МИХАИЛ ПОРТНОВ, 28 ЛЕТ, РОССИЙСКАЯ ИМПЕРИЯ

«Приходит к царю царица и говорит:

— Иван Васильевич, меня изнасиловали.

— Как?! — кричит царь. — Кто посмел?!

— Да шут его знает, — отвечает царица. — Козел какой-то.

Делать нечего, вызывает царь Думского.

— Понимаешь, — говорит, — Филипп Эрнестович, беда случилась. Анастасию Ильиничну какой-то козел изнасиловал.

— Козел, говоришь? — переспрашивает Думский, задумчиво оглаживая подбородок».

И все!

Анекдот дурацкий, кто бы спорил. Майкл его потому и рассказал, что дурацкий. А кто виноват, спрашивается, если козлиная бородка Думского, начальника департамента имперской безопасности, давно стала притчей во языцех?!

И за это — в тюрьму?!

Майклу одно время нравилась поговорка «От сумы да от тюрьмы не зарекайся». Вставлял в разговор по делу и без дела. Мол, предки мои мудрые люди были, в жизни всякое случается. Когда он на собственной шкуре прочувствовал подлинный смысл изречения, волосы дыбом встали. Как можно жить, если тебя за анекдот на каторгу отправить могут?! Причем не просто могут, а считают необходимым это сделать?! Дерьмо. Вся жизнь — дерьмо. Майкл сидел на нарах. Больше двух лет минуло с тех пор, как он оказался на свободе. Соскучился по баланде, наверное. Новую тюрьму отыскал. Самую экзотическую. Русскую. Политическую. Во как! Первая ходка за то, что родился не в той семье, второй раз его арестовали за несколько слов, сказанных не в той стране. Взять, к примеру, Сандерса. Дурак дураком. До двадцати четырех жил как хотел, ждал, пока бабка наследство оставит. Потом его накрыло идиотское обвинение в убийстве. Бабка умерла, сам вне закона оказался. В жизни бы он не выплыл, если б умный Майкл его не вытащил! Только Сандерс до сих пор летает с Силверхендом, уже новые документы купил и нехилое бабло на старость отложил. А умный Майкл поменял одну тюрягу на другую. Горе от ума, бля. Тоже, между прочим, местного происхождения крылатая фразочка, чтоб им, русским, весело было… Та самая загадочная русская душа в Майкле пробудилась? Ох, спросить бы у матери: за что ж ты, сволочь безрассудная, паленым добром меня наградила?!

И спросил бы, только мама оказалась такой, что запросто ей даже «привет» не скажешь. Майклу, несмотря на внешнюю ее ласковость, к родительнице хотелось обращаться исключительно на «вы», с обязательной прибавкой «Ваше высокоблагородие».

Ключ в замке провернулся с лязгом. Майкл поднял голову: может, передумали и выпустят? Потому что с допроса его только что привели…

— Портнов! — невыразительно рявкнул конвоир. — На выход. Без вещей.

Непонятно. Майкл шагал по обитому пупырчатыми металлическими листами полу, заложив руки за спину. Конвоир впереди, конвоир сзади. Убойное эхо, производимое тремя людьми, сотрясало здание тюрьмы. Понятно, что с таким шумовым сопровождением не удерешь, но не слишком ли дорого — сталь тратить? Неужели не дещевле сканеры поставить? С другой стороны, Майкл тайно радовался, что русские не скупятся на содержание тюрем. Нары деревянные, матрасы ватные, одеяла шерстяные. Подушки перьями набиты — неслыханная роскошь! Он, конечно, понимал: пока здесь промышленность не поднимется по меньшей мере до предысходного уровня, натуральная продукция будет обходиться дешевле синтетики. Тот самый случай, когда роскошь свидетельствует о нищете.

Железный коридор кончился, Майкл ступил на вытертые дощатые полы следственного корпуса. Все-таки на допрос. Зачем? Ну ладно, все лучше поговорить с живым человеком, чем в одиночной камере сидеть.

Кабинет был тот же — маленький, покрашенный нудной синей краской, без окон, но с решетчатой клеткой в дальнем углу. Справа в центре стены висит портрет государя с государыней, под картиной — грубый простой стол дознавателя с одним ящиком, в котором стоит беспроводной телефон. Арестанту полагается стоять у противоположной стены или сидеть в клетке, но обычно для него выставляют стул на середину комнаты.

Дознаватель поменялся. Утром был занюханный, студенческого вида, в лоснящемся от грязи пиджаке неприятный субъект. Новый явился во всем блеске — в сером мундире, сидевшем на фигуре, как латы на рыцаре, причесанный, выбритый, ногти отполированы.

— Ваше благородие, задержанного Портнова доставили, — доложил конвоир.

— Свободны, ефрейтор, — кивнул дознаватель и уставился на Майкла. Разглядывал его долго, с веселым любопытством. — Ну что ж, садитесь, задержанный Портнов.

Дверь за конвоирами давно захлопнулась, а дознаватель все молчал. И смотрел. Майкл от нечего делать изучал трещинки на стенах.

— Курите? — дознаватель щелчком отправил по столу пачку сигарет. Сам то ли не курил, то ли курил другие. Майкл взял эту его черту на заметку — любит создавать видимость доверительной беседы. Но пачку принял. Спички обнаружились внутри, заботливо обернутые папиросной бумагой и уложенные рядом с сигаретами. — Пепел на пол стряхивайте, ничего страшного.

К земному — а русские именовали новую планету старым названием — табаку Майкл не то чтобы пристрастился, но подымить любил. Он сильно напоминал то, что за «горизонтом» считали травкой. Майкл попробовал и местную траву, окосел с первой затяжки и больше не рисковал.

Дознаватель положил перед собой папку, вынул из нее бумаги, пролистал со скучающим выражением на лице и отодвинул.

— Ну-с, что вы имеете сказать по этому поводу? — осведомился он.

— Я уже все рассказал.

— Да-да. Вас задержали за сочинение и декламацию в высшей степени непристойной истории о государыне.

— Ничего я не сочинял, — Майкл поморщился. — Анекдоту тыща лет в обед. И вовсе он не о нашей государыне.

— Интересно. А о ком?

Майкл хмыкнул. Подумал: это тот случай, когда его происхождение из-за «горизонта» пригодится. Можно врать, что в голову придет — все равно даже у «компетентных органов» проверить руки коротки.

— О моих собственных предках.

— Еще интересней. Но вы же называли имена не своих предков, а государя и государыни. Присовокупляя к этому имя его превосходительства Думского.

— Ну, в этом виноват, — согласился Майкл. — Думского тогда не было. А царя на самом деле так звали. И царицу тоже. Был такой царь, еще на той Земле — Иван Васильевич.

— Да-да, прозванный Грозным. Вы меня в истории родного края просветить желаете? А я, верите ли, ее неплохо знаю. До такой степени, что помню: из семи жен Ивана Грозного Анастасией именовали лишь первую, и была она вовсе не Ильинична, а Романовна.

— Я не помню, какое у нее было отчество. Мне прадед рассказывал вообще без отчеств. Царь Иван и царица Анастасия. Я почему-то был уверен, что та Анастасия — обязательно Ильинична.

— Замечательная история. Люблю беседовать со студентами. Такие, знаете ли, байки порой услышишь — нарочно не придумаешь. Ну что ж, травите дальше. Мне, пожалуй, уже любопытно, с чего бы ваш прадед рассказывал вам русские анекдоты тысячелетней давности.

Он так расцветил интонацией последнюю фразу, чтобы задержанный понял: его истинная биография известна. «Вот и замечательно, — подумал Майкл, — мне же проще. Не придется делать загадочное лицо и ссылаться на государственную тайну, если пойдет серьезный разговор».

— С того, что это вам анекдот. А мне — семейное предание. Мой род идет от внебрачного ребенка Василия Ивановича, того самого, которого Грозный посохом убил. При Петре его потомки эмигрировали в Европу, в Англию. Глава семьи был классным портным, и потому за родом закрепилась фамилия Тейлор. Кстати, когда Тейлоры уехали в Америку, они уже были дворянами. Ну, а в начале двадцать первого века купили у вас, в смысле у русских, лицензию на производство кое-какого вооружения и основали корпорацию PACT.

И всем детям в нашей семье с рождения твердят, что они по происхождению русские. Кстати, языку я не здесь учился, а дома. Это-то вы, раз такой осведомленный, можете проверить.

Дознаватель улыбался.

— Ну хорошо, а изнасилование-то при чем?

— Как при чем? Анастасию изнасиловал опричник с козлиной бородой. Его за это порвали конями, а козлиные бороды носить запретили, вообще бриться запретили, что было отменено только Петром Первым.

Дознаватель закрыл лицо ладонями. Плечи тряслись от смеха. Однако через минуту он успокоился.

— Какая же все-таки фантастика это ваше американское образование… — пробормотал он. — Главное дело, вы считаете, что и мы такие же недоучки. Ну что ж, задержанный Портнов, а теперь скажите мне правду: зачем вам это потребовалось?

Майкл насупился:

— Да затем, что бесит меня эта думская козлиная борода! Понимаете? Не могу я смотреть на уродство, вот и все! Мужчина должен следить за собой, и тем внимательней, чем выше занимаемый пост! У него что, имиджмейкера нет?!

— Поэтому вы высказали свое мнение, не заботясь о том, что попутно тяжко оскорбили государыню.

— Не оскорблял я ее. Если б ее кто оскорбил, я бы сам этого подонка в сортире утопил. Своими руками.

— По вашим рукам не скажешь, что вы способны на такое рыцарство.

Майкл посмотрел на свои кисти. Костяшки чистые, кожа гладкая, розовая. Вспомнил Киску, как тот барахтался и пускал пузыри. Поглядел в лицо дознавателю, сказал жестко:

— По мне много чего не скажешь.

— Возможно, — дознаватель резко сдал на попятный. — Ну, а ваши товарищи — они как отнеслись?

«Они ржали в голос», — подумал Майкл.

— Никак. Толком внимания не обратили. Там шумно было, все выпили, больше о личном говорили. Шурик Подгорный возмутился. Хотел мне пощечину дать. Сейчас я понимаю, что он тоже усмотрел крамолу в анекдоте, а тогда решил, что он Надежду Чернышёву ко мне приревновал.

Шурик та-акое добавил, что пощечину дала Надька, и не Майклу, а Шурику. В самом деле, при девушках не надо рассказывать, как ты хотел бы поиметь молодую и очень красивую государыню — в каких позах, поскольку раз, да с какими извращениями. Надька, правда, на себя все это примерила, она не поняла, о ком речь.

Надьку, может, и не стоило бы упоминать в контексте политического дела, да только Майкл знал, что ее тоже загребли. Ее и всех, кто в воскресенье был на квартире у Шурика. И Надька-то выкрутится, ее папаша не позволит дочурку на каторгу отправить.

Дознаватель вздохнул. В ящике тихонько звякнул телефон.

— Да? Да, ваше высокоблагородие, — сказал дознаватель и сунул трубку обратно в ящик.

Дверь распахнулась, на пороге возник папаша Чернышёв. Тоже в мундире, разительно отличающийся от себя самого в домашней обстановке. Кивком попрощался с дознавателем и уселся на его место. Дознаватель скрылся, оставив на столе папку с записями допроса Майкла.

— Ну, здравствуй, Миша.

— Здравствуйте, ваше высокоблагородие.

— Давай-ка без чинов. Я читал твои допросники, да и сейчас на прослушке сидел.

— А, так это из вашей конторы деятель? — оживился Майкл. — То-то мне показалось, слишком уж опрятный мужик.

Чернышёв поморщился.

— Значит, так, Миша. Я от тебя хочу одного: правды. Что ты говорил, кроме анекдота?

— Ну, если вы так просите… Я вашей дочери объяснял, как она меня достала. Погуляли — и хватит. Я ей не обещал жениться. Я другую люблю.

Чернышёв откинулся на спинку стула.

— Ты готов присягнуть, что весь вечер говорил только с моей дочерью о ваших личных делах?

До Майкла дошло.

— Ну да! Я вообще не слышал, что обсуждали остальные. А мы с Надькой пили, курили и ссорились. Она тоже ни на что внимания не обращала. Потом я рассказал анекдот, чтоб разрядить обстановку. А Шурик начал делать ей грязные намеки…

— Ты Подгорного не защищай. Он сам в дерьме по уши и вас всех втравил. Итак, ты за себя и за Надьку ручаешься… Хорошо. А теперь слушай меня внимательно, Миша. Ты влип в очень неприятную историю. Подгорный давно на дурном счету. И за его квартирой, где регулярно собирались на сходку предатели, было наблюдение. Подгорный, извини, завербованный юрский шпион. Ему десять лет каторги с пожизненной ссылкой за счастье будет. А вместе с ним и вы все пойти… можете.

Майкл прикрыл глаза. А он-то считал — Подгорный в игры играет, юное бунтарство тешит. Вот так. Государственный преступник.

— Мы ничего не делали, — повторил он твердо. — Я ни про что такое не знаю. На квартире был дважды, первый раз ушел рано, потому что с утра сдавал зачет, и мне после него хотелось выпить, чтобы стресс снять. Выпил и ушел спать. Это все подтвердят. Вчера я говорил только с Надькой. И анекдот. Если это считается оскорблением государыни… Да ну, черт, ну что ж такое, не про нее анекдот-то!

— Осознал, — удовлетворенно кивнул Чернышёв. — Я рад, что ты понял, как важно быть благоразумным. Парень ты хороший, я тебе зла не желаю. Сейчас ты напишешь, что весь вечер ссорился с моей дочерью, которая, как тебе известно, тебя любит и ни о ком, кроме тебя, в той ситуации думать не могла. Можешь сказать, что и эту квартиру вы для свиданий использовали.

— Ясно, — сказал Майкл. — Я и Надька ни при чем.

— Да. А потом ты напишешь прошение на высочайшее имя. Признаешься, что ненароком оскорбил государыню словом. Не хотел, по пьяному делу выскочило, но выскочило. А теперь, как честный человек, ты мечтаешь загладить вину. Поэтому умоляешь направить тебя в армию.

Майкл вытаращил глаза:

— В армию?!

— Да. На три года. Вернешься, восстановишься в университете и доучишься.

— Да ну… Это ж…

— Тогда не пиши, — согласился Чернышёв. — Только учти: остальные получат минимум по пятерке с отчислением из университета и последующей ссылкой на десять лет. Можешь разделить их участь, если хочешь. Ты матери звонил?

Майкл дернулся.

— Нет.

Чернышёв молчал. Майкл отвел взгляд. Очень ему не хотелось, чтобы мать узнала. Проклятье, если эта история всплывет, мать с работы моментом попросят! И не только с работы. Ей всего лишь на один ранг подняться осталось, чтоб потомственное дворянство получить. Дворянство — фиг бы с ним, но работает она не где-то, а в контрразведке, и глупая выходка сына может иметь очень, очень дурные последствия.

— Так что думай, — добил его Чернышёв, — три года армии или пятнадцать потерянных лет, да еще и клеймо неблагонадежного на всю оставшуюся жизнь.

Про мать ничего не сказал. Лучше бы грозил открыто. Майкл сник.

— Бумагу дать? — спросил Чернышёв.

— Давайте, — выдавил Майкл.

Чернышёв ловко выдернул из папки чистый гербовый бланк, достал и ручку.

— А матери твоей я сам все объясню. Скажу — парень ошибся, не разобрался в людях, и не твоя, а ее вина, что ты плохо чувствуешь наши реалии. Об этой проблеме можешь забыть.

* * *

За окном вагона проплывали, покачиваясь в такт движению поезда, однообразные пейзажи сельской России. Скучная, местами унылая картина, вгоняющая в знаменитую русскую тоску. Рослые пальмы торчали вдоль железнодорожных путей, за которыми простиралась бескрайняя рыжая саванна. Пальмы выглядели пыльными и изможденными, саванна — голой и никому не нужной. Изредка мелькали деревеньки в две-три сотни плетеных домов на столбах, как на ходулях, с плоскими крышами, на которых сушились фрукты. Деревни окружали апельсиновые и банановые рощи. Иногда состав переезжал хилые речушки, заросшие буйной зеленью так, что взгляду открывался только узкий фарватер метров пятидесяти шириной, не больше. В грязи заболоченных берегов валялся скот. Почти везде параллельно огромным конструкциям железнодорожных мостов жители возвели маленькие пешеходные мостики — для себя и телег. Несколько раз Майкл видел, как такие мосты ремонтируют. Худые жилистые слоны, управляемые такими же высохшими погонщиками, грациозно ворочали бревнами. Люди и животные были одинаково грязные, серые, с головы до ног покрытые слоем глины и речного ила.

Однажды Майкл заметил стадо диких слонов. Небольшое, голов пятнадцать. Колоссы неспешно врубались в заросли вокруг заброшенного пруда. Хотя, может, и не пруд это был, а природное озерцо. Майклу показалось, что естественные водоемы такими круглыми не бывают.

— Скоро Волга, — сказал рядовой Никитенко, — за Волгой красиво будет.

Майкл видел Волгу только на фотографиях. Ну и из курса географии, разумеется, знал кое-какие данные.

— Ненавижу осень, — вздохнул Никитенко. — У нас, в средней полосе, самое скучное время года. То ли дело зимой, когда дожди начинаются! Тогда все, как в Поволжье, цветет и пахнет. Мих, а ты сам откуда родом?

— Из Москвы, — процедил Майкл.

— А-а, — протянул Никитенко. — А я догадался, на самом деле, по акценту. Москвичей везде по говору узнают.

Акцент у Майкла если и был, то английский. А свой русский он учил в таком месте, какое Никитенко даже в самом радостном наркотическом сне присниться не могло, потому что не подозревал он о существовании Больших Штатов.

— Пойду, вздремну, — сказал Майкл.

— Ща, — заторопился Никитенко, чья вахта шла сейчас, — я только до сортира сбегаю.

Огромная, нечеловечески огромная страна. Майкл привык к гигантским расстояниям, для Космоса масштабы любой планеты мелковаты. Но в этой стране все перемещались размеренно, осознавая каждый шаг и позволяя себе проникнуться — беспредельностью земли, глубиной и тяжестью неба над головой. Майкл, бывало, пересекал полпланеты за полчаса и еще злился, что столько времени теряет. А здесь черепашьими темпами люди ползали по поверхности. И философствовали. Ну правильно, чем еще заняться в дороге, когда час за часом вокруг тебя ничего не меняется, когда ты знаешь, что хоть лопни, а Путь сильней тебя? Только рассуждать о смысле бытия.

Да, Путь сильней тебя. Когда летишь в модуле, ты не успеваешь вынырнуть из повседневных дел. А тут ты понимаешь, что все твои заботы — суета. И заботы твоего начальства — тоже суета. Потому что рано или поздно ему тоже придется путешествовать, тогда Путь раздавит и его. Перед Путем все равны, в этом и заключается подлинная русская демократия.

Майкл честно пытался понять эту страну. Иногда ему казалось, что он нашел главную ноту, которая задавала тон всей симфонии. Но проходило время — и он понимал, что не расслышал иной, более глубокий слой. В такие минуты ему казалось, что до самого дна, оно же первопричина, он не доберется никогда. И тогда его одолевала легендарная русская тоска и хотелось напиться до зеленых чертей.

