Глава 8

Точка невозвращения.

28 февраля 2084 года, понедельник

Селенград

В кафе на большой перемене к Оле подошел Илья.

— Я с курсовым проваландался, оформить не успеваю, — сказал он. — Поможешь?

Работать с презентационными программами Оля умела хорошо. А потому после третьей пары они вдвоем с Наташей завалились в 123-ю аудиторию. Работу распределили следующим образом: Оля за компьютером, Илья “полировал” общую картину, а Наташа составляла им компанию. Как правило, возилась с картами — Оля научила ее гадать, и Наташе понравилось это занятие, правда, ошибалась часто.

Провозились до пяти вечера, захотели есть, навестили ближайший магазин, потому что студенческие кафе закрывались в четыре. По дороге между Ильей и Олей завязалась привычная возня, которая заключалась в том, что семьдесят пять килограммов живого веса радостно отплясывали гопак на Олиных ногах: у Ильи появилась новая причуда, ему теперь на ноги наступать нравилось. Она возмущенно вопила, вцеплялась ему в локоть, чтоб если подножку подставит, то вдвоем упали бы, не так обидно.

Но как только вернулись в Академию, все сразу посерьезнели. Оля верстала, Илья за дальним столом занимался своим делом, а Наташа на стуле раскладывала карты. Гадала Илье, потому что Оля не могла отвлекаться на треп. Нагадала, что она — Наташа, в смысле, — должна целоваться с Ильей.

— Сдам курсовой, а там — сколько угодно, — сказал Илья без смущения.

Оле стало очень обидно, чуть не до слез. Но сдержалась. Потом воцарилась рабочая тишина, все как будто устали болтать. И в этой звонкой тишине Наташа ка-ак скажет:

— А Олька Моравлина любит!

После этих слов тишина стала гробовой. Наташа, кажется, испугалась. Оля потеряла дар речи, внутри все оборвалось, она боялась шелохнуться, чтоб не покраснеть, и только думала: “Что она говорит?! Она что, с ума сошла?!” Ей захотелось сорваться с места и вылететь из аудитории, только она сразу же поняла, что последствия будут просто катастрофические: Илья поймет, что это — правда. И на всякий случай прекратила даже дышать, чтоб не спровоцировать себя на обличающее действие.

— С чего ты взяла? — спросил Илья напряженным голосом.

— Да на картах так получается!

Оля закрыла глаза и чуть не уронила голову на клавиатуру от облегчения. Илья заговорил быстро, как говорят те, кого только что уличили в каком-то проступке:

— А я этого вопроса не задавал, так что это все неправда! И вообще без вопроса нельзя гадать…

Он еще говорил, а к Оле вернулась способность здраво рассуждать. И она удивилась: “А почему, собственно, оправдывается он? Должна-то я. Чего он так разволновался?”

Потом, когда Илья уехал домой, а девушки перебрались в есусиковскую лаборантскую, Оля долго нервно смеялась. Наташа оправдывалась, что сама не понимает, как та злосчастная фраза из нее выскочила, и старалась утешить Олю.

Под вечер к ним присоединился Димка Карпатов. Он торчал в Академии сутками, занимаясь своей творческой работой по инфосетям. А вечером приходил пить чай к Оле и Наташе.

Эти вечерние чаепития помогли девушкам увидеть в нем совсем другого человека. Раньше они воспринимали его просто как однокашника — высокого, слегка угловатого, чем-то похожего на медведя.

Карпатов был взрослым. Со сложившимся мнением по многим вопросам, с выработанными моральными рамками, тем, что все называют “принципами”. Как-то заспорили о русских и американцах.

— Как это — американцев нельзя считать нацией? — удивился Карпатов. — А русские — нация? До сих пор так никто и не знает, откуда название взялось. Не было такого народа — русские или русь. Был Олег, которые собрал в кучу разрозненные славянские племена, добавил варягов, и из этого создал нацию.

— Но мы хоть все — славяне! — возражала Оля. — А американцы? Там и европейцы, и китайцы, и негры, и индейцы…

— Мы — славяне?! На севере славяне перемешались с германцами. На востоке и юге — со всей гаммой тюркских народов. Ты вспомни про татаро-монголов! И про сибирские, северные, восточные народности. Такая же мешанина. России потребовалось пятьсот лет, чтобы мечты Олега о единой нации стали былью. То же самое и Америка. За пятьсот лет существования этого государства люди, его граждане, стали нацией. У них есть своя культура, у них выработался свой язык, все-таки сильно отличающийся от английского, у них есть свои, американские мораль, система ценностей, менталитет. У них, в конце концов, есть своя история. Так почему ты отказываешь им в праве называть себя нацией? В конце концов, это личное дело каждого народа, считать себя единой нацией или собранием разных племен.

Потом говорили о девушках и парнях. Оле импонировали взгляды Карпатова на моральные обязанности мужчин и женщин.

— Девушка не должна делать три вещи: пить, курить и приходить, — сказал он.

— А парень? — спросила Наташа.

— А парень должен отвечать за каждое свое слово, за каждый свой шаг. Сам отвечать. И должен жить так, чтобы ему было, чему научить своих детей, помимо стандартного набора условно-безусловных рефлексов. Женщины детей рожают, а мужчины должны их воспитывать. И мужчина должен жить так, чтобы его дети по отношению к нему оказались на более высокой ступени духовной эволюции.

Интересно, чему научит своих детей Яков, думала Оля. Тому, что все девушки кошки? Или тому, что родители его обеспечат? Или воровать, как воруют его родители?

С того дня она почти постоянно видела Наташу в обществе Карпатова. И прекрасно понимала подругу. Сашка Кленов, конечно, парень красивый, но страшный бабник. А Карпатов — нельзя сказать, что некрасив. Но зато он надежный. С ним не страшно за будущее.

* * *

03 марта 2084 года, пятница

Селенград

Илья не одобрял идею Савельева накануне Восьмого марта провести День памяти погибших. Но начальнику видней.

— Я, конечно, понимаю, что через пять дней — женский праздник, — начал Савельев. — Его мы отметим. Но не сегодня. А сегодня я хотел бы вспомнить тех, кто не дожил.

Все молчали. Третьего марта родился самый загадочный реал-тайм корректировщик нового времени. И умер — тоже третьего марта. Покончил с собой или был убит. В двадцать восемь лет.

— Сегодня Олегу Скилдину исполнилось бы сорок пять, — грустно сказал Савельев. — Но вместо того, чтобы каждый год собираться на его день рождения, его друзья третьего марта отдают долг памяти. — Помолчал. — Олега нет с нами. Но он всегда останется в нашей памяти. Уйдя в двадцать восемь лет, Олег оставил в своем послужном списке больше пятидесяти тысяч спасенных, предотвратив две аварии — на Рязанской АЭС и Норильском химкомбинате. Он предотвратил столкновение подлодки и пассажирского лайнера в Атлантике. А перед самой гибелью он ликвидировал последствия взрыва на шахте в Кемерово. И это — лишь самые яркие эпизоды его короткой жизни. Вечная память.

Выпили не чокаясь. Рядом с Ильей возник Иосыч.

— А почему его называли загадочным? — спросил у него Илья.

— Да потому, что о нем никто ничего не знал. Даже самые близкие друзья. Инициации у него в нашем понимании не было. Ступень определить не смогли. Всегда работал на четверке. А в последний раз, за неделю до смерти, без особых усилий выдал шестерку. Это был взрыв на шахте, тогда Олег просто расколол четырехсотметровый пласт земли, чтобы вывести людей. Ну, и смерть у него такая была, что… А прорицатель был — куда там дельфийцам!

Вот только убийцу не увидел, подумал Илья. Как и Вещий Олег змею проморгал. Хотя насчет Вещего — исторического, а не того, которого они всей Службой отлавливали, — еще бабушка надвое сказала. Как и в случае Скилдина, осталось неизвестным: то ли это прощание с конем разновидностью суицида было, ведь его ж предупреждали, то ли помереть ему попросту помогли, потому что — ну какая змеюка сумеет “уклюнуть” в ногу, на которую надет добротный сапог производства десятого века?! А вот стрела — запросто. Нельзя сказать с уверенностью, погиб ли он вообще. Нет, он, конечно, умер, только вот когда? Вещий Олег был “рутом” высшей ступени, чего ему стоило вместо себя к коню отражение послать? А то и инсценировать свою смерть, а самому в какую-нибудь Моравию смыться…

И тут, едва Илья вспомнил про Моравию, в голове что-то щелкнуло. Оглянулся. На тумбочке по русскому обычаю стояла небольшая триграфия, перед ней — хрустальная рюмка с водкой, накрытая горбушкой ароматного черного хлеба. Между прочим, в Сети не было ни одной — ни одной! — триграфии героя.

— А ну-ка… — сказал Илья и принялся осторожно пробираться за спинами.

Взял в руки триграфию. На ней был изображен рослый блондин арийского типа, подпиравший стенку у входа в первый корпус Академии. На обороте надпись: “Я тоже здесь учился! 03.02.2067” Ровно за месяц до смерти.

— Значит, это Олег Скилдин… — протянул Илья, глядя на триграфию.

Илья понял, кто убил Олега Скилдина. Наверное, смог бы даже сказать, по какой причине. Понял также, кто в земной Службе работал на Стрельцова — а кто-то должен был работать. Тут же Илья отметил, что со стороны Стрельцова было верхом неосторожности выписывать блокатора напрямую, не через Московье. Напрасно он себя так выдал.

Командировка на Венеру… Илья еще в Мораве заподозрил, что его вытащили с Земли под надуманным предлогом, потому что не было ни одной веской причины оставлять его клиента в живых. А убить его мог любой из “рутовой команды”. Значит, антикорректор был ни при чем.

Теперь он понимал, что ему попросту устроили смотрины. Стрельцов испытал его в деле. Причем делом был не антикорректор, нет. Делом была венерианская суша. Хотя Илья вполне допускал, что Стрельцов мог вынашивать планы и позначительней.

Он незаметно оделся и выскользнул из офиса. Пить за упокой души Скилдина его больше не тянуло.

* * *

04 апреля 2084 года, вторник

Селенград

С Олиной творческой работой по инфосетям была целая история. Оля сначала обрадовалась, что ей “настоящее” задание выдали, а потом задумалась.

Проект сопряженного с компьютером устройства. Оля подозревала, что вся система в целом — чей-то диплом, но точно не Моравлина. От нее требовалось сделать одну из плат. Схема есть, надо разработать физический эскиз для однослойной заливки и по этому эскизу отштамповать плату.

Оля просидела три дня за изучением “Стандартов”, потом загнала все исходные данные в САПР. Дохлый номер. Машина задала столько вопросов, причем смысл двух третей из них Оля просто не поняла, что ей стало жутковато. Позвонила Илье. Он размышлял очень недолго:

— Тащи проект.

Ему хватило одного взгляда, чтобы сделать вывод:

— Тут схема неправильная. Питание-то откуда берется?

Иосыч очень странно на нее посмотрел, когда она указала на ошибку. Но проект перерисовал. Оля заподозрила, что он специально выдал ей задание с недостающими данными, физик в прошлом году на летней сессии точно так же прикололся.

Второй раз беспокоить Илью не стала, попросила Димку Карпатова. Он взял проект домой на вечер, на следующий день принес эскиз. И угораздило же его передавать стиподиск с результатом на теормехе! Добровольская передачку перехватила. Отдавать отказалась наотрез. Димка сказал, что копии не сохранилось, и Оля не стала его просить сделать эскиз еще раз. К тому же она представила, как будет делать все остальное, и поняла, что это безнадежно. Опять позвонила Илье, как палочке-выручалочке. Он перечислил ей материалы для штамповки, Оля обещала принести дня через три.

Все необходимое обнаружилось среди мусора в лаборантской у физика. Интересно, что в инвентарном журнале не числилось. Наверное, предыдущий лаборант натаскал, сообразила Оля и без зазрения совести неучтенку присвоила.

— Где ты это раздобыла? — спросил Илья, явно не ожидавший от Оли такой прыти по части снабжения.

Они стояли на лестничной клетке под дверью его квартиры. Оля в новеньком плаще, он — в спортивном костюме и шлепанцах на босу ногу. Заходить внутрь Оля отказалась.

— В лаборантской.

— А там больше ничего не осталось?

— Осталось. Я не знала, сколько чего нужно, потому взяла примерно четверть из имеющегося.

Илья приподнял брови. Пояснил:

— Того, что ты принесла, на пару таких проектов, полных проектов, а не одной платочки, с лихвой хватит. Не жалко?

— А что я-то с этим барахлом делать буду?

— Тоже правильно. Держи.

Он протянул ей уже готовую плату, упакованную в защитную пленку. Оля осторожно ухватила за краешек, Илья не отпускал. Она потянула сильней, тогда он как-то чересчур решительно шагнул к ней. Оля попятилась, чувствуя, как обрывается сердце. Еще немного, и отступать ей станет некуда, в полуметре позади — стена.

Взгляд у него стал отчаянным. Оля прекрасно поняла, что сейчас произойдет. Понимание это произвело тот же эффект, какой производит взгляд удава на кролика: она прекратила внутреннее сопротивление неизбежному, хотя от паники шевелились волосы на затылке. Сделала последний шаг, прислонилась к стене. Стенка была оглушающе холодной.

Сердце колотилось как сумасшедшее. Ни ноги, ни руки не слушались. Илья очень осторожно коснулся ладонью ее щеки, медлил, глядя в глаза. Оля перестала дышать.

Снизу послышался шорох, будто кто-то поднимался по лестнице. Илья вздрогнул, диковатый его взгляд на миг оторвался от Олиного лица, скользнул по стене, тут же вернулся. Глаза у Ильи были блестящими и безумными.

— Нам лучше зайти в квартиру, — сказал он негромко.

И тут паника взяла верх. Оля быстро шагнула в сторону, начала оправдываться, что у нее совершенно нет времени, она вообще торопится, и как-нибудь в следующий раз… Илья выслушал всю ту ересь, которую Оля несла, с непроницаемым лицом, потом выдохнул обреченно:

— Ладно, иди.

Оля метнулась к лифту, не чуя под собой ног. И плохо помнила, как добралась до общежития. У подъезда села на резную скамеечку, глядя перед собой расширенными глазами.

И тут ей стало смешно. Она давилась от смеха, запрещая себе расхохотаться открыто — вдруг соседи увидят, что она сидит тут и хохочет сама с собой! Истерика не прекращалась, пока не потекли слезы. Оля вытирала их, фыркала, и никак не могла стереть с лица идиотскую улыбку.

* * *

14 апреля 2084 года, пятница

Селенград

Илья поглядывал на часы, боясь опоздать в стратопорт. Сегодня прилетали родители, на юбилей Иосыча и сына навестить. Вот Ирка-то обрадовалась, думал Илья. На целых десять дней без присмотра осталась! Ему самому перспектива такой радужной не казалась. Конечно, он скучал по родителям, но не до такой степени, чтоб отвлекаться накануне диплома.

Главной темой обсуждения на плановом собрании отделения была порядком надоевшая Рита Орлова. Ошейник у нее вышел из строя еще зимой, но до последнего времени она не порывалась пакостить. Решали, что с ней делать. Она стала старше и осторожней, Котлякову больше не доверяла, и взять ее голыми руками, как в прошлый раз, не получится. Не решили ничего. Она пока бездействовала, а если что, у Котлякова хватит сил ее приглушить. Хотя бы временно. А там и остальные подтянутся.

Обсуждали лениво, исключительно для проформы. Причина всеобщего расслабления была понятна: в Селенград пришла весна. Снег таять начал. И через три дня у Иосыча — полтинник. По этому случаю Савельев даже арендовал зал в “Трех соснах”, а со всего Союза уже съезжались старые друзья.

— У меня еще один вопрос, — сказал Иосыч. — Не нашего профиля.

Вытащил из внутреннего кармана что-то плоское, отправил Илье по полированной поверхности стола.

— Я хотел бы спросить у Моравлина: он знает, что это такое?

Илья еще раньше заподозрил, что Иосыч выдал Оле это несусветное задание с дальним умыслом. Она физически не могла с ним справиться, сама-то, может, этого и не понимала, но Иосыч должен был знать. Выходит, Иосыч решил разобраться в личной жизни Ильи. На кой, спрашивается?

— Ну, знаю.

Иосыч нехорошо осклабился:

— Я думал, отпираться станет. Надо же. Глянул я тут на его курсовой и даже рот раскрыл. Подумал — самый большой волк в лесу сдох, Господь услышал наши молитвы! Моравлин документы оформлять научился! Целый праздник! А потом смотрю — а я ж знаю, кто так верстает. Уж больно манера специфическая. И тут мне Оля Пацанчик приносит плату, я гляжу — батюшки, и эту руку я знаю! Илья, — он подался вперед, — у вас что, семейный подряд?

Уши у Ильи стали пунцовыми.

— А ты не обалдел — девчонке на втором курсе такое задание подсовывать?! — парировал он.

— Мне интересно стало, как она выкрутится. Может, своим дельфийским даром воспользуется? — ехидно сказал Иосыч.

— Вот она и выкрутилась, — невозмутимо сказал Илья. — Именно своим дельфийским чутьем определила, кто ей эту платку отштампует. Доволен?

— Петр Иосыч, в самом деле, — вступился Котляков. — У нас Карпатов ее задание смотрел, и то — сложно показалось, а он с пяти лет в этом копается. Да и когда вы последний раз видели девчонку, которая своими руками платы штампует? Всю дорогу ребят просят.

— Да дело не в этом! — разошелся Илья. — Дело-то в том, что она физически не могла справиться! Нет, ну где она штамповать будет, а? Производственная практика только через год!

— Илья, — Иосыч встал и перегнулся через стол, — я понимаю твои благие намерения, но и ты пойми: Оля сюда пришла не для того, чтоб учиться пользоваться твоей помощью.

— Ага, она пришла, чтоб на втором курсе делать то, что не все на четвертом умеют. Я тебе вот что скажу: она каждый раз после твоих уроков приходила ко мне. Чему ты их учишь, если они без переводчика тебя понять не могут, а?

— Вот если бы ты не лез, она давно бы сама разобралась!

— В чем? В штамповках?

— Хотя бы.

— Как платы штампуются, я ей объяснил, не переживай. Можешь спросить. Ей вполне хватит знать в теории, как это делается. Потому что нигде, ни на одном предприятии женщину все равно до практической наладки не допустят! Ее посадят на документы, на проектирование… и то не факт, что образования хватит. Так что все эти твои “испытания” — ни к чему они. — Илья встал. — Ладно, я поехал, мне еще родителей встречать.

Иосыч, все еще кипя, в спину ему пригрозил:

— Я вот к тебе на защиту приду, посмотрю, как диплом оформлен. И кем. А я ее руку узнаю, не переживай!

— Вперед и с песней, — не слишком вежливо ответил Илья. — Нарочно попрошу ее что-нибудь сделать, чтоб посмотреть: распознаешь или нет?

* * *

23 апреля 2084 года, воскресенье

Селенград

Из комнаты сына донесся отчаянный женский крик, заставив Моравлина поморщиться. Лида вздрогнула, уронила чашку, расплескав чай. Виновато посмотрела на мужа, быстро вытерла лужицу. На кухню выскочил Илья, деловито покопался в ящиках стола. Попробовал на ноготь остроту ножа.

— Вы чем там занимаетесь? — не скрывая недовольства, спросил Моравлин.

— Дипломом! — весело ответил сын.

Лида нервно засмеялась, отвернувшись к окну.

— А нож зачем?

— На шашлык ее порежу! — объявил Илья, смеясь. — Шумная очень.

И исчез, весело насвистывая. Моравлин посмотрел на жену:

— Кошмар какой-то.

Некоторое время сохранялась относительная тишина, Моравлин слегка успокоился. Он не очень хорошо понимал, что произошло с его сыном меньше чем за год, и сейчас чувствовал себя чужим и чуть ли не лишним. Нет, ну что это такое? Конечно, диплом — это очень важно. Но защита ведь не завтра? Мог бы хоть выходные для родителей разгрузить. А то получается, что Илья привел девушку, закрылся с ней в комнате, а родители как идиоты торчат на кухне и гадают, чем там занята молодежь.

— Зачем ему эта девчонка? — удивлялся он. — Что, сам с дипломом не справляется, потому малолетку помогать приспособил?

— Ваня, ну что ты… — успокаивающе гладила его по руке жена. — Ну ты же сам понимаешь, это нормально… Ты же прекрасно знаешь, диплом — просто предлог… Он же должен встречаться с девушками…

— Молодой еще! — рявкнул Моравлин.

Лида удивилась:

— Ваня, ему почти девятнадцать. И он давно самостоятельный.

Следующий вопль окончательно вывел его из себя. Тяжело поднялся, намеренный разогнать эту чертову молодежь с ее забавами. Лида опередила, проскользнув мимо него в коридор. Моравлин слышал, как она, приоткрыв дверь, что-то говорит сыну. Вернулась скоро, неуверенно улыбаясь:

— Они просто играют.

— Играют?!

— Ну да.

— С такими криками?!

Лида развела руками.

— Они одетые? — с подозрением уточнил Моравлин.

Жена торопливо закивала:

— Да, конечно. Я когда вошла, они даже в разных концах комнаты находились. Илья у окна, Оля за дверью.

— И что она там делала?

— Сидела. На корточках. Ваня, ну что ты придираешься к мелочам? У них свои отношения, главное, чтобы это их самих устраивало. Если Илья носится за ней по комнате с ножом в руке и со зверским выражением лица, а она находит это забавным — ну, это же их личное дело…

— Замечательно. Сколько нового я узнал про своего сына! Взрослый мужик играет с не менее взрослой девушкой в ножички!

— Пять минут назад ты думал, что Илья еще ребенок, — тихо напомнила жена. — Ты себя вспомни, сколько тебе было, когда ты мне за шиворот таракана пустил. Египетского.

— А сколько мне было?

— Двадцать четыре. Илье тогда уже годик исполнился.

Моравлин отвернулся. Он сам не мог сказать, что именно его так злило. То ли эта детская непосредственность, то ли отчетливое понимание, что сын действительно вырос, и уже строит свою жизнь… А может, то, что такого умиротворенного Поля он давно не чувствовал.

Перед вылетом из Московья его предупредили, что Поле мерцает. Давно. И Моравлин готовился к испытаниям. А застал совершенно иную картину. Да, Поле по-прежнему мерцало. Но отчего-то казалось, что исчезли все проблемы, и впереди — безоблачное будущее. Про такие случаи говорят “Поле облизывает их”. Вот только Моравлин представлял, что за этим последует. Перед тайфунами тоже погода хорошая. А перед большой войной даже матерые разведчики начинают верить в мир во всем мире.

И все-таки Моравлин сумел вычленить причину своего раздражения. Девушка. Конечно, девушка. Если б от него что-нибудь зависело, он позволил бы сыну встречаться с кем угодно — только не с этой. Но от него ничего не зависело, и потому он злился.

Девушку выпроводили под вечер. Ужинать вместе с ними она отказалась, чему Моравлин был рад. Лида, кажется, расстроилась и решила, что Илья девушку обидел. Илья ничего не говорил, только взгляд у него был не такой, как обычно. Какой-то мутный, как у пьяного или очень счастливого человека. На вопросы отвечал невпопад, много смеялся и порой выглядел идиотом.

После ужина Моравлин заперся в комнате, выделенной ему сыном под рабочую. Кошмар. Два года назад эта квартира была его, и как ее распланировать, решал он. А теперь — сын.

Включил компьютер. По-хорошему, то, что он собирался сделать, было деянием запретным с точки зрения внутренней этики Службы. Он хотел просчитать прогноз отношений своего сына с этой девушкой. Со своим паролем вошел в закрытую базу данных. Просмотрел журнал событий, удивился: девушка интересовала не только его. Савельев, Лихенсон, Бондарчук, опять Лихенсон. Снова Лихенсон. Иосыч. Илья. Так, а сыну-то зачем это понадобилось? Проследил дальнейший путь — сын снял копию и отправил ее по незнакомому адресу. Моравлин пожал плечами — странно. Снял себе копии, запустил алгоритм сопоставления, посмеиваясь и надеясь, что программа даже без его участия выдаст ответ о полной несовместимости субъектов.

Однако того, что выдала программа, он даже помыслить не мог. Они оказались абсолютно совместимыми в исходной предрасположенности. Так не бывает, подумал Моравлин, полез сам вручную сравнивать данные. Ч-черт, понял он вскоре, так действительно не бывает.

Во всех учебниках ситуации рассматриваются на примере неких средних, “общих” случаев. На практике рекомендовалось учитывать все нюансы, вызывающие отклонения от этих “общих” случаев, каковые, собственно, и делали каждую ситуацию уникальной. Фактически же было доказано, что “общий” случай — это математическая модель, абсолютно недостижимая в реальных условиях. Так вот, прогноз, рассчитанный только что, и был тем самым “общим” случаем. Математической моделью. Хрестоматийной ситуацией.

“Интересно, а что, до меня никто не пытался просчитать? — обалдело думал Моравлин. — И Лихенсон тоже? А если считали, то почему мне никто не сказал?” Не поверил, набрал номер Лихенсона:

— Алексей? Моравлин-старший. Слушай, у меня такой вопрос: кто-нибудь пытался посчитать прогноз на совместимость моего сына и Ольги Пацанчик?

В динамике некоторое время была тишина. Потом Лихенсон неохотно признался:

— Я считал. Еще в прошлом году. Там белиберда получается.

— Да? А у меня — хрестоматийная ситуация.

— Ну да, — еще неохотней сказал Лихенсон. — Ты считал просто совместимость? А я еще и схему. Вообще бред получился. Причем абсолютно непогрешимый с точки зрения математики. Такое бывает, на самом-то деле. Математика иногда может довести до абсурда. Это как с Новой Хронологией Фоменко. Вроде все правильно, но — бред.

— А что именно у тебя вышло?

— Полная совместимость по схеме максимум-плюс для обоих. Математическая абстракция.

— Н-да, — озадаченно сказал Моравлин. — А ты этот прогноз сохранил?

— Разумеется. Но я тебя умоляю — никому его не показывай! Тебя из Центрального за меньшую ересь поперли.

Через пять минут Моравлин получил прогноз Лихенсона. Полчаса сверял все исходные данные, все алгоритмы и допущения. Чертовщина какая-то. Наверное, если б не знал, что в прогноз введены данные реальных людей, решил бы, что кто-то из теоретизирующих математиков шутит.

Потому что это был прогноз отношений одной вероятной величины и одного математического допущения. Схема максимум-плюс — это вероятностная модель взаимоотношений двух корректировщиков высших ступеней, но разных режимов. Вся подлость в том, что если с Ильей еще туда-сюда — пост-корректировщик высшей ступени мужского пола все-таки явление достаточно вероятное, — то с девушкой намного хуже. Ну не может быть женщина реал-тайм корректировщиком высшей ступени! Фоменко сам считал. И доказал, что женщина-“рут” — математическое допущение, такое же, как отрицательные числа. А после него на этом же материале защищал докторскую диссертацию Стайнберг. И лишь подтвердил версию основателя школы. “Покажите мне минус два яблока, чтоб я мог их потрогать, — ошалело вспомнил Моравлин знаменитые слова Стайнберга, — тогда я вам найду и женщину-“рута”!”

Задумался. Теоретически все это могло означать только одно: оба субъекта обладают “не своими” характерами. У Ильи психология пост-корректировщика высшей ступени, у Оли — реал-тайм корректировщика, если б таковые могли рождаться в женском теле. Ничего больше. Видимо, придется примириться с этим. Конечно, остается вероятность, что они не состыкуются по другим причинам, социальным, например. Но математика есть математика. Илья способен ужиться либо с такой женщиной, либо с полной ее противоположностью. Либо полный плюс, либо полный минус. Знак тут роли не играет, важен модуль. И полная бездарность будет воспринята его психикой точно так же, как и гениальность.

— Но бездарность безопасней, не так ли? — понимающе уточнил голос за спиной.

У Моравлина зашевелился пух на загривке. Медленно обернулся. В кресле у противоположной стены сидел незнакомый человек без возраста и особых примет.

— Игорь, — представился он. — Смотрю, тоже заинтересовались отношениями вашего сына и Оли?

— Что значит “тоже”?

— А все ими интересуются. Они, когда вдвоем, Поле кривят. Все волей-неволей напрягаются.

— Поле кривят?

— Ну да. Как кривила бы пара максимум-плюс. Ступеней нет, а эффект такой же. Между прочим, вы не задумывались, к чему это приведет?

— Не думаю, что к чему-то хорошему.

— Во-во. Были б они оба корректировщиками… Прошу прощения, та ступень, которой в потенциале располагает ваш сын, — с точки зрения Поля всего лишь мелочная помеха. Будь у них что-то влиятельное, они бы эту кривизну скомпенсировали. А так она нарастает и вскоре достигнет критического радиуса, после которого…

— Что — после которого?

— А вы не знаете?

Моравлин опустил взгляд. Такую вероятность он сам и просчитал на Высших математических курсах. Его диплом. Критический радиус кривизны Поля, своеобразная точка невозвращения. Если эту точку перейти, то дальше радиус начнет уменьшаться сам, необратимо, пока участок Поля, подвергнутый искривлению, не замкнется в сферу. Это математическая модель возникновения новых полей. Все бы ничего, но неизвестно, что при этом станется с родительским Полем.

— А вы как думаете? — Игорь вежливо улыбался. — И мне так кажется, вы не о том думаете. На вашем месте я проблему сформулировал бы следующим образом: что произойдет с планетой? — Игорь сделал выразительную паузу. — А вот тут мы с вами и оказываемся перед настоящей проблемой. Потому что деление Поля провоцирует и деление материи, им управляемой. Клеточное поле порождает клеточное — и клетка делится пополам. Человеческое поле порождает человеческое — и женщина рожает младенца. Планетное поле… Продолжать? — он игриво дернул бровью.

— Вы полагаете, планета обречена?

— Ну, как вам сказать… С нашей точки зрения — да. Поскольку Земля как единый организм существовать перестанет. Возникнут два осколка, существующих по отдельности, каждый со своим Полем. Но человечество, увы, приспособлено к жизни только в условиях целостности планеты. Хотя, — Игорь подался вперед, — есть и еще один вариант.

— Какой же?

— Вероятно, вам доводилось слышать о существовании некоего прогноза, составленного якобы самим Олегом Скилдиным…

— Да. Его не существует, я узнавал. Я очень хотел взглянуть.

— Тут есть один нюанс. Действительно, Олег Скилдин никаких прогнозов не составлял. Он обыкновенный реал-тайм корректировщик, работяга Поля. Он и информатики толком не знал. А прогноз, о котором я говорю, ему приписывают. Был один занимательный случай, когда на аудиенцию к Пильчикову, тогдашнему директору Службы, явился некий гражданин, который положил ему на стол отлично просчитанный прогноз и ушел. Ни имени его, ни координат не осталось. Потеряли. Прогноз этот до сих пор должен находиться в архивах Службы в разделе для анонимных авторов. Как-нибудь при случае поищите. Вот, собственно, в том прогнозе и упоминалось о второй возможности решения нашей с вами проблемы, даже, я бы сказал, Проблемы. А именно: Поле как система самоорганизующаяся имеет ресурсы для поддержания своей стабильности. Именно поэтому многих корректировщиков не удается спасти во время инициации: Поле не отпускает их, дабы не растрачивать энергию. И в нашем с вами случае существует вероятность, что Поле само компенсирует кривизну, уничтожив причину искривления.

Моравлин нахмурился, не понимая, куда клонит его собеседник.

— Причина в данном случае — союз двух субъектов. Обратите внимание, не два субъекта, а именно их союз. Поодиночке они неопасны. Когда радиус достигнет субкритической отметки, Поле просто уничтожит одного из них. Вам сказать, кого? Вашего сына. Потому, что он корректировщик и является более сильным раздражителем. — Игорь откинулся в кресле поудобней. — Все будет выглядеть вполне невинно. Оля влипнет в какую-нибудь дурацкую историю, он полезет ее спасать… ураганная инициация в таком месте, где его не сразу достанут. И все.

— А если не влипнет?

Игорь рассмеялся:

— Ну как это не влипнет? Смешно, право слово. Вы ж сами ее видели. Она без царя в голове. Что ее правая нога вчера хотела, то она и творит. А ваш сын верит, что из нее выйдет что-то путное. Пытается ее чему-то научить, как-то обтесать. Он к ней очень привязан. Вон, взять хоть учебу. Преподаватели уже интересуются, что у них за семейный подряд.

— Даже так?

— А что? Дело молодое. Только у вашего сына неприятности на защите будут, если Оля от него не отвяжется. Ему уже пообещали чересчур пристрастную оценку — не понял. Думает, обойдется. Впрочем, защитится-то он всяко. За это не переживайте. Другое дело, что Оля уговаривает его на Венеру ехать. И он согласился. Это же он сам, по собственному желанию отказался от распределения в Московье. Поменялся с Птицыным.

— Я не знал.

— Естественно. Не станет он вас извещать. Он же взрослым себя считает.

Моравлину было очень неприятно это слышать. Скрипел зубами, но Игорь не производил впечатления недоброжелателя.

— Я только об одном вас предупредить хочу, — Игорь подался вперед. — Поверьте, никто не заинтересован в гибели ни вашего сына, ни Оли. Но чтобы они оба остались живы, чтобы их отношения не взялось рубить Поле, а вы ж понимаете, Поле жалости не ведает… Так вот, четвертого августа они должны находиться в разных местах.

— А что будет четвертого августа?

— Если они не расстанутся, четвертого августа будет достигнута субкритическая величина кривизны радиуса. Ровно в 12:35 по московскому времени. Постарайтесь удержать вашего сына до этой даты в Московье. Или отправьте его в Европу, куда угодно, только подальше. А Олю мы отзовем в Селенград. Тогда не произойдет ничего страшного.

— Но она же вернется!

Игорь с улыбкой покачал головой:

— Нет. Она встретит другого человека. Просчитаны все мыслимые вероятности. Она забудет вашего сына.

— Мне важней, что будет при этом с моим сыном.

— Конечно, первое время ему будет тяжеловато…

— Я об этом и говорю.

— Послушайте, Иван Сергеич, об этом ли? Скажите честно, неужели вы желаете вашему сыну такой судьбы, как эта девушка? Конечно, если видеть ее раз в год, она может развлечь, позабавить, расположить к себе, как она расположила вашу жену. Но вы подумайте, что произойдет, если ваш сын будет видеть это шумное и суетливое создание каждый день. Помилуйте, разве ему, при его собачьей работе блокатора, нужна такая жена? Она же будет думать только о собственных амбициях, у нее есть дар, и есть соответствующее этому дару тщеславие. Этого ли ждет ваш сын? Она не будет заботиться о нем, она не поступится ни малейшим своим капризом ради него и в конце концов превратит в свою бледную тень. Ведь эта девушка еще и упряма.

— Полагаете, я сам этого не вижу? Я даже пытался ему растолковать…

— А вот этого — не нужно, — с улыбкой профессионального психиатра сказал Игорь. — Он же возомнит, что весь мир восстал против него, и начнет геройствовать. Не мешайте. Пусть он сам убедится, что сделал неправильный выбор. И не переживайте. Его судьба от него не убежит. Не волнуйтесь, даже если он в самом деле уедет на Венеру. Ничего страшного. Поживет там столько, чтобы новые впечатления вытеснили старую боль, и вернется.

— А Вещий Олег?

— Какой Вещий Олег?

— Ну, нашли же парня… Роберта Морозова…

— Иван Сергеич, дорогой, вы все правильно просчитали. Но! Вы просчитали вероятность появления этой самой математической абстракции, искривляющей Поле. И она появилась! Все, что сейчас наблюдает Служба, есть результат проявления этой кривизны. Не Вещего Олега вы спрогнозировали, поверьте. Вы спрогнозировали рождение нового Поля. А Роберт Морозов — ни при чем. Он обыкновенный реал-тайм корректировшик третьей ступени, через которого проявляются все эффекты кривизны Поля. Отсюда и наложение импульсов.

