался в плащ, так что на волосах и на одежде его земли не было, но все же пахло от него теперь землей, и еле слышен был аромат флердоранжа, птигрейна и нероли. Но Ортанс было все равно. Она встречала его пробуждение с улыбкой и открывала ему объятия.

Они уходили в сад, подальше, во тьму, в заросли, где никто не мог их видеть, и Ортанс торопливо раздевалась, а Лоррен бросал на землю свой плащ. И до утра они растворялись в блаженстве: укус — поцелуи — соединение — экстаз — укус — поцелуи — соединение… К утру Ортанс чувствовала себя полностью обессиленной этим страстным танцем, но наконец наступало насыщение наслаждением, и она лежала, прижимаясь к Лоррену, глядя в светлеющее небо, чувствуя себя одновременно легкой-легкой — и отяжелевшей, как сытая нектаром пчела.

Он всегда говорил ей, когда приходит время расстаться. Он помогал ей надеть платье. И она провожала его до того места, где он ложился, завернувшись в плащ, и земля поглощала его. На том месте, где вампир уходил в землю, не оставалось даже следа, земля ложилась плотно и гладко, и угадать нельзя было, что именно здесь спрятался вампир. Но Ортанс знала — и на прощание гладила землю, укрывшую ее любимого. И чувствовала себя счастливой.

Она могла бы прожить вот так целую вечность. Или столько, насколько хватит ее крови и сил.

Но за Лорреном пришел тот, с кем шевалье был соединен стеблем розы. Тот, кого он истинно любил.

Да, это была не женщина. Это был мужчина.

Филипп. Его звали Филипп. Так же, как и Лоррена. И связывающее их чувство было не дружбой, не только дружбой. Оно было — всем: любовью, страстью, нежностью, доверием, родством. Всем тем, что не могла получить от Лоррена Ортанс.

Едва пробудившись в ту ночь, Лоррен уже знал, что Филипп придет за ним. И он не увел Ортанс в глубину сада, а остался ждать. Ортанс ждала вместе с ним. Просто чтобы побыть рядом — на прощание.

Филипп пришел. Вампир, конечно же, он был вампир. Как он выглядел — Ортанс не смогла бы рассказать: она не видела. Все затмевало сияние короны, словно бы повисшей в воздухе над его головой. Никто не видел этой короны, кроме Ортанс. Пока еще ее не существовало, но она была суждена Филиппу, неизбежно суждена…

— Уйди, Ортанс. Нам надо поговорить, — сказал Лоррен.

Ортанс ушла. Ушла в глубину сада, легла под яблоней и стала ждать: придет ли Лоррен попрощаться?

Он пришел. Мрачный, злой, с горящими глазами. Лоррен сгреб Ортанс в объятия и был так же груб, как в первый раз. Он пил из ее шеи яростно, словно и впрямь хотел ее осушить, но остановился, словно почувствовав, что у Ортанс закружилась голова. Их последнее слияние было таким же яростным и грубым, но вознесло Ортанс на такие высоты наслаждения, на которые не возносилась она прежде.

— Ты на вкус — как земляника и мед, как взбитые сливки и спелые вишни, — мечтательно прошептал Лоррен, уткнувшись ей в шею. — Когда я пью человека, это похоже на еду: мясо, хлеб, сидр, молоко — все то, от чего становишься сытым. Ты — как самый изысканный десерт. Ничего сладостнее я не пил. И не было у меня женщины, которая дала бы мне такое наслаждение. Если бы я был живым, я бы женился на тебе, чтобы у нас были дети.

— Но ты любишь его и всегда будешь любить.

— Да. Я люблю его. И всегда буду любить, — обреченно согласился Лоррен.

— У него корона на голове.

— Могла бы быть…

— Будет. Я видела. Для других она незрима. Но я вижу. Ему суждено носить корону. Ее сияние затмило для меня его облик.

— Правда? Такая яркая корона?

— Да.

— Что ж, даже хорошо, что ты не видела выражение его лица, — хмыкнул Лоррен.

— Он ждет?

— Да. Ждет. Сегодня я должен уйти.

— Тогда иди. И прощай. Будь счастлив, хорошо?

— Я постараюсь.

Он хотел помочь ей надеть платье, но Ортанс отстранила его руки. Отдала ему плащ и снова легла на землю, прохладную землю. Сейчас ей хотелось побыть в этом плодородном саду — обнаженной, сытой наслаждением, счастливой… Счастливой — быть может, в последний раз.

10.

Ортанс больше никогда не встречала шевалье де Лоррена.

Мишель, сын Красного Колпака, из-за которого разгорелась та битва, вырос и полюбил ее. Ортанс стала его великой любовью. И она согласилась подарить ему счастье. Потому что для нее все равно счастье было уже невозможно… Но счастье Мишеля было так велико, что Ортанс научилась радоваться — его радости.

И пришел день в 1794 году, когда она узнала, что Филипп — тот, над кем она видела корону, — стал принцем Парижа и самым могущественным вампиром во всей Франции.

И пришел день в 1942 году, когда они с Мишелем похоронили в саду убитого отца Лазара…

И Ортанс пришлось исполнить давнее свое обещание.

И встать во главе Яблоневого Приюта.

И пришел день, когда ей — и всем, кто жил в приюте — явилось видение отворяющихся врат.

И долг велел ей ехать в Париж.

В Париж, где она могла увидеть шевалье де Лоррена.

Где она неизбежно должна была его встретить.

Ей было страшно.

Она была счастлива.

Еще раз увидеть его… Не нарушая своего обещания, не просто покинув Приют и Мишеля ради собственных желаний, но повинуясь долгу, предупреждая об опасности, призывая на помощь! Еще раз увидеть его, имея на это все права!

Еще раз увидеть его…

И, быть может, к нему прикоснуться?

 

Глава 6

1.

Счастливое предвкушение встречи с Лорреном, страх перед его возможным безразличием (а вдруг он забыл ее, ну, вдруг?), страх перед принцем Филиппом, о котором ходили весьма противоречивые слухи, страх перед фоморами, присутствие которых она ощущала, как постоянный дискомфорт, все эти страхи — и блаженство воспоминаний, которые могли снова стать явью! — смешались в душе Ортанс в такой кипучий коктейль, что ее бросало то в жар, то в холод, она то и дело принималась дрожать. И Мишель, думая, что ей плохо от присутствия в мире фоморов — многим детям-полукровкам было сейчас плохо, а некоторые расхворались! — то и дело укутывал Ортанс своими горячими надежными объятиями, замыкал в кольцо рук, в которых ей всегда становилось так спокойно и надежно… Из которых она так рвалась сейчас.

Она просто не могла находиться рядом с Мишелем. Не могла терпеть его уверенную, спокойную, глубокую любовь к ней. Она даже не чувствовала себя обманщицей: Лоррен был прежде Мишеля и Лоррена не будет в ее жизни, но… Лоррен был превыше тех чувств нежности, благодарности и долга, которые вызывал в ней Мишель.

Для визита к принцу Парижа Ортанс выбрала самый красивый наряд, который у нее был. Правда, купила она его в 1948 году, впервые приехав в Париж после войны. Тогда ей хотелось чего-то… что символизирует возвращение к нормальной жизни. Проблем с деньгами у полукровок не было: практически все полуцверги работали в банках и приглядывали за состоянием счетов других полукровок. Но Ортанс, проведя в Яблоневом Приюте всю жизнь, питая отвращение к городской суете, просто не нуждалась в нарядах. Этот, купленный у только вошедшего тогда в моду Кристиана Диора, был единственным таким: аккуратное приталенное черное платье с покатыми плечами и очень пышной юбкой. Округлый белый воротничок, обшитые белой тканью пуговки на лифе и на рукавах. Белые короткие перчатки. Черное широкое пальто. Плоская черная шляпка с крохотной вуалеткой. Все это было приобретено разом, и еще были замшевые туфли, и сносила Ортанс только туфли. Наряд остался целым, и сейчас его вполне можно было надеть: похоже, само понятие моды так изменилось, что люди на улицах городов одевались — кто как хотел.

За новыми туфельками пришлось поехать в соседний город. Приобретя более-менее похожие на те, которые были куплены в 1948 году, Ортанс уже пошла было к машине, но замерла у витрины магазина нижнего белья. Оно было такое красивое… Почти такое красивое, как в начале ХХ века. Только еще красивее. Нежный шелк, кружевные вставки. Ортанс зашла и приобрела два комплекта — черный и кремовый. И две пары чулок на широкой резинке, имитирующей кружево. Белье оказалось возможным примерить. Пожилая хозяйка магазина ворковала, как же легко и приятно одеть такую красавицу, как Ортанс, с такой изящной фигуркой! Спросила, не модель ли Ортанс. Не балерина ли. Ортанс смотрела в зеркало на себя, такую белую, золотоволосую, в черном шелке с кружевами, и пыталась понять, достаточно ли она красива и желанна с точки зрения мужчины… Такого мужчины, как Лоррен.

В Париже для них с Мишелем был заказан номер в небольшой домашней гостинице «Дубовый листок», которую держал полубрауни: гостиница не имела даже сайта в Интернете, о ней не писали в путеводителях, о ней знали только «свои», и она предоставляла постояльцам безупречный комфорт, чувство домашнего уюта, вкуснейшую еду и надежную защиту — охранниками служили четыре полутролля.

В гостинице Ортанс приняла душ, отдохнула, собралась с силами, надела новое белье и чулки, старинный наряд от Диора. Скрутила волосы в аккуратный узел. В последний момент вспомнила про украшения: грушевидные жемчужные серьги, которые ей подарил Мишель в 1913 году.

— Как тебе кажется, я выгляжу внушительно? Как подобает директору Яблоневого Приюта?

— Ты прекрасна. Только сейчас… Другая. Не как всегда.

— Я про другое, Мишель! Подходящий у меня вид, чтобы явиться к принцу Парижа? Может, пока еще есть время, сходить и купить современную одежду, новую?

— Эта выглядит новой… И ты в ней красивая.

Ортанс вздохнула и согласилась. Действительно, вряд ли она бы подобрала себе что-то более элегантное. Одна из ее помощниц, полуникса Лили, интересовавшаяся современной модой, заявила, что винтаж сейчас считается признаком изысканного вкуса и небрежного шика.

Ортанс хотела выйти из дома, как только зайдет солнце, но пришлось еще немного посидеть, собираясь с духом. Мишель терпеливо ждал.

…Снова увидеть Лоррена. Как она себя поведет? Не набросится ли на него прямо с порога? Нет, не должна. Она уже не та неопытная девочка, в которой он пробудил сокрушительную сексуальность, присущую фэйри. Она достаточно пережила, чтобы как минимум удержаться от явных глупостей.

…Принц Филипп известен своей непредсказуемостью и наверняка разъярен происходящим. Он может обвинить всех фэйри в несчастьях, принесенных его городу фоморами. Он может казнить Ортанс и Мишеля. На этот случай Ортанс сделала соответствующие распоряжения, назначила заместителей и приготовила план защиты и даже эвакуации приюта.

…Что хуже — если Филипп убьет ее или если Лоррен забыл обо всем, что между ними произошло? Ответа нет. Вернее, есть, но он не логичен…

Наконец, Ортанс решительно встала. Мишель тоже поднялся и помог ей надеть пальто. Сам он одевался как байкер: это подходило к его жутковатой внешности. Сегодня, на улицах Парижа, они являли собой особенно странную пару: изящная красавица в винтажном наряде — и жуткий громила, которому она и до плеча не достает. От гостиницы «Дубовый листок» до ресторана, принадлежавшего принцу Парижа, они дошли пешком. В ресторане им пришлось ждать. Долго ждать. За то время Ортанс успела успокоиться окончательно. Потом им сообщили, что принц примет их в своем доме, и уже подан лимузин…

2.

Мишелю пришлось остаться внизу. С телохранителем нельзя было появляться перед принцем. Ортанс чувствовала себя настолько подавленной роскошной обстановкой и ощущением близости фоморов, которые, казалось, были повсюду в окружающей темноте, что она не решилась воспротивиться и сказать: Мишель — не телохранитель, он друг и спутник. Впрочем, вряд ли это имело бы значение.

Принц Филипп сидел в удобном современном кресле, но держался так царственно, словно сидел на троне французских королей. Корона сияла над его головой еще ярче, и недовольное лицо в окружении этого сияния казалось грозным, пугающим. Лоррен тоже был здесь, но Ортанс видела его лишь краем глаза: она боялась посмотреть на него, боялась своей реакции, боялась встретить безразличный взгляд. Да и принц Парижа в достаточной степени подавлял ее, чтобы она помнила только о древнем этикете.

Над ним сияла корона, а возле руки его плыл незримый меч. И эта корона означала, что принц Парижа на самом деле — Истинный Король в нынешней Европе, а этот меч — то, что он Истинный Защитник.

Ортанс не просто склонилась поцеловать его руку: она опустилась перед ним на колени. Принц, похоже, удивился. Неужели он все еще не знает о том, кто он? Но если не знает — не ей рассказывать ему об этом…

Ортанс рассказала все, что знала о фоморах. Об их борьбе с сидхэ, об их заточении. О том, как в ночь на Самайн все полукровки и брауни увидели, как открываются врата. Когда она закончила говорить, Филипп спросил:

— Но почему, мадемуазель, вы так долго сюда добирались? Все эти сведения не помешало бы рассказать нам сразу…

— Я не хотела приходить с пустыми руками. Прежде я перебрала записи моих предшественников и выписала все, что имело отношение к фоморам. Чтобы у вас было хоть что-то, чтобы бороться с ними.

Филипп продолжал смотреть на нее выжидающе, и Ортанс подумала: наверное, он, как Истинный Король, чувствует — она не всю правду сказала. Пришлось признаться:

— И еще я боялась встречи с шевалье де Лорреном. Боялась своей реакции на эту встречу.

— Вот как? — медленно проговорил принц, — Чего же именно вы боялись?

— Получилось так, ваше величество, что шевалье пробудил во мне страсть сидхэ. И теперь я желаю его, как никакого другого мужчину. Я боялась, что поведу себя непристойно. Я рада, что мне удается сдержаться.

Тут Ортанс все же решилась взглянуть на Лоррена. Он смотрел на нее… Что ж, по крайней мере, безразличия в его взгляде не было. Что угодно, только не безразличие.

Принц тоже взглянул на Лоррена, потом посмотрел на Ортанс, и на лице его появилось странное выражение, будто он сам не знал толком, как ему относиться к тому, что он видит.

— Вы сообщили все, что вам известно, мадемуазель? — спросил он.

— Да, ваше величество.

— Что ж, в таком случае, вы свободны. Полагаю, шевалье де Лоррен захочет вас проводить… И знаете что: не покидайте пока Париж. У меня могут возникнуть вопросы. Пока я не знаю, какие. Но мне не хотелось бы пытаться общаться с вами по телефону. Я знаю, какие проблемы у полукровок с современной техникой. Вернее, у техники с полукровками. Она выходит из строя, причем в самый неподходящий момент. Останьтесь в Париже.

— Как будет угодно вашему величеству! — Ортанс присела в глубоком реверансе, которому ее обучили еще в детстве.

Стоило им с Лорреном выйти за дверь — и словно какая-то сила швырнула их друг другу в объятия. Ортанс прижалась губами к его губам, как к животворному источнику, и все ее существо наполнила радость: она почувствовала, как пробуждается в глубинах ее тела то могучее желание, которое она познала лишь раз, лишь с Лорреном, — и она знала, что он сможет подарить ей наслаждение, которого она жаждет. Лоррен втолкнул ее в какую-то комнату, повалил на пол… Одна рука его шарила у нее под юбкой, другой он растрепал ее волосы…

— Укуси меня! Скорее, укуси меня! — простонала Ортанс.

Лоррен впился в ее шею. Боль, наслаждение, жажда еще большего наслаждения захлестнули ее, она обняла Лоррена, прижалась к нему всем телом, и ждала, пока он пил, содрогаясь от удовольствия при каждом движении его губ. У нее кружилась голова, и она пропустила то мгновение, когда Лоррен оторвался от раны на ее шее и принялся сражаться с ее платьем.

— Я не хочу его порвать. Ты в нем такая хорошенькая, — прошептал он.

Ортанс сейчас было все равно, порвет ли Лоррен платье, но он все-таки сумел стянуть его через голову и отбросить в сторону, а вот белье рванул, и навалился на нее, и они соединились — как кинжал и созданные для него ножны, плотно, идеально. И все было еще лучше, чем тогда, в юности, в Яблоневом Приюте. А может, все было так же, просто она забыла, насколько это может быть хорошо.

Они с трудом оторвались друг от друга — как и тогда. Хотелось продолжать до бесконечности, ведь стоило Лоррену присосаться к шее Ортанс — и в ней заново пробуждалось желание, а в нем заново пробуждались силы. Но эту ночь они не могли провести вместе до самого конца. Лоррен должен был уйти.

Одевалась Ортанс сама. Платье измялось. Шпильки она даже не стала искать. С распущенными волосами, с бледным лицом, с горящими глазами спустилась она к Мишелю — и споткнулась на последней ступеньке, так что ему пришлось ее подхватить.

— От тебя пахнет кровью, — прорычал Мишель. — Они на тебя напали?

— Нет. Я дала кровь добровольно. А теперь я хочу спать. Пожалуйста, поедем в «Дубовый листок».

В лимузине Ортанс дремала. И в гостинице рухнула на постель, даже не раздевшись. Давно не спала она так сладко и крепко. И даже кошмаров не видела.

Но после пробуждения ей пришлось объясниться с Мишелем.

— Я понял, что вчера случилось. Я же не совсем глуп.

— Ты совсем не глуп.

— Когда я полюбил тебя и рассказал об этом падре Лазару, он предупредил меня, что ты уже любишь другого… вампира. Что ты никогда не сможешь быть полностью моей.

— Значит, ты все понимаешь и не сердишься?

— Не сержусь? Я бы хотел убить его, Ортанс. Ты не должна быть с ним. Ты не должна принадлежать мертвой твари… Ему от тебя нужна только кровь. И он приворожил тебя похотью. Не понимаю, почему ты считаешь, что любишь его. Не понимаю, почему падре Лазар считал, что ты его любишь! Это просто вожделение… У нас, как у фэйри, оно сильнее всего проявляется к тому, кто первым подарит нам истинное наслаждение. Происходит запечатление. Это — азбучные истины. Я знаю, тогда шел бой, вы сражались с Красными Колпаками… За меня. Из-за меня. И ты дала ему кровь, чтобы он выжил и продолжал биться. И благодаря твоей крови и его умению сражаться Красные Колпаки отступили. А уж то, что случилось между вами… Это было неизбежно. Тогда. Но не сейчас!

— Сейчас — тоже неизбежно. Мишель, мы любим один раз. Такова наша природа. Он — мой единственный.

— А ты — моя единственная. Это неправильно. Мы с тобой должны любить друг друга!

— Мишель, ты очень важен для меня. Ты — мой лучший друг. Но когда все начиналось, ты же знал…

— Я знал тогда и знаю сейчас, что люблю тебя. Он же… Он не может любить. Что у тебя с ним было тогда? А сейчас? Что-нибудь, кроме секса, было?

— Мишель, Лоррен родился в ту эпоху, когда между мужчинами и женщинами крайне редко было что-либо, кроме секса. Тогда, когда мы с ним впервые были вместе, он сказал, что хотел бы жениться на мне и иметь от меня детей. Если бы он был смертным, он не мог бы лучше выразить свою любовь… Любовь, да. Большей любви он не мог бы дать. Если бы я была женой смертного шевалье де Лоррена, я ждала бы его в замке, а он бы иногда приезжал — чтобы спать со мной и сделать мне очередного ребенка. И возможно, мы были бы даже счастливы. Я много раз мечтала об этом…

— Мечтала? О таком?!

— Да. Женщины всегда мечтают о невозможном…

— И теперь, пока мы в Париже, если он позовет, ты прибежишь?

— Прибегу. Я люблю его. Не только наслаждение, которое он мне дает. Я люблю… Все в нем. За прошедшие столетья я прочла о нем все, что нашла. Я знаю… Мне кажется, я знаю, что он из себя представляет. И все же я его люблю. Мишель, любовь ниспосылает Богиня-Мать. Она решает, кто кого должен полюбить. Бесполезно пытаться понять, почему случается так, а не иначе. Людям проще: они могут любить много раз. Зато мы чувствуем сильнее.

— Но я никогда не смогу перестать любить тебя!

— И не нужно. Мишель, мы не люди. Мы — другие. Ты-то и вовсе не человек, в тебе нет ни капли человеческой крови! И я верю, что ты сможешь принять мои чувства к нему… И все, что произойдет между нами в Париже. А после вернуться в Яблоневый Приют и жить, как прежде.

— Я не смогу. Знаешь, чего требуют от меня инстинкты?

— Ты уже сказал. Убить его. Не получится.

— Неизвестно… Может, и получится. А еще инстинкты требуют убить тебя. Вырвать тебе сердце. Поэтому я пойду сейчас на долгую прогулку. Может быть, мне удастся успокоиться. Если нет — заночую в другом месте.

— Будь осторожен с наступлением тьмы.

— Буду…

Мишель ушел. Ортанс было грустно от того, что она чувствовала его боль и его злость. Но она верила: он справится. Они вернутся в Яблоневый Приют, и все снова станет, как прежде…

Хоть бы подольше оттянуть возвращение! Мать-Богиня, как же мне не хочется возвращаться!

В дверь постучались.

— Вам посылка, сударыня, — послышался голос хозяина гостиницы.

Ортанс открыла. Полубрауни держал маленькую картонную коробку со странными рисунками.

— Просили передать от Филиппа де Лоррена.

Ортанс осторожно открыла коробку и увидела странный предмет… Она уже видела такие в руках у людей. Кажется, с их помощью переговаривались.

— Это — мобильный телефон, — пояснил полубрауни. — Но боюсь, в ваших руках он не будет работать…

Ортанс выудила из коробки картонный прямоугольник, на котором старомодно-аккуратным почерком было написано: «Этот телефон заговорен ведьмой от любых воздействий. Ты не сможешь его сломать. Только не роняй: он полностью из пластика, хрупкий. В нем только один номер — мой. Звони, если тебе будет что-то угрожать. Не могу встречаться с тобой. Хочу, но не могу. Принц запретил мне. Но если тебе будет что-то угрожать — звони, я пришлю помощь. Л.»

Ортанс прижала карточку к губам.

— Как пользоваться мобильным телефоном?

Брауни взял аппарат, потыкал в кнопки…

— Тут лишь один номер. Достаточно нажать вот эту зеленую кнопочку — и вы позвоните владельцу номера. Все просто. Если вот этот значок на экране начнет мигать, обратитесь ко мне — я помогу зарядить батарею телефона. Но вообще тут мощная батарея, ее надолго хватит.

Ортанс кивнула. Благодарить у фэйри было не принято. У многих из полукровок — тоже.

3.

Нужно было обдумать все, что рассказала хозяйка Яблоневого Приюта, но Филипп не мог сосредоточиться. Мысли ускользали вслед за поспешно удалившейся из кабинета парочкой, удалившейся, впрочем, недалеко, — до библиотеки, располагавшейся в комнате напротив. То, что происходило между ними… Это, в самом деле, было похоже на одержимость. Филипп видел, как полыхало лицо девушки, как дрожали ее пальцы, слышал, в каком бешеном ритме колотилось ее сердце. Надо же, эта глупая овца никак не могла решиться ехать в Париж, потому что боялась встречи с Лорреном, а, сделав это, гордилась, — какая трогательная откровенность! — тем, что сумела внятно изложить информацию, прежде чем сорвала с себя платье. Как видно, не зря фэйри так категорично и яростно против того, чтобы вампиры пили их кровь, — они не вампиров боятся, они боятся самих себя.

Лоррен, впрочем, выглядел не более вменяемым. От него шла такая мощная волна голода и похоти, что это мешало Филиппу думать, и впервые он был не рад тому, что так хорошо читает его чувства.

Эти двое были готовы сожрать друг друга на месте. А ведь с момента их последней встречи прошло две с половиной сотни лет!

Филипп прекрасно помнил эту историю, — еще бы ему забыть! Но, видимо, его собственные эмоции слишком зашкаливали в тот момент, чтобы позволить ему в полной мере оценить масштабы катастрофы. Ну, полакомился Лоррен какой-то полукровкой, почему бы нет, раз их кровь так восхитительно вкусна. Кто бы мог подумать, что все так серьезно…

Это было в тот год, когда началась семилетняя война, в начале лета, за пару месяцев до того, как Пруссия вторглась в Саксонию и началось все веселье. Лоррен в очередной раз поругался с Дианой, и Филипп, почувствовав, что терпение принцессы на исходе и дело может кончиться плохо, решил на время уехать из Парижа. В Европе нарастало напряжение, грозившее вылиться войной, но пока все было довольно тухло, ни одного масштабного сражения, к которому можно было бы присоединиться. И Лоррен снова жадно смотрел в сторону Америки, где разворачивался очередной этап дележки колоний между Францией и Англией. Смотрел, правда, молча, понимая, что эта война ему не светит.

Лоррену было скучно, Филипп это видел, но как-то не придал значения. Сам он как раз совсем не скучал, ему понравилось в Руане, где собралось в ту пору довольно приятное общество, не столь приторно благостное, как в Париже. В отличие от Дианы принц Руана не питал слабости к смертным и порой закрывал глаза на развлечения, после которых приходилось припрятывать трупы, он и сам не прочь был в них поучаствовать.

Приезд Филиппа привнес некоторое оживление в местное вампирское сообщество, а его фантазия добавила несколько новых занятных деталей в поднадоевшие всем развлечения, и он слегка утонул во всей этой круговерти, путешествуя по приемам, оргиям и чужим постелям. В конце концов, он даже почти переселился в дом к двоим красавчикам из свиты принца — сейчас Филипп уже не помнил ни имен их, ни лиц, помнил только, что они были братьями-близнецами и оказались абсолютно идентичными, вплоть до родинки на левой ягодице. Это было так необычно!

Одно время Лоррен принимал участие во всех этих забавах, потом заявил, что ему все наскучило, что Руан ему осточертел, и он очень надеется поскорее убраться отсюда хоть куда-нибудь. Филипп обещал ему, что они так и сделают в самое ближайшее время, а потом на какое-то время потерял его из виду.

Новость о том, что какие-то монстры из мира фэйри собираются напасть на приют полукровок, расположенный где-то неподалеку, одномоментно облетела все магическое сообщество Руана и окрестностей. Поначалу в это просто не поверили, ведь на землях людей фэйри обычно вели себя тихо, они вообще старались не показываться никому на глаза. И вдруг такое! Красные Колпаки… Никто даже толком не знал, кто они такие, то ли гоблины, то ли тролли, то ли что-то еще более чудовищное. Колдуны покопались в старых книжках и то, что они нашли, ясно указывало на то, что от этих тварей следует держаться подальше. Огромные, невероятно сильные и живучие, они были практически непобедимы, даже вампиру не следовало вступать в поединок ни с одним из них.

Настоятель приюта просил помощи у всех, кто мог и хотел бы ее оказать, но дело это было явно безнадежное. Разглядывая картинку, на которой неизвестный художник изобразил свирепое чудище огромного роста и внушительной комплекции, Филипп подумал, что для того, чтобы сражаться даже против небольшого отряда Красных Колпаков, нужен многократный численный перевес, маленькая армия, собрать которую совершенно нереально за короткий срок. Да и кому нужно рисковать жизнью, защищая каких-то полукровок?

По всему выходило, что Яблоневый приют обречен и ничего с этим не поделать. Что ж, иногда такое случается.

Впрочем, говорили, что кое-кто из вампиров отправился туда, то ли из любопытства, то ли в надежде под шумок отловить кого-нибудь из полукровок и выпить его кровь, — почему бы нет, раз тем все равно умирать. Но таких отчаянных оказалось немного. Вампиры, особенно из тех, кто жил уже не первую сотню лет, были не склонны к бессмысленному риску и имели достаточно здравого смысла, чтобы не вмешиваться в чужую войну, когда нет ни единого шанса на победу.

Об этом поговорили и забыли, и Филипп был очень удивлен, когда через несколько дней снова услышал о Яблоневом Приюте, который оказывается устоял, потому что кто-то из чокнутых вампиров вызвал на поединок предводителя Красных Колпаков и каким-то невероятным образом умудрился его убить. Правда — ценой собственной жизни.

Кто-то не верил в подобное чудо, другие предполагали, что все возможно, если неведомый герой перед боем выпил крови фэйри, ведь известно, что кровь фэйри делает вампира гораздо сильнее. Но с другой стороны, — для того, чтобы выпить кровь фэйри, для начала надо убить фэйри, а убить Красного Колпака практически невозможно. Кровь же воспитанников приюта вряд ли годится, она разбавлена на половину и силы в ней не много.

Филипп представил себе несколько вариантов развития событий и ни один не показался ему правдоподобным. И тогда он подумал, что интересно было бы обсудить все с Лорреном, узнать, что он об этом думает, и вообще что-то давно его не видно…

Филипп явился в дом, который они снимали, пока жили в Руане, и вот тут-то ему стало плохо. Потому что Лоррена там не было. И, судя по всему, не было довольно давно. Отсутствовали кое-какие его вещи и, что окончательно повергло Филиппа в ужас — его оружие: полуторный «бастард», меч, предназначенный для настоящего боя, не для прогулок по городу в поисках приключений.

Некоторое время Филипп стоял в ступоре, глядя во чрево раскрытого сундука, где должен был лежать меч, и чувствуя, как внутри него разливается ледяная тьма и как становится нестерпимо больно в груди, там, где, казалось бы, уже совершенно нечему болеть.

«Нет, — подумал он тогда, — Если бы он умер, я бы знал».

Лоррена точно понесло в чертов приют. Но ведь это не значит, что именно он вызвал на поединок главного Колпака!

Вот дьявол! Разумеется, это был он! Кто же еще?!

Филипп яростно взвыл и пнул сундук так, что тот разлетелся на куски. До рассвета еще далеко, он успеет найти Яблоневый Приют и выяснит все на месте. И если только этот придурок жив, он убьет его собственными руками! Оторвет ему башку и засунет ему же в задницу! Только бы он был жив…

Все, что было потом, Филипп помнил обрывочно. Кажется, он пытался выяснить у кого-то точное местонахождение Яблоневого Приюта, и, кажется, приложил этого кого-то головой об стену, потому что тот объяснял недостаточно внятно. Потом кто-то лез к нему с расспросами и какими-то увещеваниями, кто-то путался под ногами и пытался удержать. Зачем? От чего? Потом холодный ветер бил ему в лицо, и он метался между желанием лететь быстрее и страхом потерять ориентиры на пути к приюту, дорогу к которому ему все же кто-то указал.

Приют стоял поодаль от деревень, в довольно глухом месте и пару раз Филипп все же сбивался с пути и вынужден был возвращаться, громко ругаясь с досады.

Вообще, это удивительно, что он его все-таки нашел.

В дверь приюта Филипп колотил так, будто за ним гналась Дикая Охота. И несмотря на это, человек открывший ему, выглядел удивительно спокойным. Впрочем, — после битвы с отрядом Красных Колпаков было ли еще что-то на этом свете, чего обитатели этого места могли бы испугаться? Уж явно не какого-то полоумного вампира.

Молодой, очень красивый священник, явно полукровка, смотрел на Филиппа устало и без малейшего интереса.

— Что вам угодно? — спросил он.

Филипп несколько мгновений не мог говорить, будто горло сжало тисками.

— Вампир, — наконец, произнес он, — Тот, кто убил Красного Колпака. Где он?

— Вы можете найти его в саду.

— Он жив?

Тут священник усмехнулся, как показалось Филиппу несколько саркастично.

— Жив. И даже более чем.

И вот тут Филиппа накрыло по-настоящему. Вся та разнообразная гамма чувств, что пришлось ему пережить за последние несколько часов, трансформировались в ярость, вскипевшую в нем так сильно, что Филиппу казалось, — сейчас она разорвет его на части, ну, или он убьет кого-нибудь, первого, кто попадется ему на пути. Или разнесет к чертовой матери весь этот приют, доделав то, что не вышло у Красных Колпаков.

Он отправился в сторону сада и увидел этих двоих почти тот час же, у самого входа.

Они сидели рядышком, прислоняясь к стволу яблони, довольные и расслабленные, как на пикнике. Лоррен и рядом с ним девушка, державшая его за руку и прижавшаяся щекой к его плечу. Увидев Филиппа, Лоррен что-то сказал ей, она поднялась и ушла.

Лоррен тоже поднялся и сделал шаг Филиппу навстречу.

Он улыбался светло и нежно, глаза его сияли в темноте, как хрусталь, и матово светилась кожа. Он выглядел таким счастливым и умиротворенным, он был похож на архангела, готовящегося явить миру какую-нибудь благую весть.

Слишком много слов рвалось у Филиппа с языка, но ни одно из них не могло выразить в полной мере его чувств.

Поэтому он просто молча врезал Лоррену в зубы. От всей души.

Лоррен, видимо, такого не ожидал, он не успел защититься и вообще едва удержался на ногах. Благостное выражение исчезло с его лица.

— Дьявол вас раздери! — воскликнул он, зажимая ладонью разбитую губу, — Какого черта вы делаете?!

Мгновенная вспышка боли в пораненных костяшках пальцев немного отрезвила Филиппа. Ему стало ощутимо легче.

— Проклятый идиот! — прорычал он сквозь зубы, — Мне сказали, что ты погиб!

— Я не…

— Заткнись! Тебя нельзя оставить ни на минуту! Ты начинаешь творить какие-то абсурдные самоубийственные глупости! Какого дьявола тебе понадобилось лезть в разборки фэйри?! Как ты мог так поступить со мной?!

— Не собирался я погибать! — зло воскликнул Лоррен. — Я не мешаю вам развлекаться, какого черта вы мешаете мне?! Мне было скучно сидеть в этом жалком Руане и ждать когда вы соблаговолите устать от бесконечной ебли! Я говорил вам: мне там надоело!

Филипп смотрел на него скорбно как на безнадежно больного.

— Ты. Мог. Умереть. — произнес он, чеканя каждое слово, — Ты полез в схватку, в которой у тебя не было ни единого шанса. Ради чего?

— Почему ни единого шанса? С чего вы это взяли? Это была обычная драка, самая обычная, мы прошли таких миллион…

— Ты принимаешь меня за дурака? — перебил его Филипп, — Все знают, что из себя представляют Красные Колпаки! Не каждому воину сидхэ удается справиться с ними в поединке! Я знаю, в чем тут дело: тебе приспичило попробовать крови фэйри, и как я вижу, вполне удалось это проделать! Что скажешь? Очень сладко? Стоит того, чтобы умереть?

Лоррен уже не пытался возражать, понимая, что все бесполезно. По опыту он знал, что сейчас лучше всего помолчать и дать Филиппу отораться, не подкидывая поленьев в костер его праведного гнева. Да и что он мог бы сказать? Да, это того стоит?

В таком случае, это будет последним, что он скажет в своей жизни.

Филипп и не ждал от него ответов.

— Идем, — сказал он, — Мы немедленно уезжаем отсюда. Проведем день в Руане и уедем, как только стемнеет.

— Уедем? — удивился Лоррен, — С чего вдруг?

— Ты пил кровь фэйри! — прошипел Филипп, — Стоит кому-то в Руане тебя увидеть, и все об этом узнают! Ты, может быть, забыл или, как обычно, не потрудился подумать, но к этому одинаково плохо относятся и фэйри и Совет. Тебе наплевать, я не сомневаюсь, но мне — нет!

— Не я один пил их кровь. И это было необходимо, чтобы победить.

— Будешь рассказывать это не мне, а палачу Совета, когда он явится за твоей тупой башкой. Только вряд ли он станет тебя слушать.

Не говоря больше ни слова, Филипп отправился в сторону ворот.

— Я должен попрощаться, — услышал он голос Лоррена и только раздраженно махнул рукой.

Делай, что хочешь!

Явился Лоррен только через три четверти часа, и кровью фэйри пахло от него еще сильнее, но у Филиппа уже не было сил как-то реагировать на это. Он чувствовал себя опустошенным, и на душе было тоскливо, хоть волком вой. Он сидел на скамейке у приютских ворот, прислоняясь затылком к одной из вездесущих яблонь, закрыв глаза и слушая стрекот цикад.

Лоррен сел с ним рядом и некоторое время молчал. Возможно, он все же испытывал некоторое чувство вины, хотя, конечно, ни за что бы в этом не признался.

— Это действительно вкусно, — произнес он, — Вы бы сами не смогли оторваться, случись вам попробовать… Хотите, я поделюсь?

Филипп был бы совсем не против вгрызться сейчас ему в шею, помимо прочего, он был еще и голоден, ведь даже не питался сегодня, а кровь фэйри манила. Очень-очень манила. Но он удержался. Потому что укус означал бы прощение, а Филипп в тот момент совсем не был готов Лоррена прощать.

Потом он сожалел об этом, ведь за все истекшие с тех пор годы, случая попробовать кровь фэйри больше не представилось.

Может быть, он представится теперь?

Как бы только Лоррен не убил свою полукровку в порыве страсти. Он и с людьми не особенно утруждается тем, чтобы себя контролировать, а кровь этой девки для него как наркотик.

Филипп уныло подумал, что обескровленное тело директрисы Яблоневого Приюта будет последним изящным штрихом в его смертном приговоре, и открыл одну из двух толстых ученических тетрадей, исписанных аккуратным ровным почерком. Текст был вполне читаем, но все равно разбирать рукопись было сложно с непривычки. Какое-то средневековье. Что они там, в Яблоневом Приюте, печатной машинкой обзавестись не могут? Или столь несложную механику у них там тоже клинит?

Ортанс постаралась. Сведения о фоморах действительно были изложены вдумчиво и подробно, она даже процитировала какие-то описания сражений фэйри с фоморами во всех красочных подробностях. Читая их, Филипп чувствовал, как на него наваливается тоска. По всему выходило, что твари эти опаснее Красных Колпаков, гораздо опаснее. Практически непобедимы. Даже с самыми мелкими из них, с теми, кто развлекается сейчас в Париже, чрезвычайно трудно справиться. Когда полезут остальные — это очень быстро повергнет мир в хаос.

Фоморы какое-то древнее зло, которого боялись даже сидхэ, и с которыми когда-то они едва-едва справились общими усилиями.

Что же делать?

Прежде всего, известить Совет. Потому что проблема явно выходит за рамки возможностей принца города. Ведь одними открытыми вратами дело не ограничится, спустя какое-то время этот неведомый ублюдок-сидхэ откроет следующие. Где они, интересно? Но уж наверное, не в Париже.

Совет должен что-то предпринять. Просто обязан.

Мысль эта почему-то не принесла облегчения.

Потому что Филипп хорошо представлял себе, как все будет: его звонок в канцелярию, где какая-нибудь молоденькая глупая вампирша скажет «ваша заявка будет рассмотрена в самое ближайшее время» и потом забудет о ней. Ну, ладно, он может обойти официальную процедуру, позвонить Диане и изложить все ей. Диана не дура, она поверит ему. Она поможет ему связаться с Бурхардингером (кстати, когда-то в Париж должен прибыть его колдун. Может, уже прибыл и его съели? Было бы славно, одной проблемой меньше). Бурхардингер, возможно, вынесет вопрос о фоморах на очередное — или даже внеочередное — заседание Совета. В конце которого старые упыри скажут: где там бесчинствуют фоморы? В Париже? Вот пусть принц Парижа и решает проблему. Это его обязанности. А что касается каких-то других врат, которые якобы могут открыться, то это вилами на воде писано. И не смешите нас! За те несколько тысяч лет, что мы живем на земле, конец света предсказывали столько раз, что мы уже устали паниковать. Просто Орлеанский — хитрая тварь, хочет свалить на нас свою работу.

Вот если бы убедить Совет пообщаться с фэйри… Те подтвердят опасность, и, может быть, даже помогут… Впрочем, эту задачу Совет однозначно свалит на Филиппа. Все знают, что у фэйри перед ним должок. Они обязаны ему помочь. Они обещали.

Уже смирившись с неизбежным, Филипп включил ноутбук и последующие часа полтора сочинял официальное послание в Совет, где изложил всю имеющуюся у него информацию и просил принять меры. Письмо он отправил в канцелярию и проследил за тем, чтобы оттуда пришел ответ с пометкой «получено» и входящим номером какого-то астрономического масштаба. Они там что, ведут нумерацию от сотворения мира?

Пусть даже на Совет надежды нет, поставить их в известность все равно необходимо.

Потом Филипп снова углубился в записи Ортанс, но ему помешали.

Из катакомб вернулись посланные им на разведку стражи.

Филипп уже знал, что ничего хорошего от них не услышит, так и произошло. Парни совершили невозможное, им почти удалось добраться до открытых врат, но подойти вплотную они все же не смогли, вокруг было слишком много чудовищных тварей.

Описания их соответствовали данным Ортанс.

Они сливаются с темнотой и даже нам не всегда возможно их вовремя заметить… Они огромны… Нет, просто они могут менять форму… У них зубы и когти… И кажется вовсе нет глаз, но они нас чуют… Они покрыты каким-то мехом… Нет, у них голая серая кожа, обвисшая и сморщенная, как у гулей… Нет, на самом деле, они просто сотканы из тьмы… Когда они поблизости, возникает почти неконтролируемое чувство ужаса и паники… Они стремительны и сильны, они абсолютно неуязвимы, и мы потеряли двоих наших, и всех проводников-крыс. Что же это такое, монсеньор?

— Это фэйри, мальчики. И я очень надеюсь, что сражаться с ними тоже будут фэйри.

Ночь, наконец, подходила к исходу, и Филипп как никогда раньше мечтал о том, чтобы отправиться уже в бункер и хотя бы ненадолго умереть.

Когда вдруг отворилась входная дверь, он мысленно разразился проклятиями, уже не сомневаясь, что к нему заявился кто-то еще, чтобы рассказать очередную гадость. Хватит! Сколько можно?!

Но, на сей раз, мироздание смилостивилось над ним. Это оказались всего лишь Катрин и Кристиан, два пьяных в хлам, растрепанных и радостно возбужденных человечка. Они едва держались на ногах и болтали какие-то глупости. И, глядя на своего мальчишку, Филипп вдруг почувствовал, как его отпускает напряжение этой дьявольской ночи. Хотелось обнять его, хотелось прижать его к себе, зарыться лицом в его волосы и забыть хотя бы на короткое время о том, что сегодня пришлось увидеть и услышать.

Но ему пришлось звонить Льорису и рассказывать о том, что удалось сегодня узнать: крысы не смогут удерживать катакомбы, не стоит даже пытаться. Лучше всего сейчас им принять человеческое обличие и сидеть по домам, никуда не высовываясь после наступления тьмы.

А потом ему пришлось звонить еще и Белуа и Ле Февру и пространно беседовать с ними, борясь с желанием всех просто послать. Но сейчас ему не нужны были бессмысленные жертвы ни среди охотников, ни среди колдунов, поэтому пришлось и их всех убеждать не высовываться. Впрочем, колдуны этого делать и не собирались. Зато охотники рвались в бой, и им, как всегда, нужны были подробности, и они желали знать, что именно принц собирается предпринимать. И когда. И как. И кого. И с кем.

Когда, наконец, Филиппу удалось от них отделаться и подняться в гостиную, он увидел там Лоррена, развалившегося у телевизора и лениво листающего каналы. Мерзавец выглядел таким довольным, что хотелось его убить. И от него одуряющее сладко пахло кровью фэйри.

Филипп выдернул телевизор из розетки.

Лоррен посмотрел на него устало.

— Что еще у вас случилось?

— Что еще?! — возмутился Филипп, — Ты хоть понял, о чем рассказывала твоя девка?!

— Понял. Фоморы. Я, кстати, говорил вам, что в этом мире мы вряд ли встретим что-то новое. Я был прав.

— Я собираюсь призвать владычиц фэйри.

— Париж и так наводнен фэйри. Вам мало тех, что уже есть?

— У тебя есть другие предложения? Излагай!

— Мы справимся сами. А эти леди-сидхэ… Вы же знаете их, — вы ничего толкового от них не добьетесь.

— Фоморы не Красные Колпаки, ты не сможешь драться с ними, даже если до дна иссушишь свою полукровку. Хотя у тебя ума хватит полезть в драку, не сомневаюсь… Я призову фэйри, Лоррен, и попрошу их о помощи, и буду надеяться, что они не откажут. А теперь подумай: что если так? Что если они прибудут в Париж? И увидят тебя? И поймут, что ты пил их кровь? Что они скажут на это?

Лоррен резко поднялся с дивана и отшвырнул в сторону пульт.

— Мне казалось, что вы были не против! Могли бы сказать, что мне не стоит этого делать! Что я, по-вашему, идиот, и не понял бы?!

— В тот момент я еще не знал, что буду призывать фэйри!

— Я должен был знать это за вас?!

— Ты мог бы… мог бы… — Филипп горестно всплеснул руками, — Мог бы хоть иногда думать не только о собственном удовольствии! На меня сегодня вылили тонну дерьма, а ты, вместо того, чтобы быть со мной рядом, каждый раз идешь кого-нибудь трахать! Ты чертов эгоист, Лоррен!

 

Глава 7

1.

Как только вампиры вышли, в комнату тотчас вломились люди, и Кристиан едва успел спрятаться в ванной. Предстать перед кем-то голым и перепачканным кровью ему совсем не хотелось.

Через щель между дверью и косяком он видел двоих парней с набором реанимации и Катрин, отрывистым голосом дающую им указания. Они окружили распростертое на полу тело, действуя быстро и слаженно. Кислородная маска, массаж сердца, дефибриллятор, наготове набор для переливания крови. Его подключат сразу же, если только удастся запустить сердце. Затаив дыхание, Кристиан наблюдал за работой медиков, с надеждой — вдруг у них получится, и они смогут вытащить беднягу с того света. Они ведь наверняка делают это не в первый раз.

Кто-то кинул взгляд в сторону ванной и Кристиан отпрянул от щели. Он прижался спиной к стене, и встретился взглядом со своим отражением в огромном зеркале напротив. Зрелище было то еще. В полутемной ванной он выглядел как зомби, только что выбравшийся и могилы, ошалелый и всклокоченный, и уже успевший кого-то сожрать. Засохшая корка крови неприятно стягивала кожу, до смерти хотелось забраться в ванную, отмыться и согреться. Кристиан чувствовал, что его начинает колотить нервная дрожь. Когда уже эта команда реаниматоров закончит?

В комнате стало как-то слишком тихо, Кристиан снова выглянул в щель и похолодел, увидев, как парни грузят тело в черный пластиковый мешок.

Катрин, совершенно потерянная, сидела на полу, бессильно опустив руки и глядя застывшим взором на то, как над головой ее пациента наглухо застегивают «молнию». После того, как труп унесли, она еще некоторое время сидела неподвижно, потом тяжело поднялась и ушла.

Кристиан плотнее закрыл дверь в ванную, зажег свет и включил воду в душевой кабине, стараясь сделать ее погорячее. Вода почти обжигала и парень, стиснув зубы, подставил лицо под больно бьющие струйки, надеясь, что они прогонят этот жуткий озноб.

Кабина наполнилась паром. Окрашенная розовым вода потекла в слив. От запаха крови, от вида крови Кристиана затошнило, и он подумал, что как-то слишком уж часто ему пришлось лицезреть ее за последнее время. И свою и чужую.

Кристиан выдавил на ладони побольше шампуня, надеясь, что он перебьет ненавистный металлический запах, намылил голову и лицо, но как только закрыл глаза, перед внутренним взором вдруг возникло бледное лицо убитого парня с ввалившимися щеками и серыми губами, с остекленевшим взглядом. Кристиан поскорее открыл глаза, не обращая внимания, что их щиплет от мыла. Он смыл с себя кровь, но ее отвратительный запах все еще преследовал его, будто он сам ее напился. Желудок скрутило спазмом, и тошнота подкатила к горлу, Кристиан рухнул на колени и отправил в слив остатки ужина. Глаза жгло, будто от непролитых слез, и на душе было так паршиво, что хотелось выть.

Только что в его присутствии убили человека.

Оказывается, знать абстрактно, что такое бывает, совсем не одно и то же, что видеть воочию.

Какая потрясающая новость.

«Может случиться так, что я не успею остановиться и убью тебя, — вспомнил Кристиан слова Филиппа, — Тебе не страшно?..»

Воображение легко поменяло его местами с сегодняшней жертвой.

Вот теперь страшно, ага… И, если он не окончательно сбрендил, — нужно валить отсюда, пока еще не слишком поздно. Лучше всего даже уехать из Парижа, домой, к матери. Начать ходить в церковь. Молиться за спасение своей души. И за спасение его души… Господи, сможешь ли ты простить Филиппа Орлеанского, вампира? У всех есть шанс, правда? Даже у самых отъявленных злодеев? А он не злодей, просто… так получилось.

Кристиан хмыкнул, развеселившись собственным мыслям, и вдруг понял, что ужасно отсырел. Он выбрался из душа, наскоро вытерся и отправился разыскивать свою одежду. К счастью, она не была заляпана кровью. В отличие от дивана. И на полу отчетливо запечатлелись кровавые отпечатки босых ног. Утром прислуге придется все это оттирать. Ну, пол ладно… А вот диван как они будут чистить? Наверное, у них есть пятновыводитель, созданный специально для маньяков, любящих вспарывать когтями чужие задницы.

Сука Лоррен. Когда-нибудь он за это ответит. И за все прочее…

Одевшись, Кристиан отправился к себе в комнату, понимая, что никуда он отсюда не уйдет. Хотя спроси его кто-нибудь: почему, вряд ли он найдет, что ответить. И копаться в себе, разыскивая ответ на эту загадку тоже нет никакого желания. Зато есть желание сейчас пойти куда-нибудь подальше из этого дома, туда, где обретаются нормальные живые люди. И напиться. Нужно только прихватить сумку, там, вроде, завалялись какие-то деньги.

Проходя по коридору, Кристиан уловил слабый запах никотина и вдруг почувствовал такую неодолимую потребность курить, что не удержался и заглянул в приоткрытую дверь комнатки, которую раньше он принимал за чулан. Комната оказалась не такой уж и маленькой, у стенки стояла медицинская каталка, капельница, громоздилось еще какое-то оборудование. А на подоконнике сидела Катрин, сжимая в дрожащих пальцах сигарету и выпуская дым в приоткрытое окно, из которого весьма ощутимо сквозило. Услышав, как скрипнула дверь, девушка вздрогнула и едва не выронила сигарету.

— Это я, не пугайся — сказал Кристиан, — Дай покурить.

Катрин молча протянула ему пачку.

Кристиан сел с ней рядом на подоконник, прикурил от ее сигареты и с наслаждением затянулся.

— Собираюсь пойти напиться, — сказал он через минуту, — Хочешь со мной?

— Знаешь места, где наливают в четыре утра? — мрачно спросила девушка.

— Ага. И одно из них даже недалеко отсюда.

— Тогда пойдем, — Катрин соскочила с подоконника, — До смерти хочется уйти из этого дома.

Кристиан грустно улыбнулся, уловив схожесть их мыслей.

Они выбрались из дома, стараясь никому не попадаться на глаза, и пошли вниз по набережной. Был уже пятый час утра и улицы оказались почти пустынны. Тем более, что и погодка выдалась хуже некуда, дул сильный ветер и с неба сыпала какая-то мелкая морось.

— Ненавижу осень, — проговорила Катрин, надевая капюшон и засовывая руки в карманы куртки, — Пойдем скорее.

— Здесь недалеко.

Они прошли вдоль по улице, свернули в подворотню и действительно вышли к какому-то сомнительному заведению, расположенному в полуподвальчике жилого дома и не оснащенному неоновой вывеской, так что найти его в темноте было бы довольно затруднительно, если не знаешь точно, куда идешь.

— Ты уверен, что оно открыто? — усомнилась Катрин.

Кристиан толкнул дверь и широким жестом пригласил ее войти.

— Мы приходили сюда, когда клубы закрывались, а по домам расходиться не хотелось. Здесь все так… по-простому. Зато открыто до рассвета.

Несколько ступеней вниз, и они оказались в небольшом зале, где царил полумрак и тихо играла музыка. Все столики были свободны.

— От заката до рассвета… Ты уверен, что здесь не тусуются кровососы? — шепотом спросила Катрин.

— А черт знает, — так же тихо ответил Кристиан, — В последний раз я здесь был до того, как узнал, что кровососы существуют.

— Может, пойдем отсюда?

Словно услышав ее слова, из подсобки вышел высокий тощий парень, угрюмый на вид и одетый как хиппи.

— Кухня закрыта, — заявил он, — Есть только холодные закуски.

— Водка есть?

— Сколько угодно.

Парень бросил на столик распечатку с перечнем закусок и напитков и снова скрылся в подсобке.

Катрин проводила его взглядом, все еще не решаясь сесть.

— Это человек, — сказал ей Кристиан.

— Сама вижу. Ладно…

Девушка уселась на скамью и взяла в руки так называемую винную карту.

— Что здесь можно пить?

Они заказали водку с тоником. И какие-то чесночные гренки. Больше все равно ничего не было. Парень вынес им два бокала и бутылки, — обслуживайте себя сами. И снова удалился в подсобку.

Катрин дрожала, хотя в помещении было тепло, и Кристиан поспешил разлить по бокалам напиток.

— Выпей, станет легче… — сказал он, — В первый раз такое, да?

Девушка двумя большими глотками отпила сразу половину бокала.

— У меня в первый. Раньше всех удавалось вытащить. И даже без особых проблем. Знаешь, бывает ведь, что человек кажется крепким и здоровым, а откачаешь из него крови грамм двести, и он уже с копыт. Но этого… — Катрин запнулась, будто у нее сдавило горло, — Его нарочно. Убили. Прикинь, я в вену не могла войти, чтобы адреналин всадить, — они просто склеились, бля!

Кристиан вспомнил, каким серым стало лицо парня перед тем, как Филипп отшвырнул его от себя, так небрежно, как пустую бутылку. В его взгляде еще несколько мгновений теплилась жизнь, и теперь Кристиану казалось, что он видел в нем ужас и смертную тоску, и что посиневшие губы дрогнули в последней попытке вздохнуть, но на это уже не было сил. А еще он помнил, как на него самого смотрел Филипп за миг перед тем, как Жак привел ему пищу. В его взгляде не было ничего человеческого, только голод, голод, голод… И ярость. Что было бы, если бы Жак замешкался?

Кристиан глубоко вздохнул, будто ему, как и убитому парню, не хватало воздуха и допил остатки из своего бокала.

Катрин последовала его примеру.

— Я никогда такого не видела, — проговорила она, — Сердцу просто нечего было качать, а мы, как дураки, пытались его запустить!

Руки девушки так дрожали, что она вынуждена была поставить бокал на стол. Кристиан накрыл ладонью ее пальцы, и она вцепилась в него, будто он держал ее над пропастью.

— Может, тебе уволиться? — проговорил он.

Катрин посмотрела на него с изумлением, на мгновение будто лишившись дара речи, а потом громко расхохоталась.

— Ты спятил?! Думаешь, это так просто — взять и уволиться?!

— А в чем проблема? В качестве бонуса тебе еще и память сотрут. Не будешь помнить все это…

— Ты ничего не знаешь!

— Что я должен знать?

Катрин помолчала.

— Контракт заключался надолго. Это было непременным условием.

— Я могу попросить за тебя.

— Ну, ты просто благодетель, — проговорила девушка с сарказмом и, вынув руку из его пальцев, сама налила себе еще водки, — Кто ты такой, чтобы за меня просить? Думаешь, он тебя послушает? А даже если и так… Не надо. Сейчас мы с тобой напьемся, мне будет плохо, и я пропущу ординатуру, скажусь больной. А вечером явлюсь на работу как всегда и сделаю вид, что ничего не произошло. Буду и дальше вытаскивать с того света таких, как ты. Наверняка придется и тебя самого когда-нибудь…

— Я уже чувствую себя одной ногой в могиле, — пробормотал Кристиан, глядя на дно бокала.

— Вот и валил бы домой… Прямо сейчас. Ну в самом деле, целее будешь… Тебя-то никакой контракт не держит.

— Как ты умудрилась подписать контракт с вампирами?

— Тебя интересуют этические соображения?

— Практические. Как ты их нашла?

— Это они меня нашли. У Филиппа везде свои люди. Кто-то рассказал ему о моем бедственном положении, и вуаля — вакансия реаниматолога закрыта.

— Получила предложение, от которого нельзя отказаться?

— Вот именно. Мне оставался год до окончания универа, и тут все полетело кувырком. У мамы случился инсульт. Прихожу однажды домой, а она на полу лежит. В больнице ее откачали, но прогнозы хреновые… Парализована вся правая половина, и раз уж никаких улучшений за все это время не произошло, то и вряд ли они будут.

— Печально. Сочувствую тебе.

— Сам понимаешь, что дальше. Нужны деньги на сиделку и на все прочее. А где их взять? Мне пришлось бы бросить учебу и искать какую-то работу. А какую можно найти работу недоучке? Официанткой в кафе? Безнадега.

Кристиан кивнул.

— Филипп много тебе платит?

— Как квалифицированному врачу. И за учебу в универе он платил. Теперь ты догадываешься, что он не обрадуется, заяви я, что больше не хочу у него работать. Да и куда мне деваться? Лучше работы я все равно не найду… А маме хуже в последнее время. Не потому, что новый удар, просто она устала бороться, не хочет больше ничего, отчаялась.

— Кровь вампира лечит все болезни, — проговорил Кристиан, немного помолчав.

— Ты думаешь, я не знаю? — Катрин грустно улыбнулась, — Но мне ее не получить. Я просила Филиппа. Обещала, что за это буду служить ему верой и правдой до конца дней своих. И знаешь, что он мне ответил? Вампиры не вмешиваются в дела людей. Они их только жрут! Но не могут пожертвовать и капли своей драгоценной крови, чтобы кого-то спасти!.. Тем более, зачем бы? Я ведь все равно буду на них работать. И буду стараться изо всех сил. Кстати, я еще запросто могу огрести за то, что не спасла того парня. И кому какое дело, что это было невозможно? Им на нас плевать, Кристиан. Мы для них рабочая сила и еда. Ну и еще развлечение… Они уже забыли, как быть людьми. А может, и не помнили никогда, если верить историкам. Налей-ка мне еще!

— Ты не права, — сказал Кристиан, снова разливая по бокалам водку с тоником, — У них действительно есть закон, за нарушение которого строго карают.

Катрин криво усмехнулась.

— Сегодня этот закон был с легкостью послан на хуй!

— Откуда ты знаешь? Тебя же там не было.

— И правда! Что-то я голословно обвиняю честных кровососов, не проведя расследования! Не опросив свидетелей! Сейчас ты мне скажешь, что произошел несчастный случай? Жертва поскользнулась, упала, накололась шеей на двузубую вилку и истекла кровью?

— Нет, но… Просто случилось нечто настолько хреновое, что мертвецов теперь никто считать не будет. Одним больше, одним меньше не имеет значения.

— Клево… Это ты о чем?

— Вот не знаю, рассказывать ли тебе или послать за ответами к гуглю.

— Хрена лысого гугль даст мне ответы! Ну-ка, рассказывай!

— Я сам не очень понял. Вроде как, в городе появились какие-то твари, которые по ночам убивают людей, высасывая из них жизненные соки и превращая их в сушеные мумии. Понимаю, звучит дико… Но вот как-то оно так. И жертв уже довольно много. Охотники, маги, крысы и вампиры — все стоят на ушах, и никто не представляет, что делать.

— Ты серьезно? И что это за твари?

— Говорю же: никто не знает. Никто их даже не видел толком, а все кто с ними встречался, уже не могут ничего рассказать.

— Похоже на описание сюжета третьесортного ужастика.

— Ну да. И вампиры из того же сюжета. Но мы их видели всего час назад… Кстати, мы с тобой тоже персонажи, если бы кто-то слышал, о чем мы говорим, решил бы, что мы обсуждаем ролевку.

— И в этой ролевке мы самые беззащитные, — мрачно пробормотала Катрин, — Знаешь, неведомые твари совсем меня не прикалывают.

— Они и небеззащитных не прикалывают. Хотя… — Кристиан вспомнил довольную рожу Лоррена, — Некоторых прикалывают. Тех, кто с головой не дружит.

Девушка вдруг воззрилась на него с ужасом.

— И ты, зная обо всем, потащил нас ночью из дома?! Через какие-то подворотни! По темноте! Кристиан, ты сам-то с головой дружишь?!

Катрин бросила подозрительный взгляд в сторону двери, потом в сторону подсобки, с трудом фокусируя взгляд. Все же ее уже довольно сильно развезло.

— Что-то тот парень давно не появлялся… Может, его уже того?.. Сожрали?

— Да ладно. Уже совсем утро.

— Совсем утро будет, когда рассветет! Ты знаешь, сколько еще до рассвета? Часа два!

— В помещениях трупы еще не находили. И он бы, наверное, орал, если бы его жрали…

— Не все успевают заорать, — сказала Катрин со знанием дела, — Но я проверять не пойду, хватит с меня трупов на сегодня. Давай лучше еще выпьем.

Они успели выпить почти всю бутылку и слопали все гренки, рассказывая друг другу, что успели узнать о мире монстров. Катрин призналась, что видела и оборотней и магов, правда, все они выглядели как обычные люди и не делали ничего неординарного.

— И это к лучшему, я считаю, — заявила она, дохрустывая последний сухарик, — Увидишь крысу величиной с человека, помрешь от ужаса.

— Получить файерболом в лоб тоже не подарок. Интересно, а магии кто угодно может научиться? Я в играх всегда выбирал персонажа мага.

— А я выбирала эльфов… Эльфы всех круче.

— А вот и нет, маги круче! Кстати, ты видела когда-нибудь эльфов?

— Нет… Черт! Они тоже есть на самом деле?!

— Наверное. Я слышал сегодня, что эти убийства могут быть работой фэйри. И знаешь что еще! Кажется, одна из фэйри должна была сегодня придти к Филиппу!

— Да ты что… — в изумлении выдохнула Картин, — А мы тут сидим, как дураки! Пошли посмотрим, а? Может, еще успеем!

Девушка вскочила из-за стола, едва не опрокинув скамейку.

— Настоящая эльфийка! — воскликнула она, — Она должна быть ослепительно красивой! И может быть, даже ушки острые! Как у Арвен!

Кристиан рассмеялся, глядя на ее светящееся азартом лицо.

— Так нас с тобой и позвали на эльфов смотреть…

— Они все ходят через двери, чтоб ты знал! Можно затаиться где-нибудь в углу и посмотреть! Ты думаешь, меня на оборотней и магов смотреть приглашали! Не-ет! Я подглядывала!

Хозяин заведения так и не появился из подсобки, поэтому Кристиан просто оставил деньги на столе, и они с Катрин крадучись вышли на улицу. Было еще совсем темно и по углам таились глубокие тени.

— Черт-черт… Мне кажется, я вижу что-то такое там, — дрожащим голосом пробормотала Катрин, указывая под арку, — Оно шевелится. Как же мы пройдем?

— По-моему, там нет ничего.

За аркой призывно горели фонари и проносились машины, Кристиан взял девушку за руку и, стараясь шагать уверенно, повел ее через темноту. И тут в углу арки действительно что-то шевельнулось. Катрин с визгом кинулась прочь. И Кристиан почти последовал за ней, но успел разглядеть, кто именно затаился в подворотне.

— Не бойся! Это кошка! — крикнул он вслед девушке.

Серый зверек, перепуганный визгом, молнией метнулся прочь, а Кристиана вдруг разобрал смех. Катрин сначала разозлилась на него за это, а потом начала смеяться тоже. Так они и стояли под фонарем, хохоча до икоты и утирая слезы, и никак не могли остановиться. А потом, пошатываясь, побрели в сторону дома.

Прямо в прихожей Катрин и Кристиан наткнулись на Филиппа, который тихо разговаривал о чем-то со стражами, вероятно, только что вернувшимися из катакомб. Вид у вампиров был крайне мрачный, и все они обернулись в сторону растрепанных, возбужденных и едва держащихся на ногах людей.

— А мы это… хотели посмотреть на фэйри. Она уже ушла? — спросил Кристиан, чтобы нарушить неловкую паузу.

Катрин врезала ему локтем в бок. Больше всего на свете ей хотелось сейчас провалиться сквозь землю. Никогда еще она не выглядела так глупо!

Филипп некоторое время молча смотрел на них, но прочесть по его лицу, о чем он думает, было совершенно невозможно.

— Она не настоящая фэйри, — наконец сказал он, — Всего лишь полукровка.

— А… Ну ладно, тогда мы пошли.

Кристиан взял девушку за руку и поволок ее к лестнице на второй этаж. Где-то на середине пролета, они споткнулись и едва не покатились кубарем вниз, но все же удержались и благополучно скрылись в коридоре.

— Вот зараза, мне конец! — простонала Катрин, когда они добрались до ее комнаты, и девушка рухнула на кровать, закрывая лицо ладонями — Зачем же мы так надрались?!

— У нас был повод, — сказал Кристиан, — Не парься. Ложись и поспи, все будет хорошо.

— Ничего не будет хорошо! — Катрин сняла промокшую куртку и кинула на стул, — Теперь меня уволят! Или съедят! Уволят, а потом съедят! И ты еще, как дурак: мы пришли смотреть на фэйри! В зоопарк ты что ли пришел?!

Кристиан фыркнул.

— Надо же было что-то сказать.

— Лучше было помолчать! Ты придурок! Но тебе можно — ты маленький еще! А я?!

— А ты взрослая, умная и ответственная. Все это знают. Просто сегодня у тебя тяжелый… тяжелая ночь.

Катрин посмотрела на него жалобно.

— Ты, правда, думаешь, что мне ничего не будет?

— Стопудово. И вообще им сейчас не до нас.

На прощание чмокнув девушку в щеку, Кристиан отправился наверх. Ему хотелось увидеть Филиппа перед сном, но с другой стороны действительно была вероятность, что тому не до него. Интересно, что обнаружили стражи в катакомбах. И зачем приходила фэйри. Полукровка… Это что, значит наполовину она человек? Тоже интересно.

В гостиной помимо Филиппа оказался еще и Лоррен, и Кристиан притормозил на пороге, усомнившись, стоит ли заходить. Общаться с этим гадом у него не было никакого желания даже с пьяных глаз. Тем более, что обстановка в комнате ему показалась какой-то напряженной. Филипп, кажется, злился. А Лоррен выглядел раздосадованным.

Тихо смыться не получилось, вампиры обернулись к нему.

— Ты чего там встал? — сказал Филипп, — Иди сюда.

— Нет уж, я лучше пойду спать… — ответил Кристиан, мрачно глядя на Лоррена.

— Посмотри, Лоррен, что ты сделал с ребенком, — обернулся к нему Филипп, — Он тебя боится. Не смей больше трогать его, слышишь? Я серьезно.

— Мне что и трахнуть его нельзя? — сквозь зубы процедил Лоррен, глядя на Кристиана так, что у него снова заколотилось сердце и подогнулись коленки.

— Только, если он захочет.

— Я не захочу, — поспешно сказал Кристиан, злясь на то, что даже водка не помогает ему избавиться от страха.

— Значит, нельзя, — сказал Филипп, потом удивленно посмотрел на Кристиана, — Ты не хочешь Лоррена?!

— В гробу я его видел! В белых тапочках!

Филипп вдруг улыбнулся.

— Тапочки не обещаю… — протянул он, — А об остальном стоит…

Лоррен не дал ему договорить, в один миг оказавшись с ним рядом, он резко повернул Филиппа к себе.

— Вы это серьезно сейчас? Уложите меня в гроб из-за него?

Черты его лица теряли человеческую мягкость и глаза полыхнули яростью.

— Уложу, если ослушаешься, — спокойно сказал Филипп, глядя ему в глаза.

— Да идите вы на хуй вместе со своим уебком! — проговорил Лоррен, отталкивая его от себя, — Давайте, попробуйте! А я посмотрю, как это у вас получится!

Выходя из комнаты, Лоррен так шибанул дверь, что дерево треснуло, и одна створка слетела с петель.

— Теперь он меня убьет, — флегматично заметил Кристиан, глядя на то, как с жалобным скрипом дверь падает на пол.

— Не посмеет, — проговорил Филипп, улыбаясь, — Ох, как же мне нравится, когда он такой!

Кристиан с удивлением смотрел на его довольное лицо, тоже невольно начиная улыбаться.

— Вы оба уроды! — с чувством проговорил он и сокрушенно покачал головой, — Больные на всю голову! И как меня угораздило с вами связаться?!

Филипп уселся на диван и поманил его к себе.

— Иди сюда. Ты милый, когда пьяный. Похож на уличного котенка, такой маленький и храбрый. Смешной.

Кристиан плюхнулся рядом и положил голову вампиру на колени. Если закрыть глаза, под веками начинали вертеться радужные круги, и диван раскачивался, как лодка в бурном море.

— Ничего смешного, — пробормотал он, — Ты убил человека.

— Это так сильно тебя расстроило?

— Ну как тебе сказать… Еще бы! Ты взял и убил его! Просто так, без всякой причины! Намеренно!

Филипп помолчал пару мгновений. Его пальцы скользнули по щеке Кристиана, убирая спутанную прядь волос, и тот невольно затаил дыхание. Ему хотелось взять эту руку и прижать к губам. Хотелось забраться к вампиру на колени и обнять его, хотелось уткнуться носом ему в шею и попросить ничего не говорить, и вообще больше никогда не заводить разговор о том, что причиняет боль и заставляет мучиться сомнениями. И, как сказала Катрин, — просто сделать вид, что ничего не произошло. Но, черт возьми, как же это было бы неправильно!

— Причина была, мой милый, — тихо сказал Филипп, — Дело в том, что я вампир. Вампиры убивают людей, и делают это с удовольствием. Кровь лишь слегка утоляет голод, это как на пиру, когда столы ломятся от яств, поесть шпината без соли и масла и тем удовлетвориться. Дурацкое сравнение, но я не знаю, как объяснить тебе лучше. Кровь позволяет продлить существование, дает иллюзию жизни. Смерть это энергия, магия… Это возможность стать сильнее.

— Но у вас же есть закон.

— Закон создан не для заботы о людях, а чтобы вампиры вели себя осмотрительно, не восстанавливая смертных против себя. Не выдавали тайны своего существования. Согласно закону убивать нельзя никогда. Но можно позволить себе забыть о правилах, если точно знаешь, что это сойдет тебе с рук. Например, когда весь мир летит к дьяволу в пекло.

— Вам совсем нас не жаль? — спросил Кристиан, вспомнив слова Катрин.

— Не обобщай. У многих вампиров есть люди, которые им дороги по какой-то причине. Хотя кое-кто и считает, что у вампиров нет души, это не так. По большей части мы остаемся такими же, какими были при жизни.

— А каким ты был при жизни?

— Я был большим чудовищем, чем сейчас, потому что имел возможность плевать на все законы. А сейчас не могу.

— Расскажешь?

— Ни за что. Ты слишком светлое создание для того, чтобы знать обо мне правду.

— Был бы я светлым созданием, не лежал бы сейчас у тебя на коленях, а был бы уже на полпути к родному дому… Или хотя бы попросил тебя спасти мать Катрин, которая умирает.

— А ты не просишь?

— А я не прошу…

— Это хорошо. Потому что спасать старушек скучно.

Филипп поднялся с дивана, возвращая Кристиана в вертикальное положение, отчего мир вокруг него снова крутанулся каруселью.

— Рассветает. Всем вампирам пора по гробам.

Кристиан глянул в окно, но небо было все еще затянуто тучами, поэтому тьма стояла кромешная.

— Я тоже пойду спать, — сказал он, — И, наверное, просплю весь день. Зараза, опять пропущу занятия… Я уже почти как вампир, веду ночной образ жизни.

— Хочешь остаться со мной? Спать со мной? — вдруг спросил Филипп.

Кристиан приподнялся на диване и посмотрел на него с удивлением, пытаясь понять, не шутит ли он.

— Ты серьезно? А Лоррен? С ним спать я не хочу. Лучше как-нибудь в следующий раз, когда я запасусь осиновым колышком.

— Лоррен вряд ли сегодня составит нам компанию.

— У него где-то еще есть убежище от солнца?

— И не одно. Можешь за него не беспокоиться.

— Я и не беспокоюсь. Еще чего.

Противосолнечный бункер, хотя внешне и мало походил на гроб, по сути таковым являлся. Там было темно, как в гробу. И душно, как в гробу. И вампир на кровати был похож на мертвеца, особенно в те полчаса, когда над городом вставало солнце. Кристиан зажег свет в ванной и видел, как буквально в один миг Филипп превратился из живого существа в труп. Он стал твердым и холодным, как восковая кукла. Зрелище было жутковатым.

Кристиан какое-то время сидел с ним рядом, думая о том, что сейчас вампир совершенно беззащитен и его запросто можно убить. Ну, конечно, не голыми руками, а если заранее запастись нужным инструментом. И ведь в этом нет ничего невозможного, — днем можно припрятать осиновые колышки под кроватью и на рассвете пустить их в ход. Если попасть аккуратно в сердце, вампир рассыплется в прах.

Кристиан склонился над мертвецом и поцеловал закрытые глаза и холодные губы, чувствуя себя некрофилом. Он почти протрезвел. Сейчас нужно было или выпить снова или ложиться спать. Кристиан растянулся на месте Лоррена, чувствуя неприятное волнение от того, что лежит на подушке, хранящей его запах. Казалось, что Лоррен где-то рядом, появится внезапно и сцапает его, как кот воробья. Ах, как было бы славно, если бы он никогда не вернулся, не успел бы добраться до убежища и сгорел на солнце или просто поссорился бы с Филиппом навсегда. Но глупо об этом даже мечтать…

Кристиан выспался плохо, пусть комната была довольно просторной, и в ванной горел свет, он все равно чувствовал какую-то клаустрофобию. К тому же ему не хватало кислорода. По-настоящему Кристиан уснул уже незадолго перед закатом и пропустил пробуждение вампира, хотя хотел посмотреть, как мертвец возвращается к жизни. Но все получилось тривиально, он проснулся от поцелуя. Ну, разве что, никогда раньше он не просыпался в одной постели с Филиппом.

— Укуси меня, — попросил Кристиан сквозь сон, предчувствуя как разольется по телу сладость и нежные руки заскользят по его груди, стягивая футболку. А потом…

— Еще чего, — услышал он в ответ, — В твоей крови полно всякой дряни. Теперь трое суток у тебя воздержание.

— Сколько?! Даже за руль можно садиться раньше!

— За руль можешь сесть раньше, — согласился Филипп, — А сейчас топай в ванную, одевайся и займись чем-нибудь. До рассвета из дома не выходи.

— Там все еще опасно?

— Еще опаснее, чем раньше.

— Но вы уже придумали, что делать? Узнали, кто убивает людей?

— Позже я расскажу тебе, сейчас нет времени.

2.

Час спустя Филипп и Жак ехали в направлении квартала Дефанс. Ехали, впрочем, — слишком сильно сказано, скорее, едва тащились в бесконечной пробке. Ночью народу на улице стало меньше, колдуны все-таки создали какое-то заклинание, распугивающее смертных по домам, но сейчас был еще ранний вечер и большинство людей только разъезжались с работы по домам.

Несмотря на конец рабочего дня в офисе у Лоррена вовсю кипела жизнь. Сновали какие-то взмыленные клерки с бумагами, и секретарша в приемной выглядела совершенно невменяемой.

— Месье Данвиль, — жалобно улыбнулась она при виде Филиппа, — У нас совещание… Сейчас сообщу, что вы пришли…

Она потянулась к селектору, но Филипп остановил ее.

— Не стоит, — сказал он, усаживаясь на диван, — Не хочу мешать.

— Лучше бы вы помешали! — с чувством сказала девушка, — Спасете жизни многим людям!

Филипп рассмеялся.

— Все так плохо?

Вместо ответа Мари-Сюзанн выразительно провела ребром ладони по горлу, ненароком смахивая прядь волос, и Филипп заметил на ее шее две свежие ранки.

— Он уже уволил одного из директоров и всего лишь за то, что показатели за месяц оказались чуть ниже, чем планировалось! — доверительно прошептала девушка, — И боюсь, этим не ограничится!

— А тебе что за дело? — столь же доверительно прошептал в ответ Филипп, — Не думаю, что он уволит и тебя!

Мари-Сюзанн неожиданно вспыхнула улыбкой.

— О, вы же не знаете, месье! — она кокетливо протянула руку, демонстрируя изящное колечко с бриллиантом, — Я выхожу замуж!

Филипп изумленно вскинул брови.

— Вот это новость. И кто же счастливчик?

— Жан-Люк Клермон. Три дня назад он сделал мне предложение!

Тут Мари-Сюзанн вздохнула и выразительно посмотрела в сторону неплотно закрытой двери кабинета, из-за которой доносились громкие голоса.

— И он сейчас там, — догадался Филипп, — Этот несчастный счастливчик… Его показатели тоже упали?

На самом деле Филипп прекрасно знал, и Мари-Сюзанн знала тоже, как сильно упали показатели ее жениха, как только он приобрел этот статус. Клермон был директором парижского отделения компании, располагавшегося в этом же здании, но этажом ниже. Это был весьма умный и предприимчивый человек, действительно прекрасная партия для любой девушки с амбициями.

Лоррен ценил Клермона и не уволил бы его без объективной причины, но, конечно, не мог не злиться на то, что тот вознамерился лишить его секретарши.

Лоррену вообще всегда не везло с секретаршами. Они оказывались либо дурами, либо неумехами, либо выскакивали замуж и рожали детей, ни одна не могла удержаться на должности дольше полугода. Только вникнет в суть дела и — поминай как звали… А Мари-Сюзанн работала уже третий год, она была в курсе всех дел и, главное, она уже была должным образом воспитана.

— Ты собираешься уходить? — поинтересовался у нее Филипп.

— Нет, месье! И заводить детей в ближайшее время я тоже не собираюсь! Я говорила об этом патрону! Но думаете, он слушает? Он сказал, что заранее знает, как все будет, и велел мне искать себе замену.

В глазах Мари-Сюзанн блеснули слезы.

— А еще он сказал, — смущенно добавила она, — что это вы виноваты… И мне следовало оставаться чучелом, тогда никто не покусился бы на мою свободу.

— Ну, разумеется, — поморщился Филипп, — было бы странно, если бы он не припомнил. Лоррен всегда так радуется, когда в чем-то оказывается прав… Скажи, зачем тебе понадобилось лезть к нему со своими признаниями именно сейчас, когда он в дурном расположении духа? Ты не могла подождать более удачного момента?

Мари-Сюзанн посмотрела на него удивленно.

— Я не стала бы… Он сам узнал.

— А, ну да… — Филипп вспомнил о ранках на ее шее.

Когда вампир пьет кровь человека, он может узнать все, о чем тот думает, утаить от него что-либо очень сложно.

— В таком случае, он должен знать и то, что может рассчитывать на твою преданность в любом случае, — проговорил Филипп, — Я прав?

Мари-Сюзанн бесстрашно встретилась с ним взглядом и кивнула очень серьезно.

— Конечно! — воскликнула она, но губы ее вдруг дрогнули, и в глазах как в темном омуте колыхнулось отчаяние, — Скажите ему об этом, месье, прошу вас! Жан-Люк никогда ничего не узнает, я клянусь… Никто никогда не узнает! Мое замужество не меняет ничего! Я же принадлежу ему душой и сердцем, он не может сомневаться во мне! Не может…

— Значит, тебе не о чем беспокоиться, — спокойно ответил ей Филипп.

Включился селектор, и Мари-Сюзанн мгновенно преобразилась из испуганной девчонки в строгого секретаря, будто тумблер переключился. Получив приказ разыскать какой-то старый договор, она четким и ровным голосом ответила: «сию минуту, месье», грациозно поднялась из-за стола и, изящно маневрируя на высоченных каблуках между столом и креслами, удалилась в смежную комнату копаться в папках, не забыв перед этим с вежливой улыбкой просить у посетителя извинения.

Провожая ее взглядом, Филипп подумал, что стоило Клермону лишь раз увидеть, как она двигается и как поднимается на передвижную лесенку, пытаясь достать папку с верхней полки, и он наверняка в тот же миг упал к ее стройным ножкам. И наверняка ведь он был не единственным упавшим. Но девочка выбрала самого достойного. Молодец.

Филипп испытал заслуженную гордость за проделанную некогда работу.

Мари-Сюзанн очень изменилась с момента их первой встречи. Изменилась и повзрослела. Впрочем, она всегда была умницей, — закончила престижный экономический колледж и в совершенстве знала несколько языков, в том числе и довольно экзотический греческий, благодаря которому, собственно, и оказалась секретарем генерального директора. До того она работала в экономическом отделе младшим клерком, составляла какие-то документы и чертила графики.

Однажды Мари-Сюзанн отправили к генеральному с отчетом, и она попала на переговоры, где тот на пару с коммерческим директором пытался как-то объясниться с пожилым толстым греком, а английский всех троих явно не был для этого достаточно хорош. Отчаявшись донести свою мысль на английском, грек перешел на родной язык, и Мари-Сюзанн не удержалась, — видя предельное отчаяние на лицах французов, она машинально перевела им эту фразу. После чего была объявлена ангелом, ниспосланным им во спасение с небес, и усажена за стол переговоров, где до глубокой ночи смиренно переводила прения господ, заключавших договор, и никак не желающих сойтись в условиях. Из кабинета она вышла шатаясь и вся взмокнув от напряжения, и, наверное, уснула бы прямо в приемной на диване, если бы коммерческий директор любезно не подвез ее до дома.

А еще через пару недель Мари-Сюзанн вдруг получила сообщение, что генеральный приглашает ее на собеседование на должность личного секретаря с окладом какого-то совершенно астрономического масштаба, — раз в десять превышающим ее нынешний.

Мари-Сюзанн была изумлена и шокирована, она сочла бы это шуткой, если бы не знала, что никто не посмел бы шутить такими вещами. И, разумеется, она не подумала отказаться, хотя и понимала, что работа будет не из легких. Все говорили, да и она сама уже успела убедиться, что у генерального нелегкий характер и общаться с ним удовольствия мало. И, провожая ее домой в последний день перед собеседованием, сослуживицы одновременно и завидовали и сочувствовали ей. Хотя, наверное, завидовали все-таки больше, потому что генеральный был хоть и чудовищем, но чертовски красивым чудовищем, и образ его рождал в женских сердцах естественное желание растопить лед в его сердце, и тайные мечты о том, как могло бы все это быть, стоило бы только подобраться к нему поближе. Генеральный ведь даже не был женат. Правда, ходили слухи, будто он гей. Но бухгалтерш этот факт отчего-то только радовал. Наверное, пережить наличие конкурентки им было труднее, чем наличие конкурента. И девушки традиционно вздыхали: «как жаль, что такой мужик не достанется никому из нас», но тут же здравомысляще добавляли: «с другой стороны: и слава Богу!». Впоследствии Мари-Сюзанн часто с грустью вспоминала эти милые кулуарные сплетни, и ей так хотелось сказать девчонкам о том, как они были неправы в первом пункте и как были правы во втором.

Но тогда она просто радовалась чудесной перемене в своей жизни.

— Почему именно ты? — удивлялись девчонки. В самом деле, до сих пор все секретарши генерального были красавицами, как и положено. А Мари-Сюзанн… Ну не урод, но и не так уж хороша собой.

— Наверное, ему нужен мой греческий, — говорила она, пожимая плечами. Но иногда, когда никто не мог видеть дурацкого выражения на ее лице, она позволяла себе помечтать о чем-нибудь более романтичном.

К важному собеседованию Мари-Сюзанн подошла ответственно.

Она купила новую юбку и туфли на каблуках, посетила парикмахерскую и в последний момент даже решила сменить на контактные линзы любимые очки, круглая оправа и тонированные в розовый цвет стекла которых вдруг показались ей неподходящими к юбке и туфлям и вообще к серьезности мероприятия. К сожалению, девушка впервые примерила линзы всего лишь за пару часов до собеседования, и, терпя жуткую резь в глазах, доехала до самого офиса, надеясь, что вот-вот глаза привыкнут и все пройдет. Она слишком поздно поняла, что ничего не пройдет, что видимо, у нее на эти линзы аллергия или что-то вроде того. Пришлось снять их и снова надеть очки, но жжение в глазах не унималось, и слезы текли ручьем.

В кабинет генерального Мари-Сюзанн вошла совершенно заплаканной, но тот, казалось, не обратил на это внимания. Он задал девушке несколько формальных вопросов, после чего сообщил, что она принята на испытательный срок. Как назло, именно в этот момент глаза Мари-Сюзанн защипало особенно сильно, и она вдруг снова залилась слезами.

Некоторое время генеральный молча взирал на то, как она пытается утереть слезы.

— Надеюсь, вы рыдаете от радости? — наконец, осведомился он, протягивая ей салфетку.

— Нет, — пробормотала Мари-Сюзанн, хлюпнув носом, — Это просто аллергия.

И, тем не менее, она все-таки получила эту работу.

А через несколько дней после этого она неизбежно попалась на глаза Филиппу. Однажды тот явился в офис Лоррена и застыл от изумления, увидев на месте секретаря бледное хрупкое создание, напряженно хмурившее брови и, закусив губу, уставившееся в экран компьютера.

— Добрый день, месье, — произнесло создание, поглядев на него сквозь розовые очки, — Как вас представить? Вам назначена встреча?

Чуть позже в кабинете Лоррена Филипп спросил его с удивлением:

— Что это такое сидит у тебя на месте секретарши?

— Я так и знал, что вы не сможете пройти мимо! — простонал Лоррен, — Эта девушка меня устраивает такой, какая есть, и вам не должно быть до нее дела!

— Не должно быть дела? — вскинул брови Филипп, — Ты вообще соображаешь, что делаешь? Эта девушка лицо твоей компании. И она похожа на чучело.

— Она хорошо справляется с работой, и по сравнению с прежними моими девками она просто Эйнштейн в юбке. А вы хотите, чтобы я ее уволил?

— Ну отчего же. По-моему, она хорошенькая, хотя, наверное, Эйнштейну эта юбка подошла бы больше. В качестве какого-нибудь чехла на микроскоп. Я попробую сделать из нее что-нибудь приличное. Из девушки, не из юбки, — юбка безнадежна. Ради тебя, мой милый. Пока от тебя не разбежались все партнеры.

— Филипп, черт возьми! Она только вникла в работу! Вы сделаете из нее красотку, какими были все ее предшественницы, и она тут же выскочит замуж! А я снова буду тонуть в бумагах и общаться с греками на английском!

Его страстная речь не произвела на принца впечатления. Лоррен видел, что у него в глазах уже загорелся азарт и предвкушение интересной игры, как у маленькой девочки, которой подарили новую куклу.

— Если я попрошу вас не вмешиваться, вы же все равно не послушаете? — спросил он обреченно.

— Разумеется, нет! И не смей изображать страдание. Ты помнишь, когда-то мне удавалось сделать хорошенькой даже Лизелотту Пфальцскую!

Лоррен фыркнул.

— Вы действительно так думаете?

— Ну, почти хорошенькой. А эта девочка гораздо лучший материал.

— Делайте, что хотите, — махнул рукой Лоррен, — Но когда она заявит мне, что собирается замуж — будете вы виноваты! И я заставлю вас искать мне новую секретаршу!

Когда неизвестный господин предложил ей прокатиться по магазинам, Мари-Сюзанн сочла его хитроумно пробравшимся в офис маньяком.

— Вы шутите, месье? — пробормотала она, неосознанно пытаясь спрятаться под стол.

— Никаких шуток. Тебе нужно купить новую одежду, эта никуда не годится.

— Но я… — девушка почувствовала, как заполыхали щеки, — Я не могу! Месье Лоррен меня не отпустит!

— Отпустит. Можешь сама спросить у него.

Мари-Сюзанн спросила. И была испугана еще больше, когда получила подтверждение патрона, что тот отдает ее в полное распоряжение неизвестного господина и позволяет ему делать с ней все, что тот захочет. В какой-то миг в глазах генерального девушка даже заметила проблеск сочувствия, отчего ей сделалось еще более страшно. По всему выходило, что она не ошиблась, и неизвестный господин определенно является маньяком. Может, стоило убежать от него по дороге? И черт с ней, с этой работой… Она не убежала. Но, садясь в роскошный лимузин, вид имела, как овечка, которую волокут на бойню.

— Ты меня боишься? — удивился неизвестный господин, садясь с ней рядом, — Почему? У меня коварное выражение лица? Я не собираюсь насиловать тебя и убивать. Честно. Я вообще не интересуюсь девушками как объектами для секса. Мы просто поедем по магазинам, расслабься.

— Но все это странно, — пробормотала она.

— Не так уж странно, как тебе кажется.

Уже потом, много времени спустя, вспоминая ту ночь Мари-Сюзанн умирала со смеху, — она выглядела идиоткой, еще похлеще, чем Джулия Робертс в фильме «Красотка». Но ведь то кино! А с ней все происходило на самом деле! И тогда ей было совсем не до смеха! Это был ужас, ужас, ужас… Она не понимала, что происходит. Она ведь ничего не знала ни о своем патроне, ни о его любовнике, она не жила еще по их правилам.

Стоимость платьев, которые покупал ей Филипп, намного превосходили даже ее новую астрономическую зарплату, — которую, кстати, она еще ни разу не получила! — не говоря уж о туфлях, сумочках и, господи спаси, нижнем белье.

Мари-Сюзанн пыталась сопротивляться, хотя в глубине души понимала, что бесполезно.

— Я не могу себе этого позволить!

— Лоррен мало тебе платит?

— Нет, но… Все же не настолько много!

— Тогда считай, что я покупаю тебе униформу.

— Даже нижнее белье? Его никто не увидит!

— Не глупи. Под красивой одеждой должно быть красивое белье. Важно не только, как ты выглядишь, но и как себя чувствуешь. В тех трусиках и лифчике, что на тебе сейчас, ты будешь чувствовать себя чучелом даже если спрячешь их под платье от Карден.

— Нет, месье. Спасибо, но это слишком… Я так не могу!

— Почему? Ты можешь мне объяснить? Право, люди становятся все более странными! В былые времена никто не артачился, когда ему что-то предлагали просто так, по доброте душевной. А сейчас у них становится такой вид, будто я покушаюсь на их честь. На самом деле, это ужасно раздражает. Девочка, тебе нравится твоя работа? Тогда не смей мне прекословить!

Под конец Филипп свозил ее еще в какой-то салон, где в конец измученная Мари-Сюзанн уснула в кресле у парикмахера.

Уже на следующий день она явилась на работу, преобразившись почти до неузнаваемости и чувствуя себя ужасно неловко, но она не могла бы пренебречь наставлениями Филиппа, потому что ужасно его боялась. Тот обещал навестить ее вечером и убедиться, что она больше не похожа на чучело. И действительно явился. И потом еще недели две или даже больше упорно контролировал ее и ужасно ругался, если ему что-то не нравилось.

И, изменившись внешне, как-то незаметно для себя Мари-Сюзанн начала меняться и изнутри. Стала чувствовать себя иначе. Взрослой, красивой женщиной, а не смешной, несуразной девчонкой. Нельзя сказать, чтобы в новом статусе ей было комфортнее, но она привыкла. В нем были свои преимущества. И свои опасности.

О том, как сильно все изменилось, Мари-Сюзанн поняла очень скоро, собственно, в первый же вечер после своего преображения, когда увидела, каким взглядом посмотрел на нее патрон, явившись, по своему обыкновению, в конце рабочего дня в офис. Он посмотрел на нее совсем иначе, чем раньше. Так, как на нее никогда еще никто не смотрел…

В тот момент Мари-Сюзанн полетела в пропасть. И хотя потом ей даже начало казаться, что она сумела во всем разобраться и нащупала твердую почву под ногами, порой та все еще ощутимо шаталась под ее каблучками. Мари-Сюзанн сама себе казалась путником, пробирающимся через болото по узкой тропинке. Один неверный шаг — и она пропала. Порой она удивлялась, как же до сих пор умудряется не оступиться.

Именно так девушка чувствовал себя и сейчас, когда с бесстрастной улыбкой вносила папку с договорами в кабинет генерального, где с одной стороны на нее смотрел усталый почти до бесчувствия жених, а с другой — мрачный любовник. Один смотрел с теплом и нежностью, он действительно был влюблен в нее, Мари-Сюзанн это точно знала. Но только взгляд другого заставлял ее сердце биться сильнее, и делал ватными ее коленки. И кожа горела в том месте на шее, где остались следы от его клыков. Один мог быть, — и она надеялась, станет, — ее тихой гаванью, убежищем, возможностью хотя бы иногда чувствовать себя в безопасности. Другого она обожала с каким-то безумным, иррациональным исступлением, от которого сама порой приходила в ужас.

Она не решилась взглянуть в глаза ни тому, ни другому.

Но шепнула Лоррену на ухо, когда передавала договора:

— В приемной вас дожидается месье Данвиль.

Она надеялась, что спасет тем самым Жан-Люка от затянувшейся пытки.

И в самом деле, спустя уже несколько минут Лоррен отпустил его.

Перед тем, как войти в его кабинет, Филипп поцеловал Мари-Сюзанн пальчики и шепнул ей на ухо:

— Ты умница и все делаешь правильно.

— Спасибо, месье, — вымученно улыбнулась ему девушка.

3.

Несмотря на учиненный среди персонала разгром, Лоррен все еще выглядел так, будто ему хочется убивать, но жертва ускользнула у него из-под носа в тот самый момент, когда он готовился запустить в нее когти.

— Никто не хочет работать, — проворчал он, откидываясь в кресле, — Стоит ненадолго предоставить их себе, все тут же расслабляются и ничего не делают.

Филипп почувствовал почти непреодолимое желание забраться к нему на колени и поцеловать. От Лоррена сладко пахло яростью и кровью. Кровью фэйри, которая полыхала в нем, как огонь, как жидкое золото, как чистый солнечный свет, горячий, но не обжигающий. Пахло не так сильно, как вчера, но все еще весьма ощутимо. Вот бы укусить его и попробовать его крови, перемешанной с кровью фэйри.

Вместо этого Филипп уселся на краешек его стола, сдвигая в сторону бумаги.

— Мы не закончили разговор, когда ты так импульсивно нас покинул.

— Он перестал быть конструктивным.

— Ну да. Послать своего принца на хуй и гордо удалиться — это было верхом здравомыслия, я согласен. Очень вовремя сейчас устраниться и срочно заняться воспитанием подчиненных.

Лоррен скрипнул зубами от злости.

— Вы сами меня устранили…

— Давай не будем все начинать сначала, — перебил его Филипп, — Завтра мы с Жаком отправляемся в Бретань на встречу с фэйри. Ты останешься здесь моим представителем.

— Не побоитесь оставлять меня наедине с вашим… милым мальчиком?

Филипп застонал.

— Лоррен, черт тебя возьми, ты можешь воздержаться от секса с кем бы то ни было хотя бы одну ночь?! Без секса, без убийств и без того, чтобы пить кровь фэйри?! Тебе это по силам?!

— Будет трудно, — усмехнулся Лоррен, — Но можно попробовать.

— Ты этим очень меня обяжешь!

Несколько мгновений они смотрели друг на друга, потом Лоррен подвинулся к Филиппу ближе и прижался лбом к его колену.

— Вы знаете, как мне хотелось бы быть там, рядом с вами.

— Я знаю, — отозвался Филипп, запуская пальцы в его волосы, — Но ты не можешь. И не только потому, что пил кровь фэйри. Там вообще не должен присутствовать никто посторонний. Мне придется делать все одному. Жак будет ждать меня где-нибудь неподалеку с машиной.

— Вы говорили, что ни за то на свете не согласитесь больше иметь дела с фэйри.

— Было бы глупо сражаться с их врагами, не попросив поддержки. Я соблюдал договор, почему бы и фэйри не сделать тоже самое? Я попрошу у них помощи и надеюсь, что они помогут хотя бы советом. Но если вдруг случится такое чудо, что они дадут солдат, ты должен смыться из дома до того, как здесь появятся фэйри. Кто-нибудь из нас предупредит тебя. Потом вернешься. Когда от тебя перестанет разить эльфийской кровью.

— Я все еще думаю, что мы могли бы справиться сами.

— Возможно, могли бы. Но я не думаю, что должны. Все, нам пора домой… После сегодняшней встряски твои сотрудники какое-то время смогут существовать без тебя. А нам нужно много сделать. К тому же Жаку только что звонили и сообщили о еще какой-то даме, которая срочно требует аудиенции. К нам просто паломничество в последнее время… И наверняка снова дурные вести… Надеюсь хотя бы, что эта не из твоих баб. Жак ее не знает.

— А как ее имя?

— Теодолинда.

— Я ее тоже не знаю.

— Ты помнишь их всех по именам? Какой ты милый…

4.

В Париж Теодолинда приехала ночью. Она поселилась в отеле, принадлежащем вампиру, где были номера для вампиров: с имитацией окон. Принц Парижа уже был извещен, что к нему с дипломатической миссией направлена посланница от ясновидящих жриц Кассандры. Так что Теодолинда должна была нанести ему визит этой же ночью. Медлить было нельзя.

Но все же сначала ей следовало подготовиться. Собираясь нанести визит принцу Парижа, Теодолинда должна была нарядиться, потому что знала, что он — мужчина из породы утонченных аристократов, ценящих красивые одежды. Сестры по храму, лучшее разбиравшиеся в нарядах, приготовили для нее длинное и просторное платье из белого бархата, к нему — накидку из серебристых лис. Накидку легко было сбросить, а в платье легко было двигаться, если придется сражаться.

Теодолинда приняла душ, вымыла и высушила волосы, и встав у большого, в рост, зеркала принялась причесываться.

…Смертные долго считали, будто вампиры не отражаются в зеркалах. Они заблуждались. Просто вампиры не любили зеркал и не держали их в своих домах. И в чужих домах тоже старались зеркал избегать. А то и вовсе их уничтожали. Во-первых, потому что сначала зеркала делались из полированного серебра, а позже в них использовалась серебряная амальгама, близость же серебра ослабляет вампира. Во-вторых, потому что между вампирами из поколения в поколение передается, будто взглянувший на себя в зеркало вампир может подпасть под власть своего собственного гипноза, да так и застыть навсегда у зеркала…

Некоторые утверждали, будто это глупое суеверие. Но проверять не торопились.

А вот Лигия как-то раз решила проверить. Любопытная она. Ей четырнадцати не исполнилось, когда ее обратили, и в чем-то она навсегда осталась подростком. Не только внешне, душою тоже. Теодолинда нашла ее тогда, застывшей в странной позе: Лигия будто окаменела, глядя в круглое зеркало, которое поднесла близко к своему лицу. Слишком близко. Будто хотела рассмотреть каждую свою ресничку. Но достаточно было выхватить у Лигии зеркало и насильно напоить ее кровью, как она пришла в себя. Лигия рассказала, что решила проверить, что будет, если просто посмотреть в зеркало, не применяя вампирский гипноз. Но когда она поймала свой взгляд, сработал какой-то неудержимый инстинкт. Перед тем, как раствориться в собственных глазах, Лигия успела поразиться тому, как она стала прекрасна…

В общем, зеркала были опасны. Но только для неосторожных.

Теодолинда была очень стара и очень осторожна. Ее обратили, когда ей было тридцать шесть — во времена ее жизни это был уже крайней рубеж зрелости, переход к пожилому возрасту. Она была избранным вождем в своем поселении. И она научилась контролировать себя еще задолго до обращения. Так что научиться смотреться в зеркало, избегая соблазна собственного взгляда, для нее было легко.

Сейчас она смотрела на свои рыжие волосы, при жизни довольно жидкие, а с возрастом еще и наполовину поседевшие, теперь же — пышные и роскошные, спадавшие на плечи крупными кольцами, сиявшие начищенной медью. Она смотрела на свое лицо, когда-то грубое, с толстыми щеками и тяжелым подбородком, а сейчас обретшее суровую красоту — такие лица рисовали на своих плакатах немецкие нацисты во время последней большой войны, и Теодолинда, разглядывая плакаты, печалилась: неужели это ее потомки? Но гораздо больше она удивлялась тому чуду, которое превратило ее некрасивое лицо — в красивое, которое сделало пышными ее волосы, вернуло ей молодость, смыло веснушки с кожи и сделало все ее тело белоснежным, сияющим, будто белейшая и необычайно гладкая жемчужина.

Ох, если бы при жизни она была такой красивой…

Впрочем, может быть, это только усложнило бы ей жизнь.

Теодолинда всегда была высокой. В те времена, когда она жила, ее почитали великаншей: даже самые рослые мужчины ей едва ли доходили до плеча. Теперь, правда, по подиуму вышагивали женщины ее роста, только тощие. Она же всегда была толще трехсотлетнего дуба. И даже сделавшись вампиром, не превратилась в тонкое и гибкое создание. Ее крепкая плоть сопротивлялась и не желала истаивать. Теодолинда по-прежнему была широкой в кости, пышногрудой и широкобедрой, и по-прежнему смотрелась могучей.

При жизни она была сильной, ловкой, отважной воительницей. Сделавшись вампиром, она отточила навыки боя до совершенства. И до сих пор презирала огнестрельное оружие. Она носила при себе два метательных ножа в рукавах, а на спине прятала короткое копье. С этим оружием она была непобедима более тысячи лет. Зачем ей какой-то хилый пистолетик?

Теодолинда уложила волосы в красивую старинную прическу из множества толстых, перевитых между собою кос. И достала из ларца драгоценную диадему, сделанную в виде венка из золотых цветов, на которой на упругих металлических проволочках были закреплены крупные золотые шмели с перламутровыми крылышками. Шмели чуть подрагивали при движении, и казалось, они кружатся над цветами в поисках сладкого сока…

Диадему ей подарил Наполеон Бонапарт. В 1804 году Теодолинду отрядили быть его помощницей и предсказательницей, ведь особенностью ее ясновидческого дара было то, что она предвидела только исходы всевозможных кровавых событий, вроде войн или военных переворотов. А Наполеону по какой-то причине покровительствовал Совет вампиров.

Никто, конечно, не ожидал, что Бонапарт станет ее любовником. Одним из ее лучших любовников за всю ее долгую жизнь. Теперь шмели напоминали Теодолинде о том, кого даже вампиры назвали Императором Судьбы, потому что этот смертный словно рожден был для побед и для того, чтобы править. На знамени Бонапарта сверкали золотые пчелы. Но Теодолинде в дар он заказал шмелей — живущих в земле, во тьме, более крупных и более опасных, чем обычная труженица-пчела…

Теодолинда не смогла помочь Бонапарту. Он слишком верил в себя, в свою звезду и в свою мудрость. И не желал ее слушать.

Ему нельзя было вторгаться в Россию. Никому, никогда нельзя вторгаться в Россию! Если эту страну и можно сокрушить, то не в войне. Слишком много рождается в этой земле боевых магов и просто героев. Слишком сильна жуткая и непонятная европейцам местная нечисть, от которой в панике бегут даже могущественнейшие из фэйри.

Наполеон был обречен… Теодолинда доложила об этом Совету — и ее отозвали назад.

Она грустила о Бонапарте. Но даже не предлагала его обратить: знала, что не позволят. Таких, как он, не обращали в последние столетия. Слишком боялись, что он постарается набраться силы и захватить единоличную власть.

А что касается утрат… Теодолинда привыкла к утратам.

Но подаренных им шмелей Теодолинда бережно хранила. И надевала только по особым случаям. Дар, полученный от Императора Судьбы она считала артефактом, придающим ее облику дополнительное величие. Сестры-ясновидицы это подтверждали: да, действительно, в этой диадеме была заключена какая-то сила.

Диадема со шмелями словно бы делала Теодолинду еще более внушительной и грозной, чем она была.

А Теодолинда от природы была внушительной и грозной. Ее считали дочерью великана… Тем более, что никто не знал, кто стал ее отцом. Однажды, примерно двенадцать столетий лет назад, мать Теодолинды, будучи еще юной, глупой и красивой девчонкой, ушла в лес собирать орехи. И пропала на неделю. Вернулась вся растерзанная и совершенно невменяемая. Ее изнасиловали, причем так жестоко, что местной знахарке пришлось зашивать ей разрывы. Знахарка-то и сказала, что должно быть, это был не человек, а кто-то огромный… Рассказать — кто именно, несчастная жертва лесного насильника не смогла: ей откусили пол языка. Не отрезали, а именно отгрызли. Что стало еще одним доказательством нечеловеческой природы насильника. Когда оказалось, что бедняжке еще и беременна, знахарка тщетно пыталась вытравить плод… Семя крепко держалось в животе. И росло. И требовало пищи. Мать Теодолинды только и делала, что ела, пока была беременна. Работать она не могла. Когда обращались к ней — не понимала. Если ей не давали еды — принималась скулить и завывать, как животное. Когда пришел срок, она промучилась в родах четверо суток. И испустила дух, разродившись огромной девочкой. В поселке обсуждали, следует ли убить младенца, но боялись навлечь на себя гнев великана. А если просто отнести в лес и бросить? Но вдруг великан не умеет обращаться с младенцами? Младенец умрет, великан рассердится — и явится крушить поселок. Так Теодолинду и оставили жить. Выкормили козьим молоком и медом. Ее даже человеческим именем нарекли. Правда, в начале жизни у нее было иное имя… Его она поклялась позабыть, когда в тридцать лет приняла крещение. И сдержала эту клятву, как и все те немногие клятвы, которые дала за свою долгую жизнь.

Когда Теодолинде было шесть, по их поселку прошла эпидемия Черной Смерти. Из большой семьи выжили четверо: Теодолинда, ее дедушка с бабушкой, да дядя, причем самый «неудачный» из братьев ее матери — он упал в детстве и у него были слабые ноги, он не мог охотиться. Из дюжины рабов выжил только один. И тоже — как в насмешку! — глухонемой подросток. Правда, он был очень силен и сноровист. И неплохо охотился. Он начал обучать Теодолинду работать на земле и со скотом, а потом и охотиться. А что делать? Надо было выживать. Покуда ее бабка с дедом были не совсем стары и сильны, надо было Теодолинде по-настоящему встать на ноги. Чтобы поддержать их, когда они ослабнут.

Поскольку ее считали дочерью великана, дети не задирали ее, несмотря на огромный рост. Но и не звали в свои игры. Впрочем, Теодолинде было не до игр. Она трудилась. К счастью, кроме роста она оказалась одарена силой, здоровьем и неутомимостью. Она трудилась от зари до зари. Только женские работы не давались ей: все, где нужна была осторожность, терпение, нежность — прясть, ткать, скрести и вымачивать шкуры… Даже доила она плохо! Но все эти заботы взяли на себя ее бабка и слабоногий дядя. А Теодолинда стала в доме за мужика.

Когда ей исполнилось тринадцать, она была лучшей охотницей в поселке.

Когда ей исполнилось четырнадцать и у нее впервые появились крови, о чем бабка, как и положено, оповестила весь поселок, к Теодолинде выстроилась целая очередь из женихов. В традициях ее народа было уходить в дом к жене, а не приводить молодуху в свой дом, как у других народов. Но все хотели такую жену, как Теодолинда. И готовы были перейти под крышу ее дома. Ведь ее близкие не голодали даже в самые холодные и неурожайные годы!

Однако Теодолинда уже выбрала себе мужа. Того, кто учил ее работать в поле и охотиться. Глухонемого раба. И ей было все равно, что об этом скажут. Она просто попросила деда снять с ее избранника рабский ошейник и объявить его свободным. И дед исполнил это. Он Теодолинды побаивался. Ее уже тогда все побаивались. Хотя она никого еще и не била…

В бою она показала себя позже. Когда на них напали с севера морские разбойники. У Теодолинды тогда впервые случилось провидеть будущее. Она увидела, что на них нападут. Увидела, что прольется кровь. Она созвала старейшин поселка и предупредила их. Поскольку они верили, что Теодолинда — дочь великана, они поверили и в ее ясновидческий дар. Все мужчины заготовили оружие. Скот не уводили пастись далеко от поселка. Детей не выпускали из домов. Готовились к нападению. И оно случилось. И вот тогда Теодолинда показала свою силу, сокрушая черепа и ломая руки, ноги, ребра врагов.

Она не могла тогда предвидеть, что это только начало периода постоянных войн… Что ей придется стать вождем нескольких племен, пришедших жить в их поселок, под ее защиту. Что ей придется создать войско и сражаться, сражаться, сражаться… Она не получала радости от битвы. Она не была валькирией по духу. Она просто делала то, что должно. А должно было — защищать слабых.

Когда ей исполнилось двадцать пять, и она еще ни разу не была беременна, Теодолинда решила взять себе на ложе другого мужчину. Она любила своего мужа, но хотела детей. И муж согласился: он тоже хотел детей. Он верил в ее любовь. В то, что Теодолинда не прогонит его и будет растить детей с ним, от кого бы их не родила.

Много мужчин побывало на ее ложе. Она выбирала многодетных. Молодых. Здоровых. Но так ни разу и не забеременела. И знахарка ничем не смогла ей помочь. Но намекнула: причина — в том, что Теодолинда не совсем человек. Ей надо найти великана и совокупиться с ним, чтобы понести дитя… Однако великанское дитя скорее всего разорвет и убьет ее, как это случилось с ее матерью. Зачем ей ребенок такой ценой?

Теодолинда была разумным вождем. Она даже приняла крещение и уговорила креститься своих подданных, чтобы объединиться с более сильным войском под их знаменами. Тогда она приняла это имя и поклялась забыть языческое, данное ей при рождении…

А потом была ночь перед боем, когда к ней в шатер вошел юноша ослепительной красоты. Теодолинда уже давно делила ложе только со своим глухонемым мужем, потому что отчаялась забеременеть, но этому сияющему красавцу она раскрыла объятия: ее охватила неудержимая похоть… Красавец оказался вампиром. Он выпил ее кровь и напоил ее своей кровью. Он унес ее и закопал в землю. А потом пробудил к новой жизни во тьме и дал ей выпить кровь человека, которого поймал и оглушил, и держал рядом, чтобы она могла утолить свой первый голод.

Этот вампир, который стал ее мастером, собирал свое войско. Он объяснил, что захотел сделать бессмертной женщину-воина, да еще и с пророческим даром… Хотя позже, много позже, он признался, что хотел выпить кровь Теодолинды, потому что надеялся, что она — дочь великана. Что в ее крови есть примесь крови волшебного народца.

Но ее кровь оказалась обычной человеческой кровью.

И кто бы не надругался так страшно над ее матерью, кто бы не отгрыз ей язык, кто бы не стал отцом Теодолинды — он был всего лишь человеком.

Что ж, за двенадцать столетий она насмотрелась и более жутких человеческих деяний.

Тот же принц Парижа, к которому ей сейчас предстояло идти. Лигия ей порассказала о том, как он с дружками развлекался три с лишним столетья назад, и Теодолинде очень хотелось оторвать ему голову… Или хотя бы яйца. Но она знала, что этого нельзя делать. Даже если бы ей удалось с ним справиться — что было вполне возможно, по магической силе она была равна многим мастерам, а физической многих превосходила, — принца Парижа надо было беречь от любых посторонних угроз. Потому что он должен был спасти мир. Кассандра с разрешения Совета отправила Теодолинду в его распоряжение. Но главной целью было — передать амулет, созданный жрецами Анубиса, и убедить шевалье де Лоррена надеть и носить этот амулет, не рассказав при этом ничего лишнего и не напугав принца… Теодолинду предупредили, что принц очень чувствителен. Ей так долго и убедительно рассказывали про его чувствительность, что Теодолинда даже несколько испугалась: а вдруг она что-то все же сделает не так, как-то заденет его столь нежные чувства? Может, послать кого-то другого? Но у принца Парижа и его приближенных была скверная репутация. Кассандра не могла послать никого, кроме Теодолинды, потому что Теодолинда — если что — могла постоять за себя.

О, да. И она бы это сделала с наслаждением. Но вряд ли придется. Вряд ли кто-то окажется настолько глуп, чтобы покуситься на жрицу Кассандры. Все знали о том, как ценит Кассандру и ее жриц Совет вампиров. Когда Теодолинду пожелали забрать у ее мастера, чтобы она присоединилась к ясновидящим сестрам, он не осмелился спорить…

Теодолинда достала из сейфа кожаный мешочек с амулетом и сунула в карман платья.

Странно: кожа — не слишком серьезная защита от магии. Однако Теодолинда не ощущала силы, которая должна бы исходить от амулета, созданного жрецами такого опасного культа. Она до сих пор с содроганием вспоминала Луксор, странный холод пустыни, бесконечные подземные переходы, которыми шли они с Лигией и Жаклин, и темный ужас, веявший на них от изображений худого человека с шакальей головой: ужас окончательной смерти…

Удивительно, что смертные ничего не ощущали, хотя чудовищный храм находился не в Долине Царей, а прямо под шумным и грязным городом! Он находился там всегда, за много тысячелетий до того, как вырос этот город. И теперь город стал для храма щитом. Щитом из человеческой плоти и человеческих жизней. И источником жертв для их бога. Жертвоприношения совершались не часто, всего шестнадцать раз в год. А исчезновения людей в Египте расследовались местной полицией так поверхностно, особенно если пропавший был из бедных кварталов… Нет, в том, что эти исчезновения никого не пугали, не было странного. Странным было только то, что ужасная сила, волной вздымавшаяся над храмом, не ощущалась никем и не привлекала ничьего внимания. Впрочем, ни вампиры, ни колдуны, ни оборотни, никакая иная нечисть — никто не жил в Луксоре. А люди… Люди не чувствуют. И потому они беззащитны. А если случалось в городе над храмом Анубиса родиться ребенку, одаренному чувствительностью к потустороннему, он исчезал вскоре после того, как проявлял свой дар. Не в жертву Анубису, нет. Его забирали, чтобы вырастить из него — или из нее! — служителя этого мрачного, но великого культа.

Теодолинда поблагодарила Бога Единого и всех богов своей земли за то, что она родилась не здесь, а в своей далекой северной стране. Все же ей досталась более простая и приятная жизнь.

Туфли на высоких каблуках были чудовищным изобретением, и при жизни Теодолинда не смогла бы в них передвигаться, но теперь она могла бы передвигаться в чем угодно, так изменилась пластика ее тела.

Она прошла через холл, провожаемая восторженными и испуганными взглядами смертных и вампиров, а у дверей ее уже ожидал лимузин, присланный принцем Парижа.

5.

Принц Парижа принял ее в огромном зале, рассчитанным на многолюдную конференцию. Окно во всю стену открывало вид на ночной город. Принц выглядел мрачным, но Теодолинда его прекрасно понимала: таких неприятностей, как в Париже, не случалось давно ни в одном городе мира. Она даже посочувствовала принцу Парижа. На его плечи легло бремя величайшей ответственности. И сейчас он об этом узнает.

Принц Парижа и его спутник — красивый блондин, с которым Теодолинда при иных условиях не прочь была бы позабавиться, — видимо, собирались принять ее, не поднимаясь из кресел. Но когда она приблизилась, все же встали: видимо, галантность пересилила желание продемонстрировать независимость и власть. Смотрели на нее они с тем же выражением, с которым обычно на нее смотрели все при первой встрече… Любопытство, недоумение и легкий испуг. Теодолинда привыкла к тому, что производит такое впечатление даже на могучих Стражей Совета, если они видели ее в первый раз. Все же большинство обращенных в вампиры женщин выглядели иначе. Подавляющее большинство. Скорее всего, Теодолинда была единственной такой крупной. И такой грозной.

Подойдя к принцу Парижа, Теодолинда преклонила колено и поцеловала его руку — так было положено приветствовать владык ночи.

Но поднялась, не ожидая его разрешения: преимущество, которое давал ей дипломатический статус.

— Ваше высочество, меня прислала божественная Кассандра, — густым, бархатистым голосом прогудела Теодолинда. — Она просила меня сообщить вам, что чуществование мироздания находится под угрозой…

— Мне это известно, — перебил ее принц. — Если, конечно, вы хотите рассказать о фоморах, а не о какой-то еще угрозе. Я уже предпринял кое-какие меры. Так что поблагодарите божественную Кассандру, но ее предупреждения несколько запоздали. То, что увидела она, одновременно с ней увидели все фэйри-полукровки моей страны.

— Нет, ваше высочество. Позволю себе внести коррективы в вашу информацию. Не одновременно с ней, — Теодолинда улыбнулась, зная, что ее улыбка выглядит зловеще. — Полукровки увидели событие, когда оно свершалось. В ночь на первое ноября. А Кассандра увидела его на десять дней раньше. Когда некий Иной только покинул пределы своего мира и вошел в наш. Она увидела его намерения. Намерения отверзнуть врата, за которыми таятся чудовища.

— Так. Уже интереснее. Кассандра видела гадныша, открывшего фоморам путь в наш мир?

— Именно так.

— И кто он такой?

— Фэйри.

— Понятно, что фэйри. Но кто именно?

— Один из высших Иных, сидхэ. Большего нам не известно.

Принц Парижа откинулся в кресле, несколько мгновений глядя куда-то в пространство сквозь Теодолинду и о чем-то размышляя.

— Один из сидхэ открывает врата, — пробормотал он, — За каким же чертом ему это надо, хотелось бы знать?..

Ответа на свой вопрос он не получил и снова обратил взор на Теодолинду.

— И божественная Кассандра знала об этом за десять дней до Самайна. Почему она так долго ждала с предупреждением? Не на то ли существуют провидицы, чтобы заранее предупреждать о надвигающемся несчастье?

— Потому что прежде нужно было подготовиться… Вот, это для вашего спутника, Филиппа де Лоррена, — Теодолинда достала из кармана платья кожаный мешочек и протянула принцу Парижа.

— Нет уж, откройте это сами!

Теодолинда, привыкшая к недоверчивости сильных мира сего, развязала мешочек и вытряхнула себе на ладонь длинную золотую цепочку сложного плетения, на которой был подвешен ажурный золотой шарик, внутри которого, как в клетке, был заключен другой шарик — из мориона, черного хрусталя. Она сама впервые видела амулет и восхитилась его лаконичной красотой. Но никакой силы, исходящей от амулета, она по-прежнему не чувствовала. Только легкое ощущение сосущей пустоты.

— Вот, ваше высочество. Клянусь вам Матерью Тьмы, что этот амулет не опасен и предназначен сугубо для того, чтобы спасти жизнь Филиппа де Лоррена.

— Спасти его жизнь? — удивился принц, — Его жизни будет что-то угрожать? Как… Когда?

— Мне это неведомо, ваше высочество. Я знаю только то, что мне доверила божественная Кассандра: вам суждено спасти мир, а вашему спутнику угрожает опасность и ему понадобится этот амулет. Он должен носить его всегда, не снимая.

По мере того, как она говорила, глаза принца Парижа становились все шире и, несмотря на всю выдержку, тренированную столетиями бессмертия, изумление его было так велико, что маска невозмутимости сползла с лица.

— Я не ослышался? — воскликнул он, — Я должен спасти мир? Я?! Почему вдруг я?!

— Мне это неведомо. И божественной Кассандре тоже. Ей открылось лишь то, что вы — единственный, кто сможет остановить эту чудовищную угрозу. И что ваш спутник очень нужен вам.

— Что он нужен мне, я и без божественной Кассандры знаю, — принц взял амулет. Покрутил его в руках. Видимо, так же удивился тому, что не чувствует силы. Но не стал ни о чем спрашивать. Просто протянул красивому блондину.

— Надень. И не снимай.

— Вы серьезно? — спросил тот скептично, правда, амулет все-таки взял, хотя и с некоторым сомнением.

— К предсказаниям Кассандры прислушивается Совет Вампиров, это что-нибудь да значит. Мне, как видишь, опасность не грозит, хоть я и получил очередной высокий титул. Мироздание издевается надо мной, не иначе… А тебе угрожает опасность. Какая-то неведомая, невнятная опасность, которую непонятно откуда ждать…

Принц снова обернулся к Теодолинде, и ей показалось, что в глазах его она увидела безмерную усталость.

— Я знаю, что прорицания вещь смутная и толковать их можно по-разному, — проговорил он, — Вы уверены, что правильно поняли Кассандру? В ее видении предстал именно я? Спасающий мир? И каким же образом я его спасаю?

— Вы должны убить Иного, отверзшего врата.

— Я лично? Своей рукой?

— Вы лично. Помощь друзей будет иметь значение, но сразить Иного и закрыть врата без вашего личного участия невозможно.

— Дивно… И где-то в процессе Лоррен должен будет умереть?

— Он не умрет, если вы последуете совету моей госпожи.

— А если мы сейчас уедем из Парижа, не знаю… в Монте-Карло? Может быть, все как-нибудь обойдется без нас? Не было видений на эту тему? Ч-черт… — Филипп на мгновение закрыл глаза. — Мне нужно что-то большее! Большее, понимаете? Что это за амулет? Как он работает? Подробности видений… Хоть что-то!

— Мне кажется, монсеньор напрасно беспокоится, — лениво проговорил Лоррен, накручивая золотую цепочку на палец, — Божественная Кассандра предсказывает нашу победу, радоваться надо. И еще она любезно дарит мне защиту.

— Защиту… — проворчал Филипп, и посмотрел на него мрачно, — Я сам позабочусь о твоей защите. Замурую тебя где-нибудь, пока буду спасать чертов мир.

Лоррен скорбно покачал головой.

— Вы снова о своем… Это называется: было бы желание, а повод найдется. Вы слышали, что сказала эта дама? Помощь друзей будет иметь значение. Мы вместе отловим Иного и я попрошу его не дергаться, пока вы будете его убивать.

Он криво улыбнулся и Филипп тоже не удержался от улыбки.

— Ладно. Подробности обсудим позже… Я благодарен божественной Кассандре за помощь, — обратился он к Теодолинде, — И надеюсь, что она сослужит нам… и всему мирозданию добрую службу.

Теодолинда степенно кивнула.

— Божественная Кассандра отправила меня в ваше распоряжение. Иногда я провижу исходы великих, масштабных сражений… И я — неплохой воин, — скромно добавила она.

Принц Парижа поднял глаза и как-то задумчиво посмотрел на ее шмелей.

— А нам предстоят еще и масштабные сражения? — несчастным голосом спросил он.

— Покуда мне это неведомо…

— Что ж, если вдруг увидите что-то такое, сообщите мне сразу, не выжидая десять дней. Я прикажу, чтобы вам предоставили удобное жилье…

— Я должна находиться рядом с вами.

— Значит, комнату для гостей в моем доме. А сейчас я желаю завершить аудиенцию. Мне необходимо обдумать все эти выдающиеся новости.

Теодолинда снова опустилась на колено и поцеловала руку принца.

И затем удалилась.

Филипп несколько мгновений задумчиво смотрел ей вслед. Сообщение посланницы Кассандры только укрепило его в мысли о том, что общаться с фэйри все-таки придется. Теперь без этого просто не обойтись. Если один из сидхэ открывает врата и выпускает чудовищ, которые убивают людей, владычицы фэйри должны об этом знать. И обязаны отреагировать. Лишь бы кто-то из их самих не стоял за этим. Вот это было бы совсем скверно…

— Я говорил вам, что проблема не стоит выеденного яйца, — сказал Лоррен, и в его голосе даже слышалось некоторое сожаление, — Не прошло и пары дней, а мы уже знаем, кто наш враг. Нам предстоит всего лишь убить какого-то сидхэ и закрыть врата.

Филипп медленно к нему обернулся.

— Может быть, мне самому тебя прикончить? Не дожидаясь сбывшихся пророчеств?

— Ничего не выйдет, — Лоррен еще раз крутанул на пальце цепочку с амулетом и надел его на шею.

— По крайней мере, таким образом мы испытаем эту штуку.

— А если амулет одноразовый?

— Я вообще в него не верю. Что он сделает? Окружит тебя неодолимой преградой? Это должна быть сильная магия, а ее там нет. Я сам придумаю что-нибудь для твоей безопасности. Если бы еще знать, откуда она может исходить…

— С прорицателями всегда так. Они что-нибудь напророчат, а ты ходи и ломай себе голову, что это может значить. Правильнее всего наплевать и забыть.

— Какой ты умный. Вы просто родственные души с царем Приамом. Тот тоже наплевал и забыл.

— Ну, я же надел амулет. А вы пойдете спасать мир. Хотя, честно признаться, идея с Монте-Карло понравилась мне больше.

Филипп грустно улыбнулся.

— Иди ко мне, — сказал он.

Лоррен приблизился и опустился на колени рядом с его креслом. Филипп какое-то время молчал, глядя ему в глаза.

— Почему, когда я смотрю на тебя, у меня захватывает дух, точно так же, как в тот день, когда я впервые тебя увидел? Это как-то глупо.

— Может, и глупо, — согласился Лоррен, — Но и мне все так же хочется оторвать башку всякому, кто пытается встать между нами.

— Никто и никогда не сможет встать между нами.

— Хотел бы я быть так уверен в этом, как вы.

Филипп наклонился и поцеловал его.

— Обещай мне не умирать. Когда я думаю об этом, земля уходит у меня из-под ног, и я теряю способность соображать.

— А вы не думайте. Подумайте лучше о другом: вам предстоит убить фэйри, это же такая удача. Вы сможете выпить его кровь.

— Мы выпьем ее вместе.

Филипп толкнул его, опрокидывая на ковер, и сам улегся сверху.

— Вы просили меня удержаться от секса, — заметил Лоррен, обнимая его.

— Это завтра, мой милый. Не сегодня.

 

Глава 1

1.

Филипп появился на свет в сентябре 1640 года, в чудесный, теплый, солнечный день, когда казалось, вся природа улыбалась пришедшему в мир принцу, предвещая ему счастливую судьбу.

Он родился маленьким и не причинил особых страданий своей немолодой уже матушке.

— Уже все? — удивилась она.

Луи дался ей куда тяжелее. Впрочем, врач предупреждал ее, что вторые роды часто проходят легче первых.

— Мальчик, — сказал лейб-медик, — Поздравляю вас, ваше величество, у вас родился сын.

Анна только взглянула на попискивающее крохотное существо и закрыла глаза. Она слишком устала. Как будто издалека королева услышала тихий голос врача, отсылавшего служанку к его высокопреосвященству. К кардиналу де Ришелье. К нему послали прежде, чем к королю. Что ж, это справедливо. Людовик не принимал в рождении детей вообще никакого участия, он совершенно устранился и сделал вид, что его это не касается, даже когда она была беременна Луи. Может быть, переживал из-за собственной несостоятельности? А Ришелье… Ришелье так беспокоился о благе Франции, что позаботился и о том, чтобы королевский род Бурбонов не оборвался. Он позаботился обо всем, он предусмотрел даже то, что дофин может умереть, и заставил Анну родить еще одного ребенка. Мальчик… Хорошо, что это мальчик. Больше Ришелье не заставит ее рожать. Все долги розданы.

Оба мальчика были похожи на короля. На своего деда — короля Генриха IV. Их отец — их настоящий отец! — тоже был очень похож на покойного государя, ко всему прочему, он был силен, здоров и похотлив, так же как и неистовый Беарнец. Один из его бастардов Генриха IV. И даже родом из Беарна, что особенно забавно. Бедный дворянчик, прозябавший в провинции, жалкий, никому не известный, грубый и грязный, как простолюдин.

Дети были похожи на него. Настоящие Бурбоны. И Луи, и Филипп.

Дворцовые сплетники кусали локти от досады, — не о чем было судачить, а кое-кто даже начинал верить, что король Людовик оказался далеко не так уж не пригоден к зачатию детей, как предполагалось. Заткнулись даже те, кто утверждал, что отцом Филиппа является Мазарини. Не похож, что ж поделать! Хоть все и злословили о том, что Мазарини и Анна — любовники… О том, что Мазарини так похож на покойного герцога Бэкингема, который был единственной любовью Анны, что она не смогла устоять… Хоть и не зря злословили, в конце концов: да, Анна любила кардинала Мазарини, хотя он совершенно не был похож на покойного Бэкингема, и кардинал ради нее нарушил обет целомудрия.

Но ребенка она все-таки родила от того, кого выбрал для нее Ришелье.

Мальчики никогда не видели своего настоящего отца, Анна и сама ни разу не встречалась с ним после того, как зачала Филиппа, да и честно говоря, она к тому никогда и не стремилась. Она не испытывала к нему ни малейшей приязни. Что с ним сталось? Его приказали убить? Его выслали из страны? Или сгноили в тюрьме? Какая разница… Он так гордился своей ролью, несчастный глупец. Родился практически в хлеву и вырос в хлеву, в диком Беарне, куда ему смекнуть, что он — всего лишь племенной жеребец, разменная монета, что от него нужно только его семя. Эта чертова кровь Бурбонов.

Анна спала, она не слышала, как к ее кровати привели ее старшего сына, маленького Луи.

— Прошу вас тише, ваше высочество, — тихо сказала кормилица, — Ваша матушка отдыхает, мы не должны беспокоить ее.

Луи, вытянув шейку, с любопытством смотрел на высокое ложе, он видел только бледную кисть руки матери, да еще крохотный сверточек, лежащий с ней рядом.

Кормилица взяла его на руки.

— Это ваш брат, — произнесла она.

Дофин какое-то время смотрел на запеленатого в батистовые пеленки младенца. Луи на тот момент едва исполнилось два года, он был еще слишком мал, чтобы по настоящему осознать случившееся. Младенец явно не понравился ему, он был красный, некрасивый и все время морщился, будто во рту у него было что-то очень невкусное. Луи тоже поморщился, шмыгнул носом, брезгливо потрогал младенца. Младенец словно только этого и ждал, чтобы громко, противно заорать. Луи вырвался из рук кормилицы и опрометью выбежал из опочивальни матушки.

Таким образом, единственный, кто по настоящему обрадовался рождению малыша, был только кардинал Ришелье. Впрочем, он даже и не взглянул на ребенка ни разу. Только осведомился у лейб-медика:

— Здоров ли? Выживет?

Врач уверил его, что за ребенка не следует опасаться, по крайней мере, сейчас, и его высокопреосвященство удалился.

Филипп совсем не помнил его. Ришелье умер, когда ему было два года. Луи утверждал, что помнит, но Филипп не особенно верил ему. Хотя сам — действительно помнил своего так называемого отца, Людовика XIII, несмотря на то, что в год смерти короля, ему было всего три года. Филипп помнил печальные, какие-то вечно мутные глаза, длинный унылый нос и губы с опущенными вниз уголками. Впрочем — может быть, он просто убедил себя, что помнит его внешность, он видел так много портретов… Король мало общался со своими наследниками, но все-таки иногда он просил привести их к нему, сажал к себе на колени и гладил по головкам. Молча. Филипп помнил, как ему, маленькому, было неуютно на руках у короля, как хотелось вывернуться и убежать. Но он не смел и терпеливо дожидался, когда король отпустит его.

Став старше, Филипп очень сожалел, что Людовик XIII умер так рано. Ему казалось, что будь он жив, все сложилось бы иначе… Ну, хотя бы немного иначе. Может быть тогда, окружающие чуть меньше боготворили бы Луи, чуть реже твердили бы Филиппу, что брат его — король и государь, что он должен почитать его и преклоняться перед ним, как перед богом. Быть может, весь мир не вертелся бы только вокруг этого маленького чванливого солнышка, восхищаясь, умиляясь и лебезя. Быть может, тогда Луи не смотрел бы на него с таким превосходством.

Братьям редко позволяли играть друг с другом, нарочно ставя между ними дистанцию, а когда все-таки такое случалось, игры не получалось. Мальчики, привыкшие общаться с детьми придворных, уступавших им всегда и во всем, не могли поладить, они постоянно ругались и дрались. Луи был старше и сильнее, почти всегда получалось так, что тот побеждал брата, прижимал его, ревущего, к полу, и ставил ногу на грудь — как побежденному врагу. Придворные умилялись. Это было правильно. А вот когда Филипп однажды разбил Луи нос, началось такое…

Филиппу было тогда семь лет, а Луи, соответственно, девять. Дофин сидел на полу, изумленный и ошарашенный, прижимал ладони к лицу, а из под пальцев сочилась кровь. Дамы визжали, вскрикивали, ужасались, одна фрейлина даже перестаралась с выражением своих эмоций и картинно свалилась в обморок, четверо кинулись к дофину, пытаясь помочь. А от Филиппа шарахались, как от прокаженного, и смотрели на него с ужасом, как на преступника, как на… Как на бунтовщика.

Азарт боя и радость победы сменились страхом. Филипп сам готов был разреветься и — разревелся, когда увидел Мазарини. Когда встретился глазами с Мазарини.

Он решил, что теперь его посадят в тюрьму. А то и казнят.

Не казнили. И даже особенно не ругали. Но ему никогда больше не позволяли играть с Луи ни во что воинственное. Да и вообще — игры как-то изменились. Фрейлины матушки придумали новое развлечение, наряжать Филиппа девочкой. Они затягивали его в корсет — ужасное сооружение, в котором было мучительно трудно дышать и совершенно невозможно бегать. Они одевали его в девчоночье платье до пола, они пудрили его, подводили ему глаза, они красили его своими собственными жирными и пахучими красками: процесс окрашивания Филиппу еще нравился — дамы пальчиками доставали краску из красивых серебряных коробочек и нежными, ласкающими прикосновениями наносили ему на щеки и губы, а вот ощущение жира на губах и щеках было очень неприятно.

— Ах, ваше высочество, какой вы хорошенький! — умилялись они, — Истинный ангелочек, вы только взгляните на себя! Как вам к лицу этот цвет! Как вам подходят эти кружева!

— Ах, пойдемте гулять в парк! Давайте играть, будто вы — девочка, давайте всех обманем, вы же любите розыгрыши! Я готова поспорить, никто вас не узнает!

— Ах, ваше высочество, вы неправильно двигаетесь. Ножку надо ставить вот так… Взгляните на мои ноги, я приподниму юбку, чтобы вам лучше было видно… Вот так слегка сгибаете колено… Да, правильно! Легче, изящнее, не топайте, вы же не солдат!

— Ах, возьмите веер… О не так, не так… Кисть должна ходить мягче, не сжимайте пальцы, пусть веер трепещет… Прекрасно! Вы — способный ученик!

Поначалу Филиппу не нравились эти переодевания, ходить в платье было ужасно неудобно и стыдно, но потом он привык, и со временем даже начал получать от этого удовольствие. Постоянно находясь в окружении фрейлин, очень скоро он научился мыслить и чувствовать так же, как они, и начал разделять их интересы. А интересы у фрейлин были весьма однообразны: они обсуждали своих и чужих любовников и мужей, их достоинства и недостатки, а так же их удаль или же несостоятельность в постели, а еще ткани, кружева, благовония, косметику, способы сохранить свежесть кожи и густоту волос. Фрейлины влюблялись, тосковали, рыдали, бились в истериках, строили козни, ревновали. Филипп все внимательно слушал и усваивал, а потом пересказывал самое интересное своему приятелю, Франсуа де Шуази, мальчику, которого так же как и его — и судя по всему, ради него — наряжали девочкой. Фрейлины любили устраивать маленькие спектакли, одевая одного из мальчиков пажом, другого — девочкой. Филипп и Франсуа играли роли Тристана и Изольды, Ланселота и Гвиневры… Филиппу больше нравились женские роли, потому что они у него лучше получались, да и ростом он был меньше, чем Николя. Играть даму было во всех отношениях проще! А кроме того, уже в то время ему подспудно больше нравилось соблазняться, чем соблазнять, у него легко получалось жеманиться и кокетничать: он так ловко копировал своих воспитательниц, что те смеялись до слез. В финале действа он падал в объятия Франсуа и их уста сливались в поцелуе. Это уже не было театральной игрой, это было больше, чем игра, и это понимали все — быть может, кроме самих мальчиков. И все этим были довольны. Приказ кардинала исполнялся на славу.

Это было идеей Мазарини, растлить Филиппа и свернуть с пути возможного соперничества со старшим братом. Кардинал боялся, что Филипп Орлеанский повторит судьбу Гастона Орлеанского, и причинит королю столько же неприятностей, сколько причинил его дядюшка — королю Людовику XIII.

Гастон, который приходился Людовику XIII младшим братом, был человеком вздорным, честолюбивым и очень недалеким. Он постоянно участвовал в заговорах. Служил щитом и знаменем различным авантюристам и хитроумным политикам, плетущим сети по ту сторону Пиренеев. Сколько тех заговоров было, ни одного без Гастона не обошлось. Что стоила хотя бы безумная идея убить Ришелье, потом короля и самому занять трон, женившись на Анне Австрийской. Гастон интриговал, попадался, каялся, проливал слезы, бывал прощен и снова интриговал. Исправить его могла только могила, но даже Ришелье не решился поднять руку на особу королевской крови.

Мазарини счел, что работать над спокойным будущим государства нужно заблаговременно, до того, как гром грянет. Из Филиппа, подававшего задатки будущего военачальника, старательно растили нежную барышню. И потворствовали тем его интересам, которые вообще-то следовало бы пресекать.

Филипп и Франсуа часто оставались ночевать вместе, засыпали друг у друга в объятиях, а перед тем, как заснуть, целовались и ласкали друг друга: дальше ласк дело, разумеется, не шло, да и ласки поначалу были чем-то вроде взаимного изучения тел, и только позже они поняли, что некоторые прикосновения могут доставить удовольствие. Их обоих лишил невинности граф де Лесанж — любовник фрейлины, мадемуазель де Бурдезьер, — которого она как-то потихоньку привела в спальню маленького Шуази. Граф был статен и красив, и питал слабость к молоденьким мальчикам. А мальчики давно уже мечтали попасть в объятия к настоящему мужчине: от фрейлин они были наслышаны о наслаждениях, которые он может им подарить. Граф, будучи по-настоящему опытным соблазнителем, проявил деликатность, и все трое остались в совершеннейшем восторге и от этой первой ночи, и от последующих. Вернее, не трое, а даже четверо, потому что мадемуазель де Бурдезьер присутствовала с самого начала и до конца: следила за тем, чтобы юному принцу не причинили вреда, а потом не выдержала и присоединилась к общему веселью. Граф де Лесанж заявил, что мальчишкам не помешало бы познакомиться и с женским телом тоже. Франсуа охотно следовал урокам графа, а Филипп дулся, обнимаясь с подушкой. Он привык быть девочкой и ревновал. Граф заметил это и поспешил его утешить. Филиппу тогда едва исполнилось тринадцать, а Франсуа Шуази — четырнадцать лет.

В остальном же Филипп всегда бы предоставлен сам себе: ни его воспитанию, ни образованию не уделялось ни малейшего внимания. Все устремления королевы Анны и кардинала Мазарини были направлены на Луи. Из него ковали государя. Что делали из Филиппа… На самом деле всем было все равно, что из него делали, от него требовалось только одно: не повторить судьбу дядюшки Гастона, не сделаться опасным для трона.

Филипп не был опасным. И настолько не был, что к его четырнадцати годам недремлющее око кардинала Мазарини уже и не устремлялось в его сторону. Филипп был этому только рад. Он запомнил на всю жизнь тот проклятый день, когда он ударил короля. Причем запомнил не растерянность и не унижение своего брата и государя: он запомнил глаза Мазарини и невысказанный приговор, который с тяжестью палаческого топора упал на его бедную голову. Второму Гастону Мазарини никогда не позволит появиться. У него достаточно проблем и без этого. Хватило бы сил совладать с мятежными принцами.

В пятнадцать лет Филипп едва умел читать, он научился этому сам — ну почти сам, ему помогал Франсуа. Писать и считать он не умел вовсе, но это ему и не было интересно. А вот читать нравилось. Конечно, чтение Филиппу давалось с трудом, читал он медленно и с большим напряжением, зато память у него была хорошая, и все прочитанное запоминалось накрепко. Преимущественно он выбирал мемуары известных военачальников, практически наизусть запоминая описание войн и сражений, а потом пересказывал все это Франсуа и даже пытался углем на полу, кружочками и стрелочками, нарисовать диспозицию войск. Но Франсуа не нравилось слушать про сражения: он по-прежнему предпочитал дворцовые сплетни.

Где-то через год или чуть более того, Франсуа покинул Филиппа. Он был вторым сыном в семье и был обещан церкви, так что теперь ему предстояло стать священником. Он и стал, со временем, знаменитым аббатом Шуази, порочным аббатом Шуази, оставившим потомкам такие занятные мемуары.

Расставание далось мальчикам нелегко, оба пролили много слез, полагая, что прощаются навсегда. Филипп страдал, но как бы ни был он влюблен в своего друга, довольно скоро он утешился. В конце концов, мальчишки его возраста Филиппа не интересовали. Ему нравились мужчины. Высокие, сильные и красивые. При дворе таковых находилось предостаточно, и многие из них совсем не прочь были соблазнить юного принца и выбиться в фавориты. Собственно, тех, кто ему отказывал, было не так уж много. Счастливое то было время. И веселое.

Ах, как вытягивались физиономии придворных, как столбенели матушка и чертов мерзавец Мазарини, когда Филипп являлся на бал или официальный прием — наряженный в женское платье, раскрашенный, как кукла, с лентами в старательно уложенных и надушенных волосах, а главное — сопровождаемый эскортом из рослых молодых дворян, изо всех сил изображавших влюбленность. Или, быть может, кое-кто из них действительно был влюблен? Впрочем, теперь уже не важно… Он появлялся — и другие придворные кланялись ему, согласно этикету, а он протягивал руку для поцелуя и, кусая губы, чтобы не расхохотаться, любовался тем замешательством, в которое ему удавалось повергнуть надменных министров и почтенных маршалов. Он склонялся в глубоком реверансе перед королем и матерью, а они вынуждены были смеяться и обращать происходящее в шутку. Они ждали, что и Филипп обратит все в шутку, но нет, тот до самого конца изображал девицу.

Была ли это месть? Ну, может быть, только отчасти.

Филиппу вообще-то нравилось быть тем, чем он был, нравилось вести себя так, как хотелось, абсолютно не заботясь о приличиях.

Он не был обижен на матушку за то, что та совершенно не принимала участия в его судьбе, напротив: он был ей благодарен за абсолютное невмешательство в его жизнь.

Разумеется, он не держал зла на брата, ведь Луи и так приходилось тяжко: быть королем — отнюдь не развлеченье, Филипп это прекрасно понимал.

Но был еще Мазарини… Кардиналу необходимо было продемонстрировать, что он добился того, чего хотел, превратил младшего брата короля в женоподобного шута. И Филипп демонстрировал это с наслаждением, надеясь, что после таких курбетов его больше никто не воспримет всерьез, никто не станет внушать ему крамольных мыслей, и подбивать на заговор, ведь он так смешон, так ничтожен. И совершенно безопасен.