Потому что, черт подери, ему тут жить. Потому что, прожив здесь несколько недель по необходимости, он в одно прекрасное утро проснулся уже не гражданином Больших Штатов, а самым настоящим русским, который исключительно по недоразумению хрен знает сколько лет шлялся — хрен, опять-таки, знает — где. Найти бы этот всезнающий хрен да расспросить…

А снизошло на него прозрение в то утро, когда похмельный Майкл вместо пасты почистил зубы кремом для бритья и понял, что делает это уже не в первый раз. Что такое натурализация штатовца в России? Когда он, споткнувшись на ровном месте, вместо «Oops!» говорит: «Бля!»

Вот и Майкл — сказал. Потом подумал — а что такого? Хорошо, что хлоркой не почистил. И это была вторая русская мысль за утро. Ну, а когда он за завтраком потребовал сто грамм водки, а не пинту пива, ему самому стало все ясно. Побрившись — слава богу, не зубной пастой! — он отправился к консулу и попросился в подданные Российской Империи.

После этого он пил еще две недели — в ожидании. Но пил уже как русский — не до розовых слонов, а до зеленых чертей.

Вернулся из сортира Никитенко, отпустил Майкла в купе охраны. Майкл прошел весь длинный коридор, стараясь не притрагиваться к решетке. Арестантский вагон своим устройством напоминал ему Нижнюю Палату в «Вечном солнце»: продол, отделенный от камер решеткой, и арестанты, которые даже гадить должны на виду у конвоиров. Вместо камер были плацкартные купе с наглухо задраенными окнами, по два человека в каждом. И — взвод охраны, живущий тут же, в этом же поезде, в этих же провонявших испражнениями и лютой тоской вагонах. Да, много общего. Но есть и различия, самое существенное из которых заключалось в том, что сейчас Майкл находился по другую сторону решеток и замков.

Проходя мимо третьего купе, он чуть повернул голову. К счастью, Подгорный спал.

Майкл надеялся, что это не дурная шутка Чернышёва. На сборном пункте он угодил в «инженерные» войска. Обрадовался. Ему тут же объяснили, чем в действительности занимаются инженеры. Майкл охнул, узнав, что следующие три года будет охранять каторжников и подавлять гражданские бунты. Его утешили: мол, повезло, тебя «перевозка» забрала — полк путевого сопровождения. Майкл успокоился, оттрубил три месяца учебки, присягнул на верность. И на первом же выезде среди каторжников увидел Шурика Подгорного. Тот притворился, что не заметил.

Может, и в самом деле не заметил — форма очень изменила Майкла. В университете он всегда одевался настолько элегантно, насколько позволяли средства. Держался соответственно. Еще и отпустил кудри после «Вечного солнца». А на призывном пункте сдал на склад гражданскую одежду, получил взамен комплект серого безобразия, грубого на ощупь. Потом его остригли. К счастью, не тупым ножом и не клоками. Вполне прилично, только чересчур коротко.

Словом, рядовой Портнов имел очень мало общего со стильным студентом Портновым.

Конечно, выглядел он на порядок человечней, чем в «Вечном солнце», но это не .означает, что собственное отражение в зеркале ему нравилось. Бледно-серая гимнастерка, серые бриджи, заправленные в ботфорты до середины бедра — ниже нельзя, змей полно. В поезде их нет, но полк считался пехотным и обмундирование получал стандартное. Еще был пробковый шлем, в помещении заменяемый на пилотку. Все это безобразие сидело на Майкле отвратительно. Как мешок. А бриджи на заднице оттопыривались, будто он кучу наложил. Майкл уже всерьез подумывал: не овладеть ли ему портняжьим ремеслом? Тейлор он или нет? Тем более что в паспорте у него стояла не английская фамилия, а ее русский псевдоперевод . В любом случае — форма требовала иголки.

В купе улегся на полку не раздеваясь. Только ботфорты скинул. Портянки пропотели и воняли, но Майкл не кривился гадливо: привык. Развесил их на вентиляционном жёлобе. Подумал и злостно нарушил Устав, перевернувшись головой к двери. Нравилось ему в окно глазеть.

А за окном решительно ничего не менялось. Плыли себе запыленные старые пальмы, над ними куполом висело поразительно глубокое небо. Синее. Неяркий цвет, приятный. И в этом небе с сумасшедшей скоростью неслись облака. Верхний ветер сильный, отметил Майкл, значит, погода изменится.

Никитенко, сволочь, разбудил его за пятнадцать минут до срока. За такое надо морду бить, думал Майкл, обматывая распухшие по жаре ноги заскорузлыми от сушки портянками и заколачивая их в ботфорты. Только на первый взгляд кажется, что пятнадцать минут ничего не решают. Кому как. За четверть часа Майкл досмотрел бы чудесный сон, как минимум. А как он теперь узнает, Людмила ему снилась или нет, если он ее не догнал?

Напарник нетерпеливо стучался. Майкл наконец привел себя в порядок, откатил дверь, шагнул наружу. Никитенко ворвался в купе, чуть не сбив его с ног. И раньше, чем Майкл допросил солдата о причинах столь загадочного поведения, дверь с лязгом захлопнулась.

Майкл сам понял. От смрада перехватило дух, слезы выступили на глазах. Казалось, что кислорода в вагоне не осталось ни капельки, один только сероводород. Майкл зажал пальцами нос, но и при дыхании через рот чуткие обонятельные окончания ловили миазмы, провоцируя тошноту.

Он не стал искать причину самостоятельно. Постучал в дверь.

— Ща, — откликнулся Никитенко, — отдышусь.

— Мне в сортир надо, подмени. И что, тит твою мать, тут произошло?!

Дверь откатилась. Из служебного купе в продол ворвалась живительная струя чистого воздуха — Никитинко опустил верхнюю фрамугу окна.

— Второе, шестое, восьмое и десятое купе дрищут, — охотно поведал он. — Говорят, пищевое отравление. У остальных — ничего. Там в четвертом купе медик едет, намекает, что ему бы посмотреть дристунов. Потому что если бы отравление, то дристали бы все, и мы тоже — все ж едят одно и то же, и мы, и они. А пронесло только восьмерых.

— Зараза?

— Ну вот медик о том и говорил. Дизентерия или холера. Если не принять меры немедленно, через три дня у нас тут трупы будут. Я его послал куда подальше, а сам доложил. Перед Волгой досмотр будет. Мне сказали, что до тех пор никто не помрет.

— Если только мы не задохнемся, — буркнул Майкл. Вопросительно посмотрел на Никитенко.

Майкл еще не успел забыть, что Устав запрещает отпирать окна в вагоне иначе чем в чрезвычайной ситуации. На такой случай у конвоя были ключи. Висели на ремне в специальной кобуре-ключнице, в служебном купе, рядом с набором отмычек от решеток. Относительно свежий воздух поступал по вентиляционным желобам и его, конечно, не хватало, чтобы рассеять тяжелую вонь взбесившихся кишечников.

— Окна нельзя открывать, — напомнил Никитенко.

Показалось Майклу или он уловил нотки подозрения в словах напарника? Так или иначе, беспокойный червяк зашевелился в том отделе его души, который отвечал за предвидение.

— У тебя еще десять минут вахты, — сказал он. — Как раз мне хватит, чтоб навестить белого друга и осмотреться.

«Белый друг» в служебном сортире, к слову, был черный: И не от грязи — от природы. Майкл не знал, из чего принято делать унитазы в поездах, но при беглом поверхностном осмотре не мог отделаться от впечатления, что из чугуна. Только крышка пластмассовая, но ее отломали задолго до того, как Майкл угодил в армию. Жалкие огрызки былой роскоши болтались на креплении, тоскливо погромыхивая в такт перестуку колес по рельсам.

Едкий нашатырный запах мочи после смердилова в коридоре почти освежал. Майкл приспустил фрамугу, закурил. Дым медлительно пластался, но вот он, неспешно осваивая пространство, достигал мощной струи воздуха, бьющей из фрамуги, — и тут же белесые хвосты и кольца рвались на мелкие клочки. Картина показалась Майклу столь же медитативной, как языки пламени, переменчивые по форме, неизменные по сути.

Бросив окурок в унитаз, осторожно повернулся к тусклому зеркалу. Вспомнил, что оставил щетку и зубную пасту в купе. Причем не первый уже раз. Собственно, он никогда не спохватывался вовремя. А потому зубы не чистил с самого Новгорода. «Ничего, — подумал Майкл, — через четыре часа нас с Никитенко сменят, тогда и займусь гигиеной».

Напарник, ожидая его в коридоре, посмотрел жалобно и с легким укором. Глянув на вагонные часы, Майкл заметил, что уже три минуты идет его вахта, но раскаяния не ощутил. И Никитенко не отпустил. Майкл медленно прошел вдоль решеток, задерживая дыхание. Его интересовали заболевшие.

Начинало темнеть, но до включения искусственного освещения оставалось полчаса, и разглядеть что-либо в глубине арестантских купе было сложно. Тем более что дристуны жались к дальним стенкам. Майкл хмурился. Даже то, что удавалось рассмотреть, наводило на нехорошие мысли. По крайней мере, открывать окна для проветривания ему расхотелось.

Толстый мужик в четвертом купе неуверенно ерзал задницей по полке. Майкл мимоходом ткнул его шокером в жирное плечо, чтоб не прижимался к решетке — запрещено. Мужик зашипел и отодвинулся. Майкл сделал еще несколько шагов, обернулся. Тот пытался передать записку в третье купе, правую руку ему парализовало, так он повернулся спиной и просунул сквозь прутья левую. Майкл неспешно подошел, ткнул шокером в отставленный зад, стараясь угодить в мягкое, подальше от крестца. Арестант заорал в голос. Из сжатого кулака на пол упала записка-малявка. Майкл подобрал, двинулся дальше.

По мере приближения Майкла к концу вагона, несчастный Никитенко отступал к служебному купе, откуда тянуло воздухом из раскрытого окна. К тому моменту, как Майкл завершил осмотр, солдат допятился почти до двери.

— Я, конечно, не знаю, как должны выглядеть больные холерой, но эти не тянут даже на дизентерию, — сказал Майкл негромко.

— Во-во, — согласился Никитенко. — Дрищут, но до горшка скачут бодренько.

— Им как будто клизму поставили… — задумчиво протянул Майкл. — Как в таких условиях можно поставить клизму, чтоб мы не заметили?

— Никак. У них воды для этого нет. А там еще трубки всякие нужны, или эти, груши резиновые.

— Ладно, вали спать. Дверь не запирай. И не разувайся. На всякий случай.

— Думаешь?

— Я ж сказал — на всякий случай. Окно запри тоже. Мало ли что.

Никитенко проникся.

«Клизма, — думал Майкл. — Клизма…» Вынул записку, развернул. Четыре слова. «Пятое согласно. Карты давай». Карты? Зачем им карты? И при чем тут пятое купе? А ведь пятое купе не дристало, осенило Майкла. Может тут быть связь?

В шестом купе, прямо за его спиной, кто-то с треском и стоном испражнился. Майкл зажмурился, еле справляясь с тошнотой. Когда вонь стала невыносимой, неслышно скользнул в сторону. Глаз ухватил странность, Майкл обернулся.

В седьмом купе один мужик нагло имел другого. Огромный бугай стоял нагнувшись, а сзади пристроился тощенький, студенческого вида юнец в прыщах. Штаны здоровяк снял, аккуратно положил на полку. Майкл вспомнил, что и в срущих купе «больные» сидели без штанов, и у всех одежда была сложена, будто они готовились.

Ни бугай, ни юнец не обращали внимания на конвоира, целиком занятые процессом. На лицах у обоих было написано искреннее любопытство. Нет, понял Майкл, это не опускалово. Хотя с виду оно — один позади другого, пидор держит руками раздвинутые ягодицы. Но оба не шевелятся. И тут юнец отступил, сделав характерный жест: он стряхнул с конца каплю. А из

анального отверстия бугая выпала свернутая воронкой игральная карта. Король — разглядел Майкл.

Тут они его заметили. Юнец тонко взвизгнул, бугай побелел, но «клизма» дала о себе знать, и он метнулся к горшку. Майкл, не дожидаясь развития событий, треснул кулаком по ближайшей тревожной кнопке.

Одновременно вывалились две рещетки — спереди и позади. Озверевшие каторжники, огромные и жуткие в сгустившихся сумерках, вырвались в коридор. Горло Майкла захлестнуло обжигающей болью. Он бросил шокер, обеими руками вцепился в удавку. Черная фигура перед ним. Молния по нервам, дикая боль в паху. Потом — в сердце. И еще раз, еще…

…Он очнулся в лазарете. На койке рядом сидел Никитенко в больничной пижаме. Улыбающийся.

— Наши успели вовремя, — похвастался он.

Майкл прикрыл глаза. Сердце еще болело. О том, что мерзавцы натворили с его гениталиями, страшно было подумать. Он и не думал. Разряда шокера хватает, чтоб бабы месяц не снились.

Пострадал от собственного оружия, хмуро признал он. Хотя какое это оружие — шокер? Так, средство для воспитания. Их использовали преимущественно для вразумления истериков, расстроенных потерей свободы. Ну и, конечно, для наказания.

Самым частым нарушением режима была переписка между арестантами. Им запрещалось разговаривать и общаться иначе чем с соседом по купе. Но решетки позволяли высунуть руку наружу. При определенной невнимательности конвоиров заключенные могли обмениваться короткими малявами. Особого вреда от переписки не происходило, но распорядком запрещалось. Потому солдаты обычно пришпаривали неосторожно высунутые конечности шокером. Исключительно для острастки — дураку понятно, кто захочет, тот улучит момент.

Шокер был единственным видом оружия, положенным охранникам в вагоне. Из-за узости коридора риск, что заключенные попросту притянут конвоира к рещетке и обезоружат, увеличивался. А шокер — это несерьезно. Даже если выставить переключатель на максимум, парализует конечность на полчаса. В роте Майкла было двое дедов, любителей поиздеваться, — они так и делали. Каторжники их люто ненавидели и называли фашистами. А остальные ребята настраивали шокеры так, чтоб разряд причинял ощутимую боль, но не мучения. Ни к чему зверствовать. В России ты сегодня на конвое, а завтра под конвоем. Майкл об этом не забывал.

Сейчас умеренность спасла его самого. Лучше не представлять, что с ним произошло бы, выставь он переключатель на максимум. Его ведь саданули не только в пах, но и не менее двух раз — в область сердца.

— Как ты догадался? — Никитенко на месте усидеть не мог от любопытства.

— Не догадался. Увидел. — Собственный голос показался Майклу надтреснутым. Потрогал горло, обнаружил вспухшую борозду от удавки. Закашлялся. — Вода для клизмы не нужна, они ж поссать могут. Но непосредственно член в жопу вставить не позволят, это опускалово. Кроме того, стоячим не поссышь, а мягкий не всунешь. У кого-то были игральные карты. Сворачивали их воронкой, засовывали и ссали друг другу в очко.

План, по мнению Майкла, был достаточно остроумен. Бежать из арестантского состава теоретически проще, чем с каторги. При посадке шмонают не так строго, пилку пронести можно. Но подточить решетки мало, потому что вагон заперт. У конвоиров ключей нет, они, заступая на пост, их снаружи в специальный шкафчик вешают — чтоб арестанты к решетке не притянули и ключи не отобрали. Так что каторжникам, чтоб выбраться, остается только прыгать в окна на полном ходу. При известном искусстве можно вылететь и отделаться синяками, а не сломанными костями. Но: выбить окна нельзя, они бронированные. Значит, надо заставить конвоиров их открыть. А для этого нужно как следует провонять тюрьму на колесах.

Майкл не знал, кто разработал этот план и как беглец убедил остальных ему помогать. Обещал вызволить всех? Не иначе. А как он собирался реализовать свою идею? Положим, две или три рещетки незаметно подпилить можно, но не все. Значит, арестанты надеялись взять отмычки у конвоира. Наверное, понятия не имели, что охране запрещено носить их с собой. Тут у них недоработка вышла. Да и набросились зря — окна-то были заперты. Майкл полагал, что у каторжников сдали нервы, когда он застукал парочку в седьмом купе. А может быть, они услыхали, как Майкл сказал Никитенко «дверь не запирай». Так-то проникнуть в служебное купе у них возможности не было — а вот если дверь открыта, то запросто.

«Боже мой, — страдал Майкл, — чего только люди со своим говном не вытворяют! Произведения искусства создают, теперь как оружие использовать научились… Осталось только сделать из дерьма философию, и можно смело утверждать, что людям мозги не зря были дадены…».

Обосравшийся вагон расформировали, раскидав арестантов по всему поезду. Вслед за ними распространился запах. Амбре чувствовалось даже в закрытом вагоне, где отдыхал конвой.

Майкл стоял у открытого окна. Гадостные ароматы нисколько его не раздражали. Он ловил себя на желании высунуть голову в окно, подставить лоб упругому ветру. Устав запрещал детские выходки, поэтому Майкл косил одним глазом в сторону унтер-офицерского купе. Убедившись, что начальство скрылось за дверью, немедленно и с наслаждением нарушил Устав.

Он вытянул шею, стараясь вывернуться и увидеть небо, не спрятанное за бронированным пыльным стеклом вагонного окна. Небо неподвижно висело над саванной, в свете звезд казавшейся не рыжей, а серебристой. Звезды были чужими.

Когда-то Силверхенд, будучи крепко пьяным, проболтался Майклу, что русские — не миф. Они первые синтезировали «третий изотоп», используя его в качестве источника энергии для Щита. Что такое Щит — Силверхенд не знал. Да и неважно это было, когда адмирал пиратской флотилии откровенничал со своим пилотом, счастливо вызволенным из «Вечного солнца».

Русские включили свой Щит, говорил Силверхенд. И провалились в параллельную Вселенную, оставив за собой несколько летных коридоров. По ним они иногда проникают в старую Вселенную, чтобы раздобыть немного «третьего изотопа», ну, и узнать последние новости. Возвращаться не собираются. Зачем? У них там целый мир. А Силверхенд ворует и продает им «третий изотоп». Он вообще им сочувствует. Чего б не сочувствовать, если он женат на русской? Нормально женат — зарегистрировал брак в имперском реестре и обвенчался с любимой в православной церкви. Все честь по чести. И две дочки у него растут. Двойняшки Анька и Машка.

Потом пират сказал такое, от чего Майкл протрезвел и запросился в ту жутко секретную команду, которая возила русским «третий изотоп». Силверхенд, приняв на грудь лишнюю рюмку, пьяненько засмеялся и признался, что женился на… матери Майкла. Он отбил ее у Железного Кутюрье. «Ты, парень, смело называй меня папашей, — добавил Силверхенд, хлопнув офонаревшего Майкла по плечу. — Уж я-то с тобой точно не поступлю, как этот мерзавец. Я тебя, знаешь, местами где-то даже люблю. Как сына, которого у меня уже не будет», — тут пират уронил буйную голову на руки и горько заплакал.

Наутро выяснилось, что пират расчувствовался, но помнит все до последнего слова. И Майкла он в секретную команду перевел. Удовольствия от пролетов на ту сторону Майкл не получал: координаты «коридоров» были зашифрованы и введены в автопилот, который работал весь путь. Строго говоря, роль экипажа сводилась к тому, чтобы следить за роботами, а по прибытии сдать груз. Майкл ходил на Землю-2 пятнадцать раз, изнывая от рутины — старт, анабиоз, пробуждение, посадка, космодром, мотель, опять старт, анабиоз, неделя гульбы на базе, старт… А потом на местном космодроме что-то взорвалось, и Майкл не смог улететь. Подумал — и остался навсегда.