— То есть, Вещего Олега не существует?

— Разумеется. А вот вероятность ураганной инициации вашего сына вполне реальна.

— Ясно… Простите, а откуда вам это все известно? Кто вы такой, вообще?

— Я? — удивился Игорь.

И тут у Моравлина потемнело в глазах, он почувствовал, что падает. Больно ударился локтем, что-то с грохотом посыпалось сверху… Распахнул глаза, понял, что сидит на полу. А за окном сгущаются сумерки, хотя только что был белый день. Рядом с перепуганными лицами сидели на корточках жена и сын. Моравлин невольно оглянулся и опешил: никаких кресел за спиной не оказалось. Там была голая стена.

— Я заглядывала, ты задремал за компьютером, — быстро говорила жена. — Я пошла разобрать постель, и тут ты упал со стула.

Значит, это был сон. Странный сон.

— Пап?

Глаза у Ильи были обычные. Никакой мути, жесткая ясность бывалого блокатора. Моравлин попросил жену принести воды. Пить хотелось немилосердно.

— Все нормально? — спросил Илья таким тоном, каким друг к другу обращаются только офицеры Службы.

— Непонятно что-то, — признался Моравлин. — Слушай, вызови-ка Бондарчука. Пусть по остаточным следам поработает.

Бондарчук явился один, с мобильным сканером. Выгнал всех с “объекта”, заперся. Моравлин пока позаимствовал у сына резервный компьютер и отправился на кухню. Хотел убедиться в том, что ему привиделся кошмар.

Через четверть часа ему стало не до размышлений, сон это был или явь. Потому что версия Игоря о рождении нового Поля имела под собой куда более надежную математическую базу, нежели его прогноз о реинкарнации Вещего Олега. В прогнозе — перед собой можно и не лукавить — имели место некоторые натяжки. Полностью исчезающие, если учесть фактор искривления Поля. Конечно, некоторые неточности и погрешности имели место и здесь, но Моравлин был даже рад их наличию: по крайней мере, не очередная математическая абстракция. Но с оглашением своих выводов спешить не стал. Этот расчет станет основным его аргументом, когда потребуется удержать сына.

Бондарчук вывалился из комнаты в полном изумлении. Причем в изумлении, смешанном с хорошо замаскированным ужасом.

— Иван Сергеич, там ничего нет. И не было. Я взял след вашей ауры, след ауры вашей жены, Илюхи, но больше никого в этой комнате за последние сутки не было. Никого, обладающего аурой живого организма. Кроме мелких насекомых, само собой.

Моравлин отметил эту оговорку — “никого, обладающего аурой живого организма”. Илья тоже насторожился, вопросительно посмотрел на Бондарчука. Шифровальщик еле заметно кивнул. Илья шагнул к телефону, вызвал из базы нужный номер:

— Вась, тебе до Беляевской далеко ехать?… Ты рядом, да? Давай сюда. Беляевская, тридцать семь, квартира девятнадцать.

Пресловутого Ваську Цыганкова, про которого Моравлин наслушался еще в бытность свою прогнозистом Селенградского отделения, долго ждать не пришлось. Моравлин с интересом оглядел его. А сильно парень изменился. Два года назад был рослым, слегка мешковатым подростком. Сейчас выровнялся, превратился в мужчину. Конечно, отпечаток его антикорректорского дара был, что называется, на лбу прописан, но Василий приспособился. Моравлину Иосыч первым делом похвастался, что Савельев завербовал штатного антикорректора. Роскошь, которой не всякое московское отделение похвалиться могло. Антикорректоры со Службой не сотрудничали. А зря.

Зато теперь он начал понимать, кто такой Игорь. Антикорректоров вызывают на уничтожение блуждающих потоков. Мертвых потоков. Аур давно умерших людей, по какой-то причине продолжающих существовать в виде цельных сознаний.

Дверь комнаты держали закрытой. Василий вдвинулся в щель и почти тут же вылетел обратно. До Моравлина донеслись обрывки разговора.

— Ага. Он… — Это Цыганков. — А я думал — куда он из зала делся? Но его там уже нет. Опять смылся.

Илья уточнил что-то неразборчиво. Потом послышался размеренный голос Бондарчука:

— Давай мы на ночь всех отсюда переселим — и работай.

Васька горячо запротестовал. Три голоса смешались, вычленился лишь конец фразы Цыганкова:

— …тут только Фильку инициировать!

— Спятил?! — уже в полный голос спросил Илья.

— Ладно, хватит спорить, — сказал Бондарчук, выходя из закутка, где они совещались. — В любом случае, он уже ушел. Иван Сергеич! Тут такое дело. Поле гладкое, но там побывало некое изменение, которое уже нами отмечалось.

— Мертвый поток?

Бондарчук промолчал.

— Шура, ты пойми: мы лучше переночуем в гостинице, чем по соседству с мертвым потоком. У меня семья, и я не хочу с утра узнать, что жена или сын покончили с собой.

— В том-то и дело, что это не “мертвяк”, — сказал Бондарчук. — Мы не знаем, что это, но след от него странный. Как бы так сказать… если б “постовщик” высшей ступени мог превратиться в “мертвяк”, получилось бы то, что вас навестило.

Еще одна математическая абстракция, подумал Моравлин.

— Его один раз уже разрушали, наш Вещий руку приложил…

Моравлин вздрогнул. Бондарчук ничего не заметил:

— …но через две недели он снова вылез. Он ведет себя как живой антикорректор — болеет после блокады. Но это не антикорректор. И не живой человек. И не “мертвяк”. Какое-то порождение Поля, не то вирус, не то служебная программа. Он вам что-нибудь говорил?

— Нет, нет. Я сразу упал, как его увидел.

— А как выглядел? — живо заинтересовался Васька.

— Как обыкновенный человек. Самый обыкновенный. Я даже описать не могу. Ну… среднестатистический мужчина. Математическая модель среднего человека.

— Понятно, — кивнул Бондарчук. — Значит, точно не мертвый поток.

Все это Моравлина совершенно не удивило. Так и должно быть. Уточняя на счет мертвого потока, он лишь проводил избыточную проверку. Сам уже понял, кто приходил.

Это было само Поле. В образе, который, как оно полагало, не вызовет никаких эмоциональных переживаний у человека. Неизвестный прогнозист был прав: Поле решило само компенсировать свою кривизну. Пока еще методами убеждения.

* * *

30 апреля 2084 года, воскресенье

Селенград

Илья ждал звонка. Руки чем-то занимались, сами по себе, а Илья ждал звонка. Оля терпеть не может ранних подъемов в воскресенье, это она ему уже сказала. Пообещала выспаться, потом позвонить и прийти. Как и в прошлое воскресенье, делать вид, что занимается его дипломом. Только в прошлое воскресенье дома были его родители, а сейчас он один.

Телефон так и не ожил. Звонок был сразу в дверь. Странно, подумал Илья, вроде бы рановато… Распахнул дверь и не сразу понял, что произошло. Вместо Оли на лестничной площадке стоял Цыганков. Морда независимая, а взгляд — ищущий.

— Привет, Илюха, — как ни в чем ни бывало, сказал Цыганков. Отодвинул Илью плечом, прошел в квартиру. Оглянулся, постоял с настороженной рожей: — Ждешь кого, что ль? Ну ладно, ладно, сам знаю, что не мое дело, — и уселся за стол в гостиной.

Ничем хорошим для Ильи от этого визита не пахло. Антикорректор приходит, когда ему от тебя что-то позарез нужно — но при этом, как и положено антикорректору, он постарается заставить тебя почувствовать себя ничтожной мышью, которой за честь стать кошкиным обедом. А то, что этот антикорректор состоял на довольствии в Службе, сути дела не меняло. Как и то, что Илья поддерживал с Цыганковым видимость хороших отношений.

Хуже всего, что с энергетикой у Ильи обстояло не фонтан. Вчера Рита опять полезла в Поле, ее пришлось грубо укатать двойной петлей, после чего ей вживили ошейник уже на три ступени. А сегодня явился следующий антикорректор, но на него сил уже не было.

— Чего надо? — спокойно спросил Илья.

Цыганков с хорошо разыгранной неуверенностью развел руками:

— Да ничего. Могу я просто зайти в гости к однокашнику?

Отчего-то Илья разозлился:

— Ты? Исключено. Мозги пудри кому другому. Выкладывай, че надо, и мотай.

— Вот так, да? — тихо и почему-то без угрозы уточнил Цыганков, опустив глаза. — Ну ладно… Поговорить я с тобой хотел. По душам.

— Забыл меня спросить — оно мне надо? — Цыганков молчал, поэтому Илья добавил уже раздраженно: — Ладно, поговорим, но не сейчас. Или вечером зайди, или завтра. Только позвони сначала, а то…

— Не волнуйся, никто меня здесь не увидит, — равнодушно сказал Цыганков и посмотрел Илье в глаза — спокойно, нагло. — Мне надо поговорить. Сейчас. Потому что у меня есть причина для беспокойства.

Илья опустил взгляд. Понятно. Сел за стол напротив. Цыганков, не спрашивая разрешения, закурил.

— На Оленьку Филя глаз положил. С серьезными намерениями. В личном смысле, — спокойно сказал он.

Илья не изменился в лице, однако Цыганков догадался, что попал в цель.

— Вот так-то, Илюха. А Филька из тех, кто своего добиваться умеет. Оленьке, между прочим, его знаки внимания нравятся. Она молодая, дура еще, не понимает, что закончится этот флирт совсем не так, как ей хочется.

— Мне-то что? — Илья пожал плечами с великолепно разыгранным равнодушием. — Я ей не воспитатель.

— Илюх, скажи честно: у тебя с ней что-то было?

Илья молча покачал головой. Цыганков вздохнул с облегчением:

— Значит, она не наврала. Я, честно говоря, не верил. Видел же, что у вас отношения… не случайные. Знаешь, я к ней хорошо отношусь. Как бы то ни было, она никогда не лжет. Я сам антикорректор, и уважаю в людях умение не лгать.

— Ближе к теме, — перебил Илья.

— Да я просто хотел сказать… Знаешь, я ведь ей предлагал выйти за меня замуж.

Всей выдержки Ильи не хватило, чтобы скрыть изумление. Цыганков чуть грустно улыбнулся:

— Отказала. Хотя я с ней спал.

У Ильи потемнело в глазах. В какой-то момент стало трудно дышать, захотелось выскочить на балкон и стоять там, жадно глотая живительный воздух.

— Один раз, — уточнил Цыганков. — Она осенью с Яшкой Ильиным гуляла, знаешь, да? Яшка ее бросил. Потом они несколько раз мирились-расходились, в общем, к середине января поругались окончательно. Я действительно к ней хорошо отношусь. Ну не мог я понять, чего она тратит себя на Яшку! Он же дерьмец! В общем, постарался ее отвлечь. Ей же тяжело после ссоры было. А тут как раз экзамены, мы с ней вдвоем математику пересдавали. Потом разговорились, я к ней в лаборантскую пришел. Ну, вот там все и было. Там стол такой, длинный, там вчетвером поместиться можно…

Цыганков говорил размеренно. Как гвозди забивал. В крышку гроба. Илья всего один раз был в той лаборантской. Стол видел…

— А потом я подумал, что… В общем, я ей сделал предложение. Она сказала, что не жалеет о том, что у нас что-то было, но лучше остаться друзьями. На самом-то деле ей тогда все равно было, кто, лишь бы Яшку забыть. А потом она с Робкой Морозовым встречаться начала, поняла, что это — настоящее. И, знаешь, я отступил. Конечно, год назад добился бы своего, но это год назад. Как-то Служба умеет даже антикорректоров переламывать. Я просто подумал: у нее с Робкой не только любовь, там еще и корректировочная связь. Ну кто я такой, чтоб ломать корректировочную связь?! Тем более, что Робка — это вам не Ильин. Короче, остались друзьями. Тут мне Филька вчера вечером говорит, что у него свои планы. Меня заело, честно скажу. Значит, я отказался, и ради чего? Робке я бы уступил, он все-таки “рут”. Но уступать другому антикорректору?! Хотя Филька для антикорректора и партийца даже слишком порядочный. Видал я их, много… Но все равно — антикорректор. Я подумал и пошел к тебе. Ты ж все-таки подписался Фильку блокировать, может, меры какие примешь.

Илья молчал. Говорить не мог. Думать не мог. Значит, Яшка, потом Цыганков, потом Робка… А он-то верил, что Оля чистая. Что умеет быть верной. Господи, как же слеп он был. Как слеп и как глуп. Не слушал никого. Родной отец пытался предупредить, он же взрослый, у него жизненный опыт такой, что телепатом быть не надо, и так людей насквозь видит. Иосыч тоже насторожился… Значит, все видели то, на что он закрывал глаза.

Когда ушел Цыганков, Илья не заметил. Так и продолжал сидеть за столом, тупо глядя перед собой. Господи, ну сколько можно ошибаться?!

* * *

30 апреля 2084 года, воскресенье

Селенград

Пока Лилька собиралась, Цыганков сварил себе кофе и вышел с чашкой на балкон. За его спиной Лилька металась по квартире, наводя порядок, напевала. У нее было хорошее настроение: Цыганков, всю зиму и всю весну выходные проводивший на полигоне, пообещал, что этот день отдаст ей. Погуляют по центру, сходят в парк, в кино, посидят в кафе. О том, что ему пришлось сделать утром, Цыганков не говорил.

Да, Лилька радовалась. А ему было погано. Твердил себе, что иначе нельзя, иначе будет еще хуже, закончится чьей-нибудь смертью… Он мог лгать всем. Себе солгать не получалось.

Господи, какой прекрасный день сегодня! Солнце, ветра нет, почки набухли, теплынь почти что летняя… Воздух, такое ощущение, что какой-то оранжево-золотой. И в такой день Цыганков совершил самую большую мерзость в своей жизни.

Он не ожидал такого. Шел к Моравлину, продумав все мелочи. У него был готов ответ на все вопросы. Почему Цыганкова вдруг так взволновала судьба Робки и Оли, с чего это он вздумал благотворительностью заняться? А почему он, предлагая бескорыстную помощь, заблокировал мысли? За последнее обстоятельство Цыганков волновался больше всего. Моравлин прекрасный телепат, мало того, у него перманентное сканирование пространства вошло в привычку. Обязан был насторожиться.

Не насторожился. Цыганков помнил, как Моравлин расставался с Алкой, — молча, без видимых переживаний. Как сломал сухую ветку. И с головой ушел в работу. Думал, здесь будет то же самое. И никак не ожидал, что Моравлин сломается сам. Сразу. Он не проверял, не уточнял, поверил безоговорочно. И выпал из пространства мгновенно.

Цыганков ушел, дождался внизу Олю. Обработал и ее. Сказал, что идет от Моравлина, тот с девушкой, даже в квартиру не впустил. Мол, приоткрыл дверь, голый, бросил “попозже зайди” и тут же дверь захлопнул.

Тоже — готовился к слезам, к истерике. Оля сидела на скамейке, уронив руки между колен, смотрела перед собой. Над ее головой оглушительно орали птицы, создавая свои птичьи семьи или, может, уже деля с соседями места для гнездовья. Цыганков принялся уговаривать Олю:

— Оля, оставь парня в покое. У него есть девушка, ты ему не нужна.

— Если б это было правдой, он бы сам мне сказал, — неожиданно ответила она.

— Ты не понимаешь. Он тактичный человек, не может тебя обидеть…

Что— то еще говорил в том же духе. Оля посмотрела ему в глаза -жестко. И Цыганкову стало жутко.

— Не лезь не в свое дело, — сказала она. — Тебя это не касается.

Достала телефон и прямо в присутствии Цыганкова позвонила Моравлину. Цыганков поймал себя на мысли: хорошо бы, если б Моравлин вздумал уточнить у нее хоть что-то из того, что утром сказал ему Цыганков. Вот прямо сразу и поймал бы на вранье. Цыганков был бы рад. Конечно, Моравлин этого так не оставит… но Цыганков думал, что даже сопротивляться не станет, если Моравлин решит морду набить. Так, для виду исключительно.

— Илья, я через три минуты буду у тебя, — сказала Оля в трубку, удивленно переспросила: — Занят? Мы ж договаривались… Знаешь, Моравлин, ты мне надоел со своими капризами! У тебя семь пятниц на неделе! Это кому надо — тебе или мне?… Ах, тебе не надо?! Мне?!. Что-о?! Слушай, да пошел ты к черту с такими претензиями!

Сунула телефон в карман, повернулась и пошла прочь, забыв про Цыганкова. Направилась к посадочной станции, тут же подошла маршрутка. Оля села в нее и уехала. Цыганков глядел ей вслед и всей шкурой ощущал, как медленно рвется некая ткань, рвется с треском, с болью, с криком… Уши этого крика не слышали. Цыганков сжал виски ладонями, заскрипел зубами.

Он разорвал корректировочную связь.

Встал и поплелся к Лильке, выполнять данное ей обещание.

— Ты подлец, — внезапно сказал за спиной Моравлин.

Цыганков вздрогнул всем телом, уронил вниз чашку с недопитым кофе. Чашка летела, ее сопровождала цепочка разнокалиберных капелек выплеснувшегося кофе. У края чашки капли были побольше, к концу цепочки они равномерно уменьшались, а сама цепочка закручивалась по эвольвенте… Чашка долетела до асфальта, разлетелась множеством фарфоровых искр. Цыганков решился обернуться.

Моравлина не было.

За его спиной работал телевизор, там выясняли отношения два придурка в мушкетерской форме. Голос одного из них был похож на моравлинский.

“Да, я подлец”, — подумал Цыганков. Очень точное определение. Самый настоящий антикорректор. Не такой, какие чистят Поле от мертвых потоков. Такой, какие лгут, подличают, убивают. Дерьмо.

На балкон вышла Лилька:

— Я готова. Идешь?

Цыганков посмотрел вниз. Там рассыпалась по асфальту фарфоровая чашка. Осколки разлетелись далеко в стороны. Осколки разорванной им корректировочной связи тоже разлетелись в стороны.

— Лиль, я, наверное, был с тобой мерзавцем, да?

— С чего ты взял?

— Просто. Знаешь, прости меня за все, что я тебе сделал плохого. Если сможешь.

У Лильки широко раскрылись глаза. Цыганков сел на перила балкона спиной к улице, качнулся и полетел вниз. И даже не увидел — услышал кожей, как заходится в страшном крике Лилька.

* * *

30 апреля 2084 года, воскресенье

Селенград

От размышлений оторвал телефонный звонок. Илья ткнул в клавишу. Комнату заполнил пугающе холодный голос Царева:

— Только что из второй градской звонили. Цыганков выбросился из окна квартиры своей подружки. Она на твоей улице живет. Двенадцатый этаж. Сломан позвоночник, обе ноги, правая ключица, сотрясение мозга средней тяжести, множественные рваные раны — падал сквозь крону дерева, — травмы внутренних органов. Сейчас в реанимации, в сознание не приходил. Врачи говорят, проживет еще максимум сутки. По нашим данным, причиной самоубийства стало психоэнергетическое истощение после жесткой блокады.

Илья тяжело осел на стул, хрипло выдавил:

— Кто его так?

Царев долго молчал, потом решился:

— Илюха, его убил ты.

* * *

17 июня 2084 года, суббота

Селенград

Декан Паничкин ворвался в аудиторию, едва не сбив с ног Добровольскую. Не обратив внимания на преподавательницу, обратился к студентам:

— В группе есть кто-нибудь, умеющий писать от руки?

Оля неуверенно посмотрела на Наташу. Вроде бы напрашиваться нехорошо, но к теормеху они обе не были готовы. Потому обе подняли руки. Декан обрадовался, принялся уточнять, чем именно они пишут — маркером или стилом, и приходилось ли писать по бумаге. Наташа научилась писать на первом курсе — пример подруги оказался заразительным.

Паничкин привел девушек в деканат, попутно объяснив, что произошло. Оказалось, его секретаршу вызвали дежурить в приемную комиссию, а Паничкину приспичило взять на сегодняшнюю защиту уже заполненные корочки дипломов. Обычно их заполняли и вручали после того, как пройдет защита, а то получится, что диплом выписали, а студент провалился и остался на второй год. Но сегодня был первый день, защищались сразу двадцать человек, и Паничкин загодя знал, что защитятся все. Решил устроить праздник.

У Оли немного дрожали руки. Сегодня защищался Илья. Они не виделись месяц и три недели, он не звонил, Оля тоже. Поссорились из-за ерунды, как обычно. Договорились, что Оля придет к нему верстать его диплом, и не вышло. Тут еще Цыганков всяких гадостей наговорил. В общем, Илья Оле заявил, что она сама набилась ему помогать, а он ее вроде как пожалел. Она психанула и послала его к черту.

А на следующее утро Павел рассказал такое, что Оля чуть не отравилась от стыда.

Илью выгнали из Службы. За убийство. В тот день между ним и Цыганковым что-то произошло — наверное, потому Цыганков и попытался отыграться на Оле, — и Илья его заблокировал. Перестарался, и в результате Цыганков покончил с собой. На самом деле он выжил, но лучше бы помер: остался безнадежным инвалидом. А Илье вменили в вину, что он поддался личным эмоциям, а потому не может работать в организации, где все живут строго по рассудку. Для него, конечно, это был страшный удар. И еще страшней он будет, если Цыганков накатает заявление в прокуратуру. Тогда Илья еще и под суд пойдет. Звонить, чтоб посочувствовать, Оля боялась. Тем более, что она видела его с какой-то девчонкой, причем вряд ли это была просто знакомая: Илья обнимал ее за талию. Вот она ему пусть и сочувствует.

Конечно, Оля всей душой рвалась на его защиту. Для нее это был последний шанс увидеть его. Последний шанс, последний раз. Потом он улетит на Венеру, и больше никогда в жизни они не встретятся.

— Как ты думаешь, что будет, когда Илья увидит меня в зале?

Наташа пожала плечами:

— Наверное, обрадуется. Всегда приятно, когда тебя поддерживают. Тем более, что вы же не враги.

— Ох, я уже не знаю. Я никогда не знаю, что он сделает и как отреагирует.

Паничкин пришел, когда девушки заканчивали оформление документов. Втроем пошли в первый корпус, в конференц-зал. Там он устроил своих временных помощниц за боковым компьютером, шепотом объяснив, что требуется. Во-первых, следить за уровнем видеозаписи: защита полностью писалась на диск. Во-вторых, оформлять документы: вносить оценки за проекты в базу данных и во вкладки к диплому. В-третьих, регистрировать все пояснительные записки и другие материалы, сопровождающие выступление.

Первой защищалась девушка из В-4011. Она страшно волновалась, заикалась, краснела и под конец едва не заплакала. А за ней в зал вызвали Илью.

Он увидел Олю сразу. И на радость по поводу встречи рассчитывать не приходилось: его аж перекосило. Побагровел, сжал губы и в сторону Оли не посмотрел больше ни разу. Она не возражала, в конце концов, это же защита, а не свидание. Сейчас он в своем праве.

Когда у него не заработала демонстрационная модель, он только прикрыл глаза. Стоял несколько секунд, по скулам ходили желваки, но сумел взять себя в руки. Модель не заработала ни со второй, ни с третьей попытки. Встревожился Иосыч, входивший в состав комиссии. Подошел, посмотрел, выглянул в коридор. Оказалось, какой-то шутник вырубил ток, причем не весь зал обесточил, а только временную линию, от которой запитывались модели. Заработало.

Илье задавали много вопросов. Он отвечал нервно, сбивчиво, говорил с избыточными подробностями. А потом встал Иосыч:

— Между прочим, я тут вижу, что при оформлении было использовано ручное письмо. А не так давно мне коллеги с Венеры жаловались: наши выпускники не умеют писать от руки. Илья, ты сам оформлял?

Оля похолодела: вставки от руки делала она. В тот день, когда к нему приезжали родители. Илья тогда признался ей, что пишет как курица лапой.

— Сам, — твердо сказал он.

Иосыч протянул ему маркер, отодвинул стенды, открывая пластиковый щит белого цвета:

— Напиши-ка тему своего проекта. Тем же почерком, какой был использован при общем оформлении.

Оля закрыла глаза. Наверное, то, как поступил Илья, и называется делать хорошую мину при плохой игре. Он нацарапал кое-как, вкривь и вкось, еще и с орфографической ошибкой.

— Понятно. Спасибо, у меня вопросов больше нет, — сказал довольный Иосыч.

Следующие восемнадцать человек прошли как в тумане. Оля слушала, ловила то, что уже знала по спецпредметам, пыталась как-то сориентироваться в будущей специальности. Но все это шло будто за стеклом.

Потом комиссия выгнала всех из зала, чтобы обсудить оценки. Оля с Наташей стояли около двери, их должны были пригласить в зал чуть раньше, чтоб они дооформили документы. И тут Оля увидела, что Илья направляется прямо к ней.

Сначала она подумала, что он готов к примирению. Потом увидела выражение его лица и съежилась.

— Оля, можно задать тебе один вопрос?

Таким тоном он говорил только тогда, когда не собирался сказать ничего хорошего. Оля возблагодарила бога за то, что он дал ей время поближе узнать, что может сказать и подумать этот человек.

— Смотря какой, — осторожно сказала Оля.

— Можно или нет?

— Ну, задавай.

Вокруг столпилось человек пятьдесят — защищающиеся и сочувствующие из выпускных групп. Они сомкнулись так плотно, что Оля не видела солнечного света, заливавшего коридор сквозь высокие окна. И на всех лицах извивалось жадное до чужих тайн любопытство.

— Зачем ты пришла на защиту?

— Какая разница?

— Мне нужен точный ответ.

Оля лихорадочно соображала. Конечно, можно сказать правду. Поверит? Ни за что. Он пришел за ссорой.

— Точный? Одно я тебе могу сказать точно: не из-за тебя!

Раздался издевательский смех. Илья провернулся вокруг своей оси и, растолкав однокашников, скрылся. Он был в бешенстве.

А Оля, хотя и улыбалась, хотя и держала голову по-королевски высоко, с трудом сдерживала слезы.

За что?!

* * *

27 июня 2084 года, вторник

Селенград

Оля с головой окунулась в учебу. Дни были расписаны поминутно. Утром — зачеты и подготовка к сессии, а в свободное время разбор лаборантских. Днем — работа с прилетевшей делегацией американцев. Вечером зубрежка к экзаменам.

Наверное, она была рада полной загрузке. Илья из Селенграда уехал, даже не подумав попрощаться. В самом деле — зачем? Они очень хорошо попрощались. На защите. Оля сама не хотела его больше видеть. Только косвенным путем узнавала, не грозит ли ему суд. Наверное, если б от нее зависела его судьба, и ей предложили бы на выбор, сядет ли он в тюрьму или они никогда больше не увидятся, она бы выбрала второе.

Перед экзаменом по теормеху к ней в лаборантскую завалился Колька Земляков. Оля знала, что Колька влюблен в нее. И ничем не могла ему помочь. Только с тех пор, как он весной на дискотеке попытался поцеловать ее, а она отвернулась, старалась быть поделикатней с ним. Он же не виноват, мучается ни за что.

Колька вцепился в колбу с концентрированной серной кислотой.

— Поставь на место, — потребовала Оля, стоя на последней ступеньке стремянки.

Колька, будто не услышал, медленно вытащил пробку:

— На самом деле концентрированная?

— Вряд ли. Ей Бог знает сколько лет, да и пробка не герметичная.

Он плеснул себе на тыльную сторону ладони. Оля скатилась со стремянки, ухватила его за шиворот, приказала срочно вымыть руки. Колька уперся. В застывших зрачках — веселье отчаяния, побледнел, но улыбается:

— Да ничего не будет. Даже не щиплет.

Рука слегка покраснела, но возможно, Оле это только показалось. Она сдалась, и в этот момент Колька опрокинул колбу в рот, проглотив залпом чуть ли не половину. Оля закричала, заметалась, пытаясь срочно что-то делать, спасать этого дурака… Колька сидел, вытянувшись, как будто проглотил не кислоту, а линейку, идиотски улыбался, прислушиваясь к происходящему в его желудке. У него дрожали руки от ненормального возбуждения, когда адреналина в крови столько, что тут или убивать, или умирать. А глаза будто смотрели уже за край.

— Знаешь, она действительно выдохлась, — констатировал он.

Оля бессильно осела на край стола.

— Ты дурак. Умрешь же, — спокойно сказала она.

— А умирать не страшно, — возразил он с этой своей жуткой улыбкой решившегося человека.

Оля молчала. Колька закурил, и она не возразила, хотя обычно гоняла гостей-курильщиков на улицу: не выносила запах табачного дыма. Он сидел, разглядывал линии на ладонях. А потом потушил окурок об руку. Оле стало настолько не по себе, что даже запах горелого мяса не вызвал желудочной реакции.

— Зачем ты это делаешь? — тихо спросила Оля.

— Не знаю. Просто иногда боль спасает. Когда понимаешь, что все безнадежно, что ничего не исправить… И самое главное, что никто не виноват. Вот это самое поганое: никто не виноват. Никто — а тебе плохо. Тогда лучше самого себя обвинить во всех смертных грехах и наказать. Болью. Знаешь… на самом деле это даже приятно. Появляется надежда. Потому что в нас с детства вбит рефлекс: пока не накажут за проступок, прощения не видать. Вот я и наказываю. Сам себя. И становится легче. Всегда легче, когда чувствуешь, что вина искупаема.

— А если ее нет?

— Так не бывает. Всегда можно найти что-то, за что себя наказать. Я не знаю, что раньше люди делали, когда не знали про Поле. Сейчас все замечательно: телепатия, прямая передача данных. Сделал что-то не так, а тот, кого любишь, через Поле об этом узнал. Поэтому лучше самому вынести себе приговор.

— Коль, а обязательно это делать у меня на глазах?

Он помолчал. Потом повернулся, и в глазах у него появилась настоящая, живая боль:

— Оль, ты когда-нибудь любила?

Она опустила голову. Потом подумала — а почему б не рассказать? Криво усмехнулась:

— Да. И точно так же, как ты. Без-на-деж-но.

— Тебе никогда не хотелось умереть?

Оля задумалась:

— Наверное, нет. Просто я с самого начала знала, что никакой надежды нет. И жила только для того, чтобы снова его увидеть. А сейчас он закончил Академию и уехал. Я больше его не увижу. Так что не знаю, может, и захочется.

— Тебе было хорошо с ним?

— Ты такие вопросы задаешь… Не знаю. Мы ссорились почти при каждой встрече. Мне очень тяжело было разговаривать с ним. А без него — еще хуже. И знаешь, я, наверное, не согласилась бы что-то изменить, будь у меня возможность прожить жизнь заново. Все-таки… я не знаю, но я чувствую, что при всей этой безнадеге у меня было что-то замечательное, чего почти ни у кого не бывает.

— Ты ему говорила, что любишь?

— Ты что?! Самое мягкое, что он сделал бы, — покрутил бы пальцем у виска и назвал бы дурой. А то еще и посмеялся бы.

— Ну, ты ж меня не назвала идиотом…

— Я девушка. И я сама в такой же ситуации. Поэтому понимаю.

Некоторое время молчали. Колька размеренно заговорил, как в пустоту:

— Иногда бывает так, что даже смотреть в глаза тому, кого любишь, невозможно. Ходишь вокруг дома, думаешь — она там, чем-то занимается, может быть, случайно вспомнит про тебя. И — хорошо. Но как подумаешь, что можно просто зайти в гости, становится жутко. Сидишь вечером, мечтаешь о встрече, продумываешь каждое слово, а наутро бежишь прочь, как ошпаренный. И думаешь только о том, что как бы чего не произошло, как бы не случилось, чтоб на танец пригласить — так это проще без парашюта со стратолета сигануть, и то не так страшно.

— То-то парни часто требуют от девчонок секса как доказательства любви, — с грустным сарказмом возразила Оля. — Уж так им при этом страшно, наверное!

Колька задумался:

— Нет, это не любовь. Когда любишь, ничего не требуешь для себя. А секс… Мне одна девчонка говорила, что секс — это признак доверия, и ничего больше. Даже гормоны тут ни при чем. Влюбленность тем и отличается от любви, что доверия может и не быть. Если любишь, то доверяешь.

Оля вспомнила, как разговорилась с Павлом о том, как девочки и мальчики становятся юношами и девушками. Он сказал: “Первый раз у меня это было с девчонкой, с которой я год встречался. Нам было по пятнадцать, мы доверяли друг другу”… О любви он не говорил. Оля подумала: а могла бы она вот так, до конца довериться Илье? И вдруг ее окатило сладким ужасом: могла бы. Если бы он… если бы тогда, когда он сделал ей плату, если б Оля тогда послушалась его и зашла в его квартиру… наверное, если бы он предложил ей такое, она бы решилась.

— Американцы говорят, что секс, гормоны и еще привычка — это и есть любовь.

— Поэтому у них и культуры толком никакой. С нашей точки зрения никакой. Хотя в чем-то они правы. Если так думать, то жить проще. Вот только когда порой случается, что возникает четвертая составляющая, им становится куда хреновей нас. А я думаю, что любовь — это что-то, родственное стремлению к смерти. Потому что когда очень сильно любишь, то больше всего хочешь не взаимности, а умереть. Мне бабушка рассказывала: когда человек в кризисе болезни, он вдруг перестает бояться смерти. Ему все равно. Лежит и думает, а как оно, а что там, за чертой… Любовь похожа. Страха смерти нет точно. Я вот тут недавно одного проповедника послушал, нашего, христианского. Он говорит, Бог нас любит, после смерти мы с ним воссоединимся. И я сообразил: а может, любовь — это как раз такое слияние и есть? Может, это стремление стать частью любимого? Недаром же говорят “моя половина” про жену. А поскольку мы все-таки ограничены нашими физическими телами, то мы стремимся их покинуть, отсюда и стремление умереть.

— Не знаю…

— А хочешь скажу, почему влюбленные всегда кажутся дураками? Они просто растворяются в любимом человеке, теряют свою индивидуальность. Если любовь взаимная, то они становятся вместе чем-то новым, и тогда окружающим кажется, что рядом с такой парой светло, будто искры сыплются. Вот ты как-нибудь Шекспира перечитай. Ромео и Джульетта, если по отдельности, — ну два придурка. А вместе… Никто и не верит, что их никогда не было. Думают, они до сих пор где-то живы. И ты думаешь, им страшно было умирать? Да они радовались. Потому что за одну секунду освободились от всего и стали единым целым.

— Коль, — позвала Оля. — Ты не умирай, ладно? Ну пожалуйста. Мне тогда совсем хреново будет. Я не хочу тебе лгать, но ты все-таки не умирай.

Колька грустно улыбнулся:

— Хорошо. Раз ты просишь.

* * *

28 июня 2084 года, среда

Селенград

Теормех они оба сдали блестяще. За себя Оля нисколько не переживала, но Колька в число знатоков не входил. Потом, после экзамена, он шутил:

— Это мне серная кислота помогла, не иначе. Мозги простимулировала.

Оля понимала, что дело не в кислоте. Дело в его решимости покончить с собой. И в адреналине. Ведь чем выше опасность, тем больше адреналина. В ответ на решение умереть организм выбросил в кровь максимальную дозу. В таком состоянии Колька и пятиметровую прыжковую планку взял бы без разбега.

На следующий день из уроков были только инфосети. Иосыч где-то бродил, а группа готовилась к зачету. Оля забилась в компанию Котлякова и Ходжаева, решали сложные задачи. С одной промучились, Котляков пошел консультироваться к Шлыкову, а Оля с Русланом Ходжаевым проверяли на практике новый метод — решение на ходу. То есть они просто расхаживали по аудитории и рассуждали. И — решили! Руслан так обрадовался, что распахнул объятия и полетел к Оле с явным намерением кинуться ей на шею. Опешившая Оля от неожиданности присела, выставив над головой руки. Ходжаев прыгнул ласточкой, Оля чуть повела руками… и оба оказались на полу. Оля в проходе между рядами, а Руслан, перелетевший через ее голову, — в полутора метрах, под столом. Налетался. Сидели и ржали. В таком положении их и застал Иосыч.

