МАЙКЛ ТЕЙЛОР, 26 ЛЕТ,

ИСПРАВИТЕЛЬНЫЙ КОМПЛЕКС «ВЕЧНОЕ СОЛНЦЕ»

По четвергам на обед давали рыбу — отвратительную глупую тварь, водившуюся в местных грязных лужах. Была она размером с подошву и такая же жесткая, битком набитая острыми костями. На вкус — как половая тряпка. У Майкла уже была возможность попробовать и то, и другое.

Но рыбным днем четверг прозвали не из-за омерзительного обеда. Из-за новеньких. Их привозили с этапа по средам, ночь передерживали в шлюзе, а потом сразу вели в чистилище. То есть в душевую. Там новеньких били и насиловали. Потому и звали рыбками, что давили их в чистилище, мокреньких и скользких от вонючего мыла. Запах у него был тинный, а новенькие — нежными и холодными. Процедура же именовалась рыбалкой и была единственным регулярным, никогда не отменяемым праздником.

А к ней прилагались и другие развлечения. Например, раз в месяц, именно по четвергам, совершалось действо переезда: менялись составы пар, занимающих двухместные камеры в Нижней Палате.

Раньше переселение происходило раз в квартал. Кто-то говорил, будто в правилах содержания исправляемых есть такой пункт: препятствовать возникновению устойчивых спарок, удобных для побега. Но потом всю планету отдали под тюрьмы, и дергать отсюда стало некуда. Хотя находились дураки, пытавшиеся выбраться за ворота. За таких идиотов администрация имела дежурную смену охраны как хотела, потом нарушителей режима ловили и отдавали на три дня провинившимся вертухаям. Если что-то оставалось, это кидали обратно, в Нижнюю Палату. Как правило, несчастные вскоре мерли. Так что реально удрать из колонии можно было исключительно в виде распухшего трупа. Да и то не дальше ямы за забором. На кремации здесь экономили.

А переезды остались и даже участились. Администрация то ли таким образом развлекала каторжников, обреченных до смерти видеть одни и те же рожи, то ли, что верней, развлекалась сама, заставляя соседствовать людей, неспособных ужиться друг с другом.

Еще по четвергам отменялась барщина, и подъемная сирена орала на целый час позже обычного. Но что самое приятное — только в этот день каторжники получали на завтрак натуральную кашу.

Хотя все это вовсе не означало, что администрация не старалась подгадить в каждой мелочи. Еще как старалась! Правда, по части фантазии она талантами не блистала. Потому угадать, какого рода пакости тебя ждут, можно было уже в столовой.

Три недели назад, например, когда неожиданно потеплело, в колонии на всю катушку врубили отопители. В столовой от чадного пара было не продохнуть, а в чистилище лился кипяток, и, чтоб попариться, требовалась внутренняя установка на самоубийство с особой жестокостью. Кое-кто по рассеянности обварил себе плечи. Во время переезда, проводившегося в жутком темпе, все взопрели, да так, что на обеде потная вонь перешибала рыбную. Ну, а потом, само собой, администрация типа опомнилась и запустила промышленные кондишены. Температура за десять минут понизилась втрое. Наверное, очень смешно было наблюдать, как распаренные каторжники принялись стучать зубами и трястись от холода.

Да, четверг. Майкл с отчетливой грустью смотрел на второе место в камере. Бывший сосед внезапно помер, и Майкл три недели жил один, вызывая общую зависть. А как же! Рядом не было никого, кто настучал бы бригадиру о мелких нарушениях понятий. Майкл даже онанировать мог каждую ночь — неслыханная роскошь!

Он, конечно, извлек все мыслимые выгоды из создавшегося положения. Сначала перетащил на свою койку лишний матрас, одеяло и подушку. Матрас толщиной в палец и твердый, как доска, одеяло бумажное, подушка… Под стать остальному. Да, а вот что забавно: постельные принадлежности были натуральными. Грубыми, как наждак, но натуральными. Скорей всего, их делали где-то рядом, может даже в «Золотом Городе» — соседней колонии, потому они и стоили дещевле, чем привозные синтетические.

Словом, пользы от удвоения спального комплекта не было практически никакой, но самолюбие твердило, что стало значительно теплей и удобней.

Потом Майкл выяснил, что и кормежные порции пересчитывают раз в месяц, и без зазрения совести подгребал в столовой ровно половину пайки мертвого соседа. Другую половину отдавал бригадиру: так надо. А вот пахать больше не приходилось, потому что норма делилась поровну на всех каторжников, здоровых, больных и мертвых. Так что ел Майкл, как полтора человека, а барщину делил со всей Нижней Палатой — с тремя сотнями озверелых душ.

Но теперь сказочная, по меркам Нижней Палаты, жизнь закончилась. Сегодня к нему кого-нибудь добавят. Или его к кому-нибудь, что несравненно хуже: тогда сосед будет считаться хозяином территории. Конечно, бывает так, что переселенцы — оба, и тогда оба исходно равны, но на это рассчитывать нельзя: администрация не упустит случая поизгаляться. Майкл надеялся, что бригадир Шанк, от которого многое зависело, не допустит его распределения к совсем уж ничтожеству.

Сложил грязное белье, упаковал в конверт — для прачечной. По распорядку его полагалось сдавать перед помывкой, а на нее выводили непосредственно из столовой, без захода в жилой отсек. Так что по четвергам каторжники поднимались на час позже, но расплачивались за длинный сон неудобством завтрака. Поди, ухвати тарелку и кружку с пойлом, когда одна рука занята грязным бельем! Майклу приходилось таскать по два конверта. А ремешки или ручки, на худой конец прорези для удобства переноски, отсутствовали. Такая вот замороченная система.

Скатал матрас с одеялом и подушкой, лишний комплект бросил на вторую койку. Огляделся: а ведь привык уже к этой камере. Но хорошо, что, кроме бельевых конвертов, забирать отсюда нечего. Теоретически каторжнику дозволялось иметь личные веши, обычно их присылали родные. Либо они покупались в местной лавке-отоварке — по ломовым ценам, вроде полета баков за пластиковый стаканчик. Майкл еще не заработал на роскошь. А родных у него, по всей видимости, не осталось.

Коротко рявкнула сирена — на выход. Майкл встал к стене лицом, расставив ноги и руки. Лязгнул замок. Майкл ощутил легкие, привычные охлопывания по бокам и бедрам. Утренний досмотр. Никогда не бывает тщательным. Иногда, впрочем, вертухаи находили носимые при себе запрещенные предметы. Их крали с барщины — если разнарядка пришла в сборочный или упаковочный, скажем. Оттуда можно свистнуть что плохо лежит. Попадешься — в карцер, не попадешься — будешь при товаре.

Серый табун каторжников выгнали в тамбур. Майкл кивками здоровался, отвечали ему тоже жестами или односложно. С утра люди были неразговорчивыми. Да и какие беседы, если в тамбуре их просвечивают, сканируют и всячески прослушивают?

Выключили свет. В темноте замерцали фосфоресцирующие вставки в казенных робах: вертухаи проверяли, не отклеил ли кто тюремные нашивки, по которым беглеца легко искать в ночное время? Майклу казалось, что избавиться от «светлячков» нереально по техническим причинам, но в колонии ходили слухи о народных умельцах — типа и не такое делали. Якобы лет двадцать назад в «Золотом Городе» имел место случай. Парень поспорил с начальником тюрьмы, что сумеет выйти за ворота и проболтаться сутки в тауне, причем выйдет ножками, с голыми руками, и именно выйдет, а не выбежит. Парню оставался год, и начальник сказал — давай, я тебе срок спишу. Тот вышел. Сутки бродил по тауну. Ни одна охранная или поисковая система даже не скрипнула. Потом вернулся —типа теперь за тобой очередь, выполняй обещанное. Начальник год-то скостил, но за побег еще десять накинул. Парень ему морду разбил, за что получил три месяца карцера. Вытащили его оттуда за ноги. И сразу закопали, потому что гнить уже начал. В общем, правильно: заключая пари, оговаривай все условия. Сам виноват.

Двери распахнулись резко. Толпа привычно качнулась вперед, в темноту. Раздались крики. Кто-то глухо ругался, кто-то наводил порядок. Майкл скрипнул зубами: администрация развлекается — дверь открыли, а свет не включили. Небось, еще и с пандусом бардак какой-нибудь. Когда вспыхнули мощные прожектора, Майкл скривился: ну, конечно, пандус обледенел!

В колонну по четверо. С краев идут вертухаи. Не камерные, те добрей, потому что в тепле дежурят. Эти — уличные, злые, как некормленые псы. По самые глаза закутаны от пронизывающего ветра, и все равно им зябко. Греются тем, что размахивают дубинками. Иногда, будто бы невзначай, цепляют каторжников — кому по почкам, кому куда. Предпочитают, однако, по почкам. С поддергом, суки, бьют, а роба прочная, но тонкая. Ткань цела, а на коже фиолетовые синяки. Но все молчат, только желваки на скулах играют. Шагают себе—в ногу, в левой руке конверт с бельем, правая за спиной, чтоб конвоиры видели.

Небо посерело. Майкл скользнул взглядом по никогда не расходившимся низким тучам, подумал, что за время завтрака день войдет в полную силу. Это хорошо. Судя по утреннему происшествию, администрация весь день будет развлекаться, щелкая переключателем освещения. ON—OFF. ON—OFF . И так — пока не надоест.

Приплюснутое строение появилось, как всегда, неожиданно. За четыре месяца Майкл так и не привык к этому: дорога между скалами, как коридор без потолка, едва заметный поворот — и из-за него будто выпрыгивает здание. Наверное, сказывались местные атмосферные эффекты: при низкой силе света и высокой влажности очертания предметов становились расплывчатыми, почему пищеблок и трудно было заметить издалека.

Из дверей, вопреки ожиданиям, не рвались наружу клубы пара. Ясно, понял Майкл: сегодня играть будем не только со светом. С отоплением тоже. Потому что если бы в столовой было тепло, перед входом висел бы плотный туман.

Еще одна плановая задержка: вертухаи уличные сдают колонну вертухаям кухонным. Эти были самыми добрыми, если такое понятие применимо к тюремщикам. Потому что всегда сытые. Кухонные разбивали колонну на группы, окриками гнали к рукомойникам, а потом к конвейерам, следили, чтоб не возникало «пробок».

Майкл направился к быстро едущей полосе с тарелками и кружками. Бельевые конверты он привычно ухватил зубами за уголки, освободив руки. А что? Он в колонии всего год, зубы испортиться еще не успели. У тех, кто провел тут лет пять, зубов уже не остается — гниют, крошатся в драках и под ударами вертухаев. Стоматолога каторжникам не положено.

Хорошо иметь длинные пальцы — можно удержать сразу две тарелки. Пойла, в зависимости от настроения поваров называвшегося то чаем, то компотом, то соком или просто напитком, Майкл никогда не брал лишнего. Во-первых, как бы они ни назывались, это все равно были помои, а во-вторых, в жидкость щедрой рукой сыпали депрессанты — чтоб каторжники особо не борзели. Конечно, пришибленные заключенные работают хуже, но качество никого не волновало. А вот если триста рож конкретно взбеленятся, их будет проще расстрелять, чем успокоить. Расстреливать невыгодно. Потому кормили дрянью и поили отравой.

Ступая как можно осторожней, он добрался до восьмого стола. Конвейеры располагались довольно далеко отсюда, и был шанс, что удастся позавтракать в одиночестве: лишних мест в столовой хватало, и пипл старался плюхнуться ближе к кормушке. Майкл, напротив, обществом брезговал.

Следующую подлянку он обнаружил за едой, и то не сразу: загляделся на VIP-ложу, где кушала Верхняя Палата.

Попав в колонию, он первое время садился так, чтобы не видеть тот зал. Иначе кусок в горло не лез. Ему и так стоило немалых трудов заставить себя глотать комки синтетической дряни. Помнится, он, сделав должные выводы из рыбалки, трое суток молча наблюдал. Видел нижний зал — длинный, как труба, с нарочито темными стенами, будто грязными, с нависающим потолком и выступающими балками, о которые Майкл, забывшись, стукался лбом. Двумя рядами в этой трубе стоят грубые столы на четыре места каждый. В дальнем от входа конце — приподнятый зальчик, огороженный перильцами, по центральной оси — лестница в десять ступенек. Потолок там высокий, стены желтенькие, причем не мерзко-яичные, а бледные, солнечные. И рисунки какие-то висят. С пола нижнего зала видно, что столики там круглые, белые, сидят за ними по двое-трое. Одеты тамошние клиенты тускло, но не в робу с фосфоресцирующими пятнышками. Кое-кто в цивильном. Аккуратно причесаны, выбриты. Лица умиротворенные. Газеты читают. Кушают. Чаек пьют из чашечек. А внизу, под перилами — шесть вертухаев, лицом к нижнему залу.

Майкл присматривался долго. Заметил наконец, что посетителей верхнего зала к выходу — у них был свой, отдельный от прочего быдла, — провожают под конвоем. Не под охраной, а именно под конвоем. Ага, понял он, это тоже каторжники, только высокого полета. И решил познакомиться, справедливо полагая себя не последним человеком в мире.

Казалось, оплевать его хуже, чем на первой помывке в колонии, невозможно. Ошибся. После обеда он направился к лесенке. Поставил ногу на ступеньку и… согнулся, с воем рухнув на пол. Дубинарии — лучшее лекарство против высокомерия.

Лупили его вдвоем. Лупили равнодушно и отточенно, размеренно отвешивая хлесткие удары по лопаткам, почкам, крестцу. Напоследок пнули между ног.

Потом он требовал объяснений. Вертухаи, только чтo превратившие Майкла в отбивную, глядели сквозь него оловянными глазами. Один разлепил бледные губы.

— Исправляемый, соблюдай распорядок, — сказал он.

«Исправляемый». От чего, спрашивается, можно исправить на пожизненной каторге?! Если только от самого желания продолжать существование в бренном мире.

— Какой? — выплюнул Майкл вместе с кровью.

И втянул голову в плечи — инстинктивно, ожидая удара. Но вертухай просто удивился. Презрительно так, с оттенком гадливости:

— Общий.

Вот и все объяснения. Недостоин он, стало быть, чтоб ему по-человечески сказали — не ходи туда, не по тебе местечко. Спустя пару недель он привык, что вертухай не держат каторжников не только за людей, а даже за говорящий скот. Унизительно — слов нет.

Долгое время Майкл старался не поворачиваться в сторону того зала. От сокамерника он узнал, что колония делится на две группы — Верхнюю и Нижнюю Палаты. Сначала думал, что это издевка над парламентом, но потом сообразил: из-за столовой. Верхняя Палата предназначалась для авторитетов или богатых преступников. Нижняя — для прочего сброда. К большим людям без зова не ходят, если надо — сами позовут. Их даже уличные вертухай задевать опасались. Впрочем, по слухам, у них конвой элитный был, который не за ними следил, а за быдлом. Чтоб напрасно не беспокоили.

Сегодня VIP-ложа сияла ярким светом, а перила скрывались легким туманом. Ни дать ни взять, эстрада в хорошем кабаке. Майкл покачал головой: до чего ж сучье племя — администрация! Не боится издеваться только над быдлом. У богачей-то отопление работает.

И, засмотревшись на очередной символ собственного падения, проморгал подлянку. Обнаружил ее, лишь попытавшись, разделить мертвячью порцию надвое — себе и Шанку. Ложка скрутилась в спираль. Майкл выругался, попробовал пальцем. Сволочи! Выдали ложки из полиэтилена, крашенного серебрянкой. Гнулись в любом направлении. Нечего и мечтать поесть таким прибором.

Оглянулся: в нижнем зале все ели руками. Н-да. Ему тоже не в падло обойтись без ложки, но ведь полпорции надо отдать Шанку! А бригадир вряд ли потерпит, если кто-то похватает его пищу руками. Драку Майкл выдержит, это без сомнения, но конфликтов не хотелось.

Майкл с сомнением озирал тарелку. Серо-желтые, плотные, как глина, куски слипшегося разваренного гороха. Уже остывшего и склеившегося намертво. Ну и ладно, решил он, обойдусь сегодня без добавки. Обернулся, поискал глазами бригадира. Тот устроился поблизости, через проход.

— Шанк! — позвал Майкл. Ухватил тарелку за край, потянулся всем телом, чтоб не вставать, передал. И отвернулся.

На вкус каша оказалась примерно такой, как и на вид. Детская неожиданность. Но, блин, натуральная. Угрюмо затолкал в горло первый кусок.

Тяжело бухая сапогами, Шанк обошел Майкла и плюхнулся рядом.

— Скучно с ними, — мотнул головой' в сторону бывших соседей по столу. — И сквозняк.

Майкл задумался. В принципе, для него не было секрета в том, что вся Нижняя Палата наблюдает за ним и Шанком. Уж больно нестандартно для понятий складывались их отношения. Майкл же прямо на рыбалке набил бригадиру морду. Мог бы занять его место, а предпочел сохранять нейтралитет. И даже внешние признаки уважения проявлял: мертвячью порцию делил, на рожон не лез, собственную свиту не сколачивал. Но при том, что формально Майкл признал чужое равенство, Шанк его не дожимал.

Для человека из общественных низов бригадир казался слишком хорошо воспитанным. Хотя Майкл думал: это не воспитание, а природное чувство меры. И некоторого такта. К слову, за едой Шанк не чавкал, не брызгал слюной, не крошил и не пачкал вокруг себя и не терпел того же от других. Говорил мало, и никогда — с набитым ртом.

Майкл вычистил тарелку, потянулся за кружкой.

— Погоди, — сказал Шанк. — У нас еще одна порция, — показал на мертвячью тарелку. Ловко разделил куски поровну, половину сбросил себе, остатки подтолкнул к Майклу: — Извини, брат, я руками, ложки сегодня никуда не годятся. Не побрезгуй.

Отличный ход! Майкл готов был аплодировать бригадиру. Очень, очень тонко. С одной стороны, не позволил притронуться к своей еде, то бишь сохранил свой авторитет. С другой — показал, что Майкла унижать не намерен. Но бригадир должен быть один, потому и делить будет он. Только и всего.

А это означало, что бригадиру от Майкла что-то нужно. Серьезное. Вряд ли он почуял неустойчивость своего положения, нет. Что ж, поживем — увидим, решил Майкл.

После завтрака в промозглой столовой на улице показалось еще холодней. Майкл поежился, быстренько задавил истерический позыв при мысли, что вот это — на всю жизнь. О таких вещах лучше не думать — хочется сдохнуть. Но сдохнуть никогда не поздно.

Вагонетка с опущенным бортом. Та самая, на которой каторжники обычно ездили на барщину. Только до прачечной и чистилища ехать всего один перегон, а до цехов целых три. Большинство тут же побросало конверты на пол, а озябшие ладони сунули под мышки. Дураки, вздохнул Майкл, будто не накалывались ни разу. Ведь у них выработана привычка — ездить на работу в этой же вагонетке, но с пустыми руками. Соответственно, торопливо соскакивая у прачечной, многие пооставляют барахло на полу. А за не сданное вовремя белье администрация оставляет без обеда, как непослушных детей — без сладкого.

На вагонетке их возили нарочно. До прачечной можно и пешком дойти, но по пути люди казенное имущество не потеряют, и наказывать станет некого. Администрация не могла такого допустить. Для того и конверты без ухваток делались, для того и поручни в вагонетке под ноль спилили — чтоб легче было позабыть.

Суки.

Майкл забился в угол, присел на корточки, прижав свою ношу к груди. Угловатая и жесткая упаковка мешала согнуться так, чтобы резкий ветер не бросал за пазуху ледяную крупу. Но лишаться обеда Майклу не хотелось. Ему и так придется заново привыкать к стандартной порции.

Вагонетка резко тормознула, многие не устояли на ногах. Майкл покатился по полу, отбивая колени и локти. Ничего, похвалил он себя за сообразительность, если б я стоял, а не сидел на корточках, мог бы и головой о борт садануться.

Под окрики конвоиров каторжники торопливо высыпались на покатую платформу. Вагонетка бодро укатилась назад, а колонна замаршировала к прачечной. Тут же над головами повис первый возглас разочарования, второй… Много, прикинул Майкл, сегодня что-то много рассеянных. Это или из-за дубняка в столовой, или из-за резкого торможения.

В прачечной было холодно и душно. Майкл сдал белье, получил карточку, прокомпостировал ее в автомате у выхода. За обед можно быть спокойным. И нырнул в тамбур.

Прачечную от чистилища отделял узкий проход через двор. Высокие стены обеспечивали круглосуточный полумрак, а расположение служебных зданий — полную безветренность. Пожалуй, единственное место в колонии, где никогда не было сквозняка. Достоинство, естественно, имело оборотную сторону — грязь под ногами тоже никогда не высыхала. И неизвестно, что лучше: ветер и сырой, но чистый воздух или штиль и неистребимая вонь от гнили, химикатов и грязных человеческих тел.

…Первый раз проходя этим двором, Майкл подумал — ему знаком этот запах. Не гнили, а тот, которым тянуло из чистилища. Тяжелый, густой, почти удушливый аромат. А войдя в раздевалку, понял: грибы.

Только лишившись свободы, он на собственной шкуре узнал, чем в действительности пахнут эти симпатичные деликатесики с оригинальным вкусом. Те самые, которыми объедался Борис в общине дерьмовых художников. Тут они не пахли, нет — смердели.

И смердели они трупами.

Майкл в колонии окончательно потерял уважение к мертвым телам. Насмотрелся вдоволь. Здесь постоянно кто-нибудь умирал — от голода, болезней, старости. Или от удавки. Или от собственной небрежности на плантациях. Травились сырыми грибами, тонули в отстойниках. Всякое бывало.

Сосед по камере помер ночью. Надсадно хрипел, потом затих. На прощание обгадился, и по всему продолу до утра воняло дерьмом. Через два дня на барщине Майкл видел, как вертухаи баграми тащат из отстойника тело пацана из девятнадцатой — утонул. От него воняло химией и навозом. Еще через неделю в чистилище по приказу Шанка удавили стукача. Мочалками. Тот извивался, сучил ногами, а в дверях стоял вертухаи и равнодушно глядел в зарещеченное окошко. От трупа воняло мылом и тухлой водой.

Но это частности. Потому что сильней, чем потом или грязью, от всех несло грибами. И от живых, и от мертвых. Вся колония пропиталась. И каждый, кто еще был жив, но уже угодил в эту колонию, вонял грибами и знал, что он тут подохнет.

Потому что под «Вечное солнце» сгоняли людей, схлопотавших пожизненную каторгу.

…Оставив в раздевалке грязную робу, Майкл прихватил мочалку, пайку мыла и отправился выбирать кабинку. Все они были одинаково выщербленные, покрытые известковым налетом и гнилой слизью, но в дальних напор воды обычно бывал сильней.

Здания колонии явно возводились по одному проекту. Длинный коридор-труба, вдоль стен — камеры, столы, кабинки, или что-то еще в зависимости от назначения строения, — а посередине проход. В жилом корпусе, допустим, он был шире, чем в столовой, и назывался продолом, но различия выглядели несущественными. В чистилище кто-то выломал по пять кабинок с обеих сторон в самом центре, отчего образовалась квадратная площадка.

Сейчас на ней пыхтели двое дежурных, готовя «мыльницу». Майкл осторожно обошел скользкий участок, двинулся дальше. За спиной послышался сухой хруст — дежурные связывали мочалки. Пускай.

Неплохая кабинка отыскалась тут же. Стоя еще в проходе, Майкл вывернул краны до отказа и подставил руку, памятуя о недавней «шуточке» администрации. Вроде не кипяток. Даже, мягко говоря, наоборот. Выругался мысленно и, заранее ежась, полез под душ.

Коридор постепенно заполнялся. Каторжники плескались, ежесекундно посматривая на двери — когда же подадут рыбку?

Скрип двери заставил всех замолчать. Майкл тоже выглянул. Сначала в душевую шагнул вертухаи в непромокаемой тунике поверх формы, затем — новенький. Голый, трясущийся, в руках стиснул мочалку и мыло. Ишь, гладенький какой, отметил Майкл брезгливо. Упитанный. А губки-то побелели, и в бегающих глазах — паника. А они все такие, новенькие. Все ло-ценые, ухоженные, с блестящей кожей без признаков растительности, с мягкими, красиво подстриженными волосами на голове. Майкл тоже таким прибыл. Сейчас от его некогда роскошной шевелюры остались клоки, а кожа от местной воды превратилась в шкуру. Порой Майклу казалось, что еще немного, и он обрастет чешуей. Иногда зародыши чешуек отрывались, под ними нарастали зудящие болячки. А новенький был мягкий, как червяк. И такой же противный.

— Ееее… — послышался блеющий голосок. — Ееее… Ееесть ттттут сссвободные кккаббинки?

В этот момент Майкл узнал его. Диспетчер с базы «Савор». Тот самый. Гнида! А когда заманивал на свою траханую базу, голосок, небось, не дрожал! И когда показания давал в суде — тоже. Тогда интонации были наглыми, кругленькое личико — самодовольным. А вот нате вам, сюда же угодил. «Ха-ха, — злорадствовал Майкл. — Ты, падаль, за все получишь. За все мои муки. А я буду смотреть, как тебя трахают».

В коридор неспешно выдвинулся Шанк — почти семифутовый негроид. Майкл хотел окликнуть его, намекнуть, мол, этого опустить жизненно важно. Но передумал: не так плохо разбирался в людях. Скотина диспетчер и без его усилий сломается.

Шанк оглядел новенького, ухмыльнулся вполне благожелательно:

— А как же? Все как у людей. Мы для хорошего человека найдем. Топай сюда.

Новенький засеменил к центру, не отрывая зачарованного взора от Шанка.

— Погоди! — тормознул его Шанк у самой «мыльницы». — А чем докажешь, что ты хороший человек?

— Ээээ… — потянул новенький удивленную ноту. И тут же один из дежурных несильно пнул его. Диспетчер взмахнул руками, сделал несколько шагов вперед, поскользнулся и рухнул на спину, взвизгнув от боли и страха. Он кувыркался, а вокруг стягивалось кольцо. С хищными оскалами каторжники разбирали мочалки, скрученные для битья, похлопывали ими о заскорузлые ладони, вопросительно глядя на Шанка.

Шанк кивнул. Новенький тоненько запищал даже раньше, чем мочалка коснулась нежной спины. Майкл сплюнул и полез домываться. Ему категорически не понравилось зрелище. Противно. Думал: а хорошо, что еще не скоро сучий день, когда на территорию колонии пускают шлюх из тауна. В отсутствие баб диспетчера наверняка успеют затрахать до смерти. Вот и замечательно.

Майкл никогда не жалел новеньких. И угрызений совести тоже не испытывал. Успел привыкнуть, что здесь не место розовым соплям. Есть порядок: новенького надо испытать. Выдержал — будут тебя уважать. Сломался — незачем тебе жить. Простая и эффективная система отбора.

Его тоже били. Тут для всех условия одинаковы. Для подростков, взрослых и стариков. Стариков бьют для проформы, для прописки. Пару раз по спине огреют и тут же отпускают. Не насиловать же их. Подростков лупят поверхностно, чтоб кровь была. Их страхом берут, а не болью. Взрослых мудохают в полную силу. Особенно если рыбка успеет вякнуть, что не беззащитна. Или если вперед рыбки приплывают не лучшие цитаты из ее личного дела.

Говорят, раньше насиловали всех без исключения. Нижняя Палата отличалась редкостным беспределом. Порядок навел Шанк: он оказался слишком силен, чтоб его удалось сломать. Майклу крупно повезло, что, когда его привезли, Шанк был в авторитете.

Шанк установил: если рыбка не просит пощады и не кричит в течение четверти часа — отпустить, больше не трогать и держать за мужика. А там уж как себя поставит. Не трахать стариков и совсем уж детей. А тех, кто не выдерживает, не трахать скопом. Не более пяти человек за раз. Кандидатуры счастливчиков определял же Шанк: поощрял за правильную жизнь. На минет ограничений никаких, хотя какой там, на фиг, минет — мало того, что неумелый мужик, еще и пасть ему, как правило, рвали. Не минет, а так, за щеку потолкаться.

Старательно обходя «мыльницу» — упасть в чистилище означало бы капитально подмочить репутацию — Шанк двинулся в сторону Майкла.

— Вода сегодня плохая, — обронил бригадир, приблизившись. — Холодная.

Встал рядом, но не лицом к лицу — такая позиция считалась угрозой. Плечом к плечу, чтоб видеть рыбку. И следил за процедурой Шанк так же равнодушно, как Майкл. А что? Всех били. И всех будут бить. Тут такой порядок.

— Отвратительная, — прошипел Майкл, пытаясь мочалкой достать до лопатки, чтоб содрать болячку. — Чего ты сразу отмашку не дал? По-моему, с этим уродом все ясно.

— Пищит, — пояснил Шанк. — Пусть заорет во все горло.

Рыжая тухлая вода, холодная, как моча трупа, тонкой струйкой лилась Майклу на голову. Иногда казалось, что моют здесь именно мочой. Успокаивало лишь то, что такого количества не могла нассать вся колония за месяц, а помывка происходила каждую неделю.