Он смотрел в бездонное русское небо и улыбался. Его ни капельки не тянуло назад. Наверное, он тайно ненавидел Космос. И очень рад, что в него не надо возвращаться. Ему хорошо тут, на русской земле. На его родной земле. Ему нигде так хорошо не было. Да, Зем-ля-2 — не рай обетованный. Есть, есть проблемы. Но Майкл понимал, что в своих бедах повинен сам. А так ему поразительно комфортно. На своем он месте, вот что. И это очень важно.

Небо… Где-то там бродят Чужие. В старину люди ужасно боялись Чужих, как в древности — демонов. Ни для тех, ни для других в той Вселенной места не нашлось. А тут Чужие были. Они многократно пытались высадиться на планете, чтобы колонизировать ее, но русские сбивали их корабли. Для того им и потребовался «третий изотоп», что никакое другое оружие Чужих не брало.

Майкл счастливо хлопал глазами. Поезд летел стрелой, серебристая саванна колыхалась волнами под ветром. Звезды висели, как прибитые гвоздями. И где-то там, на этих звездах, Чужие ехали на своих поездах, вынашивая злодейские планы по захвату русской земли. А вот хрен им, а не русская земля!

* * *

Майкл отдыхал. После неудавшегося побега заключенных ему выписали увольнительную на трое суток. Смех, да и только. В нормальных частях он мог бы погулять по прилегающему городку, деревне или что там найдется. В крайнем случае, побыл бы наедине с природой. А куда сходишь в поезде? Только и преимуществ, что можно спать круглые сутки да еще в солдатском вагоне-столовой отпускникам наливают халявного пива.

В первый день решили с Никитенко врезать по пивку. Взяли нормально, по пять литров на нос, сели в уголке столовой и под умиротворяющий стук колес поговорили за жизнь. Майкл нутром ощущал, что простоватый парень из русской глубинки стал ему если не братом, то корешем уж точно. Странное многозначительное русское слово «кореш» — корешок, отросток от общего корня. У Майкла теплело на душе от мысли, что Россия в лице Никитенко дала ему еще один признак своего благоволения. Урожденный русский считает, что у них с Майклом общий корень.

— Нас в семье шестеро, — рассказывал Никитенко. — У меня еще четыре сестры и брат. Я самый старший. И самый умный — нашу церковно-приходскую школу с отличием закончил. Батяне губернатор написал, если у тебя сын такой одаренный, давай мы его дальше учиться пошлем. За обучение из казны заплатим, все дела. Ну, нам нужны специалисты. Во всей губернии еще туда-сюда, а в нашем уезде со специалистами просто беда. И тут я задумался. Я хотел стать ветеринаром, но у нас уже есть два. Один старый, Егорыч — он всю жизнь с коровами, так руку набил, что людей лечит. И еще один приехал, ссыльный. Я не спрашивал, что он там натворил в столице, но мужик — зубр! Прикинь, его Егорыч уважает, а ведь Егорыч — всю жизнь!..

Никитенко шумно схлебнул пену. Присосался к кружке. По подбородку, чисто выбритому по случаю увольнительной, текли пивные ручейки. Майкл смотрел и думал: парень напоминает Шанка. Только без дурацкой склонности умереть красиво. Никитенко был сама жизнь, простая, от земли и для земли.

— Ну, я и подумал: может, агрономом? У нас нет приличного агронома. А я ведь знаю, почвы у нас неплохие. Не Зауралье, конечно, и не Сибирь, но уж точно не Поволжье. В Поволжье на самом деле пшеницу особо не сажают, ей там не нравится. А у нас, в средней полосе, — только в путь. Два урожая в год — как с куста. Если с умом, то и три. И почти уже решил, когда мужик к нам приехал, лектор. Про железные дороги рассказывал. Меня заело. Ни спать, ни жрать сил нет. Хочу инженером быть. Тут, пока думал, в армию повестка прилетела. Я и пошел служить. А что? После армии учиться поступлю. А в армии хоть людей посмотрю, жизни поучусь у нас в уезде скучно, каждый день одно и то же, и людей всех с пеленок знаю. Надо и других посмотреть-послушать. Ну, и подумать: может, я стране в другом месте нужней буду, чем в уезде? Ну, мало ли? На агронома мне поступить легко, за меня из казны заплатят, чтоб я в уезд вернулся после учебы. А если я, к примеру, на инженера задумаю, то фигушки, никто платить не станет. Но я умный, я экзамены сдам. Зато работать буду где захочу. В общем, не стоит торопиться. Жизнь сама натолкнет.

— Выпьем, — сказал Майкл и стукнул своей кружкой о край вновь наполненной посуды Никитенко, выбив на стол несколько пышных хлопьев пены.

Картина показалась знакомой. Вспомнил — стол в длинном кормежном зале «Вечного солнца», рядом профессор, еще живой, и фельдшер-каннибал по имени Себастьян. Майкл подавился куском синтетического овоща, а Себастьян треснул его по спине. Овощ вылетел изо рта. Клочья пены были похожи на тот бледный и пористый кусок синтетики. Майкл засмеялся, чувствуя, что пьянеет.

Никитенко тоже заметно повеселел. Хлопнул Майклa по плечу, сказал, что все мальчики из столицы — те еще хлыщи и в армии их терпеть не могут. Поделом. Мальчики из Москвы на провинциалов глядят свысока, а сами даже средней силы удар не держат. Но к Майклу это не относится.

На третьем литре Никитенко захотел поговорить о Боге.

— Миха, ты веришь в Бога, если честно?

Майкл задумался.

— Не знаю. Нет, не в том смысле, что не знаю, есть Он или нет. Есть. У меня в жизни такое случалось, что без Его помощи никак не выкарабкался бы. Один раз прямое указание было — меня священник спас. Да собственно, он и раньше спасал, еще пока священником не был…

— Это как? Они ж с детства учатся!

— Не все. Иной живет раздолбай раздолбаем, потом его как торкнет! Вот и у меня приятель такой был… В смысле, есть. Я только его повидать не могу при всем желании.

— Что, — Никитенко понизил голос, подался вперед, — он юрский?

— Типа того, — согласился Майкл. — Только еще сложней.

— Ладно, — покладисто сказал Никитенко, — я не спрашиваю, сам понимаю, наверняка государственная тайна. А что с тобой такое было?

— Жизнь он мне спас. Меня подставили, я год на каторге оттрубил…

У Никитенко глаза стали как пятаки.

— Ну а чего? В жизни всякое бывает. Мне даже переписку запретили. Думал, хана настанет полная. — Майкл вздохнул. — Педераста одного собственными руками в параше утопил…

Никитенко боялся дышать.

— Он, гнида, достойных людей подставлял. Меня потом за убийство в карцер, а я, как за наградой, шел. Потому что первый по-настоящему мужской поступок в своей жизни совершил — убил мерзавца. А потом в зону священника занесло. Гляжу — а я ж его знаю! Потом я окончательно влип, меня к стенке поставили, а тут как раз он, и не один, а с моими корешами. За пять секунд до расстрельной команды успел…

Майкл говорил медленно, стараясь не запутаться в реалиях и в собственном вранье. Он уверен был, что Никитенко не выдаст его. Но вываливать на голову парня ненужные знания о том, что «за горизонтом» есть люди, тоже не стремился. Наверное, не стоило бы упоминать о «Вечном солнце», но Майкл был пьян — и хотел общения.

— Лихо, — уважительно заметил Никитенко. — Выпьем. Эх, под такое дело водки бы… — Оглянулся с сомнением. — Ты не уходи, попробую уболтать буфетчицу.

Майкл все-таки отошел — до сортира. Возвращаясь, еще от дверей заметил, что Никитенко сияет. На столике появились тарелка с солеными огурцами и чайник, весь в облупившихся эмалевых цветочках. Рядом с кружками пристроились два граненых стакана в подстаканниках.

— Достал! — сообщил напарник громким шепотом. — Ну, я к ней сегодня вечерком еще загляну… Ты не обращай внимания, что водка коричневая. Ее для конспирации чаем подкрашивают. Ну, если зайдут офицеры или унтера.

Разлил по сто граммов резко пахнущей жидкости, в которой плавали чаинки.

— Вздрогнем! — провозгласил Никитенко.

Выпили. Майкл закрыл глаза, прислушался к ощущениям. Водка была хороша, ее не только чаем — керосином не испортишь. Потянул сморщенный, подозрительного вида огурец с тарелки. Интересно, что с ним делали при жизни? Выжимали? А почему он тогда б спираль свернулся?

На вкус чудо кулинарии оказалось выше всяких похвал.

— Нюська обещала попозже мяса принести. Как господа офицеры отобедают. Там всегда что-нибудь остается. Нюська — баба понимающая.

Никитенко принялся рассказывать, какая буфетчица замечательная. Бабе лет под сорок, поперек себя шире, овдовела года три назад. А ей же хочется! Вот она и привечает солдатиков.

— А я тоже по бабе соскучился. У меня невеста есть, но ты ж понимаешь, да? Мы тут как на войне.

Майкл рассказал ему про Мэри-Энн. И сам удивился, как защемило сердце.

Первый раз он вспомнил о ее существовании почти через год после бегства. Осторожно навел справки. Женщине сказали, что Майкл погиб. Замуж она не вышла, отвергла Роберта, которого быстренько сплавили в Нижнюю. Родила до срока малюсенькую девочку. Назвала Микаэлой, в честь отца.

Майкл мог бы усовеститься, забрать и ее, и дочь. Но то, что казалось удобным для бессрочной каторги, стало неприемлемым для свободного человека. Тем более он опять случайно встретился с Людмилой. Майкл через Сандерса передал Мэри-Энн половину всех денег, какие успел заработать, и тут же забыл о существовании «вдовы».

— А дочку свою так и не видел? — посочувствовал Никитенко.

Майкл покачал головой:

— Незачем. Ну что я скажу? Что столько времени шлялся, не удосужившись сказать, что жив?! Они привыкли, небось, что я умер. Денег я оставил достаточно. А тут я появлюсь — нате вам, нарисовался. И что моя дочь подумает? Сейчас ничего, понятно, она маленькая еще. Но все равно узнает. И будет думать, что отец ее предал. Нет уж.

Он крутил в пальцах чеканный подстаканник. На донышке была выбита надпись — набор цифр. Год назад Майкл не понял бы шифра. Сейчас знал. Подстаканники вручную делали на какой-то зоне. Резали на станке послушный лист тонкой стали, штамповали рисунок, заваривали края.

И колесили по всей стране эти подстаканники, как металлические голуби из зоны, а каждый пассажир, разглядывая простодушные чеканные рисунки, вспоминал тех, кто о свободе только мечтает. Трогательная и наивная, но прочная связь между свободными и заключенными — полоска металла. Просто полоска металла.

— Да, — вздохнул Никитенко. — У меня-то жизнь скучная. Мне вот в армии весело. Но мне тоже Бог помог. Я на железную дорогу хотел — и попал. А сначала меня в артиллеристы взяли. Я ж умный. Там секретность — ого-го! И учат полгода, а не три месяца. В общем, мне еще месяц оставался, когда пришла разнарядка, чтоб артиллеристов сократить. — Подумал. — Я Богу молился, чтоб меня на железку перевели. Но сам думаю: это как же — артиллерию сокращать? Никак нам без нее нельзя, самое важное оружие.

— Интересно, где у нас пушки применяются? С юрскими особо пушками не навоюешь, они на другом материке.

Никитенко посмотрел на Майкла как на идиота.

— При чем тут юрские? Мы против Чужих! — почти крикнул он, тут же испугался — не услышал ли кто. Но вагон пустовал, и даже буфетчица Нюська ушла по своим делам.

— Что, они на самом деле существуют?

Майкл усмехнулся чуть более снисходительно, чем следовало. Никитенко покраснел от обиды, запыхтел.

— Еще как! — выпалил он. — Сам куски кораблей видел. Мне на полигоне в учебке все показывали. Они знаешь какие гады? У них есть вирусы, которые им безвредны, а нас убивают. И они с собой эти вирусы везут, на тот случай, если удастся высадиться. Сядут они, вирус выпустят, мы тут перемрем, а они потом на готовенькое прилетят и планету захватят. Артиллерия как раз нужна, чтоб их корабли с заразой на орбите расстреливать.

— На орбите? Из пушки?!

Никитенко смутился, отвел глаза:

— Ну, в общем, на орбите, да. Мих, тайна это. Вот это — точно тайна. А давай лучше я тебе про другое расскажу. Это тоже тайна, но не такая. Мы же кореша, да? Так вот, иногда артиллерия не справляется. Чуть больше года назад случилось как раз. У нас космодром был, это не секрет, но болтать не надо. Мы хотели станцию построить, чтоб не с земли, а с орбиты стрелять. Тут юрские возмутились. Нам в учебке давали их передачи слушать. Они, сволочи, говорят, что никаких Чужих нет, а станция нам нужна, чтоб с ними воевать. Ага, делать нам больше нечего! Тут к нам этот корабль и валится. Аккурат на космодром. Разнесло все — вдрызг. И ракету с разобранной станцией, и все остальное. Нет у нас сейчас ничего.

Майкл сообразил, что был свидетелем этого взрыва. Он доставил груз, сдал его, ушел отдыхать в мотель. А ночью рвануло так, что здание гостиницы чуть не развалилось. Все стены в трещинах были.

— Не, Миха, я понимаю: и среди юрских много хороших людей. Сами-то люди — они что? Они такие же, как мы. Не какие-то там Чужие. Но правят ими подонки. Когда у нас космодром рвануло, эти сволочи народные гуляния устроили! Нет, ну кем надо быть, чтоб чужому горю радоваться?! И ладно бы чужому, так почти своему. Ну что, Чужие прилетят — они юрских помилуют? Если бы так, я б еще понял. Так ведь они всех, до последнего ребятенка уничтожат! Ну, может, кого для зоопарка оставят. Вот как раз этих подонков и оставят. А они и рады за миску жратвы Родину продать! Эх, жаль, что наши их в войне недожали… Чуть-чуть оставалось. Пожалели их. А они — сволочи, нас не жалеют. Я иногда думаю: объявит государь войну юрским — первым в добровольцы запишусь. Потому что юрские нас предали. — Помолчал. — Мих, ты ведь меня понимаешь?

— Понимаю, — Майклу было кисло.

— Тогда… Давай выпьем за нашу победу?

Выпили за победу. Никитенко удалился в сортир, оставив Майкла наедине с раздумьями.

Юрские… Казалось бы, все — выходцы из одной страны. У всех одна беда. Просрав Землю и оказавшись в параллельном мире, русские ухитрились расколоться на два народа. Тот, что побольше, выгнал меньшинство на безымянный архипелаг к югу от основного материка, Старого. Потом меньшевики уплыли еще дальше и обнаружили второй материк. Официально назвали его Чкаловским. Неофициально — Юга. Майкл не знал, как обитатели Чкаловского именуют тех, кто остался на Старом. Чкаловцев звали южнорусскими, в просторечии — юрскими.

Между собой два русских народа не дружили, потому что на Старом монархия, на Югах тоже, и они выясняли, у кого прав на звание исконно русской империи больше. Как результат — «железный занавес» и шпиономания. В прошлом веке война случилась, но быстро утихла за неимением техники, способной массово поражать врага на соседнем континенте. А переплывки закончились истощением генетического фонда и примирением сквозь зубы. Теперь опять, если Майкл правильно понял намеки Никитенко, воевать собрались. Определенно русским нельзя позволять скапливаться в одном месте. Как только их концентрация превышает четыре человека на квадратный километр, они принимаются роиться, парализуя всю жизнедеятельность в пределах досягаемости.

И даже угроза в лице Чужих их не объединяет. Или не такая уж она угроза, чтоб объединить поссорившихся братьев?

…Водку допили, мясо съели. Никитенко отправился ублажать толстую буфетчицу, а Майкл завалился спать.

Снились ему наглые зеленые человечки и Людмила.

* * *

К Волге подошли ночью.

Процедура планового досмотра требовала максимального напряжения от конвоя, и Майкл радовался, что этот груз пал не на его плечи, — у него еще не закончилась увольнительная.

Он безумно хотел увидеть Волгу. Казалось, визуальное знакомство с аортой России позволит ему понять, постичь душу народа, пропитаться ею и больше не бояться, что ближний заподозрит в нем чужака. Майкл испытывал нечто вроде благодарности к арестантам, пытавшимся бежать. Если б не они, Майкл обязан был бы проспать знаменательную ночь — а утром заступить в караул.

Саратов считался портовым городом, но от него до собственно порта и реки было около пяти километров. И еще пятнадцать до моста, самого грандиозного сооружения во всей России. Еще бы, семнадцать кэмэ стальных конструкций, кружевной вязью соединяющих берега.

Майкл стоял у окна и пытался высунуть голову как можно дальше. Поезд прорезал прибрежные джунгли. Сквозь тяжелое благоухание цветов пробивался порой запах воды. Запах огромного количества воды. Он не был похож на знакомый Майклу аромат моря — соль, гниющие водоросли в полосе прибоя, пропитанный йодом воздух. От Волги тянуло зеленью, тоже с легкой гнильцой, и немного — свежей рыбой.

К неудовольствию Майкла, деревья закрывали весь обзор. Никитенко обмолвился, что перед мостом джунгли вырублены и с этой площадки открывается фантастический вид: безграничная водная гладь и уходящая к горизонту тонкая металлическая нить. Ночью зрелище становится феерическим: мост залит ярким электрическим светом, блики ложатся на черную воду, а зарево затмевает звезды. Майкл разглядывал небо в поисках долгожданного сияния, но пока ничего не замечал. Только черная глубина, серые полосы легких облаков, и две луны — одна цепляется за вершины деревьев на востоке, другая стоит в зените. Луны здесь были совсем не такие, как на Земле, — меньше раза в четыре. Зато две, а не одна. На самом деле три. но третья совсем крохотная.

Он нетерпеливо переминался с ноги на ногу, думая, не отойти ли в столовую за кружкой пива. И в тот момент, когда почти отвернулся, впереди блеснула полоса золотого света.

Майкл замер. Больше всего это напоминало рассвет, когда сверкающая изломанная линия распарывает черноту, разделяя ее на небо и землю. Только рассветный блеск алый, а это мягкое свечение было бледно-желтым.

Черные кроны деревьев по контрасту показались еще черней. Звезды в небе немного поблекли, но лишь те, что находились над мостом. А стоявшие в зените стали холодней, превратились в кристаллы чистого льда. Маленькие, ужасно колючие кристаллы.

— Красиво, — зевнул рядом Никитенко.

Майклов напарник Волгу пересекал трижды. Два раза днем и один раз — ночью. Этот переезд он собирался проспать, но что-то заставило его присоединиться к захмелевшему от сентиментального восторга Майклу.

Сияние росло, но не поднималось ввысь, как рассветное зарево. Этот свет оставался мягким, ручным.

Он не прогонял ночь, только отвоевал у нее маленький кусочек и, согласно мирному договору, не расширял свои границы.

— Смотри! — выкрикнул Никитенко и от полноты чувств дернул Майкла за рукав.