Как ни странно, именно эти дикие выходки впервые по-настоящему сблизили Филиппа с братом. Луи, вконец замученный Мазарини, скованный по рукам и ногам долгом и необходимостью, видел в действиях младшего брата именно то, от чего так старательно отвращал его Мазарини, а именно — бунт. Бунт, на который сам Луи никак не мог решиться. Братья выросли, у них больше не было причин для ссор. Напротив, у них появилось много общего. В частности, отвращение к Мазарини. Друг другу они могли изливать его без опасений, что крамольные речи будут донесены до его преосвященства. В тиши королевского кабинета, куда не заглядывали ни сановники, ни послы, двое мальчишек упивались своей ненавистью к любовнику матери, выдумывали всевозможные виды пыток и казней, которые они хотели бы применить, чтобы от него избавиться.

Луи было девятнадцать лет, вот уже три года он назывался королем Франции, по сути таковым не являясь. Он страдал от отсутствия реальной власти и возможности распоряжаться собой, своим временем и своей жизнью.

Филипп же по большей части страдал от безденежья. Свой маленький двор он должен был кормить и развлекать, а где достать для этого средства? Можно было устраивать какие угодно истерики скупцу Мазарини, от него невозможно было получить ни единого су. Приходилось выпрашивать деньги у матушки. Анна почти никогда не отказывала Филиппу, но давала она все-таки мало. Повеселиться на эти жалкие крохи так, как хотелось, не представлялось ни малейшей возможности.

2.

Изысканные удовольствия стоили больших денег, а все остальное давно приелось. Скучающие придворные, утомившись игрой в кости, лишенной всякого смысла и азарта все по той же причине, что ставки были жалки, частенько покидали дворец и отправлялись в какой-нибудь трактирчик поприличней, где можно было встретить провинциального толстосума и попытать счастья в игре с ним.

— Вы снова бросаете меня, господа?! — однажды возмутился Филипп, — Бросаете совсем одного?! Идете развлекаться, тогда как я должен умирать от скуки?

— Вот уж развлечение, — пожал плечами де Вард, — Это необходимость, монсеньор. Скоро нам нечего будет есть.

— Мазарини держит нас впроголодь, — не преминул добавить де Гиш.

— И меня, между прочим, тоже! — капризно воскликнул Филипп.

— Неужели вы полагаете, мы будем стараться для себя? — укоризненно произнес Гиш, нежно целуя принца, — Если вдруг нам случится выиграть, мы не потратим ни единого су…

Филипп не дал ему договорить.

— Так я вам и поверю! Вы пойдете развлекаться без меня! Я знаю! Отправитесь в какой-нибудь гнусный бордель, а потом скажете, что все проиграли подчистую и будете клянчить у меня деньги!

На лицах Варда и Гиша отразилось подлинное недоумение.

— Филипп! Как вы можете?! Мы — ваши верные…

— Все, все! — вскричал принц, — На этот раз я иду с вами!

— Вы?! — потрясенно воскликнули оба фаворита.

— Ну да… — Филипп подошел к зеркалу и расправил кружевной воротничок, — А что вас, собственно, так изумляет, господа?

— Если кто-то узнает, — зловеще проговорил Вард, — Нам не сносить головы.

Филипп нахмурился.

— Вы забыли, кто ваш господин? Будете мне перечить, — отправитесь в ссылку, в свои жалкие поместья. Или мне следует сказать: «такова моя воля»? — последние слова Филипп произнес подбоченившись и выпятив вперед нижнюю губу, пародируя старшего брата.

Гиш застонал.

— Никто не узнает, — тихо продолжил Филипп и кокетливо улыбнулся своему отражению в зеркале, — А почему, собственно, кто-то должен узнать? Кто будет болтать? Ты Гиш? Или ты Вард?

— Мы уж точно не будем, — пробормотал Гиш.

— Тогда решено! Вы оденете меня… Как-нибудь поскромнее. Может быть, даже как буржуа. — Филипп расхохотался, — О нет, это уж слишком! Ну, как одеваются всякие бедные дворянчики, вы должны это знать!

Идея путешествия по городу инкогнито так вдохновила Филиппа, что он даже удивился, почему же она не пришла ему в голову раньше. По Парижу принц путешествовал не иначе как в карете, а во времена Фронды — в закрытой карете, так что для него город представлял собой нечто совершенно загадочное и, признаться, страшноватое. Так что теперь его ждало настоящее приключение, которое совершенно точно развеет скуку.

Спорить с Филиппом было бесполезно. Когда он чего-либо хотел, он становился дьявольски упрям. А если все равно не добивался своего — то дьявольски мстителен. Де Вард и де Гиш не хотели пробуждать в принце мстительность. И потому, горько жалея о том, что посвятили его в свои планы, вынуждены были согласиться.

— Мы отправимся, как только стемнеет, монсеньор, — сказал Вард и вздохнул.

Гиш посмотрел на него сокрушенно.

А Филипп презрительно фыркнул.

— Да будет вам, господа! Лучше бы порадовались, что в кой-то веки вам удастся развлечь своего несчастного принца!

Филипп только говорил, что готов одеться скромно и неприметно, как бедный дворянчик, на самом же деле, заставить его сделать это оказалось невозможным. Та одежда, что Гиш и Вард принесли ему, повергла принца в шок.

— Господа, — поморщился он, — С кого вы сняли это тряпье?!

Вард в сердцах швырнул все на пол и носком сапога пнул под диван.

— Вам не угодишь! — проворчал он, — Это мой собственный камзол, если хотите знать!

— Боже, Вард… Ну ладно, я уже сам подобрал себе костюм.

Вард и Гиш мрачно переглянулись.

— Идите сюда, господа, я покажу вам!

Фавориты не стали ни возмущаться, ни пускаться в очередные бессмысленные уговоры, они уже были готовы ко всему и со всем смирились. Так было проще.

— Будем надеяться, что его все-таки не узнают, — тихо проговорил Гиш, когда они осторожно, как воры, покидали дворец через крохотную калитку, которой пользовались самые ничтожные из слуг, мусорщики и золотари.

— Не беспокойтесь, граф, никому даже в голову не придет, — утешил его Вард.

— Если он будет вести себя тихо.

— Если он не будет вести себя тихо — я его задушу.

Гиш хмыкнул.

— Что вас так задержало, господа? — услышали они сварливый голос принца, который уже успел углубиться в какую-то подворотню, — Поспешите, здесь невыносимое зловоние!

Его лошадь стояла посреди улочки прямо в желобе для стока нечистот, где темнела застоявшаяся бурая масса, и воздух казался густым и жирным от гнилостных испарений.

— Какого дьявола вы выбрали именно эту дорогу?! — всхлипнул принц.

Сейчас приключение ему совершенно не нравилось: его мутило, ему казалось, вонь пропитала его волосы и бархат его камзола, и от нее невозможно будет избавиться никогда.

Вард и Гиш поспешили вскочить на лошадей.

— Монсеньор, прошу вас тише, если вы не хотите, чтобы нас здесь застали!

— А, черт!

Филипп свесился с лошади, и его стошнило прямо в сточную канаву, добавив к букету ароматов еще один, новый.

— Монсеньор, — простонал Гиш, — Нам лучше вернуться во дворец!

— Нам лучше поскорее убраться отсюда! — прорычал Вард, — Вы в состоянии ехать, Филипп?

— Я не знаю, — пробормотал Филипп, с трудом выпрямляясь в седле и вытирая губы батистовым платком, — По-моему, я умираю.

В следующий миг платок полетел под копыта лошади. Гиш поспешил склониться и подобрать его.

— Что вы делаете? На нем ваша монограмма, — с укором сказал он.

Вард взял за повод лошадь принца и повел за собой.

Спустя какое-то время они выехали на набережную Сены, где воздух был несколько свежее, и принц смог продышаться. Филипп был бледен и выглядел ошеломленным. Гиш нежно коснулся его руки.

— Может быть, вам все-таки вернуться?

— Ну, нет, — вяло улыбнулся Филипп, — Ради чего в таком случае, мне пришлось все это пережить? Вперед, господа! Веди меня, Вергилий… Как там? «Яви мне путь, о коем ты поведал»… Э-э, ну короче через все круги ада.

— Не надо преувеличивать, мой принц, — засмеялся Гиш, — «Здесь нужно, чтоб душа была тверда; здесь страх не должен подавать совета».

— Граф, черт побери, довольно! Вы собираетесь провести на улице всю ночь, декламируя стишки?! — Вард пришпорил коня и понесся прочь.

— Ох, мой бедный Вард никогда не обладал достаточной утонченностью, чтобы ценить высокую поэзию и воспарения духа, — вздохнул Филипп. — Впрочем, он прав, Гиш, последуем за ним.

Конечно, путешествие по Парижу не было похоже на путешествие по кругам Ада. Филипп был даже несколько разочарован. Когда схлынула первая острота ощущений, и он попривык к своему инкогнито, сидеть в трактире и играть в кости с пьяными постояльцами показалось ему вдруг невыносимо скучно. Вард и Гиш напивались, вели себя все более шумно, и оттого, что они постоянно проигрывали, настроение их никак не улучшалось. Филипп поначалу играл вместе с ними — с ними, и еще с какими-то сомнительными господами, являвшимися, судя по свирепому виду и длинным шпагам, какими-то разбойниками или бретерами. Потом ему стало скучно, и он уже начал жалеть о том, что навязался к ним в компанию, когда вдруг в трактир пожаловал новый посетитель. Это был солидный буржуа, краснолицый и толстый, как пивной бочонок. С ним вместе прибыли слуги с двумя тяжеленными кофрами и некая бледненькая юная особа, явно падающая с ног от усталости.

— Хозяин! — пробасил буржуа, — Подай-ка ужин, любезный, и прикажи приготовить две комнаты.

Трактирщик согнулся в поклоне и отправился отдавать приказания, а буржуа взгромоздился за один из столов. Юная особа уселась с ним рядом, постаравшись закрыться за его толстым брюхом от сальных взглядов обосновавшихся в трактире господ.

Игра не шла. Ко всему прочему, господа уже порядком набрались, и были просто не в состоянии проигнорировать явно туго набитый кошелек нового постояльца.

— Эй, милейший! — крикнул кто-то из бретеров, — А не желаете ли присоединиться?

Буржуа побагровел еще больше.

— Благодарю, — проговорил он, — Но я слишком устал с дороги.

— О! — возмутился Вард, — Кажется, этот господин пренебрегает нашим обществом!

Вард медленно поднялся, заговорщицки улыбнувшись Гишу.

Гиш коротко кивнул.

— И в мыслях не было, господа, поверьте, — пробормотал буржуа, уже явно жалея, что судьба занесла его в этот трактир.

Юная особа побледнела еще больше и сжалась в комочек, явно желая оказаться невидимой.

Филипп почувствовал, как сильнее забилось сердце. Вечер явно переставал быть скучным, и это не могло не радовать.

— В таком случае, мэтр… Как вас там? — заявил Вард, — Не заставляйте нас просить дважды.

Буржуа было чертовски жаль денег, и он мучительно пытался придумать, как бы увильнуть.

— Господа, — проговорил он, — В знак моего особого почтения, позвольте преподнести вам в подарок пару бутылочек великолепного анжуйского вина. Эй хозяин! — возопил он, — Неси, что там у тебя есть, мы выпьем за здоровье его величества!

На том, по сути, инцидент был бы исчерпан, если бы не вмешательство его высочества, которому до смерти хотелось развлечений.

— Он хочет отделаться парой бутылок паршивого вина! — воскликнул Филипп, — Каков негодяй!

Буржуа смерил его взглядом, в котором было все: и недоумение, и презрение и ярость. Перед ним был какой-то мелкий расфуфыренный дворянчик, почти мальчишка, и, между тем, он позволял себе вести себя так нагло с человеком, который — по меньшей мере — годился ему в отцы.

— А разве вы разбойники, милостивый государь, что я должен от вас откупаться? Или — отделываться, как вы изволили заявить. Сказав однажды, что я не собираюсь участвовать в вашей игре, я не намерен менять своего решения! А ежели не желаете пить за здоровье его величества, так и скажите.

Филипп сделал круглые глаза.

— Что? Да что ты, смерд, себе позволяешь?! Да ты… Ты бунтовщик!

Воцарилась тишина.

— Я?! — изумился буржуа.

Филипп неспешно вышел из-за стола, подошел к толстяку и отвесил ему оплеуху. Буржуа откинулся назад и ударился затылком о стену. Юная особа испуганно пискнула.

Люди незнатного происхождения старались не заступать дорогу дворянам и часто смиренно сносили унижения от представителей высшего класса. Но всякому терпению есть предел, и тучный буржуа с ревом вскочил с места и сгреб Филиппа за грудки.

Вард и Гиш, мигом протрезвев, выхватили шпаги.

— Убейте его, — тихо сказал Филипп.

Дворяне на миг замерли, лицо буржуа вытянулось от изумления и растерянности. Но он ничего не успел сказать или сделать.

Вард был первым.

Он сделал выпад, и его шпага пронзила буржуа прямо в сердце. Тот еще стоял несколько мгновений, удерживая Филиппа за ворот камзола, потом пальцы его разжались, и он рухнул на пол. Спутница его дико заверещала.

Принц отступил от упавшего тела, пытаясь стряхнуть капли крови с одежды.

— Браво, мой милый, — сказал он и криво улыбнулся, — Ты почти не замешкался. Почти… Как вы позволили, черт вас возьми, господа, чтобы этот… — Филипп пнул носком сапога распростертое тело, — коснулся меня?!

Какой-то парнишка из служек в трактире попытался прокрасться к двери, но Гиш с досады отвесил ему такую зуботычину, что тот отлетел к стене и затих.

Вард вытер платком клинок и отправил шпагу в ножны.

— Как мы могли бы загладить свою вину? — спросил он и улыбнулся, сверкнув ослепительно белыми зубами.

Вард умел улыбаться. И взгляд его мог быть так красноречив.

— Заткни эту тварь, от ее воплей у меня разболелась голова, — капризно сказал Филипп.

На сей раз постарался Гиш, он подошел к рыдающей над телом убитого девушке и рывком поднял ее на ноги. Она была совсем еще юной, эта бедняжка, ей, должно быть, не исполнилось еще и пятнадцати. И она болталась в руках у Гиша, как тряпичная кукла, уже не смея плакать от страха и только раскрыв рот в немом крике.

Несколько мгновений Гиш смотрел ей в глаза, потом со свистом втянул воздух сквозь сжатые зубы и, придерживая девушку за плечо одной рукой, — другой ударил ее наотмашь по щеке. Голова девушки мотнулась, и она обмякла так, что на миг Филиппу показалось: Гиш сломал ей шею. И когда тот швырнул девушку под ноги принцу, Филипп склонился над ней, перевернул на спину. Гиш перстнем рассадил девушке скулу, кровь стекала по ее щеке, марая волосы и ворот платья.

— А она — не дурна, — пробормотал принц, — Как вам кажется, господа?

Этот вопрос относился к бретерам, которые взирали на все происходящее хотя и с явным удовольствием, но и с замешательством.

— Хороша, — облизнул губы один из них, — Но нам не мешало бы покинуть это заведение, господа. Кто-нибудь слышал крики и уже наверняка побежал за стражей.

— А вы не бойтесь, — сказал Филипп, — Мы успеем поразвлечься, а потом уйдем — чинно и спокойно, как и подобает благородным господам. Что бы вам хотелось сделать с девчонкой? Она ваша. Я дарю ее вам.

Вард подхватил девушку на руки и уложил на стол.

— Побойтесь Бога, господа! — не выдержал трактирщик, выглядывая из-за стойки, за которую давно уже прятался, — Оставьте девушку, она же совсем еще ребенок!

Гиш направил на него пистолет.

— Сиди тихо, — сказал он.

В его глазах разгорался огонь, нехороший, темный огонь, и трактирщик, побелев, как полотно, осел на пол.

Вард разорвал на девушке платье, обнажая плоскую детскую грудь.

— Вы позволите мне первому, монсеньор? — спросил он хрипло.

— Позволяю, — усмехнулся Филипп: он знал страсть Варда к непорочным девицам.

— Монсеньор?! — с изумлением воскликнул бретер, — Кто вы?

Филипп весело рассмеялся.

— Я - ваш ангел-хранитель.

Девушка пришла в себя и застонала, потом закричала, когда сильные руки Гиша прижали ее к столу, а Вард, не торопясь, принялся поднимать ее юбки.

…В тот раз они просто делали то, что хотел Филипп, ибо не было для них ничего страшнее, чем впасть в его немилость. Они не боялись стражи, не боялись огласки, в конце концов, каждый из них понимал, что Филипп сможет защитить их, если захочет. Они видели, что принца развлекает зрелище насилия и старательно демонстрировали свою грубость и жестокость, чтобы доставить ему как можно больше удовольствия. Доставить удовольствие Филиппу было гораздо важнее, чем развлечься самим. А еще важнее было к утру вернуть его высочество во дворец, целым и невредим. Поэтому ночные приключения начли казаться им забавными и приятными уже только постфактум, когда они вспоминали все на следующий день, расположившись в будуаре Филиппа.

Стражники явились тогда, когда все было уже кончено. Это был отряд из городского ополчения, состоявший человек из пятнадцати, из которых по-настоящему вооружены были только четверо или пятеро. Все они столпились в изумлении и ужасе у входа, глядя на пирующих господ и разложенную на столе окровавленную девицу.

— Господа, извольте сдать оружие и следовать за нами, — наконец промолвил один из них, видимо, старшина. Ответом ему был взрыв хохота. Дворяне выхватили шпаги и ополченцы поспешили ретироваться. Они хотели жить, их дома ждали семьи.

С тех пор подобные вылазки в город стали регулярными. Никто больше даже не пытался сохранять их в тайне, точно так же, как никто не хранил в тайне вылазки дядюшки Гастона, любившего во времена оны, шутки ради, нападать на прохожих на Новом Мосту. На самом деле, в тайне невозможно было оставить и первую вылазку, даже если бы она единственной. В Лувре даже стены имели уши, ничто не могло пройти незамеченным. Дворец захлебнулся сплетнями. Уже к вечеру следующего дня все знали о том, что Филипп придумал новое развлечение и очень многие возжаждали к нему присоединиться. В самом деле, какая удача! Возможность творить все, что вздумается, не опасаясь возмездия. Стражники из городского ополчения, а так же патрулирующие город гвардейцы, являясь на зов пострадавших, скрипели зубами от возмущения и злости, но ничего не могли поделать, — им приходилось ретироваться. Существовали законы и предписания, но особа королевской крови была неприкосновенна.

В городе их называли демонами, вырвавшимися из преисподней, кое-кто поговаривал, что у кого-то из мнимых дворян видели рожки. Другие уверяли, что это шайка оборотней, неуязвимых и неуловимых, рассказывали, будто они поднимались после выстрела в упор. Кто-то верил в это, кто-то нет, но появления удалой компании владельцы кабачков и игорных заведений опасались не меньше чем пожара или наводнения, потому что убытки они приносили ничуть не меньшие. Разбойничья ватага вела себя крайне непотребно, упиваясь и круша все на своем пути, отлавливая молоденьких служаночек или мальчишек, прислуживающих в трактире, и распиная прямо на залитом вином столе, насилуя и истязая, в меру довольно незамысловатой и однообразной фантазии. У жертв, что по утрам вытаскивали из сточных канав, были вырезаны на телах сатанинские символы, были выколоты глаза или отрезаны уши, часто на месте гениталий обнаруживалось сплошное кровавое месиво.

Не все и не всегда безропотно сносили их выходки, порой им пытались помешать. Если расстроенный участью сыночка или дочки какой-нибудь обезумевший трактирщик кидался на них с топором, его с хохотом просто накалывали на шпаги. Если же вступался дворянин — это было еще интереснее, потому что к развлечению добавлялась и доля риска. Все дворяне из свиты Филиппа превосходно фехтовали, однако случалось так, что они нарывались на лучшего фехтовальщика, сражаться приходилось всерьез и не обходилось без ран. Однажды Вард был ранен настолько серьезно, что его пришлось срочно нести к доктору. Трактирщик был отомщен, но радовался недолго — уже следующей ночью он сгорел в своем доме вместе с женой и спасенной от бесчестия дочкой. А заступник угодил в Бастилию за нападение на особу королевской крови. Правда, очень скоро он был выпущен.

Филипп сутки напролет сидел у постели Варда, такого бледного и несчастного, страшно замучил своей заботой, но Вард не возражал, — стоило только посмотреть, как злится и ревнует Гиш, так можно было и потерпеть. Чисто из вредности.

Такое особенное расположение принца Вард не мог не использовать для своей пользы и однажды упросил Филиппа принять ко двору племянника герцога д`Эльбефа, который, вроде как, за это обещал просить ему большой долг. Племянника звали Филипп де Лоррен-Арманьяк, было ему в ту пору пятнадцать лет, и он вполне годился в пажи, даже, можно сказать, уже перерос самый подходящий для этого возраст. Юноша был красив, высок ростом, очень хорошо сложен и выглядел старше своих лет. При дворе герцога Орлеанского его появление произвело даже некоторый фурор. Свежие личики всегда вызывали у придворных особенное внимание, а уж когда они были так хороши, то внимание это становилось особенно пристальным. И от поклонниц у юного пажа не было отбоя. Вард однажды сказал, что стоило бы Лоррену уронить платок и дамы выстраивались бы в очередь для того, чтобы поднять его. Да и не только дамы… И лишь принц Филипп оставался к юноше равнодушен. Оценив его безупречные внешние данные, он как будто оставил его «на потом», то ли не заинтересовавшись, то ли собираясь дождаться, пока мальчик превратится в мужчину. Мальчишки одного с ним возраста вообще не особенно привлекали Филиппа, разве что в качестве дополнения к основному блюду, состоящему из сильных и мужественных красавцев. Вард, собственно, это знал, иначе он, наверняка, поостерегся бы представлять ко двору потенциального конкурента. Никакие списанные долги не стоили бы такого риска.

После того случая с ранением де Варда матушка призвала Филиппа к себе и долго уговаривала быть осторожнее и не подвергать свою драгоценную жизнь опасности. Филипп обещал. И, разумеется, не выполнил обещания.

— А что вы прикажете, матушка? — говорил он потом, — Умирать со скуки?

— Милый, но можно же найти иные развлечения.

— Какие?! Мы бы может и нашли их, будь у нас деньги!

Королева возвела очи к небесам.

— Друг мой, вы снова о своем… Погодите, Бога ради, кардинал болен…

— Кардинал болен последние десять лет!

— Кардинал серьезно болен, Филипп, очень серьезно.

Ого… Вот почему так блестят глаза у Луи? Он кажется таким счастливым, каким не был никогда. Вот почему он стал так мил и любезен со всеми, и особенно — с кардиналом. Ждать осталось не долго. Ах, возможно ли поверить?! Мазарини всегда жаловался на здоровье. Сколько Филипп себя помнил, тот едва ли не каждый день находился при смерти, особенно если вдруг к нему являлись просители.

Однажды Мазарини сам призвал его.

— Ваши выходки, Филипп, выходят за рамки благоразумия, — тихо говорил кардинал. В беседах с членами королевской семьи наедине кардинал не считал себя обязанным соблюдать положенный этикет. Луи это обычно приводило в бешенство.

— В городе ходят жуткие слухи, в какой-то момент чаша терпения парижан переполнится и вспыхнет стихийный бунт. Тогда, ваше высочество, я не дам за вашу жизнь и ломаного гроша. Вы даже практически не скрываете своего имени! Почтение перед королевской семьей велико, но не настолько. Этот город еще не забыл, что значит бунтовать, да и вряд ли забудет. Найдется смутьян, который будет вливать в сердца людей яд, и воспользуется вашими выходками, чтобы устроить что-то наподобие Фронды.

Филипп не сдержал усмешки. Фронда была для Мазарини вечным пугалом, и он не уставал припоминать ее по поводу и без повода.

— Что вас так веселит? — рассердился Мазарини, — Вас не пугает перспектива расстаться с жизнью?

— Не пугает, — сказал Филипп, — Моя жизнь не так много стоит.

Мазарини смотрел на него пристально и молчал.

— А вот скука стоит дорого, — улыбнулся Филипп, — Вам-то наверное, никогда не приходилось скучать, ваше преосвященство?

— Не приходилось, — проворчал кардинал, — Скучать мне не давали. И даже сейчас, когда я уже одной ногой в могиле, не то что скучать, дух перевести не дают.

«Вот скоро и отдохнете, — подумал Филипп, — Когда обеими ногами окажетесь в могиле. И мы тоже отдохнем. И заодно избавимся от скуки».

— Хорошо, — продолжал Мазарини, — Если вы не страшитесь за собственную жизнь, подумали бы о матушке.

Филипп тяжко вздохнул.

— А кто подумает обо мне и о моих друзьях? Ваше преосвященство, мы будем вести себя тихо-тихо, если потяжелеют наши кошельки. Хотя бы самую малость.

Мазарини всплеснул руками.

— Ваше высочество, вы полагаете, что у меня есть деньги?! Я уже и не припомню, когда в последний раз получал жалование! Казна пуста, налоги не собираются даже на треть…

Филипп почувствовал ломоту в зубах и медленно поднялся из кресла.

— Ради всего святого, ваше преосвященство, избавьте меня от разговоров о казне! Взамен я готов вам пообещать все, что угодно!

Мазарини печально улыбнулся.

— Берегите себя, ваше высочество, это самое большее, что вы можете для меня сделать.

У Филиппа руки чесались придушить старого негодяя, но он опасался, что Мазарини только притворяется полумертвым. Вряд ли он так просто расстанется со своей жизнью, и — со своей проклятой сокровищницей, которая, по слухам, превосходит все мыслимые и немыслимые пределы воображения. Только ради того, чтобы она не досталась королю, он способен жить вечно.

Принц развернулся и вышел, разве что не хлопнув дверью.

Мазарини откинулся в кресле и закрыл глаза. Ему снова стало хуже. Хуже… День ото дня, ему все хуже и хуже. Пора заканчивать все, что не доделано, писать завещание и подумать, наконец, о душе. Время уходит, кажется, будто каждая минута уносит по капельке силы и жизнь. Почти ничего уже не осталось. А сделать надо еще так много!

Филиппа надо женить. Женить, как можно быстрее, пока он не устроил чего-то такого, за что потом придется расплачиваться. Король слишком любит своего младшего братца, чтобы серьезно вмешиваться в его жизнь, а если предоставить Филиппа самому себе, дело может кончиться плохо. То, что он вытворяет… Это далеко не так безобидно, как то, что когда-то вытворял Гастон на Новом мосту.

Итак, — откладывать нельзя. От того, насколько правильно будет выбрана партия для Филиппа, зависит очень многое. У Мазарини было несколько принцесс на примете, но именно сейчас он утвердился в выборе. Женой Филиппа должна стать Генриетта-Мария Английская, дочь Карла I, давно проживающая при королевском дворе Франции. Генриетта — девушка сильная и волевая, она одна способна отвлечь принца от непотребств и направить его энергию в нужное русло. Если она не сможет, то не сможет никто.

Мазарини потянулся за колокольчиком и вызвал Бернуина.

В постель… Необходимо срочно лечь в постель…

— Пригласи ко мне принцессу Генриетту, — приказал кардинал.

3.

Кто из них был в большем ужасе от происходящего? Наверное, все-таки Генриетта, красивая, образованная, утонченная Генриетта. Она не посмела спорить с кардиналом, это было бы глупо, да и странно, но когда она вернулась в свои покои, то дала волю чувствам, расколотив зеркало в будуаре, расшвыряв и разбив флакончики с благовониями и притираниями. Фрейлины в страхе сбились в углу, а Генриетта упала на кровать и разрыдалась.

— Боже мой, мадам, что случилось? — воскликнула одна из них, близкая подруга принцессы.

— Уходите все, — сдавленно приказала принцесса, поднимаясь на кровати, — Ты, Жанна, останься…

Жанна осталась. Она опустилась на краешек кровати и сжала в ладонях холодные пальцы Генриетты.

— Что случилось? — повторила она, — Что сказал вам Мазарини?

— Он хочет выдать меня замуж, — проговорила Генриетта, — За Филиппа…

Жанна хохотнула, и тут же прижала ладони ко рту. Глаза ее все больше округлялись.

— Боже, — сказала она, — Боже… Боже… Вы должны быть счастливы, мадам. Стать женой принца большая удача.

— Я знаю, — вздохнула Генриетта, — Знаю… Если я хочу остаться во Франции, я должна выйти замуж.

— Мадам! — воскликнула Жанна, — Вы должны остаться! Франция стала вам домом, и мы так любим вас…

— Кардинал был очень любезен, поставив меня в известность относительно своих планов, но решать будет мой брат, — грустно улыбнулась Генриетта, — Никак не привыкну, что теперь я сестра короля, а не просто приживалка при французском дворе. Впрочем, было бы иначе, вряд ли я дождалась бы столь лестного предложения. Полагаю, Карл даст свое согласие на этот брак… И я тоже не стану ему противиться. Ты права, — Генриетта сжала руку подруги, — Ты права, Жанна, стать женой принца — большая удача. Однако…

— Однако?

— Однако мне придется лечь с ним в постель! Мне! С Филиппом!

Жанна улыбнулась.

— Вы уверены?

— В чем?

— Что придется? Филипп может не пожелать ложиться с вами в постель, я не думаю, что когда-нибудь в его постели была женщина, и что он захочет этого теперь.

Генриетта закрыла ладонями пылающее лицо.

— Кошмар, — проговорила она, — Чем, Жанна, я прогневила Бога? За что мне это наказание?

— Мадам, если вы станете женой принца, вы сможете видеть его…

— Его…

— Ну да, Армана, — прошептала Жанна.

Генриетта жалобно улыбнулась.

— Это правда. Мой бедный Арман, — пробормотала она, — Он вынужден быть в свите принца, чтобы удержаться при дворе, чтобы видеться со мной. Теперь это, в самом деле, будет проще.

— Единственно, Мадам, вам придется соблюдать еще большую осторожность.

Через несколько дней Генриетта уехала в Англию, но жить на родине ей предстояло не так уж долго — всего лишь несколько месяцев. Она вернется во Францию очень скоро, в сопровождении роскошного эскорта, как и полагается английской принцессе, и останется здесь уже навсегда…

4.

О том, что Гиш был любовником Генриетты, знали все.

И когда Филипп говорил о своей грядущей свадьбе, он смотрел на него. А Гиш не знал, что и сказать, столь сильно был изумлен.

— Ну, и как она в постели? — спросил Филипп, как-то очень не хорошо улыбаясь.

— Да вы знаете, — пробормотал Гиш, — Я не раз рассказывал вам…

— Черт! — воскликнул Филипп, — По-моему, это несправедливо! Я получаю девку после Гиша!

— Зачем она вообще нужна вам, монсеньор? — буркнул Вард, — Оставьте ее Гишу.

Филипп развернулся и залепил ему такую оплеуху, что разбил губу.

— Она будет моей женой, Вард! И с этих пор никто из вас не посмеет тронуть ее! Мне еще не хватало бастардов Гиша!

Вард молча слизнул кровь, но глаза его полыхнули яростью.

— А если ослушаешься, — прошипел Филипп, поворачиваясь к Гишу, — Ты знаешь, что будет, если ты ослушаешься…

Гиш коротко поклонился.

— Ваше высочество, ваша воля — закон для меня. Как бы я посмел…

Филипп не слушал его. Он подошел к Варду, промокнул батистовым платочком кровь с его подбородка.

— Тебе больно? — спросил он тихо, — Ну, не сердись… Не сердишься?

Он обхватил его рукой за шею, притянул к себе и поцеловал.

Вард больно укусил его за губу.

Филипп обиженно замычал и попытался вырваться, но Вард сжал его руки так крепко, что не было возможности даже шевельнуться. И принц перестал вырываться, еще теснее прижавшись к Варду. Оба так увлеклись процессом, что и не заметили, как, хлопнув дверью, ушел обиженный Гиш.

5.

Мазарини умер 9 марта 1661 года.

А 31 марта состоялась свадьба. За несколько дней до смерти кардинал просил убитую горем королеву, ни в коем случае не откладывать церемонию. Впрочем, вряд ли это было возможно. О предстоящем браке герцога Орлеанского и Генриетты Английской знала уже вся Европа. А Мазарини… Ну кто такой Мазарини? Он умер и о нем тот час же все забыли. Все внезапно вспомнили — что у Франции есть король.

После бракосочетания, его величество подарил брату Пале-Рояль, дворец, где прошло их детство и который должен был теперь стать городской резиденцией герцога и герцогини Орлеанских.

Мазарини был прав, когда думал, что женитьба отвлечет Филиппа. Вылазки в город в самом деле прекратились. На какое-то время. На то время, пока Филипп упивался новой ролью.

Принц не переставал удивлять весь двор тем, что каждую ночь являлся в спальню молодой жены. Что бы там не думали придворные, Генриетта не была его первой женщиной, первой — была одна из фрейлин, которой некогда было поручено «инициировать» принца. После были и какие-то служаночки, попадавшиеся на пути их разбойничьей шайке, но Филипп получал мало удовольствия от соития, гораздо меньше, чем когда просто наблюдал за тем, как жертву насиловали его фавориты, ему нравилось смотреть на них, а не на этих несчастных субреток. Теперь же… С Генриеттой все было иначе. И можно сказать, что настоящее знакомство с женским телом произошло у Филиппа именно с ней. Со своей женой. Генриетта была действительно хороша: у нее была белоснежная кожа, мягкая как шелк, у нее была полная грудь и крутые бедра, — у нее было все то, чего Филипп терпеть не мог, и он чувствовал себя очень странно, он чувствовал себя почти извращенцем, когда, поглаживая эту грудь, почувствовал желание и такое сильное, какого не испытывал уже давно. Самая красивая принцесса Европы принадлежала ему. Быть может, в этом и было основное удовольствие. Она его собственность. И — все равно как удар в солнечное сплетение, — он вошел в нее слишком легко! Эта женщина уже принадлежала другому…

Ревность была как болезнь, причем Филипп сам не мог бы сказать точно, кого и к кому ревнует. Он нарочно устраивал так, чтобы Генриетта и Гиш встречались, он наслаждался их бледностью и смущением. И каждый раз как будто жгучий яд разливался по его жилам, когда он видел их вместе. Филипп капризничал, устраивал истерики, кидался тяжелыми и хрупкими предметами, стоило ему поймать хотя бы один взгляд, брошенный — или, как ему казалось, брошенный — Генриеттой в сторону Гиша, или же Гишем в сторону его молодой жены. Генриетта все время плакала, Гиш ходил как потерянный, отлученный не то, что от спальни принца, но даже от бесед с ним. Вард полностью завладел Филиппом, и регулярно подливал в его сердце яд, уверяя, что Гиш лжет, когда клянется, что больше не является любовником Генриетты. Дело закончилось тем, что отчаявшийся Гиш вызвал Варда на дуэль и проткнул ему бедро. Филипп, узнав об этом, изгнал Гиша из Пале-Рояля, повелев ему убираться в свое поместье и там утопиться в пруду. Гиш уехал. Филипп впал в истерику. С пеной на губах он орал еще бледному и сильно хромавшему после ранения Варду, что это он во всем виноват. В конце концов, ему сделалось дурно, и он рухнул на пол. Позвали доктора. Доктор приказал отнести принца в постель и пустил ему кровь. Ослабев от кровопотери, Филипп уснул, а когда проснулся, увидел возле своей кровати Луи, который, несмотря на поздний час, явился осведомиться о его здоровье, потому как ему сказали, что его высочество при смерти.

Луи был мрачен. И — паче чаяния — не собирался сочувствовать брату.

— Генриетта все время плачет. Ты только посмотри на нее, она стала как тень! Что ты делаешь?!

— Она изменяет мне! — прошептал Филипп, перед глазами его все плыло, и образ короля то двоился, то ускользал куда-то в сторону.

— Нет, — сказал Луи, — Это не так.

— Откуда тебе знать?!

— Я знаю. Хорошим бы я был королем, если бы не знал, что происходит у меня под носом.

— Ты занят своими делами, и до меня тебе нет дела! — пробормотал Филипп.

— Именно поэтому я здесь? — улыбнулся Луи. — Слушай меня, Филипп. Я не позволю тебе обижать Генриетту. Она не заслуживает этого и потом, она ждет ребенка, твоего ребенка. Я не хочу, чтобы с ним что-то случилось. Думаю, и ты тоже этого не хочешь.

Филипп подскочил на кровати.

— Это не мой ребенок! — воскликнул он.

— Не твой? Разве ты не спал с Генриеттой?

— Она спит не только со мной! — прошипел Филипп.

Луи резко поднялся.

— Я уже сказал, что она верна тебе! Ты не веришь своему брату, своему королю?!

— Она ничего не говорила мне…

— Конечно, она не говорила тебе! Она боится тебя, как черт крестного знамения! Я не могу понять, что с тобой происходит, Филипп!

— Я сам не могу этого понять, — пробормотал Филипп, — Генриетта в тягости… О Боже…

— И не смей обижать ее! Если я услышу от нее хоть слово жалобы, отправлю тебя в ссылку в Блуа, в старый замок дядюшки Гастона!

Сознание того, что он скоро станет отцом, изумляло Филиппа. Некоторое время после того, как король сообщил ему о беременности жены, он смотрел на Генриетту, как на какое-то чудо. И все-таки несмотря на уверения Луи, он не до конца верил ей, даже когда родилась дочь, девочка совершенно не похожая на Гиша.

Король и Филипп стояли рядом с постелью Генриетты, бледной и ужасно усталой, но светящейся каким-то особенным тихим счастьем.

— Она похожа на тебя, — сказал Луи брату.

По мнению Филиппа, ребенок не был похож вообще ни на кого, он был слишком маленьким, он был просто ребенком. Но у девочки были темные волосики и темные глазки, тогда как у Гиша и глаза и волосы светлые.

— Она похожа на Бурбонов, — буркнул Филипп, — Это ничего еще не значит.

— Иногда мне хочется тебя убить, — признался Луи.

— Филипп, это твоя дочь… — пробормотала Генриетта. Она смотрела на мужа устало и обреченно, но в глазах ее был свет, и совсем не было вины. И у Филиппа стало легче на душе, и он вдруг подумал, что чертовски соскучился по Гишу, и что пора бы вернуть его обратно. Бедный, бедный Гиш, он был несправедливо обижен, надо загладить свою вину, надо подарить ему что-нибудь. Что-то по настоящему ценное.

6.

Гиш и в самом деле выглядел несчастным. Несмотря на то, что эти несколько месяцев он прожил в своем поместье, он походил на узника, проведшего все это время в глубоком подземелье, в цепях.

Гиш исхудал, был бледен и глаза его светились скорбью.

— Вы звали меня, ваше высочество? — проговорил он и коротко поклонился, — Я счастлив служить вам и жду приказаний.

Филипп надул губы. Вард, стоя за плечом у принца, смотрел на Гиша с насмешливым интересом.

— Ты сам виноват, Гиш, — сказал Филипп, — Нечего было ухлестывать за моей женой.

Гиш побледнел еще больше и плотнее сжал губы.

— Как вам будет угодно, ваше высочество, — сказал он сухо.

— Мне будет угодно, чтобы ты перестал дуться и злиться.

— Я никогда не посмел бы…

— Однако смеешь!

Филипп подошел к нему и со вздохом положил голову ему на плечо.

— Я соскучился, Гиш. Почему ты оставил нас так надолго?

Гиш несколько оторопел и не знал, что ответить.

— Я… Вы… Ваше высочество…

— Никогда больше не смей так делать!

Гиш нежно взял его руку и крепко сжал.

— Я люблю вас, ваше высочество, — сказал он, — Если бы только вы знали…

Вард кусал губы, чтобы не рассмеяться. Знал, если не удержится, — отправится в опалу вместо Гиша. А сейчас это было бы как нельзя некстати. Времена наступали золотые. Мазарини умер, и все его немалые сбережения оказались в руках короля. Двор расцветал на глазах, казалось, даже стало светлее в прежде сумрачных и унылых коридорах Лувра. Балы сменялись празднествами, пикники сменялись фейерверками, казалось, веселью не будет конца.

Времена безденежья навсегда канули в лету. Возвращенный из опалы Гиш получил от Филиппа десять тысяч ливров и поместье в Нормандии.

 

Глава 2

1.

Былые развлечения, которые так пугали матушку и Мазарини, были надолго оставлены. Филипп и его свита наслаждались своим новым положением, но, как известно, рано или поздно приедается все. Бесконечные праздники тоже имеют свойство надоедать, жизнь требует новых ощущений и ярких эмоций. Даже тот, кто не нуждается в средствах, не убережется от скуки, если, конечно, не наделен богатой фантазией. Пришло время, Филипп с друзьями снова начали устраивать свои ночные вылазки в город в поисках приключений, но былого удовольствия почему-то не получали. И это наскучило.

Кому именно пришла идея усложнить игру и создать тайное общество, Филипп впоследствии не мог припомнить, — наверное это был д`Эффиа, маркиз всегда умел придумать что-то новое и занятное, когда, казалось бы, все уже приелось. А может быть, эта идея возникла сама собой, после одной занимательной истории, что рассказал однажды д`Эффиа, когда вместе с другими особенно приближенными друзьями Филиппа, они отдыхали в покоях принца, попивая вино и скучая.

— Третьего дня, а точнее сказать, ночью, я принимал участие в настоящей черной мессе, господа, — заявил он, — Это было весьма забавно. Один мой друг решил избавиться от надоевшего дядюшки, но подсыпать старику яд никак не удавалось, тот был подозрителен и тщательно следил за тем, что за пищу ему подают. Тогда моему другу дали совет обратиться к одному аббату-чернокнижнику, который якобы мог все устроить наилучшим образом.

— Призвав дьявола, который задушил бы старикашку? — хмыкнул Вард.

— Или просто перепугав его до смерти своим видом, — добавил Беврон.

— Не смейтесь, господа, лучше послушайте, что было дальше. Мой друг попросил меня отправиться к чернокнижнику вместе с ним, что я и сделал, потому что, признаюсь, мне было очень любопытно на него взглянуть. Да и принять участие в настоящем ритуале черной магии показалось забавным.

— И что же?

Филипп слушал его с интересом. История была необычной. Об отравителях по дворцу ходило немало слухов, но о том, чтобы для устранения надоевшего родственника обращались за помощью к черной магии, — это было что-то новенькое.

— Сразу после захода солнца мы отправились на встречу с чернокнижником, мой принц. И я скажу вам, что этот аббат-расстрига произвел на нас неизгладимое впечатление. Он сам был похож на демона во плоти. Такой бледный и мрачный, и в глазах будто прячется адское пламя. Как вспомню его взгляд — до сих пор мороз по коже.

— Вот уж не думал, что вы так впечатлительны, Анри, — сказал кто-то, — Или, может быть, этот демонический аббат пробудил у вас особенный интерес? Ну, знаете, тот самый, какой испытывают ведьмы на Лысой горе к демоническому козлу?

Мужчины разразились хохотом.

— Ничего подобного! — возмутился Эффиа, — Никогда не испытывал интереса к козлам, ни в животном ни в человеческом обличии! А этот еще и страшный, как черт…

— И что же потребовал от вас этот аббат для своей черной мессы? Полагаю кругленькую сумму?

— Не такую уж большую. Его главным условием было то, чтобы мы предоставили для ритуала юную девственницу, которая должна быть принесена в жертву демону.

— Ого, это уже интересней! Полагаю, вам пришлось повозиться?

— Еще бы! Если бы речь шла о какой-нибудь шлюхе, привести ее не было бы никаких проблем, но девственницу добыть гораздо сложнее.

— Но вы, конечно, справились с этой задачей?

— Конечно. Пришлось похитить девчонку помоложе, чтобы уж наверняка.

— И вы принесли ее в жертву дьяволу? — спросил Филипп, — Зарезали на алтаре?

— Все было, как полагается, — и черные свечи и алтарь и ритуальная чаша, в которую аббат собрал жертвенную кровь. Потом он поставил чашу с кровью в середину пятиконечной звезды, внутри которой были начертаны какие-то символы, прочел молитву, очень ловко задом наперед, и пробормотал еще какие-то особенные колдовские формулы, долженствующие, как я понимаю, призвать демона. Дальше было особенно интересно: свечи вдруг вспыхнули ярче и кровь из ритуальной чаши испарилась во мгновение ока. Тогда наш колдун сказал, что дело сделано и вскоре дядюшка моего друга умрет. Вы не поверите, но так и произошло! Бедняга скончался нынче утром, и теперь мой друг получит все его состояние и графский титул.

— А что же демон? Он к вам явился?

— Демона мы не видели, — признался Эффиа, — Но мы не за этим туда приходили, нам нужно было, чтобы он исполнил дело, — и он его исполнил!

Глядя на скептическую улыбку Филиппа, он добавил:

— Клянусь честью, все так и было, мой принц!

— Только болван может поверить в правдивость такой истории, — лениво сказал Вард.

— Ты сомневаешься в моем слове?! — возмутился Эффиа, по привычке протягивая руку к поясу, на котором в данный момент не было шпаги.

— Я сомневаюсь в том, что в смерти старика поучаствовал кто-то потусторонний. Этот ваш колдун как-то обстряпал дельце, а вас просто ловко провел.

— К чему же было устраивать возню с ритуалом и девственницей? Мой друг заплатил бы ему те же деньги, если бы он просто пообещал избавить его от старика!

— Может быть, ему нравится резать девственниц? — промурлыкал Филипп, — Полно вам ссориться, господа. Даже если смерть старика простое совпадение, все равно это весьма забавно. Я хотел бы сам присутствовать на черной мессе. Ты сможешь это устроить для меня, Эффиа?

— Боюсь это слишком опасно, ваше высочество.

— Ах, оставь, — махнул рукой принц, — Твоя история занятна, но для того, чтобы я поверил в черную магию нужно нечто большее. Как зовут этого твоего чернокнижника?

— Его имя Гибур.

— Так вот, ты сможешь доказать правдивость своих слов, если устроишь для нас черную мессу. Мы попросим у демона чего-нибудь эдакого. И если он этого не исполнит — Вард вызовет тебя на дуэль и прикончит.

Вард хищно улыбнулся.

— Это мы еще посмотрим, кто кого прикончит, — мрачно сказал Эффиа.

— Не дуйся, я пошутил, — Филипп склонился к нему и игриво дернул за аккуратно завитый локон, — Ты же знаешь, как я люблю тебя. Если я захочу от тебя избавиться, то прикончу сам.

2.

Эффиа все устроил наилучшим образом. Уже через пару дней Филипп в сопровождении нескольких особенно преданных дворян явился в неприметный особнячок, расположенный в тупике одной из парижских улиц. Их встретил слуга и проводил в подвал, где придворных ждал сам загадочный чернокнижник.

Аббат Гибур действительно оказался довольно колоритен, тут Эффиа почти не преувеличил. Было в этом человеке что-то гадкое и отталкивающее, хотя его совсем нельзя было назвать уродом. Гибур имел довольно заурядные черты лица, был высок ростом, костляв и бледен, примечательными в его внешности были только пронзительные черные глаза, умные и внимательные. На вид ему было лет пятьдесят или немногим больше. Казалось бы, обычный буржуа, но близко подходить к нему почему-то не хотелось, тем более не хотелось прикасаться.

Дворяне явились к колдуну инкогнито, но у Филиппа сложилось впечатление, что этот странный аббат при желании может очень легко узнать их имена. А может быть, он и сейчас уже их знает. Все это было действительно интересно, и принц почувствовал приятное волнение, какого не испытывал уже довольно давно. Он не верил в черную магию и в то, что по желанию какого-то жалкого человечишки к ним на зов может явиться кто-нибудь из обитателей Ада. Но ему нравился антураж этого места: нравились холодные каменные стены, и едва ощутимый запах крови, въевшейся в камень, нравились горящие по углам черные свечи и укрытый темной материей приземистый стол, длинною в рост человека. Нравился даже скалящийся череп козла с длинными изогнутыми рогами, стоящий на столике в углу по соседству со старинным фолиантом, чашей и кинжалом. Все это было атрибутами игры, и в то же время, ставкой в этой игре были человеческие жизни. В книге наверняка описывались зловещие ритуалы, а кинжал не раз испробовал крови. А рога этого козлиного черепа… Впрочем, может быть, череп и не участвовал в ритуалах, а только взирал на происходящее пустыми глазницами. Это следует исправить, колдун может просто не догадываться, как интересно можно было бы его использовать.

— Рад буду оказать вам услугу, монсеньор, — сказал Гибур, слегка поклонившись.

— И что ты можешь? — высокомерно спросил Филипп, — Можешь вызвать демона или какое-нибудь чудище?

Аббат посмотрел на него с удивлением.

— Вы пришли сюда именно за этим? Хотите увидеть демона?

— Я пришел сюда поразвлечься, — пожал плечами Филипп, — Ты сможешь меня развлечь?

— Я не стал бы призвать демонов без особенной на то надобности. Это опасно, непросто, да и… не особенно, признаться, увлекательно. Но я могу помочь вам совершить жертвоприношение силам Тьмы. Повелителям Ада угодны жертвы, которые вы готовы им принести, и они не останутся в долгу.

— Вот как? — Филипп приподнял бровь, — Чем же они расплатятся?

Гибур едва заметно пожал плечами.

— Тем, что будет для вас предпочтительнее, монсеньор. Откроете душу перед Тьмой, и она прочтет в ней самые сокровенные желания и, может быть, исполнит их.

— Может быть? — Филипп надул губы.

— Может быть, — Гибур криво улыбнулся, — Желаете попробовать?

— Пожалуй, раз уж мы здесь, — Филипп обернулся к своим друзьям, которые никак не вмешивались в их разговор, — Надеюсь, вам не страшно, господа?

Господа всем свои видом продемонстрировали презрение к силам Тьмы.

— Что нужно делать? — осведомился Филипп.

3.

Казалось бы, во всем этом не было ничего особенного и необычного, свечи горели, потрескивая и чадя, было жарко и очень душно, и Гибур в полном священническом облачении читал заклинания из книги, стоя у изголовья страшного ложа, на котором билась, пытаясь освободиться от пут молодая женщина. Не девственница, просто какая-то горожанка, подвернувшаяся на пути вышедшим на охоту дворянам. Она была обнажена, и мужчины стояли вокруг нее нагие, слушая протяжные гортанные звуки неизвестного языка, на котором произносил свою дьявольскую молитву колдун.

Гибур сам сделал жертве надрез на груди и смочил в ее крови припасенные облатки, после чего каждый из дворян подошел к нему, склонил колени и причастился. Женщина была еще жива, разрез был недостаточно глубоким, чтобы убить ее, и она продолжала биться, пыталась кричать через кляп, и кровь текла по ее коже, ручейками сбегая по бокам на покрывало алтаря, собираясь под ее спиной лужицей. Запах крови в замкнутом помещении был тяжелым и совершенно одуряющим.

Кровавая облатка имела соленый и терпкий вкус, у Филиппа почему-то закружилась голова, и мир вокруг как-то незаметно начал меняться. Вдруг исчезли все посторонние раздражающие мысли: о том, что здесь нечем дышать, и что босым ногам неприятно стоять на каменном полу, и что свечи слишком чадят. Сознание как будто слегка затуманилось, и дышать стало легче, показалось даже, свечи вдруг вспыхнули ярче, рассеяв полумрак. Все чувства обострились и немного изменились, отвергая все, что мешает полностью отдаться ритуалу, и воспринимая что-то новое, прежде неведомое. Даже стоявшие рядом давние друзья — Эффиа, Гиш, Вард и Беврон — стали казаться Филиппу какими-то другими, переменившимися и немного незнакомыми, какими-то слегка потусторонними. Колдун продолжал что-то говорить, его голос то затихал до едва различимого шепота, то разносился раскатами грома под низким потолком, он был почти осязаемым, скользил по коже и впитывался порами, каждой клеточкой тела.

— Вашу жертву готовы принять, монсеньор, — услышал Филипп, — Убейте ее сами, позвольте Тьме прикоснуться к вам.

Филипп взял кинжал и приблизился к истекающей кровью женщине. От сладостного предвкушения сводило солнечное сплетение, и верилось, — что-то сейчас произойдет. Что-то особенное. Не просто похоть, кровь и смерть, как обычно. Здесь должно быть что-то еще.

Он посмотрел в глаза страдающей от невыносимой боли женщине, как будто выпивая, впитывая в себя ее отчаяние и ужас, и крохотную толику надежды, — как ни странно, она еще надеялась, что все прекратится, что ее мучители одумаются и отпустят ее, не станут убивать. Она продолжала надеяться даже сейчас, когда смотрела в глаза человека, занесшего над ней кинжал. Филипп читал мысли своей жертвы, они были похожи на яркие серебряные искорки, которые вспыхивали во тьме и гасли. Принц провел ладонью по спутанным, влажным от пота волосам, по мокрой от слез щеке, по нежной шее, чувствуя, как судорожно трепещет под кожей жилка, по залитой кровью груди, такой мягкой и теплой. Через несколько мгновений это тело забьется в предсмертных судорогах и затихнет. Как же хочется продлить этот миг, последний миг между жизнью и смертью, последний вздох, последний взгляд, продлить на целую вечность эту сладкую агонию.

Филипп услышал какой-то скрежещущий звук и на миг оторвал взгляд от жертвы. Он увидел побелевшие от напряжения пальцы Гиша, вцепившиеся в окровавленное покрывало алтаря, ногти разрывали плотную ткань и царапали дерево, глаза сияли как звезды, и они не были сейчас голубыми, они были совершенно черными. Зубы тесно сжаты и дыхание со свистом вырывается из легких, неровное в такт песнопению колдуна. Филипп окинул взглядом остальных, — все его спутники сейчас выглядели дико, словно голодные волки, сгрудившиеся над телом раненой лани. Они готовы были вгрызться в нее зубами, по малейшему знаку вожака. Нет, скорее они были похожи на языческих богов, совершенно прекрасных и безжалостных. И у всех была эрекция. С глухим рычанием Вард засунул руку в промежность женщине, то ли лаская, то ли терзая, та дернула ногами, рефлекторно пытаясь закрыться, но путы не позволили. Она была полностью в их власти, открытая и доступная, абсолютно беспомощная.

Возбуждение было так велико, что, казалось, могло вылиться оргазмом в любой миг, Филипп судорожно вздохнул и вонзил кинжал в грудь женщины по самую рукоять, наваливаясь сверху и чувствуя всем телом предсмертный трепет жертвы. Кровь толчками била из раны, заливая ему грудь и живот, обжигая кожу. Когда кто-то подошел к нему сзади и обнял, прижимая к себе, Филипп почти тот час кончил и оргазм был таким бурным, что на миг у него потемнело в глазах. Никогда раньше такого не было, никогда…

Это было похоже на наваждение, на сбывшийся сон, ведь только во сне бывает так, чтобы чувства обострялись до предела, и каждая клеточка тела трепетала от удовольствия. Что было потом, Филипп помнил не очень отчетливо, но если пробуждаясь от сладостного сна, ты чувствуешь разочарование от того, что все испытанное было только фантазией, то сейчас тело помнило все, что происходило с ним, оно хранило в себе послевкусие страстных ласк и буйных соитий, наслаждения и боли, и оно жаждало крови, как магического эликсира. Пережив подобное однажды, невозможно было не попробовать еще раз, и еще и еще… Это были чары, ответный подарок Тьмы, — так говорил Гибур. Отдавая что-то Богу, ты почти никогда не получаешь ничего взамен, Дьявол же всегда щедр с теми, кто служит ему.

После очередной черной мессы кто-то и предложил создать тайное общество, которое вовлеченные в него назвали Темный Круг. Их связало служение злу и необычайно яркое наслаждение, и необходимость тщательно хранить тайну — ведь если на обычный разврат, пусть даже со смертоубийствами, общество могло закрыть глаза, то на сатанинские ритуалы едва ли. Если бы только церковь прознала о том, что творится в подвальчике старинного особняка на одной из парижских улиц, всем было бы несдобровать, несмотря на все хорошее отношение короля к своему брату.

Правила сообщники придумывали вместе, каждый привносил что-то в меру своей фантазии, в которой тоже вдруг открылись новые горизонты. Все просто фонтанировали идеями, придумывали все новые и новые развлечения, стараясь делать их все более ужасными и богопротивными.

Однажды они продали свои души дьяволу, как будто и в самом деле захотели превратиться в демонов, кем когда-то называли их парижане.

Это был особенный ритуал, который сообщники тоже придумали сами. Гибур заявил, что нет никакой специальной клятвы, и она может быть произнесена в вольной форме, главное — дающий ее должен быть искренним. Но так было не интересно. Продажа души дьяволу должна быть обставлена торжественно и даже пафосно. Поэтому Филипп с Эффиа сами сочинили текст клятвы, после чего каждый из сообщников, а было их в ту пору всего пятеро, написал ее на листе бумаги пером, смоченным в собственной крови. Подпись не ставили из соображений безопасности, отпечатка ладони, по общему убеждению, должно было стать достаточно. Ритуал, как обычно, производился в подвальчике Гибура. Колдун отслужил черную мессу и каждый из дворян прочел свою клятву, отрекаясь от Бога и вверяя свою душу Аду. На сей раз, они жертвовали Тьме самих себя. И это было самое большее, что они могли бы отдать.

Филипп прочел свою клятву первым и первым поставил отпечаток ладони на бумаге.

— Готово, — произнес Гибур.

Принц прислушался к себе и не почувствовал никаких изменений. Собственно, он их и не ждал. На самом деле, и сам Филипп и его друзья были совершенно уверены, что во всех этих магических ритуалах нет ничего сверхъестественного. В то, что Дьявол или, как говорил Гибур — Тьма, получает от них какие-то жертвы, они тоже, разумеется, не верили. Для всех это было новой игрой и ничем сверх того. Лишь факт особенной мерзости этой игры, того, что она заставляла преступать самые глубинные, заложенные еще в раннем детстве запреты, ну и, конечно, еще реальная угроза нешуточного наказания в случае разоблачения, делали ее настолько привлекательной. Продажа души и прочие богопротивные деяния никому из членов Темного Круга не мешали заходить в церковь, уныло простаивать мессы и принимать из рук священника обычную, сухую и хрусткую священную облатку. Никого не поразило громом, никто не начинал биться в корчах и пускать пену изо рта. Ничего не изменилось.

Каждую неделю, в ночь с четверга на пятницу, члены Темного Круга служили черную мессу, заканчивающуюся оргией. Нередко оргия сопровождалась жертвоприношением. Далеко не каждый раз это были девственницы, чаще просто женщина или мужчина, их должно было изнасиловать прежде, чем зарезать.

Однажды Эффиа припомнил, что в жертву дьяволу принято приносить еще и некрещеных младенчиков, но Филипп вышел из себя, и пригрозил его самого принести в жертву за такие идеи. Эффиа признал, что сказал глупость и долго вымаливал прощения. К тому времени у Филиппа было уже двое собственных детей, он души в них не чаял, и маркиз мог бы догадаться, что эти трепетные чувства распространяются на всех детей вообще. Были у Филиппа такие слабости, непонятные для его друзей… Но почитаемые ими, как и все, что исходило от принца.

Четыре раза в год — в день зимнего и летнего Солнцестояния, на Вальпургиеву ночь и в ночь накануне Дня Всех Святых, у Темного Круга совершалось большое жертвоприношение, для которого жертву готовили за сорок ночей: это непременно должна была быть девственница и все сорок ночей ее насиловали на алтаре и подвергали всевозможным пыткам, но так, чтобы она непременно оставалась жива. До самого жертвоприношения. Если же девушка умирала, не выдержав истязаний, можно было заменить ее юношей, которого приносили на алтарь непосредственно в торжественную ночь. Алтарь должна была оросить девственная кровь — и юношу оскопляли. Затем насиловали. И если он не истекал кровью сам — ему перерезали горло. Филипп находил все это очень забавным. И оригинальным. По крайней мере, развлечениями такого рода он не пресыщался.

Членство в Темном Круге не было только чередой удовольствий — так было бы не интересно — оно накладывало и определенные обязанности: например, член общества обязан был участвовать во всех оргиях и жертвоприношениях, а так же обязан был сам привести одну из жертв для большого жертвоприношения. Еще в число обязанностей для новичков входило усладить всех членов Круга — но это большинство из них прошли задолго до вступления. Еще они давали клятву не вступать в сношения с женщинами иначе, чем в браке — но это входило опять же в обязанности новичков, тех, кто еще не привел в Круг ни одной жертвы.

Если неофит не был старшим сыном и наследником, ему приходилось отказаться от права самому лишить невинности свою супругу: он обязан был предоставить ее на одну ночь Кругу. В Круге было несколько дворян, которые так и поступили. Правда, потом им приходилось ограждать своих жен от какого бы то ни было общения, из боязни огласки, а особо строптивых приходилось убивать. И брать новых. Но члены Круга были богаты и считались завидными женихами, так что особых проблем с женитьбой у них не случалось и, в конце концов, находилась женщина достаточно робкая и покорная, чтобы смириться со своей участью и не жаловаться. Старшие сыновья, а так же единственные наследники, были избавлены от обязанности предоставлять своих жен кругу: их женам предстояло произвести на свет продолжателей рода, посему другие мужчины не вправе были их коснуться.

Для тех, кто нарушал законы Круга, предписывалось довольно суровое наказание: изменника должно было ослепить, дабы он никого не узнал в лицо, вырвать ему язык, дабы не мог выдать тайн, отрубить руки, дабы не мог ничего написать, и оскопить. Затем его следовало отдать на поругание Кругу, а утром вывезти и бросить обнаженным на пустынной дороге, предоставляя на милость Судьбе. Впрочем, за все время существования общества не оказалось никого, кто пожелал бы из него выйти, так что предоставлять Судьбе никого не пришлось. Быть членом Темного Круга было не только чрезвычайно весело, но еще и выгодно. Возможности у этого тайного общества были практически всеобъемлющие, и услуги, которые Темный Круг оказывал своим членам, могли быть очень даже ценны. Члены круга могли получить что угодно. Женщину. Мужчину. Деньги. Поместье. Драгоценность. Все! И сотворить могли что угодно, причем безнаказанность им гарантировалась. Поэтому, несмотря на всю конспирацию, количество членов тайного общества неуклонно росло.

 

Глава 3

1.

Как скоро вся эта черная магия начала бы Филиппу надоедать, остается только гадать. Впрочем, уже тогда Гибур начал готовить для принца ловушку. И она, несомненно, захлопнулась бы довольно быстро, но вмешалась судьба, отвратив на некоторое время неизбежную расплату. Франция усиленно готовилась к войне. А война была самым лучшим и самым желанным развлечением для Филиппа. Еще в раннем детстве игра в солдатики была у принца самой любимой, он и читать-то научился только потому, что очень хотел ознакомиться с мемуарами знаменитых военачальников. Больше всего на свете Филипп мечтал о том, чтобы повести в бой войска, но Франция долгие годы жила в мире. Грядущая война была первой с начала царствования Луи, и он готовился ней очень тщательно, привлекая к командованию армией лучших военачальников — маршала Тюренна и пожилого, почтенного принца Конде. Король сам собирался возглавить поход и вместе с ним на ратные подвиги частично мобилизовывался и его двор.

Филипп, разумеется, собирался ехать тоже. Людовик обещал ему, что позволит взять какой-нибудь город. И за несколько недель до предполагаемого похода принц бросил все обычные развлечения и засел за военные труды перенимать опыт предшественников. Темный Круг временно был распущен. Впрочем, почти в полном составе он собирался следовать за своим предводителем в военный поход.

Война, получившая впоследствии название «Деволюционной», была объявлена Францией своему вечному сопернику Испании. Предметом спора между ними были, на сей раз, земли в Южных Нидерландах, уже давно принадлежавшие Габсбургам. Отправляясь во Францию, чтобы стать женой Людовика XIV, Мария Терезия Испанская отрекалась от своего права владеть какими-либо землями на территории Испании, но взамен на это обещание хитрый Мазарини вынудил Испанию согласиться дать за своей принцессой огромную сумму денег в качестве приданного. Выплатить свой долг Испания так и не смогла, поэтому французские дипломаты сочли, что Мария Терезия так же не обязана соблюдать свою часть договора. Будучи единственной дочерью от первого брака новопреставившегося короля Испании Филиппа IV, согласно всем известному «деволюционному праву», Мария Терезия считалась его наследницей в большей мере, чем дети короля от второго брака, и могла претендовать на его личные земли и имущество. Ведь если земли самой Испании принадлежали государству, то земли во Фландрии считались семейным имением Габсбургов и, по мнению французских дипломатов, должны были перейти по наследству Марии Терезии. Испанию такой подход к делу совершенно не устроил, уступать она не собиралась, поэтому в мае 1667 года ей была объявлена война, и французские войска выступили к границам Испанской Фландрии, намереваясь захватить ее силой.

С самого начала эта война была для Франции очень успешной. Войско под предводительством короля, не встречая сильного сопротивления, захватывало город за городом. Регулярных испанских войск во Фландрии не было, а городские гарнизоны не в состоянии были выдержать натиск французской армии. Берг, Верне, Куртре, Алст Шарлеруа и много других городов пали к ногам Людовика XIV, и к середине августа французские войска встали лагерем у Лилля, готовясь к долгой осаде. Взять столицу Валлонской Фландрии с ходу никто, конечно, не рассчитывал.

Филипп поразил всех своим искусством ведения боевых операций. Его действия были настолько уверенными и грамотными, будто он действительно был опытным военачальником. И если поначалу Конде едва скрывал свое раздражение оттого, что ему навязали герцога Орлеанского, то очень скоро он уже с легкостью поручал ему самые смелые и сложные операции, уверенный, что Филипп справится наилучшим образом. Формально брат короля не был в его подчинении, но фактически он являлся всего лишь одним из командиров штаба и так же, как и все, участвовал в обсуждении предстоящих операций. Его приняли, как обузу, и готовы были терпеть, как терпят родители вечно путающегося под ногами ребенка, но Филипп принял самое деятельное участие в обсуждении стратегии и тактики грядущих сражений, и его умозаключения, пусть и основанные не на реальном, а на книжном опыте, оказались весьма полезны. В них были логика и тонкий расчет. К тому же Филиппу не нужно было ничего разъяснять, он все схватывал налету. И он не боялся экспериментировать, не боялся ответственности, как многие офицеры более низкого звания, и не слал командующему гонцов по делу и не по делу, испрашивая постоянных советов и требуя четких приказов.

Более того, Филипп частенько принимал непосредственное участие в самих сражениях, многие из которых были весьма опасны. Он все время находился где-то на переднем крае, палил по врагу из мушкета и впереди всех летел в атаку, вдохновляя своим примером солдат, которые просто обожали его. Еще бы — принц крови, брат короля, сражался как один из них и был с ними на равных перед превратностями судьбы. Филиппа пытались отговорить от такого необдуманного риска, умоляли поберечь свою драгоценную особу, но принц никого не слушал. Филипп уверял обеспокоенного его безумствами брата, что если сам за всем не проследит, то его безмозглые подчиненные непременно все испортят. К безмозглым подчиненным принц относил и своих фаворитов, вынужденных везде следовать за ним, и старавшихся прикрывать своего друга и повелителя от шальной пули или ядра. Они тоже умоляли Филиппа не рисковать понапрасну, но вряд ли у них могло бы получиться то, что не удалось королю.

Нет, конечно, это не значит, что Филипп выигрывал все сражения и не совершал ошибок. Сколь бы ни был он уверен в своем полководческом гении, сколь бы много мемуаров он ни прочел, какое бы огромное количество великих сражений прошлого он ни разыграл, расставляя солдатиков по полу своей детской, он все же был молод, и опыта у него было немного. Каждое поражение, пусть даже и не особенно значительное, ввергало Филиппа в отчаяние и ярость. Никогда не признавая своей вины, он обзывал идиотами своих офицеров, неизменно выискивая среди них козла отпущения, и обрушивая на него все свое негодование, пусть даже тот совершенно ни в чем не был виноват. Филипп ругался и дрался, обещал пожизненное тюремное заключение и казнь через повешение. Обещал опалу и изгнание из своего дворца на веки вечные. В такие минуты придворные всерьез опасались, что принц или прикончит кого-нибудь из них в запале злости или его самого хватит апоплексический удар. Поэтому сообщать ему дурные новости желающих никогда не находилось. Гонец был самым удачным претендентом на козла отпущения, Филипп выплескивал на него все свое разочарование и тот гарантированно впадал в немилость.

2.

Несчастная идея взять небольшой городишко неподалеку от Лилля, пришла Филиппу в голову однажды, когда он страшно скучал. Осада фламандской столицы длилась уже несколько недель, занимался ею сам король и Филипп оказался совершенно не у дел. Ему просто необходимо было развлечься, тем более, что городишко выглядел вполне себе мирным и жалким. Он не продержался бы долго, а может быть, даже сразу открыл бы завоевателям ворота. В таком случае Филипп собирался пощадить всех его жителей и даже не особенно поощрять грабежи, — ему нравилось быть милостивым победителем. За сражением Филипп наблюдал с вершины небольшого холма, ему нужно было видеть всю картину боя целиком, чтобы при необходимости отправить своим солдатам подкрепление. В подзорную трубу принц видел, как кавалерия легко смела хлипкие ворота и ворвалась на улицы городка. Ему уже казалось, что победа у них в кармане, и он даже собрался было отправляться в городок лично, чтобы принять его символические ключи, когда услышал отдаленный грохот и увидел, как над домами поднимается плотное облако дыма. Что там происходило в точности, Филипп не мог разглядеть, чертыхнувшись, он отдал приказ отправить в городок подкрепление, и сам собирался возглавить его, но он не успел даже спуститься с холма. Потрепанная французская кавалерия позорно покинула плацдарм и со всей возможной скоростью понеслась под защиту своего укрепленного лагеря. Фламандцы их почти не преследовали, лезть под выстрелы французов они тоже не собирались. Очень быстро они повернули обратно, не забыв перед этим послать парочку глумливых жестов в сторону французского лагеря, в расчете на то, что командование неудачливых завоевателей наблюдает за происходящим издалека.

Филипп взвыл от ярости.

— Мерзавцы и трусы! — орал он, — Они испугались горстки горожан, вооружившихся вилами! И это французская кавалерия! Я всех отправлю под трибунал! А их командира прилюдно расстреляю! Нет, повешу! За ноги! На съедение воронью!

С принцем почти уже приключилась обычная истерика, и офицеры, вместе с ним наблюдавшие за ходом сражения с холма, с нетерпением ждали, чтобы командир кавалеристов скорее явился к Филиппу с докладом и получил сполна, пока кто-нибудь из них не попался ему под горячую руку. Но вместо командира в ставку прибыл один из его офицеров. Отчего-то залитый кровью с головы до ног, хотя на первый взгляд не раненый, он прискакал на взмыленной лошади прямо с поля боя, он даже не успел убрать в ножны шпагу.

— Фламандцы взорвали склад с боеприпасами, монсеньор! — сообщил он, едва переведя дух и даже не спешившись, только коротко поклонившись, — И под прикрытием дыма напали. Их было слишком много. В этом городе расположился целый полк, вероятно, они скрывались по дворам, и, я уверен, ждали нашей атаки. Ла Шарне был убит, и я взял на себя смелость принять командование и увести солдат. Мы не смогли бы продержаться и нескольких минут. Нас всех перебили бы.

Он замолчал, ожидая гневного вопля и, возможно, удара кулаком в зубы. Но Филипп молчал и смотрел на него странно.

— Как твое имя? — наконец, спросил он.

Спросил так спокойно и буднично, будто они стояли не в перелеске у позорно потерянного фламандского городка, а в одной из гостиных королевского дворца.

— Шевалье де Лоррен, монсеньор, — выдохнул кавалерист.

Филиппу показалось, что это имя он уже где-то слышал, и даже, пожалуй, он видел этого человека. Где? Неужели в Пале-Рояле? Филипп не помнил всех кавалеров, состоявших в его штате. Но как, черт возьми, он мог не заметить этого?!

Он был так красив! Восхитительно, невозможно красив, несмотря на покрывавшую его копоть и кровь. А может быть, эти атрибуты яростного сражения только подчеркивали его красоту? Он был ожившим героем легенды, каким-нибудь воином древности, о которых Филипп читал в мемуарах. Настоящий мужчина, настоящий солдат, совершенно не похожий на изнеженных, привыкших к роскоши придворных. Нет, он не мог быть одним из них, должно быть, Филипп обознался! Он спустился с небес! С вершины Олимпа! Этот разгоряченный боем, злой и усталый шевалье с перепачканным лицом и спутанными волосами, был явившимся во плоти богом Марсом, только что покинувшим поле боя и перерезавшим сотню врагов. Впрочем, для античного бога он был слишком плотно одетым… Но если бы не это, сходство было бы полным: точеные черты лица, жесткая линия рта, и отчаянная бесшабашная храбрость в синих глазах.

Шевалье де Лоррен с вызовом смотрел на принца и был готов к тому, что отправится в опалу или вовсе попадет под арест, — ему было важно донести до командующего известие о том, что в его ставке скрывается шпион, который поставляет сведения фламандцам. Сейчас имело значение только это, — проигранный бой, боль и бессильная ярость, и желание мести все равно кому. Больше ничего. Филиппу даже на миг показалось, что на лице шевалье он увидел отражение своих собственных мыслей и эмоций, и это было как откровение, как вспышка света. Как самая ошеломительная чувственная близость. Стоило им встретиться взглядами, и у Филиппа перехватило дух, он забыл, что собирался говорить, забыл, что привело его в ярость. И вообще растерял все мысли.

Принц тронул шпорами круп лошади и подъехал к кавалеристу ближе, его лицо в этот момент было таким странным, что окружающие были почти уверены в том, что сейчас Филипп отвесит шевалье оплеуху или прорвется очередной порцией богохульств, или же просто холодно скажет бедняге что-то такое, что ввергнет его в самую бездну ада. Но Филипп достал из-за обшлага перчатки платок, и осторожно вытер кровь и копоть с его щеки.

Шевалье мгновение смотрел на него совершенно потрясенно, не понимая, что происходит.

— Сегодня вечером я жду тебя в своей палатке, — услышал он, — Расскажешь мне подробности. Все, до последней мелочи.

Де Лоррен смотрел в глаза принца, стремительно возвращаясь не то чтобы с небес на землю, скорее — из смерти в жизнь. Взгляд его вдруг растаял и перестал походить на яростный взор бога войны, в нем на мгновение вспыхнул недоверчивый восторг, как у ребенка, получившего неожиданный и безумно желанный подарок. А потом он стал наглым и немного насмешливым, — именно так шевалье привык смотреть на тех, кому нравился или кого хотел соблазнить. Никто не мог устоять…

— Да, монсеньор, как вам будет угодно, — произнес он и поклонился, пряча довольную улыбку. После чего ускакал в лагерь.

Филипп провожал его взглядом, он был ошеломлен и потрясен.

Не менее чем принц были потрясены происходящим и все окружающие.

3.

— Что вы нашли в нем? — говорил Эффиа, когда они уже вернулись в лагерь, помогая Филиппу снять пропыленный камзол, — Этот шевалье подвизается при вашем дворе уже лет десять. И, по-моему, он ничего собой не представляет.

Филипп не слышал его. Перед своим внутренним взором он все еще видел прекрасное лицо свого бога войны. Своего… Абсолютно точно, он будет принадлежать ему. Уже через несколько часов. Почему же, черт возьми, он велел ему явиться вечером, а не прямо сейчас?! Впрочем, предвкушение удовольствия часто бывает приятнее самого удовольствия, так что стоит подождать…

— Да вы не слушаете меня, Филипп! — возопил Эффиа в отчаянии, отвлекая принца от сладостных грез.

— Что? — Филипп посмотрел на его расстроенное лицо и нахмурился, — Ты утомил меня своим нытьем, что с тобой такое? Убирайся к черту. Нет, погоди. Распорядись, чтобы мне приготовили ванну. Кстати, тебе самому не мешало бы помыться, от тебя воняет.

Эффиа обиделся и ушел молча, мысленно хлопнув дверью. На самом деле, он был ни на шутку встревожен. Он хорошо знал шевалье де Лоррена, и был убежден, что, однажды обратив на себя внимание принца, тот не упустит свой шанс и не позволит ему использовать себя в качестве одноразового развлечения. Лоррен сумет сделать так, что Филипп не захочет расставаться с ним. Направляясь в свою палатку, маркиз вспоминал всех несчастных дам и господ, сходивших с ума по синеглазому красавчику, — ни для кого из них связь с ним не завершилась легко и приятно. Выросший при дворе мальчишка быстро научился извлекать пользу из хорошего к себе отношения, сам же он никогда и ни к кому не испытывал теплых чувств и даже не пытался вести себя благородно. Лоррен был расчетлив, циничен и эгоистичен. Лоррен был самоуверен и опасен. Он был точно таким же, как все друзья Филиппа, и он совершенно не был нужен в их компании. Угораздило же ему явиться перед принцем, как демону из преисподней, в грязи и кровище, от него разве что серой не пахло.

Как вот теперь от него избавиться? Может быть, пристрелит кто-нибудь в грядущем сражении…

Знал бы Эффиа насколько все серьезно на самом деле, обеспокоился бы гораздо сильнее, может быть, даже придумал бы что-то сам для того, чтобы избавиться от конкурента. Но маркиз полагал, что Лоррен всего лишь один из них.

На самом деле это было не так. Лоррен сумел стать для Филиппа чем-то большим. А уж само собой это получилось или шевалье над этим расчетливо трудился — со стороны трудно судить.

4.

В палатку принца Лоррен явился умытым и переодетым, и уже не так походил на воинственное божество.

В утреннем сражении он не был серьезно ранен и большая часть крови, которой он был перепачкан, была не его, просто почти прямо перед ним взрывом разорвало на куски одного из солдат. Собственно, благодаря ему Лоррен и остался жив, ему досталось только осколком шрапнели по голове, который прошел по касательной, содрав кусок кожи и слегка оглушив его. Ослепленный кровью, болью и с красным туманом перед глазами, Лоррен примчался в ставку командования, будучи немного не в себе, его в тот момент просто разрывало от злости и от желания немедленно вернуться в проклятый городишко во главе армии и смести его с лица земли. Странная реакция Филиппа на его появление немало его поразила. Да, он явился эффектно, что и говорить, но ведь страшен был хуже черта!

Позже, у себя в палатке, глядя на свое отражение в зеркале, Лоррен хохотал как безумный, к вящему ужасу своего камердинера, который перепугался не на шутку, когда его увидел, — он решил, что его хозяин смертельно ранен или спятил. Кровь все еще текла по его лицу, смешиваясь с копотью и грязью, в волосах застряли кусочки черепа и мозга убитого солдата. Вот это нравится принцу Филиппу?! Не красота, не изящество, не утонченность, — чужие мозги в волосах?! Знать бы заранее, не пришлось бы десять лет без толку болтаться при дворе, давно выбился бы в фавориты!

Палатка Филиппа явно незаслуженно носила столь скромное название, на самом деле это были целые покои со множеством комнат, разделенных вместо стен гобеленами со сценами охоты, сражений или же фривольного содержания, — в зависимости от назначения помещения. Палатка еще больших размеров была только у короля, да и то, надо отметить, не намного она была больше.

— Его высочество ждет вас, — сказал Лоррену камердинер.

А вот где именно ждет его высочество, не уточнил. Лоррен заблудился в хитросплетении гобеленов, потом пошел на голоса и неожиданно оказался в ванной комнате.

Его высочество Филипп возлежал в большой позолоченной ванне, рядом стоял паж с черпаком кипятка в руке, выбирая место, куда бы вылить горячую воду, чтобы ни дай Бог не обжечь принца. У Филиппа был такой вид, что становилось ясно, — паж получит нагоняй в любом случае.

— Ты хочешь сварить меня заживо? — завопил принц, когда мальчик отважился плеснуть немного воды у самого краешка ванны. Тот вздрогнул и бросил обреченный взгляд на вошедшего в этот миг шевалье.

— Прошу прощения, ваше высочество, — пробормотал он.

Лоррен предстал перед очи принца и поклонился.

— Я к вашим услугам, монсеньор, — проговорил он, — Полагаю, я явился не совсем вовремя и мне стоит…

— Не стоит, — прервал его Филипп, — Подойди ближе.

Лоррен сделал шаг вперед.

Филипп с большим беспокойством оглядел повязку на его голове.

— Ты выглядишь бледным и усталым, — сказал он, — Не думал, что ты серьезно ранен. Я прикажу моему врачу осмотреть тебя.

— Благодарю вас, но моя рана сущий пустяк, ваше высочество, — ответил Лоррен, — Я буду рад служить вам.

— Правда? Что ж, хорошо… Ты так храбро сражался сегодня, — промурлыкал Филипп, — И заслуживаешь какой-нибудь награды. Чего бы ты хотел?

— Мы проиграли бой, — заметил Лоррен.

— Ты вывел из города солдат, и после поспешил, чтобы сообщить мне, что в моей ставке скрывается шпион, хотя был ранен.

— Вам удалось разоблачить его?

— Конечно, — улыбнулся Филипп и облизнулся. Как будто успел сожрать этого бедолагу, и он даже оказался недурен на вкус.

То ли от духоты и влажности, то ли оттого, что удар по голове оказался сильнее, чем он предполагал, Лоррен вдруг почувствовал, что его слегка повело, и в ушах зазвенело. Образ Филиппа поплыл в тумане, а край позолоченной ванны внезапно оказался как-то слишком близко.

— И все же тебе дурно, — услышал он голос принца прямо перед собой и от неожиданности пришел в себя. Филипп стоял рядом, поддерживая его за плечо. Вода текла с него ручьями, мокрая кожа дышала жаром, и от нее пахло медом и какими-то травами. Филипп убрал волосы с лица Лоррена и заглянул ему в глаза. Взгляд принца тоже полыхал жаром.

— Знаешь, — сказал он, — забирайся ко мне в ванную. Горячая вода приведет тебя в чувства, мой камердинер добавляет туда что-то такое… бодрящее.

Филипп принялся расстегивать пуговицы на его камзоле, Лоррен перехватил его руку и крепко сжал.

— Это честь для меня, ваше высочество, — проговорил он хрипло, положив свободную руку Филиппу на талию и прижимая его к себе.

5.

Купание действительно оказало на Лоррена весьма благотворное влияние. Он уже и не помнил, когда в последний раз мылся в ванной, кажется, это было в доме какого-то зажиточного буржуа, в одном из захваченных ими городов. В лагере же никто из приближенных Филиппа не имел такой роскоши. Нежась в горячей благоуханной воде, Лоррен все еще не верил в свою удачу, он думал, что теперь должен вести себя правильно и осторожно, чтобы закрепить успех. Но что для этого следует делать? Филипп непредсказуем. И, говоря по чести, пока еще Лоррен не предпринял в отношениях с ним ни одного осмысленного шага, все складывалось как-то само собой, спонтанно. Это было непонятно и неправильно, Лоррен привык рассчитывать каждый свой ход и обычно получал запланированный результат. Он не любил отдаваться на волю случая, он никогда не расслаблялся и не вел себя так, как ему хотелось бы. Может быть, поэтому, черт возьми, он ненавидел всех своих любовниц и любовников? Ненавидел и презирал… А что, если с Филиппом можно иначе? И это верная тактика — делать, что желаешь и говорить, что думаешь? Безумие… С кем угодно можно так, но только не с герцогом Орлеанским, его расположение слишком дорого, дороже всего на свете, попасть в число его близких друзей — это больше, чем гарантированный пропуск в рай.

— Лоррен, твоя повязка намокла и пропиталась кровью. Ну-ка вылезай и отправляйся в постель… В мою постель, Боже мой! Антуан тебя проводит. И можешь не одеваться, здесь привыкли к виду обнаженных красавцев… А теперь лежи, сейчас пригласят врача и он сменит тебе повязку.

Уже через несколько минут низенький пухлый человечек очень ловко обработал его рану и, видимо, желая поглумится, рекомендовал Лоррену покой и продолжительный сон. Филипп лежал рядом, подперев ладонью голову, и смотрел на новообретенного любовника с жадностью, какой уж тут сон?

А потом — вместо того, чтобы предаться чувственным усладам, они говорили о проигранном сражении. И Лоррен, видя, что Филиппу это интересно, рассказывал все, что думает об обороне фламандцев и о том, как можно с ними поквитаться.

— Я знаю, как мы могли бы взять этот город, не привлекая дополнительных сил, — сказал он, — У меня есть план.

Еще через четверть часа они уже были в комнате с гобеленами, изображающими осаду древней крепости, где на столе была расстелена подробная карта местности. Склонившись над ней, голова к голове, они до утра спорили и чертили стрелочки, разрабатывая хитроумный план грядущего реванша над подлым врагом.

6.

Французы взяли город на следующий день. И повесили его мэра на главной площади перед ратушей вместе с отловленным накануне шпионом. И это было так весело, сражаться плечом к плечу с богом войны, в самом деле, казалось, что они неуязвимы и непобедимы, словно вырвавшиеся на свободу демоны, жаждущие крови. Летя в атаку во главе отряда кавалеристов, Филипп был так счастлив, как не был еще никогда в жизни. Никакие развлечения не шли в сравнение с рукопашной, жаль только, что сражения всегда заканчиваются лишком быстро.

Эффиа больше не делал попыток отговорить Филиппа от сближения с Лорреном, он не был настолько глуп, чтобы в открытую вставать у него на пути. И потом — он знал Филиппа, тот всегда отдавался новому увлечению целиком и безрассудно, пытаться взывать к его разуму или иным чувствам в такие моменты всегда оказывалось бесполезным. Да он и не видел смысла особенно переживать. В кругу близких друзей принца не было строго ограниченного количество мест. Филипп мог кого-нибудь из них выгнать из дворца и повелеть больше никогда не показываться ему на глаза, но очень скоро начинал скучать и приказывал опальному фавориту вернуться. Филипп был привязан к своим друзьям и ни с кем из них не мог расстаться надолго. Они были его собственностью, его игрушками, с которыми он обращался порой как капризный ребенок, но это всех устраивало, потому что когда его высочество имел намерение мириться, он бывал очень щедр. И он относился ко всем своим фаворитам одинаково, в иные моменты приближая к себе то одного, то другого.

Только вот c Лорреном с самого начала все было как-то иначе. Филипп не мог с ним расстаться ни на минуту, и будто не видел никого вокруг кроме него. Это было похоже на одержимость. Он даже спал с Лорреном вместе всю ночь в одной постели, хотя доселе никто не удостаивался такой чести: во время сна Филипп любил простор и терпеть не мог, если во сне кто-то дотрагивался до него.

Несколько лет назад дворецкий суперинтенданта Фуке, знаменитый Ватель, на вопрос принца, не надоела ли ему его жена и как вообще можно столько лет любить одного человека, ответил Филиппу:

— Ваша неразборчивость в связях, ваше высочество, это поиск совершенства. Когда-нибудь вы его найдете, так же, как нашел его я, и больше никто не будет вам нужен.

Почему-то Филипп запомнил его слова. Ему даже показалось, что Ватель прочел в его сердце то, чего он сам о себе не знал и что без него никогда бы не увидел.

— Боюсь, совершенство недостижимо, — сказал он тогда Вателю, скептически взглянув на его довольно невзрачную женушку, — Но я, пожалуй, продолжу искать его. Как знать, может быть, и найду.

Лоррен, безусловно, был тем совершенством, которое искал Филипп. И даже если бы Эффиа был прав, и если бы Лоррен на самом деле не представлял собой ничего особенного, — это уже не имело значения. Он был совершенством в глазах принца. И это невозможно было объяснить и обосновать.

Филипп помыслить не мог, что может потерять Лоррена. Это было бы слишком неправильно и несправедливо. Принц привык верить в свою неуязвимость и неуязвимость своих демонов. Он позабыл, что на войне, случается, убивают…

7.

Королевские войска, наконец, взяли Лилль и двинулись дальше. Окрыленный победами, Людовик намеревался полностью захватить Южные Нидерланды и к концу года направил войска к Франш-Конте.

В январе 1668 года обеспокоенные победами французов Англия, Голландия и Швеция заключили союз и поставили Франции ультиматум, грозясь объявить ей войну, в том случае, если она не свернет военные действия в Нидерландах. Людовик был в ярости, особенно он негодовал из-за предательства Голландии, которой некогда союз с Францией помог обрести независимость. Но он был вынужден уступить. Несмотря на всю свою мощь, Франция не смогла бы противостоять союзу трех государств.

Военный поход, продолжавшийся без малого год, завершался, очень скоро войска должны были возвращаться домой, и Филипп заранее впадал в тоску от одной только мысли об этом.

— Только на войне я по настоящему живу. Мы вернемся в Париж и снова будем умирать от скуки, — жаловался он друзьям, но те не очень разделяли его скорбь, тяготы походной жизни уже порядком всех утомили.

Пока еще не был подписан мирный договор, французы продолжали свое шествие про Франш-Конте, захватывая города и селенья и почти не встречая сопротивления. Но сколь бы слабым ни был отпор фламандцев, порой все же случались стычки и довольно жестокие. В одном из сражений Гиш получил колотое ранение предплечья и эта пусть не серьезная, но довольно неприятная рана угрожала подвижности его руки. В другой стычке едва не погиб сам Филипп. И, возможно, погиб бы, если бы не отменная реакция Лоррена, закрывшего его собой.

По несущейся на приступ коннице стреляли с одного из городских укреплений и, вероятно, стрелявший был достаточно зорок, чтобы приметить среди нападавших командира и достаточно меток, чтобы суметь достать его. Лоррен то ли успел заметить направленное в их сторону дуло мушкета, то ли действовал по наитию, — ведь понять, куда именно полетит пуля, было совершенно невозможно. Он бросил лошадь вперед, одновременно хватая под уздцы лошадь Филиппа и останавливая ее на ходу, отчего принц едва не вылетел из седла. Подняв свою лошадь на дыбы, Лоррен рассчитывал прикрыть Филиппа ее крупом. Но ему не повезло. И вместо лошади он поймал пулю сам. Пуля вошла в бедро в опасной близости от артерии и, хотя раненого тут же доставили в лагерь и передали на руки врачам, жизнь его долгое время была в серьезной опасности.

Филипп был вне себя от ужаса и горя, он едва не вытряс душу из своего врача, пригрозив ему пытки всеми муками ада, если его милый Лоррен умрет. Врач, еще не совсем понимая, что произошло, просил отпустить его к раненому, пока тот и вправду не умер. А увидев, что дело действительно серьезное, он выставил Филиппа из лазарета взашей и, несмотря на все его вопли и проклятия, не допустил к возлюбленному до той поры, пока не убедился, что жизни раненого на данный момент ничего не угрожает.

С тех пор Филипп сидел у постели Лоррена сутки напролет, мешая врачам работать постоянными расспросами и угрозами. Он сам кормил раненого бульоном и лекарствами и поминутно щупал ему пульс. Он поругался с королем, который, узнав о случившемся, приехал в лагерь брата, чтобы в очередной раз попенять ему на неосторожность, и, увидев, что тот находится в совершенно невменяемом состоянии, посоветовал ему отправится спать, доверив своего драгоценного Лоррена заботам врачей. Филипп запустил в короля медным тазиком, после чего заявил, что никуда не уйдет. Разгневанный король пригрозил ему, что отправит под арест, но предпочел оставить безумца в покое. Филипп временами был страшно утомителен для всех окружающих.

Лоррен, говоря по правде, тоже был бы непротив, чтобы Филипп отправился спать и позволил бы выспаться ему самому, он потерял много крови, к тому же рана воспалилась, и его мучил жар. Филипп клал мокрые тряпочки Лоррену на лоб и развлекал разговорами. Периодически проваливаясь в забытье, Лоррен терял нить его повествований, но принц, к счастью, и не требовал от него никакой реакции. В полубреду Лоррену виделись какие-то сцены черных месс и кровавых жертвоприношений, рогатые демоны пили кровь из ритуальных чаш, а колдун, облаченный в черную сутану священника, обещал Филиппу, что владыка Ада исполнит все его желания. Почему-то Филипп считал, что Лоррен и есть этот подарок из Ада, и по этой причине совершенно точно не умрет. Он так пытался его утешить? Впрочем, и это могло придуматься Лоррену в бреду. Несмотря на всю свою кажущуюся инфантильность, Филипп был слишком рационален для того, чтобы нести подобный бред, это шевалье уже успел понять.

 

Глава 4

1.

По возвращению в Париж Филипп посвятил своего возлюбленного в Темный Круг. Хохоча в душе, Лоррен подписал кровью договор с Дьяволом. Он не очень-то верил во всю эту муть. Зато обряды у Темного Круга и впрямь были забавные, Филипп умел веселиться с размахом. О развлечениях его ходило много слухов при дворе, но Лоррен и представить себе не мог, что принц увлекся черной магией. Это было не особенно разумно, это было опасно. Инквизиция все еще существовала, и король, пусть и был всесилен в своей стране, мог бы и не суметь замять скандал, ежели таковой разразился бы. Филипп уверял Лоррена, что никто и никогда не узнает об их шалостях, Лоррен отвечал на это, что дворец и без того полон слухов. Впрочем, после того, как он сам поучаствовал в черной мессе, Лоррен перестал призывать своего сюзерена к осторожности. Ему понравилось. Было во всех этих смешных и несуразных на первый взгляд ритуалах что-то завораживающее и лишающее разума, обостряющее чувства и доставляющее особенно острое удовольствие от, казалось бы, обыденных вещей. Лоррен подозревал, что мнящий себя колдуном аббат подмешивает какое-то зелье в воск свечей. В ядах он, по крайней мере, разбирался очень неплохо.

Со временем положение де Лоррена при дворе герцога Орлеанского делалось все прочнее, какие бы предположения не строились относительно продолжительности нежных чувств Филиппа к новому фавориту, ни одно из них не оправдалось. Лоррен стал неотъемлемой второй половиной принца, и вскоре даже начало казаться, что он был ею всегда. Сам шевалье быстро привык к своему статусу и, убедившись, что Филипп ни в чем не может ему отказать, нагло этим пользовался, выпрашивая поместья себе, и выгодные должности своим многочисленным родственникам.

Такое положение вещей ужасно раздражало Генриетту. Формально, будучи хозяйкой Пале-Рояля, на деле она не имела во дворце совершенно никакого влияния. Ее желания значили меньше, чем прихоти любого из фаворитов ее мужа, они получали роскошные подарки, ей же доставались какие-то жалкие крохи, и даже их приходилось выпрашивать. Генриетта терпеть не могла всех фаворитов Филиппа, но Лоррена она ненавидела от всей души. Тот распоряжался в Пале-Рояле, как у себя дома, вел себя высокомерно и даже не пытался изображать почтительность, будто жена его сюзерена была всего лишь какой-нибудь бедной родственницей, которую терпят по доброте душевной. Шевалье нарочно издевался над Генриеттой, отменяя ее распоряжения, даже те, которые совершенно его не касались, только для того, чтобы лишний раз обидеть и унизить ее. Он так развлекался.

Какое-то время Генриетта устраивала скандалы мужу, взывая к его совести или же пытаясь спекулировать детьми, но на Филиппа ее истерики не действовали, он или смеялся над ней или был груб, и жизнь молодой женщины постепенно превращалась в кошмар. Филипп не любил ее. Но в то же время злился и бешено ревновал, если ему вдруг казалось, что она по-особенному посмотрела на какого-нибудь мужчину. Он не хотел ее. Но в то же время регулярно являлся в ее покои и исполнял свой супружеский долг, потому что ему нужен был наследник. Генриетта постоянно была в тягости, но в силу слабости здоровья часто беременности ее заканчивались выкидышами, да и из тех детей, которых ей удалось выносить, выжили только две дочери. Ее милый сыночек, счастье, радость и надежда Филипп-Шарль прожил всего три с половиной года, и умер от лихорадки. Общее горе на миг сблизило принцессу с мужем, в церкви во время отпевания они оба не могли сдержать слез, но после Филипп совершенно отдалился от Генриетты и злился на нее, будто это она была виновата в смерти ребенка. Жаловаться на Филиппа королю тоже не было особенного смысла, Людовик хорошо относился к своей невестке и часто действительно вступался за нее, но ничем хорошим это не заканчивалось. Братья ссорились, громко ругались, после чего король, кипя гневом, покидал Пале-Рояль и все шло по-старому, — Лоррен получал очередной подарок, а Генриетта лишалась и того малого, на что могла бы рассчитывать. К тому же, разругавшись с королем, Филипп неизменно устраивал скандал и своей жене, и тут дело не ограничивалось просто воплями и истериками, Филипп швырялся разными предметами, однажды в клочки изорвал скатерть, а под конец пригрозил Генриетте, что отправит ее в Англию.

Всякому терпению есть предел, взбешенная Генриетта отправилась в Лувр и рассказала об этой угрозе королю. Как раз в то время Людовик особенно нуждался в хороших отношениях с невесткой, она выступала посредником в тайных переговорах между ним и своим братом Карлом II, королем Английским, в деле подписания союзнического договора против голландцев. Гнусная выходка Филиппа привела короля в ярость. Генриетта воспользовалась моментом и заявила, что виной всем ее бедам шевалье де Лоррен, который строит против нее козни. Ко всему прочему, как раз в тот же день король узнал, что Филипп вознамерился подарить любимому фавориту богатейшее аббатство Сен-Бенуа, находившееся на его землях, и это было последней каплей. Или скажем так — это послужило поводом избавиться от де Лоррена.

Людовик запретил Филиппу разбазаривать имущество, тот по обыкновению своему, не собирался подчиняться, но, на сей раз, король проявил твердость. Филипп обиделся, хлопнул дверью и уехал в свой дворец, в ответ на это Людовик отправил в его дом гвардейцев, с целью арестовать надоевшего всем де Лоррена и препроводить его в крепость. Все было исполнено в точности, Лоррена можно сказать вытащили из постели принца и, взяв под стражу именем короля, увели в неизвестном направлении.

Филипп был вне себя от возмущения, и посреди ночи отправился к брату выяснять отношения, освещая себе путь факелом. По пути он едва не поджег дворец, но следовавшая за ним команда фаворитов сумела предотвратить распространение пламени, пострадали только пара гобеленов.

Разыскав своего брата в постели любовницы, Филипп прямо там устроил скандал и, заикаясь от избытка чувств, просил Людовика вернуть ему Лоррена. Но король оставался непреклонен. Он выставил Филиппа из спальни и приказал убираться из дворца. Филипп заявил, что так и сделает, вернулся домой и, перебудив всю челядь, велел всем немедленно собираться в Виллер-Котре. Генриетту он прихватил с собой, что, говоря по чести, очень раздосадовало короля, который все еще нуждался в ее услугах. Однако Людовик был так рад хотя бы на время избавиться от общества брата, что не стал ему препятствовать с отъездом, пусть даже тот забирал с собой жену.

Не имея возможности больше ругаться с королем, все свое горе и негодование принц выплеснул на Генриетту. Она так откровенно радовалась решению его величества, что было ясно: она приложила к этому руку, мерзавка… Уверенный, что жена виновница всех его несчастий, Филипп изводил Генриетту пуще прежнего, перейдя от обычных оскорблений к побоям. В промежутках между скандалами он впадал в депрессию и, запираясь в своей спальне, лежал в темноте на кровати, глядя в потолок. В эти часы придворные, с облегчением переведя дух, забивались куда-нибудь в противоположное крыло дворца и тихо предавались радостям жизни, готовые срочно впасть в скорбь, если вдруг его высочество появится из своих покоев. Филипп терпеть не мог, если кто-то веселится, когда он страдает.

Лоррена же некоторое время держали в Лионе, позже перевели в замок Иф, но в заключении он пробыл недолго, Филипп все же добился того, чтобы тюрьму заменили ссылкой.

Отправляясь в Италию, Лоррен не особенно переживал о своей дальнейшей судьбе. Он верил, что скоро вернется. А пока суд да дело собирался провести время за границей интересно и с пользой, тем более, что Филипп добился того, чтобы ему выплачивали содержание за счет казны. Однако приятного отдыха почему-то не получалось. Уверенный в силе своего влияния на Филиппа, Лоррен никогда не воспринимал всерьез его жену, и только теперь понял, что напрасно. Умная и хитрая стерва только прикидывалась невинной овечкой, несчастной и замученной, а сама строила коварные планы, по капле вливая яд в уши королю. И в итоге вышвырнула своего врага из Пале-Рояля, как щенка, пинком под зад.

Ненависть к Генриетте отравляла Лоррену существование, он не мог позволить ей оставаться победительницей, но — что он мог, будучи за тридевять земель от Парижа? Филипп писал ему длинные нежные письма, где обещал, что скоро все изменится, но время шло, а Лоррен по-прежнему торчал в Италии, король не давал ему разрешения вернуться. За несколько недель Италия осточертела шевалье так, что хоть волком вой, он чувствовал себя изгоем и, в конце концов, ему начало казаться, что он уже никогда не вернется в Париж. Ко всему прочему, Лоррен вдруг понял, что скучает по Филиппу, чего вообще-то от себя не ожидал.

Лоррен был тоже способен на коварные планы и не собирался сдаваться легко. Времени, чтобы все продумать у него было достаточно. Генриетта рано праздновала победу, ей еще предстояло горько пожалеть о содеянном.

2.

Темный Круг к тому времени существовал уже более пяти лет, среди членов его не было никаких тайн друг от друга, и аббат Гибур, будучи центральной фигурой их кулуарных вечеринок, не являлся исключением и знал о несчастье, постигшем герцога Орлеанского. Тот так и сидел в Виллер-Котре, не появляясь в Париже, за полгода после отъезда Лоррена он не устроил ни одной оргии, заявляя, что ему все наскучило. Оставлять дело так Гибур не мог, его владыка уже начинал проявлять нетерпение, — исполнение их замысла и без того слишком затянулось.

Однажды Гибур сам явился в Виллер-Котре, чем несказанно удивил его высочество. Тот даже согласился встретиться с ним, хотя и был сильно не в духе.

— Вы полагаете, всему виной ваша жена, монсеньор? — спросил его Гибур.

Филипп не мог слышать имени Генриетты без скрежета зубовного.

— Генриетта коварная змея, и не смей назвать ее моей женой, — сказал он мрачно, — Жены не ведут себя подобным образом. Стоило бы ей хоть слово сказать королю, и он вернул бы мне Лоррена. Но она ни за что не сделает этого, мстительная тварь. Сколь бы несносной я не делал ее жизнь, она не отступится, лишь бы и моя жизнь была невыносимой!

— Вам стоило бы избавиться от этой женщины.

— Избавиться? — Филипп посмотрел на колдуна изумленно, — Как? Требовать развода? Король мне не позволит, это испортит его отношения с Англией.

Гибур смотрел на него многозначительно и молчал. Глядя на него, Филипп тоже умолк и вдруг побледнел.

— Нет, — сказал он, и через мгновение повторил решительнее, — Нет, я не могу ее убить. Хотел бы… Черт возьми — все демоны ада свидетели, как мне хотелось бы этого, но я не могу! Все знают, какие у нас отношения. Если только с ней что-то вдруг случится, будут подозревать меня. Карл любит свою сестру, он устроит разбирательство, за которым последует международный скандал. Под угрозой окажется и Темный Круг.

— Я смогу устроить так, что никто не найдет доказательств вашей причастности к ее смерти, — вкрадчиво произнес Гибур, — Самые неподкупные эксперты вынесут вердикт, что она умерла от естественных причин.

Филипп был в замешательстве. Он снова ответил Гибуру отказом, но, вернувшись домой, и, запершись по своему обыкновению в спальне, все думал и думал о его предложении. Хорошо, что все привыкли к депрессиям принца, и никто ему не досаждал и не мешал размышлять.

Какой бы мерзавкой ни была Генриетта, она все же была матерью его детей. Впрочем, пожалуй, девочки прекрасно без нее обойдутся. А родить жизнеспособного сына Генриетта все равно не в состоянии. Да если бы и не так, — Филипп и помыслить больше не мог о том, чтобы еще когда-нибудь разделить с ней ложе. Его стошнит. Или он не удержится и задушит ее прямо в постели.

Хуже всего то, что Генриетта больше не приживалка при французском дворе, а сестра правящего монарха могущественной державы. Любимая сестра. Карл никому не простит ее смерти, а Людовик не простит Филиппу испорченных отношений с Англией. И вообще вряд ли он обрадуется, узнав, что его брат женоубийца.

Но, думая об этом обо всем, Филипп все чаще представлял себе, как было бы славно, если бы Генриетты не стало… А ведь Гибур сможет приготовить такой яд, который никто не сможет обнаружить. В это Филипп верил. Что, если и правда… Ах, черт, как же решиться?!

Делиться своими мыслями и сомнениями с друзьями Филипп не хотел. Любое неосторожное слово могло все погубить. Кто знает, как поведет себя, к примеру, Гиш? Может быть, он все же питает к Генриетте нежные чувства, хоть и пытается это скрыть? Нет, решение судьбы этой женщины не должно было касаться Темного Круга, это было личным делом Филиппа. Его — и Лоррена, но тот был слишком далеко, а доверять свои планы переписке было еще безрассуднее, чем отважиться осуществить свой план. Впрочем, Филипп был уверен, что Лоррен поддержал бы его, он не испугался бы и не усомнился. При всей своей осторожности и рассудительности, шевалье не боится рисковать, он никогда ничего не боится… Черт возьми, почему же он так далеко?! Филипп уже готов был сам отправиться в Италию, лишь бы только увидеть его.

После того разговора Гибур покинул Виллер-Котре, по крайней мере, Филипп больше ничего о нем не слышал. Промучившись какое-то время, принц уже совсем готов был послать аббату весточку и встретиться с ним, чтобы еще раз обсудить его предложение и, возможно, принять его, когда Гибур вдруг объявился снова. На сей раз, он прислал слугу, который передал Филиппу его просьбу посетить один неприметный домик на окраине города, уверяя, что это чрезвычайно важно и срочно.

С наступлением сумерек Филипп в сопровождении одного только Эффиа прибыл по указанному адресу. Какого же было его изумление, когда в этой захолустной развалюхе он увидел усталого и запыленного с дороги, но вполне себе живого и настоящего Лоррена.

С воплем Филипп кинулся к дорогому другу в объятия.

— Ты не должен был приезжать! — воскликнул он, — Если король узнает, тебя снова запрут в крепость!

— Я больше никуда не уеду, — мрачно ответил Лоррен, — Мне осточертела Италия, и я не могу жить без вас.

— Ах, Лоррен, — растрогался принц, — ты такой милый. Мне тоже плохо без тебя, ты сам знаешь. И я что-нибудь придумаю.

— Я уже все придумал, — заявил Лоррен, — Я просто убью ее…

— О Боже, — выдохнул Филипп, — Я не позволю тебе. Тебя казнят. Отрубят голову. Или даже колесуют.

— Я готов рискнуть, чтобы избавить вас от нее!

— Но я не готов рисковать тобой!

Филипп обернулся к Гибуру, который смотрел на них с довольным видом.

— Мы все устроим так, что никто не станет нас подозревать.

— Конечно, ваше высочество, — поклонился колдун.

Эффиа взирал на всю эту сцену в совершенном потрясении, и больше всего на свете хотел бы сейчас оказаться где-нибудь далеко отсюда и ничего не знать.

— Эффиа, ты поможешь мне? — обернулся к нему Филипп.

«А что еще мне остается делать?!» — мысленно возопил маркиз, вслух же невозмутимо ответил:

— Я всегда к вашим услугам, монсеньор.

Остаток ночи они вчетвером провели, разрабатывая детали хитроумного плана, а перед самым рассветом Лоррен покинул Виллер-Котре, чтобы вернуться в Италию. Где ему было велено веселиться, посещать светские приемы и любезничать с дамами. Множество людей должны будут подтвердить его отсутствие во Франции в то время, когда Генриетта будет умирать.

3.

Прошло два месяца. Филипп с женой успели вернуться в Париж. Генриетта закончила возложенную на нее королем миссию: съездила в Англию и вернулась с подписанным союзным договором. Филипп не хотел отпускать ее на родину, он продолжал скандалить теперь только из тех соображений, чтобы никто не заподозрил, что он стал относиться к жене как-то иначе, ну и еще потому, что злился на Людовика, который так тщательно скрывал от него свои планы, будто боялся, что его брат — голландский шпион.

Генриетта вернулась из Англии совершенно счастливой, она как будто заново расцвела и была необычайно хороша собой. Обласканная королем, ставшая снова хозяйкой в своем доме, она чувствовала себя спокойнее и увереннее, она даже попыталась помириться с Филиппом, будучи уверенной, что если уж она преуспела в дипломатических делах, то и в семье у нее теперь все получится. Филипп выглядел мятущимся. С одной стороны, казалось, что ему тоже надоели вечные скандалы и хочется веселья, с другой — он продолжал дуться, потому что веселиться без Лоррена ему не хотелось. Вполне предсказуемое поведение в данной ситуации. И многие начали думать, что вскоре принц откажется от мысли вернуть своего фаворита… В конце концов — с глаз долой, из сердца вон. Да и кто такой этот Лоррен, чтобы долго помнить о нем?

На самом деле, решение было уже принято, и Филипп ни на мгновение не сомневался в нем, он только ждал удобного момента. Уже давно Гибур передал ему скляночку с ядом и объяснил, что нужно делать. Филипп припрятал сей сосуд у себя в будуаре среди других склянок, и каждый раз боялся, что кто-нибудь ненароком решит из него надушиться. Яд был очень сильным, хватило бы одной капли, чтобы человек скончался в ужасных муках.

Какой именно момент Филипп сочтет «удобным», никому было не ведомо, и все соучастники готовящегося преступления терпеливо ждали, когда же он настанет. Гибур с Лорреном надеялись, что принц не проявит малодушия, Эффиа же рассчитывал на обратное, ему единственному была совершенно не нужна смерть Мадам. Она не сделала ему ничего плохого, и даже напротив, после отъезда Лоррена, маркиз снова стал считаться наиболее приближенным другом его высочества.

Но однажды Филипп сказал «пора».

Эффиа мысленно взвыл и заметался, но предать Филиппа он не решился бы никогда, нужно было исполнять задуманное и надеяться, что и это ужасное злодейство сойдет им с рук.

Накануне последнего дня июня 1670 года принц отдал Эффиа склянку с ядом и приказал ему, как только рассветет, явиться в кухню и смазать этим ядом чашку Генриетты. Маркиз так и сделал, но, к сожалению, произошла небольшая заминка, — кто-то из слуг заметил его с чашкой принцессы в руках, и Эффиа пришлось на ходу выдумывать что-то о том, что его замучила жажда. Филипп, когда узнал об этом, ужасно разозлился, но отменять что-то было уже поздно, — тем утром было очень жарко и, едва проснувшись, Генриетта попросила камеристку принести ей подслащенной воды.

Назвав Эффиа идиотом, на которого ни в чем нельзя положиться и посетовав на то, что всегда все приходится делать самому, Филипп отправился в покои своей жены, чтобы как-то исхитриться и похитить чашку, как только Генриетта выпьет из нее. Он явился как раз вовремя, — в окружении своих придворных дам, принцесса расположилась на диванчике в малой гостиной и камеристка наливала воду в чашки каждой из них, начав, разумеется, со своей госпожи.

— Доброе утро, монсеньор! — дамы повскакивали со своих мест и склонились в реверансе. Генриетта, с нежной улыбкой протянула мужу руку для поцелуя.

Филипп опустился на диван рядом с женой, стараясь не глядеть на чашку в ее руке. Сердце забилось сильнее. Она еще не пила… Все еще можно остановить, — стоит только неловко толкнуть принцессу под руку, чтобы она пролила воду.

— Не хотите ли воды, ваше высочество? Сегодня так жарко, — проговорила Генриетта.

— Благодарю вас, — согласился принц.

Пусть все видят, что он пьет тоже!

Камеристка принесла еще одну чашку и налила воды.

— После завтрака мы хотим прокатиться верхом. Не желаете составить нам компанию?

Филипп не слышал, что говорит Генриетта, кровь шумела у него в ушах и мысли путались. Неожиданно он совершенно ясно понял, что затеянное им, — чистое безумие! Как только он мог решиться на такое?! Отравить свою жену, прямо во дворце… Надо было придумать что-нибудь другое! Несчастный случай на прогулке или…

Он не успел придумать что-то еще, Генриетта, не дождавшись от него ответа, отпила из чашки. Филипп сделал над собой усилие и тоже выпил воды, и ему вдруг сделалось дурно, будто он сам проглотил яд. Вода была приторно-сладкой, такой противной на вкус.

— Сегодня слишком жарко для прогулок, — произнес принц, кинув быстрый взгляд на Генриетту. Та по-прежнему выглядела довольной и умиротворенной. Может быть, яд не подействует? Испортился от долго хранения, или Гибур напутал что-нибудь в рецептуре? Филипп не мог понять, чего бы ему хотелось сейчас на самом деле, но теперь уже ничего не зависело от него. Глоток за глотком его жена выпила всю чашку. И он тоже выпил свою воду, несмотря на ее мерзкий вкус. Гибур не сказал, когда все произойдет, может быть, яд подействует только к вечеру или даже на следующий день? Следовало спросить у него. Почему он не спросил? В любом случае, надо будет забрать чашку…

Придворные дамы оживленно болтали, над чем-то смеялись, слушать их было совершенно невыносимо, и Филипп пожалел, что не приказал Эффиа отравить весь кувшин. Как было бы славно, если бы все эти мерзкие особы сейчас упали замертво!

Генриетта вдруг умолкла, и Филипп увидел, как напряглись ее пальцы, сжимающие ручку чашки. Несколько мгновений принцесса крепилась, стараясь перетерпеть приступ внезапной боли, но потом охнула и поставила чашку на стол.

— Господи, как больно! — вдруг воскликнула она, хватаясь за бок.

— Что с вами, ваше высочество? — засуетились дамы.

Филипп тоже обернулся к жене и увидел, как сильно она побледнела. В глазах ее мелькнуло смятение и мольба о помощи, а потом их просто застило слезами.

Очередной приступ заставил Генриетту содрогнуться, и Филипп поддержал ее за плечи, думая теперь только о том, как бы незаметно похитить чашку.

— Помогите ее высочеству! Отведите ее в постель! — приказал он бестолково суетящимся дамам, — И расшнуруйте корсет, чтобы ей было легче дышать!

Принцессе тот час же пришли на помощь, поддерживая под руки, дамы отвели ее в спальню и уложили на кровать. Кто-то побежал за лейб-медиком.

Оставшись в гостиной один, Филипп осторожно взял чашку и, завернув ее в платок, положил в карман. Необходимо будет вымыть ее в проточной воде и после прокалить на огне, чтобы уничтожить следы яда. После этого чашку следует вернуть на место. Однако все это — позже, сейчас ему нужно быть рядом с Генриеттой, и Филипп поспешил в покои своей жены.

От боли принцесса не могла даже говорить, стиснув зубы, она старалась держаться и не кричать. Но по лицу ее текли слезы.

Придворные суетились вокруг, и пришедший к ложу больной доктор, выгнал их всех из ее покоев, остались только Филипп и камеристка.

Филипп старался выглядеть взволнованным, как подобало бы случаю, но, кажется, это получалось у него плохо. Он даже заметил, как удивленно взглянула на него камеристка, — нельзя быть таким равнодушным, когда умирает твоя жена!

— Что с ней? — резко спросил Филипп у врача.

Тот, склонившись над Генриеттой, щупал ей пульс, а потом принялся мять живот. При каждом нажатии Генриетта кричала. Теперь она могла не сдерживаться, вокруг были только самые близкие.

— Я полагаю, желудочная колика, — пробормотал врач, — У меня есть нужное лекарство, я тот час же пошлю за ним.

— Нет, — пробормотала Генриетта, — Нет… Меня отравили… Мне нужно противоядие…

Слова эти дались ей с преогромным трудом, произнеся их, принцесса смертельно побледнела и почти лишилась чувств. Камеристка вскрикнула от ужаса. А Филипп замер, не замечая, что разрывает напряженными пальцами носовой платок.

— Этого не может быть! — воскликнул он, — Где вода, что пила ее высочество?! Нужно немедленно найти кувшин и проверить ее!

— Все пили эту воду! — пробормотала камеристка и зачем-то схватилась за горло, хотя она-то как раз не пила.

Весь дворец пришел в необычайное волнение, слуги носились по коридорам, заламывая руки, каждый пытался что-то предпринять, но все только мешались друг у друга под ногами.

Врач все же дал свое лекарство Мадам, и ей даже стало немного лучше.

— Вы поправитесь, — сказал ей Филипп.

Он ни на шаг не отходил от ложа жены, сидел на краешке ее постели и держал ее за руку. Пальцы Генриетты были холодны как лед, и дрожали.

— Я умираю, Филипп, — пробормотала Генриетта, — Я знаю, что умираю. Пригласите священника, умоляю вас.

— У вас желудочная колика, от этого не умирают, — ответил Филипп, — Прошу вас успокойтесь и не теряйте надежду. Вы так молоды, вы сможете победить болезнь, я уверен в этом.

Генриетта слабо улыбнулась, глядя на него.

Филипп не был плохим, она всегда это знала. Он был слишком эмоциональным и увлекающимся, только и всего. А негодяи, вроде де Лоррена, пользовались этим, чтобы вытягивать из него деньги. Вот и сейчас Генриетта видела в глазах мужа слезы, ему действительно было жаль ее. Может быть, в этот момент он даже сожалеет об их бесконечных распрях? Может быть, если болезнь ее и вправду не смертельна, их отношения смогут пойти на лад? Какой бы славной могла быть ее жизнь теперь, когда она так хорошо справилась с возложенной на нее миссией, и король благоволит к ней… Теперь, когда шевалье де Лоррен больше не отравляет душу ее мужа… Господи, как же ей хотелось жить!

— Может статься, — прошептала Генриетта, крепче сжимая руку принца, — но если все же я умру, знайте, что я любила вас Филипп… И люблю. И я никогда не изменяла вам. Сейчас, когда я нахожусь на смертном одре, вы не сможете не поверить мне.

— Я верю вам, — ответил Филипп.

В ту минуту ему действительно стало жаль ее, и принц вспоминал о том, что когда-то в самом начале их семейной жизни, он любил эту женщину, действительно любил. Все могло быть иначе, если бы она вела себя правильно, так как стоило бы хорошей жене — не строила бы козни, не устраивала скандалов, и не принимала бы так самодовольно королевские милости. Это было гадко с ее стороны — иметь от Филиппа секреты! Со стороны Луи это тоже было гадко, но он король и имеет право никому не давать отчета. Генриетта такого права не имела. И она не имела права интриговать против Лоррена. Пусть же получает то, что заслуживает, все равно невозможно было бы дольше выносить ее присутствие. Покойся с миром, дорогая… Филипп поцеловал жене руку, но, кажется, она уже не почувствовала этого.

С каждой минутой Генриетте становилось все хуже, силы покидали ее и все лекарства, принесенные врачом, не приносили пользы, разве что могли немного умерить боль. К вечеру она скончалась.

Король был вне себя от ярости и горя, он приказал провести расследование смерти невестки и собрал консилиум врачей, чтобы они провели вскрытие и установили причину ее столь внезапной кончины. Эскулапы обнаружили, что у покойницы воспален желудок и тонкий кишечник, но никаких следов яда найти не смогли.

Людовик не был утешен таким диагнозом, он знал о разнообразии ядов и о коварстве итальянских алхимиков, которые все время придумывали что-то новое. Где-то в Италии находился сейчас де Лоррен, не мог ли он из-за границы устроить смерть своей врагини? И если так, не принимал ли участие в этой гнусности Филипп? Это последнее предположение печалило Людовика больше всего. Ему не хотелось верить в то, что брат его отравитель. Как и Генриетта, он полагал, что Филипп, в сущности, неплохой человек и не способен на такое.

С другой стороны, сладкую воду, что пила Генриетта перед смертью, проверили самым тщательным образом и не нашли в ней следов яда. В конце концов, разыскали даже чашку принцессы, — поначалу в суматохе она куда-то затерялась, — и на ней яда не было обнаружено тоже. Может быть, его невестка и впрямь умерла от естественных причин? Бывает же и такое!

На всякий случай, повелев врачам постановить, что принцесса умерла от острого перитонита — симптомы в целом совпадали, Людовик отправил нарочного в Италию, с приказом де Лоррену срочно явиться ко двору.

Тот прибыл так быстро, как только смог.

— Как вы, должно быть, знаете, ее высочество умерла, — сказал король, — Следов яда обнаружить не удалось, но я абсолютно уверен, что Генриетта была отравлена, и я знаю, что это ваших рук дело.

Он пристально смотрел на Лоррена, а тот смотрел на носки королевских туфель, напряженно соображая, что должен отвечать. От того, что он скажет, зависит сейчас его судьба. Знать бы только, чего на самом деле хочет Людовик, — признания или отрицания вины?

— Я желаю слышать правду! Отвечайте! — гневно вскричал король.

Лоррен осмелился поднять взгляд. Глаза его величества метали молнии, и Лоррен вдруг понял, что даже если бы он не был виновен, ему следовало бы признаться в убийстве Генриетты, Людовик не поверит никаким его оправданиям.

— Вы правы, ваше величество, — произнес он, сам ужасаясь тому, что говорит, — В Италии для меня приготовили яд и я подкупил одного из слуг в Пале-Рояле…

— Кого именно?

— Пюрнона, главного мажордома Мадам, чтобы он дал этот яд ее высочеству.

— И он подсыпал яд в ее воду? Как получилось, что больше никто не умер, ведь воду пили многие?

— Нет, ваше величество, ядом была смазана кружка Мадам. После того, как ее высочество выпила воду, Пюрнон тщательно вымыл ее и прокалил на огне.

— А, понятно.

В волнении Людовик прошел по кабинету к окну, потом вернулся и снова обратил взор на Лоррена.

— Вы заслуживаете того, чтобы вас судили и казнили, — произнес он, — Вас четвертуют и потом обезглавят, и я пошлю вашу голову Карлу, вместе с извинениями за то, что не уберег его сестру.

— Ваше величество полагает, что извинения будут приняты?

Король молчал. Его лицо будто окаменело, по выражению его совершенно невозможно было понять, о чем он думает.

— Мой брат знал о ваших планах? — спросил он вдруг.

Лоррен усмехнулся и возвел глаза к потолку.

— Нет, ваше величество, разумеется, он ничего не знал. Его высочество не умеет хранить секреты, он тут же все разболтал бы. И он никогда не решился бы убить свою жену.

— Вот как? — Король заметно повеселел, будто огромный груз упал с его души. — Что ж, так я и думал… Вы чудовище, шевалье, — добавил он через мгновение, — ее высочество была совершенно права, когда советовала мне оградить от вас моего брата. За что он так любит вас?

— Быть может, ему нравятся чудовища? — предположил Лоррен.

— Должно быть, — вздохнул король, — Себе в друзья он всегда выбирает какой-то сброд. И самое прискорбное, что если не станет вас, он найдет себе кого-то другого, может статься, еще хуже. Хотя… куда уж хуже. Вот что, шевалье, я предлагаю вам сделку. Я не стану разоблачать ваше преступление и даже позволю вам вернуться ко двору. Я люблю своего брата и хочу, чтобы он был счастлив. И потом, знакомое зло в вашем лице мне импонирует гораздо больше, чем зло неизвестное, которое Филипп непременно приблизит к себе рано или поздно. Но взамен, де Лоррен, вы поклянетесь и впредь быть со мной честны так, как были честны сегодня. И еще вы пообещаете мне содействие. Всегда и во всем. Вашей задачей будет следить за тем, чтобы Филипп безропотно исполнял все мои повеления.

— Все будет, как пожелает ваше величество, — поклонился Лоррен, ликуя в душе. Бесспорно, убиение Генриетты оказалось весьма удачной затеей!

Король английский не был настолько наивен, чтобы поверить в то, что его сестра внезапно скончалась от какой-то болезни. Рассказывали, что, узнав эту ужасную новость, он вскричал: «Это Орлеанский отравил ее!» Но доказательств не было. А усомниться в слове Людовика, когда тот поклялся, что яд в теле Генриетты не был обнаружен, Карл не пожелал. Ему тоже не хотелось расторгать уже подписанный союзный договор.

Таким образом, дело замяли. Генриетта была похоронена и очень скоро забыта. Людовик XIV был теперь озабочен тем, чтобы женить брата снова. В конце концов, ему же нужен наследник!

 

Глава 4

1.

Кандидатур на роль новой герцогини Орлеанской было несколько, но в итоге Людовик остановился на Елизавете-Шарлотте Пфальцской. Филиппу не хотелось жениться, он только что избавился от одной супруги и совсем не желал обзаводиться новой, но Людовик, сделал ему предложение, от которого Филипп не смог отказаться — взамен на послушание он обещал ему вернуть из ссылки де Лоррена.

Лизелотта Пфальцская оказалась полной противоположностью Генриетты, она была не так красива, она не мнила себя прекрасным политиком и не стремилась блистать при дворе. Острая на язык и по-немецки прямолинейная она даже понравилась Филиппу, и на протяжении всей их довольно продолжительной совместной жизни супруги умудрялись сохранять вполне дружеские отношения. Лизелотта не мешала Филиппу развлекаться, не слишком часто требовала денег для содержания своего двора, не заказывала дорогих нарядов. Она вообще ничего не понимала в нарядах, и Филипп сам с удовольствием подбирал ей гардероб. В конце концов, Лизелотта даже родила принцу сына, который благополучно пережил детский возраст. Разумеется, она тоже терпеть не могла фаворитов мужа и от всей души ненавидела де Лоррена, — его вообще трудно было не ненавидеть, потому что он и с ней вел себя нагло и по-хамски. Но Лизелотта не пыталась строить против него козни, памятуя о плачевном опыте своей предшественницы, в подробности смерти которой, ее, конечно же, быстренько посвятили при дворе. Поэтому существование ее, в общем-то, было вполне сносным.

С возвращением Лоррена вернулась радость в сердце Филиппа и возобновилось веселье в его доме и в сообществе его приближенных друзей, именуемом Темным Кругом. Впрочем, былым забавам друзья предавались уже не так упоенно — несколько наскучило, да и вышли все уже из того возраста, когда кровь горяча и бесконечно требуются развлечения.

Гибур все больше нервничал. Его собственное время уходило, — несмотря на свои колдовские способности и силу, которую он получал благодаря магическим ритуалам и кровавым жертвоприношениям, Гибур все-таки был смертным, и годы брали свое. Чернокнижник старел. Он давно был готов перейти к завершающему этапу плана, который они разработали вместе с его господином, но постоянно что-то мешало — принц Филипп или отправлялся в военный поход, который обычно длился довольно долго, или впадал в депрессию по какому-нибудь идиотскому поводу, или же сам господин повелевал Гибуру ждать. Почему снова и снова нужно было чего-то ждать, колдун не понимал, он был уверен, что Филиппа следовало обратить давно, еще в ту пору, когда он впервые посетил его дом, такой юный, бестолковый и любопытный. Принц согласился бы испробовать все, если бы только это обещало ему удовольствие. Но господин осторожничал, хотел, чтобы тот окончательно увяз в совершаемых им преступлениях, полностью доверял Гибуру и не усомнился бы в ответственный момент. Он и так не усомнился бы! Он же продал душу дьяволу, так легко и беззаботно, будто выпил бокал вина! Филипп ни во что не верил, и ни в чем не сомневался. Он и сейчас ни во что не верит, но он стал осторожнее и ленивей. Не нужно было ждать… Впрочем, у господина могли быть какие-то свои соображения, о которых Гибур просто не знал. Своим «следует подождать» тот откладывал обращение и самого Гибура, которое должно было состояться только после обращения Филиппа. Оно должно было стать его наградой. А не будучи обращенным, Гибур не был посвящен в дела потаенного мира Парижа.

В конце концов, Гибуру надоело ждать, или вернее так, — все сложилось вдруг само собой, и колдун только воспользоваться ситуацией.

Темный Круг далеко не всегда собирался в полном составе, если не намечалось никаких торжественных мероприятий. Его члены могли развлечься вдвоем или втроем, чем меньше народу участвовало в ритуале, тем больше силы доставалось каждому, а сила, как самое драгоценное вино, не каждый раз хочется ею делиться даже с самыми близкими друзьями. И все чаще Филипп с Лорреном бывали у Гибура одни.

После очередного ритуала, еще обнаженные и перепачканные кровью, они отдыхали, развалившись в креслах и попивали вино, когда Филипп вдруг отчего-то завел разговор о вечном.

Гибур как раз снимал испачканную сутану, явив всеобщему обозрению бледную плоть своего тощего тела.

— А ты стареешь, Гибур, — сказал принц, скептически оглядев его с ног до головы, — В пору нашего знакомства ты еще не выглядел таким дряхлым.

— Прошло много лет, — отозвался колдун.

— В самом деле? — Филипп тяжко вздохнул, — Мне казалось, не так уж много… И почему все напоминают мне о скоротечности времени, Лоррен? Я так плохо выгляжу? Скажи мне честно!

— Никто вам не напоминает. Вы сами завели этот разговор.

— Не я, а Гибур!

— Это вы сказали ему, что он похож на старую развалину.

— А разве это не так?

— Да нет, все верно.

— А я?! — Филипп пересел со своего места на колени Лоррену, повернувшись к нему лицом, — Попробуй только сказать мне, что я старею, и я отправлю тебя в ссылку!

Лоррен рассмеялся, и, наклонив к себе его голову, нежно поцеловал.

— Вы никогда не сделаете этого.

Гибуру безумно хотелось треснуть кого-нибудь из них магическим жезлом по голове, но он удержался, — момент был удачным, чтобы закинуть пробный камень.

— Есть способ жить вечно, — проговорил он, — Сохранив свою молодость и красоту.

Филипп обернулся к нему, удивленно приподняв бровь.

— Ты научился готовить эликсир жизни? Хочешь опробовать его на мне, прежде чем пить самому?

— Гибуру не нужна молодость и красота, — встрял Лоррен, — Он чернокнижник, а им положено внушать людям ужас и отвращение своим видом.

Гибур проигнорировал его сарказм.

— Не существует никакого эликсира, — сказал он, — Вы слышали что-нибудь о вампирах?

— О ком?! — изумился Филипп.

Гибур открыл уже было рот, чтобы рассказать, но Лоррен опередил его.

— О, я расскажу вам! — весело воскликнул он, — Моя нянька любила всю эту жуть и знала множество преданий и сказок. Вампиры это ожившие мертвецы, которые питаются кровью живых людей. Днем они спят в своих гробах, прячась от света в склепах на кладбище, а ночью выходят на охоту. Узнать вампира можно по длинным клыкам, торчащим изо рта, и красным глазам, точно угли горящим во тьме.

— Да вы просто готовый охотник на нежить, шевалье, — досадливо поморщился Гибур.

— И ты хочешь сделать из меня этакое чудище? — изумился Филипп, глядя на колдуна так, будто всерьез стал опасаться за его разум, — Чтобы у меня выросли клыки, и я переселился жить на кладбище?! В склеп?! На кой черт нужно такое бессмертие?!

— Нет, — проговорил Гибур, едва не скрежеща зубами от злости. Величие момента, к которому он готовился так много лет, превращалось в какой-то фарс, — В склепе жить совсем не обязательно! Все эти народные предания полнейшая чушь! Вампиры чрезвычайно хороши собой. Пройдя обращение, человек становится гораздо красивее, чем был при жизни. Кроме того, он получает особенные возможности, огромную силу и бессмертие.

— Гибур, я что-то не пойму, ты хочешь мне сказать, что эти твари существуют на самом деле?

Филипп слез с коленей Лоррена, чтобы налить себе еще вина. Бутылка стояла на том самом столике в углу, где некогда лежали книга и кинжал, и где стоял козлиный череп. Кинжал по-прежнему находился на своем месте, но книгу пришлось убрать, однажды ее залили вином, испортив какое-то важное заклинание — Гибур был в ярости. А у козлиного черепа теперь отсутствовал один рог, припоминая обстоятельства, при которых он сломался, Филиппу каждый раз хотелось улыбаться.

— Вампиры существуют, — сказал колдун.

— Ни за что не поверю, пока ты не покажешь мне хотя бы одного из них, — Филипп не удержался и коснулся кончиком пальца обломанного края козлиного рога.

— Они не животные из зверинца, чтобы их показывать! — воскликнул Гибур, — Эти существа во сто крат могущественней меня!

— Почему же ты сам не присоединишься к ним? Не станешь бессмертным и могущественным?

— Потому что не всех они считают достойными принадлежать к их кругу!

Такая экзальтированность показалась Филиппу странной и смешной, он иронично посмотрел на торжественное лицо колдуна, который уже оделся и снова выглядел суровым и зловещим.

— Гибур, мы все время приносим жертвы каким-нибудь демонам с вычурными именами, да, все это довольно занятно, — но мы ни разу не видели ни одного из них. Мы оскверняли распятие и глумились над телом христовым, — и никакой карающий меч не падал нам на головы, когда на следующее утро после всех этих непотребств мы посещали церковь. И ты призываешь меня поверить в каких-то живых мертвецов?

— Вы поверите, если я устрою вам встречу с ними? — спросил Гибур, как будто немного помешкав.

— Возможно, — Филипп пожал плечами и принялся одеваться, — Я поверю, если эти твои вампиры продемонстрируют нам какие-нибудь свои способности, о которых ты тут говорил. А теперь перестань мне забивать голову ерундой. Я устал и хочу спать.

Гибур только молча поклонился.

Все прошло совсем не так, как он планировал, но, однако же, дело было сделано. Филипп узнал о вампирах и согласится на встречу с господином. Если бы только теперь господин согласился встретиться с ним! Единственной проблемой, которую тот мог счесть существенной, оставался де Лоррен. Тот никак не вписывался в первоначальный замысел, но от него совершенно невозможно было отвязаться. Гибур представить себе не мог, что Филипп куда-то явится без него.

Господина, впрочем, наличие постороннего лица не обеспокоило, и вообще он достаточно благосклонно принял Гибурово самоуправство.

— Что ж, — сказал он, — значит, время пришло. Это и к лучшему, пора заняться делом. А де Лоррена я обращу вместе с принцем.

— Может быть, проще его убить? — предположил Гибур.

— Не думаю. Если их будет двое, Филиппом будет легче управлять. Он ведь ценит своего друга, не так ли?

— Больше, чем все остальное в своей жизни, — согласился колдун.

— Значит, решено.

2.

Вероятно, по поводу вампиров у Гибура была какая-то нездоровая мания, даже странно, что он так долго скрывал это. По крайней мере, уже через несколько дней он сообщил принцу, что вампиры готовы с ним встретиться.

Филипп был немало удивлен.

— Гибур спятил, — сказал он Лоррену, — долгие годы злодейств явно не пошли ему на пользу.

— Он страдает по поводу своего возраста не меньше, чем вы. Но вместо того, чтобы ныть и бесконечно разглядывать себя в зеркале, он пытается что-то предпринять для достижения бессмертия.

— Не думаю, что от его попыток больше пользы, чем от моего, как ты выразился, нытья, — обиделся Филипп.

— Вы собираетесь идти? — осведомился Лоррен, — Интересно, что за новые фокусы он хочет нам показать.

— Тебе, в самом деле, интересно? Ну, так давай посмотрим.

Филиппу было тоже любопытно взглянуть, что за существо представит ему колдун в качестве вампира. Еще любопытнее ему было понять, зачем ему понадобился этот спектакль.

Гибур разочаровал его, — зрелище оказалось вполне тривиальным, так называемый вампир выглядел обычным человеком, ни тебе клыков, ни тебе глаз, пылающих, как угли. Впрочем, колдун говорил что-то о том, что народные предания выдумка. Значит, вампир должен быть могуч и прекрасен? Но и этого Филипп как-то не углядел. Вампир оказался мужчиной среднего роста, средней комплекции и средней же внешности, несколько старомодно одетый и носящий аккуратную бородку. Он был бледен, но, пожалуй, не бледнее самого Гибура, и глаза у него были темно-карими, обычными человеческими глазами. Он стоял, облокотившись на алтарь, и тоже разглядывал Филиппа с любопытством.

— Его высочество герцог Орлеанский, — торжественно произнес Гибур, словно они были на светском приеме в гостиной какого-нибудь видного вельможи, а не в его пропахшем кровью подвальчике. После, он не менее торжественно представил гостя Филиппу, — Господин Гийом де Гибур.

— Де Гибур?! — воскликнул Филипп, — Он твой родственник?!

— Мой предок, — не очень охотно подтвердил аббат, — Вернее, старший брат моего предка… Теперь он принц вампиров Парижа.

— Вот как? У вампиров есть собственный правитель? — удивился Филипп, — Занятно. А я полагал, все французы, живые и мертвые, подчиняются королю Людовику.

— Вы удивитесь тому, сколь многого не знаете, — сказал гость, — Его величество Людовик не может управлять вампирами хотя бы потому, что не догадывается об их существовании.

— Что верно, то верно, — согласился Филипп, — Я тоже не подозревал о вашем существовании до сего дня.

— И что вы думаете теперь?

— Я думаю, что вы очень похожи на человека, — сказал Филипп и, пройдя вглубь подвальчика, устроился в своем любимом кресле, высокомерно глядя на гостя снизу вверх. Только особы королевской крови умели это делать по-настоящему правильно. Лоррен встал позади него, облокотившись на спинку кресла.

Так называемый вампир тонко улыбнулся.

— Все мы были когда-то людьми, — произнес он, — Разумеется, мы на них похожи. Но только внешне.

Прозвучало это так, будто он имел в виду не столько себя и своих собратьев, сколько господ собравшихся сейчас в подвальчике его пра-пра… Племянника? Что это значит? Он в курсе всего, что здесь происходит? Гибура следует убить. В самом деле, наверное, уже пора это сделать, — ради своего мнимого бессмертия он посвящает в их тайны всяких шарлатанов. Кстати, этого так называемого предка тоже нужно будет убить.

— Может быть, в таком случае, вы продемонстрируете мне свою… э-э… внутреннюю сущность, господин вампир? — спросил Филипп.

— Вам, в самом деле, этого хочется?

— А зачем же, по-вашему, мы здесь?

— Я с удовольствием продемонстрирую вам все, что вы захотите, ваше высочество, но прежде я хотел задать вам один вопрос: хотите вы сами стать вампиром?

Филипп расхохотался.

— Вы это серьезно?

— Дело в том, что если я предоставлю вам доказательства нашего существования, мне придется либо обратить вас — сделать таким же, как мы. Либо убить.

— Ого. Ты угрожаешь убить брата короля?

— Для меня не существует земных владык. Их правление слишком недолговечно. В лучшем случае, пара десятков лет. Что это значит для того, кто ходит по этой земле уже четыре столетия?

— Ты сумасшедший, — сказал Филипп, — Или бунтовщик. Впрочем, нет, все же сумасшедший…

Он с сочувствием посмотрел на Гибура, который отчего-то выглядел испуганным.

— И ты окончательно спятил, мой дорогой друг, как я вижу… Я ухожу.

Филипп уже начал подниматься из кресла, когда вдруг произошло нечто странное. Безумный господин де Гибур-старший, который только что находился довольно далеко от них, у жертвенного алтаря, вдруг каким-то образом оказался стоящим вплотную к Филиппу, мешая ему встать. Тот от неожиданности плюхнулся обратно в кресло.

Опершись на подлокотники и наклонившись так низко, что при желании он мог бы укусить Филиппа за нос, вампир произнес:

— Вы никуда не пойдете.

Филипп хотел было возмутиться, но заглянул Гибуру-старшему в глаза, и у него вдруг пересохло в горле. Глаза безумца перестали быть человеческими, они стали черными и пустыми, словно у мертвеца, и в глубине их разгорался багровый отблеск. Их гость вообще как-то неуловимо перестал походить на человека, его лицо стало еще более бледным, черты заострились. А главное — оно стало совершенно неподвижным, будто лицо каменной статуи. У людей не бывает таких неподвижных лиц.

Острый кончик шпаги уткнулся в горло вампира прямо под подбородком.

— Пошел прочь, — услышал Филипп спокойный голос Лоррена, — Или сейчас тебе придется демонстрировать нам свое бессмертие.

Вампир медленно поднял голову, перевел взгляд от Филиппа куда-то поверх его головы, и принц увидел, как дрогнул клинок шпаги, и как через мгновение он отодвинулся в сторону. Никогда в жизни Филиппу еще не было так страшно, на поясе под полой камзола принц всегда носил стилет, одним движением он мог бы выхватить его и вонзить в живот этому странному господину, но почему-то не мог даже пошевелиться. Спина его будто приклеилась к креслу, а руки к подлокотникам.

— Я могу заставить тебя вогнать эту шпагу себе в сердце, — проговорил вампир, — Могу заставить тебя убить принца. Что выбираешь?

Лоррен глухо зарычал, пытаясь избавиться от чар, но это была жалкая попытка, не увенчавшаяся успехом.

— Или, может быть, просто переломишь ее пополам? Какой хороший клинок, видно старую работу… Фамильное оружие, не так ли? Пожалуй, жаль его портить, оно ценнее, чем обе ваши жизни вместе взятые.

Вампир вдруг отпрянул, отпуская людей из-под своей власти.

— Достаточно я продемонстрировал вам свои возможности, господа? Или, может быть, желаете чего-нибудь еще? Я бы позволил вам проткнуть меня, шевалье, если бы это доставило вам удовольствие. Но жаль портить камзол, он мне нравится. А чего бы хотелось вашему высочеству?

Убраться отсюда и поскорее…

— Что ж, пожалуй, твои фокусы довольно впечатляющи, — проговорил Филипп иронично, стараясь, чтобы голос не дрогнул, — Я даже почти поверил в твою сверхчеловеческую природу. Однако бессмертие — это слишком. Может быть, все же позволишь себя заколоть? Сними свой камзол, раз уж он тебе так дорог… Можешь и рубашку снять. Лоррен, готов ли ты проткнуть господина… Гибура?

— С большим удовольствием, ваше высочество, — отозвался Лоррен.

Вампир впервые посмотрел на принца с интересом, он не ожидал от него такой выдержки.

— Прямой удар в сердце, — а ведь шевалье не станет размениваться на какие-нибудь мелочи, правда? — мне придется залечивать довольно долго, на это нет времени. Ночь на исходе. Вы сможете поэкспериментировать друг на друге, уже очень скоро, если вам так хочется.

— Вы все еще хотите от нас согласия стать вампирами?