Зачет Оля сдала легко. Ей было почти все равно, что ей поставят. Приняв теорию, Иосыч потащил ее в лабораторию, чтоб принять творческую работу. Оля чуть не расплакалась, увидев ту плату. Иосыч принялся расспрашивать, как делают платы, особенности штамповки для одно— и двухслойной заливки. Оля отвечала машинально, глядя на плату. Она вдруг очень контрастно, до боли, вспомнила тот день. Илью с решительным выражением лица и отчаянными глазами, шагнувшего к ней, его руку на своей щеке…

Оля не сразу поняла, что Иосыч давно молчит.

— Все? — уточнила она.

— Да. Все.

Но зачетку не попросил. А Оля не настаивала. Она внезапно поняла, что очень устала. Иосыч перекладывал что-то на столе, повернувшись к ней спиной, она следила, как ходят лопатки под тонкой рубашкой. И думала, что Иосыч почему-то чувствует себя виноватым.

— Цыганков просил, чтобы ты навестила его, — внезапно сказал Иосыч.

— Зачем?

— Хочет поведать тебе некую тайну. Мне говорить не стал.

— Хорошо, — равнодушно согласилась Оля.

— Тебе, наверное, интересно, — он не стал писать заявление на Моравлина. Уверяет, что Моравлин ни при чем.

Интерес проклюнулся внезапно. Оля насторожилась, и обернувшийся Иосыч натолкнулся на ее пристальный и не слишком добрый взгляд.

— А вы выгнали Моравлина. Ни за что. И даже не чешетесь позвать обратно.

Иосыч неожиданно криво и очень по-человечески улыбнулся:

— Оля, я слишком хорошо его знаю. Этот человек, оскорбившись один раз, больше не возвращается.

Оля скрипнула зубами. А она ведь ему такое оскорбление на защите нанесла…

— Я бы хотел попросить тебя об одной услуге. Лично я. Не хочешь — не делай. Поговори с ним. Попроси просто приехать. Или хотя бы позвонить мне.

— Он не станет меня слушать, я для него пустое место… — вдруг заволновалась Оля.

Иосыч понимающе улыбался:

— Очень часто люди наотрез отказываются верить в очевидное. По разным причинам. Некоторые оттого, что не хотят брать на себя ответственность, некоторые… некоторые потому, что им придется пересматривать все свое отношение к жизни. Неважно, почему очевидное отрицаешь ты. Важно, что я уверен: если кто-то и может повлиять на Моравлина, то это ты. Поверь, у меня есть основания так думать.

— Но… я даже не знаю, где он.

— В Московье. И будет там, как сказал его отец, до пятнадцатого августа. А мне нужно, чтобы он был здесь не позднее третьего.

— Я попробую…

— Вот и хорошо. А к Цыганкову тоже зайди, как время выберешь.

* * *

07 июля 2084 года, пятница

Селенград

Оля сидела слева от сложной конструкции, по въевшейся привычке еще называемой больничной койкой, и рассматривала Цыганкова.

Он переменился и стал ужасен. Провалившиеся глаза и одутловатые, желтой бледности щеки. Правда, выбритые. Олю час продержали в приемнике, наверное, за это время медсестра привела его в порядок.

Позвоночник у него был перебит очень высоко, Цыганков мог шевелить только одной рукой. Теоретически мог, потому что именно с рабочей стороны у него была сломана ключица. Оля смотрела на это крупное, мгновенно расплывшееся тело и думала, что совсем его не жалеет. Ни капельки.

— Я знаю, что это ты исправила Моравлину распределение, — без предисловий начал Цыганков.

— Ну и что?

— А Фильке я сказал, что в этот вечер Службой было зафиксировано изменение Поля, наверное, как раз по этому случаю. Он мне поверил. Я до сих пор ему не врал. Так, недоговаривал.

Оля молчала.

— Изначально там было, что Моравлин распределен в Московье, Птицын в Ольжичи, а Гетманов — на пятый комбинат. Это Филька всех поменял местами.

— Зачем?

— Он ненавидит Илюху. Сам от себя это скрывает. И вообще, дар, как ни крути, отпечаток накладывает. Если человек родился антикорректором, он может даже никогда не пользоваться своим даром, может даже обойтись без инициации, такие случаи известны, — но он все равно психически будет антикорректором. Энергетическим вампиром. Антикорректор любит только себя. Остальных — имеет. А кого не получается поиметь, ненавидит. А тут — вдвойне. Филька мечтал поиметь и тебя, и Илюху. Илюха сам не дался и тебя не дал. Ну, ты понимаешь, это не в буквальном смысле, Фильке нужно, чтоб перед ним прогибались, хотя тебя бы он имел в прямом смысле.

Цыганков замолчал, закрыл глаза. По вискам поползли крупные капли пота. Оля не торопила его. Ей было все равно, что он скажет.

— Илюха не виноват, что я из окна сиганул. Я же точно знаю, что он меня не блокировал. Он не мог, он перед этим в минус выложился. Да и потом, это ж чувствуется, когда тебя блокируют. Илюху Поле подставило, не иначе, но я точно знаю, что он ни при чем.

— Это уже неважно.

— Важно! — крикнул Цыганков. — Важно! Потому что…

Он зашелся надсадным кашлем. Оля налила воды из графина в чашку. Удивилась: чашка не пластмассовая, как обычно бывает в больницах, а фарфоровая. Подсунула ладонь под затылок Цыганкову, приподнимая голову, поднесла чашку к его губам:

— Пей, сейчас пройдет.

И тут он разрыдался. Это было не жалкое зрелище — ужасное. Веки набрякли, нос распух и покраснел, слезы катились по одутловатому лицу, Цыганков кричал что-то бессвязное, обвиняя Олю в том, что она испортила ему жизнь, и зачем она вообще родилась, и Моравлин тоже испортил… На шум пришла пожилая медсестра, Цыганков страшно на нее заорал, требуя, чтоб его оставили в покое. Оля хотела уйти, но Цыганков взвыл:

— Останься! Ну я прошу тебя, останься хоть ты!

Оля нерешительно присела на стул. Цыганков уже успокаивался, хлюпал носом, глотая сопли. Оля, чувствуя всю нереальность происходящего, салфеткой вытерла ему лицо.

— Почему ты, почему всегда ты? — спрашивал Цыганков пустоту. — Ну почему не какая-нибудь дрянь, которую я мог бы ненавидеть? Ну почему именно ты? Почему так? За что я наказан?! Ну за что?! Почему я никогда никому не нужен?! За что мне это наказание? Ну что я такого сделал, за что меня Поле антикорректором сделало?!

Цыганкову всегда хотелось, чтоб его отец им гордился. А отцу было наплевать. Когда шпанистому подростку выпал шанс попасть в крутейший спортклуб и заняться рукопашным боем, он даже не размышлял. Мечтал: вот стану чемпионом, отец меня признает.

Чемпионом он так и не стал. Бойцом был сильнейшим, причем всегда. Но чего-то ему не хватало, что и делает человека чемпионом. Не зря же японцы и китайцы в своих школах и монастырях столько внимания душе уделяли. Зато в клубе Цыганков услышал про Службу.

— Знаешь, я понял, что это — мое. Не в смысле, что должно быть моим. Я понял, что без этого мне просто жить не стоит. Там все было так, как я думал, что должно быть правильно.

Он поступил в Академию. После подготовительных курсов. На первом курсе у него выявили способности блокатора, и его пригласили в Службу. Казалось, сбылась самая заветная мечта.

— Это было самое счастливое время. Я был на своем месте, я был нужен, — рассказывал Цыганков. — Тогда еще не знали, что человек может родиться с несоответствующей своему дару психологией. У меня всегда шиза на этой почве была. Я ж мог строить нормальные отношения с людьми, влюбился, помню, на первом курсе, причем так, что о себе вообще позабыл. Когда Танька залетела, думал перевестись на вечернее, чтоб можно было бабки заработать. Мечтал, что родится у меня сын или дочка, и я-то уж точно не буду таким, как мой папаша. Буду пылинки сдувать, воспитывать, всему научу, чтоб мой ребенок человеком вырос, а не отребьем…

Перед глазами был замечательный пример. Моравлин с самого первого дня стал для Цыганкова кумиром. Настолько правильных людей Цыганков просто не встречал. Причем Моравлин был не занудой, а нормальным парнем. Только вот грязь к нему не липла. Цыганков все время старался быть рядом, всегда ориентировался на его мнение. Думал, что нашел человека, с которым возможна настоящая мужская дружба. Но Моравлин в друзьях не нуждался. Совсем.

— А потом у меня сорвало крышу.

Цыганкова отправили на полигон для сублимации. Там-то это и произошло — инициация, сделавшая его антикорректором второй ступени и закрывшая ему дорогу в Службу.

— Поле каждый видит по-своему. Набор символов, понятных твоему сознанию. Илюха как-то говорил, что для него Поле — коридор квадратного сечения, где стены из серого тумана. Туман состоит из потоков. Он находит нужный поток и делает то, что от него требуется. У меня не так. Я видел не потоки, а людей. И в Поле эти люди делали то, что я хотел. Я трахал их совершенно остервенело, что женщин, что мужчин, что детей, и оставался безнаказанным, а они не могли сопротивляться. Такое возбуждение ненормальное от этой беспомощности, от слез на их глазах, что теряешь рассудок. Ты — бог, а они — твое имущество без права голоса. Для тебя нет ни закона, ни морали, ничего. Тебе можно все, им — только выполнять твои желания. Только потом я узнал, что люди от этого помирают. Оказывается, я высасывал их энергию. А остановиться почти невозможно, потому что в жизни такого кайфа ни от чего больше не поймаешь…

И все-таки Цыганков старался не опуститься. Старался истово, как раскаявшийся грешник. Дар, любой дар, это такая дрянь, которая если один раз проявилась, будет вылезать при каждом удобном случае, чуть только потеряешь бдительность. Но на пути Цыганковского дара стоял Моравлин. И через него Цыганков перешагнуть не мог.

Когда сошло похмелье после инициации, Цыганков осознал самое страшное. У него появилась потребность в чужой энергии. Ему нужны были чужая боль, чужие слезы, чужая беспомощность. И тогда он, чтобы не выходить в Поле, — знал, что не сможет остановиться, пока не убьет, — калечил физически. Только тут он осознал, насколько силен. Ему и в реальности почти не было равных, его боялись, перед ним заискивали… Наверное, Цыганкова это в каком-то смысле спасло. Он собрал себе свиту из отморозков, ходил и наводил “порядок”. К этому моменту его взял под крыло Филька, так что для своих действий Цыганков приобрел еще и хоть слабенькую, но все-таки идейную базу.

А потом он захотел подмять под себя Моравлина. Цыганков сам себя убеждал, что Моравлина пора жизни поучить. Ведь именно Моравлин в свое время добился отправки Цыганкова на полигон, разрушив карьеру в Службе. Теперь начал мешать сделать и партийную карьеру… Конечно, на самом деле Цыганкову требовалось подчинить в лице Моравлина Службу, пнувшую его под зад. А чтоб не сорваться, не забыться, не выйти в Поле, “урок” решил провести не один. Со стороны казалось, что это низость — впятером против одного, — но Цыганков надеялся, что присутствие его братков поможет удержаться. Один на один не удержался бы точно. Вот тогда это и произошло.

— Блокада — я тебе по секрету скажу, гадость редкостная. Обычно блокатор ловит нужный поток и замыкает его на себя самого. Начало на конец. Если блокатор обыкновенный, то поток загибается вперед, с заходом на будущее, это ничего, только кажется, что на тебе неделю черти воду возили. Если блокирует “постовщик”, он загибает поток назад, в прошлое. Вот это уже дрянь. Такое ощущение, что тебя наизнанку вывернули, на сердце веревку накинули и узелок затянули. После такой блокады антикорректора обычно с предынфарктным состоянием в больницу увозят. Иногда бывает проще, когда тебя ловят перед Полем, а не в нем. Это легче всего переносится. Блокатор надевает на тебя ментальный колпак, тебе просто перестает чего-то хотеться. Настроение портится, ну, напьешься после этого, и нормально. Но все, что со мной делали до этих пор, были цветочки. А тогда, в зале, меня ка-ак шарахнет! Блин, как граната в желудке взорвалась! Я думал, на месте сдохну. Психоэнергетическое истощение — полное. Я тогда не понял, что это. Потом сказали, что это меня Вещий Олег заблокировал, — Цыганков криво ухмыльнулся.

Реал— тайм корректировщики, как уверял Цыганков, просто разрывали блокируемый поток, выпуская энергию в образовавшуюся дыру. Цыганков потом долго болел, приходя в себя. До самой сессии еле трепыхался.

— Зря я тогда тебя не послушал, — признал Цыганков. — Зато после того раза на носу зарубил: против тебя идти нельзя.

В свое время Цыганков, устав от собственных зверских желаний, пришел плакаться к Иосычу. И тот ему посоветовал: если совсем невтерпеж, работать не с живыми людьми, а с неодушевленными предметами. Выбрать в реале вслепую нужный предмет из множества, ускорить или задержать транспортные потоки. Люди от этого не страдают, а Цыганкову все равно, какую энергию тянуть — живую или электрическую. Оно, конечно, кайф не тот, все равно что трахаться в войлочном презервативе — можно с женщиной, но лучше с валенком.

Цыганков так и делал. На экзаменах себе хороший билетик выбирал, никогда никуда не опаздывал… И вот тут-то, на экзамене, Вещий Олег и осчастливил его вторично. На этот раз не дрался, накрыл колпачком загодя. Цыганков даже мысли слышать перестал, как в стекло его запаяли. И уж конечно, нечего было и думать о том, чтоб в Поле прорываться. Экзамен он провалил.

У него начал сипеть голос, Оля опять отпаивала его.

— Не противно? — спросил Цыганков.

Оля только пожала плечами.

— Я ж инвалид. В туалет сходить не могу, под себя гажу.

— Ну и что?

Цыганкова в больнице почти не навещали. Вроде столько друзей было, а вышло — ни одного. Лилька Одоевская, которой по просьбе Цыганкова звонила медсестра, передала, что у нее сессия и нет времени. Отморозки из числа тех, кого Цыганков за собой водил, пришли один раз, посидели, повздыхали и с видимым облегчением покинули его. Приходила Машка Голикова, раза три, наверное, рассказывала новости про большой мир. Иосыч на просьбу прийти откликнулся мгновенно. Сказал, что по закону Служба обязана позаботиться о пострадавшем, но они и так бы это сделали, потому что Цыганков — сотрудник. Для такого дара, как у него, умение ходить не обязательно. Обещали подлечить так, чтобы у него обе руки работали, протезы где можно подставили бы…

Цыганкову очень нужны были люди. Он радовался всем, кто приходил. И как же горько было понимать, что для них эти визиты — в тягость. Они все здоровые, у них вся жизнь впереди, а Цыганков никогда ходить не будет. У него не будет ни семьи, ни друзей. Только Поле.

Последним приходил Филька. С намерением уговорить Цыганкова дать показания для суда. Мол, Служба проводит политику геноцида, так или иначе убивая тех, кто кажется ей вредным. Не преступником, а просто ненужным элементом.

— И ты согласился?!

— А он не будет меня спрашивать. Я к чему: на суде, если у меня крыша поедет, и я начну Илюху обвинять, ты скажи — ты ж свидетельница, — что ты в тот день к Илюхе заходила, и меня там не было. С Илюхой только договорись, чтоб он не отпирался. Иосычу я уже сказал, там все нормально будет. Филька будет на тебя давить, покупать, шантажировать — ты не бойся, он на самом деле тебе ничего сделать не может. Я знаю. Ты только не бойся, не позволяй себе испугаться. Он антикорректор, почувствует. Только не сломайся, хоть ты не сломайся! И вот еще что Илюхе скажи: пусть не вздумает Фильке инициацию купировать. Филька его убьет. Ни в коем случае даже не приближаться к нему! Скажешь, ладно?

— Скажу.

Оля поддалась минутному порыву, наклонилась вперед, погладила Цыганкова по плечу. Невинный жест вызвал бурю эмоций: Цыганков опять разрыдался.

— Ну почему именно ты?! Я тебе столько дерьма сделал! Никому столько не сделал, сколько тебе! Ну почему ты меня жалеешь?! Я ж тебя с Моравлиным поссорил, я! Не было у него тогда никакой бабы, один он был! И тебя ждал! А я пересрал, потому что Филька мне приказал вас поссорить! Есть у него чем придавить… Вот я тебя не пожалел, а ты меня?!

— Бог тебе судья, — сказала Оля. — Не я. И хватит реветь, я тебе не сопли вытирать сюда пришла.

— Он меня и осудил… Ну почему я не помер?! Так нет, живи теперь калекой… И раньше никому нужен не был, а теперь и подавно.

— Тебе ж Иосыч сказал, что тебя не выгоняют.

— Ну и что?! Ты сама подумай — какой я там буду обузой! Слушай, — рыдания внезапно перешли в страстный шепот, — сделай хоть что-нибудь. Сделай так, чтоб я на костылях ходить мог. Это ж немного, да? Совсем немного. Я отработаю, честно. Я всю жизнь в Службе пахать буду, о себе вообще не подумаю. Обещаю, честно. Или, если не сможешь, убей. Я так не могу. Я знаю, я скотина и мерзавец, но я исправлюсь. Честно. Просто так нельзя. Нельзя жить и постоянно помнить, что ты никому не нужен. Я потому и в окно сиганул, что понял: смерть лучше, чем жить и помнить, что ты никому не нужный мерзавец. Сделай, а? Я тебя потом отблагодарю. Сделаю все, что скажешь. Все, буквально. Хочешь, буду твоей тенью. Только сделай так, чтобы я был нормальным. Чтоб я мог исправить все. Обещай, что сделаешь!

— Как?! — не понимала Оля. — Я же обычный человек, даже не врач, что я могу сделать?!

— Ты только пообещай, что попытаешься. — Цыганков умоляюще смотрел на нее.

— Ну, хорошо, — неуверенно сказала Оля, — если от меня что-то будет зависеть…

— Ты только вспомни про меня, ладно? И все получится. А хочешь, я тебе расскажу, как Илюха с Полем работает? Тебе ж интересно, наверняка. И про Филькин договор с Полем расскажу.

Почти полтора часа он рассказывал ей то, что, как Оля поняла, было страшнейшей государственной тайной. Даже Илья ей ничего подобного не говорил. Она слушала молча, слова легко запоминались, потому что не были заумными. Ей и не думалось раньше, что все так просто.

Из больницы Оля поехала в Академию. Занятия закончились неделю назад, корпуса затихли. Она поднялась в лаборантскую, села на чистый подоконник, прислонилась виском к стеклу. Разговор с Цыганковым совершенно ее измотал. Дверь открылась, заглянул Филька:

— Зайдите в деканат!

Филька уже неделю был новым деканом военки. Паничкина уволили, теперь Филька наводил свои порядки. Оля спустилась на третий этаж. Филя с деловым лицом копался в компьютере. Напротив сидела новая секретарша, сухая, вся из себя идеальная, холодная, как кукла. В соседней комнате роботехники резались в стрелялку по сети. Они здесь прочно обосновались, торчали круглые сутки, при необходимости составляя Фильке свиту. Никому это не нравилось, на военке это было дурным тоном. Да что такое? У роботехников своего деканата нет?

— Товарищ Пацанчик, я тут смотрю, у вас прогулов полно.

С того момента, как Филька из комитета переехал сюда, он обращался к ней строго на вы и по фамилии.

— Можно подумать, ты не знаешь, откуда они, — нагло ответила Оля. — У тебя ж в комитете и сидела, когда тебе срочно какие-то мероприятия оформить требовалось.

Секретарша гневно посмотрела на нее.

— Обращайтесь ко мне на вы, — сухо сказал Филька.

— С какой радости? Ты думаешь, тебя хоть кто-нибудь будет звать на вы? Если только первокурсники. А для остальных ты — Филька.

Филька побледнел.

— Мне придется научить вас вежливости, товарищ Пацанчик.

— Тебе-то? Слушай, Филь, а как ты намерен кого-то учить вежливости и дисциплине, если превратил деканат в притон? Роботехники у тебя тут оттягиваются, как в ночном клубе. Я у них и пивко видела, и дымком сигаретным тянет. Что, здесь правила Академии не действуют? Ты, что ль, новые завел, а, Филиппок?

В дверях смежной комнаты нарисовался молчаливый громила, преданным взором вопрошающий: может, типа поучить герлу жизни?

— Ты иди, мальчик, — снисходительно сказала Оля. — Мы без тебя разберемся.

— Иди, — приказал ему Филька. — И дверь закрой.

— Что, не хочешь, чтоб слышали, как тебя, такого крутого декана, третьекурсница раскладывает? — осведомилась Оля.

— Будешь хамить, так и останешься третьекурсницей, — плюнув на условности, прошипел Филька. — Отчислю, пойдешь на завод пахать.

— Только попробуй! — Оля нахально улыбнулась. — И запомни: мы отсюда уйдем вместе. Я на завод, а ты — за решетку. За растраты. Думаешь, я совсем идиотка? Не понимаю, сколько чего стоит? А все твои документики я давно скопировала себе.

Филька позеленел и выгнал секретаршу. Послал ее в приемную комиссию спросить, нет ли для него информации. Потом проверил, плотно ли закрыта дверь в смежную комнату.

— В Америку ты не поедешь, — свистящим шепотом пообещал он. — Прогулы этого семестра, так и быть, я тебе закрою. Но не надейся на легкую жизнь!

— Ты тоже. Потому что я тебе ничего закрывать не собираюсь. Я тебя еще и Службе вложу. За договор с Игорем, по которому ты подписался угробить Вещего.

Филька резко сел.

— Откуда знаешь?

— А я дельфиец, я все знаю.

Филька отвел глаза. Промолчал. Оля встала, мило улыбнулась:

— Ну ладно, я пошла. Приятно было побеседовать.

— Еще встретимся, — пообещал Филька.

Оля посмотрела на него сверху вниз, устало-покровительственно сказала:

— Разумеется! Первого сентября, в начале учебного года. И будем наслаждаться общением еще целых два года. А пока — чао! Желаю приятного летнего отдыха.

Оля точно знала, что ни приятного, ни летнего отдыха у Фильки не намечалось. И еще ей понравилось, как она его уделала. Ну должно же быть в ее жизни хоть что-то хорошее?

* * *

10 июля 2084 года, понедельник

Московье

Решительный разговор с сыном Моравлин откладывал. Илья приехал после защиты диплома, не задержавшись в Селенграде ни на один лишний день. Приехал мрачный и неразговорчивый, но упрямо делал вид, что у него все в порядке. Моравлин спросил у него:

— Зачем ты уделал Цыганкова?

— Я? — Сын удивился. — Если б я, было бы не обидно.

Больше не сказал ничего. Все подробности Моравлин узнавал от Жабина. Илья нанес Цыганкову сокрушительный удар “постовым” разрядом. Цыганков едва дополз до своей подружки — та отметила, что Василий был бледен и выглядел плохо, — а там уже выбросился с балкона двенадцатого этажа. Сам Цыганков заявление пока писать не спешил, но его интересы защищал Фил Дойчатура. Моравлину очень не нравилось, что вмешались партийные деятели.

Целыми днями сын сидел в своей комнате, увлеченно монтируя какие-то сопряженки. Отмалчивался. Гулять не ходил, особого интереса к жизни не выказывал. И не жаловался.

Решился Моравлин, лишь узнав, что соседкина дочь Оля прилетает пятнадцатого июля. Он не мог допустить, чтобы сын встретился с ней в Московье.

Илья не хотел его слушать.

— Пап, это государственная тайна, — сказал он, едва увидев открытый файл прогноза. — Ты забыл, я больше не работаю в Службе.

Моравлин настоял на своем. Дотошно объяснил, какое будущее грозит человечеству. Признал, что допустил ошибку, думая, что прогнозирует появление корректировщика. В действительности он предсказал нечто несравненно более худшее: вероятность зарождения нового Поля. А якобы существующий стихийник с прямоугольным импульсом — следствие искривления Поля. Результат выполнения служебной программы Поля. Не более того.

Он не скрывал ничего. Да, его сын обладает несвойственной дару психологией. И эта девушка, Оля, — тоже. Их союз недопустим. Им даже на одной планете находиться вредно, не то, что встречаться.

Илья слушал с непроницаемым лицом.

— Ты понимаешь, к чему это приведет? Смотри.

Моравлин смоделировал на экране компьютера глобус. От Питера до Находки — толстая кривая, захватившая Московье, Саратов, Селенград, все русло Амура, Находку.

— Разлом пройдет по середине зоны. Материк развалится надвое. Ориентировочно погибнет от ста до трехсот миллионов человек. Это только сразу, на месте. Но изменения коснутся всех континентов и всей биосферы в целом.

Илья посмотрел Моравлину в глаза:

— Когда ты это узнал?

— Весной. Поговорил с Лихенсоном, у него тоже накопились вопросы.

— Почему вы сразу ничего не сказали?

— Лихенсон ничего не знает. Я уж потом просчитал вероятности.

— Почему ты сразу не сказал? — повторил Илья.

— Смысла не видел. Все равно помешать можно только одним способом: исключить причину искривления.

— Почему ты мне не сказал тогда?! — Илья начал злиться. — Ведь тогда еще можно было выправить, можно было… На Венере полно сильных “рутов”, они сделали бы.

Моравлин посмотрел на сына печально, как на больного:

— Сделали бы? За какую цену?

— Я тебя не понимаю.

— Тогда новости послушай. Твой Стрельцов, которого ты боготворишь, уже заявил, что ни один венерианский корректировщик не будет принимать участия ни в каких земных делах. Венере нет дела до того, что произойдет с Землей.

— Это по какому поводу он так заявил? — насторожился Илья.

— А вот по этому самому. Дал интервью CNN по телефону, и, когда ему задали вопрос о грядущей катастрофе, ответил, что Венеры это не касается, и он не позволит растрачивать ресурсы Ольговой Земли на латание дыр в земной информатике. Но, в любом случае, сейчас об этом говорить поздно. Сейчас уже никакой корректировкой ничего не изменишь. У нас всех остался единственный выход: один из вас должен покинуть планету. До четвертого августа. Я не хочу даже видеть Ольгу, не говоря уже о том, чтоб убеждать ее в чем бы то ни было. Она не тот человек, на которого можно повлиять доводами рассудка. Я надеюсь на тебя. Ты-то хоть понимаешь, что это необходимо?

Илья отвернулся и замолчал. Через минуту глухо спросил:

— Когда это случится?

— Может случиться, — поправил педантичный Моравлин. — Точка субкритического перегиба будет достигнута четвертого августа в 12:35 по московскому времени. Центр искривления — Селенград, но разлом начнется от Японии.

— Хорошо, — выдавил Илья. — Я поменяю билет и улечу третьего.

Моравлин кивнул.

— Я бы посоветовал тебе и до этого срока поменьше находиться в измененной зоне. Что ты думаешь об экскурсии по Евросоюзу?

Илья равнодушно пожал плечами. Моравлин сам подобрал ему автобусный тур по Европе с возвращением тридцать первого июля. Илья согласился. И отчего-то Моравлину показалось: Илье что ни предложи сейчас — на все согласится.

* * *

02 августа 2084 года, среда

Московье

В стройотряд Оля не поехала. Почти три недели она сидела в Московье, как привязанная. Вопреки тому, что сказал Иосыч, Ильи не было. А его отец разговаривал с Олей сухо, сквозь зубы, и отказался говорить, когда Илья вернется.

Она почти не выходила из квартиры. Сидела и смотрела телевизор. Везде только и говорили, что о грядущем конце света. Перепуганные дикторы выдавали такую информацию, которая еще месяц назад была страшнейшей государственной тайной. По крайней мере, слово “корректировщики” считалось допустимым для употребления в желтой прессе, никак не серьезными компаниями.

— …Глубина разлома материка достигнет двадцати километров, — скороговоркой верещала дикторша. — Заполнение трещин океанической водой приведет к катастрофическому падению уровня воды в Мировом Океане…

А ведь в этой зоне разлома живут люди. Они все погибнут. Оля поискала настройкой, попала на первый канал британского телевидения:

— Ученые американского центра информатики в Далласе, штат Техас, продолжают утверждать, что русские сгущают краски и никакой катастрофы не будет. По их прогнозам, вероятно извержение вулкана Фудзи, которое не повлечет за собой никаких последствий для материка. Сходного мнения придерживаются и греческие ученые. Профессор Майкл Макферти из Эдинбургского университета утверждает, что для предотвращения катастрофы необходимы усилия как минимум троих реал-тайм корректировщиков высших ступеней и десятерых пост-корректировщиков четвертой ступени. Союз располагает лишь двумя пост-корректировщиками нужной квалификации и не может выставить ни одного реал-тайм корректировщика. Исходя из того, что Президент Союза Независимых Государств Валерий Оскомышин до сих пор не обратился за помощью ни к земным коллегам, ни к венерианским, можно сделать вывод, что слухи о грядущем конце света сильно преувеличены…

— …Прямой репортаж из Нью-Йорка ведет собственный корреспондент второго канала Юрий Колесниченко, — это Оля перескочила опять на родное телевидение. — Юрий, скажите, каково настроение американской молодежи в канун грядущей гибели человечества?

Даже в тоне дикторши сквозила издевка. Никто не верил, что до катастрофы остаются считанные дни. Олю это пугало, потому что нельзя так беспечно относиться к судьбе планеты. На экране веселились молодые американцы, радостно закидывая мусором плакаты с изображениями суровых людей в буденновках с красными звездами и подписями: “Русские опять пугают мир! Не позволим им вмешаться в нашу жизнь!”

В Ватикане шли беспрерывные богослужения. Римский папа не выступал с официальными заявлениями и воздерживался от категорических высказываний. Он был очень умным человеком, этот нынешний глава католической церкви. Патриарх Русской православной церкви был чуточку откровенней: он заявлял, что паника — от дьявола. Понимать можно как угодно — и как “ничего не случится”, и как “спасаться надо организованно, без паники”.

В Евросоюзе шли карнавалы и праздники. Мир как с цепи сорвался, с головой кинувшись в водоворот бесконечных увеселений. Такого разгула не случалось уже лет сто, и это пугало. Пир если не во время, то накануне чумы.

— Родион Стрельцов, кандидат в губернаторы Ольговой Земли, — напомню, это русская колония на Венере, — согласился дать интервью нашей телекомпании.

Раньше Оля никогда не смотрела передачи BBC. Сейчас пожалела. Уж больно грамотные репортажи они делали. Придвинулась к телевизору поближе. Ей очень хотелось увидеть того загадочного человека, на которого Илья едва не молился. Но Стрельцова не показали, он отвечал на вопросы по телефону. Голос, правда, у него был хороший: уверенный, приятного тембра.

— Мистер Стрельцов, что вы думаете о возможности грядущей катастрофы на Земле?

— Ее прогнозировали еще в то время, когда я был на Земле.

— Вы не скрываете тот факт, что под вашим руководством работает бригада реал-тайм корректировщиков. Они примут участие в ликвидации последствий катастрофы?

— Реал-тайм корректировщики не ликвидируют последствия. Они предотвращают саму катастрофу. Как я и говорил ранее, вероятнее всего, мы воздержимся от решения земных проблем.

— Вы бросите человечество на произвол судьбы?!

— Нет. Сложность положения заключается в том, что земляне могут выставить скрытые ресурсы, и тогда наше самопроизвольное вмешательство будет не только бесполезным, но и вредным. Мало того, это, фактически, будет информационной интервенцией. Я бы предпочел дождаться, пока лидеры земных правительств сами обратятся за помощью. В этом случае, вне всякого сомнения, мы быстро найдем компромисс, поскольку всем, кто проживает на Венере, судьба Земли вовсе не безразлична.

— Вы могли бы спрогнозировать исход катастрофы?

— Земля располагает всеми необходимыми прогнозами, настолько подробными, что они не нуждаются в дополнительных комментариях.

— Благодарю вас, мистер Стрельцов. Телекомпания BBC желает вам успеха на предстоящих выборах.

— …Ассоциация американских корректировщиков официально заявила, что их возможностей не хватит для ликвидации последствий катастрофы, если таковая будет иметь место, в чем большинство информатиков серьезно сомневается…

— …Напоминаю, что высшими ступенями режима реального времени обладали такие известные нам по курсу истории реал-тайм корректировщики, как Иисус Христос, Моисей, Один, Зевс и некоторые другие персонажи…

И Вещий Олег, думала Оля.

Когда чуть ли не круглосуточное сидение у телевизора стало невыносимым, Оля позвонила Валерии. Встретились в Старом Центре, погуляли. Валерия была угрюмой и молчаливой. У американского посольства шел концерт, артисты фиглярствовали и высмеивали тех, кто осмеливался серьезно говорить о катастрофе. Валерия сказала:

— Пойдем отсюда. Пока я не захотела поубивать тут половину.

— Так конец света будет или нет?

Валерия посмотрела на нее мрачно, а голос ее был равнодушным:

— Будет, конечно. Если сейчас Оскомышин не договорится со Стрельцовым — непременно будет. А Оскомышин с ним не договорится, потому что Стрельцов за участие потребовал независимость Ольговой Земли.

— И… что ты думаешь?

Валерия пожала плечами:

— Да прав он. Земля тысячелетиями сосала свои соки, доигралась до катастрофы. Теперь сосет из Венеры и ее же обвиняет в том, что Венера не желает нести ответственность за ошибки землян. Оскомышину нужно соглашаться на все условия Стрельцова. — Помолчала. — Нет, шансы у нас есть. В конце концов, у Союза самый многочисленный контингент “постовщиков”. Опять же, в Селенграде есть как минимум один “рут” — твой знакомый Роберт. У него “вышка”. Но тут в чем сложность — он неинициированный, неизвестно, как себя поведет. Вполне вероятно, что Оскомышин договорится с Индией, чтобы нам помогли двое ихних “рутов”. Американцы своих не дают, уже точно.

Оля качала головой:

— Кошмар… Лер, ну ладно, Венера. А ведь американцы — они же здесь живут! Если планета развалится, они же тоже погибнут! И почему они не хотят спасать?!

— Вот потому Стрельцов и требует независимости. Потому что земляне до последнего будут политику делать. Потому что земляне уже в такое дерьмо превратились, что спасать их не стоит.

Возвращалась Оля разбитая и расстроенная. И прямо около подъезда наткнулась на выходившего Илью.

— Илья! — обрадовалась Оля. — Слушай, а мне твой отец сказал, что ты уехал!

— Вернулся два дня назад.

— А я только вчера звонила, мне твой отец сказал…

— У него вчера было плохое настроение, — перебил ее Илья.

Оля остыла. Кажется, Илья вовсе не рад ее видеть.

— Слушай, мне с тобой надо поговорить, — набравшись смелости, сказала она, не представляя, что делать, если он скажет “Говори сейчас” или спросит, о чем.

Но он не спросил и не сказал. Кивнул:

— Мне в одно место надо съездить, потом — пожалуйста. Я тебе позвоню.

Два часа Оля сидела как на иголках, вздрагивая от малейшего звука на лестничной площадке. И каждый раз после того, как приезжал лифт, она с замиранием сердца ждала телефонного звонка. А Илья позвонил, когда Оля уже махнула рукой.

Дома он был один. Провел ее в свою комнату, сам уселся за стол, спиной к ней, и занялся своими делами. Оля сразу поняла: настроен серьезно, никаких шуток не будет. Так неинтересно. В его мрачности она отчего-то усматривала упрек для себя.

— Что ты делаешь?

— Отбираю диски, которые возьму на Венеру. — Встал, выволок из-под стола целую коробку. Вытряхнул ее содержимое на диван перед Олей. — Посмотри, если что понравится, я тебе перепишу.

Оля разгребла сверкающее голограммами великолепие. Маленькие, с половину ладони, диски в радужных пленках — их тут было не меньше тысячи!