Ткань затрещала, но Майкл не обратил внимания. У него захватило дух. Поезд вырвался из живого коридора джунглей, будто перепрыгнув из одного мира в другой. Майкл повидал множество строений, по сравнению с которыми мост через Волгу был разве что игрушкой, собранной наспех из запчастей детского конструктора. Но все те чудеса цивилизации никогда не били по нервам. Да, красиво, да, впечатляет. Но они находились посреди младших братьев своих, если можно так выразиться, возвышаясь над такими же строениями масштабом помельче. Майкл не знал, будет ли поражать воображение двухкилометровая теленить в Вашингтоне, если вынести ее из комплекса небоскребов. Или как будет смотреться купол жизнеобеспечения с Сигмы-Таурус, если разместить его средь цветущих полей.

Мост был один. Он протягивался над рекой и уходил за горизонт. Хрупкие фермы таяли, словно снег под солнцем, растворялись в ореоле электрического света. И вся конструкция плыла в абсолютной темноте, будто в невесомости.

Но река! Майкл видел моря, которые шириной уступали Волге. Бесконечная ее поверхность, поблескивавшая маслянисто, как нефть, ломала световые блики и многократно отражала луны, рождая дорожки и странные узоры. Красиво…

— А днем тот берег видно? — спросил он у Никитенко вполголоса.

— Нет. Это еще что! Мой дядька в дельте был. Там Волга в пять раз шире.

Майкл присвистнул.

— Интересно, — вздохнул Никитенко, — а та Волга, которая на старой Земле, она была шире или такая же?

— Та Волга, извини, переплюйка, — ответил Майкл и прикусил язык.

Никитенко изумленно посмотрел на него. Майкл понимал, что молчание — золото, но сдерживаться было уже поздно.

— На той Земле нет настолько широких рек. Там морские проливы по пятьдесят километров, и это неплохо. И за пять суток можно проехать не четверть России, как тут, а половину или даже больше. Бывал я там.

— Врешь, — спокойно сказал Никитенко. — Не мог ты там бывать. Ту Землю уничтожили Чужие.

— Нет там никаких Чужих, — поморщился Майкл. — Там произошла техногенная катастрофа.

Никитенко тяжело задышал.

— Ты просто сука, вот что я тебе скажу. Юрская сука, — прошипел он и кинулся душить Майкла.

Майкл отбивался. Никитенко свирепел. Пришлось накатить ему в лоб. Никитенко упал, но сознания не потерял. Майкл подождал, пока напарник сядет, отчеканил:

— Я там с секретной миссией был. У меня мать контрразведчица, а отец — разведчик, по пиратской легенде живет. Я с детства во всей этой каше варюсь. Я даже учился там, под видом сынка одного богатея. А потом прокололся на явке, полтора года отсидел на тамошней каторге, пока меня свои не вызволили. Ясно тебе, чурка с глазами?!

— Нам говорят, что Землю уничтожили Чужие, — упрямо повторил Никитенко. Губы у него задрожали, нос распух и покраснел, а на ресницах повисли слезы. — Сволочи вы все, как же я вас ненавижу… Врете, врете, врете…

— Ни хрена. Жить там действительно нельзя. И никто не знает, кто эту катастрофу устроил, — произнес Майкл примиряюще. — Земля-то на месте, а вот Россию там уничтожили, да. Ты не думал, что для русских Земля и Россия — одно и то же?

Он жалел Никитенко. И жалел, что сболтнул лишнее. Не стоило разрушать его иллюзии и мечты. Привыкнув к собственному цинизму, Майкл забыл, что остальные еще не разучились мечтать. Та Земля для местных русских — недостижимая, далекая сказочная страна. Куда проще поверить в то, что ее не существует, чем в то, что исконная Россия превратилась в мертвую пустыню. Верующим в вечную жизнь нельзя показывать трупы их кумиров.

— Извини, — искренне сказал он, помогая Никитенко встать на ноги. — Я не хотел тебя разочаровывать.

Никитенко отвернулся. Майкл молчал. Поезд сильно замедлил ход. Сейчас он отходил от берега, описывая полукруг, чтобы зайти на мост. Майкл тупо смотрел на рукотворное чудо, ругая себя последними словами. Еще неизвестно, каковы будут последствия, если Никитенко настучит в политотдел. Предупредить его, что ли?

Он подбирал нужные слова. Взгляд зацепился за нечто красивое. Майкл насторожился.

Прямо над мостом, гармонируя с его свечением, зависла зеленая звезда. «Ракета?» — удивился Майкл. Звезда медленно приближалась к земле, увеличиваясь в размерах. Нет, не сигнальная ракета. Зеленый огонек изменил траекторию, несколько раз дернувшись из стороны в сторону, и падал теперь точно на мост. Самолет, что ли? Майкл никогда не попадал в авиакатастрофы, но знал, что в аварийной ситуации пилоты иногда садятся в самые неподходящие места.

— А зачем тебя посылали на ту Землю? — тихо спросил Никитенко.

— Да возвращать ее пора, — не задумываясь, соврал Майкл. — Жить там нельзя, но территория-то наша. Сам понимаешь, родина предков. Ты скажи, на кой хрен этот идиот сажает самолет на мост?! Он что, до берега дотянуть не может? На воду и то проще сесть было бы.

— Какой самолет?

Майкл показал.

— Да вон, зеленый. Явно нам на голову падает.

У Никитенко вытянулось лицо, он побурел.

— Господи, — прошептал он. — Сколько народу погибнет…

— С какой радости? Сядет куда-нибудь. На мост только неудобно, его потом оттуда хрен снимешь.

Никитенко глядел круглыми глазами:

— Миха, ты откуда вообще такой?! Самолет не может сесть на мост! Он же падает!

До Майкла дошло. Это на той Земле самолет при всем желании не мог разбиться. А тут летающие крокодилы могли только рухнуть с огромной высоты камнем. И если такой камень врежется в мост перед поездом… Майкл бегом кинулся к стоп-крану. Разрезая пальцы тонкой проволокой, сорвал пломбу. Рычаг ушел вниз без малейшего сопротивления. Стук колес изменился, Майкл понял, что состав уже на мосту. И, что хуже, он не собирается останавливаться. Стоп-кран в солдатском вагоне не работал. Наверное, кто-то боялся, что пьяный или сумасшедший солдат устроит диверсию. А в случае аварии как поднимать тревогу?!

— Идиоты! — заорал Майкл.

— В офицерском! — криком вторил ему Никитенко. Они побежали в офицерский вагон в надежде, что кретинская русская зашита от дурака не распространяется на старших по званию. Там-то должен был быть работающий стопор! Иначе как останавливать поезд в случае настоящей аварии?

Миновав столовую и вагон-ресторан, они влетели в тамбур офицерского вагона. Никитенко дернул ручку и взвыл: вагон был заперт. Майкл отчаянно забарабанил. Изнутри не откликались. Наконец послышался шорох, дверь распахнулась. За ней была еще одна, из бронированного стекла с окошком. В окошко высунулся ствол автомата.

Майкл никогда раньше не бывал в офицерском вагоне и не знал, что к начальству проникнуть так сложно.

— Авария! Катастрофа! — закричали Майкл с Никитенко в один голос.

— В тамбуре телефон, — бросил дежурный и нажал на кнопку.

Дверь захлопнулась так быстро, что солдаты едва успели отпрыгнуть назад. Переглянулись. Выругались.

Да, действительно, в тамбуре обнаружился внутренний телефон — за металлической шторкой. Майкл снял трубку, сквозь шорох услышал человеческий голос, повторил:

— Авария. Прямо по курсу на мост падает самолет.

— Обратитесь по Уставу, — был ему ответ, и трубка онемела.

Майкл бросил ее на рычаги в бешенстве. Посмотрел на Никитенко. Тот плакал от обиды. Майкл хрустнул зубами и снял трубку вторично:

— Ваше благородие, рядовой Портнов…

В эту секунду ночь за окном перестала существовать. Состав тряхнуло, Майкл и Никитенко оказались на полу. Страшный, мертвый свет вторгся в узкий тамбур, выжигая глаза. С криком оба солдата на четвереньках кинулись обратно, в переход, в вагон-ресторан. Животный инстинкт выживания гнал их к концу поезда.

В вагоне-ресторане на них что-то падало. Состав трясло и корежило. За окнами не утихала яростная буря света. Потом сверкнуло так, что Майкл чуть не ослеп. Потянуло гарью. Вагон накренился. От грохота заложило уши, или же Майкл перестал воспринимать звуки.

Когда они уже были в столовой, вагон дальним краем ухнул вниз. Мост рушится, понял Майкл. Карабкаться вверх было тяжело, еще тяжелей стало, когда искореженный вагон дополнительно накренился набок. От дыма щипало глаза.

В тамбур выскочили вовремя: гармошечный переход рвался, на той стороне обреченно хлопала дверь. В тот момент, когда солдаты балансировали на краю, вагон с треском, выбросив фонтаны искр, просел вниз, разорвав соединение. Майкл сиганул вперед, Никитенко поскользнулся. Майкл успел его подхватить и случайно глянул назад, поверх крыши гибнущего вагона.

Мост горел, что-то взрывалось, в разные стороны разлетались фрагменты — вверх, по дуге и вниз, в страшно далекую маслянистую воду. Майклу показалось, что в воде среди горящих обломков движется живое.

Вагон солдатской столовой медленно наклонялся вниз и набок. Он качался, одним концом еще держась за конструкции моста. Дальше, к голове поезда, ничего уже не было — только пламя и взрывы. А вагон дрожал, потом крен стал критическим — и он рухнул, сокрушая боковины моста, сминая толстенные балки. Рухнул и на некоторое время замер. В тамбуре показалась человеческая фигура, она беззвучно разевала рот и махала руками. Майкл и Никитенко помогли ей забраться в уцелевший пока вагон. Оказалось, они спасли буфетчицу Нюську.

Мост дрогнул, протяжно застонал. Спасшаяся троица, толкаясь в узком проходе, побежала по вагону. Здесь было пусто, зияли открытые окна. Майкл подумал, что выпрыгнуть и бежать к берегу по полотну моста действительно разумней. Но ничего сделать не успел: характерный треск раздавался уже под самыми ногами.

В арестантском вагоне их встретил дикий рев: конвой сбежал, не отперев рещетки. Несчастные каторжники бились головами о стены и прутья, в коридор тянулись руки со скрюченными пальцами.

— Женщину пропустите! — гаркнул Майкл. — Иначе никого не выпущу!

Рев взметнулся до высшей точки, затем утих. Плачущая Нюська торопливо пробиралась по коридору к следующему тамбуру.

— Мих, — осторожно сказал Никитенко.

— Их не к смертной казни приговорили, — через плечо бросил Майкл. — Живо возьми отмычки и отопри окна.

Никитенко больше не задавал никаких вопросов. Майкл ковырялся с ключами, освобожденные арестанты прямо от решеток ныряли в окна. Возясь с заевшим замком шестого по счету купе, Майкл поднял голову и встретился взглядом с Подгорным. Сердце екнуло, такая ненависть горела в глазах бывшего сокурсника.

— Сука, — пробормотал Подгорный.

Замок наконец-то щелкнул, и Подгорный сильно толкнул решетку, сбив Майкла с ног. В следующий миг арестант исчез в открытом проеме окна.

— Вот ведь тварь, — бормотал Майкл, слизывая кровь с разбитой губы.

Остальные заключенные вели себя по-человечески. Двое не стали убегать, а выдернули у Майкла и Никитенко часть отмычек, помогали справиться с замками.

Выпустив людей, Майкл направился к следующему вагону, но дверь оказалась запертой. Нюська, наверное, с перепугу хлопнула слишком сильно, и язычок замка заело. Тогда Майкл, не теряя времени, вылез наружу, где Никитенко уже построил арестантов в подобие колонны и командовал:

— Отставить панику! До берега добираемся организованно!

Его слушались, потому что он был прав. Кто-то неудачно выпал из окна, лежал на рельсах и орал благим матом. Майкл тычком остановил двоих наиболее крупных с виду арестантов, жестом показал на калеку: несите. Те подхватили без возражений.

До берега, как показалось Майклу, было около километра. Сущий пустяк для здорового мужика. Можно пробежать за считаные минуты. Другое дело, что бежать по рельсам и так задача не самая простая, а если учесть вибрацию моста — то и вовсе невыполнимая. Продвигались шагом, по пути подхватывая покалеченных, которых к концу поезда становилось все больше. Тут были и солдаты, и арестанты, даже один незнакомый офицер. Майкл оглядывал их мельком, боясь пропустить в сознание мысль, что их просто затоптали. Затоптали бегущие люди.

Когда кончились вагоны, идти стало легче. Майкл приказал прибавить шаг. Он уже видел впереди спины убежавших ранее, видел и спасительный берег. Каких-то полкилометра, всего полкилометра.

За спиной оглушительно загремело, мост содрогнулся. На ногах удержались не все. Кто-то закричал, Майкл закрывал рты паникерам зуботычинами. Случайно оглянулся и помертвел: поезда больше не было. Торчащие в разные стороны, изогнутые стальные балки корчились в пламени. Майкл на мгновение изумился: чему там гореть? Поезд ведь уже упал в реку. Конечно, на мосту найдется чему сгореть помимо разбитого состава, но почему полыхнуло так сильно? И взрывается что-то…

На самом краю огненного ада дергалась человеческая фигурка. Она добежала до безопасной зоны, тогда стало видно, что это уже не человек, а живой факел. Через несколько шагов горящий упал и больше не шевелился. По ушам ударил далекий, тонкий вскрик.

Майкл поднял свою колонну. Перед глазами все прыгало, он ничего не соображал, пока его в очередной раз не швырнуло мордой на рельсы. Мир потерял звуки. Майкл озирался растерянно, но видел только бушующее пламя вокруг. А потом до него дошло, что весь оставшийся участок моста кренится, и Майкл вместе с ним летит в виду.

Он не помнил, как выныривал. К счастью, его отшвырнуло далеко от горящего моста, и падающие обломки не грозили пробить череп. Пламя пожара давало достаточно света, чтобы определить, в какую сторону плыть.

Рядом копошились, захлебывались люди. Майкл подхватывал их, помогал отдышаться, разворачивал лицом к берегу. Потом на него наплыл кто-то остервеневший от страха и с перепугу утянувший под воду. Вынырнув, Майкл обнаружил, что топил его Никитенко. Дальше плыли вдвоем. Никитенко был вынослив, но правильно плавать не умел, и Майкл серьезно опасался, хватит ли у того дыхалки.

Потом он увидел, как тело впереди забилось по-собачьи, пытаясь удержаться на плаву. Поддержал, перевернул на спину. Узнал Подгорного, чуть не бросил. Человечность победила: Майкл решил, что набьет ему морду на берегу. Выдохся Никитенко. Майклу пришлось лечь на спину, подхватив обоих под лопатки, и работать только ногами.

В какой-то момент подлец Подгорный вывернулся, и Майкл с Никитенко из-за потери равновесия с головой ушли под воду. Майкл на всякий случай нырнул поглубже, отплыл в сторону. Выбравшись на поверхность, обнаружил, что оба без пяти минут утопленника натуральным образом дерутся. И Никитенко слабеет. Майкл подплыл сзади, нейтрализуя Подгорного, и тут же почувствовал, как острая боль чиркнула по ребрам. Мерзавец, которого они спасали, пытался зарезать их заточкой.

Майкл озверел, ухватил Подгорного за голову и увлек его под воду. Продержав полторы минуты без воздуха, вытащил на поверхность. Подгорный не шевелился. Майкл догнал Никитенко, который медленно, странными рывками двигался к берегу, и снова подхватил его.

Ему оставалось продержаться совсем немного, несчастных пятьдесят метров, когда рухнули остатки моста. Майкла подбросило волной, он выпустил Никитенко и почувствовал, что теряет силы. Потом услышал крик напарника: «Плыви, я доберусь!» И поплыл.

* * *

Тело Никитенко нашли на рассвете. Он умер в трех метрах от берега, где вода едва доходила до пояса. Наверное, успел подняться на ноги и сделать несколько . шагов. Обморок от потери крови, упал и захлебнулся. Если б не захлебнулся, умер бы на берегу, к утру самое позднее: Подгорный нанес ему четыре удара. Два из них — в печень и в правое легкое. Никитенко боролся за жизнь до последнего, вряд ли осознавая, что обречен. Потому и умер почти на берегу, а не утонул прямо там, посреди Волги. Майкла Подгорный тоже ранил, но неопасно — кожу натруди разрезал, до костей не достал. А Никитенко он убил.

Из всего состава спаслась едва ли десятая часть. Сгорела буфетчица Нюська, сгинул безвестный дежурный из офицерского вагона. Полумертвым счастливчикам было не до того, чтобы молчать, и правда быстро расползлась по лагерю. Говорили открыто — а кого стесняться, если контрразведчики из Москвы еще не прилетели?

Никакого самолета не было, а был корабль Чужих. Говорили, кто-то предал, потому что сектор падения не простреливался высотной артиллерией. Угадать Чужие не могли, а для случайности они слишком уверенно маневрировали — да-да, зеленую звезду видели многие. И многие, как Майкл, пытались поднять тревогу. Почему состав не остановился, неизвестно, все, кто находился в офицерском вагоне, погибли. Выжило несколько командиров, которые в момент аварии были в других местах. Но помощник машиниста, чудом уцелевший, твердил, что приказа тормозить экипаж не получал. Он же говорил, что видел корабль Чужих, как на ладони — тот спускался вплотную с мостом, но все же не на рельсы.

А когда корабль снизился, проснулась артиллерия. Били, по всей вероятности, из Саратова. Дали первый залп, чуть промахнулись и дальше уже расстреливали наверняка, чтоб ни одного поганого вируса из корабля Чужих не уцелело. Видимо, были и снаряды с начинкой из «третьего изотопа», потому что с чего бы мост выгорел дотла? Майкл сомневался, он-то знал, что «третий изотоп» пламени не дает, там мгновенная вспышка — и не остается ничего. Но помалкивал. В конце концов, какая ему сейчас разница, чем именно русские в панике спалили рукотворное чудо? Ему на это было, по большому счету, наплевать. Даже на то, что артиллерия вместе с Чужими уничтожала своих. Он не жалел никого из тех, кто сгорел или ушел на дно. Наверное, среди них было много хороших людей. Вернуть хотелось только Никитенко.

Майкл стоял над трупом напарника, который кто-то положил на плащ-палатку. Тело распухло, но еще не обезобразилось. Отвратительно белесые раны виднелись сквозь прорехи гимнастерки. Парень хотел стать агрономом, вспоминал Майкл. Или инженером. Думал, что Бог ему помог попасть на железную дорогу в армию. Лучше бы он остался пушкарем. Лалил бы этой ночью-с саратовских сопок по Чужим, своим и мосту. Был бы жив.

Потом Майкл повернулся спиной и неспешно зашагал к кострам. Он шел и говорил себе: не надо было спасать Подгорного. Надо было помочь ему поскорей отправиться к праотцам. Вот в чем заключалась бы подлинная человечность. Потому что, если б не эти раны, Никитенко сейчас с шутками хлебал бы обжигающе горячую кашу из полевой кухни. Или флиртовал бы с молоденькими фельдшерицами, которые прибыли еще ночью, на вертолетах, вместе со спасателями. А он лежит на берегу. Нет, на берегу лежит его тело. Сам он, наверное, уже в раю. А вместо него жизнью наслаждается мерзавец Подгорный. Юрский шпион. Кстати, да — юрский шпион. Кто говорил про наводку, которую получили Чужие? И неважно, что у арестанта теоретически не было возможности связаться даже с соседним вагоном.