Рыбка заорал благим матом. Вопли заглушил радостный рев. Каторжники замерли, выжидательно уставились на Шанка: без его отмашки жопу драть нельзя. А вдруг бригадир сочтет, что били не по правилам? Шанк выждал несколько секунд, потом махнул рукой.

— Киска! — крикнул на всё чистилище, присваивая новенькому «имя».

Рыбку за ноги потащили прочь от «мыльницы», навалились, связали мочалками. Он отчаянно заверещал, забился под общий хохот. В дверях стоял охранник и безразлично похлопывал дубинкой по ладони. Ему-то что? У него там, за забором, дом есть в тауне. А в доме — баба. Или мужик. Но чистенький и его личный. Так и что ему переживать из-за общественной дырки?

«Мыльницу» поливали двое дежурных, уничтожая скользкий налет. Старались. Кто дежурит по рыбалке в следующий четверг пробует рыбку. Так установил Шанк, и все были довольны.

Майкл не знал, кто первым придумал рыбалку. Шанк обмолвился, что она уже была, когда его привезли. Мало того, он и на воле про нее слышал. Потому, наверное, и выдержал.

Посреди чистилища мылом натирается участок пола где-то пять на пять футов — та самая «мыльница». Крепко натирается. Это специально, чтоб рыбка поскользнулся и не смог подняться. Там его лупят, стараясь не наступить на скользкое. Есть в этом крохотная справедливость: кто упадет с рыбкой, сам таким станет. Шанк говорил Майклу, что давным-давно, когда в Нижней Палате жили по закону, порядок был еще строже. Сейчас упавший просто теряет авторитет, а тогда, его опускали вместе с новеньким. Однажды бригадира опустили. А что? Правильно. Будь осторожен.

Ногами рыбку не бьют. Во-первых, тут же не убить надо, а прописать, а во-вторых, на «мыльнице» слишком просто потерять равновесие. Бить руками нельзя, кто ударит рукой, дерется с рыбкой один на один. И уж тогда по исходу поединка бригадир решит, кто получит в качестве имени женское прозвище. Новенький или тот, кто с ним дрался. Всякое бывало.

Потому рыбку лупят мочалками. Они будто специально для драк созданы — длинные, жесткие, как проволочные. Их связывали по четыре, складывали и получали гибкие палки, которыми и дубасили. Мочалки срывали нежную кожу, вызывая больше боли, чем реального ущерба. Тоже Шанк придумал — раньше у охраны выкупали на два часа дубинки и лупили ими. Это хуже.

Ну, а в обязанности дежурных по рыбалке входило намылить пол, загнать туда рыбку и сбить с ног первый раз. Не дотрагиваясь притом до нее руками. Им разрешалось пнуть ногой. Еще они готовили мочалки для битья. А потом наводили порядок. И в следующий раз входили в пятерку счастливчиков, которым дозволялось освежевать рыбку.

— Уверен, что не хочешь? — спросил Шанк. — Я Рекса подвинуть могу, он не заработал, по-хорошему.

Майкл брезгливо поморщился:

— Знаешь, лучше потерплю. Не могу я с мужиком.

— Дурак, — беззлобно сказал Шанк. — Бабы раз в три месяца, и то одна на десятерых. А рыбка каждый четверг бывает.

— Сам знаю. Но… Для меня это важно. Так что я уж потерплю. Только если совсем невмоготу будет.

Шанк уважал принципы. И Майкла — тоже. Он ведь был единственным, кто на рыбалке выкатился за пределы «мыльницы», вскочил и звезданул Шанку по челюсти. Рукой. Шанк машинально врезал ему под дых, но тоже рукой. Когда драка на руках, трахать уже нельзя. Майкл тогда загнал Шанка в угол ближайшей кабинки. У каторжников, порядком распаленных, ретивое не выдержало, и, пока бригадир восстанавливал дыхание, Майкла уже уделали скопом. Правда, не мочалками, а руками. А трахнули стукача. Так всегда поступали — если нельзя брать рыбку, Шанк сдавал стукачей. Он знал их наперечет, сам, наверное, тоже постукивал — но никогда не сливал серьезную инфу. Да и выгоден он был администрации, без него мятежи случались бы чаше.

Но Майкла, чтоб не зарывался, приказал остричь. У вертухая отыскался тупой перочинный нож, который он, не особо чинясь, сдал в аренду: хотел на цирк посмотреть. Майкла обкромсали и набили ему полный рот его же волос. Такого унижения он в жизни не видал, но — пережил. Пережил и выжил. Ему ничего другого не оставалось. Волосы торчали клоками, а он ходил, высоко подняв голову, и его за это уважали.

— Как знаешь, — кивнул Шанк. — А я тебе что сказать хотел? Я списки на переселение видел. Тебя ко мне в этот раз.

Майкл промолчал, хотя обрадовался: лучшее соседство из всех возможных вариантов.

— У меня карты есть, — шепнул Шанк. — Настоящие.

И вопросительно посмотрел на Майкла. Забавный он был, нынешний бригадир Нижней Палаты. Для чистого негроида кожа его казалась слишком светлой. Хотя все остальное вполне соответствовало: глаза навыкате, плоский нос и толстые губы. И эти влажные выпуклые очи сейчас без слов умоляли Майкла.

Он знал, какая у бригадира мечта. Шанк вырос где-то на задворках, и каторга ему была на роду написана. А он мечтал жить как благородный. Что это такое, Шанк представлял плохо, но точно знал, что без умения играть в преферанс из благородных его турнут. В преф же, как назло, никто в Нижней Палате играть не умел, а в Верхнюю его не звали.

— Научу, — сказал Майкл. — Только учти: без ставки играть нельзя.

— У меня трава есть! — обрадовался Шанк. — Классная, и почти без запаха, — он сделал хитрый жест пальцами, лукаво прищурившись.

Трава… Травки Майклу хотелось.

— Договорились, — кивнул он.

Когда Майкл отправился в раздевалку, Киску еще насиловали. Он плакал, кусал распухшие губы и трудно дышал. А за его спиной переминался с ноги на ногу Рекс — мужик с прибором по колено. Его и профессиональные шлюхи боялись, а мужика, да еще и неопытного, порвет как грелку. Майкл радовался.

«Киска, — подумал он. — Надо было Лягушкой назвать».

* * *

Хотелось женщину. Хотелось — не то слово. Организм мучительно требовал разрядки. И что самое паршивое, мечталось не только о плотских радостях. Нужно было, чтоб она ласково ворковала, гладила бы по отросшим, жестким волосам и хоть чуточку бы любила.

За хлипкой стенкой надсадно хрипел Шанк. Даже если б перегородка была потолще — все равно все слышали бы, как упоенно он дерет Киску: фронтальные рещетки всех камер выходили в продол, наполненный завистливыми вздохами. Храпа слышно не было. Майкл думал, что никто не спит. Все слушают, как Шанк дерет Киску. И сворачиваются под грубыми одеялами, тайком онанируют, замирая от ужаса, что сосед по камере засечет и проболтается. А там и до «мыльницы» недалеко. Только опасность еще сильней разогревает похоть.

— Подло это, — вздохнул профессор.

— Что именно? — Майкл обрадовался возможности отвлечься.

— Сейчас вся наша группа занимается одним и тем же. И каждый боится, что сосед его выдаст. А сосед тем же самым занимается. И того же самого боится. Так что получается? У нас общие проблемы, но мы трусим признаться в них даже себе. И если кто-то не выдерживает, тут же топим его, — втайне радуясь, что он сломался раньше нас. Разве это по-людски?

— Каторга вообще не место для людей.

— Как это? Место, отведенное одними людьми для других людей. Это мы сами так для себя решили, что раз мы тут, то мы и не люди. Сами зверями быть захотели. А могли бы остаться людьми. Только зверями быть проще, согласись. Можно позволить себе такое, чего никогда не позволял… там.

Проф никогда не говорил «на воле». И Майклу это нравилось.

— Администрация подогревает наши пороки, — продолжал старик так же задумчиво. — Не высшая администрация, конечно, начальнику колонии и его заместителям все равно, что тут происходит. Это мелкие сошки уровня начальника смены лютуют. Потому что им весело и выгодно. Зверями управлять проще. Зверь кнута боится, за пряник ластится, а человек из гордости может и не согнуться. Вот они и изобрели систему кнута да пряника — карцеры, сучьи дни, рыбалки…

«Хорошо профессору, — подумал Майкл, — он старый. Ему женщина не нужна. А может, он не старый, просто на каторге давно. Но все равно — уже не мужик».

За стенкой послышался звучный шлепок — наверное, Шанк прихлопнул Киску по голой заднице. По продолу пронесся дружный стон вожделения. «Дурак Киска, — подумал Майкл. — Решил, что если по доброй воле подставить жопу бригадиру, то больше никто его драть не станет ан нет, тут так не принято. Жопа — достояние общественное. Шанк имеет ночью, остальные днем. Во время работы, на перекурах, на вечерней прогулке вовсе скопом навалятся. А ночью опять будет Шанк. И так до тех пор, пока Киску не задерут до смерти…»

Шанк взревел утробно и победно. Майкл выругался сквозь зубы.

— Ты не бойся, я тебя не выдам, — благодушно сказал профессор. — Я не хочу быть зверем.

Майкл скрипнул зубами. Знал бы проф, что все намного хуже. Онанизм тут не поможет. И Киска не поможет. Шлюха поможет, но ненадолго. Только душу разбередит.

…Они встретились абсолютно случайно. Как и в первый раз. Даже обстоятельства сходные. Точно так же Майкл, до смерти уставший от замкнутого корабельного пространства, вышел пройтись. Пешком. Гарли, конечно, планетка та еще, и слава у нее дурная, недаром же местные копы — это особый подвид хомо сапиенсов. Но Майкл знал, что обычному пещеходу, если не станет нарываться сам, здесь ничего не угрожает. Опять же, сейчас он считался хоть и временным, но все равно пилотом Силверхенда. В общем, такому, как он, на крупнейшей в Млечном Пути пиратской базе бояться было решительно нечего.

Он и не боялся. У него уже завелись деньжата, которые он по примеру всей команды именовал «бабло» — так это, снисходительно. Силверхенд не признавал благотворительности, и Майкл с Сандерсом вояж до Земли отрабатывали пилотами. Ничего, на хорошем счету были. Майкл даже премиальные огреб, которые и собирался конкретно пропить в тот вечер.

Углядел бар, завалился с намерением пропустить пару коктейлей для разогрева. Так-то заведение ему не слишком понравилось, думал попозже переместиться на другую сторону улицы — там открывали в полночь. Внутри было шумно, дым от травки висел непрозрачным облаком, скрадывая лица и оставляя на виду только ноги. Вот их-то Майкл и узрел. Он мог разглядеть лишь то, что показывалось из-под консервативной юбки длиной по колено, но подозревал, что выше еще великолепнее.

А потом ему вдруг показалось, что именно эти лодыжки он уже где-то встречал. И даже любовался ими с тем же вниманием и удовольствием. Будто дежа-вю, успел подумать он, и тут же вспомнил, где и когда это было.

Сердце оборвалось, Майкл вспотел. Конечно, в чертовом баре было слишком душно, вот он и взмок. Однако вместо того, чтоб прихватить пинту пива с влитым в кружку стаканчиком виски и усесться за столиком на открытой веранде, Майкл продрался ближе к обладательнице роскошных ног.

Он стоял, красиво опираясь локтем на барную стойку. Она сидела в двух шагах и его не видела. Ее угошал какой-то чмошник в обтерханном костюмчике и с перхотью в жидких волосах. Перхоть жирным слоем устилала его плечи, чмошник нервно стряхивал ее время от времени, но любое его движение приводило к тому, что с волос сыпалась новая порция белых чешуек. Чмошник пялился на Людмилу, заикался и терял дар речи. Слишком хороша для него, и он это понимал.

Девушка глядела на спутника равнодушней, чем на свою выпивку, к которой, похоже, не притронулась. Ее собеседник что-то лепетал, а она рассеянно поглаживала бокал, оставляя на запотевшем стекле блестящие мокрые дорожки. Майкл в два глотка осушил кружку. Внутри потеплело, и даже потливая дрожь ослабела. Ага, подумал он и заказал еще две кружки пойла. После третьей ему окончательно похорошело, он вошел в ту кондицию, когда мог быть самоуверенным не то что с Людмилой, а даже с Лилит. Взяв четвертую в левую руку, правой ухватил за воротник перхотного чмошника и скинул его со стула. Уселся сам, вытер пальцы мятой салфеткой.

— Привет, красавица, — сказал он Людмиле.

Майкл не знал, какой реакции ждет. Наверное, все-таки рассчитывал на легкий мандраж… а хотел — неуемного ликования. Не получил ни того, ни другого. Девушка не испугалась. Изобразила радость, будто встретилась с давним и не очень близким знакомым, который ей, в общем-то, симпатичен, но не более того.

Чмошник вертелся рядом, отряхивался, засыпая перхотью пол. У него было желтушное одутловатое лицо, блеклые глаза и заметный животик. Не круглый и нахальный, какой бывает у любителей пива, которые кроме пива любят еще и активную жизнь, нет. Это брюхо было таким же безвольным и отекшим, как и весь он.

— Она хорошая, — блеял чмошник, — ты ее не обижай. Мне все равно уже пора, у меня семья… ты ее не обижай, ты же не знаешь, какая она замечательная. А хочешь, я тебе свой номер оставлю? Если что, ты мне сразу звони, я тебе помогу! А ее ты не обижай, я ее недостоин, мне уж чего…

Майкл смерил его взглядом и посоветовал:

— Вали.

Причитая и самопожертвенно вздыхая, чмошник растворился в наркотическом тумане бара.

— У меня были неприятности два года назад, — объяснила Людмила. — Я отсиживалась у него. Бедняга надеялся, что я выйду за него замуж. Пришлось помирить его с первой женой, — она засмеялась. — Но он почему-то решил, что я осталась брошенной и несчастной. А мне что? Пусть думает. Он подарки делает… дорогие.

— У этого чмыря еще и бабло водится?!

— И немаленькое. Ему страшно везет в лотерею, но он боится легких денег. Он вообще денег боится. Мне отдает, — она усмехнулась.

— Неплохо ты устроилась, — хмыкнул Майкл.

Он едва сдерживался, чтобы не вспылить. Да, рассудком он понимал, что обстоятельства ее жизни — если верить той немногой информации, которую он получил, — были не радужные. Но в ушах шумело от злости: зачем, зачем она так себя унижала? Как она могла? Майкл мог бы смириться с наличием у девушки богатого любовника — но только не такого уродливого и презренного.

— Кто тебя нанял? — спросил он, чувствуя, что сдерживаться больше не может.

Людмила удивилась.

— Кто тебя нанял, чтобы подставить меня? — раздельно повторил Майкл. — Ты увязалась за мной в гостиницу, чтобы подбросить мне сумочку Катрин Эрик-сон.

— Я тебе ничего не подбрасывала, — спокойно возразила Людмила. — А в твой пентхауз пошла потому, что иначе ты потащил бы меня, к Грейс. Мне там появляться нельзя. Ни с тобой, ни без тебя. Я думала, ты быстро отстанешь, а когда поняла, что ошиблась, подпоила тебя «брыком». И ушла, забрав все свои вещи с собой.

Майкл вдруг вспомнил: он нашел сумочку под кроватью. А Людмила… ну да, она же оставляла вещи в ванной!

— Я не знаю, кто подбросил тебе улики, — продолжала она. — И сама хотела бы разобраться. Катрин — моя родная сестра. Она была на два года старше. — Людмила помолчала. — Я была некрасивым и строптивым ребенком, а Катрин — ласковая. Мы обе тяжело пережили смерть матери, отца-то мы не помнили. Но она искала у родственников сочувствия, а я бунтовала, потому что мне было очень больно. Грейс меня никогда особо не любила, но терпела, пока я не выросла. Она оплатила нам обеим обучение в колледже, а потом взяла к себе, вроде как в люди вывести. Но я… Мы с ней не сошлись характером. Я прекрасно к ней относилась, но ужиться не могла. Грейс не возражала, когда я заявила, что хочу жить самостоятельно. Потом у меня изменились обстоятельства, я попыталась вернуться, но Грейс меня не пустила. Мы тогда сильно поссорились. В общем, Катрин мне помогала, но тайно от старухи. В конце концов наши с Грейс разногласия достигли такого накала, что она запретила мне появляться у нее в доме и общаться с сестрой. Просто пригрозила, что выгонит и ее вместе со мной. Я не стала рисковать ее благополучием.

— Но тем не менее ты оказалась на Ста Харях, у тебя были кредитки Сандерсов. Неувязка?

— Катрин давала. А приехала я потому, что она придумала, как помирить меня со старухой. Просила только не появляться до определенного момента, чтобы не испортить игру. Мы встречались в баре «Русские ушли». Я видела ее последний раз за час до того, как в баре появился ты. Катрин попросила еще пару дней не высовываться, а потом она обещала все уладить. А получилось вот так…

— Ты так спокойно рассказываешь?

— Привыкла уже, — она отвернулась, но Майкл Успел разглядеть, что у нее намокли ресницы.

— А Элла с вами в том кабаке бывала?

— Какая Элла?

— Элла Донован. Понятно, ты ее не знаешь.

— Даже не слышала о такой никогда.

— Тоже ваша родня, между прочим. Она утверждала, будто была очень близка с Катрин. До такой степени, что та ей про мужика поведала.

— Про Гутта? — Людмила поморщилась. — Про него многие знали. Скотина он. Только из-за денег к Катрин клеился. Он же начал ухаживать за ней, когда она про завещание проболталась. Грейс хотела выдать ее за Джона, и Катрин находила идею достаточно привлекательной, но тут ей подвернулся этот старый хрыч, и… Мне иногда кажется, что это убийство — дело рук его жены.

— Я тоже так думал. Но при чем тут я? И зачем подставили Сандерса?

— Не знаю.

— А с кем тебя перепутал Силверхенд, тоже не знаешь?

Людмила рассмеялась:

— Со мной.

Майкл, уже позабывший, что девушка не так давно жила на содержании у чмошника, неприятно поразился.

— Ничего особенного, — философски заметила Людмила. — Я же не могла все время брать деньги у сестры. Иногда приходилось соглашаться на такие вот… заказы.

— А просто работать ты не пробовала?

— Я и сейчас, как ты выразился, просто работаю. Но я еще и учусь и свое обучение оплачиваю сама. А оно мне обходится очень дорого, потому что я выбрала самый престижный универ Земли. И давай ты прекратишь меня допрашивать?

Майкл согласился. Он ловил себя на странном ощущении — будто они много лет знакомы. Будто когда-то сгорали от настоящей страсти, потом поссорились, но все еще любят друг друга… Господи, с ужасом выдохнул Майкл, только этого мне не хватало!

Она мило улыбалась, щебетала о чем-то ненапряжном, шутила, иногда довольно остро. Майкл отвечал, между словами методично надираясь. Ему стало страшно.

«Я же в жопе, — думал он, — в полной и абсолютной жопе. За мной охотятся копы, у меня непонятно что произошло с отцом. Если отец меня не признает, я окажусь нищим. Да, без работы я не останусь, потому что таких специалистов, как я, — единицы по Вселенной. Но сейчас у меня ничего нет, и я в жопе.

Я должен разобраться сначала со своими делами, — убеждал себя Майкл. — Потом я могу позволить себе все — и любовь тоже. Нет, не тоже. В первую очередь — я смогу позволить себе любовь. Но сначала мне нужно выбраться из этой жопы. А где я потом буду искать Людмилу? Она же исчезнет. Я могу сказать сейчас… но я в жопе. Я ничего не могу ей предложить. Нет, сейчас ничего не скажу…»

И не сказал. Напился так, что белки глаз стали малиновыми. Людмила за весь вечер так и не прикончила несчастный бокал пива. Майкл стал шумным, но временами проваливался в мрачную немоту — когда вспоминал, в каком он положении.

И она ли на самом деле проговорилась, что русская, или он додумал?

Потом Людмила ушла. Майкл не хотел ее провожать: задница, в которую он угодил, засосала его и не выпускала. Он только в какой-то момент отметил, что уже один, а пол вибрирует от «живой музыки», пущенной на всю мощь динамиков. Какофония. У Майкла не было слуха, но это он определил. Чтоб спрятаться от адского грохота, взял еще виски. Флакон. Он помнил его совершенно отчетливо — призматическая бутылка на столе прямо перед носом. Стол грязный, на нем окурки от «флейт» — после ухода Людмилы он еще и в травку окунулся. Очень грязный стол. И липкий — локти приходилось отклеивать. Вокруг дым, извивавшийся вонючими драконьими хвостами, кто-то орет рядом, потому что об его голову расколотили кружку… драка, все летит и падает… чей-то вопль — «копы!».

Проснулся он в участке, с жутким похмельем, в оглушающе холодной комнате. Рядом с койкой стоял мужик в штатском. Взгляд у него был ледяной. В дверях застыл полицейский — с импульсным пистолетом. Майкл хотел выкинуться в окно, но даже шевельнуться не смог: пока просыхал, его приковали наручниками.

«Вот и все», — подумал он и оказался прав…

Шанк сопел, Киска покряхтывал. Сколько можно, ужасался Майкл. Это ж бессонная ночь, а завтра не четверг. Рехнулся бригадирушка. Смежил веки, но ненадолго: как насмешка, выскочило из полудремы знакомое личико. Почему-то Майкл запомнил ее с забавными косами, но в строгой юбке — этакая помесь между баром «Русские ушли» и забегаловкой на Гарли.

Д-дерьмо, ведь он же никогда ее не увидит! Майклу захотелось вжаться в стену так, чтобы стало больно. Чтобы стало очень больно. Лучше упасть откуда-нибудь, но койка низкая. Требовалось что-то, мешавшее вспоминать волю — и девушку, которая его этой воли лишила. В прямом и в переносном смысле. И все равно он на нее не злился. Увидеть бы ее… Никогда.

Он здесь до смерти. Год за годом ему предстоит тупеть и звереть, как тупели и зверели все его предшественники. Как будут тупеть и звереть все его последователи. На тех и других Майклу было в высшей степени наплевать. Его волновала только своя судьба.

Лучшее, что его ждет, — он умрет раньше, чем думает. Захлебнется в отстойнике или удавится. Утопиться проще, чего там — просто нырнул под рещетку, а для надежности привязал себя за шею заранее снятыми штанами. Правда, противно очень. Майкла едва не вырвало, когда представил себе мутную жижу, в которой он хлопает глазами, а вокруг плавают толстые черви, лезут в нос и в уши, норовят забиться в открытый рот.

Повеситься — это почище. Благородная смерть для каторжника. Но сложная. Реальней всего свести счеты с жизнью на барщине, в теплице. Но петля — не отстойник, куда непрошеные спасатели лезть побрезгуют. Поэтому для самоубийства обычно выбирали преданного друга, который стоял бы на шухере, отвлекая вертухаев. Да и петлю готовить трудно. Проф как-то обмолвился, что на изготовление качественной удавки уходит от четырех до четырнадцати недель. Как повезет. Веревок же нет, поэтому отрывается кант от простыни. Для надежности нужно скрутить вместе не менее четырех штук. Если повезет, его можно на что-нибудь выменять, но это грязное дело. Веревку, сплетенную из выменянных кантиков, не грех и спереть. А вот если умыкнешь честную веревку, могут и на «мыльницу» пригласить.

Майкл подергал за простыню. Кантика не было. Уже кто-то оторвал. Может быть, даже сплел веревку. Может, успел повеситься.

— Проф, а вас-то сюда за что? — спросил, чтобы не думать о кантиках и Людмиле.

С соседней койки донесся вздох.

— Мы все — отрыжка империи Железного Кутюрье. То, что мешает процессу ее пищеварения.

Майкл приподнялся на локте.

— В каком смысле?

— В прямом. Мы — это те, кто самим фактом своего существования угрожает спокойной жизни Железного Кутюрье. Которые знают, подозревают или видели, или даже могли видеть слишком много. Он из тех людей, которым вечно кажется, будто за ними подглядывают.

— Никогда бы не подумал, — пробормотал Майкл. Он скрывал, что Железный Кутюрье — его отец. Сказался однофамильцем, благо Тейлоров в мире лишь немногим меньше, чем Смитов.

— Вот, к примеру, Шанк. Его взяли за торговлю наркотиками. Никто б его не тронул, но в последней партии вместо «дури» был брусок какого-то металла. Шанк его видел, потом попытался навести справки. Через неделю он уже сидел в тюрьме. И таких тут много. Почти все. Особенно в Нижней Палате.

Профессор ненадолго затих, повернулся на бок.

— Я шесть лет провел в Верхней Палате. Там те, кто знает побольше. У них есть тиви, радио, условия совсем другие. Их держат отдельно, потому что их услуги могут понадобиться вновь в любую секунду. А Нижняя Палата — расходный материал, случайные люди. Отрыжка, одним словом.

— А я считал, что в Верхней «отдыхает» уголовная аристократия.

— Нет, — собеседник засмеялся. — Там техническая интеллигенция. Инженеры. Обслуга. Бухгалтеры. Те, кто работал в лабораториях, цехах, офисах корпорации.

— А вы? Вы же знаете достаточно…

— Чтобы жить в относительном комфорте? — профессор усмехнулся. — А это обратный случай. Мне известно столько, что и использовать-то страшно.

«Вот дерьмо, — подумал Майкл, — а я же ведь тоже знаю больше, чем все они, вместе взятые! Может, они все там великие ученые, но ведь я-то знаю главное — как устроена система…»

— «Третий изотоп»… — проф закашлялся. — Глупое название. У таллия нет третьего изотопа. И это вещество — вовсе не таллий. Русский гений Менделеев не видал во сне такого и места ему в своей таблице не отвел.

Он опять зашелся кашлем — долгим и сухим. Майкл встал и подал ему воды.

— Порой я ненавижу дельцов, которые дальше собственной выгоды заглянуть не желают, — продолжал тот чуть погодя. — Этот псевдоталлий — почти неиссякаемый источник энергии. Сейчас его запасов хватит, чтобы миллиард лет обогревать всю систему, если Солнце погаснет. Или чтобы отбуксировать Землю к другому светилу. Но Железный Кутюрье, случись такое бедствие, и пальцем не пошевельнет. Ему невыгодно. Ему выгодно, чтобы энергетика Больших Штатов по меньшей мере зависела бы от него. А лучше — чтобы она ему принадлежала. Он хочет владеть миром. А то, что псевдоталлий — это образец материи, организованной принципиально иным образом, чем мы привыкли, его не волнует. Его не трогает, что мы, возможно, оказались на пороге новой вселенной познания. Ему нужна только власть. И власть, если рассудить, мелочная, основанная на страхе. — Помолчал еще немного. — Давай-ка спать, тем более что наш бригадир затих.

Майкл не ответил, сделал вид, что давно дрыхнет.

…Отъезд из колонии дерьмовых художников произошел буднично. Майкл улизнул пораньше, оставив Сандерса разбираться с Эллой. Шагал к перекрестку, слыша позади истерические вопли девушки и ругань приятеля, в которой, однако, тоже легко угадывались визгливые нотки. Мальчишка, думал о нем Майкл с оттенком превосходства. Никак не может понять и привыкнуть к мысли, что все на редкость хреново. Надеется проснуться в своей спальне, в ледяном поту, счастливо заморгать, приветствуя комфортную обыденность. ан нет, не проснется. Майкл это прочувствовал, нашел в себе смелость не прятаться. А Сандерс так не может.

Элла доплелась с ними до места встречи. Пока ждали Силверхенда. Майкл искоса разглядывал ее и цинично прикидывал, сумеет ли задушить голыми руками. Он боялся неприятностей. Оснований для страха хватало — в универе она его регулярно подставляла.

Но верней всего, он давно ненавидел Эллу, и неприятности стали лишь поводом от нее избавиться.

Баба она крепкая, размышлял Майкл, просто так себе шею свернуть не позволит. На помощь Сандерса рассчитывать нечего, этот в лучшем случае закатит глазки и не будет вмешиваться. Значит, придется самому. Спровоцировать ее на очередную перепалку с Сандерсом, зайти за спину, выждать, когда она увлечется истерикой в достаточной степени, потом… Тут Майкл растерялся. Теоретически он представлял, как надо действовать: одной рукой берешь за плечи, чтоб зафиксировать корпус, другой обхватываешь голову и резко поворачиваешь. Но Элла была ненамного ниже него, и хватать ее за голову — неудобно. А как заставить ее встать на колени, Майкл не представлял.

Проблему решил появившийся Силверхенд. Решил просто и изящно. Сначала пообещал довезти до Земли — типа, у меня на борту места для всех хватит, но вот беда, не беру пассажиров бесплатно. Если вы, типа, мадемуазель, согласны войти в состав экипажа стюардессой, — в натуре, никаких проблем. О нет, вы не думайте, никакого хамства, у меня же офицеры, а не отребье какое-то. Нет, ничего особенного делать не придется. Подавать кофе и закуски, красиво улыбаться, потому что, мадемуазель, вы же понимаете, мы в Космосе совершенно оторваны от прекрасного, и бабу найти легко, а вот красивую женщину — огромная проблема. Нам нужно видеть вас, чтобы оставаться людьми, не зря же говорят, что красота спасет мир, а я, мадемуазель, на собственном опыте убедился — это не пустые слова. Вот, помнится, в бытность мою лейтенантом армии Больших Штатов… Влипли в одну переделку, впрочем, мы всегда в них влипаем… И была у нас медсестра, редкой красоты, очень похожа на вас, мадемуазель, и явно не из народа девушка… Ну да, случается, что девушка из хорошей семьи поссорится с родителями или же она патриотка, вот и выбирает армию… Майкл слушал и тащился.