— Именно так. Если вы его не дадите, то умрете.

— О Господи… Если мы согласимся, то потом вы не станете препятствовать нам уйти?

— Не стану.

Принц обреченно вздохнул.

— Хорошо. Давайте. Что надо делать?

— Филипп! — предостерегающе воскликнул Лоррен.

— Да перестань! — одернул его принц, — Ты веришь во всю эту чепуху?!

— Верить не обязательно, — согласился вампир, и Филипп вдруг увидел, как у него во рту, будто из неоткуда, появились острые длинные клыки. А ведь всего лишь мгновение назад их не было, принц готов был поклясться в этом!

— Черт! — успел воскликнуть он, прежде чем странный господин снова вдруг оказался с ним рядом и, интимно присев на подлокотник, вдруг резко запрокинул ему голову набок.

Лоррен кинулся принцу на помощь, но вампир каким-то небрежным движением отшвырнул его прочь с такой силой, что шевалье пролетел через всю комнату и врезался в столик с козлиным черепом, отчего тот разлетелся в щепки, а череп рухнул на пол, обломав и второй рог. И это все, что успел заметить Филипп, прежде чем зубы вампира вонзились ему в шею. Боль от укуса была такой резкой, что перед глазами полыхнуло алым, Филипп зашипел сквозь стиснутые зубы и вцепился рукой в шевелюру господина, пьющего его кровь, рефлекторным движением пытаясь оторвать его от себя, но тщетно. А уже через несколько мгновений принц почувствовал такую слабость, что рука его бессильно упала. Вместе с этим вдруг ушла и боль, от места укуса по всему телу начала расползаться приятная нега, и Филипп застонал теперь уже от удовольствия. Мысли путались, мечась от ужаса перед неминуемой кончиной к экстатическому желанию, чтобы вампир не отрывался от его шеи никогда, чтобы пил его кровь до последней капельки, как можно дольше продлевая это сладостное чувство. Видимо, таково было и намерение вампира, — выпить его до последней капельки… Филиппу сделалось холодно, потом в ушах его зазвенело, и перед глазами сгустилась тьма. Вдруг он почувствовал что летит, отрывается от кресла, оставляя свое бездыханное тело, и воспаряет под потолок подвальчика, видя все происходящее как будто со стороны. Это было необычно и чрезвычайно интересно. Филиппу понравилось, как он выглядит со стороны, — он очень изящно откинулся в кресле, был так бледен, и улыбка застыла у него на устах. А вампир вдруг так эротично лизнул его шею, слизывая последние капли крови с ранок, что, пожалуй, Филипп почувствовал бы возбуждение, если бы не был так безнадежно мертв.

Вампир тем временем с тревогой посмотрел на осунувшееся лицо принца и слегка похлопал его по щекам, отчего голова Филиппа дернулась из стороны в сторону, и это было уже не очень красиво и даже возмутительно. Потом он прокусил собственное запястье и приложил его к посиневшим губам умирающего.

— Пейте! — приказал он, — Ну же, скорее!

Филипп вдруг понял, что снова смотрит на мир из собственного несчастного тела, ему вдруг стало ужасно плохо, к горлу подступила тошнота, перед глазами все поплыло, и он не мог шевельнуть даже пальцем, настолько был слаб. Горячие капли крови вампира упали ему на губы, но он даже не мог слизнуть их, и на это не было сил, тогда вампир сам раздвинул принцу зубы и начал вливать кровь прямо в рот. Филипп глотнул, потом глотнул еще, кровь живительным потоком потекла в его горло, согрела пищевод и желудок, ничто на свете не могло сравниться с ней вкусом, и Филипп — откуда вдруг взялись силы? — схватил руку вампира и плотнее прижал к своим губам, мысленно умоляя его не отбирать это лакомство. Почему-то ему казалось, что вампир слышит его. Глоток за глотком выпивая его кровь, Филипп сам, казалось, ловил отголоски его чувств и эмоций, — удовлетворение от того, что все получилось, боли в руке от зубов жадно пьющего птенца — птенца?! — и остатки уже остывающей ярости из-за того, что тот его разозлил.

— Все, достаточно, — услышал Филипп и протестующее застонал, когда у него отняли кровоточащее запястье, — Мне еще будет нужно напоить твоего друга. Ты ведь хочешь, чтобы он остался с тобой?

Мысли тяжело ворочались в голове Филиппа. Лоррен… Он жив?

— Пока жив, — сказал вампир, словно прочтя его мысли, впрочем, наверное, так и было, — Но он умрет, если мы не поторопимся, похоже он проломил себе голову, когда ударился о стену.

Бедный Лоррен… Филиппа неодолимо клонило в сон, и даже тревога за Лоррена не могла заставить его шевельнуться или хотя бы открыть глаза, чтобы проследить за тем, удалось ли его спасти.

«Спи, тебе сейчас нужно спать, — услышал он голос в своей голове, — завтра с наступлением темноты ты проснешься и станешь другим».

Этот голос был таким согревающим, таким умиротворяющим и нежным, что Филипп послушался и позволил тьме поглотить себя.

3.

Гибур в чрезвычайном волнении топтался за спиной у своего предка и господина, заламывая руки.

— Вы чуть было не убили его! — воскликнул он.

— Он меня разозлил, — признался вампир, поднимая спящего Филиппа из кресла и относя его на алтарь, который по длине и ширине вполне годился для временного ложа, — Уже давно никто не смел говорить со мной столь высокомерно.

— Он брат короля и по-другому не умеет, — пожал плечами колдун.

— Теперь ему придется научиться.

— Хотелось бы мне на это посмотреть…

— Сейчас нам надо заняться вторым.

Вампир подошел к неподвижно лежащему на полу Лоррену, вокруг головы которого уже расплылась изрядная лужа крови.

— Он умер? — с надеждой спросил Гибур.

— Еще нет, — вампир перевернул шевалье на спину и откинул с его лица волосы, открывая шею, — Почему ты так хочешь, чтобы он умер?

— Потому что они вдвоем доставят вам много проблем, мой господин, — мрачно ответил Гибур, — Гораздо больше, чем принц доставил бы в одиночестве.

— Ты полагаешь, я не справлюсь с ними? — улыбнулся вампир.

— Не в этом дело, только… Я повидал на своем веку немало негодяев, но этот даст фору любому из них. Ему нравится причинять боль, и он умеет это делать так, что даже меня с души воротит.

Гибур пнул ногой безрогий козлиный череп, зашвыривая его под алтарь, и бережно поднял ритуальный кинжал, который тоже оказался на полу.

— Вот как? А по-моему, он очень храбро защищал своего господина.

Колдун громко хмыкнул.

— Любой из друзей принца защищал бы его. Кем они будут, если его не станет?

Вампир уже не слушал его, прокусив собственное запястье, он напоил Лоррена кровью, отчего тот быстро пришел в себя и дал свое согласие на обращение. Во всем остальном ритуал проходил в точности так же, как и с Филиппом.

4.

Это было самое странное пробуждение из всех, что Филипп мог припомнить, а просыпаться ему приходилось порой в самых неожиданных местах и иной раз в весьма оригинальной компании. И дело было не в том, что он обнаружил себя на алтаре в подвале Гибура. И даже не в том, что ужасно хотелось есть. Что-то было не так. Что-то было очень не так…

Филипп повернул голову и увидел рядом с собой Лоррена, тот лежал неподвижно, словно мертвец и, кажется, не дышал. Что говорил тот безумец, изображающий из себя вампира? Лоррен разбил голову о стену? Вот черт, неужели он действительно умер?

— Лоррен? — позвал его Филипп хриплым шепотом. В горле страшно пересохло. Нужно бы слезть с алтаря и найти вина. Если он не сделает этого, тоже умрет.

Филипп приподнялся и сел, потом рискнул встать на пол. Он чувствовал себя ужасно плохо, но отчего, понять не мог. Это не было похмелье, он не был ранен, у него даже, кажется, ничего не болело. Только внутри было пусто, и эта сосущая пустота была даже хуже ужасной жажды, в ней будто тонули все мысли и чувства, оставалась только тяжелая и мрачная тоска. Принц смутно помнил все, что было вчера… Или еще сегодня? Который может быть час, понять было невозможно. Филипп нашел бутылку вина и бокал, сделал глоток и тут же с отвращением плюнул. Вино показалось ему невозможно омерзительным, и, несмотря на то, что пить хотелось все сильнее, принц не мог заставить себя снова глотнуть эту гадость.

Он вернулся к алтарю и сел рядом с Лорреном. Смерть не оставила своего отпечатка на прекрасном лице его возлюбленного, он по-прежнему был чудесно красив, и даже, казалось, стал еще красивее. В подвальном полумраке, где лишь в одном канделябре, чадя, догорали свечи, его кожа будто сияла внутренним светом и волосы, там, где не были испачканы кровью из раны, блестели как шелк. Можно было бы бесконечно смотреть на него, но, увы, посмертная красота увядает быстро. Филипп вздохнул и погладил любимого по щеке. Его кожа была такой холодной, но при этом оставалась мягкой. По всему выходило, что Лоррен умер совсем недавно. Значит, скотина Гибур просто бросил его без помощи. Он ответит за это. И за все остальное тоже.

Когда Лоррен вдруг открыл глаза, Филипп от неожиданности едва не свалился с алтаря. Тот же посмотрел на изумленное лицо принца и, будто ничего особенно не произошло, произнес:

— Черт возьми, я умираю от жажды. У нас осталось вино?

— Ты жив?! — воскликнул Филипп, — Как это может быть?!

— Печально, что это вас так расстраивает, — поморщился Лоррен, слезая с алтаря, — Но я действительно жив. Хотя и не надолго, если прямо сейчас я не найду бутылку вина.

— Вино все испортилось, — сказал Филипп, — То ли прокисло, то ли… Не знаю.

Лоррен нашел бутылку и, приложившись прямо к горлышку, сделал большой глоток, но через мгновение уже плевался, как и чуть раньше Филипп.

— В самом деле, — пробормотал он, — И что это значит?

Он с сомнением посмотрел на этикетку.

— Хорошее вино. Оно не могло просто взять и испортиться.

— Ты помнишь, что здесь было прошлой ночью? — спросил его Филипп.

— Помню, что этот так называемый вампир собрался укусить вас. Я попытался ему помешать… Больше ничего не помню.

— Он, кажется, все же меня покусал, — пробормотал принц, — Посмотри, нет ли ранок у меня на шее?

Лоррен подошел ближе.

— Нет никаких ранок. Но все равно нам следует убираться отсюда. Я не понимаю, что происходит, и мне это не нравится.

Он подошел к двери и дернул ее на себя. Дверь оказалась заперта снаружи. Вот это действительно было странно и непонятно. Лоррен выругался и стукнул по двери с такой силой, что дерево загудело.

— Я убью Гибура! — воскликнул он, — Пусть только явится!

Филипп сидел с задумчивым видом, будто к чему-то прислушивался в себе. И лицо его было таким странным, что Лоррену при взгляде на него стало не по себе.

— Я, должно быть, сошел с ума, — проговорил Филипп, — Но мне кажется, что у меня не бьется сердце.

— Бросьте, — ухмыльнулся Лоррен, — Вы еще скажите, что верите в то, что вас превратили в вампира.

— Я не знаю, — жалобно пробормотал Филипп, — Я ни во что не верю и не могу думать. Мне слишком плохо, чтобы думать! Найди мне что-нибудь, чтобы я мог напиться!

Лоррен подошел к принцу и взял в ладони его лицо.

— Гибур нас чем-то отравил, из-за этого так хочется пить. Но вряд ли это смертельно. Как вы хотите, чтобы я убил его? Предлагаю сделать это медленно, очень-очень медленно, чтобы он кричал и умолял о пощаде.

Филипп слушал его заворожено, синие глаза Лоррена сияли, как звезды.

— Вы дивно красивы сейчас, монсеньор, — сказал вдруг тот, и что-то было такое в его голосе, что позволяло верить в то, что это не просто комплимент, — вы будто помолодели лет на десять. Я помню вас таким, когда меня представляли ко двору.

— Ты помнишь тот день?

— Конечно. Я никогда его не забуду. Я только что приехал из своей деревни и был перепуган до полусмерти.

— И что ты думал обо мне тогда?

— Я ничего не думал. Вы были слишком великолепны, и я боялся сделать какую-нибудь глупость или неловкость. Я хотел, чтобы все быстрее закончилось, и тогда забраться куда-нибудь в темный угол и не вылезать оттуда до конца своих дней.

— Ты хотел забраться в темный угол? — недоверчиво хмыкнул Филипп.

— Представьте себе, — улыбнулся Лоррен. И его улыбка была такой чарующей, что Филипп просто не мог не поцеловать его.

Как раз в этот момент отворилась дверь, и в сопровождении Гибура в подвал вошел их вчерашний знакомый, именовавший себя вампиром.

— Я же говорил вам, что торопиться не стоит, — язвительно произнес колдун, — Они в своем уединении вовсе не страдают.

С яростным воплем Лоррен кинулся к колдуну, явно намереваясь свернуть ему шею, но вдруг остановился, будто на ходу ударился о стену.

— Не стоит этого делать, — услышал он голос, прозвучавший, казалось, где-то внутри его головы, — Этьен нам всем еще пригодится.

Этому голосу хотелось подчиниться, как будто он был голосом свыше. Голосом Господа Бога, которому, может быть, и хочется воспротивиться где-то в глубине души, но это совершенно невозможно. Лоррен смотрел на странного господина, который вчера швырнул его об стену, как котенка, чувствуя с ним странное родство, сладостное, упоительное и ужасное, как будто тот стал второй сущностью, живущей в его сознании, какой-то новой, преобладающей частью его самого.

— Сегодня мы еще раз поговорим о вампирах, — сказал господин, — И что-то подсказывает мне, что вы отнесетесь к моим словам с большим доверием, нежели прошлой ночью.

Его хотелось называть господином даже про себя, хотелось упасть перед ним на колени и коснуться губами его руки, или как-то еще выразить свою преданность и любовь, свое восхищение. Этому желанию невозможно было противостоять, оно было сильнее голода и пустоты, и даже больше — исполнение его обещало утолить и то и другое.

Не очень понимая, что делает, Лоррен подошел к господину и преклонил колени. Тот положил ладонь на его голову, и шевалье едва не задохнулся от упоительного счастья. Господин благосклонен к нему, не может быть большего удовольствия на свете.

— Подойди сюда, — услышал Лоррен его голос и внутренне напрягся, потому что, хотя тот обращался и не к нему, чувствовать даже толику неудовольствия господина было невыносимо. Хотелось сделать все, чтобы порадовать его, чтобы исполнить даже невысказанное его желание, например — притащить за шиворот Филиппа и бросить к его ногам. Как он смеет сопротивляться?!

Филипп пребывал в замешательстве. Подчинение кому бы то ни было настолько претило ему, что он физиологически противился тому, чтобы исполнять приказы. Даже королю приходилось каждый раз придумывать какую-нибудь хитрость, чтобы заставить брата сделать то, что ему надо. Исключением была только война, во время похода Филипп беспрекословно выполнял приказы командующего, то ли понимая, насколько это действительно важно, то ли страшась того, что за ослушание его выпроводят домой. Сейчас он не был на войне, и перед ним был даже не король, отчего же он должен подчиняться? Чужая воля не стремилась к тому, чтобы сломать его и уничтожить, она скорее предлагала выбор, — сопротивляться и страдать или подчиниться и получить умиротворение и покой. Она давила все сильнее и, в конце концов, Филипп сдался, он невыносимо устал от физических страданий, и готов был на все, чтобы они прекратились. Это было важнее всего. Это стоило того, чтобы изобразить покорность. И принц опустился на колени рядом с Лорреном.

Гибур, стоявший за спиной господина, так радовался, будто это ему давали клятву верности. Филипп вдруг резко повернул голову к нему. Он не слышал стука собственного сердца, но совершенно отчетливо услышал его у колдуна. И от этого звука жажда почему-то усилилась многократно, почти лишив принца остатков разума. Взгляд его сам собой остановился на дряблой шее человека, прямо на бьющейся под кожей жилке.

Даже не заметив, в какой миг во рту его появились клыки, Филипп почти уже кинулся на отшатнувшегося от него в ужасе колдуна, но господин удержал его.

— Нет, не его. Еще чуточку терпения.

Но через мгновение ему пришлось точно так же удерживать Лоррена.

— Ну, хорошо, для начала вам следует поесть, иначе вы вряд ли сможете ясно мыслить. Этьен, приведи того юношу.

Колдун поспешно выскочил из подвала и уже через минуту привел мальчика лет пятнадцати, похожего на подмастерье какого-нибудь торговца из тех, кто каждое утро привозит свой товар на городской рынок. Мальчик выглядел одурманенным, он едва передвигал ноги, и глаза его были сонными и пустыми, как у дохлой рыбы.

— Я решил, что такая оболочка будет вам обоим предпочтительнее, — произнес господин, — хотя на самом деле разница невелика, от кого вы будете питаться, от женщины или мужчины… Главное, чтобы человек был молод и здоров.

Клыки не исчезли, и вонзить их в горло юноше хотелось еще больше, чем в Гибура. Молодая кровь пахла так сладко, даже сквозь кожу, даже сквозь не особенно свежую рубашку.

— Что нужно делать? — спросил Филипп не совсем внятно — клыки мешали.

— Никакая человеческая пища не сможет утолить вашего голода, вы теперь принадлежите к братству и должны пить кровь.

Господин, каким-то неуловимым плавным движением шагнул за спину юноше и запрокинул его голову, проведя ногтем по вздувшейся под кожей вене.

— Клыки следует вонзить сюда, но это не так просто, как кажется, поэтому лучше начать с запястий, там кожа тоньше и вены ближе…

Филипп не стал дослушивать этот монолог, — нечто, способное утолить его по истине адскую жажду, находилось совсем рядом, так чего ждать? С глухим рычание принц кинулся на жертву, швырнул ее на пол и вонзил зубы ей в горло, не особенно разбирая, попадает ли в артерию. Не сказать, чтобы это был для него совсем уж новый опыт — вгрызаться в человеческую плоть, а клыками это делать было совсем просто, поэтому все получилось. Вид льющейся крови не мог оставить равнодушным и Лоррена, но тот внял совету господина и вгрызся юноше в запястье, тем более, что оттащить Филиппа от его горла в любом случае вряд ли представлялось возможным.

— Мне бы хотелось, чтобы в следующий раз вы питались аккуратнее, — сказал господин после того, как растерзанный и обескровленный труп остался лежать на каменном полу, а два его новоявленных птенца с некоторым потрясением взирали на дело рук или вернее, зубов, своих. Жажда отступила, утихла безумная ярость, внутри разливалось приятное сонное тепло, и это больше пугало, нежели радовало. Они пили кровь. Они высосали человека досуха. И это было не просто дурацкое развлечение, это было необходимо, это насытило их. Как такое может быть?!

Человеческая кровь оказалась вкуснейшим лакомством из всего, что Филипп когда-либо пробовал, невозможно было передать словами все то наслаждение, что получал он, делая глоток за глотком. Если вообще можно было назвать глотанием этот процесс, — на самом деле, он просто всасывал в себя кровь, будто его горло как-то изменилось. Ужасно и отвратительно! Мерзко! А еще ужаснее то, что крови хочется снова, не так сильно как раньше, но хочется, и снова вызывает вожделение грязная шея Гибура! Как можно существовать, если постоянно хочется кого-нибудь сожрать?!

С трудом подавив зарождающуюся панику, Филипп провел ладонью по губам, вытирая кровь, и c недоумением проследил, как она без остатка впитывается в кожу. Что ж, умываться, видимо, не обязательно. Сильнее пострадала одежда, и без того не особенно свежая после приключений прошлой ночи и дневного сна на алтаре, теперь она была безнадежно испорчена, и уж совершенно точно в ней невозможно было бы выйти на улицу и вернуться во дворец.

— Вот черт, Лоррен, мы сожрали какого-то крестьянина, — поморщился принц, — И даже предварительно не отмыли его. Это все равно, что напиться из сточной канавы!

Лоррен не выглядел особенно удрученным.

— Вы преувеличиваете, монсеньор. По-моему, он был довольно вкусным.

— Ты всегда готов жрать всякую гадость.

— Когда это я жрал гадость?

— Я помню, как во Фландрии ты сорвал огурец в чьем-то огороде и сожрал его, лишь слегка ополоснув в пруду!

— Я был голоден!

— Вот о том я и говорю…

— Довольно, — прервал его господин, — Слушать вас одно удовольствие, а уж наблюдать — и того более. Но сейчас мне бы хотелось, чтобы вы послушали меня.

На лице принца не отразилось никаких эмоций, но господин почувствовал пронзившую его вспышку ярости, — Филипп не терпит приказного тона и не любит, когда его прерывают. Его птенец привык следить за своей мимикой, но еще не умеет контролировать чувства. Он даже не знает, что это нужно делать. Не знает, что его мастер может читать его, как открытую книгу. Что ж, чем дольше он этого не узнает, тем лучше.

— Полагаю, больше вам не требуются доказательства существования вампиров, и я сразу могу перейти к тому, чтобы изложить вам правила нашего существования. Этих правил не так уж много, и вы должны хорошо запомнить их, чтобы выжить. Во-первых, мы питаемся только кровью, и для того, чтобы чувствовать себя хорошо, должны питаться регулярно. Особенно это касается молодых вампиров. Во-вторых, вы должны избегать солнечного света. С рассвета и до заката вампиры спят — предпочтительно в собственных гробах, но это не так уж обязательно, подходящим может быть любое помещение, куда не проникает ни лучика света. Как только заходит солнце, вы можете вести обычный образ жизни. И третье, вы должны хранить в тайне от людей свое новое существование.

— Как такое возможно? — раздраженно произнес Филипп, — Спать весь день в гробу, ночью бегать по дворцу, щелкая клыками и выбирая, кого бы сожрать, и при этом уверять всех, что ты нисколько не изменился?

— Обычно вампиры живут в своем сообществе, а не с людьми. Вам пока это трудно понять, но постепенно вы перестанете чувствовать себя похожими на людей. Я не стану препятствовать вашему возвращению к прежней жизни и даже напротив, научу вас вести себя так, что люди не заподозрят о вашем изменении. Но прежде чем вы вернетесь, вам нужно будет пожить в моем доме, чтобы привыкнуть…

— Уже двое суток меня нет во дворце, пока еще это не так странно, но еще немного и меня начнут искать, — прервал его Филипп.

— Придумайте что-нибудь. Сейчас я никуда не отпущу вас одного, но со мной вместе вы можете явиться во дворец хотя бы даже сегодня и сообщить… ну, к примеру, что поживете какое-то время в одиночестве в каком-нибудь охотничьем домике.

Филипп скептически хмыкнул.

— Полагаю, уверения в том, что я не нуждаюсь в вашем сопровождении, вы не примете?

— Правильно полагаете. Помимо того, что я принц вампиров этого города, я еще и ваш мастер. Я ваш создатель, я ваш отец во тьме, и вы обязаны слушаться меня во всем. Понимаю, что это тоже для вас непривычно, но вам придется принять такое положение вещей. Для вашего же блага.

5.

Конечно, все это было в высшей степени странно. Филипп и Лоррен в чужой одежде и в сопровождении никому неизвестного господина посреди ночи явились в Пале-Рояль, где смертельно бледный, мрачный, всклокоченный и явно исхудавший за эти дни принц заявил, что будет отсутствовать несколько дней, погрузил в карету пару сундуков с одеждой и отбыл без дальнейших разъяснений. Лизелотта и не посмела его расспрашивать, видя, что муж не в духе, и с удивлением проводила взглядом отъезжающий экипаж, думая о том, не похищение ли это, и что ей следует рассказать королю, когда тот осведомится, где его высочество.

По дороге Лоррен мирно беседовал с мастером, выспрашивая подробности вампирского существования, Филипп слушал их, одновременно пытаясь разобраться в собственных ощущениях и стараясь понять, что в нем изменилось. Ваше сердце не бьется… Вам не нужно дышать… Нет, физиологические надобности справлять тоже больше нет необходимости. Вы же не едите и не пьете, а кровь это иная субстанция, она усваивается у вампира полностью… Нет, вы не сможете пить вино. Да, я совершенно в этом уверен. Никакое и никогда… А вот тут я вас порадую, когда вампир сыт, он вполне способен испытывать все доступные людям чувственные удовольствия… И это абсолютная правда, что вы никогда не постареете, вы будете молоды и красивы, и чем лучше будете питаться, тем более красивым будете выглядеть… И вы никогда не умрете, если только будете в точности исполнять все, что я говорю… Не умрете, потому что, строго говоря, вы уже мертвы.

Как это может быть, что мы мертвы, если мы ходим и говорим, и даже способны испытывать чувственные удовольствия? Филипп попытался задержать дыхание, и у него получилось, он действительно мог не дышать. Он мог бы, должно быть, прикинуться мертвым, если бы лег и не шевелился, и ни один врач не почувствовал бы даже самого слабого трепета жизни в его теле. Как это грустно, умереть в тридцать семь лет. Хотя, с другой стороны, его ведь могли убить на войне и неоднократно, но почему-то тогда совсем не думалось о смерти. А ведь теперь его, должно быть, не убьешь ни пулей, ни ударом шпаги. Но и войсками ему не командовать, ведь ночами никто не воюет. И ему никогда не увидеть солнца… Впрочем, на кой черт сдалось ему солнце? Зато он не будет стареть и ему не придется смотреть, как лицо оплывает и покрывается морщинами, как становится дряблым тело. Ему навсегда останется тридцать семь, и он выглядит, по словам Лоррена, лет на десять моложе. А Лоррену — всегда будет тридцать четыре, и он красив, как Аполлон, солнечный бог, невозможно взгляд оторвать, и хочется предаться чувственным удовольствиям с ним прямо здесь же, в карете. Но, к сожалению, довеском к бессмертию они получили господина Гибура-старшего, который называет себя их мастером и хочет, чтобы его слушались.

Принц вампиров жил в большом старинном особняке в той части города, где обычно селилась аристократия. Они приехали почти перед самым рассветом, и слуги встречали своего господина с явным беспокойством, хотя никто и не посмел никак выказать его. Впрочем, может быть, это были и не слуги? Двое суровых господ в архаичных одеяниях с суровым достоинством поклонились мастеру и с подозрением уставились на его гостей. По лестнице, ведущей на второй этаж, не торопясь, спустилась дама, одетая уже не столь архаично, но все же и не по последней моде, а скорее по моде прошлого столетия. Она будто и не видела никого вокруг, кроме своего мастера, глаза ее просто сияли восторгом и обожанием. Подойдя к принцу вампиров, дама присела в реверансе и поцеловала ему руку, тот поцеловал ее пальчики в ответ, и при этом смотрел так нежно, что становилось ясно, что между ними существуют особенные отношения. Как интересно, — эта дама определенно его любовница. И совершенно определенно — сама вампир! Дама-вампир. Выглядела она настолько великолепной и чувственной, что Филипп даже ощутил влечение к ее красоте.

Де Гибур церемонно представил ей своих гостей, после чего велел кому-то похожему на мажордома проводить их в отведенные для них апартаменты и помочь устроиться на дневной сон.

— Мы продолжим наше общение завтра, господа, — сказал он им, — Через четверть часа взойдет солнце.

— Вы приготовили для нас гробы? — осторожно осведомился Филипп.

— О нет, в моем доме достаточно комнат без окон. Вы можете устроиться на кровати. Впрочем, если хотите гробы…

— Нет, пожалуй, мы предпочтем кровать.

Слуга проводил их и поспешно ретировался, должно быть, тоже боялся солнца.

Обитель принца вампиров не походила ни на один из домов аристократов, какие Филиппу доводилось видеть. Здесь не было никакой роскоши, никаких излишеств, никаких маленьких приятных мелочей, услаждающих взгляд, — все казалось устроенным очень просто, функционально и даже аскетично. Зато было много оружия, и в прихожей и в коридоре на втором этаже, причем оружия, не развешенного по стенам в качестве украшения, а стоящего так, чтобы до него удобно было добраться и дать отпор врагу. Словно это был не дом в центре Парижа, а замок, расположенный где-нибудь на границе с Испанией или Голландией, всегда готовый к осаде.

Апартаменты, отведенные для гостей, так же были совсем не роскошны, но в целом оказались вполне пригодны для жизни, по крайней мере, Филипп рассчитывал на худшее. Две спальни, гостиная, гардероб и ванная комната. Пусть несколькими часами ранее они и отмылись кое-как в доме у колдуна, ванну принять хотелось безумно, но принц рассудил, что вряд ли сейчас вампирская челядь возьмется греть ему воду. Они боятся солнца, как черт ладана, неужели оно и впрямь так губительно? Мастер не позаботился объяснить, что именно происходит, если вампир попадает на солнце, но можно предположить, что ничего хорошего.

Может быть, заставить Лоррена принести холодной воды? Если Филипп теперь мертвец, то ему наверняка все равно, в какой воде купаться? Но если с наступлением рассвета он провалится в летаргический сон прямо в ванной, то может утонуть. Ах, черт, как же он может утонуть, если не дышит?!

— Если сюда не проникает свет, может быть, не обязательно ложиться в постель? — предположил Лоррен, — Или, скажем так, не обязательно спать?

— Он сказал, что этот сон неодолим. Мы уснем, и будем выглядеть, как мертвые.

— Жаль. Ночи нынче коротки.

— Боишься чего-то не успеть? У тебя впереди целая вечность.

— Хотелось бы быстрее разобраться, что к чему. Узнать свои новые возможности. Мы определенно стали сильнее, посмотрите на это. — Лоррен достал из кошелька луидор и легко, кончиками пальцев, согнул его пополам, — Раньше я так не умел.

— Впечатляюще, — скептически поморщился Филипп.

— А еще больше мне хотелось бы узнать возможности нашего мастера, — добавил Лоррен.

— Не называй его нашим мастером!

— А как мне его называть? Я очень мало понимаю в том, что с нами произошло, но одно я уяснил вполне. Он нас сильнее. И он может сделать с нами все, что ему вздумается, если захочет. Вы разве не поняли это там, у Гибура?

Филипп несколько мгновений молчал, словно обдумывая что-то.

— Я не стану с этим мириться.

— И что вы собираетесь предпринять?

— Пока не знаю.

— Нам нужно быть очень осторожными, мой принц. И хотя бы на первых порах выполнять его приказы. Если он захочет избавиться от нас, мы уже совершенно точно умрем, без всяких допущений. А мне не хочется умирать. Особенно учитывая то, что мы продали души Дьяволу. И приносили жертвы демонам. Ад ждет нас с распростертыми объятиями, и я не уверен, что пребывание там доставит нам удовольствие.

Они посмотрели друг на друга, и Филипп понял, что Лоррену тоже страшно, очень страшно, как бы он ни пытался это скрыть.

— Ты думаешь, все, что говорил Гибур о демонах, тоже может оказаться правдой? — проговорил принц.

— Почему нет, раз уж оказались правдой страшные сказки моей няньки?

— Пожалуй, ты прав, — Филипп криво усмехнулся, — Мы слишком много грешили, чтобы умирать. Впрочем, даже если бы мы были праведниками, у меня все равно нет желания покидать этот мир. По-моему, вампиры чувствуют здесь себя совсем не плохо, они не выглядят несчастными.

— Они выглядят странными, будто все еще живут в давно ушедшей эпохе. Вы видели, как они одеты? А их манеры?

— Конечно, я видел. Но знаешь, что беспокоит меня больше всего, Лоррен? При всем том, что вампиры неохотно принимают новых членов в свое сообщество, они зачем-то обратили нас. Заметь — это произошло практически против нашей воли. Нет, конечно, мы ответили согласием… Но все же нас принудили. Тогда как Гибур, который страстно желает стать вампиром, все еще остается человеком.

— Мы им зачем-то нужны, — согласился шевалье.

— И мне очень хотелось бы знать, зачем.

Как раз в этот миг над горизонтом появился первый лучик солнца, и новоявленные вампиры упали, как подкошенные, на ковер, не успев добраться до заботливо приготовленной для них постели. К счастью, в их апартаментах было действительно совершенно темно и, кроме нравственных мук от столь недостойного положения, они не испытали никаких неудобств.

6.

Ответа на этот самый важный вопрос — зачем их обратили? — они еще долго не могли получить. Даже когда Лоррен однажды прямо спросил мастера, тот ответил только: «В свое время вы все узнаете». Легче от этого не стало. Стало только тревожней, потому что самые неприятные предположения могли получить подтверждение.

Филиппа приводило в ярость его нынешнее положение. Зависимость от какого-то господина, который, по его мнению, не представлял собой ничего выдающегося, доставляла ему больше неудобств, чем все прочие ограничения, что накладывало на него существование в образе живого мертвеца. Но он вынужден был притворяться, стискивать зубы и с каменным лицом сносить все наставления и приказы, исходящие от их мастера. Давно, очень давно ему не приходилось этого делать — со времен другого ничтожества, кардинала Мазарини. Но тогда Филипп был ребенком. Сейчас, впрочем, он тоже был все равно, что ребенок. Птенец… Что за отвратительное слово! Какое вообще отношение к вампирским взаимоотношениям могут иметь птицы?! И точно так же, как когда-то Мазарини, его нынешний мастер страстно не желал, чтобы Филипп взрослел.

Нет, мастер не был с ними суров, даже напротив, он порой проявлял недюжинное терпение в обучении своих птенцов. Он научил их питаться так, чтобы оставлять на теле человека только две маленькие ранки, которые после кормления следовало лизнуть языком, — так они скорее затягивались. Он научил их внимательно слушать сердцебиение жертвы, чтобы вовремя остановиться, и не допустить ее смерти от кровопотери. На вопрос, на кой черт это нужно, мастер сообщил удивительную вещь: с недавних пор существовал закон, запрещающий вампирам убивать! И закон этот следовало соблюдать, потому что за нарушение его преступника ждало неминуемое наказание вне зависимости от того, был ли он когда-то при жизни принцем или каторжником. У вампиров существовала своя иерархия, отличная от человеческой, и определялась она совсем иными законами. Говоря по-простому, — возрастом и накопленной силой. Такое странное на первый взгляд решение принял Совет вампиров, состоявший из наиболее старых и наиболее сильных представителей братства, и было оно основополагающим в созданном ими же законе Великой Тайны, — отныне и вовек вампиры должны были таиться от людей, чтобы те забыли об их существовании, чтобы перестали бояться темноты и того, что их может в ней поджидать. Исходя из этого, мастер был вынужден научить своих птенцов и самой элементарной вампирской магии, — как заворожить жертву, чтобы она не сопротивлялась тому, что у нее пьют кровь, и как заставить ее забыть об этом прискорбном факте. И это было все. Ничего большего ни он сам, ни его приближенные не имели намерений рассказывать.

Пить кровь, никого не убивая, было скучно, несколько глотков не позволяли как следует насытиться, и, самое главное, не было в таком питании того особенного экстатического прилива энергии, какой случается только когда выпиваешь человека до донышка, когда убиваешь его. И Филипп не собирался исполнять законы какого-то Совета. Ему больше нравилось быть принцем и братом короля, чем новорожденным птенцом в гнезде принца Парижа, поэтому, как только это стало возможным, они с Лорреном покинули дом своего мастера и вернулись в Пале-Рояль.

Мастер не препятствовал им в этом. Как и обещал когда-то, он позволил Филиппу жить среди людей, как только понял, что тот усвоил основные правила и сможет успешно притворяться человеком. Кстати говоря, это оказалось совсем не просто. Во дворце не было комнат без окон, разве что только чуланы, и Филиппу пришлось тайно перебраться спать в собственную гардеробную. Весь день он сидел, запершись в своих покоях, и выходил из них только после заката, бледный и злой. Впрочем, довольно быстро принц возвращался к хорошему настроению, становился весел, энергичен, и просто сиял, как новенький луидор. Одновременно с этим какой-нибудь горничной или пажу вдруг делалось дурно и он, пошатываясь, уходил в свою каморку, жалуясь на слабость. Иногда кого-то из дворцовой челяди даже находили в коридоре без чувств, и врач, традиционно пуская им кровь, вынужден был констатировать, что течет она плоховато.

Филипп вел себя странно. Более странно, чем обычно. Лизелотта и вместе с нею большинство придворных подозревали, что Филипп болен, но никто не решался настаивать на том, чтобы его осмотрел врач. Принц уверял, что прекрасно себя чувствует, просто у него вдруг развилась непереносимость солнечного света. Этим уже страдали двое вельмож, но они появлялись днем, прикрыв глаза, болевшие от света, очками с темно-зелеными стеклышками. Принц, видимо, не желал терпеть ни малейшего дискомфорта и попросту перешел на ночной образ жизни. Кстати, эта странная болезнь поразила почему-то и де Лоррена. Впрочем, тот мог просто и в этом копировать своего сюзерена.

Кроме всего прочего, Филипп вдруг отказался спать со своей женой, заявив, что их долг друг перед другом и перед Францией можно считать исполненным. Не сказать, чтобы Лизелотту это сильно огорчило — теперь, по крайней мере, она могла спокойно высыпаться в своей постели без опасения свалиться на пол, ведь Филипп каждый раз ужасно злился, если она случайно прикасалась к нему во сне. Да и от бесконечных беременностей тоже хотелось отдохнуть. За шесть лет замужества Лизелотта родила троих детей, и, хотя старший мальчик умер, среднему шел уже четвертый год и он казался крепким и здоровым ребенком. Да и крохотная дочка, несмотря на свой младенческий возраст, не внушала родителям опасений за свое здоровье. Так что их долг перед Францией действительно можно было считать выполненным.

Для того чтобы не только кое-как поддерживать свое существование, а питаться, как подобает, Филипп возобновил ритуалы Темного Круга. Когда они с Лорреном впервые явились к Гибуру в своем новом качестве, тот едва не скончался от страха. Как ни крути, колдун предал их и нарушил законы их общества, наказание за это было суровым.

— Принц приказал вам меня не убивать! — прохрипел Гибур, когда Лоррен сжал пальцы на его горле и приподнял вверх, так чтобы колдун касался земли только самыми кончиками туфель.

— Правда? — ухмыльнулся шевалье, явив перепуганному чернокнижнику клыки, — Ты думаешь, он нас накажет, если мы ослушаемся? Мы ему нужны, а вот ты, судя по всему, не очень, раз уж ты до сих пор не получил свою награду.

— Мы хотим продолжить жертвоприношения, — сказал Филипп, — Как прежде. И хотели бы надеяться, что ты не станешь, на сей раз, ничего докладывать нашему мастеру.

Лоррен отпустил Гибура и тот, едва не упав, прислонился к стене, пытаясь восстановить дыхание.

— Он все равно узнает, если вы будете убивать, — прохрипел он, растирая горло, — Он принц вампиров, и его сила не чета вашей. К тому же вы его птенцы и он чувствует все, что с вами происходит. Если ваша сила будет возрастать — а она будет возрастать, раз уж вы будете убивать, — он об этом узнает. А хуже всего, что об этом могут узнать и другие вампиры. Если кто-то доложит Совету, что вы нарушаете закон, вас накажут. Скорее всего, убьют. А может быть, сделают что-то еще, что похуже смерти.

Из этого маленького монолога Филипп узнал много нового, но не подал виду, чтобы Гибур не испугался и не стал следить за тем, что говорит.

— Мы будем убивать как люди, а не как вампиры, — сказал он, — Принц разрешил нам вернуться к прежней жизни, так почему бы нам не воспользоваться его любезным предложением? Полагаю, буквы закона мы не нарушим.

— Вам не сойдет это с рук.

— А я думаю, принц постарается скрыть наши преступления от Совета. Мы ведь нужны ему, не так ли, Гибур? Кстати, было бы очень мило с твоей стороны, если бы ты сказал нам — для чего.

— Я не знаю! — поспешно ответил колдун, — Принц не посвящает меня в свои планы.

— И, по-моему, не выполняет своих обещаний. А ты по-прежнему служишь ему.

— Мои отношения с принцем — не ваша забота! — прошипел Гибур, — Вы хотите продолжать ритуалы — я не стану вам препятствовать, даже напротив. Вы развлекаетесь, я получаю силу, и все довольны.

— Я тоже хочу эту силу, — произнес Филипп.

Гибур посмотрел на него с изумлением.

— Вы не колдун!

— Тогда научи меня колдовству. Раньше я не верил во все это, но теперь, пожалуй, готов переменить свое мнение.

Гибур уже явно сожалел, что сболтнул лишнее.

— Это не так просто, как вам кажется. Нужны способности. Да и вообще — магия это не просто ритуалы, которые выполняешь, читая в книгах их описания. Ей нужно посвятить всю свою жизнь.

— Времени у меня теперь много, — зловеще улыбнулся Филипп, — А насчет способностей… Для тебя было бы лучше, чтобы они у меня обнаружились. Если у меня ничего не получится, я могу огорчиться, потерять над собой контроль и… съесть тебя, Гибур.

7.

Ему нужна была сила и нужны были знания, ему нужно было все, что угодно, для того, чтобы придумать, как освободиться от мастера. Но еще важнее было выжить, поэтому Филипп соблюдал всю возможную осторожность. Ритуалы Темного Круга чаще всего проводились, когда принца вампиров не было в городе, — тот, к счастью, периодически уезжал куда-то на несколько ночей. А еще Филипп старался теперь скрывать от мастера свои мысли и эмоции. Гибур не очень-то распространялся о вампирских возможностях, но все же кое-что из него удавалось вытянуть. Да и к тому же Филипп припомнил сам, как сразу после обращения принц читал его мысли так легко, будто он говорил с ним вслух. Прикидываться, что ты вообще ни о чем не думаешь, было очень трудно, да и наверняка показалось бы мастеру странным, поэтому Филипп старался быть прежним, так же злился и думал о том, что все ему надоело. Но, видимо, что-то все же в нем изменилось, наверное, бунтарский дух как-то поугас, потому что не прошло и трех лет после обращения, когда принц вампиров, наконец, решил посвятить принца Франции в свои планы.

Впрочем, перед этим произошло еще одно интересное событие, изрядно обогатившее представление Филиппа об устройстве темной стороны мира, к которой он с некоторых пор принадлежал.

Никто из Темного Круга, за исключением Гибура, не подозревал об изменениях, произошедших с принцем Филиппом и с шевалье де Лорреном. Те научились никак не проявлять голода, даже при виде крови, хотя это было и не просто. Убийства действительно давали вампирам особенную силу, которая не шла ни в какое сравнение с той, что они могли бы получить, если бы питались согласно закону, стараясь не навредить смертным. Эта сила не улетучивалась, как дым, за время дневного сна, она сохранялась и преумножалась раз от разу, помогая лучше контролировать себя, позволяла проявляться новым способностям: умению легче завораживать жертву, быстрее передвигаться, она увеличивала почти безгранично физическую силу и выносливость. И основы магии, которыми Гибур делился с Филиппом, тоже приносили определенную пользу, — оказалось, что человеческая магия и вампирская могут не только вполне гармонично существовать вместе, но даже дополняют и подпитывают друг друга. За два неполных года Филипп продвинулся в понимании магии больше, чем ожидал, и гораздо больше, чем ожидал от него Гибур. Чернокнижник вынужден был признать, что у принца действительно есть способности к колдовству, хотя откуда они у него взялись, ему было совершенно непонятно.

— Правильно выполнить ритуал это еще не все, — говорил Гибур, — Нужно уметь принять силу, которую тебе дарит Тьма за кровь и за человеческую жизнь. Сила есть везде, ее можно черпать из разных источников, но это крохи. Черная месса позволяет взять сразу много. Но если вы не справитесь с нею, она вас убьет. Начинать надо с малого. Пройдет не один десяток лет, прежде чем вы сможете управлять силой по своему желанию. Впрочем, вы сами теперь часть Тьмы, вам должно быть проще.

— Поэтому ты хочешь стать вампиром? Думаешь, это откроет перед тобой новые возможности?

— И поэтому тоже. Но больше всего мне нужно бессмертие, короткой человеческой жизни не хватает на то, чтобы постичь магию по-настоящему.

— С помощью магии нельзя достичь бессмертия?

— Можно продлевать свою жизнь, но не бесконечно. И это трудно.

— Сколько тебе лет?

— Вы сами называли меня старой развалиной, а мне всего шестьдесят семь. У меня недостаточно сил и таланта для продления жизни.

— Ты знаешь тех, у кого таланта больше?

— Знал когда-то. Уже очень давно я не общаюсь ни с кем из ковена. Они не поощряют занятий черной магией, — Гибур злобно поджал губы, — Не хотят, чтобы кому-то легко доставалась сила, опасаются конкуренции, а прикрываются высокими материями, тем, что якобы служение Тьме это зло, нарушающее порядок мироздания.

В сообществе вампиров, вероятно, происходит то же самое, думал Филипп, — в Совете не хотят, чтобы неофиты становились сильнее. Что ж, это правильно и логично. Каждый приступ откровенности Гибура принц ловил с особенным вниманием и осторожностью. Он представления не имел, что такое ковен, но расспрашивать, конечно, не стал. Впрочем, догадаться было не сложно, что так называется Совет магов. Интереснее было узнать то, что колдуны оказывается не просто одиночки, как Гибур, что у них тоже есть сообщество.

Гибур был прав, напрямую питаться силой тьмы оказалось весьма не просто, и даже маленькая толика ее била больно и скорее ослабляла. Получать силу через кровь оказалось легче и приятнее.

— Вы еще не готовы, — говорил Гибур, — Слишком многого хотите.

Филиппа это ужасно раздражало, ему действительно хотелось все получить быстро, но, к сожалению, это было невозможно.

Впрочем, в любом случае, ритуалы черной мессы приносили пользу, и, под прикрытием человеческого тайного общества, исполнение их представлялось Филиппу вполне безопасным. И напрасно. Один такой ритуал едва не закончился катастрофой.

Действо почти подошло к апогею, когда вдруг случилось удивительное: какой-то юноша, на вид совсем еще мальчик, разбил окно в доме Гибура, потом вломился в подвал и, очень ловко орудуя каким-то странным оружием, похожим на турецкий палаш, начал пробиваться к привязанной на алтаре жертве, вероятно, намереваясь даровать ей спасение. Члены Темного Круга были так изумлены этим вторжением, что не сразу смогли дать отпор нежданному защитнику невинных, и вскоре пролилась кровь. Хорошо еще, в тот раз в ритуале участвовало много человек, и мальчишку удалось довольно быстро скрутить, — все присутствующие на мессе были дворянами и многие недурно умели драться даже при отсутствии шпаги. Впрочем, мальчишка был так ловок, что к тому моменту многих успел ранить, кого-то легко, а кого-то сильнее, и, по крайней мере, двое членов Круга были убиты. Филипп наблюдал за потасовкой со стороны, при любой опасности всегда в первую очередь прикрывали его — это был уже инстинкт, превыше самосохранения, и принц видел все из-за плеча Лоррена. И он первым заметил, что сумасшедший герой, был вовсе и не герой — а героиня, одетая в мужской наряд, и что лезвие ее палаша было выковано из чистого серебра.

Израненные и рассвирепевшие дворяне готовы были разобраться с девицей привычным образом — особенно, когда узнали, что она девица, но Филипп остановил их.

— Я займусь ею сам, — сказал он, глядя в расширенные от ужаса светло-серые глаза плененной особы, — А вы продолжайте развлекаться.

— Может быть, стоит ее связать? — предложил Вард, перевязывая полой рубашки порезанное предплечье.

— Ничего, я с ней справлюсь. У нее же больше нет оружия?

Девушку немедля обыскали и со смехом извлекли из потайных карманчиков на ее камзоле и из-за пояса помимо двух серебряных стилетов еще целую кучу остро отточенных деревянных колышков.

— Это тебе зачем? — вопросил Беврон, рассыпая колышки по полу.

Но девица молчала, упрямо сжав зубы.

— Лоррен, веди ее наверх, — велел Филипп, — Мы побеседуем с ней наедине.

Они отвели девушку в гостиную Гибура и заперли дверь, после чего Лоррен усадил юную особу на стул, и на всякий случай встал так, чтобы перекрыть ей возможный путь бегства к окну. А Филипп намочил носовой платок под рукомойником и, приподняв девице голову за подбородок, приложил холодную ткань к расплывающемуся синяку на ее скуле. Девица дернулась и попыталась оттолкнуть его, но Филипп молниеносным движением перехватил ее руку.

— Не бойся, мы не сделаем тебе ничего плохого, — сказал он.

Девица скептически фыркнула.

— Мои друзья очень скоро будут здесь! — заявила она, — И тогда вам не поздоровится!

— Почему же твои друзья отпустили тебя одну? — улыбнулся Филипп.

— Я просто не стала их дожидаться!

— Хорошо, в таком случае давай подождем вместе твоих друзей. Мне понадобится их помощь.

— Вам? — изумилась девушка, — Вы же вампир!

— Увы, прелестное дитя, так и есть.

Девушка смотрела на принца с недоумением.

— Вы сожалеете об этом?

— Конечно, я сожалею. Кто же захочет, находясь в здравом уме, превращаться в ходячего мертвеца и питаться кровью?

— Однако все соглашаются. Без этого обращение невозможно.

— Ты так много знаешь о вампирах. Откуда?

— Я охотница. Неужели не понятно?

Не понятно. Как же может быть понятно? Разве кто-то рассказывал ему об охотниках? Филипп в очередной раз почувствовал себя слепцом, бредущим во тьме, и решил, что вывернет эту девицу на изнанку, но выпытает у нее все, что ей известно.

— Не думал, что среди охотников могут быть маленькие девочки, — произнес он.

— Я не маленькая. И я справилась бы с вами двоими, если бы в подвале не оказалось столько людей!

Лоррен скептически фыркнул, но Филипп заставил его молчать свирепым взглядом.

— Ты полагаешь, с вампирами проще справиться, чем с людьми? — спросил он.

— Серебро, — сказала девушка мрачно. — На людей оно не действует, а вампирам было бы худо. Вам ли не знать… Я вообще не собиралась нападать! — воскликнула она с чувством, видя, что Филипп продолжает смотреть на нее недоверчиво, — Сперва хотела только все разведать! Но потом увидела, как ваши люди тащат в дом женщину. Я думала, вы просто хотите выпить ее, не могла представить, что у вас происходит на самом деле…

Девушка умолкла, будто горло ее вдруг сдавило спазмом. В глазах ее метнулся ужас, словно кошмарная сцена в подвале снова встала у нее перед глазами.

— Это не мои люди, — сказал Филипп, — И мне точно так же жаль ту женщину, как и тебе.

Принц горестно вздохнул и на мгновение закрыл лицо руками.

— Теперь она, должно быть, уже мертва, бедняжка…

— Вы тоже там были!

— Не по своей воле, милое дитя, — Филипп вздохнул еще более горестно, — Я здесь всего лишь пленник и вынужден исполнять все, что мне приказывают.

Лоррен, пользуясь тем, что девушка сидит к нему спиной, почти не скрываясь, давился от смеха. А Филипп смотрел на свою предполагаемую спасительницу печально и проникновенно.

— Хоть ты и считаешь, что это невозможно, но я действительно был обращен насильно. Случается такое, что ты вынужден ответить «да» своему врагу, если он угрожает тебе убийством кого-то, кто тебе дорог.

Девушка удивленно вскинул на него глаза. Вероятно, такой вариант развития событий не приходил ей в голову.

— Вампиры вынашивают какой-то коварный замысел, — продолжил Филипп зловеще, — против людей, и против Франции, я уверен…

— Во главе со своим принцем! — азартно воскликнула девушка.

— Именно так. Откуда тебе это известно?

— Я знаю, что он убивает людей! Я всегда это знала, а мне не верили!

— Он убивает людей, — подтвердил Филипп, — И очень много. И он хочет, чтобы и я убивал тоже. А это слишком чудовищно, — принц крови не имеет права быть убийцей, даже если его вынуждают.

Брови девушки поползли вверх.

— Вы принц крови?! — воскликнула она.

— Я герцог Орлеанский, брат короля.

Должно быть, гром среди ясного неба или даже внезапное явление ей на помощь ангела с карающим мечом, поразили бы девушку меньше. Несколько мгновений она смотрела на Филиппа с каким-то священным ужасом.

— Брат короля? Но это невозможно… Они бы не посмели!

— Право, не знаю, какие могу представить тебе доказательства, — печально улыбнулся Филипп, — Но с другой стороны, зачем мне тебя обманывать? Я мог бы позволить тем людям в подвале убить тебя, но вместо этого я тебя спас. И все эти разгневанные господа мне подчинились. И я смогу сделать так, что ты уйдешь отсюда целой и невредимой. Но мне нужна твоя помощь.

— Конечно, — пробормотала девушка. — Я с радостью… Но как я могу помочь? Я могу рассказать о том, что с вами произошло моим друзьям и…

— Нет-нет, — оборвал ее Филипп, — Ты ни должна никому ничего рассказывать. Представь, какой скандал разразится, если кто-то узнает, что брат короля — вампир. Я сам придумаю, как выпутаться из этой истории. А ты поможешь мне тем, что расскажешь все, что знаешь. О вампирах. И об охотниках. О том, как можно сражаться с вампирами и победить их… Кстати, как твое имя, моя храбрая охотница?

— Женевьева… Женевьева де Корвель, монсеньор. Но я знаю не так уж много.

— Ты даже не догадываешься, как мало знаю я, — с искренней горечью проговорил Филипп.

И пока его друзья развлекались в подвале, принц слушал сбивчивый рассказ Женевьевы де Корвель. Знала она на самом деле очень много, а Филипп умел слушать и умел делать выводы.

Люди всегда знали о существовании вампиров, и в старые времена никто не воспринимал рассказы о них, как страшные сказки, люди всегда были настороже и пытались защищать свои дома от нападения хищных тварей. Кто-то пытался бороться в одиночку. Но лучше всего защитить себя удавалось тем, кто собирался вместе, делясь накопленными знаниями и опытом с другими, кто противостоял вампирам сообща. Эти люди стали называть себя охотниками, и вскоре защищать людей от порождений тьмы сделалось их настоящей профессией. Из поколения в поколение охотники передавали друг другу накопленные знания о вампирах и о том, как можно их убить. Способов для этого не так уж мало. И их становится все больше, вместе с тем как развивается наука и военная инженерия. Убить вампира стрелой из арбалета легче, чем из лука и тем более, легче, чем если кидаешься на него с колышком в руке. А теперь, когда появилось огнестрельное оружие, люди научились выплавлять серебряные пули. Если такая пуля попадет вампиру в сердце, тот немедленно умрет. Если же пуля только ранит его, тот все равно умрет, — только будет долго мучиться. Самой мощной организацией противостоящей вампирам по-прежнему остается церковь, но, конечно, не стоит искать защиты у францисканцев или иезуитов, те могут даже не подозревать о существовании ночных тварей. Лучше всего обращаться к доминиканцам.

В начале века Совет вампиров действительно принял закон Великой Тайны, согласно которому вампиры отныне не должны убивать людей. Но кто же поверит в такой альтруизм? Вампиры порождения Тьмы и не могут вести себя благородно, это противно их природе, поэтому охотники продолжают приглядывать за ними, и если замечают, что кто-то из кровососов преступает закон, управляются с ними своими силами, не привлекая их лицемерный Совет. Сама Женевьева считала, что принц Парижа является самым злобным и хитрым злодеем из всех вампиров, но все ее попытки убедить в этом своих друзей до последнего времени оставались бесплодны. Гийом де Гибур был обходителен и всегда казался таким благородным и рассудительным господином. Ему верили. Все, кроме Женевьевы. Чтобы доказать свою правоту, девушка начала следить за принцем и видела неоднократно, как он посещает этот дом. А сегодня, в очередной раз наблюдая за этим подозрительным домом из засады, она заметила, как какие-то люди — впрочем, она думала, что это вампиры — под покровом темноты волокли сюда женщину…

Рассказала Женевьева и об иерархии вампиров. О том, что принцем становится самый сильный вампир, посредством поединка с предыдущим принцем или же выборов. Но последнее — редкость. Только самый сильный вампир может держать остальных в подчинении. А сила, в самом деле, накапливается только со временем и напрямую зависит от количества убитых вампиром людей. Таким образом, становится понятно, что каждый сильный вампир всегда убийца, и на счету его десятки, если не сотни человеческих жизней.

Живут вампиры так называемыми гнездами. В каждом гнезде есть мастер и его птенцы, обращенные им вампиры. У создателя с его птенцами метальная связь, — и если сам мастер легко может закрыть свои чувства от детища, то птенец практически никогда не может этого сделать. А вот мысли мастер читать не может, разве что только в тот момент, когда пьет кровь своего птенца.

И, к сожалению, птенцу очень трудно убить своего мастера. Это возможно только тогда, когда птенец достигает уровня силы своего мастера. К тому же, когда умирает мастер, птенец всегда испытывает ужасные страдания, тем более сильные, чем более он молод и слаб.

Они говорили почти до самого утра, и Женевьева успела рассказать Филиппу очень много, и о колдовских ковенах, и об оборотнях, и о прочих населяющих землю тварях, наделенных магией. Кто-то из них был порождением Тьмы, кто-то просто жил в этом мире или сопредельных мирах, но все они таились от людей, чаще всего были к ним очень недоброжелательны, и за всеми приглядывали охотники, ну или, по крайней мере, старались приглядывать, потому что их возможности тоже не были безграничны.

Как и обещал, Филипп отпустил Женевьеву, как только у него закончились вопросы. Прикинувшись, что опасается, как бы кто-нибудь не проследил за его действиями, он вывел девушку из дома через черный ход и даже приказал Лоррену проводить ее. Женевьева еще раз обещала ему, что их встреча останется в тайне. А принц еще раз на прощание назвал ее храброй охотницей.

— Не думал, что вы просто так отпустите ее, — сказал Лоррен, после того, как они вернулись в Пале-Рояль.

— Как, шевалье! Я же дал ей слово! — возмутился Филипп, — Ты осмеливаешься сомневаться в моем слове?!

— Я осмеливаюсь полагать, что она приведет в дом Гибура охотников.

— А я так не думаю. Ты гнусное создание, Лоррен, поэтому не веришь в чужое благородство. И потом, стоило бы ей не вернуться домой, ее начали бы искать друзья. Всего, что я услышал об охотниках сегодня, мне вполне достаточно для того, чтобы не желать с ними встречаться.

8.

Все эти сведения только укрепили Филиппа в мысли, что противостоять своему мастеру, по крайней мере, в ближайшие пару-тройку столетий было бы глупо и опасно. Может быть, принц даже смирился бы с таким положением вещей, если бы господин Гибур-старший не решил, наконец, посветить его в свои планы относительно его особы. А планы эти были по истине грандиозны.

К тому времени Филипп был вампиром уже без малого три года, — вполне достаточный срок, чтобы привыкнуть. Поначалу принц вел жизнь затворника. Придворные развлечения в то время все-таки большей частью проходили при свете дня, очень редко затягиваясь до поздней ночи и, когда Филипп появлялся из своих покоев, король и его двор уже готовились ко сну, и не было никакого смысла ехать в Версаль.

Пале-Рояль же и вовсе превратился в сонное царство. Лизелотта не стремилась к устроению праздников, да она и не отважилась бы развлекаться в отсутствии мужа, зная о том, как он этого не любит. Придворные скучали, страдали и чувствовали себя безмерно несчастными. Филипп сам решил все изменить, — бродить в одиночестве по полутемному дворцу ему сделалось скучно, и он начал приучать свой двор вести ночной образ жизни. В конце концов, — пусть развлекают своего господина! Ради чего иначе все эти люди едят его хлеб?! Первое время придворные вяло сопротивлялись, и днем и ночью они жаловались на усталость, нарочито зевали и все норовили ускользнуть и где-нибудь пристроиться поспать, но Филипп быстро призвал их к порядку, когда пинком под зад вышвырнул вон из дворца парочку особенно сонливых господ. Остальные тут же взбодрились и даже вдруг сочли, что их новый образ жизни весьма оригинален и в чем-то даже пикантен. Главное, в Пале-Рояль наконец-то вернулось веселье, и он перестал походить на замок с привидениями.

Даже его величество порой посещал ночные увеселения своего брата, ему это тоже казалось забавным. Впрочем, визиты короля все же случались довольно редко, Луи был слишком занят государственными делами, чтобы развлекаться ночи напролет. Поначалу во время таких приемов, Филипп старался держаться от короля подальше из опасения, что тот заподозрит что-то неладное и начнет задавать вопросы. Это ведь странно в сорок лет выглядеть на двадцать пять. Ну, или от силы на тридцать. Это странно, сидя за изобильно накрытым столом, ничего не есть и не пить, тем более, если раньше никак не отличался умеренностью в принятии пищи. Странно быть таким бледным и холодным. Странно иногда забывать изображать человека и превращаться в неподвижную каменную статую. Но оказалось, что Филипп беспокоился напрасно, — Луи не особенно им интересовался, похоже, его вполне устраивало то, что в последнее время брат перестал доставлять ему проблемы, не скандалил и вел себя пристойно. Король был полностью сконцентрирован на своей особе и, стоило ему появиться в Пале-Рояле, все внимание придворного общества было направлено на него, точно так же, как и в Версале, точно так же, как и где бы то ни было. В блеске величия Короля-Солнца все прочие люди превращались в бледные тени, будь они живыми или мертвыми.

Филипп очень быстро перестал чувствовать себя живым, почти сразу же после обращения он начал видеть мир как-то иначе, все его прежнее привычное бытие будто бы в одночасье ушло в прошлое, и за ним захлопнулась дверь. Оказалось, что мастер был прав, когда говорил, что вампирам проще обретаться в своем обществе, а не среди людей. И дело было даже не в том, что прикидываться живым было довольно хлопотно, просто в этом почему-то не виделось смысла, и все попытки Филиппа вернуться к прежнему существованию, скорее раздражали его, чем развлекали.

Однако и новая жизнь — впрочем, правильнее говорить НЕжизнь — тоже почему-то не торопилась начинаться. Почему-то мастер не стремился ввести Филиппа в вампирский высший свет, складывалось впечатление, что до поры до времени он вообще скрывал факт его обращения. О том, что герцог Орлеанский уже несколько лет являлся вампиром, знали очень немногие: помимо самого принца города и его любовницы, только некоторые особенно приближенные слуги из его дома.

Филипп, в свою очередь, тоже не выражал желания влиться в вампирское сообщество, подозревая, что оно будет раздражать его не меньше, чем человеческое, но он не мог не понимать, что рано или поздно ему придется решиться и умереть — по настоящему умереть для людей и окончательно уйти в мир тьмы. Не все были так же слепы относительно его перемены, как король, — придворные дамы уже не раз допытывались у принца, как ему удается сохранять такой свежий цвет лица. Сколько времени еще пройдет, прежде чем окажется уже совершенно невозможным скрывать тот факт, что он не стареет? Лет десять, в самом лучшем случае.

Оказалось, что у принца вампиров имелись свои предположения на этот счет, и пребывание Филиппа среди людей — что, на самом деле, противоречило обычным правилам — было частью его давно продуманного, совершенно безумного и чудовищного плана.

— Вам осталось недолго притворяться человеком, — сказал мастер, когда Филипп однажды завел с ним разговор о своем будущем, — Очень скоро вы всем объявите, кто вы на самом деле.

Филипп собирался всего лишь узнать у него имена наиболее надежных купцов-банкиров, которым можно доверить свои средства, прежде чем объявлять о своей кончине, и от такого заявления он на миг форменным образом потерял дар речи. Некоторое время принц ошеломленно смотрел на своего создателя, полагая, что ослышался.

— Что вы имеете в виду? — наконец, осторожно спросил он.

Мастер смотрел на него торжественно и с каким-то нехорошим блеском в глазах.

— То, что вам нет нужды оставлять жизнь, к которой вы так привыкли, и обустраивать новую. Скоро все переменится, и вам не придется прятаться, — он немного помолчал и чуть тише добавил, — Никому из нас больше не придется прятаться…

Филипп, хотя недавно питался, вдруг почувствовал, как пусто и холодно становится внутри. Ему не нравилось, когда странные речи ведутся с таким серьезным видом. Это всегда сулило неприятности.

— Может быть, мне следовало все рассказать вам с самого начала, — продолжал меж тем мастер, — Вы умны и, я уверен, поддержали бы мой замысел даже когда были человеком. Но мне не хотелось рисковать, вы поймете, почему, когда я посвящу вас в подробности.

Филиппу очень хотелось сказать ему, что он не готов ни к каким откровениям, и хотел бы вернуться к разговору о банкирах, но это было бы неразумно. Да и следовало, в конце концов, узнать, зачем же его обратили. Мастер казался благожелательным и спокойным, как лесное озеро в безветренную погоду, но Филипп чувствовал его внутреннее напряжение даже сквозь все ментальные щиты, и понимал, что под безмятежной водной гладью скрывается спящий кракен, которого лучше не будить. Чувствовать опасность Филипп всегда умел хорошо. Ну… или почти всегда. Когда он терял бдительность, с ним случались ужасные вещи. Иногда следовало вопить и сопротивляться, иногда — молчать и слушать. И по возможности прикрывать свои эмоции от мастера. Тот ведь не знает, что он вообще умеет это делать?

— Признаюсь вам, мне не нравится решение Совета о том, что вампиры должны таиться от людей. Собственно говоря, именно после принятия закона Великой Тайны мне и пришла впервые в голову мысль о том, как следовало бы все устроить для всеобщего благополучия. Но я ни с кем не мог ей поделиться. Ни с кем — кроме самых близких друзей. И люди и вампиры слишком… закоснелы. Люди всегда считали вампиров злом, боялись их, ненавидели, и это было совершенно справедливо. На протяжении тысячелетий вампиры привыкли быть чудовищами, убийцами, и не желают ничего менять. В последнее время я и вовсе замечаю, что они стали считать себя некими высшими существами, которые имеют право охотиться на людей, как на животных, как на законную добычу, просто потому, что сильнее, могущественнее… Вы понимаете меня, Филипп? Разве правильно то, что сильное, мудрое почти бессмертное создание предпочитает быть убийцей вместо того, чтобы защитить тех, кто слабее? Вместо того, чтобы попытаться сделать этот мир лучше?

Филипп не знал, что ответить на столь пламенную речь. Возопить, что он полностью согласен с тем, что тот, кто сильнее должен быть милостив и великодушен, он не мог, потому что сам был чудовищем еще при жизни и продолжал быть им теперь. Главное, — мастер знает об этом! И никогда ни единым словом не выражал недовольства! Чего же он хочет от него?

— Вампирам необходима кровь людей, — осторожно заметил принц.

— Я не об этом! — поморщился мастер, — Я даже не сторонник того, что вампир не должен убивать. Я никогда не препятствовал вам это делать, разве нет? Вампир не сможет стать по настоящему сильным, если будет питаться так, как ему предписывается нынче. Кто будет соблюдать это правило, если он не полный глупец? Мне не нужно, чтобы вы были слабы. Я хотел бы, чтобы в будущем вы сами могли стать мастером, чтобы вы были моим соратником, а не просто птенцом, которым я могу руководить по своему разумению. Если мы сможем осуществить мой замысел, то должны будем разделить и бремя ответственности. Нелепая случайность может оборвать мое существование, не говоря уж о том, что у нас с вами появятся могущественные враги, которые приложат все старания к тому, чтобы нас убить. Я буду руководить вами только на первых порах…

— Руководить в чем?! — не удержался Филипп.

Мастер снисходительно улыбнулся.

— Вы так торопитесь узнать суть…

Филипп скрипнул зубами, пытаясь удержать вспышку ярости, но, кажется, ему это не особенно удалось. Ну, и к черту! Злиться в такой ситуации вполне естественно!

— Разумеется, я хочу узнать суть! — воскликнул он, — Я ничего не понимаю, и мне не терпится разобраться!

— Я уже сказал вам самое главное: мне бы хотелось сделать этот мир лучше.

— Но как?!

— Я предлагаю вам корону Франции.

Филипп не удержался и расхохотался.

— Вы шутите? По-вашему, я могу сделать мир лучше?!

— Дело не в вас, не лично в вас, а в том, кем вы являетесь теперь.

— Вампиром…

— Да.

Филипп откинулся в кресле, даже не пытаясь скрыть изумление, и его мастер с сожалением подумал, что тот все еще ведет себя как человек и главное — мыслит, как человек. Слишком плоско. Слишком ограниченно. Это и немудрено, ведь его птенец очень молод… Но что же делать? Невозможно ждать, пока он станет взрослее. Впрочем, и у молодости есть преимущества: людям будет легче принять его.

— Верьте мне, Филипп, я знаю, о чем говорю, и даже если сейчас мой замысел кажется вам странным, вы вскоре поймете, что он вполне разумен, — произнес он, — Я очень долго размышлял над ним. Дольше, чем вы живете на свете.

— Вы говорили, вам четыре сотни лет? — припомнил Филипп, радуясь открывшейся возможности сменить тему. Ему необходима была передышка, чтобы собраться с мыслями.

— Все верно, я родился в 1276 году.

— Невероятно… Вы застали расцвет царствования Капетингов!

Мастер на мгновение замер, лицо его вдруг утратило всякое выражение, и будто окаменело. Филиппу до сих пор странно было видеть истинную сущность старого вампира, — в те моменты, когда он не притворялся живым, принц Парижа становился совершенно не похож на человека, превращаясь в нечто жутковатое, что имело человеческие черты, но, по сути, являлось скорее чем-то вроде горгульи, что сидели на соборе Парижской Богоматери. Существо, застывшее в вечности, но бережно хранящее память о прошлой жизни. И, похоже, птенец его ненароком коснулся старой раны, которая не зажила и по сей день.

— К счастью, я застал и закат этого царствования, — проговорил мастер сухо, — Ждать его пришлось не долго. Только вот дождаться смогли не все.

— Подождите, — пробормотал Филипп, — Кажется, я понимаю… Вы были тамплиером?

Он подумал, что мастер не захочет говорить об этом, но тот, видимо, решил быть откровенным со своим птенцом. В самом деле, раз уж он взялся посвящать его в свой грандиозный замысел, то почему бы не рассказать и о своем человеческом прошлом.

— Мне выпала эта честь. К сожалению, я никак не смог защитить свой орден от клеветы и уничтожения, я был всего лишь человеком, а враги наши были сильны и могущественны. Но вышним силам было угодно оставить меня в мире живых, одного меня из всех моих братьев. Я усмотрел в этом особенный знак. Кто-то другой мог бы счесть произошедшее случайностью, но, смею вас уверить, ничто на этом свете не происходит само собой. Только глупцы верят в свободную волю и в право выбора. Неисповедимы пути Господни и замыслов Его нам не постичь. Порой Всевышний ведет нас к великой цели тернистой дорогой, и иногда ради исполнения ее нам даже приходится жертвовать собственной душой.

— Вы полагаете, ваше обращение было угодно Богу? — удивился Филипп.

— Без сомнения. Я был в тюрьме и ждал казни, но в ночь перед тем, как она должна была произойти, в моей камере появился вампир. После всех перенесенных пыток, мне было не страшно умереть, казнь явилась бы для меня избавлением от всех земных невзгод. Я жаждал спасения и жизни вечной, я молился о том, чтобы Господь поскорее забрал меня к себе. Я был верным слугой Его и смел надеяться, что достоин снисхождения. Но Господь привел ко мне живого мертвеца, который предложил мне проклятие и вечную смерть и — возможность оставаться в этом мире. И я подчинился воле Его.

— Это ваш мастер сказал вам о том, что исполняет волю Божью? — спросил Филипп, надеясь, что его собеседник не заметит сарказма в его голосе.

— Мой мастер не имел представления о том, что происходит. Он явился не за мной, а за своим слугой, с которым мы несколько дней сидели в камере вместе. Я заботился об этом человеке, когда его принесли в камеру после пыток, он позже заботился обо мне. Мы сдружились, и он попросил своего хозяина помочь мне. Тот не смог ему отказать, только и всего.

— Значит, уже в момент обращения вы знали, что призваны изменить мир? — удивился Филипп.

Мастер медленно кивнул.

— Я только не знал еще, каким образом сделаю это.

Он помолчал немного, будто возвращаясь мыслями в прошлое, и добавил:

— Поначалу я полагал, что целью моего служения Ему является убийство короля Филиппа и папы, уничтоживших мой орден. Я считал их величайшим злом. И справедливо считал… Но, став бессмертным, я понял, как они на самом деле ничтожны. Проклятие Великого Магистра вскоре унесло в могилу и Филиппа и весь его род, от них осталась только дурная память, ничего больше. К тому времени я уже знал, кто на самом деле правит миром.

— И это зло вы не захотели уничтожить?

— Я не смог бы. И было бы глупо пытаться. Но я мог бы заставить это зло служить благу человечества. Что я и хочу сделать сейчас с вашей помощью.

— И вы намереваетесь убить короля, — пробормотал Филипп, словно пробуя эти ужасные слова на вкус.

— Я хочу помочь вам получить корону.

— Вы хотите убить короля и дофина, — продолжил свою мысль принц.

— Они всего лишь люди, ограниченные, самодовольные, мнящие себя значительными. Они падки на удовольствия, они хотят получить от жизни все, что только возможно, прежде чем смерть унесет их в иной мир. Людовика называют великим королем, но вам ли не знать, что это всего лишь лесть придворных. В чем его величие? В том, что он хочет затмить солнце и всех ослепить? Король погряз в гордыне и ради удовлетворения ее творит безумства, унижая своих подданных, ведя разорительные войны, и бесконечно поднимая налоги. Людовик умрет, и королем станет его сын, который захочет удовлетворить собственную гордыню. И так будет продолжаться до бесконечности. Ничтожный король будет сменяться еще более ничтожным и даже если случится чудо и в венценосном семействе родится достойный государь, успеет ли он совершить что-то полезное за свой короткий век? И что станет с его свершениями, когда на место его придет бездарный потомок? Иное — король-вампир. За его плечами века и огромный жизненный опыт, и впереди у него бесконечно много времени, чтобы, не торопясь, осуществить все задуманные проекты. И, самое главное, я считаю совершенно необходимым отменить закон Великой Тайны. Вампиры должны открыться людям, должны научиться существовать вместе с ними, я верю, это могло бы принести пользу и тем и другим.

Филипп покачал головой.

— Никому это не понравится.

— На первых порах, наверное, — согласился мастер, — Все эти так называемые мудрецы из Совета считают, что они всегда и во всем правы и страшатся перемен. Многим из них по несколько тысяч лет, они устали от жизни и хотят только покоя.

— Это не понравится в первую очередь людям. Будет война. Церковь устроит против нас крестовый поход.

— Я думал об этом. Никакой великий труд не дается легко… Я полагаю, мы выстоим против любого войска, если создадим армию, состоящую из вампиров.

— Даже если так, что потом?

— Под управлением короля-вампира Франция станет величайшей и счастливейшей страной. Не льстивые придворные, а народ назовет вас великим королем и будет почитать вас и любить. Филипп VII Великий… — Мастер с улыбкой посмотрел на своего птенца, — Неужели вы никогда не мечтали о таком? Неужели вы никогда не думали о том, что могли бы стать лучшим королем, чем ваш брат? О том, что нет справедливости в том, что он родился первым?

Филипп невольно вспомнил Мазарини и суровую проповедь, которую тот прочел ему однажды: «Ваш брат — будущий король! И вы должны почитать его и слушаться во всем! Уясните себе это раз и навсегда!» Луи присутствовал при том разговоре и выглядел таким довольным и высокомерным. Не имеет значения, кто прав, а кто виноват, слово короля всегда закон. В его воле казнить тебя или помиловать, в его воле навязать тебе жену и выслать из страны человека, которого ты любишь. Он может позволить тебе командовать армией, а может оставить дома, когда вдруг решит, что это неправильно, если у тебя получается что-то лучше, чем у него. А ты можешь устроить ему истерику и понадеяться, что если сумеешь как следует надоесть, он в чем-то тебе уступит. А если вдруг перестанешь надоедать, он даже не заметит, что ты умер, — слишком занят собой.

— Каждый принц мечтает стать королем, — проговорил Филипп.

И это было правдой. Испокон веков братья ненавидели друг друга и вечно строили козни, чтобы получить корону. До сих при дворе любили вспоминать сплетни о кончине Карла IX, предпоследнего монарха из рода Валуа, тот якобы был отравлен книгой, пропитанной ядом, которую подложил ему кто-то из братьев — Генрих или Франсуа. Чего уж говорить о нынешних временах, о мирно почившем дяде Гастоне или прославленном принце Конде, который сейчас был в милости у короля и который во времена его детства предпринял немало попыток лишить его власти.

— Что ж, я рад, что вы поддерживаете меня, — сказал мастер.

— Когда же… все произойдет?

— Я думаю, очень скоро. В ближайший год или два. Прежде чем мы убьем короля, нам нужно хотя бы начать формировать армию вампиров. Мои соратники займутся этим!

Глаза мастера блеснули.

— Наш план близок к осуществлению!

Он вдруг посмотрел на Филиппа, и принц почувствовал холодок, пробежавший по позвоночнику.

— Вам страшно?

Филипп оторвал взгляд от пола и отважился посмотреть в глаза своему создателю. Бессмысленно пытаться скрыть от него свои чувства, он может узнать все, если только захочет, он вывернет своего птенца наизнанку и разорвет на части. И заставит служить себе. По воле или против воли, — он уже сказал, что это не имеет для него значения.

Не думай. Не чувствуй. Спрячься за страхом, за малодушием, вспомни все детские обиды и ненависть к Мазарини. Заставь себя возненавидеть и короля! Заставь себя пожелать занять его место! И не смей считать своего мастера безумцем, он это поймет, и тогда тебе не жить!

— Конечно, мне страшно, — сказал Филипп, — Я никогда не думал о том, что могу стать королем и не представляю себе, как управлять государством. Я никогда не был даже членом королевского совета.

— Не беспокойтесь об этом, — мастер покровительственно улыбнулся, — Я же сказал вам, что на первых порах буду вами руководить, вам не придется слишком много заниматься государственными делами. Можете вовсе ими не заниматься. Вы назначите меня своим первым министром, и, по примеру вашего отца, будете жить в свое удовольствие, при этом перестанете таиться от людей и все придворные развлечения перенесете на ночное время, а днем даже люди будут спать, как вампиры. Все правила и условия будете устанавливать вы сами.

— Звучит заманчиво, — согласился принц, — А кто же убьет короля?

— Об этом тоже не беспокойтесь. Я не стану подсылать вас в его опочивальню с кинжалом. Убийство короля и дофина я возьму на себя. Это как раз самая простая часть плана.

Уже по дороге домой, трясясь в карете по пустынным улицам предрассветного города, Филипп, наконец, смог спокойно обдумать то, что он услышал сегодня. Ему все же удалось скрыть свои настоящие чувства от мастера. И это было странно. Должно быть, тот и не пытался по-настоящему проникнуть в них, уверенный, что знает своего птенца достаточно хорошо. А может быть, он был убежден в том, что его замысел угоден Богу и ничто не сможет помешать ему. Безумец… Или он просто слишком давно не являлся человеком, и отвык от того, что люди и мыслят и чувствуют иначе, чем вампиры?

Семейные узы вампиров были глубже и крепче человеческих отношений. Не то что убить мастера, но даже умышлять против него было очень тяжело. Не так, как против своего брата или родителя, а как против себя самого. К тому же чувствовать себя под защитой своего создателя было просто невыразимо приятно, все равно как всегда пребывать в уверенности, что никто и ничто не может причинить тебе вред. При жизни Филипп не испытывал подобного даже в раннем детстве, сидя на коленях у матери, — такого покоя и умиротворенности, такого желания подчиниться и позволить вести себя за руку туда, где ему, безусловно, будет лучше. Никакое желание свободы и самостоятельности не шло с этим в расчет. И теперь, по дороге в Пале-Рояль, когда не было больше нужды притворяться, Филипп мог полностью отдаться ужасу и панике. Несмотря на все безумие замысла своего мастера, он не сможет предать его! Только не сейчас, пока Филипп так слаб и уязвим! Это просто немыслимо! А Людовик больше не семья ему…

В действительности мастеру не было нужды читать мысли и чувства своего птенца, всю его сущность он узнавал еще в процессе инициации. Он видел эгоизм, беспринципность и безжалостность, и тщательно скрытый гнев против своего положения при королевском дворе. Он мог узнать даже то, что сам Филипп не подозревал о себе. Мог проникнуть во все темные стороны его души. Но, к сожалению для мастера, взгляд его не мог проникнуть глубже — туда, где хранилось все то немногое, что не принадлежало Тьме. Все, что исходило от Бога и не имело отношения к дьяволу, было недоступно для мастера вампиров, он мог увидеть обиды на короля, но он не мог знать того, что Филипп любит своего брата. Иначе убил бы его прямо тогда, ни за что не выпустил бы из своего дома.

9.

Для Филиппа самым прискорбным было то, что он в кои-то веки не мог пожаловаться Лоррену. Он привык обсуждать с ним все, привык рассчитывать на его советы и поддержку, к тому же просто сам факт того, что ты можешь разделить опасность или ответственность с кем-то другим, очень поддерживал и вдохновлял. Так было всегда, но не в этот раз. Где гарантия, что Лоррен невольно не выдаст мастеру своих чувств?

Однако Лоррен, даже не обладая способностями мастера, сразу понял, что произошла какая-то неприятность, стоило ему только взглянуть на принца.

По случаю отсутствия его высочества всю ночь, придворные сегодня были предоставлены сами себе и, хотя привыкли уже полуночничать, к все утру разбрелись по спальням, и в этот предрассветный час во дворце было тихо и пустынно. Только немногие слуги ждали возвращения своего господина на случай, если тому вдруг что-то понадобится.

— Что-то случилось? — спросил Лоррен, как только Филипп переступил порог гостиной, где фаворит дожидался его в одиночестве.

— Случилось, — вздохнул Филипп, падая в кресло рядом с ним, — сегодня я узнал, ради чего меня обратили.

— Вот как? — Лоррен повернулся нему всем телом, изображая внимание.

— Я не могу тебе рассказать, — проговорил принц жалобно.

— Он запретил?

Филипп покачал головой и тяжко вздохнул.

— Это слишком опасно.

Лоррен скептически фыркнул.

— Вы боитесь за меня, мой принц?

— За нас обоих… Впрочем, если ты ничего не будешь знать, это тоже может показаться ему подозрительным, — пробормотал Филипп, такая мысль пришла ему в голову только теперь, — Наверняка, он рассчитывает на то, что я тебе расскажу.

— Конечно, расскажете, — снисходительно согласился Лоррен, — Все равно не сможете удержаться.

Филипп смотрел на него, в задумчивости закусив губу.

— А вот сможешь ли ты удержаться, чтобы не выдать ему своих мыслей?

— Черт возьми, Филипп, с каких пор вы сомневаетесь во мне?!

— Не обижайся, — принц с очередным тяжким вздохом пал фавориту на грудь и обнял, словно ища защиты, — Я же не говорю, что ты сделаешь это намеренно. Ты можешь почувствовать страх или ненависть к нему или что-то еще, что ему не понравится… Вот дьявол! — простонал он, — Все так ужасно, что мне хочется разбить что-нибудь а еще лучше — кого-нибудь убить!

— Так за чем же дело стало? — улыбнулся Лоррен, обнимая его в ответ.

— Нет сил! Мне очень, очень плохо! Я перепуган до смерти! К тому же скоро рассвет и нет времени кого-то искать, чтобы прикончить!

— Действительно, скоро рассвет, — согласился шевалье, — Поэтому поторопитесь, чтобы успеть все рассказать мне. Если вы заставите меня ждать до следующего вечера, я вам этого никогда не прощу.

— Правда? И чем мне это грозит? — с преувеличенным беспокойством спросил принц.

— Да уж придумаю какую-нибудь гадость, не сомневайтесь… К примеру, сожру вашего Эффиа, мне давно этого хочется.

— Бедный маркиз! За что ты так не любишь его?

— За то, что он не оставляет попыток вернуть ваше расположение.

— Но это же глупо, Лоррен! — возмутился Филипп, — Уже черт знает сколько времени я не спал ни с кем, кроме тебя, из опасений, что кто-нибудь догадается, что я мертвец!

— Эффиа пытался отравить меня, — задумчиво проговорил шевалье.

— Правда? Почему же ты не рассказывал мне?

— А зачем? Все равно у него ничего не получится. И потом, мне интересно, что он будет предпринимать дальше.

— Как ты вообще узнал, что тебя пытаются отравить?

— Почувствовал странный запах в вине, когда подносил бокал к губам. А Эффиа в тот вечер вел себя странно, смотрел на меня с ужасом и потел больше обыкновенного. Я заворожил его и расспросил. Он все мне рассказал.

— Каков негодяй! — рассмеялся принц, — Видно, ему понравилась роль отравителя! Что ж, все же есть немало пользы в том, что большинство людей не подозревают о существовании вампиров. Открывшись им, мы станем очень уязвимы.

— Наша сила в том, что в нас не верят, — кивнул Лоррен, — Сколько бы претензий у меня ни было к Совету, они правы в том, что велят вампирам соблюдать закон Великой Тайны.

— Я рад, что ты тоже думаешь так, — тихо ответил Филипп, — Само существование вампиров сейчас под угрозой. И может статься, в этом и есть замысел Божий, тут мастер прав…

— Что он рассказал вам?

Филипп на мгновение прислушался, чтобы быть точно уверенным, что никто не сможет подслушать их разговор. Слух у вампира очень тонок, и принц мог с уверенностью определить, кто из обитателей дворца сейчас спит, а кто бодрствует, не говоря уж о том, чтобы знать, что ни один человек не пытается подкрасться к ним незамеченным.

— Он хочет убить короля и посадить меня на его место, — проговорил принц, наконец, — Он думает, что если вампир будет править Францией, это принесет всем какое-то невиданное благо, и очень скоро люди по всему миру захотят оказаться под нашей властью. Подозреваю, что все это только красивые слова и на самом деле наш мастер всего лишь хочет добиться власти. Но выглядел он убедительным. Так, как будто сам верит в то, что говорит.

Лоррен смотрел на Филиппа с таким изумлением, будто это он сам выдумал такой безумный план.

— Наш мастер спятил, — заявил он, — Люди никогда не потерпят над собой власти монстров, они будут сопротивляться до конца, пока не уничтожат нас всех. Впрочем, нам не придется этого дожидаться, нас очень быстро прикончат свои же.

Лоррен умолк, как будто еще одна мысль внезапно поразила его.

— О, черт! Он хочет убить короля?! — воскликнул он.

— Не надо так громко орать об этом! — прошипел принц.

— Прошу прощения. Что вы ответили ему?

— А что, по-твоему, я мог ответить?!

— И он поверил вам? Поверил, что вы согласитесь?

— Почему нет? Каждый принц мечтает стать королем, это всем известно.

— Только не вы.

— Почему не я?

— Вы сами рассказывали мне, как когда-то в детстве, когда Людовик был при смерти, вас почти уже начали приучать к мысли, что вы станете королем. И как сильно вы молились о том, чтобы брат ваш выжил.

— Но мастеру я об этом не говорил!

— Разве он не может всегда узнать, если кто-то из нас обманывает его?!

Филипп какое-то время молчал.

— Может быть, я не обманывал его…

— То есть?

— Я заставил себя думать, что готов поддержать его. Знаешь, мне так не хотелось, чтобы он понял, что я не то средство, которое приведет его к нужной цели, что я действительно готов был обещать ему полное содействие. Совершенно искренне.

— Мой бедный принц. Что же нам делать теперь?

— Не имею представления. Сначала я думал пойти к охотникам и посвятить их в безумный замысел принца города. Потом я подумал, что стоило бы поставить в известность Совет, уж ему-то точно под силу решить эту проблему. Но еще чуть позже я понял, что и то и другое означает наш смертный приговор. Даже если мастер не успеет убить нас сам, с нами расправятся его соратники. Они любят его и не простят нам предательства.

Лоррен некоторое время молчал, обдумывая что-то.

— Вы должны рассказать все королю, — сказал он, наконец.

— И что? — удивился Филипп, — Что он сможет сделать? Людовик всего лишь человек.

— Единственный из всех, к кому мы можем обратиться, он будет защищать не только себя, но и вас.

— Он, может быть, и хотел бы. Но как, по-твоему, он сможет меня защитить?

— Я не знаю, монсеньор. Мы должны что-то придумать. И мы придумаем. У нас ведь есть на это время, не так ли?

— Не уверен. Может быть, уже завтра мастер посмотрит мне в глаза и поймет, что я собираюсь предать его! Или он посмотрит в глаза тебе!

Филипп горестно взвыл, заламывая руки, и Лоррен почти насильно поднял его из кресла и потащил в сторону гардеробной.

— В любом случае, сейчас нам следует отправиться спать, — говорил он по пути, — Через несколько минут рассветет, мы с вами рухнем где-нибудь здесь бездыханными и всех переполошим… Впрочем, не успеем переполошить, — мы сгорим на солнце и, возможно, заодно подожжем дворец.

— Это решит все проблемы, — простонал Филипп.

— Проблемы начнутся в аду, куда ваш двор отправится в полном составе. Всех этих грешников негде будет разместить.

— И они опять будут путаться у меня под ногами и требовать денег и развлечений? Кошмар. Я не хочу умирать.

— И я не хочу. Там снова окажется Эффиа и будет строить козни.

— Ты можешь сожрать его, если хочешь.

— Спасибо, ваше высочество. Я подумаю над этим.

Солнце поднималось над горизонтом, и вампиры чувствовали его приближение, как чувствуют, должно быть, обитатели леса надвигающийся пожар. Огня еще не видно, не слышно треска горящих деревьев, но смерть уже разливается в воздухе, и всякая тварь знает, — идет что-то громадное, безжалостное и неодолимое, от чего следует бежать со всех ног и прятаться. Даже самые сильные вампиры умирают на рассвете, на какое-то время превращаясь в то, чем являются на самом деле — в бесчувственные трупы.

— Может быть, стоит подослать к мастеру убийцу? Днем, когда он спит? — пробормотал Филипп, устраиваясь в постели, расстеленной в гардеробной среди аккуратно развешенных камзолов и панталон, — Как думаешь, где он спит?

— Пошлите к нему Эффиа, — хмыкнул Лоррен, — Пусть мастер убьет его. Это будет еще смешнее, чем если я убью его сам.

— Да что ты привязался к Эффиа?!

— Я к нему неравнодушен.

— Так я и знал! Ты, как Гиш, который через слово вспоминал Генриетту!

— Ваше высочество видит насквозь каждого из своих подданных. Как мы назовем вас, когда вы взойдете на престол? Филипп Прозорливый?

— Филипп Клыкастый… Помолчи уже, Лоррен! Все это совсем не смешно!

 

Глава 4

1.

Паниковал Филипп напрасно. В ближайшие несколько ночей мастер не особенно стремился видеть своих птенцов, вероятно, был занят более важными делами, поэтому те могли без помех подумать над тем, как уничтожить его, ни в ком не вызвав подозрений. Лоррен настаивал на том, что нужно посвятить во все короля, и Филипп вынужден был согласиться с ним, потому что другого выхода действительно не было — или они просто не смогли его найти.

В конце концов, они даже придумали план. Он был далек от совершенства, но, на первый взгляд, вполне осуществим. Произошло это случайно, когда по дворцу пронеслась очередная волна слухов, относящихся к ставшему уже знаменитым «Делу о ядах».

То, что уже много лет в Парижском высшем обществе были модны убийства с помощью отравлений, не было секретом ни для кого, кроме, разве что, чиновников из полицейского управления. И если тебе приходило в голову избавиться от надоевшего мужа или родителя, стоило только навести справки у знакомых, чтобы тебе немедленно дали нужный совет — к кому следует обратиться. Обделывая свои темные детишки, дамы и господа не особенно даже скрывались, порою в открытую обсуждая на светских приемах различные новые способы, какими нынче можно было отравить неугодного родственника. Немудрено, что, в конце концов, все-таки разразился скандал.

Произошло это, после того, как во время обеда устроенного мадам Лавигуре, женой модного дамского портного, одна из приглашенных, мадам Боссе, вдова торговца лошадьми и известная гадалка, выпила лишнего и заявила во всеуслышание, как довольна своей клиентурой: высочайшими вельможами Франции, среди которых были маркизы, графини и даже герцогини. «Еще три отравления, и я покину это блестящее общество с хорошим состоянием!», — произнесла эта дама, горделиво улыбаясь.

На беду не в меру откровенной особы, на том же обеде присутствовал адвокат Перрэн, бывший хорошим знакомым капитана полиции Дегрэ, не далее как вечером того же дня изложивший своему другу этот весьма занимательный разговор.

Уже на следующий день Дегрэ отправил к мадам Боссе свою осведомительницу, которая пожаловалась гадалке на своего мужа и тут же получила от нее пузырек с ядом за весьма умеренные деньги.

Отравительницу схватили, заключили в тюрьму и допросили с пристрастием. С испугу та выдала полиции не только многих своих высокородных клиентов, но и других так называемых, колдуний, промышлявших тем же ремеслом, что и она сама. На следующий день были арестованы мадам Лавигуре и мадам Лавуазен, при обыске у которых нашли очень много интересного: помимо всякой колдовской дребедени вроде порошка из панциря рака, обрезков ногтей и жира повешенного, еще и мышьяк, ядовитые свойства которого были всем прекрасно известны. Эти две колдуньи, так же как и их товарка, не особенно отпирались от своих преступлений, под пытками выдавая все новые и новые имена. И за четыре года с момента ареста злополучной Боссе, «Дело о ядах» разрослось до таких масштабов, что в 1679 году король был вынужден возродить «Огненную палату», специальный судебный орган, во времена оны разбиравший дела еретиков, и распущенный за ненадобностью уже более ста лет. Теперь его услуги понадобились снова.

Расследование тянулось из года в год и, судя по всему, до окончания его было еще очень далеко. Все новые имена колдунов, отравительниц, чернокнижников и алхимиков всплывали на следствии. Тюрьмы ломились от арестантов и, хотя некоторых из них, периодически сжигали на костре, освободившееся место тот час же занимали новые обвиняемые, в невиданных количествах. Новый поворот в этом, утомившем всех разбирательстве, случился в феврале 1680 года, когда казнили самую знаменитую и устрашающую из колдуний — мадам Лавуазен, признавшуюся в таком количестве ужасных преступлений, что волосы вставали дыбом даже у повидавших многое судейских чиновников. Мадам Лавуазен не только готовила яды, она занималась черной магией и, совершая злодейские ритуалы, погубила несколько сотен младенцев, чьи трупики сжигала в собственной печи или же закапывала во дворе. Лавуазен назвала множество имен, в том числе и знатных аристократов, но никакие пытки не смогли заставить ее выдать самых могущественных своих клиентов — сделай она это и ее тут же казнили бы, а пока шло следствие, она могла надеяться, что еще долгие годы проведет в тюрьме. Не могла она выдать и самых опасных своих сообщников, потому что в этом случае даже после смерти их месть могла бы настигнуть ее.

Но дочь не отличалась благоразумием матери. Как только обгорелые останки ведьмы были преданы земле, рассерженная тем, что никто из высокопоставленных господ не помог им, несмотря на все уверения, Маргарита Мовуазен сама попросилась на допрос и поведала изумленным и перепуганным судьям то, что утаила ее мать: о том, что ее клиенткой, помимо прочих, была сама фаворитка короля маркиза де Монтеспан. Записав показания подследственной, начальник полиции отнес их военному министру Лавуа, а тот в свою очередь предоставил их королю.

Сказать, что Людовик был в ужасе, это значит сильно преуменьшить его чувства.

«Когда мадам де Монтеспан начинала сомневаться в расположении короля, — читал он в показаниях Мовуазен, — Она давала знать моей матери, и та посылала ей какие-то снадобья для его величества. Обычно мать сама относила их. А я первый раз встретилась с мадам де Монтеспан два с половиной года назад. Маркиза пришла к матери, долго беседовала с ней с глазу на глаз, потом позвали меня. Это было в четверг. Мы договорились встретиться в понедельник в условленном месте, где я должна быть в маске, которую сниму, увидев мадам де Монтеспан. Я все выполнила. И проходя мимо маркизы, я сунула ей в руку маленький пакетик с порошком, приготовленным матерью… Состав этих снадобий я не знаю, мать никогда не доверяла мне приготовление их, но я уверена, что туда входила кровь летучей мыши и истолченные облатки, смоченные в жертвенной крови. И еще, конечно, жир повешенного… Маркиза подмешивала снадобья в питье короля, и тот вскоре возвращал ей свою любовь».

Как раз в этот момент Людовик припомнил, что не далее как вчера вечером, принял из рук возлюбленной удивительно мерзкую на вкус «микстуру от кашля» и его скрутил приступ жестокой рвоты. Только чрез час с небольшим он смог продолжить чтение:

«Но не всегда снадобий было достаточно. Если король обращал свой взор на другую женщину, необходимы были особенные магические ритуалы. Черные мессы. Для исполнения их мать приглашала священника… Я не знаю его имени, при мне никогда не называли его, и лицо его было скрыто маской… Я видела его только один раз, когда мать приказала мне прислуживать на черной мессе. Это было незадолго до ее ареста. Священник принес младенца, явно родившегося раньше срока, он купил его за экю у какой-то проститутки. Уложив ребенка на живот мадам де Монтеспан, обнаженной лежавшей на алтаре, он перерезал ему горло и собрал кровь в чашу, после чего освятил в ней облатку и дал причаститься маркизе. В свою очередь мадам де Монтеспан произнесла следующие слова: „Астарот, Асмодей, вы, князья любви, я заклинаю вас жертвой этого ребенка и прошу дружбы короля и дофина, и чтобы она не кончалась. Пусть королева будет бесплодна, пусть король покинет ее постель и стол ради меня, пусть я получу от него все, что попрошу для себя или для родственников, пусть мои друзья и слуги будут ему приятны; пусть я буду уважаема вельможами; пусть меня призовут на королевский совет, чтобы я знала, что там происходит; пусть дружба и любовь короля ко мне удвоится; пусть король покинет и даже не взглянет на Фонтанж — имя женщины каждый раз менялось по необходимости; пусть король разведется с женой, и я стану королевой“. Так же мать дала маркизе яд, из-за которого новая фаворитка короля потеряла ребенка».

Ознакомившись со всеми материалами дела, Людовик на некоторое время впал в прострацию, однако, немного придя в себя, приказал сохранить в тайне последнее признание дочери казненной ведьмы, и саму ее как можно быстрее предать огню. Преступления мадам де Монтеспан должны были остаться в тайне, потому что бросали тень и на короля и на их общих детей, которых его величество не так давно официально признал.

Маркизу де Монтеспан никто не обвинял, но король раз и навсегда отправил ее в отставку, переселив из огромных покоев, состоявших из двадцати комнат, в скромные апартаменты где-то на задворках Версаля, и отказался даже видеться с ней. Одно только упоминание о бывшей возлюбленной вызывало у его величества приступ тошноты.

Утаить что-либо от придворных сплетников было чрезвычайно непросто. Никто ничего не знал наверняка, но каждый считал своим долгом строить догадки и, несмотря на всю тщательность хранимой тайны, имя маркизы де Монтеспан вскоре стали связывать с делом ведьмы Лавуазен.

Филипп старался следить за процессом о колдовстве из опасения, как бы не всплыло чего-то опасного лично для него, и новый всплеск интереса к этому делу побудил его отправиться к королю. Паче чаяния тот не отправил Филиппа восвояси, сославшись на очередные неотложные дела, а молча протянул ему протоколы допроса Маргариты Мовуазен, которые хранил у себя в запертом бюро. Такой приступ откровенности немало удивил Филиппа, ведь Людовик всегда считал своего брата совершенно неспособным хранить секреты. Может быть, иногда и ему была нужна поддержка кого-то по-настоящему близкого? А кто, в сущности, был у него, кроме Филиппа? Разве что Франсуаза д`Обинье, воспитательница его детей, но она была женщиной, к тому же благочестивой. Она пришла бы в ужас… Филипп благочестивым не был. Но все равно пришел в ужас.

— Вот черт, — пробормотал принц, дочитав протокол, — Кровь летучих мышей и жир повешенного… А ты еще назвал чудовищем Лоррена! Он хотя бы не травил меня всякой гадостью!

— Не напоминай мне об этом, — поморщился король, — Должно быть, причиной всех моих странных болезней являлись эти дьявольские снадобья. Меня тоже окружают чудовища. Видно, таков наш с тобой удел.

— Это не удивительно, невинные агнцы не имеют ни намерений, ни сил выбиваться в фавориты. Твоя Атенаис… Ты сам знаешь, что она предпринимала, чтобы обратить на себя твое внимание. Чему удивляться?

Людовик смотрел на него мрачно.

— С нынешних пор и не взгляну в сторону придворных кокеток.

— И на кого ты будешь смотреть? На скучных серых мышек вроде этой вечной страдалицы Луизы Лавальер? Только не это. Лучше уж возвращайся к жене.

— Возможно, это и впрямь будет лучше всего, — согласился король.

Людовик выглядел таким удрученным, что Филиппу стало жаль его. Бедный-бедный король, каково ему будет узнать, что его брат обратился в нежить? А ведь скоро придется рассказать ему… А заодно еще и о другом чудовище, которое желает ему зла. Чудовище, куда более опасном, чем маркиза де Монтеспан.

Уже тогда, в процессе чтения допроса юной ведьмы Филипп задумался, кто тот таинственный священник, проводивший черные мессы для предприимчивой фаворитки короля. Сомнений в том, что это был Гибур, у него практически не было.

— Он резал младенцев на животе у шлюхи Монтеспан! — рассказывал он позже Лоррену, — И произносил какие-то заклинания, направленные во вред моему брату!

Лоррен отнесся к его возмущению довольно прохладно.

— Какой же был в них вред? Разве маркиза желала королю смерти?

— Она хотела поработить его волю!

— Вот уж, поработить… Она хотела, чтобы ее любили, и не бросили ради очередной смазливой девки. Да и потом, ничего бы у нее не вышло. Я думаю и Гибур и эта Лавуазен просто водили бедняжку за нос, вытягивая из нее деньги. Маркиза мерзла, лежа на алтаре голышом, Гибур, по своему обыкновению, пил через нее силу Тьмы, только и всего. А жир повешенного, конечно, страшная гадость, но большого вреда здоровью нанести не может.

— Откуда тебе знать? Ты пил жир повешенных?

— Не приходилось, но могу предположить. Впрочем, если жир успел подтухнуть…

— Прекрати, Лоррен! Меня сейчас стошнит!

— Вампиров не тошнит.

— Я буду первым! Теперь я понимаю, почему мастер не хочет обращать Гибура, — он омерзителен. У кого будет желание иметь такого птенца?!

Лоррен пожал плечами.

— По-моему, он не хуже нас с вами.

— Он резал младенцев!

— Да и черт бы с ними. Парижское отребье размножается, как крысы, и их потомство все равно дохнет в первые дни жизни. Никогда не понимал, чего их жалеть. Другое дело, что возиться с ними не интересно. Им не страшно. Они ничего не понимают.

— С чего это ты так защищаешь Гибура? — подозрительно спросил Филипп.

— Плевать я хотел на Гибура, — с чувством сказал Лоррен, — Но у нас с вами есть более насущные проблемы, чем разбираться с тем, почему он не посвятил нас в свои делишки на стороне.

— Напрасно ты так думаешь. Гибуровы делишки могут сослужить нам добрую службу. Я, кажется, придумал, как их использовать для наших целей…

2.

Филипп явился к королю как всегда около полуночи, чем привел его в крайнее раздражение. Уставший от трудов долгого дня, его величество собирался отправиться на покой и вломившегося в его кабинет брата очень хотел выставить восвояси.

— Я устал от твоих выходок! — заявил он, — Когда уже тебе надоест бродить по ночам? Впрочем, — делай это сколько тебе вздумается, но уволь меня от своего общества!

— Хочешь, я расскажу тебе, почему брожу по ночам? — вкрадчиво спросил Филипп, игнорируя монарший гнев и располагаясь в кресле напротив его заваленного бумагами стола.

— Не имею ни малейшего желания!

Полагая, что на том разговор окончен, король отправился к дверям.

— Куда ты так торопишься? — догнал его ироничный голос принца, — Неужели все-таки обзавелся новой фавориткой?

Людовик игнорировал его вопрос, он уже взялся за ручку двери, когда брат непостижимым образом оказался вдруг рядом с ним и перехватил его руку. Пальцы Филиппа были холодны как лед.

— Я нисколько не сомневаюсь, что тебе нет до меня никакого дела, — прошипел принц, — Но на сей раз ты выслушаешь меня. Хотя бы ради своей безопасности. Полагаю, собственная драгоценная особа пока еще тебе не безразлична?

Король еще не вполне пришел в себя после стремительного перемещения Филиппа через комнату, и не мог собраться с мыслями.

— Чего ты хочешь? — спросил он.

— Поговорить. И разговор наш будет долгим, поэтому можешь послать кого-нибудь к этой юной дурочке, чтобы не ждала тебя сегодня ночью.

Людовик досадливо поморщился, но все же оставил попытки спастись бегством. Отцепив от себя Филиппа, он вернулся к своему похожему на трон креслу.

— Приказать затопить камин? — спросил он, — Ты замерз.

— Не утруждайся, я больше не мерзну. Никогда не мерзну.

Они посмотрели друг на друга, и Филипп добавил:

— Я больше не человек.

— И кто ты? — флегматично спросил Людовик.

— Вампир.

Король возвел очи к небесам, словно призывая их в свидетели своего мученичества.

— Я тоже не поверил бы в такое, — криво улыбнулся Филипп, — Я и не верил, поэтому угодил в ловушку. Я умер, Луи, уже более трех лет назад.

В глазах короля мелькнуло замешательство.

— Я понимаю, что это звучит дико, — продолжал Филипп, — Однако мне очень просто доказать, что слова мои правда.

Он снова в одно мгновение ока переместился к королю, и Людовик увидел, как во рту его брата вдруг появились длинные острые клыки. Невольно вскрикнув, король отшатнулся в сторону, и Филипп отпрянул от него. Глаза принца все еще горели багровым отсветом, и Людовик, глядя в них, побледнел, как смерть.

— Господь всемогущий, — пробормотал он, — Как это случилось с тобой?!

— Я здесь для того, чтобы рассказать.

— Как ты мог? — выдохнул король, — Как ты мог дать на это свое согласие?!

Теперь была очередь Филиппа удивляться.

— Ты знаешь о существовании вампиров?!

— Боже… — король утер ладонью капли холодного пота, выступившие на лбу, и постарался отодвинуться от брата еще дальше. Тот был похож сейчас на какое-то чудовище в человеческом обличии, и королю было страшно.

— Мне говорили… Но я не верил. Не совсем верил.

— Кто рассказал тебе?

Филипп снова уселся в кресло — подальше от короля, ему было обидно и одновременно забавно видеть страх в глазах брата.

— Я узнал об этом несколько лет назад… — Людовик попытался припомнить, — Впрочем, уже довольно давно. Это случилось незадолго до смерти Мазарини. Будучи уже очень больным, кардинал как-то раз попросил меня принять одного человека и заставил дать обещание, что я отнесусь со всем вниманием к тому, что тот скажет мне. И буду верить всему, даже если мне покажется, что рассказ его похож на бред умалишенного. Имя этого человека де Камброн. Вряд ли ты знаешь его… Хотя он всю жизнь прожил при дворе, и у него даже имеется должность. Не припомню, какая именно, но это и не важно. Этот де Камброн, как до него его отец, дед и прочие предки является хранителем договора между королевским домом Франции и фэйри.

— Что?! — изумился Филипп, — У нас договор с фэйри?!

— Этому договору много сотен лет, — продолжал король, — Если я верно помню, заключил его еще Хлодвиг. И суть его состоит в том, что фэйри могут беспрепятственно перемещаться по землям Франции, и селиться здесь, если им вздумается. Взамен они предоставляют некоторые услуги правящему монарху, защищают его, а еще — дарят что-то новорожденному наследнику престола. Долголетие, мудрость, красоту, полководческий талант, но не все сразу, а только что-то одно, на выбор родителя.

— И что просил для тебя наш отец? — хмыкнул Филипп.

— Наш отец хотел, чтобы я стал великим королем. — ответил Луи серьезно, — Что именно он вкладывал в понятие «великий» остается загадкой, но это и не имеет большого значения, — важно то, что вложат в свой подарок фэйри. А они хитры и коварны. Наш дед, Генрих IV, просил для сына целомудрия, в итоге Людовик XIII вообще не мог иметь детей… Памятуя об этом, я не стал ничего просить для своих детей.

— Почему ты ничего не рассказал мне?! — воскликнул Филипп горестно.

— Я не думал, что для тебя это может быть важно.

— Черт возьми, Луи! Если бы только я знал раньше, что мир не таков, каким кажется!..

— Хочешь сказать, что ты поверил бы в существование сказочных фей?

— Я попытался бы вызвать кого-то из них.

— Вот именно этого мне и не хотелось! — зло воскликнул король, — Твое порочное любопытство всегда приводит к неприятностям!

С этим трудно было не согласиться.

— Вызвать фей, — пробормотал король, — Ты не понимаешь, о чем говоришь… Это не какие-нибудь эфемерные создания, пляшущие на лепестках цветов, они могущественны и опасны.

— Ты видел их?

— Видел, когда заключал договор. Мы ничтожны перед ними, Филипп. Как ничтожны перед нами какие-нибудь букашки, которых мы давим ногами, не замечая.

— Однако мы не заключаем договоров с букашками.

— Фэйри заключили бы и с букашками, если бы от них, а не от нас зависела их возможность пребывания в этом мире. Полагаю, для них нет большой разницы. Одно радует, в нашем мире фэйри ведут себя скрытно, и, надеюсь, до конца моих дней мне больше не придется ничего слышать о них.

— А что ты знаешь о вампирах? — спросил Филипп через мгновение.

— Почти ничего, — признался король, — Только то, что они якобы существуют. Я спросил Камброна о том, что если в мире живут феи и эльфы, то может ли быть такое, что наличествуют и другие твари, которых мы считаем сказочными. Камброн подтвердил мне, что такие твари есть. И в числе прочих назвал вампиров и оборотней.

— Тебя не беспокоит, что Франция населена существами не подвластными тебе?

— Я никогда не видел никого из них… до сего дня. И, как я уже сказал тебе, — предпочитал о них не думать! У меня хватает забот и без сверхъестественных тварей, главное, что я уяснил, — вампиры не могут обратить человека без его согласия и не вмешиваются в дела людей!

— Они вмешиваются…

— Теперь я это вижу, — помрачнел король, — Как смел кто-то из них превратить в себе подобного принца Франции?!

— Этим кем-то был принц Парижа. Хозяин здешней нечисти.

— Но почему ты дал согласие на это, можешь мне объяснить?!

— Луи, я уже сказал тебе, что не верил в существование живых мертвецов!

— Как бы там не было, — ты позволил себя укусить!

Филипп ухмыльнулся.

— И что в этом особенного?

— Укусить себя какому-то… сомнительному господину!

— Он был недурен собой.

— Боже мой… — Людовик скривился, будто выпил уксуса или же, — что было для него привычнее, — настойку из жира повешенного пополам с кровью летучей мыши, — Не могу понять этого!

— Чего тут понимать? Представь, что хорошенькая женщина, наподобие Атенаис в ее лучшие годы, игриво предлагает укусить тебя в шею. Ты бы отказался?

— Оставь свои шутки! — возмутился Людовик.

— Отказался бы?! — округлил глаза Филипп, — Тогда ты, в самом деле, не поймешь!

Король гневно ударил кулаком по столу, вскочил с кресла и принялся ходить по кабинету из угла в угол, будто обдумывая что-то.

— Я мало знаю, — проговорил он, наконец, — Нужно будет позвать Камброна и расспросить… Пусть расскажет о вампирах все, что ему известно.

— А что именно ты хочешь узнать? — поинтересовался Филипп.

— Как можно все обратить вспять, — вернуть тебе человеческий облик!

Принц скептически покачал головой.

— Ты тоже ничего не знаешь! — Людовик досадливо махнул на брата рукой, — Все, на что ты способен, это творить глупости! Которые мне приходится исправлять! Может быть… отвести тебя в церковь? Пусть священник прочтет какой-нибудь экзорцизм? Или, к примеру, обольет тебя святой водой?

— Или воткнет мне кол в сердце, — флегматично добавил Филипп.

— Должен быть способ!

— Есть множество способов уничтожить вампира. Но его нельзя сделать живым человеком. Я мертв, Луи, — я не дышу, у меня не бьется сердце… Вампир выпил всю мою кровь, и я не умер только потому, что он напоил меня своей. Говоря по правде, я вообще больше не человек, я только кажусь им.

Филипп понимал, как Людовику трудно поверить в то, что он говорит, — как трудно признать мертвецом человека, сидящего в кресле рядом с тобой, глядящего на тебя, говорящего с тобой, и даже, кажется, почти не изменившегося. Это похоже на шутку или на страшный сон. И ничего нельзя исправить! Совершенно ничего!

— Почему ты не рассказал мне все сразу? — спросил король, — Как мог ты так долго скрывать от меня, что с тобой произошло?

— Так же, как и ты можешь скрывать от меня много всего, что кажется тебе неважным.

— Это другое! По-твоему, смерть моего брата может быть мне не важна?!

— По-моему так. Ты мог бы и сам заметить, что я переменился, если бы хоть раз взглянул в мою сторону!

— Ты как ребенок, Филипп! — возмутился король, — Еще немного и мне начнет казаться, что ты умер мне назло!

— Ну конечно, все в этом мире вертится вокруг тебя… — сказал Филипп язвительно, — Впрочем, как не печально, в данном случае действительно так оно и есть. Почему ты думаешь, я явился к тебе сегодня и так дерзко нарушил твой монарший покой? Потому что я узнал, что готовится заговор. Тебя хотят убить.

— Час от часу не легче, — вздохнул Людовик, — Кто хочет убить меня? И зачем?

Филипп изложил королю замысел своего мастера. После чего ему пришлось рассказать еще очень многое об иерархии вампиров и сложностях их взаимоотношений. Пришлось рассказать и о Темном Круге, правда, несколько смягчив краски относительно жертвоприношений.

Людовик все эти откровения воспринял на удивление хладнокровно, единственное, что отчего-то очень его задело — это то, что кто-то, пусть даже и нежить, предпочел видеть королем его брата.

— Филипп на троне Франции! — проговорил он иронично, — Никогда не видел человека менее пригодного к этой роли!

— Может быть, я был бы неплохим королем, если бы мне этого хотелось, — обиделся принц, — ты знаешь, что государственные дела всегда были для меня скучны.

— Они для тебя скучны, потому что ты ничего в них не смыслишь.

— Можешь пойти и рассказать об этом моему мастеру. Возможно, он прислушается к тебе и переменит свое решение. Сделает вампиром тебя… Знаешь, по-моему, фея, обещавшая тебе величие, явно поглумилась, — велик ты только в собственных глазах. И это твое величие не позволяет тебе видеть никого кроме себя! Еще бы — ведь ты затмеваешь солнце!

И Филипп отвесил королю шутовской поклон, не вставая с кресла.

Людовик побагровел от гнева.

— Я никогда не мешал тебе развлекаться, потакал всем твоим капризам, — и вот какую благодарность я получаю! Мало того, что из-за твоей глупости вот-вот произойдет государственный переворот, так ты еще меня в этом обвиняешь! Нужно было давно сослать тебя в Блуа!

— Ты всегда хотел от меня отделаться!

— Если бы хотел — отделался бы! Я считал, что могу доверять тебе! Я думал — ты меня любишь!

— Если бы я не любил тебя, был бы я сейчас здесь?!

Братья замолчали, мрачно глядя друг на друга.

— Я сделаю что-нибудь, чтобы защитить тебя от твоего мастера, — сказал король, — Тебя будут охранять днем и ночью. Я пошлю солдат в дом этого вампира, прикажу найти его и убить…

Филипп покачал головой.

— Так ничего не выйдет. Я уже придумал, как нам следует поступить. А ты должен будешь мне помочь… Что сталось с той девицей, дочерью ведьмы, чьи откровения ты давал читать мне не так давно?

— Надеюсь, что ее сожгли.

— Проверь. Если она все еще жива, нужно заставить ее немного изменить показания. Она должна назвать имя священника, который проводил для Атенаис черные мессы. Это был аббат Гибур.

— Это действительно был он?

— Я уверен в этом. Но даже если бы это было не так, Гибура должны арестовать по обвинению в колдовстве и непременно сослаться на показания девицы Мовуазен, чтобы ни у кого не возникло подозрений, что я приложил к этому руку. А после… Я сам с ним поговорю.

3.

Все было исполнено в точности. Двумя днями позже, гвардейцы, состоящие на службе у «Огненной палаты» вломились в дом Гибура и арестовали его, вытащив прямо из-за обеденного стола.

На вопрос: «Что происходит?» аббату ответили, что у «Огненной палаты» есть к нему вопросы по делу о ядах, и что показания против него дала девица Мовуазен, дочь печально знаменитой колдуньи, недавно сожженной на костре. Все эти подробности были поведаны арестованному лейтенантом гвардейцев исключительно потому, что так ему было приказано: обычно солдаты не утруждались объяснением своих действий, предоставляя это сделать позже судейским чиновникам. Но лейтенант знал, — важно было, чтобы об участии в деле девицы Мовуазен слышали слуги аббата.

Гибур был перепуган не на шутку, ведь он действительно служил для Лавуазен черные мессы. Неужели старая дура назвала его имя дочери?! А он еще прятался от нее под маской, как оказалось напрасно…

Самым первым побуждением чернокнижника было немедля бежать, для чего необходимо было вывести из строя солдат. Сделать это можно было разными способами, — временно лишить их разума или сил, дезориентировать, или причинить им такую сильную боль, чтобы все остальное перестало иметь для них значение. Гибур был достаточно силен для этого, ему не было необходимости специально готовиться, достаточно было всего лишь прочесть заклинание. Колдун несколько мгновений помешкал, панически вспоминая нужную формулу и уже начал было произносить фразу, — шепотом, очень быстро, но не успел. Его остановил мощный удар кулаком в живот.

— Не утруждайтесь, — услышал он насмешливый голос лейтенанта, пока бессильно, как рыба, выволоченная на сушу, ловил ртом воздух, — Нас предупредили о вашем коварстве и снабдили защитными амулетами.

Несмотря на это, солдаты, видимо, не на шутку испугались, или — просто разозлились. Получив доказательства злокозненности и особой опасности арестованного, они не собирались давать ему ни малейшего шанса навести на них порчу. Гибур получил еще один удар в живот, а потом в лицо, такой сильный, что перед глазами его сделалось темно, а нос пронзила настолько острая боль, что колдун нисколько не сомневался в том, что он сломан. В следующий миг Гибуру скрутили руки за спиной, а рот заткнули кляпом, который впрочем, через некоторое время с видимым сожалением вытащили, — разбитый нос чернокнижника стремительно опухал и тот едва не задохнулся.

— Нам приказано доставить вас живым, — сказал лейтенант. — Но будь я проклят, если позволю вам пробормотать еще хоть слово. Я рискну карьерой, но не поставлю под угрозу свою жизнь и жизни моих людей.

Гибур мог бы сказать ему, что тот может больше не беспокоиться об этом, — вряд ли избитый и со сломанным носом он сможет сосредоточиться достаточно для того, чтобы правильно прочесть заклинание. К тому же он уже почувствовал силу медальонов, спрятанных на груди у солдат, — они действительно обладали защитными свойствами. Вот черт, кто мы мог подумать, что инквизиции известны настоящие защитные заклинания?! На службе у Огненной палаты появился колдун?! И неплохой колдун…

По дороге к месту заключения, Гибур панически пытался придумать, как выпутаться из ужасной ситуации, в которую он попал. Слуги известят о случившемся с ним принца города, может быть пра-прадед снизойдет до того, чтобы помочь ему? Что ему стоит проникнуть в тюрьму, заворожить стражу и приказать ей выпустить заключенного? Ему даже не обязательно являться самому, может послать кого-то из своих птенцов! Но если он все же не снизойдет? Что если страшная кончина последнего потомка только порадует его? Нужно попытаться известить Филиппа… Этот принц тоже вряд ли захочет позаботиться о нем, но его можно будет шантажировать тем, что под пытками он может не удержаться и рассказать дознавателям о Темном Круге. Филиппу это не понравится. Но как дать ему знать?!

Аббата привезли в Шатле и без каких-либо церемоний бросили в зловонную и сырую камеру, где он просидел до самого вечера, ничего не зная о своей дальнейшей судьбе. Гибур бродил из угла в угол, пока не устал, после чего вынужден был улечься на тюфяк, набитый прогнившей соломой. Уснуть на нем, конечно же, было совершенно невозможно. Поэтому, кое-как завернувшись в полы одежды и все равно дрожа от холода, чернокнижник лежал, глядя на неверные сполохи света, пробивавшиеся в забранное решеткой дверное окошко. Должно быть, у дежуривших в коридоре стражников имелся фонарь. Гибур ловил каждый шорох, в надежде увидеть в этих сырых застенках явившегося словно из неоткуда вампира. Но ночь сменилась рассветом, а за ним никто не пришел.

С наступлением утра Гибур стал бояться шорохов и звука шагов за дверью. Те, кто мог придти за ним теперь, явно не стали бы дарить ему спасение, а, скорее всего, поволокли бы на допрос. Но и за весь день никто не явился, только стражник пару раз совал в дверную щель какую-то отвратного вида баланду, есть которую не стал бы ни один здравомыслящий человек. Каждый раз Гибур говорил стражнику, что хотел бы, чтобы о его бедственном положении доложили герцогу Орлеанскому, но ни разу его не удостоили ответом.

К вечеру Гибуру уже хотелось, чтобы за ним пришли, — все равно кто, лишь бы услышать человеческую речь, лишь бы хоть что-то узнать о том, что с ним будет дальше. Его одежда отсырела, он промерз до костей, все его тело ныло, в голове гудело. Однажды Гибур отважился прикоснуться к своему разбитому лицу и едва не закричал от боли. Нос ужасно распух, и стал походить на уродливую картофелину, дышать приходилось ртом. Мучимый голодом, аббат поел немного баланды из каких-то гнилых овощей, и теперь его ко всему прочему мутило.

День сменился ночью. Гибур снова свернулся на тюфячке и на сей раз забылся каким-то тревожным сном. Разбудил его довольно увесистый пинок в бок. Аббат подскочил на месте и едва не закричал от радости, — за ним пришли! И раз уж на дворе ночь, это явно не судейские! Уже в следующий миг Гибур с удивлением увидел, что камера его открыта и в дверном проеме топчется стражник с фонарем в руке, беспокойно глядящий на стоящего рядом с заключенным принца Филиппа. Тот еще раз пихнул Гибура носком сапога, вероятно, побуждая скорее придти в себя.

— Вы уверены, что хотите остаться с ним наедине? — спросил стражник принца.

— Конечно, я уверен, — протянул Филипп, — По-твоему, мне стоит бояться этого жалкого старика?

— Этот жалкий старик — чернокнижник, — заметил солдат.

— Я полагаю, не напрасно под дверью и окном начертаны какие-то знаки. И потом, если бы этот несчастный действительно мог призвать дьявола, разве он не сделал бы этого раньше, чтобы сбежать?

— Но ваше высочество…

— Пошел вон, — устало сказал принц.

Стражник скрылся за дверью, и, согласно предписанию, закрыл ее за собой.

— Я буду поблизости, — проговорил он, задвигая запор, — Если что, вам стоит только крикнуть или постучать, я сей же миг явлюсь.

Филипп молча ждал, пока стражник удалится на должное расстояние. Фонарь остался стоять на полу за его спиной, и Гибур не мог разглядеть выражения лица принца, хотя чувствовал на себе тяжесть его взгляда.

— Вы пришли… — пробормотал аббат, с трудом поднимаясь на ноги, суставы его распухли и ужасно болели, — Я бы сказал — слава Богу, но вряд ли Он приложил к этому руку.

— Ты прав, — согласился Филипп, — Я пришел по собственной воле.

— Пришли помочь мне?

— Конечно. Разве могу я бросить старого друга в беде? Темный Круг своих не бросает… Даже предателей. Он наказывает их сам, не доверяя это правосудию.

— Вы снова об этом, — вздохнул Гибур, — Я уже говорил вам — у меня не было выбора…

— Выбор всегда есть, — оборвал его принц, — Что мешает человеку в решающий момент сказать «нет»? Страх смерти? Страх перед адом? Все это такие пустяки, не правда ли?

Гибур замер, так и не разогнувшись окончательно, спину пронзила такая боль, будто в позвоночник воткнули раскаленный гвоздь.

— Не пустяки, — проговорил он, — вы сами это знаете, и потому должны понимать… Был момент, когда вы тоже не смогли сказать «нет»!

— Я знаю, что меня в аду ждут с распростертыми объятиями, как и тебя. Но только у меня теперь есть возможность оттянуть эту радостную встречу на довольно долгий срок, а у тебя ее нет. На рассвете тебя поведут на допрос, будут пытать, и ты признаешься во всех преступлениях. А еще через пару дней тебя сожгут. В самом деле — чего тянуть, таких чудовищ как ты стоит поскорее отправлять в когти к дьяволу.

Гибур уже понимал, что Филипп явился не за тем, чтобы спасти его или, по крайней мере, не за тем, чтобы спасти его бескорыстно. Что ж… Это вполне логично с его стороны.

— Чего вы хотите? — спросил Гибур.

— Хочу, чтобы ты выдал судьям замыслы принца города, рассказал все о планирующемся убийстве короля и дофина, и о его планах посадить на трон короля-вампира.

— Что?! — Гибур от изумления и ужаса едва снова не свалился на тюфяк. — Вы понимаете, то говорите? Зачем вам это надо?!

— Гибур, не будь идиотом. Как думаешь, почему ты здесь? Это я добавил к показанием Мовуазен некоторые детали о личности монаха, служившего черные мессы.

Несколько мгновений Гибур от возмущения только ловил ртом воздух, не в силах вымолвить ни слова.

— Вы сошли с ума! — наконец, воскликнул он, — Принц убьет вас! Вы отправитесь в ад следом за мной!

— Ничего подобного. Он не узнает о моем предательстве. Он будет думать, что это ты предал его, под пытками или из страха, или просто из желания умилостивить своих палачей.

— Я не предам!

— Правда?

— Лучше я расскажу о том, как служил черные мессы для вас, ваше высочество! Я расскажу о Темном Круге! Я расскажу правду о смерти вашей жены!

Филипп рассмеялся.

— И что? Ты думаешь, меня сожгут на костре вместе с тобой? Все же ты явно лишился разума с перепугу… Я брат короля, и что бы я не совершил, это никогда не станет достоянием гласности, никогда не выйдет за порог камеры пыток. Чем больше ты наговоришь обо мне, тем скорее тебя казнят. А протокол допроса мы все равно сможем подделать. Ты уже предал принца города, хочешь ты того или нет. Как он там говорил?.. Ничья свободная воля не имеет значения?

— За что? За что вы так со мной? — простонал Гибур, хватаясь за голову, — Я помогал вам! Я учил вас магии!

— Дорогой мой аббат, — притворно вздохнул Филипп, — Я всего лишь защищаюсь. Я не хочу умирать, и не хочу участвовать в безумной авантюре твоего предка. Я убил бы его, если бы мог… Но я не могу. Значит, за меня это должны сделать другие.

— Кто?!

— Доминиканцы.

Гибур охнул.

— Узнав о заговоре принца города, его величество король обратится к братству святого Доминика. Эти воинственные монахи ведь умеют должным образом обращаться с вампирами, не так ли? У них для этого достаточно сил и средств. Они выжгут дотла гнездо предводителя вампиров. Никто не спасется. Никто, кроме меня и Лоррена… Ну и тебя, если будешь вести себя правильно.

Гибур подавленно молчал.

— Так что же? Ты поможешь мне? — поторопил его Филипп.

— И что я получу взамен? — спросил Гибур глухо.

— Жизнь.

— Жизнь — в тюрьме?! Я не протяну здесь и недели!

— Отпускать тебя на свободу было бы неразумно, и боюсь, король не согласится. Но ведь тюрьма тюрьме рознь, я позабочусь о том, чтобы тебя поместили в уютные апартаменты, где-нибудь в Бастилии. К примеру, в те, где сидел герцог Бофор во времена фронды. Они не уступают в роскоши дворцовым покоям, ну… разве что только немного. И никто не будет знать, где ты прячешься. В протоколах суда будет значиться, что ты гниешь в Шатле или же и вовсе сожжен. Ну что, подходит тебе мое предложение?

— Как я могу верить, что вы исполните обещание?

— Я даю тебе слово, Гибур.

Аббат скептически скривился, но ничего не сказал. В самом деле, что еще ему оставалось, кроме как верить?

— Будь ты проклят… Будь ты проклят… — бормотал он, мерно биясь головой об осклизлый каменный пол своего узилища, когда Филипп ушел и в его камере снова воцарилась тьма и тишина, — Будь проклят во веки веков…

Из глаз чернокнижника текли слезы.

4.

На следующий день Гибура вызвали на допрос, и он рассказал дознавателям много удивительного и странного, что, строго говоря, не совсем имело отношение к делу, по которому его собирались допрашивать, но явно открывало новые горизонты в расследовании преступлений, связанных с потусторонними силами. Суровые, мрачные господа, обычно не склонные к тому, чтобы выставлять себя дураками, с серьезными лицами слушали жутчайший бред явно обезумевшего чернокнижника о вампирах, которые замыслили заговор против короля. И никто из них не выразил ни словом, ни жестом своего изумления и возмущения, — все были предупреждены, что это дело будет особенным. И все получили высочайшее предписание верить всему, что расскажет безумный аббат, а если и не верить, то хотя бы слушать и, самое главное, скрупулезно записывать каждое его слово и под конец поставить свои подписи под протоколом.

— Ты уверен, что все это стоит показывать магистру доминиканцев? — с сомнением спросил король, прочтя позже протокол допроса, — Он не сочтет, что я спятил?

— Уверен, — ответил Филипп, — Псы Господни знают о вампирах, они поверят, что все рассказанное Гибуром правда. Я думаю даже так — они с удовольствием поверят в это.

На все что происходило дальше, им оставалось только смотреть со стороны.

Охотники-доминиканцы действительно знали свое дело. Однажды ясным весенним днем они по всем правилам осадили один из особняков в центре Парижа и быстро захватили его, несмотря на яростную защиту его многочисленных слуг. Доминиканцев было больше, они были хорошо вооружены, и они были безжалостны и к нечисти и к людям, погубившим свои души тем, что с этой нечистью якшались.

Принц города был достаточно силен для того, чтобы не спать днем, если это требуется, и он сопротивлялся, как мог, отстаивая свой дом, свою жизнь и жизни своих соратников вместе со слугами-людьми. Но, конечно, он не мог выстоять перед несколькими десятками правильно вооруженных людей. Вломившиеся в дом монахи просто расстреляли вампира из арбалетов, болтами с серебряными наконечниками, а после выволокли его, еще живого, во двор, где тот вспыхнул на солнце и сгорел за несколько минут. От него остались только почерневшие от сажи кости.

В тот миг, когда принц умирал, казалось, весь город содрогнулся от внезапной боли, пронзившей сразу несколько сотен существ, связанных с ним семейными узами или же клятвой крови. Многим из них тоже оставалось жить всего несколько часов, — воспользовавшись своеобразной индульгенцией, полученной от короля Людовика, доминиканцы в тот день уничтожили столько вампиров, сколько смогли обнаружить. И было их немало…

Филипп, спавший в своей гардеробной в Пале-Рояле, почувствовал ужасную боль тот час же, когда первый болт с серебряным наконечником пронзил тело его создателя. Филипп знал, что так будет, — знал, что будет испытывать боль вместе с ним, но не думал, что боль будет такой, как если бы убивали его самого. Филипп не мог проснуться, он не мог вскочить и закричать, не мог спастись бегством, хотя ему казалось, что его тело пронзают десятки стрел, смоченных в едком яде. А потом обжигающие лучи солнца положили всему конец. И боль тут же ушла, оставив после себя пустоту, холодную щемящую тоску, и отчетливое понимание того, что случилось нечто непоправимое. И Филипп плакал кровавыми слезами, осознавая весь ужас своего предательства и всю безмерность своей потери. Он сам обрек себя на одиночество, которое пребудет с ним теперь на веки вечные… Обычно принц не видел снов, с наступлением рассвета он все равно, что умирал, он ничего не чувствовал и не сознавал. Но этот злосчастный день он запомнил. Потому что хотя физическая боль и ушла, оставив после себя только горькое послевкусие, боль душевная становилась все сильнее час от часу. Теперь Филипп было свободен, но, похоже, свобода далась ему слишком дорогой ценой… Лоррен чувствовал себя не лучше, он был мрачен, зол и раздражителен. Победа его тоже не радовала.

Но прошло время и выяснилось, что к вампирам вполне относится то же самое, что и к людям — чувство потери перестает быть мучительным и всепоглощающим. Несколько недель или месяцев спустя, Филипп и Лоррен научились жить с пустотой, оставшейся после смерти их мастера, они научились снова заполнять ее друг другом.

5.

Филипп сдержал свое слово и аббата Гибура на следующий же день после того, как тот дал дознавателям «Огненной палаты» нужные показания, перевели из Шатле в Бастилию. Где поселили в апартаментах, в которых прежде обретались только принцы крови, и где тот не терпел никаких лишений. Распрощавшись с надеждой получить бессмертие, Гибур всеми силами пытался придумать, как ему отсрочить свою кончину, но что он мог без своих магических книг и без жертвоприношений? К тому же, как и в Шатле повсюду вокруг его узилища были начертаны знаки, мешающие колдовству. Тьма больше не подпитывала его силы, и довольно скоро они истаяли. Всего через четыре года после заключения, Гибур умер в своей постели от старости. Смерть его, правда, затруднительно было бы назвать тихой и мирной. Как рассказывал позже начальнику тюрьмы наблюдавший за кончиной аббата тюремный врач, бедный узник ужасно мучился, он бился в корчах и страшно кричал и как будто даже отмахивался от кого-то, мешая врачу пустить ему кровь и дать лекарства.

— Казалось, будто все демоны ада разом явились по душу этого человека, — говорил тюремный эскулап, — И все произошло так быстро, что ни я, ни спешно приглашенный священник ничем не смогли помочь ему — ни душе его, ни телу…

Маска посмертного ужаса так и застыла на лице покойного, так что даже жутко было на него взглянуть. Заключенного быстро отпели, зашили в мешок и похоронили на тюремном кладбище.

А Филипп с Лорреном жили в Пале-Рояле еще довольно долго, с помощью косметических средств предпринимая все более тщетные попытки старить свои лица, и с помощью специальных подкладок, подшитых под одежду, создавать видимость нездоровой одутловатости, свойственной преклонному возрасту. Все это было довольно утомительно, но Филипп долго не мог решиться покинуть дворец и навсегда оставить образ жизни, к которому так привык.

Но, в конце концов, пришла пора сделать это. Филиппу в ту пору уже перевалило за шестьдесят и никакие ухищрения уже не могли скрыть того, что он выглядел слишком молодым для столько почтенного возраста.

Настал день и в загородной резиденции принца Сен-Клу была разыграна смерть герцога Орлеанского от апоплексического удара.

А вечером накануне Филипп повздорил с королем, который считал, что тот требует слишком многого, когда просит переписать на свое вымышленное имя все новые и новые средства. До того он выпросил уже немало!

— Ты же не хочешь, чтобы твой брат был голодранцем?! — возмущался Филипп, — У меня целая вечность впереди, я должен обеспечить себе достойное существование!

— Того, что ты уже получил, хватит на целую вечность десятку таких, как ты и твой Лоррен, — отвечал король, — Ты должен оставить хоть что-то и своим живым потомкам!

— Им не нужно столько, сколько мне! Деньги могут обесцениться, драгоценности у меня могут украсть, мне нужны еще и земли!

— Золото никогда не обесценится, — парировал король, — А украсть у тебя что-то еще посложнее, чем у Мазарини. С какой стати я перепишу земли, принадлежащие твоей семье, какому-то безродному дворянчику? И потом — аббатства отдающие свой доход нежити, по-моему, это уже слишком!

Филипп назвал короля скрягой, и они еще долго громко выясняли отношения, на радость дворцовым сплетникам, которые, хотя и не вполне понимали, о чем идет речь, смогли сделать вполне правильные выводы: Филипп снова что-то требует, король снова пытается его образумить.

Его величество так и не одарил брата недвижимостью, и, как выяснилось, оказался весьма прозорлив. Не прошло и ста лет, как во Франции разразилась революция, и все земли перешли в руки черни. Потом у них, конечно, все отобрали снова, но к бывшим хозяевам имущество вернулось далеко не в полном объеме. А золото не обесценилось. И драгоценные камни не потеряли в своей стоимости, даже наоборот. Филипп хранил свои сбережения в разных банках и хотя, в перипетиях войн, революций и прочих катаклизмов, некоторые из них переставали существовать, другие напротив крепли и богатели, выплачивая своим клиентам весьма солидные проценты с вкладов.

Но все это было позже, а в тот последний вечер, когда Филипп готовился покинуть Версаль, чтобы никогда больше туда не возвращаться, он крепко обнял брата и тот обнял его в ответ.

— Не могу поверить, что больше не увижу тебя, — сказал король.

— Но ты хотя бы будешь знать, что я все еще брожу по земле, тогда как мне придется пережить известие о твоей кончине. Умрет Лизелотта, умрут дети, и не останется никого на этом свете, кого я знал и любил.

— У тебя есть Лоррен, — заметил король.

— Это примиряет меня с действительностью, — согласился Филипп.

Прикинуться мертвым принцу не составило труда. Сложнее оказалось устроить похороны, ведь невозможно было сделать так, чтобы покойника ни разу не вынесли на свет, и уж подавно — чтобы над ним не читали молитв и чтобы его не отпевали в церкви.

Поэтому тот час же после того, как врач констатировал егосмерть, не совсем умершего Филиппа подменили приготовленным заранее настоящим покойником, подходящей комплекции, лицо которого закрыли восковой маской, вылепленной с лица герцога Орлеанского. Восковые маски были традицией среди знати и особенно среди представителей королевского семейства: прощание всегда было долгим, а тело в прогретой свечами комнате начинало разлагаться, лицо менялось не к лучшему… Воск же сохранял видимость благообразия черт и ровного тона кожи. Так что, вдыхая вонь разложения, стража у ложа усопшего и придворные, явившиеся для прощания, ничуть не удивлялись тому, что лицо покойного прикрыто восковой маской. Над покойным были совершены все священные обряды, а потом траурный кортеж отвез тело в королевскую усыпальницу при аббатстве Сен-Дени, где оно было погребено рядом с Генриеттой и их умершими в младенчестве детьми.

Это было слишком большой честью для скромного монаха-кармелита, коим и был усопший, но пришлось согласиться на такое кощунство, Людовик был против того, чтобы хоронить пустой гроб.

Придворные удивлялись, что король проявил мало скорби по поводу внезапной кончины брата, не отменил никаких увеселений и даже велел сыну умершего герцогу Шартрскому, который, впрочем, уже вполне мог именоваться новым герцогом Орлеанским, отправляться на охоту так, как если бы ничего не произошло.

— Никак не могу привыкнуть к тому, что моего брата больше нет, — вздохнул король за обедом, и это был единственный раз, когда он вслух вспомнил о нем.

Филипп не уезжал далеко, он всего лишь переехал в свой новый дом, располагавшийся неподалеку от особняка бывшего принца города. Нынешняя правительница парижских вампиров проживала совсем в другом месте.

Филипп хотел отправиться в путешествие, но ему было необходимо дождаться Лоррена, который не мог «умереть» следом за ним, потому что, как выяснилось, не закончил еще все свои земные дела. Почему он не мог подумать об этом раньше, оставалось для Филиппа загадкой. Но, тем не менее, Лоррен отправился в мир иной только через несколько месяцев после смерти своего сюзерена, и кончина его была разыграна почти по тому ж сценарию, что и у Филиппа, — его поразил апоплексический удар. Разве что похороны его прошли не столь помпезно и с подменой покойников возиться не стали.

— Куда бы нам отправиться теперь? — размышлял Филипп, в тот первый вечер, когда они оба, наконец, получили свободу, и официально получили статус нежити, — Может быть, в Рим? Мне всегда хотелось познакомиться с Чезаре Борджиа… Он ведь принц Рима, ты знаешь? Может быть, стоит даже дать ему клятву крови и поселиться в Италии надолго? Мне кажется, там может быть интересно, не так скучно, как здесь…

Лоррен не разделял его энтузиазм, Италия вызывала у него нехорошие воспоминания.

— Я бы поехал в Америку, — сказал он.

— Почему?

— Полагаю, там не особенно действуют законы, установленные Советом, и можно жить в свое удовольствие, не думая о том, что кто-нибудь схватит тебя за руку, когда ты соберешься кого-нибудь сожрать.

Филипп посмотрел на него как на умалишенного.

— Ты хочешь, чтобы я бегал по лесу вместе с дикарями?

— Ну почему же? Мы можем поселиться в нашей колонии…

— И жить в свое удовольствие в каком-нибудь форте, где нет портных и парикмахеров? Где нет возможности принимать ванну каждый день? Где вся моя одежда превратиться в тряпье? Где я должен буду кусать грубых солдат или их ужасных жен в ожидании очередного набега туземцев?!

— Простите, я об этом не подумал.

— Ты вообще редко утруждаешь себя тем, чтобы думать! Все, мы едем в Италию! Больше я никогда не буду спрашивать твоих советов!

— Может быть, в таком случае, вы сами возьметесь купить карету и сами позаботитесь о гробах? И о том, чтобы найти людей, которые повезут нас в эту вашу чертову Италию? — разозлился Лоррен, — Раз уж я не умею думать!

— Нет, всем этим займешься ты, — улыбнулся Филипп, — Я буду принимать важные решения, а ты позаботишься о том, чтобы воплотить их в жизнь. Я верю, что на это тебя хватит.

— Вот спасибо!

— И не смей дуться! Когда ты злишься, то становишь просто неотразим, как тогда во Франш-Конте, когда ты примчался с поля боя весь перепачканный кровью. Я растаю, внезапно поглупею, и позволю тебе все, даже утащить меня в Америку к дикарям.

— Может быть, мне стоит все время злиться?

— Не стоит. И поверь мне, мой милый, тебе самому будет гораздо спокойнее, если ты отвезешь меня в Италию.