Майкл обошел все костры, приглядываясь к спасенным. Солдаты не отличались от арестантов, более-менее держались только офицеры — пятеро. Больше никто из командиров не выжил. Майкл не обратил на них внимания, направился к брезентовому сараю, в котором спали те, кто мог уснуть. Там он и отыскал Подгорного. Подонок дрых со спокойным, младенчески невинным лицом и сны, Небось, хорошие видел. Майкл подхватил его за шкирку и потащил к реке, за густые заросли ивняка. Туда, где на рассвете нашли тело Ни-китенко.

Никогда и никого он так не бил. Хотя Майкл не бил его — он убивал. С каменным лицом ломал кости, стараясь только не спешить. Быстрая смерть мерзавца в его планы не входила. На крики подбегали спасатели, еще кто-то. Майкл никого не видел и не слышал. У него была цель.

Подгорный заливался кровью, одного глаза у него уже точно не было. На плечах Майкла повисло двое, он извернулся и ударил подонка ногой — в грудину, против сердца. Тот подлетел, хрустнул чем-то, выхаркнул алые клочья. Майкл вырвался, прыгнул на поверженного врага, принялся топтать его солдатскими ботфортами. И все это он делал молча.

Майкла оттащили, четверо крепких ребят из спасателей прижали его к земле, а девчонка в белом халате с искаженным от отвращения лицом лила ему на голову воду из ведра. Майкл отплевывался и делал вид, что остыл. Спасатели ослабили хватку, тогда он вскочил и в два прыжка оказался рядом с Подгорным, над которым хлопотали две фельдшерицы. Одну он подхватил за талию и бросил на охапку валежника, вторая с визгом отпрыгнула сама. А Майкл, оскалившись, бил левой ногой в шею, в лицо Подгорного…

— Он давно мертв, — спокойно сказали за спиной.

Майкла трясло. Он попятился, оглянулся. Сзади стоял мужчина в потерявшем от воды всякий вид мундире капитана артиллерии. На плечи, защищаясь от утренней речной сырости, он набросил плащ-палатку спасателя. Майкл перевел взгляд на Подгорного. Под ногами лежало тело с головой, свернутой на сторону. Лица у тела не было.

Майкла вырвало тиной и протухшей водой с желчью. Капитан похлопывал его по спине, пока Майкл корчился в судорогах.

— Зачем? — спросил офицер.

— Сука он, — выплюнул Майкл. — Юрский шпион. Он в дороге удрать пытался, я знаю, это он сраный заговор устроил, больше некому просто. И на мосту, и в воде тоже. Мы его из горящего вагона вытащили, так он меня решеткой по морде съездил так, что я чуть не вырубился. А ведь там еще человек двадцать в вагоне оставалось, запертых. Потом мы ему утонуть не дали, он плавать не умеет. А он моего напарника зарезал. И меня пытался, — Майкл дернул лохмотья, оставшиеся от гимнастерки, показывая три пореза. Неглубоких, но явно не случайных.

— Сиди здесь, — приказал капитан и ушел в лагерь.

Майкл послушно сел на землю. Спасатели и фельдшерицы куда-то делись. Майкл зло усмехнулся: а ведь он успел заметить, как в единственном глазу Подгорного появился ужас! Приятно, когда тебя боится мразь.

Капитан вернулся с куском брезента.

— Перекладывай его, — скомандовал Майклу.

Второй раз Майкла не затошнило. Вдвоем с офицером они перегрузили на брезент мертвое тело, отнесли на пятьдесят метров в сторону, сбросили с берега.

— А теперь достаем, — сказал капитан.

Они промокли и перемазались кровью. Вылавливать труп из воды было несравненно тяжелее, чем сбрасывать.

— Уф, — вздохнул капитан. — Куришь?

Не дожидаясь, протянул Майклу пачку, предусмотрительно завернутую в промасленную бумагу. Покурили

— Значит, так. Этот парень оклемался и предпринял очередную попытку побега. А ты заметил и пытался его задержать. У него было оружие, — капитан вытряхнул из кармана завернутую в платок ложку с заточенной до бритвенной остроты ручкой. — Ты его обезоружил, но он продолжал сопротивляться. Он сорвался с утеса и упал. Пока катился вниз, свернул себе шею и ободрал лицо. Я это издалека видел, но, пока подошел ближе, этот парень умер. Я помог тебе достать его из воды.

— А эти, спасатели, фельдшера? Они что скажут?

— Ничего, — капитан чуть заметно поморщился. — Забудь про это.

Майкл помолчал. Потом решился:

— Почему?

Капитан посмотрел ему в глаза:

— Потому, что моего друга затоптали на мосту, а два солдата, ведущие колонну арестантов к берегу, приказали его вытащить из-под вагона и нести на руках. У него нога сломана в двух местах, но ему повезло. Рядом с ним в воду плюхнулся деревянный брус. На нем и выплыл. Я тебя как раз искал, когда ты убивал этого урода. Хотел сказать, что добьюсь от твоих командиров, чтоб они тебя к ордену представили. А ты тут… Теперь не до ордена. Но и трибунала не будет.

— Спасибо, — сказал Майкл.

— Если что — ищи капитана артиллерии Горчакова. Это я. А теперь взяли этого и понесли в лагерь.

Горчаков слово сдержал. На Майкла, когда он излагал легенду, смотрели косо, но возражать не стали. Позже, когда прибыли контрразведчики и военные жандармы, его позвали на допрос. Майкл повторил слово в слово то, о чем они условились с Горчаковым. Доблестный капитан артиллерии подтвердил.

Военный жандарм поскучнел лицом, услыхав, что речь идет о гибели каторжника, да еще и такого. Поманил эксперта, показал на труп. Тот мельком оглядел, с укором посмотрел на Майкла:

— Бежать, говорите, пытался?

— И неоднократно, — кивнул Майкл. — Вы у кого угодно спросите, как он подбил целый вагон дристать…

— Да, слышал, — перебил его жандарм. — Капитан Горчаков, свободны. Рядовой Портнов, найдите лопату. Вон там копают могилу для погибших. Займитесь делом. Да, и это тело тоже туда транспортируйте. — склонился над планшетом, к которому был пришпилен список, поставил галочку в строке: — Подгорный… мертв.

Он ушел, забрав с собой эксперта. — До чего же в жандармерии много хамов… — пробормотал Горчаков. — Жалкий унтер-офицер — а туда же! «Капитан Горчаков, свободны», — передразнил он. — Обнаглели и распустились совсем, а ведь занимаются, по сути, презренным делом! Столкнется так с ними штатский журналист, а потом в газетах обличительные статьи про тупость и невоспитанность военных появляются. Э-эх… Михаил, на всякий случай напоминаю: у тебя есть свой командир. И ты обязан исполнять только его приказы, а распоряжения остальных, особенно жандармов, вправе не слышать. Но тело лучше все-таки отволочь ближе к могиле.

Командир Майкла погиб в поезде. Выживших солдат временно передали под начало лейтенанта-спасателя, но тому своих проблем хватало. Поэтому Майкл оттащил труп и направился к ближайшему котлу полевой кухни. Есть после допроса хотелось ужасно.

Позже, вечером, Майкл сидел у костра с Горчаковым. — Я случайно в этом составе оказался. Мы с другом из отпуска возвращались. Мы не из одной части, но отпуска просим одновременно, чтобы в горы съездить Возвращаемся тоже вместе. В этот раз с билетами туго было, нам предложили места в плацкарте, да еще и на попутных поездах. И в последний момент подвернулся этот состав. Конечно, арестантский, но нам уже не до разборчивости было. А вчера мы в ресторане засиделись, только потому в вагоне не оказались вовремя. Говорят, там двери заклинило, а пока окна открывали, вагон уже в реку свалился. Мы-то успели. Толпа плотная была, нас друг от друга оторвало, я обернуться не мог. Повезло, что я в первых рядах оказался: снаряд прямо в толпе разорвался. Я интуитивно с моста в воду прыгнул. Одним из первых на берег выбрался.

— Неужели нельзя было раньше этот корабль сбить?! — вырвалось у Майкла.

Горчаков вздохнул.

— Для того мы и собирались орбиталку ставить. Но… ты кто по образованию вообще-то?

— Студент. Перед армией на второй курс юрфака перещел.

— А выглядишь старше.

— Я до этого успел специальность получить.

— Значит, ты человек подкованный. Должен понимать, что даже орбиталка всех проблем не решит. Всегда можно подгадать момент и проскочить в слепой сектор. Потому у нас высотная артиллерия дублируется наземной. Чтобы гарантированно уничтожить Чужих. На самом деле наземная артиллерия применяется всегда, потому что обеззаразить осколки корабля можно только высокотемпературной обработкой. Используются специальные снаряды, которые… Ну, ты сам видел, как мост горел. Иначе нельзя.

— Если б еще при этом столько наших не гибло!

— Миша, ты умный человек. У нас находились добровольцы, готовые на себе испытать действие этого вируса. Они контактировали с необеззараженными фрагментами. В стерильном боксе, разумеется. Никто из них не прожил потом больше трех месяцев. Эта болезнь напоминает скоротечную форму проказы. Только прокаженные не испытывают боли, а эти люди очень страдали. Они просили убить их, не дожидаясь окончания эксперимента. А вирус не удалось даже выделить, не говоря о лекарстве.

— Мрак какой…

— Да. Это Чужие, Миша. Думаешь, нам легко стрелять по территории, зная почти наверняка, что там и люди есть? Наши, русские люди. Ни в чем не повинные. Для того нам и показывают фотографии, фильмы о тех, кто умирал от этой болезни. Чтобы мы не забывали: кто-то погибнет, но быстро. Зато остальные выживут. Понимаешь? Не мы начали эту войну. Нам ее навязали. И мы спасаем свой народ так, как можем. Нет у нас иного выхода. Те, кто гибнет вместе с Чужими, жертвуют собой ради остальных. Они простые русские герои. И каждый из нас знает, что может оказаться на их месте. — Горчаков помолчал. — Мы стараемся, чтобы эта информация — как на самом деле уничтожаются Чужие — не просочилась в прессу. Мирному населению не следует этого знать. Одно дело мы, мы выбрали такой путь. А гражданским не нужно терять покой.

— Да это понятно, — согласился Майкл. — Начнется паника.

Еще помолчали. Майкл чувствовал себя безмерно уставшим, но уснуть не мог. Даже согреться не получалось. Чужие. От этого слова внутри клокотало. Майкл вспоминал взрыв на космодроме, когда он потерял корабль и двоих членов экипажа, которым полагалось ночевать на борту. Он вспоминал Никитенко, живого и простодушного. Никитенко мог быть артиллеристом… Майкла пронзило странное чувство. Будто чужая незавершенная судьба перешла на него.

— Никогда не интересовался, — обронил Майкл, — может ли солдат срочной службы перевестись из одного рода войск в другой. По собственной воле, а не по приказу,

— Хочешь к нам? — догадался Горчаков.

Майкл отвернулся. Взгляд против воли шарил по тускнеющему небу. Закатные краски почти догорели, звезды уже превратились в яркие точки. Над горизонтом взошла первая луна.

— Хочу.

* * *

Майкл подозревал, что в русском языке найдется подходящее высказывание на каждый случай. На каждый случай русской жизни.

Например: от добра добра не ищут.

Он-то думал, что был в армии. Оказалось, на курорте. В армию он попал, только прибыв в секретный военный городок, расположенный в центре очень большого, размером с Британию, острова почти на Южном полюсе.

Майкл давно понял, что судьба его не любит. Наверное, за гордыню. Или за мозги, которым в голове тесно. Или еще за что-то. Всякий раз, едва он обустраивался на новом месте, создавал себе мало-мальски комфортные условия, происходило нечто — и Майкла швыряло в очередную бездну боли и отчаяния. Причем он всячески помогал судьбе засунуть его ну в самую безвыходную ситуацию. По-русски говоря — в задницу.

Он слышал, что высотная артиллерия — элитные части. Конечно, он хотел служить в элите, чтоб потом с гордостью говорить: я вам не арестантов охранял да мятежников гонял — я Чужих валил. Движимый тщеславием и уверенный, что его оружейные познания пригодятся, он наотрез отказался от нескольких выгодных предложений. Прибыв в Москву для переопределения, Майкл попался на глаза пехотному генералу. Тот впечатлился внешними данными солдата, оценил выправку и решил, что ему для имиджа именно такой денщик и требуется. Майкл к тому моменту уже понял, что карьера юриста его не привлекает, а хочется ему быть офицером. Служба денщиком давала реальный шанс поступить не в военное училище, а в Высший офицерский корпус — куда людям с его происхождением путь был заказан. Майкл гордо отказался.

Потом ему предложили служить при Штабе — умный, эффектный, образованный. То, что надо господам из высшего командования, чтобы не портить себе настроение видом солдата из народа. Опять же, реальный шанс получить великолепные рекомендации для поступления в Корпус. Майкл опять отказался. Героем, бля, хотел быть. Не понимал, отчего на него все смотрят с жалостью и плохо скрытым недоумением.

Самой последней нажала мать. Она предложила Майклу устроить службу в артиллерии, да, но при штабе. Вполне приличные условия, офицерское общество — разумеется, предупрежденное, что солдатик не простой, а с родителями. Возможно, и с блестящим офицерским будущим. Чтобы сильно не завидовали, мать обещала подогнать легенду, что сынок попер против папы, который его службой в армии и наказал за непослушание. Майкл взбеленился окончательно и даже на последнее свидание отказался выходить. С матерью его мирили сестры-близняшки.

Пройдя все необходимые инстанции, Майкл получил назначение и отправился в часть. Он ехал поездом, чему в глубине души радовался. Краткое замечание покойного Никитенко, что самолеты здесь умеют только падать, раз и навсегда отвратило Майкла от желания путешествовать по воздуху. Хотя единственная катастрофа, в которой он побывал, случилась на железной дороге.

Южногорск-23 — так на секретных картах именовался населенный пункт, в котором располагалась искомая артиллерийская точка. В пути Майкл почти не разговаривал со своим сопровождающим — коренастым меланхоличным контрактником. Майклу представлялось грандиозное будущее. С юных лет изучая оружие, в том числе и древнее, он не без оснований рассчитывал угодить в число лучших специалистов части, Он почти видел длинные белые офисы, аккуратных служащих, мощные компьютерные сети — и себя в роли командира над всем этим богатством. Место службы рисовалось в виде слегка измененной копии его офиса на Сигме-Таурус. В багаже он вез редкие и весьма дорогостоящие книги по тяжелому вооружению, которые могли пригодиться специалисту. «А в свободное время, — думал он расслабленно, — надо походить в бассейн и в зал. Восстановить физические кондиции. Негоже солдату терять форму. Особенно если этого солдата две недели назад повысили до ефрейтора».

Он ехал через всю нечеловечески огромную Россию, казавшуюся ему шире, чем оставленная в прошлом Вселенная. Страна больше не подавляла его, но внушала благоговение. И это тоже настраивало Майкла на патриотический лад.

И только в Южногорске-23 он понял, что до сих пор в армии не служил.

В учебке, пройденной сразу после призыва, его муштровали и заставляли учить Устав. Майкл неохотно подчинялся, думая, что на практике Устав ему никогда не понадобится. Первый «боевой» выезд подтвердил подозрения. Охраняя каторжников, он не чувствовал себя солдатом в армии, потому что казарменные требования сводились к минимуму. Обязательным считалось ношение формы. Все остальное при желании можно было назвать рабочими обязанностями. Они с Никитенко были предоставлены почти что самим себе. И еще Майкл вообразить не мог, что в обычной казарме размещается более четырех человек — столько, сколько было коек в купе солдатского вагона.

По прибытии в часть Майкл убедился, что мерзкий характер его судьбы не изменился. Ему по-прежнему не везло в крупном, но фартило в мелочах.

Через неделю ему уже казалось, что на самом деле он просек фишку с первого же взгляда. Даже раньше. Потому и успел приготовиться морально к беспределу в части.

Сойдя с поезда вместе с сопровождающим, Майкл мгновенно замерз. В Москве ему выдали комплект зимней шерстяной формы вкупе с солдатской шинелью, который он, конечно, и не подумал надевать, сочтя очередным издевательством. Он привык, что в России не просто тепло — жарко. А в Южногорске (главном, не городе-спутнике, который отличался наличием порядкового номера) лежал снег. Майкл снег последний раз видел в универе. Тогда снегопад был чудесной развлекухой. Помнится, он бегал из корпуса в корпус в незастегнутой куртке, пижонски набросив ее на плечи. И не успевал почувствовать ничего, кроме особенной свежести воздуха. В «Вечном солнце» холодно было всегда, холодно и сыро, но снег там не выпадал.

Здесь лежали сугробы. Местами по плечи. Плотные снеговые кучи, сбитые и утрамбованные дворниками. Все вокруг белое и сверкает, а солнце яркое — глаза режет. Майкл подумал, что при первой возможности купит очки, но сердце намекало, что помечтать не вредно. В легкой гражданской куртке поверх хэбэшной формы, с шинелью-скаткой через плечо, в дурацком пробковом шлеме Майкл выглядел клоуном. Особенно на фоне плотно упакованного сопровождающего. А тот, урод меланхоличный, и не подумал предупредить — утеплись, мол, парень, не на пляже.

На перекладных добрались до автовокзала. Тут Майкл не выдержал, забился в грязный сортир и переоделся. Натянул оба комплекта формы, шерстяную поверх хэбэшной, со скрипом втиснулся в тощую стандартную шинель. Сразу почувствовал себя лучше. Но ненадолго. Рейсовый автобус до Южногорска-23 отапливался исключительно человеческим фактором, то есть горячим дыханием пассажиров. Майклу просто не посчастливилось, что этим рейсом ехало мало народу. Он поднял воротник шинели, сунул озябшие руки в рукава, старался не шевелиться, чтобы полы не распахнулись на коленях, и весь путь стучал зубами. Сволочной сопровождающий, в меховой шапке, перчатках и полярном бушлате, привалился боком к единственному теплому месту в салоне — стенке двигателя — и задремал, бросив: «Расслабься, полтора часа ехать».

Ехали дольше, потому что дважды на дороге случались заносы, вызывали техничку и трактор. Вокзал в Южногорске-23 представлял собой дощатый домик со слоем льда, покрывавшим стены изнутри. Там сопровождающий позвонил по таксофону, сказал Майклу: «Ждем. Из части машину пришлют». Машина пришла, да. Через час. Майкл к тому времени окончательно задубел.

Машина — бензиновый внедорожник — была вынослива и неудобна. Русские считали, что военным машинам, даже легковым, хорошие рессоры ни к чему. Все равно дубовые армейские задницы по определению крепче любой сидушки. Зато в этом гробу на колесах было жарко, как в аду. Майкл быстро сомлел от тепла, бензиновой гари и тряски. По пути забуксовали, пришлось вылезать и толкать. Майкл обморозил руки, но заметил это не сразу, а на следующий день. Сразу ему было не до того, он устал и угорел от вони в салоне, его знобило от резкой перемены климата.

Забор с колючей проволокой и КПП Майклу не понравились. Конечно, по сравнению с охранными сооружениями в «Вечном солнце» этот заборчик казался игрушечным, но Майкл отдавал себе отчет: нет нужды городить три полосы со рвом, если часть находится на острове. Бежать-то некуда.