А потом Силверхенд приказал ей вылезать из модуля. Находились они милях в пятнадцати от пригорода, дорога ровная, абсолютно безопасная для пещехода. Элла грязно выругалась, но подчинилась. Размечталась, хихикал Майкл, очаровать всю пиратскую флотилию за бесплатно. А вот ножками, ножками теперь работай!

Через два часа Майкл был в Космосе. Силверхенд пригласил его и Сандерса в кают-компанию для задушевной беседы. Майкл рассказал о своих злоключениях с самого начала, утаив лишь одну деталь: украденный груз был партией «третьего изотопа». Пират слушал благодушно, кивал, разочек перебил:

— ТСГБ, говоришь, тебя предупредила? — Он расхохотался. — А я и не знал, что мальчишка, который у меня на внешней связи сидит, работает на охранку. А то еще скажи, что я и есть охранка.

— Так это… твоя работа?!

— Смотря о чем ты говоришь. Мне стукнули, что на базе стоит грузовик с пятнадцатью тоннами «третьего изотопа»…

Майкл опустил взгляд.

— …который планируется загнать левому человеку. У меня с Железным Кутюрье есть неписаное джентльменское соглашение, по которому я напрямую с его каналами не работаю. Но на то, что из них утекает, лапу наложить могу. Бывает, что товар потом ему же и сбываю, если не найду покупателя щедрее. В общем, все как в жизни, мой мальчик, все как в настоящей жизни.

— То есть на той базе ждали тебя?

— Ну вот еще. Я не скупщик краденого. — Силверхенд многозначительно ухмыльнулся. — У меня свои планы были. Потому тебя и пуганул слегка. Незачем тебе вмешиваться. А поздно. Впрочем, потом выяснилось, что товара там не было, его увести успели… я его перехватил все-таки, но это другая история.

Обстоятельствам убийства Катрин и ее любовника пират внимал из вежливости. Он и сам был великолепно осведомлен.

— Ты в курсе, что Грейс умерла? — спросил он у Сандерса.

Джон потерял дар речи. Обмяк, закрыл лицо ладонями.

— А денежки твои, скорей всего, достанутся Элле Донован. Она ж после тебя и Катрин была ближайшей претенденткой.

«Ни хрена себе, — подумал Майкл, — мы ее обули на какую-то мелочь, а она вон как отомстить может — оставить Сандерса без гроша».

— Бог наказал, — пробормотал приятель. — Не надо было нам тогда…

— Может, и не надо, — согласился пират. — А может, и в самом деле стоило ее убить. Хотя так вас действительно оклеветали, а если б Эллу грохнули, то были бы виновны. А ты смог бы? — с интересом посмотрел он на Майкла.

— Не знаю. Если честно — не знаю. Тогда я на нее был зол, она из меня в универе всю кровь выпила, а тут еще это наложилось… Их двое таких на курсе было — Элла Донован и Вин Хенсли, наш староста. Меня всегда трясло от одного их присутствия. Вина мне вообще порвать хотелось. Останавливало лишь то, что он редкостное ничтожество. А Элла бесила сначала тем, что она дещевка, а все ее считали идеалом красоты. Совсем у них чувство прекрасного отшибло, что ли? Да и подлая она тварь, как была мерзавкой, так и осталась… Не знаю.

— Не смог бы, — констатировал пират. — Может, оно и к лучшему. Человека убить, я тебе по секрету скажу, совсем не просто. Особенно с холодной головой, а не в запале. Ну, вот что, ребятки. Я вам так скажу: на Земле вам делать нечего. Еще пару лет минимум.

— А наследство?! — взвыл Сандерс.

— И как ты его отсудишь? У тебя до хрена бабла на адвокатов? — возразил пират. — Впрочем, как хотите. У меня там дела есть, вас подброшу. Только учтите: что я вашей Элле насчет благотворительности говорил — правда. Пилотированию вас всех учили, системки были попроще, чем у меня, но принцип тот же. Так что предлагаю вам следующее: либо я вас высаживаю на первой же стоянке, разумеется, проверив, нет ли там на вас ориентировки, и делайте дальше что хотите, либо вы поработаете на меня пилотами. Мне всегда нужны такие ребята. Рейс до Земли обошелся бы вам в сто пятнадцать тысяч баков каждому…

Сто девяносто пять, отметил Майкл, если путеществовать так, как оба они привыкли.

— Ну, примерно, разумеется. Я учитываю и то, что Майк помог мне выбраться из переделки, и то, что вы в нашем деле новички, и то, что вы без меня со Ста Харь вообще не выбрались бы, и еще кучу всяких мелочей. В общем, по сто пятнадцать. Будем считать, что эту сумму вы мне должны. Все, что заработаете сверх того, — ваше. — Он откинулся на спинку стула и скрестил руки на груди. — Мне нравится система денежных взаиморасчетов как способ выражения благодарности. Она не оставляет места для всяких вредных эмоций вроде ощущения, будто мы с вами что-то друг другу должны, кроме тех обязанностей, которые будут указаны в ваших контрактах.

Требование Силверхенда не показалось Майклу оскорбительным. Кроме того, возможность поработать пилотом у легендарного пирата давала ему интересный экспириэнс. Когда над ними воссияет свет истины и Майкл вернется в любимый офис на Сигме-Таурус, ему будет что вспомнить.

До Земли добирались окольной дорогой, потому что пират не отказывался от попутной выгоды. Платил он честно и немало, так что вскоре Майкл уже полностью отработал стоимость проезда и вышел в плюс. Сандерс едва перевалил за ноль. Собственно, потому-то в тот проклятый вечер Майкл и отправился развлекаться один, что у Сандерса было туго с баблом, а лезть в долги, пусть даже к лучшему другу, он не захотел.

Наверное, он так и улетел с Силверхендом… В зале суда, по крайней мере, ему достало ума не появиться. Зато там был отец. И… Майкл Тейлор под руку с Эллой Донован, едва не лопавшейся от счастья. На безымянном пальчике у нее сияло обручальное кольцо. Свеженькое.

Расследование проводилось в рекордно короткие сроки. Майкл подозревал, что обвинитель ради приличия выждал положенное минимальное время, а так у него на столе еще до ареста лежало готовенькое дело. Майкл поначалу хорохорился, думал, что никому не удастся упечь его за рещетку. Потом он жалел, что в универе, хотя была возможность, не уделял достаточно внимания уголовному праву. А еще позже понял, что никакие познания его не спасли бы.

Конечно, он слыхал о сфабрикованных делах. Не такая уж великая тайна, особенно для наследника крупной корпорации. Не говоря уж о том, что корпорация в числе прочего владела месторождением минерала, неизвестного официальной науке. Антимонопольный комитет не позволил бы в одиночку добывать «третий изотоп». Майкла не шокировало, что часть операций, проводимых его отцом, были откровенно незаконными. Все как в жизни, очень точно выразился Силвер-хенд, правда, по другому поводу.

Все улики и доказательства виновности Майкла были не сфабрикованы, а просто выдуманы. И сочинитель не позаботился даже об их связности. Судья на процессе не обращала внимания на произносимые речи. Ей было неинтересно. Она заранее знала исход, а то, что происходило в зале, полагала пустой, но необходимой формальностью.

За неимением денег Майкла защищал государственный адвокат. Нормальный такой мужик, из убежденных. Майкл вряд ли отыскал бы лучшего, будь у него целое состояние. Перед первым и единственным заседанием он ободрял Майкла, твердил, что в два счета размажет прокурора по стенкам трибунки.

Майклу хотелось верить, тем более что он и сам понимал безосновательность выдвинутых против него обвинений. Что это за смехотворный суд, когда отсутствуют не только свидетели защиты, но и подельник, то есть Сандерс? Как можно вынести приговор, если в деле отсутствуют какие-либо достоверные данные об украденном грузе псевдоталлия? А взрыв на базе был одним из пунктом обвинения. То есть, согласно заключению, Майкл поперся наводить порядок просто так, без мотивации.

Никто и не собирался выяснять причины тех или иных поступков подсудимого. Прокурор красивым голосом гнал пургу, написанную как будто журналистом из тивиновостей. Все протесты и требования адвоката судья отметала ленивым движением пухлой ручки. Майкл следил за лицом своего защитника. Через час казалось, что бедняга вот-вот свихнется от участия в откровенном фарсе. Он иногда шептал Майклу, мол, не волнуйся, все фиксируется, подам апелляцию… К тому моменту, как пришло время зачитывать приговор, мужик сообразил, что возражать и добиваться справедливости бесполезно. И сник. Майклу было его жаль едва ли не больше, чем себя.

Сам он, подобно судье, спектакль игнорировал. Глазел на ложу, занятую главными «пострадавшими». Двое мужчин, две женщины. С той, что жалась слева от отца, Майкл знаком не был. Наверное, новая мачеха. С тех пор, как отец развелся со Стеллой, первой своей женой, он взял за правило вступать в брак каждые пять лет. В контракте всегда значилось, что по истечении Указанного срока они разводятся без материальных претензий, если супруга не осчастливит мужа ребенком. Других детей, кроме Майкла, у Клиффорда Тейлора так и не было, потому он с чистой совестью регулярно менял спутницу жизни. Как новую секретаршу на работу принимал.

Свою мать Майкл не видел и знал о ней всего три вещи: она была русская, звали ее Мария, и отношения они с отцом не зарегистрировали. Сына она отдала Клиффорду сама, без суда. Впрочем, ее можно понять: такой отец мог обеспечить ребенку самое достойное существование, а о чем еще мечтать матери?

Лицом Майкл пошел вроде бы в деда — черноволосый, кареглазый при очень светлой коже. Ростом превосходил всех родственников, а в остальном выглядел типичным Тейлором. Хотя отец как-то обмолвился: Мария внешне мало отличалась от женщин их клана.

Кстати, ни одна из официальных мачех не была темноволосой и кареглазой. Клиффорд специально выбирал рыхловатых блондинок вроде Эллы. Странно еще, что он сам на ней не женился. Или Элла оказалась поумней и отказалась от контракта, по которому ей не полагались алименты?

Так или иначе, а замуж она выскочила за двойника Майкла.

В двойнике и заключался весь кошмар. Он был не просто похож — Майкл как в зеркало смотрел. Наверное, в четырнадцать лет у них даже прыщи на одинаковых местах выскакивали. Хотя… Майкл в который уже раз за последние месяцы ощутил странные провалы в памяти. При том, что он легко удерживал в голове любые цифры, сколь угодно длинные, и никогда не забывал единожды встреченного человека, — он не доверял своим детским и школьным воспоминаниям. Словно видел себя со стороны. Кино смотрел, или рассказал ему кто. Он не находил ни одного яркого образа. Первое полноцветное впечатление приходилось на день, когда он прибыл в университетский кампус и психанул, узнав, что спать обязан на синтетическом белье.

А к этому возрасту прыщи уже отошли, и Майкл предпочитал думать, что их никогда и не было.

Двойник был тем более подозрителен, что при таком сумасшедшем сходстве отец заявил Майклу, будто не знает его! Майкл помнил дословно тот последний их разговор, тот звонок из особняка Сандерсов. Отец мог бы хоть в первую секунду перепутать… все-таки офигенное сходство… а он не путал.

Скоро Майкл заметил, что различия все же есть. Его двойник был жеманным и отвратительно поджимал губы. Телосложение пожиже, жестикуляция распущенного человека… Звали его Гэйбом. Майкла тоже можно было называть Гэйбом — Майкл Гэбриэл Тейлор — только он не выносил подобного обращения. А этому нравилось.

Но вот что позволило запрезирать его с полным на то основанием, так это женитьба на Элле.

По существу дела Гэйб поведал, что за сутки до взрыва на базе отправился в отпуск. Предъявил билеты, подтверждающие, что он вылетел из порта на Сигме-Таурус беспосадочным рейсом до Земли. Прибыл точно в срок и планету до недавнего времени не покидал. Проживал преимущественно в семейном поместье.

Майклов адвокат взял слово. Он обратил внимание всех присутствующих на чрезмерное сходство свидетеля обвинения и подсудимого, после чего попросил доказательств родственных связей. Радостный прокурор тут же сообщил, что в деле есть рапорт об исследовании крови, подтверждающий, что Гэйб Тейлор — несомненно сын Клиффорда. Можно было бы взять кровь и у Майкла, но судья решила, что в подобном исследовании нет необходимости. А за свой счет Майкл не мог. Хотя интересно, как бы изменились лица у всех, если бы выяснилось, что и Майкл — законный наследник. Чей рапорт послали бы на перепроверку?

Потом на трибуну взошел Зоули, верный пилот. С его слов получалось, что утром в офис явился некто, принятый всеми за хозяина, передумавшего отправляться на отдых. Двойник повел себя, как последний засранец. Разгромил кабинет, угрожал огнестрельным оружием персоналу, в довершение угнал яхту. Зоули уже тогда понял, что дело нечисто, но помалкивал.

Подменыш жаловался, что надо «разобраться» с базой «Савер». К изумлению Зоули, «разбор» вылился в уничтожение объекта. Потом была авария. К счастью, жертв — как он потом узнал — было немного. Причины такой нелюбви пилот не знал. Не знал их и выступивший диспетчер, доложивший о том, как Майкл нахамил ему в предварительном разговоре, а затем пообещал прилететь и всех сжечь к чертовой матери. Диспетчер хвастался, что испугался и поднял тревогу. Его расторопность позволила эвакуировать практически весь персонал.

Дальше Майкл уже не слушал. Ему и так все стало ясно. Документы подделаны, люди подкуплены, судье заплатили столько, что о старости можно не беспокоиться. На этом фоне красочный рассказ о зверском убийстве на Ста Харях развлек зрителей, но Майкла не взволновал.

Его двойник. Уму непостижимо, кто он такой и как ему удалось обмануть отца. Факт, что корабль тогда угнал именно он. Больше некому. Зная пароли или сам принцип доступа, при известных способностях можно переадресовать груз. Зачем? Дураку понятно — «третий изотоп» дорого стоит.

Но парень то ли следы плохо замел, то ли решил захапать еще больше — словом, он провел шикарную операцию подмены. Теперь все считают именно его настоящим сыном Железного Кутюрье, а Майкла — самозванцем. Хотя бы потому, что двойник первым догадался обвинить настоящего наследника в подставе. Знал бы Майкл о его существовании да опереди с иском в суд — за рещеткой в кабинке подсудимых оказался бы этот ублюдок. А Майкл набивал бы мозоли на заднице, сидя на деревянном — по традиции — стуле в ложе для «главных потерпевших». Может, рядом с отцом была бы та же блондинка.

Может быть.

Значит, Элла имела виды все-таки на него, думал он по дороге в «Вечное солнце». Замуж хотела за богатенького. И выскочила. Что ж, попутный ветер в попку дует. Тогда, на борту тюремного транспорта, Майкл еще лелеял какие-то надежды, составлял апелляции, мечтал, что рано или поздно двойник проколется — ну не может он знать всех семейных обычаев, неоткуда просто! Анализы крови при известной верткости еще можно купить, но не купишь деда, который самого себя подозревал в подставе и интригах. От дел он давно отошел, но за семьей следил. Все выяснится, и Майкл вернется домой, а потом и на Сигму-Таурус, к любимому делу.

Текло время, обман не раскрывался, Майкл привыкал к тюремной жизни и опускался все быстрее. А потом в какой-то момент посетило его черное озарение: ничего не изменится, и никто не восстановит истину. И свой офис на Сигме-Таурус он тоже не увидит.

Никогда.

Судя по хмурым лицам, ночью бодрствовал весь продол. Высказывать недовольство бригадиром не смели, зло вымешали на Киске. Его демонстративно толкали, наступали на ноги, кто-то заехал локтем в лицо. Пухлые губы Киски дрожали, небритые щеки намокли от слез. Ответить ударом на удар он не мог — затоптали бы, потому ограничивался немым укором во взгляде, а когда попадался на глаза Шанку, то умоляюще складывал ручонки. Шанк, естественно, не обращал на это внимания: ночью он не любовью занимался, как размечтался Киска, а просто брал свое и отрывался по полной программе. Может быть, уверив себя, что кувыркается с симпатичной шлюшкой из тауна.

Майкл тоже не выспался, но явное унижение Киски повышало тонус. Сам не мог сказать, отчего его так радуют невзгоды этого некогда гладенького, а сейчас порядком потасканного типчика. Рыбку ненавидеть недостойно, но Майкл все чаще ловил себя на мысли, что хочет удушить гада собственными руками. Просто так. Потому что противный. Как глист.

За завтраком Шанк подсел к Майклу и профессору. За ним потянулся и Киска, в нарушение всех традиций — рыбки ели в дальнем конце, у дверей, где сквозило и воняло гнилью из рукомоечной. Шанк молча встал и отвесил Киске полноценного пинка. Рыбка вскрикнул и поплелся на отведенное место с видом девственницы, обманутой в лучших чувствах.

— Майк, у тебя нет веревки? — спросил бригадир. Майкл вздрогнул, припомнив, как ночью щупал простыню.

— Или хотя бы кантика?

Прежде чем он отозвался, профессор вытащил из-под куртки свернутую бубликом узкую полоску ткани.

— Только вернуть я не смогу, — предупредил Шанк.

— Я понимаю, — кивнул профессор.

Майкл растерялся. Профессор сохранял отсутствующий вид, аккуратно поддевал вилкой синтетическую лапшу, отправлял ее в рот и равнодушно перетирал остатками зубов. Шанк пялился в миску, не притронувшись к пище. И выражение лица у него было… не ахти.

— Что у тебя? — уточнил Майкл.

— В карты проигрался. Сначала все, что было, потом на жизнь играли. Проиграл. Чтоб отыграться, поставил смерть. Сначала все хорошо, я даже жизнь отыграл, потом… В общем, я должен умереть. Прямо сегодня. Срок до обеда.

Майкл выругался вслух в нарушение неписаных законов. Дерьмо, подумал он, ну зачем я научил этого оболтуса?!

Сам он никогда не воспринимал карты иначе, чем способ убить время. И не ждал от окружающих иного отношения. Азарт, дикие проигрыши, самоубийства — это не для людей его круга. Вся беда в том, что в тюрьме планка сместилась, и он забыл предостеречь Шанка: не увлекайся.

За месяц не научишься играть профессионально, хоть ты тресни. Пусть даже они шлепали картами всякую свободную минуту, пусть даже Шанк оказался поразительно сметливым. Ему не хватало опыта. Майкл поддавался ему, бывало, только чтобы ободрить.

А через месяц Майкла отселили в камеру к профессору, Шанк «прописал» у себя Киску, а сам каждый день на вечерней прогулке бегал в Верхнюю Палату — играть.

— А если я за тебя впрягусь? — предложил Майкл, думая про себя, что уж его-то раздеть почти невозможно — если, конечно, подходить к делу серьезно.

Шанк покачал головой:

— Поздно, Майк. Спасибо, но это не по правилам. Я проиграл и жизнь, и смерть.

— Кому? — спросил профессор.

— Роберту.

— Роберт… Он относительно вменяемый, но от него никогда не знаешь, чего ждать. Майк, в тюрьме свои законы. Там, за пределами этих стен, ты мог бы внести залог, равный ставке, и продолжить игру за него. Здесь не так. Ты мог бы вступить в игру до того, как Шанк заложил свою жизнь, потому что потом он стал собственностью Роберта. Поэтому в Верхней Палате не разрешают замену человека, когда в банке уже есть жизнь. Это считается игрой с новым партнером на определенную ставку. Если бы ты выиграл, Шанк стал бы твоим. Но даже если ты аннулировал бы его обязательства, клеймо раба ты с него уже не снял бы. Но сейчас действительно поздно. Смерть не отыгрывают. Ты можешь только умереть вместо него или заплатить миллиард долларов.

Майкл присвистнул.

— Таковы правила, — сказал Шанк. — Я за свой базар отвечаю. Поставил смерть — значит, надо. Мне бы еще два кантика найти… Один у меня есть, и профессор свой отдал. А то в отстойник придется.

Майкла передернуло. Покосился на профессора: тот отодвинул пустую миску.

— Пожалуй, я на выход, — обронил он. — Шанк, спроси у Лысого Гарри — у него как минимум один кантик был еще на позапрошлой помывке.

— Спасибо, проф.

Шанк ушел, так и не притронувшись к еде. Майкл понял, что ему тоже не хочется есть. Правда, уже через полчаса он горько пожалел об этом.

Можно сказать, им с профессором сегодня повезло с барщиной: сортировочный цех. Здесь было очень тепло, сквозило только у дверей, а сама работа относилась к категории «чистой».

Хуже всего приходилось на срезке. Грибы росли в длиннющих парниках — только грибной парник это совсем не оранжерея. Температура четырнадцать по Цельсию, влажность сто процентов, проветривание исключено, освещение приглушенное. По обе стороны длинного прохода ступеньками поднимаются лотки с грибницей — до самой крыши. А из лотков торчат синюшные, жирные грибы всех размеров. Майкл на срезке побывал три раза и полагал теплицы одной из худших пыток колонии: дышать удушливой вонью быстрорастущих грибов было невозможно.

Инсектицидами тут не пользовались, и плодовые тела часто оказывались проеденными червями. Чтобы выгнать паразитов, урожай погружали в отстойники — громадные ямы, наполненные соленой жижей. Свежие грибы норовили всплыть, поэтому отстойники, как крышками, закрывались рещетками, поверх которых натягивалась частая сетка. Рещетка опускалась чуть ниже поверхности и там запиралась. Работенка тут непыльная и нетяжелая, но свальщики всегда работают попарно, потому что в одиночку с замками не справиться из-за размеров ямы. Сборщики пригоняют тачку из теплицы, свальщики одновременно оттягивают язычки обеих защелок, поднимают рещетку, сбрасывают грибы и закрывают рещетку. Все. Но Майкл, спроси его мнение, лучше бы пошел в парники: нигде в колонии так не воняло смертью, как в отстойниках.

А на сортировке каторжники отдыхали. Сюда грибы подавали чистыми и подсушенными после отстойников, с пустыми ходами, оставленными червями. У них даже запах был другой — вкусной пищи. Деликатесной.

Майкл оттянул рычаг сушилки, на стол вывалилась груда сырья. Он часто попадал в сортировочный, поэтому работал машинально. Разделить группу, маленькие, меньше двух дюймов, грибки аккуратно отложить в корзину — это на консервирование. Остальные смести в чан, не заботясь о внешнем виде. Крупные плодовые тела в пищу не годятся, их прессуют и отправляют на выжимку.

Он не знал, как называется этот вид. На Земле такие не встречаются. Грибы содержали наркотик, ради которого их и культивировали. Глупо полагать, будто колония способна обеспечить себя только за счет производства деликатесов. Нет, наркотик — товар, который всегда стрит дорого и всегда востребован. Официально колония производила «препараты для медицинской промышленности», но все понимали: львиная доля этих препаратов, так называемая «некондиция», уходила драгдилерам и распространялась по нищим планетам вроде родины Шанка.

В пищевых плодах наркотика было мало. От температурной обработки он распадался, оставляя после себя пряный вкус, из-за которого грибки и угодили в разряд деликатесов. Переростки уже не кипятили, чтобы сохранить сырье для «препаратов».

Кое-кто в колонии украдкой жевал сырые шляпки — считалось, что в них галлюциногена больше, чем в ножках. Майкл даже не пытался: надышавшись в теплице ядовитыми испарениями, получил представление об эффекте и остался страшно недоволен. Грибы давали сильное опьянение с мощными видениями и тяжелое похмелье с рвотой и высокой температурой. Кроме того, Шанк как-то предупредил, что на грибы подсаживаешься быстро. И подыхаешь тоже быстро. Майкл пока не спешил на тот свет.

Но сейчас он был голоден, а острый аромат подсушенных грибов манил и дразнил. Майкл сглатывал текущие слюнки, ругая себя за отказ от завтрака. Мало ли что взбредет в голову Шанку?! В колонии нет места чувствительности. Надо было брать пример с профессора, тогда не подводило бы живот.

Майкл на воле не то чтобы любил грибы, но ел их с удовольствием. Единственный раз, когда они ему в глотку не полезли, был на Ста Харях, в последний день под кровом Бориса. То ли вонь не способствовала аппетиту, то ли общая нервозность сказалась, то ли предвидел он, что угодит туда, где этих деликатесиков немерено. Ему ужасно захотелось попробовать — каковы они на вкус, если без добавок? Наверное, размышлял он, в маленьких наркоты самую чуточку, не поведет так уж заметно. Можно выбрать и совсем малюсенькие, которые в сушке поджаривались. Соли нет, не говоря о масле… вот это-то и интересно — какой у них чистый вкус?

Не решившись, отправил облюбованный экземпляр в компанию его отсортированных в пищу коллег. Желудок взвыл от огорчения. Майкл старательно не глядел в сторону корзины, где на самом верху, он знал, лежал крошечный, покрывшийся золотистой корочкой грибок. Симпатичный. А как пахнет! Кишки Майкла слышали его зов совершенно отчетливо.

Между прочим, вспомнил он некстати, грибы — очень калорийный продукт. И стопроцентно натуральный. По энергетической ценности они почти равнялись мясу… ах, мясо! Сочащийся жиром кусок бара-нинки на ребрышках, со специями, с приправами, а рядом — соусница… Грибы считаются тяжелой пищей, перевариваются долго. Сырые усваиваются еще дольше. А ему всего-то надо — набить желудок, чтоб не бунтовал до обеда.

— Не дури, — сказал профессор, когда Майкл выловил заветный грибок из корзины и уже приготовился осторожно надкусить.

Майкл, испытывая нечто вроде стыда, швырнул вожделенный кусок пищи обратно.

— Хочешь быть как этот? — профессор кивком указал на Джека.

Джек, поразительно тощий, с огромным кадыком парень без возраста, к этому моменту уже поддался соблазну. Майкл заметил, что лицо его разгладилось, в углах губ скопилась слюна, а взгляд стал восторженным до идиотизма. «Нажрался, — подумал он. — Прячь его теперь…» Если Джека в таком состоянии увидит вертухай, то карцер бедняге обеспечен. На проблемы товарища по несчастью Майклу было, по большому счету, наплевать, волновало лишь то, что после инцидента строгость надзора в сборочном повысится. Обидно: Джеку-то хорошо, он наквасился и счастлив. А отвечать будут другие. Пока не поздно, надо отвести его в сторонку, сунуть два пальца в горло и заставить проблеваться. .

— Не трогай его, — профессор остановил Майкла. — Он все равно наестся. Он безнадежен. Ему и жить-то осталось на два-три раза, разве не видишь? Ты, главное, сам эту дрянь не глотай.

— Я есть хочу, — буркнул Майкл. Профессор застыл.

— Да! Знаю, что сам виноват. Надо было завтракать. Нет, а что такого? Маленькие же безвредны.

Профессор только головой качал.

— Ну, ты даешь… На, — он покопался в кармане брюк, извлек темный кусок чего-то и протянул Майклу.

Хлеб! Ржаной, отвратительно пропеченный, сырой и плотный, как пластилин, но это был настоящий хлеб! Майкл не видал его с тех пор, как угодил в лапы копам на Гарли. А какой у него был одуряющий запах, куда там грибам!

— Шанк принес, — объяснил профессор. — Он до конца верен своим принципам. Кантик нельзя выменивать, но и просто так брать у человека, которого уважаешь, тоже не годится. Поэтому мы с ним договорились, что кантик я ему подарил. А он спер в Верхней Палате кусок хлеба — и подарил мне. Обмен любезностями, но не вещами.

Майкл нюхал свалившееся с неба сокровище.

— Проф, но ведь это ваш хлеб.

— Брось! Мне, — профессор засмеялся, — нельзя ржаной хлеб. У меня печень от него болит. Я знал, конечно, но подумал — возьму для тебя, ты мальчик крупный, тебе рано или поздно захочется. Не сегодня, так завтра. Не завтра — так я сухариков насушу, чтоб не заплесневел.

Майкл не мог больше сдерживаться. Первые крошки утонули в слюне, он не почувствовал вкуса — только густой аромат, обволакивая нёбо, проник в ноздри.

— А грибы эти невкусные, — говорил профессор. — Я попробовал один раз. У меня депрессия случилась, и я подумал — съем несколько штук и умру счастливым. Тогда я еще не знал, что всерьез ядовиты только крупные. Мне-то нравились маленькие, аккуратные, похожие на те, которые я знал по Земле, а не эти лопухи. Я сжевал штук пять, кажется. Потом меня вырвало. Они на вкус — совершеннейшая глина. Вязкие, липкие. Я почти не бредил, потому что быстро промыл желудок, но наутро все равно чувствовал себя отвратительно. Хотя грибки были маленькие. Но ядовитый гриб остается таковым независимо от размера. Это же, если не ошибаюсь, какая-то из разновидностей земных опят, а у них только один «сорт» съедобен. Меня угостили как-то. Когда знаешь что такое настоящие земные грибы, все эти «деликатесы» воспринимаешь как кофе из цикория.