Уже через несколько дней они отправились в путь. И, хотя Лоррен все устроил наилучшим образом, Филипп, конечно же, был им недоволен. Карета показалась ему слишком маленькой и неудобной, — в нее не помещались все сундуки с одеждой, которые принц собирался взять с собой. Внутренняя обивка его гроба оказалась гадкого цвета, — как можно было выбрать такой мрачный оттенок ткани?! Да и возничий был Филиппу крайне неприятен, он счел, что человек с таким лицом, явно вор и разбойник, хотя его и рекомендовала Лоррену сама новая принцесса города. Лоррен не обращал внимания на его ворчание, думая о том, что Филиппу, наверное, в самом деле, просто нравится его злить.

 

Глава 1.

1.

Отъезд из Франции стал, пожалуй, самым серьезным изменением в жизни Филиппа, не исключая даже его обращения в нежить. Что бы с ним не происходило доселе, — он был братом короля, и это было лучшим титулом на свете, позволявшим пользоваться всеми возможными привилегиями и не иметь совершенно никаких обязанностей. Теперь все стало совсем иначе. Филипп больше не являлся герцогом Орлеанским, он был всего лишь молодым и прискорбно слабым вампиром, вынужденным подчиняться правилам и проявлять осторожность. Приезжая в любой крупный город, Филипп должен был идти на поклон к его хозяину и приносить ему клятву верности, обещая послушание на все то время, что он собирается жить на его земле. Все это ужасно раздражало. Подчиняться кому-то было для Филиппа, по-прежнему, трудно и неприятно. И признаться, получалось это у него не особенно хорошо, даже когда он старался.

Почти пятьдесят лет они с Лорреном путешествовали по Европе, останавливаясь то в одном городе, то в другом. Иногда Филиппу даже казалось, что он готов поселиться в каком-то из них надолго, но все равно, проходило несколько лет, и он неизменно начинал страшно скучать, нарушал правила, которые обязался выполнять, в итоге ссорился с местным принцем вампиров и снова снимался с места. Филипп был достаточно осторожен, чтобы не совершать чего-то совсем уж вопиющего, за что его могли бы приговорить к смерти, его проступки скорее были из разряда мелких шалостей, направленных на то, чтобы позлить очередного тупого, высокомерного, заносчивого, занудного и унылого ханжу, которому каким-то образом удалось пробиться к власти. Но его репутация становилась все хуже.

— Вам следует самому стать принцем города, — говорил ему Лоррен, когда в очередной раз они наблюдали за погрузкой в дорожную карету своих гробов, — Иначе вы так и будете переезжать с места на место до бесконечности. Вернее до той поры, пока вас не откажутся принимать хозяева всех хоть сколько-то приличных европейских городов.

— Тебя это должно бы радовать, — мрачно отвечал ему Филипп, — тогда нам не останется ничего иного, как ехать в твою любимую Америку.

— Боюсь, до того, как вы примете мудрое решение перебраться за океан, Совету надоест принимать поступающие на вас жалобы и они решат от вас избавиться.

— Ну да, а принцем города, по твоему, они мне стать позволят? Может быть, даже поднесут мне символические ключи, предварительно убив предыдущего принца? Потому что сам я не справлюсь ни с одним из них. Они слишком стары. И никто из них, черт возьми, не настолько глуп, чтобы сидеть на предписанной Советом диете. Все убивают, но тихо и осторожно. Так что, мой милый, в ближайшие лет двести — если мы с тобой столько протянем — нам не получить власть над чем-нибудь значительнее чахлой деревеньки. Где мы с тобой будем единственными вампирами. И куда за нами вскоре приедут охотники. Потому что ты сожрешь всех наших подданных.

— Можно подумать, вы будете вести себя, как монашка…

— Не буду. Потому что я не собираюсь становиться принцем деревни. Как, впрочем, и принцем города. Это слишком хлопотно. И скучно… Все скучно! Черт! Знаешь что, давай все же поедем в Норвегию! Или где там сейчас обретаются шведы? Поможем Карлу XII воевать с Россией, пока он окончательно не сдал позиции.

— Вы уверены? Может быть, лучше взять сторону русских? — улыбнулся Лоррен, — Мне-то все равно… Но вам, возможно, шведы покажутся более эстетичными в гастрономическом плане, чем эти дикари с востока.

— Ах, Лоррен, на войне все одинаково грязны и вонючи, — вздохнул Филипп, — Что делать, — нет в мире совершенства. Либо сиди в цивилизованном городе и скучай, либо лезь в пекло, где можно убивать, сколько вздумается, но шеи у всех будут грязными.

На самом деле грязные шеи были наименьшим неудобством из всех, что могли ждать вампиров на войне. Там, где города и селения бесконечно переходили из рук в руки и постоянно случались то грабежи, то пожары, было очень сложно обеспечить себе по настоящему надежное убежище на время дневного сна. В последней своей эскападе по местам кровавых сражений между Францией и Испанией, Филиппу приходилось терпеть суровые лишения и частенько даже спать на кладбищах в склепах, — ради своей причастности к войне он готов был пойти на многие жертвы. Но даже на кладбище не было безопасно. Не только вампиры стремились извлечь пользу из военной неразберихи, это делали все, кто только мог, не упуская ни единого шанса разжиться чем-нибудь ценным. Случалось, что мародеры обчищали не только дома живых, но забирались и в склепы, пограбить покойничков, пусть даже все, что они могли бы добыть, оказывалось крестом или старинной шпагой. Ценилось все, что можно было продать хоть за грош. Хорошо, что жулики предпочитали не выволакивать гробы на свет, а вскрывали их там же, на месте, при свете фонарей. Хорошо, что вампиры не были совсем уж беззащитны днем и в темноте подземелья вполне могли подняться и оторвать парочку голов. Это было даже забавно. Придавало существованию некую особенную остроту.

А однажды на кладбище неподалеку от какого-то испанского городишки разыгралось целое сражение, и в том самом склепе, где спали вампиры, засел отряд, некоторое время успешно отстреливавшийся от противника. Один из солдат не захотел погибать понапрасну и, когда стало ясно, что бой проигран, затаился в самом темном углу, спрятавшись между гробов, где просидел до самой ночи. Ночью его съели вампиры.

— Ненавижу дезертиров, — сказал ему Филипп прежде чем впиться зубами в шею.

На войне действительно не было скучно, и, главное — никто не считал трупы, особенно если это трупы простых солдат.

Первые несколько лет после отъезда из Франции Филипп пристально следил за всем, что происходило на родине, принимая близко к сердцу любую мелочь, касалась ли она какой-нибудь очередной несправедливости в отношении его детей или учреждения нового налога. Как в старые добрые времена, он бурно негодовал по поводу подлости или глупости своего брата-короля и порывался ехать в Версаль, чтобы устроить ему скандал. Или попросту съесть. Так было вплоть до 1715 года, пока Людовик XIV не умер. После этого, будто оборвалась нить, связывающая Филиппа с домом, и хотя еще была жива его жена, и был жив сын, ставший регентом при малолетнем дофине, все же, мир людей внезапно стал Филиппу неинтересен. Может быть, дело было в том, что как-то вдруг в одночасье ушла его эпоха.

Филипп больше не вспоминал о прошлом и не интересовался ничем, что происходит во Франции, ограничиваясь разве что тем, что в военных конфликтах всегда принимал сторону соотечественников, и старался не жрать своих — если, конечно, они не были дезертирами, — предпочитая наносить урон войскам противоборствующей стороны. И он даже не мыслил о том, чтобы вернуться, пока был жив кто-то из его семьи, возможно, из опасения не преодолеть искушения и как-нибудь вмешаться в их жизнь. А может быть, ему просто не хотелось видеть, как капля за каплей этот мир покидает все, что имело для него ценность. Проще было наблюдать издалека. А еще лучше вовсе не наблюдать.

Впервые Филипп приехал в Париж в 1749 году во время царствования Людовика XV, когда все, кто знал его когда-то живым, давно уже благополучно отправились в мир иной. Город был все тем же. И вместе с тем он разительно переменился. В Париже бесконечно все обновлялось и перестаивалось в соответствии с новыми веяниями моды, а пятьдесят лет довольно большой срок, чтобы изменения стали весьма заметны. Давно брошенный королями Лувр пришел в совершенное запустение, в Пале-Рояле так сильно переменилось внутреннее убранство, что там с трудом можно было что-либо узнать, неизменными остались только стены. Лишь Версаль и Сен-Клу хранили дух прошлого. Сен-Клу — в силу своей провинциальности, а Версаль просто потому, что изгнать из него образ его создателя было совершенно невозможно.

Бродя по городу, Филипп постоянно пребывал в депрессии и жаловался на то, что Париж изменился к худшему. Теперь он называл своего покойного брата не иначе как великим королем и с презрением относился к его преемнику, считая его жалкой бездарью.

— Если вам так не нравится здесь, отчего бы не уехать? — флегматично спрашивал его Лоррен. Филипп отвечал, что они уедут, как только он поймет, куда именно ему хочется. Но, вероятно, он так и не смог ничего придумать. Потому что они не уехали. Не уехали насовсем, ограничиваясь только мелкими вылазками на очередную войну.

После трагической и странной смерти Гийома де Гибура, принцессой вампиров Парижа стала прекрасная Диана де Пуатье, которая вот уже семьдесят лет вполне благополучно управляла городской нечистью, постепенно меняя магический Париж под собственные представления об идеале. Диана очень внимательно относилась к тому, кого обращают ее подданные, покровительствуя в получении бессмертия людям, наделенным какими-то особенными талантами, увлеченным наукой или искусством, красивым и утонченным. Все они обожали свою правительницу и поддерживали во всем, никто не строил против нее козни, никто не стремился захватить власть, никто не нарушал законов, и последние пару десятков лет Париж был благостен как никогда доселе.

Нет, конечно, у Дианы были свои стражники, охранявшие ее покой и номинально следящие за порядком, но по большому счету, принцесса взвалила охрану города на охотников. Те не возражали. Потому что были рады в кои то веки полностью действовать по собственному разумению и избавиться от необходимости отчитываться перед кровососами. А еще потому, что они тоже считали мадам де Пуатье идеальной правительницей нечисти — еще бы, ведь при ней вампиры стали почти безопасны. И точно так же, как все ее подданные, они относились к принцессе с почтением и даже почти с приязнью, — что было вообще-то случаем беспрецедентным, — готовы были ее оберегать от всех несчастий и решали все возникающие проблемы, разбираясь собственными силами с пришлыми вампирами или оборотнями, которые периодически наведывались в Париж пошалить, не предъявляя принцессе никаких претензий. Хотя, уж, по крайней мере, с вампирами разбираться была обязана она сама.

Диану сложившийся порядок совершенно устраивал, она избавила себя от дел неприятных и занималась только тем, что любила: устраивала балы и праздники, спектакли и литературные чтения, а так же анонимно жертвовала средства на приюты для сироток и больницы для бедных.

Приезд в город Филиппа с Лорреном принцесса приняла без особого восторга, эти двое как-то совершенно не вписывались в ее приятное, не склонное к кровожадности сообщество, и Диана очень надеялась, что они не задержатся в городе надолго — как не задерживались нигде и никогда. Но пока они жили здесь, и раз уж она приняла от них клятву верности, Диана должна была придумать, как ими управлять. В отличие от принцев-мужчин, мадам де Пуатье не стала сразу демонстрировать свою силу и доказывать превосходство, она использовала свой обычный прием, помогавший ей манипулировать большинством мужчин, будь они живыми или мертвецами, — изобразила слабую женщину, которая сама нуждается в защите, и заставить страдать которую может только совершенно бездушное и безжалостное чудовище. Она не приказывала и не угрожала, она всего лишь иногда просила оказать ей любезность: не глумится над стражей в Пале-Рояле, не пугать своих потомков, бродя по их покоям посреди ночи и прикидываясь привидениями, не устраивать совсем уж разнузданных оргий. Она постаралась стать Филиппу другом, держала его поближе к себе, чтобы приглядывать, и частенько обращалась с советами по поводу и без, демонстрируя, как важно и ценно для нее его мнение. Благодаря такой политике приручить Филиппа ей оказалось не сложно. Труднее было с Лорреном, который оказался тем самым редкостным бездушным чудовищем, которое не боялось огорчать нежную и трепетную даму, игнорируя ее просьбы и, более того, откровенно демонстрируя свое мнение о том, что она никудышная принцесса города и не должна была брать на себя обязанности, с которыми не в состоянии справляться.

— Вы слишком сжились со своей ролью любовницы короля, — заявил он ей однажды, — Для вас она идеальна. Вот только короля при вас, увы, сейчас нет. Это большая трагедия для всех нас.

Никто не смел разговаривать с принцессой в таком хамском тоне, и хотя Диана не любила наказывать своих подданных, сейчас она должна была это сделать. Тем более — на сей раз, ей этого даже хотелось. Она терпеть не могла Лоррена.

— Короля при мне действительно нет, — согласилась Диана, — И я вам признаюсь, шевалье, что печалюсь об этом не меньше, чем вы. Я, поверьте, была бы совсем не против того, чтобы переложить хотя бы часть забот на чьи-то сильные плечи. Но, повторюсь, — короля нет. Его как не было в тот момент, когда Париж оказался повержен в хаос после гибели господина де Гибура, так нет и сейчас. А раз уж вы так упорно призываете меня исполнять свою роль, как полагается — извольте, за свое непочтительное поведение отправляйтесь в гроб. Для начала на неделю. Надеюсь, этого времени вам хватит, чтобы вдосталь поразмыслить над собственными обязанностями перед нашим сообществом и придти к правильным выводам.

Лоррен только презрительно усмехнулся.

На самом деле он здорово разозлился, но вынужден был подчиниться. Диана была его сильнее, и все равно уложила бы в гроб. Так к чему унижаться, предпринимая жалкие попытки защищаться?

Чуть позже, в сопровождении стражей и Филиппа он отправился к месту своего заточения и улегся в окованный серебром гроб, выглядевший древним и пыльным, будто им не пользовались уже лет триста. Филипп нежно поцеловал Лоррена на прощанье, стараясь не прикоснуться к серебряным пластинам.

— Какое-то варварство, — пробормотал он, — Ночи через три я уговорю Диану выпустить тебя.

— Не стоит так беспокоиться.

— Ты напоминаешь мне герцога Бофора, он так же отправлялся в Бастилию — как какой-нибудь идиотский герой, страдающий за правое дело. Это выглядело смешно и глупо. Впрочем, герцогу печалиться было не о чем, его в тюрьме сытно кормили.

— За радость сказать нашей драгоценной принцессе, кто она есть на самом деле, я готов поголодать, — сказал Лоррен.

— Если ты уже не заткнешься, — подал голос один из стражей, — То после того, как выйдешь отсюда, будешь иметь дело со мной.

— Страшно до дрожи, — пробормотал Лоррен, — Ладно, закрывайте уже крышку и убирайтесь ко всем чертям!

С тремя ночами ничего не вышло. Диана продержала его в гробу всю неделю.

— Ты способен разозлить даже ангела. Не могу понять, что на тебя находит порой, — ворчал Филипп, открывая гроб любовника по истечении срока его заключения, — Вот черт, Лоррен! Ты ужасно выглядишь!

— Я и чувствую себя соответственно, — пробормотал изголодавшийся Лоррен, и жадно кинулся на приведенную для него жертву.

Филипп не дал ему напиться вдоволь, оттащив от человека слишком быстро.

— Аккуратнее! Еще не хватало, чтобы ты сейчас кого-нибудь убил. Я привел тебе еще одного…

— Если я кого-то убью, виновата будет она.

— Диана добра к тебе необычайно. Позволил бы ты ляпнуть что-то такое кому-нибудь из принцев, он бы тебе башку оторвал.

— Никому из принцев я бы такого не говорил, повода не было. Скажете, я не прав, называя нашу так называемую принцессу ничтожной шлюхой?

— Прав ты или не прав — какая разница?! — разозлился Филипп, — Просто заткнись и не смей ее раздражать! Я не хочу, чтобы нас выставили из Парижа, меня здесь все устраивает!

После этого инцидента отношения Лоррена с принцессой были весьма натянутыми, но теперь Лоррен, по крайней мере, не высказывался вслух, о чем думает.

2.

Бездарного короля на троне Франции сменил еще более бездарный, и, в отличие от многих своих предшественников, среди которых встречались личности ничуть не более выдающиеся, ему не досталось в поддержку ни хорошей жены, ни достойного премьер министра. Ему удивительно не повезло. Все сошлось одно к одному, чтобы привести страну к катастрофе. Это было похоже на злой рок или на проклятье.

Как и многие никудышные короли Людовик XVI в сущности был очень неплохим человеком, любил свой народ и честно хотел всем добра. К сожалению, он не знал, что сделать счастливыми сразу всех невозможно, даже если очень хочется. Народ этого тоже не знал, поэтому принял за чистую монету уверения нового монарха, что сейчас своей волей он сразу накормит всех голодных и сделает богатыми всех нищих. Как это осуществить, если казна пуста и страна разорена не слишком умелым правлением предшественника? На этот вопрос нет внятных ответов ни у кого из сановников, все противоречат друг другу, одни предлагают реформы, другие представляют убедительные доказательства, почему эти реформы невозможны. А принять решение самому и следовать хоть какой-то линии просто страшно, очень-очень страшно для человека, не рожденного быть властелином. Гораздо проще плюнуть на все и позволить всему идти своим чередом в надежде, что все устроится как-нибудь само собой.

Если у кормила власти достаточно долго не появляется выдающегося человека, то рано или поздно такой человек находится где-нибудь в низах. Во Франции этих последних оказалось даже в избытке. Народ всегда готов побунтовать, даже если повод неочевиден, но в сложившейся по истине возмутительной ситуации с вялым и бестолковым государем, и поводов искать не пришлось. Отчаявшимся и озлобленным, разочарованным в своем короле, ненавидящим свою королеву людям можно было всего лишь сказать «вперед», и указать примерное направление, чтобы стихия снесла все плотины. С этим вполне успешно справились Честные, Суровые и Неподкупные Друзья Народа. То, чем все закончится в конце концов, даже они, вряд ли могли подозревать… Хотя, впрочем, может быть, они надеялись на это с самого начала. Решительности им было не занимать.

С самого начала 1789 года Париж волновался как бурное море, терзая несчастного короля бесконечными требованиями. В конце концов, Людовик согласился созвать Генеральные Штаты, но ничего конструктивного из этого не вышло, кроме того, что третье сословие ясно дало всем понять, что больше не позволит не принимать себя в расчет. Опьяненные собственной значительностью, депутаты от народа покинули Генеральные Штаты и созвали собственное Национальное собрание, куда милостиво пригласили остальных. К июню в Национальное собрание вошла большая часть духовенства и даже кое-кто из дворян, с нынешним герцогом Орлеанским во главе, тоже мнящим себя Другом Народа. Это было какое-то феерическое умопомрачение, горячее и чистое желание изменить мир, головокружительное ощущение того, что история творится прямо здесь и сейчас твоими собственными руками, и можно все, — создать Конституцию, избавиться от деспотии, диктовать свою волю сильным мира сего, заставить их бояться себя и уважать. Умопомрачение это было заразным, как чума, и охватывало представителей всех слоев общества, лечению оно не поддавалось.

Когда только начались первые волнения, кое-кто из вампиров стали покидать город. В большинстве своем это были те, кто не являлся птенцами Дианы, не имел в Париже собственности и не считал этот город своим домом, обретаясь здесь временно по каким-то своим причинам. В Париже становилось неспокойно, было правильнее переехать и подождать где-нибудь в безопасности, чем кончится дело, и потом — при желании — вернуться.

Диана никого не удерживала. Сама она долго не хотела признавать надвигающуюся опасность. Так же как и король Франции, она надеялась, что все как-нибудь решится само собой и власти наведут в городе порядок. Диана повидала на своем веку множество народных волнений, и никогда еще они не переходили ту грань, когда могли бы стать опасными для вампиров.

— Почему же король не призовет в город войска и не наведет порядок? — удивлялась она.

— Потому что сейчас уже поздновато, — говорил ей Филипп, — Чернь взбудоражена и так просто не откажется от своей игры в равноправие. Будет бойня.

— И что же, по вашему, следует делать королю?

— Откуда мне знать… Боюсь, сейчас ему не остается ничего другого, как подыграть своим подданным. Провозгласить, что он тоже за свободу и равенство и позволить им принять конституцию. А потом, когда все успокоится, можно будет тихо все вернуть на круги своя. Наверное.

Бойни не было. Потому что, хотя Людовик все-таки отдал приказ войскам навести порядок в городе, как выяснилось, солдаты тоже успели заразиться революционным духом и большей частью перешли на сторону народа, помогая горожанам громить город. Утром 14 июля началось настоящее светопреставление. Заблаговременно разжившиеся ружьями и пушками в Арсенале и Доме Инвалидов, люди наводнили улицы в непреодолимом желании разрушать. К счастью, в тот день, они не особенно разменивались по мелочам и, хотя кое-какие особняки и лавки по ходу дела разграбили и предали огню, горожане имели вполне определенную цель и стремились к ней. Они шли к Бастилии. Казалось бы, — это было смешно. Как можно практически голыми руками взять хорошо укрепленную крепость? Но, как известно, при известной доле упорства нет непреодолимых препятствий, к тому же почти у каждой крепости есть уязвимые места, нужно только до них добраться.

После того, как гарнизон Бастилии отказался сдаться, был устроен штурм, осаждающие легко проникли в наружный двор тюрьмы и разрубили цепи, удерживавшие в поднятом состоянии подвесные мосты. Дальше все пошло веселей. Гарнизон крепости сопротивлялся, но он был не достаточно велик для того, чтобы противостоять целому городу, и, спустя несколько часов осады стало ясно, что ему не устоять.

Комендант крепости не желал сдаваться и, вероятно, в припадке безумия решил, что будет лучше взорвать Бастилию, нежели сдать ее осаждающим, но к счастью ему не позволили этого сделать. Солдаты не захотели умирать, они остановили своего командира и на спешно созванном военном совете приняли решение сдаться.

Над Бастилией был поднят белый флаг, и уже через несколько минут слегка потрепанная, но оттого еще более возбужденная и разъяренная толпа вломилась во внутренний двор главной государственной тюрьмы. Предводители революционеров пытались поддерживать порядок, но, как водится, тщетно. Горожане жаждали крови. Тут же во дворе они повесили нескольких солдат и офицеров, а коменданта обезглавили и, насадив его голову на пику, позже радостно расхаживали с ней по Парижу, празднуя свою первую значительную победу. По пути они разорили еще несколько лавок. Особенно сильно пострадали те, что торговали вином.

Большинство вампиров благополучно проспали это знаменательное событие, когда после заката, они появились на улице, то не узнали город, в нем царила самая разнузданная анархия и, казалось, совершенно никто не собирался озаботиться наведением порядка.

Приняв решение поселиться в Париже, Филипп купил себе дом на набережной Сены, неподалеку от Ситэ и теперь находился в самом центре событий. Спальня вампиров была устроена в подвале и достаточно хорошо укреплена, чтобы проникнуть в нее было довольно затруднительно и людям и огню. Впрочем, в тот день дом не пострадал, ликующая чернь обошла его стороной, к большой радости затаившей за его стенами обслуги.

После наступления сумерек заикающийся от страха мажордом вкратце рассказал своим хозяевам то, что знал, а знал он не так уж много, потому что боялся высовывать нос на улицу: город в руках этих безбожников и бандитов, они громят все на своем пути, и поют свои ужасные песни! Да-да, солдаты поют вместе с ними! Пару часов назад конюх решился выйти, чтобы узнать новости, и, вернувшись, заявил, что мятежники захватили Бастилию! Как такое может быть?! А что происходит в Версале никому не известно! И может быть, — о Боже, Боже правый! — бунтовщики захватили и его тоже!

Мажордом был сильно удивлен, не заметив ни страха, ни смятения на лицах своих господ.

— Ну что ж, похоже, теперь нам не придется ехать куда-то для того, чтобы развлечься, — протянул Лоррен, — В Париже становится интересно. Мне просто не терпится прогуляться, а вам?

Он повернулся к Филиппу и не смог удержаться от улыбки, увидев каким азартом горят его глаза.

— Черт, черт, черт, — пробормотал Филипп, — Они, в самом деле, взяли Бастилию?! Это не просто бунт, это… Я уж и не знаю что! Революция?!

При этом последнем предположении мажордом сдавленно охнул, побледнел и схватился за сердце.

— Да бросьте, — сказал Лоррен, — Французы на такое не способны. Сейчас они сожгут парочку домов, пограбят ростовщиков и перепьются. Потом ужаснутся содеянному, но, чтобы не потерять лицо, пойдут с очередной петицией к королю.

— Наверное… — согласился Филипп, — Но все же… — он недоверчиво покачал головой, — Они взяли Бастилию, Лоррен! Как бы мне хотелось это видеть! Жаль, что все самое интересное происходит днем!

Лоррен притянул его к себе и страстно поцеловал.

— Мы сможем сделать и ночь интересной, — проговорил он, — Представьте, толпы народа, неразбериха, и никаких охотников вокруг! М-м… — Лоррен облизнулся, — Мы славно попируем сегодня. Идемте, ну же!

Когда они уже были у дверей, их догнал несчастный голос мажордома.

— А что делать нам?!

— Пойти и присоединиться к бунтовщикам! — рассмеялся Лоррен, — Быть может, на вашу долю еще хватит вина и девок!

— Запереть дом, погасить везде свет и сидеть тихо, — сказал Филипп.

— А если кто-нибудь все же захочет ворваться?

— Черт тебя возьми, Жером! — простонал Филипп, — Дом защищен магией, ты забыл?! Но если парижанам и это не почем — встречайте их с песнями и кричите о свободе, равенстве и братстве, сойдете за своих!

3.

Интеллигентные парижские вампиры, в изумлении и ужасе от происходящего собирались в доме принцессы города, ожидая от своей правительницы указаний, как жить дальше. Дом мадам де Пуатье был лучше других защищен охранными заклятьями, у всех дверей подобно каменным изваяниям застыли стражи, здесь было сейчас самое безопасное место в Париже. И, хотя вампиры были практически неуязвимы ночью, и могли бы сейчас заняться тем, чтобы подготовить себе надежное убежище на время дневного сна, они так привыкли рассчитывать на мудрость Дианы, что предпочитали быть сейчас рядом с ней.

Кто-то был зол и мрачен, кто-то строил предположения и пытался прогнозировать дальнейшее развитие дел, кто-то делился страшными историями, о которых слышал или свидетелем которых был сам. Одна трепетная вампирша рыдала кровавыми слезами и заламывала в отчаянии руки, рассказывая о том, как отправилась после заката проведать свою подругу, бывшую возлюбленной какого-то известного военачальника, и обнаружила ее дом ограбленным. Окна были распахнуты! И, кажется, пол был запорошен пеплом! Других подробностей несчастная вампирша не разглядела, опрометью кинувшись оттуда вон. Какие-то дамы пытались ее утешать, но было видно, что и сами они перепуганы до полусмерти.

Диана не сразу появилась перед своими подданными, некоторое время она совещалась со стражами, отправленными ею после наступления темноты оценить обстановку в городе, после чего собрала для приватной беседы наиболее старых и мудрых вампиров, составлявших ее маленький совет.

В момент принесения своей принцессе клятвы крови, вампиры устанавливали с ней особенный ментальный контакт, благодаря которому та могла в любой момент мысленно обратиться к ним с каким-то сообщением или призвать к себе. За несколько часов до рассвета все вампиры города, из тех, кто по какой-то причине еще не прибыл в ее дом, услышали приказ явиться.

Филипп и Лоррен откликнулись на него почти последними. Прежде чем нанести визит принцессе, им пришлось вернуться домой и переодеться, потому что после прогулки по городу их одежда была изрядно заляпана кровью. Но, несмотря на вполне благопристойный внешний вид, как только они появились в парадной зале, где Диана обычно устраивала масштабные официальные мероприятия — до сего дня большей частью это были балы или приемы в честь каких-нибудь высокопоставленных гостей, — все присутствующие обратили взоры к ним. И все смотрели на их довольные лица с ужасом и осуждением, а кое-кто, впрочем, еще и с завистью. Зная этих двоих, никто даже не усомнился в том, чем они занимались в охваченном безумием Париже. Как это подло и низко, воспользоваться беспорядками в городе, чтобы иметь возможность без помех нарушить закон!

Только лицо Дианы оставалось бесстрастным.

— Итак, теперь, когда почти все в сборе, я хочу огласить принятое мной решение, — проговорила она, — Поскольку в Париже становится слишком опасно, и король, похоже, не в состоянии в ближайшее время навести здесь порядок, я собираюсь как можно быстрее покинуть город. И предлагаю всем присоединиться ко мне.

Некоторое время в зале царила мертвая тишина, вампиры застыли в скорбной неподвижности. Только что они получили подтверждение того, что их страхи не напрасны, если уж принцесса собралась покинуть свой город, значит оставаться здесь действительно смертельно опасно.

— Несколько наших братьев и сестер уже погибли сегодня в охваченных огнем или разграбленных домах, — продолжала Диана, — Есть и такие, кто просто не отвечает на мой зов, и я не чувствую их… Мы сильны, мы умеем защищаться, но я не вижу смысла рисковать собой, противостоя разъяренной толпе. Сегодняшняя ночь — только начало. Будут еще грабежи и пожары, я достаточно хорошо знаю людей, чтобы предположить, что они не остановятся на достигнутом. Как скоро король сможет восстановить порядок, никому не известно… Я надеюсь, что это произойдет в самое ближайшее время, и тогда мы сможем вернуться.

— Но куда мы поедем? — подала голос та самая вампирша, которая рыдала по погибшей подруге.

— Я хорошо знакома с принцами и принцессами нескольких больших европейских городов, — отвечала Диана, — Уверена, что никто из них не откажется принять нас.

Обговорив еще какие-то мелкие подробности предстоящей эвакуации, Диана оставила своих подданных в десятый раз обсуждать происходящее в городе и пригласила Филиппа с Лорреном в свой кабинет.

— Сегодня вы нарушили закон, — проговорила она, когда они остались одни.

— Ничего подобного, мадам, — улыбнулся Филипп, — Нет ни одного мертвеца, которого вы могли бы предъявить нам в качестве доказательства преступления. Впрочем, трупов в городе предостаточно, вы можете попытаться разыскать среди них какой-нибудь подходящий. Но не советую вам этого делать, — зрелище преотвратное. Горожане убивают неаккуратно.

Принцесса смотрела на него скептично.

— Мне не нужны доказательства. Я могу заставить тебя открыть мне свои мысли, и все узнаю. Но мне даже этого не нужно, я чувствую переполняющую вас силу. Скольких человек вы убили сегодня?

Филипп мгновение помолчал.

— Диана, могу я узнать, почему тебя это интересует? Тебе жаль людей? Ты боишься Совета? Или ты по инерции стараешься вести себя правильно? Не стоит, дорогая. Закон предписывает нам соблюдать осторожность в общении со смертными, чтобы не выдать им тайну своего существования. Сейчас смертным не до нас. Совсем. Никого не озаботит мысль, почему это там в подворотне десять растерзанных трупов, а не шесть, как должно бы.

— Соблюдение закона не должно зависеть от того, что происходит в мире людей. Я все еще принцесса города, Филипп! Я могу вас обоих убить! Более того, я — обязана вас убить!

— Лучше бы ты прислушалась к здравому смыслу и сама выпила бы парочку каких-нибудь буржуа, пока есть возможность. Неужели нет искушения?

— Я давно не убиваю людей. И, заметь, я все равно гораздо сильнее тебя.

— Ты старше.

— Дело не только в этом. Я использую магию, я питаюсь чистой силой от людей и от вампиров, и… из других источников. Никаких нарушений закона, никаких смертей.

— Я так не умею.

— Я могу тебя научить.

Филипп удивленно вскинул брови.

— С чего такая милость?

— Хочу, чтобы вы поехали со мной.

— Дорогая, это очень трогательно, но… Ты что, в самом деле, так заботишься о смертных, что не хочешь оставлять нас с ними без присмотра?

На миг лицо принцессы окаменело, и Филиппу показалось, что ее пальцы сильнее сжали подлокотники кресла.

— У меня много подданных, очень много. Я должна спасти их всех. Аккуратно и осторожно вывезти из города, чтобы не обратить на себя внимание людей. У меня недостаточно стражей. Тех, на кого я могу положиться…

— Нужно было подумать об этом заранее, — не удержался Лоррен, нарушая обещание помалкивать, — До того, как плодить никчемных птенцов, которые по любому поводу устраивают истерики.

— Если бы можно было все знать заранее…

— Я тебе говорил об этом еще лет тридцать назад! А ты засунула меня в гроб!

Диана помолчала.

— Так вы поможете мне?

— Конечно, нет! — поморщился Лоррен.

— Мы не уедем из Парижа, — сказал Филипп, — Это было бы просто смешно.

— Вы собираетесь нарушить клятву крови?

— Сегодня ты сложила с себя обязанности принцессы города.

— Я остаюсь принцессой! — прошипела Диана, — Именно поэтому я сейчас забочусь о том, чтобы спасти своих подданных!

Глаза мадам де Пуатье сверкнули гневом, и Филипп почувствовал, как комнату накрывает силой, она ложилась на плечи мокрым одеялом и давила к земле. Весьма ощутимо давила.

— То, что ты сейчас делаешь, не слишком поможет тебе справиться с этой задачей, — заметил он, — Если очень постараешься, ты можешь нас убить, но тебе это дорого будет стоить, поверь.

Филипп не хотел демонстрировать ей свою силу, предпочитая, чтобы никто не знал его истинных возможностей, но сейчас, вероятно, настала пора это сделать. Даже самая искусная человеческая магия не даст вампиру таких возможностей, как только что выпитая кровь и тем более выпитая жизнь. Несколько жизней. А Диана сегодня еще даже не питалась… Филипп одним ударом отшвырнул ее силу прочь, и принцесса отшатнулась в кресле. На лице ее мелькнула растерянность, словно она вдруг пришла в себя от внезапного помрачения рассудка.

— Я не собираюсь вас убивать, — проговорила она, — И дело даже не в том, что мне жаль тратить силы. Мне не нужна ваша смерть. Совсем не нужна… Хорошо. Вы сделали выбор. Оставайтесь. Но будь осторожен, Филипп. Я уезжаю, но в городе остаются охотники. Им не нужно заботиться о соблюдении формальностей. Если у них будет хотя бы малейший повод — они убьют вас.

— Я всегда осторожен, — отозвался Филипп.

В это время в дверь постучали и после позволения войти, в комнату заглянул один из стражей.

— Явился Эмиль Патрю, госпожа.

Диана вымученно улыбнулась.

— Какое счастье. Значит, он все же жив…

Взъерошенный и неопрятный мужчина вошел в кабинет вслед за стражем.

— Прощу прощения, моя госпожа, — произнес он. — Я не мог придти раньше. В городе неспокойно, и я был вынужден позаботиться о защите своей лаборатории. Нужно было перенести все ценные приборы в подвал. Это заняло время. Вы хотели видеть меня?

— Эмиль, сегодня я приняла решение временно покинуть город, — сказала ему Диана, — В Париже, как ты сам заметил, — неспокойно. Нам следует поехать куда-нибудь и переждать, пока король не восстановит порядок.

Эмиль выглядел ошеломленным и расстроенным.

— Но я… О… Как же быть с моей лабораторией?

— Дорогой мой, — улыбнулась Диана, — Ты ведь перенес все ценные приборы в подвал, не так ли? Я думаю, некоторое время они смогут обойтись без тебя.

— Мой подвал не так уж надежен. — возразил Эмиль, — При желании туда могут проникнуть злоумышленники.

— Подумай о том, что будет, если они проникнут туда в то время, когда там спишь ты. Все ценные приборы можно заменить другими. Тебя заменить не получится.

— Многие мои приборы совершенно уникальны! — горячо возразил Эмиль, — Но я понимаю, конечно, понимаю, о чем вы говорите… — добавил он поспешно, — Я все понимаю… Я сделаю все, как вы прикажете, мадам.

— Я не приказываю, но я прошу тебя, Эмиль, поехать со мной. Ради твоей собственной безопасности. Ты можешь взять с собой то, что тебе покажется самым ценным. Если, конечно, оно не займет слишком много места… Многие из моих подданных решили остаться этим днем в моем доме. Здесь безопасно. Я хочу, чтобы и ты остался.

— Благодарю вас, мадам, но я предпочел бы вернуться к себе, — проговорил Эмиль, — Я живу в тихом квартале, и у меня совершенно нечего взять. Вряд ли кто-то станет ко мне вламываться. Если придется собираться в дорогу, я должен подумать о том, что возьму с собой.

Ученый поспешно откланялся и удалился.

— М-да, — пробормотал Филипп, проводив его взглядом, — тебе действительно придется нелегко…

— Я справлюсь, — сказала Диана, — Наверное, тебе это трудно будет понять, но только ради того, чтобы иметь возможность подарить бессмертие таким как Эмиль, я готова смириться со всеми неприятными сторонами должности принцессы города.

— Ты права, я не понимаю, — согласился Филипп.

Уже перед самым рассветом Филипп и Лоррен вернулись домой. Все было тихо и спокойно, большинство людей из прислуги к утру даже улеглись спать. Только мажордом считал своим долгом дождаться хозяев. Впрочем, может быть, ему просто не спалось.

— И что, вы все еще будете уверять меня, что эта женщина не полная дура? После такой нелепой демонстрации силы? — проговорил Лоррен, когда они спустились в подвал, чтобы улечься на дневной сон. Прежде, чем присоединиться к Филиппу в постели, он еще раз проверил, надежно ли заперты засовы.

— Она не дура. Просто очень испугана.

— Именно поэтому она срочно занялась нашим воспитанием?

— Это не смешно. Она могла бы нас убить, если бы захотела.

— Она на это неспособна, — фыркнул Лоррен, — Пороху бы не хватило. Лишь бы теперь она не решила отомстить чужими руками и не доложила о нас Совету…

— Не доложила бы о чем? — лениво произнес Филипп, — О том, что она полагает, будто мы остались в Париже, чтобы убивать? У нее нет доказательств. Только предположения. Этого даже для охотников недостаточно. В Совете вряд ли очень нас с тобой любят, но они не станут потворствовать убийству вампиров просто потому, что они кому-то кажутся подозрительными… Черт бы взял эту мерзавку! — произнес он вдруг с чувством, — Ради того, чтобы привести ее в чувства, я потратил уйму силы, и теперь чувствую себя так, будто неделю не жрал!

— Откуда вам знать, каково это — не жрать неделю? — проворчал Лоррен.

— Ах, бедненький, — рассмеялся Филипп, — мне, в самом деле, не сравниться с тобой в страданиях! Все время забываю о твоем заточении в гроб, бывшем, когда там… Тридцать лет назад?

— Конечно, чего бы вам помнить…

— Лоррен, ты сам нарвался!

— Я пострадал за правду. Сегодняшняя ночь ясно это доказала.

— Да кто бы возражал.

— Ага, теперь вы это признаете!

— Не нравится мне эта твоя неуемная тяга спорить с властью. Ты тоже заразился бунтарским духом?

— Долой тиранию и глупых правителей.

— Вот черт… Теперь я боюсь спать с тобой рядом. Помни, Лоррен, Орлеанский дом теперь на стороне народа!

— Поздно примазываетесь.

— Почему же поздно? По-моему, в самый раз. Только что мы избавились от тиранши и теперь предоставлены сами себе. Не думаю, что это надолго, но в любом случае, согласись, это большая удача.

Зная наперед, как будут развиваться события, Филипп поостерегся бы так бурно радоваться. Но кто может знать свое будущее?

4.

После того поистине выдающегося дня, когда парижане захватили Бастилию, в город вернулся относительный порядок. Друзья Народа позаботились о том, чтобы смирить людское негодование — в конце концов, они же не какие-нибудь бандиты, чтобы просто грабить и убивать всех, кто им не нравится. Они борются за свои права. Это достойное и благородное дело. Трупы убрали, пожары потушили, и город зажил почти прежней жизнью, разве что парижане теперь чувствовали себя в нем настоящими хозяевами. У всех на лицах светилась гордость, все улыбались, хотя по-прежнему ходили в лохмотьях и не знали, чем кормить детей — светлое будущее вот-вот должно было наступить, теперь уже ждать осталось совсем не долго. Парижане расхаживали по улицам, распевали песни и скандировали «да здравствует свобода», они обожали своих предводителей, все время находившихся рядом, выступавших на площадях с пламенными речами, и готовы были по одному лишь их слову на любые подвиги.

Перепуганный насмерть событиями в Париже королевский двор больше не смел каким-либо образом выражать свою волю, по сути, полностью отдав власть в руки Национального собрания, которое теперь, впрочем, называлось Учредительным, и которое всерьез занялось перекраиванием законодательства. Апофеозом его деятельности стала «Декларация прав человека и гражданина». Все сословия отныне должны быть равны перед законом. Разрешено все, что не запрещено. Отменили даже кое-какие незначительные налоги.

Все это было хорошо, но не избавило страну от бедственного положения. Зрелищ нынче было хоть отбавляй, а вот с хлебом обстояло гораздо хуже. И взять его было неоткуда. Парижане страшно голодали, и смотрели в сторону великолепного Версаля с вожделением и ненавистью, подозревая, что королевский двор вдоволь обеспечен провизией и не испытывает никаких затруднений. Это было несправедливо. А всякая несправедливость в последнее время вызывала в народе очень живую реакцию и побуждала его к активным действиям.

В начале октября 1789 года, в ужасе перед надвигающейся зимой, парижане — а большей частью парижанки — как следует вооружившись, выступили в поход на королевскую резиденцию, с требованием всех накормить. Кое-кто заодно призывал убить королеву, потому что хотя в ту пору Марии-Антуанетте еще не приписывалась циничная фраза: «если у них нет хлеба, пусть едят пирожные», ее отношение к проблемам страны и без того было всем известно и вызывало негодование и ярость. Если Людовика XVI тогда еще хотя бы немного уважали, то супругу его ненавидели люто и от всей души. Надо заметить, совершенно справедливо.

К счастью, в тот день особенных смертоубийств не произошло. Легко смяв охрану и убив при этом всего лишь двух гвардейцев, народ ворвался во внутренний двор Версаля и стал требовать хлеба и королеву. Не зная точно, намереваются ли подданные просто убить ее или же впоследствии планируют еще и съесть, Мария-Антуанетта все же собралась с силами и вышла к народу на балкон, простояв там некоторое время под ружейными дулами. Подданные слегка растерялись, то ли не ожидав такого мужества со стороны ненавистной австриячки, то ли разочарованные ее худобой и кажущейся несъедобностью, и не запустили в ее сторону даже камнем. Всего лишь потребовали возвращения королевской четы в Париж. В самом деле, — пусть будут под рукой, каждый раз ходить в Версаль, а потом обратно слишком долго и хлопотно.

Людовик XVI в последнее время не осмеливался ни в чем отказывать своим добрым подданным, не сделал он этого и теперь. К всеобщему удовлетворению горожан королевский двор покинул загородную резиденцию и вернулся в давно заброшенный и не особенно пригодный для жизни дворец Тюильри.

Оказавшийся вне стен Версаля, королевский двор выглядел жалким, особенно на фоне подлинного центра политической и общественной жизни, коим в последнее время стал дворец герцога Орлеанского. Совершенно одуревший от того, что народ считает его «своим», носит по улицам его бюст и вопит в его честь «да здравствует», герцог Орлеанский превратил Пале-Рояль в публичное место в подлинном смысле этого слова. Поначалу он просто открыл парижанам свободный доступ в огромный дворцовый парк, но вскоре это ему стало казаться недостаточным, и по периметру парка герцог приказал возвести колоннаду, внутри которой выстроили магазинчики и кофейни, игорные дома и прочие увеселительные заведения — благо денег у наследника Орлеанского дома было предостаточно. Именно в кафе Пале-Рояля заседали революционеры, планировавшие свержение королевской власти, именно отсюда народ отправился на штурм Бастилии. Под колоннадами Пале-Рояля теперь запросто можно было снять проститутку, пока еще являясь хозяином своей земли, герцог Орлеанский не пускал на его территорию представителей власти и не велел обижать жриц любви. Таким образом, его дом являлся просто оазисом свободы, равенства и братства.

Все дни и ночи напролет в парке Пале-Рояля царило веселье, играла музыка, горели огни, слонялись толпы самого разнообразного народа, лучше места для охоты и не придумаешь. Заодно можно было узнавать последние новости.

Новости были такими, что Филиппу каждый раз приходилось удерживаться от того, чтобы не сожрать какого-нибудь лидера революционеров, а лучше не одного, а всех сразу. Или просто поубивать, а то сожрешь такого — еще отравишься. А начать следовало с дорогого пра-правнука, видно, окончательно свихнувшегося, а потому добровольно и даже радостно отказавшегося не только от титула, но и от своего родового имени. Теперь он именовался гражданином Эгалите.

— А что еще ему остается? — говорил Лоррен, когда они сидели за столиком одной из кофеен, наблюдая за толпой и за очередным пламенным оратором, вещавшем о высоком, устремив пылающий взор к небесам. Толпа слушала его, затаив дыхание. — Новая власть диктует свои порядки.

— Можно умереть с честью или сбежать, — уныло отвечал Филипп, — Да мало ли! Но ему же это нравится, — быть гражданином Эгалите и якшаться с чернью!

— Он человек своего времени, а вы просто устарели, гражданин Бурбон.

Филипп фыркнул.

— Звучит ужасно, просто отвратительно. Знаешь, мне вообще перестает все это нравится! Пора уже кому-нибудь покончить с этим балаганом и навести в стране порядок!

— Кому, например? Кто-то должен поднять народ, возглавить армию, найти союзников… Король сидит взаперти, его братья сбежали и, похоже, тоже ни на что не годятся. А прочие родственники, прошу прощения, сделались «Эгалите».

Филипп мрачно смотрел на то, как закончившего свою речь революционера, люди подняли на руки и с громкими криками восторга куда-то понесли. Вряд ли они собрались утопить его в фонтане… А жаль!

Лоррен, возможно, не замечал этого, наслаждаясь анархией и вседозволенностью, а Филипп отчетливо видел, как над городом сгущается тьма. Это происходило постепенно на протяжении уже нескольких лет, и нужно было уметь тонко чувствовать магию, чтобы отмечать, как гуще становятся тени, как растет нехорошее напряжение в воздухе, как с наступлением сумерек сосущая пустота расстилается над мостовой, все более лениво и неохотно отползая от света фонарей и жадно нащупывая теплую плоть. В последнее время тьма царствовала в Париже даже днем, прячась в сырых и вонючих подворотнях и полуподвалах, в пасмурные дни она поднималась серым туманом над стоками нечистот. Даже жарким летним днем, когда вовсю светило солнце, в городе было холодно, очень-очень холодно… Это был особенный холод, который тоже далеко не каждый мог ясно почувствовать и осознать, но все в нем жили. Вампиры сами являлись частью тьмы, поэтому их она не касалась, даже напротив, она была готова отдавать им толику своей энергии, делая их сильнее. Но на живых существ тьма влияла самым негативным образом, высасывая тепло и покой, оставляя злобу, ярость и чувство безысходности. Тьма не врывалась потоком из портала, который мог бы открыть и бросить распахнутым какой-нибудь бестолковый колдун, она сочилась отовсюду, как кровь из пор. Что именно послужило тому причиной, понять было сложно. И, наверное, сейчас уже невозможно. Да и не имело это значения.

Впервые за несколько столетий город остался без попечительства главы вампиров, на первый взгляд — ничего ужасного, но как исчезновение любой составляющей установленного порядка, это быстро привело к тому, что и сам порядок начал разрушаться. Бегство вампиров послужило сигналом для всего магического мира Парижа, что пришла пора сматывать удочки. И вслед за Дианой и ее птенцами город постепенно стали покидать все наиболее вменяемые члены сообщества. Понаблюдав какое-то время за все новыми и новыми победами революционеров, Париж покинул колдовской ковен в полном составе, старичкам тоже не хотелось рисковать своими драгоценными жизнями и не менее драгоценным имуществом. Потом в путь отправились семейства крыс-оборотней, увозя как можно дальше отсюда драгоценных для крысолюдов женщин и многочисленных детей. В городе теперь оставались только молодые агрессивные самцы, которым беспорядки были только на руку, позволяя не особенно заботиться о том, чтобы смирять свой животный инстинкт.

Таким образом, к началу 1792 года в Париже обреталось лишь жаждущее крови отребье, да еще охотники, которые до последнего пытались поддерживать порядок. Оказалось, это не так уж просто. В городе появилось много незнакомых вампиров, никому не дававших клятву крови, никому не подчинявшихся, а посему некому было залезть в их разум и прочесть, лжет ли мерзавец, уверяя, что уже очень давно никого не убивал или он на самом деле такой милый и славный, каким притворяется. Да и найти хитрую тварь во взбудораженном городе людям стало очень непросто. Постепенно в Париже воцарялся хаос. Охотники с переменным успехом пытались контролировать ситуацию, но неизбежно теряли позиции, и все больше злились. Их общение с нечистью вышло за рамки договоренностей, теперь вампиры убивали охотников, а охотники вампиров запросто, как в стародавние времена. По законам военного времени.

Залихватски хлопнув по задницам двух дам легкого поведения, к столику, за которым сидели Филипп с Лорреном, приблизился мужчина лет сорока, одетый как санкюлот, — в идиотский красный колпак с пришпиленной к нему трехцветной кокардой.

— Доброй ночи, граждане! — воскликнул он, усаживаясь на свободный стул, — Рад видеть вас в добром здравии!

Вампиры смотрели на него холодно и ничего не отвечали.

— Если я буду обращаться к вам «монсеньор», на это обратят внимание, — проговорил санкюлот тише, наклоняясь к Филиппу, — Вам все равно, а я, знаете ли, всего лишь человек.

Всего лишь человека звали Франсуа Вадье, и он был достаточно хорошим колдуном, чтобы не беспокоиться о своей безопасности. Просто ему тоже нравилась эта игра — изображать из себя революционера. В городе, поглощенном тьмой, Вадье явно чувствовал себя, как рыба в воде, собственно говоря, он и явился сюда уже после того, как отбыл ковен, иначе — предстал бы перед судом и был казнен. На счету этого прохиндея было несколько довольно масштабных ритуалов черной магии, имевших нехорошие последствия, которые ковену некогда пришлось разгребать. Старички ни за что не простили бы ему этого. То, чем Вадье занимался в городе сейчас, тоже явно их не порадовало бы.

Филипп знал, что Вадье был достаточно силен для того, чтобы уметь контролировать демонов среднего звена, а это значило, он был гораздо талантливее Гибура. Впрочем, Гибур вообще был довольно посредственным магом, его методы были слишком просты и примитивны.

— Кое-кто уже зовет меня «гражданин Бурбон», так что не стесняйся, — мрачно произнес Филипп, — Ты принес книгу?

— Заполучить ее было не просто, — глубокомысленно сказал Вадье.

— Было бы просто, я взял бы сам, — согласился Филипп, — Не набивай цену, я и так плачу тебе достаточно.

Вадье замер на мгновение, и Филипп почувствовал, как их столик закрыла магическая завеса. Теперь их не то чтобы совсем не было видно, но люди перестали смотреть в их сторону.

Из перекинутой через плечо сумки колдун вынул потрепанную книгу в кожаном переплете. Некогда серая, кожа теперь выглядела чудовищно засаленной, ее покрывали бурые пятна старой крови и черные проплешины плесени, а по краям, где чаще всего книги касались руки владельцев, — следы чего-то совершенно мерзостного грязно-желтого цвета.

— В какой помойке она валялась? — удивился Филипп.

— Она хранилась самым бережным образом. Просто ей очень много лет, и в былые времена ею интенсивно пользовались, — Вадье помолчал несколько мгновений, потом осторожно провел кончиками пальцев по заскорузлой обложке, — Такие книги… Они забирают себе частичку своих хозяев, их дух, память об их деяниях. Они не просто хранилища знаний, они сами по себе сила. Это сложно объяснить, ты все поймешь сам, если сделаешь эту книгу своей. Она отдаст тебе часть себя, а взамен возьмет что-то от тебя. Особенно в том случае, если захочешь туда что-то вписать.

— Это вряд ли.

Вадье тихо засмеялся.

— Не зарекайся. Магия, знаешь… затягивает.

Филипп какое-то время смотрел на книгу, потом перевел взгляд на колдуна, все еще любовно поглаживающего корешок грязного переплета.

— Не любопытно самому заглянуть в нее?

Вадье покачал головой.

— У меня есть свой гримуар. Он меня вполне устраивает. А этот — лучший для вампира, ты уж поверь мне. Его хозяином был колдун, впоследствии обращенный, и он на протяжении нескольких столетий совершенствовал заклятия, наилучшим образом подстраивая их под свою новую сущность. Я нашел для тебя лучшее, Филипп, — добавил он, поднимая взгляд на собеседника, — Эта книга стоит гораздо дороже того, что ты за нее заплатил.

Несколько мгновений они смотрели друг на друга. Вадье не боялся смотреть в глаза вампиру, и Филипп подумал, что вряд ли смог бы легко заворожить его. Может быть, вовсе не смог бы.

— Мне нужен наставник, — сказал он, — То, как меня учили раньше, не особенно мне подходит.

Вадье посмотрел на него удивленно.

— Хочешь, чтобы я учил тебя?

— Я заплачу, сколько скажешь.

Колдун некоторое время молчал, будто серьезно обдумывал что-то.

— Хорошо, — сказал он вдруг, — Не жди слишком многого, но я покажу тебе кое-что из основ. Дальше будешь сам, я не знаю глубины твоих возможностей, да и вообще — не слишком это интересно, быть ментором. Даже у вампира.

Филипп не ждал такого быстрого согласия, и оно показалось ему подозрительным.

— Что хочешь взамен?

— Не могу придумать ничего достойного, — улыбнулся Вадье, — Будешь мне должен.

Не слишком хороший вариант, но пришлось согласиться. Выбирать не приходилось, да и время терять было жаль. Париж сейчас был самым удобным местом для того, чтобы без помех упражняться в черной магии, к тому же на любой ритуал требовалось тратить меньше сил и результаты были впечатляющими.

Мадам де Пуатье была права, когда говорила, что магия может дать очень много, если ее использовать правильно, но сама Диана не могла бы научить Филиппа тому, что ему нужно. Еще будучи человеком, она пошла совсем по иному пути, никак не пресекавшемуся с тьмой, ее магия была аккуратной, довольно слабой и некогда направленной лишь на то, чтобы поддерживать в своей адептке молодость и красоту. Теперь Диане это было уже не нужно, но она пользовалась магией так же, как привыкла, — брала понемногу, осторожно, никому и ничему не причиняя вреда. По мнению Филиппа, это занятие было довольно бессмысленным. И, должно быть, только отчаяние заставило Диану думать, что он мог бы на такое купиться. Но именно дурацкое предложение принцессы натолкнуло Филиппа на мысль, что магия вообще-то бывает разной, и есть очень даже сильная и полезная, и что сейчас самое подходящее время, чтобы чему-то научиться. Научиться по-настоящему брать силу от тьмы. Можно было все постигать самому, — хороший гримуар действительно способен многому научить своего хозяина и без посредников, но это долгий и тернистый путь проб и ошибок, рассчитанный на годы. Филипп не думал, что у него будет столько времени.

На самом деле времени у него оказалось совсем мало.

Занятый новым интересным делом Филипп несколько утерял связь с реальностью, и ночи напролет пропадал в доме Вадье, выслушивая наставления и практикуясь в заклятиях, а между тем, в городе назревал новый бунт.

Австрийский император взял на себя роль того самого «кого-то», кто готов был навести во Франции порядок. В коалиции с прусскими войсками австрийцы перешли французскую границу и победным маршем направились к Парижу. Королевский двор немного воспрянул духом, наконец, получив надежду на избавление от своего тягостного и унизительного положения, но революционеры не думали унывать, и хотя армия была довольно слабо готова к войне, они настолько верили в абсолютную и самоотверженную поддержку народа, что совершенно не сомневались, что разобьют любого врага. И объявили всеобщую мобилизацию.

Одерживая победу за победой и, в свою очередь, тоже нисколько не сомневаясь, что ему легко удастся разгромить взбунтовавшийся сброд, командующий объединенной армией интервентов герцог Брауншвейгский отправил революционному правительству манифест с обещанием вскоре прекратить в стране анархию и с предупреждением — посмеете причинить вред королю или кому-то из его семьи, и от Парижа не останется камня на камне. Манифест произвел на революционеров совершенно обратное впечатление, нежели рассчитывал герцог. Если подлые захватчики хотят освободить короля, так мы сделаем так, что короля не будет! Король будет низложен!

В тот день, когда решение было принято, накал человеческих эмоций был так велик, что тьма впервые по настоящему дала о себе знать, она вырвалась на свободу, в какой-то момент полностью захватив город. С наступлением сумерек над Парижем сгустились тучи странного медно-багрового оттенка, и небо выглядело таким зловещим, что горожане, которые в последнее время, казалось, не боялись даже черта, спешили спрятаться в домах и как следует закрыть окна. К полуночи разразилась буря, ветер сносил крыши с домов, рвал с корнем деревья в парке Пале-Рояля, сверкали молнии, и гром гремел подобно пушечной канонаде.

Яростный вой захваченного в ловушку демона ревел над оскверненным кладбищем, ему вторил пронзительный свист ветра, вихрь закручивался в воронку, взрывая землю за границами защитного круга, выворачивая и швыряя в невидимую стену грязь, ветви деревьев и даже надгробные камни. Это было умопомрачительное, захватывающее зрелище, особенно учитывая то, как легко останавливала все это светопреставление невидимая преграда защитного круга.

Как только над городом начали собираться тучи, Вадье заявил, что эта ночь будет особенной и просто преступно ее упустить. Теперь, не замечая бешеного ветра, стремившегося, казалось, разорвать его на части, совершенно счастливый, он читал заклинания, и демон бился в силках, уже смиряясь с тем, что придется подчиниться. Здесь, на кладбище, казалось, было самое сердце урагана, колдун не мог сейчас прикрыть себя щитом, и его неизбежно свалило бы с ног, унесло и изломало о камни, если бы не Филипп. Вампиру было легко удержаться на ногах даже в таком буйстве стихии, он прижимал колдуна к себе, прикрывая от ветра, и с восторгом наблюдал за ритуалом, чувствуя себя так, будто сам сейчас читал заклинания и удерживал своей волей создание тьмы.

Впервые в жизни Филипп видел защитный круг, в который было закачано столько силы. Невидимые символы светились в темноте ярким серебряным светом, это было очень красиво. А внутри круга бесновалось нечто темное, с зубами и когтями, похожее на огромного вервольфа, только, пожалуй, еще более уродливое, и Филипп подозревал, что плоть этого создания не имеет никакого отношения к человеческой или звериной, иногда она распадалась клочьями, через которые просвечивал огонь. Беснующийся демон расколотил алтарь и разорвал преподнесенную ему жертву на такие мелкие куски, что все пространство внутри круга было равномерным слоем покрыто красной кашей, с вкраплениями белых осколков костей.

Вадье хотел забрать себе часть демонской силы и поместить ее внутрь жезла исчерченного рунами. Если все получится — это будет страшное оружие. Как сказал колдун, им можно будет разрушить маленький город или крепость, наподобие Бастилии одним ударом. Демон со своей силой расставаться не желал никак, в иные моменты казалось, что он вот-вот уступит, но уже через миг злобная тварь снова начинала огрызаться. Вадье же начинал слабеть, к тому же из становившихся все более плотными туч вот-вот мог пойти дождь, который смоет магические знаки, начертанные на земле. Что будет, если адская тварь вырвется на свободу, думать не хотелось.

Колдун справился, он хорошо умел рассчитывать свои силы, и дожал демона почти в последний момент, перед тем, как небеса обрушились потоком воды. Но после того, как все закончилось, и рассерженный демон был отпущен восвояси, Вадье едва не упал и остался на ногах, только потому, что Филипп все еще поддерживал его.

— Ну, что скажешь? — спросил колдун, запрокинув голову вампиру на плечо и подставляя лицо жестким струям ледяного дождя.

— Это было потрясающе, — сказал Филипп.

— Я тоже так думаю, — пробормотал Вадье, — Ты хотел увидеть демона. И как?

— Пожалуй, одного раза достаточно. Мне не справиться с таким.

— Сейчас нет, — согласился колдун, отстраняясь от него и аккуратно пряча заряженный силой посох в сумку, — Но когда-нибудь ты сможешь.

Как только колдун ослабил волю, защитный круг рухнул и за его пределы вырвался тошнотворный запах серы и смрадного гниения. Дождь лил на землю, смывая кровь с камней. Конечно, он не уничтожит все следы преступления, но кому понадобится рыскать здесь и что-то искать. Только не сейчас…

Над городом гудел набат. Его звуки становились то тише, то громче, разносимые ветром и, казалось, этот гул доносится отовсюду сразу.

— Хотелось бы знать, что там происходит? — проговорил Филипп, помогая колдуну выбраться из тенет жидкой грязи, в которую в миг превратилась кладбищенская земля.

— А мне плевать, — признался Вадье, — Все, о чем я думаю сейчас, это как поскорее добраться до дома. Я выдохся.

— Я заметил. Держись за меня, я тебя отнесу.

— Ох, только не это, — простонал колдун, — Я боюсь высоты.

— Очень смешно. Демонов он не боится, но боится высоты… Можешь закрыть глаза.

— Я не боюсь того, что могу контролировать.

— Не доверяешь мне?

— Я никому не доверяю.

— Плохо. С этим надо бороться. И начать придется прямо сейчас. Мне не нравятся эти народные волнения посреди ночи, хочу поскорее узнать, в чем там дело. Не полетишь со мной, будешь добираться домой самостоятельно.

Вадье тяжко вздохнул, но, видимо, оценив все за и против, решил не сопротивляться.

— Можно я лишусь чувств от ужаса? — проговорил он с обреченностью ведомого на казнь.

— Вадье, ты жалок, — поморщился Филипп.

Чувств колдун не лишился, и даже напротив, вцепился в вампира как клещ, может быть, в самом деле, опасался, что тот захочет его сбросить. Нести его было легко, почти не приходилось держать, но полет сквозь дождь и сильный ветер сам по себе был малоприятен. Зато всего несколько минут, и Вадье уже был дома.

— Проверь охранные заклятия. Как бы чернь не вздумала устроить очередной погром, — сказал ему Филипп, прежде чем расстаться, — Хочешь, я сам проверю?

— Не надо, на это меня еще хватит, — пробормотал колдун, выглядел он бледно, похоже в полете его укачало, несмотря на то, что летел он, плотно зажмурившись.

— Как знаешь.

И Филипп исчез, оставив его у порога дома. Занятый подготовкой к ритуалу, он последние пару суток почти не видел Лоррена, кроме «здравствуй и до свидания» они не перекинулись ни словом. Сейчас нужно было найти его. Наверняка Лоррен в курсе того, что происходит.

В парке Пале-Рояля было по обыкновению людно, несмотря на дождь. На лицах людей светилось радостное оживление, будто все ждали какого-то праздника, группа суровых молодчиков во всю силу глоток распевала очередную песню про то, что «Страшный враг, Насильем право попирая, На нас поднял кровавый стяг!», горожане пытались вторить.

Лоррен обнаружился тут же. В обществе какого-то санкюлота и двух подвыпивших шлюх, он сидел за их обычным столиком в глубине кофейни, с видимым интересом выслушивая болтовню своего нового друга. Увидев Филиппа он поспешил избавиться от своего сомнительного общества, — санкюлот со шлюхами внезапно ощутили желание спеть вместе с остальными: «Тиранам смерть — и нет пощады!»

— Стоит оставить тебя на пару ночей без присмотра, и ты начинаешь стремительно деградировать, — проворчал Филипп, усаживаясь на место санкюлота, — Так стремительно, что дух захватывает. В следующий раз я увижу тебя, распевающим с ними про «смерть тиранам»?

— Боюсь, распеванием песен на сей раз дело не ограничится, — ответил Лоррен.

— Что они замышляют?

— Они готовятся к штурму Тюильри.

— Что?!

Филипп замер, с недоумением глядя на Лоррена, словно смысл этих слов не доходил до него.

— Развлекаясь с колдуном, вы пропустили много интересного, — продолжал тот, — Третьего дня герцог Брауншвейгский прислал революционерам ультиматум. Сегодня спозаранку они собираются ответить на него. Австрияк велел им не обижать короля, теперь они хотят короля низложить.

— Почему ты не сказал мне раньше?! — воскликнул Филипп.

— А зачем? Что вы-то можете сделать?

В самом деле — что?!

— Они не смогут взять дворец. Он хорошо охраняется… — пробормотал Филипп, — Нет, я понимаю: суд, какие-нибудь заседания в их чертовом конвенте, новые законы и все прочее… Но это какое-то безумие, Лоррен! Они же не могут просто ворваться во дворец и убить короля, королеву, их детей и всех остальных так, как привыкли это делать — голыми руками разрывая на части? Или что? Ты думаешь — могут?

— Не думаю, что они хоть чего-нибудь не могут, — сказал Лоррен, — К утру здесь соберется весь город и предместья, тысячи людей, жаждущих крови. Штурм Бастилии был давно, им снова хочется что-нибудь разгромить. Боюсь, дворцовая охрана не выдержит такого натиска. Впрочем, меня тут сейчас уверяли, что солдаты не будут даже пытаться защищать короля и перейдут на сторону народа.

— Черт знает что, — пробормотал Филипп, — У нас есть еще пара часов до рассвета. Наведаемся в Тюильри?

— Зачем?

— Не знаю! Оценим обстановку.

Во дворце, конечно, знали о готовящемся штурме и по этому поводу пребывали в прострации. Вампирам даже не пришлось особенно заботиться о том, чтобы остаться незамеченными — никому до них не было дела. Придворные бестолково суетились, дети спали, королева выглядела перепуганной на смерть и пыталась уговорить супруга покинуть Тюильри и перебраться в Манеж под защиту Национального собрания. Король казался измученным и желающим только того, чтобы его оставили в покое. Это всех раздражало. В конце концов, Людовика уговорили лично отправиться проверить посты, чтобы взбодрить солдат перед предстоящим боем. Но кого он мог бы взбодрить? После этого обхода стало только хуже, национальные гвардейцы еще раз взглянув на своего так называемого короля, разворачивались и покидали свои посты целыми подразделениями, присоединяясь к ликующей толпе на Карусельной площади, никто даже не пытался их остановить.

Похоже, у монархии не было ни единого шанса на спасение.

— Надеюсь, король внемлет доводам разума и согласится покинуть дворец, — сказал Филипп, когда уже перед самым рассветом они направлялись домой.

— Мне показалось, что он хочет, чтобы все закончилось уже сегодня, — ответил Лоррен, — После той неудачной попытки бегства два года назад, король окончательно сдулся.

— Мало ли чего он хочет! — разозлился Филипп, — У него есть обязанности!

— Если он не думал о них раньше, почему должен вспомнить теперь?

Вопрос был риторическим и ответа не требовал.

5.

Следующей ночью в самом мрачном расположении духа вампиры отправились посмотреть на то, что осталось от Тюильри, в общих чертах уже зная, что там произошло: мажордом теперь заботился о том, чтобы добывать для хозяев как можно более полную информацию о том, что творилось в городе днем. В Париже вновь начались грабежи и прочие бесчинства. Но не это самое главное, — Тюильри был взят обезумевшей толпой и разорен до основания. Члены королевской семьи, к счастью, успели бежать из дворца, что позволило им выжить, но теперь все они находятся под арестом в Тампле.

Говоря об этом, Жером плакал.

— У Франции больше нет короля! Они называют его… Господи, прости, гражданин Капет! — заикаясь и утирая слезы, рассказывал он, — Кричат на каждом углу, что он предатель и требуют, чтобы он предстал перед судом! Требуют его гильоти… гильо-ти-нировать! Боже правый, монсеньор, что же происходит?!

Филипп слушал его молча, стиснув зубы, и Жером так и не дождался от него ответа.

Дворец действительно был разгромлен, стены выщерблены пулями и пушечными ядрами, не осталось ни одного целого окна, будто кто-то нарочно поставил себе целью пройти и выбить все стекла. По распахнутым комнатам гулял сквозняк, и сквозь черные провалы окон кое-где выпархивали и бились на ветру изорванные гардины. Двор и парадный подъезд представляли собой месиво из разбитого камня, выброшенной из окон мебели, и частей человеческих тел, вероятно, он более всего подвергся обстрелу из пушек, которые сейчас стояли тут же, брошенные и уже никому не нужные.

Сейчас здесь было почти тихо, разве что в темноте, словно крысы, шныряли припозднившиеся мародеры, не оставлявшие надежды чем-нибудь поживиться. Поживиться же особо было нечем. Все ценное из королевских покоев успели унести, а то, что не унесли, — в ярости изломали и изорвали. Сильнее всего пострадали покои Марии-Антуанетты. Драгоценная мебель была разбита в щепки, все платья и даже простыни с кровати были изрезаны на мелкие куски. Те, кто врывался в эти комнаты, не имели цели грабить, они хотели только убивать, уничтожить все, что имело отношение к королевской семье. Ах, как они, наверное, сожалели, что им не досталось людей! Одни только вещи… Но уничтожить каждый предмет, к которому прикасались ненавистные руки, уже сладость.

Филипп бродил по анфиладам комнат, по-прежнему, не произнося ни слова, и с совершенно отсутствующим выражением лица. Лоррен думал о том, как бы его увести отсюда, по ходу дела сворачивая головы попадающимся на пути мародерам. Парочкой наименее отвратных на вид он не побрезговал угоститься, а Филипп, хоть и видел это, никак не отреагировал, хотя в другое время непременно сказал бы что-нибудь про «гадость».

Мертвых во дворце было много, тела с утра никто не убирал и на жаре они уже начали разлагаться. С рассветом сюда слетится полчище мух, и оскверненный дворец обретет законченный вид: один из кругов ада, не самый низший, но близко ко дну, — достойная иллюстрация тому, во что превращается земная роскошь, блеск и слава. Все обратится в труху. Все сожрут черви.

С тех пор, как Филипп жил здесь в юности, дворец переменился так сильно, что прежними остались разве что стены, но ему не нужно было напрягать память, чтобы вспомнить, как все здесь было когда-то, картинки сами собой возникали перед глазами. Впрочем, уже в ту пору в этом крыле Лувра никто не жил, разве что придворные.

Мог бы предположить кто-нибудь из них, чем все закончится для Тюильри всего лишь сто с небольшим лет спустя?

Мог бы предположить Луи, однажды ляпнувший в своей несносной гордыне «Государство — это я!», чем все закончится для одного из его потомков?

Даже в кошмаре не привиделось бы такое…

Покинув апартаменты королевы, Филипп вышел во двор.

Вот где была настоящая бойня… Надо же, как странно. Если был бой, значит, не все покинули своего несчастного короля, кто-то остался защищать его. Дьявол, какая глупость! Эти несчастные вообще знали, что король сбежал перед штурмом, и они защищают пустой дворец? Конечно, знали, не могли не знать…

Филипп огляделся по сторонам, оценивая положение тел.

— Ты не поверишь, — сказал он подошедшему Лоррену, — Дворец защищали швейцарцы. Больше никто. Все французские солдаты поспешили отречься от короля и от своей клятвы верности, как только поняли, что дело проигрышное, а наемники остались.

— Похоже на то, — согласился Лоррен, — И они полегли здесь все. Ну, или — большей частью. В них стреляли их же бывшие союзники… Черт, иногда мне стыдно, что я француз, монсеньор.

Какой-то мародер бродил по двору, переворачивая тела погибших, и шаря по их карманам в поисках ценностей. Он наклонялся низко к земле, пытаясь разглядеть на ком из мертвецов одежда подороже, чтобы не терять времени на городскую голытьбу, у которой нет ни гроша в кармане. Обнаружив в куче покойников какого-то солдата, он уже засунул ему руку за пазуху, когда мертвец вдруг отнял окровавленную ладонь от живота и перехватил его руку. Мародер взвизгнул от неожиданности и отскочил прочь, но через пару мгновений он уже пришел в себя и выхватил нож.

— Ах, ты мразь, — прошипел он, — Недобитая сволочь…

Мародер успел сделать полшага по направлению к солдату, когда что-то сбило его с ног и впечатало в стену с такой силой, что от удара череп бедняги раскололся с хрустом, как спелый орех. Не замечая, что брызнувшая во все стороны кровь и куски мозга пачкают его одежду и лицо, Филипп в ярости бил мертвеца о стену снова и снова, пока голова его не превратилась в кровавое месиво, после чего отшвырнул изломанное тело через весь двор куда-то в темноту.

А Лоррен меж тем склонился над солдатом.

— Невероятно, — проговорил он, — Он и правда жив.

Залитый кровью Филипп не был похож на бога войны, он был скорее похож на демона, только что вырвавшегося из преисподней, и по пути поубивавшего свою стражу. Клыки оскалены и глаза горят красным. Жаль только, кровь быстро впиталась в кожу, Лоррен не успел налюбоваться этим зрелищем вдоволь.

Филипп опустился рядом с солдатом на колени. Тот был жив, но уже умирал, ему осталось совсем немного, стоило послушать, как все более замедляется стук его сердца, стоило вглядеться в серое от боли и кровопотери лицо и совершенно мутные глаза. Швейцарец явно был в беспамятстве последние несколько часов, и то ли жадная рука мародера, полезшая ему за пазуху, привела его в чувства, то ли ангел смерти давал ему возможность в последний раз перед долгой дорогой взглянуть на мир, которому тот принадлежал и который, наверное, любил. Солдату оставалось несколько минут и то, что он видел сейчас перед собой, — оскаленную физиономию монстра с горящими рубиновым огнем глазами, вряд ли могло умиротворить его и настроить на благостный лад. Должно быть, бедняга решил, что за ним явился дьявол, и сейчас потащит его в ад. Как обидно.

Но дьявол поступил странно, он вдруг прокусил клыками собственное запястье и приблизил его к запекшимся черным губам умирающего.

— Ну-ка, пей! — приказал он ему на чистейшем французском, — Пей, если хочешь жить!

Горячая кровь ручьем лила из прокушенной вены в его приоткрытый рот, и солдат был вынужден пить ее, даже если бы и хотел воспротивиться. Поначалу кровь демона принесла ему огромное облегчение, будто и правда в него вливали эликсир жизни, а потом вдруг внутренности скрутило такой адской болью, что солдат застонал и сделал попытку свернуться, как гусеница, которой пронзили брюшко раскаленной иголкой. Ему не позволили. Свободной рукой демон с такой силой давил ему на плечо, что и пошевелиться было невозможно, а другой демон, появившийся невесть откуда, держал ему ноги. Впрочем… С чего он взял, что это демоны? Должно быть, ему привиделось это в бреду. А теперь, когда взгляд прояснился, швейцарец отчетливо видел, что перед ним люди, с совершенно нормальными глазами и зубами, только вот кожа их, кажется, светится в темноте, и они красивы так, что дух захватывает. Нет, они не люди… Люди не бывают такими… Может быть, все же они ангелы, и заберут его на небеса? Новый приступ боли помешал солдату продолжить ход своих мыслей.

— Ты должен пить, — сказал незнакомец, снова прижимая к его губам свое запястье, — Тебе больно, потому что раны затягиваются. Не останавливайся, и дело пойдет быстрее.

И солдат пил, не особенно понимая, что происходит, просто подчиняясь чутью или приказу, — так было привычнее, пил, хотя боль и не уходила. Впрочем, за весь долгий день, что он пролежал раненым под палящим солнцем, солдат привык к боли, и она уже не так сильно его беспокоила.

— Остановитесь, — услышал он голос второго незнакомца, — Он вас сейчас иссушит, вы ведь даже не питались сегодня. Позвольте мне…

Теперь другой незнакомец прокусил свое запястье и приложил к губам солдата. И тот снова пил. И боль действительно утихала. А потом она исчезла вовсе, оставив после себя удивительную хрустально-сладкую пустоту. Боже, как же это невозможно хорошо — когда не больно! Солдат вздохнул полной грудью, и перед глазами его все поплыло, ему больше не было больно, но он был ужасно слаб, так что не мог даже шевельнуться. Если это смерть, то будь она благословенна… Швейцарец улыбнулся и закрыл глаза.

Его бесцеремонно шлепнули по щеке.

— Если ты собрался умереть именно сейчас, то это просто подло с твоей стороны, — услышал он злой хриплый голос, — Черт, я сам сейчас сдохну… Лоррен, мне срочно нужна еда!

— Я приведу вам кого-нибудь, — прозвучал тихий голос в ответ, — И себе тоже. Этот швейцарец огромный, как бегемот, похоже, он может выпить десяток вампиров и все ему будет мало!

Солдат хотел согласиться с этим, потому что, в самом деле, никто из товарищей не мог его перепить с тех пор, как ему исполнилось пятнадцать, но язык не желал ворочаться во рту. Да и не так уж это было важно, — заявлять сейчас о своих подвигах. Тем более, о подвигах такого сомнительного свойства. Наслаждаясь тишиной и покоем, он будто лежал на волнах теплого моря, качающих его из стороны в сторону, воздух был свеж и сладок, дышать им было невыразимо приятно. Если это смерть, то будь…

Солдат услышал шелест юбок, прерывистый вздох, полный сладострастия и, с удивлением открыв глаза, увидел, как один из ангелов склоняется над девицей, полулежащей в его объятиях, и целует ее в шею. Словно завороженный, солдат смотрел на лицо молоденькой расфуфыренной шлюшки, видя, как оно преображается, чудовищно быстро превращаясь из пухлого и румяного, просто пышущего жизнью, в иссушенную маску смерти. Он видел, как синеют губы, как закатываются глаза, как истончается кожа, становясь серой, словно пергамент, как некрасиво открывается рот, обнажая зубы. Из девушки словно высасывали жизнь, но она не замечала этого, пока были силы, стараясь теснее прижаться к существу, убивающему ее, и ее последний вздох был стоном блаженства. Перед тем, как отбросить от себя безжизненное тело, ангел рванул зубами горло своей жертвы, но из раны не пролилось ни капли крови. Вампир… Вот значит как на самом деле, они не демоны и не ангелы, — вампиры.

Это последнее предположение было настолько невероятным, что солдат просто закрыл глаза и позволил волнам снова нести себя куда-то в темноту. Он очень хотел бы, чтобы увиденное осталось всего лишь одним из странных видений, которых было так много этой ночью, но это преображение человеческого лица в маску смерти еще будет сниться ему ночами, заставляя холодеть душу. И каждый раз в голову будет являться мысль: эта девушка умерла за него. Потому что, смерть никогда не отдает принадлежащее ей просто так, ей всегда нужна замена.

— Да ничего с ним не сделается, — услышал солдат голос из темноты, снова вернувший его к реальности, — Не слышите разве, его сердце стучит, как молот.

— Мы все равно не можем оставить его здесь. Наступит утро, его найдут и убьют. Снова!

— Вы что хотите, чтобы я его тащил?! Такую тушу?! Ну, знаете… Наймите карету!

— Ты спятил? Где я возьму карету? Ты не видишь, что творится вокруг?!

— Это вы спятили! Сейчас я пойду и найду где-нибудь лошадь!

— Сколько ты провозишься с этой лошадью, прежде чем заставишь ее идти с вампиром?! Скоро рассвет!

Они собрались увезти его отсюда? Это правильно… Здесь оставаться нельзя…

— Я смогу идти сам, — прохрипел солдат, пытаясь приподняться на локте, но ладонь заскользила по мокрым от крови камням, и он снова упал на землю, больно ударившись затылком.

— Лежи и не дергайся! — зашипели на него незнакомцы, оба разом.

— Хорошо, я отнесу его! — злобно сказал один из них, — Но это… Дьявол! У меня просто слов нет!

Солдат хотел было удивиться, каким образом они собираются его нести. С тех пор, как ему исполнилось семнадцать, даже дядька не мог оторвать его от земли, а тот был явно покрепче этих двоих благородных. Однако незнакомец поднял его с земли как пушинку и прижал к себе, частично перевалив через плечо.

— Постарайся держаться! — услышал он ворчливый голос, — Хоть это ты можешь?

А потом они полетели.

6.

Вампиры принесли швейцарца к себе домой, и устроили его на диване в гостиной, поручив прислуге снять с него окровавленную одежду и, по возможности, отмыть. Швейцарец уснул еще по дороге и теперь спал так крепко, что ждать от него какого-то содействия в этом вопросе не приходилось. Он проспал целый день и половину следующей ночи, а проснувшись, уселся на диване и осведомился у горничной, оставшейся, чтобы приглядывать за ним, где его штаны и как пройти в уборную.

— Ваша одежда пришла в совершенную негодность, сударь, — пролепетала девица, совершенно пунцовая от смущения, не смея оторвать взгляд от пола, — А в доме не нашлось ничего, что подошло бы вам по размеру. Наша кухарка Мари взялась сшить для вас нижнее белье, сейчас я проверю, готово ли.

— Благодарю, мадмуазель, — чинно поклонился швейцарец.

Через минуту девушка принесла ему кальсоны и вежливо отвернулась, пока он одевался.

— Теперь идемте, я покажу вам, где уборная.

Солдат ничего не ответил, и, обернувшись к нему, девушка увидела, как тот удивленно разглядывает свой живот, на котором не осталось даже следа от страшной раны.

— Кто ваши господа, мадмуазель? — спросил он, поймав ее взгляд.

— Вампиры, сударь.

— Понятно…

Значит, не привиделось.

Девушка подошла к нему ближе.

— Обопритесь о мою руку, вы все еще слабы, я помогу вам идти.

— Вы очень добры.

Швейцарец осторожно положил ладонь девушке на запястье и пошел за ней следом, изо всех сил сосредоточившись на том, чтобы не упасть. Зрелище было трогательным и умилительным, учитывая, что горничная ростом не доставала ему даже до плеча. Свались он на нее, бедняжке пришлось бы худо.

Когда незадолго перед рассветом вампиры вернулись домой, то застали спасенного ими солдата полусидящим в постели с огромной тарелкой жаркого на коленях, которое он с видимым аппетитом поглощал. Увидев их, швейцарец поднялся с дивана и, одним мощным усилием проглотив все, что было во рту, вытянулся, как на плацу.

Филипп с удовольствием оглядел его с головы до ног. Посмотреть, в самом деле, было на что: помимо высоченного роста швейцарец был еще и великолепно сложен. Ни капли жира, одни литые мускулы.

— А ты хорош, ничего не скажешь, — протянул он, — Право, было бы жаль отдать такого на корм червям. Хотя, конечно, чтобы найти для тебя подходящую одежду, пришлось повозиться… Как твое имя, солдат?

— Жак Лежон, монсеньор, — ответил швейцарец, — Сержант третьего полка дворцовой стражи на службе его величества.

— Больше не на службе, — Филипп кинул на диван штаны, рубаху и камзол, реквизированные им из сундука какого-то мясника подходящих габаритов, — Король низложен и заключен под стражу.

— Герцог Брауншвейгский освободит его, — сказал швейцарец, одеваясь.

Одежда пришлась ему почти впору.

— Не думаю, что Друзья Народа позволят ему это. Стоит австриякам подойти к Парижу, и они убьют короля.

— Но тогда герцог убьет их самих.

— Это произойдет в любом случае, им нечего терять.

Швейцарец помолчал какое-то время, видимо, размышляя, стоит ли проявлять любопытство, и все-таки не удержался.

— Тогда это сделаете вы? — спросил он, и в голосе его невольно прозвучало благоговение.

— Сделаем что? — удивился Филипп.

— Освободите короля.

Филипп на мгновение потерял дар речи, а Лоррен расхохотался.

— Великолепное предположение! — воскликнул он, — Полагаешь, это так просто?

— Полагаю, для вас это не составило бы большого труда.

— Что ты думаешь о нас? — усмехнулся Филипп, — По-твоему, мы боги или какие-нибудь ангелы с небес?

— Вы вампиры.

— И что?

— Вы можете завораживать людей и проникать в их дома. Можете заставить их открыть любые запоры. А они потом и не вспомнят ничего.

— Надо же, какая осведомленность. — проворчал Филипп, — Похоже, кто-то в этом доме слишком много болтает…

— И я даже знаю, кто, — зловеще добавил Лоррен, — Это малахольная Шарлотта, окончательно лишившаяся разума от лицезрения выдающихся достоинств нашего гостя.

Швейцарец слегка покраснел.

— Какая же в этом тайна? — пробормотал он, — Все знают о том, что могут вампиры.

— Вот как? Ты часто с ними встречался? — поинтересовался Филипп.

— Нет. Но у нас в деревне все верили… Бабка рассказывала, что во времена ее молодости какая-то тварь… прошу прощения, вампир поселился на кладбище неподалеку. Днем он закапывался в могилы, все время в разные, а ночью выходил и охотился на людей. Разыскать его было не просто, пришлось все кладбище перекопать. А когда нашли и откопали — вампир просто сгорел на солнце.

— Душераздирающая история, но не кажется ли тебе, что проникнуть в дом крестьянина из швейцарской деревушки не в пример проще, чем в крепость, которую тщательно охраняют и днем и ночью множество людей? Будет затруднительно заворожить их всех. И еще открою тебе маленькую тайну — у нас есть свои законы, мы не вмешиваемся в дела людей.

— Но меня вы спасли.

— Твоя персона, уж извини, несколько менее значительна, чем король Франции, пусть даже и бывший. Скажем прямо, совсем незначительна. Жив ты или умер — никому не интересно. К тому же, у меня нет ни малейшего желания спасать Людовика XVI, он жалкий и никчемный правитель… Есть возражения?

Швейцарец промолчал.

— Если австрияк действительно дойдет до Парижа, пусть сажает на трон дофина, может быть, от него когда-нибудь будет больше толка… Если, конечно, его мать не станет регентшей.

— Я думал, вам небезразлична судьба короля, раз уж он вам родственник…

— Об этом тебе тоже рассказала бабка? — язвительно спросил Филипп, — Все же Шарлотте не мешало бы укоротить язычок… Гражданин Эгалите мне куда более близкий родственник, но я не собираюсь спасать его, случись ему нарваться на неприятности. И довольно об этом! Сегодня, Жак Лежон, твоя служба королевскому дому Франции закончена, ты сражался храбро и доказал свою верность сюзерену, защищая его честь ценой собственной жизни. Я благодарен тебе за это. Теперь ты свободен и можешь искать себе другую работу. А лучше — возвращайся в свою деревню и наплоди детишек… Будет жаль, если такой материал пропадет без пользы. Кстати, корона наверняка задолжала тебе жалование?

— За полгода, — согласился Жак.

— Я тебе заплачу.

Швейцарец посмотрел на него удивленно.

— Вы мне жизнь спасли, а теперь хотите еще и денег дать?

— Тебе не нужны деньги?

— Не думаю, что вы должны расплачиваться за короля.

— Это уж мне решать, за кого расплачиваться! — разозлился Филипп, — И не тебе мне указывать! Не хочешь брать деньги — проваливай так!

— У меня есть к вам другое предложение. Наймите меня на службу.

Филипп застонал.

— Определенно, я уже начинаю жалеть, что спас тебя! Считаешь себя обязанным мне и будешь теперь путаться под ногами в ожидании, когда кто-нибудь покусится на мою жизнь или честь?

— Но я…

— Подумай, как следует, прежде чем что-то скажешь!

— Черт возьми! — воскликнул швейцарец, — Я вам обязан, но дело не в этом! Вы сами сказали, что я могу искать работу, вот я и ищу ее! Все мои друзья и знакомые мертвы, куда я пойду без рекомендаций? Начинать все с начала — небольшая радость. А вы явно не бедны, и жалование задерживать не будете. Впрочем, если у вас нет для меня места…

— Для таких как ты не может не быть места, — пробормотал Филипп.

— Так в чем же дело?!

— А дело в том, что служба мне будет отличаться от всех прочих, Жак Лежон. В этом доме безопасно, всего вдоволь и жалование платится регулярно, но есть правила, которые приходится исполнять неукоснительно. И наказанием за ослушание будет не отказ от места, а смерть.

— Я привык беспрекословно исполнять приказы.

— А если я прикажу тебе принести мне младенчика, чтобы я его съел?

Во взгляде швейцарца мелькнуло замешательство.

— Мы вампиры, ты не забыл?

— Не стоит вам пугать его, монсеньор, — вмешался Лоррен, — Вы же хотите, чтобы он остался. Мы благородные вампиры, Жак, и не едим младенцев. И пока еще мы в состоянии сами добывать себе пропитание. Суть в том, что дом охраняет магия, но не всегда ее бывает достаточно, особенно в нынешние времена, когда город кишит приблудными колдунами с сомнительной репутацией. Нам нужен человек, который смог бы позаботиться о нашей безопасности днем, когда мы спим, человек, которому мы могли бы доверять. Ты кажешься нам подходящей кандидатурой.

Жак коротко кивнул.

— Такая работа мне подходит.

— Значит, мы можем перейти к обсуждению твоего жалования, и покончим уже с этим.

— Перед этим у меня есть к вам одна просьба, монсеньор.

— Какая же?

— Не наказывайте Шарлотту.

Лоррен рассмеялся, а Филипп обреченно закатил глаза.

— Вот ради чего он остался! — воскликнул он, — Ради того, чтобы закрутить шашни с этой дурочкой, которая не умеет держать язык за зубами! Когда вы успели спеться, хотел бы я знать?

— У них было часа два или три, этого вполне достаточно, — заметил Лоррен.

— Все не так, как вы думаете, — нахмурился Жак, — Я поступаю к вам на службу, это значит, что до той поры, пока действует наш контракт, я верен только вам и никаких иных привязанностей для меня не существует. Шарлотта была добра ко мне, а я поступил глупо, расспрашивая ее. Это моя ошибка. Теперь, когда моей обязанностью будет охранять вас, я прослежу, чтобы она вела себя, как подобает. Иначе… я сам ее убью.

— Хотелось бы мне на это посмотреть… — скептично сказал Филипп, — Ну, черт с тобой, забирай ее себе. В качестве аванса. И воспитывай. За прислугу теперь тоже отвечаешь ты.

— Слушаюсь, монсеньор.

— И еще — можешь быть добр к своей Шарлотте всеми возможными способами, но чтобы никаких маленьких Лежонов, принесенных в подоле! Для тебя это первое правило!

— Разумеется, монсеньор, — Жак склонил голову, пряча улыбку.

Оставив швейцарца доедать уже успевшее подостыть жаркое, вампиры отправились к себе.

Впервые со времени прошлой ночи Филипп выглядел почти довольным.

— Да вы просто образец всепрощения и милосердия, я едва не прослезился, — иронично проговорил Лоррен, по обыкновению, проверяя запоры на двери, — Не знай я вас так хорошо, подумал бы, что вы не далеко ушли от дуры-горничной, раз готовы на все, лишь бы сделать красавчика счастливым. Что вы задумали?

— Мы, вампиры, коварные твари, — промурлыкал Филипп, — Умеем завораживать людей и открывать замки без ключа. Некоторые из нас настолько хитры, что закапываются на кладбищах каждый раз в новом месте. Если вам выпало несчастье встретить вампира, не стойте, разинув рот, скорее тыкайте его чем-нибудь острым и бегите прочь со всех ног. Впрочем, вам это все равно не поможет…

— До изощренного коварства вампира из швейцарской глухомани вам, конечно, еще далеко, — улыбнулся Лоррен, подходя к нему, — Но вы идете верной дорогой. Еще пара сотен лет и, кто знает, может быть, вы приблизитесь к совершенству.

Он резко притянул Филиппа к себе и, намотав на кулак его волосы, потянул их вниз, запрокидывая его голову и заглядывая в глаза.

— Ну, так что, поделитесь со мной своими планами?

— Хочу привязать его к себе, — проговорил Филипп, прижимаясь к нему теснее, — Мне вдруг показалось, что из этого швейцарца может получиться слуга крови.

— Вот как? И в какой же момент вас настигло озарение?

— Когда он сказал, что хочет остаться. Хотя нет — пожалуй, когда ты сказал, что я хочу, чтобы он остался.

— Как все сложно.

Филипп толкнул Лоррена на кровать и сам упал сверху.

— Скажи, ты веришь в судьбу?

— Нет.

— А я верю. Я хочу этого мужчину, и он будет моим, в большей степени, чем сможет заполучить его любая девка, — проговорил Филипп страстно, — Он откроет мне свою душу, а я открою ему свою… Ну, если, конечно, когда-нибудь он будет готов к такому потрясению. Потом мы обменяемся кровью, и он даст мне клятву верности до самой смерти. В буквальном смысле этого слова. По-моему, это гораздо больше, чем какое-нибудь примитивное соитие. Тебе так не кажется?

— Готов признать, что даже кладбищенский вампир не сравнится с вами в коварстве, — проговорил Лоррен, целуя его, — Но вы уверены, что Жак Лежон годится на эту роль?

— Разумеется, нет! — воскликнул Филипп, — Я его совсем еще не знаю, я не заглядывал в его мысли, я даже не пил ни разу его кровь! Это всего лишь эротические фантазии, милый.

 

Глава 2

1.

Жак оказался именно тем, чего так не хватало этому дому. Только после его появления люди стали чувствовать себя в настоящей безопасности. Что не удивительно. Потому как, — ну что такое магия? Ее не видно и не слышно и никто не знает, есть она на самом деле или нет. Тогда как суровый и хорошо вооруженный швейцарец — вот он, вполне осязаем. И когда он говорит, что и как надо делать, его хочется слушаться, и хочется полностью вручить свою судьбу в его надежные руки. Тем более, что в городе теперь творится такое, что и на улицу выйти страшно, и в доме страшно.

Кухарка боялась одна ходить на рынок за продуктами, и Жак всегда сопровождал ее. Один из таких походов едва не стоил жизни обоим. Какой-то бродяга у лавки мясника принялся кричать, что в столь тяжкое и голодное время только «бывшие» — прихвостни тирана, грабители и угнетатели народа могут позволить себе роскошь так хорошо питаться. Жак не позволил бродяге долго орать, отправив пинком под зад в сточную канаву, но вечно слоняющаяся по рынку беднота услышала то, что хотела услышать и, уверенная в своем всемогуществе и безнаказанности, решила исправить очередную несправедливость и расправиться над богатеями, заодно отобрав у них кошелек с деньгами.

Воевать в одиночку против толпы довольно затруднительно, Жак и не пытался. Он просто схватил перепуганную Мари в охапку, и они побежали домой. Парочку наиболее резвых грабителей пришлось пристрелить, и толпа, озверевшая от вида крови, непременно разорвала бы обоих на куски, если бы беглецы оказались чуть менее проворны и не успели бы добраться до дома раньше, чем их нагнали. Тут они смогли, наконец, увидеть, как работает магия: только Жак и Мари успели вбежать в калитку, за их спинами будто сомкнулась серая мгла, и разъяренная толпа, несшаяся за ними по пятам, и до того не упускавшая своих жертв из виду, вдруг потеряла их. Кто-то из разбойников пробежал мимо, кто-то останавливался в замешательстве и озирался по сторонам. Но они не видели людей, стоявших в двух шагах от них за эфемерной защитой кружевной решетки. А Мари и Жак, затаив дыхание и боясь шевельнуться, чтобы не выдать себя, дождались, пока все разойдутся.

Увидев вечером полуобморочную прислугу и мрачного Жака с подбитым глазом, Филипп велел никому на улицу больше не выходить. К утру они с Лорреном сами принесли в дом запасы еды. И это, конечно, уже ни в какие рамки не лезло!

Теперь прислуга в ужасе ждала, что Филипп решит покинуть город. При этом вряд ли он возьмет с собой кого-нибудь кроме Жака, а всем остальным придется остаться в Париже на произвол судьбы. Магической защиты в доме уже не будет и его, конечно, тут же разграбят, поэтому оставаться здесь будет нельзя, придется возвращаться по домам и заниматься поисками новой работы. А это не так легко по нынешним временам. Какие-то сбережения у всех имелись, но надолго ли их хватит, при такой-то дороговизне? Филипп о своих планах ничего не говорил, но никто не питал иллюзий о том, что он не позаботится поставить их в известность заранее. Обстановка в доме была подавленной и нервозной.

А в городе становилось хуже и хуже. Герцог Брауншвейгский по-прежнему шел к Парижу, Друзья Народа паниковали и предпринимали по этому поводу разные меры, далекие от разумных, и по сему встречавшие радостное одобрение горожан. Всех, кого можно было объявить «бывшими», а значит потенциальными врагами и предателями, только и ждущими прихода интервентов и гибели революции, арестовывали и бросали в тюрьмы, практически без разбору, их имущество грабилось, дома горели. Для того, чтобы попасть под расправу, не обязательно было иметь благородное происхождение, достаточно было возбудить хотя бы малейшее сомнение в лояльности к новой власти, поздороваться со священником или посетовать на то, что при короле было больше порядка. Достаточно было просто вызывать неприязнь у соседей.

Однажды Вадье, явившись к Филиппу сразу после заката, сообщил, что заканчивает свои дела в Париже и в ближайшее время собирается уехать куда-нибудь, где безопаснее.

— Ты-то чего боишься? — удивился Филипп.

— Ходят слухи, и я склонен им верить, что оборотни собираются захватить город, раз уж вампиры отказались от власти. Ты видел когда-нибудь город, где хозяйничают крысы?.. Я тоже не видел, но наслышан. Они не соблюдают никаких законов и порядков, сначала сами передерутся, и у власти окажется самый свирепый и безумный альфа из всей их чертовой популяции, а потом крысы выйдут на улицы и то, что творят люди ни в какое сравнение не пойдет с тем, что устроят они. Крысы будут размножаться с невероятной скоростью, бесконечно драться друг с другом и, по примеру людей, будут пытаться уничтожить всех потенциальных врагов, — а в этот список входим и мы с вами. От полчищ этих тварей никакая магия не защитит. Парижу придет конец. Я не хочу находиться здесь в это время, и вам не советую. Мы получили от беспорядков все, что можно, теперь настало время покинуть тонущий корабль.

— Обычно последними корабль покидают именно крысы, — философски заметил Филипп.

— Значит, мы будем предпоследними. Когда корабль покидает команда?

— Хорошая команда пытается спасти корабль.

Вадье посмотрел на него удивленно.

— Это не хорошая, а крайне глупая команда… Париж могло бы спасти только возвращение капитана, то есть — Дианы, да и то я не уверен, что крысы и теперь захотят дать ей вассальную клятву. Они уже почувствовали вкус свободы и вдоволь напились крови. Сейчас у них идет война между двумя крупными кланами, и когда один из них победит, вот тут-то все и начнется…

— И когда, по-твоему, это случится?

— Кто же знает? Крысиные войны свирепы и беспощадны, они не устраивают перемирий и не принимают капитуляций. Дерутся до победного конца. Пока силы кланов примерно равны, можно спать спокойно, но перелом может наступить в любой момент, после очередного крупного сражения. Там, в катакомбах, сейчас льются реки крови ничуть не меньше, чем на поверхности.

Филипп некоторое время молчал, будто обдумывал что-то.

— Кто твой информатор? — спросил он, наконец.

— Зачем тебе? — удивился Вадье, — Впрочем, в этом нет никакой тайны. Это один лавочник из Сен-Дени, крыса, которой так же, как и тебе, не хочется оставлять город. Но он уже подумывает об этом.

— Черт возьми, я, в самом деле, не хочу покидать Париж! — признался Филипп, — Особенно теперь, когда меня к этому вынуждают!

— Обстоятельства.

— Совершенно не важно, кто или что! И, пожалуй, мы остаемся…

Вадье вопросительно посмотрел на Лоррена, но тот имел вид совершенно бесстрастный.

— Ну, как знаете… — сказал колдун, поднимаясь, — Мне лишь жаль, Филипп, что я потратил на тебя столько времени и сил впустую! Похоже, свой долг мне ты так и не вернешь. Обидно!

— Возможно, ты получишь его, если останешься, — проговорил Филипп, глядя ему в спину.

Вадье обернулся.

— И каким же образом, черт тебя дери?!

— Сядь, и я расскажу тебе.

Колдун колебался несколько мгновений, потом все же вернулся на свое место и уставился на вампира с преувеличенным вниманием.

Филипп помолчал, будто озвучить свои мысли было все равно, что публично признаться в собственном безумии. Почему-то в этот момент он подумал о Друзьях Народа. Эти никогда не стесняются действовать с размахом и не слишком раздумывают над последствиями. Впрочем, вот и результат, — они заварили кашу, которую сами ни за что не расхлебают. Черт возьми, даже жаль, что он решил вмешаться, стоило бы посмотреть, чем все кончится и позлорадствовать всласть…

— Хочу этот город себе, — сказал Филипп.

Вадье воззрился на него с изумлением.

— Ты шутишь? — осторожно осведомился колдун, — Хочешь стать принцем Парижа?!

— Не особенно хочу, но, видимо, придется.

Вадье посмотрел на Лоррена, но тот только пожал плечами.

— Раньше я не замечал у него признаков помешательства.

— Я и сейчас в своем уме! — поморщился Филипп, — У меня есть план!

Так как оба собеседника смотрели на него выжидающе, он продолжил:

— В Париже сейчас не так уж много сильных вампиров, все больше какой-то сброд. Из них мне будет достаточно убить одного — не знаю его имени, сам он называет себя Ла Морт Нуар.

Вадье громко хмыкнул.

— Ла Морт Нуар практически некоронованный принц Парижа. Ему больше трехсот лет и вокруг него целая маленькая армия преданных «ла мортиков», тоже не самых слабых вампиров, как минимум половина из которых старше, чем ты. Это просто безумие связываться с ними, — колдун замолк на полуслове, словно вдруг какая-то ужасная мысль пришла ему в голову, — А если ты задумал использовать для этого мой посох, то ничего не выйдет, потому что…

— При чем тут твой посох?! — перебил его Филипп, — Чтобы стать принцем города нужно победить соперника на поединке!

— Ты хочешь победить вампира, который старше тебя в два раза, в честном поединке?!

— Кто сказал, что в честном? Я хочу использовать магию. Но так, чтобы эти олухи ничего не заметили. И вот для этого ты мне и понадобишься, Франсуа. Я прилежно возился с заклинаниями и жертвоприношениями, настало уже время, черт возьми, использовать их на пользу! Ты смог сохранить силу в какой-то деревяшке. Теперь помоги мне сохранить ее в себе. Только без демонов.

Вадье покачал головой.

— Ты не сможешь взять столько. Это тебя убьет.

— Мне не нужно слишком много, я не собираюсь разрушать города, как какой-нибудь свихнувшийся джинн! Мне нужно завалить одного вампира! Только и всего!

Колдун смотрел на него хмуро, пытаясь сформулировать контраргументы. Их было так много, что он затруднялся выбрать, с которого начать.

— Я возьму столько, сколько смогу. Главное, чтобы хватило убить Ла Морта, — терпеливо продолжал Филипп. — После этого никто не рискнет со мной драться. И заметь, Вадье, тебе это ничего не будет стоить, — видя, что колдун все еще колеблется, он добавил, — Если у меня получится, у тебя в должниках окажется принц города. Если нет, мы быстренько покидаем Париж, вот и все.

— Полагаешь, у тебя будет шанс сбежать? — с сомнением спросил колдун.

— Париж стоит мессы, но не жизни. По крайней мере, не моей. Конечно, я подготовлю пути к отступлению, прежде чем полезу в драку.

2.

Именно этим и следовало заняться прежде всего, делом нудным, и малоприятным, но очень важным, — позаботиться о своей безопасности. А для этого требовалось создать свою собственную маленькую армию, которая, конечно, и в подметки не будет годиться армии «ла мортиков», но зато будет верной, преданной и самоотверженной. И боеспособной. Уж об этом Филипп позаботится. Настала пора сделать то, чего все это время он так старательно избегал — начать создавать собственных птенцов, бестолковых, перепуганных и напрочь дезориентированных неофитов, которых придется учить, наставлять на путь истинный и прочее… прочее… Тоска смертная, но если уж ты вознамерился стать принцем города, этого в любом случае не избежать.

К счастью, хотя бы вопрос: «где их брать» не возникал. Весь остаток месяца и первые пару ночей сентября, Филипп был занят именно этим — обращал людей в вампиров. Критерии отбора были жесткими, его птенцами должны были стать молодые аристократы, а лучше всего офицеры из тех, кто остался верен королю, достаточно храбрые, чтобы помнить о своем долге, даже когда дело швах, отчаявшиеся и озлобленные, ненавидящие революционеров до самозабвения, желающие жить и мстить любой ценой. Таких сейчас было предостаточно в Ла Форс, Шатле и Консьержери.

Вампиру даже не особенно пришлось возиться с уговорами, многие узники, уже давно успевшие распрощаться с жизнью, и ждавшие казни со дня на день — тюремщики не забывали как можно чаще напоминать им об участи, которая их ждет, — с легкостью соглашались принять бессмертие ценой собственной души. Потому что на самом деле никому не хочется умирать в цвете лет, да еще от рук какого-то сбесившегося отребья. Потому что события последних лет не слишком располагают к смирению и желанию отдать себя в руки Господа, который, похоже, давно отвратил свой взор от Франции, позволив на земле ее вершиться таким гнусностям, каких история давно не помнила. Гораздо сильнее желание отдать себя в распоряжение кого-то, кто позволит расправиться с бунтующим сбродом, так лихо наловчившемся грабить и убивать, тем более что этот кто-то не просто какая-то нежить, а принц королевской крови и брат Людовика-Солнце последнего короля, которого можно было назвать великим. Что характерно, почти никто не усомнился в том, что удивительное появление в казематах прекрасного и чудовищного создания — не сон, не бред и не галлюцинация. Люди, прежде вполне здравомыслящие, охотно поверили в вампиров, потому что очень сильно хотели поверить.

При большом желании можно было бы обращать за ночь хоть десяток вампиров, но, создавая птенца, мастер делится с ним не только кровью, но и частичкой своей силы, поэтому Филиппу приходилось ограничиваться всего лишь двумя или тремя. Что и так было довольно много, учитывая, что действо повторялось раз за разом каждую ночь. Это выматывало. И после, чтобы восстановиться, нужно было много убивать. Счастье, что делать это по-прежнему не составляло труда, жаль только — нельзя было трогать тюремщиков, чтобы не вызвать подозрений, зато исчезновения узников почти никогда не замечали, их оказалось слишком много, чтобы за всеми уследить. Под конец, по личной просьбе Жака, Филипп побывал и в аббатстве Сен-Жермен, где содержались выжившие швейцарцы из охраны Тюильри и успел обратить нескольких до того, как начались массовые убийства заключенных в ночь со второго на третье сентября.

Войска интервентов все ближе подходили к Парижу и, прежде чем уйти на фронт, санкюлоты были призваны расправиться с внутренним врагом — всеми недобитыми роялистами, отправленными в тюрьмы. Горожане, как обычно, подошли к делу творчески, и не особенно разбираясь, кто из узников является «политическим», а кто сидит за уголовные преступления, поубивали всех подряд. Какое-то подобие суда состоялось только в тюрьме Сен-Жермен, где расстреляли всех швейцарцев и немногочисленных офицеров национальной гвардии, не перешедших на сторону народа в день взятия Тюильри. Да еще в Ла Форс, где помимо содержавшихся там мужчин-аристократов, была приговорена к смерти и жесточайшим образом убита принцесса де Ламбаль, ближайшая подруга королевы. В других тюрьмах горожане просто убивали всех подряд, не разбираясь, — закалывая ножами, выбрасывая из окон, раскалывая головы о каменные стены.

Те, кому не представилось возможности убить какого-нибудь «врага народа», не унывали, — патриотически настроенные граждане вломились в монастырь Бернардинов, где перебили уголовников, ожидавших отправки на галеры, в Бисетр, где содержались душевнобольные преступники, а так же всякие нищие и бродяги. Под конец вспомнили и про Сальпетриер, тюрьму для проституток, перебили и их тоже. Теперь патриотам можно было отправляться на фронт с чистой совестью и с уверенностью, что всякое зло в Париже полностью истреблено.

К тому моменту у Филиппа было всего лишь около сорока птенцов, немного маловато, но для начала должно было хватить. К тому же управиться с таким количеством новообращенных вампиров было не очень просто. Всех их требовалось где-то разместить. Каждому приходилось прочесть лекцию на тему, что можно, а что нельзя. Каждого нужно было научить охотиться — завораживать жертву, пить кровь и убивать. Каждому следовало внушить, что осушать человека до смерти можно только с разрешения мастера и только в условиях военного времени, потому что на самом деле существует Закон, запрещающий вампирам убивать смертных. Закон неприятный, но необходимый, за нарушение которого вампиров обычно карают смертью. Большинству следовало так же продемонстрировать свою силу, чтобы уберечь от глупых выходок и вполне естественного в упоении от собственной силы и могущества желания самостоятельности. Для этого парочку особенно строптивых неофитов пришлось убить. Жестоко и впечатляюще. И главное — за дело.

А вообще наличие птенцов оказалось довольно занятным опытом, который и сравнить-то было не чем. Это не походило на отношение родителя и детей, ведь дети хоть и зависят от тебя, но разум и воля всегда остаются их личной собственностью, — по крайней мере, их шкодные замыслы никак не разоблачишь заранее. А новорожденные вампиры были все равно, что пальцы на собственной руке, чем-то совершенно неотъемлемым и близким, абсолютно понятным, что ты знаешь не хуже, чем себя, чем ты можешь руководить по собственному желанию. Идеальные солдаты, мечта любого командира! Ну, по крайней мере, сейчас они такие…. Филипп теперь часто вспоминал своего мастера и не переставал удивляться, как же он позволил им с Лорреном провернуть их хитроумный замысел, ведь все помыслы и чувства птенцов на виду, не нужно даже особенно стараться, чтобы прочесть их. Должно быть, мессир Гибур слишком привык к слепому повиновению своих детей во мраке. К их абсолютной преданности и любви. К почти физиологической невозможности совершения ими предательства. И ведь, в самом деле, Филиппу было до сих пор неприятно вспоминать о том, что ему пришлось сделать, хотя прошло уже больше ста лет. Каждый раз появлялось какое-то тоскливое чувство в душе, будто рана от потери еще не затянулась. Может, и не затянется никогда…

Узнав о том, что Филипп не собирается уезжать, прислуга воспрянула духом. Людям было проще смириться с тем, что дом заполонила нежить, чем с перспективой остаться в городе без защиты. Пусть лучше вампиры-неофиты смотрят вслед жадными глазами, чем разбойники в красных колпаках гонятся затем, чтобы насадить на вилы. В том, что в Париже теперь не особенно разбирают, кого убить, все уже убедились вполне, при этом никто не сомневался, что если Филипп сказал своим созданиям, что людей, живущих в доме, трогать нельзя, — они не ослушаются. Новоявленные вампиры воспринимали себя не чудовищами, а скорее солдатами, готовящимися к исполнению важной миссии. То ли так им было проще принять произошедшие в них перемены, то ли как-то передавался настрой их мастера, который сам теперь будто жил исключительно предвкушением грядущего сражения. Правильнее даже сказать — сражений, большая часть из которых, впрочем, должна была произойти на дипломатическом фронте.

В наличии птенцов были свои преимущества, но существовали и неприятные стороны, которые, как надеялся Филипп, исчезнут, когда детки подрастут, — в первое время их приходилось выводить на охоту. Конечно, они не шествовали по городу все вместе стройными рядами, Филипп с Лорреном брали с собой штук по пять, и все равно чувствовали себя какими-то пастушками, разве что выпасать им приходилось не овечек, а скорее волков. Да и зрелище выглядело не особенно пасторальным.

На одной из таких прогулок Филипп с птенцами наткнулись на отряд суровых и хорошо вооруженных санкюлотов, занимавшихся, несмотря на поздний уже час, своим обычным делом — заботой о благе Франции и ее народа. На сей раз, эта забота выражалась в том, что они грубо требовали что-то у бледного и всклокоченного гражданина, прижав его к стене дома и угрожая ружьями. Стоя на почтительном расстоянии, за действом с явным интересом и одобрением наблюдали обыватели.

Филипп застал самый конец этой сцены, появившись в тот момент, когда один из санкюлотов громко назвав задержанного сволочью и контрреволюционером, разрядил ему ружье в живот и скомандовал своим людям идти в дом и хорошенько все там обыскать. Застреленный, с видом задумчивым и удрученным сполз по стене на мостовую и остался сидеть, прижав руки к окровавленному животу. Видя, что он не собирается прямо сейчас отдать концы, санкюлот смилостивился над беднягой и решил облегчить его участь, добив выстрелом в голову.

С удивлением поняв, что раненный не собирается совершенно ничего предпринимать по этому поводу, Филипп решил вмешаться. Подойдя к санкюлоту, он заглянул ему в глаза и велел не тратить пулю на недобитого поборника тирании, а вместо этого пойти и помочь своим товарищам в доме производить обыск. Вслед за санкюлотом он отправил в дом и своих птенцов. Очень удобно — там им можно будет убить всех, не привлекая лишнего внимания.

Следующим этапом Филипп с помощью простенького заклинания заставил разойтись толпу, люди вдруг решили, что здесь не происходит ничего интересного и им следует уже, наконец, заняться своими делами.

Застреленный, меж тем, по-прежнему сидел у стены, держась за живот, хотя рана, наверняка, уже почти успела затянуться.

— Патрю, если не ошибаюсь? — спросил его Филипп, подходя ближе, — Какого черта ты делаешь здесь?!

— Я здесь живу, — пробормотал раненный, — Это мой дом…

— Я спрашиваю, что ты делаешь в Париже? Почему не уехал со своей хозяйкой?

В глубине дома вдруг раздался выстрел, а потом что-то грохнуло, да с такой силой, что стекла повылетали. Из разбитых окон потянуло каким-то беспредельно смрадным дымом.

Патрю схватился за голову и жалобно застонал.

— Огюст, что у вас там? — крикнул Филипп в дверной проем.

Но его вампиры уже выходили из дома, слегка подкопченные, но довольные.

— Все в порядке, монсеньор, — сказал один из них, — Один из ублюдков успел выстрелить, пуля срикошетила в какой-то ящик, а тот возьми и взорвись. Похоже, будет пожар.

— Тем лучше, не придется возиться с трупами, — проговорил Филипп, — Пора убираться отсюда.

— Убираться?! — вдруг возопил Патрю, вскакивая на ноги, — Моя лаборатория горит! Все пропало! Нужно скорее тушить, скорее…

Он кинулся к двери, проявив невиданную прежде прыть, и Филипп едва успел перехватить его, прежде чем он скрылся в дыму.

— Рехнулся ты что ли?! — воскликнул он, — Сгореть хочешь?!

— Я не могу позволить, чтобы моя лаборатория погибла! Там уникальные приборы! Там химические вещества, которые мне только на днях привезли из Швейцарии, я ждал их два года! Я спасу их, успею!

Ученый снова рванулся к двери, но в этот самый миг внутри дома что-то еще раз грохнуло, и радостное пламя взметнулось так высоко, что отблески его стали видны даже с улицы.

Патрю завыл так горестно, будто только что у него на глазах произошло крушение мира, и упал на колени, заламывая руки.

— Какое варварство! — стонал он, — Немыслимое! Бесчеловечное! Я никому не мешал, я ничего не прятал и не устраивал заговоров! Я даже был рад избавлению от деспотии, я поддерживал их революцию и реформы! А они сказали — контрреволюционер… Это несправедливо! Я ведь почти получил хлорид азота, это было непросто, это было опасно! А им нужны только их пули, больше ничего!

Ученый обратил взор на Филиппа, будто надеялся хотя бы его убедить в своей искренности.

— Я же сказал им правду, — у меня нет свинца! — проговорил он с чувством, — Нет! Они что, думают, я какой-нибудь шарлатан-алхимик?! Мне не нужен свинец! Зачем мне свинец?!

Филиппу надоело слушать эти сбивчивые вопли, и он рывком поднял несчастного на ноги.

— Собираешься ты идти или нет? — поинтересовался он, — Сейчас сюда явится пожарная команда.

Патрю смотрел на него растеряно, в глазах у него стояли слезы.

— Не знаю, что теперь мне делать, — признался он.

— Для начала — поесть. Слишком много сил ушло на заживление раны.

Патрю огляделся по сторонам, но на улице не было ни единого человека.

— Я обычно не охочусь рядом с домом, — вспомнил он, — Впрочем, раз дома больше нет…

— Мы будем возвращаться мимо Пале-Рояля, — любезно поведал ему один из птенцов.

— О да, это хорошее место, — согласился Патрю, — Я бываю там. Обычно прячусь в парке, где-нибудь за деревьями…

Огонь теперь бушевал в полную силу, охватив весь дом целиком, дым валил из окон и через крышу и, если завороженные соседи не слишком беспокоились по этому поводу, то на соседних улицах уже началось волнение, откуда-то слышались крики: «Пожар! Пожар!»

И вампиры поспешили покинуть это место.

Эмиль Патрю питался по старинке. Заворожил какого-то мастерового, выпил немного его крови и отпустил восвояси. Выглядел он по-прежнему несчастным и потерянным и с сожалением смотрел вслед нетвердой походкой уходящему горожанину.

— Можешь убить его, глядишь, полегчает, — сказал ему Филипп.

Патрю посмотрел на него с неподдельным изумлением.

— Вы шутите?

Мгновение Филипп смотрел в его широко раскрытые ясные глаза.

— Шучу. Ладно, нам пора идти, Эмиль. Полагаю, убежища от солнца у тебя теперь нет, так что останешься на день в моем доме. Потом убирайся к дьяволу из Парижа. В Ганновер. К своей хозяйке.

Ученый печально кивнул.

А на следующий вечер он заявил, что не хочет уезжать из города.

— Я никогда не путешествовал так далеко, — проговорил он, скорбно глядя на Филиппа, — Честно говоря, я вообще ни разу не выезжал из Парижа. Даже когда был живым… Боюсь, мне не добраться до Германии. Позвольте мне остаться. Я не стану для вас обузой.

Филипп смотрел на него скептично.

— Я слышал, как господин де Лоррен говорил, что вам нужны серебряные пули, — продолжал Патрю, — Я помогу вам их отлить. Я знаю, каково должно быть идеальное соотношение свинца и серебра, чтобы пуля не получилась слишком мягкой, но в то же время могла нанести достаточный ущерб вампиру. Или оборотню… И я умею обращаться с порохом.

— Если хочешь остаться, тебе придется дать мне клятву крови, — сказал Филипп.

— Конечно, монсеньор, — согласился Эмиль, — Я с радостью сделаю это. Вряд ли мадам де Пуатье когда-нибудь вернется в Париж.

3.

Пару месяцев спустя, когда его птенцы окончательно сжились со своей новой сущностью и обрели некоторую самостоятельность — по крайней мере, их стало возможно выпускать питаться без присмотра, — Филипп решил, что настала пора приступить к исполнению второго и наиболее ответственного этапа своего плана, заключавшегося в том, чтобы объявить себя принцем города и посмотреть, что из этого получится.

Несмотря на то, что вампиры сейчас жили обособленными гнездами или по одиночке и практически не контактировали между собой, все же почти все они что-то друг о друге знали. Кроме того, сильные вампиры могли чувствовать находящихся поблизости собратьев, и найти их при необходимости им не составляло труда.

Однажды ночью Филипп отправил своих птенцов в те гнезда, о которых ему было известно, в качестве парламентариев, с целью донести до вампиров информацию о том, чтобы следующей ночью все они явились по указанному адресу, дабы принести клятву крови новому принцу города. Тем же, кто не захочет этого сделать, предлагалось покинуть Париж, потому что, начиная с последующей ночи, на каждого, кто не подчинится, будет объявлена Кровавая Охота.

В том, что никому из ныне обитающих в Париже вампиров это предложение не понравится, не оставляло сомнений. Большая часть из них проигнорирует приглашение, и затаится на время, ожидая схватки между наглым самозванцем и теми вампирами, кто захочет бросить ему вызов. И уже в зависимости от результата поединка, они либо останутся при своем, либо поступят так, как им предписывается — принесут клятву крови или уедут. Потому что формально признанный принц города действительно вправе открыть Кровавую Охоту на тех, кто отказывается подчиниться, а это означает истребление всеми возможными способами, далекими от благородных. Под это дело непременно активизируются и изрядно поредевшие в последнее время, но не лишившиеся боевого духа охотники, которые не упустят шанса воспользоваться поддержкой принца горда во имя истребления беззаконной нежити, особенно, если им укажут, где она скрывается.

Филипп очень надеялся, что бросить ему вызов в первую очередь явится Ла Морт Нуар, тратить силы на кого-то еще ему представлялось крайне нежелательным.

— А если он все же не придет? — поинтересовался Лоррен, когда все парламентарии отправились исполнять возложенную на них миссию, — Если предпочтет выждать, пока кто-нибудь другой вызовет вас на поединок? Это было бы правильно — выяснить для начала возможности соперника.

— Существо, придумавшее себе прозвище «Ла Морт Нуар», вряд ли отличается хотя бы зачатками разума, зато самомнения ему не занимать, — сказал Филипп, — Он явится, чтобы поглумиться надо мной и втоптать в грязь. И потом, все его «ла мортики» будут от него этого ждать, ему, как и мне, тоже нужно подтверждение статуса.

Той же ночью не теряя времени даром, Филипп отправился в загодя подготовленный подвал заброшенного дома, где должен был состояться самый ответственный в его жизни магический ритуал, позволивший бы ему справиться с сильным и старым вампиром.

Проявив неслыханную любезность, Вадье даже сам нашел и похитил девицу для принесения в жертву, — впрочем, ему просто нравилось охотиться, — которая к приходу Филиппа уже лежала связанная на алтаре в полуобморочном от ужаса состоянии, пытаясь то ли молить о пощаде, то ли кричать через кляп.

Существенно помочь чем-то еще Вадье не мог, магические символы Филиппу предстояло чертить самому, это был важный момент в подготовке к ритуалу, — все должно быть сделано его собственной рукой.

Времени оставалось мало и новоявленный принц города, напряженно закусив губу, ползал по полу на четвереньках, вычерчивая вокруг алтаря знаки силы и стараясь нигде не ошибиться. Вадье наблюдал за ним.

— И все же для жертвы в таком ритуале лучше всего использовать ребенка, и помладше, — говорил он с сожалением, — Безгрешное создание ценится куда дороже шлюхи.

— Ты приволок шлюху? — нахмурился Филипп, поднимаясь с колен и пристально рассматривая связанную девицу, на вид довольно молоденькую и прилично одетую.

— Нет, конечно, — ответил Вадье, — Она не девка с улицы. Но я не проверял ее невинность. В этом возрасте она вполне уже могла ее потерять, но я же не мог рисковать и брать кого-то моложе, — добавил колдун язвительно, — из опасения, что ваше высочество сочтет ее ребенком!

— Теперь уже это не важно, — ответил Филипп, возвращаясь к работе, — Все равно искать кого-то другого нет времени.

— Она подойдет, — сказал колдун, — И все же я хочу, чтобы ты объяснил, почему не убиваешь детей. Всему должна быть причина.

— Я не могу объяснить. Ты либо понимаешь это, либо нет.

— Тебе их просто жаль. Я так и думал, — проговорил Вадье удивленно, — Черт возьми, Филипп, это непрофессионально! И просто смешно! Хотя… — он сделал вид, что призадумался, — в общем, где-то даже мило…

Филипп поднял на него усталый взгляд.

— Вадье, ты здесь для того, чтобы поглумиться надо мной? Может быть, отложишь это на потом и не станешь отвлекать меня?

— Ты все делаешь правильно. Расслабься. Будешь неуверен в себе, — это почувствуют и ничего тебе не дадут. Когда хочешь получить что-то от того, кто сильнее тебя, заставь его поверить, что ты имеешь на это право.

— Я тебя убью сейчас, если не прекратишь умничать под руку… — проговорил Филипп, вытирая носовым платком перепачканные мелом пальцы, — Оставь уже этот менторский тон!

— Ладно, — хмыкнул колдун, — Тогда заканчивай. Готовь чашу и кинжал.

За время общения с Вадье Филипп прошел долгий путь и действительно многому научился. И как всякий человек, который после долгого слепого хождения в темноте и абсолютной уверенности в своей непроходимой тупости, вдруг ступает в полосу света, и начинает что-то понимать, он чувствовал себя достаточно самоуверенным для того, чтобы кинуться в омут с головой. Вадье был прав, когда говорил, что магия затягивает, стоило только однажды самому провести ритуал и научиться питаться силой, которую тьма отдает за жертву, уже невозможно было остановиться. Хотелось еще и еще. Хотелось большего… Это было особенное ощущение, несравнимое с тем, когда отнимаешь жизнь, выпивая у человека кровь, — это было все равно, что выпить какое-нибудь волшебное зелье, делающее тебя кем-то другим, совершенно неуязвимым и могущественным, как демон. Вот только сила тьмы не накапливалась, как сила от выпитой крови, постепенно она иссякала бесследно, оставляя после себя пустоту. И сейчас, хотя Филиппу было страшновато пытаться сожрать сразу большой кусок, одновременно он чувствовал сладкое предвкушение. Что эта сила сделает с ним? Кем она его сделает?

Получилось все не так, как он рассчитывал. Не было ни упоительного всемогущества, ни экстатической радости, — вообще ничего приятного. Оказалось, что брать слишком много, это все равно что какое-то извращенное обжорство, когда пихаешь в себя лишнее, и не можешь остановиться, давишься, чувствуешь, что вот-вот лопнешь и — все равно продолжаешь пихать. Только происходит все это не с желудком, а с головой.

Когда приносишь жертву, а не просто убиваешь, кровь не впитывается в кожу, она остается на руках, пока ее не смоешь. Странное ощущение. Все равно как на время перестаешь быть вампиром и снова становишься человеком. Хотя и такое сравнение неверно, потому что это вообще ни на что не похоже — стоять в круге силы и чувствовать, как открываются врата между мирами, и как пространство, окруженное магическими знаками, заполняет нечто чуждое, что прикасается к тебе и изучает, и изменяет, на время делая тебя своей частью. Ты перестаешь быть вампиром или человеком, ты становишься сосудом или проводником, или источником, — если, как правильно сказал Вадье, проявишь страх или слабость. Потому что перед тьмой не существует иной силы, кроме силы духа.

Когда ты становишься частью тьмы, ты можешь взять от нее все, что захочешь. Столько, сколько сможешь, без ограничений. Насколько хватит выдержки. И если кажется, что магия вот-вот раздавит тебя в лепешку или превратит в кашу твой мозг, это означает лишь то, что воля твоя слабеет. Ты можешь держаться до последнего на грани и даже за гранью, но если не успеешь отступить, и воля рухнет, не выдержав натиска, ментальные раны станут физическими, и тяжесть их будет зависеть от того, как сильно ты опоздал. Предел есть у всех. Даже у величайших магов. Только чувствовать, когда пора остановиться — довольно сложное искусство, не у всех получается.

Давление на мозг было чудовищным, и оно все усиливалось, несколько раз Филиппу казалось, что голова вот-вот развалится на части, но он понимал, что взял еще слишком мало и что, если остановится сейчас, то все будет напрасным. И он злился на собственную слабость и продолжал читать заклинание, пока мог хоть что-то соображать. Испытывать свой предел ему не приходилось еще ни разу, и это был именно тот случай, когда стоило рискнуть и попробовать.

Вадье находился за пределами круга и ничем не мог ему помочь. Начав ритуал, Филипп должен был и завершить его самостоятельно.

— Думаю, достаточно, — услышал он в какой-то момент сквозь нарастающий звон в ушах, — У вас вампиров сумасшедшая способность к регенерации, но если мозги вытекут через уши, я сомневаюсь, что они потом восстановятся должным образом. Филипп, ты слышишь?.. Заканчивай! Больше все равно не получишь!

Филипп хотел спросить почему, но нельзя было прерывать заклинание.

Он сам понял, что Вадье прав, уже в следующий миг, когда почувствовал кровь во рту.

Филипп поспешно оборвал связь и, наверное, сделал это слишком резко, — а может быть, все же, просто поздно, — потому что когда рухнули защитные барьеры, голова взорвалась такой болью, что Филиппу показалось, будто ему выстрелили в затылок. Перед глазами его потемнело, и он рухнул на колени.

Вадье рванулся к нему и придержал за плечи, не давая упасть и, кажется, что-то говорил, но Филипп не понимал ни слова, голова пульсировала болью и гудела, как колокол, в который лупит со всей дури какой-нибудь ополоумевший монах. К тому же его тошнило. И вообще было так плохо, как никогда еще с тех пор, как его обратили. Да и при жизни, пожалуй, так плохо не было, — иначе он бы умер.

Когда перед глазами немного прояснилось, Филипп увидел перед собой лужу крови. Кровь текла из его рта, из носа и, кажется, из глаз, стекала по лицу, заливая одежду, и не впитывалась в кожу, как и кровь жертвы. Вот дьявол, а это как еще понимать?!

Сквозь розовую пелену перед глазами Филипп увидел обеспокоенное лицо Вадье.

— Слышишь меня?! — спросил тот, наверное, уже в тысячный раз.

— Не получилось? — пробормотал Филипп, — Почему? Что я сделал неправильно?

— Получилось! — злобно закричал Вадье, — Только ты взял больше, чем следовало! Черт тебя возьми, ты едва не откинул копыта, идиот!

Филипп подумал, что ему еще совсем не поздно их откинуть, но говорить было слишком трудно. Почему Вадье сказал, что получилось? Если бы, в самом деле, так, — чувствовал бы он себя таким слабым? Как человек… Как немощный, издыхающий смертный…

Вадье уложил его на пол, подсунув под голову свернутый камзол.

— Скоро рассветет, а здесь оставаться нельзя, — проговорил он, — Мне придется отправиться за Лорреном, чтобы он отнес тебя домой.

Филипп мучительно застонал, перевернулся на бок, и его вырвало кровью, после чего он отключился.

— Вот дерьмо! — с чувством проговорил Вадье.

Несколько мгновений он стоял над бесчувственным вампиром в задумчивости, но так и не смог придумать, что тут можно предпринять, поэтому просто отправился, куда собирался. По пути, в красках представляя себе как отреагирует на произошедшее Лоррен, он несколько раз едва не поддался искушению сбежать куда-нибудь подальше из Парижа и из Франции — к чертовой матери! Возможно, он так и поступил бы, не будь, на самом деле, почти уверен в том, что Филипп оклемается. Вампир сильнее человека, если сразу не рассыпался в прах, значит, наверняка выкарабкается. Но, с другой стороны — что он вообще знает о вампирах?

С Лорреном колдун держался уверенно, будто и в самом деле все прекрасно знал и понимал и вообще полностью контролировал ситуацию.

— Сейчас он слаб. Очень слаб, — сказал он, прежде чем они спустились в подвал, и тот увидел, насколько все ужасно, — Ему больно и плохо. Ты отнесешь его домой и уложишь на дневной сон. И к следующей ночи с ним все уже будет в порядке.

Вот бы ему самому такую уверенность!

Открывая дверь, Вадье вознес мысленную молитву кому-то — сам толком не понял кому — чтобы они не обнаружили сейчас на полу кучку праха и косточки. Потому что в таком случае ему конец.

К величайшему его облегчению, Филипп по-прежнему лежал на полу целым и невредимым, разве что выглядел жутковато, весь залитый кровью. Кажется, вампир даже был в сознании, по крайней мере, глаза его были открыты, а мутный взор устремлен в потолок. И кровотечение, похоже, остановилось. Вадье, который видел, что было раньше, зрелище показалось вполне жизнеутверждающим, но Лоррен на несколько мгновений замер у порога в глубочайшем шоке.

— Вот дерьмо! — воскликнул он, кидаясь к Филиппу, — Что здесь произошло?!

— Не ори, — прошептал тот одними губами, — Ох, моя голова…

Лоррен не внял его просьбе. Он был зол как черт.

— Что вы наделали? — прорычал он, — Похожи на покойника и истекаете кровью!

Он прокусил запястье и приложил его к губам Филиппа, но тот только сделал глоток и закашлялся.

— Черт, я не могу пить кровь! — простонал он, — Лоррен, мне плохо, очень плохо, должно быть, я умираю!

Лоррен в ярости посмотрел на Вадье, но тот теперь уже, в самом деле, был уверен, что все обойдется, и только повторил:

— Делай все так, как я тебе сказал. С ним все будет хорошо.

— Если он умрет, тебе тоже не жить! — пообещал Лоррен, поднимая Филиппа на руки.

— Ничего с ним не сделается, — проворчал колдун, уже оставшись в одиночестве, — Человек умер бы, но он-то не человек… И вообще, при чем тут я?.. Вот и помогай этим вампирам!

Он собрал магический инвентарь, потом обильно облил все внутри подвала лампадным маслом, уделив особенное внимание трупу девушки, и прежде чем уйти, поджег ее одежду.

4.

Филиппу действительно быстро становилось лучше. Питаться он все еще не мог, но и не хотел, несмотря на кровопотерю, — что было странно. Но главное, головная боль утихла до вполне терпимой, а после прохладной ванны Филиппу стало совсем хорошо. Ну, почти совсем… И Лоррен отнес его в постель, хотя, строго говоря, тот мог бы уже дойти и сам.

Бледный до полупрозрачности, Филипп лежал на белых простынях с крайне скорбным видом. Лоррен сидел с ним рядом и смотрел настороженно, думая о том, что совершено невозможно себе представить, чтобы на следующую ночь он мог драться с кем-то. Не стоит и пытаться. Лучше заранее сбежать. Это будет выглядеть жалким и глупым, но какая, к черту, разница?

— Вадье сказал, что все прошло успешно, — проговорил он, — Но что-то мне не верится. Выглядите вы… не очень.

— Черт знает, — пробормотал Филипп, — Может быть, я и почувствую что-нибудь эдакое к завтрашнему вечеру. Но пока я сильно в этом сомневаюсь. У тебя-то все готово?

— У меня-то готово.

— Хорошо. Когда там уже рассвет? Хочу прекратить свое ничтожное существование хотя бы на время…

Но и это оказалось ему не дано.

Потому что он не смог уснуть.

Даже в тот миг, когда солнце поднималось над горизонтом, и в анабиоз впадали все вампиры во все времена, Филипп лежал на кровати с открытыми глазами, ощущая себя вполне живым и подвижным, ничуть не более мертвым, чем до рассвета, и даже так, будто сейчас запросто сможет подняться. Филипп чувствовал восход солнца, так же как и всегда, но его все более распространяющаяся власть над миром не делала вампира слабым и беспомощным, не вызывала у него ни страха ни вообще какого-то беспокойства. Солнце было просто солнцем. Огненным шаром в небесах. Безопасным для него так же, как и для людей. И вот это было по-настоящему потрясающим! Это было удивительнее всего на свете! И это было умопомрачительно страшно. Потому что невыносимо хотелось встать, поднятья по лестнице, открыть дверь, ведущую из подвала в прихожую, и выйти в залитый светом дом, чтобы убедиться, что все именно так и обстоит: что солнце не обратит его в пепел!

Безумная мысль. Но как заставить себя просто лежать, пялиться в полок и думать, что было бы, если бы он все-таки вышел? Как заставить себя не попробовать?

Конечно, он не удержался.

Одевшись, Филипп поднялся по лестнице и один за другим открыл замки. Все было устроено так, чтобы свет не попал на вампирское ложе, даже если дверь откроется в самый неподходящий момент, поэтому он не опасался ненароком испепелить Лоррена. Несколько мгновений Филипп собирался с духом, а потом потянул дверь на себя, и рефлекторно едва не отпрянул в сторону, когда увидел тонкий луч света, проникший в щель. Глазам не было больно, и вампир смотрел, словно на чудо, как кружатся в солнечном свете крошечные пылинки. А потом он протянул к лучу руку и коснулся его кончиками пальцев. Снова ничего не произошло. И тогда Филипп открыл дверь шире, и все еще подсознательно ожидая дикой боли и готовый мгновенно отпрянуть в темноту, шагнул с лестницы в прихожую.

В доме все выглядело совсем не так, как он привык, все казалось немного нереальным и каким-то прозрачным, готовым рассыпаться волшебной золотой пыльцой при прикосновении. Совсем другие цвета, более яркие и живые… Солнечный мир даже пах иначе, дерево и ткань, и букет свежесрезанных цветов, принесенных из сада, — у всего был новый, густой и более сладкий аромат. И все будто излучало тепло. Как странно! И интересно!

Может быть, дверь скрипнула, открываясь, а может быть, Жак просто почувствовал, что происходит нечто необычное, потому что через несколько секунд он вдруг появился в прихожей с заряженным пистолетом в руке и замер, воззрившись на своего хозяина с изумлением и ужасом. И Филипп смотрел на него, думая о том, что люди тоже странно выглядят в солнечном свете.

Вслед за Жаком в прихожую вышла Шарлотта и нарушила эту немую сцену, испуганно вскрикнув. Этот возглас словно вывел швейцарца из оцепенения, он кинулся к Филиппу, мощным ударом втолкнул его в подвал и влетел за ним следом, поскорее захлопнув за собой дверь.

В подвале стало темно, как в гробу. Вампир и так прекрасно все видел, а Жак вдруг совершенно ослеп, лицо его стало растерянным, взгляд бессильно заскользил по сторонам, не в силах что-либо разглядеть, и он на всякий случай подпер дверь спиной.

— Монсеньор? — спросил он, — Вы живы?

— Полагаю, что нет, — отозвался Филипп, — Сердце по-прежнему не бьется, можно не дышать. И шею я себе не сломал, что, безусловно, произошло бы, будь я живым, и столкни ты меня с лестницы таким вот образом.

— Зачем вы вышли на свет? — выдохнул Жак, — Вы ведь могли сгореть!

— Но не сгорел, — заметил вампир, — И даже не собирался. Отойди-ка в сторонку, хочу проделать это еще раз!

— Вы с ума сошли? Я вам не позволю!

Филипп фыркнул.

— Можно подумать, ты сможешь меня остановить.

— Не думал, что запоры нужны не только изнутри, но и снаружи, — проворчал швейцарец, — Не рассчитывал на то, что вы вдруг спятите. Чертова магия. Не нужно было вам связываться с ней…

— Благодаря магии я могу выйти на свет, — сказал Филипп, — Не знаю, как долго это продлится, а второй раз проделать такой ритуал я вряд ли когда-нибудь решусь. Отойдешь ты от двери или нет?

— Вы хотели получить силу, которая позволит вам победить в схватке, так к чему сейчас тратить ее на то, чтобы разгуливать под солнцем? Не слишком ли расточительно, монсеньор?

Филипп некоторое время молчал.

— Может быть, ты и прав. Об этом я не подумал, — проговорил он печально, — Слишком… неожиданный эффект. Черт возьми, Жак, но если я могу не бояться даже солнца, что мне какой-то жалкий вампир? Я раздавлю его, как муху!

— Если не успели потратить всю силу на чертово солнце.

— Не успел. Я все еще не чувствую от него угрозы… Ты знаешь, мир выглядит совсем иначе при свете дня, я совсем забыл, какой он! Впрочем, я и не знал! Я никогда не смотрел на него глазами вампира!

Жак не впечатлился.

— Ничего особенного, — проговорил он мрачно, — Все самое плохое происходит при свете дня, и лично я, не задумываясь, променял бы радость от лицезрения солнечного света на силу и могущество вампира, — швейцарец помолчал несколько мгновений, и добавил с горечью, — Все ваши птенцы сильнее, чем я. Мои старые друзья… Когда-то никто из них не мог бы со мной совладать, а сейчас я им в подметки не гожусь!

— Ты хочешь стать вампиром? — удивился Филипп.

— Надеюсь когда-нибудь заслужить это.

— Жак, неужели ты думаешь, что я не обратил тебя потому, что ты этого не заслуживаешь? Черт, я и не думал, что ты хочешь… Вообще-то я рассчитывал на тебя совсем в ином качестве.

— Я буду служить вам в том качестве, какое вы сочтете нужным, монсеньор, — проговорил швейцарец, вероятно уже жалея, что проявил слабость и сболтнул лишнее, — Прошу прощения, если разочаровал вас.

— Нет, не разочаровал, — проговорил Филипп, улыбнувшись, — И что-то мне подсказывает, что никогда не разочаруешь. Не хочешь узнать, что я планирую для тебя?

— Полагаю, что узнаю, когда придет время.

— И снова ты прав, — сейчас не время, — согласился Филипп, — Нам предстоит трудная ночь. Иди, отдыхай.

— Мне незачем отдыхать, боюсь, от меня вам не будет толку среди всех этих вампиров.

— Возможно, так и есть. Но никто из вампиров не мог бы сделать для меня то, что ты — затолкать в подвал, если мне вздумается выйти на солнце.

Жак хмыкнул.

— Пожалуй, на это я действительно гожусь, — защитить вас от солнца…

Прозвучало это так, будто он хотел сказать «от собственной глупости», но, конечно, Жак не мог бы произнести такое вслух.

5.

Лоррен почему-то тоже не впечатлился рассказом о солнечном свете, но, в отличие от Жака, он не стеснялся называть вещи своими именами.

— Вы были правы, что проверили свою реакцию на солнце, но выходить на свет и стоять там, разглядывая цветочки, было верхом глупости. Не ожидал от вас такого.

— Ты просто завидуешь, — обиделся Филипп.

— Бесспорно, есть чему завидовать, вот-вот к нам явится шайка вампиров, которая захочет вас прикончить.

— Я справлюсь.

— Не будьте так уверены.

— Я знаю, что справлюсь!

— Раз так, может быть, нам не беспокоиться о вашей защите? — разозлился Лоррен, — Если вы теперь уверены в своем всемогуществе?

— Не до такой степени, — сказал Филипп, подумав.

— Рад слышать. А то я уж начал сомневаться в зачатках вашего разума!

По плану, врага предполагалось встречать в зале, где прежние хозяева дома, вероятно, устраивали балы или торжественные приемы. Это была самая просторная комната в доме и, главное, она имела очень удачный балкон, на который можно было поставить солдат с ружьями, заряженными серебряными пулями, предварительно прикрыв их магией, чтобы никто не догадался об их присутствии. Если вдруг Ла Морт Нуар начнет побеждать или же его сподвижники захотят вмешаться в драку, их всех можно будет перестрелять. Конечно, это нарушит условия поединка, и вряд ли он будет засчитан в пользу Филиппа, даже если все его враги умрут, но, по крайней мере, он сам не пострадает.