Низкие приземистые здания, будто расплющенные тяжелым серым небом, были разбросаны по территории на первый взгляд хаотично. Через месяц Майкла уже постигло просветление, и он углядел в этом расположении особый смысл. Здания тонули в спрессованном снегу по самые крыши. На крышах тоже лежал снег. В снегу между зданиями были прорыты туннели. И только плац поражал воображение: он был выскоблен до асфальта.

Машина остановилась у квадратного домика чуть повыше остальных. Майклу приказали ждать в прихожей, где он обессиленно привалился к стене и так застыл. Морозный воздух, поступавший не только в часто открываемую дверь, но и через многочисленные щели, слегка отрезвил его. Потом мимо него прошлепал сопровождающий, не повернув головы. Майкл вышел за ним.

— Куда прешь? — огрызнулся тот. — Все, приехали, обратно не повезу.

Майкл растерялся, а солдат растворился в сумерках. За спиной хлопнула дверь, Майкла толкнули в плечо. Обернулся, посторонился. Длинный, тощий как жердь, обмотанная тряпьем, ефрейтор сделал несколько шагов, потом заорал:

— Ну че встал, урод?! Примерз, сукабля?!

Окоченевший Майкл покорно потопал вслед за хамом с ефрейторскими нашивками. Шел и думал: отогреюсь и набью морду.

Никто не собирался дожидаться, пока он отогреется.

Ефрейтор довел его до одноэтажного барака, пробурчал что-то матерное и скрылся. Майкл открыл дверь. Наружу вырвались клубы пара. Пока он переносил онемевшие ноги через порог, маленькое помещение простыло. Так что на его голову обрушился очередной поток брани.

Майкл перестал понимать, что происходит. Он не привык к подобному обращению. Даже в «Вечном солнце» было не так. В лексиконе служащих части слово «урод» встречалось в каждой фразе, как привычное обращение, не требующее опровержения.

Он не обратил внимания на дневального. Слепо потыкался во все двери, чувствуя, как тает иней на бровях, заливая глаза. Отыскал-таки вход в казарму. И, как был в шинели, пошел в тепло.

— Куда прешь, урррод!!!

Крик его удивил. Майкл застыл. На него бежал здоровенный детина, занося кулак. Майкл неуклюже повернулся, чтобы не получить удар в лицо. Голова загудела, но боли он не почувствовал: замерзшие уши онемели.

А потом что-то тяжелое прилетело в спину. Картинка перед глазами смазалась в движении сверху вниз. Майкл врезался переносицей в металлическую стойку двухъярусной койки. По лицу потекло горячее. Он оперся на руки, пытаясь сесть, но по локтю пнули сапогом. Он снова упал, лицом в пол.

…Он очнулся сам. Собственно, Майкл не терял сознания. Он даже слышал, как двое из тех, кто месил его сапогами, переговаривались над его телом. Без особой злобы. «Вот урод, — сказал один. — Специально ж для таких объяву повесили: верхнюю одежду вешать в шкаф. Так нет, каждый новый идиот норовит впереться в казарму в шинели». — «Может, он читать не умеет?» — «Мне пох, че он умеет. Таких если не мудохать каждый день, они и в койку полезут, не снимая сапог».

Майкл еще полежал. Потихоньку ошеломление таяло, сменяясь болью. На полу под ним натекла лужа крови. Майкл поднялся и, шатаясь, хватаясь за койки, поплелся искать уборную.

Шинель была испачкана, но Майклу не хотелось отчищать ее. Его интересовало, что происходит с лицом. Зеркала не было, вместо него он воспользовался мутным оконным стеклом. В голове стреляла боль, из носа на губу сползали кровавые пузыри. Майкл осторожно умылся, пощупал переносицу. Гады, неужели сломали? Совершенной формой носа он гордился. Отражение ему не понравилось: опухоль с характерными черными заплывами под глазами. «Ну точно, сломали», — подумал Майкл.

Отупение сменилось бещенством. Майкл, даже не подумав снять шинель, вернулся в казарму. Его вещмешок, оставленный на полу, уже распотрошили. Красномордый детина, сидя около печки, ворошил книги, брезгливо оттопырив губу. Чтива хотел, но специальная литература не предназначалась для его куцего умишки, и детина выражал недовольство. Когда один из драгоценных томиков полетел в угол, Майкл разъярился по-настоящему.

Детина заметил его, но даже не потрудился встать с табуретки. Он еще что-то сказал обидное. Майкл не расслышал. Он сюда не слушать пришел. Схватив детину за шиворот, швырнул мордой вперед в тот же угол, куда улетела книга. А потом ухватил покрепче табуретку, еще хранившую тепло солдатской задницы, и пошел колотить всех подряд.

Завтракал он, нормально, уже на губе. И уже рядовым.

Через пять дней он вернулся в роту. Его ждали, но виду не показывали. Даже не смотрели в его сторону первые сутки, как Майкл ни старался их спровоцировать. А он приглядывался и находил, что дела его не так уж плохи. Из восьмидесяти солдат пятеро дослуживали последние недели до дембеля. Все они были унтерами, жили в отдельной комнатушке, и возня с новеньким их не интересовала. Еще восемнадцать человек были дедами, то есть уходили на дембель в конце следующего лета. Из них реально сильными бойцами были человек десять. Правда, этот десяток зверствовал вовсю, застроив всех остальных. Застроенные, молодежь разных призывов, в драку лезть не спешили. Это хорошо, подумал Майкл. Воевать с десятком — не то что воевать с сотней. Хорошо и то, что подавляющее большинство было заметно моложе его — лет по восемнадцать-двадцать. Самому старшему было двадцать четыре, и он не был дедом. На следующий день Майклу в столовой дали заплеванную миску. Он есть не стал, дождался ночи. Через час после того, как выключили свет, он вскочил, схватил табуретку и с истерическим визгом понесся по казарме, направо и налево лупцуя спящих. Момент был выбран правильно: ночное нападение деморализовало и напугало противников настолько, что до утра его не трогали. Утром попытались «поговорить». Роту вывели расчищать дороги после снегопада, выдали всем лопаты. Трое дедов отозвали Майкла в сторону, мягко и нежно втолковывали, что здесь заведенный порядок, что здесь надо подчиняться старшим. Майкл оскалил зубы и погнался за миролюбцами с лопатой наперевес. Ужинал на губе.

На губе тоже дрался, приводя караул и сокамерников в изумление звериной жестокостью и способностью впадать в «священную ярость». Дважды оказывался в карцере, что не способствовало смягчению его характера. Много думал, но виду не подавал. Майкл знал: надо продержаться месяц или два. Не больше. Либо его переведут из части, либо он победит. Хотя могут и убить. Но в это Майкл не верил: чувствовал, что его уже слишком сильно боятся. Да и не было в части таких, кто способен убивать. Месить ногами податливое тело — это да, это они горазды. А в Майкле как раз и чуяли животным своим нутром человека, который отнимал чужую жизнь.

Война прекратилась раньше. Майкла пригласили к ротному, капитану Дашкову, мужику с ледяными глазами и тонким бледным лицом. Тот листал его досье, задумчиво курил трубку. Красиво курил. Майкл почувствовал к ротному уважение: видно было, что презирает человек всю эту армейскую бытовуху, презирает настолько, что в богом забытой глухомани подстригает холеные усики, выписывает из столицы баснословно дорогой трубочный табак и пьет в одиночестве, потому что других офицеров считает свиньями.

— О чем думаете, рядовой Портнов? — внезапно спросил Дашков. Он ко всем обращался на «вы», умея притом интонацией отличать подчиненного от равного и вышестоящего.

— О том, что вы, ваше благородие, напившись в стекло, идете в тир и стреляете по мишеням боевыми патронами, — выпалил Майкл.

Офицер дернул бровью. Демонстративно посмотрел в личное дело.

— Вы учились на юридическом факультете, а не на психологическом, — заметил он.

— Это второе образование, по настоянию родителей поступил, — скромно отозвался Майкл.

— А первое какое?

— Оружейное дело, управление. Курс психологии слушал в обязательном порядке.

— Это где ж вы учились-то на оружейное дело? — изумился Дашков. — Нет такой специальности в реестре.

— Не имею права отвечать, ваше благородие, — отчеканил Майкл. — Давал подписку о неразглашении государственной тайны.

Ротный ни одним жестом не выказал недовольства.

— Тут написано, что вы предотвратили побег некоего Подгорного, который помер случайно. Не верю что-то. Убили, небось.

— Так точно, ваше благородие, убил.

— И за что?

— За то, что предатель, ваше благородие.

— У нас для этого суд существует.

— Виноват, ваше благородие, не сдержался. Он моего напарника зарезал. Потом побежал. Я догнал и… ну да, толкнул под откос слишком сильно. Он шею и свернул.

Дашков кивнул:

— Свободны, рядовой Портнов. И пригласите ко мне Косыгина.

— Есть, ваше благородие!

Косыгин был одним из тех десяти, кого в роте реально стоило опасаться. Майкл взял на заметку: ротный не зря вызвал именно его. Поразмыслив, Майкл передал распоряжение дневальному. А сам долго возился около одежного шкафчика, тщательно развешивая шинель. В казарму вошел, убедившись, что Косыгин просвистел на выход.

В казарме было тихо: ждали очередной выходки буйнопомешанного. Майкл уселся за стол, оглядел всех. Долго выбирал из запутанных самых смышленых с виду. Выбрал троих, поманил к себе:

— С этой минуты будете моими денщиками. Возражения не принимаются. — Нашел взглядом кретина, которого лупил в первый день: — А ты запомни и остальным скажи: эти — моя собственность. Кто тронет, будет иметь дело со мной. Ясно?! — в последнем слове сорвался на визг для убедительности. Новоявленные денщики присели. — И запомните, уроды: я убил двоих. Убью и третьего, и четвертого. Голыми руками. Хотите жить — не лезьте ко мне.

Косыгин вернулся через час. О чем-то пошептался с приятелями. Ненавидяще посмотрел, как Майкл устраивает свою свиту — на верхних ярусах коек поближе к себе. Промолчал. Майкл мысленно сказал спасибо умному ротному, наверняка должным образом проинформировавшему Косыгина. Больше Майкла беспокоить не будут.

А через два дня ротный вызвал его в штаб и приписал к канцелярии.

* * *

Заусенцы на указательном пальце опять кровоточили, пятная клавиатуру. Майкл достал пластырь. Занемевшие от холода руки не слушались, их сначала требовалось отогреть, старательно дыша на ладони. Помогая себе зубами, заклеил подушечку пальца. Все, хороший пластырь кончился. Майкл пожалел, что не попросил мать прислать его побольше. Но он рассчитывал, что пластырь понадобится для сбитых пяток, а не для пальцев!

Придется идти в медсанчасть и просить кондовый, грубый солдатский пластырь. Его выпускают в рулонах, и клей на ленте такой, что даже водой быстро не отмочишь. Если заклеить рану на голени, то повязку отрывать приходилось вместе с волосами. У Майкла уже две проплешины образовались: от дурной пищи и холода гнили ноги.

Вернулся к компьютеру. Господи, какое старье! А откуда, если подумать, тут взяться современным штатовским машинкам? Таким удобным, таким умным машинкам, на которых нет ничего похожего на эту дурацкую кнопочную доску, все управление с голоса или с сенсорной клавиатуры. А если электронный помощник сломается, то ремонтируется самостоятельно… Майкл с нежностью вспоминал компьютер, расстрелянный им в офисе на Сигме-Таурус. Как давно это было! И как будто не с ним.

Мученически скрипнула дверь. В помещении было влажно, косяки разбухли, и требовалось приложить определенное усилие, чтобы протолкнуть створку двери в проем. Майкл поднял голову, поверх монитора глянул на Косыгина.

— Слышь, Миха, разговор есть.

Майкл глазами показал на свободный стул. Косыгин переминался с ноги на ногу. Майкл ждал.

— Лучше в курилке, — решил Косыгин.

Майкл поднялся, надел шапку и прихватил меховые варежки. В коридоре поднял воротник бушлата. Хорошая вещь — зимняя полярная форма! Правда, от апрельской пурги не спасает и она.

Косыгин двигался на шаг позади. Времена, когда они с пеной на губах дрались в казарме, давно миновали. Майкл обозначил границы своей власти, остальные поняли, что к нему лучше не лезть. Смотрели сквозь, избегали любых споров. При необходимости обращались строго по фамилии, и это было не так уж плохо — слабых звали по кличкам. А потом, когда Майкл заделался командиром канцелярского компьютера, отношения изменились в корне. Почта с острова ходила нерегулярно, а вот Сеть работала круглосуточно и при любой погоде. Мало того, электронные письма, уходящие через Майкла, миновали военную цензуру. А родным, как выяснилось, доехать до ближайшего крупного города с узлом глобальной Сети было несложно.

Майкла теперь звали по имени, не обращали внимания на закидоны, прятали от особистов принадлежавшие ему книги, если шмон случался в его отсутствие. Свиту тоже не трогали. За услуги Майкл назначил самую умеренную таксу, чисто символическую, что всех устраивало — за бесплатно только пидоры все делают, а дорого со своих брать нельзя. Выполнял Майкл далеко не каждую просьбу, отказ обосновывал: допустим, письмо в газету не отправлю, потому что спалиться легко. Это вам не записка любимой девушке.

Выйдя за дверь, оба солдата, пригибаясь от порывов ветра, несущего ледяную крупу, нырнули в узкий тоннель, шедший параллельно стене здания. Через минуту они уже были в курилке — выкопанной в сугробе пещере, где вдоль стен стояли ледяные скамейки, и у каждой помещался старый бачок-пепельница.

Курилка была собственностью Майкла. Строго говоря, курить на территории части запрещалось. Официально считалось, что из соображений пожарной безопасности: здесь хранились стратегические запасы жидкого ракетного топлива и бочки с авиационным керосином. Но все разумные люди понимали, что горючка ни при чем, она складирована в почти герметичном подземном бункере, и сигаретные искры ей повредить не могут. Запрет связывался исключительно с мерзким характером окружного генерала, который пять лет назад бросил пить и курить. Злые языки утверждали, что бравый генерал променял все мелкие радости гарнизонной жизни, включая баб, на кокаин, но это были, разумеется, сплетни. Майкл генерала видел и полагал, что ухудшение генеральского норова связано с импотенцией, которая, в свою очередь, явилась следствием «завязки». Этот вывод он сделал из того факта, что генерал сдался на уговоры и отвел место под курилку. Но какое! Окружной самодур обошел часть и выбрал зады солдатской казармы, где даже в самый лютый мороз мерзко воняло мочой, а прибитые мощными струйками сугробы лучше рапортов докладывали о состоянии канализации.

Офицеры, разумеется, туда не заглядывали, курили в помещениях, отказываясь от этой привычки на время визитов проверяющих. Солдаты тайком курили везде, но, в отличие от командиров, их за это наказывали. И тогда Майкл изобрел «золотую середину». Пригнал свою свиту, те прорубили тоннель за здание канцелярии, соорудили пещерку, просверлили несколько отверстий в крыше для оттока дыма и оборудовали курилку всем необходимым. Освещалась она днем естественным образом, тонкая крыша прекрасно пропускала свет, а в темное время — электрическим фонарем. Майкл хотел пробросить постоянную линию и вкрутить лампочку, но передумал: летом все растает. Порядок в курилке опять же поддерживала его свита, вынося пепельницы, занимаясь мелким ремонтом и подметая пол. За это они получили право курить там вместе с офицерами и избранными солдатами.

Офицеры быстро оценили достоинства курилки. Она защищала от ветра, и в ней было довольно тепло — градуса два-три ниже нуля. В стенах совершенно точно не скрывались прослушивающие устройства, и про курилку не ведали проверяющие. Прапорщик Соловьев из своих запасов на складе выдал старые рваные бушлаты, чтобы покрыть скамьи — не на голом же льду сидеть! И получился натуральный салон. Особенно приятно было балдеть в курилке, когда над головой выл буран. — Излагай, — вальяжно произнес Майкл, устроившись на любимой скамье и задрав ноги на специальную подставку.

— Мих, а зачем тебе свита?

— Ты за этим меня позвал? — изумился Майкл.

— Не… Ну скажи — зачем?!

— Затем же, зачем и всем. Ты тоже молодых дрючишь.

— Я — всех. А ты выбрал троих.

— Дурак ты, Серега. Вот эти трое, они на меня пашут, да? Я могу влепить затрещину, это больно, но даже синяков не остается. У них никто не отбирает жратву, никто их не может поднять посреди ночи. Только я. Но я их дрючу в разумных пределах. И по делу. Так эти трое за меня любому глотку порвут зубами. Понимаешь? Я с ними по-человечески обращаюсь. И хрен они захотят променять меня на кого-то. Вот начнись сейчас война, эти трое меня своими телами прикроют. Ты можешь ручаться, что кто-нибудь из молодых прикроет тебя? Вот то-то. Уметь надо воспитывать личную преданность в солдатах.

— Это как делают офицеры?

— Ну да, почти.

— Умно, — пробормотал Косыгин. — Я запомню. Мне пригодится. — Вздохнул. — Ленка-фельдшерица сказала, что замуж пойдет только за офицера.

— Ты ее замуж позвал, что ли?!

— Не, что ты! Так… ребята на базар развели… она и сказала. Не про меня, так, в общем.

Майкл потянул из пачки вторую сигарету. Он не понимал повальной влюбленности в молодую фельдшерицу. На его взгляд, Ленка обладала заурядной внешностью — круглолицая, курносая, большеротая. Фигура стройная, но ничего особенного. Хороши были только светлые круто вьющиеся волосы, но Майкл кудряшки у блондинок полагал мещанством. Зато жеманилась — куда там офицершам. Солдаты на нее западали пачками. В их деревнях таких девах не водилось. Может, они считали, что Ленка выглядит и ведет себя как истинная городская красавица и потому влюбиться в нее необходимо. А может, им надоело банально дрочить, соскучились по Большим Чувствам и Романтическим Переживаниям. Ну, что, теперь дрочат с эмоциями, потому что давать Ленка никому не собиралась.

— Короче, я решил в военное училище поступать. В Корпус меня хрен возьмут, а в училище после срочной с хорошими рекомендациями — запросто. Правда, я тут с мужиками перетер, говорят, западло из-за бабы что-то делать.

— Это смотря какая баба.

— Ну я о том же. Значит, одобряешь? Майкл задумался.

— Был у меня один друг. Хороший друг. Мечтал научиться играть в преф. Думал, его в хорошее общество пустят, если он в карты играть научится. Научил я его. Тот помчался играть, за месяц проиграл все, что имел. Потом проиграл жизнь, потом — смерть. И на следующий день утопился, потому что повеситься не удалось — веревка лопнула. Я к чему? Ты подумай, зачем тебе армейская карьера. Представь, ты поступишь, а Ленка за другого выйдет. А тебе уже деваться некуда, у тебя присяга. Ну и что, стреляться от безысходности пойдешь? Или даже хуже. Выйдет за тебя и окажется такой стервой, что ты через год удавишься. Или еще вариант. Все хорошо, а зашлют тебя служить в дыру вроде Южногорска. Ты молодой, а жизнь уже закончена, потому что из Южногорска в столицу не зовут. Жена у тебя чахнет в глуши, тебе от этого только кислей. И думаешь, что и свою жизнь в угоду ее тщеславию пустил, и ее в результате обрек на прозябание. Сопьешься разом.