— Это что такое? — изумился Майкл, баюкая остатки горбушки.

Профессор рассмеялся:

— Гениальный суррогат. Порошок из семян растения, никакого отношения к кофе не имеющий, но обладающий похожим горьким запахом, а в растворе — и таким же цветом. Вот так и местные «грибы».

Майкл обнаружил, что совершенно не помнит, ел ли он когда-нибудь земные грибы. По идее, мог. Только в памяти не отложилось ничего.

Хлопнувшая дверь цеха заставила его спрятать хлеб. Секундой позже ему захотелось смеяться, потому что вошедший никак не мог отобрать еду — не станет же Шанк претендовать на половину собственного подарка. А еще миг спустя у Майкла испортилось настроение: бригадир держал в руках готовую веревку. Физиономия у него сияла.

— Вот, сплел, — похвастался он. — Сейчас намылю и зайду попрощаться.

Майкл проводил взглядом счастливого бригадира, разжившегося всеми необходимыми орудиями самоубийства.

— Идиот, — сказал он профессору. — Чушь какая-то.

— Почему чушь? У них тут такие правила игры.

— Ну так надо же понимать, что это игра! А он всерьез собрался вешаться.

— Нет, Майк, это тебе надо понимать: смысл как раз и заключается в том, чтобы все всерьез.

— А если он откажется? Сами попытаются убить?

— Не думаю. Но с уважением местного контингента Шанку придется распрощаться.

— Да и плюнул бы! Велика беда… Мне же наплевать, в конце концов!

— Это ты. А для Шанка потеря авторитета в чем-то хуже смерти. Он больше не будет бригадиром, и новый лидер наверняка прикажет его максимально унизить.

— Смотря кто этим лидером станет… — Майкл подумал, что мог бы и сам занять это место. — Пойду, поговорю с ним.

Профессор удержал Майкла:

— Не делай этого. Он решит, будто ты счел его трусом.

— Да к черту его рещения! Он вообще-то представляет себе, что такое смерть? А агония?!

— Думаю, вряд ли. Майк, пойми: у него нет иного пути. С рождения. Он с первых дней жизни готовился к такому вот глупому концу. У него нет, не было и не планировалось места в жизни. Ему незачем жить, понимаешь? Все, что он может, — достойно, а желательно и красиво, уйти. И, поверь, именно этого он на самом деле хочет.

— Вот дерьмо… — Майкл потер лицо ладонями.

— Правда не бывает красивой. Правда Шанка в том, что он никогда и никому не был нужен. И миллионы его соотечественников, ребят его возраста и воспитания — тоже. Это отбросы в худшем смысле слова. В том смысле, что их задолго до рождения списали как негодный даже к расходованию материал. И их родители жили так, и их деды. И их дети, тех, кто успеет оставить потомство, будут жить так. Они рождаются ни для чего. Но человек не может жить ни для чего. Эти себе тоже придумали смысл. У них успех всегда несет в себе зародыш гибели. Примитивные мечты, сама реализация которых подразумевает, что после этого надо уйти. Так делают все, думает Шанк, и я среди достойных. Он не понимает, что можно жить иначе. И не поймет, даже если ему объяснить. Сейчас он на пике — он бригадир, и его приняли как своего те люди, которых он счел авторитетами рангом повыше. Ему больше не о чем мечтать.

— Сомневаюсь…

— Напрасно. Ты пойми, Шанк обречен на такую судьбу. Там, на родине, он мог бы стать знаменитым гангстером, который погиб бы молодым в дурацкой перестрелке или от руки полицейского спецагента. Он добился столь же высокого положения, став бригадиром на каторге. Но у него была и другая мечта — выйти за рамки роли, назначенной ему судьбой. Он хотел, чтобы «серьезные люди» относились к нему, как к равному. В его представлении «серьезные люди» — это представители криминальной верхушки, которым нет нужды самим командовать быдлом. Верхняя Палата, к примеру, произвела на нашего простодушного бригадира сильное впечатление. Шанк никогда не поверит, что там находятся не воры и не бандиты.

По цеху медленно двигались вертухаи. Майкл вернулся к работе. «Профессор, конечно, прав, — думал он. — Бедолага Шанк наконец-то дорвался до „высшего общества“, но представления об этом самом обществе у него вынесены из низов. Ему-то кажется, что высшее от низшего отличается уровнем чести. Сказано — сделано, и все такое. Шанку гордость не позволит отпереться от вылетевших в азарте игры слов. Знал бы он, что такая щепетильность в высших кругах считается не достоинством, а дуростью, уделом быдла…»

Через час появился Шанк. Майкл приглядывался к нему, выжидая, пока он обойдет всех в цеху и со всеми распрощается. Объяснять человеку, что он дурак, лучше наедине.

— Проф, я все-таки поговорю с ним, — сказал Майкл.

— Напрасно. Чего доброго, после твоих объяснений он поймет, что завтрашнего дня для него не наступит.

— Что вы имеете в виду?

— Смерть для него — аттракцион, на котором хоть раз в жизни должен побывать каждый настоящий мужчина. Где-то подсознательно в нем живет детское убеждение, что завтра он будет хвастаться своей смелостью, мол, как лихо прошел через это испытание. Пусть. Если он поймет, всей кожей прочувствует, что этого завтра для него уже не существует, умирать ему будет несравненно тяжелее.

— Да я уговорю его отказаться от этой глупости, и все!

Профессор сомневался:

— Майк, не выйдет. У него другое представление о целесообразности или нецелесообразности некоторых поступков. Ему…

Он замолчал, чтобы не услышал Шанк.

— Проф, спасибо за все, — прочувствованно произнес бригадир.

— Мыло добыл? — уточнил профессор.

— Да! А я до чистилища добежал, быстро. Там сейчас никого. И мыло лежит открыто. Я прямо там и намылил. Майк, как к брату обращаюсь: постой на шухере, а?

Караулить, чтоб никто не вмешался, самоубийцы просили только достойнейших людей. И после удачной смерти у свидетеля повышался статус в Нижней Палате. Выбрав Майкла провожающим в последний путь, Шанк тем самым завещал ему свой решающий голос на выборах нового бригадира. Но Майкл думал не об оказанной чести, а о том, что Шанк здорово облегчил ему задачу.

Шанк специально поменялся на сегодня с Тощим Гарри — в теплицах есть на чем удавиться. Да и верту-хаи туда редко заглядывают, боятся отравиться.

— Я местечко рядом со входом выбрал, там сквознячок легкий, так что не успеешь надышаться, — говорил Шанк. — А мне удобно, там рама толстая, трех с меня выдержит. И высота большая. Я так придумал: залезу на верхний лоток, накину петлю и спрыгну. Сразу шею сломаю. Нормально, да? Я тоже так думаю.

— Шанк, не делал бы ты этого…

Бригадир застыл:

— Ты что, грибов обожрался?!

Майкл не выдержал:

— Думаешь, там, наверху, гангстеры и воры, да? Известные пираты? Черта с два. Это инженеры, которые до хрена знают лишнего о проделках хозяина, только и всего. Ты вот стараешься сделать по чести, а они ржут за твоей спиной! Типа нашелся идиот с нищей планеты, дебил, которому за счастье развлекать нас своей смертью!

— Майк, — перебил Шанк, — заткнись. Я тебя для чего позвал? Проводить меня. Стой и молчи.

— Пошел ты, — бросил Майкл и направился к выходу.

Он ждал, что Шанк окликнет его. Черта с два! «Ну и не больно-то нужно, — злился Майкл. — Дерьмо, как последний дурак полез отговаривать, мне что, больше всех надо?! Я к нему как к человеку, а он мне, сучара, приказывать вздумал. Стой и молчи, типа, motherfucker, без тебя все знаю. Устроил, бля, показуху тут…»

За спиной послышался грохот, сопровождаемый нецензурной руганью. Майкл на месте развернулся и зашагал обратно. Шанк сидел в проходе, в куче земли и поломанных грибов. Кусок веревки с петлей болтался у него на шее. Майкл поднял голову. Вторая половина жгута покачивалась на недосягаемой высоте, надежно обмотанная вокруг балки. Не достать, подумал Майкл, никак не достать. Шанк, падая, своротил хлипкие «трибуны», на которых держались лотки, и теперь, чтобы дотянуться до балки, требовалась лестница. Ну да, вертухаи только и мечтают, чтоб им тут лестницы подавать. А остатка веревки на вторую попытку не хватит.

Майкл вопросительно поглядел на Шанка. Бригадир расстроенно щупал обрывок удавки.

— Гнилая. Или мыло слишком едкое, — сказал он.

— Или не судьба тебе подохнуть.

— Майк, не лезь не в свое дело. Я решил — я сделаю. Я мог бы убить Роберта. Голыми руками. Месяц карцера, потом обратно сюда. Нам, бессмертным , все равно срок не накидывают, — он ухмыльнулся. — Меня еще больше уважали бы. Но уважал бы я себя сам?

Майкл все понял. Профессор оказался прав — объяснять что-либо Шанку бессмысленно. У него два пути: смерть и крах всех иллюзий, всех представлений о мире, всего, чем он жил раньше. Шанк выбрал тот путь, что полегче.

— Пойдем, — Шанк поднялся, отряхнулся. — Теперь мне остается только в отстойник.

Со стороны могло показаться, что из них двоих топиться собирается Майкл — бригадир вышагивал, развернув плечи и легкомысленно вертя на пальце злосчастный обрывок веревки. Майкл плелся на шаг позади, чувствуя себя последним мерзавцем.

Он мог бы отговорить Шанка. Ну почему ж тогда он так малоубедителен? Как будто только для очистки совести старался. Мол, я пытался, а он все равно за свое. А внутри шевелилась подленькая мыслишка: ага, отговорю, его за базар опустят, и во всем я виноват окажусь! Оттого и самолюбие взыграло, чтоб трусость свою оправдать, честней было бы остаться в цеху, ан нет, культурка не позволяет, надо бы вид сделать, что стараешься, а уж потом — спокойно умыть ручки. И Шанк хорош — свидетель ему потребовался! Вертухаи к нему не сунутся, это ж ясно, особенно в отстойник. И помощник, чтоб поднять рещетку, ему не нужен — подзовет свальщиков. Не, он боится, небось, что вдали от посторонних глаз очко сыграет, а так — на рисовке проскочит. Вопрос только, зачем Майкл потащился за ним.

Отстойники располагались между цехами и теплицами, на открытом пространстве. Вряд ли из-за зловония — никому тут не было дела до оскорбленного обоняния каторжников. Скорей уж важным казалось, что местность относительно сухая, и в отстойниках не заведется плесень. Товар здесь берегли, да. Товар можно продать. В отличие от арестантов, которые сами прибывают, за бесплатно, да еще и по собственному желанию. А что, не так? Разве кто-то их заставлял воровать?

— Этот, — решил Шанк.

На взгляд Майкла, выбранная яма ничем не отличалась от двух сотен других. Помог Шанку поднять рещетку. Каша из дохлых и живых червей на поверхности тут же закипела, снизу всплыли не успевшие пропитаться и отяжелеть грибы.

— Холодно, — поежился Шанк.

Очень аккуратно снял штаны, медленно скрутил в жгут. Одним концом обвязал шею.

— А ты не пробовал на штанах повеситься?

Шанк испуганно посмотрел на Майкла:

— Ты что?! Хочешь, чтоб я с голой жопой болтался?!

— А так ты одетый будешь, что ли? И тебе не все равно, с голой или нет? Ты ж помрешь. А в морге тебя все равно разденут.

— Не-е, Майк, так нельзя. В отстойник можно хоть вообще без ничего, а вешаться — только в штанах. — Помолчал. — Вообще-то я думал. На штанах неудобно, долго помирать. Они слишком толстые. И не рвутся, а порезать нечем, заточку я Роберту проиграл. Эх…

Он присел на обросший солевыми кристаллами бортик. Ногой отогнал плавучий мусор подальше, брезгливо стряхнул с пальцев гнездо живых червей.

— Шанк!

Бригадир обернулся.

— Прощай. .

— Прошай. Майк. Майк!

— Что?

— Как ты думаешь, — он глазами показал на небо, — там что-нибудь есть?

— Ну как тебе сказать… Я там почти что побывал в свое время. Видал у меня шрамы на плече? Ну, вот.

— И… как оно там все?

Майкл замялся, потом решил: Шанку правда не нужна. Ему нужна очень комфортная сказка. Неважно, верит ли в нее Майкл. Главное, чтоб Шанк ушел счастливым.

— Красиво, — вздохнул Майкл.

— По-настоящему? Нет, Майк, ты не врешь?

— Слушай, если б там было хреново, думаешь, за все это время никто б не нашел способа вернуться, а?

Шанк засмеялся.

— Ты прав. Ну ладно, полез я.

Почти беззвучно он скользнул в жижу, придерживаясь за бортик. Нащупал ногой край придонной корзины, на которой грибы подавали в сушилку. Осторожно передвигаясь, добрался до рещетки.

— Придержи ее, — попросил Шанк, — я где-нибудь в середине прилеплюсь.

Майкл обошел яму, всем весом повис на рещетке с наружной стороны. Шанк доплыл до центра, легко порвал нитяную сетку — она придерживала грибы, и на силу человеческих пальцев рассчитана не была — завязал на перекладине свободный конец жгута из собственных штанов. Вздрогнул и захихикал:

— Грибы плавают, яйца щекочут. — Замер. — Майк, ты не держишь на меня зла?

— За что?!

— Ну, я в первый день остричь тебя сказал…

— Забудь.

— Нет, ты скажи.

Майкл понял:

— Шанк, иди с миром. Что бы там раньше ни случалось — я тебя прощаю.

Бригадиру полегчало.

— Увидимся, в самом-то деле. Ведь все там будем, — сказал он.

— Угу. До встречи. Не скучай там.

Шанк зачем-то глубоко вдохнул и с головой ушел под воду. Рещетка не шелохнулась. Шанк вынырнул; в курчавых волосах запутались черви и мелкие грибы.

— Майк, толкни ее! Застряла, падла.

— Извини, Шанк — обходись сам. Ты хочешь умереть, но я тебе не помощник.

— Сукин ты сын, я ж к тебе во сне приходить стану, навоешься еще…

— Не колышет.

Рассердившийся Шанк ухватился за рещетку и с силой рванул ее на себя. Переплетение железных прутьев с грохотом вышло из пазов и плюхнулось в отстойник. Еще миг — и Майкл услышал, как лязгнули подводные защелки. Инстинктивно Майкл дернулся отжать их, но вспомнил, что в одиночку этого не сделаешь — между замками расстояние десять футов, никаких рук не хватит, чтоб открыть сразу оба. А иначе пока один отпираешь, второй автоматически закрывается.

Тут же снизу в прутья ударилась голова Шанка с вытаращенными глазами. Он стукался макушкой, вертелся, вспенивая мутную жижу, пытаясь ртом или носом дотянуться до воздуха — но рещетка не пускала.

Майкл зажмурился, почувствовал, как съежился желудок. Стук по рещетке участился, она дрожала. А под ней в судорогах ужаса бился Шанк. Он метался по кругу на своих штанах, как на поводке, рвался к бортам, где находились замки рещетки.

Несколько минут, уговаривал себя Майкл. В конце концов, хуже, чем здесь, Шанку нигде не придется. Через несколько минут он уже будет там, где освободится от всего.

Сквозь рваную сетку просунулись руки, покрытые вонючей грибной слизью. Пальцы дергали намокший узел на рещетке, привязывавший шею и мешавший Шанку доплыть до замка. Ничего не выходило.

Майкл стиснул зубы, сжал кулаки. От ужаса он не мог вдохнуть. Внутренности кувыркались и барабанили в брюшину, как будто от переживаемого страха глисты свихнулись и пытались сбежать наружу. Казалось, это он сейчас там — рвется из последних сил, лишь бы не загружать в легкие вонючую жижу.

Поверхность окрасилась розовым. Сумасшедший удар головой в рещетку. Майкл чуть не заорал. Захотелось причинить себе реальную боль, чтоб видеть собственную кровь, чтоб отвлечься от понимания: совсем рядом-знакомая душа выталкивается прочь из тела. Выкидывается, как задолжавший квартиросъемщик, без предупреждения и подготовки, выбрасывается на улицу в чем была — босая и нагая.

Мелкие волны разгладились. Если б не непривычно красный цвет жидкости и тряпичный узел посреди рещетки, отстойник казался бы обычным. Даже огромная темная масса внутри него не угадывалась. Шанк ушел.

…Майкл сидел на койке, поджав под себя скрещенные ноги. За стеной нагло храпел Киска, унаследовавший пространство и все имущество бригадира. Хотя какое там имущество — Шанк все спустил Роберту. И шмотье, и карфы, и травку, и даже жизнь со смертью. Остался только лишний комплект казенного белья да добавочная порция в столовой, которой ни с кем делиться не надо: и бригадира нет, чтобы отобрать, да и побрезгуют принимать еду из рыбкиных рук. Хорошего человека не стало, а лучше от этого только всякой мерзости. Был бы Шанк, заставил бы Киску лечь под койкой, чтоб храпом не мешал.

Эх, Шанк… Накануне ночью все удивлялись: что нашло на бригадира, всему продолу спать не дает? А Шанк отрывался напоследок. Эту ночь он спит где-то в другом мире. Если этот другой, посмертный мир существует.

Под утро ему приснилась Людмила. Майкл распахнул дверь в свой кабинет на Сигме-Таурус и чуть не упал: вместо пола был отстойник. Откуда-то Майкл знал, что тут только что утонул Шанк. Вдруг мертвец начал всплывать. Майкл пытался убежать, но ноги не слушались. А потом он увидел волосы. Именно волосы. Не кучерявую поросль, украшавшую макушку бригадира, а длинные русые пряди. Майкл не разобрал лица — но твердо знал, что из глубины поднимается тело погибшей Людмилы.

* * *

— Проф, а здесь камеры прослушивают?

Сосед глянул на Майкла, как на умственно отсталого.

— Нет, я понимаю, в колонии, из которой сделать ноги просто нереально, постоянное прослушивание — как собаке боковой карман… А все-таки?

Профессор молчал. Майкл сообразил: ну правильно, если прослушка есть, так лучше объясняться жестами или мимикой. Тут профессор заговорил. Майклу показалось, что голос у него стал хриплым.

— Насколько мне известно, жилые помещения не сканируются. Только шлюз. Видишь ли, это слишком дорого. И, как ты правильно отметил, нерентабельно. Мелкие интрижки каторжников администрацию интересуют мало, для погашения бунтов в зародыше выгоднее пользоваться услугами доносчиков. А бежать отсюда некуда.

— Да, — оживился Майкл. — Значит, только стукачи. Если я, к примеру, сейчас скажу, — он понизил голос, — что собираюсь рвать когти отсюда, то этот разговор останется между нами?

— Безусловно. Разумеется, если предположить, что в соседних камерах нет доносчиков с острым слухом. Но я полагаю, что не нужно лишний раз травить душу мечтами о несбыточном. О побеге лучше забыть.

— Почему? Почему о несбыточном? Ну да, конечно, теоретически дальше тауна не удрать. Верней, дальше планеты. А если пираты?

— Ты имеешь в виду контрабандистов? Они сюда не заходят. — Помолчал. — Я узнавал. Когда… Словом, в самом начале. Увы, в местную гавань заплывает исключительно тюремный транспорт. Для контрабандистов здесь нет рынка сбыта. Конечно, они могли бы заинтересоваться, м-м, наркотиками, но это тоже невыгодно.

— Я о другом. У меня есть знакомые пираты. Они же могут сесть где угодно. А уж как отсюда выбраться, я придумаю. Мне самое главное — подать весточку.

— Не думаю, что кто-нибудь сможет тебе помочь.

— А Роберт из Верхней Палаты? В Верхней Палате же разрещена переписка?

Профессор молчал. Осторожно гладил шею, и Майклу показалось, что с соседом неладно. Он странно двигался, странно говорил.

— Роберт вменяемый человек, я уже говорил. Но я бы не советовал откровенничать с ним. Здесь нельзя быть откровенным ни с кем из тех, кто надеется выйти наружу. А Роберт надеется.

— Да я придумал, как сделать. Скажу, что мне надо отправить письмо приятелю, сообщить, где я, типа чтоб денег на счет перевел. Приятель чист. Абсолютно. Это начальник таможни на Ста Харях.

— А дальше ты надеешься на сообразительность этого человека? Или он тебе чем-то обязан?

— Там видно будет. — Майкл не знал, на что надеется. Конечно, на сообразительность. Хотя никакой гарантии, что Сэм вспомнит те посиделки в баре «Русские ушли». И даже если вспомнит, то сочтет нужным принять участие. Никаких гарантий. Увы, кто бы и чем бы ни был обязан Майклу в прошлой жизни — все осталось именно там, в прошлой жизни.

— Попробуй.

Отсюда надо бежать. Отсюда просто надо бежать, твердил он себе как мантру. Отсюда давно пора было бежать. Да, конечно, его ждут безрадостные перспективы в случае поимки. Майкл плохо представлял себя изнасилованным дежурной сменой, но полагал, что ему вряд ли понравится член в заднице. Но подохнуть здесь еще хуже. Лучше утопиться, как Шанк. Майкла передернуло: понял, что по доброй воле, что б ему там ни грозило, в отстойник не полезет. Лучше… Нет, он не знал, что лучше. Сунуть голову в измельчитель? Улечься на плиту в сушилке? Дерьмо, здесь даже с собой по-человечески не покончишь. К черту. Если думать не о побеге, а о том, как поудобней покончить с собой в случае неудачи, то лучше и не начинать.

— Проф, а если честно, были удачные случаи? — спросил он за завтраком, пользуясь тем, что ближайшие соседи разместились за три стола от них.

— Были, конечно, — признался профессор. — Иначе я сам не вынашивал бы в свое время мысль о побеге. Мне известно о девяти случаях. Восемь из них сопровождались мятежами. Мятеж — самое удобное время. Я не знаю, удалось ли этим людям выбраться с планеты. Может быть, они умерли от голода где-нибудь в горах. Но в колонию их не вернули. И еще один случай, который меня и вдохновил, поскольку поднять мятеж я не в состоянии, — это было бегство именно с планеты. К сожалению, мне неизвестны подробности.

— Жаль… — протянул Майкл. — Но у меня есть свой план. Если получится — рискнете убежать со мной?

Профессор долго молчал, жевал губами.

— Извини, Майк, нет. Дело не в том, что я не верю в твою удачу, хотя я в нее действительно не верю. И не в том, что я вряд ли переживу пытки в случае поимки.

И даже не в том, что я на что-то надеюсь, — я уже давно ни на что не надеюсь. Мне некуда бежать, Майк. И это та причина, которая заставила меня отказаться от побега в свое время.

Язык чесался расспросить старика, что там произошло… но Майкл и сам понимал: наверняка личное несчастье. Трудно предположить, что профессор отказался от своей идеи из-за гипотетической возлюбленной, внезапно выскочившей замуж за другого. Какие возлюбленные — в его-то годы! Но могло оказаться, что у него погибли дети… или родители… или даже верная собака.

— Смерть Шанка многому тебя научила, — отметил профессор. — Ты не пытаешься меня уговорить.

— Пожалуй, — согласился Майкл. С того дня минул месяц, и он вспоминал поступок бригадира без дрожи. — Я понял, что действовал не для него, а для себя.

— Вот именно. Я мог бы тебе сказать это, но подумал, что будет лучше, если ты почувствуешь это сам. Тебя толкал на увещевания пещерный страх когда-нибудь умереть. Люди слишком легко представляют себя на месте мертвеца. Смерть — это то, что напоминает нам о нашей подлинной слабости.

— Поэтому я сделал то, что должен был сделать для вас: предложил бежать вместе. Вы отказались. Не буду уламывать вас для себя.

Профессор улыбнулся:

— Да. Не надо. Лучше я прикрою твой побег здесь. Этого будет вполне достаточно, чтобы свести мои личные счеты с Железным Кутюрье.

— Хотите, чтобы я явился к нему и призвал к ответу? — Майкл не удержался от иронии.

— Отнюдь. — Профессор усмехнулся, и так, что Майклу стало не по себе. — Думаю, ему для инфаркта хватит известия, что ты бежал.

Майкл насторожился. Он никому не говорил, за что на самом деле угодил на каторгу. И даже не сознавался, что он — сын их общего мучителя. Но сейчас ему показалось, что профессору известно много больше, чем Майкл может предположить. Опять интуиция шалит? Она помалкивала год — с тех пор, как Майкл удрал со Ста Харь.

— Хотя… — сказал профессор. — Как тебя зовут? Майкл Гэбриэл или Гэбриэл Майкл?

— Первое.

— Уверен?

Майкл подавился растерянным смешком: — Ну да, я свои документы тыщу раз видел…

— Хорошо, — удовлетворенно кивнул профессор. — Очень хорошо. Мне нравится твое предложение призвать Железного Кутюрье к ответу. Я подумаю, как это сделать.

Майкл не стал расспрашивать. «В сущности, — думал он, — я ничего не знаю о человеке, с которым пятую неделю живу в одной камере». Майкл старался не сходиться близко с временными соседями. У него не было и не могло быть общих интересов с остальными каторжниками. За год он запомнил имена товарищей по несчастью, но не более того. Стену отчуждения разбил Шанк. Хотя даже без «репетиции» нормального общения Майкл все равно почувствовал бы симпатию к профессору. Как ни крути, человек его круга.

О прошлом соседа Майкл почти не слышал. Профессор охотно делился воспоминаниями, связанными с первыми месяцами на каторге, но всего один раз, и то вскользь, заикнулся о том, чем занимался на воле. «Все мы — отрыжка империи Железного Кутюрье». Теперь получается, что у профессора личные счеты. И звучала за этими словами обида вовсе не на лишение свободы. Нет, тут крылось куда больше.

На барщине профессор обронил будто невзначай:

— Если не передумал говорить с Робертом — у Верхней Палаты тоже есть рабочая повинность. Конечно, не грибы. Их офис в упаковочном. Зайдешь за конвейер, там дверка, незаметная. Спросишь Роберта, скажешь, что нашел оброненный им в столовой платок.

— И где я его возьму, этот платок?

— Это пароль. Для охраны, чтоб не вмешивалась. Роберт знает, выйдет с тобой поговорить к отстойникам.

— Ага, — пробормотал Майкл. Тут до него дошло, как это Шанк ухитрился преодолеть все преграды на пути к Верхней Палате. — Шанку вы подсказали?

— Естественно.

У маленькой дверцы за конвейером скучал вертухай.

— Куда? — он даже не глядел на Майкла.

— К Роберту. Он платок потерял в столовой, а я нашел.

— Жди.

На секунду в открытой двери мелькнули блестящие столы, за которыми в удобных креслах сидели люди в белых халатах. Компьютеры, линкеры — у Майкла скулы свело от зависти. Но вертухай быстро прихлопнул врата в рай. Майкл на всякий случай отошел на два шага, состроил равнодушную маску.

Роберт оказался плотным, с серым лицом мужиком чуть старше среднего возраста. Сделав знак Майклу, юркнул в неприметный проход и через двадцать секунд вывел к отстойникам. Выход располагался у дальней стены, куда почти не доносилась вонь. Роберт достал сигареты, предложил Майклу.

— Не курю.

— Была бы честь предложена, — голос у Роберта тоже был серым. — Излагай.

— Мне нужно связаться с человеком на воле…

— Нет.

— Почему?

— Жить охота.

Роберт смотрел в лицо Майклу и смеялся. Откровенно.

— Я знаю, что вам за сношения с внешним миром ни хрена не бывает.

— Да. Я, к примеру, могу писать кому угодно и что угодно. Могу даже преступные сговоры в письмах обсуждать. Мне можно.

Майкл молчал, сверля взглядом невысокого собеседника. Очевидно, Роберт понял, что еще минута — и ему банально набьют морду. Вздохнул, отвел глаза, загасил окурок о подошву цивильного сапога.

— Майкл Тейлор, двойник Гэйба Тейлора, — сказал он. — Парень, думаешь, тебя случайно сюда засунули?

— Так. И много вас таких, осведомленных?

— У нас — все. Специальную инструкцию на твой счет выдали. А через семь месяцев и тебя доставили.

Майкл закрыл глаза. За семь месяцев до каторги он пахал на Сигме-Таурус. И даже намека на грядущие неприятности не виднелось… Злосчастный груз пропал ровно за полгода до суда.

— Нижним, по-моему, просто советовали не лезть к тебе. Насчет нас — предупредили, чтоб контактировали с тобой, но за помощь такого рода, какая нужна тебе, — в отстойник.

Он вытянул из пачки сигарету. Майкл взял, глубоко затянулся. Роберт покосился удивленно, но не возразил.