— Откуда у тебя столько? Даже “родные” есть, я про них только в сети читала…

— Собирал несколько лет. Все корректировщики неравнодушны к музыке. А “родных” я напокупал, пока в Евросоюзе был. — Перехватил Олин удивленный взгляд, пояснил: — Решил мир посмотреть, пока я на Земле.

Внутри отчаянно заныла, затосковала какая-то струнка. Оля загнала поглубже мысли о том, что скорей всего, это их последняя встреча. Бодро сказала:

— Я смотрю, у нас с тобой вкусы совпадают. По крайней мере, если судить по знакомым мне названиям.

Здесь был ранний “Парфенон”, полное собрание “ShowSnow”… Включая селенградский концерт. Сейчас Оля понимала, что это не предел совершенства, но на тот концерт они ходили вместе. С удивлением нашла и запись красноярского концерта Джованни Бертоло.

— Это раритет, — пояснил Илья. — Их было отштамповано всего пять тысяч экземпляров, какой-то меценат оплатил пиратский тираж. Я случайно купил.

— А я была на том концерте, — с улыбкой сказала Оля.

— Ты говорила.

Потом Илья сделал ей выборочное прослушивание незнакомого. Оле нравилось решительно все. Он поставил запись, и ничего подобного Оле слышать не доводилось. На модные “хохочущие” ритмы был положен хриплый ехидный голос, а уж слова там были такие, что Оля давилась от смеха.

— Это кавер-версия одного модного сто лет назад певца, Владимира Асмолова. Вокал оставили, а инструментовку переписали заново. Писк нынешнего сезона. Тебе записать?

— Да нет, — подумав, сказала Оля. — Если это модно, я сама могу купить, чего тебе время тратить? Давай чего-нибудь другое, чего в Московье не найдешь.

Илья взял пульт, но диск менять не стал. Перепрыгнул через два или три трека, и сел обратно. Спиной к Оле. Она хотела уточнить, что это с ним, но тут расслышала слова… и спрашивать ей расхотелось.

Я знаю, расстаемся мы напрасно.

Я знаю, что любовь еще жива.

Мне ясно все, мне лишь одно неясно —

Как отыскать мне нужные слова?

Как объяснить, что все мои ошибки,

Все глупости и выходки мои,

Все это — ожидание улыбки,

Неловкое признание в любви.

Оля заворошилась еще в середине первого куплета, думая, что только грустных песен про любовь ей сейчас для полного счастья и не хватает. А потом ее накрыло понимание, и стало совсем плохо. Потому что Оля совершенно искренне могла бы произнести все до единого слова этой песни от своего имени.

Илья обо всем догадался. Обо всем, что она скрывала. И выбрал такую вот тактичную форму полунамека на то, что ее чувства останутся неразделенными. Фактически, он предлагал расстаться, чтоб она не травила себе душу понапрасну.

Илья остановил песню после слов “Неловкое признание в любви”, сразу поставил другой диск, западный, и еще некоторое время сидел молча, давая Оле время оклематься. Что ж, надо отдать ему должное, он достаточно деликатен. По крайней мере, он вообще не смотрел в ее сторону — понимал, что вряд ли Оле будет приятно, если он увидит выражение ее лица.

Можно было уходить, но Оля подумала, что это будет невежливо. Он поступил мягко, и ее долг теперь — показать, что она с достоинством приняла этот удар и не будет ни обвинять его, ни изматывать слезами и мольбами.

— Как тебе понравилось в Евросоюзе?

Илья красноречиво скривился:

— Почти из гостиниц не выходил. Не могу на это смотреть. Ну, ты наверняка телевизор смотрела, да? Там все то же самое, только выключить нельзя.

И замолчал. Оля любовалась его движениями, думая, что за два года он сильно возмужал. Когда они познакомились, он не мог похвастаться ни такими широкими плечами, ни такой уверенностью сильного мужчины.

— Ты левша, что ли? — спросила она, заметив, как ловко он орудует левой рукой.

— Нет, — довольно резко отозвался Илья.

Оля принялась доказывать очевидную, на ее взгляд, вещь. Разгорелся какой-то глупый спор, как всегда, из-за пустяка. Ну спрашивается, какая кому разница, кто прирожденный правша, а кто — переученный левша? Но Оля упрямо стояла на своем, а Илья, как обычно, не собирался ей уступать. В конце концов разозлился:

— Между прочим, родителей дома нет.

— И что?

— Я могу с тобой сделать все, что захочу.

— А я кричать буду.

— Ничего. Я музыку погромче сделаю. У меня такие динамики, что взрыва слышно не будет, не то, что криков. Хочешь убедиться?

Он обернулся и смотрел на нее исподлобья, не улыбаясь. И взгляд у него был темным, тяжелым. Однако Оля не обратила внимания. У нее даже не екнуло нигде. И сердце быстрей не забилось.

— Ой, я так испугалась, прямо пол дрожит, так трясусь!

— Хочешь, чтобы попугали?

— Да нет, зачем же, — быстро сказала Оля, желая прекратить этот странный разговор.

Илья опять отвернулся и погрузился в свои дела. Оля чувствовала себя лишней. Надо уходить, только перед этим не мешает выполнить одно обещание.

— Тебя Иосыч просил позвонить, — сказала она. — До третьего августа.

— Зачем?

— Они разобрались, что там было с Цыганковым.

— Поздно.

— Но почему?!

— Меня это уже не волнует, потому что завтра я улетаю на Венеру.

Оля потеряла дар речи. Вот тут внутри все оборвалось и замерзло. Она сидела, глядя ему в спину широко раскрытыми глазами, и не могла собраться с мыслями. Как же так, ведь Иосыч сказал — пятнадцатого… А выходит, сегодня — последний день. Вот, значит, зачем он на самом-то деле поставил ту песню: да, он все понял, но расставание неизбежно.

— К-как — завтра?! Не пятнадцатого?

— Так. — Он даже не спросил, откуда ей известна дата его отлета. — Я билет поменял.

— Ты… ты не можешь улететь завтра, — пролепетала Оля. — Ты просто не имеешь права. Четвертого катастрофа будет, ты же корректировщик, ты… ты не можешь. Нет, ты не улетишь. Так нельзя, так неправильно… Ты же должен спасти мир, ты к этому готовился…

— Вот для того, чтобы это сделать, я и улетаю завтра. Если я это сделаю, катастрофы просто не случится.

— Нет… — Оля качала головой, всеми силами стараясь сдержать слезы. — Нет, Илья, так нельзя, ты должен остаться… А Филька?! — вцепилась она в спасительную идею. — Слушай, нельзя ж так все бросать, он же будет думать, что ему все можно. Тебя вернут с Венеры для суда, это будет намного хуже. Ты должен остановить его сейчас, он же тебе всю жизнь испортит!

— Тех, кто эмигрирует на Венеру, не трогают. Они для Земли умирают.

— И ты вот так все бросишь, оставишь Службу, друзей…

— У меня нет друзей.

— Потому что ты сам всегда всех гнал! Ты сам себе внушил, что если родители бросили тебя в Селенграде одного в страхе перед твоей инициацией, то ты вообще никому не нужен! — крикнула Оля. — Ты сам виноват, что остался один!

Илья встал:

— Знаешь, тебе лучше пойти домой.

— И пойду! Если ты струсил, я сама разберусь! Я не боюсь ни Фильки, ни черта с рогами! Мне Цыганков все объяснил, что надо делать!

— Что делать?

— Все! Так что лети себе на Венеру и упивайся там своим унижением! Тебя опустили, а ты молча обтекаешь! А я — не буду! Ты завтра вылетаешь на Венеру? А я прямо сейчас — в Селенград! Чао! Скатертью дорожка!

И, не дожидаясь, когда он ее попросту вытолкает, выскочила в коридор и хлопнула дверью. Влетев в свою квартиру, на минуту прислонилась к стене. По щекам текли слезы злой обиды.

Ничего не получилось. Ничего из того, что она запланировала. Вместо того, чтобы договориться на все случаи жизни, опять поругались. Как обычно. Только сейчас Оля поняла, почему: все то, что ей казалось важным, он игнорировал, как пустяк или досадную помеху. Они всегда хотели разного.

* * *

02 августа 2084 года, среда

Московье

Чертова девчонка, думал Илья. Это ж кошмар какой-то, а не девушка. Нарезал несколько кругов по квартире, унимая нервную дрожь и желание кинуться за ней и в буквальном смысле вытряхнуть из нее все. Все, что он хотел знать.

Ему казалось, что он продумал все детали. Она просто обязана была хоть что-то сказать! Он построил разговор так, чтобы она поняла: с одной стороны, он не провоцирует на ссору, с другой — ему нужен хоть какой-то ответ. Определенный. От нее, а не от Цыганкова.

Черт, ему надо было выяснять тогда. Сразу. По горячим следам. Но тогда он думал, что сумеет вычеркнуть ее из своей жизни. Просто забыть про ее существование. А поди, забудь, если это стихийное бедствие делает только то, чего хочется ей!

Главное, он так и не смог понять, с чего она психанула. Если только рассказала не все, и Филька там развил чересчур бурную деятельность… Илья совершенно не удивлялся тому, что помощи она потребовала именно у него. Она всегда шла к нему. Не к Робке, не к Котлякову или Черненко. К нему.

Черт, что делать-то? Она ж действительно рванет в Селенград. И напорется на то, что у Фильки четвертая ступень анти-режима. Дьявол, как все складывается, один к одному. Она выведет его из себя, у Фильки на нервной почве начнется инициация, и черт бы с Филькой, пусть помирает, но он ведь успеет угробить Олю. Такую цену Илья платить не соглашался. Значит, надо перехватить ее в стратопорту. Или в Селенграде. А в Селенград ему нельзя, потому что там эпицентр катастрофы. Ч-черт, что же делать?! Нет, лететь всяко придется. И лететь нельзя. Ладно, с катастрофой как-нибудь разберется, в крайнем случае еще сутки в запасе есть. Но вот на космодром он опоздает. А туда опаздывать нельзя, потому что он днем отправил уведомление о своем приезде в канцелярию губернатора. Если б не это, отлет можно было бы перенести. Но теперь деваться некуда.

Замкнутый круг.

Телефонный звонок заставил его подпрыгнуть на месте. Жгучая надежда опалила нервы: Оля?! Успокоилась? И, как всегда, когда дело касалось ее, Илья не угадал.

— Илья, это Стрельцов.

Голос венерианского губернатора заполнил комнату. Илья спохватился, что ни вчера, ни сегодня не смотрел новости, и не знает результата вчерашних выборов на Венере.

— Да все нормально, — беззастенчиво считав его мысли, сказал Стрельцов. — Я ж не Хохлов, чтоб выборы проиграть.

— Поздравляю. Без эксцессов прошло?

— Ну, что значит — без эксцессов? Была парочка комичных моментов, но у нас еще найдется время об этом поговорить. Я, эта, чего? Мне только что принесли уведомление о твоем прибытии завтра. А насколько мне помнится, виза у тебя открыта только с пятнадцатого.

— Да у нас тут катаклизм намечается, вот меня от греха подальше и сплавляют.

— Катастрофа под кодовым названием “четвертое августа”?

— Ну да.

— Не понимаю я землян. Когда они со мной торги начали — еще куда ни шло. Катастрофа не сегодня, кажется, что можно время потянуть. Но чтоб накануне катастрофы выгонять корректировщиков с планеты!…

— Так по прогнозам я и стану причиной.

— Бред. Пересчитай прогноз.

Илья вздохнул с небывалым облегчением. Стрельцов в таких вещах ошибаться не может. Тем более, что наверняка сам интересовался. Но на всякий случай Илья уточнил:

— Мой отец считал. Все сходится.

— Твой отец, дорогой мой, на моей памяти раза два та-акие ляпы делал, что первокласснику смешно бы стало. Если совсем интересно, у Петьки Жабина лежит очень хороший прогноз. Там не учтены детали, в частности, не принята во внимание детонация стихийных корректировщиков, но она на общую картину существенного влияния не окажет. Ладно, я не об этом. Просто хотел предупредить, что до первого сентября все рейсы на Венеру и с Венеры отменены. Я закрыл космодром.

— Боишься, что народ в панике рванет с Земли на Венеру?

— Не народ. Народ бы я принял, с удовольствием. Еще пару-тройку миллионов — точно взял бы. Но рванут совершенно бесполезные для Ольговой Земли люди, у которых найдутся деньги на билет. Это, опять-таки, тоже не так страшно. Причина в действительности политическая.

— Что, у тебя “рутовую команду” просят, а ты торгуешься?

— Просят?! Торгуюсь?! — возмутился Стрельцов. — У меня этих людей требуют! Как куртку, которую в гардероб на хранение сдали! Как рабов! Конечно, команду я просто не дал. Сказал — хорошо, но в обмен на независимость. Меня, разумеется, послали. Оскомышину больше нравится идея заплатить Индии два миллиарда евро за двух ее “рутов”, из которых один третьей, другой — четвертой ступени. Ну и пусть платит. Я взял и закрыл космодром. На ремонт.

— И на самом деле будешь спокойно наблюдать?

— Ты меня за кого принимаешь? Нет, конечно. Но спешить не стану. Если ситуация совсем аховая будет — тогда да, вмешаюсь. Но не раньше. Ты, эта, только не болтай особо, у меня с вашей Службой свои счеты, в общем, я тебе по секрету сказал.

— А ты меня за кого принимаешь? — усмехнулся Илья.

— Ну, а когда все утрясется, я сам на Землю наведаюсь, — продолжал Стрельцов. — Во-первых, расставить все точки над “i”, надо ж объяснить вашим недотепам, с чем они тут игры играют и шутки шутят. Во-вторых, старых друзей навестить хочу. А когда обратно полечу, прихвачу тебя вместе с этой девочкой.

— С какой? — не понял Илья.

— С Ольгой Пацанчик.

Илья сам не знал, смеяться ему или плакать. Будет у него на Венере карманный тайфунчик… И почувствовал, как до ушей расползаются губы в дурацкой улыбке.

— А кстати, она опять тут твои действия просекла, — похвастался Илья. — Буквально час назад сказала, что никуда я не полечу. Причем я точно знаю, что про закрытый космодром она не знала. Меня порой умиляет точность ее предсказаний. Настоящий дельфиец.

— Н-да? — с сомнением спросил Стрельцов. — Какие-то сказки ты мне рассказываешь, не бывает таких дельфийцев… Ну ладно, это не суть важно. Девочке я сделал эмигрантскую визу. Она не доучилась, я знаю, доучится в Ольжичах. Есть у меня такое подозрение, что на Земле ей делать нечего. Ты уж предупреди ее, а то сильно удивится, узнав, что потеряла земное гражданство. Если что, пока есть время все переиграть.

— Нам с ней в одном Поле находиться нельзя. Мы Поле кривим.

— Все кривят. Оно, знаешь ли, кривое от природы, — насмешливо сказал Стрельцов. — Давай, ты ограничишься сказками про дельфийца, который с нулевыми вероятностями работает, а? Не надо мне только про Поле рассказывать, я в нем с десяти лет кукую.

— Спасибо, — сказал Илья.

— За что?

— За то, что сказал насчет Поля. И за то, что Олю на Венеру забираешь.

Стрельцов затих. Потом недовольно сказал:

— Илья, забрать ее на Венеру должен был ты, а не я. И я удивляюсь, почему тебе отец не объяснил столь очевидных вещей.

— Мой отец ее терпеть не может. Но я учел твое мнение.

— Вот и молодец.

Ну вот, подумал Илья, освободив телефонную линию, проблема решилась сама собой. Он совершенно не задумывался, как без Оли станет работать Робка. В конце концов, Стрельцов знает, что делает. И это просто прекрасно, что нашелся кто-то, кто принял за Илью самое важное решение.

Быстро покидал в сумку барахла на два дня, в дверях столкнулся с отцом.

— Ты куда? — спросил отец.

— В “Ступино”.

Отец недоверчиво оглядел его скромный багаж:

— У тебя рейс вроде как ночной? И почему без вещей?

— Потом объясню, — сказал Илья и прыгнул в лифт.

* * *

02 августа 2084 года, среда

Московье

Оле было плохо. Когда схлынула первая волна возбуждения, она поняла, что натворила. Она не могла выполнить ни одно из своих обещаний. Ну как, спрашивается, она будет с Филькой разбираться?! Что она может Фильке предъявить, кроме слов Цыганкова? А Цыганков мог и наврать. Про катастрофу и говорить нечего. Ей стало так стыдно, что захотелось провалиться сквозь землю. Или умереть на месте.

Походила по квартире. Хорошо, что родители с братиками уехали отдыхать, а то бы пришлось объяснять, с чего Оля разнервничалась. Села на подоконник в кухне. И оттуда увидела Илью, спешным шагом выходившего из подъезда. Наверное, торопился в стратопорт — рейс на Венеру завтра, но ему ж еще до космодрома добраться надо.

В первую секунду она чуть не крикнула в распахнутое окно: “Подожди!” Ей внезапно показалось, что еще есть шанс все исправить. Но пока она думала, он успел дойти до посадочной площадки, тут же подали маршрутку, и он исчез. Навсегда. Оля закрыла глаза, не сдерживая катившиеся слезы. Вот и все. Больше никогда она его не увидит.

И только тут ее накрыло понимание. Минувший день встал перед глазами в ужасающей яркости. Оля застонала, зажмурившись и стиснув зубы до хруста.

Идиотка!!!

Она так привыкла бояться разоблачения, так боялась слов “телефонная дружба в любовь не переходит”, что попросту не увидела очевидного!

Эта песня. Она примеряла ее на себя, а того не поняла, что Илья не смог сказать сам, потому и выбрал такой способ — и намеком, и двояко истолковать невозможно. Это не от ее имени было, а от его. Он же не мог знать, что у нее крыша на боку. Двояко б не истолковал никто — кроме нее. Господи, что же она наделала, дура, козлища позорная… Все правильно, он же уезжал на Венеру, вот и попрощался. Там же так все ясно — “я знаю, расстаемся мы напрасно…” Ничего себе она прощание ему устроила.

Оля заметалась по кухне. Что же делать, что же делать… Ладно, сказала она самой себе, если сейчас не получится его вернуть, можно поехать на Венеру. Она хорошо себя знала, хватит упрямства разыскать. И все объяснить. Он должен понять, должен, она просто тормознула, она всегда так волнуется, когда его видит, что совершенно ничего не соображает. “Фиг с ней, с этой Землей, да и с Академией тоже, если все будет нормально, останусь на Венере”, — думала Оля. Но пока в резерве оставались и другие способы. Илья очень хороший телепат, он просто обязан ее услышать. Она закрыла глаза, сосредоточилась, вызывая его образ, вложила все силы в этот обращенный к нему призыв…

…Нужно хотеть по-настоящему. Нужно, чтоб желание шло из солнечного сплетения, так, чтоб мышцы пресса подводило. До ощущения, что или ты крикнешь во все горло, или задохнешься. Чтоб крик рвался, поняла?

— А на что это похоже?

— На оргазм, но ты все равно не знаешь, что это такое…

…Оля сразу поняла, что это оно. Именно то, что ей в больнице рассказывал Цыганков. Ей стало жутко, она долго сидела неподвижно, широко распахнув глаза. Голова кружилась, а сердце выскакивало из ушей. Цыганков тогда еще сказал, что кричать нельзя, надо перетерпеть, лучше вообще не двигаться, терпеть, пока в глазах не потемнеет. Потом будет привычка, этот прорыв будет происходить за доли секунды, но первые попытки — они всегда такие.

Значит, она может.

* * *

02 августа 2084 года, среда

Московье

Поезд простоял в туннеле почти сорок пять минут. Авария. Илья нервничал, до ближайшего рейса оставалось в запасе не так много времени.

И тут его волной накрыло болью. Чужой. Ему не по себе стало: даже сильный телепат неуверенно работает в метро. Слишком много железа. Кто-то проломил все энергетические и резонансные кольца. Нехило. И уже в следующий миг Илья понял: боль — женская. Закрыл глаза, сосредоточился, постарался создать ощущение комфорта — не для себя. “Я не брошу тебя одну”, — мог бы сказать он, вот только телепатия слов не знает, ей подавай образы.

В стратопорт он опоздал. Стратолет стартовал буквально на его глазах. В небо с тяжким хлопком взметнулся клуб белого плотного дыма, и через несколько секунд высоко над головой искрой сверкнула капсула стратолета. Илья выругался и пошел к кассам, брать билет на следующий рейс.

* * *

03 августа 2084 года, четверг

Селенград

Чтоб не так хотелось спать, Илья наглотался фрискала. Вообще-то он не для этих целей, но от сонливости помогает лучше, чем кофе. Цыганков, увидев его в дверях своей палаты, потерял дар речи. Илья уселся на стул и деловито спросил:

— Что ты ей рассказал?

Цыганков наконец продышался:

— Много. Но не все. Я надеялся, что ты сам придешь.

— Я пришел. И что?

Цыганков закрыл глаза, глубоко вдохнул:

— Илюха, я тебе тогда наврал.

Илья даже не сразу понял, о чем речь. А когда понял, то едва сдержался, чтобы не свернуть Цыганкову шею.

— Илюха, только дослушай. Ничего у Оли не было — ни с Яшкой, ни со мной, ни с Робкой. Точно знаю. Яшка сам мне жаловался, как она его кинула. Я к ней руки тянул, хочешь, по морде мне дай. Но вообще-то она сама справилась. Она мне башку железным прутом проломила.

Илья не смог сдержаться, расхохотался. Смеялся долго, до слез, чувствуя, как с каждым судорожным толчком диафрагмы выходит из него горечь безнадежности. Господи, это же действительно не девушка, а стихийное бедствие!

— Не веришь?! — изумился Цыганков. — Ты вот волосы мне на лбу подними — там шрам! Восемь швов наложили. Хорошо, под волосами не видно было. И рожу она мне расцарапала. А с Робкой у нее тоже ничего не было, вот сам у него спроси. Я и ей тогда про тебя наплел. В тот же день. Только она мне ни фига не поверила.

— У нее телепатия какая-то избирательная, когда слышит, когда нет, — пробормотал Илья. Злости на Цыганкова он уже не испытывал ни в малейшей степени. — Так я не понял — ты ей за свою голову отомстил, что ли?

— Хуже, Илюха. Просто Оля нужна Фильке. Потому я вас и поссорил. Иначе он бы тебя убил. Он договор такой с Полем заключил.

— Разберусь. Ты мне сначала про суд расскажи.

— Суд? Да не будет его. Это уж я Олю напугал слегка, подумал, если она не будет биться в истерике, ты ж ей не поверишь, что это важно.

Цыганков своего добился, этого Илья отрицать не мог. А потому внимательно его выслушал.

То, что Цыганков рассказал, Илью нисколько не удивило. Удивление было раньше — когда он ездил по Евросоюзу и в каждом городе натыкался на огромные рекламные щиты, транспаранты, световые и лазерные установки. И везде было одно и то же: упитанные американские дети убегали от злобных русских корректировщиков. А ближе к первому августа начали появляться и другие плакаты: с изображением закованного в металл викинга в рогатом шлеме и змеей вокруг бедра. Вот это Илью уже сильно ударило. “Вещий Олег, проваливай в свою Россию”. “Укушенный змеей сумасшедший Олег”. “Службу покусали змеи, и теперь им повсюду Вещий Олег мерещится!”

Теперь Илья понимал, как была организована эта кампания по “разоблачению” Службы и кому это было надо. И даже не верилось, что за всем этим стоит мелочное желание одного-единственного антикорректора утереть нос одному-единственному пост-корректировщику. Впрочем, с антикорректорами всегда так. Как бы ни были велики способности, цели их всегда смехотворны.

Просто Фильке расхотелось оставаться человеком, только и всего.

Наверное, “Игорь” растолковал ему, какие возможности открываются перед обладателем четвертой ступени антирежима. Через год президентские выборы. Филька молод, да, но! У него четверка антирежима. Он выиграет выборы. А пока начинает гнуть свою линию.

Расчет прост. Катастрофы действительно не будет. Филька же прекрасно понимает, что никто не допустит гибели Земли. А потому можно совершенно спокойно утверждать, что конец света попросту выдуман русской Службой для повышения своего рейтинга. Ход беспроигрышный, потому что Служба не может отказаться от выполнения своего долга ради того, чтоб не позволить Фильке тешить свои амбиции.

В западные СМИ вброшены огромные средства — Партией, в которой Филькин отец занимает одно из первых трех мест. Рекламные слоганы звучны и рассчитаны на убогий менталитет американцев. Служба — тормоз на пути прогресса, Служба пугает людей языческими богами, Служба темнит и греет руки на панике. Служба распускает слухи о грядущем глобальном землетрясении, чтоб захватить власть на планете. Но умные люди в Партии разоблачают Службу: никакого землетрясения не будет! И Вещего Олега Служба выдумала для того, чтобы он якобы предотвратил землетрясение, — им же надо объяснить отсутствие жертв. Долой мистификации и суеверия, даешь свободный разум!

А все для чего? Для того, чтоб Служба потеряла влияние и не посмела Фильке напомнить, что с его ступенью он обречен в лучшем случае на постоянное присутствие блокатора. В лучшем. В худшем — на ошейник. Блокатора он убьет в инициации, а ошейник… Вот когда к нему приступят, он поднимет хай. И тут-то “свободное человечество” встанет на его защиту, потому что Служба уже, считай, опростоволосилась. Вот так антикорректоры и восходят на трон.

Впрочем, тщеславные планы Фильки, равно как и методы, которыми Службе придется восстанавливать свой авторитет, Илью не слишком волновали. Куда сильней интересовали последствия Филькиной агитации. И вот тут он схватился за голову.

Эвакуация населения из опасной зоны не проводилась нигде. Ни в Японии, ни в Союзе, ни в Корее. Оскомышин, к счастью, распорядился хоть заморозить АЭС на территории от Находки до среднего течения Амура. Остальные работают. Не остановлено ни одно предприятие.

Но хуже всего — на японском берегу в этой же зоне находится американская якобы не военная база. По некоторым данным, на ее территории размещены ракеты с ядерными боеголовками. Если базу эвакуировать, то факт размещения ракет всплывет, а это — нарушение договора по Внешней Безопасности между Союзом и Америкой. Скандал американцам не нужен, поэтому они приказали: верить Партии, которая не верит в предсказания Службы. Американцы в действительности хитрые, они при любом раскладе в выигрыше. Если права Партия, то никакого землетрясения не будет вообще, а значит, никакой угрозы. Если права Служба, то она найдет способ предотвратить катастрофу, а значит, волноваться не стоит тем более. В общем, пока Служба и их собственные корректировщики сходят с ума в ожидании катастрофы, американские и русские бонзы торопятся сделать свой “политик”. Суки, руки греют на мировом костре.

— Вот база-то и рванет первым делом, — обреченно сказал Илья.

— А знаешь, что мне давно покоя не дает? С самого начала не давало? Уж больно ставки велики. А игроки — мелочь. Ну кто в главных ролях? Не Оскомышин, не Стрельцов. Эти в стороне держатся. А на переднем плане — ты, Оля, Филька. Ну, еще я, может быть. Даже не Робка. Почему Поле прицепилось именно к нам? Почему оно сделало ставку на Фильку? Четверка антирежима, конечно, это сильно, но не настолько, чтоб весь земной шар взбаламутить. Тут что-то иное, — убежденно сказал Цыганков.

Илья не возражал. Ставки действительно высоки. Если б не так, Стрельцов не стал бы напрягаться. А если даже Стрельцов насторожился…

— Илюх, а ведь это — конец света, — тихо сказал Цыганков.

— А?

— Звиздец планете, говорю. И не только Земле. Звиздец людишкам в принципе. Поле просто набрало достаточно сил, чтоб от нас отделаться. Мы ему уже не нужны, но пока мы есть, оно не может уйти. Этот Игорь делает все, чтоб человечество исчезло. Потому что, прикинь сам: если землетрясение будет, то ракеты рванут. В зоне разлома. А за ракетами рванут наши АЭС. Это уже не континент пополам, это планета. Земли не будет, Луну сметет. А той энергии, которая высвободится, вполне достаточно, чтоб Поле зажило своей жизнью. Это тот же принцип, что с Мертвым шквалом. Когда плотность мертвых потоков превышает критическую величину… А тут будут только “мертвяки”.

— Может быть. Только это ничего не объясняет.

— Думаешь? А если ты — единственный человек, который может этому помешать? Вот черт знает… — Цыганков хихикнул: — Действительно — черт-то знает. Вдруг у тебя не просто дар, а дар с фенечкой? Раньше она не проявлялась, потому что нужна только на случай конца света. Олю Игорь использует как приманку, Филька ему нужен, чтоб сподручней тебя давить было…

— Игорь охотится не за мной, а за Вещим Олегом.

— Илюх, а тебе не приходило в голову, что ты и есть Вещий Олег? Не Робка с Олей, а ты?

Илья некоторое время сидел молча, обалдело хлопая глазами. Вот это был бы номер… “Если б я имел коня, это был бы номер”, вспомнилось некстати. “Примешь ты смерть от любимого коня”, всплыло вовсе уж ни к чему.

— Поеду я дальше. Ты, вот что… Может Оля появиться, мы с ней в стратопорту разминулись. Если объявится, задержи ее здесь. Вот что хочешь, то и говори ей, только задержи. А сам попроси медсестру позвонить мне, я номер оставлю.

“Следующим номером нашей программы…” Илья выругался. Что за подлые ассоциации с номерами и лошадьми?!

Поехал в пустующую по летнему времени Академию. Лоханыч был на месте.

— Лех, у меня такой вопрос: тебе мой отец говорил, что он новый прогноз составил? Насчет вероятности рождения нового Поля?

Лоханыч смотрел на него преданными еврейскими глазами:

— Илья, я с уважением отношусь к твоему отцу, но скептически — к его прогнозам. Иногда его заносит. Я ничего не знаю о том, что он составлял такой прогноз, но у меня у самого была такая мысль.

— И что скажешь?

— Ну, если применять Бритву Оккама, то все сходится. А если учесть все известные нам факты, которые вроде бы на первый взгляд не имеют прямого отношения, — то не совсем. В общем, если тебе интересно мое мнение, то оно таково: человечеству грозит катастрофа, способная поставить планету на край гибели. В связи с чем Поле породило “рута”, способного предотвратить этот катаклизм.

— Мне только что похожую версию Цыганков выдал. Но с другим акцентом: Поле как раз заинтересовано в нашей гибели.

— Ничего не могу сказать. Последнее время наблюдаются такие искажения, что нужно готовиться к любому исходу. Я уже привык к мысли, что правда в любом случае застанет нас врасплох. Как Цыганков?

— Да вроде бодрый.

— Думаю навестить его, когда эта катавасия кончится. В роли психотерапевта. Парню надо будет привыкать жить по-новому.

Илья собирался уходить, когда Лоханыч спросил:

— Ты, кстати, как: возвращаешься в Службу или проездом?

— На ближайшие дни я в распоряжении Службы. Я ж корректировщик. Потом — на Венеру, — честно ответил Илья и поехал в офис.

В офисе была только секретарша. Илья позвонил Иосычу:

— Петь, мне тут один человек намекнул, что у тебя есть прогноз на четвертое августа.

— Скилдинский-то?

— А, так его сам Скилдин и делал?

— Кто ж еще… Запоминай пароль. И вот еще: ты меня в офисе дождись.

Да, вот этот прогноз был великолепен. Илья повидал немало разработок на будущее, потому знал им подлинную цену.

Написан он было лаконично и сухо, и не оставлял ни единого вопроса. Причины катастрофы — если можно так выразиться, бытовые. Неумеренное расходование природных ресурсов, возникновение глубинных пустот после добычи нефти, неправильное природопользование… Результат — нарушенный информационный баланс и угроза смещения с орбиты за счет перемещения планетарного центра тяжести. Все просто, черт возьми! Поле стремится восстановить баланс, а для того ломает пополам крупнейший материк и разводит его части в стороны для поддержания равновесия!

Скилдин предположил, что разлом Евразии пройдет по кривой линии от Находки до Питера. Карту он тоже составил. Глубина трещин — до двадцати пяти километров. Ширина разлома — до пятисот километров в эпицентре. Эпицентром являлась точка на южном берегу Байкала. В качестве закуски — цикл землетрясений в зонах, ранее считавшихся сейсмоустойчивыми. Именно те зоны, в которых плотность населения наивысшая. Изменения климата, затопление Европы и Северной Америки водой, парниковый эффект, землетрясения в тех частях других материков, которые слишком близко соседствуют с Евразией, — куски материка надо куда-то сдвигать, вот соседей и “поморщат”… Все тридцать три удовольствия. Ориентировочно два миллиарда человеческих жертв. Это при условии, что в зоне разлома не произойдет ядерного взрыва. В противном случае планета разделится на два симпатичных кусочка, Луна вряд ли выдержит катастрофу, Марс и Венера сойдут с орбит и в лучшем случае отделаются гибелью информационных полей. Далее Скилдин скрупулезно доказывал необходимость демонтажа всех АЭС в зоне разлома и прилегающих к ней районах — по списку. Это в качестве первого шага. Вторым должна стать заблаговременная эвакуация всех предприятий химической, и особенно — нефтехимической промышленности, закрытие всех нефтяных и газовых скважин, эвакуация населения…

И ничего из предложенного не было осуществлено. Потому что вмешался антикорректор с мелочными целями. Илья задумался: а ведь должно же быть какое-то обоснование тому, что Поле помогало Фильке.

Полез в информационную часть. Прочитал несколько страниц, подумал — бальзам на душу! Прежде всего Скилдин отвергал базовое предположение информатики о возможности независимого от людей существования Поля. Поле — не Господь Бог, создавший мир и вольный его уничтожить, а государство. Информационное. Не более того. Созданное людьми и людьми управляемое. Поскольку это государство было системой самоорганизующейся — впрочем, как и любое другое, — оно имело некоторые механизмы саморегуляции. С другой стороны, поскольку оно все же подчинялось людям, всегда имелась “административная” возможность вмешательства. В любой ситуации. Поле всегда имело в запасе два варианта решения любой проблемы: свой и “рутовый”. Свой запускался тогда, когда проходили критические сроки ожидания, и “рут” не вмешивался. В данном случае “своим” был разлом материка, неизбежный в том случае, если до критического срока не вмешается реал-тайм корректировщик, способный к перемещению участков земной коры. Скилдин заложился на седьмую ступень в минимуме. И доказал, что, поскольку Поле учитывает вероятность именно такого вмешательства, воздействие высшей ступени никоим образом не повредит его стабильности. А если до критического срока таковой “рут” не появится, Поле запустит механизм саморегуляции.

Илья еще раз перечитал информационный раздел. И появилось у него одно подозрение… С паролем Иосыча зашел в базу, снял досье свое и Олино. Запустил на сопоставление. Умилился, увидев полное совмещение по схеме максимум-плюс. А затем заложил все это вместе со скилдинским прогнозом.

И когда получил результат, несколько секунд сидел с открытым ртом. Никакого нового Поля быть не должно! Именно такой союз позволял стабилизировать Поле Земли перед вмешательством главного “рута”! Значит, подлинная роль Оли заключалась не в том, чтобы быть Робкиными “глазами”. Она служила мостиком между “рутом” и его напарником-“постовщиком”, компенсируя Робке отсутствие телепатии, а Илье — низкую ступень. Илья с Олей должны были стабилизировать Поле перед тем, как Робка начнет работать! Елки, что ж его отец наделал…

Приехал Иосыч с Котляковым и Черненко, через плечо посмотрел на монитор:

— Ну вот, — сказал он, — вот для чего Оля у нас под ногами путалась. Вот и все.

— Послать, что ль, этот прогноз Стайнбергу? — спросил Илья.

— А толку?

Несколько секунд они смотрели в глаза друг другу.

— Откуда ты вообще Скилдина знаешь? — спросил Илья.