— Это да, — признал Косыгин. — Запросто так бывает.

— А может быть и по-другому. Ты ж родился в глухой деревне. Дальше сельской церкви не ходил. У тебя первое путешествие случилось, когда в армию забрали. Ты теперь умней любого вашего деревенского старика, потому что они за баобаб на синей сопке не ходили, а ты по стране поездил. Ты мир видел. Людей. Так и чего тебе терять? Можно подумать, в Южногорске скучней будет, чем в твоей деревне. Зато твои дети будут не крестьянские, а офицерские. Вырастут, в Москву или в Саратов поедут учиться. Ты ж им на образование скопить в любой дыре сумеешь, у тебя хватка есть.

Косыгин вздыхал и ерзал, будто ледяная скамейка жгла ему задницу.

— Вечно ты как завернешь… сказал бы уж проще.

— Хрен тебе. С какой радости я за тебя решать буду? Я хочу, чтобы ты подумал. Пойми, Серега, тебе никакой выбор не будет в тягость, если ты сам его сделаешь. Глупо делать выбор, чтоб кому-то угодить. А вот если ты поймешь, что тебе самому военная карьера нравится, — другое дело. Тебя, конечно, старшие дрючить будут, у офицеров дедовщина такая же, может, и похуже. Так и что? Тебя в деревне помещик тоже за стол как равного не посадит. В общем, ты подумай как следует.

— Да я подумал уже. Все равно поступать буду…

— Куда? — раздался насмешливый голос. Майкл и Косыгин вскочили, Косыгин еще и покраснел. У Дашкова была очень неприятная привычка ходить тихо, за счет чего он порой подслушивал обрывки чужих разговоров. — Вольно, рядовые, можете курить. — Он прислонился к стене, повертел в пальцах трубку, убрал ее, достал сигарету. — У вас, ефрейтор Косыгин, сколько классов образование? Четыре? Или пять?

— Шесть, — выговорил Косыгин, пряча глаза.

— Не имеет значения. В военных училищах без экзаменов принимают только тех, у кого аттестат о полном начальном образовании и прекрасные рекомендации с места срочной службы. А все остальные сдают приемные экзамены.

Косыгин смущался, не привык вести с ротным задушевные разговоры. Переминался с ноги на ногу, в кулаке тлела недокуренная самокрутка.

— Впрочем, — решил Дашков, — идемте, ефрейтор. И нырнул в тоннель, выбросив почти нетронутый окурок. Солдаты последовали за ним. В канцелярии ротный порылся в ящиках стола, достал лист бумаги и гелевое перо.

— Садитесь, ефрейтор Косыгин. Записывайте условие задачи. Есть бассейн. По одной трубе вода в него поступает, по другой — из него вытекает…

Майкл с трудом удерживался от смеха, глядя, как старательно выводит буквы и цифры Косыгин.

— Записали? Отлично. Что узнать, уяснили? Приступайте к рещению. Вы должны уложиться за пятнадцать минут. Рядовой Портнов, запрещаю вам подсказывать, — с этими словами ротный вышел.

Косыгин умоляюще посмотрел на Майкла.

— Нет. Это твое испытание.

У Косыгина на висках выступили капельки пота от умственного напряжения. Ровно через четверть часа Дашков вернулся с затертой книжкой под мышкой.

— Не решили? Я так и думал. Надеюсь, вы сделаете должные выводы о ваших реальных шансах на поступление в училище. — Ротный выдержал паузу, чтобы Косыгин проникся. Потом положил перед ним книжку. Майкл так и предполагал, что это учебник по математике. — Даю вам две недели сроку на изучение. Через две недели представите мне тетрадь со всеми задачами из учебника, решенными, разумеется. И будьте готовы устно ответить на любой мой вопрос по изученному материалу. Свободны, ефрейтор Косыгин.

Косыгин уполз, не зная еще, радоваться ему или вешаться с горя. Насколько Майкл знал ротного, тот с будущего курсанта теперь не слезет. Ничего, Косыгину полезно заранее привыкнуть.

— Что у вас с пальцами, рядовой?

— Холодно, ваше благородие. Кожа трескается, кровь идет. А в перчатках печатать невозможно, по клавишам не попадаю.

— Возьмите в моем кабинете отопитель. Там сейчас лейтенант Рябов, если будет возражать, скажите, что я распорядился. И внесите отопитель в список имущества, за которое вы отвечаете в этой комнате.

Дашков удалился. Майкл посмотрел ему вслед. Мировой ведь мужик. Нет, ну кто бы еще из офицеров снизошел до солдатских проблем? А этот все видит, все подмечает. Майкл чувствовал, что ротный — не выпускник училища, а потомственный военный. Но торчит в глуши, как опальный придворный. Может, и в самом деле опальный? Ляпнул по молодости крамолу, упекли беднягу на границу.

Майкл сходил за отопителем. Рябов, упившийся в хлам, спал на столе и возражать не стал. Майкл установил у себя отопитель, вызвал свиту и приказал доставить Рябова домой — во-первых, потому, что порядок любил, во-вторых, потому, что придет Дашков и все равно скажет волочь Рябова до квартиры, в-третьих, привычки лейтенанта в части изучили превосходно. Если его вовремя не сдать жене на руки, проснется и будет до утра добавки требовать.

Вожделенный делатель тепла поднял температуру в помещении до семнадцати градусов. Майкл будто в тропики попал. Разнежился, осоловел слегка. И не особо сопротивлялся потоку мыслей, заполонивших сознание. В армии все много думают. Оттого, а не от побоев, и приходят изменившимися. А побои ни при чем. Некоторым за весь срок службы от силы пару раз по морде прилетает. Несерьезно. На улице или в студенческом кабаке больше шансов нарваться.

Бьют и дрючат там, где скучно. Где заняться нечем. Например, в Южногорске-23. Майкл до сих пор не мог поверить, что так облажался. Он-то думал — попадет в боевую часть, круглосуточные посты, пушки, строгость, дисциплина, честь и патриотизм.

Три раза «ага».

Он понятия не имел, что «высотной артиллерией» в целях конспирации называются ракетные войска. Пушек нет, а есть глубокие шахты, в которых спят громадные, метров по тридцать, толстые ракеты. А солдаты их обслуживают. Они следят, чтобы от подземной сырости не слезала краска, а коррозия не ела бы мощные корпуса со смертельной начинкой. Если появлялись рыжие пятна, их зачищали. Вручную. То есть брали на складе кусок наждачной бумаги, обертывали ею подходящий деревянный брусок и драили. По идее, ржавчину полагалось снимать специальными шлифовальными машинками, только их офицеры по домам растащили ремонт делать.

В уходе за ракетами и заключалась служба. Чтобы мало не показалось, солдатам вменялось в обязанность следить за состоянием маленького военного аэродрома для аппаратов с вертикальным взлетом. Такие аэродромы были в каждой пограничной части. В прошлом веке обитатели Старого не выиграли войну только потому, что у них не было самолетов. Потом-то завели повсюду, но за отсутствием мотивации боевая авиация загнулась по-тихому. Только вертолеты остались. Летали с материка. Гражданский авиапарк худо-бедно существовал, но те пузатые чудовища садились на взлетно-посадочную полосу в Южногорске. На аэродром в части их не посадишь при всем желании — длина полосы в сто метров. Даже не смешно. Хотя, говорят, самолеты на острове в аварийной ситуации великолепно садятся на брюхо — в снег. Шасси убирают и едут как на санках. Если повезет, и самолет не угодит в лес или в город — прямо к аэробусу подкатывает транспорт и доставляет пострадавших в церковь, где уже священник ждет. Если не повезет, тогда тот же транспорт волок останки в местный морг.

А солдаты чистили свой аэродром. Пидорасили как сволочи, все сверкало. Чуть дальше находилась метеослужба, тоже военная, так метеорологи жутко завидовали артиллеристам — мол, нам бы ваши руки для ухода за нашими площадями. Ротный иногда отряжал взвод на помощь коллегам. За какие шиши — Майкл не ведал. И не хотел, если по правде.

Два раза в год рота выезжала на полигон — учения устраивать. Полигон располагался в полутора километрах южнее, и в этом отношении больше, чем артиллеристам, везло только десантуре, на чьей территории полигон и находился. Майкл на учениях был только однажды, вынес два урока: сигарет с собой надо брать больше и ни в коем случае нельзя пить с метеорологами. Куда в них, мерзавцев, столько влезает?!

Все остальное время артиллеристы ждали. Ждали, пока в поле действия радара не попадет «инородный объект». Тогда начнется то ради чего затевалась вся эта чертова служба. Полетят команды, толстое тело ракеты выпрыгнет из шахты и понесется в небо, угрожающе завывая. И там, на орбите, настигнет роботизированный кораблик Чужих, разнося его в пыль.

Ротный как-то сказал, что на его памяти приказа осуществить боевой пуск не случилось ни разу. Но это не означало, что боевая тревога не разбудит часть никогда. Ведь чтобы Чужие не проскочили через их сектор, они тут и торчали, сгнивая заживо от авитаминоза и сходя с ума от скуки. Офицеры пили запоем, солдаты развлекались побоями.

А Майкл злобно ворчал на себя: глупость совершил. Надо было оставаться во внутренних войсках. Или согласиться служить при Штабе. А он, идиот, напросился на худшую из служб. Погеройствовать захотел. Догеройствовался, мля.

Хоть бы Чужие через них пролетели, что ли.

Все веселей жилось бы.

* * *

В Южногорск пришла весна. Снег почти растаял, солнце пригревало ощутимо. Солдаты вылезли из полярных бушлатов и демонстративно носили пилотки вместо шапок, хотя по Уставу зимний головной убор полагалось снимать не раньше первого июня. Из-под потемневших сугробов вылезала хилая зелень, ползла по мокрой черной земле, пробивая на сентиментальные восторги. Хотелось любви. И страшно было подумать, что скоро наступит короткое, как насмешка, южное лето, а ты служишь в армии.

Косыгин, с которым Майкл волею судеб сошелся ближе, чем с остальными сослуживцами, осунулся и побледнел. От ночных бдений над учебниками у него началась фотофобия. Он щурился, выходя на яркий солнечный свет, по бледным щекам текли слезы. Майкл вспоминал: в самом начале их общения Косыгин отзывался об интеллигентах свысока, мол, люди не знают, что такое работа. Больше Косыгин так не думал. Иногда он с ужасом спрашивал Майкла, каким образом тот ухитрился окончить университет. Самое главное — как у него хватило мужества пойти учиться второй раз. Умственный труд иссушил гладкое тело Косыгина, он радовался любой возможности поработать руками, а не головой, но бдительный ротный засекал эти попытки и снова засаживал его за тетрадки.

В конце апреля Майкл и Косыгин заработали сержантские нашивки. А в начале мая пришли новобранцы, и Косыгин выпросил у строгого ротного отпуск от учебы — молодых принять. В науке управления его наставлял Майкл.

— Ты как с ними обращаешься, едрить тебя, идиот?! — орал Майкл, когда они оставались вдвоем. — Ты вообще когда-нибудь поймешь разницу между давлением и прессингом?! Ты осел, ты просто задница, ты законченный кретин! Кого ты из них хочешь сделать?!

Дворников?! Ты, бля, понимаешь, что если начнется война, то эти пидорасы первым делом выместят свою ненависть на тебе?! Они не тебя должны ненавидеть, урод-в-жопе-ноги! Они должны ненавидеть потенциального врага, из-за которого ты вынужден их дрючить! Вы-нуж-ден! Ты не хочешь, но должен! И они это должны чувствовать! Плакать кровавыми слезами, получать от тебя по морде, но чуять, что ты не злобу свою на них вымещаешь, а готовишь к драке с вероятным противником! Что этот противник, мать его задери, умышляет плохое против матерей, сестер, жен каждого из нас! А мы только готовимся!

Косыгин вяло отругивался.

— Нет, ты не понял, — настаивал Майкл. — Ты был рядовым и мог позволить себе бить по морде просто так, за то, что тебя не послушались. А сейчас ты сержант и будущий офицер. И все эти сопляки не тебя не слушаются — страну. Вот это забей в свою дубовую голову.

Иногда Косыгин взбрыкивал, и тогда Майкл поучительно его лупил. Драка обычно заканчивалась тем, что Косыгин убегал в казарму и там отрывался на молодежи. Майкл не мешал. Но потом, вечером, в умывальнике продолжал капать на мозги:

— Как ты с ними обращаешься? Ну чего ты добиваешься, а? Забьешь ты их, и что? Первый удар — и они в лучшем случае превратятся в калорийные мясные полуфабрикаты!

Косыгин не знал, что такое полуфабрикаты. Незнакомые слова убивали его похлеще прямого в челюсть.

— А они обязаны драться! И побеждать! Потому что мяса у нас полно! Они должны выживать и убивать, понял?

Иногда Косыгин убегал не в казарму, а в городок. Пролезал через щель в заборе, стараясь не задеть тонкой проволоки сигнализации, и до вечера, а то и до утра шлялся снаружи. Майкл никогда не останавливал его. Подумаешь, снимет его какая-нибудь пожилая баба, накормит и отымеет.

Майкл чувствовал, что отвечает за него. Не в его правилах было заботиться о взрослом мужике, вполне способном постоять за себя. Но ответственность эта лежала в какой-то другой сфере, где Косыгин представал слепым щенком. И еще Майкл будто платил по счетам за двух других — за Шанка, за Никитенко. За то, что мог бы подставить плечо, но отпустил. Предоставил их собственной судьбе. А они погибли.

Майкл верил, что никому из тех, кто оказывается рядом с ним, больше не позволит погибнуть так глупо и бесславно. Потому и торопился вбить в Косыгина как можно больше знаний, собственного богатого опыта. Чтобы парень не утонул в водоворотах жизни.

* * *

Лето традиционно началось с ремонта крыш. За зиму снег на них спрессовывался в лед, сходил кусками, срывая заодно покрытие. В части приказу о ремонте доверяли больше, чем календарю.

В сущности, процедура была проста. Один солдат стоит на краю, поднимает наверх заполненное ведро с кипящим варом. Второй черпает из него «поварешкой» и заливает прорехи. Третий валиком раскатывает.

Майкл от наряда не отказался сам и не позволил Косыгину. Велик труд — ведерко на крышу потаскать! Для здоровья полезно. Опять же, для себя старались: после зимы крыша немилосердно текла, в казарме во время дождя стояли ведра, в которые со звоном плюхалась вода. Майкла капель доводила до бешенства.

В тот день было жарко. Майкл и двое его подопечных разделись до штанов, обнажив торс. Майкл большую часть времени загорал, подставив солнцу грудь, на которой смоляные волосы казались еще черней из-за бледности кожи. Смотрел сквозь ресницы на солдатиков. Хилое их сложение вызывало у Майкла усмешку. Тот, что с «поварешкой», казался пошире, но прыщавая шкурка висела дряблыми складками: еще месяц назад он был упитанным городским мальчиком, а на армейских харчах исхудал. Второй походил на скелет: тощие ручонки, торчащие лопатки, ребра выпирают, словно у ископаемого динозавра, которого для выставки снабдили искусственной кожей. Штаны солдату выдали не по размеру. Он утянул их ремнем, чтоб не падали с талии, и расправил спереди. Сзади, естественно, штаны из-под ремня вылезли и образовали «карман». Очень хотелось туда плюнуть.

Ведро опустело. Майкл сбросил его вниз, наклонился, принимая следующее. За спиной раздался душераздирающий вопль. Майкл в первую секунду чуть не прыгнул вниз — инстинктивно. Потом обернулся.

Тоший солдат с «карманом» катался по крыше. Орал он так, что Майклу стало жутко. Второй с пустой «поварешкой» пятился к краю. Лицо у него застыло в гримасе — на губах дурацкая ухмылка, в глазах ужас. А серые штаны орущего изнутри пропитывались чем-то черным. «Обосрался?» — подумал Майкл, склоняясь над потерпевшим. Но в нос ударил запах вара, а от штанов поднимался явственный дымок. Майкл выпрямился.

— Ты что, урод, сделал?! — заорал он на второго.

В этот момент новобранец допятился до края и упал вниз, нелепо взмахнув «поварешкой».

…Майкл сидел в канцелярии с ротным и пил коньяк. Что теперь? Трибунал? Он не уследил, не предугадал. Один солдат налил другому в штаны разогретого почти до —кипения вара и сам свалился с крыши. У первого ожоги ягодиц, бедер, части мошонки. Задницу обварило так, что штаны снимали вместе с мясом. Второй сломал шейку бедра.

С материка вызвали вертолет. Сопровождать покалеченных отправилась Ленка-фельдшерица. Косыгин проводил ее взглядом, полным собачьей преданности, и жалким букетиком первых цветов. Майкл поморщился. Ему после случившегося противно было видеть, что у других людей жизнь продолжается.

Он помнил, как тряс идиота, выбивая из него объяснение. Тот, от шока не чувствующий никакой боли, твердил: «А чего у него штаны торчат?» Майкл выпустил его: он и себя ловил на желании подкрасться и плюнуть в «карман». Но он-то над своими позывами посмеялся, а кто-то другой из аналогичных побуждений налил в «карман» кипящей смолы. Как весело, ха-ха-ха. Дружеская шутка.

— А так всегда бывает, — обронил ротный. Он внимательно изучал инструкцию по технике безопасности. — Вот вы с Косыгиным решили воспитать образцовую роту, старались. А один молодой дурак искалечил другого, потому что захотел пошутить. И нет ни одному, ни другому дела до ваших устремлений. Им все равно, что пострадают другие. И о стране они тоже не думали. Для них армия — не более чем лишение свободы по ложному обвинению. Пейте, Михаил.

— Да тут уже на дне осталось.

— Ну и что? У меня еще есть. А потом мы с вами пойдем в тир и будем стрелять боевыми патронами по движущимся мишеням. Я говорил вам уже, что вы угадали? Нет? Не беда. А знаете, какие мишени я предпочитаю? Мой денщик изобрел крысоловку, в которой зверьки не погибают. Он их кормит, пока я не захочу напиться. Потом приносит в тир и выпускает. Обычно убегают две-три из десятка. Но сегодня мы с вами перебьем всех. Знаете, Михаил, мне ведь приятно было наблюдать за вами. Вы ворвались, как последний отморозок, а ведете себя, как офицер. Подозреваю, что ваша биография и вполовину не так проста, как написано в личном деле.

— Ваше благородие, я еще не так пьян, чтобы откровенничать.

— Ну так пейте же! В этой жизни, Михаил, все порядочные люди время от времени напиваются. Потому что невозможно вечно из соображений порядочности соглашаться с чужим враньем… С наглым, очевидным враньем, таким красивым с виду и таким гнилым на самом деле. Очень хочется сорваться, сказать наболевшую правду. Лучше напейтесь, Михаил. Правда в этом мире никому не нужна. Каждый живет в своем собственном мирке, который он тщательно выстроил из иллюзий. И ваша правда может повредить некоторые из кирпичиков. А пострадавшие далеко не так мало значат, как можно судить по убогости их внутреннего содержания. И общественное мнение всегда будет на их стороне. Потому что каждый подумает: этот негодяй мог бы так поступить и со мной. А вы — вы всегда будете в одиночестве.

— Еще немного, ваше благородие, и я буду думать, что вас сослали сюда за политическую крамолу.