— Майк… — помолчал он. — Я угодил сюда только за то, что видел и тебя, и Гэйба. Я работал в Калифорнийском бюро, и меня перевели на повышение, в Центр. Я входил в комплекс, а ты выходил. Ты меня не заметил. А войдя в кабинет директора, я застал там Гэйба. Он как раз собирался юркнуть в секретный туннель. В тот же день вместо новой работы я получил койку на тюремном транспорте. Меня судили заочно, приговор пришел, когда я два дня уже находился в «Вечном солнце». И я не хочу знать, чем ты не угодил Железному Кутюрье, если он решил сгноить тебя здесь. Я тебе одно скажу: у меня на Земле остались родные. Может быть, когда-нибудь я их увижу. Пусть даже меня не освободят — можно перебраться на поселение в таун. И я хочу туда. А ты надейся только на то, что когда-нибудь Железный Кутюрье остынет и простит тебя. Другой возможности выйти отсюда, иначе как по его приказу, у тебя не будет.

— Спасибо.

— Пойми, — расстроился Роберт, — ну знаю я, что ты отличный парень, и что с того?! У меня родные там, понимаешь?! Я ж не такой отмороженный, как Стэнли… Это ему уже нечего терять, а мне-то есть!

— Стэнли?

Роберт удивился. Потом кивнул:

— Ну да. Он не любит называть имя. Мы тоже его профессором звали. Стэнли Закарофф.

Майкл присвистнул. И вот бы понять — повезло ему, или судьба решила поиздеваться лишний раз, подбросив великолепную, но уже отыгранную кем-то другим карту?

Он вернулся в сортировочный. Профессор трудился, не обращая внимания на происходящее. Майкл наблюдал за ним искоса, пытаясь найти то ли подтверждение, то ли опровержение своим догадкам.

Имя Стэнли Закарофф говорило Майклу даже слишком много. Гений русского происхождения, единственный ученый в мире, вплотную подобравшийся к ответу на вопрос, что же такое «третий изотоп». Фактически Стэнли сам по себе был одной из важнейших коммерческих тайн корпорации PACT. Отец говорил, что никогда, ни за какие коврижки не позволит этому человеку уйти из корпорации. Для этого он построил закрытую и полностью изолированную от внешнего мира лабораторию. Вот, значит, какую лабораторию отец имел в виду. Под названием «Вечное солнце».

Он присел на край стола. Сейчас он увидел в другом свете то, на что раньше не обращал внимания. Закрытые обогатительные фабрики, секретные лаборатории, в безопасности которых отец был так уверен. Такова изнанка блестящей снаружи корпорации — тюремные бараки, из которых выходят только ногами вперед. Разработки по «третьему изотопу» тайные, их даже в налоговой декларации не проведешь. А оплачивать надо. Их оплачивают деньгами, заработанными все в тех же колониях.

Майкл вспомнил и немногочисленные обмолвки профессора. Интересно, за что его упекли? Не за лишние знания. Верней, за них, но его «вина» была куда как увесистей преступления Роберта. «Сдается мне, — подумал Майкл, — что проф таки разработал вечные аккумуляторы…» Вот чего испугался отец: что придется публиковать данные исследований и ставить на поток производство перпетуум мобиле. А ему это ни к чему. Козырной туз в рукаве хорош тогда, когда о нем никто не знает. Интересно, для какой войны отец бережет свои карты?

А у Майкла перед профессором долг был. Неоплатный. Если б не Стэнли, который собрал одноразовый движок, работающий именно на «третьем изотопе», гореть бы Майклу на поверхности траханой базы «Савер»…

— Роберт не захотел помогать? — спросил профессор.

Голос у него охрип и звучал сдавленно. Мало того, чтобы посмотреть на Майкла, профессор повернулся всем телом, а не просто наклонил голову.

— Да.

— Я так и думал. Тебе придется отказаться от стандартных путей.

— Мне интересно другое. За все время, которое я провел в колонии, никто не пытался лезть ко мне в душу. Мне-то казалось — просто боятся. Оказывается, всем всё про меня известно. Но мне тут объявлен официальный остракизм.

— Не совсем так, но это частности.

— Проф, а так ли случайно вы оказались в моей камере?

— Ах, это… Нет, конечно. Я попросил Шанка подселить меня к тебе в обмен на пароль в Верхнюю Палату. Видишь ли, мне претило в очередной раз соседствовать с человеком, у которого со мной ничего общего, кроме бедственного положения. Только и всего. Да, мы подружились, мне это нравится, но изначально я искал лишь понимающего собеседника. Тюрьма — страшное место. Страшное тем, что несколько сотен людей оказываются в совершенном, абсолютном одиночестве, даже находясь постоянно на глазах друг у друга. Здесь начинаешь иначе относиться ко многому. Например, я равнодушен к пище, но ужасно тоскую по разговору.

Майкл прищурился: у профессора изменилась и мимика. Левая половина лица выглядела припухшей. Борода многое скрывала, но казалось, будто левая щека у него темнее.

— Проф, вы себя хорошо чувствуете?

— Не очень, если честно.

— Может, я врача позову?

— Мальчик мой, здесь такие врачи… Впрочем, что скрывать? В Нижней Палате нет врачей. В качестве профилактики инфекций здесь убивают при первых симптомах недомогания. Мне придется потерпеть несколько дней. Это больной зуб, ничего страшного. Небольшой флюс. Пройдет.

— Встаньте к моему столу, здесь не сквозит от дверей.

Через час профессора заметно шатало. К обеду, впрочем, он оживился и, хотя глаза его лихорадочно блестели, держался вполне сносно.

В столовой к ним подсел Себастьян, Майкл не знал его фамилии. Мужик не вызывал у него решительно никаких эмоций: вечно отекший так, что казался толстым, натужно дышавший, но в целом не противный.

— Если вы не возражаете, — церемонно произнес он, присаживаясь на свободный стул. — Увы, мне так тяжело ходить, но у конвейера нет никакой возможности спокойно отобедать; Если вы обратили внимание… там восседает это, — он брезгливо поморщился, — это существо низшего порядка. Не могу смотреть, что оно себе позволяет.

Н-да, Майкл его понимал. После смерти Шанка положение дел в Нижней Палате изменилось к худшему. Причем к такому худшему, какого никто не прогнозировал. Да, многие ждали беспредела. Думали, настанет анархия. Но получилось иначе.

В Нижней Палате главным стал педераст и стукач.

Немыслимо, но факт.

Майклу предложили бригадирский пост в первое же утро без Шанка. Он благоразумно отказался. Тогда уважаемые люди, посовещавшись, назначили временным исполняющим Рекса — до выборов. Рекс оправдал славу неумного человека, когда взялся учить Киску хорошим манерам, Через час он, зверски избитый, куковал в карцере. Можно было, конечно, списать на то, что Рекс демонстрировал власть на виду у конвоя… поначалу все так и подумали. Однако, когда в карцере оказался уже второй рыбкин обидчик, пипл призадумался.

Через неделю Киска ночью расхрапелся, и наутро в шлюзе мужики решили наказать его — попинать слегка ногами. Однако едва его толкнули, ворота распахнулись, и обидчиков Киски рядком уложили на пандусе. А все остальные молча смотрели, как их лупят вертухаи. Из-за экзекуции время завтрака было сокращено.

И пошло, и поехало… Киску из теплиц — обычное место работы педерастов — внезапно перевели в сборочный. Самый халявный цех. Но и там он даже не притворялся, будто трудится. Кушал он внизу, но подавали ему отдельно и наливали явно из другого котла.

Насельцы Нижней Палаты нужные выводы сделали. В чистилище приготовили «мыльницу». Ради такого случая традиционную рыбалку отменили: мочалки ждали не нежную спину новенького, а Кискину шею. Между собой еще шутили, мол, повезет кому-то, без прописки поселится. Дошутились. В душевую вместе с колонной голых каторжников шагнули восемь вертухаев. Ввели новенького, Киска пошептался о чем-то с крайним охранником. До ушей каторжников донесся отчаянный вопль молодого парня. Вертухаи тут же нагнули его, сковали наручниками и придерживали, пока Киска примащивался сзади.

Вот так. И никаких правил, никаких испытаний. Никакой проверки на мужество. Был хороший парень — а стал педераст, потому что администрация решила заплатить стукачу чужим очком. Парень на следующий день удавился прямо в камере, завязав порванную на полосы простыню на рещетке, пока Киска дрых. Получилось у него не сразу, мучился долго, но сумел умереть. А каторжники от жалости прятали головы под тощие подушки, чтоб не слышать его надсадный хрип. Вертухаев никто не позвал: понимали, что после такого нормальному мужчине лучше дать умереть.

И колония затихла.

В следующую помывку новеньких не привезли, и рыбка, капризно оттопырив губки, пристально разглядывал старожилов. А потом администрация отменила переезд, потому что Киска боялся и хотел жить один. Сообразил, что ночью обозленный сосед попросту задушит его. А остальные в триста Голосов подтвердят, будто Киска удавился на простыне.

Майкл-то отмене переселения радовался, он привык к профессору и расставаться не хотел. Но кому-то, кто устал от соседа, повезло меньше. А кое-кто откровенно расстроился, потому что руки чесались свернуть шею мерзавцу.

— У-у, жрет… — мстительно протянул Себастьян: ему было видно Киску. — А знаете ли, господа, что ему на обед мясо дают?

— Натуральное? — уточнил Майкл.

— Вероятно. Возможно, соевое. Хотя пахнет отвратительно.

— Здесь все так пахнет, — обронил профессор.

Он глотал с трудом, и голос у него осип. Себастьян покосился на профа, пошарил глазами по столовой. Убедился, что вертухаи далеко, и на всякий случай чуть передвинулся, загораживая больного.

— Да-а, жаль, что здесь не принято принимать в повара каторжников. Я по первому разу в другом месте побывал. Вот там — брали. На меня вся колония молилась. Я, видите ли, повар по призванию. Культурная традиция родины. И, конечно, мясо. Да! Это чудесный продукт, доложу я вам, который чтобы испортить, надо приложить определенные усилия. Однако здесь я вижу, эти усилия прилагают. А как вспомню… ах. Мне и сейчас найдется мало равных в искусстве приготовления мяса. Все виды. Домашний скот, птица, дичь, рептилии, разумеется. Но особого подхода требует человечина.

Майкл подавился.

— Вы никогда не пробовали? — удивился Себастьян.

— Гм… Знаете, меньше всего мечтал стать каннибалом.

— Фи, молодой человек, не ожидал от вас подобной пошлости. Вы производили впечатление воспитанного и образованного. Каннибализм, да будет вам известно, одна из древнейших культурных традиций человечества. К сожалению, на сегодняшний день совершенно вульгаризованная дилетантами. Виданное ли дело — они разделывают тушку и замораживают! Да что это, говядина, что ли?! Она ж половину тонких вкусовых качеств Потеряет, я уж молчу про аромат! О-о! — он закатил глаза. — Какой у нее аромат… Сказка, песня без слов, мечта поэта…

— Слышал где-то, что человечина горчит — из-за того, что люди пьют спиртное, — выдавил Майкл. Ну и везет ему сегодня… только маньяка и не хватало для полного счастья.

Себастьян подобрался, сделал серьезное лицо.

— Не знаю, вероятно, дело в другом. Вообще-то человечина обладает легким, нежным сладковатым привкусом. После нее другое мясо уже кажется грубым. Но это справедливо только в том случае, если забой был осуществлен правильно.

Кусок синтетического овоща застрял-таки в глотке. Майкл закашлялся. Себастьян приподнялся, один раз хлопнул его дланью между лопаток. От удара глаза Майкла едва не выпрыгнули на стол, а злосчастный кусок вылетел изо рта и плюхнулся рядом с тарелкой профессора.

— Извините, — пробормотал Майкл.

— Ничего, мальчик, — утешил его Себастьян. — Бывает. Эта дрянь вместо того, чтобы, как полагается нормальной пище, проваливаться вниз по пищеводу, норовит застрять в дыхательных путях. А я, видите ли, удосужился в свое время получить некоторые медицинские навыки… Так о чем мы? Ах да… Я скажу так: в пищу можно, употреблять человечину любого качества. Я подразумеваю, конечно, свежую, то есть сейчас речь веду исключительно об исходных физических кондициях. Но по собственному опыту могу смело утверждать: нюансы есть, есть. Например, многие дилетанты уверяют, будто вкусней ребенка ничего нет. Ничего подобного. Детское мясо нежное, но практически не обладает ароматом и ярко выраженным вкусом. К примеру, если вы когда-либо имели возможность сравнить телятину и говядину, то поймете, о чем я. Не советовал бы употреблять в пищу и мясо взрослых мужчин. Оно не жесткое и не горчит, но у половозрелых особей, особенно ведущих активную сексуальную жизнь, мясо явственно пахнет… простите, не за столом будь сказано, мочой. Да-да. Избежать этого неприятного аромата можно лишь в случае, если мужчина был в детстве кастрирован. Но и в этом случае его мясо не будет обладать полноценным букетом, и в некоторых отношениях оно уступает мясу некастрированных самцов. Можно, конечно, вымачивать мясо в растворе пищевого уксуса, но после этого оно годится только для блюд, которые готовятся на решетке. Нет-нет, господа, уважающий себя повар скажет вам: только женщина. Не девочка, а взрослая, рожавшая женщина. Ее мясо можно кушать даже сырым, настолько оно хорошо.

Майкла начала забавлять ситуация. Себастьян вещал на половину столовой, каторжники и вертухаи с интересом прислушивались.

— На моей родине был особенный обычай, — откровенничал маньяк. — Выбранную женщину помещали в закрытую комнату, обязательно хорошо проветриваемую. Подготовка к забою проводится месяц. За это время она крепко привязывается к хозяину и перестает его бояться. Сейчас объясню, почему это важно. Конечно, питание в течение этого срока тоже играет роль, но, на мой взгляд, второстепенную. Все равно человечья требуха не столь вкусна, как говяжья. Так вот, доверие, возникающее между поваром и женщиной, сказывается на качестве продукта. Дело в том, что у любого живого существа в момент испуга в кровь выбрасывается огромное количество гормонов, которые делают мясо жестким или горьким. Если же забой провести правильно и женщина умрет счастливой, то ее мясо будет великолепным. Мой учитель рекомендовал перед забоем вести с этой женщиной половую жизнь, а забивать, когда та спит. Лучше всего, конечно, поместить ее в бассейн с водой и надрезать крупные сосуды, но она проснется. Я обычно забивал ударом в сердце. Был у меня специальный тонкий, удивительной остроты кинжал, не используемый мной ни для каких иных целей.

— И всегда перед этим месяц с ней спали? — спросил Майкл.

— Конечно!

— Ну и как оно — есть женщину, с которой жил как с женой?

— Обижаете, молодой человек! Я не женат. Жена — это… это товарищ. Ну как я могу считать полноценным товарищем женщину?! Ну скажите сами! Вы бы еще на собаке жениться посоветовали… — Себастьян засмеялся.

— Собака — животное.

— А женщина — нет?

— Женщина — такой же человек, как вы.

— Вот уж нет! Она совершенно иная. У нее нет разума.

— Здрасте, приехали. А как женщины разговаривают, если у них нет разума?

— Молодой человек, вы меня удивляете все больше и больше. Есть масса птиц, которые успешно подражают человеческой речи. Они даже обмениваются членораздельными фразами с себе подобными — с такими же птицами. Вы готовы признать птиц разумными только на том основании, что они передразнивают нас? Молчите? Вот то-то же. Впрочем, приятно было побеседовать с понимающими людьми. Всего хорошего, господа, до встречи на променаде.

С этими словами Себастьян поднялся и направился к выходу. Майкл посмотрел на профессора:

— По-моему, уж он-то точно не может иметь отношения к «третьему изотопу». Никаким боком. Его наверняка и осудили за каннибализм.

— Ошибаешься. Он работал фельдшером на «Карно» и лечил массовые ожоги после взрыва на испытательном стенде. Просто из всех, кого сюда отправили тогда, до сегодняшнего дня дожил он один.

— Но он на самом деле каннибал?

— Откуда мне знать?

К вечеру профессору стало вовсе уж плохо. На прогулке он присел на камень и не двигался, а Майкл простоял рядом, загораживая его от пронзительного ветра. Делали вид, что поглощены беседой, хотя говорить профессор не мог: ужасно болело горло. До камеры он еле добрался, отказался от ужина, лег на койку и, казалось, уснул. Майкл ужинал в обществе Себастьяна, посвятившего его в тонкости сливания крови у только что забитой женщины, а также просветившего относительно способов кулинарной обработки мозгов.

В камере Майкл обнаружил повеселевшего профессора. Тот сидел на нарах, положив на тощие колени пухлую бумажную книжку, и торопливо заполнял страницы.

— Мой дневник, — сообщил он Майклу, слегка шамкая. — Единственное сокровище, зато подлинное. Если решишься на побег, возьмешь мои записи с собой. Помнишь, ты намекнул, что мог бы призвать Железного Кутюрье к ответу? Здесь то, чего он боится.

— Проф, что вы сделали со своим зубом?

— Ах, это? Флюс лопнул, я прекрасно себя чувствую. Потому и взялся за карандаш.

— Ну и слава богу, — сказал Майкл и почувствовал, как с плеч свалилась гора.

Он очень беспокоился за профессора. И про себя решил, что все-таки уговорит его бежать вместе.

* * *

Последующие двое суток профессор не расставался со своим дневником. Писал так торопливо, что порой обламывал тонкий грифель. Тогда он ругался вполголоса и обтачивал карандаш об первую попавшуюся стенку. И снова возвращался к книжке.

— Проф, вы бы не привлекали так внимания, — осторожничал Майкл, замечая неприязненные взгляды сторожей. — Ну хоть смотрите, чтоб их рядом не было. А то как начнут задавать вопросы, что вы там пишете…

Профессор мелко смеялся:

— Я скажу, что роман. Мол наконец-то я понял, что должно стать делом всей моей жизни. И что любой умный человек обязан оставить в наследство потомкам какую-нибудь собственноручно написанную книгу. После подобного заявления наши доблестные охранники решат, что я рассудком повредился, и отвяжутся.

— Да, но они же прочитают!

— Мальчик мой, им это и в голову не придет. А если придет — пусть читают. Я на первой странице нарочно написал затравку литературного произведения, — ужасно выспреннего и совершенно бездарного, в стилистике первой половины двадцать первого века. Это тяжеловесный слог, переполненный помпезными оборотами, в котором за мишурой слов не видно смысла. Ученый литературовед, возможно, получил бы удовольствие, но простые люди чтиво такого рода забросят после первой же фразы. И кроме того, Майк, это ты получил классическое образование и держал в руках бумажные книги. А местный контингент книги видел в лучшем случае по тиви. Они не смогут читать с бумаги, для этого требуется определенная культура восприятия. Многие из них не осилили бы даже комикс, если б диктор за кадром не разжевывал им повороты сюжета. И, поверь моему опыту, они считают чтение скучнейшим и бесполезнейшим занятием, а тех, кто хоть что-то пишет, — безобидными людьми, но дураками.

— Так подумают лишь те, кому ничего не говорит ваше имя, — буркнул Майкл.

Профессор тяжело вздохнул:

— Если бы ты был прав, я бы думал об этом мире лучше. Но, увы, реальность такова, что люди глупей, чем мы думаем. Я мог бы безнаказанно перенести на эти страницы чертежи всех секретных разработок, которые ведутся в городском лабораторном комплексе. Никто не сообразит, что чертеж можно не рисовать, а описать словами. Да, это тяжелый труд, требующий недюжинного терпения, отличной памяти и ясного ума. Но это возможно. А они думают, что чертежи существуют лишь в виде компьютерных моделей.

Майкл смутился:

— Если честно, я бы тоже не додумался…

— Вот то-то же. Но на тот случай, что отыщется равный мне умник, я не пренебрегаю конспирацией. Я пишу на смеси русского и английского. Служебные и прочие безобидные словечки — понятные, а несущие смысловую нагрузку — на языке, который подавляющему большинству ныне живущего человечества покажется тарабарщиной и будет играть на все ту же легенду слегка спятившего старика. Если же меня спросят, что это за абракадабра, я скажу, что выдумал новый алфавит и новые слова для своих литературных целей.

— Проф, вам когда-нибудь говорили, что вы гений?

— Я и сам это знаю.

Неловко повернувшись, профессор скривился. Тут же заверил Майкла, что все в порядке, слегка побаливает зуб. Но после обеда он снова слег. Когда Майкл после ужина вернулся в камеру, тот спал, отвернувшись к стене и зябко скрючившись. Изможденное тело сотрясала дрожь. Подумав, Майкл пришел к выводу, что ночь не слишком холодная, и накрыл соседа своим одеялом. Потом решил, что он-то здоровый, ему для тепла хватит и простыни, содрал с себя куртку от робы и укутал ею больного.

Проснулся он от того, что рядом кто-то монотонно бубнил. Открыв глаза, Майкл увидал, что профессор, совершенно голый, сидит на койке, разговаривает сам с собой и тихонько хихикает. Красноватый свет ночников, льющийся из продола сквозь рещетку, выхватывал левую сторону его лица. Безобразно раздув щеку, опухоль сползла вниз, добравшись до ключиц. Всклокоченные волосы, блестящие глаза, идиотская улыбка и стекавшая по бороде слюна довершали неприятную картину.

— Проф, — тихо позвал Майкл. — Проф, вы меня слышите?

— А? — оживился сосед.

— Я говорю, вы меня слышите? Ложитесь немедленно и накройтесь. Хотя погодите, я вам помогу.

Профессор не сопротивлялся. От него било жаром. Майкл осторожно потрогал опухоль, не обращая внимания на хныканье соседа. Твердая подушка, а под челюстью вроде как прощупывается назревший гнойник. Здоровенный такой. Плохо, очень плохо. Майкл слабо разбирался в таких вещах, но чувствовал, что простым флюсом тут не обошлось. Да и гнойник был не на щеке, а почти что на кадыке. Дерьмо, а делать-то что?

«Себастьян», — осенило его. Ну да, он же был фельдшером. Наверняка должен помочь. До утра не так долго, главное — чтобы профессор мог стоять на ногах. Охране можно сказать, что «грибки» дали слишком сильное похмелье, вот профессора до сих пор колбасит. А на барщине Майкл его положит под стол, там всегда валяются тряпки.

…Утром ему повезло аж два раза. Сначала выяснилось, что профессор способен понять, что от него требуется, и даже больше — с поддержкой он мог перебирать ногами. Майкл задрал ему воротник робы повыше, чтобы спрятать опухоль, и вывел из камеры. Вертухаи почти не обратили внимания, но на всякий случай Майкл обронил:

— Вчера грибы недосушенные были, надышался доходяга. Много ли ему надо?

В столовой он растолкал всех, но освободил местечко рядом с конвейером, стерпев даже близость Киски. На выходе подошел Тощий Гарри, внимательно оглядел профессора:

— Худо старому. Ничего, он двужильный, выкарабкается. Майк, я тебе чё сказать хотел, — он понизил голос, — у Киски к тебе претензии. Личного характера.

— Паш-шел он…

— Ты не понял, Майк. Мы все знаем, ты не так прост. Я тут выяснил: тебя он не может нагнуть, мигнув вертухаям. — Помолчал, подчеркивая важность сказанного. — Администрация ему в этом отлуп дала. Кого угодно можно раком ставить, а тебя нельзя.

— Откуда данные?

— Сквозняком надуло, — усмехнулся Гарри и выразительно посмотрел в сторону Верхней Палаты.

— Ага.

— Я к чему? Если с Киской что-нибудь случится… В общем, пипл тебя уважает. И хочет жить, как при Шанке.

— Но с Киской связываться боится, так?

— Не так, Майк. Он в упаковочном теперь работает. Ты намекни ему, что хочешь обсудить ваши личные проблемы… скажем, у отстойников, где вас никто не подслушает. И опоздай минут на пять. Только так позови его, чтоб вертухай видел и слышал, куда ты его зовешь.

— Я подумаю, — сказал Майкл.

Всю дорогу до барщины он кипел от злости. Еще чего захотели! У самих руки коротки педераста кончить, Майкл им как прикрытие занадобился. Обойдутся. Если надо будет, Майкл сам его утопит, без посторонней помощи.

Второй раз ему повезло на барщине. Забило слив четвертого отстойника, вертухай сунулись глянуть — и обнаружили свежий труп, еще теплый. Утонул восемнадцатилетний Фил. Майкл вспомнил, что накануне не видел во время прогулки ни его, ни Киску. Понятно, парень с горя и за недостатком веревки кинулся головой в отстойник. Рещетки с утра были все подняты, так что он справился без свидетелей и помощников. Жалко пацана. Но Майклу суета вокруг трупа была выгодна: вертухай минимум час провозятся, не обращая внимания на живых каторжников. Он побежал искать Себастьяна.

— Плохо, — сказал тот, осмотрев профессора. — Абсцесс, надеюсь.

— То есть?

— То есть надеюсь, что не хуже. В любом случае резать надо.

— Сам не пройдет?

Себастьян покачал головой. Добавил:

— Если не вскрыть, может и помереть. — Подумал, уточнил: — У него же не первый день, да?

— Четвертый, а то и пятый. Флюс был, он лопнул. А потом опять.

— Еще хуже. Повторное инфицирование из-за того, что рана не очистилась, — изрек Себастьян с умным видом. — Резать обязательно, чтоб весь гной вытек.

Майкл задумался: у кого есть нож? То есть ножа точно нет ни у кого. Но у старожилов наверняка припрятаны заточки —ложки, чьи ручки заострены о камни.

Шанк, осенило его, у Шанка же была заточка, он собственными глазами видел! А все барахло бывшего бригадира перешло «по наследству» к Роберту, Майкл подхватился и понесся в упаковочный, оставив профессора под наблюдением Себастьяна.

На этом везение Майкла закончилось. Потому что в упаковочном он наткнулся на Киску. Жеманно сложив губки, рыбка загородил ему путь:

— Майк, почему ты не обращаешь на меня внимания? Остолбенев на миг, Майкл процедил:

— Отвали.

Киска медленно ухмыльнулся.

— Майк, я понимаю, ты стесняешься. Давай, отойдем в стороночку? Прогуляемся на воздухе. Мне очень много нужно тебе сказать. Ты ведь единственный здесь нормальный человек, мы никак не можем пройти мимо друг друга…

Майкл ухитрился пнуть его под колено. Киска охнул, Майкл проскочил и в два прыжка оказался у заветной двери.

— Роберт платок потерял, — скороговоркой сообщил Майкл равнодушному вертухаю, — а я нашел.

Если вертухай и удивился редкостной способности Роберта постоянно терять платки, то никак этого не показал. Через полминуты Майкл и Роберт уже стояли на улице.

— Имей в виду, — предупредил Роберт, — если ты опять про письмо на волю…

— Нет, — перебил Майкл. — Проф загибается. Абсцесс. Нужна заточка Шанка, чтобы вскрыть.

Роберт помолчал. Потом насторожился, прислушался:

— Кто-то с той стороны уши греет… Ладно. Вечером. На прогулке.

И резко распахнул дверь. В коридоре с ноги на ногу переминался Киска.

— О чем это вы тут столько времени трепались? — рпросил он ревниво.

«Может, все-таки утопить его? — подумал Майкл. — Вечно ко мне липнет всякое дерьмо…»

— Сигареты курили, — дружелюбно ответил Роберт. — Я Майку в карты проиграл, теперь угощаю его.

Ничего себе! Роберт боится Киску. Интересные дела творятся в колонии. Что ж такое стоит за этим паразитом, если все перепугались?

Роберт ушел, оставив Майкла в идиотском положении. Киска глядел на него влюбленными глазами.

Ну? — враждебно спросил Майкл. — Чего вылупился? Хотел говорить — трави базар. Мне некогда.

— Ах, Майк, — капризно протянул Киска. — А мне ведь поручили тебя убить… А я тебя пожалел. Неблагодарный ты, ох какой неблагодарный!

Майкл потерял дар речи.

— Я знаю, между прочим, что ты не куришь, — Киска вынул из кармана тонкую дорогую сигару, отмусолил сломанными передними зубами кончик и раскурил от зажигалки. Майкл мог бы поклясться, что этих вещей у него раньше не было. — Ну да ладно, на первый раз прощаю. Майк, у меня до сих пор сердце замирает, когда я вспоминаю тот день… Помнишь? Я впервые услышал твой голос… Я сразу понял — ты мой рок, моя боль и мое счастье. Конечно, тогда мы не могли нормально пообщаться…

Это он про базу, сообразил Майкл.

— Кто заказал меня? — спросил он требовательно.

Мерзавец Киска только улыбнулся. Майкл мысленно обругал себя за тактическую ошибку: ни в коем случае нельзя проявлять любопытство.

— Впрочем, я и без тебя знаю, — попытался исправить положение, хотя и запоздало.

— Майк, ну зачем ты о делах? Наши отношения — самое ценное, что у нас есть. Мне больше всего жаль, что я не уберег себя для тебя. Я до колонии не знал, что полюблю мужчину. Тебя. Твой голос будоражил меня, но только тут я понял, это — судьба. Я даже простил кое-кому предательство, из-за которого оказался тут. Потому что благодаря ему встретил тебя и признался себе, что жить без тебя не могу. Ты, конечно, дичишься, но не бойся: в любви всегда поначалу бывает больно…

Майкл едва удержался, чтоб не сломать ему шею.