С наступлением темноты Филипп разгуливал по залу взад и вперед, раздумывая, явится ли сегодня к нему кто-нибудь или нет. Десяток его птенцов уже прятались на балконе, прикрытые сложной завесой, которую ставил лично Вадье. Остальные птенцы присутствовали в зале в качестве свиты своего мастера, все были одеты безукоризненно и держались как истинные аристократы, — смотреть на них было одно удовольствие. И все были вооружены. Но в отличие от вампиров на балконе, пистолеты их были спрятаны за пояса. Здесь же были Лоррен и Жак. Здесь же зачем-то был Эмиль Патрю, принесший с собой в карманах какие-то бомбочки, начиненные порохом, из-за чего никто не хотел находиться с ним рядом. Здесь же был и Вадье. Этот, впрочем, должен был скрыться из виду перед приходом гостей. Ни к чему было смущать их лицезрением колдуна.

Как выяснилось, в этой последней предосторожности не было смысла, — у Ла Морт Нуара, как ни странно, обнаружились зачатки разума, потому что он явился на встречу не только в сопровождении своей свиты, но еще и с собственным колдуном.

Заметив их из окна на подходе к дому, Вадье с сожалением заявил, что солдат с балкона, видимо, придется убрать.

— Это Этьенн Фелон, я его знаю, — сказал он, — Дрянной колдунишка, но завесу заметит.

— Ла Морт мне не доверяет, — задумчиво проговорил Филипп, — Как это гнусно с его стороны! Ничего постороннего во мне этот Фелон не заметит?

— Даже я не замечаю, — признался Вадье, — Сила тьмы совершенно слилась с твоей. Вероятно, потому, что ты вампир.

— Что ж, выходит, весьма кстати.

— И оттого, что я ее не чувствую, мне признаться, беспокойно, — добавил колдун, — Я даже не знаю, есть она у тебя или нет. Хотя, конечно, эксперимент с солнцем весьма впечатляет.

— Ну, хоть кого-то он впечатляет, — улыбнулся Филипп.

Потоптавшись несколько мгновений на крыльце, Ла Морт Нуар постучал в дверь и Жак отправился открывать. Остальные люди из дома были выдворены, чтобы не путались под ногами и не смущали пришлых кровососов. К тому же Жером, наверняка, грохнулся бы в обморок, случись ему лицезреть Ла Морта с компанией, и это было бы не слишком удачным началом переговоров. Зато можно вполне рассчитывать на то, что Жак будет спокоен, как скала, и у него даже пульс не участится.

— Ну что же, по местам! — проговорил Филипп с азартом, — Представление начинается!

Ла Морт Нуар и его приспешники выглядели своеобразно и даже довольно живописно. Больше всего они напоминали ватагу лесных разбойников, состоящую из простолюдинов, которым повезло ограбить господский дом, и вот они обрядились в господское платье и увешались господским золотом, не очень понимая, каким образом вообще все это следует носить, не говоря уж о сочетании цветов. Ко всему прочему, у многих одежда выглядела несвежей, будто ее не снимали много дней, а кое у кого даже была перепачкана землей и старыми пятнами крови. Вот уж чума, в подлинном смысле этого слова. Черная смерть во плоти.

Большинство принцев города, которых Филиппу некогда довелось видеть во множестве, сооружали себе кресла наподобие тронов, чтобы, имея беседы с подданными или встречая иноземных гостей, всегда находиться хотя бы немного выше тех, кто стоял перед ними. То ли это казалось им правильным, то ли позволяло чувствовать большую уверенность в себе. Филипп сидел в обычном кресле, вальяжно развалившись и закинув ногу на ногу, ему так нравилось еще со времен юности, потому что заставляло даже самых спесивых сановников говорить с ним, склонив головы. Еще лучше — принимать посетителей в постели, но в данных обстоятельствах это было бы вряд ли уместно.

— Господин Ла Морт Нуар, если не ошибаюсь? — спросил Филипп, откинув голову на спинку кресла и с любопытством глядя на вампира, стоявшего на шаг впереди всей компании и смотревшего нарочито самоуверенно и нагло, хотя в какой-то миг и на его лице мелькнуло замешательство, словно атавистическая память из прошлого, когда, случайно попав в роскошные хозяйские покои, ты стоишь, потупившись и комкая в руках шапку.

— Так и есть, — ответил тот, — Зашел узнать, что за чертова дрянь происходит. Один из этих молодчиков, — Ла Морт кивнул в сторону Филипповых птенцов, — болтал что-то о том, что ты собрался стать принцем Парижа.

— Ты имеешь возражения? — осведомился Филипп.

— Ха! Еще как имею! Я никогда не терпел над собой никаких принцев или принцесс, всего этого дерьма мне хватило при жизни! Три с лишним сотни лет я скитался по миру, как какой-то бродяга, потому что вы понапридумывали всяких чертовых законов, запрещающих убивать! С тех пор, как из Парижа убралась шлюха Пуатье, здесь просто рай земной, мне здесь нравится, и я не намерен позволять, чтобы какой-то ублюдок вроде тебя, все испортил!

— Мне тоже нравилось жить в Париже, в отсутствии… гм, мадам де Пуатье, — признался Филипп, — В этом были некоторые преимущества. Но всему приходит конец рано или поздно. В том числе и анархии. Сейчас она становится опасной для нас.

— Почему это?

— Потому что город хотят захватить крысы… Ты не знал об этом?

— Не знал, да мне и наплевать! — воскликнул Ла Морт, — Пусть оборотни творят, что хотят! Пока они не начнут твердить мне о том, чтобы я соблюдал какие-то законы и правила, мне нет до них никакого дела! В конце концов, — добавил он с мстительной радостью, — крысы, может быть, порешат уже этих паскудных охотников, которые постоянно путаются у меня под ногами!

Филипп смотрел на него задумчиво, накручивая на палец прядь волос.

— И когда город превратится в руины, ты просто уйдешь, — проговорил он задумчиво, — Отправишься скитаться дальше… Как твое настоящее имя? — спросил он вдруг.

— Какое тебе дело? — насторожился Ла Морт.

— Откуда ты родом?

— Какого дьявола ты спрашиваешь об этом?!

— Что ты вообще такое, Ла Морт Нуар, если стыдишься своего имени и забыл, где родился? — продолжал Филипп, словно не замечая его закипающей ярости, — Ты ублюдок портовой шлюхи? Или плод минутной страсти какой-нибудь крестьянской девки и солдата, подкинутый за ненадобностью в сиротский приют? Ты никто из ниоткуда…

Вряд ли Ла Морт осознал смысл этой фразы, для него хватило двух слов, которые можно и должно было счесть оскорблением, чтобы сила его вырвалась на волю каким-то бешеным, разрушительным ураганом. Больше всего она походила на рой огромных злобных шершней, в единый миг покинувших улей, заполнивших все пространство вокруг, и темной тучей закрывших небо, — ждущих только приказа, чтобы рухнуть на врага и вонзить в него тысячи истекающих ядом жал. Сила звенела и вибрировала в воздухе мириадами крохотных крылышек, омерзительно касавшихся кожи вампиров. Филипп почувствовал вспышки паники среди своих птенцов, их почти неконтролируемое желание выбраться отсюда, убежать, не разбирая дороги, как можно дальше, пока этот рой всего лишь кружит рядом, не нападая. Но его мальчики не двигались с места, и Филипп дал им почувствовать, что гордится ими.

Сам Ла Морт был окружен этим осиным роем так плотно, что его фигура стала казаться какой-то размытой. Миг, и он уже стоял рядом с креслом Филиппа, нависая над ним, как какой-нибудь Вельзевул, повелитель мух.

Его глаза горели алым и клыки были злобно оскалены.

— Я разорву тебя! — прошипел он, наклоняясь к нему ближе, — Выпью твою силу и кровь! А потом разорву твоих птенцов, так сладко пахнущих свежатинкой! Они и вампирами стать еще не успели. Да и сам ты — всего лишь жалкая тля, посмевшая тягаться со смертью.

Филипп поморщился и брезгливо, кончиками пальцев уперся ему в грудь, пытаясь отодвинуть.

— Отойди подальше, очень прошу! — взмолился он, — От тебя нестерпимо воняет!

Вместо этого с яростным рычанием Ла Морт схватил его за горло. Вся его сила сейчас бушевала на поверхности, готовая к сокрушительному удару, по крайней мере, Филипп надеялся, что гнев заставил Ла Морта выпустить все, не оставив про запас никаких неприятных сюрпризов. И тогда он его ударил. Черт возьми — ударил всего в половину от того, как мог бы, но Ла Морта отшвырнуло прочь, словно в его грудь врезалось пушечное ядро. Вампира пронесло через весь зал, по пути он разбил, словно кегли, компанию своих сподвижников, и впечатался в стену так, что едва не проломил ее насквозь. Филипп сам не ожидал такого результата и был приятно удивлен.

На несколько мгновений Ла Морт перестал существовать, и сила его тут же исчезла, вернувшись к своему хозяину. Все кости его были переломаны и череп разбит всмятку, и было видно, как противно шевелится его тело, будто, в самом деле, рой шершней забрался внутрь него и теперь копошится, устраиваясь поудобней, — в действительности это всего лишь срастались кости.

Филипп поднялся из кресла и, не спеша, направился к нему.

Он не знал, как ощущают его силу окружающие вампиры, сам он чувствовал только холод черной бездны, льющийся из него, как из открытых адских врат. Позже он спросил у Лоррена, какой была сила тьмы. Тот долго молчал, будто ему не хотелось вспоминать, потом сказал:

— Я будто стоял на пороге преисподней, зная, что пути обратно уже нет. Тоска, безнадежность и сожаление… Боюсь, мне этого словами не передать. Но знаете, я теперь готов приложить еще больше усилий, чтобы остаться на этом свете как можно дольше.

Ла Морт поднимался на ноги, ошеломленный, но далеко не сломленный. Его силы было еще достаточно для того, чтоб драться яростно, беспощадно и бездумно, у этой твари больше не было человеческого облика, и вся ее сущность рвалась на волю вспышками неконтролируемой злобы, желания все кромсать, разрушать и обращать в хаос. Глядя в ее полыхающие огнем глаза, Филипп невольно читал обрывки чувств, эмоций и воспоминаний этого существа, доставшиеся ему в наследство от человека, которым он был когда-то. Среди них не было ничего, кроме боли, ненависти и отчаяния. Марсель Бово его звали. И он действительно ненавидел это имя даже больше своей жалкой и слабой человеческой сущности.

Рой шершней снова вырвался на свободу, но теперь у него уже не было прежней жуткой силы, ледяная бездна просто поглощала его, жадно затягивая в себя, и даже не требовала от Филиппа никаких усилий. Она жила внутри него, но в то же время она была теперь сама по себе и забирала силу поверженного вампира, утоляя свой голод. Филипп знал, что ему она ничего не оставит. Что ж, это было справедливо.

— Тебе придется подчиниться, — сказал он Ла Морту, — Я сильнее.

— Ты не можешь быть сильнее, — с усилием проговорил тот, — Это не твоя сила. Ты провел меня… Не знаю, как.

— Ну, уж нет! — возмутился Филипп, — Ты проиграл, и имей мужество это признать!

— Я доберусь до тебя, разорву голыми руками, — скрипел зубами Ла Морт, но это были пустые слова, жалкие, как рычание смертельно раненого пса. Одной ненависти недостаточно для того, чтобы драться, тьма забрала у вампира силу и врата закрылись. Теперь Ла Морта можно было просто добить и, хотя он по-прежнему сопротивлялся, не желая сдаваться, ему пришлось подчиниться ментальному приказу, — медленно и неизбежно опуститься на колени перед принцем Парижа.

Филипп сжал его голову в ладонях и резко повернул, отрывая от тела, только противно хрустнули шейные позвонки. Мертвый вампир превратился в прах, не успев упасть на пол, от него остались только пожелтевшие кости, и голый череп.

Филипп швырнул этот череп в толпу ошеломленных «ла мортиков», и кто-то из них машинально поймал его.

— Кто следующий? — спросил их принц, отряхивая прах с кружевных манжет рубашки.

Желающих не нашлось.

В последующие пару часов все бывшие «ла мортики» принесли ему клятву крови. Никто не захотел убраться восвояси, потому что это действительно трудно и неприятно, да и просто опасно — скитаться, и быть вне закона, когда есть возможность существовать комфортно и чувствовать себя защищенным.

Как Филипп и рассчитывал, вызвать его на поединок больше никто не посмел, и в следующие две ночи он принимал своих новых подданных. В большинстве своем это были одиночки вроде Эмиля Патрю, оставшиеся в Париже в ожидании лучших времен и уже уставшие от беззакония. Некоторые из них успели создать собственные гнезда, в которых было по несколько птенцов. Никто из них не представлял собой угрозы.

6.

Для Жака, который и без того благоговел перед возможностями вампиров, их поединок за власть вообще выходил за всякие пределы разумения. Он ведь тоже был там, он все видел, — видел глазами обычного человека, не чувствительного к тонким магическим материям и мало понимающего в происходящем, совершенно фантастическую драку, с огромной скоростью перемещений, отточенностью движений и невероятной физической силой. Доселе Жак и не подозревал, что человеку можно оторвать голову вот так, голыми руками.

Представления Жака о мире вообще были довольно просты. Он родился, чтобы быть воином, и всю свою сознательную жизнь шел предначертанной судьбой дорогой. Он уважал силу, профессионализм и полководческий талант и, как всякий солдат, хотел служить под началом достойного военачальника, но на пути его чаще попадались посредственные. Впрочем, и путь был не так уж долог, насчитывая чуть больше десяти лет.

Отец его сложил голову в каких-то боях за чужие интересы, когда Жак был совсем маленьким, и воспитанием мальчика большей частью занимался дед, да еще дядя, в те редкие моменты, когда появлялся дома. Все воспитание сводилось к повествованию бесконечных баек о своем боевом прошлом — у деда, и о своем боевом настоящем — у дяди, и в воображении Жака рисовались весьма своеобразные картины воинской службы. В зависимости от того, удачным ли был у дядьки год, она представлялась ему то полной бесконечных лихих приключений, легких денег, разгула и обожания всех встречных девиц, то тяжелой и нудной муштрой под началом тупых офицеров, поражениями в битвах, безденежьем и скукой. И то и другое, в общем, было верно и складывалось в довольно правдоподобную картину жизни солдата-наемника.

Жаку было шестнадцать, когда дядя решил, что он вполне уже годен для воинской службы. Однажды он увез его с собой куда-то в Германию, где в то время шли ожесточенные бои между двумя княжествами, представил командиру отряда, и тот охотно согласился принять новенького в их ряды, незадолго до этого изрядно оскудевшие. Жак начал постигать воинское ремесло, учился держать строй, стрелять и биться в рукопашную, часто совершенствование навыков проходило уже непосредственно на поле боя, и если поначалу опытные солдаты старались его прикрывать, то вскоре нужда в том отпала, — парень все схватывал быстро.

Вместе со своими товарищами Жак успел попутешествовать по Европе, нанимаясь туда, где больше платят, и даже принял участие в нескольких масштабных сражениях. А однажды, когда войны вдруг временно зачахли, судьба занесла швейцарцев в Париж, где им удалось наняться в городскую стражу. Казна короля Людовика была пуста, платили стражникам маловато, к тому же постоянно задерживали жалование, и больше года наемники прожили, ведя разговоры о том, что вскоре непременно оставят эту службу и найдут другую, поденежнее и повеселее. Но разговоры, как оказалось, велись впустую, работы получше не подворачивалось, а бродить по миру в поисках призрачной удачи никто особенно не стремился.

Как-то раз в роте швейцарцев был устроен внеочередной смотр, куда явился холеный расфуфыренный офицер, заявив, что отбирает наиболее статных парней для вновь формировавшегося полка дворцовой стражи. Конечно, Жак попал в число счастливчиков. Он хотел было отказаться от такой чести, — служба во дворце представлялась ему еще более скучной, чем в городской страже, к тому же отбор по внешним данным, а не по боевым навыкам казался ему какой-то профанацией. Но товарищи назвали его дураком и велели принять выгодное предложение — личной охране короля платят лучше, да и работой не особенно обременяют: тишь да гладь и совершенно никакого риска для жизни. Несмотря на то, что в Париже в то время уже царили разброд и шатание, никто и предположить не мог, чем все закончится.

Впрочем, во дворце, возможно, предполагали худшее, иначе зачем набирали дополнительные войска для охраны? И почему откровенно предпочитали иностранных солдат национальной гвардии? Швейцарские наемники ценились не только храбростью на поле боя, но и верностью заключенному контракту, тем, что не особенно задумывались, чью сторону принимают — освободителя или завоевателя, правое дело защищают или неправое, так же им были совершенно неинтересны политические процессы, происходящие в стране. На наемников можно было рассчитывать, когда дело оборачивается плохо…

Но все же эти, безусловно, положительные для солдат качества, были не совсем тем же самым, что игнорирование добра и зла в глобальном масштабе. И Филипп, в принципе не сомневаясь в верности Жака, не знал, насколько тот осознает факт, что, служит порождению Тьмы. По бесстрастному виду Жака было невозможно понять, что он думает по этому поводу и думает ли что-то вообще… Обратить бы его в вампира, вопрос решился бы сам собой, но если оставить Жака человеком, у него всегда будет шанс раскаяться со всеми вытекающими отсюда последствиями.

Когда Филипп делился своими сомнениями с Лорреном, тот отчего-то совершенно не разделял его беспокойства и заявлял, что если ему действительно нужен слуга крови, то лучше Жака все равно никого не найти.

Слуга крови, конечно, был нужен. Филипп все чаще сталкивался с тем, что ему не хватает полноты картины окружающего мира, недоступного для него большую часть суток. Жак мог быть его глазами и ушами. Жак мог быть его второй половиной, не скованной многочисленными ограничениями, наложенными на вампиров. Он мог быть послушным оружием в его руках. И главное — он мог принадлежать Филиппу целиком и полностью, как ему и хотелось…

— Так в чем же дело? — удивлялся Лоррен.

— Он совсем не такой, как мы, — жаловался Филипп, — Я не уверен, что понимаю его. Он мыслит иначе, как-то слишком примитивно.

— Разве это плохо? Его будет просто контролировать, он не станет злоумышлять.

— Ты тоже мыслишь примитивно!

— Вот видите, вам не привыкать общаться с идиотами.

— Издеваешься?

— Вас тоже бывает трудно понять, — вы временами с легкостью рискуете жизнью, но при этом выдумываете проблемы на пустом месте. Инициация слуги крови это совсем не то, что обращение вампира, на начальном этапе процесс можно повернуть вспять. Можно, в конце концов, просто прикончить этого швейцарца, если он не оправдает ваших ожиданий!

— Я делюсь с тобой своими сомнениями, а ты всегда только отмахиваешься, будто они яйца выеденного не стоят, — проворчал Филипп. — Ты такой же, как Луи!

— Я похож на великого Людовика-Солнце? — изумился Лоррен, — Никогда не подозревал об этом. Спасибо за комплимент.

— Это не комплимент! И я не выдумываю проблемы! Думаешь, так просто решиться связать себя с тем-то так крепко, навсегда? Можно ли вообще доверять кому-то настолько?

Жак тоже не понял бы подобных сомнений, доведись ему о них узнать, он жил в предвкушении своей особенной миссии, хоть и старался не показывать виду. Оставаться слабым человеком среди вампиров ему было неприятно и обидно. И когда Филипп, наконец, завел с ним разговор на нужную тему, он увидел, как в глазах швейцарца, несмотря на всю его непробиваемую бесстрастность, загорелась темная радость. Как же приятно было ее видеть… Когда-то Жак заявил, не раздумывая, что готов быть всем, что Филипп захочет. Но он, конечно, сам не понимал, под чем подписывается. Он простой и хороший человек, он даже любит какую-то дуру Шарлотту… А Филипп еще больший дурак, потому что ревнует его к ней… И Лоррен дурак тоже, раз думает, что Филиппу будет легко убить своего швейцарца, если что-то пойдет не так!

Ночь уже давно перевалила за середину, когда Филипп велел Жаку явиться к нему в кабинет, очень надеясь, что там им никто не помешает. Даже сейчас, когда дело близилось к рассвету, и всем вампирам полагалось думать о сне грядущем, у кого-нибудь могло найтись срочное дело, требующее немедленного вмешательства принца города. Так всегда бывало.

Жак моментально явился на зов, но выглядел усталым, что и не удивительно, — он вел ненормальный образ жизни, одновременно и человеческий и вампирский, и было вообще непонятно, когда он спит. Похоже, определенного времени для сна у него и не было: пару часов днем, пару часов ночью, как получится. Филипп подумал, что Жак давно уже по сути стал его слугой крови, и было бы только справедливо помимо обязанностей вручить ему и преимущества этого статуса.

— Я говорил тебе однажды, что ты мне нужен в ином качестве, нежели вампир, — сказал он Жаку, — Хочу, чтобы ты был моим слугой крови. Это особенная связь. Мы пройдем определенный обряд и наши отношения изменятся, мы станем очень близки…

В глазах Жака мелькнуло замешательство, и Филипп рассмеялся.

— Это не имеет отношения к плотскому соитию. Это духовное единение. Метафизическое… Черт, как же тебе объяснить? Помнишь, ты пил мою кровь, и она исцелила твои раны? Так вот, если ты будешь пить мою кровь понемногу изо дня в день, между нами возникнет ментальная связь… Э-э… в общем, я смогу знать, о чем ты думаешь, и ты сможешь слышать мои мысли.

Жак смотрел на него серьезно и сосредоточенно.

— Кроме того, что общение между нами упростится, ты сделаешься сильнее, перестанешь стареть, фактически обретешь бессмертие. Но это будет значить и то, что ты навсегда свяжешь свою жизнь с моей, и не сможешь заявить однажды, что срок твоей службы истек. Мы заключаем вечный контракт. И если я умру, — ты тоже умрешь.

Жак кивнул.

— Это понятно.

— Что именно?

— Поступая к вам на службу, я понял, что это бессрочный контракт. Не сразу понял, но довольно быстро… Меня это устраивает.

Несколько мгновений Филипп молча смотрел на него.

— Служа мне, ты губишь свою душу, — проговорил он с неохотой, — Это тоже тебя не смущает?

— Вас же не смущает погубленная душа. И никого из наших… Я с вами до конца, монсеньор, так уж сложилось. То, что я не умер тогда в Тюильри… — Жак глубокомысленно помолчал, — Что-то ведь держало меня на этом свете.

— И что это, по-твоему?

— Провидение.

Филипп скептически фыркнул.

— Еще скажи — провидение Господне! Исключительно твои сила и выносливость тебя держали!

Жак посмотрел на него снисходительно, как на глупого ребенка.

— Странно слышать такие слова от сверхъестественного создания. Уж вы бы должны знать, что в мире все не так просто, как кажется.

— Он еще и философ, — проворчал Филипп, — Ладно, Жак, я рад, что у тебя нет сомнений. Но мне нужно было спросить тебя. Для того чтобы обратить человека в вампира требуется его согласие, а слуга крови — это нечто большее, чем вампир…

Жак усмотрел в этом «большее» свою логику.

— Я стану сильнее вампира? — осторожно спросил он, не смея надеяться на такую удачу.

— Нет, — Филипп обреченно закатил глаза, — Сильнее вампира ты не будешь. Каким бы образом, черт возьми, если ты останешься человеком? В тебе не будет потусторонней силы, кроме той, что дам тебе я. Это не так уж много. Но в том, чтобы оставаться живым есть свои преимущества. Свобода, Жак! У вампиров ее нет! Мы пленники ночи!

— Я понял.

— Ох, дьявол, он понял… — Филипп тяжело вздохнул и поманил его к себе, — Подойди, сядь рядом и смотри мне в глаза. Увидишь, что значит быть вампиром. Можешь влезть ко мне в душу так глубоко, как захочешь.

— Это часть обряда? — спросил Жак, подходя к его креслу.

— Именно.

Жак опустился перед ним на одно колено и склонил голову, словно собирался получить посвящение в рыцари. Филипп взял его лицо в ладони и поднял, наклоняясь к нему ближе.

— Смотри мне в глаза! — повторил он, — И не отталкивай меня, постарайся впустить в себя.

Проникнуть в сознание человека не так просто, для вампира это возможно, только когда он пьет кровь, поэтому Филипп слегка трансформировал обряд, используя магию, которой научил его добытый Вадье гримуар, и надеясь, что это ничего не испортит.

Внутри сознания Жака не было ничего неожиданного, — немного сожаления о сделанных ошибках, немного крови, пролитой зря, а еще упрямство и абсолютно непробиваемая стена из простых понятий, которую Жак возвел аккуратно по кирпичику, закрываясь ото всего, что могло бы породить в недрах его разума неразрешимые дилеммы. И, втягивая его в себя, Филипп уже знал, что Жака ничего не испугает и не смутит, он увидит только то, что захочет увидеть.

Проникновение в душу это совсем не то же самое, что просмотр картинок из книги о чужой жизни, это внезапное осознание всего и сразу, до самой темной глубины, это сочувствие и даже соучастие, и без должной подготовки весьма ошеломляет. Для Жака слияние их сознаний было большим потрясением, и Филипп успел пожалеть о своем намерении вот так обрушить на него свой внутренний мир, достаточно было бы только приоткрыть перед ним дверь и дать постоять на пороге, ничего большего Жаку все равно не требовалось. Но в то же время, для самого Филиппа было огромным удовольствием расширять узкие рамки представлений о мире человека, который в своей коротенькой жизни почти ничего не видел. Хочет того Жак или нет, с ним теперь навсегда останется ощущение безграничности времени и пространства, доступного для бессмертного существа. Жак удивлялся и восхищался тому, сколь много уже вместила жизнь его сюзерена, ему хотелось того же, конечно, хотелось… И Филипп обещал ему. Весь мир будет твоим, и ты пройдешь его не пыльными дорогами вместе с марширующим войском, а будешь путешествовать с комфортом через города, через страны и эпохи, ты увидишь, как меняется мир от столетия к столетию… Это чудо, я с тобой согласен… Что дальше? Я должен выпить твоей крови… Нет, совсем немного. И это уж точно не будет так больно, как ты думаешь. Совсем даже напротив. Жак, ты должен доверять мне, абсолютно и без сомнений. Я не причиню тебе вреда. Никогда. Ты мой… Ты мой, хочешь того или нет. Главное, — что я этого хочу.

Не разрывая контакта глаз, Филипп приблизился к Жаку вплотную, слегка наклонил его голову, и только теперь отпустил его взгляд. Жак подчинялся ему, как завороженный, его сознание тоже еще было полно чужими эмоциями и мыслями. Слыша, как учащается его пульс, прикасаясь к его коже губами и вдыхая ее запах, смешивающийся с ароматом крови, Филипп чувствовал головокружение, то ли от голода, то ли от вожделения. Он резко вонзил клыки в шею своего швейцарца и сделал первый самый вкусный глоток. Жак невольно стиснул зубы. Да, поначалу это немного больно, зато потом боль сменяется наслаждением, для тебя это будет еще одним открытием сегодняшней ночи. Ага, вот так… Вместе с Жаком Филипп чувствовал, как по его телу волнами разливается сладость, захватывая его полностью и лишая воли. Вместе со все ускоряющимся ритмом сердца он слышал судорожно бьющуюся мысль, общую для всех людей, у которых вампир пьет кровь: еще, еще, еще… не останавливайся… Из-за плотно сжатых зубов вырвался стон, и Жак бессознательно прижался теснее к Филиппу, его ладони заскользили вверх по его бедрам, рванули ткань рубашки, вытаскивая ее из-под пояса брюк и коснулись обнаженной кожи вампира. Теперь он был уже и не против плотского соития наравне с ментальным. В самом деле, к чему лишать себя всей полноты ощущений?

Филипп сполз из кресла на пол, падая в объятия Жака и прижимаясь к нему всем телом, ему самому не хотелось останавливаться, хотелось остаться в объятиях ласкающих его рук, сильных и нежных, пока они не упадут без сил, пока человек не рухнет замертво, с его именем на немеющих губах и с обожанием в потухающем взоре. Ты никогда не обнимал так Шарлотту, верно? В мыслях Жака на миг мелькнуло смущение и тот час утонуло бесследно в сладком мареве.

Филипп сделал последний глоток и с сожалением оторвался от человека, медленно проводя языком по ранкам. Он заглянул Жаку в глаза, они были почти черными из-за расширившихся зрачков, в глубине их клубился туман, взгляд плавился от возбуждения и был сам по себе так красноречив, что не оставлял необходимости даже слушать мысли. И Филипп не удержался от того, чтобы притянуть Жака к себе и поцеловать его долго и страстно.

Потом он прокусил свое запястье и поднес к губам швейцарца.

— Пей, мой милый, — выдохнул он.

Жак наклонился к его руке, припал к ране и пил кровь так же жадно, будто его самого мучил голод. И пока он пил, Филипп по-прежнему слышал обрывки его мыслей, в сознании его образ Жака становился все четче, ощущение было таким, будто он все еще смотрит ему в глаза.

У Жака вид был совершенно одуревший и растерянный, кровь вампира, словно жидкий огонь, растекалась по его венам. Его переполняла новая сила. Дышать стало легче и воздух стал слаще. В ушах звенело и в солнечном сплетении будто порхали бабочки. Казалось, он может взлететь. Или пробить кулаком каменную стену. Или оторвать кому-нибудь голову… Филипп понимал его ощущения лучше, чем он сам. Не делай резких движений, — предупредил он, когда Жак попытался встать. Громкие звуки, яркие цвета, всего так много, что перед глазами молнии полыхают. Жак пошатнулся и снова опустился на пол. С трудом восстанавливая дыхание, он прижался головой к плечу вампира. Границы стерты, скоро мы с тобой будем, как одно целое. Как тебе это? Слышать меня в своей голове? Жак улыбнулся и сжал ладонь Филиппа в своей, а потом поднес ее к губам и поцеловал, оставляя кровавый отпечаток на коже вампира, который, впрочем, уже через мгновение в нее впитался.

 

Глава 3.

1.

Новый 1793 год начался с казни бывшего короля, что явилось скорее акцией чистой ненависти, нежели действом, имеющим практический смысл, потому как французская армия давно начала одерживать убедительные победы над австрийцами, и о захвате Парижа речи уже не шло. Говорят, — как год встретишь, так его и проведешь, и все, что происходило во Франции позже, уводило ее все дальше и дальше от порядка и процветания, от радужных идей о всеобщем благе и вообще от здравого смысла, превращая действительность в какой-то кошмарный сон, управлять которым не особенно получалось даже у тех, кто изначально были его творцами.

Интервенты были разгромлены, король был казнен, но окончательной победы революция почему-то не могла одержать. В марте началось контрреволюционное восстание в Вандее, настолько масштабное, что грозило перерасти в гражданскую войну. В ответ на это Друзья Народа организовали Комитет Общественного Спасения, не слишком хорошо исполнивший изначально возложенную на него задачу и так и не сумевший окончательно подавить восстание, но под лозунгом «Отечество в опасности!» очень быстро получивший абсолютную и безграничную власть в стране, дающую ему возможность распоряжаться финансами, отрешать чиновников от должностей, а так же казнить и миловать практически без утруждения себя судопроизводством. Главой его стал Максимилиан Робеспьер, человек, призвавший французов отказаться от религии и заменить ее культом Разума, но при этом заявивший, что революцию может спасти только террор и тотальное уничтожение всех несогласных, — утверждение довольно далекое от разумного, учитывая размытость понятия «несогласный».

С тех пор гильотина работала целыми днями не переставая, и кровь людей в чем-то несогласных с Робеспьером лилась рекой. Кровь врагов и бывших друзей, — аристократов, священников, солдат и офицеров, журналистов и членов Конвента обильно заливала дощатый помост столь своевременно изобретенного устройства, позволявшего казнить легко и быстро. К концу года в числе прочих под нож была отправлена бывшая королева Мария-Антуанетта, а чуть позже бывший герцог Орлеанский Филипп Эгалите. В начале следующего года голов лишились и бывшие лидеры революции, некогда горячо любимые народом, Дантон и Демулен. Что было характерно и для тех и для других, — все эти люди, успевшие совершить в жизни немало гадостей, шли на смерть с высоко поднятой головой и умирали красиво.

Магический Париж больше не являлся отражением Парижа человеческого, но это потребовало немалых усилий. Навести в городе порядок после нескольких лет абсолютной анархии было совсем не просто, даже имея необходимые полномочия. Вампирам, большинство из которых успели прочувствовать, как это здорово — убивать, было трудно снова наступить на горло своей природе и возвращаться к соблюдению закона, переходя на ущербное питание, которое по-настоящему не насыщало, сколько бы крови ты не выпил. Периодически кто-нибудь из них не находил в себе сил остановиться и отправлял человека в мир иной, и если бы Филипп убивал за каждый такой проступок, скоро он оказался бы единственным вампиром в Париже. Ну, разве что, с ним остались бы Эмиль Патрю и парочка таких же малахольных, кто не преступал закон никогда и ни при каких обстоятельствах. В конце концов, существовали ведь и другие наказания, не столь радикальные, как смертная казнь: преступника можно было иссушить до полного бессилия, его можно было уложить в гроб на недельку или две, что, как известно, неплохо настраивает на философский лад и учит думать, прежде чем что-то делаешь.

Совет по-прежнему не вмешивался в происходящее в Париже и никак не проявлял своего отношения к захвату власти столь неблагонадежной личностью, как Филипп. То ли господа старейшины вообще не имели достоверной информации из Франции, то ли — что более вероятно — просто выжидали, что будет дальше, понимая, что при любом раскладе, там не станет хуже, чем уже есть.

Больше всего проблем, как обычно, доставляли охотники, наладить отношения с ними и заставить соблюдать старые договоренности оказалось непросто, особенно учитывая то, что вампиры и сами порой все еще их нарушали. За каждую отнятую человеческую жизнь, охотники теперь требовали адекватного возмездия. И то, что люди убивают друг друга, не задумываясь, по несколько десятков за день, совсем их не смущало. Истреблять себе подобных — святое человеческое право, и это вовсе не значит, что нечисти тоже нет нужды церемониться. В принципе, справедливо.

Охотники вообще, оказывается, знали больше, чем это можно было предполагать, и были в курсе почти всего, что происходило в Париже во времена безвластия. Они помалкивали до поры до времени потому, что ничего предпринять не могли, но тщательно собирали информацию, от их бдительного ока не укрылся даже вызов демона на кладбище в ночь перед взятием Тюильри, а ведь была такая буря… В кустах они прятались, что ли? Хотя нет, безучастно прятаться охотники не привыкли, повыскакивали бы и все испортили. Скорее всего, они просто подрядили себе на службу какого-нибудь колдуна, который смог засечь магический след. Вот же зараза… И теперь они требовали расследования преступлений и наказания виновных, а иначе грозились выложить все, что им известно, представителям ковена, как только те соизволят вернуться в Париж.

Филипп отвечал на это, что не собирается нести ответственность за все, что происходило в городе до его вступления в должность, а про себя все чаще с симпатией вспоминал Ла Морта, так ратовавшего за то, чтобы позволить крысам добить проклятых охотников, вечно лезущих не в свое дело. Жаль, что это практически невозможно, — на смену убитым охотникам всегда приходят новые, молодые, горячие и твердолобые. Еще более твердолобые, чем предыдущие. Кстати, эти самые охотники, имей они совесть, должны были бы поблагодарить Филиппа за избавление Парижа от Ла Морта, так ведь нет же! Вместо этого они демонстрируют совершенно откровенно, с какой неприязнью и подозрением относятся к новому принцу города, считая его едва ли не чудовищнейшим из всех проклятых кровососов, и как они надеются на то, что вскоре в Париж вернется мадам де Пуатье и призовет его к ответу за все совершенные злодеяния. Ну, не мерзавцы ли?

Впрочем, все это были мелочи, досадные, но несущественные. Настоящей проблемой, которую нужно было решать, и решать срочно оставались крысы, которые вели себя все более нагло. Банды оборотней в открытую разгуливали по Парижу, — к счастью, пока еще хотя бы в человеческом обличии, — вербовали новых сторонников, обращая в себе подобных городскую голытьбу, из тех, кто поагрессивнее, устраивали стычки, и выглядело все это так, будто они уже видят город своим. С начала весны в Париже бесследно пропали несколько групп охотников, патрулировавших улицы, и можно было предполагать, что они не поладили с крысами. Протест, в обычном порядке отправленный главой охотников крысиному предводителю, канул куда-то в неизвестность, и кое-кто из законопослушных крыс, которых в городе оставалось наперечет, утверждал, что прежнего вожака стаи и на свете давно уже нет, а власть нынче делят два бандитских главаря, один из которых сын убиенного, а другой — собственно, убийца. В общем, все обстояло так, как и говорил когда-то Вадье.

Самое печальное, что с крысами уже ничего невозможно было поделать, — они расплодились так обильно, что задавили бы количеством любого противника, и Филиппу ничего не оставалось, как сидеть и ждать, когда ситуация переменится. Надеяться можно было лишь на то, что оборотни устроят крупномасштабное сражение и перебьют друг друга хотя бы отчасти — как и было когда-то несколько столетий назад, — но те, то ли помнили печальный опыт прошлого, то ли, что более вероятно, просто не чувствовали уверенности в своих силах и не отваживались на столь серьезный шаг.

Принц вампиров приглядывал за ними с безопасного расстояния. У него имелось несколько шпионов в обоих кланах, снабжавших его информацией за определенную плату. Одним из них был старый приятель Вадье, лавочник из Сен-Дени, формально не участвовавший в войне за дележку власти, но, как крыс, каким-то боком принадлежавший к семье ныне покойного вожака стаи, конечно, хорошо знающий его преемника. Этого последнего звали Матье Рюис, он был сыном убитого вожака, — каким по счету, лавочник затруднялся ответить, но точно не старшим. Он был крысенышем от рождения, отчаянным, злобным и кровожадным, большую часть жизни проходившим в шкуре, и не часто выходившим на поверхность.

— Отец никогда не планировал делать его своим преемником, Боже упаси, у него были старшие сыновья, более годные для этой роли, — рассказывал лавочник Филиппу, — Кто бы мог подумать, что так все обернется… Всех перебили. И теперь Матье остался за главного. Ему самому это не в радость, да что поделаешь?

Ничего не поделаешь. Матье Рюис не слишком хорошая кандидатура на роль вожака, но не всегда есть возможность выбирать, — соперник его умней, хитрей и сильней, манипулировать им было бы гораздо сложнее.

Ждать, пока крысы окончательно передерутся, пришлось почти целый год, да и то, в конце концов, Филиппу пришлось подкинуть им повод сойтись в бою, снабдив глав обеих стай ложной информацией о том, что соперник собирается воспользоваться помощью извне. На самом деле, это было не так. Оба главаря слишком горели желанием власти над городом, чтобы позволить себе подобные альянсы.

В начале октября 1793 года рассвирепевшие крысы, наконец, устроили масштабную драку. Как именно все происходило в условиях подземной дислокации армий, Филипп представления не имел, но явно это не имело ничего общего с привычной для него стратегией и тактикой ведения войны. Крысы бились тихо и жестоко в своем зверином обличии и не используя иного оружия, кроме когтей и зубов, — так, как привыкли, в узких лабиринтах катакомб и канализационных тоннелей, в кромешной тьме. Что именно тут имело значение, количественный перевес, физическая сила или отвага, понять было трудно, но, как это часто бывает и у людей, победу одержал более старший, хитрый и опытный вожак, изрядно подсократив армию молодняка под предводительством Матье Рюиса, и обратив ее в бегство.

Теперь, наконец, Филиппу настала пора действовать, а именно, по настоящему предложить проигравшей стороне свою поддержку. К счастью, у крыс не было никаких правил относительно поединков за власть, добиться победы можно было любой ценой, главное результат.

В доме лавочника из Сен-Дени Филипп собирался встретиться с проигравшим, но, хотелось бы надеяться, по-прежнему пылающим жаждой мести Матье Рюисом, и предложить ему поддержку вампиров взамен на клятву верности.

На эту ответственную встречу Филипп собирался взять с собой Вадье, которого знал, и которому, возможно, доверял лавочник. Но самое главное, Вадье нынче олицетворял собой все колдовское сообщество города, и нужно было, чтобы юный Рюис видел, что маги заодно с принцем вампиров и на их поддержку ему тоже можно будет рассчитывать.

Охотникам о предприятии никто не докладывал, но они, по обыкновению, все разнюхали сами и в ультимативном порядке навязались участвовать в переговорах. Ввиду ответственности момента, на встречу с крысами собрался один из глав местного сообщества защитников людей от монстров Клод Бермон, и отказаться от его присутствия было совершенно невозможно. Учитывая, что охотники имели длинный список претензий к Вадье, которому ковеном был подписан смертный приговор еще в благополучные дореволюционные времена, тот был совсем не в восторге от присутствия Бермона, и Филиппу стоило труда уговорить его составить им компанию, уверяя, что охотник сможет удержаться от немедленного приведения приговора в исполнение. И цель его вовсе не в том, чтобы устроить ему, Вадье, коварную ловушку, а лишь в том, чтобы помешать монстрам сговариваться за его спиной.

Желая максимально сократить совместное времяпровождение, люди и монстры назначили встречу неподалеку от дома лавочника, у аббатства Сен-Дени. Охотник явился заблаговременно, по крайней мере, его одинокий унылый силуэт Филипп издалека заметил неподалеку от входа в церковь.

Ночь была холодной и ветреной, небо затягивали тучи, а редкие фонари горели так тускло, что совсем не рассеивали тьму. Вампиру это ничуть не мешало, и Вадье едва поспевал за ним, поминутно оступаясь и чертыхаясь сквозь зубы. На улицах было тихо, но за стенами аббатства царило какое-то странное оживление, из распахнутых дверей вырывались блики огня, ветер доносил обрывки разговоров и вонь полуразложившихся трупов.

— Что там происходит? — удивился Вадье.

— Хотел бы и я это знать, — отозвался Филипп и вдруг исчез.

С XIII века аббатство Сен-Дени было превращено в королевскую усыпальницу. Несколько столетий здесь хоронили монархов и членов их семей, — всех, за небольшим исключением. Филипп не был в Сен-Дени довольно давно, со времени своего прибытия в Париж, сорок с лишним лет назад, когда он, как и полагалось блудному сыну, явился навестить могилы предков, а так же современников и потомков, да и свою собственную, в которой лежало чужое тело, незаконно удостоившееся чести упокоиться среди государей. Впрочем, навестить — сильно сказано, ведь он не имел возможности войти в церковь, мог только остановиться неподалеку и представить себе внутреннее убранство храма смерти, где некогда ему приходилось бывать часто, — гораздо чаще, чем хотелось бы.

Филипп очень хорошо помнил величественные надгробия своих далеких предков, монархов ушедших династий, чинно лежащие скульптуры королей и королев, принцев и принцесс, смиренно сложивших ладони в молитве или прижимающих к груди собственные кишки. Когда он был маленьким, ему нравилось рассматривать каменных собачек или львов у ног покойных, а исповедник потом рассказывал им с Луи, что собачки на надгробиях символизируют верность, а лев вовсе не защитник умерших владык от поползновения темных сил, — как предположил Луи, — а символ воскресения. Почему? А потому, что у новорожденных львят глазки открываются на третий день… В детстве Филиппа особенно впечатляли огромные двухэтажные надгробия Франциска I и Людовика XII, ему хотелось, чтобы когда-нибудь и на его могиле поставили такое же. Он никому в этом не признавался, ведь правящим монархом ему не бывать, а принцев обычно хоронят скромнее, но в тайне мечтал, что станет великим полководцем, падет в бою и тогда опечаленный брат-король в качестве исключения все же прикажет водрузить над ним столь же значительный памятник.

На надгробие Людовика XII, — огромное ложе, окруженное статуями и колоннами, в глубине которого не было видно спящего вечным сном короля, — Филиппу очень хотелось забраться, чтобы посмотреть, как же он там лежит да и лежит ли вообще. Однажды он даже почти проделал это, когда думал, что его никто не видит, но уже у самой цели его отловил какой-то монах, и потом Филиппу пришлось выслушать длинную проповедь Мазарини на тему, как подобает хорошим мальчикам вести себя в стенах храма Божьего.

Мечтам Филиппа не суждено было сбыться. Он не стал великим полководцем, не погиб в бою, и вообще не умер. Да и потом, Бурбонов хоронили уже иначе, чем королей эпохи Возрождения, они лежали в подземной крипте под строгими черными плитами. Дед и бабка, отец и мать… И Филипп легко мог представить себе, как рядом с их могилами появляются новые, накрытые точно такими же аккуратными тяжелыми плитами, на которых свежей позолотой выбивают имена Людовика XIV и Людовика XV, и где еще остаются свободными места для их потомков. Мог представить, но не мог увидеть… В то время он и близко не мог подойти к аббатству. Сен-Дени находилось словно в коконе света, режущего глаза вампира ослепительно сияющим серебром, защитная магия церкви, где на протяжении многих веков возносились молитвы Богу, казалась нерушимой, как самый надежный бастион. И, вместе с почти иррациональной печалью, что ему нет места в этих стенах, и он никогда так и не сможет залезть на надгробие Людовика XII, чтобы как следует его рассмотреть, Филипп чувствовал умиротворение от того, что те, кого он когда-то любил, находятся под надежной защитой от всякого зла, и ничто не может нарушить их покой. Он действительно думал — ничто…

А сейчас Сен-Дени утопало во тьме. И тьма эта казалась более густой, чем на улице, вязкой и жирной, как прогорклое масло. Аббатство было разорено и разграблено, все ценности отсюда давно унесли, алтари разрушили, многие надгробия были сдвинуты со своих мест, и там, где они стояли раньше, зияли зловонные ямы. Даже крыша оказалась наполовину разобрана и в прорехи все еще капала вода после недавнего дождя, собираясь в лужи на грязном каменном полу… Зрелище это было настолько чудовищным, что не поддавалось осмыслению. В городе, захваченным тьмой, оставалось совсем не много островков света, последних столпов порядка, удерживающих мир от катастрофы, но люди упорно продолжали ломать фундамент под своими ногами, всеми силами стремясь скорее обрушить Париж в пропасть. Если бы Филипп не знал наверняка, что в этот раз обошлось без потусторонних сил, он бы подумал, что город захватил демон и теперь исподволь руководит поступками смертных, подталкивая их к гибели. Но ведь это было не так. Ничто не смущало человеческой свободной воли, люди сознательно выбирали тьму, давая ей все больше и больше пищи. Защита Сен-Дени пала, тьма обильно сочилась из всех щелей, и всякая тварь могла питаться ею, хоть обожрись, даже странно, что пока еще сюда не сползлась всякая мелкая нечисть. Должно быть, тварей отпугивала даже память о былой святости этого места, им было страшно приближаться к стенам аббатства.

Филипп не стал спускаться в подземную крипту, где была похоронена его семья, уже знал, что там тоже царит разорение. Вместо этого он вышел из оскверненной церкви на кладбище, туда, где горел костер, и двое санкюлотов, видимо, оставшихся за сторожей, коротали ночь за приятной беседой, не обращая внимания на зловоние. Должно быть, уже привыкли. Они не заметили тенью скользнувшего мимо них вампира, может быть, только ощутили внезапный холодок на душе, но не придали этому значения, они ведь не верили в потустороннее, они и в наличии собственной души сомневались… А тот отправился вглубь кладбища, к ямам, куда были свалены вытащенные из гробов тела, щедро посыпанные негашеной известью, теперь, впрочем, почти размытой дождем. Он знал, куда идти. В ночной тьме клубилась болотно-зеленая дымка некромантической силы, какая всегда появляется на оскверненных кладбищах над неупокоенными мертвецами.

Филипп остановился на самом краю ямы, куда были свалены тела его родственников. Ему не нужно было знать, в чем они были похоронены, чтобы узнать всех. Генриетта и Лизелотта, Людовик, Мария-Терезия, отец, мать и дети, — все умершие дети, покрытые бурой слизью сгнившей плоти тоненькие косточки в обрамлении полуистлевших кружев.

Филипп стиснул зубы в бессильной ярости. Пусть этот город целиком провалится в ад, пусть его растерзают крысы и сожрут демоны, ничего другого он не заслужил. Нужно было по примеру Ла Морта и его братии пировать здесь в свое удовольствие, наблюдая за тем, как он превращается в руины, а потом уйти, не оглядываясь, и забыть обо всем, что связывало с ним. А на последок вломится в Конвент и вырвать сердца всем его членам.

Он услышал сзади шаги, но не обернулся, знал, что это Вадье с Бермоном. Должно быть, устали его ждать и отправились на розыски.

— Черт возьми, этому вы тоже найдете оправдание? — сказал колдун, останавливаясь у ямы, и видимо, продолжая начатый еще за стенами Сен-Дени разговор, — Они убили живых тиранов, а теперь решили уничтожить и память о французской монархии? Или им просто захотелось убедиться, что венценосные покойники гниют точно так же, как простые смертные?

— Они сделали это не из ненависти, а ради гробов, — неохотно проговорил Бермон.

— Да что вы говорите? Зачем же им понадобились гробы? — удивился Вадье.

— Они плавят свинцовые пластины с саркофагов на пули.

Охотник указал в сторону противоположного конца кладбища, где возвышалась какая-то уродливая конструкция.

— Видите, даже приволокли литейный станок, чтобы не возиться с перевозкой.

— Пули?! Вы говорите — пули?! Они осквернили кладбище ради пуль? — изобразил возмущение Вадье.

— А вы полагаете, что это следует делать исключительно для обрядов черной магии? — разозлился Бермон. — Не вам их судить! Не вам судить кого бы то ни было! Вы совершали деяния гораздо более чудовищные и омерзительные! Я не оправдываю осквернения могил, но эти преступления не имеют к нам отношения!

— Не имеют? Да вызов десятка демонов не сотворил бы с городом того, что учинили ваши подопечные!

— Люди порой творят такие злодейства, что никаким демонам не под силу, тут я с вами согласен. Но им же за них расплачиваться. И, полагаю, уже скоро… Возможно, вы слышали пословицу, — есть время разбрасывать камни и есть время собирать.

— Что-то разбрасывание затянулось, вы не находите?

— Придет время и собирать. Слишком уж далеко все зашло. Будет время каяться и сожалеть о содеянном, нужно только набраться терпения… Господь велел нам прощать.

— По счастью, нам ваш Господь не указ, — тихо сказал Филипп.

— Что вы собираетесь делать? — всполошился охотник.

— Ничего. Идемте, я полагаю, крысы уже заждались нас.

И вампир первым отправился прочь с кладбища.

У дома лавочника было очень тихо и очень темно, и с первого взгляда могло показаться, что вокруг нет ни души, да и в доме все давно спят, окна были закрыты ставнями, через которые не пробивался свет. Но вокруг билось множество сердец, и, судя по ритму, их обладатели отнюдь не почивали спокойным сном.

— Не слишком ли много здесь ваших людей? — спросил Филипп охотника, — Вы согнали сюда всех?

— Далеко не всех, — поспешил заявить Бермон, — И не думаю, что ваших здесь меньше.

— Может быть, и не меньше, но их сердца не колотятся, как сумасшедшие. Невозможно понять, где люди, а где крысы.

— Крыс поблизости нет, иначе мне дали бы знать.

— Был бы рад вам довериться, — сказал Филипп, — однако сомневаюсь, что, несмотря на все свои непревзойденные боевые навыки, ваши люди смогут заметить затаившихся в засаде оборотней. Тем более, ночью.

Тут от угла одного из близлежащих домов отделилась тень и бесшумно приблизилась к говорившим. Охотник и колдун едва удержались от того, чтобы схватиться за оружие, все же, несмотря на принятые меры предосторожности, никто не чувствовал себя в безопасности.

— Где вас носит, черт возьми? — тихо спросил выступивший из темноты Лоррен, — Я уже собирался вас разыскивать.

— Господин Бермон уверяет нас, что здесь все спокойно, — сказал Филипп.

— Крыс поблизости не видно, — согласился Лоррен, — зато союзничков хоть отбавляй. Охотники обосновались здесь еще до наступления темноты, и ничего подозрительного не замечали. Что любопытно, в лавку никто не заходил, кроме обычных посетителей. И все, кто был, вскоре выходили.

— Но, между тем, там бьются два сердца.

— Именно так. Либо мальчишка явился на место встречи прямо с утра, либо в лавку есть какой-то тайный ход, которого мы не нашли. И, в таком случае, я не поручусь, что крысы не сидят где-нибудь в засаде.

— Никаких тайных ходов там нет, — поморщился Вадье, — Это всего лишь лавка. И, если ты говоришь, что там бьются только два сердца, какая может быть засада?

— Я думаю, нам следует перестать трястись от страха и войти, — проговорил Филипп, — Если мы так боимся крыс, не стоило ввязываться в переговоры.

В лавке царил полумрак, горели лишь несколько свечей в канделябре. Все было тихо, мирно и чистенько, пол выскоблен до белизны, на прилавке аккуратно лежали отрезы тканей, приготовленные для завтрашнего торгового дня. За небольшим столиком в углу сидели два господина, занятые игрой в кости. Одним из них был уже хорошо знакомый Филиппу благообразный лавочник, другим — мужчина неопределенного возраста, косматый и на вид довольно неопрятный, с кудлатой пегой бородой. Филипп мысленно застонал, — вот вам, пожалуйста, еще один Ла Морт, что за наказание?!

— Полагаю, это не юный Матье Рюис, — заметил он флегматично.

Лавочник поднял взгляд от стола и с несчастным видом посмотрел на Филиппа.

Бородач тоже обратил свой взор на вошедших и широко улыбнулся, явив ряд неожиданно белых и ровных для такой диковатой внешности зубов. У обычных людей такие зубы встречаются редко. Все же оборотня легко отличить от человека, стоит только заглянуть ему в рот.

— Приветствую вас, господа, — сказал тот, неспешно поднимаясь — Вы совершенно правы, я не Матье Рюис. По дороге сюда с юношей случилось несчастье, к сожалению. Он оказался слишком упрям и агрессивен, с ним вообще, знаете ли, очень трудно было о чем-либо договориться. И мне, право, жаль и даже обидно, что вы пригласили для переговоров его, а не меня. Я решил исправить это недоразумение.

— Как интересно, господа, неужели нас изволил почтить визитом сам месье Ренар? — проговорил Филипп, задумчиво разглядывая оборотня, — загадочный и неуловимый главарь мятежных крыс, известный своей кровожадностью.

— Собственной персоной, — подтвердил бородач.

О предводителе восставших оборотней Филипп слышал немало, в основном то, что он свиреп, беспощаден и неуправляем. А еще — параноидально осторожен. Крысы его боялись, и многие из них видели в нем достойного правителя, который не потерпит неповиновения. Другие считали Ренара опасным психопатом и хотели от него избавиться.

Ренар на мгновение встретился взглядом с вампиром, и тот час отвел глаза. Филипп едва заметно улыбнулся.

— Почему вы думаете, что мы захотим с вами разговаривать? — меж тем обратился к оборотню Бермон, — Вы развязали войну между кланами, позволяли своим подданным дикие выходки и выказывали намерение захватить город!

— Дикие выходки, как вы изволили выразиться, это издержки военного времени, — ответил оборотень, — Все их себе позволяли, и люди и вампиры. Давайте не будем меряться количеством совершенных грехов, иначе, боюсь, вы не останетесь в выигрыше. Что же касается намерения захватить Париж, это и вовсе глупость. Несколько столетий назад крысы действительно правили городами, но теперь, к сожалению, такое невозможно. Даже если мы перебьем всех парижских вампиров, победа будет недолгой. Нам не сладить с Советом вампиров. Как только люди восстановят в Париже порядок, господа древние кровососы тут же явятся во всем своем величии и блеске, сгонят сюда свои войска, и поставят на место убиенного принца кого-то другого.

— С чего вы взяли, что сможете перебить вампиров? — удивился Филипп, — Или, тем более, убить меня? Делая такие заявления, вы явно не думаете о том, что мне хватит пары секунд, чтобы лично вам свернуть шею.

— Я сказал — если. У меня нет желания с вами драться и выяснять, кто сильнее, — оборотень хмыкнул, глядя на скептичное лицо вампира, и поднял руки, демонстрируя, что сдается, — Ладно-ладно, вы сильнее… Но вот свернете вы мне шею, а дальше что? Что вы будете делать с сонмищами неуправляемых крыс? Не станет меня, между моими подданными начнется грызня за власть. Продолжатся дикие выходки, которые так претят господам охотникам. Вы этого хотите?

— Так уж и с сонмищами? Вы все же оборотни, — люди, а не животные и не размножаетесь так… интенсивно, как обычные крысы. Вас не может быть слишком много. И, к тому же, после последней потасовки ваши ряды изрядно поредели.

— Это у вас неверные сведения…

— Мы можем выяснять часами, кто кого победит, — перебил его Бермон, — Вы за этим явились сюда, месье Ренар? Или хотите заключить соглашение? Излагайте свои условия.

— Они вас удовлетворят, господа. Я не потребую ничего невозможного. Мы остаемся полновластными хозяевами нижнего города, но вам до этого не должно быть дела, потому что подземелья никому, кроме нас, не нужны и не интересны. Мои подданные будут иметь возможность заниматься ремеслом и торговлей в Париже по своему усмотрению, точно так же, как и прежде. Взамен я гарантирую вам порядок и лояльность и даже, возможно, помощь в каких-то чрезвычайных обстоятельствах, если и вы пообещаете мне то же самое. Но я не стану давать вассальную клятву принцу вампиров. С какой стати, собственно? Разве охотники дают клятву верности вампирам?

— Еще чего не хватало, — Бермон от возмущения даже побагровел.

— И ковен не дает никаких обязательств…

Ренар обернулся к Вадье, но тот лишь равнодушно пожал плечами, к ковену он никакого отношения не имел.

— Ну, так пора покончить с этим обычаем и в отношении оборотней. Когда-то вампиры победили крыс и имели право требовать подчинения, но с тех прошло много лет, все изменилось. Отныне мы должны быть на равных.

Воцарилось молчание. Филипп нарочно тянул паузу, наблюдая за выражением глаз оборотня.

— Вы не очень хорошо понимаете смысл вассальной клятвы, — проговорил он, наконец, — Она обременяет скорее вампиров, обязывая их оказывать поддержку правящему королю крыс в ваших бесконечных внутренних раздорах. Хотите ее лишиться, — извольте. Мне дела нет до оборотней, если они не станут путаться у меня под ногами.

— В таком случае, мы можем считать переговоры успешно завершенными.

— Можем, — согласился Филипп, — если у господина Бермона больше нет к вам вопросов.

— Каким образом мы сможем поддерживать с вами связь? — спросил охотник, — Старые каналы не работают.

— Будут новые. Мои люди сами свяжутся с вами в ближайшее время.

— Хотелось бы надеяться.

— Что ж, если это все, имею честь откланяться, — заявил оборотень, уже у порога оборачиваясь к вампиру, — К вашему высочеству мы тоже отправим послов, как полагается.

Филипп никак не отреагировал на это сообщение. И крыс покинул собрание.

— Что скажете? — спросил Бермон, как только за оборотнем закрылась дверь, — Вы верите ему?

— Поживем-увидим, — ответил Филипп, — Я тоже вынужден покинуть вас, господа. Меня ждут дела.

Охотник посмотрел на него подозрительно, но ничего не сказал.

Выйдя из лавки и слившись с темнотой, Филипп скользнул мимо постов охотников, поджидающих своего парламентария, вниз по улице, и свернул в неприметный переулок, выходивший к какой-то свалке отбросов.

Из темноты к нему вышел Жак.

— Все сделали, как вы велели, монсеньор.

Все же общаться телепатически было очень удобно. Прошло не так много времени с тех пор, как Филипп начал подкармливать слугу своей кровью, а связь между ними была уже вполне сносной. Жак слышал приказы на расстоянии.

— Где он?

— Здесь рядом, хотел шмыгнуть в какую-то щель, едва поймали.

— Обернуться не пытался?

— Пытался, но господин де Лоррен пригрозил оторвать ему яйца.

Филипп усмехнулся.

В глубокой тени зловонного переулка между какой-то покосившейся лавкой и заброшенным складом Филиппа ждали несколько вампиров. Один из них держал за горло кудлатого оборотня, прижимая его к гниловатым доскам стены. Тот был здорово напуган и находился на первой стадии превращения в крысу, глаза его отсвечивали красным, и оскаленные зубы совсем уже не походили на человеческие.

— Что это значит? — прошипел он, увидев Филиппа.

Тот подошел к нему и резким движением дернул за бороду, отрывая ее. От неожиданности все вампиры отшатнулись. Лоррен чертыхнулся и едва не разжал пальцы на горле оборотня, — бороды при нем еще никому не отрывали. Следующим движением Филипп стянул с головы крыса лохматый парик.

Без всего этого антуража тот выглядел совсем молодым и довольно жалким, он хлопал глазами, не зная, что сказать, и даже полностью вернулся к человеческому облику. Для него разоблачение тоже стало неожиданностью.

— В роли Фигаро ты был более убедителен, — сказал ему Филипп, бросая парик и бороду в кучу отбросов.

— Вы видели меня в театре? — обрадовался крыс, — Вам показалось, я хорошо играл?

— Сносно.

Оборотень шумно перевел дух и нервно улыбнулся.

— Теперь понятно, почему вы меня узнали. Но кто бы мог подумать, что принц вампиров бывает в Комеди Франсез!

— Почему нет? Когда-то я был инициатором его основания. И точно могу тебе сказать, — мрачные главари разбойничьих шаек не твое амплуа. Не стоит браться не за свои роли. А месье Ренар, если так уж боится за свою шкуру, мог открыто прислать вместо себя парламентера, а не устраивать маскарад.

— Скажите ему об этом…

— Скажу, если представится случай. Но прежде ты явишься к нему и скажешь, что мы будем считать переговоры завершенными, только когда он все же явится на них лично. Если уж он хочет быть с нами на равных, должен иметь храбрость встретиться лицом к лицу. Я приглашаю его в свой дом. Завтра через два часа после заката. Не будет ни охотников, ни колдунов, только мы вдвоем. Вот тогда и обсудим все условия. И еще: можешь сообщить ему заранее, чтобы он хорошенько подумал по поводу отказа от вассальной клятвы. Когда лет через десять кто-нибудь молодой и сильный захочет лишить его власти, он приползет ко мне просить помощи и не получит ее.

Он сделал знак Лоррену отпустить оборотня.

— Я все передам, — сказал тот обреченно, явно уже представляя себе, как огорчится его господин, когда узнает, что он не справился с заданием.

2.

Когда уже незадолго перед восходом солнца вампиры вернулись домой, там ждал их очередной сюрприз.

— К вам посетитель, — сообщил Филиппу мажордом, как только тот переступил порог.

— Гони его к черту, — мрачно сказал принц, — Скоро рассвет, что за мода являться с визитами в столь поздний час?

— Он ждет вас несколько часов, — проговорил Жером, — И возьму на себя смелость просить вас уделить ему время. Он сказал, что это очень важно и мне кажется, что это действительно так.

— Это человек? — спросил Лоррен.

— Господа стражи уверили меня в этом, — Жером покосился на дежуривших у дверей вампиров, — Мне самому сложно судить…

Увидев, как блеснули глаза Лоррена, дворецкий поспешил добавить:

— Боюсь, он покажется вам не пригодным в пищу. Это старик и, похоже, он очень болен.

Лоррен сразу поскучнел.

— И перед смертью он хочет раскрыть мне какую-нибудь тайну, — пробормотал Филипп, — Ну хорошо, мне уже любопытно.

Он обернулся к Лоррену.

— Идешь со мной?

— Пожалуй. Не верю я жалким старикашкам, они порой оказываются зловредными колдунами.

Филипп скептично покачал головой.

— Зачем бы я мог им понадобиться?.. Хотя, как знать. Пригласи его в кабинет, Жером. Минут через десять.

— Да, монсеньор, — отозвался Жером.

На случай, если старик действительно окажется зловредным, Филипп активировал некоторые защитные амулеты. Но, как оказалось, напрасно. Посетитель оказался вполне тривиален. Смертный. Не оборотень. Не маг. Правда, что-то в нем было… чуть-чуть… неуловимое, непонятное…

Хотя может — не в нем, а в сумке, которую он нес, перекинув через плечо, косо склоняясь под тяжестью ноши.

В сумке явно находилось что-то магическое.

На вид старику было хорошо за семьдесят. Измученный и исхудалый до невозможности. Сухая кожа, ввалившиеся глаза, кисловатый запах изо рта… Он долгое время недоедал.

Скромная одежда буржуа, остриженные волосы… Скорее всего — маскировка.

Когда-то он был придворным. На это указывает все: осанка, манеры, и этот особенный взгляд, одновременно надменный и исполненный почтения, и деликатные движения — он привык скользить по покоям, оставаясь незаметным. И руки у него тонкие и холеные. Руки аристократа.

— Мой принц, — склонился старик перед Филиппом. — Какое счастье лицезреть вас во плоти, мой принц!

Он всхлипнул, и Филипп решил, что бывший придворный переигрывает. Но тут же ощутил на губах вкус соли. Старик плакал и, склонившись еще ниже, пытался скрыть, что плачет.

Человек, может, и не заметил бы. Но вампиры чувствуют вкус пролитой крови. И пролитых слез. Даже в воздухе. Тончайшие испарения…

Выглядело все это странно, Филипп чувствовал себя так, будто вдруг перенесся в далекое прошлое и принимает какого-нибудь просителя в своем кабинете в Пале-Рояле. Или скорее так — будто этот старик бродил по миру сто с лишним лет, разыскивая его… Ведь называя его «мой принц» он явно имеет ввиду его прежний человеческий титул.

— Встаньте, милейший. Кто вы? И откуда вы знаете, кто я? — спросил Филипп.

Старик с трудом поднялся. Одну ногу он выпрямил, а другое колено все подламывалось, и он снова опускался на пол, пока Филиппу это не надоело, и он не поднял старика рывком. Старик воспользовался тем, что Филипп к нему приблизился, чтобы припасть поцелуем к его плечу.

Поцелуя в плечо удостаивались лишь особо приближенные к королевской семье придворные.

— Садитесь, — Филипп легонько толкнул старика в кресло, и тот снова не удержался на ногах, но на этот раз упал хотя бы не на пол. — Рассказывайте!

— Смею ли я сидеть в присутствии…

— Я приказываю! — нетерпеливо воскликнул принц, — Ну же! Не злите меня.

— Повинуюсь, — поклонился старик. — Меня зовут Жозеф-Мари де Камброн. Возможно, сударь, вы слышали имя нашей семьи когда-то…

Филипп на миг потерял дар речи.

— Слышал, — проговорил он, потрясенно глядя на старика.

Семья де Камброн. Именно о них когда-то рассказывал ему Людовик.

Эти люди служили королям Франции еще со времен Капетингов. Кто-то из Камбронов всегда находился при дворе. Занимал незначительную должность. Но на самом деле исполнял очень важную роль: осуществлял связь между королями Франции и королями страны Фэйри. Когда умирал король, его сын узнавал о том, что существует договор, который он — владыка своей земли — должен подписать, дабы фэйри по-прежнему имели право путешествовать через земли Франции и даже жить на ее земле. За это король получал возможность попросить об исполнении одного желания. А так же — в день, когда родится его наследник, попросить о каком-то даре для малыша. Не все короли пользовались правом на желание и на подарок новорожденному: фэйри — народ опасный, с ними нужно держать ухо востро и очень четко формулировать свои желания…

Но все короли подписывали договор.

За исключением двоих.

В 1305 году король Филипп Красивый из рода Капетингов отказался от договора с фэйри, считая их нечистью.

Он был очень обижен на Тамплиеров из-за того, что они, будучи орденом не только монашеским, но и колдовским, во время борьбы с королем воспользовались самым подлым оружием: сначала навели порчу на его возлюбленную жену Жанну, сделав ее одержимой похотью, а потом — видя, что Филипп готов простить ей даже бесчисленные измены, — ниспослали ей мучительную смертельную болезнь. Филипп уничтожил Тамплиеров и половину их сокровищ даровал ордену доминиканцев, вернее — охотникам: для того, чтобы они искоренили всех тварей поганых по всей Франции.

Договор с фэйри король бросил в костер, разведенный из рябины и боярышника, и трижды крикнул, что больше не позволяет нечистым появляться во французских землях.

Придворного из семьи де Камброн, осуществлявшего связь королей с фэйри, он приказал казнить. Его семью лишили состояния и отправили в изгнание.

А вскоре Филипп Красивый умер. И все сыновья его умерли, не оставив потомства мужского пола. И только у его дочери, красавицы Изабеллы, которая на момент расторжения договора уже была отдана замуж в Англию, уцелел ребенок… Король Эдуард III Английский, развязавший ужасающую для Франции Столетнюю войну.

Многие считали, что смерть Филиппа Красивого и его семьи — результат тамплиерского проклятья. Сто с лишним лет назад Жофрей де Камброн, — давний предок того старика, который сейчас сидел в кресле перед Филиппом Орлеанским, — рассказал королю Людовику XIV правду: тамплиерское проклятье извело только Филиппа Красивого, папу Климента и рыцаря Ногарэ, то есть тех, чьи имена выкрикал на костре магистр ордена Жак де Молэ. Но гибель всего рода Капетингов — работа фэйри. Они просто перестали защищать отпрысков мятежного короля… А без защиты фэйри короли долго не живут: слишком много ненависти и зависти направлены на них.

В 1559 году юный король Франциск II из рода Валуа, взойдя на трон после смерти своего отца, короля-рыцаря Генриха II — возлюбленного Дианы де Пуатье! — отказался подписать договор с фэйри. На этом настояла его властная мать, Екатерина Медичи. Она верила в силы, подвластные человеку. Она верила в магию. И она не желала никаких контактов с миром фэйри. Она подозревала, что фэйри ослабляют королей, а вовсе не защищают. А еще она считала, что Диана де Пуатье — если не фэйри, то полукровка, уж слишком она красива и слишком долго не стареет…

Насчет Дианы королева ошиблась. И решение насчет фэйри приняла ошибочное. Франциск II умер совсем юным. И все его братья, один за другим восходя на престол, умирали, умирали, умирали… И даже сестры его словно прокляты были: одна — бесплодием, другая — несчастьем, третья — хворью. А страна сгорала в хаосе религиозных войн. Потому что, стоит ослабеть королю, слабеет и страна. Это знал еще король Артур. Это знали все короли. И цари. И султаны, и ханы, и иные правители в этом мире… Только у всех были разные источники силы. Разные, но всегда — потусторонние. А фэйри еще и мстительны. Оскорбленные, они не просто оставляют без поддержки. Они умеют создавать мелкие и крупные неприятности… Которые выливаются в глобальные проблемы.

Когда был убит король Генрих III и больше не осталось королей из рода Валуа, на трон взошел Генрих IV Бурбон. Дед Филиппа. Он не только подписал договор с фэйри. У него еще и любовница-фэйри была. Причем еще с тех пор, как он, беарнский дикарь, охотился в родных горах, будто не принц, а простой дворянин… Генрих Бурбон сам не знал: та фэйри просто положила на него глаз или же была послана, чтобы беречь его и сделать из него нового короля Франции. Да его это и не волновало. Главное — он вернул ко двору семью де Камброн, которую Екатерина Медичи отправила в изгнание. И пользовался всеми благами, которые давал ему союз с фэйри. От кинжала религиозного фанатика его не уберегли. Но начать возрождение Франции он смог.

…Все это промелькнуло в памяти Филиппа в единый миг.

И он понял.

Понял, что случилось в королевстве.

— Людовик XVI отказался подписать договор с фэйри! — воскликнул он, откидываясь в кресле.

— Да, ваше высочество. И он отверг все магические дары, — старик погладил грубую ткань мешка, под которой выпирал острый край какого-то предмета.

— Почему?

— Мне это неизвестно. Если прежде эти отказы мотивировались, то покойный государь просто объявил свою волю. А потом… Все началось… Какие-то беспорядки были неизбежны, но если бы договор с фейри по прежнему был в силе, все могло бы и не так плохо кончиться… Конституционная монархия, например. Или еще какой-то выход, который всегда находили с помощью наших маленьких друзей.

— А они действительно маленькие? Наши… друзья?

— Не все, — улыбнулся Жозеф-Мари де Камброн. — Но некоторые — крохотные. Просто их принято так называть.

— Продолжайте…

— Когда король заявил, что не станет подписывать договор, я покинул Версаль не с пустыми руками. Я унес с собой особые сокровища короны. Покаюсь, позже два из них я в тайне отдал королеве… Сначала — жемчужину «Мадрес»: в надежде, что Мария-Антуанетта сможет забеременеть и родить здоровых детей. Эта надежда осуществилась. Потом я отдал ей синий алмаз «Сердце Океана», который делает властителей мира сего тверже в достижении целей и спокойнее духом. Я надеялся, что как-то через голову короля мы сможем вырастить из дофина хорошего правителя… Возможно, нам бы удалось, если бы королева была по-настоящему достойной женщиной! Но увы… Я пытался сделать ее сильнее и чище, и мне даже казалось, что-то не безуспешно… Но она не смогла спасти Францию, спасти семью… Я забрал у нее свои дары. Теперь все они — здесь. Вместе с другими магическими сокровищами, — старик погладил туго набитую сумку, лежавшую у него на коленях.

Он ходил по Парижу с сумкой, полной магических сокровищ?!

— И как удалось забрать драгоценности у королевы? — поинтересовался Филипп. — Насколько мне известно, проще было бы вырвать у бульдога из зубов кусок мяса, чем отнять бриллианты у Марии-Антуанетты.

— Я их… призвал. Силой остальных сокровищ. И они вернулись.

— Надо же. Я не знал, что можно призвать сокровища — силой сокровищ.

— Если мой принц позволит, я научу…

— Принц позволит, — согласился Филипп.

— Дело в том, что у меня не осталось наследников, — продолжал старик, — Фэйри хранили нашу семью от истребления, но сейчас они слишком далеко и слишком могущественны силы тьмы…

Филипп постарался изобразить на лице сочувствие.

— Наследника не осталось, значит, всех ваших родных убили?

— Да, всех. Я не сразу понял… Не сразу понял, что привлекло этих разбойников. Мы не были особо богаты. И вдруг среди бела дня толпа пьяной черни, они ворвались в мой дом и разгромили его, и убили всех, всех, и домочадцев, и слуг, они терзали их, так страшно терзали, будто бесы, — старик снова не сдержал слез, — Я много повидал за эти месяцы на улицах Парижа, но то, что они сделали с моими родными… А я в это время был в своем тайном убежище, где храню книги и сокровища, я не знал… Когда я вернулся, дом был пустой и залит кровью. И всюду тела. Они убили даже малышку Сильви, а ей не было и трех месяцев! Они даже ей вырезали сердечко…

— Это не может быть случайным нападением, — сказал Лоррен, до сих пор молчавший. — Это наверняка как-то связано с магией, с деятельностью семьи де Камброн.

— Бесспорно, — кивнул старик и лицо его ожесточилось, — Потом, когда я сумел задуматься, я понял: это кто-то из ковена. Кто-то, кто знал обо мне и этих сокровищах. Кто-то, кто думал, что я храню сокровища дома. Или хотел захватить меня и выпытать, угрожая моим родным… Но меня не нашли и сокровищ не нашли. Теперь мне остается только искать моего врага и мстить. Всем этим убийцам. И тому, кто их послал. Но прежде я должен исполнить свой долг. Я сберег сокровища. И я передам их единственному достойному принцу Франции. Единственному, кто пришел на помощь Парижу и своим дворянам в час беды.

Филипп посмотрел на него, как на безумца.

— Я не король Франции, я всего лишь глава парижской нежити.

— Во Франции нет короля. — вздохнул де Камбон, — И кто знает, появится ли он когда-нибудь… Сын Людовика XVI в тюрьме, и он еще очень мал. Прочие возможные наследники престола за границей, у меня нет ни сил, ни, признаться, желания разыскивать их и предлагать сокровища, которых, они не достойны.

— Вы полагаете, я достоин? Я — вампир, — напомнил Филипп, — Нежить. Фэйри могут не пожелать, чтобы я пользовался их дарами, не говоря уж о том, чтобы общаться со мной.

— О, нет, ваше высочество. Если правильно их призвать… Им придется. А у меня здесь венец Истинного Короля.

Старик сунул руку в свою холщовую сумку и достал из нее… Венец? Корону? Диадему? Филипп не нашел бы слов, чтобы описать это чудо. Тончайшая работа. Золото разных цветов: белое, зеленое, червонное. Переплетенные лозы и ветви, листья, цветы, плоды. «Корона истинного короля» напоминала пышный венок из самых разных растений. А из глубины, из-под сплетений тонких веточек мрачными переливами просверкивали огромные опалы: красные, черные, голубые.

— Это работа фэйри, — с благоговением сказал де Камброн. — Они вручили ее Хлодвигу Первому. Королю, который принял крещение и тем самым отдал Францию под власть иной силы… Фэйри по-прежнему хотели танцевать на наших лугах и гулять по нашим лесам, и жить в наших реках и ручьях, и сохранить города в морских водах у наших берегов, и для этого они договорились с христианским королем. И подписали договор. Отныне каждый король, после восшествия на престол, был посвящен в тайну договора. И должен был пройти обряд принятия короны…

Филипп заворожено смотрел на корону. Ее красота ошеломляла. А от мерцания опалов кружилась голова.

— Опалы приносят несчастье, — проговорил Лоррен. — Моя мать так говорила.

— Только простым людям. Простите меня, сударь, я имел в виду… Тем, кто не связан с магией. А еще у меня здесь есть перстень Шарлеманя, дающий руке всю силу власти.

— Это как — всю силу власти? — заинтересовался Филипп, словно пробуждаясь от сна.

— Достаточно надеть его, и власть его носителя будет подавлять всех… Только его нельзя носить долго. Большинство из этих предметов нельзя носить долго. Они высасывают силы. Даже из существ, подобных вам.

— А проверяли на существах, подобных нам?

— Это очень древние предметы. Их как только не проверяли, — улыбнулся старик.

Он осторожно снял с себя сумку и высыпал ее содержимое на ковер у ног Филиппа.

— Вот, ваше высочество. Все это ваше. Только позвольте вашему покорному слуге научить вас владеть этими вещами.

— Позволяю, — прошептал Филипп, не отрывая взгляда от груды драгоценных камней, в оправе и без, подвесок, поясов, перстней… Больше всего было странных круглых золотых пластин, вроде медалей, но с выдавленными на них фигурками. Он взял одну медаль — на ней была изображена танцующая ящерица. Взял другую — на ней была изображена худая фигурка с крылышками. Взял третью — еще фигурка с крылышками…

— С помощью этих медальонов можно вызывать духов-элементалей. Важно знать имя. У каждого медальона связь с определенным духом. Сам по себе медальон бесполезен. Но если знать имя и призвать духа… Саламандра позволит вам сжечь все вокруг, но огонь вас не коснется. Сильф даст вам силу ветра. А вот это — Ундина, — старик поднял медаль, изображавшую стилизованную женскую фигурку с рыбьим хвостом. — Она владеет магией воды. А самые ценные — Кобольды, им подчиняется магия земли: все — от плодородия до поиска сокровищ в недрах земных. За такой медальон ковен многое бы отдал. Их вообще немного, причем основная часть сконцентрирована в Германских княжествах. Во Франции их только семь, и четыре — здесь, у ваших ног.

Филипп принял в ладонь тяжелый медальон, на котором было изображено что-то вроде гриба на ножках.

— Саламандра, жгись, Ундина, вейся, Сильф, рассейся, Кобольд, трудись! — пробормотал он.

— Осторожнее, сударь! — вскрикнул де Камброн, даже позабыв о вежливом обращении. — Ваше высочество, никогда не произносите заклинаний над этими вещами, это очень опасно!

— Я полагал, это просто детская считалочка, — смутился Филипп.

— Нет. Это заклинание, которое какой-то неразумный маг выпустил в мир, — нахмурился старик. — Ваше высочество, отныне у меня одна главная цель: служить вам. Но для этого я вынужден буду попросить вас подкрепить мои силы. Кровь вампира дает жизнь умирающим… А я умираю. Я готовил преемника. Но он убит. Я последний из рода. Я жажду смерти, но я не желаю принять ее побежденным. Позвольте мне победить. Позвольте мне отомстить. И позвольте мне обучить вас истинной магии! Они лишили меня короля… Но я обойду их. Я подготовлю короля. Истинного Короля, которого эти глупцы не знали и не ждали.

Филипп молча отвернул манжет, прокусил запястье и поднес кровоточащую руку к губам старика. Тот замешкался, и Лоррен прикрикнул на него:

— Пейте же, пока рана не затянулась!

Старик припал к ране. Он не умел сосать, как вампиры. Он скорее вылизывал кровь из раны: щекотно, зато не больно. И рана действительно быстро затянулась. Но Жозеф-Мари де Камброн словно помолодел на тридцать лет. Он выпрямился, щеки его налились румянцем, волосы заблестели, и ноги больше не подкашивались. Он все еще был очень худым. Но это дело поправимое.

— Теперь, милейший, вас надо накормить нормальной человеческой едой, — сказал Филипп, — А потом уже приступим к урокам… К сожалению, уже не этой ночью. Завтра, как только стемнеет. Мне, право, не терпится начать… Да, вы говорили, что у вас где-то спрятаны книги?

— Все, что мой род знал о фэйри и записывал. Все, что писали о фэйри другие. Книг немного.

— Надо будет перевезти их сюда. И кстати, как все-таки вы узнали обо мне? О том, где я живу?

— Сильф. Мой личный сильф. Он привел меня сюда. А сейчас он ищет моих врагов, — лицо старика исказилось ненавистью. — Сильф найдет их. И тогда…

— И тогда вы отомстите им жестоко и страшно.

— Если вы дозволите, ваше высочество.

— Я дозволю. Нельзя лишать человека самого святого: сладостной мести. Только я должен знать, кто так возненавидел вас… Враг королевского слуги может оказаться и моим врагом.

Де Камброн поклонился, собираясь уходить, но Филипп остановил его.

— Я могу примерить эту… корону Истинного Короля? Голова не взорвется?

— Не взорвется. Если вы просто примерите ее, это не будет считаться вручением и посвящением. Но лучше на надевайте ее надолго… Это сильные предметы.

Филипп бережно взял корону. Листья на ней были воссозданы удивительно точно. Словно фэйри не ювелирную работу проделали, а с помощью магии превратили в золото настоящие растения. Хотя — кто их знает? Может, так и было. Ветви, листья и цветы… Кажется, яблоневые ветви в цвету? Да, похоже на яблоню. И ветви дуба. И спелые колосья пшеницы. И шиповник — весь в цветах и шипах.

Шиповник — опасное для вампира растение. Но только когда это настоящие цветы и шипы. Золото же не причиняло вампирам вреда. И золотые ветви шиповника тоже.

Филипп все же укололся об острый золотой маленький шип — но ранка мгновенно затянулась.

Опалы засияли ярче, словно налившись внутренним огнем. Всполохи красного, оранжевого, синего, голубого, зеленого, белого, просвечивающие сквозь золотое кружево, вдруг превратились во что-то иное — в живое! — в пламя огня и в алые отблески рассвета, в сияющую голубизну морских волн и юную майскую зелень, в сверкающий первый снег и густую синеву ночи…

Филипп надел золотой венок.

И тут же почувствовал такой прилив сил и уверенности в своей победе… что испуганно снял корону и положил на стол.

Еще не время.

Но, возможно, время придет.

— Завтра я жду вас после заката, — повторил Филипп старику на прощание. И тот удалился.

Солнце уже готовилось появиться из-за горизонта, а принц все не мог расстаться с чудесно обретенными сокровищами, осторожно рассматривая их.

— Вы похожи на дракона, сидящего на куче золота, — сказал ему Лоррен, — Такой же алчный взгляд…

— Ты не понимаешь, — выдохнул Филипп, — Эти сокровища бесценны.

— Так возьмите их с собой в постель. Того и гляди рассветет, и вы засыплете их прахом.

— Хм…

Филипп взял какой-то перстень, повертел его в руках и почти уже было одел на палец, но передумал.

— Я не знаю, как ими пользоваться, и не уверен, что можно спать с ними в обнимку.

— Это большое облегчение. Так давайте сложим их в сумку и припрячем куда-нибудь.

— Припрячем? Ну, нет, я их без присмотра не оставлю…

— Так значит, будем спать с сумкой! Идемте уже. Что за чертова ночь! — разозлился Лоррен, — Ни минуты покоя! Даже охотиться пришлось впопыхах, никакого удовольствия. Скажите мне, что жизнь принца города не будет такой постоянно!

— Откуда мне знать, — пробормотал Филипп, аккуратно складывая сокровища в сумку, — Я раньше никогда не был принцем города.

— Спасителем Парижа в час беды, — передразнил Лоррен старика, — и единственным достойным правителем… Или как там он вас назвал? Истинный Король?

— Пусть называет хоть святым мучеником, только бы научил пользоваться всем этим, — хищно улыбнулся Филипп, — И только бы фэйри не отказались подписать со мной договор. Нам повезло, Лоррен! Невероятно повезло! И завтра…

— Завтра, — перебил его Лоррен, — У вас назначена встреча с оборотнем.

Филипп застонал.

— Я совсем про него забыл. Проклятый оборотень! Может, он не явится?

Но Роже Ренар все же явился к Филиппу следующей ночью. Истинный облик его совсем не походил на созданный актером образ — о чем они вообще думали непонятно… Впрочем, подлинный Ренар был настолько несимпатичен, мрачен, угрюм и тяжел в общении, что, вероятно, задачей актера было просто сделать его попривлекательнее.

Иметь с Ренаром дело оказалось очень не просто, он всюду подозревал подвох и цеплялся к каждой мелочи. Клятву верности принцу вампиров он так и не дал из опасений, что тот с ее помощью сможет поработить его волю и управлять им на расстоянии в собственных корыстных интересах. Свои же интересы у Ренара были весьма своеобразны: он желал абсолютной власти и наподобие Робеспьера полагал, что ото всех, кто с ним в чем-то не согласен, лучше всего избавиться, особо не церемонясь.

В конце концов, он и кончил так же, как Робеспьер, — был убит в результате заговора своих же бывших сторонников. Произошло это довольно скоро, всего лишь через пару лет после его воцарения над крысами, но за это время Ренар успел доставить Филиппу немало проблем. Последнюю и самую большую из которых тому пришлось расхлебывать уже после безвременной смерти оборотня, осенью 1795 года.

3.

Посредником между собой и принцем вампиров Ренар назначил того самого актера, который столь безуспешно им притворялся. Как заявил тот, впервые явившись пред очи Филиппа, — в качестве наказания.

— Скорее всего, мне придется быть вестником не особенно приятных для вас новостей, — заявил он скорбно, — и месье Ренар рассчитывает на то, что когда-нибудь вы разозлитесь и меня убьете. Надеюсь, вы не доставите ему такого удовольствия?

— Не доставлю, если будешь вести себя благоразумно, — ответил Филипп, — Какого черта, скажи на милость, ты престал являться в театр? Актер, которым тебя заменили, совершенно бездарен.

Оборотень очень расстроился, в глазах его даже блеснули слезы.

— Ах, сударь, это не моя вина! Месье Ренар запретил мне играть! Решил, что нам не престало появляться на публике и следует держаться в тени! А от лицедейства и вовсе один вред… Он никак не может простить мне провал.

— Ваш предводитель разочаровывает меня все больше и больше.

Крыс воздержался от комментариев, но по лицу его было видно, что и сам он разочарован сверх всякой меры.

Лишенный возможности играть на сцене, несчастный оборотень являлся к вампирам чаще, чем того требовали его полномочия посланника, чтобы поговорить с Филиппом о театре, о сыгранных им некогда ролях и о том, что, возможно, еще ему следовало бы сыграть. В гостиной для вампиров или на кухне для прислуги он при каждой удобной возможности преображался в персонажа какой-нибудь пьесы и вдохновенно читал монологи из любимого Бомарше или Мольера. Самых благодарных зрителей он нашел в лице кухарки и горничной, иногда к ним присоединялись так же конюх, садовник и мажордом, взиравшие на него с восхищением. Особенно оборотню удавались комедийные роли, и в доме мало кто знал его настоящее имя, — все звали его Фигаро.

Жаркое пригорало, по углам копилась пыль, дом постепенно превращался в филиал Комеди Франсез, — или, как называли его теперь, Национального театра, — но неожиданно безобразие прекратилось. Крысиный король счел частые визиты своего подданного в дом принца города подозрительными, и Фигаро надолго пропал. Почитатели и особенно почитательницы его таланта очень переживали по поводу этого исчезновения, опасаясь, как бы злобный предводитель крыс не убил их кумира. Но, к счастью, этого не произошло. Однажды вампиры узнали удивительную новость: Роже Ренар убит кем-то из своих приближенных. А уже через пару дней после этого на пороге дома Филиппа вдруг снова появился Фигаро, выглядевший исхудавшим и измученным.

И с умирающим ребенком на руках.

Дело было глухой ночью, за пару часов до рассвета, моросил мелкий дождик и холод пробирал до костей. Все люди спали, на боевом посту оставались только мажордом и парочка вампиров из стражи, которые и впустили вымокшего оборотня в дом, немало пораженные его неожиданным визитом.

— Боже правый, что все это значит, месье? — бормотал Жером, переводя взгляд с чумазой и небритой физиономии Фигаро на завернутого в одеяло мальчика.

— Его высочество дома? Мне надо немедленно поговорить с ним, — мрачно ответил тот.

— Его нет, — возмущенно отвечал мажордом, — и смею вас уверить…

Оборотень не дал ему договорить.

— Жером, черт тебя возьми, — сказал он с чувством, — Не держи меня на пороге! Ребенка надо скорее уложить в постель и переодеть в сухое. Разбуди Мари или Шарлотту… Ну же, шевелись!

Жером поджал губы, но подчинился.

— Положи его пока на диван, — разрешил он и ушел, громко бормоча, — Не нашлось иных постелей в городе! Только в этом доме!

Спустя четверть часа мальчик лежал укрытый перинами у натопленного камина и, по-прежнему, пребывал в беспамятстве. Возле него хлопотали женщины, не зная, что предпринять. Они привыкли ко всяким странностям, их мало что могло испугать, но несчастное дитя со спутанными в колтун белокурыми локонами, измученное, тощее и под толстым слоем грязи бледное до полупрозрачности, вызывало у них острое чувство сострадания и гнев.

Когда Мари сняла с ребенка лохмотья, то едва не лишилась чувств от жуткого смрада гниющей плоти. Тело мальчика было покрыто язвами. Особенно ужасающе выглядели те, что на шее, тряпки, которыми она была замотана, полностью пропитались гноем и под ними зияли черные раны. Прикасаться к этим ранам никто не решился, кухарка только собрала вонючие обноски и вынесла их из дома к конюшне, чтобы поутру сжечь.

Поначалу служанки ужасались и ахали, и задавали кучу вопросов, но на все их: кто, откуда и почему, оборотень отмалчивался, и только когда Шарлотта предложила послать кого-нибудь за врачом, он ответил:

— Его уже осматривал наш врач. Он не может помочь… Ни один врач не сможет ему помочь.

После этих слов воцарилось тягостное молчание и, когда в комнату вошли Филипп с Лорреном, перед ними предстала почти библейская сцена, достойная полотна художника, — трое тихо скорбящих у постели умирающего.

Филиппу достаточно было одного взгляда на мальчика, чтобы понять, что он доживает последние часы, сердце его билось медленно и неровно, дыхания почти не было слышно, и сквозь вонь гниющих ран пробивался тот особенный, горький запах испорченной крови, напрочь отбивающий аппетит.

Жером уже посвятил принца в подробности самоуправства «наглого актеришки, приволокшего какого-то больного крысенка», и Филиппу было любопытно узнать, в чем же дело. В отличие от своего мажордома он знал, что оборотни не подвержены человеческим хворям, и если уж кто-то из них умирает, кровь вампира его не спасет. Значит ребенок обычный человек. Или все же необычный? Стал бы Фигаро тащить к принцу города какого-нибудь уличного побирушку? Вряд ли, если он не окончательно рехнулся.

У Филиппа возникло несколько предположений, кем может быть умирающий мальчик, но, конечно, ему никогда не пришло бы в голову, кого он увидит на самом деле… Несмотря на ужасное состояние ребенка и он и Лоррен сразу же узнали его и несколько мгновений стояли совершенно потрясенные, не веря глазам своим.

— Мария, Шарлотта, вы свободны, — наконец, проговорил Филипп и служанки молча вышли. Уже у двери Шарлотта бросила на принца умоляющий взгляд, но тот не смотрел в ее сторону.

— Что за черт? — выдохнул Лоррен, — Этот мальчик похож на… Откуда он у вас?!

— Мы нашли его сегодня утром в одном из закоулков катакомб, — отозвался Фигаро, — Это место всегда бдительно охраняли личные стражи Ренара, никто не знал, что там, думали, драгоценности или золото… Мы даже не сразу пошли туда, только когда один из стражей рассказал, что там находится ребенок и что он очень болен. Мы отнесли мальчика к врачу, но тот только развел руками, сказал: поздно даже пытаться что-то предпринимать, он уже умирает… Как, по вашему, мы должны были позволить ему умереть? Или я был прав, когда решил принести его к вам?

Оборотень посмотрел на Филиппа с вызовом и одновременно с надеждой. Не иначе, в стане крыс были серьезные прения по поводу того, стоит ли дождаться, пока мальчик умрет, и после тихо похоронить его где-нибудь так, чтобы никто и никогда не нашел. Или все же попытаться его спасти, посвящая вампиров в подробности своего неблаговидного деяния. Странно, что верх одержали сторонники более гуманного и глупого варианта. Крысы явно до смерти перепугались, когда поняли, кого их чокнутый предводитель прятал в катакомбах, так перепугались, что даже забыли о своей всегдашней осторожности.

— Ты так и не сказал, откуда он у вас, — сказал Филипп, — Уже несколько месяцев Людовик XVII официально считается мертвым.

— Ренар приказал своим людям выкрасть его из Тампля. Ходили слухи, что Конвент ведет переговоры с графом Прованским о выдаче ему короля. И Ренар решил… подзаработать. Выкрасть ребенка и предложить его родственникам заплатить выкуп. Среди тюремной обслуги всегда было много наших, вывести оттуда узника не так сложно, если умеючи. Из камеры мальчика вынесли в корзине для белья с двойным дном, а дальше через подземелья доставили в катакомбы. Однако потом все пошло не так, как Ренар рассчитывал. После того, как мальчик исчез, в Конвенте запаниковали и срочно объявили его умершим, предъявив общественности какой-то примерно подходящий труп. А то, что было дальше, вы сами знаете: граф Прованский тут же объявил себя королем. Когда же Ренар связался с ним, чтобы предложить обменять ребенка на деньги, тот не стал даже слушать его посланников и выставил их взашей, назвав мошенниками. Точно такой же была реакция и графа Артуа, никто из них не согласился даже взглянуть на мальчика, чтобы убедиться в том, что это действительно чудесно спасенный Людовик XVII, сын их покойного брата. Что с ним делать дальше Ренар не знал. Хотел убить, но все не решался: надеялся, вдруг эмигранты одумаются. Катакомбы не лучшее место для людей, лето мальчик кое-как протянул, но осень его доконала… Наш врач сказал, что эти раны у него на шее, последствия туберкулеза, поразившего какие-то железы и что болезнь начала развиваться еще в Тампле.

— Ну, конечно, — хмыкнул Лоррен, — Теперь вы будете делать вид, что ни в чем не виноваты.

— Чертовы крысы окончательно рехнулись, — проговорил Филипп, — Напрасно я церемонился с ними, надо было давно прикончить Ренара. Он был не просто психопатом, а еще и идиотом… Как вы могли так долго ему подчиняться?

— У него были способы заставить себя слушаться, — с усилием проговорил Фигаро, — И бояться.

— Правда? — усмехнулся вампир, — Расскажешь, какие?

— Не слишком приятные воспоминания… — поморщился Фигаро, — Так вы спасете мальчика?

Филипп помолчал.

— Если бы это был просто мальчик… Все мои инстинкты вопят о том, что не стоит вмешиваться. Людовик XVII объявлен мертвым и ему следует действительно умереть. Так будет лучше всего.

— Он не умер бы, если бы в дело не влезли крысы, — мрачно сказал Лоррен.

— Кто знает… Туберкулез погубил его старшего брата, а уж за ним уход был не в пример лучше, чем за этим бедолагой. Спасем мы его, а что дальше? Боюсь, семья его не примет. Станисласу всегда хотелось быть королем. Людовик так долго был бездетным, что он успел привыкнуть к этой мысли и, когда Мария-Антуанетта вдруг начала рожать, это было для него большим разочарованием. Теперь он снова претендует на корону, он даже уже величает себя королем.

— Король без королевства…

— И однако же титул ему дорог.

— Вы сможете доказать, что этот мальчик настоящий король, — встрял Фигаро, — Когда они увидят его, то не смогут отрицать очевидного. Им придется смириться.

— Ты, верно, думаешь, что я страшно скучаю и мне больше нечем заняться? — поморщился Филипп, — К чему мне что-то кому-то доказывать?

Оборотень посмотрел на него удивленно.

— Когда во Францию вернется монархия, вам разве помешает король, благодарный вам за спасенную жизнь? За возвращенную корону?

— Определенно, крыс и на версту нельзя подпускать к политике, — проворчал Филипп, — Это ношение меха способствует разжижению мозга? Или умные люди просто не переживают первую трансформацию?

Фигаро обиделся.

— Ну, как знаете, — сказал он со злостью, — Хотите, чтобы я унес мальчика обратно в катакомбы? Или дождетесь пока он умрет и похороните его сами?

Филипп сел на край кровати, отворачивая вниз простынь, которой ребенок был укрыт до самого подбородка.

— Я спасу его. Хотя точно знаю, что пожалею об этом… А ты убирайся отсюда и больше не являйся ко мне на глаза.

Оборотень хотел было еще что-то сказать, но благоразумно передумал и вышел.

— Этот мальчик всегда выглядел младше своих лет, — проговорил Лоррен, подходя ближе к кровати, и вглядываясь в бледное личико, — А теперь и вовсе… Никогда не скажешь, что ему десять.

— У него была очень насыщенная жизнь, — отозвался Филипп, — И последние три года выдались особенно нелегкими. Его выгнали из дома, потом казнили его родителей, он жил в тюремной камере без света и воздуха, в окружении жутчайшего быдла, питавшего к нему ненависть. Наверняка, с ним плохо обращались… Потом и того больше — его похитили какие-то твари, тащили по подземельям, готов поклясться, при этом были в крысином обличии. И бросили его в каком-то своем логове, в холоде, голоде и грязище, где он провел почти полгода, мучаясь от болезни, медленно пожирающей его изнутри. И вот, когда, наконец, несчастный ребенок отмучился и готов предстать перед Богом, какие-то другие твари, — теперь это ходячие мертвецы, питающиеся человеческой кровью, — решили снова вытащить его в этот дерьмовый мир живых.

— И все же вы его вытащите? — улыбнулся Лоррен.

— Хочу дать ему шанс. С ним обращались ужасно, кто во что горазд, используя для своих целей. Пусть сделает собственный выбор — жить или умереть.

— Он еще слишком мал для собственного выбора.

— Вырастет.

— Вы собираетесь наблюдать за этим? — поинтересовался Лоррен.

Филипп поднял голову и посмотрел на него печально.

— И более того, придется оставить его здесь, чтобы сохранить его существование в тайне. Нельзя поселить его у какой-нибудь няньки, нельзя даже выпускать его на улицу без прикрытия магией, кто-то может его узнать.

— Крысы все равно все разболтают.

— Слухи в любом случае поползут, слишком уж заметная фигура наш малыш. И слишком уж много людей и не людей были свидетелями его таинственного исчезновения… Черт возьми, Лоррен, скажи мне, что я идиот, и верх глупости впутываться в эту историю!

— Глупо, не спорю. Но я тоже за то, чтобы дать мальчишке шанс вырасти и отомстить тем, кто испоганил ему жизнь. Как знать, может быть, он еще будет королем? Это было бы справедливо.

— Так значит решено… Открой ему рот, нужно как-то заставить его пить.

Филипп прокусил запястье и приложил к запекшимся губам мальчика. Большая часть крови потекла по его щекам, пачкая подушку, но кое-что попало и в рот. Мальчик судорожно вздохнул, едва не захлебнулся и закашлялся, кровь попала ему в нос и в дыхательное горло, но что-то он сумел и проглотить. Лоррен не давал ему закрыть рот, кровь продолжала течь и мальчик вынужден был глотать ее, чтобы снова не захлебнуться, но потом он активно возмутился насилию, сморщился и протестующее застонал, вертя головой из стороны в сторону, и пытаясь увернуться. Лоррен старался удерживать его неподвижным, но мальчик, незаметно для себя все больше оживал и сопротивлялся все активнее.

— Больно, больно, не надо! — бормотал он, крутясь как червяк, пытаясь кусаться и хватая за руки Лоррена, чтобы отцепить их от себя, — Ну, хватит же!

Не сумев освободиться, в отчаянии мальчик заплакал, слезы потекли ручьем, смывая запачкавшую его лицо кровь и оставляя светлые дорожки на висках. И почему это у детей слезы всегда так обильны, что могут затопить все вокруг?..

Смотреть на то, как кровь вампира исцеляет раны, сродни лицезрению чуда, невольно возникает мысль, отчего же это чудо доступно богомерзким созданиям тьмы, а не каким-нибудь добродетельным монахам или святым подвижникам? Впрочем, те так охотно лечили бы страждущих, что на земле вовсе прекратились бы болезни, а это было бы неправильно, слишком расслабляюще. Вампиры же своим даром обычно не злоупотребляют. По крайней мере, не все… Смешанный с кровью гной выходит наружу, раны очищаются и затягиваются, исчезает восковая желтизна с кожи, тают тени под глазами, розовеют губы. Всего несколько минут и мальчик уже выглядит вполне здоровым, да и ведет себя соответственно: длинные обломанные ногти с треском разорвали рукав рубашки Лоррена и оставили на его коже длинные царапины, на миг набухшие кровью, и тот час же затянувшиеся.

— Вот крысеныш, — прошипел тот сквозь зубы, — Испортил рубашку…

— Отпускай его, — разрешил Филипп, — Пожалуй, с него достаточно.

Освобожденный мальчик метнулся на подушках, едва не свалился с кровати, схватился за горло и что-то злобно пробормотал сквозь зубы, а потом вдруг повернулся на бок и затих, свернувшись калачиком.

— Здоровый сон — лучшее лекарство, — пробормотал Лоррен, поднимаясь с кровати и критично осматривая перепачканные кровью и изорванные в лоскуты рукава рубашки, — Рукопашная с демоном нанесла бы мне меньше урона.

— И постель выглядит так, будто здесь кому-то выпустили кишки. После долгой драки, — заметил Филипп, — Надо сказать прислуге, чтобы прибрали. И его величеству не помешала бы ванна… Как думаешь, можно его отмыть или это уже безнадежно?

— Главное, чтобы ему подстригли ногти. Они у него, как кинжалы.

4.

Приближался рассвет, и спящий король был поручен заботам женщин, которые одели его в одну из ночных рубашек Шарлотты и сменили выпачканную в крови постель. После чего Мари отправилась готовить для ребенка что-то полезное и питательное, а Шарлотта осталась сторожить его сон, чтобы, проснувшись, мальчик не оказался в одиночестве и не испугался.

Проспал его величество почти до самого вечера, а проснувшись действительно долгое время не мог понять, где он находится и что происходит. Он лежал в теплой и мягкой постели, он видел лучи закатного солнца, льющегося в окно и освещавшего чистенькую, довольно изысканно обставленную комнату явно не бедного дома, он видел женщину, одетую как служанка, мирно спящую в кресле у камина. Ему не было больно, не было плохо, не хотелось ни есть, ни пить, и дышалось легко, можно было просто лежать и не шевелиться, упиваясь отсутствием ощущений. Естественно, мальчик решил, что умер. Он немного иначе представлял себе рай, готовился увидеть ангелов, а может быть даже самого Бога… Еще должны быть цветы, гимны, славящие Создателя и… Что там еще? Он не помнил… О Боге с ним мало говорили в последнее время, а если и говорили, то больше о том, что его вовсе нет. Но вот, однако, Он все же есть, раз уж после смерти жизнь не прекращается. Может, пойти его поискать? Или лучше не стоит?

Мальчик осторожно спустил ноги с кровати, все еще подсознательно ожидая боли, головокружения, тошноты и слабости, с которыми он жил постоянно на протяжении последних месяцев, но нет, он действительно был совсем здоров. Ступни коснулись мягкого ковра, и в памяти вдруг вспыхнули воспоминания о какой-то совсем давней жизни, о которой он почти успел забыть, — жизни во дворце, где было так же мягко, чисто и красиво… и безнадежно тоскливо, просто до ломоты в зубах! Мальчик с ужасом посмотрел на доходившую ему до пят ночную рубашку, всю в кружевах и рюшечках. Это что? Все на небесах ходят в бабских одеждах огромного размера? Чертовски неудобно…

Подвернув рукава и подобрав подол, чтобы не путался под ногами, мальчик тихо пошел по комнате, выглянул в окно, но увидел обычные пожелтевшие деревья, мокрые от дождя. Потом он подошел к спящей служанке и коснулся ее свесившейся с подлокотника руки. От прикосновения женщина проснулась и вскрикнула от неожиданности, увидев мальчика прямо перед собой. Тот тоже шарахнулся в сторону, наступил на подол ангельского одеяния и шлепнулся по пол.

— О Господи! Вы не ушиблись?! — подскочила к нему женщина и помогла подняться, — Вам не больно?

Больно? Он всего лишь плюхнулся на задницу, тем более на мягкий ковер. Какие они тут в раю нежные…

— Я умер? — спросил он.

Женщина жалобно улыбнулась.

— Ну что ты, деточка… Ох, Боже… Ваше величество! Вы живы и здоровы. И больше вас никто не обидит.

Вот это номер… «Ваше величество»?! «Живы и здоровы»?!

Мальчик настороженно смотрел на служанку, та по-прежнему жалко ему улыбалась.

— Где же это я? — пробормотал он.

— Вы среди друзей.

— Чей это дом?

— Это дом… — служанка запнулась, будто спешно пыталась придумать какую-нибудь ложь, — Одного вашего родственника. Дальнего.

Сердце забилось сильнее, и на мальчика вдруг нахлынули самые разные чувства, присущие живым: беспокойство и смятение, и неприятная дрожь в коленках, во рту вдруг пересохло и одновременно с тем внезапно захотелось в туалет. Он не умер! Просто его снова выкрали! И, наверное, увезли за границу, ведь все его родственники теперь там. Все, кто выжил… В камине треснуло полено, выпустив сноп искр, порыв ветра кинул в окно мокрые листья, и по ногам засквозило из-за неплотно закрытой двери. Это не рай и даже не чистилище, — просто чей-то дом!

— Какого еще родственника? — мрачно спросил мальчик, — Какого-нибудь роялиста?

— Роялиста, — радостно согласилась служанка.

Мальчик обреченно застонал.

— Вот черт! Час от часу не легче, избавился от одних чудищ и попал к другим!

Служанка открыла рот, но ничего не сказала, только недоуменно хлопала глазами.

— О чем вы, ваше величество? — наконец, проговорила она.

— Не называй ты меня величеством! — гневно воскликнул мальчик, — Я никакой не король! Можешь звать меня гражданин Капет или Луи-Шарль… Или никак не называй! Вскоре я уберусь отсюда! Ни за что тут не останусь! Где моя одежда?

— Ваша одежда испорчена.

— Мне все равно! Все равно, как она выглядит! Это вы тут привыкли ходить… в кружевах! — он с ненавистью посмотрел на ночную рубашку, в которую его одели, — а мы простые люди, и можем походить в грязной одежде! Грязная одежда отличает рабочего человека от всяких там паразитов, жирующих за счет народа!

Служанка смотрела на него так, будто у него вдруг выросли рога и копыта, и Луи-Шарля порадовал ее испуг. Так ей и надо, не будет обзывать его «величеством»!

— Впрочем, ты-то явно не из благородных, — смилостивился он, — Просто несчастная дура, прислуживающая этим мерзавцам. Неужели тебе не противно?

Женщина не нашлась, что ответить, мальчик посмотрел на нее с укором и покачал головой.

— Ладно, где там твой хозяин? Мне надо поговорить с ним. И принеси мою одежду!

Служанка выскользнула за дверь.

Через несколько минут она вернулась вместе с еще одной женщиной постарше, принесшей с собой одежду, правда не его собственную, но зато, чистую, не драную, и кажется, по размеру. Эта служанка смотрела на Луи-Шарля без ужаса, скорее, иронично.

— Я вижу, вы прекрасно себя чувствуете, — заявила она, — Но прежде чем разговаривать с монсеньором…

На этом слове мальчик презрительно хмыкнул.

— …Я очень советую вам вымыться. Ванная для вас уже готова. Потом вы получите одежду. А возможно, еще и ужин.

Словно услышав слово «ужин» желудок сжался в голодном спазме. Луи-Шарль не смог припомнить, когда же он ел в последний раз. В подземельях ему приносили какую-то еду, но не было аппетита, и стоило съесть что-нибудь, его сразу тошнило. А потом уже не было сил даже пытаться есть.

— Ну, хорошо, — сказал он, стараясь, чтобы голос звучал погрубее, — Пожрать и правда не помешает.

И вымыться тоже хочется, если честно. Хотя для простого человека быть чистым совсем и не обязательно, но кожа жутко зудит от грязи, и за время, проведенное в катакомбах, в волосах и в одежде развелось слишком уж много блох. Оборотни ими просто кишат. Интересно, этот родственник-роялист заплатил за него большой выкуп? И знает ли он, что платил существам, умеющим превращаться в крыс? Вряд ли, ведь они это скрывают… Может, сказать ему? Пусть считает, что «его величество» сумасшедший.

После ванны и ужина ему снова захотелось спать, но Луи-Шарль не позволил себе этой роскоши, ему хотелось увидеться с родственником и узнать, кто он такой, тем более, что слуги уверили его, что ночь вполне подходящее время для аудиенции, и «монсеньор» его примет.

Сказано это было так официально, что Луи-Шарль ожидал чего-то торжественного, в духе мерзких аристократов, любящих помпезность, но родственник явился к нему на кухню — Луи-Шарль на отрез отказался ужинать в гостиной, — когда мальчик допивал шоколад, смакуя последние глоточки. Ему казалось: ничего вкуснее он не пробовал никогда, и он мог бы пить этот напиток вечно, но злая кухарка сказала, что больше не даст, хоть в кастрюльке у нее еще много оставалось. Жадина. Небось, бережет вкусненькое для своего монсеньора. Аристократы любят сладкое, как дети. И снова картинка из далекого детства: расфуфыренная дамочка со сложно уложенными светлыми волосами держит в тонких пальчиках фарфоровую чашку с шоколадом. Луи-Шарль с усилием прогнал этот образ, вспоминать белокурую дамочку ему было неприятно и почему-то больно. Хотя ему совсем не было ее жаль! И вообще он ее ненавидит! Она была худшей из всех этих…

Родственников оказалось двое, один пониже — темноволосый и темноглазый, другой повыше — голубоглазый блондин. Надменные физиономии, одеты с иголочки, волосы уложены красиво и чистые — аж блестят, Точно родственники, явно благородных кровей. Вот бы обоих на гильотину!

Темноволосый подошел ближе, взглянул на чашку из-под бульона и на обглоданное куриное крылышко, потом на чашку с недопитым еще шоколадом.

— Ты не перекормила его? — спросил он кухарку.

— В самый раз, монсеньор, — ответила та, — Я дала ему немного, и потом… его выздоровление ведь не было обычным, так нет нужды и соблюдать большую осторожность.

Перекормила… Ничего себе! Луи-Шарль скрипнул зубами от негодования. Живут в роскоши, а скупятся, будто он у них последний кусок хлеба съел! Мальчик демонстративно поставил чашку с шоколадом на стол и поднялся.

— И кто вы такой? — спросил он высокомерно.

Темноволосый посмотрел на него, удивленно вскинув бровь.

— Ого, похоже, меня ввели в заблуждение. Какой же это гражданин Капет? Этот мальчик говорит, как король. И выглядит как король: во взгляде твердость и осанка вполне соответствует.

Он обернулся к своему спутнику.

— Кровь предков не так просто вытравить, — согласился тот, — Всегда даст о себе знать в нужный момент.

Луи-Шарль в бешенстве сжал кулаки. Он заставит мерзавцев пожалеть о своих словах! Солдаты в Тампле учили его драться, и он был уверен, что сможет постоять за себя. Есть хороший способ: прикинуться, будто хочешь ударить взрослого кулаком в живот, и когда он попытается перехватить твою руку, из всех сил пнуть его по лодыжке. Срабатывало неоднократно. Главное потом — убежать подальше и спрятаться.

Луи-Шарль ловко проделал весь маневр, но почему-то оба удара не достигли цели, и кулак и нога пролетели по воздуху, не встретив препятствий, проклятый родственник как-то увернулся. И вообще, кажется, он слишком быстро перемещается. Вот черт… Он тоже оборотень? Если так: дело плохо, оборотни сильны, двигаются быстро и почти не чувствуют боли. А самое главное, у них нюх и в темноте они видят отлично, от них не убежишь.

— Плевал я на всех предков! — мрачно сказал мальчик, переведя дух, — И на вас тоже! Выпустите меня отсюда! Или я все равно убегу!

— Куда же вы собираетесь бежать, позвольте спросить? — с любопытством спросил родственник.

— В Тампль! Я хочу вернуться в Тампль!

— В тюрьму?

— Там мой дом! Там мои настоящие родители! Антуан и Мадлен, должно быть, жутко переживают, что я пропал. Вот они обрадуются, когда увидят меня живым!

— Кто такие Антуан и Мадлен?

— Антуан Симон сапожник, а Мадлен его жена. Им отдали меня на воспитание, чтобы они сделали из меня хорошего человека. Антуан учил меня честному ремеслу!

— Вы хотите быть сапожником?

— Я хочу быть солдатом! Жюль, капитан гвардейцев, учил меня стрелять, и маршировать в строю… Он обещал похлопотать, чтобы меня приняли в роту, когда я подрасту.

Родственник смотрел на него с жалостью.

— Боюсь, ничего из этого не выйдет. После того, как ваше величество похитили, вас тут же объявили мертвым. И уже давно похоронили. Вас больше нет. Нет Луи-Шарля Капета. Нет короля Людовика XVII. Нет даже надгробия на могиле, ваши друзья не церемонятся с мертвецами, просто сбрасывают их в ров и закапывают.

— Но если я вернусь…

— Как вы себе это представляете? Члены Конвента заявят всему миру, что перепутали вас с кем-то другим? Или что вы чудесно воскресли? Они никогда так не поступят. Умерев, вы сделали всем большое одолжение, республиканцам теперь не надо думать, что с вами делать дальше. У роялистов есть настоящий король в лице вашего дядюшки Станисласа. Вы глупый маленький мальчик и не понимаете, как много значите. Даже если вас признают живым, вам никогда не позволят жить обычной жизнью, стать сапожником или солдатом. Хотите вы того или нет, — вы сын короля и…

— Это неправда! — перебил его мальчик.

— Что неправда? — устало спросил родственник.

— Во Франции больше нет короля! И никогда не будет! И во всем мире скоро не будет королей!

— Возможно. Но это случится не так скоро, как вам хотелось бы. Боюсь, не на вашем веку.

— Все вы врете!

— Так уж и все? Что будет с монархией, мы узнаем со временем. А в том, что вы умерли и похоронены, я предложил бы вам убедиться прямо сейчас, но явись вы в Тампль, вас тот час же убьют. У членов Конвента сейчас проблем хватает и без вас, к тому же, они больше не могут надеяться на крепость запоров, — раз вас выкрали один раз, могут сделать это снова.

— Обычные люди не смогли бы, — проворчал мальчик, — Меня выкрали оборотни.

— Еще один повод вас убить, — вы знаете то, что вам не положено. Наследников престола посвящают в тайну истинного устройства мира, но не в столь нежном возрасте, как ваш. Чаще это происходит, когда у них уже хватает ума, чтобы не болтать о чем не следует. Но с вами все наперекосяк. Не зная теории, вы сразу перешли к практике общения с потусторонними тварями. Это никогда не приводит ни к чему хорошему.

Луи-Шарль вспомнил то кошмарное утро, — последнее утро в Тампле, — когда к нему в комнату вошла служанка, чтобы сменить постельное белье. Он видел эту девушку и раньше, она казалась довольно милой, а теперь вдруг она больно сжала его руку и посмотрела очень злобно. Глаза ее сделались красными, и лицо вдруг как-то заострилось, из-под верхней губы выглянули острые мелкие зубы.

— Ну-ка полезай в корзину, — велела ему эта тварь, — а не то я тебя укушу.

Мальчику стало так страшно, что ноги подкосились, и он не посмел закричать, когда сильные руки запихали его на дно плетеной корзины, и забросали бельем. Не было ничего страшнее этих красных глаз и оскаленных зубов, этого «укушу», внезапного преображения человека в крысу. Потом Луи-Шарль видел это превращение много раз и уже не боялся, но убежать от крыс в катакомбах оказалось невозможным, хотя он и пытался неоднократно. Слишком много переходов и запутанных тоннелей. Огромные покрытые мехом твари настигали его каждый раз. И кусали. Не так, чтобы навредить, но чтобы было больно.

— Вы тоже оборотень? Превращаетесь в крысу? — спросил Луи-Шарль.

Родственник, который собирался продолжить свой нравоучительный монолог, замер, забыв, о чем хотел сказать.

— Почему вы так решили?! Я похож на крысу?! — изумился он.

— Похожи.

— Чем же, черт вас возьми?!

Слушая этот диалог, светловолосый откровенно умирал со смеху, кухарка тоже как-то слишком поспешно отвернулась к плите и плечи ее подрагивали. А чего, казалось бы, Луи-Шарль сказал смешного? Сумасшедшие тут все какие-то…

— Вы слишком быстро двигаетесь, — проговорил мальчик, — И глаза у вас иногда отсвечивают красным, вы не человек, точно.

— Мало ли кто не человек! — возмутился родственник, — Не обязательно при этом быть крысой!

На лице мальчика появилось странное выражение. Известие о том, что может быть кто-то еще, кроме оборотней, его, мягко говоря, не порадовало. Ведь этот кто-то может оказаться еще опаснее.

— И кто же вы? — спросил он осторожно.

— Я ваш… — родственник призадумался, — пра-пра-пра… дядя? Не важно. Я брат короля Людовика XIV.

— Это как? — не понял мальчик, — Он ведь умер давно.

— Я вампир. Никто не рассказывал вам о вампирах?

Луи-Шарль покачал головой.

— Вампиры не стареют и не умирают, могут запросто прожить несколько сотен лет или даже тысячу, если повезет. Они не совсем живые, питаются кровью людей и вынуждены прятаться от солнечного света… Впрочем, в эти подробности вам пока вникать не обязательно. Достаточно знать, что мы вампиры. Не оборотни.

Луи-Шарль подавленно молчал. Он вспоминал, что из уст своих похитителей порой слышал что-то о «проклятых кровососах», но, честно говоря, он думал, что те имеют ввиду обычных дворян, — якобинцы их называли так частенько, имя ввиду, что те пьют кровь из трудового народа. Выходит, что есть и вполне натуральные кровососы?

— Мы спасли вам жизнь и не причиним вреда, — сказал родственник, словно прочтя его мысли.

— Вы не будете пить мою кровь?

— У вас есть что пить? Что-то я сомневаюсь. К тому же существует закон, запрещающий вампирам убивать. Посмотрите на Мари, она давно служит в этом доме и до сих пор жива. Здесь есть и другие люди.

Луи-Шарль посмотрел на кухарку, та очень обнадеживающе улыбнулась ему и помахала зажатым в руке разделочным ножом. Мальчик вздохнул.

— Похоже, мне все равно больше некуда идти?

— Пожалуй, что так.

— Я останусь на время, но если только вы не будете называть меня величеством.

— Договорились. Но гражданином Капетом я вас тоже называть не буду. Мы придумаем вам какое-нибудь имя. Потом, когда в том настанет нужда.

— Я хотел бы назваться Симоном, — мечтательно сказал мальчик, — Такая фамилия у моего воспитателя…

— Знаете что, — вампир зловеще сверкнул глазами, — Я все же советую вам не слишком испытывать мое терпение!

Мальчик смотрел на него упрямо и бесстрашно, он еще не знал, что вампирам не следует смотреть в глаза.

Луи-Шарль согласился остаться в доме своего дальнего — или давнего? — родственника, но это вовсе не значило, что он смирился со своим положением. Ему не нравилось здесь. Жить среди аристократов само по себе было пыткой, к тому же в их доме было слишком много нудных правил, которые он ненавидел.

Мальчик скучал по Тамплю, по своему воспитателю, который был веселым малым, любил выпить и не чурался крепкого словца. Иногда он наливал и Луи-Шарлю немного вина и рассказывал ему, как здорово они заживут очень скоро, когда, наконец, изведут под корень всех роялистов. «Мы больше не будем бедняками, — говорил он, — будем жить так, как нам захочется, без страха, что кто-то отберет у нас честно заработанное. Наша армия уже самая сильная и вскоре сможет завоевать всю Европу и освободить ее от тирании». Луи-Шарль мечтал, что когда вырастет, станет солдатом, и тоже будет участвовать в освобождении Европы. Хотя ему и говорили, что он не виноват в том, что родился в семье тиранов, мальчик все равно чувствовал необходимость доказать, что он хороший и честный человек, не такой, как они.

Антуан и Мадлен уехали из Тампля незадолго до похищения Луи-Шарля, — Конвент перестал им платить за воспитание юного гражданина Капета, и те вынуждены были покинуть его. Так что о том, что сапожник и его жена ждут его и оплакивают, мальчик выдумал, выдавая желаемое за действительное. В последнее время Луи-Шарль был предоставлен сам себе, и в основном общался с солдатами, — гвардейцами, приставленными его охранять, которые тоже стали ему друзьями. Они одобрительно смеялись, когда мальчик вышагивал по двору с ружьем на перевес, четко печатая шаг, они позволяли ему пострелять, и он иногда уже попадал в мишень. Они говорили, что Луи-Шарль теперь такой же, как они, и хлопали его по плечу. Луи-Шарль проводил с солдатами много времени и частенько обедал вместе с ними, слушал скабрезные шуточки и веселые байки, гвардейцы разрешали ему есть руками, если так хочется, они не заставляли его читать молитвы перед сном, не принуждали учить тягомотную латынь. Солдату не нужна грамота, так к чему тратить время на всякую ерунду?

Вампиры тоже не заставляли его учить латынь и читать молитвы, но он должен был за столом пользоваться ножом и вилкой, даже если ел на кухне вместе со слугами, а еще ему приходилось все время мыться и менять нижнее белье, когда оно было совсем еще чистым. Эти аристократические штучки ужасно раздражали, и в знак протеста Луи-Шарль старался обходить запреты как мог, пусть даже ему удавалось всего лишь усесться за стол с грязными руками — уже радость. А еще он громко пел революционные песни, пока Филипп не начинал угрожать ему убийством, уверяя, что в этом случае закон будет на его стороне, и он не понесет наказания. Эти песни были такими заразительными, что не раз Луи-Шарль заставал прислугу, мурлычущей себе под нос за работой: «отречемся от старого мира, отряхнем его прах с наших ног», и тогда он чувствовал себя так, будто сумел одержать маленькую, но вполне ощутимую победу.

Однажды Луи-Шарлю представили гувернера, бледного, унылого немца, преподававшего некогда в университете и последние несколько лет прозябавшего без работы. Тот взялся учить его наукам: математике, чтению и письму, немецкому языку и проклятой латыни. Луи-Шарль был возмущен до глубины души таким произволом, порывался сбежать из дому и устраивал забастовки, отказываясь выполнять задания учителя. Гувернер беспрерывно ходил жаловаться на него Филиппу, пока так не надоел ему, что тот пригрозил свернуть ему шею.

От убийства Филиппа спас Жак, который, видя этот неискоренимый бунтарский дух в монаршеском отпрыске, решил сам заняться его воспитанием. Жака мальчик уважал больше, чем других обитателей дома. Во-первых, он не имел благородного происхождения, во-вторых, он когда-то был солдатом. Луи-Шарль искренне не понимал, отчего тот добровольно служит этим отбросам общества, тиранам да еще и кровопийцам в самом прямом смысле этого слова и пытался вести с Жаком разъяснительные беседы, но тот не поддавался на агитацию и вообще мало с ним разговаривал. Как только Луи-Шарль начинал болтать, тот загружал его работой, — той работой, что мальчику нравилась, учил его драться и стрелять. В итоге, к исходу года Луи-Шарль обожал его даже больше, чем своего драгоценного воспитателя сапожника Симона.

Другим кумиром юного революционера, как ни странно, стал Эмиль Патрю, иногда под покровом ночи, тот уводил мальчика в свою вновь оборудованную лабораторию, где они вместе проводили какие-то химические опыты, после которых Луи-Шарль порой являлся домой с обожженными бровями и съеденными кислотой пальцами, но совершенно счастливым. Иными науками он, по-прежнему, занимался из-под палки, но, по крайней мере, больше не бунтовал.

5.

В романах и трагедиях мститель обычно начинает расправу с мелких сошек, постепенно подбираясь к своему главному врагу, чтобы тот сполна изведал ужас перед неизбежной местью. Но так бывает только в романах и трагедиях, чтобы читатель или зритель сполна насладился торжеством героя и страданиями злодея. В реальной жизни главному врагу нельзя позволить подготовиться к расправе, лучше чтобы он и вовсе не знал, что кто-то собирается ему мстить… Особенно если враг — колдун.

Врагом Жозефа-Мари де Камброна был колдун.

Робер де Вазаль, член парижского ковена, он не покинул столицу — видимо, надеялся извлечь какую-то выгоду из происходящих беспорядков. Вполне возможно, воспользовался творящимся в Париже для экспериментов с черной магией: сейчас некому было следить за чернокнижниками, а уж оскверненных церквей и кладбищ, необходимых для совершения обрядов, было так много… Впрочем, о предрасположенности своего врага к черной магии Жозеф-Мари мог только гадать. Точно знал он лишь то, что Робер де Вазаль каким-то образом узнал о миссии, возложенной на семью де Камброн, о хранившихся у них магических драгоценностях, и пожелал завладеть этими дарами.

Исполнители — те, кто ворвался в дом Жозефа-Мари, те, кто растерзал его семью, — они не были никак связаны с колдуном. И даже не были одержимы демонами, как поначалу подозревал Жозеф-Мари. Они были случайными людьми. Колдун просто стоял на углу улицы, на которой находился дом де Камброна, и с помощью своей магии касался разума каждого проходившего мимо. Де Вазаль пробудил в каждом из озлобленных, голодных, уставших от беспорядков людей все самое худшее, что таилось в их душах. Одних испугал неожиданный прилив негативных эмоций, другие же с удовольствием отдавались охватившей их ярости. Они забывали, куда и зачем шли, останавливались, принимались спорить и ссориться друг с другом, а потом переключались в своей ненависти на иной предмет, общий для всех в эти дни, — на проклятых богачей. Когда собралась основательная толпа, де Вазаль присоединился к ним незаметно и как бы естественно. И направил их… А ворвавшись в дом семьи де Камброн и увидев, среди какого достатка и благополучия те живут, околдованные прохожие обезумели и возжаждали крови. Пока остальные грабили дом, де Вазаль искал де Камброна. И место, где могли храниться сокровища. Ему пришлось уйти разочарованным. Он надеялся, что старик вместе с сокровищами укрылся в потайной комнате в доме, и подстегнул кровожадную ярость грабителей. Он надеялся, что крики истязаемых и убиваемых домашних заставят Жозефа-Мари покинуть его убежище. Наверняка, так и случилось бы. Жозеф-Мари не смог бы выдержать… Но он был далеко.

Для своей мести Жозеф-Мари выбрал саламандру. Жестокий способ убийства, к тому же не позволяющий жертве сопротивляться и не оставляющий явных следов насилия. Ведь сожженный труп — это странно, но не наводит на мысли о мести так, как труп, скажем, с перерезанным горлом или с простреленной головой.

Сильф приводил де Камброна к виновным.

Жозеф-Мари следил за ними, и, выбрав удобный момент — когда приговоренный им человек оставался один хотя бы ненадолго — подходил, вынимал из кармана золотой медальон с саламандрой, направлял его на жертву и называл имя волшебной твари. Саламандра приходила на зов и мгновенно обвивала человека своим гибким огненным телом. Почти всегда на крики сгорающего кто-то прибегал. Но никогда никто не мог понять, что это убийство. И никто не заподозрил испуганно стоящего в стороне старичка.

В списке Жозефа-Мари было сорок семь имен.

Колдуна он убил четвертым, как только уверился, что натренировался в вызове саламандры.

А когда умер сорок седьмой, последний из виновников гибели его семьи, Жозеф-Мари де Камброн объявил Филиппу, что пришло время для встречи с фэйри.

— Мы поедем в лес святой Женевьевы. Это на границе с Бретанью. Там есть маленький пруд. Мы встанем на берегу и вы произнесете их имена. От пруда поползет туман, и в какой-то момент мы ничего не будем видеть, но бояться не следует, мой принц, — рассказывал Жозеф-Мари. — Хотя сам я испугался, когда мой дед привел меня, чтобы представить им, и когда я их впервые вызвал… Трудно не испугаться вообще-то, уж очень это все странно. Когда туман рассеется, вам покажется, будто мы оказались в другом месте: на берегу огромного озера. Из озера поднимутся три лодки и устремятся к берегу. Из них выйдут четыре дамы и два господина. Первой на землю ступит Вивиана, фея озера и проводница между мирами. Второй — Моргана, великая фея иллюзий, сестра короля Артура: она наполовину человек, хоть и ушла на Авалон к фэйри, и была ими принята, как равная… Она исполняет главную роль в договорах королев фэйри со смертными. За ней последуют обе королевы фэйри — Королева Лета, Титания, и Королева Зимы, Мэб. И два их Рыцаря. Летний Рыцарь и Зимний Рыцарь. Рыцари исполняют обязанности телохранителей и палачей, но с ними вам не придется иметь дело, да и обе королевы, скорее всего, будут молчать, как и Вивиана. Они не снизойдут до разговоров со смертными. Говорить будет Моргана. Я видел их всего один раз. Обычно Хранитель Тайны — таков мой титул среди фэйри — видит за жизнь их трижды. Когда предыдущий Хранитель передает ему полномочия, когда новый король приходит подписывать договор с фэйри, и в последний раз — когда Хранитель передает полномочия своему преемнику. Иногда Хранителям приходилось на своем веку переживать двух или даже трех королей! И тогда удается лишний раз увидеть фэйри… Ах, мой принц, они так прекрасны, от них исходит такое величие, и в душе рождается такой восторг! Этого не понять, пока не испытаешь сам. Когда они уходят, чувствуешь опустошение. Будто потерял что-то самое драгоценное. Я понимаю людей, которые уходили с фэйри в их страну, которые соглашались стать их любовниками или слугами… Но самые высшие фэйри редко удостаивают смертных своим вниманием. Если только смертный — не гениальный поэт или музыкант, тогда есть надежда… Время, когда правит Мэб — с Мабона по Остару, с двадцать первого сентября по двадцать первое марта. И, соответственно, с Остары по Мабон правит Титания. В зависимости от того, Зима или Лето правят в смертном мире, первой на землю ступит Зимняя или Летняя Королева. Сейчас время Лета, значит, первой будет Титания. Если же вызывать их в Ночь Перехода, собственно на Остару или на Мабон, то они вместе одновременно ступят на землю. Впрочем, я сам этого не видел. И мы не можем ждать до Ночи Перехода. Мы вызовем их в ночь Лугнасад. В ночь на первое августа.

Филипп внимательно слушал его рассказ, стараясь все запомнить. То, что королевы фэйри лично являются на подписание договора, не очень его радовало. Могущество их слишком велико, несоизмеримо велико в сравнении с его возможностями и уничтожить его им будет еще проще, чем вампиру убить человека.

— Ты не боишься представлять им в качестве истинного короля — нежить? — спросил он Камброна.

— Нет, мой принц. Я вообще ничего не боюсь, все самое страшное со мной уже случилось. Разозленные фэйри, конечно, могут утащить меня в свой мир и подвергнуть там вечной пытке… Но может ли существовать пытка худшая, чем та, которую я терплю каждый день, думая об гибели всех моих любимых?

— Очень даже может, — усмехнулся Филипп. — Можно причинить человеку такую боль, что он будет думать уже только о ней и об избавлении от нее, и начисто забудет об утрате любимых.

— Наверняка вы правы, мой принц, вам виднее. Но все же я не боюсь.

— Ты не боишься… А вот я боюсь. У меня нет желания ни подвергаться вечным пыткам, ни умирать.

— Я выучил наизусть договор с фэйри. Там нет ни слова о том, что истинный король не может быть вампиром. Или оборотнем. Или кем-то еще. Он не может быть только фэйри-полукровкой. Это они предусмотрели. Остальное — нет. А фэйри строго держатся слова и буквы своих договоров. Именно поэтому в разговорах с ними надо взвешивать каждое произносимое слово. Иногда они понимают все слишком буквально… Если им это выгодно… И прося об одном, человек получает вовсе не то, чего хотел. Хотя — следуя слову и букве — именно то, о чем просил. Смотря как сформулировать просьбу.

— Мне придется с ними говорить?

— Вы только назовете их имена, и когда они спросят вас, согласны ли вы на продление договора, вы скажете «да». Спросят они трижды. Таков закон. Трижды произнесенное согласие нельзя нарушить. Собственно переговоры буду вести я. Вам же важно заучить их тайные имена. У каждого фэйри три имени. Известное, тайное и сокровенное. Сокровенное доверяют лишь ближайшим родственникам. Тайное знают все в мире фэйри, но используют редко, лишь для вызова. В мире людей тайные имена фэйри мало кто знает… Я даже не уверен, знает ли кто-нибудь, кроме меня… хотя я сомневаюсь в своей исключительности. Скорее всего, у фэйри есть еще какие-то контакты со смертными. И все же тайное имя — драгоценность. Важно произнести его правильно. На языке сидхэ. Тогда вы сможете и в другой раз призвать их.

Язык сидхэ был мелодичным, но некоторые звуки явно напоминали английский, так что тайные имена фэйри дались Филиппу с трудом. Однако до ночи Лугнасад времени было достаточно, и, в конце концов, де Камброн был удовлетворен тем, как принц произносил имена.

Филиппу не хотелось ставить в известность принца Бретани о своем визите, — не за чем ему знать о том, что произойдет в его владениях. А потому время своего пребывания на его земле следовало сократить до минимума. Лес святой Женевьевы, к счастью, находился в отдалении от городов. Неподалеку была лишь маленькая деревушка, кем-нибудь из жителей которой, наверняка, можно было бы отобедать, не привлекая ничьего внимания и не испрашивая разрешения на охоту.

Де Камброн намеревался доехать до деревушки в карете, и выехал за три дня до ночи Лугнасад. Филипп же собирался до места назначения долететь, это отняло бы много сил, но зато избавляло от опасного путешествия по разоренной революцией Франции и заняло бы всего пару часов. Впрочем, вместить в одну ночь путешествие в оба конца все равно не представлялось возможным. И следующий после встречи с фэйри день Филиппу предстояло провести в гробу под надзором де Камброна, доверив старику свою драгоценную жизнь.

Гроб де Камброн обещал приобрести по дороге и оставить в деревне на постоялом дворе, уверив Филиппа, что он будет достаточно надежен как убежище от солнца.

Лес святой Женевьевы оказался каким-то жиденьким, прудик — маленьким и заросшим. Но де Камброн впал в состояние, подобное молитвенному экстазу, и довольно долго стоял на берегу, вперив восторженный взгляд куда-то в середину пруда. Филипп уже начал беспокоиться, но не решился нарушить тишину и поторопить старика: вдруг это необходимо для исполнения ритуала — вот так стоять и смотреть на пруд? Наконец, де Камброн словно стряхнул с себя чары.

— Что же, мой принц, приступим.

Он опустился на колени ровно на кромке воды и принялся произносить слова призыва.

Филипп стоял позади него, и когда пришло время произносить тайные имена фэйри — присоединил свой голос к голосу старика.

Когда они произносили призыв в третий раз, над прудом разносилось гулкое эхо, словно они говорили под сводами пещеры, а не под открытым небом. И ответ не заставил себя ждать: черная в ночи поверхность пруда вдруг подернулась белым, словно вода превратилась в молоко, затем над прудом начал подниматься туман, как пар над кипящим котелком. Туман расползался вширь, окутал де Камброна и Филиппа, и деревья вокруг пруда, он поднимался выше и выше, становился плотнее и плотнее, пока все вокруг не застила абсолютная белизна.

Рассеялся туман быстрее, чем собрался: за пару мгновений сделался прозрачным и исчез, открывая взгляду Филиппа незнакомый пейзаж: огромное озеро лежало среди холмов, поросших густым, непроходимым лесом. Поверхность озера, зеркально гладкая, отражала небо, усыпанное крупными и яркими звездами. Филипп узнавал знакомые по урокам астрономии созвездия, однако никогда прежде не видел он, чтобы они так четко читались и так ярко светили! Но вот зеркало воды подернулось рябью, заволновалось, и из пруда одна за другой появились три лодки, три изящных, с ажурными бортами, будто сплетенных из кружева, сияющих, приплывших из детского сна, из волшебной сказки лодки — белая, золотая и серебряная. Они устремились к берегу, в каждой из них стояли двое… И тут из озера вынырнула четвертая лодка — черная, и в ней — одинокая фигура кого-то, закутанного в черный плащ.

— Вы говорили, будет три лодки и шесть визитеров, — прошипел Филипп.

— Всегда было так, — растерянно пролепетал де Камброн. — Всегда три лодки и шестеро… Кто седьмой? Неужели… неужели Король Слуа?

— Слуа? Я никогда о нем не слышал…

— О них. Это не имя его, а имя его подданных. Слуа — темные фэйри, порождения ночи, сердце Дикой Охоты… Они приносят с собой ночные кошмары, бред, безумие, и питаются страхом смертных…

— Как мило. И их король почему-то пожелал нарушить традицию и поучаствовать в подписании договора… Кстати, они нас могут оттуда слышать?

— Да. Но им все равно…

Филипп не стал больше ни о чем спрашивать. Его вера в знания де Камброна пошатнулась: если тот мог ошибаться и фэйри могли нарушить незыблемую традицию, каковой являлось присутствие на подписании договора только шестерых визитеров из иного мира, то значит — мог ошибаться и в остальном. Возможно, шестерым все равно, что о них шепчутся двое на берегу, а вот седьмому может оказаться не все равно. А ведь он, судя по краткой справке, выданной де Камброном, пострашнее остальных будет!

— Король Слуа прежде не вмешивался в отношения со смертными. Он всегда оставался в стороне, — пробормотал де Камброн. — Он мог придти потому, что мой принц — не человек, а тоже в некотором роде порождение тьмы… Но вряд ли он осмелится вмешаться. Королевы все же могущественнее, чем он. Особенно в тех случаях, когда они не воюют друг с другом, а объединяют усилия.

Три лодки подошли к берегу.

И Филипп смог рассмотреть фэйри.

Да, они были красивы. Прекрасны. Завораживающей, ослепляющей, пугающей, нечеловеческой красотой. Высокие и стройные, они выглядели более тонкокостными, чем люди, и двигались с нечеловеческой скользящей грацией. У всех шестерых были сходные черты. Точеные лица с высокими скулами. Огромные сияющие глаза, чуть оттянутые к вискам. Роскошные длинные волосы, такие густые и шелковистые, каких не бывает у людей. Нежная светящаяся кожа — нежнее, чем у смертного ребенка! И заостренные уши, совсем уж нечеловеческой формы. Но в остальном они были разные, и каждый образ впечатался в память принца, как раскаленное клеймо в лоб преступника.

Первой шагнула из белой лодки Вивиана, Владычица Озера. Она смотрелась совсем еще девочкой, моложе своих спутников, и хотя все они выглядели юными, Вивиана была едва расцветшей, подростком, полуребенком. На плечах у нее был накинут плащ цвета незабудок, а платье — сплошь заткано серебром и золотом, и переливалось, как вода под лучами солнца. У нее были темно-синие волосы и прозрачные, как вода, глаза. На голове — венок из мокрых кувшинок. Она улыбалась мечтательно и отстраненно, словно мыслями была не здесь, а в каком-то ином, более радостном месте. Глядя на нее, Филипп поймал себя на том, что тоже улыбается и даже чуть не забыл, зачем они все вообще сюда прибыли.

Ее спутница, колдунья Моргана, была одета в темно-красные, цвета запекшейся крови одежды, и у нее единственной волосы были прикрыты накидкой. Де Камброн рассказывал Филиппу, что это древний цвет траура, который Моргана вечно будет носить по трем самым важным мужчинам в своей жизни: по сводному брату и вместе с тем ее возлюбленному, королю Артуру, по сыну от Артура, рыцарю Мордреду, и по учителю — колдуну Мерлину, которого она соблазнила и погубила. Пожалуй, она была менее красива, чем остальные, и больше похожа на человека: не так резко очерчены скулы, не столь огромные глаза, и цвет ее глаз был обычный — серый. И все же окажись она среди смертных женщин, ее красота стала бы легендарной. Лицо Морганы было бледным и печальным, уголки рта грустно опущены вниз. Ее скорбь была ощутима, словно воздух вокруг нее наливался горестной тяжестью, и Филипп вдруг вспомнил всех, кого потерял он сам, и словно сейчас в первый раз по-настоящему ощутил всю глубину утраты — в груди что-то болезненно сжалось, к глазам подступили слезы…

Но тут из золотой лодки вышла Титания, Королева Лета. Волосы у нее были красные. Не рыжие, а именно красные. И переливались всеми оттенками заката. Ее плащ был заткан золотыми колосьями, и казалось — они колышутся, как поле под ветерком. Ее зеленое платье было покрыто тончайшей вышивкой: кажется, руки неведомых мастеров изобразили на ткани все известные цветы и растения! На голове у нее был венок из алых маков и золотых колосьев. Вокруг венка порхали бабочки. Глаза у нее были ярко-зеленые, как летний лист, сквозь который просвечивает солнце, зовущие, жадные, страстные глаза. И от нее так восхитительно пахло! Соком травы, ландышами в росе, ночным жасмином, спелыми ягодами. И губы у нее были сочные и алые, как вызревшая клубника, чувственно приоткрытые. И от одного взгляда на нее, на эти губы, на эту нежную, чуть розоватую кожу Филиппа охватила безумная, сокрушительная страсть, и он с трудом удержался от того, чтобы не броситься на Титанию и не повалить ее прямо здесь, на берегу, впиваясь поцелуем в эти зовущие губы, разрывая на ней чудесно вышитое платье, и вгрызаясь в ее длинную, хрупкую, благоуханную шею…

Удержала его сила воли, желание противостоять магии — у каждого из этих фэйри была своя магия, по-разному будоражащая чувства! — страх перед неизбежной карой. А еще — удивление.