— Ты не поверишь — я предатель Родины, — усмехнулся Иосыч. — Значит, дело было так. Пока Службой руководил Пильчиков, дурацкого указа о принудительной постановке ограничительного ошейника сильным “рутам” не было. Потом Пильчиков умер, на его место пришел Потапов. Тоже, как и Стайнберг, из Академии Наук. Вот он-то этот указ и издал. Со Скилдиным он поссорился сразу, потому что Скилдин, у которого из образования была только наша Академия, никаких вам университетов, захотел кандидатскую степень. В качестве диссертации предложил вот этот самый прогноз. Потапов его послал. Тут Олег на этой чертовой шахте выдает себя с головой, и Потапов распоряжается в принудительном порядке поставить ему ошейник. А Скилдин гордый был, между прочим, ему ошейника не хотелось. И кое-чем Потапову пригрозил. Потапов и отдал еще одно сверхсекретное распоряжение. Я тогда в Особом отделе работал, жребий на меня пал. Что я тогда думал — словами не передать. В общем, я, приехав на базу, отказался от всякой маскировки, вышел и сказал Скилдину, в чем цель моего визита. Скилдин меня выслушал, а потом мы совершили обмен дарами: он мне все материалы касательно этой катастрофы, а я ему — пистолет. Разошлись довольные друг другом и состоявшейся сделкой. Я перевелся из Особого отдела в Главное управление блокатором, а Скилдин… Ну, все уже знают, да?

Котляков хмыкнул, Черненко вопросительно дернул бровью. Секретарша смотрела на них дикими глазами:

— Петр Иосифович, простите, вы хотите сказать, что именно вы…

— Ну да, — легко согласился веселый Иосыч. — Можно сказать, Скилдина убил я.

Илья давился от смеха. Секретарша ничего не понимала.

— А потом я продал вот этого парня, — Иосыч положил Илье руку на плечо, — венерианскому губернатору. А чтоб никто ничего не заподозрил, я еще и подставил его с Цыганковым. Решил, что момент удачный, взял в долю Бондарчука и подделал показания приборов. Илюху уволили, Венера получила его с потрохами, но без наших хвостов. Молодец я, правда? — Иосыч ликовал.

— Ну и шутки у вас, Петр Иосифович, — строго сказала секретарша.

Илья хохотал. Ребята, до которых дошел юмор ситуации, отворачивались.

— Так где Оля-то? — спросил Иосыч. — А то без нее тут Поле от рук отобьется.

— Вот-вот прилететь должна, — спохватился Илья.

Кинул запрос в стратопорт Улан-Удэ, получил ответ, что пассажир Пацанчик не регистрировался. Ясно. Позвонил Оле. Никто не подошел к телефону. Позвонил отцу:

— Пап, не в курсе, где Оля?

— А где ты сам? — сурово спросил отец.

— В Селенграде. Мы тут скопом пересчитали твой прогноз — он в корне неверен.

— Ты на Венеру лететь должен! Тебя там ждут! Ты что делаешь?! Ты ж под суд пойдешь из-за задержки! Совсем с ума сошел из-за этой…

Отец никак не мог подобрать нужное слово, Илья воспользовался моментом:

— Так ты мне скажешь, где “эта”?

Отец кипел. Тяжело дышал, зло выплюнул:

— Не знаю! Ушла из дома два часа назад!

И положил трубку. Илья посмотрел на часы, мысленно прикинул:

— Будет здесь через три — шесть часов. А я, пожалуй, пока съезжу к Фильке и придавлю его, чтоб он нам четвертого августа дополнительный холокост не устроил с детонации.

— А я думал — морду бить, — разочарованно протянул Черненко.

С Ильей по настоянию Иосыча поехал Котляков — на всякий случай. Иосыч был осторожен, помнил про четвертую ступень. Чем больше блокаторов, тем лучше.

Уже на подходе ко второму корпусу Илью охватило злое возбуждение, так что на третий этаж он поднялся, будучи порядком на взводе.

Коридор был захламлен стройматериалами: Филька евроремонт затеял. Тесно ему стало в двух комнатушках деканата, так он еще подсобку и кусок коридора оттяпал. Большому человеку — большой кабинет. Илья рывком распахнул дверь. Краем глаза отметил секретаршу с ликом Барби и взглядом Кая-убийцы в левом углу, Фильку, с начальственным видом развалившегося напротив, человек восемь роботехников. И понял, отчего Черненко сказал про битье морды. Фильке это явно не помешает. Хорошая профилактика.

— Кто пропустил посторонних?

В тоне Фильки проявились новые нотки. Ледяную властность он разбавил капризностью. Понятно, это уже антирежим дает о себе знать.

— Да-да, мне тоже это интересно, — сказал Илья, нагло отодвигая плечом толстого роботехника. — Или ребятки с роботехники на военку перевелись и на этом основании здесь как дома?

— Я имел в виду тебя.

— А я думал — себя.

— Я принимаю посторонних по предварительной записи. — Филька кивнул роботехникам: — Выведите его.

Котляков шагнул к Илье чуть раньше, чем роботехники сплошной массой двинулись на них. Драка? Вот и отлично, давно хотелось зло сорвать…

Он сам не мог понять, что на него нашло. Было какое-то веселое бешенство, он не чувствовал боли в разбитых костяшках пальцев, не чувствовал стыда и жалости, не понимал даже, что бьет людей, а не груши в спорткомплексе. Организм действовал вообще сам по себе.

Трое корячились на полу, остальные приближаться не рисковали. Филька с трясущейся челюстью поднимался из-за стола, в руке был пистолет. Черт, удивился Илья, а я ж хотел просто поговорить… Ногой выбил оружие, левой рукой влепил по челюсти. Филька ссыпался в угол. Ну, сейчас начнется, подумал Илья, как обычно, испытывая облегчение от мысли, что наступает время Неизбежности. Конец всем мукам и терзаниям, некогда думать справится или нет. Остается только работа.

Филька сел. Нижняя губа кровила, глаза остекленели. Илья шагнул назад, прижимаясь лопатками к стене, уходя в себя, гася в сознании эффекты физического мира… Физический мир с оглушительным воплем налетел на него, давя тушей толстого роботехника.

— А-а! — орал он. — А-аа-а! А-ааааа!!!

Роботехник метелил его как грушу, Илья вяло закрывался, Котляков повис сзади на плечах жирного идиота, только тому Котляков был как фокстерьер медведю.

— А-аааааа!

И упал, задергавшись в судорогах. Котляков, шарахнувший кретина “постовым” разрядом, попятился, с ужасом глядя на дело рук своих:

— Извини, — зачем-то сказал он Илье. — Я машинально…

— Фрискал у меня в сумке.

Он опаздывал. Филька уже прорвался в Поле. Вот ведь козел, был бы нормальный человек, не смог бы сразу на весь потенциал, а мерзавцам везет, у них с первого раза получается. Счастье еще, что Филька растерялся, не успел сориентироваться. Илья схватил его поток.

Это было все равно, что схватить оголенный кабель высоковольтной линии. Или электрического удава. Поток бешено извивался, вырываясь, рвал из Ильи куски мяса, сжигал до костей. Илья не сдавался. Суставы жалобно ныли, когда он пытался согнуть этот поток в петлю. В какой-то момент “голова” удава вырвалась, хлестнула по окрестному пространству, и уже в следующий миг Илья понял, что пропал.

Удав обвился вокруг него, сжимая кольца чудовищного тела. От жара и боли глаза лезли на лоб, хлынула кровь горлом. Вот так антикорректоры и утаскивают в Поле блокаторов. На Венере погиб его коллега, не совладавший с существенно более слабым противником. Непослушными пальцами Илья поймал тонкий хвост, потянул наверх… Удав таранил его головой в лоб, как в стену. Непонятно, как удалось высвободить одну руку. Перехватив хвостик удава, Илья резко дернул его вверх и просунул между своим лбом и пастью удава как раз в тот момент, когда тот нанес очередной удар.

Ему показалось, что он упал с потолка. Вот был там приклеен, потом оторвался и, как был в горизонтальном положении, так и рухнул на пол. Острой болью взвизгнули одновременно затылок, лопатки, локти, ягодицы и пятки. Внутренности сжались в рвотном позыве.

Перед глазами все было красным. Уши закладывало от пронзительного и очень неприятного звука. Оглянувшись, Илья понял, что визжит секретарша. Забралась с ногами на стол и визжит. Переведет дыхание, и опять — на той же ноте. Филька лежал неподалеку. Лежал — не то слово. Он выгнулся в мостике столбнячной судороги, лицо застыло в сардоническом оскале, на губах розовая пена. Когда Илья уставился на него, Филька вдруг жалобно вскрикнул и опал. По лицу потекла зеленая бледность.

— Заткнись, дура, — сказал Илья секретарше. — Скорую вызывай.

Скорую уже успел вызвать Котляков — загодя, увидев, как упал Филька. Роботехники сбились плотной кучей под дверью.

— Козлы, — сказал Илья. — У него ж инициация, сдохнуть мог. А вы полезли.

В дверь требовательно постучали. Врач, но не со Скорой. Лоханыч. Наклонился над Филькой, посмотрел, даже не прикасаясь, поставил диагноз:

— Инфаркт. Ничего, антикорректоры живучие. Илюха, ты живой?

— Местами. Я в глубоком минусе.

— Понятно — против четверки-то. Давай-ка, я тебе помогу.

Вдвоем с Котляковым они поставили Илью на ноги, повлекли к лифту — по лестнице Илья бы скатился кульком. Мимо пробежала бригада в зеленой униформе с носилками.

Следующие сутки минули в сплошном тумане. Лоханыч выхаживал Илью сам, по своей методике. Вода, фрискал, контрастный душ, отвары трав, витамины внутривенно, массаж, опять витамины… А потом Илья уснул.

Проснулся глубокой ночью. В ушах звучал один-единственный вопрос: так на кой черт Поле заключало договор с Филькой, если оно заинтересовано в сохранении своей стабильности? И Поле ли это было?

 

Глава 9

Последний день последнего года

04-08-2084, пятница

14:15 по иркутскому времени

Селенград

Когда Илья пришел в офис, полным ходом шла подготовка к боевому дежурству. Илья с удовольствием отметил, что отделение присутствует в полном составе. Никто не удрал. Даже Машка Голикова, пугавшаяся собственной тени, помогала Бондарчуку разворачивать его гордость — систему визуального наблюдения.

С другой стороны, бежать куда бы то ни было из Селенграда не имеет смысла. Катастрофу либо остановят, пока она не дошла до эпицентра, либо… Либо, когда грохнет в Селенграде, спасаться будет уже поздно, потому что развалится планета.

Минут через пять после Ильи в офис приехали “два брата-молодца, одинаковых с лица” — Алексей Попов и Никита Добрынин. Два крупнейших пост-корректировщика, уже лет двадцать работавших в паре и оттого сроднившихся.

— С вами в стратолете девушки не было? — спросил Илья. — Среднего роста, темные волосы, глазастая.

— Ты про фигуру, про фигуру! — усмехнулся Попов. — Я, знаешь ли, на глаза женщины в последнюю очередь смотрю.

— Хорошая фигура, — многозначительно сказал Илья. — Все как надо.

— Замечательный портрет, — фыркнула Машка. — А самое главное — такой конкретный, мимо не пройдешь!

— Это ты зря, — сказал Попов. — Мимо женщины, у которой все “как надо”, действительно не пройдешь. Нет, Илюха, не было. Совершенно точно. Во всем стратолете не было ни одной хорошей фигурки.

— Дьявол! Ну где она?! — в сердцах воскликнул Илья.

Попов спросил, что за история связана с девушкой, но Илья не успел ответить. В общую залу влетел Иосыч с пачкой распечаток в руке:

— В четырнадцать сорок по нашему времени зарегистрирован подземный толчок. Сила по шкале Рихтера — три балла, эпицентр в Находке.

Повисло тягостное молчание. Машка Голикова закусила губу, чтобы не заплакать, Царев обнял ее, притянул к себе, не отрывая взгляда от Иосыча.

— Началось, — упавшим голосом сказал Савельев.

Илья смотрел на этих людей, на их лица. Они застыли, у всех жили только глаза. И все взгляды были одинаковы — тревожные, но упрямые. Никто не отступит. Некуда.

Телефонный звонок заставил всех затаить дыхание. Сейчас от любой мелочи могло зависеть все. Савельев выслушал абонента с непроницаемым лицом, положил трубку. Сказал:

— Это Стайнберг. Оскомышин договорился с Индией, так что, Царев, через час в Улан-Удэ встречаешь индийских “рутов”. Спецрейс, кроме них никого не будет, так что не ошибешься. Русский они знают, но лучше говорить на международном.

— А что Венера? — не утерпела Машка Голикова. — С Венерой договорились?

Савельев развел руками:

— Про Венеру ни слова. Вероятно, подключатся американцы. Но они будут работать из Сеула. — Помолчал. — На личный адрес каждого выслан план работы, учитывающий деятельность зарубежных коллег. В основу положен прогноз Морриса Фроста, это американский прогнозист. — Обвел зал тяжелым взглядом, взял у Иосыча распечатку, показал всем: — Но мы будем работать вот по этому. Полагаю, в урезанном виде с этим документом знакомы все или почти все.

— Скилдинский прогноз? — уточнил из угла Дим-Дим.

— Он самый.

Савельев с Иосычем сели работать, пытаясь из двух документов — прогноза Скилдина и плана Стайнберга — создать удобоваримый план спасательной операции.

Илья устроился в уголочке, просматривая распечатку. Пожалуй, вчерашний файл по сравнению с этим действительно был урезан. Вчера он читал самую суть — то, что относилось к причинам катастрофы. В полном прогнозе содержались и две вероятные схемы развития событий. Первую, по которой катастрофа ликвидировалась в зародыше посредством реал-тайм корректировки, он просмотрел лишь мельком — хорошо помечтать о том, что могло бы быть… Крайний срок вмешательства корректировщиков — полдень по московскому времени, пять часов дня по иркутскому. Сомнительно. Тем более, что не соблюдены условия для вмешательства: Поле должно быть стабильным, а оно мерцает.

Система саморегуляции Поля запускалась, по расчетам Скилдина, ровно через час — в тринадцать ноль-ноль по московскому. В Селенграде будет шесть вечера. Интересно, что в течение этого часа запрещались все прорывы в Поле. Прорыв, произошедший в этот промежуток, приводил к тому, что корректировщики обязаны были уложиться с ликвидацией катастрофы в тридцать часов. Причины не объяснялись. Наверное, знатокам информатики они очевидны, почему-то слегка обиделся Илья, а вот простым работягам Поля непонятно.

И вот теперь Илья начал понимать, зачем “Игорю” понадобился Филька. Для той самой антирекламной кампании. Потому что в самом устье разлома, напротив Находки, находилась американская база. С ядерными ракетами. И разлом дойдет до них именно в этот, запретный промежуток времени. Если не входить в Поле, дальше бороться бессмысленно, потому что начнется распад. А если войти… Очевидно, именно этого раннего входа “Игорь” и добивался.

Второй толчок, уже на четыре с половиной балла, сместился к востоку. На побережье обрушились тонны взволнованной морской воды.

Царев привез индийцев. Один оказался негром, второй — темноволосым и белокожим, как обычный европеец, но — чистокровный индус. Негра звали Джеффом, индус представился Разматом. Вряд ли это его настоящее имя, подумал Илья. Индийские граждане ходили по офису, с любопытством изучали оборудование, комментировали на весьма неплохом русском. Джефф, по образованию электронщик, оккупировал Бондарчука, требуя рассказать про его гордость. Система и впрямь была хороша: два экрана, каждый во всю стену, плюс куча тридцатишестидюймовых мониторов. На одном экране — физическая картина, получаемая со спутника. Местность выбиралась с пульта. На втором — карта Поля, наложенная на географическую. Показывала сразу почти всю Евразию. Сейчас на физическом экране бушевал ночной шторм, терзавший дальневосточный берег. На “полевом” серебрилась толстая гусеница от Питера до Находки. Зона будущего разлома.

Индус Размат вел степенный разговор с Робкой Морозовым, нервничавшим и суетившимся. Черненко встал и направился к двери.

— Ты куда? — спросил Царев.

— Цыганкова навещу, — сказал тот. — Сдается, я ему почему-то нужен.

— Что — сейчас?!

Черненко только развел руками.

* * *

04-08-2084, пятница

12:15 по московскому времени

Московье

Оля сидела перед телевизором. По всем каналам шли репортажи из Японии и Дальнего Востока. В Московье, полностью попадавшем в расход, началась паника. Стратопорты забиты людьми, бегущими на Украину, на Север, куда угодно, только подальше от разверзающейся под ногами земли.

“На даче телевизор сломался, — думала Оля. — Мама ничего не знает. И не узнает, пока землетрясение не начнется. Наверняка не выберется”. Оля тоже решила никуда не ехать. Если погибнут ее родители, братики, все ее друзья — Оля знала, что они сейчас в Селенграде, пытаются предотвратить катастрофу, — то она тоже умрет. Зачем жить никому не нужной? Илья уже на Венере, а ей здесь все равно жить не для чего.

Больше никто не смеялся над русскими “язычниками”. И карнавальные шествия прекратились.

— Как нам только что стало известно, — строго говорил мужчина в черной траурной одежде. Говорил по-английски, потому что это был канал CNN, — русские корректировщики Алексей Попов и Никита Добрынин выехали в эпицентр будущей катастрофы. Они выражают надежду, что сумеют если не остановить процесс распада материка, то хотя бы спасти людей.

Мы все когда-нибудь умрем, думала Оля. Просто обидно умирать вот так, не завершив земных дел, не успев объяснить, что кто-то кого-то недопонял… Но смерть не станет ждать.

Она вытряхнула на стол триграфии из семейного архива. Мама, папа, братики. Оля всегда была суховатой, она не умела ластиться к родным, как другие девочки, из-за этого все думали, что она никого не любит. А она очень любила своих братиков. Только никогда раньше не говорила им этого. А теперь они умрут и не узнают, как были дороги Оле. “Люди должны знать, что они любимы, — думала Оля грустно. — Это справедливо. Иначе они думают, что им незачем жить”.

— Алексей, как вы полагаете, велики ли шансы на успех?

Показывали интервью с Алексеем Поповым в “Ступино”. Запись, конечно, потому что он уже несколько часов в Селенграде. В Селенграде, который погибнет раньше Московья. Вылетел навстречу смерти.

— Думаю, что немалые. — Корректировщик выглядел спокойным и уверенным. — Повода для паники нет. Мы справимся.

— Как вы прокомментируете заявление европейских информатиков о том, что вы не справитесь из-за малочисленности?

Попов улыбнулся по-детски беззаботно:

— На самом деле нам нужно трое “постовщиков”… извините, это наш жаргон, трое пост-корректировщиков четвертой ступени для уверенной работы. Нас пока двое. Но Поле порой творит чудеса. Нам не привыкать делать невозможное. Работа у нас такая, собачья — подвиги совершать.

Они молодцы, подумала Оля с теплотой. Борются, не сдаются. Не опускают руки, как некоторые. И не бегут сломя голову.

Потом по телевизору обрадовали, что на помощь Союзу пришла Индия, прислав своих “рутов”. Журналист не преминул уточнить, в какую сумму обошлась Союзу доброта Индии. Однако доброта за деньги — это лучше, чем вообще никакой доброты. Американцы заявили, что будут работать сами и только в том случае, если угроза покажется им серьезной. Даже за деньги не согласились.

Только помощи Индии было мало. Катастрофически мало. Все, кто сейчас в Селенграде, — камикадзе. Потому что если они и сумеют что-то сделать, сами они умирают однозначно. От психоэнергетического истощения.

Оля сама не поняла, в какой момент пришла эта мысль. Обнаружила ее в своей голове, уже когда та основательно прижилась. А в самом деле? Умереть-то она всегда успеет. Конечно, два дня назад, когда она пыталась остановить Илью, у нее ничего не вышло, но, может быть, она просто плохо хотела? А сейчас стоит постараться? Пусть она умрет, но если хоть кто-то благодаря ей спасется, она умрет не зря. В конце концов, она и так виновата перед всеми, что не полетела в Селенград.

— Только что нам сообщили из Пентагона. — Эта дикторша была строга и знала себе цену. Голос отрывистый, взгляд ледяной. — На базе “Чероки”, расположенной в зоне разлома, размещены восемнадцать межконтинентальных ракет с ядерными боеголовками. И сейчас я, как простая американка, обращаюсь с просьбой к русским корректировщикам: сделайте что-нибудь! — в строгом голосе прозвучала паника. — Если они взорвутся, Земля погибнет!

Оля молча и холодно смотрела в телевизор. Ей показалось, что в комнате очень темно, хотя на часах стрелки едва перевалили за полдень. Пугающе резко вспомнила кошмар, приснившийся ровно год назад.

Во сне мама отправила ее гулять с Артемом, самым младшим братиком. Причем по сну Артему было не восемь лет, а года три. Гуляли они почему-то в Японии, Оля помнила табличку, как на старых железнодорожных станциях, с надписью по-русски: “Япония”. Даже нет, не “Япония”, а “японцы”. И Артем убежал. Оля помчалась за ним, там была монорельсовая дорога, а за ней — нагромождение техники. И тут она увидела Артема. Он шел навстречу, отчаянно широко открывая рот и страшно крича. Его кожа была красной, голова бугрилась ожогами. И у него не было глаз. Оля билась в истерике, ее и в реальности охватывала смертная жуть, если у кого-то были повреждены глаза. Все дело в детских впечатлениях. Она уронила куклу, у той отвалилась верхняя часть черепа, и Оля увидела внутри шарики на пружинках вместо глаз… Ее это так припечатало, что с тех пор она просто заходилась в истерике, если в кино кто-то кому-то выкалывал глаз.

Во сне она кричала, звала на помощь, Артем был слеп, она не могла вернуть ему зрение, рыдала от его боли… А за спиной братика небо накалялось алым свечением ядерного взрыва.

Значит, там есть ракеты. Американцы сначала украсили весь мир дурацкими страшилками, а теперь взмолились. Будет вам помощь, зло подумала Оля, но уже такая, какую я захочу вам оказать. Ждите.

Она решительно плюхнулась за стол в гостиной. Поставила перед собой трехлитровую банку с водой и флакон фрискала. Это чтоб от обезвоживания и истощения не умереть.

Сначала закружилась голова — до тошноты, до обморочной слабости. Это хорошо, подумала Оля. Потом потемнело в глазах. Ей вдруг жутко захотелось спать, мышцы начали неметь, казалось, онемели даже ногти, зубы и волосы, прилипли мертвыми нашлепками. Она с трудом дышала, погружаясь в обморок как в пучину. “Я умираю”, — твердила себе она. Страх нарастал. Она не сопротивлялась холоду, крадущемуся к сердцу от мертвых ногтей. В панике сократилась диафрагма, но Оля сдержала отчаянный крик. Сил не было, она уронила голову на скрещенные руки…

…и увидела себя со стороны. Она стояла около себя, чувствовала свой страх, пыталась что-то сказать, но губы не слушались сознания, вышедшего погулять. Потом она оказалась перед дверью. Открыла ее и шагнула вперед.

Лестница.

— Привет!

Он ждал ее на ступеньках. Оля не смогла сразу решить, нравится он ей или нет.

— Я Игорь.

— Тот самый?

— Ну да. Ты меня боишься?

Оля отрицательно покачала головой. Игорь встал, протянул ей руку:

— Я давно тебя жду. Мы все по тебе соскучились. Пойдем, я провожу тебя.

На заколоченном досками лифте висела табличка с цифрой “2”. Второй этаж. Какой второй, подумала Оля, я ж не на втором этаже живу. Но на каком, вспомнить не смогла. И пошла за Игорем наверх.

По дороге сообразила, что ей надо на седьмой этаж. Ну точно, там ей куда-то надо зайти, что-то сделать. Игорь остановился на шестом, потянул в сторону квартиры. Оля вырвала руку.

— Ты чего? — удивился Игорь.

— Мне выше.

Он оказался точно перед ней, загородив дорогу:

— Зачем?

— Меня там ждут. Меня там ждет Илья.

Игорь засмеялся:

— Оля, ну сколько можно тешить себя пустыми мечтами? Ты ему не нужна. Ну и докажи ему, что тоже в нем не нуждаешься! Ты ведь можешь, правда? Ты же понимаешь, твои способности на порядок превосходят его. И зачем он тебе? Пройдет год, ты его обгонишь. А он будет тебя тормозить. Ты же знаешь, что он о тебе думает: пустоголовая дурочка, за которой нужен присмотр. Неужели тебя это не задевает?

— Задевает, — призналась Оля.

— Так почему бы тебе не распрощаться со своими иллюзиями? Ты же на самом деле взрослая и самостоятельная. Ты сама в состоянии пройти свой жизненный путь. А Илья… он как все мужчины, все равно не оценит твой подвиг. Если у тебя не получится, он скажет — я так и знал. Если получится — не поверит. Он же никогда тебе не верил, правда? Займись своей жизнью.

— Успею, — решила Оля. — Сначала то, что обещала.

— Да кому это нужно? Думаешь, он тебе спасибо скажет? Мужчины не любят сильных женщин. И особенно они не любят, когда женщина превзошла их на том поприще, которое они считают своим. А хочешь, скажу, что будет дальше? Он про тебя забудет. Вот и все, что ты получишь в награду за проявленную сейчас стойкость.

— Ошибаешься, — улыбаясь, сказала Оля. — Я свою награду получила уже. У меня есть воспоминания.

— Это же прошлое! Оно мертво!

— Прошлое никогда не бывает мертвым. Оно всегда рядом, и что бы ни случилось, никогда не оставит меня. Оно живет своей жизнью, оно может в любой момент воскреснуть. У других есть события, которые идут своим чередом, не вызывая эмоций. А у меня есть то, что сделало меня человеком. И даже если Илья меня в будущем бросит, я буду знать, что в прошлом мы навсегда вместе. Там нас уже никто не может разлучить. Мне есть куда оглядываться. А тебе оглядываться не на что, кроме собственного предательства, я ведь права?

Игорь смотрел зло и презрительно.

— Мне придется тебя убить.

И шагнул к ней.

Будто молнией пронеслось воспоминание — она поднимает руку, с ладони бьет голубой луч. Это было ее оружие. Она убивала. Она умеет это делать. Но отказалась, потому что не смогла ужиться со своей совестью.

К безымянному пальцу правой руки что-то прилипло. Оля с удивлением посмотрела на свою руку. Кольцо. Красивое кольцо белого золота с аквамарином.

— Здравствуй, — улыбнулась она старому другу, не раз выручавшему ее, когда приходилось отбиваться от озверелых бандитов где-то за краем жизни.

Не задумываясь, она повернула его камнем внутрь и выставила ладонь перед собой. От камня в грудь Игорю ударил голубой луч. У Игоря не дрогнул ни один мускул, хотя луч прожег дыру.

— Ну что ж, ты выбрала. Оставайся одна.

Он исчез, а на Олю со всех сторон напали спецназовцы. Они поливали ее пламенем, но Оля выставила вперед обе руки. Пламя останавливалось в метре от нее. Оглянувшись, Оля увидела, что уже не одна. За ее спиной прятались две молоденьких девушки, женщина с тремя маленькими детьми и старик. И Оля без слов поняла, что их должны принести в жертву, а они хотят жить. Все они были черноволосыми и раскосыми. Японцы.

Оля упрямо продвигалась вперед, зная, что назад уже не вернется. Ну и пусть. Зато те, кто прятался за ее спиной, останутся жить.

Седьмой этаж. Площадь с подиумом открылась внезапно. Навстречу Оле вылетела невероятно красивая женщина, и Оля откуда-то ее знала.

— Ты не выдержишь, — рассмеялась Алла. — Откажись от этой безумной затеи. Ты не имеешь права это делать.

Оля молчала, берегла силы. Алла не знала, что Олю учил Ховрах. Оля была последней его ученицей. Он приходил к ней во сне — часто в раннем детстве, потом все реже и реже. Седой как лунь старик, сгорбленный и с бородой до земли. Ховрах учил ее магии, но он не был магом. Ховрах был богом. А сейчас пришло время сдавать выпускной экзамен.

Она резко выбросила вперед обе руки. Алла закричала, изо рта потекла черная кровь. А на подиуме возникли восемь фигур, полностью, как мумии, затянутые в лиловое. Все, кто был на площади, пали ниц. Кроме Оли. Ей уже нечего было терять, и гнев Лилового Равновесия ее нисколько не страшил.

— Никто не смеет нарушать Равновесие.

Неземной голос обрушился сверху, а фигуры на подиуме не шевельнулись.

— Пока живы Старые, Новым нет места.

Оле было все равно. Она прорвется любой ценой. И тут среди фигур на подиуме появился Ховрах. Он брел, как изможденный солнцем странник по обезвоженной пустыне.

— Пусть займет мое место.

Он говорил шепотом, но услышала вся площадь. Оля зажмурилась, но останавливать Ховраха было поздно: он сделал свой выбор.

— Старый бог мертв! Пусть займет его место Новый!

Алла вскочила с места и бросилась к подиуму:

— Я! Я хочу занять его место! Я достойна!

Невидимый кулак врезался Алле в грудь и отбросил прочь.

— Ховрах сделал свой выбор!

И Оля поднялась на подиум.

В спину ей донеслось:

— Равновесие сохранено!

Оля застыла лишь на миг. Потом ускорила шаг. Край подиума оборвался в пропасть, Оля посильней оттолкнулась, раскинула руки, планируя. Ей нужно было поторапливаться, еще ж третьего пост-корректировщика нужно отыскать, а то там ребята не справятся или справятся, но умрут от истощения.

* * *

04-08-2084, пятница

17:25 по иркутскому времени

Селенград

Илье казалось, что чай скоро польется у него из ушей. Четвертая чашка… Оли нигде не было. Ему пришло в голову, что она могла загодя улететь из Московья. Дал запрос в “Ступино”, но там от перегрузки рухнула сеть, народ просто засовывали в стратолеты и отправляли без регистрации. Дал общий запрос по стратопортам мира. Ответа пока не было. Больше всего Илья боялся, что Оля могла рвануть на космодром и сейчас сидит в Плисецке, ждет его. Наверняка уже узнала, что рейсы на Венеру отменены… Каково ей там? Он перестал ее слышать. Впрочем, он сейчас даже ближайших соседей слышал с трудом. Вчерашняя Филькина инициация слишком дорого ему обошлась. Это на Венере Илья мог работать уже через три дня. А здесь он еще месяц будет бесполезен.

Посмотрел на Савельева, тот нервничал. Промокал платком лоб, старался не суетиться. Илья вспомнил знаменательный день, когда погиб Семенов. Савельев тогда проговорился, что видит серый туман. Илья подмигнул Лоханычу, пересел поближе к начальнику:

— Игорь Юрьевич, вы до сих пор туман видите?

— Какой туман? — испугался тот.

По глазам Илья понял: видит. Это не метафора. Лоханыч, принимая от Ильи эстафету, вздохнул:

— Гош, серый туман углами глаз видят все “постовщики”.

Савельев переводил полубезумный взгляд с Лоханыча на Илью.

— И… что?

Голос у него был хриплым.

— Да ничего, — весело сказал Лоханыч. — Просто сейчас ребята работать начнут, ты детонируешь. Лучше заранее знать, чтоб не пугаться и не наделать обычных инициационных глупостей.

К ним подсел Бондарчук. Сообразил, в чем дело, страшно обрадовался:

— Гошка! Ты ж мечтал об этом! Ну, елки…

— Ступень вряд ли высокая, двоечка, думаю, — спокойно сказал Лоханыч. — Поздняя инициация у “постовщиков” не бывает яркой.

— А че — двойка тоже хорошо! — возмутился Бондарчук. — Слушай, Гош, я тебя только об одном прошу: не прыгай в Поле, чтоб кошечку с дерева второй ступенью снять. Ну честно, так мне осточертело видеть, как новички размениваются! Ну хоть ты им всем класс покажи!

— Постараюсь, — пробормотал Савельев. — И как я определю, что могу сделать, а что — нет?

— Да запросто, — сказал Добрынин. — Все, что видишь, — можешь править. Чего не осилишь — даже не увидишь.

— А-а, — понимающе протянул Савельев, растерянно рассмеялся: — Да ну, я поверить не могу… Чтоб я… Ну ладно, время покажет, будет детонация или нет. А правда, я ж последнее время думал — со зрением что-то. Вижу только прямо перед собой. А по углам — все серое.

Илья ему завидовал. Остро и болезненно. Серый туман — признак того, что “постовщик” набрал энергии для работы. Илья же видел как никогда ясно.

Индийские “руты” благосклонно прислушивались. Савельеву тут же начали давать советы со всех сторон — он кивал, тер виски, вздрагивал. Потом Машка растолкала всех и сунула ему в руки чашку с чаем. И правильно сделала, подумал Илья. Иначе Савельев на нервной почве соскочит раньше времени и испортит инициационный разряд.

— Между прочим, Поле не мерцает, — заметил Бондарчук.

И опять все затихли. Тон Бондарчука, блестящий тревожный взгляд — все это заводило хуже аварийной сирены.

— Дурной знак, — сказал Размат. — Но еще тридцать пять минут надо подождать. Мы знаем, что раньше входить нельзя.

Илья обернулся и посмотрел на физическую карту. Пощелкал пультом, переключая на американскую военную базу. И понял, что события будут развиваться по самому плохому сценарию.

По берегу, мелко дрожавшему, катились камушки. Где-то на огромной глубине под базой продвигался разлом. И Илья прекрасно, без расчетов, понимал: разлом дойдет до поверхности через десять минут максимум. Если не войти раньше, потом будет уже поздно. Посмотрел на Джеффа, тот развел руками. В карих глазах негра плескалась паника. И тут Илья понял самое страшное: даже если войти вовремя, индийские “руты” могли не справиться. Чтобы расколоть землю над взорвавшейся шахтой, Скилдин в свое время вышел на шестерку. А сколько нужно, чтоб наоборот, не дать расколоться?

Илья встал, через весь зал пошел к Робке, сидевшему в углу. Сел рядом:

— Робка, другого выхода нет. Тебе нужно войти сейчас.

Робка был бледен, кусал бескровные губы.

— Вся надежда только на тебя, — спокойно сказал Илья.

— Я… попробую.

Илья пристально на него смотрел. Робка старался. Он делал все именно так, как ему уже сто раз объясняли. И у него ровным счетом ничего не выходило.

Вот тут-то Илья и припомнил версию Цыганкова о том, что Робка в Поле может попасть только через Олю. Припомнил — и оледенел.

Потому что Оли нигде не было, а без нее Вещего Олега не существовало.

Тогда Илья подошел к Джеффу:

— Джефф, у нас есть высший “рут”, — очень тихо сказал он. — Но у него проблемы: не может войти в Поле сам. Давай ты первый, а? Может, он сможет войти с детонации.

Негр не возражал. Робка встал, вышел из залы — сказал, что сначала все-таки попробует еще раз сам, из соседнего кабинета, там тихо и легче сосредоточиться.

“Полевой” экран внезапно мигнул, заливаясь страшным лиловым светом. Кто-то охнул. Машка Голикова до крови закусила пальцы, сдерживая крик. Экран сиял мертво.

Илья судорожно оглянулся на Джеффа. Негр стал серым, губы тряслись, потом он поднес руки к лицу, будто хотел закрыть его ладонями, передумал, кинулся к столу. И принялся лихорадочно, обливаясь, глушить воду. Илье стало жутко: негр, готовясь к самоубийственному рывку, накачивался водой, чтоб продержаться подольше.

И тут на весь зал полыхнуло золотом!

— А-а! — заорал Бондарчук, перекрывая зуммер тревоги.

На боковом мониторе золотым протуберанцем взметнулся сигнал. Прямоугольный импульс, визитная карточка Вещего Олега. На физической карте берег перед базой “Чероки” подернулся серебряной дымкой.

— Высшая-ааа! — кричал Бондарчук, как припадочный, качаясь и вцепившись себе в волосы. Выпрямился, лицо его было мокрым от слез и совершенно счастливым: — Ребята, он взял высшую ступень! Господи, Ты же существуешь, я знаю, — истово выдохнул он, глядя в потолок. — Спасибо Тебе за все. Ребята, он взял ее! Взял высшую! — бросился обниматься со всеми: — Взял, взял! Мы спасены! А-аа!!!