— …но это только поначалу. Знаешь, я ведь в любой момент могу выйти отсюда, пойти посидеть в кабачок в тауне. И ты, если со мной, тоже сможешь.

«Вот и возможность побега, — уныло подумал Майкл. — Будь я проклят, если вылезу на волю через жопу!»

— Не верю я что-то… — обронил презрительно. — Кто ты такой, чтоб администрация перед тобой плясала?

— А разве ты не видел, что она пляшет? Я специально, чтобы ты заметил, старался… — Киска надул губки. — За день до того, как этот мерзавец, бывший бригадир, сдох, два письма пришло. Мне лично и в администрацию. От сына самого. Ну, ты ведь понимаешь, о ком я? Жаль, что тот красавчик раньше не догадался положиться на меня, я столько времени вынужден был терпеть этих мужланов… Майк, ну почему ты ни разу ко мне не приблизился?! — он с томным видом шагнул к Майклу, тот отшатнулся. — Вот ты как… Ничего. В этом письме администрации приказано делать так, как я скажу. А мне лично поручено тебя устранить. Но я не могу перешагнуть через свою любовь к тебе. Да и что изменится в мире, если ты не умрешь, а навсегда останешься здесь? Мы вместе будем жить тут, в колонии, нам построят домик… Если ты попробуешь понять, как велика моя любовь к тебе…

Майкл не выдержал. Распахнул дверь и шагнул в коридор. В спину донесся сначала разочарованный вздох, потом оклик, потом — ругань и угрозы. «Придется все-таки помочь пиплу от него избавиться», — подумал Майкл.

Себастьян так и караулил возле профессора. Майкл улучил момент, будто случайно оказался возле Тощего Гарри, шепнул:

— Согласен.

— Сегодня уже не выйдет, — не оборачиваясь, буркнул себе под нос Гарри. — Там вертухаи с Филом возятся. Завтра.

— Заметано.

…До самой прогулки Майкл жил в ожидании подлости со стороны Киски. Надо же, как все повернулось! Какое продуманное унижение: подослать к нему киллера-педераста, которого месяц подряд драла вся колония… Гэйб не глуп, понимает, что убийца из Киски никакой. Он на другое рассчитывал: что Майкл испугается и подставит попку. Зачем ему это? Зачем, когда он и так загнал Майкла на пожизненную каторгу?

А может, положение Гэйба не такое уж устойчивое и он боится, как бы отец не узнал правду? Тогда он мог просчитать конструкцию посложней. Рыбка пристает, Майкл отказывается, и педераст с обиды действительно его убивает.

Майкл отдавал себе отчет, что оскорбил рыбку. И вряд ли тот не попытается сквитаться. Убить у него кишка тонка, на это Гэйб пусть не надеется, но гадостей педераст может сделать предостаточно.

Однако ничего не происходило, и Майкл постепенно расслабился. Профессор знал, что вечером его будут вскрывать, как консервную банку, и соглашался молча терпеть любые муки.

— Мне так худо, Майк, что я и боли-то толком не почувствую, — шептал он. — Не волнуйся. Это доли секунды, а потом мне станет легче.

Временами он впадал в полубредовое состояние, и Майкл думал: хорошо бы он был в таком состоянии, когда Себастьян начнет его резать. Помутненное сознание не просигналит о боли, профессор ничего не ощутит.

Себастьян тоже волновался. Велел Майклу загодя приготовить мокрые тряпки. С тканью в колонии дела обстояли туго, Майкл оторвал две полосы от своей и профессорской простыни, а в сортире ухитрился намочить их в относительно чистой воде. Он даже сумел кое-как помыть профессору шею, правда, тот дергался от боли и шипел всякий раз, едва Майкл задевал гнойник.

Как рядом оказался Роберт, Майкл не заметил. Только услышал шепот:

— Держи.

И тут же в руку ткнулось что-то твердое, завернутое в огрызок носового платка. От тряпки исходил слабый запах алкоголя. Майкл с благодарностью посмотрел в спину Роберту: ухитрился раздобыть каплю спирта для дезинфекции. Мало, но лучше, чем ничего.

Себастьян за это время подбил Тощего Гарри и еще двоих парней постоять на стреме. Забились в угол, профессора усадили на землю и прислонили спиной к стене. Себастьян долго разгребал бороду, разглаживал жесткие волосы, едва не вылизал их. Потом тщательно растер Робертовым платком.

— Ты что? — спросил Майкл, заподозрив неладное.

— Нет-нет, все в порядке.

И продолжал наглаживать. Майклу уже тошно было глядеть на малиновую, туго натянутую кожу, профессор тоже начал нервничать.

— Майк, — спохватился он. — Погоди. Я… кажется, я вижу ангелов. Да-да, это ангелы! — он смотрел в небо. — Майк, они за мной.

— Проф, заткнитесь. Все будет в порядке.

— Майк, я действительно их вижу! — профессор почти плакал.

— Я боюсь, — внезапно признался Себастьян.

— Чего?!

— Крови, — выдохнул маньяк-каннибал.

— Ты же фельдшер!

— Ну и что?

— И женщин ты убивал, а потом разделывал!

— Я никого не убивал, — прошептал Себастьян. — Я… Майк, знаешь, тут ужасно скучно… Я, правда, никогда не женюсь, но я не убивал. Я вообще всегда сознание терял, когда кровь видел, мне даже перевязку не доверяли.

Майкл выругался. Вот ведь сподобился позвать в помощнички!

— Лучше б ты был натуральным каннибалом, — сказал он. — Я б тебя зауважал. Ладно, как резать?

Себастьян, запинаясь и путаясь, принялся объяснять. Майкл поудобней ухватил заточку, заставил себя Дышать ровно и медленно..

— Ты, главное, глубоко не лезь, — напутствовал его Себастьян. — Там артерия рядом. По самому верху, только чтоб гной вытек. Давай, а я его подержу.

Сосчитав до трех, Майкл наклонился. Пациент не обращал внимания на горе хирургов, его вниманием завладели маленькие создания с белыми крыльями, роившиеся над головами. Руки у Майкла подрагивали, но он напомнил себе: профессора надо спасти. Пусть даже ценой неумелого хирургического вмешательства. Если это сделать, проф выживет. Наверное. Если нет — помрет. Наверняка.

Малиновая кожа треснула с мерзким звуком, плюнув Майклу в лицо горячим гноем. Себастьян вдруг заорал дурниной, вскочил и понесся прочь, сбив с ног Гарри. Майкл испугался до икоты, но продолжал. Еще поперечный разрез, для верности… На спину рухнула тяжесть, он едва успел убрать заточку подальше от раны.

— Он инфекционный! — вопил Киска фальцетом. — Он нас тут всех заразит! Я знаю, это смертельно! Где охрана, нас заражают!

Майкл барахтался под двумя вертухаями. Профессор, потерявший сознание, завалился набок. Майклу заломили руки, он дергался, и тогда его наклонили и ткнули лицом прямо в зияющую, истекающую кровавым гноем рану. Сознание, что произошло непоправимое, оглушило его, и он даже не замечал, что лицо покрыто липкой жидкостью с отвратительным запахом.

Он ругался в полный голос, когда четверо вертухаев тащили его прочь. Ухитрился вырваться, кинулся назад, к тем двоим, которые склонились над телом профессора. Тут его снова скрутили.

Его почти несли, а он орал и оглядывался. И видел, как вертухаи подхватили профессора за ноги и поволокли куда-то. Из раны на шее хлестала кровь, а руками профессор пытался ухватиться за каменистую землю.

* * *

Майкл провел в карцере три дня. Странно, никто не спрашивал, где он взял заточку. Вообще никто ничего не спрашивал. Бить — били. Регулярно. Вместо завтрака, обеда и ужина. Еще и ночью побудку устраивали.

Майкл молча терпел. Только один раз не выдержал, выругался.

В камеру его не пустили, отправили сразу на барщину.

— Теплицы, — распорядился вертухаи.

«Не буду работать, — подумал Майкл. — Пускай насмерть забивают. Вот теперь — пускай. Суки, профессора убили…»

— Куда? — загородил путь вертухаи, когда он направился в упаковочный.

— С Киской перетрещать, — буркнул Майкл. — Он там о большой любви мечтал.

— Стой здесь, — приказал вертухаи и пошел в цех.

Здесь так здесь. Даже лучше. Не придется гада выманивать наружу. Майкл отступил к девятнадцатому отстойнику. Пригляделся и нехорошо обрадовался: рещетка не заперта. Знак судьбы, не иначе. Поднял ее, закрепив в верхнем положении, чтоб раньше времени не упала.

Киска высунулся, осторожно приоткрыв дверь. Майкл сделал вид, что не заметил его. Присел на самом бортике, принялся задумчиво ковырять в носу. Киска подкрался ближе. Майкл вытащил длинную соплю и отправил ее в солевую жижу.

— Ты на меня ведь не обижаешься? — проблеял Киска искательно.

— Нисколько.

Киска расцвел, залопотал какую-то чушь. Майкл встал. Киска тут же шарахнулся.

— Ты чего, — усмехнулся Майкл, — я поцеловать тебя хотел.

— У тебя такое лицо…

— Так ведь били меня.

— Бедненький…

И Киска сделал роковой шаг. Майкл ухватил его за воротник робы и швырнул в отстойник. Киска заверещал так, что слышно было в тауне. Майкл пнул рещетку. Визги сменились бульканьем пузырей.

— Ах ты сволочь, — засмеялся Майкл, увидев, что Киска доплыл до левого замка и пытается открыть его из-под воды.

Рещетка прочная, это он знал. Поэтому смело наступил на пальцы, тянувшиеся к воздуху. Сапоги тут же промокли, но Майклу это понравилось. Внизу, под ногами, отчаянно билась тварь, которую следовало утопить еще при рождении. Ничего, лучше поздно, чем никогда.

Краем глаза он видел бегущих вертухаев, но не пошевелился. Главное — чтоб они не вытащили Киску живым. Кажется, не успевают.

— Ага, — удовлетворенно сказал Майкл, заметив, что жижа порозовела: легкие не выдержали. Теперь Киску не откачают.

Он не сопротивлялся, когда его пинками гнали обратно в карцер. Шел вприпрыжку, хохоча и совершенно не чувствуя боли от ударов дубинками.

Он свое дело сделал.

* * *

В карцере его отмудохали так, что он потерял сознание. Открыл глаза в лазарете при Верхней Палате, о существовании которого даже не подозревал. Белые стены, узкая койка с вполне приличным матрасиком, маленькая, но не тощая подушка и плотное одеяло. Майкл решил, что вся эта роскошь ему снится.

Явился фельдшер. Чуть позже Майкл узнал, что весь персонал лазарета — такие же каторжники, вовсе не вольнонаемные из тауна. Парень измерил ему давление, осмотрел, сказал, что можно вставать. Вещи Майкла лежали рядышком, аккуратно сложенные. Вместо робы со светящимися нашивками выдали серый комбинезон, к нему полагалось теплое белье, носки по колено, сорочка и куртка. И высокие ботинки — по размеру, со шнурками.

Ну что ж, вставать так вставать. Майкл сел, охнул от боли в ребрах, потянулся к белью. Фельдшер Джулиан засмеялся и показал в угол, на дверки стенного шкафа. Кое-как доковыляв, Майкл распахнул их и обнаружил внутри гигиенический набор, полотенце, казенного вида теплый халат и шлепанцы.

— Ого, — пробормотал он и тут же влез в халат.

— Теперь иди сюда.

Отодвинув ширму, Джулиан показал санузел. Личный, ё-моё! Примитивная душевая кабинка, раковина для умывания.и унитаз.

— Значит, так. Вода тут круглосуточно, но на водные процедуры положено тратить полчаса утром и полчаса вечером. Здесь для больных послабления, все-таки госпиталь, а в корпусе строго. За перерасход воды выдерут из зарплаты. Так что ты заранее привыкай. Комбинезон и прочее, что на тумбочке, — это твое, возьмешь с собой в корпус. То, что было в шкафу, оставишь. Понял, да?

Майкл обернулся, уставился на вторую койку в палате, пустующую. Ну да, понял. Все, кроме одного: почему лазарет, если тут такие райские условия, не переполнен?! Симулировать какую-нибудь болячку легко, и уж точно легче, чем терпеть барачные условия!

— Да ты что! Здесь скука смертная, — объяснил Джулиан. — Газет нет, никого не пускают, валяйся и молчи целый день, как дурак. Думаешь, мы на работу из-за зарплаты ходим? Да чтоб развлечься, на самом-то деле.

Джулиан нравился Майклу. Было в этом гибком и высоком латиносе что-то располагающее, вызывающее доверие.

До обеда он поспал, а после еды его навестил врач.

— Замечательно. — вынес он вердикт. — На редкость живучий организм.

И исчез, позабыв закрыть за собой дверь.

— Одевайся в уличное, — скомандовал Джулиан.

Майкл с удовольствием облачился. Фельдшер поправил пряжки комбеза, одобрительно кивнул. И… вызвал конвоиров.

Вертухаи вели себя вежливо, даже приказ держать руки за спиной отдали так, будто попросили. Майкл перепугался, решив, что ведут его обратно в Нижнюю, в какой-то момент хотел симулировать обморок. Но сразу за дверями лазарета вертухаи повернули не направо, а налево, к административному корпусу. Его доставили непосредственно к начальнику колонии. Распахнули дверь с простой табличкой, доложили, дождались разрещения и втолкнули Майкла в кабинет. Сами остались в коридоре.

Помещение выглядело заурядно — никакой роскоши, скупая обстановка и блеклое оформление.

— Не люблю привлекать излишнее внимание, — пояснил начальник вполне добродушно. — Садись, — он показал на стул. — Ты ведь был дружен с заключенным Фрэнком Фишером?

Имя ничего не говорило Майклу.

— Вы, кажется, между собой прозвали его Киской.

Майкл чуть не захохотал: ни фига себе фамилия была у рыбки ! А потом насупился. Он не понял, при чем тут дружба. И тут же сообразил: сукин сын Тощий Гарри подставил его! Наплел, небось, что они были не разлей вода, а потом… Нет, не годится. Его же в дружбе обвинили, а не во вражде.

— Впрочем, можешь не отвечать, вопрос формальный, поскольку большинство заключенных утверждает, что вы были очень близки.

Майкл побагровел. Начальник тут же поправился:

— Нет-нет, я ничего такого не имел в виду!

Странный разговор. Майкл не знал, как обычно ведет допросы администрация, но доверительный тон сбивал его с толку.

— Расскажи об обстоятельствах его смерти.

Майкл тупо молчал.

— Я понимаю, тебе тяжело вспоминать, — подначивал начальник. — Тем более что ты был свидетелем нескольких смертей за последнее время, и все сплошь хорошие друзья…

Наконец-то Майкл уловил лицемерные нотки в голосе такого ласкового начальника.

— Мне доложили, будто он поскользнулся и упал в отстойник, рещетка случайно захлопнулась. А у тебя началась истерика…

Майкл вытаращил глаза. Он понял, к чему клонит собеседник. Понять-то понял, но поверить никак не мог. Неужели тот требует, чтобы Майкл дал заведомо ложные показания?!

— Ну да, что-то в этом роде. Я тяжело перенес смерть Стэнли Закароффа, тот долго болел, потом эта трагедия… У меня тогда была первая истерика. А когда меня выпустили из карцера, я первым делом побежал к Киске… к Фрэнку то есть. Мне очень нужна была дружеская поддержка и ободрение. Стэнли мне как отец был. Я ждал Фрэнка у отстойников. У меня было дурное предчувствие. Фрэнк побежал ко мне, я не успел его остановить и подхватить. Он, кажется, подвернул ногу… Не знаю. Я помню, что он взмахнул руками и упал в яму. А сверху его прихлопнуло рещеткой. Тут со мной такое началось… Я попытался открыть замки, хотя бы один, там можно приподнять рещетку, чтобы он мог дышать, пока не подоспеет помощь… А замок заклинило. Последнее, что я помню, — я плакал, поскольку понял, что спасти его не могу. Что-то перевернулось у меня в голове, и я не помню, совершенно не помню, что творил…

— Да-да, такое бывает от сильных нервных потрясений. Людям с тонкой психической организацией приходится тяжело от испытаний, которые их ждут в Нижней Палате, — поддакнул начальник. Он улыбался. Нажал клавишу на упрощенном пульте настольного компьютера. — Ну вот, Майкл Тейлор, показания твои я записал. Теперь по существу. Я давно за тобой наблюдаю. К тому же Стэнли Закарофф дал тебе блестящую рекомендацию. Я принял рещение о переводе тебя в Верхнюю Палату.

Майкл подумал, что ослышался. Или ему это снится.

— А разве это рещение принимаете вы?

Начальник недовольно дернул бровью:

— Официально я должен запрашивать разрешения вышестоящих инстанций. Но они далеко… поэтому я кое-какие мелкие, бытовые вопросы разруливаю самостоятельно. Ты, главное, сам на рожон не лезь. Стэнли отзывался о тебе как об очень рассудительном человеке.

— Почему ж вы его засунули в эту клоаку, в Нижнюю, если у вас столько воли?!

Собеседник погрустнел.

— Майкл, ты скоро привыкнешь, что у меня со всеми заключенными Верхней Палаты отношения вполне дружеские. Заключенные понимают: не надо со мной ссориться. Поэтому давай договоримся на будущее: задавая вопрос, ты будешь выбирать выражения и тональность.

— Извините. Дурное наследие Нижней Палаты.

— Так-то лучше. — Начальник вызвал конвой. — Доставьте заключенного обратно в лазарет.

В палате Майклу недолго пришлось скучать одному. Снова наведался Джулиан. В руках он держал казенный пластиковый пакет.

— Это тебе, Стэнли просил передать.

Майкл вопросительно уставился на него.

— Он умер в соседней палате, — пояснил Джулиан. — Хозяин в окно увидел, как его тащат в сторону карцера, и вмешался. Только поздно.

— Это из-за меня? — тихо спросил Майкл. — Я не хотел его зарезать. Но никто другой не брался вскрывать этот чертов абсцесс.

— Так это ты резал? Очень неплохо. Хотя я бы сделал лучше. Но я узнал все задним числом. Скотина Роберт, я ему потом по шее надавал. Мог бы сказать мне, я бы нашел способ и провести Стэнли в лазарет, и рану бы обработал, и никто б не помешал. А так получается, что мужика просто убили… — Отвернулся. — Его принесли со сломанным позвоночником. Он же старый, кости хрупкие. Еще сутки прожил. Успел поговорить с хозяином, просил перевести тебя к нам. И обязательно передать тебе рукопись его романа. Очень сильно волновался, боялся, что из камеры рукопись украдут. Хозяин сразу послал за его вещами, просмотрел сам. Не знаю, как ты будешь читать эту ахинею, Стэнли новый язык придумал, а словарик составить не счел нужным. Но это не мое дело. Держи, — он положил пакет на кровать рядом с Майклом. — Потом он бредить начал, про ангелов говорил, уверял, что ты непременно опубликуешь роман, мол, ты-то поймешь, какую ценность для культуры он имеет, ты ведь издатель с хорошим вкусом, не то что какой-то там… Извини, я имя не запомнил. Кто-то обидел Стэнли, назвав его бездарностью, а он, вишь, перед смертью вспомнил. В бреду. А последние часы он в себя не приходил. Его в тауне похоронили, не в общей яме.

— Почему же хозяин отправил его в Нижнюю? — Майкл никак не мог успокоиться.

— А тебе Стэнли не рассказывал? Ну да, он же не любил распространяться о неудачах. Он, конечно, очень умен. Но, как это часто случается с умными людьми, в чем-то гений, а в чем-то — ребенок. Стэнли спас нашего хозяина от полного разорения. Тому предложили на паях производство какой-то дряни, причем денег не хватало, и хозяин залез в долги. Стэнли объяснил, что проект — голая разводка, потому что та дрянь функционировать не может. Хозяин от участия отказался, а через две недели тех парней взяли за мошенничество. Только они все деньги спустить успели. Конечно, после такого хозяин к Стэнли относился, как к лучшему другу.

— Не верится. Все-таки он начальник колонии, с какой радости ему уважать каторжника?

Джулиан хмыкнул:

— Майк, некоторых узников, бывает, милуют. А к другим такие люди запросто приезжают, что хозяину проще считать себя начальником личной охраны крутых инженерюг. Стэнли наособицу стоял. Хозяин ему пропуск в таун сделал, тот без охраны в комплекс ездил, ночевал там иногда. А потом попытался удрать. Если бы он догадался взять в пару любого уголовника из Нижней, того же Шанка, — побег увенчался бы успехом. Но Стэнли пошел один. Мало того, он умудрился дернуть именно в тот день, когда в колонию явился проверяющий от Железного Кутюрье.

Майкл вздохнул.

— У хозяина не было другого выхода. Он предложил Стэнли на выбор — либо для него переоборудуют камеру в карцере, там есть приличные помещения, либо он перебирается в Нижнюю. Стэнли сказал: «Не хочу в одиночку». Насколько мне известно, хозяин вызвал Шанка и приказал ему следить, чтоб Стэнли не обижали.

— Жалко, ох как жалко…

— Знаешь, я тебе так скажу: Стэнли нарывался уже года четыре. Он и в комплексе, бывало, работать отказывался. С собой покончить пытался. Он не мог тут жить.

— Я знаю.

Джулиан встал, направился к двери.

— Да, забыл. В Нижней выбрали бригадиром Тощего Гарри.

— Хороший мужик. Джулиан!

— Да?

— Если ты такой осведомленный… За что начальник ненавидел Киску?

Фельдшер пожал плечами:

— А кто ж любит стукачей? Тут у всей административной верхушки свой бизнес, в котором узники принимают самое активное участие. А за это, между прочим, Железный Кутюрье по головке не гладит. Чуть зазеваешься, не с тем человеком разоткровенничаешься — и мигом окажешься рядом с нами. Хорошо еще, если с нами. А то и в Нижней Палате. Так что ты оказал всем весьма ценную услугу.

…Через три дня Майкла выпустили из лазарета. Без конвоя, руководствуясь только объяснениями Джулиана, он отправился на новое место жительства.

Никаких бараков в Верхней Палате не было. Огороженная территория, этакий оазис в пустыне. Девять трехэтажных корпусов, объединенных крытыми переводами, образовывали круг. В центре внутренней площади — еще одно здание, приземистое, кирпичное. Когда-то здесь находилась только бильярдная, от фундамента до последнего кия сделанная каторжниками. Ее так и называли до сих пор, хотя давно появились пристройки со спортивными тренажерами, читальная комната, где раз в месяц показывали фильм, и бар, где за сумасшедшие деньги можно было выпить чашку синтетического кофе или пару банок пива. В зеркальной витрине красовались и более серьезные напитки, но каторжники — сами они предпочитали говорить «узники» — смеялись: чтоб разгуляться в этом заведении, не хватит средств даже у Железного Кутюрье.

Бар назывался «Русские ушли».

И никто из новых знакомых не мог понять, отчего Майкл истерически захохотал, увидав вывеску с неумело намалеванной кофейной чашкой.

Когда Майкл посетовал на дороговизну, Джулиан сказал:

— Подожди сучьего дня. Девочкам из тауна разрешается проносить всякую фигню. Если ты какой-нибудь приглянешься, уговори в следующий визит притащить тебе пива. В тауне оно стоит гроши. Мы все так делаем. А в бар идем, если родня на счет деньжат подкинет. Зарплаты на посиделки не хватит, это точно.

А вот сигареты и мелкая жрачка в баре были дешевыми. Майкл понял: цены на спиртное задраны исключительно, дабы избежать пьяных дебошей.

Трехэтажки, окружавшие площадь, были жилыми корпусами. Камеры, похожие на малюсенькие комнатки, располагались на втором и третьем этажах. Первый отводился под служебные помещения и «гостиную» — огромный холл, где пипл собирался после ужина и куда раз в неделю приводили девочек из тауна. И не одну на десятерых, а ровно столько, сколько заявок поступило. Можно было заказать определенную, большинство так и делало. Роберт потом сказал, что разрешается заключать браки. Женатые узники живут в тауне, с семьей. Ничего особенного — на всех дорогах из тауна стоят блокпосты, удрать все равно не получится. И слежка в действительности ведется как за каторжниками, так и за обслуживающим персоналом. Такая тут у всех сучья жизнь.

Майкл ахнул, увидав, в какое великолепие его поселили. С продолом Нижней Палаты никакого сравнения. Камеры три на два метра, одноместные, в каждой — кровать, стул, стенной шкаф и маленький столик. Вместо рещетки нормальная дверь. Незапирающаяся, само собой. И еще — окно. Пейзаж унылый, но, если надоест, можно закрыть жалюзи. Главное, что заключенный сам решал, смотреть ему в окно или отгородиться от мира. Душа и унитаза в камере не было, «удобства» располагались в конце коридора из расчета один санблок на десятерых. В каждом — душевые кабинки по числу «клиентов», два унитаза и два писсуара, пять рукомойников вдоль огромного мутноватого зеркала.

Соседями Майкла стали с одной стороны Роберт, с другой — Джулиан. По утрам они встречались в сан-блоке. Здоровались, умывались, иногда обсуждали дурацкие сны. Особенно этим увлекался Роберт, а Джулиан его внимательно выслушивал: он практиковался в психологии, литературу с воли выписывал. Майкл обычно не участвовал в подобных беседах. Да и сны видел редко, а если уж такое случалось, то старался побыстрее их забыть: снился ему потерянный офис на Сигме-Таурус. Как правило, Майкл весь сон старался войти в кабинет, чтобы посмотреть, как референт замаскировал сломанный компьютер. Иногда Майкла «навещала» Людмила. И то, и другое для него было недоступно, и не хотелось душу травить, вытаскивая тоску по былому в явь.

Первые дни Майкл никуда не выходил. Торчал в читалке, поглощая газеты, книги — все, что подворачивалось под руку. Только сейчас он понял, как изголодался по известиям снаружи, любым, пусть даже какой-нибудь дурацкой уголовной хронике.

Потом он взялся за профессорское наследство. Первую страницу перелистнул, хотя из самолюбия пытался прочесть и понять. Но старик был прав: получить удовольствие от такого зубодробительного сочетания слов мог только законченный книжный червь. Вздохнув и признавшись себе в нелюбви к художественной литературе, Майкл перещел к содержательной части дневника.

Его постигло разочарование. Он неплохо говорил по-русски, учили его и азам письменного языка. Но применительно к профессорскому опусу знаний Майклу катастрофически не хватало. Глаз привычно выхватывал английские слова, но они ничего не давали для понимания фразы. А из использованных русских слов Майкл уверенно опознавал от силы два на страницу. Чуть позже он наткнулся на еще один фокус: английские слова Стэнли давал в русской транслитерации.

Он листал блокнот бездумно и случайно обнаружил вполне читабельный текст. Он целиком был изложен на английском, но — русскими буквами.

«Майк, если ты это читаешь, то я не ошибся в оценке твоего упрямства. Я полагал, что ты совершишь как минимум одну попытку прочесть мои дневники, но не сможешь. Но я надеялся, что ты обнаружишь это послание, которое многое прояснит.

Информация, известная мне, слишком опасна для того, чтобы я позволил тебе стать посвященным в тайну, пока ты находишься в заключении, а значит — в полной власти Железного Кутюрье. Если бы я считал, что внешние обстоятельства не играют столь важной роли, я бы не записывал, а рассказал бы тебе все. Доверься моему богатому опыту и не возмущайся. Да, я дал тебе в руки бомбу, но в такой упаковке, что взорвать ее ты сумеешь либо так, как надо, либо не сумеешь вовсе. Потому что, Майк, несоблюдение моих условий грозит гибелью прежде всего тебе. Я не хочу использовать тебя как слепое орудие мести, надобность в котором отпадает после свершения замысла. Я хочу, чтобы ты жил, и, по возможности, хорошо жил. Поэтому посреди общего текста я разместил еще одно послание тебе. Это завещание. Я хочу, чтобы ты владел моим имуществом, оставшимся на Земле.

Даже оказавшись в безопасности, ты потратишь много времени на перевод моих воспоминаний, если не дать тебе некоторые указания. В своей работе я использовал множество устаревших слов и специальных терминов, а также фраз из других славянских языков, ныне столь же мертвых, как русский. После таких вставок я всегда указывал аббревиатурно источник, откуда взято то или иное слово. Эти обозначения — названия словарей в каталоге Ватиканской библиотеки. Я допускаю, что тот же набор справочной литературы есть и в других крупных хранилищах, но у каждого из них — своя система обозначения книг. Поэтому, чтобы прочесть, тебе понадобится попасть на Землю и провести всю работу в читальном зале Ватиканской библиотеки, так как большинство фолиантов у них хранится только в бумажном виде и на дом хранители их не выдают. А когда ты прочтешь, тебе будет ясно, что делать с этим дальше».

На следующей странице Майкл наткнулся на приписку, сделанную уже не таким уверенным почерком. Старик явно торопился, а рука дрожала, и некоторые буквы он в спешке или от волнения пропускал.

«Майк, я найду возможность побеседовать с начальником колонии, чтобы убедить его перевести тебя в Верхнюю Палату. Оттуда бежать несравненно легче. Подозреваю, тебе поведают о моей бесплодной попытке, которой я стыжусь настолько, что никогда о ней не говорил тебе. Не повторяй моих ошибок, действуй

только наверняка.