Ведь рядом с Титанией шел Летний Рыцарь: тонкий, изящный, прекрасный юноша-фэйри в золотых доспехах с выгравированным на них цветочным узором, с золотыми же кудрями, спадающими из-под откинутого назад шлема. У него тоже был чувственный рот и блудливый взгляд, однако Филипп хотел не Летнего Рыцаря: он хотел Королеву Лета! Видимо, просто потому, что ее магия была сильнее.

Словно угадав его чувства, Титания усмехнулась.

Еще сильнее запахло жасмином и ягодами…

И если бы из серебряной лодки на берег не шагнула Королева Зимы — неизвестно, удержался бы Филипп или нет.

Но одно присутствие Мэб резко охлаждало все страсти и все чувства, кроме двух: восторга и страха. Волосы у нее были белые — абсолютно белые! — искрящиеся, как снег, чуть отливающие синим, голубым и розовым. И кожа была белой, чуть голубоватой. Глаза цвета грозового неба. Синие губы… У нее были синие губы! Вот уж кого Филипп не хотел бы целовать! И даже попробовать на вкус. Белый плащ, расшитый серебряными снежинками, переливался, как снежный покров, как ее волосы, по плащу разбросанные, и платье на ней было белое, с узором, напоминающим иней. На голове у Мэб была корона — не то изо льда отлитая, не то из хрусталя сотворенная, не то и вовсе из алмазов — ослепительно сверкали грани высоких, острых зубцов.

Зимний Рыцарь, следовавший за королевой, был предсказуемо одет в серебряные доспехи с тем же узором инея. Красивый юноша. Угрюмый и бледный, но в чем-то даже интереснее, чем золотистый красавец — Летний Рыцарь. И губы у него не пугающе-синие, как у его королевы, а только бледнее, чем у людей, словно Зимний Рыцарь замерз.

Четвертая лодка, черная лодка, достигла берега. Но стоявший в ней фэйри не пожелал ступить на землю. Король Слуа так и стоял, плотно завернувшись в свой черный кожаный плащ. Он тоже был бледен, едва ли не бледнее Зимнего Рыцаря, и тоже мрачен. Его присутствие нервировало…

Да, фэйри прекрасны, но скорее бы все это кончилось!

Де Камброн заговорил с ними. Отвечала ему только Моргана, как он и предупреждал. По его знаку Филипп опустился на одно колено и склонил голову перед королевами Лета и Зимы. Потом встал и трижды подтвердил свое согласие подписать договор. В руках у Морганы появились — словно из воздуха соткались! — пергамент с текстом и перо: не гусиное, а какой-то неведомой синей птицы. Филипп взял перо и оставил росчерк под длинным, бесконечным рядом подписей. Он успел найти взглядом подписи отца и брата прежде, чем Моргана свернула документ.

Де Камброн, не вставая с колен, достал из холщовой сумки корону Истинного Короля и протянул ее Моргане. В ее руках корона словно ожила: казалось, ветви, цветы и колосья то превращаются в настоящие, то обратно становятся золотыми. Опалы засияли так, словно на них упал отсвет пламени. Моргана подняла корону над головой, что-то произнесла и передала ее Титании. Та повторила то же действие и те же слова, и передала корону Мэб. От Королевы Зимы корона перешла обратно в руки Морганы. И она торжественно возложила ее на голову Филиппа.

Будь Филипп человеком, он бы в этот момент вздохнул с облегчением: все уже позади, почти позади! И, наверное, будь он человеком, в следующий момент он умер бы на месте от ужаса…

Потому что одиноко стоявший в черной лодке Король Слуа вдруг распахнул свой плащ, оказавшийся не плащом, а гигантскими крыльями, кожистыми, перепончатыми, как у летучей мыши, и, перелетев с лодки на берег, схватил Филиппа за плечи, и склонился к его лицу… Глаза у Короля Слуа напоминали кошачьи — желтые, с узким вертикальным зрачком. Губы были еще хуже, чем у Мэб: черные. А зубы, которые он приоткрыл в улыбке, — зубы у него были, как иглы, с загнутыми внутрь кончиками. Полный рот острейших иглообразных зубов. Улыбнувшись, Король Слуа быстрым, змеиным движением склонился и укусил Филиппа за шею. Боль от укуса была ужасающей, за гранью человеческих и даже вампирских представлений о боли. Филипп не сдержал крик. И в тот же миг Король Слуа отпустил его. Нет — отшвырнул так, что вампир, при всей своей силе и ловкости, не удержался на ногах.

Жуткие зубы и черные губы Короля Слуа были вымазаны кровью Филиппа. Фэйри медленно, с наслаждением облизнулся. Язык у него был длинный, узкий и тоже черный.

Моргана спокойным мелодичным голосом произнесла какую-то фразу. Потом настойчиво повторила ее. И де Камброн, выглядевший таким испуганным, словно это его укусил Король Слуа, перевел:

— Лето и Зима, и все правители и подданные мира фэйри признают вас Истинным Королем Франции. Король Слуа тоже признает ваше право на власть и венец, но он попробовал вашей крови и теперь его устам достаточно назвать ваше имя, чтобы вы явились на его зов и приняли суровую кару: в случае, если вы пойдете на поводу у темной половины своей сущности или пожелаете как-то нарушить договор с фэйри.

— Я понял, — пробормотал Филипп заплетающимся языком. — Но в договоре не слишком много пунктов, что я могу нарушить. Там вообще один пункт… Я разрешаю им находиться на землях Франции. И все.

— Они прежде не имели дела с вампирами, мой принц. Думаю, проблема в этом. Я сам не вполне понимаю ход их мыслей. И вряд ли кто-то из смертных или из тех, кто родился смертным, сможет их понять.

Шатаясь, Филипп поднялся. Удивительно, но корона крепко держалась на его голове: не свалилась во время падения. Рана на шее дьявольски болела. Дьявольски… Вот с кого рисовали дьявола! С Короля Слуа! Ему только рогов не хватает. И еще одного лица — на заднице. Впрочем, его задницы Филипп не видел… И не хочет, совершенно не хочет видеть… Что, если фэйри читают мысли и Король Слуа обидится за непочтение? Черт, скорее бы они ушли, скорее бы…

Словно повинуясь его мыслям, фэйри вернулись в свои лодки.

Король Слуа и обе королевы с рыцарями отплыли. Не попрощавшись. Манеры у фэйри оставляли желать лучшего.

Вивиана вошла в свою белую лодку, а Моргана задержалась и что-то сказала де Камброну. Что-то, в ответ на что старик залился благодарными слезами и упал к ее ногам, целуя подол ее траурного платья. А потом Жозеф-Мари де Камброн шагнул к белой лодке… Чуть помедлил, обернулся, посмотрел на Филиппа отстраненно и нежно, словно на ребенка, с которым прощается навсегда.

— Госпожа Моргана сказала, что меня удостаивают высочайшей чести. Как последнего в моем роду, как последнего Хранителя Тайны, за многие века нашей преданной службы… Они забирают меня с собой на Авалон. Я увижу Остров Яблонь. А вам, мой принц, я желаю править долго. Или вечно. И помните их истинные имена. В случае великой беды вы сможете их призвать.

Де Камброн сел на дно лодки. Моргана и Вивиана встали по сторонам от него, как изваяния. Лодка тронулась, и прежде, чем она достигла середины озера, от воды начал подниматься белый туман, скрывший сначала — лодки с правителями фэйри, затем — весь мир вокруг.

Туман развеялся так же быстро, как в первый раз.

Филипп стоял возле маленького пруда, посреди леса святой Женевьевы.

Де Камброн говорил, что с уходом фэйри возникает чувство великой утраты.

У Филиппа с их уходом возникло чувство величайшего облегчения.

Хоть бы больше никогда их не видеть.

Шея болела. Он был голоден и чувствовал себя измученным, словно ему вернули смертное тело.

К тому же близилось утро.

Время будто решило сыграть злую шутку, безжалостно выбросив из и без того короткой летней ночи несколько часов. Когда де Камброн начал произносить слова вызова, едва минула полночь, а теперь небо на востоке уже светлело. Филипп очень, очень давно не видел, как занимается рассвет, и едва сумел подавить приступ паники. Он был один посреди леса, укушенный мерзкой тварью, ему было больно и плохо. Сосущая пустота внутри сводила с ума, будто он не питался несколько дней, но уже не было времени на то, чтобы добраться до деревни и кем-нибудь перекусить, не было времени даже на то, чтобы разыскать приготовленный де Камброном гроб. Да и куда с ним деваться, с этим гробом? Оставаться на день в деревне без охраны было бы слишком рискованно.

Чертовы фэйри! И чертов де Камброн! Уплыл на какой-то остров с яблонями и бросил его на произвол судьбы! Знать бы заранее, что дело может так скверно обернуться, следовало взять с собой Жака. Но ведь нет же, Филипп счел, что в этот раз обойдется без него! И что теперь?

Филипп обреченно застонал и огляделся по сторонам.

Небо стремительно светлело, рассеивался сумрак, трава стала влажной от росы и над озером легкой дымкой начал подниматься туман, самый обычный жиденький туман, предшествующий рассвету. Где-то в кустах зачирикала птичка и ей тот час отозвалась вторая. Природа пробуждалась, радостно приветствуя новый день.

.Филипп ушел подальше от берега пруда, выбирая место посуше, а на самом деле просто оттягивая неизбежное. Земля везде одинакова: это липкая грязь, в ней полно насекомых, червей и прочей мерзости!

Неужели нет иного выхода?! Пережидать день, закопавшись в землю это худшее, что только может произойти! Это даже хуже, чем укус Короля Слуа, который, кстати, так и не затянулся до конца и по-прежнему адски болит. Филипп вспомнил черные губы и острые, как иглы зубы, впивающиеся в его шею и содрогнулся. Нет… Пожалуй, ничего не может быть хуже укуса Короля Слуа.

Прядь волос упала ему на глаза, убирая ее, Филипп наткнулся пальцами на корону и снял ее, видя, как тот час потускнели опалы. Какого черта вообще ему понадобился этот договор с фэйри? У них теперь есть возможность гулять по землям Франции. А ему какая с этого польза? Он что, действительно когда-нибудь решится просить их о помощи? Да ни за что на свете! Или ему так нужно именоваться Истинным Королем? Доказать что-то давно покойному старшему брату?

Перед внутренним взором Филиппа тот час предстало скептичное лицо Луи, произнесшего: «Ты все-таки вызвал фэйри, несчастный глупец, хотя я предупреждал тебя, что этого делать не стоит. Теперь Король Слуа съест тебя на завтрак, как только сочтет, что ты ведешь себя плохо. Так тебе и надо».

У самого берега озера Филипп нашел сумку де Камбона и спрятал корону туда. А потом, прижав ее к груди, улегся на траву и закрыл глаза.

«У Франции должен быть договор с фэйри, — мысленно ответил он брату, — иначе ей никогда не выбраться из хаоса. Ты сам его заключал, хотя не очень-то и хотел. А Король Слуа просто неприятная неожиданность. Кто же знал, что королевам вздумается притащить его с собой?»

Что там сказал де Камброн? Он убьет вас, если вы пойдете на поводу у темной половины своей сущности… Что это может значить в понимании фэйри? Все, что угодно! Абсолютно все! Впрочем, не стоит сейчас думать об этом. Если он не сможет укрыться от солнца, вскоре здесь найдут его обгорелые косточки с закопченной короной в скрюченных пальцах.

О том, что вампир может спрятаться от солнца под землей, Филипп знал только с чужих слов, никогда еще рассвет не застигал его беспомощным вдали от укрытия. Говорили: вампиру нужно только пожелать, чтобы земля приняла его, и она тут же расступится и поглотит его, как зыбкое болото. И так же, как болото, затянется сверху, не оставив и следа того, что здесь что-то происходило.

Ну, так давай же, черт тебя возьми! Того и гляди рассветет!

В ответ на его мысли земля зашевелилась, качнулась мягкой волной, и вдруг, в самом деле, начала расползаться, словно зыбучий песок, принимая вампира в свои объятия, укрывая его от губительного солнца. Словно саван обернулся вокруг него, спеленывая так плотно, что невозможно было даже пальцем шевельнуть. Тяжкий груз лег на грудь. Корни деревьев и трав точно черви поползли по коже…

Не думать о червях! Не думать о грязи и личинках, которые полезут ему в рот и в нос, и запутаются в волосах! Не думать! И потом забыть все это, как страшный сон. И никогда никому не рассказывать… Интересно, когда черви начинают откладывать в покойниках яйца? Не в первый же день? Ох, черт! Черт! Черт!

Когда первые лучи солнца позолотили верхушки деревьев, вампир погрузился в сон, теперь ему важна была только надежность его убежища и ничто другое.

А проснулся он через миг после заката и даже не успел еще толком осознать, где находится, когда земля уже вытолкнула его на поверхность.

Никакие жуки и черви, к счастью, не пожелали на нем обосноваться, зато одежда и волосы отсырели, были облеплены грязью, и привести их в какой-то порядок оказалось совершенно невозможным. Филипп умылся в озере, и отправился в сторону деревни в самом мрачном расположении духа. Рана на шее затянулась и больше не болела, но голод мучил его все сильнее.

У околицы Филипп подстерег какую-то девицу, в столь поздний час, вышедшую к колодцу, заворожил ее и с наслаждением, которого не помнил давно, стал пить ее кровь. До умопомрачения хотелось ее убить, но Филипп сдержался, вспомнив о предупреждении Короля Слуа. Являются ли убийства смертных потаканием своей темной половине? Скрежеща зубами от злости, принц оставил девицу у куста черемухи в полуобморочном состоянии и с блаженной улыбкой на устах, и отправился разыскивать следующую жертву. Сил для полета пока не доставало.

Лишь незадолго до рассвета он, наконец, добрался до дома. Мрачный, злой и по прежнему перепачканный в земле. Лоррен был немало удивлен его видом, множество вопросов вертелось у него на языке, но, встретившись взглядом с принцем, он не решился его расспрашивать. Сам все расскажет. Потом. Когда перестанет злиться.

Всю следующую ночь Филипп посвятил чтению книг о фэйри, оставленных ему де Камброном и нашел все, что касалось Короля Слуа. По всему выходило, что тому плевать на смертных и на совершенные против них злодеяния. Да и королевам фэйри нет до людей никакого дела. К утру Филипп убил человека, просто для того, чтобы посмотреть, что будет. И ничего не произошло.

6.

К тому времени в стране вновь начались перемены, но теперь уже, пожалуй, — к лучшему. Еще в конце октября, буквально несколькими днями позже чудесного спасения Луи-Шарля, перестал существовать Конвент, уступив место новому органу власти, названному Директорией. А к концу 1799 года произошел очередной переворот, и власть перешла в руки трех консулов, самым влиятельным из которых был Наполеон Бонапарт.

Рождалось новое столетие. Начиналась новая эпоха.

Луи-Шарль подрос и больше не пел революционные песни, но из упрямства продолжал оставаться республиканцем. Поэтому, когда в 1804 году Наполеон провозгласил себя императором французов, Луи-Шарль заявил Филиппу, что собирается уехать из Франции куда-нибудь подальше, туда, где нет и никогда не будет диктаторов — например, в Америку. И что он останется там навсегда.

Филипп счел это решение разумным: хотя мальчик вырос и сильно изменился с тех пор, как рисовали его портреты, все же оставалась опасность, что кто-нибудь его узнает. Тем более, что, как и следовало ожидать, слухи о спасенном Людовике XVII периодически бродили в народе, то затухая, то, по какой-то странной причине, вспыхивая снова. Были ли причиной их появления оборотни или же бывшие тюремщики юного короля, а может быть постарались и те и другие, — доподлинно сказать было невозможно. Самое удивительное, что члены королевской семьи тоже в эти слухи вроде как верили, но, в то же время, ни у кого из них не возникало желания отыскать мальчика.

Несколько лет в доме принца вампиров в Луи-Шарля вбивали необходимость сохранять тайну своего происхождения, но тот, привыкнув всегда все делать наоборот, не горел желанием слушаться и перед отъездом на другой континент навестил свою воспитательницу, вдову безвременно почившего сапожника Симона. Он надеялся на радостную встречу, на объятия и слезы, но Мадлен поначалу просто до смерти перепугалась, а потом, поверив в то, что это действительно он, велела ему уходить от греха подальше и больше не появляться. Луи-Шарль, который все эти годы так культивировал образ своих воспитателей, был немало расстроен столь холодным и даже агрессивным приемом и уехал огорченным, намереваясь начать новую жизнь с чистого листа и постараться не вспоминать печальное прошлое.

После воцарения Наполеона во Францию вернулись мир и благоденствие, ну или, по крайней мере — порядок. И однажды в Париж вдруг явились представители Совета вампиров в лице троих суровых господ, чей возраст терялся где-то за рамками приличий. И перед которыми Филипп чувствовал себя мальчишкой, ничтожным и слабым, несмотря на все свои достижения прошедших лет, — выпитые человеческие жизни и постижение новых высот в магии людей, монстров и даже фэйри. Впрочем, обо всем этом членам Совета совсем не нужно было знать, еще не хватало, чтобы они призадумались о потенциальной опасности нового принца Парижа. Пусть считают его безобидным. Прикидываться безобидным Филипп всегда умел очень хорошо.

Поводом для прибытия важных господ послужили якобы полученные ими за последние несколько лет многочисленные жалобы на творящиеся в городе беззакония. Справедливы они были или нет, никого особенно не интересовало, просто Совет решил, наконец, обозначить свою власть и потребовать от принца Парижа подчинения и всяческих изъявлений преданности. Обошлось это дорого. Помимо унизительных оправданий за все неблаговидные деяния нежити, имевшие место быть со времен отбытия Дианы де Пуатье, — то, что в ту пору Филипп еще не был принцем города, никого, понятное дело, не интересовало, — ему пришлось расстаться с одним из сокровищ, подаренных ему де Камброном.

Принц долго думал, что бы такое преподнести в дар Совету, чтобы это выглядело значительным и ценным, но в то же время не особенно полезным лично для него, и с чем он мог бы расстаться без больших сожалений. И остановил свой выбор на «Кровавом алмазе».

Этот камень был некогда привезен испанцами из Америки. Ограненный в виде грубого треугольника, он был вделан в корону некоего местного «бога крови», древнего вампира, которого свирепые доминиканцы успешно убили. «Бог крови» обладал уникальной магией — он умел закачивать силу крови пожираемых жертв в алмаз и использовал его как хранилище силы. Среди вампиров о «кровавом алмазе» ходили легенды, многие хотели бы заполучить этот камень и постичь его магию, но долгое время тот считался безнадежно утерянным.

Никто не знал, что вместе с другими своими драгоценностями алмаз привезла во Францию Анна Австрийская, а Жоффрей де Камброн забрал камень у королевы, убедив ее, что ей не стоит хранить у себя столь опасный предмет. И долгие годы он держал его у себя.

Таким образом, дар, безусловно, был ценным, но в то же время довольно бесполезным. Постичь тайну магии убитого «бога крови» было не так-то просто: вампир ни с кем не поделился ею перед смертью. А найти ключ к столь сложному заклятию дело почти невыполнимое, но — может представлять интерес как раз для Совета вампиров, бросая вызов их знаниям и могуществу. Ну и вообще, где еще следует находиться подобной драгоценности, как не у них?

Совет вампиров дар принял и, вероятно, оценил по достоинству, судя по тому, что его представители милостиво соизволили покинуть Париж.

Вскоре после этого желание вернуться в город вдруг проявил колдовской ковен. И это было очень печально, потому что вынуждало Филиппа расстаться с Вадье, к услугам которого за пятнадцать лет, прошедших со дня их знакомства, он уже успел привыкнуть. Вадье тоже не хотелось уезжать из Парижа, он успел здесь прижиться, обзавелся имуществом и возлюбленной, — юной и хорошенькой дочкой преуспевающего владельца каких-то мануфактур, и был настолько влюблен, что вроде как даже сбирался жениться. В том, чтобы снова становиться изгоем ему было мало радости.

Филипп пообещал выкупить его жизнь у ковена, но Вадье весьма скептично отнесся к этой затее, заявив, что там на него очень и очень злы. На вопрос «за что?» он только поморщился и махнул рукой. Вероятно, причин хватало.

Что можно преподнести ковену в качестве платы за преступника?

У Филиппа была одна идея, — он предполагал, что убиенный некогда де Камброном колдун был связан с ковеном и действовал не без его негласного одобрения, — по крайней мере, что касалось попытки выкрасть драгоценности фэйри, а не жестокого уничтожения семьи хранителя договора. Перед смертью убийца не признался в том, что у него есть сообщники, но ведь ковен не знает об этом… Что, если намекнуть им, что принцу города что-то известно об их проделках?

И Филипп преподнес представителю ковена медальон, связанный с сильфом, тем самым, с помощью которого де Комброн разыскал и потом убил своего врага.

Лицо представителя ковена осталось бесстрастным, но подарок его заинтересовал. Помимо скрытого смысла, который, возможно, остался им не понят, медальон показался ему ценным сам по себе.

— Сокровища фэйри, — проговорил колдун, и было видно, что с губ его так рвется вопрос: «Откуда они у вас?», но он сдержался. Можно было догадаться и так: проклятый кровосос каким-то образом заполучил магические драгоценности королевской семьи. Вот же зараза…

— Это очень ценный дар, — продолжал он, внимательно глядя в глаза вампиру, — Боюсь, мы не сможем предложить вам чего-то равнозначного.

Ага, потому что за любую безделушку удавитесь от жадности.

— Я готов отказаться от ответного дара, вместо него хочу просить вас об услуге, — отозвался Филипп. — Прошу снять все обвинения с бывшего члена ковена Франсуа Вадье. Хочу, чтобы он был избавлен от преследований и мог жить там, где сочтет нужным.

Несколько секунд колдун молчал, задумчиво глядя на принца.

— Это опасный человек, — проговорил он, наконец, — Он убийца и чернокнижник.

— Его помощь в защите Парижа была настолько ценна, что окупает все его былые прегрешения.

— Вот как? — колдун едва заметно усмехнулся, демонстрируя, что понимает, какого рода была эта помощь, — Вы уверены, что окупает? Что вообще вы знаете о Вадье? Может быть, прежде чем просить за него, вам стоит почитать протокол обвинения?

Филипп улыбнулся.

— Скажу вам честно, мне это не особенно интересно.

— Так я и думал. Но смею вас уверить, протокол этот довольно пространен.

— Все мы, порой, совершаем ошибки… — глубокомысленно проговорил вампир, — Разумеется, вы даруете Вадье прощение только с условием, что он больше не станет заниматься ничем противозаконным.

— И вы готовы за него поручиться? Отвечать за него?

— Готов.

— Ну что ж, я передам вашу просьбу старейшинам ковена.

— Мою просьбу и медальон. А истинное имя сильфа, который ему служит, я сообщу вам позже. Когда все вопросы будут улажены. Кстати, этот сильф сможет вам поведать занимательную историю об одном члене ковена, совершавшим преступления не менее ужасные, чем Вадье, и, между тем, обвинения ему предъявлены не были.

— Это большое упущение. Думаю, мы расспросим сильфа.

— Не трудитесь. Вас избавили от необходимости вершить правосудие.

— Вы избавили?

— Нет, не я. Тот, у кого было на это больше прав.

— Что ж… Тем не менее, нам не мешало бы знать подробности.

— Сильф будет вашим, как только вы отдадите мне Вадье.

Но том дело было покончено. Через несколько дней Филипп получил ответ из ковена, удовлетворяющий его просьбу.

Таким образом, все насущные проблемы были улажены и, казалось бы, можно было, наконец, пожить в свое удовольствие, но судьба не подарила принцу вампиров такого счастья, — из дальних странствий вдруг явился его воспитанник.

Луи-Шарль уехал и надолго пропал из поля зрения Филиппа, хотя, на самом деле, за океаном он прожил не так уж долго. Жизнь вдали от родины не принесла ему умиротворения, и уже в 1810 году Луи-Шарль вернулся в Европу вместе с женой и маленьким сыном и поселился в Берлине под именем Карла-Вильгельма Наундорфа.

После окончательного свержения Наполеона и возвращения на престол Франции династии Бурбонов, дело о якобы не умершем сыне казненной королевской четы обрело вдруг новую жизнь. Откуда ни возьмись, как грибы после теплого дождика, в самых разных уголках мира в большом количестве стали появляться самозванцы, называющие себя Людовиками XVII и требующие корону. К счастью, большинство из них рассказывали о себе такие бредни, что вскоре этих Людовиков уже не воспринимали иначе, чем шутами, но Филиппу все равно это не нравилось. На то, что думают люди, ему было плевать, но если бы чудесным спасением королевского отпрыска заинтересовался Совет вампиров, дело могло бы обернуться плохо.

Когда один из птенцов поведал ему, что в доме камеристки Марии-Антуанетты, вернувшейся из эмиграции, хранятся священные реликвии — сердца умерших детей королевы, десятилетнего Луи-Ксавье и годовалой Софии, в голову Филиппу пришел интересный план, исполнение которого могло бы положить конец бесконечной череде претендентов на престол. Ну, или хотя бы внести смятение в их стройные ряды.

Привыкнув уже не доверять другим ответственную работу, Филипп сам явился в дом камеристки, заворожил ее и внушил мысль, что в ее доме хранилось только одно заспиртованное сердце, после чего забрал то, что принадлежало мальчику. Следующим этапом он посетил доктора Пеллетана, известного тем, что именно он проводил вскрытие умершего в Тампле мальчика, и заставил его поверить в то, что он решил сохранить сердце короля для потомков. Проснувшись утром после этого визита, Пеллетан вдруг был поражен мыслью, что должен отдать священную реликвию родственникам умершего, с этой миссией он направился к Людовику XVIII, а позже к герцогине Ангулемской, счастливо избежавшей смерти сестре Луи-Шарля, но все они шарахались от него, как от прокаженного. Сколь бы пламенно бывший тюремный врач не убеждал их, что это сердце действительно принадлежит Людовику XVII, они упорно в это не верили. Но, главное, в это поверил бы Совет, случись ему затеять собственную экспертизу. Сердце принадлежало сыну Людовика XVI, ну или, по крайней мере — сыну Марии-Антуанетты, магическое дознание подтвердило бы это.

Все оказалось напрасно. Совет вампиров лже-Людовиками не заинтересовался. Зато ими заинтересовались ученые почти двести лет спустя…

Судьба королевского сердца вообще оказалась весьма замысловата: хрустальный сосуд с ним словно жег Пеллетану руки, и он после долгих безуспешных попыток все же сумел пристроить его архиепископу Парижскому. Несколькими годами позже, в процессе июльской революции 1830 года, дворец архиепископа был захвачен чернью и разграблен, однако сердце было спасено одним из рабочих, пожелавшим вернуть реликвию сыну скончавшегося к тому времени доктора Пеллетена.

Неблаговидный поступок тайного роялиста был замечен его товарищами, которые пожелали проучить его по-свойски и начистили физиономию. В процессе драки сосуд упал и разбился, и сердце запинали куда-то в грязь. Пеллетан-младший, меж тем, узнал об этом кощунстве и, спустя несколько дней, тайно пробрался в разгромленный дворец, отыскал реликвию, положил в новый хрустальный сосуд и в очередной раз начал пристраивать в хорошие руки.

На протяжении следующих десятилетий сердце сменило нескольких хозяев, пока в 1895 году не попало в руки дона Карлоса, графа Мадридского, где осело надолго. В 1975 году правнучка дона Карлоса передала его графу де Боффремону, президенту фонда «Мемориал Франции» в соборе Сен-Дени.

Закончилась же эта история только в 2004 году, когда генетическая экспертиза подтвердила тот факт что сердце действительно принадлежит ребенку десятилетнего возраста, имеющему отношение к роду Бурбонов, и его торжественно разместили в одной из ниш склепа, подписав, что принадлежит оно Людовику XVII.

К тому времени лично для Филиппа это уже не имело никакой пользы, — предполагалось, что к XXI столетию Людовик XVII должен быть мертв при любом раскладе и претендовать на престол не сможет. Да и престола не было уже давно.

Зато в начале XIX века проблема долго оставалась актуальной.

7.

Решение господина Наундорфа влиться в ряды претендентов на французскую корону, в какой-то мере, стало неожиданностью даже для него самого. Должно быть, его желание открыться миру зрело давно, — не напрасно же он вернулся в Европу, — но оно вдруг вспыхнуло с неодолимой силой однажды, когда Луи-Шарль узнал об очередном претенденте на свое имя, которому почти удалось кому-то доказать свою подлинность и даже обрести сторонников. «Возвращение короля-изгнанника!», «Чудесно спасшийся Людовик XVII скоро взойдет на престол!» орали заголовки газет, в то время как подлинный король прозябал в безвестности и почти в нищете.

Луи-Шарль давно уже не был пламенным республиканцем, суровая правда жизни остудила его пыл. Он успел побывать солдатом, фермером, торговцем и авантюристом, пару раз он попадал за решетку и лишался с трудом нажитых сбережений, в конце концов, на последние средства он выучился на часовщика и открыл лавку, — но и это дело в итоге зачахло. И вот теперь Луи-Шарль подумал: может быть, в жизни его все так не складно, потому что судьба его все же стать королем? Почему бы нет? Ведь он действительно имеет на это законное право!

Успех очередного самозванца так сильно возмутил его, что господин Наундорф взялся разоблачить его, в качестве самого главного аргумента в споре предъявив собственную персону как подлинного короля. Самозванец был уличен во лжи, а вот разоблачить самого Наундорфа оказалось не просто: Луи-Шарль подробно рассказывал о своем детстве во дворце и о жизни в Тампле, несколько путался он только с историей своего спасения, что и не удивительно, — расскажи он правду, его тот час сочли бы буйно помешанным и не стали бы слушать. Только поэтому Луи-Шарль выдумал каких-то авантюристов, которые выкрали его и держали взаперти, собираясь передать эмигрантам за выкуп, об обещании сохранять тайну вампиров он не вспоминал, — Луи-Шарль настолько вошел в раж, доказывая свое королевское происхождение, что готов был бы использовать любые аргументы в свою пользу.

Филипп не особенно следил за историями с самозванцами и не подозревал, что один из них и есть их беспокойный малыш, до той самой поры, когда уже в 1832 году тот не явился по приглашению комиссии, расследующей дела «чудесно спасенных Людовиков», в Париж. К тому времени оба дядюшки Луи-Шарля уже отошли в мир иной и Францией правил Луи-Филипп, — первый король из Орлеанской ветви Бурбонов, восшествие которого на престол некогда доставило принцу города немало приятных минут.

Луи-Шарль прекрасно знал, что вампиры не стареют, и все же ему было странно видеть птенцов Филиппа, впустивших его в дом, и даже Жака совершенно не изменившимися. Ему даже на миг показалось, что он вдруг вернулся в детство… Только вот сам он уже совсем не походил на хрупкого белокурого мальчика. Да что там: его собственный сын уже был гораздо старше, чем он сам той ужасной осенью 1795 года, когда его умирающего принесли в дом вампиров.

Впрочем, и здесь кое-что изменилось, не было уже в живых Жерома и кухарки Мари, а горничная Шарлотта стала совсем старушкой. Она плакала, когда увидела своего бывшего воспитанника, и он сам не смог удержаться от слез: с возрастом Луи-Шарль стал сентиментальнее.

А вот Жак не был ему рад.

— Напрасно вы вернулись, — сказал он, — Вам не следовало приезжать в Европу и уж тем более в Париж. Монсеньор будет недоволен.

Луи-Шарль хотел бы ответить, что ему плевать на одобрение его действий монсеньором, но он промолчал, потому что на самом деле очень рассчитывал на поддержку принца города. Собственная семья считала его притязания на трон безумием, жена и дети не верили ему. И никто не верил. Все эти судейские чиновники смотрели на господина Наундорфа с подозрением и неприязнью, и злились оттого, что не могут разоблачить его так легко, как других самозванцев. Только Филиппу не нужно было доказывать свою подлинность.

Луи-Шарль дожидался вампира в гостиной и, когда солнце скрылось за горизонтом, сердце его вдруг болезненно сжалось от страха. Он знал о ментальной связи Жака со своим хозяином и догадывался, что Филипп уже знает о его появлении и не удивится, увидев его. Луи-Шарль не сомневался и в том, что вампира не обрадует его визит — раз уж Жак так сказал. Но он не знал, насколько он его не обрадует…

Филипп влетел в гостиную злой, как черт, глаза его горели красным, лицо искажала ярость. Луи-Шарль не успел опомниться, как вампир оказался рядом и пнул его кресло так, что оно со скрежетом поехало по паркету и с силой врезалось в стену. Луи-Шарль стукнулся затылком о спинку и прикусил язык так больно, что искры вспыхнули перед глазами. Он вскинул руки в безотчетной попытке защититься, испугавшись, что вампир сейчас его убьет, но тот только резко опустил его руки вниз, заставляя смотреть на себя.

— Что вы здесь делаете? — прошипел Филипп, и Луи-Шарль увидел блеснувшие у него во рту клыки, — Только не говорите мне, что газетные статейки об очередном претенденте на престол имеют к вам какое-то отношение!

Луи-Шарль смотрел на него с ужасом, не в силах вымолвить ни слова. Глаза вампира притягивали взгляд как пистолетные дула и, глядя в них, возникало то же чувство безнадежности. Он совсем не боялся его, когда был маленьким, словно тот и вправду был его добрым дядюшкой. А ведь, наверное, напрасно…

— Вот дьявол! Так это вы Наундорф! — не дождавшись от него ответа, с изумлением воскликнул Филипп, резко отстраняясь. Несколько мгновений он смотрел на бывшего подопечного, словно на какое-то невиданное чудо, потом спросил уже почти беззлобно:

— Скажите на милость, с чего вдруг вам, республиканцу, приспичило стать королем?!

— Я не собираюсь претендовать на престол! — пробормотал Луи-Шарль, с трудом переводя дух, — Мне лишь хотелось, чтобы семья признала меня!

Филипп презрительно скривился.

— Вы стали питать нежные чувства к тиранам и угнетателям народа?

— Вы говорите со мной, будто я все еще тот глупый мальчишка, каким был тридцать лет назад! — с чувством отвечал Луи-Шарль, — Для вас время, видимо, течет иначе. А у меня со дня нашего расставания прошла почти целая жизнь. Уж, по крайней мере, большая ее половина… Мне скоро пятьдесят. И кто я такой? Никто! Неудавшийся король, неудавшийся солдат, неудавшийся часовщик… Кидался из стороны в сторону, искал свое место в жизни, но так и не нашел, и везде чувствовал себя изгоем!

— Вы должны были забыть о своем происхождении и начать жизнь с чистого листа. У вас были для этого все возможности.

— Я должен был, но я не смог!

— Это чрезвычайно меня огорчает. Но, помнится, вы обещали хранить тайну своего происхождения вне зависимости от того, сколь удачно сможете пристроиться в вашей новой жизни!

— Я обещал… — согласился Луи-Шарль, — Но не понимаю, какая вам в этом надобность?

— Из-за вас, глупец вы эдакий, я нарушил закон, запрещающий вампирам вмешиваться в дела людей! Если ваши притязания на трон будут подтверждены, вы дадите крысам оружие против меня! Ведь они все знают, они смогут поведать Совету вампиров, какую роль я сыграл в вашем спасении!

Луи-Шарль призадумался.

— Крысы нарушили закон первыми, это их не смутит?

— Нисколько. Они не отчитываются перед Советом вампиров. И потом, тех, кто ответственен за ваше похищение, давно нет в живых!

— Как все запутанно, — вздохнул Наундорф, и снова решился поднять взгляд на вампира. Его глаза уже вернулись к привычному человеческому цвету, но тепла и участия в них не прибавилось. Филипп изменился. Пусть и не внешне, — но он изменился по отношению к Луи-Шарлю. Оттого ли, что много времени прошло, от того ли, что тот перестал быть ребенком… Луи-Шарль понял: Филипп больше не станет его защищать.

— Я понимаю… — проговорил он, — Вы когда-то спасли мне жизнь, а я поступаю бесчестно.

Глядя на его унылое, изборожденное морщинами лицо, Филипп чувствовал тоску. Для вампира время действительно течет иначе, чем для людей, но и у них бывает возможность почувствовать его власть. Время безжалостно уничтожило отчаянного мальчишку, который так раздражал его и одновременно так радовал своей отвагой, упрямством и живучестью. Луи-Шарль должен был прожить пусть не самую счастливую, но яркую жизнь, он не имел права становиться ничтожеством.

— Мне очень хочется вас убить, — проговорил Филипп, — Лишь сожаление о потраченных на вас усилиях меня останавливает. Уезжайте из Парижа к чертовой матери. Обратно в Америку.

Наундорф скорбно покачал головой.

— У меня не хватит ни сил, ни средств, чтобы все начать сначала.

— Так все дело в этом? Вам нужны деньги?

— Нет не в этом! — зло ответил Луи-Шарль, — Я сказал вам правду, мне хотелось воссоединиться с семьей!

— Почему же вы обратились к газетчикам, затеяли какой-то цирк, как все прочие самозванцы? Почему вы не отправились сразу к сестре? Полагаете, она не узнала бы вас?

Луи-Шарль молчал, и Филипп видел, как нервно напряглись его сцепленные в замок пальцы.

— Я был у Марии-Терезы, — проговорил он, наконец, — Вернее, как… В дом меня не пустили бы, я подошел к ней на прогулке. Сестра узнала меня, я видел это по ее глазам…

— И что же?

— Она велела мне идти прочь и была готова приказать слугам прогнать меня, если бы я не подчинился. Она меня ненавидит, — добавил он пресным голосом.

Филипп вскинул брови. Однако этот человек не перестает его удивлять.

— И у нее есть на это причины?

— Она полагает, что есть.

— В последний раз она видела вас восьмилетним ребенком.

— В том-то и дело! — горестно воскликнул Луи-Шарль и с силой ударил кулаком по подлокотнику кресла, — Мне было всего восемь! И я был испуган! Я не знал, как себя вести! Все говорили мне, какие чудовища мои родители, все ненавидели их, особенно… мою мать. Они говорили о ней столько гадкого. Они задавали мне разные вопросы. И хотели нужных ответов. А я хотел им понравиться…

— Вы давали показания против матери?

— Они не имели никакого значения! Они ничего не меняли! Ее все равно казнили бы!

— Что же вы наговорили, что это до сих пор не дает вам покоя?

— Какие-то глупости… Будто она развращала меня, брала с собой в постель и ласкала так, как не подобает матери. Не знаю, почему им так уж хотелось обвинить ее еще и в этом. Марию-Терезу расспрашивали тоже, но она все отрицала, она плакала и говорила, что я всего лишь испуганный ребенок и сам не понимаю, что говорю. Так и было, монсеньор… Ведь так и было! А теперь она меня ненавидит!

— Занятные фантазии были у граждан республиканцев, — задумчиво проговорил Филипп, — Как интересно. Таких подробностей я не знал. Впрочем, я никогда не интересовался тем судебным процессом, полагаю, там было много вздорных обвинений, каждое из которых встречалось с восторгом.

Он посмотрел на понурого Луи-Шарля и добавил:

— Не думаю, что Мария-Тереза такая дура, чтобы обвинять вас в чужих грехах.

Луи-Шарль вскинул на него взгляд.

— Но она же…

— Да бросьте вы. Нет у нее к вам ненависти. Она не станет официально признавать вас, потому что это будет означать государственный переворот. Кому нужны на троне Франции вы и ваши дети?

— Я отрекся бы от престола!

— За весь свой род до седьмого колена? Вы законный государь, к тому же несчастный изгнанник, общество будет на вашей стороне, тем более, что трон Франции перешел к побочной ветви. Забудьте о Бурбонах, вы им не нужны. Ваша семья — это жена и дети. Возвращайтесь к ним.

— Это несправедливо.

— Что делать… В жизни много несправедливости. Самую большую, заметьте, я пытался исправить, вернув вам жизнь.

— А я не сумел ею правильно распорядиться.

— Как бы там ни было, вы ее прожили. И у вас есть еще в запасе лет десять или даже двадцать, чтобы перестать метаться и начать получать удовольствие от того, что вы находитесь среди живых, а не гниете в могиле. Уезжайте из Парижа немедленно или мне все же придется убить вас.

Луи-Шарль смиренно согласился уехать и, возможно, в тот момент он действительно собирался так поступить, но все же по какой-то причине он передумал и остался. И, когда пришло время, отправился на заседание суда доказывать свое происхождение. Возможно, та легкость, с которой Филипп отнесся к его признанию в предательстве матери позволила Луи-Шарлю наконец, простить себя… Возможно, его же слова заставили Луи-Шарля начать ненавидеть свою сестру за то, что ради каких-то нелепых политических интересов она отвергает свое родство с ним…

Мария-Тереза отказалась явиться в суд и свидетельствовать в его пользу. Луи-Шарль проиграл дело и был выслан из Франции без права когда-либо вернуться на родину. Он перебрался в Лондон, где упрямо именовал себя Людовиком XVII и уверял газетчиков, что вскоре взойдет на престол. Когда же, со временем, интерес к его особе начал ослабевать, господин Наундорф организовал химическую лабораторию и, припомнив знания, полученные когда-то от Эмиля Патрю, взялся делать бомбу, которой решил взорвать своих родственников. Он так и назвал ее «бурбонной бомбой».

Все это не просто выходило за рамки приличий, а было чистейшем безумием. Не дожидаясь осуществления грандиозного плана с бомбой, Филипп велел Жаку ехать в Лондон и решить эту проблему раз и навсегда. Лишь одно печалило его — что он не сделал этого раньше.

С тех пор Филипп пообещал себе не спасать людей от смерти без большой на то необходимости. Не стоило оно того, чтобы нарушать Закон. И дело было не только и не столько в Законе, придуманном Советом вампиров, но скорее в более глобальном и сложном Законе мироздания, обращаться с которым следует очень осторожно. Вмешательство в промысел судьбы не сулит ничего хорошего, каждый, кто имеет дело с магией, знает об этом. Рано или поздно за такие вещи приходится расплачиваться всегда.

 

Глава 1

1.

С тех пор, как он подписал договор с фэйри, прошло больше двух столетий, и Филипп предполагал, что на месте леса святой Женевьевы и того мелкого прудика сейчас может быть что угодно. Участок магистрали, например. Или какой-нибудь милый маленький городок, где не совершается преступлений более серьезных, чем вождение в нетрезвом виде, где нет фоморов, да и вампиров нет.

Но лес был на месте, такой же жиденький и непривлекательный, но совершенно не замусоренный, в отличие от большинства таких лесочков. И пруд был на месте. И все выглядело так, словно время над этим местом не властно. Словно за пределами этого лесочка не шумел относительно благополучный двадцать первый век, а трагически завершался блистательный восемнадцатый… Наверное, магия фэйри берегла это место.

Филипп, в отличие от подавляющего большинства вампиров, не испытывал совершенно никакой ностальгии по прекрасным былым временам. Ему нравилась современная жизнь. И, когда в небе над лесом святой Женевьевы замерцал огонек пролетающего самолета, Филипп почувствовал радость — будто ему подали добрый знак, свидетельство того, что он не вернулся в прошлое, и что теперь его встреча с фэйри пройдет иначе, лучше. Конечно, сущая глупость — верить в какие-то знаки, и он не верит… Но этот лес хранит магия, он полон магии, так что возможно — здесь законы логики отменяются.

Филипп опустился на колени ровно на кромку воды. Вода была холодная. А главное — мокрая… После такого испытания замшевые брюки от Кавалли только выбросить. А новые не сидят так хорошо по фигуре, как разношенные, и не имеют такого небрежно-роскошного вида. Но ничего не поделаешь: планируя поход по сельской местности, Филипп оделся так, чтобы самому запачкаться по минимуму. Плотнее замшевых брюк у него в гардеробе ничего не нашлось.

Сосредоточившись, он принялся нараспев произносить заклинание вызова фэйри. Произнес его трижды, неотрывно глядя на воду. Как только последний звук сорвался с его губ, кажется — в то же мгновенье от воды начал подниматься белый туман, постепенно становясь все плотнее… Когда он рассеялся — лесочка и пруда как небывало, вокруг стеной стоял густой лес, а перед Филиппом расстилалась гладь огромного озера. С неба смотрели теперь незнакомые звезды, и вряд ли среди них можно было найти дружественно подмигивающий огонек пролетающего самолета.

Филипп ждал, когда появятся лодки, морально готовясь к новой встрече с Королем Слуа и невольно перебирая в голове преступления последних лет, на предмет не могли бы те вдруг заинтересовать эту хищную гадину с акульими зубами.

Поверхность озера оставалась спокойной, пока Филипп не усомнился — а все ли он сделал правильно, вдруг как-то не так произнес слова вызова и его перенесли в иной мир, но фэйри при этом не появятся? И что ему тогда делать, как возвращаться?! Как вдруг из воды метрах в трех от берега взмыла вверх, сверкая под звездным светом… В первый момент ему показалось — огромная рыба, и он отшатнулся от окативших его брызг. Но это была не рыба. Это была миниатюрная девушка-подросток в облепившем тело платье, сплошь затканном золотом и серебром, и сверкающем, как рыбья чешуя. Плеснули в воздухе длинные мокрые волосы, сверкнули веселые зеленые глаза, и леди Вивиана в венке из кувшинок бухнулась в воду прямо перед Филппом, еще раз обрызгав его с головы до ног. Она рассмеялась звонко, словно хрустальный колокольчик прозвенел, и столько чистой радости было в ее смехе, в открытой улыбке, в сиянии ее глаз, что Филипп не удержался от ответной улыбки. «Это гламор, проклятый гламор!» — думал принц, но на сердце потеплело и вообще стало веселее и легче.

— Здравствуй, Истинный Король! — сказала Вивиана на хорошем, хоть и несколько устаревшем французском.

А он мучился, заучивая на языке фэйри фразу: «Позвольте мне понимать вашу речь, леди и рыцари, ибо невежество мое безгранично» — она была записана в тетрадях, оставленных де Камброном, и там же прилагалось пояснение, что мало кто из смертных может выучить язык фэйри, но они могут сделать так, чтобы ты их понимал.

— Леди Вивиана, — Филипп поклонился, что в положении на коленях было не слишком удобно.

— Ты можешь подняться.

— Благодарю, — Филипп поднялся на ноги. — А остальные?..

— Больше никто не придет. Только я.

С одной стороны это было хорошо: Вивиана была симпатичнее даже, чем полукровка Моргана. Но может ли эта девочка помочь? Впрочем, девочке-то несколько тысячелетий…

— Я знаю, о чем ты думаешь, Король. Ты сомневаешься, могу ли я помочь тебе и людям, — Вивиана сделалась серьезной, но все равно в лице ее было что-то от смешливой девочки. — Я могу. Я могущественна, Король.

— Я не сомневался, — пробормотал Филипп, подумав, что слово «Король» Вивиана произносит так, словно на золоте чеканит, и сам себя начинаешь уважать за то, что ты — Король, именно ты и есть — Король.

— Сомневался. Это ничего, ты же не знал. Мало кто из смертных помнит… У фэйри не два двора, как думают многие. Не только Зима и Лето правят нашим миром. Мэб и Титания — верховные королевы. Но есть еще король Таранис, предводитель фэйри-воинов. Есть слуа и их король — вряд ли ты забыл его… Есть Темный Двор — а многие считают, что Темный или Неблагой двор — это и есть Зимний. А все не так просто, совсем не так… Но я не буду сейчас рассказывать тебе о нашем мироустройстве. Ты не для этого меня вызвал. Просто знай, Король: я — королева своего двора. Мои фэйри — те, кто охраняет границу между миром смертных и Авалоном. Все пути в мир фэйри — под нашей защитой. Я не равна по положению Мэб и Титании, но и задачи мои проще и яснее. Однако живу я так же давно и могу не меньше. К тому же встречаться со смертными мне приходилось чаще, чем им. Я воспитала волшебника Мерлина, величайшего из смертных волшебников, когда его бросили на погибель младенцем. И я стала его возлюбленной. И я приняла его на Авалоне, когда пробил его час. Моргана — посыльная владык. Как сказали бы смертные, их дипломатический представитель, — Вивиана хихикнула. — Но я знаю смертных много дольше, чем она. И поскольку во мне нет смертной крови, я не боюсь смертности в себе, как боится она. Я люблю людей. Верховные королевы и все наши прочие владыки сейчас обсуждают, что делать с фоморами, и решают, делать ли что-нибудь… Знай, Король, что этот мир — не единственный, где живут люди. Есть другие миры. Но там люди не отвернулись от фэйри и не забыли магию ради… науки, — Вивиана выплюнула это слово, словно ругательство. — И есть среди фэйри те, кто считает: незачем проливать кровь фэйри ради неблагодарных. Фоморы — страшные враги. Надо просто приказать малым фэйри, оставшимся в этом мире, уйти в свои ситхены или на Авалон. А этот мир закрыть, как ящик, полный змей, замуровать так, чтобы фоморы, ворвавшись сюда, не нашли выхода… Ведь тот, кто открыл врата, — один из сидхэ. Один из тех, кто не может простить людей, кто хочет, чтобы мир этот был уничтожен в наказание за то, что он отверг магию фэйри. И пусть он — отступник, пусть он один из проклятых, нарушивших наши законы… Знай, Король, некоторые думают так же, как он. Некоторые — сомневаются, стоит ли снова сражаться с фоморами и погибать. Ведь умирать — даже для нас это больно, хотя наша смерть — это лишь долгий сон, за которым следует возрождение. Но есть те, кто не сомневается: надо сразиться. Это дело чести: уничтожить, загнать обратно наших исконных врагов. Показать им и всем, что сидхэ по-прежнему сильнейшие. Мы должны защитить этот мир. Ведь тут все — живое. Не только люди, но и звери, и рыбы, и птицы, и бабочки, и трава, и деревья… Даже камни. Мы должны защитить! Нельзя позволить фоморам уничтожать живое. Пусть даже мир этот осквернен и поруган людьми: люди — как неразумные дети, только сейчас они начали взрослеть и понимать ценность жизни. Надо помочь, поддержать, и быть может, когда-то они смогут вернуть миру… Пусть не его первозданность, но хоть что-то.

Вивиана говорила, а Филипп чувствовал себя все спокойнее и счастливее, будто гора упала с плеч. Хорошо, что он обратился к фэйри! Они разберутся. Они все решат с фоморами. Пришлют этих своих воинов, защитят, сберегут и все такое прочее. А ему останется только подчистить за ними. Но с этим он справится…

И тут Вивиана, на миг замолчав, с горьким вздохом заявила:

— Увы, Король, мы не можем послать войско, пока наши владыки не пришли к общему решению. А они не уверены еще и в том, стоит ли спорить с судьбой… Титания и Мэб — обе они видели в своих магических зеркалах, что на этот раз остановить фоморов сможет только Истинный Король, рожденный смертной от смертного, испивший кровавую чашу бессмертия, принявший корону из рук королев фэйри в час погибели своего народа… Ты, Король.

Филипп едва не заскрипел зубами от злости. Что же это за проклятие такое? Одной приходят видения, другие ссылаются на магические зеркала, — лишь бы только свалить на него неприятную и опасную работу. Они не смогут остановить фоморов, а он — сможет? Своими боевыми навыками он один превосходит армию сидхэ. Какой же бред… Впрочем, она ясно сказала: никто не хочет умирать за чужие интересы. Что ж, это логично.

— Так случалось уже раньше, — продолжала Вивиана. — Иногда что-то свыше решает за нас. Судьба. Веление рока. Иногда фэйри могут лишь присоединиться к смертным, создав священный воинский союз, но смертные должны сами сражаться за себя, под знаменами своих королей. Это нужно для равновесия мира. Это просто… нужно и неизбежно.

— То есть, я должен взять фоморов на себя, а если не получится — поплачете о судьбе этого мира, но ничего более не предпримете? — осмелев от злости спросил Филипп.

— Да. Это — твоя судьба. Как судьбой Артура было — вести своих рыцарей в бой против Мордреда, пробудившего тени древних богов и мечтавшего вернуть им власть. Я только дала Королю Артуру меч Экскалибур. Лишь это приказали мне сделать верховные владыки. А те воины сидхэ, которые дрались на стороне Артура, были добровольцами. Они сами приняли решение вступить со смертными в священный союз.

— Так. Значит, какие-то сидхэ все-таки Артуру помогли? А мне они не хотят помочь? Добровольцы?

— Артур вел войско против войска. Ему нужна была сила. Любая сила. Не только фэйри сражались на его стороне. Он послал рыцарей за христианской святыней — Граалем. Ты знаешь, что дает Грааль?

— Кажется, бессмертие, — нетерпеливо ответил Филипп: вот уж чего ему меньше всего хотелось сейчас, так это — болтать до утра о временах короля Артура!

— Нет, Король. Грааль дает смертному власть призвать войско ангелов. Именно поэтому лишь чистейший из рыцарей может прикоснуться к нему, а тот, кто пьет из него, должен действовать из самых благородных побуждений: не ради власти своей и своего торжества, но, обрекая себя на погибель. Ради спасения других призывает он ангелов!

— На стороне Артура дрались ангелы? — против собственного желания заинтересовался Филипп.

— Да, Король. Младшие из небесных воинов спустились, чтобы сражаться. Тот, кто пьет из Грааля, должен знать: он неизбежно погибнет. Или ангелы покарают его за то, что призвал он их, не имея намерений благородных, или — он погибнет, чтобы кровью своей оплатить глоток крови святой, отпитой из Грааля. Смертные забыли об этом, и в последнюю войну искали Грааль, надеясь получить бессмертие и власть, забыв об истинном его предназначении…

— И что же, нашли?

— Нет. Среди них не было чистого, кто мог бы хотя бы увидеть Грааль. Телесная девственность ничего не значит в таких делах. Важна чистота души. Среди них не было даже истинно чистого духом… А бессмертие Артуру подарили мы, когда увезли его, смертельно раненного, на Авалон, где он и жив по сей день, и ждет того дня, когда мир вступит в последнюю войну: тогда Король вернется, чтобы призвать для последней битвы всех, у кого в груди бьется сердце рыцаря.

— Так может, он вернется уже сейчас?

— Час еще не пробил.

— Откуда вы знаете?

— Владыки видят такое. Час не пробил.

— Ангелы уж точно не будут сражаться на моей стороне, — проговорил Филипп.

Какого черта вообще Вивиана заговорила об ангелах? Пытается морочить ему голову? Но почему? Добровольцев нет и ей стыдно в этом признаться? Или они есть, но ей не хочется предоставлять их в его распоряжение?

Ночь не бесконечна. Нужно вынудить ее дать ответ.

Как же это делается?.. Нужно задать вопрос трижды. Повторить слово в слово в точности.

— Придут ли мне на помощь добровольцы-фэйри? — спросил Филипп, стараясь запомнить построение фразы, и добавил на всякий случай, — Нам одним с фоморами не справиться. Их много, и они слишком сильны в сравнении даже с вампирами, не говоря уж об оборотнях и людях. Несколько моих солдат уже погибло при встрече с ними. Десятки оборотней и сотни людей мертвы. И продолжают умирать прямо сейчас.

На Вивиану его исполненные трагизма слова, казалось, не произвели впечатления.

— Тебе надо не с фоморами справиться, Король. Тебе надо не позволить отступнику открыть врата. Остановить его. Он — один. Больше нет безумцев, желающих выпустить наших исконных врагов… После такого он никогда не будет прощен, никогда! И смерть его будет окончательной.

— Это замечательно. Но фоморы…

— Они ослабеют, как только ты закроешь малые врата. Справиться с ними будет проще, когда они будут лишены возможности питаться от силы старейших. Только младшие пока прорвались в мир… Твое дело, Король, остановить отступника и закрыть врата. И все.

— Мне почему-то кажется, что и это не будет просто.

— Великие победы не бывают простыми. Ты справишься. И даже если потом фоморы убьют тебя, это уже не будет иметь значения. Главное: твой мир будет спасен!

От столь неприкрытого цинизма Филипп на мгновение потерял дар речи. Но Вивиана по-прежнему смотрела на него благожелательно и со светлой улыбкой, и Филипп не мог на нее злиться. Хотел, но не мог.

— Как же мир будет спасен, если фоморы останутся в нашем мире и продолжат убивать все живое? Их следует уничтожить, всех до одного. Придут ли мне на помощь добровольцы-фэйри?

— Фоморы сильны, но они уязвимы. Холодное железо ранит их так же, как сидхэ.

Филипп зловеще улыбнулся.

— Придут ли мне на помощь добровольцы-фэйри? — упрямо спросил он в третий раз.

Вивиана помрачнела, словно солнце зашло за тучу.

— Все, что я могу дать тебе — один воин-сидхэ, который будет сражаться плечом к плечу с тобой, помогать тебе мудрым советом.

Филипп не стал говорить, что он думает о мудрых советах. В конце концов, один воин-сидхэ — лучше, чем ничего. Тем более, раз уж она так не хотела о нем говорить.

— Он сражался на стороне Артура в войне против Мордреда, во времена последнего священного союза людей и фэйри. Он хочет возобновить союз, он призывал встать на защиту людей. И он не хочет ждать решения верховных владык. Он молод и нетерпелив, — Вивиана улыбнулась умиленно, так, словно говорила о пятнадцатилетнем подростке, а не о сидхэ, который прожил как минимум два тысячелетия. — Но он — хороший воин, один из самых доблестных. А главное — в нем нет надменности, которая свойственна многим воинам сидхэ. Он любит людей. Он когда-то связал судьбу со смертными… И считает их — равными нам.

— Он знает, что я… не совсем человек? — осторожно спросил Филипп.

— Все это знают, Король. Но он не считает подобных тебе — чудовищами, сродни фоморам. Он считает, что все, пришедшие в мир, как люди, остаются людьми, и даже если какая-то магия изменяет их тело, душа остается неизменной. Он видел таких, как ты. И оборотней. И колдунов, конечно же. Он не питает брезгливости или страха. Он готов присоединиться к тебе. Возможно, потом придут и другие добровольцы. Добровольцы могут восстать против судьбы и рока, могут решить, что уничтожение фоморов — все же вызов их доблести, а не человеческой. Но Тиалон готов сражаться рядом с тобой уже сейчас. Он готов назвать тебя братом, о Король!

Филипп не знал, что ответить на последнее заявление Вивианы, и просто кивнул, судорожно думая: а не сумасшедший ли этот эльф? Не будет ли его так называемая помощь только помехой? По описанию Вивианы, этот Тиалон получался каким-то придурком… Хотя — сидхэ странные. Для них это может быть нормой. И если Тиалон славится, как хороший воин, то пусть он хоть десять раз придурок, главное — как он дерется.

— Для меня будет честью сражаться рядом с доблестным воином-сидхэ, — кротко сказал Филипп.

— Тиалон — мой племянник. Если он погибнет, призови меня, о Король. Тогда я буду вправе поднять мой народ ради мести.

У Филиппа тут же мелькнула идея: прикончить Тиалона, свалить все на фоморов, призвать Вивиану и пусть себе мстит… Но он тут же задавил ее, как несвоевременную. Вдруг Вивиана читает мысли? Кто знает этих сидхэ…

— Я надеюсь, что Тиалон вернется на Авалон невредимым, — улыбнулся Филипп.

Вивиана кивнула и — не прощаясь, в лучших традициях сидхэ — прямо с места взмыла вверх и плюхнулась в воду. Разумеется, обрызгав Филиппа.

В том месте, где она нырнула, вода забурлила и на поверхность всплыла красивая резная лодка. В лодке стоял стройный сидхэ в каком-то сверкающем доспехе, с полным набором холодного оружия, а главное — в шлеме с высоким острым гребнем.

«И как я его, такого, привезу в Париж?» — горестно подумал Филипп.

Лодка подплыла к берегу со скоростью хорошей моторки, и сидхэ выпрыгнул на землю.

— Приветствую тебя, Истинный Король! Мое имя — Тиалон. Для меня честь сражаться рядом с тобой. Раздели со мной кубок своей доблести! — звонко проговорил сидхэ на французском, прижав руку к сердцу.

А потом он отсалютовал Филиппу мечом.

Он был высоким, очень изящным, очень красивым. На вид — совсем мальчишка, больше девятнадцати ему и не дашь. Тонкое лицо с высокими скулами, такая же приятная улыбка, как у Вивианы, и такие же глаза — огромные глаза, прозрачные и сияющие, словно вода в солнечный день. Когда он снял шлем, Филипп увидел, что волосы у него белокурые, того платинового оттенка, в который люди часто красятся, но никогда с ним не рождаются. Волосы сидхэ спадали до середины спины, часть — убранная со лба — была заплетена в какие-то причудливые косички, перевитые между собой и закрепленные вычурным украшением.

— Приветствую тебя, о Тиалон. Высокая честь для меня сражаться рядом с тобой. Но, боюсь, твое одеяние непривычно взгляду смертных нынешнего века. Оно будет привлекать ненужное внимание. Это необходимо — скрываться и выглядеть так, словно мы — обычные смертные, — проговорил Филипп, решив, что брать быка за рога надо прямо здесь и сейчас.

Иначе все равно ничего не получится. Тиалон или поймет и согласится, или… Но в любом случае, в таком виде в Париже он привлечет уж слишком много внимания.

— Мне это известно, — весело ответил сидхэ. — Я смотрел на мир смертных сквозь волшебное зеркало моей тетушки Вивиан. Я тосковал по миру смертных и тревожился за него. И я видел, как он меняется, хотя до конца не могу постигнуть все изменения. Я хотел предстать перед тобой в доспехах, как положено воину перед королем. Но я оставлю их здесь. С собой возьму лишь кольчугу, верный меч, лук, колчан, четыре кинжала и короткое копье.

— Да, это более разумно, — кивнул Филипп, думая о том, куда бы пристроить в машине весь этот арсенал. Копье ляжет в кузове рядом с гробом. А лук куда девать? Сверху положить? Хорошо, хотя бы, что нет нужды беспокоиться о полицейских патрулях, от ненужного внимания смертных машину защищает магия.

Но тут сидхэ рассмеялся.

— Я пошутил. Какое уж копье и лук в вашем мире. Возьму лишь меч и кольчугу: ее под рубашкой не видно.

Филипп про себя облегченно вздохнул. Если у этого сидхэ есть хоть какое-то чувство юмора — общаться с ним будет проще…

— Можешь взять еще кинжалы. Лишними не будут.

И спрятать их в машине не сложно.

Тут еще одна мысль встревожила Филиппа.

— Тиалон… А как мы доберемся до Парижа? Я знаю, вы железо не любите…

— Вряд ли твоя самоходная карета сделана из чистого железа. Его и не выплавляют уже. Лишь чистое железо, соприкоснувшееся с кровью, как это бывает при проникающих ранениях, для нас — яд. А какое-то количество смешанного металла я могу выдержать. Большое количество. Я же чистокровный сидхэ, а не малый фэйри, чтобы умирать, оказавшись в городе. Я выдержу.

Пока Тиалон говорил, он бодро раздевался: сбросил в воду все свое оружие, панцирь и наручи, покрытые изысканным узором, длинную верхнюю кольчугу, и, в конце концов, остался в рубашке и штанах из какой-то мягкой и шелковистой серой ткани. После он принялся расплетать свои косички, и зрелище это было настолько привлекательным, что Филипп невольно поддался фантазиям фривольного толка. Если у Лоррена так сносит крышу от секса с полукровкой, то какого было бы трахнуть чистокровного сидхэ? Это, должно быть, и вовсе что-то запредельное… Впрочем, даже без дополнительных бонусов, переспать с таким красавчиком было бы недурно.

Сидхэ встряхнул своими длинными волосами и они легли на плечи, скрыв острые уши. Потом он протянул руку над водой, и меч взлетел, ткнувшись ему в ладонь рукоятью. Тиалон надел на себя пояс с ножнами и еще какие-то ремешки, вернул на место четыре — и правда четыре! — кинжала разных размеров.

— Все, я готов. Учти, о Король, волосы стричь не буду. Благородный сидхэ должен носить длинные волосы. Но могу скрыть их гламором.

— Не надо. И так сойдет, — пробормотал Филипп, любуясь Тиалоном.

— Тогда идем. До рассвета осталось чуть больше часа. А тебе надо найти укрытие. Кстати, мне называть тебя «Король» или можно по имени?

— Можно по имени. Даже лучше.

Белый туман окутал их, а когда расступился — они стояли посреди леса святой Женевьевы.

— Но одежду тебе все же надо подобрать другую, о Тиалон.

— Можно не добавлять «о». Торжественные речи произносятся, когда хочешь продемонстрировать особенное уважение к собеседнику. Нам же предстоит битва, а это — как тяжелый труд… Торжественность оставим для пира в честь победы!

Спустя минут десять они вышли к шоссе, где у обочины стоял припаркованный фургончик курьерской службы «экспресс-доставки», ничем не отличающийся от тех, что во множестве носились по дорогам Франции, доставляя различные грузы. Только этот преимущественно возил гробы. Удобно устроившись на водительском сидении, Жак увлеченно читал какую-то книжку в мягкой обложке, на которой были нарисованы звездолеты, пыхающие друг в друга лазерами. В голове у Жака тоже пыхали лазеры и армия людей готовилась дать бой злобным монстрам из соседней галактики. Своих ему монстров мало…

Еще у выхода из леса Филипп дал слуге указания позвонить Лоррену и велеть ему распорядиться приготовить одну из гостевых комнат для сидхэ, максимально вынеся оттуда все металлическое. Ну и — свалить из дома на пару суток, чтобы кровь фэйри уже гарантированно из него выветрилась.

Жак вышел навстречу господину, потом забрался в кузов машины и снял крышку с гроба. До рассвета оставалось минут сорок, лучше сразу устроиться на сон, предоставив пассажирское место в машине Тиалону.

Учитывая неизбежные пробки, дорога до дома займет часов пять, если не больше, и приедут они в самый разгар дня, что крайне неприятно. Несмотря на всю продуманную систему безопасности, день лучше всего проводить в бункере за бетонными стенами, а не в пути.

И укладываться в гроб в мокрой одежде тоже отвратно, но с фэйри всегда так — сплошной дискомфорт. Ну, хоть не покусали, и то хорошо…

Почувствовав его раздражение, Жак мысленно уверил принца, что беспокоиться не о чем, — в машине он в безопасности, и возле дома усиленная охрана. А в гроб можно улечься, раздевшись до нижнего белья. При этом в голове у Жака явилась сцена из какой-то комедии о вампирах, где главный герой спал в гробу в семейных трусах в цветочек.

Филипп мысленно дал ему пинка и обозвал извращенцем.

В его собственной голове возникло ошарашенное лицо фэйри, с изумлением взирающего на гипотетические трусы в цветочек, и Жак, увидев его, рассмеялся. Смех его мог показаться странным, учитывая всеобщее молчание, но Тиалон не обратил на это внимание, он с любопытством рассматривал «самоходную карету».

Уложив хозяина в гроб и плотно закрыв его крышкой, Жак помог сидхэ устроиться в машине, теперь он думал: что ему с ним делать? Заставить сидеть в комнате до темноты? Или разрешить делать, что захочет?

— Заставить? — возмутился Филипп, — Он наш гость, и может делать, что хочет. Поручи его Кристиану, пусть его развлекает… Нет, лучше он, чем ты. Ты не способен. И вообще тебе следует выспаться после суток за рулем. Думать о сидхэ не твоя забота, думай лучше о моей безопасности!

Весь этот мысленный диалог занял лишь несколько секунд. Все же общение на уровне подсознания имеет множество неоспоримых достоинств.

Спустя еще пару минут катафалк выехал с обочины на шоссе и зловещей тенью помчался по полупустому шоссе в сторону Парижа.

2.

Вечером, вернувшись из студии, Кристиан позвонил Николь, чтобы узнать, все ли у них с отцом в порядке. Николь пожаловалась ему на апатию, поразившую их в последние дни и мешающую выходить из дома по вечерам, чтобы развлечься. А ведь раньше после работы они часто выбирались то в театр, то в кино, то в ресторан.

— Это осень, — сказал ей Кристиан.

— Осень, — вздохнула Николь, — Вроде и погода не такая уж скверная, но почему-то нет сил… А у тебя как дела?

— Да нормально.

— Отец оплатил тебе следующий семестр. И положил немного на карточку. Сказал, что ты почти не тратишь деньги в последнее время. Тоже сидишь дома по вечерам?

— Ну да. Осень.

— А мы подумали, что твоя девушка влияет на тебя благотворно, — продолжила Николь весело, — Кстати, может быть, пришло уже время познакомить нас?

— Ну, наверное… Но как-нибудь позже, ладно?

Кристиан невольно представил себе Филиппа в его дизайнерских шмотках, стоивших дороже, чем вся отцовская квартира, удобно устроившимся в кресле в их маленькой гостиной. Это было бы сюрреалистическое зрелище. «Николь, это Филипп, и он, как ты могла заметить, не девушка. А еще он вампир». И тут же в соседнем кресле материализовался Лоррен, глядящий на окружающих со своим любимым выражением лица, будто наступил в дерьмо. «А это еще один. Он всегда является, хотя его и не звали. Ага, мой любовник един в двух лицах. Их даже зовут одинаково».

— Заходите как-нибудь вдвоем, — продолжала Николь. — Только предупреди заранее, я приготовлю что-нибудь.

А об этом и вовсе не стоит беспокоиться. То, что они едят, не нуждается в дополнительной обработке.

— Хорошо… До встречи. И скажи отцу спасибо, что деньги перевел.

Кристиан уже привык не спать по ночам. Как все люди, живущие в этом доме, он научился спать, когда выдается свободное время. Это может быть и вечером, и ближе к рассвету, и днем. Или — три раза по два часа в самое разное время. Жить в таком режиме было странно, терялось ощущение смены суток, одни казались бесконечными, другие пролетали как один миг, и все чаще приходилось напрягаться, припоминая, а какой, собственно, сегодня день.

В последнее время в доме постоянно царила какая-то нервозная суматоха, постоянно являлись какие-то люди, — или не совсем люди, кто их разберет, — с докладами, поругаться или требуя указаний, все равно, как в штаб осажденного города.

А сегодня было тихо.

Филипп свинтил куда-то сразу после заката, заявив, что даже к утру, скорее всего, не вернется. Лоррен выглядел очень занятым. Когда Кристиан пришел, тот ругался с кем-то по телефону и даже головы не повернул в его сторону, а потом и вовсе уехал. Счастье есть.

Воспользовавшись отсутствием хозяев, часть персонала срочно впала в спячку, и Кристиан тоже решил отправиться спать, хотя и не особенно хотелось. Но делать было нечего. Даже Катрин сегодня ночевала у себя дома.

Как и следовало ожидать, он долго не мог уснуть и вырубился только перед рассветом, зато проспал полдня и встал с чумной головой.

Прохладный душ немного привел его в чувства, и ближе к обеду Кристиан отправился в сторону кухни, надеясь, что там найдет, чем перекусить.

В доме по-прежнему царило сонное царство. Идя по коридору к лестнице и глядя на то, как кружатся в солнечных бликах крошечные пылинки, Кристиан думал: что-то не так. Потом он сообразил, что не так, — впервые за время его пребывания здесь, окна верхних этажей не были закрыты днем светонепроницаемыми перегородками. Это значит, что и Лоррен дрыхнет где-то в другом месте. Наверняка он там же, где и Филипп… От этой мысли Кристиану вдруг сделалось грустно.

Добрая кухарка напоила его чаем и, собираясь идти обратно наверх, Кристиан думал, чем бы ему заняться теперь: поиграть в «World of Warcraft» или не валять дурака и сесть уже учить роль к рождественскому спектаклю, с которым их труппе вскоре предстоит разъезжать по благотворительным детским праздникам. На следующей неделе начнутся репетиции, а он еще и не начинал готовиться. Но рождественские спектакли — это так невыносимо скучно…

Не успел Кристиан ступить на лестницу, как мимо него во двор пробежали охранники, и одновременно с этим на все окна опустились жалюзи. Зажегся искусственный свет.

Ого, это или воздушная тревога или возвращается кто-то из хозяев. Может, даже оба разом. Прямо посреди дня, надо же…

Вслед за охранниками Кристиан вышел на крыльцо, и, дожевывая на ходу круассан с шоколадом, наблюдал за тем, как в ворота въезжает серебристый «Пежо Боксер» с веселеньким логотипом и надписью на боку: «Мы доставим ваш груз в любую точку Европы».

Охранники открыли заднюю дверцу и выкатили гроб, за их действиями наблюдал Жак, давая какие-то указания. Только после того, как гроб внесли в дом, он словно вспомнил о чем-то, вернулся к машине и открыл пассажирскую дверцу.

Когда Кристиан увидел, кто вышел из машины, то едва не подавился круассаном.

Это был фэйри…

Кристиан никогда доселе не видел фэйри, но ошибиться было невозможно. Тот был именно таким, как он себе и представлял, — существом нереально, завораживающе красивым, будто излучающим свет. И одет он был именно так как должны одеваться фэйри, и длинные волосы совершенно невозможного платинового цвета струились по его плечам до середины спины.

Фэйри! Настоящий фэйри?! Этого не может быть! Не может… Но это создание точно ни человек и ни вампир, хотя те всегда красивее людей. Потому что такой совершенной, сияющей красоты этому миру никогда не породить!

Питер Джексон застрелился бы: на фоне настоящего эльфа даже его новозеландский спецназ выглядит бледно. Не говоря уж об Орландо Блуме. Как жаль, что Катрин сейчас нет, когда она узнает, что Кристиан видел фэйри, а она все прошляпила, — убьет его из зависти.

Жак и фэйри пошли к дому. Фэйри с любопытством оглядывался по сторонам, как будто все здесь было ему интересно и все радовало. Кристиан машинально отступил на шаг, пропуская их, но, к его изумлению, Жак вдруг остановился с ним рядом.

— Монсеньор просил тебя позаботиться о нашем госте.

Кристиан поспешно проглотил остатки круассана, остававшиеся во рту.

— О… Хорошо. А что… Что мне надо делать? — пробормотал он, заикаясь.

— Исполнять все его желания, — зловеще сказал Жак и ушел в дом, не снизойдя больше ни до каких объяснений.

А фэйри смотрел на Кристиана и улыбался. И во взгляде его было столько тепла и искренней симпатии, будто они знакомы сто лет и являются лучшими друзьями. От этого взгляда в голове будто звенели серебряные колокольчики и хотелось взлететь. И хотелось обнять это чудо, как кого-то очень близкого и родного, кто вернулся домой после долгого отсутствия. И по кому ты дико, смертельно скучал.

— Приветствую тебя, милый юноша, — произнес фэйри, — К сожалению, я не знаю твоего имени.

— Кристиан.

— Это имя означает твою принадлежность к культу вашего Бога?

Кристиан не сразу понял, что он имеет в виду, мысли порхали в его голове, как обезумевшие бабочки.

— Э-э… Нет, это просто имя.

— А мое имя Тиалон.

— И ты… фэйри?

Глупо задавать такие вопросы, наверное, даже неприлично. Но, черт возьми, ему нужно подтверждение, просто услышать, что это действительно так!

— Я принадлежу к роду сидхэ.

— Здорово… — Кристиан как-то судорожно улыбнулся, — В общем, это… Я в твоем распоряжении. Если что-то хочешь…

— Я очень давно не был в вашем мире, с тех пор он так изменился, что я почти его не узнаю. То, что я видел в волшебном зеркале и успел увидеть в окно… — фэйри на миг запнулся, — автомобиля, произвело на меня сильное впечатление. И если бы ты сопроводил меня по городу, я был бы очень тебе благодарен.

— Да не вопрос. Я с радостью.

— И еще Филипп сказал, что нужно купить одежду, которая позволила бы мне походить на людей. Ты поможешь мне?

— Конечно, — проговорил Кристиан, но в голосе его, видимо, прозвучало сомнение, потому что Тиалон посмотрел на него вопросительно.

— Одежда это фигня… в смысле ерунда, не имеет значения, — продолжал Кристиан, — Народ сейчас ходит в таких прикидах, что твой наряд никого не удивит. Подумают, что ты косплеишь эльфа, вот и все.

— Я что делаю с эльфом? — удивился Тиалон.

— Играешь в эльфа. Ну, не важно, — хмыкнул Кристиан, видя непонимание в его глазах, — Важно то, что ты слишком красивый. И сияющий…

Тиалон нахмурился.

— Мне нужно еще усилить гламор? Я постараюсь.

Постарался он или нет — ничего не изменилось. И Кристиан про себя вздохнул. Хотя с другой стороны, чего ему париться? Вряд ли люди на улице примут Тиалона за настоящего эльфа. Ну, будут таращиться, как на кинозвезду, это не страшно.

— Филипп дал мне вот это, — Тиалон протянул Кристиану пластиковую карточку, — Для приобретения одежды. Так теперь выглядят деньги?

— Типа того…

Кристиан вдруг испугался, что слишком долго топчется с гостем на пороге. Это тоже, наверное, неприлично!

— Ты хочешь отдохнуть с дороги? — спросил он поспешно, — Может чаю? Или что там еще… Или сразу пойдем в город?

— Я не устал. Мы можем сразу пойти, — весело сказал Тиалон.

— Ага, ладно. Тогда подожди меня где-нибудь здесь, всего пару минут, я переоденусь и пойдем!

На одном дыхании Кристиан взлетел по лестнице на шестой этаж, помчался к себе и принялся одеваться, панически соображая, куда повести эльфа, и что ему может быть интересно. Сначала надо купить какую-то одежду, ну а потом? Куда обычно водят туристов? Лувр?.. Эйфелева башня?.. Какой, должно быть, там на верхотуре сейчас дубняк! Музей Помпиду? Нотр-Дам? А может наоборот — Дефанс? Или Диснейленд?

Представив себе Тиалона в Диснейленде, Кристиан рассмеялся и едва не упал, запутавшись в джинсах. Наверное, на первый раз будет достаточно просто прогуляться по улицам. Для него это и так будет крутой аттракцион.

Уже спускаясь вниз и размышляя о том, какую надеть куртку, Кристиан вдруг подумал, что фэйри в своей тонкой рубашке будет выглядеть странно даже для ролевика. Все же на улице поздняя осень. Надо подобрать ему какую-нибудь верхнюю одежду. Ростом Тиалон ближе всего к Лоррену, хотя и сложен изящнее, можно попробовать позаимствовать что-нибудь у него.

В гардеробной парень некоторое время с сомнением смотрел на плащ Лоррена так, будто боялся, что тот его укусит. Трогать его не хотелось, потому что Лоррен наверняка разозлится на такое самоуправство. А с другой стороны: к черту Лоррена. Хватит его бояться, ни к чему доставлять ублюдку лишнюю радость. В конце концов, может быть, и правда он от него отстал? Филипп, похоже, умеет им управлять, и ничего он Кристиану не сделает. Пусть злится молча.

В Лорреновом плаще Тиалон выглядел почти как человек. И от этого красота его становилась еще более потрясающей. Кристиан подумал, что это, должно быть, оттого, что грубость и несовершенство человеческой одежды вошли в диссонанс с его волшебным обличием. Плащ был Тиалону широковат в плечах и смотрелся не очень, видно было, что с чужого плеча. Но Кристиан решил закрыть на это глаза. Филипп не увидит — и ладно. В любом случае, светло-серые эльфийские штаны и изящные мягкие сапожки с черным кожаным плащом составляли странное сочетание.

Для пришельца из мира, бесконечно далекого и чужого от того, где он сейчас находился, Тиалон держался в городе вполне достойно. Если что-то и ужасало его, он никак не давал этого понять, и было заметно, как старается он найти здесь хоть что-то хорошее. Кристиан любил Париж, но сейчас ему было неуютно в этих каменных джунглях, среди стекла и бетона, среди проносящихся мимо вонючих машин, шума и грохота, а отражающая свинцовое небо река и облетевшие деревья в парках казались ему измученными уродцами, корчащимися от боли. Наверное, сквозь гламор ему передавались отголоски ощущений фэйри…

Но Тиалон не жаловался. Он шел по закованной в асфальт земле, как мог бы, наверное, идти крестьянин по своему выжженному пожаром полю, где все уничтожено, и все погибло, но жизнь на том не кончена, и она может возродиться, если приложить старания. Он даже интересовался какими-то архитектурными сооружениями, дворцами, соборами и памятниками, и Кристиан радовался, если мог что-то рассказать о них.

Вот этот бронзовый всадник король Генрих IV, дед Филиппа.

А вон в том скверике есть статуя Людовику XIII, это его отец.

Этот музей бывший королевский дворец, где Филипп жил в детстве.

А в Пале-Рояле он жил после того, как женился на Генриетте Английской. Теперь здесь какой-то Государственный Совет.

Тиалон долго смотрел на Эйфелеву башню, потом спросил: «Зачем это?» Сказать что «для красоты» у Кристиана язык не повернулся, и он рассказал что-то о всемирной выставке в честь юбилея Великой Французской Революции и о том, что сооружение это планировалось, как временное, но потом как-то так вышло, что оно осталось навсегда и даже стало символом города. Но вообще лучше уж она, чем гигантская гильотина, проект которой предложил вместо нее какой-то умник. Когда Тиалон узнал, что такое гильотина, он согласился, что башня, пожалуй, действительно лучше.

Все было бы хорошо, но Тиалон катастрофически притягивал взгляды окружающих, которые на него откровенно пялились, порой даже застывая на месте с изумлением во взорах, и забывая, что это невежливо. И дело было даже не столько в его потрясающей красоте, сколько в неосознанном ощущении волшебства, возникавшем у всех проходящих мимо, — все равно как если бы под ногами этого парня распускались цветы или зверушки скакали бы вокруг него и пели песенки, как в диснеевском мультике. И пусть не было ни цветов, ни зверушек, — ощущение чуда все равно было.

Совсем печально обстояло дело в магазинах. Девушки-продавщицы в присутствии Тиалона просто впадали в ступор и добиться от них чего-то было крайне затруднительно. Кристиану приходилось самому копаться среди вешалок, ломая себе голову, во что же такое можно одеть эльфа, чтобы вечером Филипп, его, Кристиана, не убил. Задача казалась ему не такой уж сложной, — что бы Тиалон не надел, на нем все как будто преображалось и смотрелось здорово, можно было брать все без разбору.

Уже ближе к вечеру, они зашли в ресторанчик на Риволи, и Кристиан постарался заказать Тиалону что-то максимально натуральное. Тот все попробовал, но видно было, что без удовольствия. И выглядел он усталым.

— Понравился тебе Париж? — спросил его Кристиан с беспокойством, — Может быть, ты ждал чего-то другого?

— Очень интересный город. Нет, действительно, очень… — фэйри грустно улыбнулся, — Но слишком много техники и железа. Мне надо привыкнуть.

Кристиан счел за благо отвести его домой.

Дома для Тиалона была приготовлена комната, где все было из дерева и натуральных тканей и, разумеется, — никакой техники и электроники. Вряд ли в этих стенах фэйри будет по настоящему комфортно, но большего для него сделать невозможно. Кристиан по быстрому показал ему, как следует пользоваться туалетом и душем, и удалился.

Пока Кристиан шел в сторону гостиной, он чувствовал себя так, будто постепенно рассеивается наваждение, и он возвращается в реальность из какого-то светлого сна. На душе было удивительно легко и сладко. Его переполняла эйфория и жажда ощущений. Мир выглядел прекрасным и энергия била через край. Кристиан напоминал себе заряженную батарейку, даже перезаряженную, и очень надеялся, что Филипп сочтет его пригодным в пищу, ему до смерти хотелось укуса и секса.

Филипп, одетый в банный халат и с мокрыми после ванной волосами лежал на диване с телефонной трубкой возле уха. Когда сияющий Кристиан вломился в гостиную, он приложил палец к губам и жестом велел ему сесть на диван рядом с собой.

— Нет, — сказал он кому-то, — Я в этом абсолютно уверен. Если вам не жаль своих людей — делайте что хотите. Но я советую вам прислушаться к моим словам… Да, и этого тоже не нужно…

Кристиан был не в силах сидеть и ждать, когда он закончит. Он стянул с себя свитер вместе с футболкой, и уселся на Филиппа сверху. Хищно облизнув губы, он медленно потянул пояс его халата.

Филипп попытался сделать суровое выражение лица, но в глазах его плясали веселые искорки.

— Это бессмысленно, — сказал он в трубку.

Кристиан изумленно вскинул брови.

— Бессмысленно?! — прошептал он и наклонился, целуя его в губы и потом в шею.

— Совершенно верно, из надежного источника, — сказал Филипп, стараясь, чтобы голос звучал ровно, — Теперь прошу меня извинить. Неотложные дела.

Нажав отбой, он кинул телефон на пол и приблизил лицо Кристиана к своему. Заглянул ему в глаза.

— Ты весь горишь, и сердце колотится, — проговорил он, нежно поглаживая его по спине, — И взгляд дикий. Что с тобой такое?

— Хочу тебя, — страстно выдохнул Кристиан, — До безумия!

— Это день, проведенный с фэйри, так на тебя подействовал?

— Ох, да! Фэйри! Скажи, где ты его взял?!

— Купил для тебя в магазине игрушек. Ты же хотел фэйри?

Кристиан рассмеялся.

— Должно быть, он дорого тебе обошелся!

— Не особенно, у них там сейчас распродажа. Так он тебе понравился?

— Понравился? — возмутился Кристиан, — Что за слово! Он восхитительный, волшебный… С ним рядом чувствуешь себя как в детстве, когда веришь во все чудесное. В ангелов. В рождество. В фей… В то, что все будет хорошо. Понимаешь?

Филипп кивнул.

— Это эльфийская магия.

— Хочешь сказать, что он всех… зачаровывает?

— Не намеренно. Думаю, он честно пытается выглядеть человеком, но не очень получается. Тиалон не был среди людей полторы тысячи лет, он забыл, как вы слабы и восприимчивы.

— Твою мать… — в изумлении выдохнул Кристиан, — Полторы тысячи лет? Полторы тысячи?! Он выглядит, как будто ему лет двадцать!

— И будет выглядеть так еще пару тысяч лет. А может и больше.

— А я общался с ним, как с равным. Нет, я догадывался, что он сильно старше, чем кажется, но… полторы тысячи… Это даже представить невозможно. Что у нас было в это время? — Кристиан призадумался, — Англы, саксы, франки… Хлодвиг… Падение Римской империи…

— Король Артур и его рыцари…

— Король Артур? А он действительно существовал?

— Спроси у Тиалона, он был с ним знаком.

— Офигеть… — Кристиан схватился за голову и взлохматил волосы, — Знаешь, за последний месяц я узнал столько нового, что чувствую, скоро загремлю в психушку. Мой слабый мозг не способен все это переварить.

— И не надо переваривать, — улыбнулся Филипп, — Принимай как факт. Так проще.

— Я пытаюсь, пытаюсь… Тиалон знал короля Артура, — подумаешь, какая фигня, — Кристиан со стоном уронил голову вампиру на грудь, — Нет, я не могу себе этого представить! Не могу представить, что он такой древний, мне с ним легко, как будто мы ровесники!

— Ты видишь в нем человека, но фэйри очень непохожи на людей. Больше, чем кажется. У них другое восприятие времени. И всего сущего вообще.

Кристиан молчал некоторое время, потом произнес задумчиво:

— Да, наверное. Они слишком прекрасны, люди такими не бывают. Пока мы гуляли, я все время наблюдал за Тиалоном и старался запомнить, как он говорит, как смотрит. У меня в спектакле роль ангела, и я думал: как было бы здорово, если бы получилось сыграть что-то такое, абсолютно светлое и возвышенное… Ну, что ты смеешься, чудовище?

— А я бы его трахнул, — мечтательно сказал Филипп, — Но вряд ли получится. Придется обойтись рождественским ангелом. Возвышенным.

Он стянул с Кристиана джинсы и перевернул на спину, оказываясь сверху.

— Укуси меня, — попросил тот, — Ну, пожалуйста. Или — я сам тебя укушу!

— Что-то общение с фэйри не идет тебе на пользу. Пожалуй, следует вернуть его обратно в магазин.

Филипп поцеловал парня долго и нежно, потом заскользил губами вниз по его груди, по животу, и вонзил клыки в бедренную артерию.

3.

Кристиан уже знал, что не стоит резко вставать с кровати, после того, как у тебя пили кровь. Лучше вообще не вставать хотя бы пару часиков, и лежать в объятиях вампира, чувствуя, как в венах растворяется сладость, словно пузырьки в выдыхающемся шампанском.

Но у вампира никогда нет на это времени. А в одиночестве валяться скучно.

— Я бы с удовольствием провел всю ночь с тобой, но, к сожалению, не могу позволить себе такой роскоши, — проговорил Филипп, одеваясь, — Охотники регулярно трахают мне мозг на тему, что им надоело собирать сушеные тушки. Планируют какие-то рейды по подземельям и меня склоняют принять в них участие. Сдерживать их пыл очень непросто. Так что придется заняться делом.

— И что ты собираешься предпринять?

— Это нам сегодня предстоит обсудить с твоим прекрасным фэйри.

— А можно с тобой? Мне интересно, как вы будете спасать мир.

— Как хочешь. Но вообще тебе лучше было бы сейчас поспать.

— Не-а, надоело спать…

Кристиан поднялся с дивана, очень осторожно, готовясь к тому, что закружится голова и в глазах потемнеет. Но нет, ничего… Слегка подташнивает и во рту сухо, а так — вполне сносно.

— Ты как? — спросил его Филипп.

— Я нормально. Только пить хочется.

Филипп, видимо, сообщил об этом Жаку, потому что уже через пару минут принесли минералку. Кристиан залпом выпил всю бутылку, и действительно полегчало.

Тиалона в его апартаментах не оказалось. На вопрос, где он может быть, охранники сообщили, что он в фехтовальном зале, вместе с Теодолиндой.

Филиппа отчего-то это известие очень возбудило.

— Ого, думаю, на это стоит взглянуть! — воскликнул он с азартом.

— У тебя есть фехтовальный зал? — удивился Кристиан, — А кто такая Теодолинда?

— Идем-идем, — нетерпеливо ответил Филипп, — Думаю, нас ждет незабываемое зрелище!

Фехтовальный зал занимал половину третьего этажа и был устроен на манер современных спортивных залов со специальным синтетическим покрытием пола, но в нем имелись и некоторые усовершенствования для усложнения игры: в частности, замысловато размещенные лампы, которые можно было расположить так, чтобы их свет мешал одному из противников или всем сразу. Вдоль стен было расставлено и развешено оружие из самых разных стран и эпох. И сталь была отточена остро. Впрочем, — наличествовали и учебные рапиры с тупым клинком.

В эпоху огнестрельного оружия фехтование во многом утратило актуальность, и являлось скорее развлечением, нежели необходимым навыком. Молодые вампиры вовсе не умели фехтовать и ничуть от этого не страдали. Но те, чье человеческое существование пришлось на времена, предшествовавшие XX веку, по прежнему находили в этом искусстве пользу и удовольствие и старались не утратить навыки. Чем древнее был вампир, тем лучше он владел холодным оружием. И уж конечно им в совершенстве владели воины-сидхэ.

Тиалон и Теодолинда несмотря на внешнюю разительную несхожесть, были одинаково искусными бойцами. Увидев лишь несколько выпадов, Филипп понял, что дерутся они практически на равных. Тиалон был ниже своей противницы на полголовы и раза в два ее тоньше, но он был стремителен и гибок, он легко уклонялся от ударов. Теодолинда тоже двигалась очень быстро и разила сокрушительно, — меч в ее руке летал со скоростью молнии, казалось, невозможно было избежать с ним встречи, — но у Тиалона получалось.

Зрелище было завораживающим и убийственно красивым. Для вампирского восприятия. Потому что Кристиан никакого экстаза от лицезрения его не испытал. Он не улавливал подробностей поединка, противники двигались слишком быстро, чтобы он мог за ними уследить. И этот бой казался ему похожим на компьютерный спецэффект, причем смоделированный не очень умело, — зрителю совершенно не за что было ухватиться взглядом.

Впрочем, противника, вернее — противницу Тиалона он смог разглядеть. Эта особа была внушительна и весьма. Она походила на валькирию, явившуюся сюда прямиком из скандинавских легенд, — высоченного роста и монументальной комплекции, с крупными чертами лица и суровой линией губ. При этом она была очень красива. Подавляюще красива, как Статуя Свободы или даже скорее, как Сталинградская Родина-Мать, изображение которой не так давно попалось ему в книге по истории искусства… Кристиан не удивился бы, если бы Теодолинда и впрямь оказалась какой-нибудь языческой богиней. Почему бы нет?

Кристиан хотел было спросить Филиппа, кто эта дама, но тот казался слишком увлечен поединком, он-то, видимо, лучше разбирался в таких вещах.

— Иметь этих двоих телохранителями и не нужна никакая магия, — пробормотал он.

Кристиан взглянул на него, но не стал ничего уточнять.

Спарринг длился еще пару минут и потом вдруг остановился.

Противники отступили друг от друга на шаг.

— Благодарю вас, мадам, за оказанную мне честь, — проговорил Тиалон, слегка поклонившись.

Валькирия ответила ему таким же легким поклоном.

— Вы достойный противник, — пророкотала она, — очень давно я не встречала воина, столь искусно владеющего мечом.

Тиалон улыбнулся.

— Вы, должно быть, не сражались ни с кем из моего народа.

— Это верно, — согласилась та.

Они оба подошли к Филиппу, и почтительно поклонились.

Кристиан заметил на предплечьях Тиалона несколько порезов, на вид неглубоких, но сочащихся кровью. На одежде валькирии тоже были порезы, испачканные кровью, но раны уже успели затянуться. Все это показалось Кристиану несколько… слишком. Если это тренировочный бой, к чему ранить друг друга? Может быть, воины такого уровня не дерутся тупым оружием? Некомильфо?

— Прошу прощения, о Король, — произнес меж тем фэйри, — что не испросил вашего дозволения на поединок.

«О Король?!»

И Теодолинда и Кристиан воззрились на Филиппа с изумлением.

— В этом и не было необходимости, — милостиво ответил тот, прикидываясь, что не замечает их взглядов, — ты мой гость, о Тиалон, и можешь быть в этом доме совершенно свободен… Кстати, мы, помниться, решили обойтись в нашем общении без титулов и прочей высокопарности.

— Да, в самом деле, — согласился фэйри.

— Ваш поединок доставил мне массу удовольствия, право, жаль, что я застал лишь его конец. Мне хотелось бы просить вас повторить его. Когда-нибудь позже. А сейчас, увы, нам следует заняться более важными делами. Тиалон, я буду ждать тебя через полчаса у себя в кабинете.

Филипп обернулся к валькирии.

— Теодолинда, мне хотелось бы, чтобы и вы присоединились к нам. Разумеется, если это не будет противоречить намерениям вашей госпожи.

— Моя задача оказывать вам всю возможную помощь, — значительно сказала воительница.

— Вот и отлично.

За сим Тиалон и Теодолинда отправились переодеваться.

— Почему он назвал тебя королем? Он имел ввиду, что ты принц вампиров? — спросил Кристиан, провожая их взглядом.

— Нет, — отозвался Филипп, — Фэйри плевать на нашу иерархию. После того, как французская монархия скончалась в муках, они назначили меня королем Франции.

Кристиан обернулся к нему.

— Тебя?! Серьезно? Или прикалываешься?..

Филипп поморщился.

— Откуда вы берете такие слова? Я разве объявление, чтобы куда-то прикалываться? И почему ты думаешь, что я недостоин быть королем? Между прочим, фэйри зрят истину в душах!

Кристиан пожал плечами.

— Просто ты никогда не хотел быть королем.

— Твою ж мать… Тебе-то откуда это знать?!

— Ты был создан для развлечений и чтобы ничего не делать, — отвечал Кристиан, едва сдерживая смех, — Это общеизвестно!

— То-то я тут развлекаюсь без остановки! — возмутился Филипп, — Знаешь, что еще общеизвестно? Что я вожделел графа де Пейрака и бегал по Лувру за Анжеликой, Маркизой Ангелов, пытаясь ее зарезать! Не помню уже за что… Хватит читать дурацкие книжки и засорять голову чепухой. Идем, поможешь мне найти в Интернете карту мира…

— Это не из книжки. Это из мюзикла «Король-Солнце». Ты там милый. И смешной. И прическа прикольная… Скажи, ты там похож на себя?

— Отчасти. Когда мне было лет семнадцать… Но мы не носили дреды, что очень меня печалит. Доведись Мазарини увидеть что-то такое, и глядишь, отправился бы на тот свет чуть раньше срока.

— Ага, так может, ты и Анжелику пытался зарезать? И кстати, об Анжелике: еще скажи, что ты не вожделел бы графа де Пейрака!

— Он вымышленный персонаж.

— Ну да, а все же? В фильме он клевый… Ну, согласись?

— Соглашусь. Доволен?

— А еще ему там сказали, что он совершил смертельную ошибку, нажив врага в твоем лице.

— Еще один дурацкий вопрос и тебе тоже представится такая возможность.

Кристиан испуганно вскрикнул и повис у него на шее.

— О нет! О мой король, пощадите! Вы позволите мне как-нибудь искупить свою вину?

Филипп взял его за подбородок и заглянул в смеющиеся глаза.

— То, что ты пил только что… Это была минералка? Ты уверен?

— Ничего крепче я больше не пью!

Кристиан потянулся к нему губами, и Филипп не смог удержаться, чтобы не поцеловать его.

— Ты сбиваешь меня с рабочего настроя, — пробормотал он, — Еще немного и я решу, что и впрямь создан для развлечений.

— Ну, уж нет! Пойдем спасать мир, он мне дорог. Кстати, а кто такая Теодолинда? Она древняя богиня?

— Древняя. Но не богиня. Всего лишь вампирша. Посланница божественной Кассандры… Знаешь, кто такая Кассандра?

— А-а-а… Троянская царевна?

— Она самая.

— Все молчи. Больше никаких подробностей! На сегодня с меня достаточно короля Артура!

4.

Лоррен так и не пришел к ней и не позвал ее к себе, как Ортанс не надеялась. Она понимала: принц Филипп, видимо, приревновал, поэтому и запретил своему возлюбленному утехи на стороне… Но все же каждую ночь ждала.

Две ночи прошло впустую.

В четвертый их парижский день Ортанс с Мишелем решили пообедать не в ресторанчике при «Дубовом листке», а в знаменитой «Серебряной башне»: старинном ресторане, который они посещали во время каждого из немногих визитов в столицу. К тому времени они уже помирились, и Мишель больше не говорил, что хочет убить Лоррена. И вечер был такой спокойный и благостный, и присутствие фоморов в этом районе Парижа ощущалось не так сильно, как в других.

Мишель и Ортанс уже покончили с десертом и неспешно попивали вино, когда в ресторан вошел высокий молодой мужчина в черном кожаном плаще… И что-то в нем было особенное. Что-то, что привлекло внимание Ортанс. Она пригляделась попристальнее… И поняла: это не человек. И не полукровка. Это сидхэ. И хотя у него неплохой гламор, достаточно было смотреть на него не напрямую, а краем глаза, чтобы разглядеть его — истинного…

Ортанс чуть не выронила бокал и плеснула вином на юбку.

Она узнала этого сидхэ.

— Мишель, — прошептала она.

— Я вижу. Это он…

Да, это был он.

Ортанс и Мишель не знали его имени, но ненавидели его сильнее, чем кого бы то ни было в этом мире. Сильнее, чем фоморов, воспринимавшихся, как стихийное зло — что-то вроде урагана или землетрясения. В отличие от этого сидхэ, который был воплощением абсолютного зла. Зла мыслящего, глумящегося, принимающего решения.

…Мало кто из людей знал, что успех немецкой армии во Второй Мировой войне объяснялся не могуществом немецкой военной машины, а могуществом магии. Тем, что именно германцев, потомков людей с острова Туле — людей, некогда служивших сидхэ и сражавшихся за сидхэ! — избрали для своих целей сидхэ-отступники. Сидхэ, желавшие вернуть себе власть над этим миром. Подчинить все народы своей власти. Желавшие заставить людей снова склониться перед своим могуществом.

С конца XIX века они работали над воплощением своего плана. Они учили магов из числа верных им. Они провидели будущее и защищали тех людей, которым предстояло вершить судьбы мира. А когда все началось, они создали из людей отряды убийц: тех, кто должен был выискивать и уничтожать на оккупированных территориях всех, кто мог противостоять магии сидхэ. В основном — фэйри, оставшихся жить в этом мире, сильных колдунов и полукровок. Они проводили безжалостную чистку, истребляя всех, кто мог им помешать. Они захватили Европу, но совершили ошибку, двинувшись на Восток: там в лесах против них поднялась нечисть, которой сидхэ не знали и силе которой они ничего не могли противопоставить, там рождалось в десять раз больше людей, обладавших сверхъестественными способностями, и в сотни раз больше людей, обладавших сверхъестественной отвагой… К такому не были готовы ни сидхэ, ни германцы. Никто. А ведь драться им пришлось на два фронта. Была еще Англия. Маленькая Англия, на земле которой до сих пор обитало чистокровных фэйри в пять раз больше, чем где бы то ни было в Европе. «Элементарная математика», — говорил падре Лазар. Он предсказал, что германцы проиграют эту войну. И дорого за нее заплатят.

Но падре Лазар не дожил до победы.

Как не укрывали они Яблоневый Приют, все же его нашли. Колдуны — не смогли. Но чистокровные сидхэ сокрушили защитную магию брауни. И когда вооруженный отряд людей в грязно-зеленой форме окружил здание приюта, падре Лазар сказал, что осталась лишь одна известная ему магия, которая может спасти их всех… Всех, кроме одного. Кроме того, кого принесут в жертву. И он не позволил бы принести никого, кроме себя…

Тех людей вел сидхэ. Высокий белокурый сидхэ в черной форме. На фуражке у него был изображен человеческий череп и скрещенные кости. И на нем был почти такой же плащ, как сегодня… Только не кожаный, а клеенчатый.

Сидхэ мог пронзить взором любую магическую завесу, кроме той, которая была скреплена кровной жертвой. Добровольной жертвой. И он увидел, что приют пуст. И только падре Лазара нашли в его комнате. Он молился перед распятием, перед Богом Людей, готовясь повторить его подвиг.

На самом деле все дети, все брауни, все защитники приюта, и Ортанс с Мишелем, — все были там. Просто их не видели. Не чувствовали. Не замечали. Проходили рядом, едва не касаясь, но никого из них не задевали даже краем одежды. Такова была сила защитной завесы.

Они были там и видели, как белокурый сидхэ приказал своим людям пытать падре Лазара. Они все видели это и приняли его жертву. И чем больше крови изливалось из его тела, тем прочнее становилась защитная магия… А когда сидхэ понял, что волю этого полукровки ему не сломить, он приказал распять падре Лазара на старой яблоне в саду и сжечь заживо вместе с деревом. Они слышали, как кричит дух яблони. Но падре Лазар лишь молился Богу Людей, пока мог говорить…

После войны сидхэ сами нашли и покарали отступников, виновных в том, что людям была дана такая страшная и такая темная магия. Но не всех. Некоторые исчезли. Их не удалось схватить. И, видимо, все эти десятилетия они скрывались среди людей… Под завесой гламора. И им просто везло. Они не встречались с теми, кто мог сорвать с них гламор — и узнать в них палачей.

— Я убью его. Ортанс, я справлюсь, — сказал Мишель. — У меня пистолет… Мне дал один из охранников в гостинице. Он сказал, пули фоморов могут задержать. Думаю, сидхэ пули могут ослабить. Я расстреляю в него обойму, а потом оторву ему голову.

— Надо предупредить принца, — пробормотала Ортанс.

Она достала телефон, набрала… И услышала голос Лоррена: «Я сейчас не могу ответить на ваш звонок. Оставьте сообщение после гудка». После гудка она не нашлась, что сказать, и нажала отбой. Не станешь же рассказывать в пустоту о том, кого они видят сейчас, кто сел за заранее заказанный столик и листает меню! Конечно, еще не стемнело, вампиры еще не пробудились…

— Мишель, нельзя стрелять в него здесь. Здесь люди. Тебя попытаются остановить. Давай дождемся, пока он пообедает, выйдем за ним и нападем на улице. Может, он будет обедать достаточно долго, наступит вечер, и мы успеем предупредить принца.

— Нам не нужны вампиры, чтобы расправиться с этой мразью. Он в любом случае — вне закона. Вне любого закона.

— Да. Но на всякий случай…

Им не повезло. Сидхэ заказал только кофе и стакан воды. Странный выбор для дорогого ресторана… Выпив кофе, он торопливо бросил на столик несколько купюр и вышел. Ортанс и Мишель поспешили за ним.

…Мишель даже не успел вытащить свой пистолет. Сидхэ напал на них первым. Он выхватил откуда-то из складок плаща короткий меч. Тускло сверкнуло лезвие. Сидхэ так стремительно двигался, что Мишель лишь успел поднять левую руку, защищаясь… Сидхэ отрубил ему руку, разрубил горло до позвоночника, вспорол живот и грудную клетку — одним ударом снизу вверх. Развернулся к Ортанс и нанес ей несколько прямых ударов — в живот, в солнечное сплетение, под ключицу… Он исчез с людной, ярко освещенной улицы прежде, чем Ортанс успела упасть, прежде, чем люди увидели кровь и подняли крик.

Мишель был мертв. Ортанс это видела. Ортанс это чувствовала.

Ее собственные раны выжигало нестерпимой болью… У сидхэ был клинок из чистого железа. Но как? Как он смог держать при себе железо? Как… Как они были глупы в своей самоуверенности… Лоррен!

…Какая-то женщина опустилась на колени возле Ортанс, щупала пульс у нее на шее.

Несколько человек сразу истерически кричали в мобильные телефоны.

— Лежите спокойно, милочка, мы вызвали «Скорую», и полиция сейчас будет здесь, его схватят…

Голос женщины доносился словно издалека.

Ортанс нащупала в кармане телефон, нажала кнопку вызова, просто чтобы услышать голос Лоррена… Но после гудка все же прошептала, приблизив губы к этой вещице, таинственным образом соединявшей ее с любимым:

— На нас напал сидхэ. Мишель мертв. Я умираю. Я люблю тебя.

Потом ее везли в машине под мерзкое завывание сирены. И врач метался над ней, причитая, что все аппараты словно взбесились.

В больнице ей принялись переливать кровь, одновременно пытаясь остановить кровотечение… Но кровотечение не останавливалось, раны, нанесенные холодным железом, нельзя было закрыть, а боль от этих ран вгрызалась все глубже в тело, словно в Ортанс воткнули три раскаленных добела лезвия и медленно их поворачивали. Врачи пытались ее спасти, не понимая, что только продлевают ее муки, что все равно она обречена, и лучше бы — побыстрее… Но они очень старались. И быстрее — не получалось. Она еще несколько раз набрала номер Лоррена, пока телефон не забрали у нее из рук. Она видела, как один из врачей что-то говорил в аппарат, но не слышала — что. Потом врач отдал телефон полицейскому, смотревшему через стеклянную стену, как Ортанс умирает несмотря на все старания врачей.

…А потом пришел Лоррен.

Он просто прошел в палату, где врачи бились над умирающей Ортанс, и никто даже не пытался его остановить.

Он был бледен, он выглядел осунувшимся, он выглядел не совсем живым… Наверное, еще не питался сегодня.

О, милый, какое роскошное пиршество ожидает тебя! А меня — избавление от боли и Остров Яблонь. Или куда там уходят наши души?

— Пусть они уйдут, — прошелестела Ортанс. — Они мне не помогут. Эти раны не заживить.

Лоррен не стал спорить. К счастью, не стал.

Он обвел взглядом всех врачей и сказал им:

— Вон.

Врачи ушли.

Надсадно пищал какой-то аппарат, подключенный проводками к Ортанс. Лоррен рванул провода. Аппарат заверещал громче — Лоррен прибил его кулаком, как крысу.

— Холодное железо. Раны от холодного железа, — с трудом проговорила Ортанс. — Их не заживить. Я умру. Неизбежно. И мне больно. Это очень больно. Прошу, возьми мою кровь. Выпей мою жизнь. Избавь меня от боли.

— Кто он?

— Имени я не знаю. Он чистокровный сидхэ. Во время войны он был среди отступников. Он уничтожал полукровок и колдунов. Он убил падре Лазара. Мы с Мишелем хотели отомстить…

Лоррен кивнул. Не стал говорить, как глупо с их стороны было даже надеяться победить сидхэ. Хотя, быть может, он не понимал?

— Сидхэ… Они сильнее всех. Они сильнее Красных Колпаков и фоморов. Будьте осторожны. Он опасен, — прошептала Ортанс.

— Тихо. Я все знаю. А сейчас я все увижу. Я увижу его и запомню. Когда я буду пить твою кровь, я прочту все твои воспоминания. Если только ты не будешь противиться этому.

— Я не буду… Я хочу этого. Скорее.

Лоррен сел на кровать, осторожно приподнял Ортанс, отклонил ее голову в сторону — и впился в ее шею. И с каждым его глотком из ее тела уходила боль, словно он высасывал смертельный яд. И тело ее становилось все легче и легче, и Ортанс чувствовала себя счастливой, совершенно счастливой в тот миг, когда оторвалась от своего тела — и полетела в круговорот ослепительно прекрасной радуги…

5.

Даже в самых обычных джинсах и светлой рубашке Тиалон был похож на фотомодель, только что сошедшую с обложки журнала и даже не утерявшую при этом обработку фотошопом. По крайней мере, «гламурная ретушь» точно была на месте. Все же что-то надо с этим делать, живые люди не могут выглядеть так. И даже неживые не могут. Вампиры очень красивы, но рядом с фэйри они выглядят какими-то слишком мертвыми, даже если сыты. Все равно как восхитительно совершенные, но холодные мраморные статуи в сравнении с солнечной поляной цветов, над которой порхают бабочки. Смерть, застывшая на века и вечный праздник лета…

— Ну, как ты думаешь, мы с Тиалоном купили подходящую одежду? — осторожно спросил Кристиан, с надеждой глядя на Филиппа.

— Да, вполне, — рассеяно ответил вампир, — Унылый цвет, идиотский покрой. То, что надо, чтобы не выделяться из толпы.

Кристиан на мгновение потерял дар речи, но решил не возражать, заранее догадываясь, какой получит ответ на все свои аргументы.

Он уселся за стол и включил ноутбук, намереваясь найти в гугле карту Франции. Фэйри и вампиры расположились рядом в креслах.

— Итак, мадам и месье, — сказал Филипп, — Сегодня нам с вами предстоит решить, каким образом мы будем спасать мир. Помощь друзей имеет значение, и, я надеюсь, все здесь присутствующие являются моими друзьями.

Возражений не последовало, и он продолжил:

— Некий сидхэ имеет намерение уничтожить наш мир. На первый взгляд это кажется дикостью, но… с точки зрения фэйри все выглядит несколько иначе, чем для нас. Для них этот мир далеко не единственный. Есть он, нет его — не велика потеря.

— Это великая потеря, — возразил Тиалон, — но Леаван считает, что ваш мир слишком искажен и его уже невозможно спасти. Он ненавидит людей… Во многих мирах есть люди, но здесь они выбрали путь настолько далекий от верного… верного с точки зрения фэйри, что даже один взгляд на то, что они сотворили, не может вызвать иных ощущений, кроме страдания. Этот мир тяжко болен, он задыхается, он молит о помощи… Леован и другие отступники несколько раз пытались очистить его от людей. Но не вышло. Люди каждый раз оказывались сильнее, и, сколь это не парадоксально, — этот мир любит их, он их защищает.

Кристиан был поражен и обижен. Вот значит как: никаких ощущений, кроме страдания! А ведь когда Тиалон гулял по городу, казалось, ему было интересно, и он даже восхищался чем-то! Зря вообще он ему что-то рассказывал… Мерзкие эльфы, ничего они не понимают, — Париж прекрасен! И этот мир прекрасен!

— Мадемуазель Вивиана призналась мне, что многие фэйри в глубине души сочувствуют Леавану, — сказал Филипп.

— Сочувствуют?! — не удержался от возмущения Кристиан, — Тому, что этот гад собирается уничтожить наш мир? Что из-за него гибнут люди? Если им так уж тяжело на нас смотреть — пусть не смотрят! Этот мир им не принадлежит, он наш!

Филипп с улыбкой посмотрел на его горящее гневом лицо.

— Он не то, чтобы совсем уж наш, детка. Фэйри пришли сюда первыми. Вот представь себе, что живешь ты счастливо и вдруг твой мир захватывают инопланетяне… Хотя нет, это не совсем верное сравнение. Выбираются из пучин морских какие-нибудь зверушки, и начинают заполонять все вокруг. Сначала они кажутся слабыми, безобидными и даже миленькими, но потом они плодятся до безобразия и начинают переделывать мир согласно своим предпочтениям. Ну, скажем, превращать все вокруг в гнилое болото, потихоньку разрушая все достижения твоей цивилизации, потому что они им не нужны, и кажутся странными, зато гнилое болото — это удобно и радует глаз. А тебе омерзительно болото и ты не можешь жить в сырости, и к тому же тебе до боли жаль Нотр-Дам де Пари или, к примеру, Лувр. Но ты ничего не можешь поделать, и вынужден оставить этот мир и идти куда-то еще, обживаться заново. Ты не хотел бы истребить мерзких зверушек?

— Не хотел бы, — буркнул Кристиан, — Любви к ним я бы не испытывал, но не думаю, что я вправе устраивать геноцид. И тем более, уничтожать их мир. Мы можем ходить, куда нам вздумается, а они к этому миру привязаны. И вообще — они тут родились. Так что этот мир — их. Ну, в смысле, — наш…

— Большинство фэйри мыслят так же, как и ты. Не испытывают к нам любви, но и не мешают жить. Кроме отдельных маньяков. Но мы отвлеклись. В ночь накануне Самайна некто Леаван открыл врата, расположенные в катакомбах под городом. Это где-то в районе шестого округа, более точных данных у нас пока нет. Что нужно для того, чтобы закрыть их?

— Я думаю, что смог бы это сделать, — сказал Тиалон, — Если бы получил те магические артефакты, что использовал Леаван. Нужно будет всего лишь отменить наложенные им заклятия, и врата закроются сами собой.

— А где находятся эти артефакты известно лишь Леавану…

— Думаю, он с ними не расстается.

— Понятно. Значит надо разыскать Леавана. Что, вероятно, не просто, учитывая, что за много лет никто не смог этого сделать… Единственное, что мы можем, — дожидаться его у вторых врат. Местонахождение которых, я надеюсь, укажет нам Тиалон. Фэйри еще не забыли, где именно они располагаются?

— В вашем мире все очень быстро меняется. Когда отсюда изгоняли фоморов, на этом месте не было даже крохотного поселения, теперь здесь город. Маги выбирали места, где проще всего стереть границы между мирами, и где заклятия имеют большую силу. Если было возможно, они использовали пещеры, если нет — строили над вратами что-то вроде капищ, посвященных здешним богам, чтобы и они охраняли это место от возможных посягательств. Очень маловероятно, что хотя бы одно из них сохранилось в первозданном виде. Что сталось с первыми вратами, мы знаем: люди построили здесь город, и зачем-то начали копать шахты…

— Здесь были каменоломни, — уточнил Филипп, — Город постепенно наполз на них, когда расширялся. Он и построен в основном из этого камня.

— Долгое время врата могли быть погребены глубоко под землей, — продолжал Тиалон, — и до них затруднительно было бы добраться. Но, увы, при разработке каменоломен их откопали. Вторые врата, те которые Леаван должен открыть на Йоль, расположены не так уж далеко отсюда. Я могу показать на карте. И наверняка, они доступны, — все врата доступны, не сомневаюсь, что Леаван убедился в этом, прежде чем начать ритуал.

Недалеко отсюда… Кристиан нашел в гугле карту Европы и пригласил Тиалона взглянуть. Фэйри успел указать место где-то в альпийских горах, но никто толком не разглядел его, потому что экран компьютера вдруг погас.

Кристиан машинально нажал на кнопку перезагрузки, но ноутбук не отозвался. Запахло паленой пластмассой.

— О, прошу прощения, — расстроился Тиалон, — Я не подумал, что мне не стоит приближаться к сложной технике…

— На нем стояли охранные заклятья, — проворчал Филипп, — Колдуны схалтурили, как всегда.

— Вирус фэйри сломал магический файрвол, — хмыкнул Кристиан.

Все посмотрели на него с недоумением, и парень развел руками, словно говоря «не обращайте на меня внимания».

— Сейчас нам принесут карту на бумаге, — сказал Филипп, — нужно немного подождать.

Он привычно отдал приказ Жаку, повелев где-нибудь срочно добыть карту Европы и заодно подробную карту Швейцарии. В доме, понятное дело, ни того, ни другого не оказалось. Кому нужны карты на бумаге, когда есть Интернет?.. Теперь придется ограбить какой-нибудь книжный магазин. Это потребует времени.

— Если это горы, то речь идет, скорее всего, о пещере, — проговорила Теодолинда, — Нам нужно поехать туда заблаговременно и разыскать ее.

— Да, разумеется, и еще нужно продумать, как лучше всего подобраться к Леавану в ночь на Йоль, когда он вознамерится…

Филипп не успел договорить, потому что дверь вдруг отворилась, но вместо кого-то из слуг с картой, на пороге возник Лоррен.

Он выглядел до крайности мрачным.

И от него одуряюще сладко пахло кровью фэйри. Кровью и смертью.

Все воззрились на Лоррена в немом изумлении, а тот смотрел на Филиппа, будто не видел больше никого вокруг. И было что-то странное в его взгляде, какая-то смесь боли, нежности и беззащитности, что-то совершенно непохожее на него, и, видимо, очень его раздражавшее, потому что уже через миг все это сгорело в сокрушительной вспышке ярости, оставившей Филиппа с неприятным звоном в голове и легким чувством дезориентации, какое бывает после ментального удара. Убитая полукровка сделала Лоррена ощутимо сильнее… И, похоже, он сам этого пока не понял. Но это, конечно, поняла Теодолинда. Да и Тиалон, наверное, тоже…

Филипп несколько мгновений молчал, в растерянности глядя на Лоррена, и панически пытаясь придумать, как спасти ситуацию.

— На тебя… напали фоморы? — проговорил он, наконец, — Ты смог убить кого-то из них?

— Нет, — сказал Лоррен.

— Нет, — тихо сказал Тиалон, — Это кровь сидхэ.

— Кровь Ортанс, — подтвердил Лоррен, — Ее убили.

— Ты убил, — уточнила Теодолинда.

— Нет, не я, — Лоррен обернулся к Тиалону, — Кто-то из ваших. Один из сидхэ, такой же, как ты. Я видел все, что произошло, когда пил ее кровь.

Филипп на мгновение зажмурился.

— Ничего не понятно!

— Несколько часов назад Ортанс прислала мне сообщение, сказала, что на нее напали на улице. Что она ранена и умирает. Я разыскал ее в больнице. Врачи пытались ее спасти, но не могли остановить кровотечение. Ортанс ранили холодным железом. У сидхэ был меч.

— Что еще за сидхэ? Откуда он взялся? — устало спросил Филипп.

— Давняя история. Из времен Второй Мировой. Когда-то этот сидхэ привел наци к Яблоневому Приюту, чтобы перебить полукровок. Вы же помните, они всех тогда пытались уничтожить… Так вот, сегодня Ортанс и ее парень случайно повстречали его в ресторане, он явился туда, как ни в чем не бывало. Под хорошим гламором. Они узнали его, хотели убить. Он опередил их.

— Леаван, — проговорил Тиалон, — Это может быть только он. Вряд ли возможно такое совпадение, чтобы в Париже находился еще один отступник. И я уверен, что Леаван был здесь во время войны, которую вы называете Второй Мировой. Это была последняя попытка отступников захватить власть над людьми.

— Ты, я смотрю, хорошо его знаешь, — сказал Лоррен, глядя на Тиалона с таким видом, будто это он был убийцей.

— Я не знаком с Леаваном лично, — ответил фэйри, спокойно глядя ему в глаза, — Но, разумеется, постарался узнать о нем как можно больше, отправляясь сюда.

Лоррен презрительно усмехнулся.

— Так значит ты — это все, на что расщедрились королевы фэйри?

— Друг мой, — холодно сказал ему Филипп, — Мы все понимаем, что ты очень огорчен произошедшим с мадемуазель Дюран, но тебе стоило бы вести себя более сдержано, — он обернулся к Тиалону, — Я прошу прощения за его слова.

Тиалон едва заметно пожал плечами.

— Где именно сидхэ напал на мадемуазель Дюран? — спросил Филипп у Лоррена.

Он постарался снова встретиться с ним взглядом, думая о том, как жаль, что он не может общаться с ним так же, как с Жаком. Тогда он сказал бы ему: «сокровище мое, я знаю, что тебе сейчас хреново. Но постарайся все же не ссориться с нашими союзниками. Их у нас и без того мало!» Оставалось только надеяться, что Лоррен прочтет эту просьбу в его глазах. И внемлет.

Лоррен назвал адрес ресторана «Серебряная башня», добавив:

— Но это уже не имеет никакого значения. Убийца там больше не появится.

Филипп согласно кивнул.

— Чертов ублюдок остался в Париже, и наблюдает за тем, как исполняется его план, — проговорил он задумчиво, — Кто бы мог подумать… И не боится, что его сожрут фоморы до того, как он закончит дело. Впрочем, у него железный меч и я полагаю, он неплохо умеет с ним обращаться. Парень Ортанс, это ведь тот самый детеныш Красных Колпаков? Он не выглядел безобидным. Что с ним сталось?

— Он был убит на месте.

— Его увезла полиция?

— Да. Но не беспокойтесь об этом, я уже отдал распоряжения. Его тело заберут из морга, и память там потрут, кому смогут. А Ортанс я сам унес из больницы. Их обоих отвезут утром в Яблоневый Приют.

На некоторое время в комнате воцарилось тягостное молчание.

— Если этот сидхэ прячется где-то здесь, может быть, можно его найти? — спросил Кристиан, — Фэйри так непохожи на людей, они заметны…

Филипп только махнул рукой.

— Леаван хорошо умеет притворяться человеком, он здесь давно, и раз до сих пор никто не смог его найти, значит и у нас не получится. Гораздо больше шансов отловить его у врат.

Тут, наконец, стражи принесли свернутые в рулон карты, остро пахнущие свежей типографской краской. Одну из них — карту Европы, вампиры расстелили на столе и, как на военном совете, все присутствующие склонили над ней головы.

Тиалон еще раз указал на швейцарские Альпы.

— Врата где-то здесь.

— «Где-то здесь» звучит несколько расплывчато, — заметил Филипп, — У нас нет времени обыскивать Альпы.

— Вы сможете найти совершенно точное расположение пещеры, если сделаете правильный расчет.

Тиалон взял карандаш и начертил на карте колесо с восемью спицами.

— Собственно, все очень просто. Все восемь врат расположены на концах спиц коловорота. Ступица расположена здесь, — он поставил точку на юго-востоке от Тулузы. — Это место маги сочли особенным, я не слишком сведущ, чтобы точно сказать почему. Вам это должно быть лучше известно. Что-нибудь важное происходило там? Может быть, какие-то драматические события?

Филипп пожал плечами.

— Неподалеку Каркассон, что-то там было в XII веке, связанное с альбигойцами, но, в общем, ничего особенного. Мест с драматическими событиями во Франции хоть отбавляй. Да и во всей Европе.

— Нет, XII век это слишком поздно, что-то должно было происходить там гораздо раньше. Но это не важно. Здесь точка отсчета. Отсюда вверх — Париж. И врата, закрытые на Самайн…

— Значит, на сорок пять градусов по окружности правее Парижа конец второй спицы и врата, закрытые на Йоль, — продолжил Филипп, — Все понятно. Мы действительно сможем определить точные координаты. Занесем их в навигатор и вуаля, — мы на месте.

— Когда отправляемся? — осведомился Лоррен.

Филипп посмотрел на него с сомнением.

— Не думаю, что тебе стоит ехать. Это может быть опасно.

— Чем это может быть опасно? — разозлился Лоррен, — Я упаду в пропасть? Или меня собьет какой-нибудь лыжник?!

— Я не знаю! — сказал Филипп с досадой, — Не знаю! И никто не знает!

Он посмотрел на Теодолинду, но та сохраняла ледяное спокойствие.

— Ладно! Хорошо! Может быть, и впрямь лучше держать тебя при себе. Отправляемся завтра, чего тянуть. До 21 декабря осталось не так много времени… Поедем втроем. Ты, я и Тиалон. Ну и Жак, конечно… Для вас, Теодолинда, у меня есть дело в Париже. Я дам вам несколько адресов, — музеев и частных коллекций старинного оружия. Подберете для меня хороший меч из чистого железа. Сможете?

— Разумеется.

— Потом кто-нибудь из моих ребят выкупит его или украдет.

— Все это я могу и сама, — заметила Теодолинда.

— Тем лучше. Тогда будем считать вопрос решенным… Что нам нужно сделать еще? Найти цель на карте и заказать номера в гостинице какого-нибудь ближайшего к ней города. За ночь доедем… День проведем в гостинице… Следующей ночью побегаем по пещерам… А дальше — по обстоятельствам.

Он обвел взглядом молчаливо внимающих ему соратников и закончил:

— Что ж, если все с этим согласны, будем считать военный совет завершенным.

К счастью, никто возражать не стал. Теодолинда отправилась на охоту, Тиалон пошел спать, Кристиан тоже отправился к себе, демонстративно поцеловав Филиппа на прощание, тот проводил его шлепком по заднице.

Когда они, наконец, остались с Лорреном одни, Филипп мысленно с облегчением перевел дух, подумав, что если бы у вампиров мог быть инфаркт, сегодня он был бы ему обеспечен.

Лоррен совершил феерическую глупость, убив полукровку. Хотя… кто на его месте поступил бы иначе? Такие возможности не упускают…

Очень хотелось надеяться, что подробности смерти директрисы Яблоневого Приюта не дойдут до Совета. И до владычиц сидхэ. Помогать никто из них не торопится, но если они вдруг почувствуют, что задеты их интересы — мало не покажется.

Лоррен снова выглядел печальным, но вряд ли оттого, что сожалел о содеянном.

— Иногда я очень жалею, что не могу напиться, — сказал ему Филипп.

— Я тоже. Чувствую себя каким-то дегенератом! Хочется то ли биться головой об стену, то ли рыдать, то ли заняться сексом. Что такое со мной происходит?

Филипп вымученно улыбнулся.

— Ортанс хотя и не вполне волшебное создание, но все же наполовину сидхэ. Забрав ее жизнь, ты забрал ее память, ее боль, ее страх, ее любовь к тебе. Все, чем она жила и чем она являлась, сейчас часть тебя. Абсолютное слияние, которого вы оба так жаждали.

Лоррен помолчал, вероятно, прислушиваясь к чему-то внутри себя.

— И как думаете, надолго это?

— Не знаю. Я не убивал полукровок. И не знаком лично ни с кем, кто бы это делал и мог бы поделиться с нами опытом.

— Я бы мог сейчас сразиться с сидхэ и убить его.

— Я это понял. Только не трогай Тиалона, очень тебя прошу…

— Да на что мне сдался ваш Тиалон?! Мне нужен тот урод, что убил Ортанс!

— Вообще-то того урода должен убить я.

— К черту эти ваши пророчества! Какая разница кто его убьет!

Филипп некоторое время молчал, глядя на Лоррена скептически.

— С убийством фэйри оно так — стоит только начать, потом трудно остановиться. Знаешь что, я думаю, к завтрашней ночи тебе полегчает. Очень на это надеюсь. А сейчас побейся головой об стену или порыдай, чего там тебе больше хочется… А мне пора идти.

Лоррен поднял на него взгляд, и что-то было в нем очень нехорошее.

— Я бы с большим удовольствием занялся сексом.

— На это нет времени. До утра еще много надо сделать.

— До утра до хрена времени! И мне плевать на то, что вам надо сделать!

Филипп не успел ничего ответить, Лоррен швырнул его на стол, сбрасывая на пол карту и сгоревший ноутбук, и прижимая его сверху.

— Какого черта ты делаешь?! — возмутился Филипп.

— Делаю то, что хочу.

— Даже прикончив полукровку, ты не стал меня сильнее!

— Правда?

Лоррен заломил ему руки наверх и прижал запястья к столу. Филипп дернулся, но не смог вырваться.

Лоррен зловеще ухмыльнулся.

— А теперь можете звать на помощь.

Филипп рассмеялся.

— Ты спятил! Отпусти меня!

Лоррен наклонился ниже и прошептал ему на ухо.

— Помните, вы говорили то же самое, когда я утаскивал вас с какого-нибудь скучного приема, от ваших женушек, которые зеленели от злости. «Ты спятил, Лоррен!» Но вам же это нравилось! Нравилось трахаться в коридоре за портьерой и потом возвращаться обратно, нарочно поправляя на ходу одежду, чтобы никто не сомневался, чем это мы с вами только что занимались!

— С чего ты это вспомнил? — удивился Филипп.

— Хочу знать, куда все делось, черт бы вас побрал?! Вы стали занудой, вроде вашего брата, короля!

— Я зануда?!

— До омерзения.

— Ты мне за это ответишь! Ответишь… когда я смогу освободиться!

— Вы сначала освободитесь.

Филипп не стал даже пытаться, понимая, что ничего не выйдет.

— Лоррен, ты уложил меня на этот стол, чтобы читать нотации? Или, может быть, еще для чего-то?

6.

Расчет был сделан, примерное расположение врат было найдено. Скорее всего, они действительно находились в какой-нибудь пещере, — по крайней мере, местность на карте, в сорока пяти градусах по окружности от шестого округа Парижа оказалась весьма скалистой.

До рассвета вампиры успели составить маршрут предстоящего путешествия. Остановиться решено было в небольшом городишке к югу от Люцерна, на берегу Фирвальштедского озера, в гостинице, расположенной за чертой города, что было удобно, потому что позволяло сохранить инкогнито. Были ли там свободные номера, утром предстояло выяснить Жаку. И если не было — тому предстояло их добыть.

Швейцария являлась вотчиной Совета и была поделена между его членами, согласно какой-то их внутренней иерархии. Дивные, чистенькие и хорошенькие, как в сказке, городки с тихой, размеренной жизнью и пейзажами, радующими глаз, не требовали пристального присмотра, там всегда было все хорошо. Не мудрено, что подыхающие от скуки старички так любили лезть не в свои дела, обращая недремлющий взор в чужие владения и выискивая, к чему бы придраться. Но вместе с тем, — стоило возникнуть какой-то серьезной проблеме и они тут же прикидывались невидимками. Швейцария избаловала их и сделала ленивыми, заставила поверить, что мир надежен и незыблем, как горы, чьи силуэты они видят в окна своих особняков… Вот будет занятно, если их разукрашенные рождественскими гирляндами городки наводнят фоморы. Хотелось бы посмотреть, как они задергаются. Жаль — ждать нельзя. Надо спасать Париж.

— Они ничего не ответили на ваше письмо? — спросил Лоррен.

— Шутишь? — усмехнулся Филипп, — Они же, как энты: «не торопись, маленький хоббит, мы будем совещаться, а разговор на языке энтов занимает много времени». А потом через пару недель они скажут: «это не наша война».

— Хм. А ведь верно. Как думаете, Толкин был знаком с кем-нибудь из членов Совета?

— Питер Джексон точно был знаком. Когда я смотрел на его энтов, чувствовал неприятное де жа вю. И они тоже очень не любят, когда кто-нибудь шастает по их территории, не известив заблаговременно о визите, года эдак за два. Мы этого не сделали, поэтому чтобы избегнуть их внимания, придется остановиться не в Люцерне, а в какой-то дыре, в гостинице с тремя звездами. Осознаешь масштаб моей самопожертвенности?

— А кому принадлежит Люцерн?

— Флоринде Бенземан. Знаешь, кто это?

Лоррен покачал головой.

— Ее настоящее имя Кава, и когда-то она была любовницей Родериха, последнего короля вестготов. Из-за нее тот сдал Испанию маврам, и потом то ли погиб, то ли вовсе сделался монахом… У этой упырицы повадки следственного судьи и мания подозрительности. А еще она совершенно больная по поводу исполнения старинных церемоний. Если она нас сцапает, потеряем кучу времени.

— Она не узнает о нашем приезде. Вряд ли у нее в каждой гостинице по шпиону. И вы же, надеюсь, не собираетесь ехать на своей машине и с эскортом? На вашей машине вообще не стоит соваться в горы…

— Конечно, не собираюсь. И не только из-за Кавы. Есть у меня нехорошее подозрение, что Леаван наблюдает за нами.

— С чего бы?

— Мне не нравится, что он ошивается в Париже. И я подумал, что на его месте я бы приглядывал за нами, не собираемся ли мы как-то помешать его планам. Пока мы ползаем, как слепые котята, он может быть спокоен. Но если он поймет, что мы едем в Альпы, вряд ли ему это понравится… Так что постараемся уехать незаметно. Возьмем какой-нибудь внедорожник из гаража. А Жак поведет фургон, по Франции такие колесят десятками, вряд ли фэйри догадается, что это наша гробовозка.

— Можно обойтись и без гробовозки. Мы должны успеть доехать до гостиницы затемно.

— Ну, уж нет! Каждый раз, когда я рассчитываю все успеть затемно, случается какая-нибудь херня и мне приходится ночевать в земле. Благодарю покорно. В дальние экспедиции я больше не езжу без гробовозки. Да и вчетвером в машине будет тесно.

Утром Жак забронировал места в гостинице, — к счастью, с этим проблем не возникло, потом Филипп велел ему отправляться спать, чтобы отдохнуть перед дорогой.

И как только стемнело, они двинулись в путь.

Лоррен уселся за руль внедорожника, Филипп и Тиалон устроились на заднем сидении. Следом за ними должен был ехать Жак в фургончике с гробами.

Они успели выехать за ворота и даже проехали пару десятков метров, когда грохнул взрыв.

Здоровенный «Ленд Крузер» подбросило, будто кто-то мощно дал ему пинка, заднее стекло разлетелось, окатив пассажиров градом осколков, словно шрапнелью. Но Филипп ничего не почувствовал. За секунду до этого на него обрушился удар, сокрушающий кости. А потом его охватило пламя.

Филипп вскрикнул от невыносимой боли и в тот же миг инстинктивно оборвал связь с ее источником — с корчащимся в предсмертной агонии слугой.

— Жак! — заорал он, выскакивая из машины, и едва не натолкнулся на стену огня.

Метрах в десяти от него полыхал фургон. То, что осталось от фургона.

Как завороженный Филипп смотрел на этот огромный костер, и на мечущуюся в пламени тень. Вокруг мельтешили люди, кто-то кричал, кто-то звал на помощь, остро пахло горящей резиной и кровью, но все это сейчас было где-то далеко, будто в другом измерении. Замерев, Филипп смотрел в полыхающие нутро кабины и вздрогнул, когда изнутри раздался удар, и искореженная дверца распахнулась, повиснув на одной петле. Последним отчаянным усилием Жак выбил ее ногами и, похожий на огромный факел, вывалился на дорогу. Он уже не смог подняться на ноги, тело его судорожно дернулось несколько раз и застыло.

Чьи-то сильные руки развернули Филиппа, заставив оторвать взгляд от горящего человека. Филипп увидел перекошенное лицо Лоррена, пламя оставляло на нем багровые отблески, злобными чертиками плясало в зрачках.

— Надо уходить отсюда! — услышал он сквозь гул в ушах, — Возвращайтесь в дом!

Лоррен встряхнул его, а потом потащил за собой.

Филипп не сопротивлялся.

Мир плавился перед его глазами, пожираемый огненным вихрем, и на его месте разверзалась пустота, затягивающая его словно в черную дыру, высасывая силы, высасывая жизнь. Что-то внутри него кричало от боли, и Филиппу казалось, будто какая-то часть его летит в круговороте огня в черную пропасть где-то за гранью мира, но он уже не мог закрыться, отбросить эту часть от себя, оставить ее умирать в одиночестве.

Захлопнувшиеся за его спиной двери дома словно отрубили вопли и грохот улицы.

Из темноты выплыли встревоженные лица стражей, и за ними бледное лицо Кристиана с расширенными от ужаса глазами.

— Забери его! — крикнул ему Лоррен, — Мне надо разобраться с полицией!

Филипп почти без чувств рухнул в объятия Кристиана.

Он не знал точно, сколько прошло времени, — там, где он был, времени не существовало, — просто в какой-то момент он вдруг понял, что боль ослабевает и отпускает смертная тоска. Зыбкая грань между мирами становилась прочнее, приобретая привычный вид обманчивой надежности. Еще немного и все кончилось. Незримая связь разрушилась, Тьма сомкнула челюсти и сожрала Жака. Его больше нет. Нет внутри Филиппа, нет нигде…

Свет электрических ламп больно резанул по глазам, в уши ворвался истошный вой сирен и чьи-то крики. Филипп обнаружил себя сидящим на диване в прихожей, рядом стояли стражи, Кристиан держал его за руку, все хорошо, все прошло… Только отчего-то было холодно, очень-очень холодно, словно Тьма лизнула его шершавым ледяным языком, прежде чем отпустить.

Кристиан смотрел испуганно и губы его дрожали.

— Что с тобой?! Тебе нужна кровь? Так пей же! Ну, пожалуйста…

Вампир отодвинул от своих губ его запястье, с удивлением замечая, что у него дрожат руки.

Кристиана, похоже, это тоже шокировало.

— Филипп… — проговорил он жалобно, — Ты… не умрешь?

— Умру? — прохрипел тот, — С какой стати?

Он согнулся пополам, будто у него болел живот или его тошнило, и на несколько мгновений закрыл лицо руками.

— Жак погиб, — проговорил он, — Сгорел. Взорвалась машина.

Кристиан не сразу ответил.

— Я понял. Видел, как она горит… — парень помолчал еще немного, потом добавил с сочувствием, — Вы были с ним так тесно связаны. Ты чувствовал все, что с ним происходит, да?

— Не долго. Дело не в этом. Это просто… как будто что-то внутри умирает. Понимаешь? Будто из тебя вырывают что-то жизненно важное, сердце или кусок души. Я сам не думал, что может быть так…

Филипп поднялся и вышел во двор. Его слегка шатало, и Кристиан отправился за ним следом, опасаясь, как бы он там не рухнул где-нибудь. Впрочем, за Филиппом вышли и стражи, ненавязчиво заключая его в кольцо.

Во дворе собрались и вампиры и люди, почти все, кто был в доме, кто слышал взрыв. Здесь же были и Тиалон с Теодолиндой, как и все смотревшие через решетку на полыхающий посреди улицы фургон. Кристиан заметил на щеке фэйри кровь.

У самых ворот Лоррен беседовал с полицейскими.

Филипп прошел мимо них на улицу.

Дорога уже была перегорожена с обеих сторон патрульными машинами. Сияя маячками, подъехали машины «скорой», врачи кинулись оказывать помощь пострадавшим прохожим: кого-то из них оглушило взрывной волной, кто-то был ранен разлетевшимися обломками фургона. Чуть позже прибыли пожарные и начали заливать пеной догорающий остов «Пежо», рядом с которым все еще лежало тело Жака, его немного оттащили в сторону и накрыли черным пластиком. При взгляде на него Кристиана замутило. Огонь быстро сбили, но теперь еще сильнее воняло гарью и парню чудилось, что он чувствует запах горелого мяса.

Командир стражей, словно призрак, соткался из воздуха.

— Никого подозрительного в округе, монсеньор. Кто бы ни привел в действие взрывное устройство, его здесь уже нет. Человека мы взяли бы. Я думаю, это был вампир.

— Или фэйри, — проговорил Филипп.

Страж посмотрел на него удивленно.

— Вряд ли фэйри. Они же не дружат с техникой. Бомбу, скорее всего, запустили дистанционно. Кто-то наблюдал за домом, увидел выезжающую машину и отправил сигнал. Стал бы фэйри рисковать, что его пульт заклинит в решающий момент?

Филипп ничего не ответил. Оторвав взгляд от работающих пожарных, он обернулся к стражу и несколько мгновений молча смотрел на него. Кристиану показалось, что лицо вампира вдруг как-то осунулось.

— Ты совершил ошибку, Дени, — сказал Филипп, — Тебе придется за нее ответить.

— Я понимаю, — ответил тот, слегка поклонившись.

Как раз в это время через оцепление въехала машина с надписью «коронер» на капоте. Пожарные уже сворачивали свое оборудование, готовые уступить место криминалистам. Те окружили тело и сняли с него пластик.

Кристиан поспешно отвернулся и настороженно посмотрел на Филиппа, но не смог разглядеть выражения его лица в мельтешении красных и синих огней.

— Может, тебе не стоит на это смотреть? — проговорил он.

— Почему? — Филипп взглянул на него и усмехнулся, — Боишься, что я хлопнусь в обморок? Ты такой милый, мой славный мальчик…

Кристиан не очень понял, к чему он это сказал.

Коронеры выкатили из машины каталку, готовясь погрузить на нее тело.

Едва заметным жестом Филипп поманил за собой стражей. Миг и они оказались рядом с коронерами. Под взглядами вампиров те замерли в нерешительности, будто вдруг забыли, что здесь делают.

Филипп поднял Жака на руки и исчез. Кристиан не успел заметить, куда он делся. Вместе с ним исчезли и его вампиры, а коронеры, потоптавшись какое-то время у машины, отправились к полицейским выяснять, зачем их собственно вызвали.

7.

Филипп оставил Жака в его комнате на кровати, позже он похоронит его в склепе на Пер-Лашез, купленном им вскоре после открытия этого кладбища, для людей, которые работали у него достаточно долго, чтобы стать членами семьи, для тех, у кого не было родственников, имеющих желание самим заняться похоронами. Там сто семьдесят лет назад была похоронена Шарлотта Буше, дурочка, потерявшая голову от любви к красавцу солдату и выдавшая ему все тайны своих хозяев. Жак хранил ей верность сорок лет, до самой ее смерти, похоже, не замечая, как она стареет. Это был странный союз, но, с другой стороны, — а что в их жизни не было странным? Теперь они будут лежать рядом, как полагается супругам. Рано или поздно все приходит к неизбежному финалу.