Бондарчук вскочил, гопаком прошелся по комнате, хлопая себя по ляжкам, потом кинулся всех обнимать.

— Есть, есть, есть!!! Есть высшая!!! Оле, оле-оле-оле!!! Вы слышите?! Йе-йе-йе, мама Ева, йе-йе-йе, отец Адам!!!

Лилового свечения больше не было. На “полевой” карте вспыхнули два огонька: в Селенграде и на японском побережье.

— Отражения раскидал, милый, хороший наш, — благоговейно шептал Бондарчук.

— Вот он-то сейчас всем класс и покажет, — не скрывая радости, проговорил Савельев. — Настоящий класс. Слушайте, всю жизнь мечтал — ну если не быть мне корректировщиком, так хоть высшую “рутовку” своими глазами увидать!

Джефф сидел на краю стола и глупо улыбался от радости. Попов и Добрынин ничего не понимали.

— Слушай, Илюха, а что ж не сказали, что у вас “рут” с высшей ступенью есть? — возмутился Добрынин. — Ну я понимаю, америкосам знать не надо, они заслужили нервотрепку, а нам-то сказать можно было! Нам же за ним в паре идти!

— Да не знали мы, — сказал Илья, не надеясь, что ему поверят. — До последнего не знали. Нет, знали, это ж Робка Морозов, но не надеялись, что получится.

Машка, плачущая и улыбающаяся, приволокла здоровенную бутыль газировки. При таком эмоциональном накале за шампанское вполне сойдет. Тем более, что спиртного службистам нельзя ни капли, им еще в Поле работать неизвестно сколько.

— А что делать теперь? — спросил Размат. — Прогноз нарушен.

— Да ничего, — улыбался Савельев. — Он рассчитан на девяносто часов, придется уложиться в тридцать, только и всего. Это не самое страшное. Главное, что у нас есть высший “рут”.

— Интересно, сколько он продержится в Поле? — задумчиво спросил Попов. — Инициация на высшей ступени… держится он пока для новичка даже более чем уверенно, это я как спец говорю, но что будет через час? Там работы немерено, нужно минимум два высших “рута” даже не по западным, а по нашим расчетам. Ребят, вы подумали, что с ним будет?

Вопрос сыграл роль ледяного душа. Все переглянулись.

— Мы должны справиться, — твердо сказал Савельев. — Обязаны. Робку выведем, как только хоть малейшее подозрение на зависание будет. Остальное сделаем сами.

Открылась дверь, и вошел… Робка.

— У меня ничего не вышло, — с горечью сказал он.

Все молчали.

Бондарчук изумленно покосился на монитор. Прямоугольный импульс не исчез.

Илья все понял. Сел, схватился за голову. “Какие-то сказки ты мне рассказываешь, не бывает таких дельфийцев…” С нулевыми вероятностями могут работать только корректировщики! Просто потому, что они их создают.

— Тит твою мать, — спокойно сказал Савельев. — Я так и знал. Я сразу не поверил, что он столько времени нам морочил голову, а тут так спокойно мы его взяли на тестировании до инициации. Ну, так и вышло. Знакомьтесь! — махнул рукой в сторону монитора с импульсом. — Вещий Олег. То ли реинкарнант, то ли еще черт знает кто. Я, по крайней мере, не знаю, кто это такой. Я уже даже не уверен, что это Вещий Олег. Я знаю только одно: у нас катастрофа, а нам этого скрытного гаденыша по всему миру искать, чтоб ему пусто было!

— Вычислим! — бодро пообещал Бондарчук. — Вычислим! Теперь-то он никуда не денется, голубчик! Сам за медалькой явится! Я “рутов” знаю, они на вот такие побрякушки славы ради — падкие.

— Если он не загнется в Поле, — холодно сказал Добрынин. — Шур, я понимаю твой оптимизм, но пойми и меня: у нас с Лешкой у обоих сил не хватит откатить “рута” высшей ступени. Так что ищи быстрей, чтоб до крайностей не дошло. Хрен с ним, что Дальний Восток под воду уйдет, людей вытащим, остальное не так жалко. Но вот этого парня спасти надо.

Илья встал. Вышел на середину.

— Господа, поздравляю нас, — мертвым голосом сказал он. — Мы просто идиоты. И я — самый главный. Потому что мне прямо говорили, кто это. Я не поверил.

Лоханыч отвернулся. И Иосыч чувствовал себя виноватым. Котляков, до того глаза не мозоливший, побледнел. Илья криво усмехнулся:

— Наш Вещий Олег оказался Вещей Ольгой. Зовите сюда Стайнберга с минус двумя яблоками, потому что женщина-“рут” у нас есть.

* * *

04— 08-2084, пятница

17:30 по иркутскому времени

Селенград

Цыганков открыл глаза и почему-то ничуть не удивился, увидев Олю. Было в этом что-то естественное, законное. Она стояла над ним, держа в руке до краев налитую водой чашку:

— Пей.

— Зачем?

— Потом узнаешь.

Цыганков подчинился. Крупными глотками осушил чашку. Полежал. И тут его вдоль хребта, по всем сломанным костям продернуло током, да так, что он заорал в голос. И еще, еще… Его корчило и трясло, глаза закатились под лоб, пальцы судорожно комкали простыню, а ноги сучили, как у повешенного.

Когда оклемался, опять увидел Олю. Только теперь она была… отчетливой, что ли. И Цыганков начал понимать.

Она была в красном платье. С открытыми плечами, очень красивое платье. Вечернее. А на ногах у нее были толстые шерстяные носки. Без обуви. Так не бывает.

— Пей еще.

— А…

— Сказано — пей.

Боли больше не было. Наоборот, показалось, что сила раздула его на манер воздушного шара, он вот-вот воспарит над кроватью. Сел поплотней, ухватившись руками за каркас для надежности. Оля протянула ему третью чашку. И тут из-за спины вышел Филька. Улыбающийся, с бокалом чего-то радужно-золотистого. Красивый такой бокал, чистого стекла, с тонюсенькой двадцатисантиметровой ножкой.

Цыганкову стало страшно.

Филька был ближе. Но Оля вела себя как-то странно.

— Ты чего? — ласково спросил Филька. Так ласково, что Цыганков разинул рот от неожиданности. Ему в голову не приходило, что сдержанный Филька в принципе способен издавать такие звуки. — Я тебе принес попить.

— Это… выбор? — спросил Цыганков внезапно охрипшим голосом.

Оба кивнули. Синхронно. Филька покосился на Олю, снисходительно усмехнулся:

— Вася, я подобрал тебя на улице, когда тебя вышвырнули из Службы. Я поверил тебе, я дал тебе возможность сделать карьеру. Я сделал тебя человеком. И я очень хорошо знаю, чего ты хочешь. Ты получишь даже больше.

— Сними маску-то, — посоветовала Оля. — А то я сниму. Тебе не понравится.

Филька вдруг подернулся рябью. Миг — и на его месте стоял человек без особых примет. Цыганков его узнал, по ауре узнал. Тот самый зацикленный “мертвяк”, которого они ловили, но так и не поймали.

— Вот так-то лучше, Иуда, — недружелюбно сказала Оля. — И предлагай от своего имени, а не от чужого. А то я тебе мигом напомню печальный финал твоей биографии.

— Равновесие еще никто не отменял, — надменно напомнил Иуда и посмотрел в глаза Цыганкову. Понимающе, пристально, серьезно: — Бессмертие. Настоящее, невыдуманное. Власть. Неограниченная, само собой, подделок и суррогатов не предлагаю.

— На каких условиях? — догадался поторговаться Цыганков.

— Высшая ступень анти-режима.

Цыганков охнул.

— Ты получишь власть над этим миром. Ты в любой момент возьмешь все, что захочешь. Люди тебе не то, что помешать не смогут, — да они с радостью отдадут все! Они жертвы в твою честь приносить станут, храмы возведут… Я знаю, ты раскаиваешься в том, что поссорил Олю с Моравлиным. Ты сможешь все исправить. Для тебя не будет ничего невозможного. Ты уберешь все препятствия с их пути. Разве это не прекрасно?

— А ты что с этого имеешь?

— Всего лишь гибель одного врага. Ты его не знаешь. И никогда не узнаешь.

Бокал качался у самых губ. На миг Цыганков поддался соблазну… и опомнился.

— Если это выбор, то ты тоже должна что-то предложить, — сказал он Оле.

— Я не буду предлагать. Я хочу напомнить тебе кое-что. Ты просил меня сделать что-нибудь, чтобы ты ходил. Какой бы выбор ты сейчас ни сделал, ты уже будешь ходить. Ты здоров. — Она помолчала. — Ты обещал мне сделать все, что попрошу. Снаружи — катастрофа. Позарез нужен еще один “постовщик” в команду к Попову и Добрынину. Иначе они погибнут. Вот здесь, — она покачала чашкой, — твоя четвертая ступень пост-режима. Ничего больше предложить не могу.

У Цыганкова пересохло во рту и слезы выступили на глаза. Простая вода в старой фарфоровой чашке вдруг представилась всем, о чем он когда-либо мечтал.

— Я им нужен, да? — шепотом уточнил он.

— “Постовщик” всегда кому-нибудь да нужен. Мир спасать — собачья работа. Инициации и раскачки не будет, работать придется уже сегодня. Просто очень нужен “постовщик”. Если ты не согласишься, я найду другого. И отдам ему твою ступень.

— Я согласен! — закричал Цыганков. — Я согласен, согласен!

Он протянул руку к чашке, Иуда попытался подсунуть свой бокал. Оля одарила соперника ледяной улыбкой:

— Он сделал выбор.

— Мы еще встретимся, — пообещал Иуда. — Я все равно тебя убью.

— Не выйдет. Твое время прошло.

Цыганков протянул дрожащую руку, принял полную чашку из теплых пальцев Оли. Пил медленно, стараясь запомнить каждый глоток. Это же его четвертая ступень пост-режима. И тут забарабанили в дверь. Цыганков резко сел, сорвался с кровати, кинулся открывать…

…и, проснувшись внезапно, столкнулся на пороге с медсестрой и Черненко.

Вот тут-то его и накрыло. Цыганков охнул, завертелся на месте, судорожно щупая бока, ноги, спину, голову.

— Твоя воля, Господи, — прошептала медсестра и села на пол.

— Я… я хожу, — бормотал Цыганков. — Я хожу, я снова хожу… А-а…

Оглянулся. На тумбочке стояла фарфоровая чашка. На ее боках сверкали капли воды. Цыганков метнулся к ней, прижал к груди, тяжело дыша и не зная, то ли смеяться, то ли рыдать, то ли бежать куда-то… Медсестра принесла ему пижаму, побежала искать врачей: больница из-за катастрофы опустела. Черненко подмигнул Цыганкову, сделав выразительный жест в сторону двери.

Снаружи их ждала служебная машина. Они прыгнули в салон, машина сорвалась с места. Цыганков ласкал облупленные бока своей чашки:

— Чашка, чашечка, чашулечка… Саш, ты не смейся, я точно знаю: это Святой Грааль. Я из нее пил и на ноги встал. Я с ней ни за что не расстанусь, я беречь ее буду.

Черненко посмеивался, но необидно.

* * *

04— 08-2084, пятница

18:15 по иркутскому времени

Селенград

Илья ходил из угла в угол, как маятник. И думал только об одном: где Оля?

Бондарчук даже не стал пытаться вычислить ее местонахождение сканером. Она быстро избавилась от отражений, накрыла всю зону золотой вуалью. Илья понимал, что даже если б не вуаль, искать место входа бесполезно. Она из Южной Америки могла работать. Расстояния важны тем, кто имеет средний уровень. Обладатели высших ступеней к пространству уже невосприимчивы.

Робка Морозов и Савельев детонировали почти одновременно. Савельев вошел легко, будто всю жизнь этим занимался, а Робка погружался в Поле долго и трудно, но все-таки сумел. Три с половиной ступени. Его собственных, честных три с половиной ступени. Илья понял, что в действительности Робка ни разу до этого в Поле и не входил, на него Оля свое отражение вешала. Сейчас он еще сидел в Поле, Савельева уже вывели. Двоечка, как Лоханыч и предсказал. После своевременного выхода у Савельева даже еще чуток сил осталось, чтоб не провалиться в тяжелый сон сразу, а сидеть в офисе. Уже на положении зрителя.

Ушли в Поле индусы, отойдя подальше от размашисто работавшей Ольги — чтоб под руку не попасться. Долбили АЭС и заводы, чтоб не взорвались. Пост-корректировщики пока ждали. Из Сеула позвонили американцы, поздравили с инициацией высшего “рута” и поинтересовались: а нет ли у русских какого-нибудь особенного плана? Потому что американский план, разработанный Фростом, полетел к чертям уже три часа назад. А у русских есть всемогущий бог Авось, на которого они надеются, и который всегда им помогает. Савельев посмеялся и отправил им прогноз Скилдина. Американцы отзвонились через полчаса, поблагодарили, сообщили, что пока работают вдвоем, третий в резерве. И если что срочное… словом, беда общая… ну, они надеются, что совместными усилиями они справятся.

Еще раз позвонил Стайнберг, ни слова не сказал о том, что его план оказался непригодным. Строго осведомился, откуда взялся реал-тайм корректировщик высшей ступени, уж не с Венеры ли. Его успокоили, мол, наш, но в подробности посвящать не стали. Стайнберг сказал, что на данный момент достигнуто соглашение с правительствами всех стран об участии их корректировщиков в ликвидации глобального катаклизма. И все равно этого мало, думал Илья. Четверка пост-режима только у двух корректировщиков в мире — и оба они уже на месте. Ну, еще шестнадцать человек с трешками. Мало, слишком мало. Еще одна четверка необходима жизненно.

На физической карте бушевал шторм. После третьего толчка в Японии, не сильного, там Оля вовремя придавила, началась паника. Показывали города, улицы, забитые бегущими людьми, гудящими машинами. Кое-где рушились здания, полыхали пожары.

— Не повезло япошкам, — сказал Савельев. — У них сейчас ночь, самое страшное время. Мечутся, как тараканы, а бежать с островов некуда. На суше разломы, в море шторм в десять баллов. И стратолетам старт запрещен, потому что гроза. Ох, им сейчас не до смеха… Американцев, небось, на чем свет клянут.

Открылась дверь, пропуская Черненко и… Цыганкова. В больничной пижаме, слюнявого от радости, прижимавшего к груди чашку.

Все встали. Цыганков пришел сам. Не в кресле-каталке приехал, и не на костылях приковылял. Явился на своих двоих. И даже не хромал, гад.

— Оп-па, — сказал Лоханыч. — Вась, ты как — спинка не болит?

Савельев, не в состоянии сформулировать догадку, посмотрел на Илью. Тот уставился на Цыганкова, как на чудо. И вовсе не потому, что тот ходил, хотя два месяца назад вылетел с балкона двенадцатого этажа. Илья медленно обошел вокруг Цыганкова, тот стоял, ссутулившись, пытался скроить скорбную рожу, но глаза сияли от счастья:

— Ну вот и я о том же! Но так же не бывает, да? Я сплю? Только тогда не будите, ладно?

Насторожился Котляков. Иосыч тер щетину на подбородке и явно ничего не понимал.

Василий Цыганков, антикорректор потенциально второй ступени, антикорректором не был.

— Ты, эта, сядь, что ли… — пробормотал Савельев. — Стоять тяжело, наверное.

— Да нет, нормально все. Я че сказать-то хотел — мне тут намекнули, что работенка есть. Такая, конкретная. Вот я и, того… пришел.

— Раз от раза все чудесатее и чудесатее, — пробормотал Лоханыч. — Эй, кто там в интервью жаловался, что третьего “постовщика” не хватает? Принимайте товар. — Перехватил удивленный взгляд Попова, пояснил: — У нас сегодня презентация новой фирмы. Называется “Вещий Олег. Исполнение любых желаний оптом и в розницу”. Я тебе на сто процентов гарантирую: сейчас пойду Ваську тестировать, выяснится, что у него четверка пост-режима.

— Иди, — согласился Попов. — Нам он позарез нужен будет.

— А, дьявол! — вскрикнул эмоциональный Бондарчук, тыча пальцем в “полевую” карту.

И все тихо присели. Разлом ширился, края расходились… На физической карте пока ничего не было. Бондарчук пощелкал пультом:

— Ага, вот оно… Не обессудьте, качество какое есть, это спутник, а не наземная трансляция.

Неприветливый черный берег. Скалы. Штормовой бешеный прибой. И — набирающее силу серебряное свечение, окутывающее примерно километр суши. Вуаль серебра расползалась, захватила воду, шторм улегся.

— Это реал, что ли? — изумленно уточнил Цыганков. — Блин, так это что, даже в реале видно?!

Скалы раскалялись. Их сотрясала дрожь, сверху вниз пробежала трещина, ее края медленно поползли в стороны…

— Не удерживает, — констатировал Дим-Дим. — Это один из главных разломов, его, наверное, не удержит.

С пронзительным шорохом из черного неба в разлом ударила голубоватая молния. Сканер взорвался ошалелым ревом. На мониторе было два реал-таймовых сигнала высшей ступени.

— В-вашу машу… — обалдело пробормотал Бондарчук. — А это что за черт?!

Илья почувствовал, как от пота намокает рубашка на спине. И захотелось смеяться, впервые за последние сутки. Потому что теперь повода для волнения больше не было.

Бондарчук кинулся к аппаратуре. Потом встал, вытянулся по стойке смирно:

— Ребята, — сказал он трагическим шепотом, — включилась Венера. Прямой межпланетный пробой. Но только повесьте меня, если я скажу, что у меня хватит смелости хоть заикнуться, какая это ступень.

* * *

04-08-2084

зона воздействия

Все было очень странно, Оля это понимала каким-то участком рассудка. А другая часть уверяла, что все нормально. Она сидела на корточках и вручную сшивала землю. Такое может только присниться в каком-нибудь дурацком сне, но, с другой стороны, утешала себя Оля, ей снились и более дурацкие сны. Ничего, разберется, когда проснется. А пока нужно играть по установленным в этом сне правилам. Поэтому она спокойно натягивала один край на другой и накладывала шов. Она точно знала, что если этого не сделать, то появятся дырки и прорехи. И тогда землю нельзя будет носить.

Потом у нее прореха появилась прямо под руками. Оля изо всех сил тянула край, а он расползался в пальцах. Гнилая ткань. Оля оглянулась, ища кусок попрочней, но не нашла. И заплатку сделать не из чего. В какой-то момент отчаялась, и тут между ее пальцев воткнулся гвоздь. На шляпку обрушился молоток.

— Тут гвоздями надо, а ты — иголочками… Не до художеств.

Оля подняла глаза. Над ней стоял крупный красивый мужчина и насмешливо на нее смотрел:

— Ну, я так и думал. Конечно же, ты не дельфиец.

— Привет, — сказала ему вежливая Оля. — А ты кто?

— Ну, скажем, Родион.

— Стрельцов, да?

Он кивнул. Оля обратила внимание, что ее коробочка с принадлежностями для шитья превратилась в плотницкий ящик.

— Бери его, — сказал Родион, — и пошли работать.

Оля подхватила тяжелый ящик, у Родиона тоже такой был, только раза в два побольше, и послушно последовала за ним.

Через некоторое время она поняла, что Родион был прав. Гвоздями прибивать землю было намного удобней. А самое главное — эффективней. Родион отдавал краткие приказания, делал то, что требовало применения грубой физической силы, а Оля просто подчинялась. Главное, совершенно не удивлялась, откуда она знает все эти плотницкие премудрости. Умело орудовала рубанком, стамеской, пилой, а гвоздики так сами прыгали в нужные места.

— Здесь осторожней, — предупредил ее Родион, ткнув пальцем в землю. — Здесь в реале ракеты с ядерными боеголовками. Тихо, тихо, они присыпаны, шахты забиты.

Оля ногтями сколупывала чешуйки песка, потом разворачивала фольгу, в которую они были заклеены, и вывинчивала ракеты. Они были похожи на карандаши.

— Они, наверное, радиоактивные, — задумчиво сказала Оля, сжимая в ладони восемнадцать тонких карандашей.

— Тебе-то какая разница? Радиация только на физические тела действует, а ты сейчас — тело какое угодно, только не физическое. Ты откуда прорывалась?

— Из дома. Из Московья.

— Ну вот. А ракеты — в Японии. Ты их можешь даже разобрать, все равно ничего не будет.

— А что с ними дальше делать?

— Да что хочешь. Вон, сложи их куда-нибудь под Вологду или на Урал. Там народ живет не шибко богато, разберут на запчасти и продадут. А что разобрать не получится, сдадут как цветной металл. Все подспорье в хозяйстве. Только начинку вытащи.

Оля корпела над карандашами. Аккуратно выковыривала грифели, складывала себе в подол. На землю класть нельзя, тогда заражение будет. Пустые карандаши осторожно, чтоб никого не раздавить, положила возле Архангельска. Грифели растирала в ладонях, пока не образовался порошок. “Сейчас я вам покажу спасение, — злорадно подумала Оля. — Вы у меня на всю жизнь запомните, как ядерное оружие делать. Нашли, чем русских пугать, — ядерной войной! А “рутовку” — не хотите ли?!”

Она старательно распределила радиоактивный порошок поровну между всеми пентагоновскими генералами. Досталось и натовским. Пусть никто не уйдет обиженным! Порошок подсыпала в карманы мундиров, в телефоны, в волосы — пусть думают, что это перхоть. Для них это ведь чума двадцать первого века. Вот и пусть полечат лысинки. На ладонях осталось еще немного порошка, она втерла его в сиденье любимого стула американского президента.

Родион посмеивался, глядя на ее хулиганство:

— Да ничего не будет, дозы-то мизерные, только поболеют.

— А я не собираюсь убивать, — с достоинством возразила Оля. — Хочу, чтоб на своей шкуре поняли, что такое ядерное оружие. Они ж ракеты не просто так делали, понимали, что кто-то будет мучиться. Пусть теперь сами настрадаются. Ничего страшного. Они все уже старые, у них дети и внуки есть, так что породу не испортят. А лучевая болезнь лечится. Правда, долго и мучительно. В крайнем случае, к своим корректировщикам обратятся. Хотя те вряд ли будут помогать — их же тоже обманули, сказав, что ракет нет.

Потом они ремонтировали морское дно между Японией и материком. Родион ладонями разгреб воду, ставшую очень густой, как гель, обнажив дно. Там было великое множество глубоких трещин. Здесь работать приходилось по-другому: сводить трещину пальцами, накладывать пластину поперек шва, и с двух сторон привинчивать шурупами. Сквозь пальцы Родиона медленно сочилась вода.

— Как-то раз мне приснился сон, — рассказывала Оля, орудуя отверткой. — Собралась вся наша семья, а на ужин хотели нерпу. Нерпа тоже была — живая. У нее красивая мордочка и умные глаза. Я поняла, что ее убьют прямо тут. Мне стало ее ужасно жалко, когда представила, что она будет умирать долго. Говорят, звери, когда им очень больно, плачут как люди. И тянутся к людям за помощью. Я просила хотя бы быстро ее убить. Но мне объяснили, что быстро нельзя, ей надо слить кровь живой, иначе мясо будет невкусным. Ей перерезали горло. Я не смогла бы ее есть.

— Рыбки — не пострадают! — саркастически заметил Родион. — Спасибо, я понял, что ты имела в виду. Никто из них на суше не оказался, жалостливая ты наша. В реале вообще ничего не изменилось, вода где была, там и осталась. И рыбкам наша “рутовка” — по фигу.

— Там не только рыбки, — пробормотала Оля. — Там могут быть дельфины. А они вообще разумные.

— И дельфинам тоже по фигу! И даже людям.

Скрепив все дно, Оля выпрямилась, потерла занывшую поясницу. И тут же охнула, почувствовав, как погружаются ноги в дно. И не только погружаются — еще и разъезжаются!

— Стой! — крикнул ей Родион. — Не шевелись! Это главный разлом. Напряги ноги так, чтоб разлом не расходился в стороны. Я его сейчас заколочу.

Он нырнул, Оле стало легче. Но ненамного. Она старательно твердила себе, что это не реальная жизнь, это Поле, но сознание упорно трактовало происходящее в понятных ему физических терминах. Бедра, например, быстро онемели от напряжения, и все сильней становился страх, что разлом разорвет ее пополам, потому что она не могла вытащить утонувшие по колено ноги.

Родион справился быстро. Вынырнул, отбросил назад со лба мокрые волосы, подхватил Олю за пояс и выдернул. На месте, где были ее ноги, остались два колодца с неровными краями. Вода в них почему-то не заливалась.

— М-да, — сказал озадаченный Родион, потирая подбородок. — Чудо природы.

Походил вокруг. Колодцы, определенно, сами затягиваться не хотели.

— Ты как насчет сделать доброе дело? — спросил Родион. — Давай япошкам парочку новых островов подарим?

Они направились на поиски действующих вулканов. Колодцы надо чем-то заполнить, причем так, чтобы не пострадали другие участки суши. Самое идеальное — налить в них лавы, уже готовой выплеснуться из недр. Вулканы нашли, и долго курсировали между ними и Японией, таская в пригоршнях горячую кашу лавы.

— Ну вот, — сказал Родион, выравнивая ладонью поверхность. — Пусть живут. А то вечно жалуются, что им тесно. Я перед ними немного виноватым себя чувствую. У нас, на Венере в смысле, есть ничейная территория. И японцы попросили разрешения ее арендовать, ну, платить всем троим владельцам планеты. Американцы и европейцы согласились, а я заартачился. Потом подумал — а чего это я? Жили бы и жили, там все равно место такое, что я туда в жизни не пойду.

Оля наскребла со дна немного ила, положила сверху.

— Зачем? — изумился Родион.

— Говорят, ил — плодородный.

— Так это речной, а не морской! Да ну, это все чушь. Япошки все равно эти острова мгновенно на полезные ископаемые разберут. Да и черт с ними, это их дело. А вот территорию застолбить надо, а то начнутся всякие дрязги — их это земля или корейцев. Или китайцев. Или русских. Американцы влезут, как обычно.

Вытащил из кармана стило с красными чернилами и белый носовой платок, порвал его пополам. На каждом куске кое-как нарисовал кружок, закрасил его красным.

— Похоже на флаг?

Для ясности еще написал “Япония”, затем прибил лоскутки гвоздями к новым островам. Внимательно посмотрел на Олю:

— Тебе двигаться еще не тяжело? Нет ощущения, что в смоле плывешь? Или как во сне иногда бежишь, все силы вкладываешь, а скорость — черепашья?

— Н-нет, — помотала головой Оля. — А что?

— Как только такое ощущение появится — бегом из Поля! Иначе сил выйти не хватит.

— Хорошо, — кивнула Оля.

Она сидела на земле, прочно сшитой и сколоченной. Родион перешагнул через ее ноги, огляделся:

— Ну что, моя бравая команда расчистила нам рабочее пространство, так что можно приступать. — Покосился на Олю, усмехнулся: — Осталось самое тяжелое: отремонтировать материк. Идешь?

Оля радостно закивала и вскочила на ноги.

* * *

05-08-2084, суббота

14:25 по иркутскому времени

Селенград

Поспать Илье было необходимо, но уснуть он не мог. Так и просидел все ночь и еще полдня в большой зале.

— Понимаешь, это закон, — объяснял Лоханыч подавленному Илье. — То, что лежит на самом видном месте, замечаешь всегда в последнюю очередь. То, что Оля — “рут”, было слишком заметно. Поэтому все в упор этого не видели. Это свойство нашей психики: то, что на виду, внимания недостойно. Мы всегда ищем скрытое. А очевидное — отвергаем. Вот будь у нас посторонний наблюдатель, никак не участвующий в нашей жизни, он бы Олю вычислил мгновенно и еще поудивлялся бы нашей тупости и зашоренности…

Посторонний наблюдатель был, думал Илья. Он удивлялся. Только я ему не поверил.

— …на самом деле ничего удивительного, конечно. Просто со стороны всегда видней. Оля у нас постоянно на глазах была, мы к ней привыкли и внимания на нее не обращали. Но в нашей слепоте есть и свои плюсы: если б мы не сомневались, мы не нашли бы Робку. И сейчас мы бы его потеряли.

Робка мирно спал в соседней комнате на диванчике. По лицу новорожденного “рута” блуждала счастливая улыбка. Рядом с ним сопели носами индийские “руты”. У американцев работал уже резервный состав корректировщиков, и работал на своем побережье: толкаться под ногами у “рутовой команды” Стрельцова не имело смысла, а на тихоокеанское побережье обеих Америк катилась чудовищная цунами.

— А так мы потеряем Олю. Потому что ее нигде нет. Я перерыл уже весь город, я звонил всем ее подругам и знакомым, и у нас, и в Московье — она нигде не появлялась.

— Появится.

Краем глаза Илья следил за экранами. Золотая пленка на “полевом” экране сконцентрировалась вокруг Байкала. Количество работающих корректировщиков значительно сократилось: остались только самые сильные. И с каждой минутой их становилось все меньше. Землетрясения прекратились, и корректировщики из “рутовой команды” выполняли самую сложную часть операции: перемещение глубинных слоев коры с целью возвращения планете устойчивости. Илья всего один раз видел, как Стрельцов работает с корой, но было это на Венере и совсем не так. Что и как надо делать, чтобы восстановить информационный баланс Земли, Илья даже представить не мог. Тем не менее, никакого благоговения не испытывал. Отчего-то казалось, что люди просто выполняют очень тяжелую работу, а что остальные ее не понимают — так в двадцатом веке обыватели на владельцев компьютеров глазели с опаской.

В дальнем углу Попов и Добрынин негромко обсуждали план дальнейшей работы, намечая этапы и распределяя роли. Цыганков в обсуждении не участвовал, хотя его четвертая полная ступень подтвердилась: сразу сказал, что будет подчиняться, поскольку ни хрена не умеет. Илья старался не думать о том, что Цыганков всегда был дураком и сволочью, а вот теперь — “постовщик” четвертой ступени. А Илья так и остался со своей не то двойкой, не то тройкой — в зависимости от планеты.

Илья включил телевизор, решив послушать новости. Рассвет принес в Страну Восходящего Солнца ощущение тотальной безопасности. Замолкла даже вечно ворчавшая Фудзи-яма. Разрушения были велики, японцы деловито копошились, разгребая завалы. Там работали два японских “постовщика”, оба — третьей ступени.

— По заключению комиссии венерианских специалистов, — говорила дикторша с первого общесоюзного канала, — информационный баланс планеты нарушен настолько сильно, что работы по его восстановлению займут около ста лет. Самым рациональным решением, по их мнению, стало бы искусственное разделение Евразии на два материка. Предполагаемая линия разреза должна пройти через северные области Кореи и Китая, Монголию… — Она вывела карту. От Черного моря южней Кавказа, через Каспийское море и Тибет к Тихому океану тянулась ломаная линия. — Венерианские специалисты утверждают, что при согласованных действиях корректировщиков и правительств ни одно государство не потеряет и метра земли. Однако нельзя проводить разрез единовременно, потому что его наличие повлечет за собой существенные изменения климата. Если же отказаться от искусственного разделения материка, то сохраняется угроза повторения глобального катаклизма.

Доигрались, мрачно думал Илья. Нагадили уже так, что дальше ехать некуда. Чтобы спасти планету, приходится ломать материки. Через сто лет на планете изменится все. Остается только верить, что корректировщики все-таки выйдут из подполья и вместе с материками переделают и человечество.

— МИД Союза Независимых Государств предъявило Белому Дому ноту протеста по факту размещения ракет на базе “Чероки”, что является нарушением договора по Внешней Безопасности.

Базу во время “рутовки” сровняли с землей. От нее просто ничего не осталось. В таком же состоянии находились АЭС и многие предприятия в зоне вероятного разлома. И по этому поводу уже начались дрязги. Губернаторы областей риска вовсю заявляли о том, что из-за разрушений теперь не смогут погасить задолженность перед государством, и требовали дополнительных кредитов у стран, которые не подверглись разрушениям.

В Америке началась паника. Кто-то из “верхних” военных обнаружил в своем кармане странный порошок. Отправил на экспертизу, выяснили, что это измолотая в пыль начинка ядерных ракет того же типа, какие были размещены на пресловутой базе “Чероки”. Вся Америка кинулась проверять свои карманы. Еще у кого-то нашли. ФБР и ЦРУ выработали совместную версию об акции южно-африканских террористов. Средства массовой информации полагали, что в Японии у них был штаб, разрушенный землетрясением, и там бесславно погиб идейный вождь террористов Сэмюэль Бенджамен Ладенсон. Таким образом, подсыпание радиоактивного порошка было местью.

Ракеты, дислоцированные на пресловутой базе “Чероки”, пропали бесследно. Зато обнаружился живой и невредимый Сэм Ладенсон, уже третью неделю пребывавший со своей восьмой женой в свадебном путешествии по Бразилии. Он отмел все гнусные инсинуации в свой адрес, но пообещал, что и дальше будет бороться за предоставление южноафриканцам возможности создать свое государство на Венере.

Где же Оля?

Савельев, успевший выспаться, в дальнем углу зала строчил отчет. Он уже ничему не удивлялся. На Земле до сегодняшнего дня всего пятеро “рутов” было — и все не выше четвертой ступени. А тут в каком-то Богом забытом Селенграде в одночасье сразу двое инициировались. Причем один из них женщина. Ни в какие ворота не лезет со своей ступенью. Но самой сложной проблемой для Савельева оказалось решить: а себя-то в какую графу заносить со своей собственной инициацией?

— На самом деле ничего удивительного, — размеренно говорил Лоханыч. — Я последние два месяца плотно общаюсь с венерианскими психологами. Они пришли к удивительным выводам. Оказывается, ступень корректировщика зависит от его жизненного опыта. Чем больше поражений человеку довелось испытать, чем больше горьких потерь он пережил, тем выше его ступень. Причем в зависимости от ситуации ступень может повышаться. Ты, наверное, столкнулся с тем, что на Венере у тебя была не вторая, а третья ступень?

Илья кивнул.

— Тебе сказали, дескать, особенности Поля. Неправда. Я могу сейчас тебя протестировать — будет третья. Все дело в чувстве потери. Ты оказался на другой планете, оторванным от родины, ты понимал, что идешь на смертельный риск. Просто на Венере такой скачок за счет молодости Поля происходит безболезненно. Оля… Видишь ли, все относительно. Для кого-то потеря студенческой карты кажется концом света. А Рокфеллеру, скажем, нипочем. Корректировщики поголовно — гиперэмоциональные люди. Поэтому для них любая мелочь кажется трагедией. Так вот, женщины, в отличие от мужчин, умеют сбрасывать эмоциональное напряжение. Они более стойко переносят неудачи. Очевидно, Оля пережила ряд стрессов, в которых эта ее стойкость надломилась. Что и привело к развитию ее способностей.

— Но Фоменко же доказывал… — почти стонал Илья.

— Фоменко? — влез в разговор Добрынин. — Не свисти. Фоменко поигрался с прикладными направлениями информатики. Пытался создать универсальный математический метод для поиска корректировщиков. До того Новой Хронологией развлекался, потом новую игрушку нашел. Да ему по фигу было, что считать! Главное, чтоб метод математическим назывался. Только математики там не было, он статистику свел в единую базу. За “математику” скажи спасибо Стайнбергу. Фоменко игрался, и никогда сам не говорил, что доказал подобный бред. Это заявил Стайнберг, на всякий случай переложив львиную долю ответственности на мертвеца.

В Архангельске в единственный пункт приема цветных металлов, работающий круглосуточно, двое местных жителей приволокли бок от американской баллистической ракеты. Местным жителям было заплачено по тарифу: бок был алюминиевый.