Я отдаю себе отчет в том, что ты, попав в значительно более комфортные условия, передумаешь бежать или же отложишь исполнение замысла на неопределенный срок. Я не буду упрекать тебя в отказе от идеи, вдохновившей меня на составление этого текста. С людьми происходит всякое, и я не вправе судить тебя за изменение намерений.

Но в этом случае постарайся, чтобы моя книжка не навредила тебе. Если сумеешь, передай ее надежному человеку с наказом спрятать за пределами этой колонии, а то и планеты. Если такой возможности не подвернется, просто уничтожь ее.

Как видишь, я понимаю, какой угрозе подвергаю тебя, вручая тебе это послание».

Такого острого и болезненного чувства вины Майкл не испытывал давно, возможно даже никогда. Отложил блокнот, сознавая, что вряд ли когда-нибудь к нему прикоснется. Если только для того, чтобы уничтожить или отдать. А до тех пор он спрячет его под шкафом.

Он гнал от себя мысль, что, в сущности, предал старого профессора. Хотя тот заранее, еще когда был жив, его простил. Майкл по-прежнему строил планы побега, но делал это больше для самоуспокоения. А параллельно он наводил справки о том, как устроиться на планете с максимальным комфортом. Он затруднялся сказать, что именно повлияло на него. Возможно, ему было скучно бежать одному. А скорей всего, он понял, что самовольное освобождение не даст ему того, к чему он стремился.

Майкл хотел вернуться в свой офис. Хотел считаться лучшим из лучших. Хотел, чтобы все стало по-прежнему, а тюрьму он вспоминал бы, как сон. Но побег позволит ему свободно перемещаться, не более того. Он всю жизнь будет прятаться и скрываться — и потому, что нарушил приговор суда, несправедливый, но законный, и потому, что обитать ему придется среди пиратов, разделяя их тяготы и промысел. К тому моменту, когда Майкла реабилитируют за преступление, которого он не совершал, он успеет наворовать на следующую бессрочную каторгу. А разбойничать он будет, потому что иначе не выжить. И такой сценарий ему не нравился.

Лучше он женится на шлюшке помоложе и посимпатичней, переберется в таун, заведет детей и личный садик. Хоть какой-то смысл жизни. А что? Миллиарды людей живут на провинциальных планетах именно так. От рождения до смерти носа не высовывают за пределы своих таунов, будто за забором сидят. И — ничего! Можно специальность какую-нибудь уважаемую получить. Джулиан не зря психологию зубрит и на Роберте практикуется. Вот женится, поселится в тауне и заведет клиентуру. А потом накопит бабла и отправит детей учиться куда-нибудь на Варта-Дварга, где полно колледжей. Нет. ну чем не рай?! Особенно на фоне бессрочной каторги в Нижней Палате.

Он не спал ночь. Пытался примириться с собой. Совесть требовала не обманывать ожидания старика. Рассудок твердил, что профессор мертв, ему уже не поможешь, а свою жизнь испортить — проще простого.

Утром Джулиан с подозрением покосился на осунувшуюся физиономию Майкла.

— Хреново мне, — признался Майкл.

— Это от безделья, — уверил его Джулиан. — Давай-ка завтра на работу. Зарплата смешная, но от скуки лекарство замечательное.

Да, зарплата была еще одним отличием Верхней Палаты от Нижней. За рабочие часы начислялись баки на карточки. Потратить можно в баре или в барахолке, которая приезжала раз в неделю, вместе с девочками из тауна. На этот же счет перечислялись и средства, присланные родными.

Работа была для дебилов, как ее охарактеризовал Роберт. Как правило, она сводилась к проверке документации мелких фирм, сотрудничавших с корпорацией PACT. Интересными считались те, что регистрировались в другом штате. Тогда к документации прилагался сборник законов, который можно было долго изучать. Майкл вкалывал с удовольствием, потому что видимость бурной деятельности отвлекала его от самоедства.

— Самое интересное — в тауне, — как бы невзначай проболтался Роберт — Там есть комплекс. Я тебе как спец скажу: он не хуже земного. Нас периодически туда возят. Тебя-то вряд ли пригласят, ты исследованиями не занимался, хотя — кто знает? Вот там мы отрываемся. Но чтоб там работать постоянно, нужно жить в тауне. А для этого уговорить девочку выйти за тебя замуж. Ты не думай, они не очень-то стремятся. Им за сучьи дни будь здоров платят, а замуж вышла — все, привет родным. Замужним сюда ходу нет, администрация отслеживает. А у нас зарплата грошовая, семья впроголодь жить будет. Это вот если она так в тебя влюбится, что согласится, — тогда да. Или если как Джулиан — с побочным заработком. Да, жаль, что тебя не повезут в таун.

С разговорами про комплекс в тауне Роберт подъезжал все чаще, пока Майкл не насторожился. Тоскующим голосом тот рассказывал о прелестях за забором, иногда намекал, что у лабораторного персонала немыслимые льготы. Заканчивал всегда притворным сожалением, что у Майкла нет подходящей специальности.

Майкл слушал, кивал. «Неплохой парень» Роберт был обычным подлецом. Впрочем, лгали, подличали и стучали все поголовно, кто-то больше, кто-то меньше. Джулиан, к примеру, закладывал товарищей формально, потому что иначе нельзя, вмиг отправят в Нижнюю. Ну, с Джулианом понятно, — три специальности позволяли ему уже сейчас неплохо устроиться в тауне, выслуживаться вроде бы без нужды. А Роберт явно висел на волоске. Особыми талантами он не блистал, на искреннюю любовь шлюхи рассчитывать не мог — не те данные. Самая настоящая посредственность.

Отчего-то свои карьерные надежды он связывал с Майклом. А тот, как ни старался, не мог отыскать в себе коммерческой тайны, пригодной для целей мелкого интригана.

Все выяснилось в сучий день. Первые два Майкл пропустил, потому что беспокоили раны, полученные в карцере. На третий записался, но не надеялся, что на заявку новенького кто-нибудь откликнется. «Ничего, — думал он, — мне в пополаме с кем-нибудь не в падло. В Нижней-то одна на десятерых была, и — ничего. Да еще и такие страхолюдинки приходили, что даже с голодухи без спецприемов не у всякого вставал».

Оказалось, удовлетворяют все заявки. И, во избежание споров, распределение «по местам» тоже происходило загодя. Все девочки знали, кого обслуживать. Кого-то заказал постоянный клиент, остальных по страждущим расписала администрация.

Обычно девочек встречали в гостиной. Специфический ритуал, позволявший создать видимость праздника. Майкл провозился в душевой, и стук в дверь застал его врасплох. А когда в комнату робко вошла «девица», он и вовсе потерял дар речи.

В Нижней трудились законченные шлюхи. Раскрашенные, потасканные, тощие и облезлые. Большинству под сорок. Его нынешняя «подружка» разменяла тридцатник, но на лице ни следа косметики, одета простенько и неброско. В руке она держала большую корзинку с крышкой.

И еще она была толстая. То есть откровенно толстая, с необъятным бюстом, еще более значительной кормой, со складками на животе и спине, которые не скрывала свободная одежда, и тройным подбородком. Рыжеватые волосы чистые, аккуратно собраны в пучок. Не противная, совсем не противная, хотя Майкл терпеть не мог толстух. Что-то в ней такое было… уютное.

— Привет, — сказала она.

Никакой развязности, и это Майклу тоже понравилось. Показал ей на кровать, сам уселся на стул.

— Меня зовут Мэри-Энн. Я тебе пива принесла, — сообщила девица, тьфу, какая девица? Женщина! Вполне себе зрелая баба. — Вот.

Она торопливо выкладывала на столик содержимое корзинки. Глазам Майкла предстали: два трехпинтовых пузыря пива, пластиковые стаканчики, за ними последовали баночки с рыбкой, котлетками, супчиком…

— Я вроде не просил, — удивился Майкл.

— А! Я знаю, что вы здесь любите, — усмехнулась Мэри-Энн. — А я тебе благодарна. Если б не ты, мне клиентов не хватило бы, пришлось бы или отказываться, или в Нижнюю идти. А там фу, уголовники одни, да еще и вдесятером на одну, это ж помереть можно! Потные, грязные, грубые… Не то что тут — мужчины образованные и деликатные. А еще я замуж хочу, — предупредила она с детской непосредственностью. — Я уже не молоденькая и не самая красивая, зато я хорошо готовлю. Если ты будешь меня постоянно заказывать, я всегда буду приносить тебе покушать.

— Замуж… И тебя не пугает брак с каторжником?

— А больше не за кого. В ста километрах отсюда — радиационный центр. Мужиков там полно, только они больные. Еще охрана, но они почти все с семьями приезжают. И что, век старой девой куковать? А здесь как бывает: многие прямо с первой встречи сходятся, и дальше только друг с другом, как жених с невестой. Потом и женятся.

— И долго ты мужа ищешь?

Мэри-Энн вздохнула:

— Долго. Мне не везет. Одного присмотрела, уже и в администрацию сообщили, а он возьми и помри. Другой тут был, старенький, но мне что? Главное — чтоб человек хороший был. Его в Нижнюю перевели. А я уж размечталась: выйду замуж, буду ему женой хорошей, бог даст, еще и наследничка рожу. Я же здоровая, совсем здоровая, я много детей родить могу, не то что некоторые тут… А теперь мужчин меньше стало, а у девчонок почти у всех постоянная клиентура. Я уж думала — все, без приработка останусь, потому что не пойду же я в Нижнюю! Да и бог бы с ними, с деньгами. Главное — где я мужа найду? Ты сначала есть будешь или в постель? Я чистая, мне готовиться не надо. Так что, как ты хочешь.

— Я бы… Знаешь, после еды я могу и уснуть. Давай-ка мы сначала в койку.

Она тут же скинула платье. Огромные груди отвисали до пупка, живот напоминал сегментированное тело гусеницы. Но отвращения Майкл снова не почувствовал. Толстушка его забавляла.

— Ты не смотри, что я толстая. Я зато веселая. А толстая — потому что покушать люблю и готовлю вкусно. Ну сам подумай: я же знаю, что у меня на столе объедение, как тут удержаться?!

— Да ничего, мне даже нравится.

— Майкл, только я… Ты не подумай, — она застеснялась. — Видишь ли, я, конечно, сделаю все, что ты скажешь, но я не очень-то хорошо умею всякие фокусы исполнять.

— Вот и зашибись, — сказал Майкл и залез на нее. …Через полчаса вспотевшая Мэри-Энн в его халате добежала в душевую, а Майкл развалился на кровати. Пожалуй, он понимал любителей толстых женщин. Конечно, это совсем не то, к чему он привык, но определенная прелесть есть. Главное, у него не осталось впечатления, что женщина с ним работала.

Замуж она хочет… Майкл был расчетлив. Мэри-Энн хорошая хозяйка, детородного возраста. И она ему по гроб жизни благодарна будет. Эта женщина не крикнет в запальчивости — мол, юность отдала каторжнику. Она вообще побоится на него голос повышать. Не так уж и плохо. А ему очень нужна прочная иллюзия нормальной жизни. Пусть ему предстоит закончить жизнь на богом забытой планетке, пусть. Но не в колонии! И Мэри-Энн, если рассматривать ее с такой точки зрения — не самый худший гарант его душевного равновесия.

— Ты говоришь, не везло тебе с замужеством, — сказал он вернувшейся Мэри-Энн. Женщина лучилась от удовольствия, и Майкл расправил плечи. — Мне тут один из наших жаловался, что жениться хочет, только никто его не любит.

— Роберт, что ли? Так за него ни одна дура не пойдет. Он же вот-вот в Нижнюю вылетит, это не мой старенький, который на принцип пошел, а так с него тут все пылинки сдували. Роберт никому не нужен. Он не заработает на жизнь. Это полбеды, многие тут, как я, привыкли экономить. Но ведь его переведут — и что тогда? На свидания только в роли сучки, вместе с ним еще девятерых привечай. А иначе никак. И разводиться с каторжниками администрация не разрешает. Вот и

живи — вроде замужем, а вроде и в девках. Кому это надо? Это такие, как Джулиан, нарасхват. Только он Хуану увидал — все. Повезло девчонке… Она впервые на работу вышла, и он ее сразу выбрал. С тех пор она только с ним.

— И чего они не поженятся? Не надо было бы ходить сюда.

— А деньги?! Ей же за свиданки платят. Они деньги копят. Вот Джулиан диплом психолога получит, тогда и в администрацию пойдут. А пока она за встречи с ним зарплату получает. Здесь все так делают. — Помолчала, подумала. — А Роберт — очень плохой человек. Он хочет жениться на красивой, умной, молодой и богатой. Да разве такая сюда пойдет? И еще он извращенец. Я бы не пошла за такого, уж лучше старой девой остаться. Говорят, он бесплоден, а я ребеночка хочу. Ты кушать будешь?

Готовила она божественно. Или Майклу только так показалось, после тюремной столовой? Верхнюю Палату кормили не в пример лучше Нижней, но все-таки безвкусно.

— Мясо соевое, — оправдывалась Мэри-Энн. — Зато картошечка гидропонная, пусть не земляная, но и не из баков! Я так считаю: лучше не есть эти якобы деликатесы, которые в баках непонятно из чего делаются. Лучше попроще, зато натуральное. Не так уж дорого получается, если умеючи. Вот мясо, например. Соя тутошняя, поэтому дешевая. А перчики и травки я дома выращиваю, они мало места занимают. Ты кушай, кушай, а то ты мужчина крупный, не наешься в вашей-то тошниловке.

«Да и хрен с ней, с соей, — думал Майкл, наворачивая за обе щеки. — Натуральное, все натуральное! Кто бы мог подумать — в заштатном притюремном тауне… С другой стороны, естественные продукты не все дорогие. Только те, которые не производятся на месте. Например, как сеять зерно в промышленных центрах, где сельского хозяйства нет, зачастую по той причине, что нет кислородной атмосферы? А тут и кислород, и вода, а климат — что климат? Теплицы построить можно. И даже рыба у Мэри-Энн вполне приличная. Совсем не выглядит, как местная…»

— Нет, наша, только не речная, какую вам дают. Прудовая. Я на окраине живу, далековато, зато у нас с соседями прудик есть. Мои родители хотели уехать отсюда, деньги копили. А билеты раз — и подорожали! Тогда они с соседями договорились и углубили пруд. А туда мальков пустили, специально заказали с другой планеты. Там у фирмы рекламная акция была, поэтому дешево получилось. Сейчас бы, конечно, денег не хватило. Пять лет в пруду купаться и воду брать нельзя было, так мы с соседями договорились, чтобы рыба выросла. Зато сейчас каждая семья может три ведра в год вылавливать. Вкусная рыбка, правда? У меня еще сушеная есть, с прошлого года. И от этого я не всю норму выбрала. Могу закоптить или посолить. Принести в следующий раз?

Вопрос с намеком, отлично понятый Майклом.

— Ты чудо, — сообщил он с набитым ртом. — Обязательно тебя на следующую неделю закажу.

Мэри-Энн просияла.

Вечером Майкл взял один пузырь пива — второй припрятал на будущее — и отправился в гости к Джулиану. Там уже торчал мрачный Роберт. Джулиан угощал сидром и остатками немудреной закуски, которой его снабжала невеста. Роберту не принесли ничего. Увидав Майкла с флаконом, насупился еще больше:

— Нет, ну ты погляди! По первому заходу, а уже с пойлом.

— Так я хитрый. Я в бабах не копался, согласился на самую толстую. А она, прикинь, мужиков кормить любит. Так что я и с бабой, и со жратвой, еще и с выпивкой.

Майкл уселся на кровати Джулиана, рядом с Робертом. Плеснул в стаканчик пива, выпил, смакуя. Голова закружилась. Это же как давно он спиртного не видал?

— Начинаю чувствовать себя человеком, — сказал он. — Джулиан, я что узнать хотел. В тауне бабло зашибить можно? Ну, скажем, не бещеное, но чтоб на жизнь хватало.

— Ты прям сразу и жениться собрался? — уточнил Роберт. — На толстой?

— А что тянуть? Толстая, зато меня обожать будет. Я, знаешь ли, парень хваткий, как вижу, сразу хватаю, — засмеялся. — Да ну, толстая не толстая — какая разница? Родит — похудеет. А как похудеет — вы мне со своими красавицами еще обзавидуетесь!

Джулиан хихикал в кулак. Роберт изо всех сил притворялся веселым, но удар попал в цель. Майкл выпил еще стаканчик, и с виду его окончательно развезло. Привязался к Роберту:

— А чё ты все время твердишь, что меня в комплекс не позовут? Ну с чего ты взял? Я, между прочим, с детства во всей этой каше варюсь. Да меня еще и профессор поднатаскал!

Не успев договорить, понял: в точку. Оба его собеседника переменились в лице. Джулиан засуетился, бормоча, будто обещал заглянуть в бильярдную и ему давно пора, засиделся тут. А у Роберта засверкали глазки.

— Ну, хозяин нас выгоняет, можем пойти ко мне. Или к тебе, — предложил он.

— А к тебе! Прикончим пузырек. Что, мы не люди, а? Не можем тихонько прикончить пузырек? Джулиан, вот скажи — можем или нет? А, вот то-то… Ну и пойдем, и прикончим.

Приговаривая так, он плелся по коридору за Робертом. Тот пропустил гостя в комнату, закрыл дверь.

— Ты при Джулиане особо не звени, — жестко предупредил он. — Джулиан завистливый. И висит на волоске. Его вот-вот в Нижнюю отправят. Он сейчас на все пойдет, лишь бы удержаться.

— А я-то при чем?!

Роберт засмеялся. Неприятно так, цинично.

— Ты знаешь, чем профессор занимался?

— Ну, так…

— А мы все только подозреваем. Потому что Стэнли работал один. Потом он психанул и убежал из колонии. А перед этим уничтожил всю документацию. Но многие тут знают, что он свои разработки копировал в маленькую такую книжку, толстую.

Майкл слушал, кивал, пил пиво и старательно прикидывался пьяным. «Удивительно, — думал он, — как много люди лгут. И какой нелепой выглядит их ложь, если знаешь правду. А Джулиану в ножки поклониться надо. Потому что фельдшер эту самую книжку видел. И никому не проболтался».

— Книжка у тебя? — выплюнул Роберт с расчетом застать врасплох.

— Не-а! — радостно заявил Майкл. Притворяться больше не требовалось. Он смотрел на Роберта совершенно трезвыми глазами и смеялся.

— Понятно… — пробормотал Роберт. — Ну ладно, раз так — твои условия? Что ты хочешь за книжку? Ладно, говори, я уже понял, что ты специально завел этот разговор. И пьяным прикинулся, чтоб вытянуть из меня побольше. Ну, давай поторгуемся. Я многое могу для тебя сделать.

— Нету никакой книжки. Понимаешь? Не-ту. Профессор ее уничтожил. А разговор я завел потому, что ты меня утомил своими намеками.

Роберт увял. Ходил по комнате, тер подбородок.

— Я не мальчик, — сказал он наконец. — Жизнь знаю. Потому предлагаю тебе сотрудничество. Если ты вспомнишь какие-нибудь обмолвки Стэнли — поделись. Я ведь, без ложной скромности, хороший инженер. Сумею восстановить ход его мыслей даже по обрывочной информации. А я пробью кое-какие свои знакомства в комплексе. Там менеджеры тоже требуются.

— Знаешь, как один мой приятель говорил? — нагло заявил Майкл. — Бабло вперед! Так вот, Роберт: сначала ты. А по результатам я подумаю, стоит ли мне память напрягать.

Теперь Роберта следовало оставить одного — типа подумать. Да и особой нужды в дальнейших посиделках Майкл не видел. Он уже узнал все, что хотел.

В его комнате на койке сидел Джулиан. Свет не включал, не хотел афишировать свое присутствие.

— Тебя Стэнли на самом деле учил?

— Нет. Роберт намеками достал, вот я его и спровоцировал на откровенность.

Джулиан молча скрутил пробку у пивного флакона, взятого им якобы в бильярдную. Нашел на столе чистые стаканчики — заботливая Мэри-Энн принесла с запасом, — налил. Пена поднялась до краев, Джулиан аккуратно сглотнул, чтоб не потерять ни капли напитка.

— Майкл, — спросил он тихо, — ты, если честно, кем Железному Кутюрье приходишься?

— Да никем. Двойник его ублюдка. У него проблемы какие-то были, так что я и в универе под его именем учился, и на Сигме-Таурус филиалом управлял. Про парня ничего не знаю, сразу говорю. И про проблемы — тоже.

Забавно, но Майкл сам почти поверил в это. Какое простое объяснение непростой аферы! Наверняка все примут за чистую правду. Жаль даже, что сам себе он таким образом ничего не объяснит.

— Ну да, — кивнул Джулиан. — А потом проблемы кончились, и тебя, как дюже осведомленного, от греха подальше сюда сплавили. Да еще и в Нижнюю, чтоб помер поскорей. Железный Кутюрье у нас чистоплюй, прямо приказать, чтобы человека убили, совесть ему не дозволяет. А может, он просто жадный. Мало ли, человек еще на что-то годится, а он его уберет слишком поспешно? Не-ет, лучше сгноить на такой вот специальной каторге. А ты, значит, сынка его заменял? Только для окружающих или на фирме тоже не знали?

— У меня полный допуск был, если ты об этом. Ну, по крайней мере, я так думаю. Хотя, конечно, самое важное от меня утаивали. С «третьим изотопом» не работал.

— Н-да, и попал ты в Нижнюю… А Стэнли его и здесь обошел. Ох, силен мужик головой был, царствие ему небесное! Стэнли на Железного Кутюрье дико обижался. Он же, в отличие от нас всех, к нему за наукой пришел, не за деньгами. А науки ему не дали. Тогда он взбунтовался, его сразу сюда. Майк, я тебе на будущее скажу: ты Роберту не доверяй. И мне не доверяй. Никому не доверяй, даже себе. Стучат тут все.

— Давно понял.

— Молодец. Насчет Стэнли ты зря заикнулся, Роберт с тебя не слезет.

— Посмотрим.

— Я тебя предупредил. Понимаешь, Стэнли всем этим, — Джулиан ткнул пальцем в потолок, — поперек горла был. Планы путал. Тут же как? Это в Нижней поди попробуй режим нарушить, мигом в карцер. Здесь ты можешь делать все, никто и слова не скажет. Не можешь отказаться только от комплекса. Если тебя туда вывезли, делай все, что скажут. Стэнли… У него одного хватило смелости. Он с «третьим изотопом» работал. А это — колоссальный источник энергии. Мы же все понимаем: если Железный Кутюрье его получит, Штатам конец. Да всем конец. Кое-кому из наших наплевать, главное — самому в фаворе оказаться. Вот, Роберт, например. Только у него таланта маловато. А Стэнли был гением. Но вот ему-то было далеко не все равно, превратятся Штаты в колонию PACT или нет. Но и он боялся. Я думаю, побег у него сорвался, потому что он дернул без плана, просто от страха. Его наизнанку могли вывернуть за порчу документации.

— Ага…

— Я тебе вот что хотел сказать, — Джулиан поднялся. — Ты рукопись, которую тебе профессор оставил, уничтожь. Я, положим, не смог понять, что там написано. А если найдется умник, который сумеет прочесть и выяснит, что этот роман — шифровка разработок Стэнли? От старика еще и не того ждать можно было. Сожги ее и спи спокойно. А если Роберт вздумает тебя шантажировать, плюнь. Я завтра к начальнику на отчет пойду, нашепчу ему, что ты руководил крупной фирмой. Он, может, и знает, но я ему дополнительно на мозги накапаю. У него свои планы. Ты не в комплексе, ты ему лично пригодишься. Поверь — это куда лучше. Потому что Железный Кутюрье далеко, а царем у нас тут начальник колонии. И с ним можно поладить,

— Спасибо, Джулиан. Когда будем жить в тауне, — Майкл усмехнулся, — ты будешь психологом, а я управляющим у начальника. Я буду богатым и к тебе в клиенты запишусь.

— Точно. Мы так и сделаем.

К начальнику колонии Майкла отвели на следующий день. Николас Харри выглядел довольным.

— Вот что, Майкл. В личном деле у тебя этот факт почему-то не отражен, но мне сказали, ты менеджер высшего звена.

— Есть такое.

— Я никому не верю на слово. Но я навел справки, посмотрел на результаты твоей работы в колонии. Я давно к тебе присматривался и подсунул тебе в качестве испытания несколько тестовых заданий. Я удовлетворен полученными результатами. Ну и, признаюсь откровенно, свою роль сыграли рекомендации Стэнли Закароффа и Джулиана Лоуренса. — Выдержал паузу. — Нам тут таиться без нужды, бежать отсюда некуда, если кинуть попытаешься…

— Дурак я, что ли? — презрительно скривился Майкл.

— У меня есть некая сумма, хочу дело свое открыть. Я не вечно буду при колонии сидеть, а убраться с этой планетки мне не позволят. Значит, надо устраиваться здесь, и устраиваться хорошо.

— Согласен, — быстро сказал Майкл.

— С чем?

— Не с чем, а на что. Я умею это делать. Фирма уже есть?

— Нет, пока ничего нет. Я даже с профилем не определился. Мне-то все равно, лишь бы законно и доход приносило стабильный. Я знал, конечно, что ты не откажешься, — он хитро прищурился, — поэтому распорядился приготовить тебе отдельный кабинет. Здесь, в административном корпусе. Сходи, осмотрись, если что надо — к моему секретарю. А с чего начать — сам решай.

Майкл вздохнул, подумав: работа на воле отличается от работы в колонии прежде всего тем, что о зарплате заикаться не имеет смысла.

— Ну, об этом мы потом поговорим, — совершенно верно понял его Ник Харри. — Через недельку. Хочу посмотреть, как у тебя дело пойдет.

— С вашего позволения, — Майкл отступил к двери.

— Конечно. Да! Ты, по слухам, жениться собрался?

— Осточертел мне тюремный комфорт.

— Понимаю, понимаю. — Начальник долго молчал. — Мэри-Энн, между прочим, племянница одного моего приятеля. Не бедный человек, но страшно скупой. Бедняжка должна зарабатывать на жизнь в колонии. А дядюшке ее жить до понедельника осталось, как тут у нас говорят. И других наследников у него нет. Мэри-Энн сама об этом не подозревает. А я вот знаю, я завещание видел. Так что ты, когда женишься, подумай: мы ведь можем и компаньонами стать. А что ты каторжник — так у меня воли ненамного больше. Документы на твою супругу оформим, чтоб никто не придирался.

— Всегда знал, что у меня изумительное чутье на деньги и хороших женщин.

«Жизнь налаживается, — думал Майкл, стоя посреди малюсенького, но собственного кабинета минутой позже. — Месяц назад я подыхал. Через полгода буду уважаемым и богатым членом местного общества. А Железный Кутюрье еще не раз пожалеет, что меня предал».

* * *

— Ты в Бога веруешь? — спросил Роберт.

Майкл отложил газету, внимательно посмотрел на соседа. Роберт казался веселым.

— Хрен его знает. Но вообще-то я крещеный. Православный, — ответил Майкл честно. — А что?

— Там падре. В бильярдной.

— В смысле? В колонии завели священника?

— Не, пришлый какой-то. Вроде миссионера. Говорят, папа возмущен развратом, вот и разослал молодежь — трудиться по закоулкам, души наши заблудшие спасать.

Газета слетела на пол, а Майкл поскакал к двери, пытаясь обуться на бегу. У двери споткнулся, упал с грохотом. Ругаясь, принялся завязывать проклятые шнурки.

— Во-во! — смеялся Роберт. — Все точно так же. Как услышали, что падре неприкормленный, так рассудок потеряли.

Человек с воли! Майкл забыл уже, что есть на свете люди, живущие в большом мире. Те, кто в тауне, по существу, такие же заключенные, они так же привязаны к колонии, как и каторжники. Одна разница, что селятся по ту сторону забора. Но в мире-то все относительно, и можно сказать, что таун — это колония, а колония — это таун. Это смотря с какой стороны забора поглядеть.

— Джулиан говорит, падре вместо мессы придется обо всех новостях рассказывать, потому что газеты — это не то, — рассуждал Роберт.

Майкл наконец сорвался с места и гигантскими прыжками понесся в бильярдную. Распахнув дверь, прямо с порога угодил в гудевшую, возбужденную толпу товарищей по несчастью. Прибытие священника взбудоражило всех. Майкл занял очередь.

Под зеркалом кучковались страждущие. Майкл прибился к ним, жадно хватая новости. Информация, полученная от Роберта, подтверждалась. Накануне прибыл корабль с папской миссией на борту. Администрация растерялась. Точных распоряжений на случай вторжения священнослужителей не было, а проконсультироваться оказалось не у кого: Железный Кутюрье неделю как отбыл на отдых. «Ну да, — подумал Майкл, — теперь до самого сентября его искать бесполезно». Привычки своего отца он изучил в лучшем виде. Тот каждое лето пересекал на парусной яхте Тихий океан. Не то чтобы он был совсем недоступен, нет. Но беспокоить его разрешалось только по самым важным делам, и мелкие непонятки в колониях вряд ли к ним относились. Администрации пришлось решать самой.