Ярость, как голод, жгла Филиппа изнутри. Шок сменился лихорадочно бурной деятельностью, желанием срочно что-то делать, вот прямо сейчас, сию минуту найти убийцу и избавиться от омерзительного чувства собственной беспомощности.

Перед строем замерших, как каменные изваяния, стражей Филипп убил их командира. Дени дю Барро, одного из своих птенцов, одного из первых, вытащенных им когда-то из камеры Консьержери, прошедшего с ним рядом через всю череду сражений, войн, революций. Что с ним случилось теперь? Слишком много лет мирной жизни вызвали слабоумие? Жаль, что никого нельзя убить дважды, трижды, убивать до бесконечности, сдирать кожу раз за разом, пока не дойдет до всех: Нельзя. Расслабляться. Никогда. Но не было ни времени, ни желания сейчас заниматься их воспитанием, как когда-то двести лет назад.

Смерть птенцов, это как смерть детей. То же самое чувство невосполнимой утраты и всепоглощающей тоски, когда кажется, что меркнет свет и тускнеют краски, и жизнь теряет вкус, становится горькой, как пепел.

Но сегодня хуже уже не будет.

У Барро было два заместителя, все из старой гвардии, и когда-то им всем можно было доверять, теперь, наверное — нельзя никому. Филипп выбрал одного из них, словно вытащил лотерейный билет, на удачу. Шарль-Анри де Гарен, бывший некогда лейтенантом роты гвардейцев, вместе с другими офицерами арестованный и отправленный в Консьержери незадолго до падения Тюильри.

— Теперь командуешь ты, — прошипел Филипп, — Перевернешь город вверх дном, разберешь его по камешку, но найдешь сидхэ и принесешь мне его голову. Даю тебе трое суток. Не справишься, отправишься следом за Барро.

— Слушаюсь, монсеньор, — ответил тот, глядя куда-то поверх его головы.

— Так за дело! Не стойте здесь как долбанные статуи! — заорал Филипп, — Или мне идти в полицию, просить их провести расследование?!

Когда все чем-то заняты, остается хоть какая-то иллюзия контроля над ситуацией.

Кто-то отправился осматривать машины на предмет взрывных устройств, кому-то предстояло допросить прислугу, и выяснить, не вступил ли кто из них в сговор с врагом. Одного из птенцов, проявивших когда-то недюжинные дипломатические способности, Филипп отправил к колдунам, просить, чтобы те поискали какие-нибудь заклятья для розысков фэйри. Мерзавцы могут все, если захотят. Весь вопрос только в том, как их заставить.

Все обитатели дома, для которых не нашлось занятия, постарались попрятаться и затаиться, чтобы не попасть принцу под горячую руку, никто не осмелился даже забрать останки убитого стража, засыпанные пеплом кости так и лежали посреди прихожей. Выглядело это не очень хорошо, все равно как труп врага, брошенный на корм воронью. Но это был не враг. И Теодолинда, наблюдавшая все с самого начала, подумала, что со своими так не поступают. Как бы там ни было.

— Вы можете перебить их всех, но они не сумеют найти Леавана, и тем более не смогут его убить, — сказала она, — Это можете сделать только вы, больше никто.

Филипп посмотрел на нее так, будто хотел испепелить взглядом.

— Я не собираюсь больше следовать вашим указаниям!

Теодолинда только пожала плечами.

— Просто все, что вы делаете сейчас — бессмысленно.

— Бессмысленно?! Ваше присутствие здесь — вот что бессмысленно! Почему вы не предупредили меня о том, что произойдет сегодня?

— У Кассандры не было новых видений, иначе она дала бы мне знать. Вашей жизни ничего не угрожало.

— Серьезно?! Совсем ничего?! На кого же это было покушение, как вы считаете? На Жака? Или, скажете, — на Лоррена? Я ничего не понимаю в ваших предсказаниях! Лоррен должен был умереть сегодня? И это амулет защитил его каким-то странным образом? Какой-то бред! Он не собирался ехать в гробовозке!

Теодолинда ответила загадочно:

— Никому не дано распутать всех хитросплетений судьбы.

Филипп понял, что вряд ли чего-то от нее добьется.

Может, выставить ее к чертовой матери домой, к божественной Кассандре? Лоррен был прав — к дьяволу прорицателей, они способны только морочить голову.

— Леаван поступает странно, — проговорил вдруг Тиалон, — Он ненавидит людей, но жизнь среди вас сделала его похожим на человека, он теперь мыслит, как вы, он способен поступать, как вы…

— Сражаться с врагом его же оружием, что в этом странного? — удивился Филипп, — Против фэйри у него железный меч, против вампиров — огонь.

Тиалон печально покачал головой.

— Только сейчас я начал понимать, как далеко он зашел. Леаван исказил свою суть, переродился. Он на пути, с которого ему уже не сойти… Он собирается погибнуть вместе с этим миром, не будет пытаться бежать.

— И что это значит?

— Он превратил себя в оружие, принес себя в жертву…

— Что это значит для нас, Тиалон? То, что Леаван совершенно спятил? Если так, он начнет совершать ошибки, и нам, возможно, будет проще его отловить.

— Я не знаю, что значит спятил. Стал ли он более безумен, чем уже был? — фэйри вздохнул, — Я не могу дать ответ на этот вопрос. Я пытался понять Левана, но теперь это совершенно невозможно. Я не могу себе представить фэйри, взрывающим какие-то бомбы…

Наконец, явился Лоррен, видимо, ему, удалось спровадить полицейских.

— Все, они уезжают, — сказал он устало, — Сейчас увезут фургон и откроют дорогу.

— О чем они с тобой говорили? — спросил Филипп.

— Спрашивали, есть ли у вас враги.

— И что ты им сказал?

— Замучился перечислять.

— Лоррен, мне не до шуток.

— А что вы хотите? Чтобы я внушил им всем, что тут ничего не произошло, и велел убираться восвояси? Взрыв в центре города, в соседних домах и проезжавших машинах выбиты стекла, с десяток раненых. Не удивлюсь, если об этом вот-вот будет ролик в экстренных новостях. Разумеется, я сказал, что мы представления не имеем о том, что произошло. Мы случайно оказались рядом. Фургон принадлежит курьерской службе, вот пусть и выясняют у них, что такое они могли там перевозить.

— Если у тебя много врагов, — снова встрял Тиалон, — может быть, этот взрыв произошел не по вине Леавана?

Отчего ему так хочется оправдать его? Неужели фэйри, замаравший руки прикосновением к науке, это настолько чудовищно и страшно? Хуже всего, что Леаван вытворял до сих пор?

— У меня есть враги, — сказал Филипп, — Но вряд ли у кого-то из них хватит ума захотеть убить меня в такое время, оставить город совсем без защиты. Чертов Леаван пронюхал о наших планах и решил нас убрать, это самое логичное предположение, Тиалон. Единственно логичное.

— Откуда же он мог бы узнать? — пробормотал Лоррен.

— Откуда?! — Филипп фыркнул, — Все знают, что мне предначертано его убить! Почему бы не знать и ему! Может, у него тоже бывают пророчества или снятся вещие сны! Кто знает! Может, у него повсюду шпионы!

Допрос обитателей дома шпиона не выявил, несмотря на то, что магия вампиров лучшая сыворотка правды, — завороженные люди не могут лгать. С вампирами было еще проще, никто из них не мог бы скрыть своих мыслей от принца города. И все они были кристально чисты, ничего преступного не умышляли.

Впрочем, как именно взрывчатка попала под днище фургона, вскоре выяснилось.

Стражи успели провести свое маленькое расследование, и часа за два до рассвета их новый командир сообщил, что иных взрывных устройств, ни в доме, ни на других машинах обнаружено не было.

— Я думаю, взрывчатка к фургону была прилеплена не у нас в гараже, — сказал он, — Неделю назад машина была на техосмотре. Всех сотрудников сервиса мы уже допросили, никто ничего не знает. Но преступникам не было нужды привлекать кого-то из них: фургон всю ночь простоял без присмотра, навесить на него бомбу мог кто угодно.

Неделю назад?! Это значит, в лес Святой Женевьевы они ездили уже с бомбой под брюхом! Потрясающе!

8.

Уже перед самым рассветом, когда и вампиры и люди, измученные волнениями прошедшей ночи, разбрелись по своим углам, Филипп собрал то, что осталось от Барро в специальный ящик — больше урны, меньше гроба, их заказывали в мастерской по особенной мерке.

Раньше он поручил бы это Жаку, а теперь — не знал, кому.

У Барро был семейный склеп на кладбище, неподалеку от поместья, принадлежавшего когда-то его семье. Там покоились какие-то его предки, умершие еще до революции, и казненные во время ее: отец, мать и младший брат. Барро сумел разыскать их тела и похоронил в склепе. Он был последним из семьи. И завтра он займет в родовом гнезде свое место.

За стенами бункера полыхало солнце. Ясный день впервые за прошедшую неделю.

Несчастный Филипп сидел на кровати в одежде, провонявший гарью и перепачканный пеплом, осунувшийся и серый, с ввалившимися глазами, и как никогда похожий на покойника. Сам не спал и не давал спать Лоррену.

— Я все время мысленно говорю с Жаком, отдаю указания, как всегда. А потом иду и делаю все сам. Как я буду жить без него, Лоррен? Я ослеп и оглох. Я теперь не буду знать ни о чем, что происходит днем… Знаешь, я чувствую, что смерть кружит вокруг нас и подбирается все ближе. А она не тот враг, с которым можно бороться, она всегда свое получает и, если пытаться ее обмануть — берет долг с процентами.

— Вы впадаете в мистицизм, — лениво сказал Лоррен.

Филипп улыбнулся.

— Когда-то Жак сказал мне: кому еще впадать в мистицизм, как не вам, вы же сверхъестественное существо.

— Часто все оказывается гораздо проще, чем выглядит на первый взгляд.

— Как раз напротив, все сложнее, чем кажется… Я отправил парней искать Леавана, но, думаю, они не смогут найти его. Не говори прорицателям, но я верю в то, что сейчас нас ведет судьба. И мы не сможем никуда свернуть с этого пути…

Лоррен посмотрел на него скептично.

— Она должна была вести нас в Швейцарию. Но мы туда не попали. Какие-то замысловатые пути у судьбы, вы не находите?

Филипп печально кивнул.

— Возможно, когда-нибудь мы узнаем, зачем все это было…

Лоррен помолчал немного, потом сказал устало:

— Ложились бы вы спать. День не лучшее время для анализа ситуации. Я плохо соображаю. Вы — еще хуже. Вечером вы проснетесь и осознаете, какой несли бред. И вот тогда мы все обсудим.

Он взял Филиппа за руку и насильно уложил с собой рядом.

— Мне не хватает его, Лоррен, — прохныкал Филипп, утыкаясь носом ему в плечо, — Я уже по нему скучаю!

— Я знаю. Спите.

— Все теперь развалится, придет в негодность… Люди перестанут работать, стражи продолжат валять дурака. Я без него не справлюсь. Ты слышишь?.. Лоррен!

Лоррен ничего не ответил, прикинувшись мертвым.

Вечером в гостиной вампиров ждал завтрак. Система, отлаженная Жаком, работала исправно. Даже без Жака.

 

Глава 2

1.

С рассветом дом перешел на осадное положение. Вампиры отправились спать, и место стражей заняли охранники люди, у которых был приказ никого не впускать и никого не выпускать. Якобы потому, что тот фэйри, который подорвал фургон, мог использовать гламор, чтобы принять облик любого живого существа. На самом деле, наверное, просто так удобнее было всех контролировать.

Ночь выдалась нелегкая, и Кристиан, в любом случае, не испытывал желания никуда выходить. Он чувствовал себя до смерти уставшим и собирался проспать до вечера, но почему-то не спалось. В горле стоял привкус гари, который невозможно было смыть, и перед глазами всплывала одна и та же сцена: искореженный остов фургона и рядом с ним обгорелый труп, в ошметках обугленной одежды, странное, изуродованное нечто, что совершенно невозможно сопоставить с человеком, который только что был жив, здоров и даже практически бессмертен. Чудовищное зрелище, на которое не стоит смотреть, но от которого невозможно оторвать взгляд, и память с извращенным сладострастием впитывает все до последней детали: хлопья грязной пены на мокром асфальте, отблески красного и синего на блестящем пластике, торчащие из-под него дымящиеся подошвы ботинок и покрытую жуткими ожогами кисть руки со скрюченными пальцами. И то, как коронеры снимают пластик, готовясь грузить тело на носилки. И то, как Филипп поднимает Жака на руки, прижимая черную, будто облитую смолой, голову к своему плечу.

Через закрытые жалюзи не пробивалось ни звука, ни лучика света, и наглухо запечатанное пространство давило на психику, вызывая доселе незнакомую клаустрофобию. Вместе с тем, и мир за стенами дома вызывал какой-то безотчетный ужас, будто кишел монстрами, которые уже успели сожрать всех в городе и во всем мире, и там теперь так же тихо и пустынно, и только иссушенные тушки повсюду, а этот дом — последний бастион, где еще остался кто-то живой.

Кристиан подумал, что уже не так далек от психушки, как ему казалось.

Пару часов он проворочался на кровати, понял, что все равно не уснет, и решил идти куда-нибудь, где есть люди.

Катрин сидела у себя в подсобке перед распотрошенным шкафчиком с лекарствами, что-то перекладывала с места на место, вероятно, проводила инвентаризацию.

Еще двумя днями ранее Кристиан рассказал ей о Тиалоне, но Катрин отчего-то ужасно на него обиделась, будто ему, дилетанту, случайно удалось поймать редкого зверя, которого она выслеживала годами, и это было несправедливо.

— Ну, он же здесь и никуда не делся, — пытался вразумить ее Кристиан, — Хочешь, я познакомлю тебя с ним? Он хороший парень. Немного странный, но не слишком, учитывая, что он не человек.

Катрин заявила на это, что ни с кем знакомиться не желает и вообще она на работе.

Сейчас она тоже была занята работой, должно быть, надеясь, что та поможет ей сохранить душевное равновесие среди царящего вокруг безумия.

— Твою ж мать, — пробормотала она, скорбно глядя на пузатую бутылочку с прозрачной жидкостью. — У физраствора истекает срок годности… Вот же гадство! Ну что за гадство!

Кристиан подумал, что она тоже недалека от психушки.

— Помочь тебе?

— Давай, — проворчала девушка, — Я буду говорить тебе названия лекарств, а ты ищи их в списке и помечай галочкой. Это то, что надо будет заказать в первую очередь.

Еще минут сорок они были заняты работой. И это было здорово.

— Что теперь будем делать? — спросил Кристиан, когда они закончили.

Катрин пожала плечами.

— У меня пара журналов с собой, там что-то новое было на тему гематологии, хотела почитать, пока время есть.

— А, ну ладно, тогда не буду мешать.

Кристиан поднялся с пола, отряхивая коленки от несуществующей пыли.

— Хотя, знаешь… — вдруг остановила его девушка, — Тот эльф, про которого ты говорил, он ведь все еще здесь, да? Ты думаешь, с ним действительно можно просто так пообщаться?

Она посмотрела на Кристиана несчастными глазами, и тот улыбнулся.

— Можно. Он реально хороший.

— Да? Ну, тогда пойдем… — проговорила Катрин меланхолично, — А то ведь пожалею потом… Эх!

Она поднялась с решительным отчаянием идущего топиться.

— Я видела его мельком сегодня ночью. Он такой… Такой, блядь, красивый! — сказала она с чувством и перед тем, как выйти из комнаты, мрачно посмотрела на себя в зеркало.

— А таких, как я, надо отстреливать!

— Не глупи, в сравнении с сидхэ все люди уроды. И вообще у них другие понятия красоты, они зрят в душах.

— Ага, — зловеще усмехнулась Катрин, — Про всех уродин так говорят: зато у нее прекрасная душа.

Кристиан остановился и посмотрел на нее сурово.

— Я забуду, что ты сейчас сказала, спишу на то, что ты устала и не в себе. Стыдись, несчастная, — ты реаниматор и вообще крута. Ты живешь с вампирами и…

Катрин фыркнула.

— Еще чего! Я с ними не живу! Я на них только работаю!

Кристиан печально покачал головой.

— Здравствуй, прежняя Катрин, грубая и циничная.

Катрин притянула его к себе и поцеловала в висок.

— Не обижайся. Я просто злюсь, ужасно злюсь, — сказала она, — Ненавижу гадов. Они вывернули меня наизнанку, пытаясь выяснить, не знаю ли я чего-то о сидхэ, взорвавшем фургон. Как фашисты на допросе, даже хуже — те завораживать не умели. Ну, как так можно, а?! После того, что я для них делаю?!

— А от Барро остались только пепел и косточки, — заметил Кристиан.

— То, как они друг с другом поступают, меня мало волнует. Меня бесит то, что они позволяют по отношению к нам!

Кристиан рассмеялся.

— А ты бы хотела, чтобы тебя допрашивали в присутствии адвоката? Может, собираешься основать общество «Люди против вампиров»?

Катрин разозлилась.

— Я понимаю, тебя это все не парит, но совершенно напрасно, — прошипела она, — У тебя психология жертвы, и ты плохо кончишь!

— А у тебя психология идиотки! И знаешь, Катрин, ты задолбала уже своими нравоучениями!

Пару мгновений они сверлили друг друга взглядами, потом Катрин резко выдохнула.

— Ладно, прости. Прости еще раз. Я действительно что-то не в себе в последнее время… Просто ты мне как младший брат, я за тебя переживаю.

— Только этого мне не хватало, — простонал Кристиан, — Пойдем, тебе нужны положительные эмоции, срочно. И мне тоже…

Тиалон был обнаружен в фехтовальном зале, где сражался с невидимым противником за неимением настоящего. В своем эльфийском одеянии и с мечом в руке он действительно выглядел волшебным, как воплощенная мечта, как сон наяву. По крайней мере, у Катрин был именно такой вид, — будто она увидела свою воплощенную мечту, прекрасного принца из какой-нибудь сказки. И, видя ее потрясение, Кристиан испытал злорадство: вот сейчас бы сказать ей какую-нибудь гадость, как она это любит делать. К примеру, чтобы закрыла рот, а то слюна течет по подбородку.

Девушка застыла на пороге, и Кристиану пришлось насильно протолкнуть ее в дверной проем, хотя она упиралась и сопротивлялась.

Увидев их, Тиалон развернулся, одновременно стремительно и плавно, и опустил меч.

— Рад видеть вас, — сказал он, подходя, — Я полагал, все спят, измученные волнениями этой ночи, и я обречен на одиночество.

Тиалон был ослепительно красив — ослепительно, потому что не озаботился гламором, и от его присутствия рядом реально захватывало дух. Его волосы были убраны назад, открывая острые уши, и Катрин воззрилась на них с таким испугом, будто именно это было настоящим и последним доказательством того, что она сошла с ума окончательно и бесповоротно.

— Не спится, кошмары мучают… — сказал Кристиан, — Познакомься, Тиалон, это Катрин, она здесь работает.

— Здравствуй, Катрин, — сказал фэйри, слегка поклонившись, — Мне кажется, я раньше не видел тебя.

Кристиан подумал, что девушка ничего не ответит, а вместо этого, например, бухнется в обморок. Но нет, она храбро посмотрела фэйри в глаза и сказала высокомерно:

— Обычно я работаю по ночам.

Тут же она смутилась, будто сказала пошлость, и добавила поспешно:

— Просто я врач, вот и… Я видела, вы были ранены!

— Был ранен? — не понял Тиалон.

— У вас на лице была кровь… После взрыва.

Тиалон улыбнулся.

— А, это пустяк, царапина, которая уже затянулась. Но я благодарен тебе за заботу.

— Ах, ну если так, отлично, — сказала Катрин бодро, — Тогда я пойду! Очень много работы!

Она резко повернулась и зашагала в сторону выхода.

Несколько мгновений Тиалон задумчиво смотрел ей вслед, потом сказал:

— Подожди.

Катрин затормозила почти у самой двери, и было видно, как ей хочется удрать, прикинувшись, что она его не слышала. Но все же она обернулась.

— Ты врачуешь других, но не умеешь умерить свою собственную боль, — сказал ей Тиалон, — Позволь мне помочь тебе.

Катрин замерла, глядя на него почти с ужасом.

— У меня ничего не болит… вроде бы, — пробормотала она.

Глаза ее на миг остекленели, будто она пыталась заглянуть в себя и найти раковую опухоль, о которой еще не знает.

— Ты слишком долго живешь с ней и уже не замечаешь, — ласково сказал фэйри, — Подойди ко мне… Ты ведь не боишься?

Катрин покачала головой.

Тиалон протянул ей руку, будто олененку, которого пытался приручить, и Катрин, осторожно, как олененок, подошла к нему. Кристиан наблюдал за ними, затаив дыхание.

Тиалон усадил девушку на скамейку, и сам сел рядом.

— Закрой глаза.

Фэйри положил ладонь Катрин на лоб, и Кристиану показалось, что под его пальцами появилось золотистое сияние, разливаясь теплым светом по бледной коже девушки. Катрин покачнулась, и Тиалон притянул ее к себе, заставив опереться о свое плечо. Пару минут они сидели неподвижно, и постепенно лицо Катрин разгладилось, исчезла складка между бровей, приоткрылись напряженно сжатые губы, она стала похожа на ребенка, на маленькую девочку, спящую в объятиях ангела-хранителя, и это выглядело немного жутковато, так, будто душа ее улетает куда-то далеко отсюда, в прекрасное место, откуда ей не захочется возвращаться.

Но потом Тиалон убрал ладонь от ее лба.

— Стало лучше?

Катрин еще несколько мгновений сидела неподвижно, потом губы ее дрогнули, и на лице появилось сожаление, словно она действительно не хотела возвращаться, но пришлось.

— Да, — прошептала она, открывая глаза, — Кажется, да…

— Сейчас тебе нужно поспать. И не бойся кошмаров, ты сможешь увидеть во сне то, что захочешь, и проснешься, когда решишь, что готова. С новыми силами.

— Да, — повторила Катрин, глядя на него, как на бога.

Она и сейчас уже как будто спала, двигалась медленно и сомнамбулически, и Кристиан испугался, как бы, идя к себе, она не навернулась с лестницы.

— Может, тебя проводить? — спросил он, когда она проходила мимо.

Катрин только покачала головой, на дне глаз ее разливался золотистый свет, медовое марево жаркого летнего полдня, там жил сейчас ее собственный сказочный мир, куда она сможет вернуться во сне. Увидишь то, что захочешь… Надо же. Это круто, на самом деле.

Когда она вышла, Кристиан обернулся к Тиалону.

— А мне можно так?

— Тебе не нужно, — ответил тот.

Кристиана такая убежденность несколько озадачила.

— Ну… наверное, тебе виднее. Но знаешь, вряд ли я мог бы сейчас уснуть и не видеть кошмаров.

Тиалон взял со стола бутылочку с водой и осушил ее залпом, несколькими глотками, как люди пьют лекарство — поскорее, чтобы не чувствовать вкус.

— Твоя связь с реальностью гораздо слабее, чем у лекарки, — сказал он, — и мне не хотелось бы уводить тебя за грань. С тобой и так это происходит чаще, чем следовало бы.

Видя, что парень не понимает, он добавил:

— Это происходит каждый раз, когда вампир пьет твою кровь. Тебя есть кому увести от кошмаров.

— А, вот как… — пробормотал Кристиан, — Ты, конечно, прав, но вряд ли я сейчас могу рассчитывать на Филиппа. Ему пришлось совсем хреново. В смысле, плохо.

— Для него я точно ничего не могу сделать. Но можешь ты. Ты его любишь, рядом с тобой ему будет легче.

Кристиан удивленно вскинул на него взгляд.

— Хорошо, что хоть ты веришь в то, что я его люблю. А то вот Катрин считает меня наркоманом, который душу продаст за укус и которого надо срочно спасать. А это не так! — продолжил он с чувством, — Укус — это удовольствие, я не отрицаю. Но секс это тоже удовольствие. Однако никто ведь не думает, что если тебе нравится с кем-то тра… заниматься сексом, то ты просто наркоман, и для тебя больше ничего не имеет значения…

Тиалон смотрел на него задумчиво и как-то печально.

— Ты не понял, что такое секс? — спросил Кристиан.

— Нет, я догадался. Тебе не нужно пытаться мне что-то объяснять, любовь это очень яркий свет, который не возможно не видеть.

— Хорошо быть фэйри… — Кристиан запнулся на мгновение, и все же решился спросить, — Раз уж ты все видишь, скажи мне…. а он любит меня?

Тиалон покачал головой.

— А он это тьма, Кристиан, в которую мне не хотелось бы заглядывать. Да я и не думаю, что смог бы, это слишком тяжело. Но вы как-то связаны, и ты для него нечто большее, чем просто удовольствие, — фэйри помолчал какое-то время, будто раздумывая над чем-то, и добавил, — Я даже думаю, что если ты останешься с ним, то сможешь сделать его лучше.

Кристиан скептически покачал головой.

— Ты думаешь, он хочет этого? Стать лучше?

— Это может произойти даже против его воли.

— Я бы остался с ним, — вздохнул Кристиан, — Но не знаю, возможно ли это. Я чувствую себя слишком чужим в их мире. Может быть, если он меня обратит…

Тиалон посмотрел на него потрясенно, будто он сморозил какое-то святототатство.

— Ты хотел бы стать вампиром?!

— Наверное…

На лице фйэри снова появилось такое выражение, будто он выпил гадкой воды.

— Надеюсь, что с тобой этого не произойдет.

— Почему? Я не боюсь мифического проклятия души. По-моему, вампиры те же люди, только не стареют и не умирают. Они питаются кровью, но и это не так уж ужасно… Ну, если никого не убивать… Тиалон, ты уже две тысячи лет живешь, я этого даже представить не могу, у нас за это время сменилось столько поколений, что не счесть. И ты просто не понимаешь, каково это, знать, что тебе отпущено каких-то лет восемьдесят, — и это в лучшем случае, — из которых последний десяток ты уже будешь ни на что ни годной развалиной. В то время как для кого-то другого времени не существует…

— В вашем мире люди могут получить бессмертие только став нежитью, отдав свою душу тьме, перестав быть людьми… Это не для тебя, поверь мне. Тьма убивает, лишает сил, надежды и смысла. Ты так не сможешь, твое бессмертие превратится в кошмар. Проживи здесь свои восемьдесят лет и иди дальше, туда, куда вам предназначено уходить. Вы же тоже бессмертны, просто иначе.

Кристиан смотрел на него иронично, похоже он уже что-то для себя решил и полагал, что понимает все лучше, чем существо, явившееся из другого мира, и которое, к тому же, вообще не человек.

— Ты думаешь, что я вас не понимаю, — сказал ему Тиалон, с грустной улыбкой, — Я понимаю, Кристиан. Меня всегда интересовали смертные. Я навещал ваш мир. Когда-то я любил смертную деву. Изольда была храброй и благородной, а как тепло светился огонь ее души, — так же как у тебя… Я женился на ней и остался с ней. У нас родились четыре сына и две дочери. Мы были счастливы. Я был в числе воинов-добровольцев, которые под знаменами короля Артура вступили в битву с армией Мордреда. Мои сыновья к тому времени повзрослели достаточно, чтобы тоже сражаться. Младшему было четырнадцать… Все они погибли. И когда Мордред был сражен, когда смертельно раненого Артура забрали на Авалон, когда остальные сидхэ ушли, я остался… Не мог покинуть Изольду в ее горе. Я мог бы построить ситхен, где моя жена и дочери жили бы со мной долго, и их не касалось бы разрушительное время, но Изольда не хотела. Она считала, что девочки должны жить… Прожить свою жизнь как следует. Найти мужей. Моя старшая дочь не нашла мужа: она стала монахиней. А младшая вышла замуж и была счастлива. Когда Изольда умерла — в глубокой старости, ведь я мог своей магией защищать ее от болезней, — я похоронил ее и тогда вернулся на Авалон. Но и после этого следил через волшебное зеркало за своими потомками. А когда мой род оборвался, это случилось в четырнадцатом столетье с прихода в мир Бога Людей, я продолжал следить — просто за смертными. Я понял, что люблю людей.

— За что?

— За то, как ярко они умеют жить. За их беспечность и мудрость, за умение выжить там, где никто другой не смог бы. За то, что они легко могут отдать все во имя чего-то бессмысленного и непонятного, но очень важного в какой-то момент.

— Почему же ты не остался жить в нашем мире навсегда?

— Мне здесь трудно. Слишком много жестокости и боли. Какое-то время, недолго, как с Изольдой, всего восемьдесят семь лет — я смог прожить. Но еще дольше… Я чувствую зло и боль, терзающие этот мир, и мне самому больно.

— Ты жил с женой восемьдесят семь лет?! — восхитился Кристиан.

— Да.

— Она в конце была уже совсем старой, да? Извини, наверное, это грубо, но…

— Не страшно. Я знаю, для людей это важно… Внешнее. Но я не человек. Я видел ее душу. Она по-прежнему сияла. Смерть сыновей оставила на ней шрамы. Но она сияла, несмотря на боль.

— И больше ты никогда не любил?

— Нет. Мы любим только один раз.

— Надо же, прямо как у Толкина.

— Ты уже второй раз упоминаешь… Толкина. Что это такое?

— Фамилия писателя. Он написал очень знаменитую книгу про эльфов. «Властелин колец». И фильм еще есть хороший по этой книге, даже лучше, чем книга. То есть… Ты знаешь, что такое кино?

— Очень приблизительно.

— Я свожу тебя в кино! «Властелин колец» на большом экране уже не идет. Но я тебе его покажу с диска, а в кино посмотрим что-нибудь другое. Выберу что-нибудь покруче, зрелищное…

— Так этот Толкин написал про сидхэ? Про то, что мы любим всего один раз? — улыбнулся Тиалон.

— Не совсем про сидхэ, но вы похожи на эльфов в его книге. Ты на Леголаса похож. Он тоже был такой… Терпимо относился к людям и даже с гномом дружил. А про любовь там совсем немного, но есть. Про то, как печально для эльфийки полюбить смертного. У него в основном эльфийки в смертных влюбляются. И избирают путь смертных. То есть, отказываются от бессмертия.

— Прекрасная выдумка. Но если бы это было возможно… Отказаться от бессмертия…

— Ты бы отказался?

— Да. Я бы хотел стать человеком и пойти за Изольдой туда, куда она ушла. Но в реальной жизни это невозможно. В реальной жизни смертными становятся только те, кто изгнан за преступление, и нельзя попросить о смертности — это кара и это позор, который ложится не на одного изгнанника, а на весь его род.

— Все становятся смертными?

— Нет. Но все несут груз позора.

— Да, у Толкина, пожалуй, в этом плане попроще…

— Его книга, наверное, красивая… Я могу ее прочесть?

— Да запросто, они в любом книжном есть… А хочешь, сейчас посмотрим кино? Все равно делать нечего.

Тиалон с энтузиазмом согласился.

— Хорошо. Мне очень интересно узнать, что это такое.

В последний раз Кристиан смотрел «Властелина колец» уже давно и многое успел забыть, так что и ему самому было интересно, но еще интереснее было наблюдать за Тиалоном. Тот, впрочем, особых эмоций не проявлял, хотя следил за приключениями героев Средиземья с любопытством и даже, кажется, с увлечением. Кристиан подумал, что точно с таким же видом он, должно быть, взирал на людей в зеркало своей тетушки Вивианы.

Они посмотрели первые две серии, потом Кристиан сходил на кухню и принес какой-то еды. Еще утром он думал, что неделю не сможет думать о пище без отвращения, и вот однако же аппетит благополучно вернулся, наверное, кино тоже неплохой способ уйти от реальности.

Из-за закрытых жалюзи невозможно было понять, когда стемнело, и для Кристиана явилось большой неожиданностью увидеть вдруг Филиппа, стоящего у порога и смотревшего на экран телевизора. Шла сцена коронации Арагорна, где Гэндальф надевал на его голову корону, и вокруг летали лепестки внезапно расцветшего Белого Древа. У Филиппа было очень-очень печальное выражение лица.

Выглядел он, по-прежнему, несчастным, измученным и больным.

— Только что пришло письмо от Совета, — сказал он, обращаясь непонятно к кому, и так как он, по-прежнему, смотрел на экран, то создавалось впечатление, что к Арагорну.

— Они что-то ответили по поводу фоморов? — спросил Тиалон.

— Они приказывают мне решить вопрос с фоморами в срок до 22 декабря включительно. Обещали перед рождеством прислать инспекцию с проверкой, закрыты ли врата и пребывает ли город в благоденствии накануне величайшего из христианских праздников.

— Что, прямо так и написали? — удивился Кристиан. Он нажал на «паузу» и на экране застыл кадр со счастливо улыбающейся Арвен.

— Слово в слово, — флегматично сказал Филипп, отрывая взгляд от телевизора, — И самое печальное, что ничего иного я от них и не ожидал. Как неприятно порой бывает оказываться правым.

— Ну а что будет, если ты не сделаешь, как они велят?

— Наверное, убьют… Не смотри на меня так, в любом случае, если мы не решим вопрос с фоморами до 22 декабря, нам терять уже будет нечего.

— Нужно ехать в Альпы, — сказал Тиалон.

— Нужно, но вместо этого мы сидим тут взаперти и боимся высунуть нос из дома. Леаван знает о наших намерениях и будет мешать всеми силами. Тиалон, нам нужна волшебная мазь, чтобы видеть через гламор. Ты сможешь ее добыть?

Тиалон помрачнел, но не стал возражать.

— Я постараюсь. Но мне для этого придется вернуться домой, как ты понимаешь.

— Что для этого нужно? Отвезти тебя в лес Святой Женевьевы?

— Нет необходимости, я могу открыть портал где угодно. Нужен только источник воды. Достаточно большой.

— Насколько большой?

Фэйри ненадолго задумался.

— Мне подойдет большое корыто для омовений. Если можно наполнить его водой. Одно такое есть рядом с моей комнатой, я только не понял, как можно заткнуть дыру в днище.

— Ой, это мое упущение, — сказал Кристиан, — Я забыл показать.

— Идите, — сказал Филипп, — Времени мало. Тиалон, постарайся вернуться скорее.

Ванная наполнилась примерно на половину, когда фэйри сказал, что этого хватит. Потом он просто встал на бортик и, махнув рукой на прощание, прыгнул в воду, прямо как был в одежде и в сапогах.

Это произошло так быстро и неожиданно, что Кристиан не успел отскочить, и его с ног до головы окатило водой. Парень рефлекторно зажмурился, а когда открыл глаза, то в ванной плескалась вода, но Тиалона уже не было. Как обидно. А он-то надеялся увидеть какую-нибудь дыру в пространстве и дивный мир по другую сторону.

Проверив, чтобы слив был закрыт плотно, и вода из ванной не утекла, Кристиан отправился переодеваться. Жаль, что нельзя дождаться возвращения фэйри, может быть, тогда он успел бы что-то заметить. Но не сидеть же тут сутки напролет.

2.

Тиалон отсутствовал недолго, он вернулся уже через несколько часов, но выглядел так, будто его не было неделю, будто он проделал долгий и трудный путь, изобиловавший препятствиями. И как бы там ни было, он принес волшебную мазь в небольшом стеклянном сосуде, она была почти прозрачной, слегка зеленоватого оттенка и пахла болотом.

— Как ей пользоваться ты знаешь? — спросил он Филиппа, — Нужно нанести на веки совсем немного. Того, что здесь есть, должно хватить на несколько дней, если конечно, мазью будет пользоваться ограниченное число людей… И, надеюсь, твои стражи сумеют вести себя осторожно, не выдать своих новых возможностей. Это серьезное преступление — дать волшебную мазь смертным, меня за это могут убить.

— Я знаю, — сказал Филипп, — Все будут предупреждены. Эта та мазь фэйри, за использование которой смертным выкалывали глаза?

— Нет, эта сделана по иному рецепту. Та мазь применяется для похищенных людей, когда их хотят оставить в мире фэйри, она изменяет зрение раз и навсегда. И если ее кто-то похитит — ему выкалывают глаза, ибо незачем неизбранному видеть фэйри без гламора… Эту мазь сделала знакомая мне целительница из Летнего Королевства: она действует ровно половину суток. Или до рассвета, или до сумерек.

На следующую ночь стражи отправились на поиски Леавана, снабженные волшебной мазью, но не сказать, чтобы это принесло какой-то результат. В городе было множество фэйри, но стражи не обнаружили ни одного сидхэ. То ли Леаван не следил за домом по ночам, то ли прятался как-то слишком хорошо, то ли он вообще был уже где-то далеко отсюда. Филиппа эта неопределенность раздражала, ему нужно было принять решение, и он не знал, что будет лучше: ждать пока Леаван как-то проявит себя или все-таки ехать в Альпы, надеясь на пророчества, которые обещают ему удачу.

Толку от волшебной мази оказалось немного, но, по крайней мере, людей снова начали выпускать из дома, и для них жизнь почти вошла в прежнее русло, — их-то не обещали поубивать, если к исходу третьих суток голова Леавана не будет торчать на пике перед воротами. А вот стражи все больше мрачнели, в конце концов, Гарен заявил Филиппу, что не в состоянии выполнить его приказ и готов последовать за Барро или куда там еще принцу вздумается его отправить.

— Люди патрулируют район днем, каких только фэйри не видели, но сидхэ среди них нет. А уж ночами он точно здесь не показывается — за это я могу поручиться. Думаю, он уехал из города и прячется где-то, возможно, выжидает время, пока мы ослабим бдительность. Если вам нужно ехать в Альпы, делайте это сейчас, а мы здесь будем по-прежнему изображать бурную деятельность. Успеете вернуться так, что он и не заметит вашего отсутствия.

Филипп, в принципе, с этим был согласен. Но проблема была еще в том, кого посадить за руль гробовозки. Кому из людей он может настолько доверять? Никому… Кое-кто из помощников Жака изо всех сил старался занять его место. Кому из них доверял Жак? Никому… Жак именно тем и был хорош, что не доверял никому…

И люди и вампиры после рейдов по городу возвращались совершенно очумевшими и тихо обсуждали что-то между собой, из чего Кристиану удавалось уловить совсем немного, какие-то обрывки фраз, однако, весьма любопытные. «И это была не собака!»… «у него был хвост, длинный черный и чешуйчатый!»… «оно висело на ветке, глазело на прохожих, просто висело и глазело, и никто его не видел!»…

Фантазия рождала какие-то совершенно фантасмагорические картины, и Кристиан был совершенно уверен, что ни за что не удержится, чтобы не пройтись по городу самому, воспользовавшись волшебной мазью. Тем более, что он знал, где эта мазь хранится, и взять немного из баночки ему не представляло труда.

Он пошел бы и один, но в компании как-то веселее, — есть с кем обсудить увиденное, к тому же Катрин, наверняка, тоже захочется посмотреть на странных фэйри, которые «не собака» или «просто висело». Она изображает из себя сурового и умудренного жизнью циника, но на самом деле ей все это ужасно интересно. Хотя… после сеанса психотерапии с Тиалоном Катрин действительно стала какой-то другой, менее импульсивной, более печальной, и не понятно, в чем тут было дело, что так сильно ее потрясло, — то, что она почувствовала за пределами реальности? Или то, что она открыла в себе самой? Кристиан дразнил ее «орком, помеченным белой дланью Сарумана», и просил рассказать, что Тиалон с ней сделал, но Катрин категорически не желала говорить на эту тему.

Кристиан отловил ее, когда она только явилась на дежурство, день уже отгорел и начинало смеркаться.

— Слышала о волшебной мази фэйри? — спросил он тихо, — Хотела бы попробовать?

— Ты похож на наркодилера, — мрачно сказала Катрин.

Кристиан коварно улыбнулся.

— Первая доза бесплатно.

— Ты серьезно, что ли? — удивилась Катрин, — Нам никто не разрешал… Нас прикончат, если мы ее возьмем.

— Да ладно, никто не узнает. Ею пользуются все, кому не лень, и она уже кончается, еще пару дней и все… А больше такого шанса не будет. Никогда. Понимаешь?

— Нет.

— Нет?

— Нет! И хватит втягивать меня в свои авантюры!

— Когда это я тебя втягивал?.. Ну ладно, втягивал. Но ничего плохого тебе от этого не было. Вот скажи, ты о чем-нибудь жалеешь?

Катрин посмотрела на него устало.

— Я много о чем жалею.

— Ну, ладно, как хочешь, — пожал плечами Кристиан, — Мое дело предложить. Иди, читай свои медицинские журналы, я тебе потом расскажу, что видел.

— О, господи… — простонала Катрин, — Ты ее уже взял, да?

Кристиан вынул руку из кармана, подушечки двух пальцев у него были испачканы чем-то маслянистым и светло-зеленым.

— Я уже намазался. А это для тебя, если согласишься. И заметь, ты к баночке даже не прикоснешься. Если что — я во всем виноват.

— Черт, ты просто как демон-искуситель, Кристиан… Слушай, а ты сейчас видишь что-нибудь… особенное?

— Ничего не вижу. Ты не фэйри, теперь я точно знаю.

Катрин фыкрнула.

— А были сомнения? Ну хорошо, — добавила девушка поспешно, — Давай так… мы сейчас выйдем из дома, пройдем куда-нибудь подальше от камер, и потом ты меня намажешь… И мы просто прогуляемся полчасика по набережной. Договорились?

3.

Волшебная мазь давала интересный эффект: Кристиан словно бы видел одновременно и ложный облик, который фэйри и прочие дивные существа принимали с помощью гламора или еще каких чар, и одновременно с этим — их истинный облик.

Прежде он себе и представить не мог, что по Парижу ходит столько странных тварей…

Девушка в длинном кожаном плаще, с бледным лицом и выкрашенными в синий цвет волосами, неспешно прогуливалась с двумя ирландскими волкодавами на поводках. Кажется, Кристиан уже встречал ее тут, но не догадывался, что огромные поджарые рыжие псы на самом деле окажутся двумя грифонами. Гладкими, мускулистыми, бронзовотелыми грифонами с тяжелыми львиными лапами и гордыми орлиными головами. Головы и шеи их покрывали перья. На шее перья были пышные, как львиная грива. Огромные крылья были смиренно сложены на спинах. И никакие поводки не удерживали этих невероятных существ. Они свободно и спокойно вышагивали рядом с девушкой, у которой на самом деле были волосы цвета морской воды: переливались от синего к зеленому через голубой, сияли, как морская вода в солнечный день… Отвлекали внимание от странного лица с очень узкими губами, плоским носом и огромными, чуть выпуклыми глазами, прозрачными и бесцветными, как стекло. Грифоны взглянули на оторопевшего Кристиана мудро и надменно, и отвернулись. А девушка зашипела, оскалив мелкие и острые рыбьи зубы.

— Ты заметил, что у нее третье веко? — слабым голосом спросила Катрин.

— Я заметил, какие у нее зубы… Что такое третье веко?

— Это как у ящериц. Мигательная перепонка.

Бизнесмен в элегантном костюме и светлом пальто нараспашку выскочил из такси на тротуар. Он напряженно говорил по мобильному телефону и не заметил взглядов Кристиана и Катрин. Без волшебной мази они бы не увидели, что его ноги заканчиваются огромными тяжелыми копытами, похожими на конские, а из-под пальто выглядывает нервно подергивающийся хвост — с кисточкой, как у коровы или ослика.

Возле ресторана шикарно одетый мужчина помогал выйти из лимузина столь же шикарно одетой даме, худой и хрупкой, как модель. Узкое злое личико, громадные глазищи и острые ушки уже выдавали в ней фэйри, но главной нечеловеческой чертой были крылья у нее за спиной, гигантские серо-бурые крылья ночной бабочки, с яркими алыми пятнами на нижнем крыле. И тоненькие усики — или рожки? — выраставшие изо лба и трепетавшие над головой, как антенны.

— Как она с ними в машине уместилась? И как платье надевает? — удивилась Катрин.

— Ты про крылья или про эти… которые на голове?

— Про все.

— Фиг знает. Наверное, с помощью магии все можно.

Вдоль стены трусили один за другим три полосатых серых кота. Тихо, скромно, стараясь не привлекать к себе внимание. Без гламора было видно, что идут они на задних лапах и тихонько о чем-то переговариваются. Они были немного крупнее обычных котов, значительно пушистее, с кисточками на ушах, как у рыси, и глаза, пожалуй, были больше и круглее, чем у обычных котов, и светились странным бледным светом. Коты заметили взгляд Кристиана и поспешили свернуть в ближайший переулок. Последний с укором посмотрел на парня и мяукнул на хорошем французском:

— Так пристально смотреть — дурной тон!

Кристиан потрясенно оглянулся на Катрин:

— Ничего себе!

— Какие миленькие, правда? — прошептала девушка, стараясь, чтобы коты ее не услышали, — Наверное, здорово было бы иметь такого.

Она нервозно хихикнула.

— Он бы сам поимел тебя, Катрин, не сомневайся. Каким-нибудь крайне извращенным способом.

— Да иди ты! Он настоящий джентльмен, в отличии от тебя… Кстати, ты заметил, что они идут не как четвероногие, которых выдрессировали ходить на задних лапках, а как двуногие? Они все всегда ходят на двух ногах…

— Не заметил. Мне хватило того, что они разговаривают.

— А кто они, как думаешь?

— Не знаю… Коты?

— Вряд ли… Надо бы спросить у Тиалона.

— Ты не забыла, что мы взяли мазь без разрешения?

— Я просто спрошу. Абстрактно.

— И еще спроси, как можно такого завести в качестве домашнего любимца…

Но вскоре про котов они забыли. Они перешли Сену, прошли мимо Лувра и вышли на Риволи. И тут оказалось еще больше ярких впечатлений.

В группе студентов, выходивших из китайской закусочной, один оказался с травянисто-зеленой кожей и такими же зелеными волосами, длинными, до колен, и переплетенными с ивовыми ветвями, покрытыми серебристыми листьями. Кажется, ветви тоже росли прямо у него из головы. Интересно, чему он учится вместе со смертными… И зачем?..

Огромный лысый толстяк с мрачным выражением лица нес несколько пакетов с продуктами. Преимущественно мясными. У толстяка была бульдожья челюсть, два торчащих вверх огромных клыка, узенькие желтые глазки с вертикальным зрачком и красноватая кожа в черных пятнах, толстая и лоснящаяся, будто крокодилья.

Высокий худой парень с пышной шевелюрой шел, уткнувшись в намотанный на шею шарф, тащил на спине контрабас. Вместо волос его голову покрывали иссиня-черные перья. И ноги у него были явно длиннее и тоньше, чем у человека. А контрабас, как ни странно, был всего лишь контрабасом.

Пробежал подросток в джинсе. Бежал он не по асфальту, а просто по воздуху. У него были острые уши и такое же худенькое злое личико, как у девушки с крыльями. Но крыльев не имелось. Он просто мог бежать по воздуху…

Старушка в скромном коричневом пальто вела за ручки двух нарядных девочек. При ближайшем рассмотрении оказалось, что у старушки коричневая еще и кожа лица, и волосы тоже — все цвета спелых каштанов — и тоже слишком большие глаза, прекрасные и грустные, и слишком маленький рот, а носа вовсе нет, руки же, высовывающиеся из рукавов пальто, слишком тонкие, слишком длиннопалые, у людей таких не бывает… Девочки явно не догадывались, что их спутница — не человек. Смотрели на нее с обожанием.

— Боже, куда она их ведет? — испугалась Катрин.

— Ой, слушай, это, кажется, брауни! — радостно воскликнул Кристиан. — Они не едят людей. Они помогают людям по хозяйству и заботятся о детях. Служат многим поколениям… У меня в детстве была книжка с картинками: там брауни были именно такие! Наверное, рисовал кто-то, кто на самом деле их видел.

Из подъезда шикарного жилого дома вышла дама — портье почтительно придержал перед ней дверь — дама была одета в ярко вышитое пальто, явно дизайнерская вещь, невероятно элегантная и оригинальная. Особенно оригинальная, если смотреть на нее без гламора: сотни, если не тысячи живых бабочек сидели на плечах, руках, подоле платья, мерцая пестрыми крылышками! У дамы были волосы цвета заката, оранжевые с золотом, и светящаяся белая кожа. И острые уши, конечно же.

Потом Катрин и Кристиан шли мимо ограды сада. Сверху по зубцам ограды с писклявым смехом носились друг за другом детишки в рванье, ростом примерно с куклу Барби или чуть повыше. Нет, не в рванье… Кажется, они были закутаны в одежки из пожухших кленовых листьев. А между деревьями, в темноте, неподвижно стоял кто-то высокий и косматый, с круглыми, фосфорически-сияющими глазами.

У края тротуара переминались с ног на ногу три проститутки. У одной, самой высокой, и под гламором — самой красивой девицы в коротком красном платье и кружевных чулках, без гламора оказались гигантские челюсти, делавшие ее лицо непропорциональным и невыразимо уродливым. Время от времени между накрашенных губ проскальзывал длинный, узкий, раздвоенный на конце язык, ярко-розовый, в мелких черных пятнышках.

— Что они все делают в Париже?

— Подозреваю, эта проститутка тут охотится…

— А мадам в пальто из бабочек?

— Может, тоже охотится… Мы же не знаем, что она такое.

Они снова вышли к Сене, но вскоре пожалели об этом.

Опираясь на парапет Нового моста, стояли два парня в черных кожаных куртках, и лица их были едва ли не уродливее, чем у той проститутки: челюсти не просто огромные, но еще и выпирающие вперед, и когда парни негромко переговаривались, были видны их зубы — жуткие зубы, похожие на акульи! Они тоже заметили людей, засмотревшихся на них с испуганным любопытством. И один шагнул навстречу, прошипев:

— Эй, красоточка, пошли прогуляемся под воду? И ты, красавчик, давай с нами. Будет весело.

Кристиан и Катрин замерли в глубочайшем шоке, то ли от предложения «прогуляться под воду», то ли завороженные этими акульими зубами в ухмыляющейся пасти.

— А ну, прекратите! И пошли вон отсюда! Здесь не ваша территория! — раздался позади звонкий девичий голос.

Парни заржали — заржали, как лошади! — и в один миг перемахнули через парапет, и пока они взмывали вверх, уже в воздухе, оба превратились в лошадей, в жутких черных лошадей с гладкой безволосой кожей и акульими челюстями…

Кристиан обернулся.

Сзади стояла девочка, на вид лет четырнадцати. Личико ангела с надгробья, золотистые локоны до пояса, белое кружевное платье, с волос и подола капает вода.

— Келпи, — мрачно сказала девочка. — Эти двое — келпи. Захотелось им свежего мясца. В Париже они не живут, но вот приплыли… Тут охотиться проще. Но этот участок Сены — уже семьсот лет мой. А вы бы поосторожнее были. Видите же, кто они. А сами — даже без амулетов. Они бы вас обоих сожрали… Но не сразу. Сначала бы позабавились. Они же такие… Келпи, одним словом.

— Спасибо, — пробормотал Кристиан. — Похоже, вы нас спасли, мадемуазель.

Девочка медленно, жутко улыбнулась, и тут Кристиан разглядел, что зубы у нее зеленые и — такие же острые, как у той синеволосой, которую они встретили первой.

— Глупый смертный. Теперь ты мне обязан. И заметь, я тебя не вынуждала это сказать.

— Сказать что? — не понял Кристиан.

— Поблагодарить меня. А теперь ты у меня в долгу. И будь уверен, я с тебя долг истребую раньше, чем ты состаришься. И принц города мне ничего не сделает! И не остановит! Что так смотришь? На тебе его печать, только тупые келпи могли этого не видеть… Но я тебя не принуждала. Не обманывала. Ты сам меня поблагодарил, — она рассмеялась звонким нежным смехом, от которого у Кристиана вдруг закружилась голова и нахлынуло невыносимое желание спать.

— Шли бы вы домой, детки, — сквозь сонное марево донесся хрустальный голосок. — Сейчас не лучшее время для прогулок. Даже если вы видящие… Фоморы устроили хаос. И многие решили поохотиться на людей, пользуясь тем, что из-за фоморов все равно пахнет смертью. Так сильно пахнет смертью, что еще одна смерть ничего не изменит. И еще две смерти… У вас как раз две смерти на двоих. Бегите домой!

Девочка в кружевном платье перепрыгнула через парапет и нырнула в Сену: без всплеска, словно растворилась в воде, расплылась фосфорицирующим пятном по поверхности.

— Кажется, я влип, — пробормотал Кристиан.

Только сейчас он почувствовал, как больно Катрин сжимает его руку.

— Наверное, и правда надо возвращаться, — прошептала она, — Мне страшно до полусмерти, Кристиан. Лучше бы мы не видели всего этого, лучше бы не знали… Как я буду жить здесь теперь, ходить по этим улицам? О каждом прохожем буду думать, что это монстр под гламором! Вот черт! Я никогда с парнем познакомиться не смогу, буду думать: а не прячет ли он акульи зубы!

— А я отныне никому не буду говорить спасибо, — мрачно сказал Кристиан, выглядел он бледно, — Хотя, пожалуй, теперь уже поздно…

Он с трудом отцепил пальцы Катрин, впившиеся ему в запястье, и просто взял ее за руку.

— Все, идем домой. Там все монстры хотя бы знакомы и привычны.

На обратном пути они встретили элегантную японку: длинное черное пальто, ярко-оранжевая сумка «Kelly» и перчатки тон-в-тон, изящная стрижка, острые ушки, а из-под пальто сзади — пышнейший лисий хвост. Спутник японки смотрел на нее с восторгом и вожделением, наверняка о хвосте не догадываясь. А она улыбалась, демонстрируя длинные клыки, как у хищника.

«Сожрет его, наверное», — уныло подумал Кристиан, но комментировать вслух не стал.

Он старался не оглядываться по сторонам, но трудно было не видеть фйэри. Их было слишком много. Кристиан поразился тому, как густо населен мир!

Высокая худая блондинка шла под ручку со столь же высоким, элегантным пожилым господином, который хоть по возрасту и годился ей в дедушки, однако же выглядел так великолепно, что было понятно — на такого многоопытного сердцееда можно «запасть» и без малейшего расчета, хотя он явно был богат. Но если бы блондинка увидела своего спутника без гламора, она бы с визгом убежала: примерно половину роста этого существа занимала голова — длинный вытянутый череп, гигантские челюсти с иглообразными зубами длиной в человеческое предплечье, нити вязкой слюны между губами…

Вдоль тротуара, гуськом, как гномы в мультике, шагала группа мрачных бородатых мужчин в красных колпачках, ростом достававших Кристиану едва ли до середины бедра. Они несли за плечами кожаные мешки размером больше их самих раза в четыре. Кристиан даже посчитал, сколько их: нет, не семь, как в «Белоснежке», а девять. И они явно не похожи на Простака, Ворчуна, Чихуна и Соню… Мужественные обветренные лица, серьезные глаза. На Гимли из фильма «Властелин Колец» они тоже не были похожи: Гимли выглядел, как карлик, с коротким телом и головой нормального человеческого размера. Эти же были уменьшенной копией хорошо сложенных, мускулистых мужчин.

И совсем сложно было не заметить абсолютно голую белокожую девушку с зелеными светящимися глазами, которая стояла в чьем-то саду, и, заметив его взгляд — шагнула назад и буквально провалилась в ствол дерева, слилась с деревом, будто и она, и дерево были из одинакового мягкого вещества.

Было уже совсем темно, когда Кристиан и Катрин вернулись домой.

Действие мази к тому времени почти прекратилось, и мир вернулся к своему обычному виду. Почти нормальному. По крайней мере, — привычному.

В прихожей стражи как раз собирались на очередной рейд и передавали из рук в руки баночку с волшебной мазью. Ее действительно осталось совсем немного, на самом донышке.

Филипп был тут же, наблюдал за стражами, чтобы баночку забрать. Он мельком глянул в сторону Кристиана и Катрин и те срочно попытались принять невинный вид и вознамерились поскорее подняться наверх. Не вышло.

— Хорошо погуляли? — остановил их принц.

Пока они думали, что ответить, он продолжил:

— Знаете, как поступают владычицы фэйри, когда узнают, что смертные пользовались волшебной мазью без их разрешения?.. Они приказывают выколоть им глаза.

Филипп выдержал паузу, вдоволь насладившись смятением на лицах и растерянностью в еще не выколотых глазах.

— И, кстати, Катрин, это очень мило, что ты все же соблаговолила явиться. Сейчас сюда доставят раненого охотника, позаботься о нем, пока за ним не приедут.

— Да, хорошо… — проговорила девушка, слегка заикаясь, — А какой характер ранения?

— Я не в курсе. Готовься к худшему.

Катрин помчалась наверх, вероятно, за аптечкой.

А Кристиан с опаской посмотрел на Филиппа.

— Они ведь ни о чем не узнают, правда?.. Ну, владычицы фэйри?.. — осторожно спросил он, — Откуда им узнать?

— Оттуда, что вы ходили и пялились на всех, разинув рты. Кто-нибудь им доложит. И все — вам конец.

— Действие мази проходит. Никто ничего не докажет. И вообще, почему ты думаешь, что мы на всех пялились?

— А что, нет? Хочешь сказать, что хорошо умеешь скрывать свои эмоции? — поинтересовался Филипп, как-то странно улыбнувшись.

— Умею, если надо.

— Ну-ну…

Пока Кристиан думал, как расценивать это «ну-ну», под лестницей вдруг послышалась возня, и что-то грохнуло.

А потом дверь, ведущая в подвал, отворилась и оттуда вышла огромных размеров крыса. Она была ростом с взрослого человека и перемещалась как человек, — довольно ловко шла на задних лапах, а в передних бережно держала хвост, длинный и розовый, покрытый коркой крови.

Кристиан не заорал только потому, что у него отнялся голос. С вытаращенными глазами и разинутым ртом он смотрел на меховое чудище, которое, болезненно морщась и шевеля усами, вышло в прихожую. Оно было усталым и грязным, от него воняло канализацией, и рыжеватый мех выглядел мокрым и слипшимся.

Крыса по-прежнему стояла на задних лапах, и Кристиану показалось, что внизу живота у нее пристегнута внушительных размеров сумка, только поначалу он не понял, почему она тоже меховая. Постепенно, впрочем, до него начало доходить, что это не сумка и, поняв, что чудище смотрит на него и видит, куда именно устремлен его взгляд, Кристиан почувствовал, что краснеет.

Крыс меж тем ухмыльнулся, явив мелкие острые зубки, и сказал человеческим голосом:

— Что, впечатляет? — и почесал яйца когтистой лапой.

Он хотел еще что-то сказать, но тут сзади его пихнули в спину, и чей-то злой голос произнес:

— Ксавье, мать твою, не стой на проходе!

Крыс отошел в сторону и из подвала выбрались еще два меховых создания, волочащих под руки бесчувственного человека в изорванной и окровавленной одежде.

— Кладите его сюда, — услышал Кристиан какой-то слишком звонкий голос Катрин.

Он даже не заметил, что медицинская бригада оказывается уже здесь и раскладывает на полу какой-то свой инвентарь.

Крысы осторожно уложили бесчувственного человека на носилки и некоторое время понуро смотрели на то, как над ним суетятся врачи.

— Скажите вы им, чтобы не лезли в подземелья, — устало сказал один из них Филиппу, — У нас и без них проблем хватает.

А потом крысы ушли обратно в подвал.

И только когда они скрылись, Кристиан почувствовал, что снова может дышать.

— Вот бля… — выдохнул он.

Он обернулся к Филиппу, который с совершенно непроницаемым видом наблюдал за тем, как работают Катрин и ее помощники.

— Ты мог бы предупредить!

— Мог бы, — ответил Филипп, — Но тогда это не было бы так забавно.

— Ну, ничего себе… Забавно! — Кристиан то ли от возмущения, то ли от пережитого шока растерял все слова, — У меня едва инфаркт не случился, и… Ох, как же они ходят с таким… с такими…

— А ты в следующий раз спроси их, — посоветовал Филипп.

Из комнаты охраны вышел один из стражей. На несколько мгновений он замер, глядя с вожделением на окровавленные бинты на полу, на руки людей до локтя перепачканные кровью. И было видно, каких усилий стоит ему оторвать от них взгляд.

— Приехали, — сказал он, поднимая глаза на Филиппа, — Открывать?

— Конечно, открывай. Пусть заходят.

Еще через минуту в дом вошли охотники.

Катрин почти успела закончить перевязку раненого, но в сознание он так и не пришел.

— Я думаю, он выживет, — сказала она суровым людям, окружившим своего товарища, — Но его надо срочно в больницу…

Пока двое охотников брались за носилки, третий подошел к Филиппу.

— Спасибо, что позволили принести его к вам.

— Говорите спасибо крысам, — ответил Филипп, — Вы у них в долгу.

Охотник кивнул.

— С ним были еще двое…

— Полагаю, они мертвы.

Раненого унесли, и Катрин с помощниками принялись собирать инвентарь, вид у всех троих был не совсем вменяемым, и Кристиан подумал, что явление меховых ребят, тоже не прошло для них даром. Он вспомнил, что Катрин когда-то говорила ему, что никогда не видела оборотней в животном обличии. Да уж, зрелище не слабое, что и говорить.

На лестнице откуда-то появился Лоррен.

Миг и он вдруг оказался рядом с Катрин, взял ее руку и провел языком вдоль запястья и по ладони, с наслаждением слизывая кровь. Девушка испуганно пискнула.

— Кого у нас зарезали? — спросил он.

— Очередная группа храбрых идиотов полезла в катакомбы, — сказал Филипп, — Одного успели спасти крысы.

— Да? И как это им удалось?

— Они быстро бегают… Лоррен, отпусти девушку.

Лоррен разжал пальцы и Катрин, замершая с ним рядом, как парализованный кролик, шарахнулась в сторону, споткнулась о чемоданчик с инструментами, и едва не упала. Кристиан успел подхватить ее.

— Пойдем, я тебя провожу, тут тоже слишком много монстров, — проговорил он, кинув злобный взгляд на Лоррена, и увел ее по лестнице наверх. Помощники Катрин быстренько последовали за ними.

— Ты еще пол оближи, — сказал Филипп, когда они с Лорреном остались в прихожей вдвоем, — Смотри-ка, тут целая лужа крови. Очень аппетитно.

Лоррен с любопытством посмотрел на принца. Тот впервые за последние дни выглядел почти живым и глаза блестели.

— Похоже, вам полегчало. Это выпотрошенный охотник улучшил вам настроение? Привести вам еще парочку? Могу выпотрошить их для вас.

— Когда крысы приволокли из подземелий охотника, — улыбнулся Филипп, — я нарочно остался посмотреть, какое они произведут впечатление на Кристиана.

— Вижу, зрелище вас не разочаровало.

— Нет, не разочаровало.

— Вместо того, чтобы веселиться, вы бы внушили вашему мальчику не брать то, что ему не принадлежит, без спросу.

— Ах, ладно тебе. Не ворчи. Без него я бы тут совсем спятил.

Один из людей, исполнявших теперь обязанности Жака, спустился по лестнице, отчего-то с телефонной трубкой в руке.

— Монсеньор, какой-то господин хочет видеть вас. Говорит, это очень важно.

Он отступил на шаг, испуганный выражением лица принца.

— Нет! — в отчаянии простонал Филипп, — Только не это! Хватит с меня незнакомцев, у которых что-то срочное и важное!

— Кто такой? — спросил Лоррен.

— Вампир. Он представился как Мортен Бликсен.

— А, — с облегчением произнес Филипп, — Я знаю, кто это. Наконец-то явился подарочек от Дианы. Вовремя, ничего не скажешь… Где он? Надо бы как-то донести до него, что Париж сейчас не самое безопасное место, пусть отправляется куда-нибудь подальше.

— Прикажете проводить его в гостиную?

— Давай.

3.

У Катрин вид был совершенно невменяемый, в глазах стояли слезы, и казалось, что лишь что-то очень зыбкое удерживает ее от того, чтобы сорваться в истерику.

— Остаться с тобой? — спросил ее Кристиан на пороге ее комнаты.

Катрин заявила на это, что ей надо срочно в душ и ушла, захлопнув дверь.

Кристиан чувствовал себя виноватым, потому что на сей раз действительно втравил ее в неприятности, но он никак не ожидал, что их прогулка по городу вооружившись истинным зрением — или как там называется способность видеть через гламор? — может получиться такой жуткой.

Катрин была права, теперь совершенно невозможно будет спокойно гулять по городу, знакомиться с новыми людьми, и не думать о том, что под маской скрывается чудище. Но это еще не самое ужасное…

Для Катрин приключение закончилось хотя бы без потерь, тогда как сам Кристиан вляпался во что-то по-настоящему скверное: до сих пор кровь стыла в жилах при воспоминании о медленно раздвигающихся в хищной улыбке зеленых губах милой девочки на мосту.

«Глупый смертный. Теперь ты мне обязан».

Черт дернул его сказать ей «спасибо»… Но кто же знал, что делать этого нельзя? Она ведь помогла им, как же можно было не поблагодарить ее за это? В таких случаях язык сам собой произносит необходимые слова.

Проклятые фэйри… Что же теперь с этим делать?

Нужно бы рассказать обо всем Филиппу, но Кристиан не мог решиться. Тот и так разозлился на него, и если сейчас заявить ему, что он не просто пялился на фэйри, выдавая им свою способность видеть их, но еще и попал к одной из них в должники, Филипп его просто убьет. Убьет — и будет прав…

Конечно, нужно было побольше узнать о фэйри и их законах, прежде чем отправляться на их поиски, но может быть, еще можно что-то исправить… Ну, или хотя бы узнать, чем обернется его должок перед зеленозубой девочкой, какого рода услугу она может потребовать от него. Самым логичным было расспросить об этом Тиалона, он фэйри, но при этом неопасен… Вроде бы. Собственно, именно то, что он такой милый и светлый послужило причиной того, что Кристиан не подумал о том, что с фэйри следует вести себя очень осторожно.

Тиалон обнаружился в своей комнате. Сидя в кресле, он читал какую-то толстую книгу. Рядом с ним на столике лежали еще несколько фолиантов, самых разных жанров и направлений.

Кристиану показалось, что его приход обрадовал фэйри. Тиалон с облегчением отложил книгу в сторону, как мог бы отложить учебник какой-нибудь мальчишка-школьник, воспользовавшись возможностью оторваться от сложного и нудного чтения по предмету, в котором он ничего не смыслит.

Кристиан не удержался и посмотрел на корешки книг: что-то по теории эволюции, по истории, сборник биографий великих людей, несколько романов, один из которых, судя по всему, детектив.

— Изучаешь людей? — спросил Кристиан.

— Вряд ли это можно так назвать. Скорее любопытствую. К сожалению, я не смог ознакомиться с телевидением, стражи и слуги смотрел телевизор в холле, но он испортился, когда я подошел, хотя я и старался не подходить слишком близко… Не знаю, в чем тут дело, ведь совсем недавно мы смотрели кино и было все в порядке. Все были очень расстроены, будто я лишил их чего-то очень важного, кажется, разозлились на меня, я не понял, почему. В телевизоре происходило что-то похожее на игру, — люди бегали по полю, гоняя мяч…

— А-а, — протянул Кристиан, — Это святое, — это футбол. Тебе повезло, что тебя не убили, Тиалон.

— Культовое зрелище? — сообразил сидхэ, — Ты объяснишь мне, какой у него смысл?

— Увы, вряд ли. Я сам его не понимаю… Тиалон, я сегодня попал в ужасную историю, и мне нужна твоя помощь.

Тиалон изобразил внимание, и Кристиан рассказал ему о своем приключении, в процессе повествования пытаясь понять по выражению лица сидхэ, насколько на самом деле все скверно. Тиалон выглядел все более печальным, и Кристиан впал в уныние.

— Это было глупо, — сказал Тиалон, когда он закончил. — Кто-то действительно может доложить о вас владычицам, и тем это очень не понравится.

— Нам выколют глаза? — упавшим голосом спросил Тиалон.

— Не думаю. Эта мазь не совсем настоящая, она действует временно, и раз вы перестали видеть фэйри, то нет смысла лишать вас зрения, это ведь не месть, это вынужденная мера. Владычицы могут покарать меня, если узнают, что я дал людям мазь. Владычицы могут покарать Филиппа за то же самое.

— А как они узнают? Ах, да, на мне какая-то печать принца города… Черт! Вот же черт! И ничего нельзя поделать? Ну, сказать им, что это я виноват! Пусть карают меня!

— Ты не совершил никакого преступления, тебя наказывать не за что. И не надо слишком казнить себя, — в случившемся не только твоя вина. Кто-то из нас должен был объяснить тебе все. И Филипп напрасно оставил мазь в доступном месте.

— Должно быть, он просто мне доверял, — мрачно сказал Кристиан, — Он не думал, что я способен на такую глупость!

— Ты не мог знать последствий, ты ничего не знаешь о фэйри, ты даже не знал, что никого из фэйри нельзя благодарить. Слова имеют силу, нужно быть очень осторожным…

Кристиан посмотрел на него задумчиво.

— А тебя я разве ни за что не благодарил?

— Нет. Тогда я бы сказал тебе, что этого делать нельзя, и ты не попал бы в такую печальную ситуацию.

— И что эта зубастая девица теперь может сделать со мной?

— Я не знаю, что она может захотеть от тебя, я думаю, она и сама пока этого не знает… Это водяная фэйри, у вас их называют дженни. Дженни Зеленые Зубы. Вернее, не у вас, а… В общем, раньше они на материк не забирались. Жили в основном на островах.

— Острова? Британские, что ли?

— Да.

— И чего мне ждать от милой Дженни?

— Они довольно опасны, могут утащить человека под воду и сожрать, они любят человеческое мясо. Но сожрать тебя Дженни могла бы и без твоего согласия. Скорее всего, она от тебя потребует ребенка. Они часто рожают от людей, — их дети не являются полукровками, они всегда чистокровные фэйри.

— О Боже… — выдохнул Кристиан, глядя на Тиалона с ужасом, — И от этого долга невозможно избавиться никак?

— Боюсь, что нет. Но может быть, для тебя все обойдется проще: Дженни потребует, например, чтобы ты очистил тот участок реки, где она живет.

— Проще? Ну да… — Кристиан жалко улыбнулся, — Боюсь, что переспать с монстром гораздо проще, чем пытаться очистить Сену…

Он немного помолчал, потом добавил:

— Вообще мне кажется, это неправильно!

— Что именно?

— То, что фэйри так запросто могут жить в нашем мире и творить безобразия. Ты сам сказал: они жрут людей! Они обманывают людей, пользуясь их беззащитностью! Нам встречались такие чудища, что от одного их вида поседеть можно, а под гламором они выглядят красавчиками. Почему владычицы позволяют это?

— А как они могут не позволить? Для фйэри не существует границ, они могут путешествовать по мирам, как им вздумается. Важно, чтобы они вели себя скрытно, до остального никому нет дела. Да и потом — чаще всего они охотятся аккуратно, это сейчас, из-за фоморов многие переступают границы. Люди сами сделали себя беззащитными перед нами, Кристиан, когда перестали верить, когда предпочли считать, что все свидетельства существования волшебного народца выдумка. Я понял, что почему-то людям так проще, несмотря на все опасности своей неосведомленности. Если бы люди верили в нечисть и в фэйри они нашли бы способы защиты — или, по крайней мере, не забыли бы те, что знали.

— Да ты прав, — печально согласился Кристиан, — Никто не обязан нас защищать, а мы сами этого не можем. Ты понимаешь, а я вот не могу понять, почему это проще, закрыться с головой одеялом и притвориться, что стоящее рядом с кроватью чудовище всего лишь плод твоего воображения. Почему это произошло? И когда?..

— Когда вампиры приняли закон Великой Тайны. Постепенно вся прочая нечисть поняла преимущества такого положения вещей и негласно этот закон поддержала.

— А фэйри?

— Они начали таиться от людей гораздо раньше, с тех пор, как покинули этот мир, оставив его вам.

— Но в них верили еще долго после этого. Во времена короля Артура еще верили, верно?

Кристиан кивнул на книжку, на обложке которой был изображен рыцарь с мечом. Она называлась «Легенды о короле Артуре и рыцарях круглого стола».

— Разумеется, верили. И тогда и позже.

— В этих легендах о короле Артуре, что дошли до нас, есть хоть немного правды?

— Есть. Правда хранится в ваших книгах, бережно передается из поколения в поколение, нужно только захотеть ее увидеть. И в нее поверить. Нужно всего лишь убрать слово «легенды» или «сказки».

— И вместо этого написать: «руководство по общению с фэйри»…

Кристиан взял в руки книжку, взглянул на суровое и мужественное лицо короля Артура, его взгляд словно говорил: зло рядом, берегись!

— А король Артур… Какой он на самом деле был?

— Истинный Король. И любой, кто видел его, сразу это понимал и проникался к нему уважением.

Ну что ж, значит, человек на обложке вполне аутентичен.

— Истинный Король — что это такое? Филипп тоже Истинный Король?

— Да. Но он другой.

Кристиан усмехнулся.

— Было бы странно, если бы Артур оказался похожим на Филиппа…

— Они совсем не похожи. Но то были иные времена. Не столь дикие, как почему-то принято считать у людей. Темные века наступили после, когда люди полностью отвергли магию и все, что исходило от фэйри, но не сумели по-настоящему принять Бога Людей и его воинство, потому что сами оставались жестокими, похотливыми и алчными, не такими, какими должно быть истинным последователям Бога Людей. Артур был величественный и красивый человек, но отягощенный многочисленными скорбями. Он печалился о том, что любимая его супруга Гвиневер изменила ему, и что лучший друг его, Ланселот, изменил ему, и что эти двое самых важных для Артура людей полюбили друг друга и предались страсти. Он считал, что его женщина должна принадлежать только ему, а друг не должен желать тела его жены. Он страдал так же из-за того, что наставник его, великий Мерлин, исчез бесследно. Он не знал тогда, что Мерлина заточила внутри дуба Моргана… Моргана стала для Артура постоянным источником боли. Она соблазнила своего брата и родила от него сына, Мордреда. И вырастила его чудовищем… Из-за Мордеда, из-за его зла Артур тоже страдал…

— Бедняга. Но вообще-то мог бы и не спать с сестрой, если его это так расстраивало.

— Не мог. Моргана опоила его и опутала чарами.

— Зачем?

— Это долгая история… Ты уверен, что хочешь ее услышать?

— Расскажи. Я видел много фильмов про Артура, везде разные версии. Интересно узнать из первоисточника…

— Все началось с леди Игрейны. Она была сидхэ Летнего Двора. Но в ней был какой-то изъян, какая-то порча, из-за чего она совершила такое преступление, какое редко совершают сидхэ: она разлюбила супруга, которого сама же выбрала, и пыталась его погубить с помощью чар, чтобы стать свободной и выйти замуж за другого. За это ее изгнали, лишили магической связи с народом сидхэ, и тем самым — лишили магии, и никто из фэйри не имел права помогать ей. Она была обречена скитаться в мире смертных, и рано или поздно ваша смертность отравила бы ее, лишенную защиты своего народа и всех магических сил… Но поскольку леди сидхэ очень красивы, а леди Летнего Двора обладают природным даром вызвать в мужчинах неукротимую плотскую страсть, леди Игрейна вышла замуж за Горлоса, короля Тинтагеля. От него она родила Моргану. В ту пору леди Игрейна лишь недавно покинула Авалон и еще оставалась совершеннейшей сидхэ. И хотя сама она была лишена чар, дитя ее появилось на свет, как сидхэ-полукровка, с телесной силой и красотой сидхэ, с сырой магией в крови.

— С сырой магией?

— Природной. Она может развиться в магический дар, а может угаснуть.

— Понятно. А Артур?

— Король Горлос вступил в боевой союз с королем Утером по прозвищу Пендрагон. Смертные считали, что он — сын дракона. Но это не соответствовало истине. Просто он был могучий и свирепый воин.

— А драконы… Тоже существуют?

— Да. Но в этом мире их больше нет. Они ушли совсем… Навсегда.

— Наверное, это хорошо. Они жуткие.

— Нет. Они прекрасные. И мудрые. Тебе рассказать о драконах или об Артуре?

— Сейчас — об Артуре.

— Когда Утер Пендрагон увидел Игрейну, он пожелал ее. И ради того, чтобы овладеть ею, он готов был на все. Придворным магом у него был Мерлин, величайший из волшебников.

— Мерлин — тоже сидхэ, я угадал?

— Не угадал. Мерлин — смертный, сын смертных, но при рождении был наделен могучим магическим даром, так что даже в колыбели уже колдовал, сам того не сознавая, и родители испугались его и бросили в воду. Он не утонул, а попал к моей тетушке Вивиане, она воспитала и обучила его, но славу обрести Мерлин мог лишь среди смертных. Утер был достаточно смелым королем, чтобы поселить Мерлина у себя в замке. Сначала Мерлин надеялся, что Утер станет великим королем… Ведь моя тетушка предсказала Мерлину, что он воспитает великого короля и станет его правой рукой… Мерлин был уверен, что этот король — Утер. Он даже убедил Вивиану даровать Утеру великий меч Экскалибур. Однако Утер не поддавался воспитанию и был слишком безрассуден, чтобы стать по-настоящему великим. Он шел на поводу у своих страстей. Мерлин понял, что Утер не станет истинно великим, когда тот сказал, что отдаст все что угодно, если Мерлин поможет ему заполучить Игрейну… Отдать что угодно ради похоти великий король не может. А речь даже не шла о настоящей любви. И Мерлин попросил их первенца. Он предположил, что дитя таких родителей, воспитанное могущественным магом, все же имеет шанс стать великим королем. Утер пообещал. В ту же ночь Мерлин с помощью магии сделал Утера похожим на Горлоса, Утер проник в замок Горлоса и лег с леди Игрейной. А Горлос в это время считал, что преследует Утера, но он преследовал Мерлина, который заманил его в чащу и убил. Утер уехал из замка, вернул с рассветом свой облик, и легко захватил Тинтагель, потому что воины, лишившись короля, растерялись. Он сделал Игрейну своей женой, и когда она родила дитя — отдал мальчика Мерлину.

— Значит, Артур — полуфэйри?

— Нет. Видишь ли… К тому времени леди Игрейна уже была отравлена смертностью этого мира, и Артур пришел в этот мир, как смертное дитя. Мерлин отдал Артура одному доброму рыцарю, который воспитал его, как своего сына. Когда пришел срок, рыцарь отправил Артура к Мерлину на обучение. Когда Мерлин решил, что Артур уже готов править, он привез юношу к камню, в который был воткнут Экскалибур. Утер своей кровью и смертью запечатал камень, так что извлечь меч мог бы только его родной сын… Так Артур доказал, что он — сын Утера, и большинство рыцарей поддержали его и восстали против узурпатора, захватившего трон.

— А Моргана?

— А что — Моргана?

— Она куда-то делась из твоего рассказа.

— Что ж… Моргана очень любила своего отца, короля Горлоса. Она рано овладела магией. Малые фэйри учили ее. Моргана видела малых фэйри, от нее они не могли скрыться гламором. А поскольку в отношении фэйри она была такой милой и доброй девочкой, и всегда угощала их хлебом, медом и сливками, малые старались помочь ей и научить ее — и брауни, и пэки, и флиты, и древесные духи, и крылатые феи-крошки… Все, кто жил возле людей. Но с самого начала Моргана направила магию на разрушение. Она разрушила разум Утера и в конце концов его зарубили его же собственные воины, потому что король впал в безумие. А леди Игрейна просто угасла. Удержать мать в этом мире Моргана не смогла. Когда трон Утера был захвачен, узурпатор пожелал жениться на Моргане, но она бежала: ей опять же помогли малые фэйри. Она скрывалась в хижине в лесу и совершенствовала свою магию. Когда Артур вернул себе трон, Моргана тоже пришла в Тинтагель, и Артур радостно принял сестру. А Мерлин, увидев, какой сильной колдуньей стала Моргана, начал учить ее. Но все знания, которые Моргана получила, она обратила против Мерлина и против Артура. Ведь Мерлин убил ее отца, а Артур был сыном Утера, пожелавшего ее мать и приказавшего совершить это убийство… Моргана сделала бесплодной королеву Гвиневер, а сама обольстила Артура и родила от него Мордреда. Как единственный сын Артура, Мордед должен был наследовать трон в Тинтагеле. Так Моргана собиралась вернуть на трон кровь своего отца. Но Мерлин провидел, что младенец, родившийся в ночь на Самайн в том году — в ту ночь, когда родился Мордред! — принесет этому миру великое горе. Он приказал найти и собрать всех младенцев, и убить их. Артур был против того, чтобы убивать детей, но Мерлин настоял на том, чтобы снарядили большую лодку и положили в нее младенцев, и доверили ее волнам, когда увидели, что начинается штром…

— Надо же, сволочь какая!

— Он хотел меньшим злом предотвратить большее, но убийство невинных — слишком большое зло.

— И что, младенцы утонули?

— Утешу тебя — нет. Услышав об этом злодеянии, один монах, истинный слуга вашего нового Бога, начал молиться о спасении детей, молился день и ночь, целые сутки, не принимая воды и еды, не опуская рук, простертых к кресту. Его молитва была услышана и волны принесли корабль с младенцами к берегу, на котором стоял женский монастырь.

— Здорово! Монашкам туго пришлось…

— Они справились, — улыбнулся Тиалон. — Только тот берег был слишком далеко от владений Артура. И о том, что дети не погибли, в Камелоте узнали лишь годы спустя. А Мордреда на том корабле не было. Моргана спрятала своего сына и малые фэйри помогли ей. Чувство вины точило и ослабляло Мерлина. И Моргана смогла воспользоваться этим: она заточила его внутри волшебного дуба. Никто не знал, куда пропал Мерлин. Только когда он истинно раскаялся и готов был принести себя в жертву, лишь бы спасти мир, — тогда сила дерева отпустила его. Моргана же снова скрылась в лесу, и растила Мордреда, и учила его тайным знаниям, и обещала ему трон, но Мордреду это не принесло добра: он вырос властолюбивым и жестоким, и пожелал не только трон в Тинтагеле, но абсолютную власть. Узнав о том, что кошмарные древние боги, изгнанные из мира людей, все еще бродят в виде теней, и что можно их призвать и направить их мощь против всех, кто осмелится сопротивляться ему, Мордред начал приносить в жертву людей, а потом и малых фэйри… Древние боги услышали его и пришли на зов, и дали ему силу в обмен на кровь и плоть.

— Ты говорил когда-то про старых богов, которые были до прихода Бога Людей. Это они?

— Нет. Старые боги — это могущественнейшие духи и фэйри, которым люди поклонялись и которые наделяли людей силой. А древние боги — они были до нас, прежде этого мира, и пришли сюда за первыми людьми, которые нашли путь в этот мир, чтобы спрятаться от жутких древних богов. Фэйри помогли людям сокрушить древних богов и лишить их силы. Но люди недолго питали благодарность…

— Да, люди — они такие. Значит, древние боги — это какая-то жуть, вроде фоморов?

— Жуть, но другая. Тебе незачем знать подробно.

— Окей. Но про Артура дорасскажи.

— Горе и злые чары Морганы лишили Артура сил, а Мордред поднял войско мертвых и начал захватывать земли, одни за другой. И Артур понял, что войско людей и даже фэйри не может противостоять Мордреду, и решил призвать войско ангелов, для чего послал своих рыцарей искать Священный Грааль: тот, кто испьет из Грааля, готовясь пожертвовать собой ради слабых, тот обретет великую силу и ангелы помогут ему в борьбе.

— Видимо, самопожертвование в магии — сильная штука?

— Да. И самопожертвование, и пожертвовать чем-то, что любишь и что для тебя важно… Отдать, отнять от себя — это всегда влияет на договоры с богами и с роком.

— Кажется, и в нашем мире так.

— Во всех мирах — так. Моргана, видя, каким чудовищем стал ее сын, оплакивая своих друзей, малых фэйри, убитых им, раскаялась во всем, что натворила, и пришла просить помощи сидхэ. Когда сидхэ ее увидели во плоти, они поразились тому, как сильна эта полукровка и какая магия подчиняется ей, и тогда решено было призвать Моргану на Авалон. Тогда же был создан священный союз людей и сидхэ. Мы сражались с армиями Мордреда, но его самого мог убить только Артур: смешав кровь сына со своей. Он позволил Мордреду смертельно ранить себя и сам его ранил, и когда смешалась их кровь — Мордред умер. Древние боги были изгнаны. Титания, Мэб и Моргана приплыли, чтобы забрать Артура на Авалон, где он будет спать в тени вечно цветущих яблонь в ожидании часа, когда ему снова придется вести в битву рыцарей…

— А Мерлин?

— Он освободился перед битвой. Он сражался. Он помог избрать достойного короля и хранил Тинтагель, а когда он устал от груза жизни и ушел — тогда и королевство Тинтагель утратило свою значимость. И наступили новые времена.

— Надо же, как это все… Сурово. А сейчас? Будет так же?

— Не так масштабно. Артуру суждено было объединить под своим командованием многие армии и вести в бой великих рыцарей. Филиппу же придется сражаться в одиночестве. Но у него более счастливый характер, чем у Артура.

— Это точно. И это хорошо. Надеюсь, что он выйдет из своей войны с меньшими потерями. Но вообще удивительно, как все повторяется. Вроде бы — ничего общего, но в то же время, похоже. Почему именно Филипп стал Истинным Королем? Он совсем не похож на этого парня с обложки… Владычицы предвидели что-то, прежде чем вручили ему корону?

— Владычицы не имеют к этому отношения. Когда миру грозит опасность, Корона сама выбирает Короля, достается тому, кто в силах ее нести. Каким образом получил ее Филипп, об этом мне не ведомо… Но тебе он наверняка расскажет.

4.

Взглянуть на колдуна, за которого так ратовал один из старейших членов Совета, Филиппу было любопытно. Жаль, что сейчас совершенно нет времени на общение, а так интересно было бы выяснить, что же такое они затевали с Бурхардингером, что угробили кучу смертных и не побоялись последствий. Вряд ли, конечно, колдун стал бы откровенничать, но вдруг…

Этот Мортен Бликсен должен быть искусен в магии. И стар. А раз так, может быть, они встречались когда-то, только у него было другое имя…

Нет. Они не встречались. По крайней мере, внешность мужчины, ожидающего его в гостиной, Филиппу была не знакома. Когда принц вошел, тот стоял к нему спиной, рассматривая книги на полках, и обернулся на шум открываемой двери.

На вид ему было лет пятьдесят. Худое лицо с высоким лбом и острым подбородком, гладко зачесанные назад волосы затянуты в хвост, и глаза… очень странные глаза, в которые невозможно было заглянуть, в них как будто клубился туман, серая дымка, попытка проникнуть за которую вызывала головокружение и странную дезориентацию. Что это за магия такая? И главное — зачем?

— Ваше высочество… — Мортен Бликсен склонил голову и опустил взгляд, тут же магическое наваждение исчезло, — Я безмерно благодарен вам, что вы согласились меня принять.

— Что у вас с глазами? — резко спросил его Филипп.

Он почувствовал, как рядом напрягся Лоррен, он явно ничего странного в облике гостя не заметил, но теперь готов был к схватке.

Колдун, не поднимая головы, вдруг опустился на одно колено и развел руки, словно демонстрируя, что безобиден и безоружен.

— Я здесь, чтобы спасти вашу жизнь, прошу вас, выслушайте меня… И не пугайтесь того, что сейчас произойдет.

Пока он говорил, голос его менялся, становился звонче, а потом вдруг весь его облик словно поплыл, и начал меняться: строгий деловой костюм превратился в короткую курточку и джинсы, кисти рук стали изящнее, овал лица обрел нежные линии, и волосы темной копной упали на плечи.

Мортен Бликсен превратился в девушку, которая по-прежнему стояла коленопреклоненно, не шевелясь. Она подняла глаза, и они были теперь самыми обычными, карими.

Вампиры смотрели на нее в немом изумлении.

— Вы не узнаете меня? — спросила девушка, и губы ее дрогнули в неуверенной улыбке, — Я Женевьева де Корвель. Мы встречались с вами много лет назад, в доме чернокнижника Гибура…

— Ч-черт… — выдохнул Филипп, — Да, я вас вспомнил. Но что это за маскарад? Зачем он?

— Вы позволите мне подняться?

— Поднимайтесь. И садитесь. Только держите руки так, чтобы я их видел.

Девушка медленно поднялась и села в кресло, положив руки на подлокотники. Приближаться к ней Филипп не торопился.

— Мне нужно было встретиться с вами, ваше высочество, нужно было предупредить, — проговорила Женевьева де Корвель, открыто глядя принцу в глаза. — Мои друзья убили бы меня, если бы узнали об этом, поэтому мне пришлось изменить облик. Принять личину вампира, который, на мою удачу, прошлой ночью приехал в город и намеревался просить у вас аудиенции. Надеюсь, что его визит не был важен, и вас не огорчит его смерть. Мне пришлось убить его. Но иначе мне не удалось бы увидеть вас. И ваша жизнь, я уверена, стоит дороже, чем его…

— Да это определенно… — пробормотал Филипп. Он все еще никак не мог оправиться от потрясения и собраться с мыслями, — Но что я скажу Диане?..

— Что угрожает принцу? — спросил Лоррен, — Ты что-то знаешь о Леаване?

Женевьева покачала головой.

— Я ничего не знаю о Леаване, но я знаю о взорвавшемся фургоне и о погибшем слуге. О том, что его высочество чудом остался жив. И о том, что на него готовится новое покушение. Пока не знаю, когда и как оно произойдет, но оно неизбежно. И на сей раз осечки не будет.

Филипп и Лоррен переглянулись с одинаковым недоумением.

Потом принц все же уселся в кресло рядом с гостьей.

— Рассказывайте! — велел он, — Рассказывайте все! И, прежде всего, Женевьева де Корвель, моя милая охотница, поведайте мне, как же вас угораздило стать вампиром? При вашем-то нетерпимом отношении к кровососам?

Женевьева грустно улыбнулась.

— Банальная история, монсеньор… Знаете, почему среди охотников так мало женщин? — спросила она, и сама же ответила, — Потому что женщины слабы. Слишком мягкосердечны. Падки на то, что теперь называют романтикой. Я была хорошим охотником, пока не встретила Рауля. Я влюбилась. Он был красив, я — дурнушка, ни один мужчина прежде не одаривал меня вниманием, а он… В общем, не важно. Я не сразу угадала в нем вампира. Так уж получилось. А когда угадала, было поздно. Он похитил мое сердце. И когда мне пришлось делать выбор, я выбрала его. Погубила свою бессмертную душу. Но с тех пор совершенно счастлива.

— И вы до сих пор вместе?

— Мы супруги. Хоть и не венчаны. И партнеры. Это Рауль придумал зарабатывать на жизнь, убивая тех, за кого заплатят. Сначала мы убивали только людей. У нас была даже своего рода слава: убийц, от которых уйти невозможно. Позже, когда мы в этом поднаторели, мы стали брать заказы и на тех, кто живет на темной стороне. На нас работает целая группа, все — птенцы Рауля, и всех он лично обучил.

— Уж не вы ли те пресловутые «Темные Охотники»? — спросил Лоррен, — Неуловимые наемные убийцы, которые не делают ошибок?

— Ошибки бывают, как вы могли убедиться. Редко, но бывают. Не нужно было минировать фургон, но он уж очень удачно оказался на станции техобслуживания без присмотра, искушение было слишком велико. Обычно по вампирам работает снайпер. Одной разрывной пули, начиненной нитратом серебра, бывает достаточно.

— Выходит, мне повезло, — пробормотал Филипп, — Почему же, Женевьева, вы не пришли раньше?..

— Я не могла. И я… я до последнего пыталась убедить Рауля отказаться от заказа. Я уверяла его, что мы не должны… что это неправильно, но он не хотел меня слушать. Вам, может быть, известно, что у нас есть свой кодекс чести. Мы не убиваем невинных, ни людей, ни монстров, если они не нарушают законов. Мы проверяем каждый объект охоты, прежде чем заключаем контракт.

— Меня сочли недостаточно невинным? — не удержался от улыбки Филипп.

Женевева сокрушенно кивнула.

— Рауль и остальные считают, что я заблуждаюсь в отношении вашего высочества. Что на вас много невинной крови, что вы закоснели в пороке, что вы — чернокнижник… Они меня выслушали, но не поверили мне. Такое случилось впервые, — с горечью сказала она, — Сначала я смирилась. Все же мы с вашим высочеством виделись давно, а Рауль и… и другие — они моя родня, иначе и не скажешь. Но меня терзали сомнения, чувство вины. Я же знала, что вы были обмануты. Вы спасли мою честь от поругания, спасли мою жизнь. И вы сдержали свое слово: тот злодей, принц Парижа был сокрушен, а гнездо колдунов выжгли каленым железом! Я поняла, что не могу допустить вашей гибели. И поэтому пришла предупредить… Несмотря на то, что тем самым совершаю предательство.

— Это очень мило, мадемуазель. Мило и благородно, — сказал Филипп серьезно, — Я очень благодарен вам. Но как же мне спастись от неуловимых «Темных Охотников»? Вряд ли вы поможете нам уничтожить вашу… родню.

— Нет, никогда! — с чувством сказала Женвьева. — Но выход есть. До следующего покушения у вас есть время, Рауль больше не будет действовать поспешно. Вы можете уехать, спрятаться… Если выполнение заказа окажется слишком сложным, Рауль может отказаться от контракта и вернуть аванс. Сумма, обещанная за вас не так велика, чтобы тратить на это дело слишком много времени.

Филипп некоторое время молчал, задумчиво глядя на бывшую охотницу. Она мало переменилась, хоть и выглядела, пожалуй, повзрослее, чем в ту ночь, когда он увидел ее впервые. Тот же ясный взгляд, та же вера в иллюзорные ценности. Некоторых ничего не может изменить. Ни время. Ни даже переход на темную сторону. Впрочем, это может быть всего лишь маской, точно такой же, какую она надела, чтобы пробраться в дом…

— Я ведь теперь принц Парижа, как тебе известно, моя милая Женевьева, — медленно проговорил Филипп, — Я не особенно свободен в своих перемещениях и в образе жизни вообще. Давайте попробуем придумать что-нибудь еще… Скажите, как давно вы в Париже? — спросил он вдруг.

— Семнадцать дней.

— Тогда вы, должно быть, догадываетесь, что сейчас в городе происходит нечто не совсем ординарное?

Женевьева кивнула.

— Какие-то странные твари поселились в катакомбах, вы это имеете ввиду? Мы знаем о них, и стараемся беречься, они опасны.

— Более опасны, чем вы думаете. Я расскажу вам, что это такое, откуда взялось и чем грозит, — и городу и всему миру, а вы попробуйте донести это до вашего супруга. Вряд ли он поверит вам на слово, но если он захочет проверить правдивость ваших слов, то легко найдет доказательства. Мне нужно, чтобы он понял: сейчас не слишком хорошее время, чтобы убивать меня. Пусть даст мне возможность разобраться с этой напастью.

Филипп как мог подробно рассказал Женевьеве о фоморах и о пророчествах, сам удивляясь тому, какую чушь несет со столь серьезным видом. В своем собственном изложении все это казалось ему еще большим бредом, чем выглядело доселе, — бредом, в который не способно поверить ни одно существо, имеющее разум, и ведь все это было правдой, от первого до последнего слова… Единственное, о чем Филипп умолчал — это расположение вторых врат, отправляясь в Альпы он не желал встретить и там наемных убийц, притаившихся за камнями.

Женевьева слушала его очень внимательно и по лицу ее, становившемуся все более потрясенным, было видно, что она верит. Верит так же, как верила когда-то, триста лет назад, когда Филипп лгал ей с таким же трагическим и одухотворенным выражением лица. Ну, хорошо, пусть он и лгал в тот раз, но он действительно спас ее жизнь и честь и можно даже сказать — спас Францию, избавив ее от чокнутого господина де Гибура. И какая разница, какие при этом были у него мотивы? У нее есть причины ему верить.

— Вы уже поняли, что фоморы, которые сейчас резвятся в катакомбах опасные твари, но, между тем, они слабейшие из всех, — завершил он свой рассказ, — Каждые открытые врата будут повергать мир во все больший хаос, я подозреваю, что даже открытие вторых врат будет необратимой катастрофой.

Он ждал, что Женевьева начнет задавать вопросы, может быть, предположит, что он слишком сгущает краски, но ее, похоже, более всего поразило иное.

— Если все это действительно так, почему ничего не делает Совет? Почему они не пришлют своих солдат, чтобы перебить фоморов, почему не займутся поисками этого сумасшедшего сидхэ или просто не выставят кордоны возле той пещеры, где расположены вторые врата, чтобы не дать ему провести ритуал? Ведь известен и день и час… Почему не взорвут ее, в конце концов, чтобы засыпать? Они не могут просто бросить это все на вас!

— Могут. Они уже это сделали. Хотите, покажу вам нашу переписку?.. На самом деле, Женевьева, вряд ли они так уж беспечны. Уверен, что если у меня ничего не получится, Совет что-нибудь предпримет. Просто он привык верить пророчествам Кассандры. Если она говорит, что должно быть так и не иначе, Совет предпочтет не вмешиваться.

— И вы тоже верите в пророчества?

— И я верю. По крайней мере, я не стал бы пытаться что-то изменить без особой на то нужды. Взорвать пещеру большое искушение, но тогда мы не сможем поймать Леавана. Взорвать пещеру вместе с Леаваном вряд ли получится, потому что техника не работает в присутствии фэйри. Да я и не вижу смысла в такой масштабности. Думаю, нет ничего особенно сложного в том, чтобы убить одного-единственного сидхэ.

— Наверное, вы правы… Просто я считаю несправедливым, что все это взвалили на вас! Ох… И тут еще мы со своим контрактом! Знаете, я уверена, что как только Рауль узнает о вашей благородной миссии, он откажется от него! — воскликнула девушка. — Иначе просто не может быть!

— Будет хорошо, если вы хотя бы уговорите его на отсрочку… — вздохнул Филипп, — Как я узнаю, удалось ли вам это сделать?

— Я пришлю вам е-мейл, какой-нибудь спам с нейтральным текстом. К примеру: «Посетите нашу рождественскую распродажу и участвуйте в моментальной лотерее, каждый билет выигрышный».

— Хорошо, надеюсь, что не спутаю это с настоящим спамом.

— Ссылка будет вести на сайт оружейного магазина в Нантере.

— Все это очень мило, — вмешался Лоррен, — Но меня очень интересует еще один маленький нюанс. Кто заказчик?

И он посмотрел на Женевеву так, что становилось ясно, он собирается выяснить это, невзирая на правила и кодексы наемных убийц.

— В самом деле, мадемуазель, — поддержал его Филипп, — Это очень любопытно. Кому вздумалось захотеть моей смерти именно сейчас. Это очень странно. Заказчик может быть связан с Леаваном… Это может быть и он сам, обманувший вас гламором.

— Нет, — уверенно ответила Женевьева, — Заказчик никак не связан с этой историей, просто все так неудачно совпало. Она живет далеко отсюда, в Канаде, и, я уверена, ничего не знает о фоморах.

— Она? — вскинул брови Филипп.

— В Канаде? — удивился Лоррен, — Какого черта мы сдались кому-то в Канаде?

— Имя заказчика Мария-Луиза Шернесе… — сказала Женевьева, — Когда-то она звалась баронессой де Шернесе…

Филипп покачал головой.

— Я ее не знаю.

— Знаете. Она была возлюбленной Гийома де Гибура, принца Парижа.

Филипп с изумлением воззрился на Женевьеву, ему показалось, что он ослышался. В памяти его возник давно забытый и почти истаявший образ очень красивой и хрупкой женщины, которую он видел в доме своего создателя. Они почти не встречались, и вряд ли когда-то обмолвились хотя бы парой слов. Он даже не знал ее имени. Мария-Луиза де Шернесе… Выходит, она…

— Выходит, она выжила? — побормотал он, — Я думал, все приближенные мастера погибли в ту ночь, в его доме.

— Она сумела спастись. Как именно, я не знаю. И, представьте, все эти годы она не могла смириться с тем, что произошло, и искала предателя…

— Да что же его искать? Разве она не поверила, что их выдал чернокнижник Гибур? Почему?

Женевьева прожала плечами.

— По-видимому, сочла, что он был на такое не способен. А может быть, не смогла просто забыть обо всем и жить дальше. Ненависть к неведомому предателю и жажда мести помогали ей справиться с болью потери.

— И как же она узнала правду? Не сохранилось ни одного документа с процесса, в котором упоминалось бы мое имя!

— Она посещала все аукционы, выкупала любые бумаги, в которых хотя бы косвенно упоминался тот давний процесс о колдовстве, не жалела ни средств, ни сил, и в итоге собрала огромную коллекцию. Ей самой давно уже казалось, что ничего нового она не найдет. Но совсем недавно ей сообщили, что на каком-то Интернет-аукционе некие люди продают старые бумаги сомнительной исторической ценности и, в том числе, дневники своего далекого предка, работавшего некогда в «Огненной палате» Людовика XIV. Оказалось, он был одним из судей, выслушивавших показания Гибура. Он, конечно, давал клятву хранить в тайне все, что услышал, но, видимо, невероятная история о вампирах не давала ему покоя и, незадолго до смерти, он изложил ее в своем дневнике, снял камень с души. В частности, он написал, что колдун признался в том, что дать показания против принца города его вынудил герцог Орлеанский, новообращенный вампир… Мадам Шернесе рассказала все это нам, как доказательство вашего предательства, чтобы мы не усомнились в том, что вы заслуживаете кары… Но для меня это послужило доказательством вашего мужества и благородства. Я знала о том, как погиб Гийом де Гибур, но я считала это случайностью, Божьим промыслом… Я и представить не могла, что все это дело ваших рук!

— Что ж, видно, всегда приходится платить по долгам, — задумчиво проговорил Филипп, — пусть даже спустя столетия. Я отнял у этой женщины того, кого она любила, она отняла у меня Жака. Теперь снова ход за мной… И я надеюсь, он уже положит конец этой истории. Еще раз спасибо, Женевьева. Кто предупрежден — тот вооружен. Сегодня вы сделали для меня гораздо больше, чем я для вас когда-то.

— Вы ошибаетесь, ваше высочество, — горячо возразила девушка, — Вы сделали для меня гораздо больше, чем думаете. Честь требует, чтобы я защитила вас! Вы столько раз спасали Францию! Вы все, что осталось от той Франции… Моей Франции. И мне невыносима мысль о вашей гибели. Если бы только я могла встать на защиту вашей жизни, но я не могу!

Женевьева порывисто вскочила из кресла и снова упала перед Филиппом на одно колено, схватила его руку и прижала ее к своим губам.

— Вы сделали все, что могли, — мягко проговорил Филипп, — И я счастлив, что когда-то судьба свела нас, мое милое дитя.

Женевьева подняла на него взгляд, светившийся обожанием и восторгом, и принц тоже поспешил придать своему лицу подобающее выражение: величественное и растроганное одновременно.

— Я приложу все усилия, чтобы позаботиться о спасении своей жизни, обещаю вам, — сказал он с улыбкой, и Женевьева улыбнулась ему в ответ.

— Мне нужно уходить, — сказала она с сожалением, — Боюсь, как бы меня не хватились… Мне снова придется принять облик убитого колдуна и покинуть дом под его личиной.

— Да, конечно… Кстати, что это за магия такая? И как вы научились ею пользоваться? Вы же не колдунья.

— Мы все умеем это. В нашей группе есть колдун, он готовит эликсир, который следует выпить, когда хочешь принять чей-то облик. И, чтобы все получилось, нужно непременно убить того, в кого хочешь обратиться. Мы иногда используем этот прием, чтобы подобраться к объекту, но он не срабатывает с колдунами, — они умеют видеть подмену. Так что вам не стоит опасаться еще одного гостя вроде меня. Берегитесь пули.

Потом Женевьева произнесла шепотом какие-то слова, которые Филипп не смог разобрать и снова превратилась в пожилого мужчину с глазами, наполненными туманом.

— Прощайте, монсеньор, — сказала она, коротко поклонилась и вышла за дверь.

Лоррен вышел следом, чтобы проследить, как мнимый Мортен Бликсен покинет дом. Тот выглядел довольным и самоуверенным, держался очень спокойно, и даже походка у него была вальяжной и совершенно мужской. Если не знать — ни за что не скажешь, что на самом деле под маской колдуна прячется девушка. Похоже, Женевьева де Корвель неплохо умеет играть чужие роли и выдержки ей не занимать. Импульсивная дурочка и при этом хорошо тренированный профессионал… Как это сочетается, не совсем понятно.

Когда Лоррен вернулся, он застал Филиппа, по-прежнему, сидящим в кресле с видом задумчивым и печальным.

— Ну, что, — спросил он, — Вы верите в эту бредовую историю?

— Почему нет? — флегматично отозвался принц, — Мало ли бреда нам пришлось выслушать в последнее время…

— Но это уже как-то слишком. История трехсотлетней давности, наемные убийцы. Черт знает что!

— Эта девушка легко могла убить меня, даже нас обоих, пока мы стояли и таращились на то, как она меняет обличие. Но она этого не сделала. Значит, и не собиралась. Знаешь, я уже готов плюнуть на все, поднять жалюзи и пойти, к примеру, прогуляться в парк. Все равно, вся наша суета не имеет смысла. Прячемся от Леавана, ищем его повсюду, а он тут вовсе не при чем… Смешно, право. Кстати, Барро говорил мне, что бомбу взорвал вампир, а не фэйри.

— Как хотите, а мне не нравится явление этой охотницы с благородным желанием вас спасти. Это выглядит странно.

— Слишком странно, чтобы быть похоже на хитроумный план. Давай предположим, что все, ею сказанное, правда.

Лоррен несколько мгновений колебался, потом все же сказал:

— Хорошо. И что тогда?

— Получается, что Леаван совершено не в курсе того, что мы собираемся предпринять и у нас вполне есть шансы застать его врасплох.

— Это возможно. Но меня сейчас больше беспокоят наемные убийцы, а не Леаван. Что вы собираетесь делать с ними?

— Пока ничего. Может быть, прекрасная Женевьева сумеет уговорить своего любовника позволить мне спасти мир. Я не так глуп, чтобы верить в кодекс благородства наемных убийц, они не откажутся от контракта, но сейчас нужно просто выиграть время. Я разберусь с Леаваном. А потом подумаю, что делать с «Темными Охотниками». Воевать на два фронта я не в состоянии.

— Мы можем открыть на них охоту. Это наш город, Филипп.

— Может быть… Если другого выхода не будет.

— Кстати, что если эта девица не случайно назвала оружейный магазин в Нантере? Почему именно Нантер? Вдруг наемники прячутся где-то там? И это наводка?

— Зачем ей выдавать своих? Женевьева хорошая девочка, и старается поступать так, как считает правильным, но она очень привязана к этому своему Раулю, настолько привязана, что верит во всякую ерунду вроде кодексов и правил чести. А он пользуется этим, чтобы манипулировать ею… Я тоже кое-что слышал о «Темных Охотниках», они отнюдь не команда Робин Гудов.

— Ладно, верить ей или нет, время покажет. Я не могу придумать, как проверить ее слова и, знаете, мне все больше нравится мысль поскорее отправиться в Альпы, оказаться где-нибудь подальше от Парижа.

— Ты прав, мы потеряли кучу времени, гоняясь за призраками, — согласился Филипп, — Едем завтра же… Скажи, кого бы мне посадить в гробовозку? А, Лоррен?

Лоррен молчал, глядя на него как-то странно.

— Что? — настороженно спросил его Филипп.

— Перед тем, как мы поедем, вы наденете бронежилет.

Принц на мгновение потерял дар речи.

— Ты рехнулся?! Зачем?!

— Она же сказала — берегитесь пули.

— Мне еще только бронежилета не хватало! Не зли меня, Лоррен. Вот сейчас совсем не время! — воскликнул Филипп, но на Лоррена его возмущение возымело мало действия.

— Вы наденете бронежилет, — сказал он, — Я найду вам такой, который не будет отличаться от куртки. И не смейте возражать. Иначе я надену его на вас силой.

Хотя принять решение и было трудно, к утру Филипп все же выбрал водителя для гробовозки, — одного из помощников Жака, показавшегося ему наиболее толковым из всех. Тот был так откровенно счастлив оказанным доверием, что хотелось его убить, но в таком случае снова пришлось бы мучиться с выбором, и Филипп решил оставить все, как есть.

На сей раз сборы проходили более напряженно, словно все ждали какой-нибудь еще катастрофы, которая помешает поездке. Стражи в полном составе были на постах, пытаясь контролировать все до мельчайших деталей, их теперь усилили еще и колдунами, которые должны были дежурить в прихожей, и которым вменялось в обязанность каждому вошедшему смотреть в глаза.

И все равно оставалось ощущение, будто что-то снова упущено, и Филипп никак не мог просто развернуться и уйти, продолжая бесконечно раздавать указания уже, похоже, по третьему кругу.

У командира стражей явно терпение было на исходе, казалось, что он едва сдерживается от того, чтобы схватить принца, связать, засунуть ему в рот кляп и затолкать в машину силой.

Теодолинда получила список музеев, куда ей предстояло наведаться в поисках железного меча, стражи были предоставлены и в ее распоряжение тоже, обязанные оказывать ей любую необходимую помощь. И сейчас посланница Кассандры наблюдала за тем, как готовится экспедиция с каким-то двойственным чувством. С одной стороны ее радовало то, что все идет как должно, с другой — на душе ее было неспокойно из-за того, что она позволяет избранникам судьбы идти в капкан вслепую, зная почти в мельчайших подробностях, что там произойдет… У нее была в этой пьесе своя роль, Теодолинда понимала, что должна вести себя, как сторонний наблюдатель, лишь фиксирующий происходящее. Богатый жизненный опыт научил ее тому, что если все идет к нужному финалу — лучше не вмешиваться, даже если знаешь больше других, потому что это может просто все испортить.

Возможно, Кассандра осудила бы ее за это, но Теодолинда была уверена, что ее поступок ничего не изменит, не помешает событиям идти своей чередой. И за миг до того, как Лоррен вышел из дома, чтобы сесть в машину, Теодолинда не удержалась и остановила его.

— Будь осторожен, — сказала она, — И береги его.

Они посмотрели друг на друга, и Теодолинда позволила Лоррену прочесть в ее глазах то, о чем она не могла сказать вслух.

И тот медленно кивнул, подтверждая, что все понял.

4.

Как ни странно, они стартовали вполне благополучно, и даже, несмотря на то, что было еще не поздно, выехали из города довольно легко, не застряв ни в одной глухой пробке. Еще в самом начале пути Филипп избавился от бронекуртки и зашвырнул ее куда-то в багажник, заявив, что это идиотизм ехать в ней в машине. С Лорреном они достигли консенсуса, когда принц пообещал, что непременно наденет ее на обратном пути перед въездом в Париж.

Дорога была полупустой, и они уложились в расчетное время, прибыв к гостинице, когда до восхода солнца оставалось еще более часа. У стойки регистрации их дожидался заспанный юноша: заселения посреди ночи здесь, конечно, не практиковались, но за дополнительную плату с людьми всегда можно было договориться очень о многом. Юноша зарегистрировал странных гостей, выдал им ключи от трех, расположенных рядом номеров, а потом вдруг ощутил неодолимую сонливость и отрубился, уронив голову на стол, поэтому не видел, как гости внесли за собой в номер помимо обычного багажа еще и парочку гробов.

Гробы были светонепроницаемы, запирались изнутри и вскрыть их было посложнее, чем иной сейф, и все равно вампиры проследили, чтобы шторы были задернуты плотно, а Клоду, человеку, избранному Филиппом в водители фургона, было поручено весь день находиться рядом и следить, чтобы в комнату никто не входил в неуемном желании прибрать, и не случилось никаких иных катаклизмов. Клод хорошо подготовился к предстоящему испытанию, он не выглядел усталым после семичасовой гонки по ночному шоссе, и, вроде как, готов был бодрствовать еще целый день. Должно быть, принял какие-то стимуляторы, оставалось только надеяться, что они не подведут его в ответственный момент.

Филипп снова представил на его месте Жака. Тот уже давно мог запросто не спать по трое суток, даже без допинга в виде вампирской крови. Поначалу Жак пил кровь каждую ночь, но спустя всего несколько лет жизни в качестве слуги, необходимости в этом уже не было, достаточно было нескольких глотков пару раз в неделю, и это уже воспринималось ими обоими скорее как удовольствие, нежели чем необходимость, как некий темный ритуал их абсолютной нерасторжимой близости. Филиппу нравилось, когда Жак прижимался губами к ране на его запястье и жадно высасывал кровь, долгий опыт научил его делать это изящно и аккуратно, совсем по-вампирски, и принц с горечью подумал, что этого ритуала ему тоже будет не хватать.

Жак еще до рассвета изучил бы планировку гостиницы, узнал, где расположены все входы и выходы, количество постояльцев и где они расселены, он уложил бы вампиров в гробы, а потом уселся бы у двери с какой-нибудь очередной книжкой про звездные войны, и можно было знать точно, что мимо него никто не пройдет ни при каких обстоятельствах.

Но его помощник был обычным человеком, он не был воспитан должным образом, он не знал, как следует себя вести, он слишком сильно боялся сделать что-то не так и нервничал. Случись чего — толку от него будет мало, оставалось только надеяться, что ничего не случится…

Теоретически в распоряжении Филиппа был еще Тиалон, существо сверхъестественное, чуткое, к тому же обученное сражаться, но слишком уж фэйри для того, чтобы можно было в чем-то на него положиться, — скорее, за ним самим следовало бы присматривать.

Тиалон совсем не выглядел усталым после долгой дороги, и даже напротив, он казался более радостным и сияющим, чем обычно, должно быть, это близость к незамутненной чистоте природы влияла на него благотворно. На предложение Филиппа отправиться спать, сидхэ заявил, что с утра собирается любоваться окрестностями, а потом уже решит, чем заняться. Места здесь были довольно безлюдные, и постояльцев в отеле оказалось немного, но Филипп все же посоветовал ему не забывать о гламоре, им совершенно незачем было привлекать к себе внимание.

Тиалон обещал, и, в отличие от вампиров, которые благополучно упокоились в своих гробах, он встречал рассвет на берегу дивной красоты озера, наблюдая за тем, как над горами всходит солнце, окрашивая нежно-розовым снежные вершины. Замученный огромным городом, он уже и не ожидал, что в этом мире могут быть уголки не сильно загаженные человеком, где можно увидеть и вдохнуть тот мир, который он полюбил, когда впервые здесь оказался. Фэйри даже почти с удовольствием пообедал в гостиничном ресторанчике. Еда была мерзкой, но она была отвратительна у людей и две тысячи лет назад…

Вампиры пробудились после наступления сумерек, быстренько позавтракали парочкой постояльцев, наиболее эстетичных на вид, и готовы были к походу в горы. Филипп отправил Клода спать, хотя тот, преданно глядя на него красными, как у кролика, глазами, и уверял, что вполне еще может быть чем-то полезен.

Лоррен возился с картой и GPS-навигатором, пытаясь сообразить, как лучше им добраться до нужного места. Точные координаты пещеры были неизвестны, район поиска ограничили парой квадратных километров, надеясь, что вблизи от врат Тиалон почувствует древнюю магию фэйри.

Вскоре они тронулись в путь. И путь был не легок.

Навигатор, как обычно, запутался в хитросплетении дорог и периодически терял спутники, поэтому приходилось останавливаться, выходить из машины и ждать, пока он соизволит определить свое местонахождение. Работе прибора не способствовало и присутствие рядом фэйри, каждый раз при ловле спутников от него приходилось отходить подальше. Ориентироваться на местности визуально тоже было затруднительно, несмотря на наличие указателей, — дороги петляли, а кругом не было ничего примечательного, только горы, горы со всех сторон.

Но, в конце концов, они, вроде бы, доехали до места, где можно уже было бросить машину и дальше идти пешком. Ночные прогулки по горам ни для вампиров, ни для фэйри не представляли затруднения, к тому же ночь стояла светлая, лунная.

Вампиры были злы из-за потерянного времени и бестолкового петляния по дорогам, Тиалон же выглядел совершенно счастливым, возможность, наконец, выйти из вонючего железного устройства явно его радовала. Он шел впереди, периодически застывая на месте, чтобы полюбоваться каким-нибудь очередным прекрасным видом, тем как сияет снег в лунном свете, неподвижной дымкой тумана, лежащего во впадинах, чтобы насладиться величественной тишиной и покоем, словно застывшими здесь на тысячелетия. Филиппу порой начинало казаться, что сидхэ вообще забывает о том, зачем они здесь, и он возвращал его с небес на землю вопросом, не чувствует ли он магию фэйри, и требуя поторопиться.

Лоррен ругал навигатор, который, по-прежнему, путался в показаниях. Филипп злился оттого, что подозревал, что они могут находиться совсем не там, где надо, и обвинял Лоррена в топографическом кретинизме. Тот в ответ грозился столкнуть его в пропасть, если он не заткнется и не перестанет мешать. Тиалон смотрел на них с досадой, и в моменты, когда вампиры в очередной раз спорили, склоняясь головами над маленьким зловредным устройством, старался отойти подальше не только для того, чтобы оно лучше работало. Просто он как никогда остро чувствовал сейчас, какой диссонанс вносят люди в окружающий мир.

У этого места была своя магия, немного грубая и тяжеловесная, как всегда бывает в горах, и Тиалон не сразу почувствовал вплетающиеся в нее чужеродные нити, за прошедшие тысячелетия естественная магия природы и защитные заклятия фэйри проникли друг в друга и сплелись замысловато, неразрывно.

— Мы где-то рядом, — сказал он, наконец, оборачиваясь к вампирам.

— Какое счастье, — обрадовался Филипп, — Куда идти?

— Я проведу. Только надо передвигаться очень аккуратно, магия будет пытаться сбить нас с пути, увести в сторону, а когда подберемся совсем близко, может постараться и навредить.

— Каким образом?

— Трудно сказать. Заставит споткнуться и вывихнуть ногу или голова закружится рядом с пропастью… Это все вам не грозит, я понимаю. Магия направлена против людей. Но, может быть, как-то она воздействует и на нежить, так что все же будьте осторожны.

Магия никак не воздействовала на нежить, по крайней мере, нежить ничего необычного не ощутила, нежить двигалась следом за фэйри, пока тот не остановился, глядя с каменного уступа куда-то вниз.

— Полагаю, это здесь. Видите провал среди камней?

Филипп встал с ним рядом, глянул вниз и увидел узкую горловину пещеры, утопающую в тумане.

— Ты уверен?

Он совсем не чувствовал магию фэйри, и для него в этой пещере не было ничего особенного.

— Уверен, — сказал Тиалон, — Все исходит отсюда. Спускаемся?

— Подожди. Успеем.

Филипп огляделся по сторонам.

— Для начала нужно понять, где здесь можно будет расставить стрелков, чтобы в случае чего Леаван не мог сбежать…. Полагаю, вон на том уступе и еще на том… Как думаешь, Лоррен?

— Сверху пещеру видно как на ладони, — сказал Лоррен, — Мы найдем несколько хороших точек для снайперов.

— На месте Леавана я бы открыл портал прямо в пещере, — заметил Тиалон.

— Древняя магия этого не запрещает?

— Не думаю… Маги защищали это место от людей, не от фэйри, им не могло придти в голову, что кто-то из нас сможет придти сюда с намерениями открыть врата.

— Плохо. Но все равно, солдат мы здесь расставим на всякий случай.

Они еще некоторое время побродили по окрестностям, изучая местность, после чего, наконец, спустились к пещере.

— Теперь остается только посмотреть, что там внутри, — сказал Филипп, — Надеюсь, пещера не слишком большая.

Лоррен отодвинул его в сторону.

— Я пойду первым.

И он зачем-то вытащил из кобуры пистолет, и даже снял его с предохранителя. По летучим мышам он собрался стрелять что ли? Из «Магнума»?..

В пещере было абсолютно темно, сыро и уныло. При входе она была не слишком большой, но потом становилась шире и разветвлялась на два коридора. Один из которых, впрочем, вскоре закончился тупиком. Другой же коридор довольно резко опускался вниз и изгибался куда-то вправо.

Они прошли по нему метров тридцать, после чего коридор немного расширился, выходя в обширную полость, поросшую толстыми сталактитами, похожими на деревья, мешающими определить истинные размеры и форму пещеры. В углублениях на полу неподвижными озерцами стояла вода. Где-то в сводах, видимо, имелся выход на поверхность, потому что оттуда проникал призрачный лунный свет.

— В потолке дыра, — сказал Филипп, поднимая голову вверх, — нужно будет найти ее и узнать, насколько большая…

Все, что произошло дальше, заняло не больше пары секунд.

Оказалось, что Леаван был здесь. То ли он вообще много времени проводил у врат, занимаясь какой-то подготовкой к ритуалу, то ли просто все так удивительно совпало, — никто и никогда этого не узнал.

Он прятался за одним из сталактитов, должно быть, давно услышав шум шагов и голоса. Он успел приготовиться и нанес удар, как только нежданные гости подошли достаточно близко, чтобы не было опасности промахнуться. Он не знал, кто они, не знал, что им нужно, впрочем, в том, что это не случайные путешественники, сомнений у него быть не могло. В эту пещеру никогда не ступала и не могла ступить нога обычного человека.

Леаван выскочил из укрытия, резко выбросил руку вперед и перстни на его пальцах вспыхнули серебряным светом, больно резанувшим вампиров по глазам и почти ослепившим их. Сноп этого света, яркий и раскаленный, как солнечный луч, вылетел из перстней со скоростью молнии.

Филипп выхватил оружие, понимая, что выстрелить уже не успеет, серебряное копье летело ему навстречу, летело на его голос, и встречи с ним избежать было невозможно. Но Лоррен, как будто предугадал что-то подобное заранее, как будто заранее знал, что Леаван здесь, и он сделал шаг вперед раньше, чем тот нанес удар. На миг, — но раньше, и успел оказаться на траектории серебряного луча. Он даже успел выстрелить до того, как луч ударил его в плечо, ударил, как настоящее копье, развернув и отшвырнув назад.

Лоррен с такой силой влетел в Филиппа, что едва не сбил его с ног.

Филипп едва смог удержать его.

Он видел, как в груди Лоррена разрастается дыра, полыхающая ярким белым светом, и он пытался закрыть ее рукой, не замечая, что начинают гореть пальцы. Этот свет невозможно было погасить, он, словно яд, растекся по венам вампира. На миг Лоррен встретился взглядом с Филиппом, а потом свет хлынул из его глазниц и изо рта, и одновременно с этим кто-то с силой дернул Филиппа назад, отрывая от пылающего тела, которое вспыхнуло как промасленный факел и вдруг рассыпалось пеплом.

И снова воцарилась темнота. Еще более непроглядная и густая.

Пару мгновений Филипп стоял, застыв, как изваяние, а потом оттолкнул Тиалона и с воплем кинулся вперед, будто пытался поймать улетающий призрак.

Он видел дымящуюся одежду у своих ног и черные, словно обугленные от страшного жара кости. Он видел. Он не понимал, что это.

— Нет-нет-нет… Твою мать, Лоррен… — простонал он, падая перед костями на колени, — Что ж ты наделал, черт тебя возьми?

Убедившись, что Филипп в безопасности, Тиалон, на ходу вынимая из ножен кинжал, кинулся в темноту, туда, где, как он видел, скрылся Леаван. Стараясь прятаться за сталактитами, он добежал до конца пещеры и понял, что там никого уже нет. Вероятно, отступник ушел в портал. Чего, впрочем, и следовало ожидать.

У самой стены Тиалон увидел на камнях капли крови. Значит, Леаван все же был ранен. Впрочем, — вряд ли серьезно, иначе он не мог бы исчезнуть так быстро.

Немного правее, в самом дальнем углу пещеры Тиалон обнаружил врата. Огромный черный валун, смотревшийся чужеродно среди более светлой породы пещеры. Древние заклятия читались четко, предупреждая, угрожая, отталкивая: берегись этого места, сидхэ, ибо там, за тонкой магической преградой таится ужасное зло, которое не могло бы привидеться тебе даже в кошмарах. Уходи, как можно дальше, и постарайся забыть сюда дорогу…

Тиалон невольно отступил на шаг, чувствуя, как больно сжимается сердце и противные мурашки пробегают вдоль позвоночника. Он испытал тошнотворный ужас и мучительное, острое отвращение к тому, что таилось за этими вратами…

Когда фэйри вернулся, он обнаружил Филиппа по-прежнему сидящим на коленях перед грудой костей, совершенно неподвижно.

— Я нашел врата, — сказал Тиалон. — Они здесь, всего в нескольких шагах… Защита очень сильная. Даже удивительно, что Леавану удалось найти способ ее разрушить. Одной силы и знаний для этого мало, нужно непревзойденное искусство. Наверняка он очень давно задумал это…

Филипп ничего не отвечал и, заглянув ему в глаза, Тиалон подумал, что вряд ли тот его слышит. Казалось, будто из него вынули душу, но тело отчего-то не рассыпалось в прах, как должно бы.

— Я понимаю, что ты чувствуешь сейчас, — сказал фэйри, — Но нельзя отчаиваться. Порой судьба подвергает нас суровым испытанием на пути к великой цели и требует жертв, которые мы никак не готовы принести… Это как на войне. Мы идем на битву, зная, что можем потерять друзей и близких, и все равно идем.

— Этого не может быть, — пробормотал принц, и Тиалон не понял, говорит ли он с ним или с сам собой, — Этого не должно было случиться…

Филипп медленно потянулся к лежащим на камнях костям и машинально отдернул руку, потому что пепел был еще горячим, внутри него дотлевала магия фэйри, губительный для вампиров солнечный свет.

В руке принца по прежнему был пистолет, и он почти бессознательно поднес его к виску.

Потому что сделать это сейчас было бы легче и проще всего. Не оставаться в этой пещере, с этой неизбежностью, не чувствовать, как рушится мир вокруг, не позволять себе окончательно понять то, что произошло.

Еще лучше было бы сгореть вместе с Лорреном, но помешал проклятый фэйри.

И сейчас он помешал снова, — перехватил его руку, и каким-то неуловимо ловким движением выкрутил из нее пистолет.

— Нет! — воскликнул он, — Не смей! Тебе предстоит убить Леавана! Тебе и только тебе суждено убить его и спасти мир!

Ярость, затопившая Филиппа, была похожа на ослепительный свет, она вспыхнула так же внезапно, так же ярко и так же больно.

— На хер мир! — заорал он, — И на хер вас всех! Я не должен был вас слушать! Должен был придумать что-то сам! А еще лучше — послать все к черту!

И он вдруг с рычанием ударил кулаком по растущему рядом сталактиту, разбивая его на куски, словно надеясь, что тем самым может разбить и эту неправильную реальность.

Но реальность оставалась на месте, незыблемая, как скалы вокруг.

Все уже свершилось. Неверных решений не отменить и время не повернуть вспять. С этим можно смириться или не смиряться, но ничего нельзя изменить.

Тиалон помолчал несколько мгновений.

— В тебе говорит скорбь, но пусть она уступит место решимости.

Филипп посмотрел на него с сожалением, как на душевнобольного, ярость улетучилась так же быстро, как возникла, и лучше бы она оставалась, потому что на месте ее была невыносимая зияющая пустота.

— Ты не понимаешь, глупый фэйри, — сказал он, — Мне плевать теперь на все, что будет с этим миром. На что он мне сдался? Пусть катится к дьяволу в ад…

— Ты должен… — начал Тиалон, но Филипп перебил его:

— Я никому ничего не должен!

Сидхэ несколько мгновений смотрел на него печально, потом произнес:

— Нам нужно уходить отсюда, Филипп, нужно вернуться домой. Я ничего не понимаю в человеческих пророчествах, но твою судьбу видели владычицы. Сейчас ты ослеплен горем, но пройдет время и ты изменишь решение, ты убьешь Леавана, пусть только ради того, чтобы отомстить. И спасешь мир.

— Я не буду этого делать, — сказал принц, — Не хочу.

Филипп сел на пол, прислоняясь спиной к обломку сталактита.

— Все эти пророчества и разговоры о судьбе, полнейшая чушь. Знаешь, какой еще есть верный способ спасти мир? Прикончить тебя. Твоя тетка обещала начать священную войну, если ты умрешь.

— В самом деле? — удивился Тиалон.

— Удобно было свалить Леавана на меня, но, увы, ничего не вышло. Думаю, Совет очень скоро найдет новое решение проблемы.

— А что будет с тобой?

— А ничего.

Филипп взял в руки череп Лоррена и поставил себе на колено, нежно провел кончиками пальцев по кости скулы.

— Я останусь здесь до рассвета. Похороню его. А потом отправлюсь следом, в самое пекло. Ты думаешь, я могу отпустить его туда одного? Давай, Тиалон, прыгай в лужу и убирайся к чертовой матери в свой фэйрилэнд, твоя миссия здесь закончена… Я освобождаю тебя от службы. И не переживай, все будет хорошо. Может быть, ебанутая Кассандра уже увидела новые пророчества, и нашла Совету еще какого-нибудь идиота на роль спасителя мира.

— Кстати, Кассандра… — пробормотал Тиалон.

Он вдруг опустился на колени рядом с костями, словно высматривая там что-то, потом запустил руку между ребер и вытащил подаренный прорицательницей амулет. Тот был цел, не треснул от жара и даже почти не закоптился.

Несколько мгновений фэйри вглядывался в него, с опаской поднеся ближе к глазам.

— Амулет изменился, — с удивлением проговорил он, — Я чувствую в нем магию, какую-то очень темную магию, которой в нем раньше не было… Посмотри сам.

Тиалон осторожно протянул амулет Филиппу.

— На что там смотреть? Амулет не сработал. Эта дрянь должна была уберечь Лоррена от смерти, но он, как видишь, мертв!

Говоря это, принц все же взял амулет и положил его на ладонь.

Тиалон был прав, амулет изменился, раньше он был пустой и легкий, он был всего лишь камушком на цепочке и вызывал странное ощущение какой-то затаенной угрозы, тоскливого ожидания, тянущей пустоты, а теперь он был наполнен магией, очень темной, непонятной магией, древней, мощной и пугающей.

— Ты чувствуешь? — спросил Тиалон, — Как, по-твоему, что это может быть?

— Не знаю. Да и какая разница? Вампир сгорел, рассыпался прахом. Ничто на свете не сможет его воскресить.

— Ты уверен?

— Я уверен.

— Ты не можешь быть уверен. Ты не можешь знать все. Продумай сам, к чему Кассандре было предупреждать тебя о возможной гибели Лоррена и предлагать амулет, который не сработает, тогда как она могла просто об этом умолчать? Здесь что-то не сходится. И это было бы глупо, очень глупо с твоей стороны — не выяснить все до конца.

— Глупо? — протянул Филипп, криво улыбнувшись, — Знаешь, что было глупо? Верить буйно помешанным прорицателям. Принимать у них амулеты, не выяснив заранее, как они работают. Лезть с закрытыми глазами в западню, просто потому, что кто-то сказал, что все будет зашибись. Я никогда раньше не поступал так. Не вел себя, как слабоумный… Я должен был умереть сегодня, я это заслужил. Но вместо меня умер он, потому что он привык прикрывать меня всегда, не раздумывая.

— Ты ошибаешься, — сказал ему Тиалон, терпеливо, будто упрямому ребенку, — Ты все делал правильно. Я знаю, людям часто свойственно винить себя в том, за что они не несут ответственности. Немного странно, но… Мне кажется, я это понимаю. Ты знаешь, что прорицательница не лгала, ты знаешь, что владычицы не ошибаются, это просто невозможно. Тебе суждено спасти мир. По-другому быть не может.

— И как ты собираешься меня заставить?

— Не в моих силах тебя заставить. Моя роль не настолько велика. Просто ты послушаешь меня и поймешь, что я прав. И вернешься со мной в Париж, чтобы выяснить все насчет амулета. Ты не сдашься, пока есть хоть крохотная надежда на то, что Лоррена можно вернуть.

— Надежды нет.

— Загляни в свое сердце и скажи это еще раз. И тогда я уйду и оставлю тебя одного здесь до рассвета, как ты хочешь.

Филипп молчал, и Тиалон улыбнулся.

— Нам нужно собрать останки, чтобы позже достойно их упокоить… Если они не понадобятся для чего-то еще. Ночь на исходе, надо торопиться, иначе мы не успеем вернуться в гостиницу до рассвета.

— Если бы ты знал, как ты мне надоел, — проговорил Филипп, поднимаясь, — И ты, и все фэйри на свете. Прорицательницы, Совет, охотники и прочее дерьмо… Зачем мне все это было надо?

— Я думаю, что…

— Заткнись, Тиалон, мне плевать, что ты думаешь!

Филипп осторожно положил амулет в нагрудный карман, потом положил череп Лоррена на пол. Скинул куртку, рубашку. Надел куртку на голое тело. А в рубашку принялся собирать кости, стараясь не упустить ни единой, даже самой маленькой.

— Может быть, нужно собрать все? И пепел тоже? — спросил он, — Но это вряд ли получится…

— Не знаю, — сказал Тиалон, — Возьми то, что сможешь. Пока ты следуешь пророчеству, ты делаешь все как надо.

Филипп обреченно застонал и выругался сквозь зубы.

— Еще раз услышу слово «пророчество» и врежу тебе, так и знай.

— Хорошо, — согласился фэйри. — Я больше не буду его произносить.

В гостиницу они вернулись перед самым рассветом. Филиппу пришлось самому вести машину, а делал он это плохо, поэтому пару раз они едва не упали в пропасть и еще пару раз ободрали бока о скалы.

Филипп сложил кости Лоррена в его гроб, а потом отправился к Клоду и разбудил его, заявив, что они уезжают в Париж прямо сейчас, чтобы прибыть туда к ночи.

Клод был безмерно шокирован растерзанным видом принца, но, разумеется, не отважился ни о чем спрашивать, ни о том, что произошло, ни о том, где месье Лоррен. По глазам принца он видел, что задавать вопросы не стоит.

Он поместил два гроба в кузов фургона и сел за руль. Фэйри устроился с ним рядом на пассажирском сидении. Его Клод тоже расспрашивать не решился. Так они и ехали до самого Парижа молча.

5.

Теодолинда встречала их у порога.

Она снова была одета в длинное бархатное платье и в меховую накидку. И на голове ее была эта ужасная диадема со шмелями.

Вид у воительницы был соответствующий наряду — величественный и суровый.

И в руке она держала меч, явно древний, кое-где поржавевший и выглядевший каким-то обгрызенным.

— Ты знала. Ты с самого начала все знала! — со злостью сказал ей Филипп.

— Да, я знала, — торжественно согласилась Теодолинда, — И он тоже знал, когда уходил с вами… Он принял свою судьбу.

Филипп смотрел на нее, стиснув зубы, и было видно, какого труда ему стоит удержаться от чего-нибудь необратимо разрушительного.

— Как думаешь, у меня есть хоть одна причина не убить тебя?

— Вы не сможете, — произнесла воительница, — Я сильнее вас.

— Ты очень удивишься, если я скажу, что не собираюсь вызывать тебя на поединок?

Теодолинда усмехнулась.

— Нет, не очень. Вы можете приказать меня убить. Но не станете делать этого: вы же хотите узнать, как действует амулет и как вам вернуть вашего друга.

— Его действительно можно вернуть?

— Да, но сначала нужно спасти мир. Так суждено.

— Ни слова больше о том, что суждено! Я не желаю об этом слышать!

— Так суждено, — сурово повторила Теодолинда, — Вам суждено спасти мир. А Лоррену было суждено умереть за вас. Кассандра это предвидела и потому прежде послала нас к жрецам Анубиса за амулетом. Который мог задержать его душу на мосту.

Филипп, который собирался сказать ей все, что думает о том, что «суждено», при этих последних словах замер от удивления.

— К жрецам… Анубиса?! — выдохнул он, — Анубиса?!

Теодолинда медленно кивнула.

— И я полагаю, — продолжила она, — что нам следует уединиться, чтобы я рассказала все, что вам предстоит сделать, без свидетелей. Не стоит, чтобы это слышали многие… Кстати, вот меч. Десятый век. Ничего старее не нашла. Но если его перековать и заточить, им можно сразить сидхэ.

— Нужно перековывать? — пробормотал Филипп.

— Он стал слишком хрупким от старости. А плоть сидхэ — это все же плоть. Она не подается под мечом так легко, как плоть вампира под серебряным клинком или осиновым колом. Я взяла на себя смелость договориться с цвергами. Если отослать им меч до рассвета, они вернут его к следующему рассвету. Лучших кузнецов в этом мире вы не найдете.

— Цверги… И Анубис… Как это все… волшебно. Что ж, пойдем, поговорим приватно!

— Цвергов в Париже мало, — продолжала Теодолинда, следуя за ним в кабинет, — Изначально это была группа бунтарей-изгнанников. Но со временем они примирились со своими сородичами, однако решили не возвращаться в горы, потому что довольны своей жизнью в вашем городе. Здесь у них нет конкурентов в оружейном мастерстве и ювелирном искусстве, и их работы очень востребованы у колдовского ковена. Кстати, цверги не запросили платы, когда узнали, для чего нужен меч, а ведь обычно цверги очень высоко ценят свое искусство. Вы видите, принц, взоры всех живущих устремлены на вас с надеждой.

— Я польщен. Весьма… К черту цвергов, Теодолинда! Я хочу знать, что вы там устроили с Анубисом!

Филипп пропустил воительницу в кабинет и захлопнул дверь. Та положила меч на письменный стол, так осторожно, будто он был стеклянным, и стояла, пока Филипп жестом не позволил ей сесть.

— Так что с Анубисом? Рассказывай!

— Вы ведь знаете, кто он такой? — осторожно спросила Теодолинда.

— Все это знают. Египетский бог смерти с головой шакала. Проводник умерших.

— Старым богам поклоняются до сих пор. Культ Анубиса в Египте очень силен. Его жрецы могут многое… В частности, они умеют направлять души по дороге Анубиса. С тех пор, как пришел новый бог — так они называют Спасителя нашего — души после смерти идут другим путем. Но их можно направить на былые пути, что и делают жрецы Анубиса и жрецы Аида, и жрецы иных старых богов смерти. Я не знаю, что становится с этими душами дальше. Возможно, они всего лишь проходят иной дорогой, а после оказываются там же, где все. Жрецы Анубиса не открывают этой тайны. Возможно, и сами они тоже не знают. Для их бога главное — чтобы по его дороге продолжали проходить души, и он мог брать с них дань. Сжирать какую-то часть энергии души. А еще жрецы умеют останавливать души на пути… Прежде, чем они встретятся с Анубисом и перейдут в невозвратное. Для этого человеку, который обречен погибнуть, дают амулет. Изготавливают его специально для этого человека. И в миг его смерти душа останавливается на границе между миром живых и миром мертвых. И остается там, пока ее не позовут обратно.

— Вот с этого места становится интересно. Жрецы вернут Лоррену жизнь? Каким образом? Пробормочут заклинания и кости снова покроются плотью, и он встанет, будто не умирал?

— Не совсем так. Нельзя восстановить уничтоженную плоть. Но можно вселить душу в иное тело. Для этого тот, кто хочет вернуть покойного, должен избрать новый сосуд… Кого-то, кого он любит больше всех прочих. Кого-то из живых, кто ему дороже всех. И тут важно не пытаться обмануть Анубиса. Он не примет несовершенную жертву. Нужно оторвать от своего сердца кого-то дорогого и любимого, чтобы вернуть другого дорогого и любимого с путей смерти. Душа жертвы будет вырвана из тела, а на ее место будет помещена душа того, для кого был создан амулет. В данном случае — душа Лоррена. Вы сами призовете его. И он вернется к вам. Только в другом теле… Но это же не важно. Он будет по-прежнему он, — Теодолинда печально взглянула на Филиппа. — Я сама хочу, чтобы он вернулся. Он великий воин. Он не утратил способность наслаждаться бытием. Я сожалела о неизбежности его гибели.

Филипп смотрел на нее каким-то остекленевшим взглядом.

Смотрел молча довольно долго.

— Как можно было придумать такое? — спросил он потом, — Как это все могло придти вам в голову? Неужели нельзя было устроить что-то попроще, что-то… менее извращенное?!

Теодолинда смотрела на него, не понимая.

— Кассандра видела все, что произойдет, — продолжал Филипп, — в подробностях, в мельчайших деталях. Почему нельзя было найти защиту от магии фэйри? Хотя бы попытаться! Сказать мне об этом! Я бы попробовал что-то… хоть что-нибудь…

— Вы не хотите понять! — сказала Теодолинда с досадой, — Существует неизбежность. Лоррен должен был умереть! Мы не могли пытаться изменить то, что предначертано, это могло бы все испортить! Кассандра сделала все, что было в ее силах и даже больше, — она придумала, как его вернуть!

— Вы делаете из меня какого-то сказочного персонажа, — пробормотал Филипп, — он идет, куда ведет его судьба, он приносит жертвы: отдай то, что тебе дорого, чтобы получить что-то, что еще дороже…

— Схема всегда примерно одинакова, — согласилась прорицательница, — Вы же знаете законы магии, их никак невозможно обойти.

Филипп посмотрел на нее с горечью.

— В какой момент я встал на этот путь, Теодолинда? В какой проклятый момент своей жизни?! Когда решил стать принцем города? Когда принял сокровища фэйри?

— Полагаю, это произошло в момент вашего рождения на свет.

— На свет? Я был рожден на тьму, а не на свет…

— Мы все рождаемся на свет, — возразила Теодолинда, — Но потом можем выбирать.

— Выбирать… — Филипп усмехнулся — Это, видимо, не в моем случае… Ладно. Я все понял. Я иду дальше, теперь уже поздно рыпаться.

— Так я передам меч цвергам?

— Да, пусть они его перекуют…

И он вдруг рассмеялся, словно вспомнил что-то… нет, не веселое, скорее курьезное.

Теодолинда смотрела на него с недоумением.

— «Зола обратится огнем опять, В сумраке луч сверкнет, Клинок вернется на рукоять, Корону Король обретет!» Знаешь, откуда это?.. Это «Властелин колец», история, которая преследует меня в последнее время. Там тоже перековали древний меч для Истинного Короля. Но только обошлось без жертвоприношений. Хотя… Это как посмотреть.