Американский спутник-разведчик засек два ранее неизвестных необитаемых острова поблизости от японских берегов. Весь мир обошел снимок новой земли со штырем, на котором болталась простыня с красным кругом и кривой надписью “Япония”. На русском языке. Спустя двадцать минут на берега обоих островов плюхнулись японские вертолеты, и терра инкогнита необитаемой быть перестала.

Японский император выступил по телевидению. Он произнес благодарственную речь на неплохом русском (а фиг ли, если он в МГУ учился), в которой обещал, что Япония никогда не забудет помощи, оказанной ей Союзом в труднейшую минуту. Ну да, думал Илья, не забудет. Забыли же американцам бомбардировку Хиросимы и Нагасаки, думают, это русские их осчастливили. Хотя можно быть уверенным, что в течение ближайших пяти лет любой русский корректировщик-сан действительно будет в Японии желанным гостем.

Совершенно неожиданно явился Виктор Крюков — с початой бутылкой вина и синяком под глазом. Расстраивался:

— Илюх, ну западло же — в такую ночь по морде получить!

Оказалось, Виктор времени зря не терял. Как любой нормальный провидец, он еще накануне понял, что конец света отменяется. Но человечество-то об этом не знало! И Виктор решил, что ему предоставляется уникальный шанс собственными глазами увидеть подлинное лицо человечества, лицо, которое человечество по причине грядущей гибели больше не прятало. Поэтому Виктор возомнил себя летописцем и озаботился собиранием материала для книги.

Вечером он уехал в Улан-Удэ, где поучаствовал в эвакуации летнего лагеря и двух детских больниц. Остался доволен проявленным героизмом: взрослые, не помня о себе, спасали детишек. Потом поработал в стратопорту, наводя порядок среди запаниковавшего народа. Но все это, на взгляд Виктора, было не то. То, что он видел, — это люди при деле, занятые и потому позволившие себе не думать о нависшей угрозе. Виктору же хотелось посмотреть, как ведут себя те, кто не занят в спасательных операциях. Поэтому он пешочком потопал в Селенград — ни метро, ни маршрутка не ходили. С полдороги его подобрала попутная машина.

В Селенграде обошел всех знакомых, никого не было дома. Кто-то уехал на каникулы, кто-то нашел себе занятие в Улан-Удэ. Виктор заглянул к Яшке Ильину, не надеясь на успех: уж Яшкины-то предки наверняка загодя увезли сыночка в Америку. Яшка дома был. Оказалось, предки его действительно улетели в Америку, а Яшка выпросил себе недельку на “погулять”. Билет взял на четвертое августа, на восемь вечера. И всю неделю отрывался по полной программе, напрочь выпав из реальной жизни. А когда собрался распрощаться с Селенградом — тут-то его реальная жизнь по башке и отоварила: все рейсы после семи вечера в Улан-Удэ отменили, стратопорт работал только на эвакуацию. И Яшка в эвакуационные списки не попал. Тогда он вернулся в Селенград и решил, что если помирать, то весело.

— Прикинь, — рассказывал Виктор Илье, — захожу я — и не пойму, куда попал. Шесть комнат, везде пьяные. Пьяные за столом, под столом, на полу, в туалете — везде. Трахаются, рыдают, дерутся, блюют… Я им говорю — вы чего, вы ж люди, нельзя так. А они мне — да чего ты, все равно выхода нет, мы ничего сделать не можем.

— На самом деле не могут, — согласился Илья.

— Вранье! — взвился Виктор. — Когда ты ничего не может сделать — это значит, что делать ты можешь все, что угодно! И все это знают! Когда человеку говорят, что все, кирдык, у человека снимаются все запреты и тормоза с психики! И человек в такой ситуации делает то, что запрещал себе делать всю жизнь! А че, правильно — раньше боялся, а теперь все равно ничего не изменится. Только кто-то в такой ситуации подвиги совершает, а кто-то пир во время чумы устраивает. Человек в экстремальной ситуации, — Виктор назидательно поднял палец вверх, — спешит исполнить заветную мечту. Вот я и увидел, у кого какие мечты были.

Правильно, думал Илья. Савельев всю жизнь мечтал быть корректировщиком. Цыганков всю жизнь мечтал быть нужным и работать в Службе. Вот только сам Илья эту ночь провел в полном бездействии. Неужели он именно об этом и мечтал? О том, чтоб ничего не делать, ни за что не отвечать, и притом иметь уважительную причину для бездействия?

— А когда я им сказал, что они всю жизнь мечтали сдохнуть от обжорства, и это в их понимании высшее человеческое счастье, тут-то по морде и получил. Ну, я тогда взял у них бутылку в компенсацию, и ушел, — закончил Виктор.

Пришли Котляков с Черненко. Вечером они отпросились и присоседились к милицейскому патрулю — надо же что-то делать, хоть порядок в городе поддерживать. Вернулся из Улан-Удэ мотавшийся по своим делам Иосыч. Илья не мог смотреть им в глаза.

Машка приготовила обед. Цыганков перелил компот в свой Грааль, утащенный из больницы. Над ним подшучивали, но никто не удивлялся: каждый корректировщик имеет право на свои странности.

— Ребят, может, я чего не понял? — ни с того, ни с сего вслух изумился Бондарчук. — Ведь то, что Васька рассказал, — натуральная инициация Ильи Муромца. Классическая. И, главное, напарнички-то его нынешние — Попов и Добрынин. Хрестоматийная троица богатырей-спасителей. Но кто ж тогда Илюха?

— Третий лишний, — с жестким ехидством ответил Илья.

Все смутились.

— Вы уж меня извините, — сказал Попов, которому за долгие часы ожидания Цыганков выложил всю свою подноготную, — но только Василий не Илья и не Муромец. Натуральный Иван Дурак.

Цыганков не обиделся. Добрынин встал, похлопал его по плечу:

— Ладно, пошли работать, “руты” уже почти закончили. А если кому-то требуется непременный исторический прототип, то рекомендую вспомнить Ваську Буслаева, — он насмешливо посмотрел на Бондарчука. — Между прочим, как и апостол Павел, пример возможного перехода из антирежима в пост с высокой ступенью.

Савельев протянул ключи от “темной” комнаты, очень уютного и абсолютно тихого помещения, идеальной капсулы для работы “постовщиков”.

“Полевая” карта внезапно почти погасла: в полном составе ушли венерианские “руты”. Остался только самый сильный — Илья полагал, что Стрельцов. Ну, и прямоугольный Олин сигнал тоже не исчезал.

— Не нравится мне это, — пробормотал Бондарчук.

Будто услышав его, с монитора пропал сигнал Стрельцова, коротко вякнув на прощание. Прямоугольный сигнал остался. Илья метнул дикий взгляд в сторону сканера — нет, сигнал еще не слабел. Когда она выходить собирается?!

Дверь открылась, пропуская незнакомого человека. Иосыч окаменел лицом, глаза нехорошо сверкнули. Мужчина поднял руку в знак того, что его не мешало бы сначала выслушать. Уселся за стол на место Цыганкова, налил себе чаю в свободную чашку, причмокнул губами:

— Люблю чаек… Собственно, чего я пришел-то — я поблагодарить вас хотел. Классно вы сработали. Две тысячи лет у меня не было такой удачи.

Тишина. Мертвая.

— Вы даже не представляете, как сложно было организовать все так, как вышло. Вообще, любое сложное дело может сорваться из-за чепухи. А когда оно состоит из набора чепухи — вот тогда начинается подлинная мука.

Его не теребили с расспросами. Игорь — а это был тот самый загадочный Игорь, не то “мертвяк”, не то вирус Поля, — спокойно допил чай и только тогда продолжил:

— Вы все сделали одну-единственную ошибку. У вас же на руках был прогноз. Я приложил немало усилий, чтоб уничтожить его. Знаете, почему? Потому, что, действуя строго по нему, вы бы исключили возможность моей победы. Но вы меня не подвели. Я рад, — он широко улыбнулся. — Приятно, что тебе оказывают предпочтение перед тем, кто мог бы вас и спасти. Одна деталь: вас же предупредили о существовании промежутка, в который Поле теребить нельзя. Как вы полагаете, если бы от этого взрыва на базе действительно зависела судьба планеты, вас бы стали ограничивать?!

Илья закрыл глаза. Он начинал понимать, как их всех подставили. И на кого был приготовлен капкан в виде антикорректировочной пропаганды.

— Конечно, вы думаете, что от вас ничего не зависело, — смеялся Игорь, — что первый разряд принадлежал стихийному “руту” из Московья, знать не знавшему про прогнозы… Да? А вот и ошибаетесь. Стрельцов загодя заблокировал все “рутовые” входы. Как раз на тот случай, чтоб никто не сорвался с цепи раньше времени. Но его подвел… — Игорь обшарил взглядом зал, уставившись на Савельева. — Да-да, милейший Игорь Юрьевич. Первый выход был ваш. Случайный разряд, прекративший мерцание Поля, а оттого и не замеченный сканерами. Слабенький разряд. Решивший судьбу человечества.

Савельев смотрел прямо и строго. Мертвыми глазами.

— Все достаточно просто. В этот промежуток Поле перестраивалось на самостоятельную работу. Входить можно было либо раньше, тогда Поле вообще не дернулось бы, предоставив высшие права “рутам”, либо позже — и уже останавливать процесс распада, подчиняясь приказам Поля. А вы сунулись в момент переадминистрирования, и тем самым… — Игорь сделал многозначительную паузу. — Между прочим, я даже позволил себе рискованную шутку. Я подкинул идею о возможности зарождения нового Поля. Мне было интересно — додумаетесь или нет? Не додумались. А между тем, Поле, у которого появляется два администратора — внешний и внутренний, в роли которого выступает система саморегуляции, не может решить проблему, кто из них главней. Именно в этот промежуток времени “рут” и Поле обладают равными правами. А потому Поле начало процесс деления, чтобы выполнить два взаимоисключающих приказа. И процесс этот займет ровно тридцать часов. Если за тридцать часов не будет снят один из приказов, Поле разделится, разорвав планету надвое. В роли приказа “рутового” выступает вот этот самый сигнал, — Игорь показал на сканер. — Хотя он сейчас ничего и не делает, просто мечется в поисках выхода. Ваша Оля не может выйти самостоятельно. А потому обречена разделить судьбу всех прочих стихийников.

Илья смотрел в это непримечательное лицо. Остальные переглядывались. Тридцать часов. Оля в Поле уже почти двадцать. Осталось всего десять. А сигнал будет держаться, пока она не умрет. Еще месяц. И единственный выход — сделать так, чтобы сигнал оборвался раньше. Просто уничтожить организм, посылающий сигнал.

“Представь только, что тебе предложат твои тридцать сребреников, твой шанс спасти мир, — за то, чтоб ты меня убил. Неужели откажешься? От тебя уже ничего не зависит. Уже и финал определен. Сейчас ты, может, и скажешь, что не хочешь, а тогда… Когда наступит это “тогда”, ты меня убьешь”.

Она опять не ошиблась.

Игорь встал, горделиво щурясь. Потом пристально посмотрел на Илью, наклонился вперед, оперся о край стола:

— Ты ведь всегда мечтал спасти мир? Да? Даже говорил, мол, это твои тридцать сребреников, за которые ты предашь все и всех. Я дам тебе такую возможность. — Игорь выпрямился, вынул из наплечной кобуры пистолет, аккуратно положил перед Ильей. — Вот твоя возможность спасти мир. Твои тридцать сребреников. Только тебе решать, пристрелить ли Олю ради мира… или обречь человечество на гибель. И у тебя почти нет времени на принятие этого решения.

Илья взял пистолет. Оттянул затвор, проверил обойму. На ладонь выкатился один-единственный патрон.

— Я не стал портить тебе удовольствие, — усмехнулся Игорь. — Подумал, тебе, наверное, будет приятно стоять над ней, решая, куда стрелять. А потом передернуть затвор…

Илья так и сделал. Передернул затвор. Выстрелом Игорю снесло верхнюю половину черепа.

— Дурак, — сказало то, что осталось от головы Игоря. — Ты же все равно этим ничего не изменишь. Зло срываешь? Смешно. Ты вообще больше ничего не можешь изменить. Поздно.

Игорь задрожал и растворился в воздухе. Витька завистливо вздохнул:

— Всю жизнь мечтал услышать такие слова — и их сказали не мне!

Илья пристально посмотрел на него… и понял. Как там Игорь сказал? Стихийный “рут” из Московья? Поймал себя на том, что было у него такое подозрение, думал он, что Оля могла просто запереться дома и отключить телефон. И в самом-то деле, где ей будет безопасней всего? А о том, что она “рут”, она наверняка к этому моменту уже догадалась.

Виктор с тяжким вздохом протянул ему бутылку:

— На! От сердца отрываю.

— Зачем? — удивился Илья. — Я не пью.

— Вот и хорошо, — согласился Витька. — Пить вредно. Пьяным в Поле вход заказан.

— Не понял, — насторожился Илья.

— А чего тут непонятного? Кому на Руси везет? Дуракам и пьяным.

Илья, все равно ничего не понявший, спрятал бутылку за пазуху ветровки, огляделся по сторонам, проверяя, не понадобится ли ему что-нибудь. Вроде ничего не нужно. Направился к двери.

— Ты куда? — окликнул его Котляков.

— В Московье, — весело отозвался Илья. — Делать собачью работу — мир спасать.

— Погоди, я с тобой.

— И я тогда, — поднялся Черненко.

— Знаете что? — Бондарчук быстро вставил аккумуляторы в мобильный сканер. — Пойду-ка и я с ними.

И бегом догнал спасательную бригаду.

* * *

05-08-2084, суббота

Улан-Удэ — Московье

Стратолета пришлось ждать почти час. Сам прыжок показался невыносимо длинным. Илья физически ощущал мучительно медленное течение времени. Секунды черепашьими темпами наползали на него, потом лениво стекали, как смола при минус тридцати.

Московье. “Ступино”. Два с половиной часа на метро до Дубны. Илья скрипнул зубами, но сдержался, чтоб не пнуть какой-нибудь угол.

— Сигнал держится, — сухо проинформировал Бондарчук.

Они шли по улице как зондеркоманда. Народ разбегался в стороны. Илья готов был снести любого, кто окажется на пути.

На лестничной клетке чуть не повернул влево, по привычке. Вовремя вспомнил, что Оля живет напротив квартиры его родителей. Положил руку на косяк. Он и без сканера мог бы сказать, что Оля внутри. И одна. Такую напряженность Поля нормальный человек вынести не может, уйдет. Тут блокатору через два часа дурно станет. А сигнал держится больше суток… И до конца света осталось менее пяти часов.

Отошел на шаг, осмотрел дверь. Открывается наружу, без ключей не открыть, а без домкрата не выбить. Ч-черт, они еще и здесь провозятся…

— Шур, у тебя пушка есть? А то я свою сдал, когда увольнялся.

В ладонь лег плоский табельный пистолет. Двадцать второй калибр, мелочь, но чтоб высадить замок, хватит.

Дверь загородил Котляков. Бледный до синевы, глаза сверкают:

— Ты что, убьешь ее?!

Илья молчал.

— Ты не имеешь права. Ты не можешь этого сделать! — возмущался Котляков. — Если ты… Ты обязан сначала перепробовать все другие пути.

— Их нет, — невыразительно сказал Илья. — Тебе ж русским языком сказали.

— А мне плевать! Ты… слушай, если ты сам перессал, тогда пусти меня. У меня тоже есть ступень, дай тогда мне хоть попытаться.

— Да что ты сделаешь со своей половинкой, да еще и после того, как на Филькиного кретина выложился?!

— Я попробую, — настаивал Котляков.

За спиной послышался скрип, Илья обернулся:

— Привет, пап.

Отец смотрел на него дикими глазами.

— У тебя домкрата не найдется? — шутливым тоном, совершенно не вязавшимся с холодными глазами, спросил Илья. — А то мне стрелять в подъезде придется.

— Зачем? — тихо спросил отец.

— Чтоб дверь открыть.

Отец молчал и не двигался. Илья подошел ближе:

— Пап, Оля оказалась “рутом”. С высшей ступенью.

Отец смотрел ему в глаза. Как же он постарел, думал Илья…

— Ты понимаешь, что это чужая квартира? И что вламываться в нее — преступление? — выговаривал отец.

Илья не мог понять, зачем отец говорит ему все это. И с грустью думал, что в последнее время он разучился понимать даже родного отца.

— Оля там. И она двадцать пять часов в Поле. Она не может выйти сама, а если не выйдет, то вот тут-то и будет разделение Поля, — терпеливо объяснил Илья.

— Ты ей уже ничем не поможешь. И никому не поможешь. Звони в Особый отдел, они сами справятся.

Илья стоял, опираясь на косяк, и смотрел на отца. Спокойно смотрел. Он просто не мог понять, о чем говорит отец. Совсем.

— Так у тебя есть домкрат?

Отец недовольно скривился. Ушел, вернулся с набором ключей:

— Она их часто теряет, поэтому дубликат у нас оставляет.

Оттер Илью плечом, пошел вперед. Открыл замки.

В квартире было сухо. Так сухо, что воздух трещал. Илья почувствовал, как мгновенно пересыхают губы и слизистая глаз. От одуряющего запаха сандала кружилась голова. Ого…

Оля сидела за столом в гостиной. И со спины казалось, что просто задремала, уронив голову на руки. Вот только пальчики были покрыты облезлой бумагой вместо кожи, бумагой, давно расшелушившейся на суставах так, что были видны кости. Юра Семенов, умиравший на глазах Ильи, выглядел все-таки посвежей. Господи, как поздно…

— У-у-у, — сказал Бондарчук.

Илья увидел на столе флакон фрискала, покачал головой: фрискал снимал один из основных признаков, по которым Олю могли бы вычислить раньше. Посмотрел на отца:

— Ты снабдил?

Отец кивнул.

— Давно?

— Два года назад. Она еще здесь училась.

— А почему молчал?

— Кто мне поверил бы в Службе? А ее матери я просто не мог сказать, что у нее дочь — корректировщик. Это ж не благо, а божья кара, когда такой ребенок рождается.

— Спасибо на добром слове. Я тоже тебя люблю.

Отец отвел глаза.

— А теперь все выйдите и не заходите сюда, пока я не разрешу, — спокойно сказал Илья.

Они разом замолкли и уставились на него. Илья повторил:

— Все, уходите.

— Илья, ты ничего не сможешь сделать, — сказал отец. — И ничего не должен делать. Случилось то, что должно было случиться. Нам всем нужно уйти. И позвонить в Особый отдел.

Илья просто смотрел ему в глаза. Молча. Не двигаясь, не дыша учащенно, и вообще не выказывая ни малейшего волнения. Отец все понял. Ссутулился, шагнул к двери.

— Ты все-таки убьешь ее? — Котляков смотрел с неприкрытой ненавистью. — Мне покласть на мир, который ты спасаешь, Олю я тебе не прощу. Ты проживешь ненамного дольше. Я тебе это обещаю.

Илья чуть улыбнулся. Хороший парень Котляков. Добрый. Черненко ничего не сказал, но очень громко подумал. И произносить такое вслух можно было не при всяких грузчиках: смутятся.

— Паш, — с теплотой сказал он, — если у меня ничего не получится… Скажи особистам, чтоб положили нас с ней обоих. Я могу на тебя надеяться?

Котляков разом остыл, смотрел прозрачными глазами, потом молча кивнул и вылетел из комнаты. Илья проводил всех и для надежности заперся на замок.

* * *

05-08-2084, суббота

13:09 по московскому времени

Московье

Если положение в данных обстоятельствах безвыходное, то надо избавляться либо от положения, либо от обстоятельств. Илья решил обрушить Поле, раз другого выхода не остается. Это он со своей псевдотрешкой сумеет. Если войдет. И заставил свой вымотанный мозг породить пробойный разряд.

— Есть такое слово — “надо”, — твердил он сам себе.

И погружался в себя, отключаясь от внешнего мира. Поле было упругим, как резина. Маячило где-то впереди, не впуская в себя. Илья разозлился, подумал — а чего мелочиться? Набрал в грудь воздуху побольше, отошел на шаг — и побежал.

Илья несся вперед, пока в глазах не стало красно от нехватки кислорода. Но бежал. Потом начали болеть легкие — Илья напомнил себе, что это Поле, и никаких легких у него тут нет и быть не может, а потому нечего притворяться.

Серый туман по бокам коридора стал черным, а впереди уже поднималась Черта. Та самая, которую видят многие люди, умирая. И которую видят все до единого корректировщики. Знал бы человек, что никто не в силах запретить ему вернуться из-за той Черты…

Поле оставалось резиновым. Оно растягивалось под давлением его разряда, прогибалось внутрь, но не пускало. Настал момент, когда Илья вынужден был сбавить напор. И почувствовал, как медленно Поле начинает вытеснять его. Илья упал, попытался вцепиться пальцами в стенки коридора, но они были скользкими и гладкими, он только напрасно ломал ногти.

Его вышвырнуло с такой силой, что пришел в себя Илья не сразу. Очнулся, увидел себя на полу Олиной гостиной. Оля оставалась в прежнем состоянии. Дьявол, подумал Илья, ну почему всем удается, а мне — нет?! Почему другие умеют прыгать через голову, а у меня не получается?!

— Надо думать, потому, что их подвиги — никакие не подвиги на самом деле. Просто раскрылся скрытый потенциал, только и всего.

Илья поднял голову. Игорь сидел на диване, закинув ногу на ногу, и чувствовал себя великолепно даже без верхней части черепной коробки.

— А у меня, получается, этого скрытого потенциала нет? — насупился Илья.

— Почему же? Есть, конечно. Он у всех есть. Но раскрывается в строго определенных обстоятельствах. Савельев, к примеру, сам раскрыться не смог, потребовалась детонация. И Цыганков без вмешательства “рута” не обошелся. Так что, если смотреть беспристрастно, подвиги совершали не они. Да и вряд ли они что-то вообще смогли бы, если бы не такая сложная ситуация.

— У меня тоже — ситуация. И я тоже находился в зоне захвата тех же самых “рутов”.

Игорь помолчал. Встал, прогулялся по комнате.

— Тебе не приходило в голову, что отсутствие действия — тоже подвиг? Вот смотри: не влез бы Савельев со своей инициацией — и не пришлось бы сейчас спасать мир радикальными методами. Да, Оле пришлось бы тяжело. Но Стрельцову не пришлось бы выкладываться в минус. Отдохнул бы сутки-другие, помог бы тебе сублимировать ступень, глядишь — и откатил бы ты Олю спокойно. Да? А Савельев все испортил, полез спасать мир, никого не слушая. Так ты подумай — может, тебе и не надо сейчас трепыхаться?

— Да? И что, по-твоему, мне делать?

— Ну-у… Позвони Стрельцову, пусть он что-нибудь придумает.

— Стрельцов в глубоком минусе. У него сил даже на вход сейчас не хватит.

— Но у тебя же почти хватило? А у него опыта побольше, он не раз хвастался, что с Полем может делать все, что угодно. И говорил, что лучше него Поле не знает никто. Вот пусть и докажет. На деле.

— А если не докажет?

— Куда он денется? — Игорь пожал плечами.

— Он умрет во время этого прорыва.

Игорь посмотрел тяжело и серьезно:

— Илья, ты когда-то мечтал спасти мир. Сейчас все зависит только от тебя. Это не шутка, ты сам все прекрасно понимаешь. Одно решение ты реализовать не смог. Оля тебе показалась дороже мира. А теперь ты жалеешь Стрельцова. Илья, а он тебя жалел? Я не говорю уже о том, что он помешал тебе покинуть Землю, обреченную на гибель, — просто закрыл космодром. Сам-то работал с безопасного расстояния. А тебя бросил в котел. А вспомни свою командировку! Ведь Стрельцов же просто подставил тебя под удар антикорректора. Как мишень. Антикорректор стрелял в ответ на любой прорыв, вот Стрельцов и подумал: я “рут”, я нужен. А таких, как Моравлин, — полно. И сделал из тебя приманку. Да, конечно, потом повез в Мораву. Но по справедливости ему стоило бы отплатить тебе той же монетой — спасти жизнь.

— Я знал, на что шел.

— Совершенно верно. Тебя эта вертихвостка, — Игорь показал на Олю, — довела до того, что ты стал искать способ красиво пожертвовать собой. А Стрельцов воспользовался моментом. Он всегда умел поймать ветер. Ты корячился, блокировал Фильку, — за просто так. Потому, что чувствуешь долг перед человечеством. А Стрельцов не такой. Он свою выгоду не упустит. Независимость под шумок выбил, и рейтинг венерианским спецам приподнял. А это все денежки. И власть. Стрельцов, в отличие от тебя, про человечество только рассуждает. А заботится исключительно о своей выгоде.

Господи, ошалело думал Илья, неужели у меня действительно были такие подлые мысли?! Неужели я хоть когда-нибудь думал об этом?! Какой позор… Если б знать, что все запретные мысли отражаются в Поле, то… То — что?

Нет, это все не то. Да и черт с ними, из песни слова не выкинешь, неважно, в конце концов, были ли у него такие мысли или нет. Важно не то, что человек думает. Важно, что он сделает. Илья почувствовал, что находится где-то рядом, нащупал нечто очень важное. Человек, человек, повторял себе Илья, человек, который делает…

— Стрельцов выйдет в Поле, сделает широкий жест, спасет мир. Он сейчас в безвыходном положении: ему либо жертвовать собой, потому что второй прорыв окажется для него смертельным, либо расписываться в своей беспомощности и терять весь наработанный авторитет, — разглагольствовал Игорь.

— Слушай, а тебе-то какой интерес в смерти Стрельцова?

Илья шарил взглядом по комнате. Наткнулся на бутылку. Зачем Витька всучил ему вино? Дуракам и пьяным везет… но только не в Поле. В Поле пьяным не войдешь. А почему, кстати? И зачем Илье эта бутылка, если пить он не станет всяко?

— Да мешает он мне, — легко признался Игорь. — Просто мешает. Надоело это ощущение его превосходства.

Илья взял в руки бутылку, зачем-то встряхнул. Подумал, что Виктор мог сунуть ее в качестве напоминания. Или подсказки. Эта бутылка должна навести Илью на мысль. На какую?

— Между прочим, если ты сейчас выпьешь, это будет самое оно, — подсказал Игорь. — Конечно, идиоту понятно, что в поддатом состоянии ты в Поле войти не сможешь. Но зато ты всегда сможешь оправдаться тем, что последовал совету Витьки-библейца, а потому с тебя спрос невелик.

“Пьяные за столом, под столом, на полу, в туалете — везде. Трахаются, рыдают, дерутся, блюют… Я им говорю — вы чего, вы ж люди, нельзя так. А они мне — да чего ты, все равно выхода нет, мы ничего сделать не можем”, — вспомнил Илья и чуть не хлопнул себя по лбу. Вот оно! “Когда ты ничего не может сделать — это значит, что делать ты можешь все, что угодно! Когда человеку говорят, что все, кирдык, у человека снимаются все запреты и тормоза с психики!” Господи, как же я сразу не догадался, едва не закричал Илья. Везет дуракам и пьяницам… Все дело в том, что у дураков психика расторможена от природы, а у нормальных людей психику растормаживает алкоголь! Бутылка должна напомнить, что для победы в безвыходной ситуации надо растормозить психику! Желательно до аффекта.

— Если ты мне поможешь, я обещаю откатить Олю, в том случае, если Стрельцов не успеет. У меня же высшая ступень пост-режима, я смогу. И все довольны будут. Мир спасен, Оля жива, ты герой. Ну как, поможешь?

— Слушай, Иуда, — не выдержал Илья. — Ты сам продал своего напарника, а теперь тебе моей компании захотелось? Думаешь, что в обмен на Олину жизнь я предам Стрельцова?

— А разве нет? — удивился Игорь-Иуда. — Не ты ли говорил, что твои тридцать сребреников — это возможность спасти мир? Тот шанс, ради которого ты предашь все и всех? Илья, а хочешь, я скажу тебе, кто такой Стрельцов?

— Я это и без тебя знаю.

— А раз знаешь, чего ты его жалеешь? Вы с Олей вдвоем прекрасно справитесь и без него. С любой проблемой. Я могу сделать так, что у тебя будет четверка пост-режима. Высшую, извини, не могу — Равновесие еще никто не отменял. А четверку — запросто. Ну и скажи мне, с какой проблемой вы вдвоем не справитесь?! С ее-то предвидением, с твоей основательностью? Ну тебе самому-то не обидно сидеть в тени Стрельцова? Я тебе на полном серьезе говорю: позвони Стрельцову. Ты на самом деле ничего не можешь сделать в данной ситуации. Обойдись малой кровью, черт возьми! Ты пойми, жизнь Стрельцова — слишком малая цена за жизнь всего человечества!

— Это и есть мой шанс? Убить Стрельцова?

— Или Олю. Выбирай. — Иуда встал. — Два высших “рута” — это слишком много. Один должен уйти, иначе мир погибнет. Выбирай, кто. Если ты действительно хочешь спасти мир, ты должен сделать этот выбор.

“Мне нечего терять, — Илья старательно медитировал на бутылку. — Мне вообще по фигу все. Я сейчас возьму и сделаю то, о чем всю жизнь мечтал. Я ничего не могу сделать — ну и хрен с ним, тогда я буду делать то, что хочу”.

* * *

05-08-2084, суббота

13:12 по московскому времени

Московье

Ждать пошли домой к Моравлину. Бондарчук, не спрашивая разрешения, подключил сканер к кабинетному компьютеру хозяина, вытащил из кармана минидиск и погрузился в свои расчеты. Нельзя сказать, что Моравлин был в восторге от такой бесцеремонности.

Спустя двадцать минут сканер отметил “постовую” попытку входа. Моравлин вздрогнул: вход был сразу почти на третьей ступени.

— Ого! — со скрытой завистью воскликнул Котляков.

Моравлин метнул в него гневный взгляд. График сигнала полз вверх. Заинтересовался Бондарчук:

— Дьявол… Чему еще, интересно, его на Венере научили?! Я слышал, что там ступень сублимировать могут, но не в два же раза!

— Он не прорвется, — сказал Моравлин. — Невозможно. У него вторая исходная ступень. Он умрет раньше, чем прорвется.

Все молчали. Моравлин неуверенно посмотрел на Бондарчука, повторил:

— У него ничего не выйдет. Его надо увести оттуда. И позвонить в Особый отдел.

— Он корректировщик, — лаконично пояснил Бондарчук. — Ему видней.

График дополз до четвертой ступени.

Моравлин посмотрел на Котлякова, тот отвел глаза. На Черненко — тот отвернулся.

— Ребята, вы же блокаторы. Вы же умеете такие вещи. Его надо увести. Он напрасно погибнет.

Черненко молчал. Котляков решился:

— Иван Сергеич, он, конечно, ваш сын. Я вас не осуждаю. Но я хотел бы оказаться на его месте — там. И все-таки я туда не пойду. Я собственными глазами видел, как Илюха укатал антикорректора четвертой ступени.

— Вы боитесь, да? — Моравлин встал. — Тогда я сам это сделаю.

— Остановитесь, Иван Сергеич, — сказал Бондарчук. — Ребята правы. Туда лучше сейчас не ходить. Корректировщик тоже человек, может ошибаться. Вот только ошибка корректировщика может слишком дорого стоить человечеству.

— Мне все равно, Шура, — твердо сказал Моравлин. — Я должен остановить это безумие, это средневековое жертвоприношение.

Он встал и направился к двери. Дорогу загородили Котляков и Черненко. Моравлин не мог подумать о том, чтобы драться с ними или закатить истерику. Молча вернулся в кабинет.

— Илюха уже вылетел из Поля, — убито сказал Бондарчук. — Так что напрасно вы волновались. Сейчас сам придет.

Текли минуты. Моравлин сидел, как на иголках. Сын не торопился. От нечего делать Моравлин следил за Бондарчуком.

А тот зачем-то полез в общепланетную сеть, нашел что-то, увлекся чтением. Затем взгляд его скользнул в верхний левый угол экрана и застыл. Бондарчук нахмурился, пошевелил губами, уточнил:

— У нас с Сиднеем какая разница во времени?

— Плюс десять к GMT, — отозвался Моравлин механически. — Семь часов разницы с Москвой.

— Значит, там должно быть полседьмого вечера, да? — Бондарчук метнулся к окну, выглянул.

И посерел. Обернулся:

— Ребят, мы когда шли по улице, кто-нибудь обратил внимание, где солнце?

Моравлин почувствовал, как обрывается все внутри. А ведь ему тоже показалось, что с дневным освещением что-то не так.

— Иван Сергеич, у вас механические часы есть? — спросил Бондарчук. — Не на батарейках? Нет? Дьявол… — И сорвался с места, вылетел в коридор.

Моравлин приподнялся, взглянул на экран. Увидел какой-то австралийский новостной сайт. И все понял.

Часы в Сиднее показывали ровно на пять часов больше. Там уже наступил следующий день.

А солнце за окном стремительно клонилось к западу. Что лучше приборов доказывало — сейчас не половина второго, а почти половина седьмого.

Сложить несколько цифр в уме Моравлин успел раньше, чем Бондарчук справился с замками на входной двери, пронесся по лестничной клетке и принялся ломиться в дверь квартиры напротив с криком:

— Илюха!!! Илюха, в нашей зоне что-то с часами!!! Илюха, осталось всего несколько минут!!! Илю-у-уха!!!

Но ответом ему было молчание.

— Все, — без интонаций сказал Черненко и спрятал лицо в ладонях.

* * *

05-08-2084, суббота

13:24 по московскому времени

Московье

Проклятый аффект Илье не давался, как он ни старался. Еще Иуда отвлекал своими рассуждениями.

— А теперь самое важное, Илья, — вещал тот. И улыбка его стала торжествующей. — Пара слов о непредусмотренном эффекте. Твоя Оленька ненароком задела часы… Да-да, те самые, атомные. Не сами часы, разумеется, — компьютер, по которому выставляется время в единой часовой сети. И в телефонной, и в комьютерной… Ты не знал, что все эти сети на один компьютер замкнуты?

— И что? — насторожился Илья.

— А то, что сейчас не половина второго. Сейчас половина седьмого. Почти… — Иуда расхохотался. — Твои тридцать часов истекают через минуту! Все, вы проиграли!

По ушам ударил звонок. Во входную дверь. Илья слышал голос Бондарчука, но не мог сдвинуться с места. Слышал рыдания шифровальщика, чувствовал, как ползет от коленей леденящая слабость.

— Вот так-то Илья. Тебе осталось ровно шестьдесят секунд, чтобы позволить миру умереть. Или спасти его. Достаточно только сказать Стрельцову, — подначивал Иуда. — А ему на вход хватит нескольких секунд.

Илья молчал.

И тут Иуда вытащил из-за пазухи телефон. Илья застыл. Он все еще не мог поверить, что времени больше не осталось. Иуда с мерзкой улыбочкой начал набирать номер. Илья откровенно, до тошноты и головокружения испугался. Он вдруг понял, что от него действительно больше ничего не зависит.

Время истекло.

Он прекрасно слышал длинные гудки в трубке и чувствовал, как волосы на висках намокают от пота. Иуда протянул трубку Илье.

Щелчок соединения. Спокойный, очень усталый голос:

— Стрельцов.

В тоне Стрельцова Илья ясно расслышал обреченные нотки. Стрельцов знал, что Илья сейчас предложит ему умереть. Он же провидец, этот нынешний губернатор Ольговой Земли. И вот он-то умрет, без колебаний заплатив запрошенную цену, умрет, спасая мир, который его предал. Как когда-то умер на кресте Христос…

Илья со всей дури врезал ногой Иуде в солнечное сплетение.

Нога прошла сквозь Иуду. Телефон упал на пол, оглашая комнату сиротливыми воплями коротких гудков.

Илья опешил. Отошел на шаг назад, присмотрелся. Иуда оказался нарисованным, как знаменитый очаг в каморке Папы Карло. А сквозь прореху сочился темно-серый туман. Вот ведь действительно, дуракам и пьяным везет, обалдело думал Илья. Папа Карло был умным и трезвым, а потому не догадался хоть раз проткнуть свой холст. Это сделал Буратино, самый везучий дурак мира. Нет, не так — самый везучий, самый дурак, и мозги у него деревянные. Илья решил не изобретать велосипед и последовать примеру дурака.