Нику Харри не хотелось ссориться с папой. Кто его знает, как там оно за гробом-то. Откажешь в пустяке, а потом вечность кипи себе в адском котле да чертям подмахивай. Харри рассудил, что большой беды не случится. Заключенные были опытные, знали, что раскрывать тайны Железного Кутюрье в колонии еще более опасно, чем на воле. И пустил падре за забор, правда, только в Верхнюю Палату.

На территории «Вечного солнца» не было ни церкви, ни даже заваляшей часовенки. Падре собрал прихожан в сердце разврата — в кирпичной палатке, где развлекались заключенные. Осмотрел предварительно все помещения, отверг читалку, предложенную ему поначалу. К счастью, за бильярдным залом нашлась подходящая комнатенка, откуда не видать было игорных столов, там падре и обосновался.

— Возмутился сначала, — рассказывал Джулиан, уже побывавший у гостя, — там же не то что стенки, там даже ширмы нет! Ну как исповедовать — глаза в глаза, что ли? Но мы его уговорили. С понятием мужик оказался, правильный. Нам-то ведь уже неважно, видим мы священника или нет, мы на допросах бывали. А душу облегчить надо.

Джулиан выглядел просветленным, Майкл вздохнул с завистью. Тут же укорил себя: грех завидовать. Стало смешно: за минимум одно осознанное убийство совесть его не мучила. А тут — одного знания, что рядом священник, вполне хватило, чтобы вспомнить о душе. Проснулись забытые принципы, и сердце защемило от сладкой тоски — универ, субботняя утренняя месса, после которой их отпускали на праздники. Майкл к мессе не ходил, потому что крестился по материнской традиции, но изредка выбирался в ближайший православный храм, который находился в Лондоне…

О прогулке сегодня не вспоминали, хотя, Майкл заметил, Верхняя Палата очень любила посидеть на свежем воздухе — в отличие от Нижней. Сказывалась возможность выбора: инженеров не так сковывал внутренний режим. У них было только шесть обязательных этапов: подъем, завтрак, барщина, которую они тут именовали работой, обед, ужин, отбой, да и те при желании игнорировались. Все остальное время узники были предоставлены сами себе. Режим они соблюдали исключительно от скуки.

— А некрещеные?! — воскликнул кто-то от двери. — Некрещеным можно?

— Ты зайди к падре и спроси. — посоветовали ему. — Может, он тебя и покрестит сразу.

Через пять минут некрещеных обнаружилось уже четверо. Толкались в конце очереди, галдели испуганно.

Падре не спешил, но и не затягивал. Уже перед самой дверцей Майкл сообразил: креста на нем нет. И даже не знает, куда подевался символ веры. На Сигме-Таурус был. Потом исчез. И вот что непонятно: можно ли осенять себя крестным знамением, если креста нет? С такими мыслями перешагнул порог и застыл.

Его встречал старый знакомец, бывший дерьмовый художник Борис. Тоже обомлевший от неожиданной встречи.

— Вот это да… — протянул опомнившийся Майкл. —

Борис…

— Отец Патрик, — сообщил тот. — Борисом я был в миру. Надо же, кого не ожидал увидать в столь скорбном месте!

— Как говорили мои русские предки — от сумы да от тюрьмы не зарекайся.

Конечно, строгий ритуал исповеди нарушился. Майкла точно так же интересовало, каким образом бывший отщепенец превратился в священника, как и Бориса — что произошло с Майклом, Сандерсом и Эллой.

— Со мной всё просто, Майк. Я же родился в богатой семье, но мне претил разврат. Я по натуре человек сдержанный. Добровольно отказался от богатства, уехал в общину, жил скромно — ты сам видел. Творил картины из того, что было под рукой, вносил свою лепту в украшение мира, данного нам Господом. Но мне все время казалось, что жизнь моя пуста. Я не понимал, почему. Когда вы уехали, мой дом опустел. И я, чтобы развеять тоску, отправился путеществовать. У меня были небольшие сбережения. Я прибыл на Заверен, там случилась художественная выставка. Я отправился туда. Каково же было мое удивление… нет, я даже описать не могу, что пережил, увидав, что экспонируются наши картины! Я узнал три своих полотна, узнавал работы своих соседей. А потом я спросил, во сколько их оценивают. — Борис замолчал. — Майк, мне стыдно вспоминать, что было потом. Эти суммы… они в сотни раз выше тех, по каким их у нас приобретали. Я не смог сохранить спокойствие. У меня не было ничего под рукой, тогда я разулся и расколотил стеклянные футляры ботинками. Из футляров потекло… запах… все побежали, кому-то стало дурно… люди не знали, каким образом были созданы картины, которыми они восхищались. А меня схватили полицейские.

Майкл не смог скрыть ухмылку, представив себе разгром на выставке и заголовки новостных выпусков.

— Меня защитил Господь. Я получил всего три месяца каторжных работ. Устроители выставки и хозяева галереи пострадали намного сильнее. Как мне удалось узнать, они разорились. А меня на каторге постигло просветление. Я осознал, как мерзостно было то, что я делал.

— Неправда! Ты прекрасно рисовал!

— Да, Майк, я получил художественное образование, развившее мое дарование. Но я говорю о выбранном материале… Ведь я пользовался тем, что наше тело, созданное по Образу и Подобию Божию, из себя исторгало. То, что было нечистым, на что и смотреть-то было грешно, не то что руками прикасаться. Я понял, что мое отшельничество было ответом родителям и людям их круга. Я унизил себя, я пачкал не пальцы, но душу — тем, что ежечасно их ненавидел. Это ведь гордыня — делать что-то из нечистот и заставлять восхищаться тем, чему нет места в человеческом теле, что из него изгоняется. Так я мстил этому миру, который оказался слишком тесным для моих амбиций. Это-то и отвратительно. Я жил хуже, чем в грехе, но почитал себя почти святым, потому что отказался от роскоши. А в действительности я подменял чью-то роскошь нечистотами. Тогда я спросил себя: за что я ненавижу этот мир? Не за то ли, что не умею его полюбить? И я оглянулся — и понял, что людям нужно утешение, а не насмешка. Им нужна молитва и заступничество на небесах. Сначала я хотел поступить в монастырь. Но мои учителя и наставники дали иной совет, и я к нему прислушался. На свете слишком много несчастных, и моя жизнь обретет новый смысл, если я посвящу ее служению. Эта миссия — первая в моей жизни. Но уже сейчас я чувствую, что моя жизнь наконец-то наполнилась. А ты, ты как?

— Плохо. Если б мои прегрешения исчерпывались гордыней, я почитал бы себя святым, — криво усмехнулся Майкл. — Я человека убил. И не раскаиваюсь.

Борис не переменился в лице.

— Не знаю, могу ли я тебе исповедаться, — замялся Майкл, — я ж православный вообще-то…

— Наша миссия имеет соответствующие разрешения от глав всех других церквей. У меня довольно широкие полномочия, с учетом сложной обстановки, в которой мне поручили служить.

Майкл рассказал Борису все. Коротко, не вдаваясь в детали. Но не забыл ничего.

— А сейчас неплохо устроился. Месяц назад познакомился с женщиной, их тут пускают на свидания. Хочу жениться на ней, потому что она на второй неделе беременности. Свадьбу назначили уже, на третье июля. Начальник колонии взял меня директором в свою фирму, пока на зарплату, но вот дядюшка моей невесты помрет — стану компаньоном. По Сандерсу скучаю, а так — вполне прижился. Жаль, в тауне нет церкви, исполняющие христиане ездят в радиационный центр, но меня туда не выпустят. Да и Мэри-Энн я не пущу. А хотелось бы жениться по-настоящему. Ты не сможешь задержаться? Обвенчал бы нас.

— Увы, Майк. Нас ждут во многих местах. Но до третьего июля еще два месяца, я постараюсь вернуться. Или обращусь с просьбой к своим коллегам. Я полагаю, в колонии много женатых, но невенчанных?

— Да полно, я думаю… Я могу поспрашивать, могу и намекнуть, чтоб готовились.

— Пока не спеши. Я не могу обещать.

Уже уходя, Майкл сообразил, что нужно сделать. Конечно, просить Бориса разыскать Силверхенда бессмысленно. Наверняка художник, ставший святым отцом, оборвал свои преступные связи. Но есть нечто, куда более важное.

— Отец Патрик, а если я попрошу тебя сохранить у себя одну вещь…

— Увы. Начальник колонии предупредил, что я не имею права помогать вам ни в чем, кроме непосредственно религиозных дел. Вещь важная?

— Есть такое подозрение, что да.

Борис задумался.

— Пожалуй… Не думаю, что ты когда-нибудь снова ее увидишь, но сохранность ее я гарантирую.

— Именно то, что надо.

— Ты можешь преподнести ее в дар Церкви. Это ведь дело религиозное. Подумай, я пробуду здесь до вечера, но ночевать обязан за пределами колонии.

Майклу потребовалось ровно четыре минуты, чтобы добежать до корпуса, вынуть книжку из-под шкафа и под полой куртки пронести ее в бильярдную. В очереди зашикали, когда он прорвался к заветной дверце. Майкл не обратил внимания.

— Иероглифы какие-то… — заметил Борис, пролистав книжку.

— Профессор, о котором я тебе говорил, писал. Я сам не смог толком понять, что там.

— Хорошо, Майк, я принимаю твой дар для Церкви. Иди с миром.

«Да, — думал Майкл, стоя на улице. — Вот теперь я точно могу идти с миром в душе. Теперь я спокоен — книжку никто не украдет, не расшифрует и не использует во вред. И я не буду чувствовать себя обязанным бежать, чтобы взорвать эту бомбу».

* * *

Борис разбередил Майклу душу. Жизнь складывалась как нельзя лучше: бизнес открылся, беременность Мэри-Энн протекала без осложнений. Майклу разрешили пригласить свидетелей на свадьбу, он без колебаний позвал Джулиана и Хуану.

И тут его одолела тоска.

Людмила снилась каждую ночь. После таких снов Майклу трудно было с невестой. Он твердил себе, что иного выхода нет, Людмилу нужно забыть, от нее ничего, кроме горя, нет. Но не мог. Он закрывал глаза, лаская Мэри-Энн, и воображал, что снимает платьице с Людмилы. Под руками оказывалась не хрупкая фигурка почти девочки, а грузное тело взрослой женщины. Не противной, но и не любимой. И Майкла будто в ледяную воду окунали.

Мэри-Энн он говорил, что очень боится потерять ребенка. Она относилась с пониманием, но убеждала, что страшного не случится. Она регулярно посещает врача, тот советует ей ни в коем случае не прекращать половую жизнь. Майкл кивал, сохраняя недоверчивый вид. Пусть лучше невеста примет его за параноика, чем догадается о подлинной причине его слабости.

Если бы не депрессия, Роберту не удалось бы подцепить Майкла на крючок.

— Неплохая сегодня погода, — заявил сосед, без спросу заходя в комнату.

Майкл не стал шевелиться. Валялся на койке рожей вниз, интереса не проявлял.

— Лето… — продолжал Роберт.

Майкл промолчал. Какое, на фиг, лето в аду?! Здесь круглый год поздняя осень. Разбивать срок, за который дрянная планетка обращается вокруг слабенького солнца, на времена года — натуральное кощунство.

— Майк, — позвал Роберт, понизив голос. — Тут шанс уникальный появился. Ты не хочешь выбраться из колонии на законных основаниях?

— Я и так выберусь У меня свадьба через четыре дня.

— Нет, ты не понял. Ты женишься и переедешь в таун, но останешься узником. Ты выберешься из-за забора, то есть изменишь условия только формально. А я говорю о досрочном освобождении.

Голосок у него звучал вкрадчиво. Майклу лень было поворачиваться, чтоб посмотреть, сладенькая у демона-искусителя рожа или нет. Но предложенный соблазн оказался сильным. Майкл, как и мириады других погубителей души, сказал себе: «Ну что такого, если я просто выслушаю его? Я всегда могу отказаться».

Он сел и взъерошил волосы.

— При комплексе иногда проводят испытания, — нашептывал Роберт. — На людях. Знают об этом единицы. Перед испытанием человеку выписывают полную амнистию.

— Интересно, за какие шиши…

— Ни за какие. Понимаешь, испытания разращено проводить только на добровольцах. Узник по определению добровольцем быть не может, потому что лишен свободы.

— Можно подумать, кто-нибудь сумеет докопаться… Не смеши.

— Ошибаешься. Комплекс часто проверяют. Всякие государственные инстанции. В документацию они влезть не могут, с сотрудниками поговорить — тоже. Потому цепляются по мелочам. Допустим, проверить, кто участвует в испытаниях. В таких делах всегда много заморочек.

— А я думал, здесь вообще нет госчиновников.

— Есть, а как же. И много. Большинство куплено Железным Кутюрье с потрохами. Но никто из них не станет его покрывать, если всплывет инфа о том, что испытания проводят на заключенных. Это ж скандал будет охрененный! Поэтому заключенных амнистируют за пять минут до начала испытания. Всем понятно, что человека просто купили за обещание свободы, а формально придраться не к чему.

— И куда они потом деваются, эти освобожденные?

— Кто как. Кто выживает, оседает тут же, в тауне. Теоретически можно улететь куда-нибудь, но откуда ж у каторжника деньги на билет?

«А у меня будут, — подумал Майкл. — Ох, вовремя мне Ник Харри с его деловым предложением подвернулся…»

— Что значит, кто выживает?

— То и значит. Риск большой, многие гибнут.

— Нет уж, спасибо, дорогой друг, — Майкл сделал вид, что собрался завалиться обратно на койку. — Покончить с собой я успею всегда. Без всяких амнистий.

— Майк, так я не зря сказал про уникальный шанс. Тут знать надо, что испытывают. Я ведь инженер, я степень риска оценить могу. В комплексе сейчас работают над пассажирским джамп-кораблем. Если идти на испытание двигателя, то это верная смерть — ничего еще не отлажено. А человек, который пойдет завтра, выживет, потому что будут проверять противоперегрузочные капсулы. Чепуховое дело, капсулы уже давно опробованы, надо для производства оформить документы. Сделают восемь серий по четыре захода каждая — и ты свободен.

— И что требуется от меня?

— Ничего. Тебя положат в капсулу, подадут максимальную нагрузку. По правилам, пассажир даже сознания терять не должен, так что сильно ты не пострадаешь. Вот и сам думай, насколько это серьезный шанс.

— Не верю. Ты бы сам пошел.

Роберт тяжело вздохнул.

— Видишь ли, Майк… Мне уже не нужно.

— Что, Железный Кутюрье сократил срок? — съязвил Майкл.

— Нет, — совсем тихо сказал Роберт. — У меня… В общем, я не жилец, Майк. У меня рак правого легкого. Мне два месяца осталось.

— Извини.

— Да ничего. Я стараюсь держаться. Но, сам понимаешь, в таком состоянии на многое смотришь иначе. Я еще с отцом Патриком поговорил тогда… Словом, это грех, если я использую на себя такой шанс. А Джулиану отдавать его не хочу. Можешь смеяться, но не могу ему простить, что он перехватил у меня Хуану. Я подумал — у тебя ребенок скоро будет. У меня нет детей, но есть племянники. И ты единственный из нас всех, про кого можно сказать, что пострадал вообще ни за что. Ты же никакими разработками не занимался и никаких бонусов с этого «третьего изотопа» не имел бы в любом случае. В отличие от нас всех

— Меня Ник Харри не отпустит: Пока я в колонии, я ему подконтролен. Хрен он позволит мне получить свободу, ему ж невыгодно — как он на меня в случае чего надавит?

— А от него это не зависит. Тебя из комплекса вызовут, а он обязан будет выделить сопровождение и прислать документы, и все. Здесь колония ради комплекса, а не наоборот.

— И когда надо решать?

— Сейчас.

Майкл задумался. Свобода! Да, он хотел на волю. Очень. Больше всего на свете. Но не верилось, что вырваться из тюрьмы можно так легко. Чуял он подвох, причем серьезный.

С точки зрения конспирации использование заключенных было верхом глупости. Оказавшись на свободе, они могут уехать и разболтать то, что составляло коммерческую тайну корпорации. И не только коммерческую. Некоторые каналы тиви заплатили бы целое состояние за информацию о частной тюрьме, куда люди попадают не за преступления, а за то, что проведали о чужих махинациях. Лишение свободы, поставленное на поток. Вопиющее нарушение не только прав человека, не только морали и этики, но и закона. И вряд ли Железный Кутюрье не предвидел возможную утечку информации. А раз предвидел, то и соответствующие меры должен был принять.

К тому же Джулиан, с которым Майкл как-то разговорился, не упоминал о возможности получить амнистию. Он говорил исключительно о снижении срока. Для себя Джулиан придумал хитрую систему получения свидетельства о полной потере памяти, что теоретически делало бессмысленным дальнейшее его пребывание в тюрьме. Он надеялся, что Железный Кутюрье его отпустит.

Но Джулиан мог не знать всех подробностей. Куда важней, что об испытаниях не заикался профессор. Стэнли Закарофф был в курсе решительно всего, что имело отношение к комплексу. Но сам почему-то предпочел рисковать и бежать, а не воспользовался удобным случаем. Он ведь не хуже Роберта разбирался в технических вопросах, мог подгадать. Конечно, могло получиться так, что ему запретили принимать участие в мероприятиях, влекущих за собой освобождение. Или же ему так приспичило немедленно уйти из-под надзора, что ждать он не мог и сделал первое, что пришло в голову. То есть глупость. „

Подозрительно лишь, что он не поставил в известность об этом Майкла. Боялся рисковать здоровьем своего посланца, своего орудия возмездия? Как версия сойдет. Потому что иначе пришлось бы допустить, что Роберт лжет. Непонятно только, зачем. Когда Майкл утвердился на роли управляющего, он сказал Роберту, мол, ни о каком сотрудничестве не может быть и речи. Тот сильно расстроился. Мог затаить зло и улучить момент, чтобы сквитаться за свои обманутые надежды. Запросто. При одном условии: если, кроме удовольствия видеть обидчика поверженным, он получит реальную выгоду. А что он приобретет, если Майкл умрет?

Ровным счетом ничего. На простое же сведение счетов Роберт силы тратить не станет.

Да, Майкла настораживала простота плана. Но, черт возьми, у него свободу отняли обманом. Почему судьба не могла восстановить справедливость? Что, так не бывает? Бывает. Может быть, даже руками Роберта.

— Ладно, — кивнул Майкл, — давай испытаемся. Помалкивай только, а то до Харри дойдет раньше времени, он тут же Мэри-Энн проболтается из лучших побуждений — типа чтоб меня отговорила. А ей волноваться не стоило бы. Баба она крепкая, но хрен знает, ребенок все-таки не дядин.

— Разумно, — согласился Роберт.

За Майклом пришли вечером. Сначала привели к взбешенному Харри. Майкл поделился с ним секретной информацией, полученной от Роберта, сумел убедить, что его желание не имеет ничего общего с попыткой самоубийства. Харри не возражал, поскольку о внутренней кухне комплекса знал мало. Следующие полчаса Майкл потратил на заверения партнера в том, что грядущее освобождение ничего в их отношениях не изменит. И попросил не сообщать Мэри-Энн.

Он ждал, что его повезут в комплекс. Заранее предвкушал поездку через таун, где ему предстояло поселиться, может, уже завтра. На целых четыре дня раньше намеченного срока. «А зачем мне тут селиться, — сообразил Майкл, — если я освобожусь? Какого черта я буду привязывать себя к паршивой тюремной планетке? Я же смогу уехать куда угодно. Правда, непонятно, на какие шиши: Мэри-Энн наследство еще не получила. Ладно, покантуюсь еще тут, пока бабла не накоплю. Потом никто меня не удержит. И ребенка заберу. Нечего ему тут делать».

Модули здесь не использовались из-за погодных условий, поэтому Майкл не удивился, увидав перед административным корпусом колесный электромобиль. Сразу за воротами машина вильнула в сторону и вместо тауна доставила его на закрытую стартовую площадку.

— Это вы меня куда?

— На орбиту, — ответил конвоир. — Все стенды там, потому что — вдруг рванет?

— Ну да, понятно, — пробормотал Майкл.

Старенький катер, доставивший добровольца и конвой на станцию, когда-то был пассажирским: в салоне каждое посадочное место оборудовалось обзорным экраном. Майкл ткнул в клавиатуру, и, к его радости, монитор ожил.

Станция выглядела до смешного маленькой. Даже для узкоспециализированной научной — все равно крошечная. Майкл жадно ощупывал ее взглядом и мечтал. Почему-то довольно быстро мысль, не направляемая специально, утекла в неожиданное русло: Майкл прикидывал свои действия, если бы он был пиратом и планировал выкрасть заключенного. Он думал, что. не стал бы садиться на планету. Он захватил бы станцию — тихо и незаметно. Переодел бы часть штурмовой бригады в униформу сотрудников стенда. Покопался бы в логах и заказал бы «добровольца» для испытания. Потом фальшивые сотрудники спустились бы на планету, спокойно забрали бы из колонии нужного человека и вывезли бы его. Наверняка даже стрелять не пришлось бы — чтобы занять станцию, достаточно пустить сонный газ по вентиляции.

Мечты и планы скоро истощились, и Майкл почувствовал, что от волнения проголодался. Новый фактор заставил его поразмышлять о том, сколько времени займут испытания и каким образом он будет возвращаться назад. Если экипаж катера дождется окончания тестов, хорошо. А если нет и придется вызывать транспорт специально? Или он вернется с отработавшей вахту бригадой сотрудников? Надо бы выяснить, а то окажется, что меняются они раз в неделю и кормить его никто не собирается. Пытка голодом — экзамен похуже перегрузки.

Бабища в сером комбинезоне оформляла его документы. На него посмотрела только один раз:

— А почему ты? Жеребьевка же была.

— Я доброволец, — сказал Майкл, как ему посоветовал Роберт на прощание.

— А-а.

Больше никаких вопросов она не задавала. Майкл с замиранием сердца проследил, как в его файле появилась отметка: «Срок заключения отбыл полностью». Не совсем амнистия, но ему какая разница?

В соседнем кабинетике его раздели догола. Появился врач, поверхностно осмотрел кандидата, кивнул конвоирам — а они, несмотря на закрытие дела, так и продолжали водить Майкла.

Потом его впихнули в комбинезон без рукавов и, босого, повели холодными коридорами к собственно испытательному стенду. Шлюз, еще шлюз, еще… Переход закончился в маленькой комнатке, подозрительно напоминавшей пустой двигательный отсек. В качестве единственного предмета обстановки, если можно так выразиться, присутствовала толстостенная стеклянная сфера с откинутым люком в боку и креслом, отдаленно напоминавшим пилотское, внутри. И все. Никаких вам приборов, компьютеров, суетящихся техников и лаборантов. Майкл удивился: он несколько иначе представлял себе стенды. Наверное, «неправильный» опыт работы на Сигме-Таурус сбивал с панталыку.

Майкла уложили в кресло и тщательно пристегнули, так, что пошевелить он мог разве что глазами. Ну, и губами — говорить разрешалось. Зафиксировав его, конвоиры удалились.

«Я без пяти минут свободный, — думал Майкл. — Формально уже не заключенный, потому что дело закрыто и даже вертухаи смылись. Если б можно было развязаться… Но они же хитрые, гады. Им без надобности, чтоб только что освобожденный каторжник отвертелся от испытаний и смылся. Пусть он тут далеко не убежит — куда можно удрать с орбитальной станции? — но все равно обхлопочешься, пока поймаешь. Ладно уж, — смилостивился Майкл, — потерплю».

Появились техники. Двое. Секундой позже в отсек оглянул третий. Все в легких скафандрах, как будто предполагалась возможность оказаться в разреженной или сильно охлажденной атмосфере. Майкл напрягся: он что-то не наблюдал в своей сфере никаких признаков отопителей или кислородных баллонов, на худой конец.

— А тебе зачем? — удивился самый молодой из техников. — Ты ж помрешь в первую секунду. Ну, во вторую максимум. Не успеешь ни задохнуться, ни даже замерзнуть.

— То есть?

Техники растерялись.

— Мне сказали, что будут испытывать противоперегрузочные системы для пассажирских джамп-лайнеров! — возмутился Майкл.

Техники захохотали. Самый молодой, утирая слезы, пожаловался коллегам:

— И когда эти идиоты кончатся, а? Джамп-лайнер ему подавай… Главное, ну как можно поверить в такую фигню, вы мне скажите? Это ж не то что образование отсутствует, это еще и мозги в детстве были ампутированы!

Майкл все понял. Роберт, скотина! Нет, ну как Майкл мог забыть, что этот подлец мечтал жениться и жить в тауне?! За него ни одна баба добровольно не пошла бы. Вот именно, что добровольно. Мерзавец четко рассчитал: удрученная Мэри-Энн согласится, чтобы не жить в девицах с нагулянным от каторжника ребенком. У них тут, в тауне, в каких-то отношениях сохраняются патриархальные взгляды. Проституировать в колонии морально, а без мужа ребенка растить — никак.

Скотина! Сволочь!

Майкл рванулся из ремней, но бесполезно, хотя крепеж и затрещал угрожающе.

— Давайте поживей, — скомандовал тот, что вошел последним.

Они кинулись к люку, но Майкл ухитрился высвободить одну ногу, и орудовал ею как палкой: то в щель совал, мешая закрыть люк, то отталкивал техников. Он так озверел, что техники вдвоем не могли справиться.

— Ты чего? — уговаривал его молодой. — Мужик, ну успокойся ты… Ты быстро умрешь, без мучений, честно! Тебя просто раздавит, мгновенно, даже почувствовать ничего не успеешь… Это ж не ваш дурацкий отстойник и не веревка…

— Держите его, я за баллоном, — сказал третий и исчез.

— Ну вот, — как с ребенком, сюсюкал молодой, — сейчас тебя усыпят, раз так боишься… Еще лучше. Глазки закроешь, а проснешься уже на небесах!

Майкл ругался.

Вернувшийся третий пролез между двумя дюжими техниками и просунул руку в щель люка. Струя газа обожгла Майклу лицо, но в глазах потемнело на миг раньше, за это он мог бы ручаться…

…«Долго он еще дрыхнуть будет?»

«Не должен. Стимуляторами я его накачал по самое не могу».

«Дурак. Идиот. Чего ему не сиделось, а?! Сказал же — свадьба третьего. Ну и ждал бы себе… Полез сюда. Жить ему надоело, что ли?! Чуть все планы не сорвал…»

Кажется, Майкл узнавал голоса. Тот, который жаловался на идиотизм, вроде бы принадлежал Силверхенду.

«Нам все равно придется спускаться. У него там невеста беременная, ее необходимо забрать и зарегистрировать брак. Грех разлучать семью».

А это Борис, он же отец Патрик. Кто о чем, а падре о душе. Ответом ему была витиеватая фраза неодобрительного характера, сочинить которую под силу было лишь легендарному пирату.

«Нет уж, падре. Я тебя предупреждал — не надо посадку запрашивать, не дадут? Предупреждал. А ты все по-хорошему хотел, вот и получил. Я тебе говорил, что надо нагло садиться? Говорил. А как ты думаешь, станция сама по себе рванула, да так, что мне борт опалило? Или это я так напортачил? Хрен тебе, а не я, досточтимый падре. У них сигнализация сработала. Как раз на тот случай установленная, если какой-нибудь умник вздумает станцию захватить да своих бравых ребят в местные комбезы нарядить. Ты еще скажи спасибо, что мы ноги успели унести. И хочешь, чтоб нас расстреляли при посадке? Думаешь, там, внизу, совсем козлы, два с двумя сложить не смогут? Не сообразят, что если станция захвачена и взорвалась, то следующим этапом будет посадка? А? Не слышу!»

Майкл понял. Беседа над головой была порождением его сознания, одурманенного наркозом. Оно из последних сил боролось с надвигающимся небытием, разыгрывая, как спектакль, свои же мечты. Он ведь в катере думал о том, чтобы захватить станцию, вот ему теперь и мерещится голос Силверхенда. А в действительности на его тело наваливается тяжесть, и через доли мгновения его раскатает в лепешку, а он даже не может проснуться.

Он собрал волю в кулак. Умирать сонным казалось ему позором. Майкл выталкивал из себя крик, выталкивал, пытаясь проснуться, пока не услышал хриплый вой и не понял — вот он, его вопль…

Он проснулся.

Ломило все тело. В глаза будто соли насыпали. Или песка. Или тертого лука — чего-то ужасного и страшно едкого. Потом на лицо опустилась холодная влажная тряпка, и воспаленным векам полегчало. Майкл проморгался. Оглядевшись, решил, что проснуться не удалось. Потому что вот такого не могло случиться точно. Он лежал на койке в медблоке на борту «Аргента», флагманского корабля Силверхенда. Рядом сидел Док, настоящее имя которого Майкл узнать так и не удосужился — незачем, врач он и есть врач. А за спиной Дока маячили трое: Борис в черной рясе, сияющий Сандерс и сам знаменитый пират.

— Добро пожаловать домой! — проорали они в три горла.