Теодолинда кивнула ему очень серьезно.

— Вы думаете, я не понимаю, какая тяжелая ноша легла на вас? Я понимаю. И сожалею. Но высшие силы не дают непосильной ноши, вы справитесь. Вы хороший король, Филипп. Никогда не думала, что скажу это…

— И не надо было, — оборвал ее Филипп, — Неси меч к цвергам, Теодолинда. Но перед тем, как ты уйдешь, хочу сказать тебе еще одно: вы должны вернуть мне Лоррена до того, как я пойду спасть мир. Это мое условие. Я отныне принимаю оплату вперед, только так и не иначе.

Несколько мгновений они смотрели друг другу в глаза, и Теодолинда вдруг согласилась.

— Я поставлю в известность божественную Кассандру, — сказала она, — быть может, последовательность не имеет значения.

Потом она взяла меч и ушла.

…Последовательность не имела значения.

По крайней мере, уже через четверть часа Теодолинда явилась, чтобы сказать, что у божественной Кассандры не было никаких видений, которые могли бы это опровергнуть.

Филипп приказал готовить самолет к вылету следующим вечером. К счастью, вампирам не было нужды что-то организовывать заранее, и воздушный коридор им был выделен немедленно и на самое удобное время.

Теодолинда со своей стороны должна была договориться с встречающей стороной.

6.

Кристиан долго не мог понять, что происходит, он не ожидал возвращения экспедиции так скоро. Две ночи парень мирно спал в своей постели, как и подобает нормальному человеку — восемь часов подряд, и собирался так же проспать и третью. Но ничего не вышло. Только он успел как следует уснуть, его разбудила какая-то суета и громкие голоса за дверью.

Кристиан вышел из своей комнаты, по дому сновали слуги, тоже, видимо, внезапно разбуженные и выглядевшие немного ошалевшими. Такое оживление могло быть только по одной причине, — вернулись хозяева. Внезапно.

Кристиан отправился в сторону гостиной, собираясь дождаться там Филиппа и расспросить его обо всем, что было в Альпах.

И встретил его в коридоре.

Филипп стоял в дверях гостиной, прислоняясь к косяку, и смотрел куда-то в сторону лестницы. Одного взгляда на него Кристиану хватило, чтобы понять, что что-то случилось — снова случилось что-то скверное. Филипп выглядел не просто измученным, он казался иссушенным, постаревшим и каким-то погасшим, будто за истекшие двое суток он прожил несколько столетий, занимаясь бессмысленным и изматывающим трудом, вроде как Сизиф, который катил на гору камень, а тот все падал и падал обратно вниз.

Увидев его, Филипп обернулся, и было что-то такое в его глазах, отчего Кристиану вдруг стало холодно, и мир будто погрузился в сумерки. Так бывает, когда случается нечто очень плохое и непоправимое. Кристиану доводилось испытать это однажды, еще в детстве, когда впервые он застал мать, распростертой ниц перед статуэткой Девы Марии, бормочущей что-то невнятное, и в молитвенном экстазе исступленно скребущей пол скрюченными пальцами. Все переменилось. Жизнь никогда уже не будет прежней.

— Что случилось? — спросил Кристиан.

Филипп ничего не ответил, как раз в этот момент с лестницы его окликнул Гарен:

— Куда нам нести гроб, монсеньор?

— Несите в спальню, — сказал Филипп.

Кристиан посторонился, пропуская стражей, которые как-то торжественно, будто и впрямь на похоронах, внесли на плечах накрытый крышкой гроб — сначала в гостиную, потом в спальню и поставили на кровать.

А потом так же торжественно они вышли, аккуратно закрыв за собой дверь.

Кристиан наблюдал все это в состоянии глубочайшего потрясения.

Он уже все понял.

— Лоррен погиб, — сказал Филипп, — Леаван убил его.

Кристиан обернулся к нему, но прежде чем он успел что-то сказать, Филипп добавил:

— Не задавай вопросов. Не сейчас.

— Хорошо, — выдохнул Кристиан.

Повинуясь почти безотчетному импульсу, он сделал шаг Филиппу навстречу и обнял его, и испытал огромное облегчение, когда Филипп обнял его в ответ. Потому что, это значило, что он не намеревается сказать ему сейчас, что не хочет его больше видеть. Возможно, это значило и то, что он не собирается с рассветом выйти на крышу дома встречать солнышко. И что есть еще шанс, что сумерки рассеются, не сразу, но когда-нибудь, и, может быть, у них получится пережить эту ночь и следующую, и ту, что придет за ней, и жить дальше.

— Знаешь, ведь никогда еще не было так… — задумчиво сказал Филипп, — Так запутанно и так сложно. Уже лет шестьдесят вообще ничего не происходило, мы просто жили в свое удовольствие, развлекались, скучали, пытались придумать что-то новое, чтобы не сдохнуть с тоски… Как это получилось, что ты пришел ко мне именно сейчас? Как раз перед Самайном? Так жаль…

Кристиан отодвинулся от него, посмотрел в глаза, такие серьезные и печальные. Смотреть в глаза вампиру — все равно, что в бездонную пропасть, даже если он не пытается тебя заворожить, все внутри замирает и невыносимо тянет сделать шаг вперед и лететь вниз. Впрочем, может быть, не с каждым вампиром так?

— Почему жаль?

— Потому что все могло быть иначе. Тебе хотелось интересного, волшебного, а вместо этого пришлось сидеть в этом доме, как в осажденной крепости. И у меня не было на тебя времени.

— Интересного и волшебного я увидел как раз предостаточно, больше даже уже и не хочется. Я хочу быть с тобой, Филипп. Прежде всего. Не важно как, где, при каких обстоятельствах. Я тебя люблю. Я думал, ты это знаешь…

Филипп печально улыбнулся.

— Я это знаю. Я о том, детка, что это очень страшно, получать доказательства тому, что есть судьба, которая все решает за нас, и с которой невозможно бороться, она все равно приведет туда, куда ей нужно.

— Я не верю в судьбу.

— А во что ты веришь?

— Верю, что мы все решаем сами, а только когда результат выходит хреновым, говорим, что это судьба… — Кристиан осекся, вдруг поняв, что говорит что-то не то, что нужно сейчас, — Ох, прости. Я это зря сказал!

— Нет, не зря. Ты моя умница, — Филипп нежно погладил его по щеке и поцеловал. Губы у него были сухие и холодные, — Я раньше думал так же, как ты. Но теперь понимаю, что есть вещи, за которые мы не отвечаем. Например, кого ты полюбишь, неожиданно для себя. Или — кто и когда появится, чтобы тебя спасти.

Кристиан несколько мгновений смотрел на него, забыв дышать. Это он о нем? О нем?!

— А, ну такое действительно трудно предугадать… — пробормотал он, — И еще труднее изменить. Невозможно. Наверное.

— Останешься сегодня со мной на день? — спросил Филипп.

— Останусь…

Кристиан посмотрел в открытую дверь спальни, где половину кровати занимал гроб и подумал, что вряд ли в его жизни когда-нибудь может случиться что-то еще более странное и извращенное. А еще он поймал себя на мысли, что ему это нравится — эта ненормальность, безумие и сюрреализм. Быть частью этого. Да, теперь он чувствовал себя частью этого…

— Остаток ночи и следующий день принадлежат нам с тобой, — сказал Филипп, — Чего бы ты хотел?

— Слушай, я… — Кристиан вздохнул, — Это ведь не важно сейчас. Важнее, чего бы хотел ты?

Филипп усмехнулся.

— Тебе правду сказать?

— Так. Ладно, забудь.

Кристиан притянул его к себе и поцеловал, а потом нагнул его голову к своей шее.

— Ты холодный, как покойник. Тебе нужно согреться…

Филипп подхватил его на руки и уже через мгновенье — одно мгновение движения с невероятной скоростью, когда дух захватывает, как в падающем лифте, — Кристиан оказался на кровати. Рядом с гробом. И зубы вампира вонзились ему в шею.

…Когда наступил рассвет, он лежал в душной и гулкой пустоте, той особенной пустоте, которая возникает, когда вампир, который только что выглядел живым, превращается в труп, когда вдруг понимаешь, что уже лежишь в одиночестве, абсолютном одиночестве на несколько бесконечных минут.

Перед глазами плыло и хотелось пить, но не было сил шевелиться, — все как обычно. Кристиан провел кончиками пальцев по полированной поверхности гроба. Он думал о том, что судьба, наверное, действительно есть, или не судьба… что-то другое, что смотрит на тебя обычно с равнодушием, но иногда вдруг выхватывает твои мысли и воплощает их в жизнь. В качестве эксперимента. Ты хотел этого? Получи. И как тебе?.. Совсем недавно он думал о том, как было бы хорошо, если бы Лоррен куда-то делся, позволял себе помечтать об этом, не думая ни мгновения, что это может на самом деле произойти. И сейчас он не испытывал никакой радости, потому что знал то, чего еще не знал две недели назад, насколько плохо будет Филиппу без него. Насколько трудно будет ему это пережить. Насколько страшно самому Кристиану будет думать о том, что этот секс рядом с гробом, этот пир во время чумы, очень похож на прощание.

Остаток этой ночи и следующий день… Не значит ли это, что Филипп собирается с решимостью, чтобы умереть? Но почему же тогда он говорил о том, что Кристиан явился так вовремя для того, чтобы его спасти? Может быть, это все же не прощание, а попытка выжить?

«Я тебя спасу, — думал Кристиан, сжимая холодную руку мертвеца, — Чего бы мне это не стоило. Даже твоего крохотного желания будет достаточно, все остальное я сделаю».

Солнце взошло, и вампир открыл глаза.

Сейчас, напившись крови, он выглядел даже лучше, чем ночью, менее мертвым, хотя было видно, что бодрствование дается ему с трудом, движения медленны, словно приходится преодолевать притяжение земли, увеличившееся раз в пять.

Холодная рука крепче сжала его ладонь.

— Завтра я лечу в Египет. Хочешь со мной?

Вот это новость! Египет — это солнце, море и коралловые рифы. Все это как-то не очень подходит для вампиров.

— Конечно, хочу, — ответил Кристиан, — А зачем тебе туда?

— У меня есть дело к жрецам Анубиса.

— Анубиса?.. Ничего себе… Как-то жутковато, даже для человека столь много повидавшего, как я. Но с тобой, конечно, мне ничего не страшно.

7.

На следующий день, вскоре после того, как стемнело, они поехали в «Ле Бурже». Теодолинда выглядела непроницаемо суровой. А Кристиан едва сдерживал радость. Ему было интересно лететь в Египет, и явно хотелось увидеть еще что-то новое — сколь бы он это не отрицал. Вампиры, оборотни, фэйри, теперь вот маги… Темные маги, жрецы древнего бога. Он не спрашивал, зачем они понадобились Филиппу, возможно, уже просто привык не проявлять любопытства, а может быть, решил, что это как-то связано с фоморами, раз уж все сейчас вертится вокруг них.

Филипп подумал, что Кристиан вообще очень мало знает, — так что-то в общих чертах. У него не было ни времени, ни, честно говоря, желания посвящать мальчика в подробности того, что происходит. Теперь выходило, что это и к лучшему…

Когда они приехали в аэропорт, самолет был уже полностью готов к вылету, до которого оставалось еще около получаса. Это был беленький, без всякой символики «Эйрбас» A318 Elite. Всего пару лет назад его купил на смену «Боингу» любящий все французское Лоррен, и очень радовался прекрасным техническим характеристикам, а так же прочим многочисленным преимуществам нового самолета перед предыдущим. Филиппу казалось, что разницы нет никакой. Технические характеристики его мало интересовали, кроме, разве что, скорости и дальности перелета, которые у обоих самолетов были примерно одинаковы. И единственное, что ему было важно знать сейчас, что на нем можно долететь до древней столицы Египта без посадки и за приемлемое время.

Теодолинда обещала, что в Луксоре у них будет хорошее убежище от дневного света, и Филиппу ничего не оставалось, кроме как довериться ей. Все делалось в слишком большой спешке, чтобы можно было позаботиться о безопасности, как подобает, да и честно говоря, в кои-то веки Филиппу было на это плевать. Ему хотелось все закончить быстрее.

— Никогда не был в Египте, — говорил Кристиан, когда они садились в самолет, — Мы туда надолго? Успеем что-нибудь посмотреть?

— У нас не будет времени на экскурсии, — отвечал Филипп, — Но ты увидишь самое интересное, тайное святилище Анубиса. Вернее — Инпу. На самом деле, его так зовут… И туристов туда не пускают, ты будешь первым.

— Здорово!

— Еще как здорово…

Пять часов полета тянулись невыносимо медленно. Одновременное присутствие на борту Теодолинды и Кристиана исключало для Филиппа возможность общения с обоими — полезного в первом случае, и приятного во втором, поэтому большую часть пути все были заняты чем-то своим, выбрав какие-то обычные в полете развлечения. Прорицательница читала электронную книгу, заменявшую теперь библиотеку, и всю дорогу успешно изображала статую. Кристиан развалился на диване, положив голову Филиппу на колени, и смотрел «Стар Трек», должно быть, оставленный здесь когда-то Жаком. Периодически он бегал к холодильнику и таскал себе какую-то еду: грел в микроволновке полуфабрикаты, потом без остановки поглощал фрукты, мороженое, печенье, сок… Филипп уже давно заметил, что у людей во время полета почему-то проспался неутолимый голод. Жак тоже все время что-то жрал.

Сам Филипп не мог, да и не хотел ни на что отвлекаться, его слишком занимал предстоящий ритуал, подробностей которого он не знал, что до крайности его удручало. Он опасался, что ничего не получится, и каждый раз мысль об этом приводила его в отчаяние. Хуже нет ничего, чем быть бездумным исполнителем в действе, которого не понимаешь. И ничего нет более противоестественного, чем слепо кому-то доверять. Хотя… в последнее время он к этому должен был уже привыкнуть.

С той ночи в Альпах амулет Лоррена висел у Филиппа на шее. Еще тогда, лежа в гробу по дороге домой, он сжимал его в ладони, пытался понять природу его силы, пытался дотянуться через нее до Лоррена, но тьма за пределами тонких стенок из черного хрусталя была бездонной.

В Луксоре оказалось не так тепло, как можно было ожидать, со стороны пустыни дул сильный ветер, наклоняя едва не до земли чахлые пальмы, высаженные у здания аэропорта. Пахло песком и немного гарью. Пахло чем-то непонятным и чужим. Взлетно-посадочная полоса лежала на краю пустыни, которую не было видно в темноте, но ее присутствие ощущалось, как могло бы ощущаться присутствие огромного зверя, неподвижно лежащего, положив голову на лапы, и пристально наблюдающего за копошащимися рядом человечками сквозь полуприкрытые веки.

И вокруг разливалась магия, та же самая магия, что жила в амулете, только более рассеянная, почти неощутимая, но амулет тот час откликнулся на нее и потянул в себя. Здесь его создали, он вернулся домой…

В этот глухой ночной час аэропорт оказался совершенно пуст, но как только самолет опустил трап, к нему тот час подъехала машина, темная новенькая «Вольво». Водитель был одет в приличный костюм и даже кое-как изъяснялся по-французски. Впрочем, общаться особо не пришлось, он заранее знал, куда их везти.

С территории аэропорта их выпустили без паспортного контроля и прочих проволочек, перед темной «Вольво», как по волшебству, открывались ворота и поднимались шлагбаумы. И спустя всего лишь минут пятнадцать они уже подъехали к небольшой двухэтажной гостинице, расположенной где-то на окраине города, совсем непрезентабельной на вид и идеально сливающейся с местным пейзажем.

Изнутри гостиница выглядела лучше, чем снаружи, была обставлена лаконично, но дорого: повсюду черный мрамор, и красное дерево, на колоннах, подпирающих потолок, вырезаны иероглифы, большей частью посвященные Анубису. И здесь были специальные номера для вампиров на подземном этаже, без окон и с особенно надежными дверями. Впрочем, возможно, в номерах на поверхности были такие же двери.

Незадолго до рассвета для Филиппа и Теодолинды привели пищу, двух очень юных и хорошеньких девушек, одетых в нечто напоминающее костюмы наложниц, и безо всяких украшений на шее — специально для удобства кусания. Девушки не были заворожены, но совсем не боялись, вероятно, уже имели дело с вампирами.

Кристиану тоже принесли какой-то ужин, который тот слопал с таким энтузиазмом, будто перед этим не опустошил холодильник в самолете. Филипп незаметно наблюдал за ним, стараясь уловить и запомнить все детали: как он ест, как смахивает со лба, падающую на глаза челку, как двигается, как смотрит, как скидывает кроссовки, как стаскивает свитер и джинсы, все сваливая в одну кучу на полу. Как забирается под одеяло и комкает подушку, удобнее устраивая ее под головой. Он не спал почти целые сутки, его глаза уже закрываются сами собой.

— Будем спать?

— Будем. К завтрашней ночи мы должны быть бодры и полны сил.

— А что все-таки мы будем делать?

— Я сам не знаю. Будем делать то, что скажут.

— А для чего?

— Долго объяснять. Спи, завтра все узнаешь.

И Филипп улегся ним рядом.

Этим днем действительно нужно спать, не расходовать понапрасну силы, кто знает, что там будет завтра… Но невозможно удержаться, чтобы после восхода не открыть глаза и не посмотреть на мальчишку еще раз. На то, как он спит, подсунув под голову руку, совершенно мертвецким сном, каким могут спать только усталые дети. Что-то ему снится, — губы вдруг сжались плотнее, между бровей легла складка и дрогнули пальцы, на миг сжимаясь в кулак и снова расслабляясь. Филипп наклонился и осторожно прикоснулся к ним губами.

8.

Когда на Луксор спустилась ночь, черная, непроглядная африканская ночь, за ними приехала та же самая «Вольво». И водитель был тот же самый.

Теодолинда закуталась в длинное темное покрывало, спрятав под ним и свои рыжие волосы, и основательный набор оружия. Она была бы почти похожа на восточную женщину, если бы ее не выдавал суровый и пристальный взгляд светлых серых глаз, подобающий скорее какому-нибудь ассасину, вышедшему на охоту.

Машина выехала с окраины к центру, и некоторое время ползла по раздолбанным улочкам, запруженным самими разномастными транспортными средствами от ободранных пикапов до лошадиных упряжек, которые двигались в разные стороны совершенно хаотично, не соблюдая никаких правил движения. И народу вокруг было как в разгар выходного дня на Риволи. Неизвестно, как обстояло дело днем, но с наступлением темноты жизнь здесь явно не замирала, что в общем можно было понять, — был самый пик туристического сезона, и на приколе у берегов Нила стояли десятки круизных теплоходов.

Потом машина снова выехала на окраину и, место, где они, в конце концов, оказались, было безлюдным и тихим.

«Вольво» остановилась у начала узенькой улочки, куда не могла бы протиснуться, и пассажирам пришлось выйти. Дальше им предстояло идти пешком.

Ни в одном из домов не горел свет, тьма стояла кромешная, и Филипп, взяв Кристиана за руку, велел ему идти аккуратно за собой, чтобы не вляпаться в какую-нибудь дрянь или не оступиться, под ногами громоздились кучи мусора, в том числе и строительного.

Они прошли до конца улицы, свернули на другую, и возле одного из безликих домов-коробочек Теодолинда остановилась и негромко постучала в дверь.

Открыл им рослый араб в белой рубахе до пят, он был совершенно лысый, даже без бровей, словно после химеотерапии… Но только выглядел совершенно здоровым.

Теодолинда произнесла какую-то длинную фразу на незнакомом гортанном наречии. Араб церемонно поклонился, коснувшись ладонью пола, — и проявив завидную для такого здоровяка гибкость.

— Идемте, — Теодолинда вошла первой, Филипп и Кристиан за ней.

Первая комната была совершенно обычной, — пыльноватая неопрятная жилая комната арабского дома. Но за соседней дверью скрывался прекрасно оборудованный пульт охраны: количество экранов и, следовательно, количество камер наблюдения впечатляло. Все охранники так же были лысые и мускулистые, но они уже не кланялись, они вообще не оглянулись на вошедших.

Еще одна дверь — бронированная. За ней — темный коридор, уходящий куда-то вниз. Длинный коридор, слишком длинный для такого дома, видимо, он проходил и под улицей, и под соседними зданиями. Постепенно он становился все более отвесным и все более темным — чем дальше они уходили, тем реже попадались электрические лампочки на стенах.

Шли долго, вероятно, километра два, если не больше, и, в конце концов, коридор привел их в подземный зал с полукруглым потолком.

Зал освещался уже не электричеством, а факелами.

Здесь их ждал еще один лысый мужик, только этот был не слишком мускулист, — скорее худой и жилистый. А еще он был полуголый и босой, одетый в какую-то юбку из светлой ткани, да на запястьях и возле плеч у него были браслеты. Странный парень. Очень странный. И очень бледный.

— Приветствую тебя, царственный посетитель. Приветствую тебя, возлюбленный избранник. Приветствую тебя, ясновидящая, — сказал он на почти идеальном французском и трижды поклонился, касаясь ладонью пола.

— Я буду вашим проводником сегодня. Ясновидящая не может идти с нами: таинство могут зреть лишь те, кто в нем участвует.

— Я и в прошлый раз дальше этого зала не прошла, — тихо сказала Теодолинда, — Идите. Я подожду вас со стражами. Слушайтесь во всем проводника и все обойдется. У жрецов Анубиса нет намерения навредить вам, Филипп. Они свято блюдут договор. Только не отступите в последний момент… Вот тогда они почувствуют себя оскорбленными, и я не знаю, что они могут сотворить.

Филипп только коротко кивнул ей.

А Кристиану сделалось как-то не по себе. Таинство… Не отступите в последний момент… Что все же им придется делать? И почему Филипп ничего ему не объяснил? Он вообще редко снисходил до объяснений, но, на сей раз, уж мог бы, учитывая, что в этом действе у Кристиана тоже какая-то роль!

Проводник подождал, пока Теодолинда скрылась во тьме. Потом подошел к стене, на вид совершенно гладкой, провел по ней ладонью, и одна из плит пола беззвучно опустилась вниз, становясь верхней ступенькой лестницы, ведущей в темноту.

— Следуйте за мной, — проводник снял со стены факел и принялся спускаться.

Кристиану не хотелось спускаться. Он вообще уже жалел, что согласился лететь в Египет. Сидел бы лучше дома…

Лестница оказалась длинной. И вела она куда-то пугающе глубоко. Зато стены все сплошь были густо изрисованы картинками. Это сколько же пришлось трудиться неизвестным художникам, чтобы все так расписать? Десятки лет, не иначе… Кристиан узнал и Анубиса, и Осириса, и сцены суда в царстве мертвых, и сцены мумифицирования… В общем, было не скучно, хотя, конечно, и жутковато.

— Нам еще придется пересечь реку? — спросил Филипп. — Вряд ли древний храм находится на этой стороне Луксора…

— Вы правы, храм находится под Городом Мертвых, — отозвался проводник, — Но мы уже на той стороне. Мы прошли под рекой.

Когда они закончили спуск, у Кристиана уже ноги отваливались от усталости. И все равно у него хватило сил восхититься гигантским залом, в который они вошли. Очень похоже на Моррию, царство гномов из «Властелина Колец», такая же невообразимая высота, и могучие колонны, верхушки которых терялись во тьме… Колонны были исписаны иероглифами. Стены изрисованы картинами. Надо же, зал явно по размеру был даже больше «Стад де Франс», и находился при этом под землей. Как может такое место храниться в тайне на протяжении тысячелетий?

Проводник привел Филиппа и Кристиана к статуе Анубиса в облике лежащего шакала: статуя была размером с «Боинг»… Или совсем чуть-чуть меньше. Между гигантскими лапами находилась дверца, покрытая листовым золотом. Разумеется, на золоте тоже были отчеканены иероглифы.

Их явно ждали — проводник даже не постучал, а дверца уже открылась, и открыл ее некто такой же лысый и полуголый.

За дверцей был еще один зал, столь же огромного размера, но сплошь уставленный статуями Анубиса и гигантскими кувшинами непонятного назначения.

Потом был третий зал, где на коленях стояла целая небольшая армия, состоящая из могучих лысых полуголых мужиков с широченными золотыми ожерельями на груди. Четверо из них поднялись и пошли следом за Филиппом и Кристианом. Проводник с факелом по-прежнему невозмутимо вышагивал впереди.

Четвертый зал встретил их теплом и удушающим ароматом каких-то цветов и благовоний. В пятом зале в полу был огромный бассейн и несколько бассейнов поменьше, над которыми поднимался пар. Вокруг стояли многочисленные курильни, и над ними вился благоуханный дым.

Какая-то сауна, право слово… Огромная зловещая подземная сауна!

Здесь их тоже ждали лысые мужики, на сей раз — совершенно голые. Эти были не просто лысые, а тщательно и всесторонне проэпилированные. Охренеть…

Проводник, наконец, остановился и сказал то, что Кристиан уже ожидал от него услышать:

— Раздевайся, царственный посетитель. И ты раздевайся, возлюбленный избранник.

Кристиан вопросительно посмотрел на Филиппа. Но тот с застывшим лицом смотрел куда-то прямо перед собой, и, как ему было велено, принялся флегматично расстегивать пуговицы на рубашке.

Кристиан мысленно пожал плечами и потянул вверх край свитера. Сауна, так сауна… Наверное, не самое страшное, что может произойти.

Проводник вдруг остановил их:

— Нет, не сами! Не положено. Доверьтесь рукам служителей. Они подготовят вас к таинству.

Служители раздели Кристиана и Филиппа догола. Одежду и обувь куда-то унесли. Филиппу оставили только шарик на цепочке, который он в последние дни всегда носил на шее.

Кристиан опасался, как бы и их тоже не проэпилировали: у Филиппа-то волосы мигом отрастут, а вот ему придется грустно…

Но обошлось без эпиляции.

Их погрузили в бассейны с горячей водой, в которую последовательно вылили несколько кувшинчиков какого-то ароматного масла — запахло розами, жасмином, медом, у Кристиана закружилась голова, а голые служители принялись мыть его жесткими губками, потом мягкими губками, промыли его волосы, потом подняли из бассейна, осушили огромной простыней. То же самое проделывали с Филиппом. «Чудовищное СПА для двоих», — подумал Кристиан. И правда — продолжение было точно как в СПА: массажные столы, могучие руки массажистов, разминавшие каждый мускул, каждую жилку, до боли, до истомы. Затем снова ароматические масла, его обмазали маслом от кончиков пальцев на ногах до волос, тоже промасленных, — запах жасмина, концентрированный запах жасмина, Кристиан подумал, что теперь у него на этот запах будет аллергия.

Напоследок к губам Кристиана поднесли чашу с темной жидкостью, пахнущей горькими травами.

— Пей, возлюбленный избранник, — сказал проводник. — Это священный напиток, он очистит твое тело от нечистот и гнили.

Кристиан снова взглянул на Филиппа. На сей раз, тот смотрел на него и едва заметно кивнул.

Кристиан покорно выпил из чаши, в глубине души надеясь, что это не слабительное, а то как-то не гламурно получится, да и непонятно, где здесь искать туалет. На вкус питье было даже приятным, сладким и пряным.

Филиппу помогли надеть длинную белую рубаху из гладкого полотна.

А Кристиана те мускулистые мужики с ожерельями, которые присоединились к ним в третьем зале, вдруг подняли на руки и торжественно понесли по очередному коридору.

Парень чувствовал себя очень странно. Нет, священный напиток не помутил его рассудок, и кроме дурноты из-за духоты и обилия приторных запахов, он не испытывал ничего неприятного, но просто все это… Все это было как-то очень уж странно. Он был голым, он был скользким и боялся, что мужики его уронят на каменный пол и это будет больно. А еще он чувствовал себя глупо. И довольно неуютно оттого, что его волокли куда-то, как овцу на заклание. Что за дурацкий ритуал? Какого черта он нужен?

Кристиан хотел вывернуться из сильных рук и заявить, что все это ему надоело и дальше он никуда не пойдет, по крайней мере — без объяснений. Но он продолжал плыть вперед, думая о словах Теодолинды: «не отступите в последний момент». Вдруг, стоит ему дернуться и нарушить ритуал, как служители рассвирепеют и придушат его? Или, к примеру — разорвут на части? Вряд ли Филипп сможет справиться с ними со всеми…

Но кроме этого, Кристиан думал еще и о том, что никто не станет его слушать. И стоит ему начать сопротивляться, его просто потащат силой… Ладно, надо успокоиться. Потом ему будет смешно все это вспоминать. Может быть.

А с Филиппом нужно будет серьезно поговорить. Он обращается с ним как с игрушкой, — ему нравится его пугать! Его это, видите ли, развлекает! Кристиан вдруг вспомнил их старый разговор с Катрин, за столиком питейного заведения, где они заливали водкой с тоником свой первый труп. «Им на нас плевать, Кристиан. Мы для них рабочая сила и еда. Ну и еще развлечение…» Нет, конечно, все не так скверно. Но какая-то доля истины в ее словах есть!

От возмущения и злости Кристиану было уже не так страшно. И даже стало меньше тошнить. И он совсем уже было собраться восстать против своего унизительного положения, но тут они пришли.

Шестой зал был огромным и темным, но не холодным: здесь было сухо и жарко, словно доносилось дыхание пустыни, и источником его была торцевая стена зала, занавешенная чуть колеблющимся пологом. Перед пологом стояла статуя Анубиса, теперь уже — в облике очень худого человека с шакальей головой, опирающегося на посох. У ног Анубиса находился каменный стол, на который служители в ожерельях положили Кристиана, продолжая удерживать его, потому что он тут же вознамерился вскочить.

Вдоль стен стояли жрецы: Кристиан сразу понял, что они — жрецы, у них были какие-то потусторонние лица и странные глаза, и странные головные уборы, и странные украшения…

— Надень на него амулет, о царственный, — сказал проводник.

Филипп снял с шеи цепочку с черным камушком и надел ее через голову на Кристиана.

— Что происходит?! — прошипел тот, но Филипп ничего не ответил, у него сейчас было такое же лицо, как и у жрецов. Совершенно отсутствующее, жуткое и пустое.

Сердце вдруг забилось сильнее и во рту пересохло.

Кристиан знал, что сейчас произойдет, но не мог в это поверить.

Словно в кошмарном сне он смотрел на то, как один из жрецов подошел к Филиппу и протянул ему древний бронзовый кинжал. Он заговорил и проводник перевел:

— Только один удар, но точно в сердце, о царственный, и чтобы кровь плеснула на амулет. Тогда душа возлюбленного избранника уйдет к Инпу, а душа истинно любимого войдет через амулет в это тело. И рана затянется, и он поднимется живым. Но важно, чтобы был лишь один удар, сильный и точный.

— Отпустите меня! — заорал Кристиан и дернулся изо всех сил.

Но служители в ожерельях только теснее прижали его руки и ноги к камню, больно, очень больно.

— Филипп! — крикнул парень в отчаянии.

И тут же увидел его лицо прямо перед собой. В широко раскрытых глазах вампира словно застыло отражение его собственного ужаса, в дрожащем свете факелов он казался совсем живым, как никогда раньше похожим на обычного смертного человека, растерянного, испуганного и несчастного. Только кровавые слезы, текущие из его глаз, портили все дело.

— Отпустите его! — вдруг резко приказал Филипп.

И служители послушно разжали руки.

Кристиан снова дернулся, но вампир держал его не менее крепко, чем они, тесно прижимая плечи к камню.

Кристиан схватил Филиппа за руки, пытаясь оторвать их от себя, но вымазанные маслом пальцы только скользили по его запястьям.

— Что ты делаешь? — прошептал парень. Губы онемели и едва шевелились, и голос куда-то пропал. От напряжения и страха его начала колотить нервная дрожь.

— Я должен, детка, — тихо сказал Филипп, — Нет никакого другого способа… Прости, но я не могу оставить его там.

Видя, что Кристиан не понимает, он продолжил:

— Убив тебя, я смогу вернуть Лоррена.

— Что?.. Как это…

— Не я это придумал, поверь мне, и, пожалуйста, пойми: его ждет тьма. Ты не знаешь, что это такое. Это хуже всего, что может быть. А тебе это не грозит. Ты уйдешь в свет.

Пульс так сильно стучал в висках, что Кристиан не очень хорошо понимал, что Филипп говорит, нужно было сосредоточиться, сделать что-то, сказать что-то, чтобы тот пришел в себя и осознал, что творит, понял, какую чудовищную дикость собирается совершить.

Но что-то словно сломалось у него внутри, горло вдруг сжалось спазмом, а глаза наполнились слезами от невыносимой душевной боли: жгучая обида, отчаянное горе, ужас смешались воедино…

— Не делай этого! — всхлипнул он, — Пожалуйста, не надо! Я не хочу умирать! Ты не можешь, я не верю, что ты сможешь! Я люблю тебя, Филипп!

— Я тоже тебя люблю. К сожалению для тебя. Иначе ничего и не вышло бы.

Филипп вдруг ловко перехватил его руки одной рукой, а другой — молниеносным движением вогнал бронзовый нож Кристиану в грудь, прямо в сердце.

Нож был тупой и он скорее рвал ткани, чем резал их.

Это было дико, чудовищно больно. Но, к счастью, — больно было не долго.

Кристиан дернулся и захрипел, глаза его расшились от боли и уже в следующий миг застыли, стекленея. Руки разжались и бессильно упали на алтарь. Из раны хлынула кровь, пропитывая белую тунику вампира.

Несколько мгновений Филипп, замерев, смотрел в мертвые глаза, не веря в то, что сделал. Потом его словно ударило током, он отшатнулся от Кристиана, резко выдернул торчащий из его груди нож и с силой вдавил в рану амулет, прижав его сверху ладонью.

Ничего не происходило.

Кровь продолжала течь, правда, уже не столь обильно, тело медленно остывало, синели губы, заострялись черты, оно было мертвым, пустым.

— Лоррен, где же ты? — пробормотал Филипп, — Лоррен!.. Ничего не вышло… Я так и знал, что не выйдет!

— Наберитесь терпения, — услышал он спокойный голос проводника у себя за плечом, — Этот путь не близок.

Филипп ждал. Минуту за минутой, которые казались ему бесконечными. Ждал, понимая, что будет сидеть так целую вечность в ожидании чуда, которого никогда не произойдет. Пока это тело не превратится в прах. Пока он сам не рассыплется над ним прахом. Ничего не вышло. Он идиот.

Но тут что-то начало происходить.

Мертвая плоть зашевелилось у Филиппа под ладонью и, отняв руку от раны, он увидел, что та затягивается, выталкивая из себя осколки где-то там внутри нее лопнувшего амулета.

Хотелось заорать от радости, но Филипп удержался, со вновь зародившейся надеждой наблюдая за происходящим.

Рана затянулась окончательно. И совершенно бесследно.

Прошло еще несколько секунд, а потом мертвец вдруг резко и глубоко вздохнул. Остекленевшие глаза дернулись в орбитах, на миг закрылись, и снова открылись, с совершенно безумным выражением воззрившись на Филиппа.

— Лоррен? — пробормотал тот.

Оживший покойник некоторое время смотрел на него потрясенно, потом снова с силой втянул воздух в легкие и прохрипел:

— Какого черта мы здесь делаем?

Он вознамерился подняться, и рухнул бы с алтаря на пол, если бы Филипп не удержал его. Ноги его не слушались, его колотило крупной дрожью, так что стучали зубы, на бледном лбу выступил холодный пот.

— Я задыхаюсь, — с трудом выдавил он сквозь зубы.

— Дыши! Просто дыши! — воскликнул Филипп, — Надо дышать!

Лоррен посмотрел на него с удивлением. И глубоко вздохнул. Еще. И потом еще раз.

— Медленнее, — сказал Филипп, — Спокойней… Иначе закружится голова.

Лоррен продолжал смотреть на него не моргая, мертвой хваткой вцепившись в его тунику и по-прежнему выстукивая зубами дробь.

— Какого черта происходит? — повторил он.

— Ты вернулся. Помнишь, где ты был?

Лоррен помолчал несколько мгновений, потом кивнул.

— На мосту. Надо было пройти, но мешал мужик с головой шакала… Стоял у меня на пути…

Он обернулся, словно искал кого-то, и уставился на статую Анубиса.

— Вот этот.

— Анубис, — сказал Филипп, — Ты же знаешь, кто это?.. Ладно, я все тебе расскажу потом, сейчас неважно… Тебе надо одеться.

Он обернулся к проводнику, который по-прежнему стоял рядом, неподвижный и с величественным выражением лица.

— Принесите одежду!

— Ему сейчас лучше принять горячую ванну, — сказал проводник, — Мы можем…

— Не надо! — оборвал его Филипп, что было, вероятно не вежливо, но ему было наплевать, — Он примет ванну в гостинице! Там же есть горячая вода, я надеюсь?

Проводник пожал плечами, что могло означать и то, что ему все равно, где оживший покойник вымоется и то, что он не в курсе, есть ли в гостинице горячая вода. Он что-то сказал стоявшим поодаль служителям. Через минуту кто-то из них принес одежду.

На вымазанное маслом тело и джинсы и свитер оделись легко. Филиппу пришлось делать все самому, Лоррен не очень хорошо справлялся с новым телом, к тому же все еще пребывал в какой-то прострации. А еще он периодически забывал дышать, делая между вдохами долгие перерывы.

Зашнуровав на его ногах кроссовки, Филипп спросил:

— Сможешь идти?

Лоррен неохотно оторвался от лицезрения жрецов и посмотрел на него удивленно.

— Куда?

— К чертовой матери отсюда! — прошипел Филипп, — Или ты собрался остаться здесь навсегда?!

Лоррен отодвинулся от него, попробовал стоять самостоятельно, но его тут же повело. Возможно, это просто от потери крови.

— Что вы со мной сделали? — поморщился он, — Перед глазами плывет, мне холодно, и что-то болит в животе… И… — Лоррен запнулся на мгновение, прислушиваясь к себе с выражением крайнего недоумения на лице, — И похоже, мне надо отлить!

Филипп застонал, обреченно закатив глаза.

— Я обратил бы тебя прямо здесь и сейчас, но боюсь, местным может это не понравиться! Мне нести тебя?

Лоррен отмахнулся от него и, пошатываясь, отправился по направлению к проводнику, который смотрел на него с нескрываемым интересом. Пройдя всего несколько шагов, Лоррен поскользнулся и едва не упал.

— Твою мать… — пробормотал он.

Филипп поддержал его под руку.

— Когда мы придем, я напою тебя кровью, это поможет. А пока потерпи… Постарайся двигаться осторожнее, это живое тело, оно неуклюжее и слабое.

— Я понял, — проворчал Лоррен, — Что я, по-вашему, совсем тупой?

Идти пришлось долго, нужно было проделать весь многокилометровый путь по подземным переходам, только в обратную сторону. И, в конце концов, Филипп практически тащил Лоррена на себе, тот был в полуобморочном состоянии и периодически проваливался в забытье.

Наконец, они вышли в зал, где ждала их Теодолинда.

Прорицательница выглядела взволнованной, и при виде возвращающейся процессии сделала шаг ей навстречу, напряженно и вопросительно посмотрев на Филиппа.

Тот кивнул ей и едва заметно улыбнулся.

— Все получилось, — облегченно проговорила Теодолинда, — Я не сомневалась!

Еще через какое-то время они вышли из подземелий на улицу и нашли ожидающую их машину, которая благополучно довезла их до гостиницы.

До рассвета оставалась еще пара часов.

Первым делом Филипп уложил Лоррена на кровать и, прокусив себе запястье, влил ему в рот немного крови. Лоррен поступил так же, как все люди, — схватил его руку и присосался к ране. Филиппу было смешно смотреть на это, и он не отнимал у него руку, пока тот не напился. Он мог бы позволить ему высосать себя досуха, так приятно было просто наблюдать за этим, но Лоррен не был вампиром, и физически не мог столько выпить. В конце концов, он откинулся на подушку, лоснящийся от масла и перепачканный кровью, но уже не такой бледный. К нему стремительно возвращались силы, и даже дышал он теперь ровно, похоже, уже рефлекторно.

Филипп смотрел на него, пытаясь понять собственные чувства. С тех пор, как он узнал том, что задумала Кассандра, он постоянно думал о том, как это будет, — Лоррен в теле Кристиана. Он воображал себе какой-то чудовищный симбиоз, к которому ему очень сложно будет привыкнуть. Но все было не так… Удивительно, но от Кристиана почти ничего не осталось, изменилась мимика и жесты, изменился взгляд, изменился голос, кажется, даже изменились черты лица… Как, оказывается, много зависит от того, кто внутри.

Лоррен тоже смотрел на него некоторое время, потом вытер испачканные губы ладонью и усмехнулся — так, как только он умел.

— Ну, и где здесь уборная?

Филипп указал ему в сторону приоткрытой двери санузла.

— Разберешься, как пользоваться унитазом?

— Да уж как-нибудь… — проговорил Лоррен, поднимаясь.

Его не было как-то слишком уж долго, и Филипп отправился посмотреть, что он там делает.

Лоррен стоял у зеркала, глядя на свое отражение, как на оживший призрак.

Увидев Филиппа, он обернулся к нему и посмотрел так, будто хочет его убить.

— Вы совсем охренели? — со злостью спросил он, — Зачем вы это сделали?!

— Не было выбора, — ответил Филипп, — Черт, Лоррен, неужели ты, правда, можешь подумать, что я настолько сбрендил, что устроил бы подобное по собственному желанию? Твое тело сгорело. Рассыпалось в прах. Нужно было другое, но не первое попавшееся, а только тело человека, который мне дорог. Тебе еще повезло, что такой нашелся. Очень повезло.

— Да уж…

Лоррен уселся на бортик ванной и запустил руки в промасленные волосы, взлохмачивая их еще больше.

— И что мне теперь делать?

— Ничего. Жить дальше.

— Ну нет… Это уж слишком. Я не хочу жить в этом теле… Блядь, я трахал его!

— Ну и что?

— Я ломал эти пальцы… — он поднес ладонь к глазам.

— Что? — нахмурился Филиип, — Зачем ты…

— Да затем, что я его терпеть не мог! — заорал Лоррен, — Я сожрал бы его рано или поздно! Или просто убил бы! Свернул бы ему шею! Я не позволил бы ему до бесконечности путаться у меня под ногами! Вы действительно не понимали этого? Думали, — у нас будет счастливая любовь втроем?..

Филипп молчал, с сожалением глядя в его горящие яростью глаза.

— А теперь я буду вынужден жить в его шкуре! — с горечью добавил Лоррен.

— Можешь покончить с собой, если тебе так уж это невыносимо, — сказал Филипп холодно, — Но знаешь, мужик с головой шакала больше не задержит тебя на мосту. Прямым ходом отправишься туда, куда тебе положено. Хочешь этого? Давай…

И он вышел, захлопнув за собой дверь.

Через пару минут из ванной послышался шум воды, а еще через три четверти часа Лоррен вышел, вытирая голову полотенцем.

— Чертово масло никак не хотело смываться, — проворчал он и уселся на кровать рядом с Филиппом, — Что мне надеть?

— Нечего. Завтра вечером перед отъездом что-нибудь тебе купим.

— Ну, отлично, весь день буду ходить голым…

— Куда ты собрался ходить? Ложись спать.

— Люди не спят днем.

— Ты только что вернулся с того света.

— Я напился крови вампира и не хочу спать.

Лоррен кинул полотенце на кровать и отправился к двери, разглядывая выключатели на стене.

— Здесь есть кондиционер? Жарко и дышать нечем…

Он повернул какой-то тумблер, и в потолке загудело. Лоррен подставил лицо под струйку холодного воздуха.

— Когда вы собираетесь меня обратить?

— Когда вернемся домой.

— Сутки в анабиозе. Проснусь голодным и злым. И вы приведете мне какого-нибудь человечка… Мастер! — простонал Лоррен, — Черт возьми! Теперь вы будете моим мастером!

Филипп зловеще улыбнулся.

— И буду полностью тебя контролировать.

Лоррен улегся в постель и накрылся одеялом, теперь, похоже, ему было холодно.

— Три сотни лет, убитые люди, кровь фэйри, — вся накопленная сила пошла прахом… Теперь я буду, как все птенцы? Жалким ничтожеством?

— Боюсь, что да.

— Вас это радует, я понимаю.

— Почему это должно меня радовать?

— Потому что вас раздражало, что я стал вас сильнее.

— Ничего подобного.

— Неужели?

— Ты не стал меня сильнее, это было временно.

— Ну да, как же… Я мог бы свергнуть вас и стать принцем города.

— Рад, что к тебе вернулось чувство юмора… Однако, рассветает. Прости, но мне придется временно тебя покинуть.

— Конечно, что за вопрос…

Лоррен завернулся в одеяло и отправился в смежную комнату смотреть телевизор.

Вероятно, собственное отражение в темном экране снова повергло его в печаль.

— Может, мне сделать пластическую операцию? — прокричал он оттуда.

— Лоботомию тебе надо сделать, — пробормотал Филипп и закрыл глаза.

Молодые вампиры не видят снов, с наступлением утра они впадают в анабиоз и перестают существовать. Сильным и старым вампирам заставить себя не существовать не так просто. Они продолжают слышать все, что происходит рядом, и их сознание не отключается даже на рассвете и на закате, когда они не могут пошевелиться. Охотники об этом знают, поэтому им особенно приятно убивать старых вампиров не как-нибудь издалека с помощью снайперской винтовки, а лично колышком в грудь, в эти несколько минут их абсолютной беззащитности. Потому что они чувствуют все. И боль. И неизбежность конца своей мнимой вечности.

Филиппу хотелось бы провалиться в небытие, но стоило ему закрыть глаза, и он тот час вернулся в освещенное факелами святилище, к жертвенному алтарю Анубиса. Обряд проложил между ними связь. Филипп подозревал, что так будет, именно поэтому ему хотелось поскорее оттуда убраться, уйти из под взгляда раскосых глаз бога с шакальей головой. Но ничего не вышло. Бог никуда не делся, он оставался у него в голове. Вместе с запахом жасмина, розы и меда. Вместе с копотью факелов, и холодными взглядами жрецов, глазами которых на него тоже смотрел он. Вместе с болью и горечью потери, вместе с жизнью, которую он оторвал от себя, чтобы отдать ему.

И одного раза — недостаточно.

Все будет повторяться снова и снова. Во всех мельчайших подробностях. Бешеный стук сердца под ладонью. Пальцы, вцепившиеся в его запястья. И полные слез глаза, в которых уже нет страха, а только отчаяние и обида, потому что хуже всего, больнее всего не умереть, а осознать, что тебя предал тот, кому ты веришь и кого любишь.

«Ты не сможешь…»

Конечно, я смогу.

Значит вот именно это и останется с ним, а вовсе не то, что хотелось бы. Ночью он будет помнить его живым, а, закрывая глаза на рассвете, будет видеть мертвым. Что ж, наверное, так и должно быть…

День уже был в самом разгаре, когда отчаянный вопль заставил Филиппа открыть глаза.

Одного мгновения ему хватило, чтобы оказаться в соседней комнате, где Лоррен лежал на диване перед тихо бубнящим телевизором, прижимая ладони к лицу. Филипп слышал, как сильно колотится его сердце.

— Что?..

— Ничего… Просто сон.

Лоррен рывком сел, и нажал кнопку на пульте, выключая телевизор.

— Уснул и не заметил как…

Филипп опустился с ним рядом на край дивана.

— И что тебе снилось?

— Это жуткое место… Никогда его не забуду. Узкий каменный мост, по обе стороны — пропасть, и за спиной Анубиса темно. Мост уходит в темноту, и что там дальше — не видно. Кажется, что тоже пропасть. Ветер очень сильный, горячий… Ветер в спину… И вроде бы стоишь на месте, но чувство такое, что подвигаешься все ближе и ближе к краю. И мимо все время кто-то идет. Я их вижу, а они меня нет. Или им просто неинтересно… Они куда-то смотрят дальше, за темноту, смотрят с надеждой, может быть, что-то видят в ней. А я не вижу, но знаю, что там. И знаю, что оно меня ждет и получит, как только Анубис отойдет в сторону. Он же не будет стоять вечно.

— Во сне он отошел?

— Мост обрушился.

— А на самом деле как было, помнишь?

— Кто-то встал перед Анубисом вместо меня. Теперь, я, конечно, знаю, кто… И тут же ветер стих, я понял, что могу пойти назад.

— А Кристиан… Он ушел дальше?

— Я не видел, не оглядывался.

Лоррен поднялся с дивана и отправился к холодильнику, выбрал одну из бутылочек с каким-то спиртным, открутил крышечку и выпил из горлышка сразу половину.

— Черт, какая же дрянь… — поморщился он, — У меня часов нет. Скоро стемнеет? Хочу скорее убраться отсюда.

— Здесь темнеет рано, но все равно еще часов пять подождать придется. Мне бы тоже хотелось поскорее уехать, но, увы, это невозможно, пока мы заперты солнцем.

 

Глава 3

1.

Вечером вместе с одним из служащих гостиницы, согласившихся быть его проводником, Филипп отправился в какой-то местный магазинчик и купил для Лоррена одежду. Практически первое, что попалось под руку. Какая, в конце концов, разница, в чем он долетит до дома? Да и вряд ли здесь можно было бы найти что-то приличное, потрать на это хоть всю ночь. Лучше поскорее убраться отсюда.

Часов в одиннадцать вечера они вылетели в Париж и к пяти утра уже были дома.

На сей раз, в доме никто не спал, все ждали их возвращения, и вампиры и люди. Они не знали, для чего принц отправился в Египет, но многие слышали из уст Теодолинды имя Анубиса в ту ужасную ночь, когда Филипп вернулся из Альп в сопровождении гроба с костями Лоррена, и слухи ходили самые разные, один другого удивительнее.

Люди старались не попадаться принцу на глаза без особой надобности, а дежурные стражи были на своих постах, и им первым предстояло увидеть результат визита их господина в Египет. Не все и не сразу поняли, что произошло, и было даже занятно наблюдать, как меняется выражение их глаз в момент осознания, — кто удивлен и потрясен, кому любопытно и кому просто наплевать.

Гарен сообщил, что за истекшие двое суток ничего особо скверного не произошло, в городе все без перемен и даже охотники после последней неудачи в катакомбах, несколько поутихли.

— Есть и совсем хорошая новость, — добавил командир стражей, — на ваш электронный адрес пришло письмо с приглашением посетить магазин оружия в Нантере…

Что ж, это означало, что наемные убийцы все же решили проявить благородство во имя мира во всем мире. Славные ребята. У Филиппа даже мелькнула мысль, что все, возможно, налаживается, но он отогнал ее, чтобы не сглазить.

— Это, надеюсь, не заставит вас ослабить бдительность? — спросил он.

— Разумеется, нет, монсеньор.

— Вы проследили сообщение? Откуда оно пришло?

— Из Асунсьона. Это столица Парагвая.

— Надо же, в Парагвае есть Интернет?

— Мы тоже удивились, — улыбнулся Гарен.

Он принялся рассказывать какие-то подробности о том, по каким серверам путешествовало сообщение, прежде чем дойти из Парагвая в Париж, и Лоррен не стал это слушать, отправившись наверх.

В коридоре третьего этажа он наткнулся на Катрин, которая, вероятно, поджидала своего приятеля, чтобы расспросить о Египте.

— Кристиан! — машинально воскликнула девушка, и тут же осеклась, понимая, что видит что-то не то. Теперь она смотрела на него растеряно, открыв рот и хлопая глазами.

Лоррен едва подавил в себе желание свернуть ей шею. И то, просто потому, что опасался, что ничего не получится: его тело было слабым, помимо того, что оно было живым, оно было еще и хиленьким даже по человеческим меркам, не тренированным. Лоррен подозревал, что эти руки боевую рапиру не удержат, не говоря уж о том, чтобы кости ломать. Тоска…

Поэтому он просто сказал дуре:

— Уйди с дороги.

Услышав его голос, Катрин вскрикнула и резко отшатнулась, ударившись спиной о стену. Лицо ее вдруг смертельно побледнело, взгляд утратил осмысленность, и она осела на пол.

Лоррен выругался сквозь зубы, перешагнул через нее и собрался идти дальше, но тут на лестнице появился Филипп.

— Вот черт, — пробормотал он, подходя к Катрин, — Бедняжка. Ты ее напугал.

— Надеюсь, до смерти? — мрачно спросил Лоррен.

Филипп опустился рядом с девушкой на корточки и несколько раз шлепнул ее по щекам, приводя в чувства.

— Придется искать нового врача, — вздохнул он, — Все время какие-то проблемы… Что ж такое?

Как только сознание вернулось к ней, Катрин дернулась и закричала, с таким ужасом, будто увидела занесенный над собой нож.

Филипп закрыл ей рот ладонью.

— Спокойно. Посмотри на меня, Катрин…

Вместо этого Катрин отыскала взглядом Лоррена и уставилась на него, как на привидение.

Филипп повернул ее голову к себе.

— Смотри на меня!

Ослушаться приказа было невозможно, Катрин послушно посмотрела ему в глаза.

— Теперь слушай. Ты работала в доме очень богатого человека, ухаживала за его больной матерью… Она умирала от рака, — говорил Филипп, импровизируя на ходу, — Но вот теперь она умерла, и тебе пришлось уволиться. Ты хорошо работала. Хозяин был тобой доволен. И в благодарность он переведет тебе на счет приличную сумму денег. Ее хватит на пару лет, чтобы спокойно закончить ординатуру и найти приличную работу. Возможно, потом он даже порекомендует тебя на какое-нибудь хорошее место. Если не забудет. Но ты не особенно в это веришь, поэтому будешь искать сама. Об этой работе у тебя остались хорошие воспоминания, но она закончена, и ты не будешь о ней думать. Поняла?

Девушка медленно кивнула.

— Сейчас ты соберешь свои вещи и отправишься домой. Тебя отвезет шофер. Подробностей о бывшей работе ни матери, ни знакомым не рассказывай, — в них нет ничего интересного. И, Катрин, разумеется, ты не видела ничего сверхъестественного, никаких вампиров, оборотней, фэйри и прочей чепухи.

Он поднялся и помог Катрин встать на ноги.

— И ты никогда не была знакома с парнем по имени Кристиан.

Катрин продолжала смотреть на него застывшим взглядом.

— Иди, — велел ей Филипп.

— Мне надо идти, — подтвердила Катрин, развернулась и отправилась в свою подсобку собирать вещи. Смена одежды, сестринская форма и несколько журналов, — собственно, это было все. Когда Катрин спустилась со всем этим вниз, ее уже ждал шофер, который почему-то смотрел на нее с сочувствием. Он открыл перед ней дверь и проводил к машине.

По дороге домой Катрин было грустно, она думала о том, как жаль, что милая женщина, за которой она ухаживала почти три года, умерла… Бедняжка была так измотана лечением, а в последние недели почти все время находилась под действием сильных обезболивающих, что, может быть, это и к лучшему. Сын ее много работал, и Катрин приходилось проводить со своей подопечной почти все свободное время, иногда ночи напролет. Она ей много читала, причем пожилая дама почему-то предпочитала нормальной прозе фэнтази и ужастики самого низкого пошиба. Какой-то кошмар… Катрин почти ничего не помнила из прочитанного, сюжеты были примитивными и какими-то неприятными, но тягостное ощущение от них осталось. Она подумала, что ей следует поскорее забыть это все…

— Давно надо было выставить ее, — сказал Лоррен, когда Катрин ушла, — Эта девка вела себя нагло и занималась чем угодно, только не работой.

— Она нравилась Кристиану, — ответил Филипп, — Ему было бы скучно без нее… И — все, давай закроем эту тему! Скажи лучше, чем ты собираешься заняться днем?

— Не знаю. Надо съездить в офис, посмотреть, как идут дела… А, черт! — простонал Лоррен, — С этим тоже теперь проблема!

— Проблема, — согласился Филипп, — Вот и определились планы на сегодня. Пиши завещание. Кому предпочитаешь оставить свое имущество? Младшему брату? Племяннику?..

Лоррен посмотрел на него с очень несчастным видом.

— Я выгляжу малолеткой. Сотрудники не будут воспринимать меня всерьез. Не говоря уж о партнерах…

— О, милый, я думаю, ты с этим справишься, — улыбнулся Филипп, — Убедишь всех очень быстро, что внешность обманчива…

Он потянул Лоррена к себе, чтобы поцеловать, но в это самое время в коридоре появился Тиалон.

Фэйри почти взлетел по лестнице, будто торопился на пожар, и теперь застыл на месте, глядя на вампиров с выражением ужаса и скорби на лице.

— Еще один… — пробормотал Лоррен, — Но от этого так просто не избавиться…

— Теодолинда сказала мне! — воскликнул Тиалон с отчаянием, — Но я не верил! Не мог поверить, что правильно понял ее! Это совершенно чудовищно, Филипп… Как ты мог решиться на такой темный ритуал?! Это хуже всего, что могло случиться, страшнее всего!

— Что тебя так уж напугало? — поинтересовался Филипп.

— Неужели ты сам не понимаешь? — разозлился Тиалон, — Действительно не понимаешь?!

— Нет.

— Насильственное изъятие души из тела и замена другой, это худший вид некромантии, это зло, к которому никогда и ни при каких обстоятельствах нельзя обращаться! Это не пройдет бесследно для вас обоих!

— Что, неужели мы погубили свои души? — усмехнулся Филипп.

Тиалон смотрел на него с холодной яростью.

— Ты погубил гораздо больше.

Филипп скрипнул зубами с досады.

— Скажи мне, а о чем ты думал, когда снимал с костей амулет? Когда говорил, что еще не все потеряно, что его можно вернуть? Ты думал не о некромантии? О чем-то другом?

— Я не мог предположить… такое!

— Представь, я тоже!

— Нужно было оставить все, как есть!

— Знаешь что, вот это не тебе решать! — прошипел Филипп, — И не тебе указывать мне, что делать!

Фэйри смотрел на него с болью и сожалением, он был похож на архангела, запершего райские врата перед грешником и искренне не понимающего, почему тот грешил, хотя мог бы этого не делать, — чего, казалось бы, проще? — и тогда рай не был бы для него потерян.

— Я ошибался насчет тебя, — сказал он тоном, от которого вянут цветы, и птички с деревьев падают замертво.

— Это очень печально, — ответил Филипп, — Но надеюсь, ты переживешь это разочарование. Еще три дня назад я предлагал тебе вернуться домой. Предложение в силе.

— Я не могу уйти. Хотел бы, но не могу. Я должен быть здесь, пока все не закончится. Без меня ты не закроешь врата, и все жертвы окажутся напрасными.

Филипп пожал плечами.

— Мне жаль…

— А мне жаль тебя. Жаль тебя даже больше, чем этого, мальчика, которого ты убил! Для него все закончилось. А вот как ты сможешь со всем этим жить?

— Как-нибудь смогу. И если это все, что ты хотел сказать, то можешь уже избавить себя от нашего общества.

Тиалон на мгновение задумался, будто действительно размышлял, все ли он сказал или нет, и потом произнес:

— Сегодня вечером цверги принесли меч. Они его перековали.

— Вот и прекрасно! Отдай его Теодолинде!

Теперь, видимо, Тиалон действительно сказал все, что хотел, потому что он развернулся и, наконец, убрался восвояси.

Филипп с возмущением посмотрел на Лоррена.

— Он ошибался насчет меня! Ты только подумай! Какая-то трагикомедия, не знаю, то ли злиться, то ли смеяться!

— Радуйтесь, что он в своем разочаровании не счел, что вы такое зло, которое непременно нужно уничтожить. Прямо здесь и сейчас.

— Ну, нет… Спасение мира прежде всего. А потом, — кто его знает… Черт бы побрал этих фэйри, никогда не получается понять, что у них на уме!

Они, наконец, вошли в свои апартаменты, и тут в открытую дверь спальни Лоррен увидел стоящий на кровати гроб. Он замер, потрясенный этим зрелищем, наверное, как мог бы быть потрясен человек, который, прогуливаясь по кладбищу, совершенно неожиданно наткнулся на собственную могилу.

— Что это такое… — выдохнул он, — Зачем вы поставили это здесь?

Филипп посмотрел на него мрачно, хотя и несколько смущенно. Нужно было убрать отсюда гроб перед отъездом, — он не подумал об этом…

— Давай еще ты расскажи мне обо всем, чего я не должен был делать! — проворчал он, — Это мои кости! Куда хочу, туда и ставлю!

— Рехнулись вы, что ли?! — возмутился Лоррен, — Что значит — ваши?

— Конечно, мои. Кому же еще, по-твоему, могут принадлежать твои кости?

Лоррен смотрел на него молча и с таким выражением лица, что Филипп добавил:

— Ладно… Допустим, теперь они принадлежат тебе. Но пока ты был усопшим…

— Хватит! — оборвал его Лоррен, — Уберите их отсюда и все! Вы же не собираетесь оставить их здесь, я надеюсь?!

— Естественно, не собираюсь. Мы их упокоим, как полагается… Не знаю только где. В вашей фамильной усыпальнице? Или на Пер-Лашез?.. Нет, это не то… Может быть, в Сен-Дени, где-нибудь рядом с моими костями? Ты заслуживаешь этого больше, чем Генриетта и Лизелотта. Хотя, там ведь не мои кости…

— Фамильный склеп подойдет лучше всего, — подумав, сказал Лоррен, — Там уже стоит мое надгробие трехсотлетней давности, пусть теперь там лежат и останки.

Несколько мгновений они смотрели друг на друга.

— Как-то все это грустно, — сказал Филипп.

— Не то слово, — согласился Лоррен, — Я даже не знаю, хочу ли участвовать в этом… захоронении.

— Надо отдать дань телу, служившему тебе верой и правдой столь долгое время. Оно было… Ладно, оставим речи для церемонии.

Лоррен тяжко вздохнул.

— Я сейчас разрыдаюсь.

— Мне тоже будет его не хватать. Но это новое тело — тоже ничего. Очень даже неплохо, если быть точнее.

— Мне оно не нравится.

— Ты привыкнешь. Тебе будет проще, когда ты станешь вампиром… Я уже не могу себе представить, каково это быть человеком.

— Херово, честно вам скажу!

Филипп рассмеялся.

— Завтра я обращу тебя, сегодня нет уже времени. Потерпи один день. Только, умоляю, никуда не ходи! Попадешь под машину, пристрелит какой-нибудь грабитель, рояль упадет на голову. Если хочешь полюбоваться солнышком, можно и через окно… Человеком быть так опасно!

— Какое солнышко? — поморщился Лоррен, — На улице дождь и адский холод. Мы с вами не в Майами. Я пойду сейчас звонить нашим юристам, пусть едут сюда, будем переоформлять бумаги…

— Не хочешь, наконец, изменить имя? Не очень хорошо, что твоя фамилия пишется, как название провинции. Это пробуждает у людей нездоровый интерес.

— Можно мне оставить хоть что-то мое? — разозлился Лоррен.

— Оставляй, — поспешил согласиться Филипп, — Я не настаиваю. Просто это был бы удобный повод…

2.

Лоррен не проявил особенной фантазии в выборе нового образа, он решил стать своим младшим братом и даже имя выбрал принадлежащее некогда его настоящему младшему брату, виконту де Марсан. Теперь он должен был зваться Шарль Лоррен.

Юристы, работающие на темную сторону, привыкли ко всему и ничему не удивлялись и, главное — они привыкли свое удивление никак не выказывать. Профессионализм во всем. Желание клиента закон. Вы переселились в новое тело? Очень хорошо. Поздравляем. Все будет устроено для вас в лучшем виде.

Переоформление всей собственности дело нудное и долгое, они провозились с утра и почти до самого вечера, и когда, наконец, закончили, Лоррен чувствовал себя измученным до состояния полного отупения.

Несмотря на заявление о своем равнодушии к солнышку, он все-таки вышел на улицу ближе к закату. Потому что это тело жаждало свежего воздуха, а еще потому, — что так полагалось. Все киношные вампиры, получив каким-то неправедным путем возможность прогуляться при дневном свете, делали это с наслаждением и трепетом, и все они непременно грустили о том, что скоро им снова предстоит погрузиться во тьму и о своем человеческом прошлом. Конечно, ведь фильмы о вампирах всегда снимают люди…

К концу дня дождь прекратился, тучи начали рассеиваться, и в прорехи были видны островки голубого неба, сквозь которые порой прорывались лучи солнца. Лоррен перешел через дорогу к Сене, и некоторое время сидел на парапете, глядел на проплывающие мимо кораблики, честно пытался настроиться на романтический лад. Но ничего не получалось. Отвлекал пронизывающий холодный ветер с реки, наверное, он оделся несоответственно погоде, к тому же было просто уныло: человеческое восприятие не могло уловить и сотой части оттенков цветов, звуков и ощущений, к которым Лоррен привык в вампирском обличии, он видел сейчас только картонную декорацию мира, зная, что на самом деле тот совсем другой.

Ко всему прочему, этот светлый мир и эти солнечные блики, скачущие по серо-зеленой ряби воды, вызывали у него плохо контролируемое чувство паники. Так, наверное, человек, обзаведясь вдруг надежным огнеупорным покрытием, все равно не слишком охотно полезет в раскаленную топку доменной печи. Просто потому, что привык, что огонь это зло.

С чувством выполненного долга Лоррен вернулся домой.

Через пару часов сядет солнце и вскоре после этого он перестанет быть человеком. Хотелось бы надеяться, что теперь уже навсегда.

— Ты все делаешь мне назло, — проворчал Филипп, когда они встретились после заката, — Я же говорил тебе: никуда не выходи. Что, если бы… Ну, ладно, теперь уже все равно. Как тебе солнечный мир?

— Скверно. Если бы не было так скверно, я пожил бы лет десять человеком, чтобы не выглядеть, как малолетка.

— В этом есть свои преимущества. На вид такой милый и славный, а на самом деле… Я видел членов Совета, которые выглядят очень юными. Ты сам знаешь, что внешний облик не имеет значения…

Лоррен помрачнел.

— Имеет значение сила. Да, я в курсе.

— Все будет, милый. Это я тебе обещаю. Я знаю, о чем ты думаешь, знаю, что ты устал, знаю, что тебе надоело умирать, но, на сей раз, твоя смерть хотя бы будет приятной. Я убью тебя нежно.

И Филипп подтолкнул Лоррена в сторону спальни.

Гроб с кровати унесли, Лоррен не стал спрашивать, куда. Ему вообще не хотелось о нем вспоминать. Он просто улегся на его… на свое место.

— Вот это я, пожалуй, не прочь пережить — удовольствие от укуса, — сказал он, — С господином Гибуром нам не очень повезло в этом плане.

— Я уже тебе завидую, — промурлыкал Филипп, склоняясь над ним, — Говорят, что это ни с чем не сравнимо…

Он прикоснулся губами к его шее, вдохнул его запах.

— Как сладко ты пахнешь…

— Голодный вампир, — пробормотал Лоррен, зарываясь пальцами в его волосы, — запах крови…

— Запах крови, запах кожи, запах твоего сегодняшнего дня, усталости, раздражения и грусти, запах реки и ветра. Мне так нравится, как ты пахнешь… А сейчас я еще узнаю все твои мысли и чувства.

— Здорово. Кусайте уже.

Филипп вонзил зубы в его шею и сделал первый глоток. Ему самому было интересно, что он почувствует, когда будет пить кровь из этого тела теперь, когда в нем другой человек. Чувство было странным, кровь еще хранила прежний вкус, но в него вплетались новые нотки, острые и сильные, отпечаток новой личности поверх того следа, что оставила старая. Очень необычно…

Несколько долгих глотков и Лоррен застонал, теснее прижимая к себе его голову.

— Заебись… — выдохнул он, — Это, правда, лучше, чем секс, Филипп. Каждый ваш глоток, как оргазм, и раз за разом сильнее… Ох…

Филипп постарался пить медленнее, чтобы продлить ему это удовольствие. Не отрываясь от его шеи, он расстегнул Лоррену брюки и сжал пальцы на затвердевшем члене.

А потом лизнул ранки, чтобы кровь перестала течь.

— Не останавливайтесь, — прошептал Лоррен, — Все, что хотите — только не останавливайтесь…

Филипп взглянул ему в глаза, они были совсем безумными из-за расширившихся зрачков, они горели страстью и жаждой, демоническим огнем, выдававшим монстра, заточенного в человеческом теле.

— Я хочу сделать эту ночь длинной, милый, — протянул Филипп, целуя его, — Ты ведь не против, правда?

Лоррен хрипло выдохнул, его улыбка была похожа на оскал.

— Да, мой принц…

Филипп стянул с него штаны и, продолжая ласкать его член, вонзил клыки в бедренную артерию. Несколько глотков, долгих и неспешных, чтобы сладкий яд успел раствориться в венах, потом снова лизнуть ранки, и взять его член в рот, скользя от основания к головке губами и клыками, слегка царапая нежную кожу, немножко боли добавит остроты ощущениям. И самому возбуждаться до дрожи, до судорог, слыша стон сквозь стиснутые зубы.

Их чувства слиты воедино, и оргазм накрывает обоих одновременно, хотя Филипп испытывает его только ментально, это особенная привилегия вампира, пить все ощущения вместе с кровью и знать лучше самого человека, чего именно он хочет в данный момент.

Медленно-медленно подниматься губами выше, вверх по животу, по груди, пока сладость еще разливается в его крови, снова прильнуть к шее. Дождаться, когда яд начнет растворяться и вонзить зубы туда, где едва-едва затянулись ранки. Минут через десять, если не жадничать и не забирать слишком много крови, у Лоррена снова встанет.

Но увы, ничего нельзя продлить до бесконечности, силы уже оставляют его, он почти не может шевелиться, но по-прежнему шепчет: еще-еще-еще. Секс и смерть. Всегда на одной ноте.

Эрекция уже не такая мощная, все же сказывается потеря крови, и вот сейчас самое время приподнять его от дивана и войти в него сначала очень медленно. А потом начать двигаться быстрее, сильнее. И услышать его вопль, когда наслаждение дойдет до нужной точки, до самой последнего пика экстаза, чтобы кончить самому.

И вонзить клыки в его шею снова. В третий, в последний раз.

Кровь уже течет медленно, кожа теряет чувствительность, делается холодной и бледной, губы приоткрываются, дыхание становится поверхностным и хриплым.

В глазах гаснет свет, жизнь ускользает.

Филипп наклонился к уху Лоррена, убирая прядь волос.

— Ты хочешь стать вампиром, любимый мой?

— Да…

Одно короткое слово — переход через грань, Тьма слышит его, она оборачивается и обращает на него свой взор. Это самый завораживающий момент обращения, непонятное таинство, удивительная магия.

Филипп прокусил запястье и приподнял голову Лоррена от подушки, чтобы тому удобнее было пить. Несколько судорожных глотков из последних сил, а потом Тьма пришла и остановила его, последний вздох, и грудь остается неподвижной, закрываются глаза, кровь уже просто наполняет рот и стекает по щекам.

Таинство обращения… Оно совсем не похоже на смерть, рождающийся вампир с самого начала выглядит красивым, тогда как мертвец красивым не бывает… Щеки запали и стали глубже тени под глазами, но кожа становится жемчужно-матовой, черты лица делаются изящнее и тоньше, в них появляется волшебная, завораживающая привлекательность, волосы отливают шелком, а губы остаются розовыми и мягкими…

Все это Филипп видел не один десяток раз, но только сейчас в груди особенно больно и сладко, и хочется плакать. И он думает о том, что сейчас между ним и Лорреном рождается что-то новое, чего не было раньше, особенная связь мастера и птенца… Как это будет? Можно просидеть с ним рядом эти сутки, не отводя глаз, наблюдая за каждым изменением, и все дела подождут, потому что нет ничего важнее и прекраснее этого.

Но спустя несколько минут Филипп отправился одеваться.

Сегодня ночью ему предстояло сделать еще кое-что важное.

Теодолинда уже вернулась с охоты, — она предпочитала сама искать себе пищу, и каждый раз Филипп думал с сожалением о том, что не может себе такого позволить. Охота сама по себе удовольствие и к тому же предоставляет возможность выбора. Но на это почему-то никогда нет времени. Да и статус не позволяет. Хотя этим как раз, иногда можно и пренебречь…

— Тиалон отдал тебе меч? Я хочу взглянуть на него, — сказал Филипп.

Прорицательница пригласила его в свои покои.

Меч она хранила у изголовья, рядом со своим. Выглядел он уже не ржавым и не таким невзрачным, в нем появилось какое-то хищное изящество и зловещая красота. Цверги не даром славились, как великие мастера по металлу! Этот меч хотелось как можно скорее взять в руки… И никогда не выпускать. Им хотелось владеть. Им хотелось сражаться.

Ножны были покрыты тончайшим узором: сначала Филиппу показалось, что это — орнамент, но, вглядевшись, он увидел множество маленьких фигурок, сражающихся между собой, убивающих, наступающих, погибающих… Ножны его нового меча украшала целая битва! И сами по себе они были драгоценностью и произведением искусства.

И цверги все это сделали за одни сутки?!

— Вам нравится? — спросила Теодолинда.

— По-моему, меч великолепен, даже не верится, что это та самая ржавая железка. Как думаешь, цверги не откажутся оказать мне еще одну услугу?

Вопрос застал прорицательницу врасплох, и несколько секунд она молчала, глядя на него с сомнением.

— Зависит от того, какого рода услуга. И готовы ли вы будете заплатить назначенную цену.

— Организуй мне встречу с ними. Надеюсь, мы договоримся… Если конечно, цверги выставят счет в чем-то простом и материальном. А не придумают нечто извращенное, как вы…

— Цвергов интересуют драгоценные камни. Лучше необработанные.

— Чудесно! Вот ребята, с которыми приятно иметь дело!

3.

Новорожденные вампиры редко просыпаются сразу же после заката, новая нежизнь входит в них медленно, постепенно освобождая от оков сна, похожего на смерть. Обычно люди тяжело привыкают к произошедшим с ними изменениям, и первые минуты осознания своей новой сущности для них самые трудные.

Когда ты становишься вампиром не в первый раз, — наверное, все несколько иначе.

Но совершенно определенно одно, новорожденный вампир всегда чувствует зверский голод, который не позволяет ему думать больше ни о чем другом. Очень важно сразу же накормить его. И очень важно дать ему убить свою первую жертву, одновременно с магией крови сразу же дать «новорожденному» магию смерти, это как-то сразу закладывает возможности для более высокого магического потенциала. Поэтому еще прошлой ночью Филипп предупредил своих людей о том, что им придется позаботиться о трупе.

Филипп ждал, когда Лоррен проснется, чувствуя все, что с ним происходит.

Из бездонного темного колодца душа монстра потянулась в мир живых, подталкиваемая самым основным инстинктом, мучительным голодом. Вампир открыл глаза и резко повернул голову в сторону сидящего рядом с ним мастера, глаза его на бледном лице отсвечивали красным.

— С возвращением, — сказал Филипп.

Одновременно стремительным и плавным движением Лоррен поднялся с постели. Губы его растянулись в довольной и хищной улыбке, явив острые клыки. Он провел по ним языком, словно пробуя остроту.

«Так лучше?» — прозвучал насмешливый голос в его голове.

Лоррен удивленно посмотрел на Филиппа.

— Читаете мои мысли? — его голос звучал хрипло, будто горло пересохло.

— Да нечего там читать, — лениво ответил принц, — одни примитивные инстинкты, ничего интересного.

— Мне лучше. Гораздо, — ответил Лоррен на его вопрос, — Но дико хочется жрать.

Через закрытую дверь спальни Лоррен слышал немного замедленный стук сердца завороженного человека, делающий голод совершенно невыносимым, почти неконтролируемым. Это было непривычно и даже как-то пугало.

— Это нормально, — сказал Филипп, — Так со всеми бывает после обращения. Иди, он твой. Можешь его убить.

Через миг Лоррена в комнате уже не было.

Филипп последовал за ним и успел увидеть, как Лоррен с силой вонзил клыки в шею сидящего на диване человека. Тот сдавленно охнул и начал заваливаться на бок, но вампир не позволил ему упасть, удерживая так, чтобы пить было удобно. Он сосал быстро и жадно, и не столько для того, чтобы скорее удовлетворить свой голод, — он предвкушал последний, самый длинный глоток и судорожную агонию умирающего, которая подарит ему настоящее насыщение и экстатическое удовольствие, которая наполнит его силой.

«Аккуратнее! — мысленно приказал ему Филипп, по почти безотчетной менторской привычке, — Ты похож на гуля!»

— Отъебитесь, — бросил ему Лоррен, на миг отрываясь от жертвы и снова всаживая клыки в ее шею.

Филипп фыркнул.

От дальнейших комментариев он воздержался, позволив Лоррену закончить. Это не заняло много времени. Сделав последний глоток, его новообращенный птенец удовлетворенно застонал и выпустил из рук труп, который рухнул на пол, ему под ноги.

— Вот теперь совсем хорошо, — сказал он и улыбнулся Филиппу.

Еще несколько мгновений его рот и подбородок были перепачканы кровью, как у монстра из фильма ужасов, но кровь быстро впиталась.

Филипп ничего не отвечал. Он смотрел на него с восхищением.

Превращенный в вампира, этот новый Лоррен с внешностью Кристиана был потрясающе, завораживающе красив… Возможно, это несоответствие внутреннего и внешнего: ангельской внешности и демонической сущности, хрупкости, изящества, и вместе с тем хищной чувственности и жесткости давало такой убийственный эффект. Единство противоположностей, чудовищное совершенство.

Лоррен принципиально отказывался общаться с Филиппом ментально, но он видел свой образ в его мыслях и чувствовал его эмоции, тем более, что тот совершенно не пытался их скрыть. Он подошел к зеркалу и критично осмотрел себя, привычно избегая собственного взгляда.

— Охуенно, вы правы. Я бы себя трахнул, — сказал он, обреченно покачав головой, и вдруг ударил кулаком в стекло, отчего то разлетелось на сотню осколков.

— Лоррен! — воскликнул Филипп, в миг оказываясь с ним рядом и перехватывая его руку, — Ну что ты делаешь?!

Он развернул его к себе и посмотрел в глаза.

— Ты — это ты. На самом деле, ничего не изменилось. Ты привыкнешь… Постарайся. Пожалуйста.

Лоррен некоторое время смотрел на него молча.

— Привыкну, вы правы, — с усилием проговорил он, — Никуда не денусь.

Филипп поднес его руку к губам и поцеловал уже зажившие костяшки пальцев.

— Иди, оденься. Мне нужно обсудить с тобой нечто важное.

— Что именно?

— Завтра мы ждем вождя местных цвергов.

— Тех самых, что выковали меч?

— Да, и сейчас я расскажу тебе, о чем хочу его попросить. Нам нужно как следует все продумать…

Лоррен отправился в сторону ванной, и от порога обернулся.

— Одеться… Скажите для начала, во что?

— Ах, черт! В самом деле… Одевай эти ужасные египетские шмотки и поедем по магазинам. Хоть развлечемся в кои-то веки!

— Ну, уж нет, я с вами не поеду! Развлечемся… Кто будет развлекаться? Только не я! Это же начнется как всегда: «то не бери, бери это, я лучше знаю, ты ничего не смыслишь, у тебя вкусы, как у докера». Имейте совесть! Избавьте меня хотя бы от этого!

Филипп смотрел на него растерянно.

— Но у тебя, в самом деле… Хорошо. Как скажешь. Я ни на чем не буду настаивать. Я просто буду бродить рядом, как молчаливое привидение…

— Вы думаете, я вам поверю?!

— Лоррен, — простонал Филипп, — У тебя новый облик, ты не справишься! Кончиться тем, что придется выбросить все, что ты купишь и заниматься твоим гардеробом заново! Ты этого хочешь? Не спорь со мной, прошу тебя! Нам надо одеть тебя побыстрее!

— Жизнь дерьмо, — мрачно сказал Лоррен и скрылся в ванной.

4.

Спустя еще пару ночей, когда удалось разобраться с самыми неотложными делами, Филипп решил, что пришла пора закончить историю с Кристианом. Кто-то звонил ему, не переставая, на протяжении последних дней, пока, наконец, в телефоне не сел аккумулятор. Надо было бы уничтожить телефон, но у Филиппа не хватило на это решимости. Как не хватило решимости выбросить вещи Кристиана в Луксоре. Он все привез домой. И все отнес в комнату, в которой жил Кристиан. И после запер комнату на ключ, запретив кому бы то ни было туда заходить. А телефон еще долго звонил и звонил из-за запертой двери…

Пройдет какое-то время и парня начнут искать. Можно, конечно, было бы наплевать на это, мало ли людей пропадает в Париже, тем более, что — нет трупа, нет и преступления. Но необычность ситуации как раз и состояла в том, что труп был, он расхаживал по городу, он собирался здесь жить.

Поздним вечером Филипп поехал к дому, где жили отец и мачеха Кристиана.

Дверь ему открыл мужчина, выглядевший весьма недовольным. В самом деле, время для визитов было не совсем подходящим.

— Чем могу вам помочь? — спросил он довольно резко.

Они были похожи. Отец и сын. Не точная копия, но очень много общего. Лет через двадцать Кристиан мог бы выглядеть примерно так же, он превратился бы в серьезного, представительного, красивого мужчину, из тех, кого морщины и седина на висках только украшают. От роли ангелов он перешел бы на роли романтических любовников, потом на роли благородных героев. Или притягательных злодеев. В любом возрасте он хорошо смотрелся бы на экране…

— Нужно поговорить, — сказал Филипп, на мгновение встретившись с мужчиной взглядом.

— Проходите… — после секундного замешательства ответил тот и отступил вглубь прихожей.

Филипп прошел мимо него в гостиную, где увидел молодую женщину, удивленную и немного взлохмаченную. Вероятно, она уже была в постели, когда раздался звонок в дверь.

— Ой, — сказала она, инстинктивным жестом плотнее запахивая на груди пеньюар, — Рене, я не…

Она не договорила, встретившись взглядом с вампиром.

— Все хорошо, — сказал ей Филипп, — Сядьте… И вы тоже садитесь, — добавил он, обернувшись к ее мужу.

Они оба аккуратно уселись на диван, рядышком, сложив руки на коленях, как послушные дети, готовые внимать.

— Кристиан заходил к вам вчера… — сказал им Филипп.

— О, как хорошо! — воскликнула женщина, — Он несколько дней не подходил к телефону, а потом и вовсе стал недоступен, мы начали уже волноваться.

Она бросила взгляд на мужа, словно хотела разделить с ним эту радость, но тот смотрел прямо перед собой.

— Он был за границей, — сказал Филипп, — И не взял с собой телефон. Ездил в путешествие вместе со своим любовником.

Лица людей на диване недоуменно вытянулись.

— Именно об этом он и пришел рассказать вам. Сказал, что ему надоело все скрывать, что он хочет быть с вами честным.

— Этого не может быть, — жестко сказал мужчина.

— Почему?

— Кристиан не может… Нет! — по лицу мужчины прошла судорога отвращения, — Это самый дикий бред, который я когда-либо слышал! Мой сын нормальный парень! Ему нравятся девушки!

Его лицо покраснело от гнева и руки сжались в кулаки.

— Рене, не надо… — тихо проговорил Николь, кладя ладонь на его кулак, но мужчина в раздражении отбросил ее руку.

— Так все и было, — задумчиво проговорил Филипп, — Вы набросились на него с кулаками, в желании то ли избить до полусмерти, то ли заставить признаться, что он пошутил. А Николь пыталась вас остановить. Она говорила, что дикость — это вести себя подобным образом. Что надо сесть и поговорить, и во всем разобраться. Но вы не желали слушать, ярость была слишком велика, и в тот момент никакие доводы разума не могли бы возыметь на вас действия. Кончилось все тем, что вы обменялись оскорблениями, и ваш сын ушел, хлопнув дверью. Он больше не будет вам звонить. И вы ему звонить не станете. И запретите Николь…

Филипп грустно улыбнулся, посмотрев в испуганные полные слез глаза женщины.

— Вы, конечно, не послушаетесь, вы будете звонить. Но абонент всегда будет недоступен. Вы решите, что Кристиан сменил номер и действительно вычеркнул вас обоих из своей жизни так, как и обещал. Он где-то здесь в Париже, с ним все в порядке, вы не беспокоитесь о нем и никогда не будете его искать.

Из глаз Николь скатились две огромные слезы.

— Но вы будете помнить его и любить. Вы, Николь… Именно вы, а не его отец и мать… Вы будете его любить и грустить оттого, что все так вышло.

Филипп наклонился и поцеловал ее в лоб.

— Спасибо вам за это.

Николь разрыдалась, закрыв лицо ладонями. Ее муж не удержался и притянул ее к себе, обнял.

Филипп оставил их и прошел в комнату некогда принадлежавшую Кристиану. Сам не зная, зачем. Наверное, хотел взглянуть на кусочек той жизни, что была у мальчишки до знакомства с ним, он ведь не успел ничего узнать о ней, совсем ничего…

Должно быть, здесь все еще оставалось на своих местах: кровать, аккуратно застеленная серым пледом — явно застеленная Николь, а не Кристианом, — шкаф, кресло, письменный стол с компьютером, заваленный учебниками и какими-то бумагами. Филипп взглянул на эти бумаги и увидел лежащую сверху распечатку карты из Интернета с помеченным на ней ночным клубом, где проходила хелоуинская вечеринка. Надо же, кажется, так давно это было… А ведь меньше месяца прошло…

Филипп смял карту и бросил ее в корзину для бумаг.

А потом ушел, тихо закрыв за собой дверь.

5.

Документы на наследство внезапно почившего Лоррена были готовы только через неделю, все же это было не просто — оформить все правильно, в соответствии с законами. А, учитывая тот факт, что, на самом деле, все делалось в обход законов, — подписи, печати и записи в реестрах ставились задним числом, — можно было сказать, что юристы проделали поистине титаническую работу.

Наследником умершего был объявлен его младший брат Шарль, спешно приехавший по этому случаю из-за границы.

Новость эта обрушилась на голову Мари-Сюзанн подобно наковальне, сброшенной с крыши небоскреба, и превратившей ее в лепешку, тонким слоем размазанную по асфальту.

Патрон действительно уехал куда-то надолго, никого не предупредив, что было, конечно, странно и подозрительно с его-то вечной манией все контролировать. Обычно уезжая куда-то, он раздавал сотрудникам гору указаний, и всегда оставлял Мари-Сюзанн возможность с ним связаться.

А сейчас он просто исчез.

Когда минули четверо суток с момента его отсутствия, Мари-Сюзанн, совершенно замученная вопросами сослуживцев и клиентов, обрывавших телефоны, решилась набрать не только общедоступный номер Лоррена, но и тот, личный, который знали лишь немногие близкие ему люди и который был доверен Мари-Сюзанн конфиденциально на случай чего-то совсем уж экстраординарного. Абонент оказался вне зоны действия сети.

Обескураженная этим, Мари-Сюзанн разыскала в документах кадровой службы домашний адрес Лоррена и его телефон, позвонила и туда, хотя была совершенно уверена, что данные эти липовые. Так и вышло.

После этого ей оставалось только ждать. И Мари-Сюзанн ждала… Ждала-ждала, пока не дождалась: спустя еще пару дней к ней в приемную явился молодой человек в элегантном костюме, представившийся сотрудником юридической фирмы с каким-то совершенно незапоминающимся названием, и заявил о том, что месье Лоррен трагически погиб несколько дней назад в авиакатастрофе. Якобы пилотируемый им лично частный самолет внезапно потерял управление или что-то вроде того и рухнул на поле где-то в Аквитании, разлетевшись на обломки.

Мари-Сюзанн слушала все это молча и очень внимательно.

Когда молодой человек закончил и посмотрел на нее, вероятно, ожидая какой-то реакции на свое сообщение, она улыбнулась ему лучшей из своей дежурных улыбок и сказала:

— Совершенно точно всего этого не может быть!

Молодой человек не удивился.

— Я понимаю, что это очень неожиданно, — сказал он, придав голосу необходимые в данной ситуации печальные интонации, — но, к сожалению, дело обстоит именно так. Вот, взгляните…

Он положил на стол чемоданчик и извлек оттуда пачку бумаг.

— Здесь заключение о смерти. И прочее… Ознакомьтесь с этими документами, пожалуйста, и передайте их вашим юристам. Завтра я хотел бы встретиться с ними, чтобы начать процедуру вступления в наследство…

— Вступления в наследство?.. — пробормотала Мари-Сюзанн, тупо глядя на подсунутый ей бланк гербовой бумаги, и не в состоянии сосредоточиться на том, что там написано.

— По завещанию, — подтвердил молодой человек.

Мари-Сюзанн медленно подняла на него глаза, и молодой человек невольно сделал шаг назад, словно испугался, что эта девушка сейчас вцепится ему в физиономию.

— Прекратите это немедленно! — воскликнула она звонким голосом, — Вы что, не слушаете меня?! Я говорю вам, что это совершенно невозможно! Невозможно, чтобы он погиб в авиакатастрофе! Что за авантюру вы собираетесь провернуть?! Как ваше имя? Кого вы представляете?

Молодой человек осторожно протянул ей визитку.

— Я передал вам все бумаги, — сказал он мягко, — Ознакомьтесь с ними. Там вы найдете всю нужную информацию. И сможете проверить мои слова.

Еще пару мгновений молодой человек смотрел в полыхающие гневом глаза секретарши, потом, старясь не выпускать ее из виду, отошел к кулеру и налил воды в пластиковый стаканчик.

— Еще раз повторяю вам: я очень сожалею, — произнес он, протягивая стаканчик девушке, но, так как та по-прежнему сидела неподвижно, просто поставил его перед ней на стол.

— И вы и те, кто подослал вас, очень пожалеете об этом, поверьте! — проговорила Мари-Сюзанн сквозь зубы и улыбнулась. Как ей показалось, зловеще.

Неизвестно, что подумал по этому поводу молодой человек, но он больше не пытался с ней спорить и благоразумно ретировался, оставив, впрочем, на столе все эти бумаги, непонятного содержания.

Мари-Сюзанн потянулась к телефону, чтобы звонить в юридический отдел, но передумала, увидев, как дрожат ее руки.

Так дело не пойдет.

Она сделала глоток воды из стаканчика, потом смочила ладонь и провела ею по лбу. Нужно успокоиться… Нужно начать соображать. Лоррен не мог умереть глупо и внезапно, как это часто случается с людьми. Потому что он-то не человек!.. Он что-то задумал, — как это бывает у вампиров? — прикинуться мертвым, все бросить, сменить личность… Это ведь неизбежно, учитывая, что они не стареют. Но почему именно сейчас?! И почему он не предупредил ее?! А с чего вдруг ему понадобится ее предупреждать?..

От этих рассуждений Мари-Сюзанн должно было стать легче, но почему-то не стало. Она знала Лоррена достаточно хорошо, чтобы не верить в то, что он устроил бы что-то такое спонтанное, без подготовки. А вдруг — и правда… Что если вампиры могут умирать так же глупо и странно, как люди?

Мари-Сюзанн тихонько заскулила, зажав ладонью рот, не в силах совладать с накрывающей ее паникой.

Как она будет жить без него?! Как?!

Черт! Если бы только у нее был телефон Данвиля, она бы позвонила ему сейчас и все выяснила! Но нет! Она ведь сочла неуместным просить у него номер! Думала — это совсем ни к чему! Впрочем, Данвиль мог тоже… Что если они летели вдвоем?..

Мари-Сюзанн глубоко вздохнула и очень медленно выдохнула, считая про себя до десяти. Она должна взять себя в руки. В любой момент сюда могут войти. Кто угодно… Девчонки из бухгалтерии за печатью. Кто-то из менеджеров. Тот же Жан-Люк, — пока патрона нет, он ходит сюда, как к себе домой, по десять раз на дню.

Она не должна выглядеть слишком уж расстроенной. Все должно быть в меру.

Девушка вышла из-за стола и пошла в уборную, примыкавшую непосредственно к приемной. Там перед зеркалом она поправила макияж, выпила еще воды, и потом отправилась звонить юристам.

…Все оказалось именно так, как и говорил молодой человек. Впрочем, немного придя в себя, Мари-Сюзанн и сама поняла, что он не стал бы врать, это было бы слишком невероятно. Просто он застал ее врасплох. Она была шокирована и вела себя неприлично. И непрофессионально… Ужасно.

Этот юрист явился и на следующий день, с группой таких же молодых, самоуверенных и наглых коллег, и — когда думал, что она не смотрит на него, — поглядывал на Мари-Сюзанн с настороженным любопытством. Но к счастью, общаться им больше не пришлось, — эту миссию взял на себя юридический отдел.

А у Мари-Сюзанн была своя миссия.

Она должна была организовать все для церемонии прощания, которая должна была пройти еще через день в ритуальном зале какого-то похоронного бюро, куда останки Лоррена прибыли еще вчера. И откуда позже они должны будут отправиться на родину усопшего, в Нормандию, чтобы быть захоронены в старинном семейном склепе.

Цветы, венки, прощальные речи, которые нужно расставить согласно субординации, попытки подсчитать, сколько человек захотят отправиться на церемонию, как их всех туда отвезти и потом увезти… От всего этого пухла голова. К тому же Мари-Сюзанн постоянно отвлекали потрясенные новостями сотрудники и особенно сотрудницы, задававшие идиотские вопросы типа: «как же это так?» и «что же теперь будет?» и «кто теперь будет управлять компанией?». Как будто она имела хотя бы малейшее представление об этом!

Новый владелец компании, какой-то невесть откуда взявшийся Лоррен-младший, в офис не являлся ни разу. Мари-Сюзанн сообщили только то, что он будет на церемонии прощания. И ей было очень, очень любопытно на него взглянуть… Впрочем, — не ей одной.

Все эти три дня Мари-Сюзанн не могла спать, не могла есть и бесконечно глотала транквилизаторы, поэтому к тому моменту, когда они приехали в похоронное агентство, она выглядела не очень вменяемой и ей уже было даже на это плевать. Рухнет она где-нибудь в обморок, устроит истерику или натворит еще что-нибудь дикое, — черт с ним, она слишком устала, чтобы изображать приличия. Строго говоря, у нее с самого начала не очень это получалось. Жан-Люк смотрел на нее странно. Все смотрели на нее странно. Все думали: никто не станет так сильно переживать, потеряв всего лишь начальника… Ну и ладно! Она подумает об этом потом… И как-нибудь все разрулит… Или не подумает. И не разрулит.

Роскошный гроб стоял на возвышении в центре уставленного цветами зала.

Гроб был закрыт — естественно, что там могло остаться после авиакатастрофы? И Мари-Сюзанн с трудом подавила в себе желание кинуться к нему и сорвать крышку, чтобы посмотреть, лежит там что-то на самом деле, или он пуст. Вот это была бы точно дикая выходка. Самая дикая из всех возможных.

Все шло своим чередом. Директора филиалов, топ-менеджеры и главы отделов произносили какие-то речи о том, каким хорошим человеком был их начальник, и как много они потеряли, лишившись его.

Мари-Сюзанн с нетерпением ждала вечера, она не сомневалась, что новоявленный наследник явится только после наступления темноты. И вот тогда все прояснится. Раз и навсегда.

Долго ждать не пришлось. Уже примерно через час после заката, к дверям похоронного агентства подкатил лимузин, и в зал тихо и, стараясь не привлекать к себе внимания, вошли двое. Светловолосый юноша в темном траурном костюме и вместе с ним — Филипп Данвиль, собственной персоной!

Все взоры тот час обратились к ним. Очередная скорбная речь оборвалась на полуслове.

— Продолжайте, прошу вас, — проговорил юноша.

Зал дрогнул, зашевелился, но сделал над собой усилие и снова обратил взоры ко гробу. Все, но не Мари-Сюзанн. Из-за спины Жан-Люка она сверлила гневным взглядом Данвиля, надеясь, что он посмотрит в ее сторону. Жив и здоров! Надо же! Явился, как ни в чем не бывало! И привез этого мальчишку… Который, Боже правый, кажется действительно родственник Лоррена! Они похожи… Очень похожи. И даже скорее не чертами лица, а чем-то иным… Манерой держаться, взглядом… Ох, и он тоже вампир?.. Наверняка.

С появлением этих двоих торжественность обстановки была необратимо нарушена, больше никто не скучал и не стоял с пресным видом, в ожидании когда же все закончится и можно будет уйти. Личность юного наследника вызывала во всех живейший интерес, особенно это касалось особ женского пола. То и дело кто-нибудь кидал в его сторону любопытные взгляды. Такой молоденький, ему всего-то лет двадцать… И такой хорошенький, просто чудо какое-то. Бедняжка, как же он справится со свалившейся на него ношей?

Речи, наконец, иссякли, официальная часть церемонии завершилась.

Гроб куда-то унесли.

Наследник проводил его очень печальным взглядом. Наверное, его и правда огорчала смерть старшего брата. Данвиль же особенно расстроенным не выглядел. По крайней мере, Мари-Сюзанн, глядя на него, решила так.

Когда все собравшиеся потянулись к выходу, девушка ускользнула от Жан-Люка и пробралась к этой парочке, принимавшей соболезнования. Дождавшись своей очереди, она подошла к Филиппу вплотную и прошипела, возмущенно глядя ему в глаза:

— Вы так и собираетесь оставить меня без объяснений?!

Тот некоторое время смотрел на нее очень спокойно и очень нейтрально, вероятно, ожидая, что до нее дойдет, наконец, сказать что-нибудь подобающее случаю и отойти. Но Мари-Сюзанн явно была к этому не расположена. Стоило заглянуть чуть глубже ей в глаза, и становилось понятно, что она вообще слабо отдает себе отчет в том, что делает.

— Нет, конечно, — сказал Филипп, мягко касаясь ее сознания, — Мы поговорим позже.

При звуках его голоса Мари-Сюзанн почувствовала, как внутри нее словно расправляется сжатая пружина, — медленно, осторожно, позволяя ей перевести дух, позволяя расслабиться напряженным мышцам. Все хорошо, говорили ей глаза Филиппа… Все хорошо, — он жив…

Облегчение было таким внезапным и всеобъемлющим, что у Мари-Сюзанн слезы хлынули из глаз, и земля поплыла под ногами.

— Твою мать, — пробормотал Филипп, поддерживая ее под локоть, — Только этого не хватало…

И он увлек девушку прочь из зала, за дверь какого-то подсобного помещения, к счастью, оказавшегося прямо за его спиной, — похоже, это был офис кого-то из хозяев агентства, на журнальном столике лежали каталоги с образцами гробов, в витринах стояли урны для праха и прочий сопутствующий погребению мелкий инвентарь, вроде подсвечников и памятных табличек.

Филипп усадил Мари-Сюзанн в кресло.

— Прекрати реветь. И смотри на меня.

— Не надо… — всхлипнула девушка, — Не надо меня завораживать!

— А что прикажешь с тобой делать?!

— Ты ведешь себя, как дура, — сказал с досадой наследник, который, оказывается, вошел вслед за ними, — Нашла время и место, чтобы лезть с расспросами. И устраивать истерики! Что с тобой такое?!

Слезы перестали течь, словно по волшебству. Мари-Сюзанн обернулась к нему и замерла в растерянности. Глазами этого незнакомого ей парня на нее смотрел Лоррен. Никто другой не мог бы так смотреть! И говорить с ней так!

Что это такое? Оборотное зелье, как в «Гарри Потере»? Или переселение душ?

— Это ты?! — выдохнула Мари-Сюзанн.

— Это я.

— О Боже, но как… Как такое возможно?

— Увидимся завтра на работе и поговорим. Я все тебе расскажу. Возьми себя в руки, Мари-Сюзанн! Наконец!

— Конечно, месье, простите меня… — пролепетала Мари-Сюзанн, все еще не имея сил оторвать от него потрясенного взгляда, — Простите! Я так боялась, что вы погибли или бросили все и сменили личность, и я больше никогда вас не увижу!

Лоррен хотел что-то ответить, но тут дверь отворилась, и вошел Клермон. Очень расстроенный и мрачный.

— Что случилось? — спросил он резко, — Что с тобой происходит, Мари-Сюзанн?

— Что случилось?! — ответил за нее Филипп, — Да у нее истощение нервное и физическое! Ты не видел этого? Ты вообще смотришь на нее когда-нибудь?! Вы бросили на нее всю подготовку к похоронам, думаешь это так просто — все организовать, как полагается? Ты вообще обращал внимание, справляется ли она? Спрашивал ее, не нужна ли ей помощь? Ты ее муж, ты должен был побеспокоиться о ней и поддержать!

— Я не намерен обсуждать это с вами! — разозлился Клермон, — И прошу не вмешиваться!

— Смотри на меня, несчастный! Ревновать к мертвецу — глупо и бессмысленно. Сейчас ты отвезешь свою жену домой, накормишь и уложишь в постель. И дашь ей отоспаться, как следует. А завтра ближе к обеду ты принесешь ей завтрак и попросишь прощения за свою черствость.

Клермон смотрел на него обиженно, как ребенок, обманутый в лучших чувствах.

— Между ними ничего не было, — устало добавил Филипп, — Попробуй поверить в то, что кто-то может быть просто расстроен смертью человека, с которым проработал вместе несколько лет.

— Мне нужно быть в офисе с утра, — пробормотал Клермон.

— Перебьешься! Приедешь вместе с женой к вечеру!

— Хорошо…

— А сейчас вы дождетесь, пока все разойдутся, и уйдете последними.

Хорошо быть вампиром… Хорошо иметь такие способы убеждения — посмотрел в глаза и готово, на тебя больше не будут злиться, и не будут ни в чем подозревать. Будут выглядеть виноватыми и принесут завтрак в постель… Все это не искренне, все это — послушание ментальному приказу, и потому не особенно радует. Но ловить на себе хмурые взгляды или, тем более, выяснять отношения, сейчас совсем нет сил. На самом деле, на это никогда нет сил. А со временем вообще перестаешь думать об этом, потому что уже не понимаешь, где настоящее, а где внушенное, и насколько ты гадкая тварь, что позволила делать все это с человеком, который тебя любит.

— Я хочу назначить Клермона генеральным, — сказал Лоррен, когда вечером следующего дня явился в офис и вызвал Мари-Сюзанн в свой кабинет, чтобы наконец-то все ей рассказать, — .Сам я не смогу теперь занимать эту должность официально. И мне нужен кто-то, кто будет вести дела так, как я хочу, кому я смогу доверить ставить подпись на документах. Клермон кажется мне вполне подходящей кандидатурой, потому что ты сможешь за ним приглядывать, пока меня нет. Ты будешь его личной помощницей.

— А если он сделает что-то не так?..

— Он не будет принимать важных решений до того, как мы с ним пообщаемся… Что ты так смотришь? Я не собираюсь превращать его в зомби. Небольшое вмешательство иногда и только в то, что касается дела… Так ты со мной?

Мари-Сюзанн даже удивилась тому, что этот вопрос не потребовал от нее ни мгновения раздумий.

— Конечно, я с тобой…

6.

Остававшиеся до дня зимнего солнцестояния две недели прошли странно: одновременно мучительно медленно и пугающе быстро, в зависимости от того, хотелось ли Филиппу поскорее уже покончить с этим до предела осточертевшим ему спасением мира или его снова начинали одолевать сомнения, все ли, на сей раз, он продумал и предусмотрел, и не следует ли ему предпринять что-то еще, пока не слишком поздно.

Их первая встреча с Леаваном прошла не особенно удачно, но к следующей он был готов. Или, по крайней мере, он думал, что готов… В самом деле, разве могло быть что-то более разумное и правильное с его стороны, чем заручиться для битвы в горах поддержкой цвергов?..

Их вождь в сопровождении свиты явился на встречу с Филиппом тот час же, как только он попросил его об этом. Все же есть какие-то плюсы в том, что тебя считают не отвратительной нежитью, а благородным героем и — как там сказала Теодолинда? — все взоры обращены на тебя с надеждой.

Цверги были маленькие. И первая ассоциация, которая мелькнула у Филиппа, — конечно же, «Белоснежка и семь гномов». Но, в отличие от диснеевских смешных гномов, эти не вызывали желания улыбнуться. Несмотря на миниатюрность — ростом они принцу даже до пояса не доставали! — эти хорошо сложенные и мускулистые мужчины выглядели настолько серьезными, брутальными и значимыми, что уже через несколько минут их размеры становились как-то даже и не заметны… И уже казалось, что роста они такого же, как и все присутствующие. Во всяком случае, сила от них исходила, сила неагрессивная, но уверенная. «Тверды они, как камни, и надежны, как земля, но столь же опасны во гневе», — вспомнил Филипп прочитанное в записях де Камброна.

Цвергов было девять. Все — бородатые, с резкими и мужественными чертами лица, с желтыми волчьими глазами, с острыми ушами, как и положено фэйри, и в красных колпачках. Одежда на них была кожаной, явно самодельной. Кожа прекрасной выделки, но покрой самый простой. На ногах — мягкие сапожки. На руках — кожаные перчатки с крагами. Перчатки они сняли, видимо, из вежливости, и Филипп увидел, что их маленькие ручки на диво волосаты и когтисты.

Из-под кожаных курток цвергов виднелись длинные, до колена, мельчайшего плетения кольчуги. На поясе у каждого висел кинжал и топорик… Впрочем, наверное, это не кинжал, а для их размеров — меч. Оружие, ножны и пояса были так же восхитительно изукрашены, как тот меч, который они перековали для Филиппа, и как сделанные к мечу ножны. Теодолинда предупредила, чтобы оружие у цвергов отнять не пытались, это могло привести к кровопролитию. Цверги чтут законы гостеприимства. Переступив порог чужого дома, они никогда не нападут на хозяев. Они могут только защищаться. Если бы они испытывали вражду к хозяину или питали в отношении его какие-то дурные намерения, они бы не согласились на встречу и не настаивали бы на том, чтобы придти именно в его дом. Напрашиваться на приглашение — для них знак высокого уважения. А ведь они именно что напросились… Филипп изначально хотел пригласить их в «Ле Руа».

Теодолинда явно была в восторге от цвергов и не могла скрыть, что благоговеет перед этими древними созданиями. Быть может, при жизни она им поклонялась, как божествам?

Филипп ее восторга не разделял. Но пришлось рискнуть и позволить цвергам явиться в дом с оружием.

Двое из девяти были седыми. Но вождем оказался цверг, по-видимому, средних лет, черноволосый и чернобородый. В его костюме не было никаких деталей, которые могли бы выдать его более высокое положение. Однако остальные в отношении него вели себя так, что Филипп сразу понял: именно он вождь.

— Приветствую тебя, Истинный Король, — серьезно сказал вождь.

И все девять цвергов церемонно поклонились.

После чего сели на диван — удивительно синхронным движением.

— Приветствую тебя, вождь подземного народа, — ответил Филипп.

Он знал, что льстит вождю, под чьим командованием находится всего лишь небольшой семейный клан, но так же он знал, что так положено говорить.

— Женщина-воин сказала, что наша помощь нужна тебе в битве против всеобщего врага. Мы готовы. Наши мечи и топоры готовы обагриться кровью нечестивых тварей, даже если это будет наша последняя битва. Для нас будет честью встать под твои знамена. Ты ведь за этим призвал нас, о Король?

— Не совсем, о вождь подземного народа. Для меня было бы честью сражаться бок о бок с твоими воинами, но против подлого сидхэ Леавана и его нечестивых тварей бессмысленно обнажать благородный клинок, — практика общения с фэйри, которой было в последнее время у Филиипа предостаточно, позволяла ему теперь легко и непринужденно общаться в стилистике фильма «Властелин Колец», — Наша цель — не допустить, чтобы он открыл вторые врата. И уничтожить его, дабы сидхэ Тиалон, который сражается на нашей стороне, мог запечатать первые.

При упоминании сидхэ лица цвергов слегка омрачились. Филипп уже знал: многие из мелких фэйри недолюбливают высших, а сидхэ к тому же такие зазнайки! Но так же он знал, что цвергам нужно говорить правду, правду и только правду, как американскому суду. Они чуют ложь и на дух ее не переносят.

— Разве можем мы, серые цверги, дети камня и земли, сделать что-то, что неподвластно светлой магии сидхэ, детей солнца?

— Им неподвластна магия камня, — торжественно и медленно произнес Филипп. — Горы не покорятся им. Тем более, среди нас лишь один сидхэ. Только один из них решился покинуть Авалон, чтобы сразиться за этот мир.

Цверги удовлетворенно кивнули. Видимо, порадовались подтверждению их невысокого мнения о сидхэ.

— Врата, которые хочет открыть Леаван, расположены в альпийских горах, — продолжал Филипп, — В пещере. Мы были там и видели их. К сожалению, в то же самое время там оказался и отступник… Теперь он знает, что мы хотим ему помешать. И он обязательно предпримет что-то, чтобы не позволить нам это сделать… Я не знаю что. Этот сидхэ умен и хитер… Я бы на его месте, наверное, обрушил вход в пещеру. Это самое простое. И в тоже время действенное. Сам он перемещается через портал.

— Камни подвластны нам, о Король. Даже если он закрыл вход в пещеру, мы можем его открыть вновь. Сдвинуть камни или сделать так, чтобы вход распахнулся в другом месте. Если и есть какое-то могущество у серых цвергов, то это — власть над камнем…

— Это было бы великолепно. Но я бы хотел сделать еще кое-что. Пройти самому и провести своих стражей в пещеру в ночь перед той, когда Леаван будет открывать врата. Как-то там спрятаться… Может, за движущимися камнями? Было бы неплохо всадить в него несколько пуль. И потом уже добить мечом.

— Под землей наша магия сильнее, о Король. Мы можем скрыть тебя и твоих воинов завесой, создать иллюзию камня, и даже светлый сидхэ не сможет проникнуть за нее взглядом. Вы будете его видеть, а он вас — нет, если мы будем стоять среди вас и поддерживать иллюзию. Он даже не почувствует вашего присутствия. Он не почувствует ничего, кроме камня… Сидхэ глухи к камням и не могут слышать их шепот, — глаза вождя сверкнули так зловеще, что Филиппу на мгновение стало жутковато.

Но он продолжал, как ни в чем не бывало, добавив в голос восторженных нот:

— Я знал, что ваша магия могущественна, но не ведал, насколько! С вашей помощью мы застанем Леавана врасплох и сможем убить раньше, чем он поймет, что происходит. К сожалению, мы не можем себе позволить честную битву в данной ситуации, — добавил он скорбно, — Слишком высоки ставки. Если будут открыты вторые врата, боюсь, этому миру будет грозить очень большая беда…

— Ты прав, о Король, предатель всего сущего не заслуживает, чтобы против него обнажали благородный клинок. Для нас будет радостью победить сидхэ с помощью их же оружия — магии, и оружия людей… С помощью оружия смертных людей, которых они так презирают! — вождь рассмеялся неожиданно густым басовитым смехом. — Я нынче же пошлю гонца к моим сородичам, обитающим в Альпах. Они живут на глубине и не ведают, что война стоит у их порога. Эти врата были здесь, когда мы пришли, но мы никогда не понимали в полной мере, какую угрозу они таят…

— Как быстро сможет добраться твой гонец?

— Более быстро, чем ты можешь себе представить, о, Король.

Вождь кивнул одному из цвергов, выглядевших помоложе — с совсем короткой бородкой — тот вдруг подпрыгнул, трижды перевернулся в прыжке, и обратно на ковер плюхнулся уже не цверг, а очень крупный бурый заяц. Заяц-инвалид. У него было только три ноги: одна передняя, посредине груди, и две задние. Глаза зайца горели красным огнем, по шкуре пробегали серебряные всполохи. Такого в ночи увидишь — точно заикой останешься.

Вождь произнес фразу на непонятном языке, заяц прянул и… словно в воздухе растворился. Человек бы не заметил, но взгляд вампира увидел сверхъестественно-быстрое движение. Заяц убежал, но с какой он убежал скоростью! Даже вампиры не двигаются — так! И в половину так быстро не двигаются…

— Через пару часов он будет в Альпах, у трона владыки альпийских цвергов, — сказал вождь, — Расскажет об угрозе и попросит помощи или разрешения творить магию у их порога. К утру он вернется с вестью.

Филипп, вспомнив о предупреждении Теодолинды относительно платы цвергам и необходимости проявить щедрость, поспешил сказать:

— Я буду счастлив одарить своих соратников. Выберите сами в моей сокровищнице любую награду!

— Нам не нужно награды за ту честь, которую ты оказываешь, позволяя нам сражаться рядом с тобой против великого зла, — скромно поклонился вождь.

— Я настаиваю, — сказал Филипп. — Я желаю, чтобы вы приняли мой дар.

Долго настаивать не пришлось. Как и предупреждала Теодолинда, цверги отправились в сокровищницу и, с плохо скрываемой алчностью, принялись перебирать драгоценные камни. Действительно, особое внимание они уделяли необработанным, и выбрали, в конце концов, глыбу темного камня, из которой росли великолепные зеленые кристаллы по нескольку сантиметров в диаметре. Эту глыбу Филиппу преподнес один вампир из Бразилии, просивший в Париже убежища в 60-е годы. Он утверждал, что изумруды хоть и необработанные, но очень ценные, и если извлечь их из глыбы, они потянут на фантастическую сумму. Ювелир, служивший принцу Парижа, подтвердил ценность подарка. Но у Филиппа было достаточно обработанных камней, чтобы возиться с этой глыбой… А теперь вот она и пригодилась.

— Эти изумруды прекрасны… — торжественно сказал цверг, — Мы ограним их так, чтобы выпустить на свободу всю их красоту. Мы сделаем меч, и топор, ожерелье, и венец, и каждая вещь, в которой будет сиять один из изумрудов, будет носить имя — Филипп, принц Парижа, Истинный Король.

— Это большая честь для меня, — на всякий случай сказал Филипп.

В это время Теодолинда, маячившая на заднем плане, как молчаливый призрак, вдруг прикоснулась к его руке, и в голове Филиппа зазвучал ее голос: «Скажите им, что хотите, чтобы они выбрали так же дар и для владыки Альп, как знак уважения от принца Парижа».

— Я хочу так же, чтобы вы выбрали дар для владыки Альп. Знак уважения от принца Парижа, — послушно сказал Филипп, и мрачно посмотрел на Теодолинду.

Надо же, оказывается, прорицательница умеет ментально общаться с теми, с кем не связана узами крови… Какая интересная новость. А мысли читать она случайно не умеет? Если умеет, придется ее убить… А для начала пытать. Филипп представил пытки, которым подвергнул бы рыжеволосую воительницу. Теодолинда никак не отреагировала. Видимо, мысли она читать все же не могла. Или хорошо прикидывалась, что не может…

В знак почтения владыке Альп решено было отправить огромный необработанный якутский алмаз.

В сокровищнице цверги провозились несколько часов. Любовались, восхищались, пытались даже обсуждать с Филиппом великолепные камни, которыми он владеет. Приходилось любезно им отвечать.

Наконец, они направились в кабинет. Где их уже ждал молодой цверг, выглядевший несколько утомленным, но довольным. Он залопотал на своем непонятном наречии, и вождь удовлетворенно кивнул.

— Владыка Альп позволил нам творить магию у порога его царства. Он приказал так же затворить все ворота в царство цвергов, но выставить посты: его воины помогут нам, если наших сил не будет хватать для поддержания иллюзии камня. Благодарю тебя за дары, о Король. Завтра ночью мой посланец отнесет алмаз владыке Альп. А я жду, когда ты протрубишь в свой рог и призовешь нас на битву… Пусть даже вместо мечей и топоров в этот раз мы будем сражаться магией!

Филипп панически взглянул на Теодолинду. Трубить в рог?! Но лицо прорицательницы оставалось традиционно невозмутимым, и он тоже величественно кивнул.

Когда цверги ушли, принц прошипел:

— Какой, к дьяволу, рог? Во что еще я должен трубить?!

— Это всего лишь старинный оборот речи. Самому молодому из этих цвергов не меньше семисот лет. У них другой… ассоциативный ряд, — и Теодолинда улыбнулась, довольная тем, что вспомнила такое сложное современное выражение. — Просто позвоните ему по телефону. У цвергов с техникой хорошие отношения. Правда, телефон у них старый, дисковый, — мобильными они не пользуются, — но на него тоже вполне можно дозвониться. Позовете их, когда соберетесь выезжать. Это и будет значить, что вы протрубили в рог.

…Филипп протрубил за пару дней до того, как собрался выезжать.

И цверги подтвердили свое обещание помочь ему.

— Мы выступаем тот час же! — проорал вождь в телефонную трубку. Связь была отвратительной, с жутчайшими помехами и треском, будто откуда-то из преисподней или из бункера времен Второй мировой, — Мы будем на месте раньше, чем вы прибудете! Все подготовим!

На сей раз, вампиры отправились в Альпы настоящим караваном: два внедорожника и гробовозка. Филипп выбрал пятерых стражей из своих птенцов, с кем мог бы общаться ментально. Троих он планировал взять с собой в пещеру. Двоих — оставить на всякий случай у входа.

Тиалон, который со дня своего разочарования в Филиппе ни разу не разговаривал с ним и вообще на глаза не попадался, принципиально уселся в гробовозку, рядом с водителем-человеком. И того явно не обрадовала перспектива провести семь часов в дороге с высокомерным сидхэ, таким величественным и отстраненным, при нем как-то и радио не включишь…

Брать с собой Лоррена Филиппу очень не хотелось. Не было никакой нужды рисковать им снова. К тому же в новом теле Лоррен выглядел каким-то хрупким… Но об этом Филипп ему, конечно, не сказал. Он вообще ему ничего сказал. У Лоррена были причины лично участвовать в предприятии. Целых две. И, по крайней мере, одна из них, довольно веская…

Поэтому именно ему по прибытии на место Филипп повторил дважды: стреляй в Леавана куда угодно, но не в голову и не в грудь.

— Ваша задача его только ранить. Он должен быть жив к тому моменту, когда я проткну его мечом. Постараемся соблюсти условия пророчества… Можешь отстрелить ему яйца. Если очень хочешь.

— Хорошая мысль, — согласился Лоррен, — Я подумаю над этим.

Филипп ничуть не удивился, когда увидел вход в пещеру заваленным. Он даже обрадовался: выходит, он в состоянии понять, как Леаван мыслит. Есть шанс, что и дальше этот предатель всего сущего будет действовать предсказуемо.

Вождь цвергов появился перед ними, словно из ниоткуда, показалось, что просто отделился от камня.

— Сидхэ взорвал вход в пещеру два дня назад. Обрушил ее изнутри. Других путей для него не существует, он уверен, что в пещеру не войти теперь иначе, чем через портал… Мы открыли новый вход чуть ниже по склону. Там слой грунта тоньше. И не придется идти тоннелями. Я сопровожу вас.

Где именно было новый вход в пещеру, понять было невозможно. Горный склон казался нетронутым. Камни, поросшие какой-то высохшей колючей травой, выглядели так, будто лежали здесь незыблемо не одну сотню лет. Однако перед цвергом они просто расступились. И вслед за ним вампиры и Тиалон вошли в пещеру.

Здесь было довольно оживленно.

С десяток цвергов уже дожидались их прихода. Среди них было и несколько незнакомых, вероятно, из местных.

— У нас все готово, — сказал один из них, — Мы можем закрыть завесу. Чтобы поддерживать ее, мы останемся здесь с вами и сможем помочь, если это окажется необходимым.

Они расположились вдоль стены, так чтобы хорошо видеть врата. И завеса закрылась. Изнутри она была почти невидима, и если бы не ощущение мощной, тяжелой силы, накрывшей их, словно облако тумана, впору было бы чувствовать себя персонажем сказки «Голый король»… И Филипп все равно чувствовал себя, как голый король, — как голый Истинный Король. Как-то неуютно… Леаван искусен в магии, и он очень силен. Что если он все же сможет увидеть их? Или как-то почувствовать? Что если цверги замыслили предательство? Конечно, не очень рационально быть на стороне кого-то, кто собирается уничтожить мир. Но кто знает этих фэйри? Кто может понять, о чем они думают?

В пророчестве не было цвергов, может быть, зря он решил воспользоваться их помощью? Может быть, нужно было просто придти сюда завтра в полночь, выхватить меч и с криком: «Умри, несчастный!» кинуться на Леавана? И плевать на то, что вход завален… И плевать на то, что Леаван быстрее, сильнее и вообще круче со всех сторон… Ему же суждено победить.

Ох, ладно, с цвергами все выглядит не так идиотично.

Что сделано — то сделано. Теперь остается только ждать.

Людям провести так много времени в неподвижности было бы невыносимо тяжко, но ни для вампиров, ни для фэйри это не представляло труда. С рассветом вампиры впали в анабиоз. Фэйри тоже как будто погрузились в себя: цверги напоминали темные каменные скульптуры, сидхэ — памятник из белого мрамора, поставленный на могиле героя, сложившего голову за высокие идеалы.

Перед тем, как провалиться в сон, Филипп подумал: является ли эта пещера частью владений цвергов и распространяется ли на нее закон гостеприимства? Несколько минут, пока всходит солнце, он будет полностью в их власти… Черт! Даже если сегодня все кончится благополучно, его психике будет нанесен непоправимый ущерб!

День прошел совершенно спокойно.

Леаван явился вскоре после заката.

Для открытия портала он использовал магию воздуха, поэтому разрыв в ткани между мирами появился прямо посреди пещеры, будто кто-то разрезал ее ножом, вернее, двумя ножами, — от центра одновременно вниз и вверх.

На несколько мгновений пещера озарилась холодным голубоватым светом, а потом портал закрылся, и снова воцарилась темнота.

Сидхэ, одетый в черную мантию, вытканную серебряными рунами, стоял посреди пещеры неподвижно, словно прислушиваясь к чему-то. Теперь, наконец, Филипп мог рассмотреть своего врага… Пожалуй, тот был повыше ростом, чем Тиалон, и выглядел покрепче. Очень светлые волосы свободно лежат по плечам… Жесткие черты лица, губы тесно сжаты, настороженный, пронзительный взгляд… Взгляд более подходящий не светлому сидхэ, а хищнику, очень много лет привыкшему прятаться и быть предельно осторожным. Совершенный воин. Очень могущественный маг. Почти божество… От него исходило подавляющее, почти завораживающее ощущение опасности.

Перед Филиппом вдруг явился образ, который видел Лоррен в воспоминаниях Ортанс. Этот же сидхэ, но выглядевший более похожим на человека. Одетый в форму офицера СС, он неторопливо шел по коридору Яблоневого Приюта, мимо распахнутых дверей, мимо почти такой же, как здесь, магической завесы, из-за которой на него смотрели десятки перепуганных детских глаз. Смотрели как на воплощение чего-то абсолютно, запредельно жуткого и безжалостного.

«Чего вы ждете?!» — услышал Филипп раздраженный голос Лоррена.

Он не отозвался.

Сейчас он тоже был хищником, затаившимся в засаде. Хищником мелким и довольно жалким, единственным преимуществом которого была возможность напасть неожиданно, в самый удобный для себя момент… И он продолжал смотреть на Леавана, дожидаясь, когда тот убедится, что в пещере он один и ослабит бдительность. Когда он повернется спиной и направится к вратам. Когда он переключит свое внимание на то дело, ради которого явился. Иначе даже раненый, — даже смертельно раненый сидхэ успеет нанести удар… Филипп не сомневался, что он успеет. И тогда он заберет с собой на тот свет кого-то из них… Не хотелось думать о том, кто это будет.

Напряженное ожидание длилось всего около минуты. Цверги оказались правы, несмотря на все свое могущество, Леаван не смог проникнуть за их завесу, ни взглядом, ни магией. Он видел только стены пещеры, он не умел слышать шепот камней…

Сидхэ повернулся и отправился к вратам. До полуночи было еще долго, но ему нужно было время, чтобы подготовиться к ритуалу, чтобы одно за другим снять все сложные, запутанные заклятия древней магии.

Леаван опустился на колени перед черным камнем и положил руки на его поверхность. Кольца на его пальцах начали светиться, сначала едва заметно, потом все ярче. Сидхэ начал тихо, нараспев произносить заклинание.

Все стражи, которых Филипп взял с собой, могли слышать ментальные приказы, так что громко орать «огонь!» не пришлось.

Шесть выстрелов грохнули одновременно.

Шесть пуль ударили сидхэ, швырнув его грудью на черный камень. Две пули попали ему в плечо, одна в бедро, еще одна прошила насквозь запястье правой руки, перебив кость, еще две вошли куда-то в область поясницы.

Не дожидаясь того, что будет дальше, Филипп шагнул из-за завесы, вытаскивая из ножен меч. Уже через миг он был рядом с Леаваном. Нужно было ударить его сразу, не позволяя опомниться, — вонзить меч в спину. Это было бы правильно. Если хочешь победить такого врага — нужно всегда поступать правильно…

Нужно. Но не хочется. Можно ведь получить хоть немного удовольствия напоследок?

Скрежеща зубами от боли, сидхэ сполз на колени. Он попытался подняться, цепляясь за камень. Это стоило ему невероятных усилий, но — получилось.

Леаван поднялся с колен. Продолжая опираться на камень, он обернулся и встретился взглядом со стоявшим над ним вампиром.

— Снова ты! — с ненавистью прошипел он на чистейшем французском.

— Вот такая неожиданность, красавчик, — ответил ему Филипп.

Сидхэ вскинул руки, но, на сей раз, был не достаточно быстр. Вампир оказался быстрее. Он с силой вонзил меч ему в грудь. И одновременно с этим за соединяющую их цепочку сорвал с его окровавленных пальцев магические кольца. Сначала с правой руки. Потом с левой.

И только тогда сидхэ закричал.

Закричал отчаянно и яростно.

Все кто прятались за завесой, стояли рядом, готовые пустить в ход оружие. Филипп нашел взглядом Тиалона и кинул ему кольца. Тот поймал их на лету.

— Старое доброе холодное железо, — сквозь зубы проговорил принц, снова оборачиваясь к Леавану, и вонзая меч еще глубже в его грудь, — Вы, поганцы, его не любите, не так ли? Тебе очень больно? Надеюсь, что очень…

Сидхэ ответить не мог. Он скреб по груди пальцами, изо рта у него выплескивалась кровь: алая, совсем как человеческая.

— Я бы с удовольствием посмотрел, как ты помучаешься, — продолжал Филипп, — Я мог бы смотреть на это часами. Но не стану. Твоя кровь пахнет слишком сладко…

Он повернул меч в ране, потом выдернул его и, сунув на его место руку, вырвал у Леавана сердце.

Позволив трупу упасть, он обернулся к Лоррену и протянул ему сердце на ладони.

— Оно твое, милый. Твое по праву.

Тот посмотрел на него несколько потрясенно, но отказываться не стал. Запах крови действительно сводил с ума…

Лоррен надкусил сердце, как персик, и высосал из него остатки крови, как сок из спелого плода. Все вампиры и Филипп, в том числе, смотрели на него с жадностью.

— Черт, не говорите никому, что я это делал… — проговорил принц и поспешно слизнул кровь со своих пальцев, пока еще она не успела впитаться, — М-м, действительно вкусно, — пробормотал он, — И необычно… И… Ладно, не важно.

Облизнув губы, он обернулся к Тиалону.

— Ну что, мы спасли мир?

— Спасли, — ответил Тиалон, — Теперь нужно только закрыть ту дверь, которую Леаван уже открыл.

— Ты это сможешь?

— Смогу. У меня его кольца.

— А после мы устроим славную охоту на фоморов! — улыбнулся Филипп.

Когда они вышли из пещеры, цверги обрушили своды. Теперь никто не сможет попасть к вратам… Ну, разумеется, кроме самих цвергов или тех, кого им вздумалось бы туда провести.

Тело Леавана осталось в пещере, погребенное под сотнями тонн земли. Не самая худшая могила, если разобраться…

7.

Пробиться к вратам в катакомбах оказалось не так сложно, как можно было опасаться. Должно быть, потому что большинство фоморов, которым хотелось пройти в этот мир, уже сделали это и теперь разбрелись по проходам и тоннелям, затаились в трубах и коллекторах, дожидаясь темноты, чтобы нападать и питаться.

Впрочем, многие из них оставались и у врат. Не с целью защищать их — они не чувствовали угрозы от обитателей этого мира, просто чем ближе к ним они находились, тем были сильнее, тем лучше чувствовали себя.

И рядом с вратами они были наиболее опасны. Поэтому те, кто отправлялся в качестве эскорта сидхэ, намеревавшегося закрыть врата, не особенно рассчитывали выжить. Вампиры, оборотни, люди, — на сей раз, они были почти одинаково уязвимы…

За прошедшие после Самайна полтора месяца, крысы успели изучить повадки тварей, заполонивших их владения, они знали, где те предпочитают охотиться, где им приятнее всего таиться, они даже научились чувствовать их приближение, каким-то своим особенным крысиным чутьем. Благодаря им удалось дойти до врат почти без потерь.

Сражаться с фоморами представлялось занятием бесполезным, учитывая, что за все это время не удалось убить ни одного из них. Единственно возможным было отвлекать их внимание, на том и был выстроен план.

К счастью, закрыть врата оказалось довольно просто. И главное — быстро. Все замки встали на место, как только были активированы кольца и прочитаны нужные заклинания. На то, чтобы сломать их — нужна была сила и немалая. На то, чтобы вернуть на место, оказалось достаточно простого разрешения.

Как только зияющая дыра между мирами затворилась, тут же произошло чудо. Фоморы утратили свою сверхъестественную силу и скорость. Их стало легче ранить. А когда одного из них удалось убить, это настолько вдохновило сражающихся, что они перебили всех тварей, что оказались в области досягаемости, прежде чем покинуть катакомбы. Хотя это и не входило в список задач нынешней ночи.

Завершив свою миссию, Тиалон больше не вернулся в дом вампиров. Он вышел из катакомб вместе со всеми, а потом, не говоря никому ни слова, отправился к реке и прыгнул в воду с парапета. К счастью — хотя бы не с моста, как самоубийца. Иначе кто-нибудь из прохожих, наверняка, кинулся бы его спасать, и дело точно не обошлось бы без утопленников.

А на следующую ночь, убедившись, что все закончилось благополучно, распрощалась и Теодолинда. Было видно, как ей хотелось произнести перед уходом что-нибудь патетическое, но она удержалась, ограничившись обещанием в должной мере осветить перед Советом совершенный принцем Парижа подвиг во имя всего сущего.

Филипп сильно сомневался, что в Совете его подвиг оценят так, как хотелось бы. Ну, если хотя бы палача не пришлют — уже хорошо…

С отбытием прорицательницы дом, наконец, перестал походить на гостиницу, и Филиппу хотелось надеяться, что больше ему не придется селить у себя никого постороннего. Хотя бы в ближайшее время.

И вообще будет славно, если дом перестанет походить на проходной двор, куда, каждый, кому вздумается, может явиться без приглашения, наговорить его хозяину каких-нибудь гадостей, ставя его в безвыходное положение, и заставить делать то, что ему не хочется.

Проблемы не кончатся никогда. Но пусть это хотя бы будут какие-нибудь локальные проблемы… Как, например, наемные убийцы, которые затаились где-то в Нантере или где-то там еще, и теперь снова захотят Филиппа прикончить.

И до этого, кстати, никому нет дела!

Он спас мир, и какая теперь разница, что с ним будет дальше? Выкручивайся сам, как можешь… А вот как? Как же заставить ублюдков отказаться от контракта? Устроить на них охоту — это слишком хлопотно и малоэффективно. Мало ли за ними охотились? Все безрезультатно… Наверное, проще отправить кого-нибудь в Канаду, найти эту чокнутую баронессу — как ее там? — и убить. Не будет заказчика, не будет и оплаты, не будет смысла исполнять обязательства… Впрочем, может быть, у «Темных охотников» имеется какой-нибудь кодекс чести на такой случай. Или у чертовой баронессы найдутся душеприказчики, которые примут из ее мертвых рук знамя праведной мести. Кто их там знает…

Думать об этом не хотелось совершенно.

8.

Ванная комната была наполнена экзотическими ароматами тиаре, манго и ванили. Сегодня Филиппу хотелось полного релакса, а эти сладкие чужеземные запахи всегда вызывали у него фантазии о далеких райских островах, где он будет один… Ну, или, может быть, не один, а в окружении тонких, гибких, смуглокожих, пахнущих кокосовым маслом, услужливых и сладострастных юношей с горячей и сладкой кровью. И главное — никаких обязанностей, никаких просителей, никаких угроз, только звездная ночь над островом, благоустроенное бунгало, белый пляж, безбрежный океан… И из тропического леса доносятся ароматы цветов и фруктов, крики птиц и писк ночных зверьков, ставших жертвами местных хищников. Но никаких других вампиров на этом острове нет… И можно временно не чувствовать тяжесть короны на голове… В общем, Филипп приказал ароматизировать воду в джакузи экзотической смесью, и сейчас она приобрела оттенок молочного опала.

Принц сбросил халат, шагнул на верхнюю ступеньку, готовясь погрузиться в пузырьки и блаженную негу…

И вдруг из джакузи вырвался гейзер, окативший его с ног до головы!

Ослепленный потоком воды, Филипп мгновенно сконцентрировался, готовый к удару — убегать или защищаться? — мышцы напряжены, клыки выпущены, глаза горят красным… И в таком виде — голый, мокрый, похожий на монстра, он предстал перед Вивианой, Владычицей Озера, которая выпрыгнула из его джакузи и устроилась на бортике, по-девчоночьи хихикая: прелестная, тоненькая, в мокром серебристом платье, со свисающими с волос кувшинками.

Филипп едва удержал рвущиеся с языка проклятия.

— Госпожа!.. Я не ожидал… Иначе… э-э-э… подготовил бы вам более подобающую встречу, — прошепелявил он. Клыки мешали говорить внятно, а из-за испуга он не сразу смог их убрать: нормальная реакция вампирского организма.

Суетиться в поисках халата он не стал. В конце концов, она сама пришла. И вряд ли за свои много тысячелетий она не видела голых мужчин… Наверняка видела. И даже голых вампиров.

— Я хотела встретиться с тобой, о Король, — мелодично пропела Вивиана. — Я могла бы прислать за тобой кого-то из малых фэйри… Или явиться тебе во сне и призвать тебя в лес святой Женевьевы… Но это слишком долго. И мне не хотелось посторонних при нашей встрече. Ибо я должна вознаградить тебя, о Король. Вознаградить за тот подвиг, который ты совершил, и за ту жертву, которую ты принес. Эта награда — от всех нас, владык мира фэйри. И еще я лично хочу вознаградить тебя, — Вивиана сделала упор на слове «лично». — За то, что племянник мой, Тиалон, вернулся в ситхэн опечаленным и разочарованным, и не желает более смотреть на мир людей и посещать мир людей. Я могу больше не тревожиться за него… А ведь он — мой любимый племянник. Ты не мог этого знать, о Король, однако — ты сделал все, чтобы отвратить его от мира смертных. За это я тебе благодарна, — Вивиана лучезарно улыбнулась.

За время этого монолога Филипп успел вернуть себе человеческое обличье и даже придать лицу любезное выражение. Владычицы фэйри хотят вознаградить его… Как неожиданно. Интересно, что такого они могли придумать, что могло быть, по их мнению, достойной наградой ему?.. И можно ли от нее отказаться, в случае чего?.. Вряд ли…

Видя его растерянность, Вивиана продолжала.

— Тот дар, который я должна вручить тебе от имени владык мира фэйри, не требует уединения, ибо о нем знают все, и мы много дней спорили о том, каков этот дар должен быть, чтобы в полной мере выразить нашу благодарность. Но дар, который ты получишь лично от меня, я бы хотела вручить без свидетелей.

Вивиана сделалась серьезной и торжественной, и даже поднялась с бортика джакузи, приняв величественную позу.

— Король Филипп, ты победил страшного врага в великом противостоянии! Владыки мира фэйри решили одарить тебя так щедро, как не одаривали еще ни одного вампира! Подойди ко мне, король!

Филипп подошел. Хотя больше ему хотелось удрать.

Вивиана протянула к нему руку, и вдруг оказалось, что на ладони у нее лежит маленький, изящный, оправленный в золото и покрытый тончайшей резьбой рог.

Филипп несколько мгновений смотрел на него удивленно, потом осторожно взял — не повредить бы хрупкую вещицу! — и вдруг в его руках рог вырос и сделался огромным и тяжелым. Размерами он едва ли не превышал рог Боромира из «Властелина Колец»…

Черт.

Опять «Властелин Колец»!

— Этот рог призывает армии Запада? — флегматично произнес Филипп. Пошутить — самый лучший способ скрыть смятение.

— Ты знал?! — удивилась Вивиана.

Теперь уже удивился и Филипп, но признаваться в своем неведении было поздно.

— Я слышал что-то такое…

— Этот рог призывает всех усопших воителей западного мира. Они услышат и вернутся, и вступят в бой под твоим знаменем. Но протрубить в него можно лишь раз: в миг величайшей опасности для мира…

Супер… Они что, решили, что он теперь будет кидаться спасать мир при каждом удобном случае?!

— Леди Вивиана, — проговорил он, — Меня регулярно пытаются убить. Я не уверен, что сейчас являюсь тем самым человеком, которому следует доверить рог… поднимающий всех мертвецов Европы.

— Его у тебя нельзя отнять или украсть. А в случае твоей смерти он сразу вернется на Авалон, — утешила Вивиана.

Филипп криво усмехнулся. Но благодарить не стал.

— Что до моего дара тебе, о Король… Ты сам вправе выбрать, что просить у меня. Но учти: я не могу вернуть мертвых. Это не в моих силах.

Филипп задумался. Разрешение пожелать что-то самому — это действительно ценный дар. Было бы глупо им не воспользоваться, и еще более глупо было бы воспользоваться им неправильно. Фэйри, конечно, запросто извратят его слова и любое желание превратят в проклятие, если только захотят. Но может быть, у Вивианы нет такого намерения? Может быть, она действительно счастлива, что он нанес ее племяннику такую сильную моральную травму, что тот теперь будет сидеть дома и не станет лезть в неприятности?

— Мне бы хотелось какую-то защиту… — сказал Филипп, — Чтобы меня в ближайшее время, а лучше не только в ближайшее, а как-нибудь подольше, — много лет! — не смогли убить… Какую-то невидимую броню, о которую разобьется любое оружие, включая атомную бомбу.

Вивиана на мгновение задумалась, а потом расцвела радостной улыбкой. Присела, опустила руку в воду, быстро задвигала пальцами, разметывая в стороны брызги, и Филиппу показалось, что вместо капель воды с ее пальцев слетают лепестки цветов… Потом Вивиана брызнула ему в лицо.

— Все. Это даже лучше, чем невидимая броня. Отныне тебе не страшно никакое оружие в этом мире. Ибо любое оружие, которое обратят против тебя, будет превращаться в цветы. Но в мире фэйри ты по-прежнему уязвим, помни это.

Филиппу показалось, что он неправильно понял ее.

— В цветы?! — переспросил он.

— Да, в цветы. В разные. Нежные, прекрасные и ароматные. Если тебе на грудь упал цветок — знай, что в тебя пустили стрелу. Если тебе на голову обрушился букет — значит, кто-то подкрался сзади с топором.

— Я - вампир. Ко мне нельзя подкрасться сзади. Но я счастлив, что ты одарила меня… этим… этим чудесным свойством.

— Тогда прощай!

Вивиана прыгнула в джакузи, снова взметнув фонтан воды.

Стерев с лица воду, Филипп подумал, что ему повезло: шутница Вивиана могла сделать так, что оружие, направленное на него, превращалось бы в рыбок. Серебристых, резвых, скользких рыбок… Получить по голове каким-нибудь палтусом или осетром было бы не в пример неприятнее, нежели цветком.

Он с сожалением посмотрела на воду в ванной. Она остыла. И вообще… вряд ли теперь купание доставит ему удовольствие.

Филипп оделся и отправился искать Лоррена.

Ему хотелось рассказать ему о полученных дарах. И главное — испытать один из них на деле… Тот, который несмотря на всю несуразность своего воплощения, был на самом деле весьма ценным.

Но Лоррена отчего-то более потряс другой дар — помпезный и бессмысленный.

— Армии Запада? — переспросил он, с уважением глядя на рог в руке принца, — Вы говорите, стоит в него протрубить и поднимутся все воины, погибшие на территории Европы за тысячу лет? Потрясающе… Интересно, это будут только христиане? Или мавры тоже? А язычники? Древние римляне? Кельты? Германцы? И в каком виде они предстанут?! От большинства даже костей уже не осталось… Как это будет выглядеть?

— Комично, я думаю. Или трагично. Трагикомично. Я не собираюсь трубить в этот рог, Лоррен. Никогда и ни при каких обстоятельствах.

— Я понимаю. Просто любопытно, как это может быть реализовано…

— Никак. В том-то и дело. Такова суровая правда жизни, — за спасение мира можно получить только обещание, что в следующий раз тебя обяжут делать это снова. Зато злодейства порой приносят реальную пользу…

— Это вы об умении превращать оружие в цветы? — хмыкнул Лоррен, — Леди Вивиана не иначе была когда-то вдохновительницей хиппи. Или они были ее вдохновителями… Что бы такое нам превратить в цветок? Хотите, чтобы я проткнул вас шпагой?

— Шпагу жаль… Возьми нож. Какой-нибудь обычный кухонный нож.

Они пришли в кухню, где в это время никого не было, и Лоррен выбрал нож для разделки мяса, похожий на оружие маньяка.

— Бить по-настоящему?

— Давай. Даже если ты меня порежешь, я от этого не умру.

Лоррен замахнулся и где-то на полпути к животу Филиппа нож вдруг — раз! — и превратился в какую-то ромашку с длинными белыми лепестками.

— Твою мать… — выдохнул Лоррен, удивленно взирая на цветок, — В самом деле, сработало!

Филипп рассмеялся.

— Ну что ж, похоже, мы решили проблему наемных убийц! Как полагаешь?

— Наверное… Но надо бы попробовать убить вас разными способами, пулей, осиновым колышком, что там еще?..

— Попробуем. Как ты думаешь, когда «Темные охотники» откажутся от контракта на меня, им можно будет поручить эту баронессу из Канады? Не помню ее имя… Или придется нанимать кого-то другого? По ее вине погиб Жак. Она должна умереть.

— Думаю, они примут ваше предложение. Они же профессионалы… По крайней мере, — большинство из них. Скажите лучше, как долго будет действовать это ваше хипповое заклятие?

— Много лет.

— Много — это сколько?

— Я не успел спросить. Но знаешь, мне кажется, в представлении фэйри «много» — это должно быть действительно много. Очень-очень много.