С треском разодрал холст посильней. Евангельский предатель Иуда, бывший пост-корректировщик высшей ступени, превратился в лохмотья. Туман тут же полился сильней, заполнив уже всю комнату.

— Ты ошибся в одном, — сказал Илья разорванному Иуде напоследок. — Я действительно мечтал спасти мир. В последний момент.

Потом пролез через дыру в Иуде, по привычке вдохнул поглубже и шагнул вперед.

И тут же понял, что под ногами нет никакой опоры, а он падает в бездну, стремительно набирая скорость. Падает, а мимо него с ужасающей скоростью проносятся видения. Одно из них — огромная площадь, подиум, и на нем — лиловые мумии Равновесия…

* * *

05-08-2084, суббота

13:24 по московскому времени

Московье

Бондарчук ввалился в комнату с окаменевшим лицом. Никто не задал ни одного вопроса.

— Молиться кто умеет? — глухо спросил он, по привычке усаживаясь за компьютер. — Тогда молитесь. Осталась минута.

И никогда в жизни не было еще так, чтобы секунды тянулись часами…

Тишина. Даже дыхания не слышно.

— М-мать!!! — заорал Бондарчук, вскочил, с грохотом опрокинул стул.

— Что?! — в один голос закричали Котляков и Черненко.

Моравлин схватился за сердце.

Бондарчук трясущимся пальцем тыкал в сканер. Он побелел, губы тряслись.

Сканер информировал о том, что в соседней квартире состоялся прорыв на высшей ступени пост-режима. И почти сразу с сухим щелчком оборвался “рутовый” сигнал.

У Моравлина потемнело в глазах. Бондарчук хотел рухнуть на стул, но забыл, что стул упал раньше, потому он ссыпался на пол. Наверное, боль помогла ему собраться с мыслями и вернуть себе дар речи.

— Это кто? — изумленно спрашивал Котляков. — Это Илюха на пятерке прорвался?!

Бондарчук трясущимися руками тянулся к монитору, тут же отдергивал их, скрюченные от волнения пальцы срывались с клавиатуры, а белые губы прыгали, силясь что-то вымолвить…

Стенные часы в гостиной пробили половину второго. Бондарчук уронил голову на клавиатуру и заплакал. Моравлин оглянулся — слезы были и у Котлякова, и у Черненко.

— Ребята, — шептал Черненко, — все получилось, да? У Илюхи ведь все получилось? Мы уже не умрем, правда? — Сорвался с места, сбегал на кухню и принес из холодильника бутылку водки. Моравлин купил ее неделю назад, собирался горе залить, когда сын на Венеру эмигрирует… Сейчас ему не хотелось пить, тем более в этой компании, но Черненко вцепился в него, как клещ: — Иван Сергеич, но ведь чудо! Чудо же!

Моравлин залпом проглотил полстакана, даже не заметив. От него отстали. Котляков повис на Бондарчуке:

— Шур, а как это он — сразу на пятую?! Это ж невозможно, да?

— Невозможно, — подтвердил сияющий Бондарчук. — А возможно, по-твоему, что Цыганков из антикорректора в “постовщика” превратился? А что Савельев в сорок пять лет инициировался — возможно?

— Ну ведь какое-то объяснение должно быть? — не унимался Котляков.

Бондарчук жал широкими плечами:

— Наверное.

— Иуда опять в пролете! — порадовался Черненко. — Все его кинули.

— Какой Иуда? — удивился Моравлин.

Ему тут же рассказали про визит Игоря в офис Селенградского отделения. И конечно, Моравлин узнал в их госте того самого Игоря, который приходил и к нему.

— И с чего вы взяли, что это именно Иуда? — не понял Моравлин.

— Цыганков рассказывал, — охотно сообщил Черненко. — Мы по описанию узнали. А вот кстати интересно — кто ж это такой? Или что это такое? А, Шур?

Бондарчук, уже оправившийся настолько, что ему захотелось поработать, оторвался от расчетов, внимательно оглядел всех. Потом выпил свою водку, поморщился, мужицки занюхал рукавом.

— А не знаю я, что это такое, — сказал он. — Илюха вернется, спросим.

И Моравлин отчетливо понял, чего Бондарчук не сказал. И почему не сказал.

Потому что этот Игорь действительно был Иудой.

Моравлин молча встал и ушел на кухню. Встал у окна. Внизу расстилался обыкновенный московский двор. Старые ясени, пыльные снизу, желтые на верхушках. Сейчас во дворе было пусто. И виновен в этом был не дождь, лениво сыпавшийся с равнодушного неба, а минувшая жуткая ночь. Ночь, которая могла стать последней… и которой могло не быть вообще.

* * *

05-08-2084, суббота

Московье

Очнулся Илья в знакомом коридоре из серого тумана. Справа была Черта. Справа, а не слева, как обычно. Значит, я за нее перешагнул, сообразил Илья.

В метре от него светился маленький шарик. Шарик неуверенно подскакивал на месте, не зная, как Илья на него отреагирует. Шарик устал, ему было очень страшно, он заблудился в Поле и хотел, чтобы Илья отвел его домой. Он даже был согласен на трепку за проявленную самодеятельность. Заметив, что Илья обратил на него внимание, выпустил тоненький протуберанец в его сторону.

— Допрыгалась? — сурово спросил Илья.

Протуберанец тут же втянулся обратно, а шарик отодвинулся, расстроенный. Он вообще расплакался бы, если б умел.

— Иди сюда, — сказал ему Илья и протянул руку.

Шарик быстро прыгнул ему в ладонь, облепил пальцы. Теплый такой, доверчивый. Притих, послушно прижался к ладони и слегка пульсировал, будто дышал. Илья растерянно думал: между прочим, одного разряда этого шарика хватит, чтобы выжечь половину Поля. Однако у шарика на этот счет было свое мнение. Шарик наотрез отказывался воспринимать себя “рутом” высшей ступени и вообще расписывался в своей слабости. Илья ошалело рассматривал его:

— Слушай, это какая же у меня ступень, если я тебя вижу?! А если вижу, то и вывести могу… Ну, дела-а… — Бесцеремонно покрутил шарик, разглядывая со всех сторон, растерянно спросил: — А как я тебя откатывать буду, если у тебя поток — шаровидный? Ни начала, ни конца…

Шарик тут же развернулся в ленту и повис у него на ладонях, легонько подрагивая то ли от страха, то ли от волнения. Илье стало смешно:

— Знаешь, Оль, если б я точно не знал, что это ты, никогда бы не поверил. Ну не мог я представить ситуации, в которой ты делаешь то, что тебе говорят! — Пальцы побежали по ленте, прощупывая, отыскивая тот узелок, с которого и надо будет откатывать. Ту главную точку, где была возможность поступить иначе. Где любой фактор мог повлиять на вероятность того или иного варианта развития событий. — Ты всегда перечила. Людям, традициям. Теперь даже информатику переспорила. — Нервные окончания вскрикнули от электрического зуда, когда пальцы нащупали нужное место в ленте. Илья глубоко вздохнул: — Ну, поехали…

Лента затвердела в пальцах, превратившись в проволоку, и Илья, прикрыв глаза, резко перегнул ее в найденной точке…

Перед глазами все было не серым, а почти черным. Как будто в угасающие сумерки, и некому свет включить. Поле сползало с него лоскутьями прогнившей овчины, цепляясь за волосы, прилипая к рукам.

Все. Вышел.

Возвращались цвета — какие-то зеленые пятна на стене, с желтыми вкраплениями… ах да, это же ковер.

Сандалом не пахло.

Оля сидела в том же положении. Только кисти рук сочились свежей кровью. И кожа была серой, но не бумажной. Трехлитровая банка на столе, ранее наполненная водой, опустела. И флакон с фристалом был пуст.

Илья, опираясь на стол, встал. Сил хватало только на то, чтобы стоять на ногах без подпорки, и то хорошо. Запрокинул Оле голову назад. Кровоточившие губы, содранная кожа на скулах. Ничего, это вылечат, даже шрамов видно не будет, по первому разу заживает бесследно, а второго он уже не допустит. К счастью, она была не совсем в отключке. Через какое-то время даже открыла глаза — мутные, ничего не выражающие, как у мертвецки пьяного человека.

— Оля, — позвал Илья.

Она с трудом повернула голову на звук.

— Привет, — сказал он ей.

Почерневшие от засыхающей крови губы дрогнули, сложились в подобие улыбки:

— Илья? Как здорово… Я тебя звала, звала… Ты все-таки пришел.

Через несколько минут она оклемалась настолько, что смогла с его помощью встать.

— Пойдем, — уговаривал он.

— Куда?

Идти она не хотела, а вот поговорить — пожалуйста. Правда, язык заплетался так, что почти ничего нельзя было разобрать. Кроме отдельных слов.

— Пойдем, там тебе помогут.

— Мне… хорошо. Я… немного поспю… поспю… посплю.

— Нельзя спать.

— Я хочу…

— Нельзя.

Он вытащил ее в коридор. К счастью, в весе она потеряла заметно, к несчастью, он тоже был не в лучшей форме. В коридоре посадил ее на кушетку, чтобы передохнуть. Оля попыталась улыбнуться, нижняя губа лопнула, по подбородку стекла капелька густой крови. Она дотронулась пальцем до губы, потом — до правой скулы, поморщилась, охнула:

— Кровь…

— У тебя инициация была. Ничего, привыкай. У всех корректировщиков губы, скулы и руки в шрамах.

— Я знаю, почему женщина не бывает… рил-там…

— Реал-тайм корректировщиком. “Рутом”.

— Да… Потому что шрамы на лице. А я некрасивая. Мне все равно.

— Это тебе кто сказал, что ты некрасивая?

— Зеркало. Меня только… Цыганков говорит “красивая”… — Подавилась смехом: — Он плакал… а-а, я никому не нужен… я ему сделала, он теперь будет нужен всем! Пусть знает…

— Он на седьмом небе от счастья.

— Илья, я та-акая дура! Я тогда не поняла тебя, наорала…

Илья протянул руку, подставил ей плечо:

— Пойдем. Потом поговорим. У нас будет много времени.

— Илья, ты такой хороший, — вдруг довольно четко сказала она. — Я тебя люблю.

— Тогда слушайся.

— Буду, — охотно кивнула она. — А ты меня не бросишь?

С трудом, одной рукой держа Олю, справился с входной дверью.

— Ни-ког-да. Обещаю.

Илья, придерживаясь за стену, повел ее вперед. Как жаль, что, придя в себя, она никогда не повторит этих слов. И даже не вспомнит, что говорила ему, находясь между жизнью и Полем.

* * *

05-08-2084, суббота

13:45 по московскому времени

Московье

Шарканье на лестничной клетке Моравлин услышал раньше других. Шарканье и два голоса. Два. Но у двери первым оказался Черненко. Выскочил наружу, подставил плечо, тут же Моравлина отпихнул Котляков, предлагая себя в качестве второй подпорки…

На них было страшно смотреть. Серые, с провалившимися глазами. Волосы скрывали лицо Оли, но кровоточившие скулы, губы говорили сами за себя. Все ранки, образованные лопнувшей от высыхания кожей, сейчас наполнились кровью. Она двигалась как во сне, но все-таки двигалась. Их посадили на диван в коридоре, Оля мотала головой, заваливалась набок.

Бондарчук набирал телефон, вызывая перевозку из госпиталя Службы. Моравлин краем уха слышал: “два места… да, двойная инициация… нет, не обезвожены, они еще даже в сознании, да, оба… да, хорошо”.

— Иван Сергеич! — крикнул Бондарчук. — У вас фрискал есть?

Моравлин опомнился. Как он мог забыть, конечно же… Схватил флакон, высыпал в графин, не считая, разболтал. Перелил в два стакана.

Илья держался из последних сил. Но пил сам. Олю пришлось поить, придерживая ей голову и осторожно вливая в горло, следя, чтоб не захлебнулась. Через несколько минут она снова приоткрыла мутные глаза.

— Оля, ты меня узнаешь? — спросил Моравлин.

Она молчала, безуспешно пытаясь разлепить потрескавшиеся губы.

— Меня узнала, — похвастался Илья.

— Оля? — еще раз позвал Моравлин.

— Д-да… — шепнула она.

— А меня? А меня? — тут же влезли Котляков с Черненко.

Она медленно улыбнулась. Хотела что-то сказать, глаза закатились под лоб, она сползла набок.

— Не спи! — вдруг тряхнул ее Илья. — Не смей спать!

Она вздрогнула, блаженно улыбнулась, не открывая глаз. Илья обнял ее, чтоб не заваливалась, она тут же уютно устроилась у него на плече, прижалась всем корпусом, обвила его руками за талию. Котляков прыснул.

— Она сейчас ничего не соображает, — сказал Илья, зачем-то оправдываясь за нее.

— Соображаю, — пробормотала Оля.

Все сдержанно засмеялись.

— Не спи, слышишь? — Илья легонько дернул плечом, не позволяя ей впасть в оцепенение. — Потерпи еще чуть-чуть. А я открытие попутно сделал, — похвастался он всем. — Я выяснил, что это все вранье насчет того, что Полю можно повредить чьей-то инициацией. Поле вообще обрушить нельзя. Это все равно, что резать воду. Поле просто не позволяет опасному корректировщику выйти на критическую ступень, только и всего. Есть там внутри такая штука — Равновесие. Вот оно за устойчивость Поля и отвечает.

Приехала бригада скорой помощи. Моравлина оттеснили вглубь квартиры, пока Илью и Олю укладывали на носилки, подключали к ним системы биокоррекции, уносили. Бондарчук, Котляков и Черненко поехали с ними.

А когда его оставили в покое, когда наступила тишина, Моравлин бессильно обмяк на табуретке, опустевшими глазами шаря перед собой. Вот и все. Все закончилось. И даже сил радоваться не было. Все ушло на эту выжигающую боль, терзавшую его семь последних лет.

По— стариковски волоча ноги, пошел в комнату. Проходя мимо зеркала в коридоре, криво усмехнулся своему отражению -а на что ты, собственно, надеялся, прогнозист? Думал, легко будет? И даже не сразу понял, что с отражением было не так.

У него не осталось ни одного черного волоса.

* * *

15-08-2084, вторник

Московье

Моравлин прекрасно понимал, зачем его вызывает Стайнберг. Уж конечно, не отчитать за неверный прогноз. Ошиблись многие. Кто-то недооценил размах катастрофы, кто-то неверно интерпретировал симптомы… Стайнберга интересовал Илья.

Секретарша провела его сразу в кабинет, избавив от ожидания в приемной. Стайнберг встретил Моравлина радушно, повел к угловому столу. Там стоял хрустальный графинчик с коньяком — Стайнбергу привозили на заказ из Армении — два бокала и блюдечко с нарезанным на прозрачные дольки лимончиком. Стайнберг сел лицом к двери, Моравлин — сбоку.

Первые слова, конечно, об общей ситуации. Стайнберг говорил много и радостно, и по его лицу никто б не догадался, что он страшно расстроен — Стрельцов переманил к себе обоих высших корректировщиков. Потом Стайнберг осторожно спросил:

— Ты к сыну-то в госпиталь ездил?

Моравлин кивнул:

— Позавчера.

Ему не хотелось вспоминать тяжелый разговор с сыном. Илью быстро перевели из реанимации в обычное отделение, он стоял у окна и молчал. Моравлин пытался быть веселым, а сын молчал. Потом сухо проинформировал о своих дальнейших планах. И Моравлину в этих планах места больше не было. Попытки как-то урезонить сына ни к чему не привели. Сын слушал его так, будто Моравлин говорил по-китайски.

— Надо же, — вздохнул Стайнберг, — ну кто бы мог подумать! Пятая ступень…

— Я склоняюсь к мысли, что его плохо тестировали в первый раз. Или из-за молодости результаты размытыми оказались. Ему всего двенадцать тогда было.

— Послушай, Иван Сергеич, я ж не для того тебя позвал, чтоб поговорить о причинах. Это ученые потом разберутся, найдут объяснение. Но это ж неважно! Для ученых эта пятая ступень — нечто отвлеченное, а для нас-то с тобой — живой человек. Я твоего Илью хорошо помню. И беспокоюсь не о том, почему у него пятая ступень всплыла, а о том, как он себя чувствует.

— Да неплохо. Сегодня выписывают его.

— Ты, наверное, дома уже торжественную встречу готовишь? Праздник на весь город?

Моравлин отвернулся. Неохотно признался:

— Илья сказал мне, что вообще не будет заезжать домой. Просил собрать его вещи и отправить в Плисецк. Прямо из госпиталя туда поедет, до отлета на Венеру в тамошней гостинице при космодроме остановится. Они уже все, кто собрался к Стрельцову, туда улетели.

— А жена твоя — что? Не сказала ему ничего?

— Лида с Иркой провожают его.

— Поня-атно… — Стайнберг постучал пальцами по столешнице. — Знаешь, Иван Сергеич, давай-ка мы с тобой начистоту. Мне б хотелось, чтобы твой сын остался на Земле. Я, конечно, еще и со Свиридовым пообщаюсь, и со Стрельцовым тоже, все равно мне в Кремле надо быть во время переговоров. С ними-то я договорюсь. Но главное тут — чтоб твой сын не заартачился. Ты мне вот что скажи: какие у него могут быть причины для конфликта со Службой?

— Да никаких вроде бы. Если только инцидент с Цыганковым. Но там его Жабин подставил по заказу Стрельцова, причем Илье это известно. А больше ничего.

— А почему он рвется на Венеру?

Моравлин долго молчал. Поморщился:

— Из-за Ольги Пацанчик, по-моему.

Стайнберг изумился:

— А мне ее отец сказал, что это она из-за твоего сына улетает! Послушай, Иван Сергеич, а ты скажи сыну, что Ольга тут останется. Ее уговорить проще. Ну пусть они вдвоем остаются, нам же лучше!

— Не уверен… На Илью очень сильное впечатление Стрельцов произвел, это тоже учитывать надо.

— Ну, со Стрельцовым я договорюсь, я уже сказал.

Стайнберг потянулся разливать коньяк.

Моравлин почувствовал раньше. И втянул голову в плечи, едва сдерживая заливавшее его ощущение неотвратимой, невосполнимой потери.

Стайнберг, отрицавший всякую возможность для некорректировщика предвидеть будущее, съежился, не понимая, что происходит, но испугавшись. Испугавшись так, как могут бояться лишь высшие офицеры Службы, и так, как они боятся лишь Поля — абстрактного или персонифицированного, в лице реал-тайм корректировщика запредельной ступени.

Воздух в комнате стал ощутимо сухим, повеяло мертвым духом пустынь.

Дверь открылась без скрипа.

Моравлин страдальчески скривился, рука сама скользнула за борт пиджака, массируя и поглаживая ребра, за которыми сердце рвалось на части. Это ничего, подумал он, нервное.

У Стайнберга нефигурально отвисла нижняя челюсть.

Гость, ухитрившийся пройти незамеченным сквозь все посты и пропускные системы, сумевший обойти даже неизбежную секретаршу, — бесшумно, с хищной грацией приблизился, пододвинул себе стул. Увидев на столе приготовленные бокалы, блюдце с лимоном и графинчик с коньяком, встал и без ключа, пальцами открыл электронный замок сейфа, достал третий бокал — себе.

И Стайнберг не посмел осадить нахала.

Он почти не изменился за семнадцать лет. Те же светлые выгоревшие волосы, ровными волнами зачесанные назад. Те же синие глаза с лукавыми искрами. Обветренные скулы с заметной сеткой корректировщицких шрамов, легкий загар. Только плечи стали массивней, взгляд жестче, от носа до губ пролегли складки, ничуть не портившие его, даже наоборот.

Стайнберг сумел, наконец, оторвать от него изумленный взгляд. Руки гостя были широкими, ровная ладонь казалась деревянной, пальцы, длинные и узловатые, принадлежали не пианисту, а человеку, не чурающемуся тяжелого физического труда. Одет он был просто — хлопчатобумажный джемпер, летние брюки, мягкие туфли. Как будто простой человек… только любой, мало-мальски наделенный чувствительностью, ощутил бы это невидимое, но вполне реальное искрение пересыхающего воздуха вокруг развитой фигуры непрошеного гостя.

Вот и случилось.

Эту мысль Моравлин гнал от себя. Всегда. Хотя и понимал, что она-то и есть единственно верная истина. Что все остальные его расчеты и прогнозы — бред. Он заставил себя забыть про него.

А ведь именно этого человека еще в школе прозвали Вещим Олегом.

Вот он-то им и был — тем самым Собирателем Племен, за которым охотилась Служба. Но принимать его в расчет было настолько страшно, что Моравлин, подобно всем прочим, утешился нелепой сказочкой о его гибели. Наверное, как много веков назад недоброжелатели утешились сказкой о смерти князя Олега. Так было удобней.

А потом уже Моравлин рассчитал вероятность появления “рута” с прямоугольным импульсом, составил прогноз, даже пострадал за ересь. Он даже сам искренне и слепо уверовал в собственную ложь. Так было нужно. Зато совесть успокоилась. Потому что он-то всегда знал: этот прямоугольный “рут” никакого отношения к Вещему Олегу не имеет. А значит, за судьбу сына беспокоиться нечего.

Только Вещий — настоящий! — его переиграл. Моравлин запрещал себе думать о том, что когда-нибудь это произойдет. Когда-нибудь ему просто осточертеет притворяться мертвым, теша амбиции слабых людишек. Тогда он вернется и напомнит, кто здесь подлинный хозяин.

Вот и вернулся.

Олег Скилдин.

— Ты, эта, наливай, — вполне даже весело сказал он, глазами показывая Стайнбергу на графин. — А то чего мы сидим тут, как неродные…

Директор Службы информационной безопасности, чуть заметно вздрогнув, аккуратно расплескал по бокалам темный мед выдержанного коньяка. Скилдин ухватил свою посуду, принюхался, блаженно прищурился:

— Вот все у нас есть… только коньяка нет.

— Чего так? — спросил Стайнберг.

— Сухой закон, — лаконично пояснил Скилдин. — Не тот у меня контингент подданных, чтоб позволять им пьянствовать… Ну ладно. Надо, эта, выпить. За пополнение в рядах странного народца — корректировщиков! — отсалютовав бокалом, выпил, облизнулся. — А ничего коньячок, — ухватил дольку лимона, сжевал: — И этого у нас тоже нет. Цитрусовые пока не растут. Ничего, заставим.

Стайнберг со стуком поставил бокал на стол, возмущенно уставился на Моравлина, принципиально игнорируя Скилдина:

— Иван Сергеич, ты у нас большой знаток по части нестандартных “рутов”. Так объясни мне, черт вас побери, что происходит?! То, что информационное отражение может разговаривать, мне известно. Но вот чтоб отражение давно погибшего “рута” требовало ему налить, да еще и тосты говорило — это уже перебор!

— А кто тебе сказал, что я отражение?! — изумился Скилдин. — Ты рехнулся. Отражения только в настоящем раскидать можно. А в будущем — никогда.

— Почему? — оживился Стайнберг.

— Потому, — Скилдин подался вперед, — что моего относительного будущего семнадцать лет назад еще не существовало. Я не мог закинуть отражение туда, где пока еще ничего не было.

Стайнберг опрокинул в рот содержимое своего бокала. Подождал, пока усвоится. В глазах сквозь страх пробился легкий блеск — этакая бравада висельника: “А, терять нечего, помирать — так с музыкой!” Скилдин понял его правильно:

— Никакое я не отражение. Само собой, раз не отражение, то и не помирал. Померло как раз мое отражение. Я его сам и застрелил. Потому на пушке и остались мои отпечатки пальцев. Конечно, я тебе скажу, ощущения — ниже среднего, как в себя стреляешь, только что не больно.

— И зачем? — спросил Стайнберг. — Нет, зачем?!

Скилдин деловито пополнил бокалы — свой и Стайнберга, потому что убитый горем Моравлин пить не стал.

— Да надоело мне все, — охотно пояснил Скилдин. — Решил на Венеру смотаться. И смотался.

Моравлин, будто его включили, выпил свой коньяк, налил еще, выпил, наполнил бокал в третий раз.

— Эге, погоди! — тормознул его Скилдин. — Мы здесь не напиваться собрались, а задушевно поговорить. Давай уж обстоятельно. Или у тебя беда?

— У него сын недавно чуть не погиб. Тоже корректировщик, — пояснил Стайнберг.

— Знаю, — Скилдин кивнул. — И сына его знаю. Хороший парень. Ну так ведь он же не погиб? Чего тогда расстраиваться?

Моравлин почувствовал, что хмелеет. Плохо хмелеет — тяжело, когда хочется обвинять весь белый свет, лезть в драку, когда все равно, ты набьешь морду, или тебе. Порой второе даже желательней.

— Чего расстраиваться? — переспросил он. — Ну вот ты — исчез, бросил родных, друзей. И в голову не пришло, что им может быть горестно без тебя. У тебя свои планы, только о них помнишь. Вот я и думаю — в какой момент мой сын просто забудет про мое существование, про свою мать, сестру?

Скилдин на него смотрел, как на идиота:

— Слушай, Вань, ты когда его делал, думал, для себя стараешься? Думал, он всю жизнь с тобой будет? Дети рождаются, чтоб вырасти, уйти и навсегда про тебя забыть. А ты чего хотел? Или это вариации на тему желанного бессмертия — хочешь жить вечно, не в себе, так в сыне? Потому и мешаешь ему жить?

— Вот когда у тебя будут дети, тогда и поговорим, — с легким высокомерием сказал Моравлин.

— Я, к твоему сведению, женат, и детей у меня — шестеро, — откликнулся Скилдин. — Так что можешь говорить прямо сейчас.

Моравлин открыл было рот, чтоб срезать Скилдина ехидной репликой, но Стайнберг, которому вовсе не улыбалось стать свидетелем поединка прогнозиста с реал-тайм корректировщиком, перепалку прервал:

— Тихо! Нашли, чем мериться. Олег, я все понял, кроме одного — как ты ухитрился семнадцать лет не попадаться нам на глаза?

— А я имя сменил. Я теперь Родион Олегович Стрельцов.

Стайнберг ошалело посмотрел на Моравлина. Скилдин-Стрельцов ухмылялся.

— Теперь я понял, почему нашу колонию на Венере назвали Ольговой Землей, — пробормотал Стайнберг.

— Ну да. А многие знают, что меня на самом деле Олегом зовут. А что ваши сканеры меня не брали… На самом деле брали. Я просто всюду поставил себе допуск по высшей категории. На всякий случай. Так что они меня видят, но игнорируют.

Стайнберг посмотрел на Моравлина:

— Это разве четвертая ступень?

За Моравлина ответил словоохотливый Скилдин. И сказал такое, что Стайнберг не поверил своим ушам.

— Чего-чего? — переспросил он.

— Двенадцатая, говорю, — повторил Скилдин. — У меня двенадцатая ступень. Вы про такое даже думать боитесь.

Моравлин и Стайнберг молчали. Скилдин откинулся на спинку стула, понюхал бокал, но пить не стал. Наверное, решил, что свою корректировщицкую норму уже принял.

— Ты вот меня детьми попрекаешь, — тихо сказал он. — А теперь сравни. У тебя один сын и одна дочь. Оба — благополучные, рассудительные, законопослушные и ходят по твердой земле. А у меня там — полтора миллиона не пойми кого. И каждый считает меня царем-батюшкой, Отцом Небесным, заступником, богом и я даже не стал уточнять, кем еще. Они для меня все — дети. Причем маленькие. Ползунки. Они шагу без меня ступить не могут. Не могут потому, что действительно не могут. Это Венера. Она вся ползет, как пенка на киселе. И я про каждого помню, что вот этот — убийца, и в истерике с перепугу может расстрелять десяток-другой невинных. А эта — шлюха, которая больше всего боится, что кто-нибудь узнает о ее прошлом на Земле, потому что тут она — почтенная матрона. От страха разоблачения тоже запросто делов наделает. И почти у каждого есть дети. За которых они переживают так же, как ты за своих. Вот теперь и думай: на одной чаше весов — друзья, родные, которых у меня, кстати, нет, я детдомовский. На другой — полтора миллиона душ, которые ничем принципиально не отличаются от тех, которых я бросил на Земле. Только что менее благополучные и более несчастные. А через сто лет их будет полтора миллиарда. И жизнь этих полутора миллиардов напрямую зависит от того, что сделаю я здесь и сейчас, понимаешь? Ты мне в упрек ставишь редкие вздохи десятка людей, а о тех миллионах — забываешь! А я за них отвечаю! Не головой, не задницей — совестью! Своей совестью корректировщика!

— Ну ладно, ладно, — примиряюще сказал Стайнберг. — Всем все понятно. Мы живем интересами помельче, ты — покрупней, каждый в меру своих способностей.

— Извините, — Скилдин остыл. Потер лоб ладонью. Встал, подошел к окну, тихо заговорил: — Никак не могу привыкнуть. Иду от космодрома, вверх посмотреть боюсь. И постоянно ловлю себя на мысли: что за новую гадость приготовила Венера, если небо поголубело? На Венере ведь небо — белое и плотное. Как молоко. Днем белое, ночью черное и маслянистое, как нефть. И непрозрачное. Что там звезд — солнца не видно! Днем только кусок неба поярче других, так и определяем, где сейчас солнце. И небо как будто жидкое. Вот кажется, что стоишь под огромным таким полиэтиленовым пакетом с молоком или нефтью. И ждешь, что пленка прорвется, а вся эта прорва жидкости обрушится на тебя. Там вообще первое время все сутулятся. Небо сильно давит. Даже не физически, хотя там атмосферное давление повыше земного, а психически. Потом — ничего, привыкаешь таскать это небо на своих плечах, аки атлант…

— Вот за это и давайте выпьем, — улучив паузу, сказал Стайнберг. — За небо и атлантов.

Они посидели еще с час. Моравлин преимущественно молчал, чувствуя себя куда более инородным, чем даже Стайнберг, хотя у Стайнберга вовсе никаких паранормальных способностей не было. Говорили о политике, Скилдин хвастался успехами.

— Иван Сергеич мне тут жаловался на тебя, — обронил Стайнберг. — Говорит, сына ты у него переманил.

Ну наконец-то, подумал Моравлин, к делу перешел.

Скилдин задумался. Потер подбородок:

— Да я бы не сказал, что переманивать пришлось… Ему, по-моему, на Земле тяжело было. Сам искал, куда бы приткнуться. Хороший парень, немного романтичный еще, но не сопливый. Настоящий корректировщик. Вот я его к себе и пристроил.

— Вот и я о том, — гнул свою линию Стайнберг. — Олег, совести у тебя — ни на грош. Ты с Земли всех корректировщиков увел. И опять двоих забираешь. С высшими ступенями, между прочим.

Скилдин смотрел на него с явным недоумением, даже растерянно:

— Что значит — забираю? Они не бессловесные, между прочим. Свое мнение имеют.

— Вот-вот, — закивал Стайнберг. — Вот и я о том же. Илья Моравлин улетает на Венеру только потому, что ты взял с него обещание вернуться.

Скилдин усмехнулся, подпер щеку кулаком.

— А ты пользуешься тем, что парень считает недостойным не сдержать своего слова, — продолжал Стайнберг. — Вот у него с одной стороны — данное тебе обещание, опрометчивое обещание, а с другой — любимая семья, отец в предынфарктном состоянии…

— Который только что на моих глазах глушил коньяк? — весело уточнил Скилдин.

— Ну, ты же понимаешь, я образно говорю.

— Моей младшей дочери пять лет, — задушевным тоном сказал Скилдин. — Прихожу я как-то с работы, и захотелось мне конфетку. Я сладкоежка, — уточнил он. — И конфеты у меня дома есть всегда. Сунулся — нету. Точно помню, что накануне полная ваза была. Спрашиваю у дочери — где? А дочь в тот день впервые в жизни на три часа дома без присмотра осталась. Она мне и рассказывает. Мол, ворвались в квартиру венколы, человек двадцать. Схватили ее, заперли в ванной, а сами по квартире шуровали. Она потом сумела замок изнутри открыть, вышла, а тут я с работы пришел. Я, понятно, сделал вид, что поверил. Пожалел ее, поругался на гадов-венколов, которые сперли мои любимые конфеты. Ну а потом, конечно, осторожно ей объяснил, что конфет мне не жалко, мне жалко того, кто в один присест такое количество умял, ведь живот болеть будет.

— Ну и к чему ты это рассказал? — спросил Стайнберг.

— К тому, что от вранья всегда живот болит.

— Угрожаешь?

Скилдин встал:

— Нет. Представь себе, не угрожаю. Просто читаю немудреную мораль. Я постоянно ее читаю. Вот всякий раз, когда мне присылают очередную партию уголовников, я их встречаю — и первым делом читаю мораль. Объясняю людям то, что им никто не объяснял: все беды под солнцем от вранья и трусости происходят. И, знаешь, что я тебе скажу? Помогает мораль-то.

Пошел к двери, уже взялся за ручку, когда Стайнберг невинным голоском обронил:

— А лихо ты все это придумал.

— Что именно? — Скилдин обернулся.

— Да все. Я только сейчас вспомнил, что ты когда-то пытался заняться информатикой. Принес диссертацию, и очень расстроился, когда ученые разнесли твои предположения в пух и прах. А там, между прочим, было все, что мы в последнее время и наблюдали: женщина-“рут”, переход из антирежима в пост, почти трехкратное повышение ступени… И я вот тут подумал: а ведь катастрофа четвертого августа была идеальным фоном для наглядной демонстрации “истинности” твоих идей. Ну как еще привлечь внимание всего мира к себе, если не воспользоваться моментом? Вот ты и повесил на девушку свое собственное отражение, а Цыганкову и Моравлину просто подправил показания приборов. И все убедились! Я вот думал — ну зачем же ты приехал ко мне? Да чтоб услышать от меня, что я был неправ, обвинив тебя двадцать лет назад в незнании информатики! Только и всего. И корректировщиков — с появлением которых ты нас поздравил первым делом, — ты спешно забираешь с Земли только лишь для того, чтоб подлог не раскрылся.

Скилдин постоял немного. Затем лицо его окостенело. Очень медленно, почти крадучись, вернулся к столу. Оперся о столешницу ладонями, предварительно внимательно рассмотрев свои руки. Затем уставился Стайнбергу в лицо. Ноздри у Скилдина дрожали от гнева:

— Ты рассчитывал, что я промолчу? Что я сочту ниже своего достоинства отвечать на клевету? Что удеру с Земли, как побитая собака? Как семнадцать лет назад удрал, узнав, что Потапов приказал попросту пристрелить меня в ответ на угрозу сместить его? Ты на это рассчитывал? — он помолчал. — Ошибся. Я скажу тебе. А через час повторю по телевидению. Вот эти молодые ребята, почти дети, которых ты походя записал в мои марионетки, — они спасли твою жизнь. Ты отказал им в праве на элементарную благодарность. Они совершили подвиг. Они, а не я. Они спасли Землю. И я их заберу, да. Чтобы вместо заслуженной медальки ты не предложил им ограничительные ошейники или даже пулю, по примеру решительного Потапова. Ты мерзавец. Ты сидел здесь и знал, что Стрельцов ни за что не останется в стороне. А потому тебе бояться нечего, можно экспериментировать. Это не я, это ты теорию на практике проверял. Ты мог сделать многое. Но тебе потребовалось сжечь Рим для вдохновения. Сколько человек погибло? Под сто тысяч, да? Вот цена твоего каприза. И ты за него ответишь. Я тебе это обещаю.

* * *

Я искренне благодарю Дмитрия Янковского, Дмитрия Володихина, Александру Сашневу, Игоря Черного и Марию Галину за подсказки и помощь, оказанную мне в процессе редактирования романа. Огромное спасибо также Николаю Вьюнову и Сергею Алексееву, выступившим в роли научных консультантов, за их долготерпение и снисходительность.

Автор