Ротный расхохотался. Разлил по бокалам остатки коньяка, вызвал денщика:

— Павел, принесите из моих запасов еще бутылку. Нет, лучше две. И поживей, у нас кончается выпивка!

Денщик усвистел. Ротный долго глядел на свет сквозь коньяк в бокале. Майкл ждал, что ротный, готовясь к настоящей мужской откровенности, опрокинет в себя содержимое бокала, проглотит махом, как полстакана водки. Но нет — офицер остался верным себе. Пил аккуратно, неспешно, получая удовольствие от букета и послевкусия. От нехитрой закуски в виде сухой колбасы отказался. Впрочем, Майкл вообще не замечал, чтобы ротный закусывал.

— Вы подобрали очень верное слово, Михаил. Меня именно сослали. Услали с глаз долой, чтобы не портил благолепную картину. Судить меня было не за что, но вот осуждать — о! Осуждали меня все. И решили, что мне самое место здесь, на краю земли, охранять их покой и сон. В моей истории нет решительно ничего постыдного. Я и сегодня, случись повторить, поступлю так же. Я ведь, знаете ли, не из тех, кого лишения приучают быть подлым. Хотя кое-кто из моих бывших друзей, явившись с последним иудиным визитом, объясняли мне, что я дурак и можно было обделать дельце по-тихому. Михаил, они это объясняли мне. — Ротный тонко улыбнулся. — В отличие от них, я настоящий дворянин. Я знаю свою родословную до XIII века — того, земного века. Многие из тех, с кем я дружил в Москве, получили дворянство за верную службу уже после Исхода. Они замечательные люди, умные и по-своему прекрасные. Увы, им просто не понять, что такое диктат происхождения.

Вернулся расторопный Павел, приволок две бутылки коньяка, еще колбасы и кофейный набор. Когда ушел, ротный произнес с теплотой в голосе:

— Он у меня молодец. Я его подобрал десять лет назад на дороге. В прямом смысле. У нищих отобрал. Вы суеверный? А я иногда, бывает, верю. Не в приметы, а в загадки. Так я загадал: если когда-нибудь выберусь отсюда, напишу своему денщику рекомендацию в Корпус. Так не принято, для людей его происхождения есть училища. А я напишу. И пусть попробуют не принять! В нашей Конституции, да и в Уставе Корпуса нет такого пункта, чтоб отказывать людям с крестьянским происхождением.

— Тяжко ему там придется, — заметил Майкл.

— Не без того. Но и я к тому моменту не капитаном буду, а минимум полковником. Видите ли, Михаил, я ведь ему от скуки многое преподал. Науки он знает превосходно, военное дело — тоже. Мне этого показалось мало, я зачем-то обучил его игре на фортепьяно. У него неплохо получается. На офицерских балах играет вальсы собственного сочинения. Нельзя ему, понимаете, с таким багажом обратно к быдлу! Уже нельзя. Теперь ему только вперед. Всю жизнь вперед. А, я, кажется, не закончил свою историю. Признайтесь, Михаил, вам она интересна? Или терпите из вежливости?

— Не сочтите за праздное любопытство, но меня ваша личность заинтересовала с первого дня. Вы здесь такая же неуместная фигура, какой была бы прима-балерина Кедрова в роли полковничихи.

Ротный рассмеялся.

— Ну так я продолжу. А вы мне потом расскажете, где учились правильно говорить. Ваша матушка, если мне не изменяет память, дворянка в первом поколении, а батюшка не дворянин вовсе. Но это потом. Да… А сослали меня из-за женщины. Естественно. И воображение любого слушателя тут же рисует соблазнительную фигурку в белом шелке, со скромным личиком неземной красоты, ангельским голоском. Дочь генерала. Жизнь циничней, поэтому правильней было бы представить молодую жену генерала, но это неважно. Потому что моя Вероника была супругой обыкновенного чиновника, штатского человека, которого она выдавала за полковника имперской безопасности в отставке. Я допускаю, что он работал некогда в этой канцелярии, но он не был военным. Консультант? Возможно. Но не офицер. Вы не против, если я и далее буду называть эту даму Вероникой? Право, так удобней.

Майкл жестом показал, что ему безразлично. Откупорил бутылку, плеснул по глотку в бокалы.

— Это вы молодец, — одобрил ротный. — Итак, Вероника. Она известна прежде всего своей гостиной. Самое лучшее общество, умнейшие люди, образованные и красивые. Для нас, курсантов, получить приглашение к Веронике на ужин было все равно что выиграть в лотерею билет в рай. И вот, разбирая почту, я обнаружил послание от нее. Со свойственным ей жизненным прагматизмом она написала, что мое присутствие украсит и облагородит ее салон — я, как уже упоминал, происхожу из очень древнего рода и тайны из этого не делаю. Пригласительный билет, вложенный в конверт, был на пять персон. Я позвал лучших друзей и пришел. Да, Михаил, общество было действительно лучшее…

Майкл хмыкнул.

— …но не сама хозяйка. Хотя не буду лгать. Поначалу я. как и все, подпал под ее влияние. Ей было уже за сорок, выглядела она еще старше, была толста и некрасива даже в ранней молодости. Но из нее ключом била энергия, и это подкупало. Кроме того, я был всего лишь курсантом, и мне льстило ее внимание, подчеркнутое внимание. Я свысока смотрел на людей, уже сделавших карьеру, перед которыми мне столь явно отдавалось предпочтение. Я полагал, что действительно это заслужил.

Одной из любимых тем для бесед была критика армии — среди гостей две трети были офицерами. Я вам скажу, Михаил, разговоры о необходимости реформы в армии идут непрерывно со времен первого упоминания Руси в летописях. Но я, повторюсь, был молод. Меня это живо задевало, потому что я связал с армией свою судьбу, это было мое будущее. Я блестяще выступал со своим мнением и искусно оппонировал чужому. Я был дьявольски убедителен и очарователен. А Вероника писала мне длинные ободряющие письма, если я ввязывался в спор, за которым следовала ссора. Она убеждала меня, что мне самое место в Сенате, что суровая армейская служба — не для таких, как я. Я упрямился и после окончания Корпуса отбыл во Владимир. Расстояние небольшое, кроме того, у Вероники поместье неподалеку. Таким образом, я не чувствовал себя оторванным от общества.

Однако вскоре я начал подмечать перемены. Во время очередного визита Вероника завела очень неприятный разговор. Мне было тяжело возражать, потому что я видел перед собой женщину. Некрасивую и оттого более других нуждающуюся в вежливости. Но она говорила о положении дел в армии, о том, что было моей профессией. И говорила… Впрочем, сейчас обходительность ни к чему. Она огульно хаяла всю существующую систему, ставя нам в пример отряды добровольной милиции в Чкаловской империи.

Я должен объяснить вам, Михаил, что в просвещенных кругах не принято быть патриотом. Искреннее служение своей родине полагается там таким же пороком, как невыглаженная одежда или плохо промытые волосы. Я не шучу. Имперская безопасность, разумеется, знает о подобных настроениях, но никак их не пресекает — незачем, ибо пока разговоры не запрещены, они не перейдут в поступки. Вероника и ее приближенные были, пожалуй, самым радикальным, кружком. Только общаясь с ними на протяжении нескольких лет, я понял, как же они в действительности ненавидят Российскую империю. И ненавидят все ее государственные институты, несмотря на то, что занимают государственные посты. Мне претила эта двуличность. И я патриот.

Вероника считала мой патриотизм этакой возрастной болезнью. Снисходительно терпела. А в тот вечер она впервые попыталась нажать на меня. Ее кружок превращался в политическую ложу. И он нуждался в лидере. В сильном, ярком, обаятельном лидере. Объективно у Вероники не было кандидатов лучше меня. И я смалодушничал. Я обещал подумать вместо того, чтобы отказать.

С этого вечера наши отношения изменились. Вероника следила за каждым моим шагом. Она, когда я упрекал ее в чрезмерной внимательности, объясняла, что растит будущего премьер-министра, на худой конец, военного министра. Обо мне писали в газетах, меня приглашали выступать на телевидении, меня повсеместно стали называть лидером новой волны, провозвестником реформ и будущим страны.

Вероника превратилась в тирана. Я сдержался, когда она запретила мне приглашать в кружок друзей по собственному выбору. Меня насторожило ее заявление, что она не потерпит присутствия в ее гостиной моей невесты — о да, у меня и невеста была. Вероника ее ненавидела. Она шутливо заявляла, что считает меня своей собственностью и не желает видеть подле меня других женщин. Нет, не перебивайте. Я знаю, что вы хотите сказать. Это не та тема, которую мне хотелось бы развивать. Вероника объясняла, что главное для меня — карьера. И она меньше всего хочет, чтобы вместе со мной на политический небосклон приволоклась «какая-нибудь цыпочка с куриными мозгами».

Повздорили мы случайно. Во время одного выступления на телевидении я раскритиковал тезисы программной работы ее супруга. Я полагал, что на правах единомышленника и официального лидера мне такое позволено. Я ошибался. В тот же день Вероника не поленилась навестить меня во Владимире, где я продолжал исполнять свой долг. И там объяснила, что моя роль — поддакивать. Мол, ее муж в десять раз меня умней и опытней, а я — мальчишка, слишком много о себе возомнивший. Что я всем обязан ей, что она меня из казарменной грязи вытащила, а я ей отплатил черной неблагодарностью.

Через неделю ссора приняла размах политического скандала. Но это в прессе, на поверхности, так сказать. Люди, которых я считал друзьями, с разной степенью бестактности объясняли мне, как я виноват перед Вероникой. Они и открыли мне глаза. Но я молчал.

И молчал бы до сих пор. Видите ли, моя невеста была очень хрупкой и ранимой девушкой. Совершенно не жена политика, тут Вероника права. Она в юности совершила одну небольшую оплошность — неважно, какую. Я не знаю, откуда это стало известно Веронике. Знаю лишь, что грязная сплетня, в которой моя невеста представала глупой развратной курицей, появилась вгазетах. Вот тогда я ответил. Я выступил с большим интервью, в котором рассказал, как меня «пестовали». Меня обвинили в том, что я свожу счеты, и с кем? С женщиной! Такое поведение недостойно мужчины и офицера, говорили мне. А у меня на руках умирала от нервной горячки любимая девушка, с которой мы так и не успели обвенчаться. И никто не думал, что я не свожу счеты, а говорю правду. И говорю не женщине, а политическому деятелю.

Дальше все было очень просто. Человек, на понимание которого я рассчитывал, вместо поддержки прислал мне вызов на дуэль. Я встретился с ним. Нас застала полиция. Я просидел ночь в участке, вместе с ворами и бродягами. Меня отпустили под домашний арест днем. Вернувшись на квартиру, я узнал, что моя невеста утром умерла.

С тех пор мне многое стало безразлично. Дело о дуэли замяли, тот человек сейчас служит в Штабе, он полковник. Его прочат в военные министры. А я — я гнию здесь. Развлекаюсь тем, что обучаю денщика игре на фортепьяно. Так давайте ж по этому поводу выпьем.

Майкл успел протрезветь, поэтому инициативу поддержал. Ротный налил себе до краев. Глаза у него были больные. Майкл на миг представил, каково это — вернуться домой и увидеть труп любимой. Стало страшно и пусто.

— Теперь ваша очередь, Михаил.

— Да мне практически нечего рассказывать. Вы знаете, для чего в действительности использовался наш космодром?

— Ах, вот оно как… — ротный посерьезнел. — А я удивлялся, откуда у вас такие шрамы. Для полученных в волжской катастрофе они выглядят слишком старыми. Значит, вы были на космодроме во время взрыва?

— Да. Но шрамы не оттуда. Я их заработал, неудачно приземлившись. А в ту ночь я был в мотеле, потому и выжил.

Ротный задумался. С сомнением посмотрел на свой опустевший бокал.

— Знаете, Михаил, мне расхотелось быть посвященным в ваши тайны. Давайте мы лучше выпьем, потом еще, потом постреляем крыс, еще выпьем, и к утру я забуду ваши намеки на подоплеку государственной тайны. Крепко забуду. Но я бы хотел, чтобы вы знали: я уважаю тех немногочисленных людей оттуда, которые с риском для жизни помогают нам устоять. Пусть даже там они считаются пиратами. К сожалению, я тоже знаю достаточно много. Та планета, с которой к нам возят «третий изотоп», должна принадлежать Российской империи. Те, кто пользуется ею сейчас, оккупанты. А те, кто пиратскими методами возвращает нам наше достояние, — наши герои. Давайте, Михаил, — он потянулся чокаться, будто они пили водку, — выпьем за их удачу. Стоя. И больше об этом никогда говорить не станем. Так умней.

До трибунала не дошло. На следующее утро ротный вызвал Майкла в кабинет и показал ему две бумаги: подписанные солдатами инструкции по технике безопасности. В них значилось, что солдаты прочитали документ и согласились с его требованиями. Майкл перед вылазкой на крышу никаких техник безопасности не зачитывал. Ротный просто подделал подписи, чтобы избежать скандала.

Через две недели на место Ленки-фельдшерицы прибыл сухой и злой мужик. Ленка скоропалительно вышла замуж за иркутского купца первой гильдии и уволилась из медслужбы.

По такому случаю ротный, знавший о романтическом увлечении Косыгина, закрыл глаза на то, что солдат банально напился. Косыгин бегал ночью по плацу, орал и грозил небу кулаком. Утром вел себя неожиданно смирно. Перед обедом Майкл застал его в читалке склонившимся над учебником химии.

— Я думал, ты бросишь эту затею.

— Щаз! — рявкнул похмельный Косыгин, — Не родилась еще та баба, из-за которой я буду что-то делать или не делать. Я не для какой-то шлюхи, а для себя учусь. Чтоб служить Отечеству.

* * *

Лето мелькнуло и исчезло. Вместе с коротким теплом исчез и Косыгин — срок его службы окончился в августе. Уехал, нагруженный учебниками и рекомендациями. Клялся писать как можно чаще.

И написал. Он поступил в Рязанское пехотное училище. Блестяще сдал все экзамены. Угодил в пятерку счастливчиков, которым по результатам вступительных экзаменов назначили государственную стипендию. В части на доске почета вывесили фотографию, на которой Косыгин стоял, браво выпятив грудь, под полковым знаменем.

Письма от него приходили редко. И с каждым разом становились короче, а тон их — все суше. Майкл догадывался, что Косыгин попал под прессинг старшекурсников. Что ж, это было неизбежно.

За окнами казармы кружились первые снежинки. Майкл частенько стоял, прижавшись лбом к вымытым в последний летний «праздник чистоты» стеклам, наблюдал, как хрупкие белые звезды слипаются в хлопья, а те неуверенно покрывают землю. Зима идет… Вторая его армейская зима. Страшно подумать, ему ведь еще два года служить. Два бесконечных года в части, где ничего не происходит, кроме смены личного состава.

Странная его дружба с ротным продолжилась. В сентябре командир ездил на материк в отпуск. Вернулся с гостинцами для Майкла, переданными матерью и сестрами. Выглядел ротный не в пример более живо, чем по лету, но жаловался на возраст.

— Мне ведь тридцать пять! Михаил, это ужасно. Я совсем забыл, что мне тридцать пять!

Майклу очень хотелось спросить, какая же из его сестер напомнила лихому артиллеристу о прожитых годах.

— Но мы еще поживем, — говорил ротный, не пряча блеска в глазах. — Я в Москве случайно со старыми друзьями встретился. Не так уж и плохи мои дела. Чую, придется мне исполнять данный обет и рекомендовать Павла в Корпус. Михаил, а вы? Вы же прирожденный командир. Вам в Корпус надо, а не в гражданский университет. А юриспруденцию и у нас читают, если уж она вам так интересна.

— Я уже думал об этом, — признался Майкл скромно.

Ротный принялся водить Майкла на все офицерские культурные мероприятия. Майкл побывал даже на главном празднике — окружном балу по случаю листопада. По слухам, новогодние гулянья сильно уступали осенним в размахе. Оно и понятно: холодно. А в октябре военные веселились вовсю. Майкл впервые в жизни покатался верхом на лошади и утанцевал до головокружения генеральшу. Та кокетливо закатывала глазки, но осталась довольна и все удивлялась: как — всего лишь сержант? Ей шептали, мол, полковничий сын, просто родители строгие, требуют, чтобы парень служил как все. Она кивала и делилась сведениями с мужем. Майкла произвели в унтер-офицеры. Говорят, до него такого звания на втором году службы добился лишь нынешний военный министр, человек редких дарований.

Спал он теперь не в общей казарме, а в маленькой комнатушке для унтеров. Поскольку на данный момент в роте таковой был в единственном числе, Майкл наслаждался одиночеством.

Он довольно близко сошелся с метеорологами и связистами, чьи части размещались по соседству. Метеорологи при ближнем рассмотрении оказались такими же спецами по погоде, как Майкл — по пушкам. К связистам это тоже относилось. Он не понимал, зачем нужна конспирация, если у юрских система и терминология сходная. От Чужих? Так они ж не люди, по-русски не говорят. Впрочем, загадка эта занимала его недолго.

Майкл заскучал.

* * *

Чужие свалились на голову совершенно будничным образом.

Майкл невольно рисовал себе нечто подобное волжской катастрофе — чтоб зеленая звезда и взрывы по всей округе. А получилось иначе.

Он пил со связистами. Праздновал Новый год. От себя приволок копченой говядины, присланной из дома, банку кофе и сахар. Ну, и бутылку водки. Остальные — их было трое, и все унтера, — тоже что-то принесли. Традиционные соленые огурчики, хитрые салаты, от которых несло уксусом, домашнее печенье, зачерствевшее за время пути к адресату, — все это богатство разложили на столе. Водку поставили к приборам, там было холодней. Идею остудить горячительное на улице отвергли сразу: минус сорок пять, стеклянная тара лопнет, если не уследишь. И что, водку потом со снега кусками собирать? И грызть ее?

Собрались они в бункере резервного командного пункта. Обычно здесь пили офицеры, но в новогоднюю ночь часть их отправилась к полковнику, а те, кого не пригласили, торчали по домам. Дежурному лейтенанту унтера поставили бутылку и получили ключи с наказом утром убрать за собой.

— Ух ты, оно еще и работает? — обрадовался Майкл, имея в виду систему дальнего обнаружения.

— Естественно, — важно ответил Поплюшев. — Круглосуточное слежение в автоматическом режиме. Ты не думай, это не тот старый «Лютик», который на главном посту стоит. Это «Ромашка», она еще в массовое производство не поступила, ее у нас обкатывают.

— А чего здесь, а не на главном? — удивился Майкл.

— Потому что так надо. Секретность.

Поплюшев принялся со вкусом расписывать достоинства новейшей системы дальнего обнаружения, перечисляя все ее особенности. Технику он любил. Не удержался, продемонстрировал Майклу все рабочие режимы.

— А самое главное — она цель видит раньше, чем «Лютик». На самом деле «Ромашку» разрабатывали для орбиталки, чтоб можно было станцию с Земли контролировать. Ну и на борту ее смонтировать как нечего делать. Она такая, универсальная. Но орбиталку Чужие взорвали, так что «Ромашку» пока на испытание нам отдали. Да все равно их через год-два на вооружение официально ставить будут.

Выпили. Потом еще. И еще.

Чагин подался вперед:

— Слышь, мужики, а как насчет салют юрским устроить?

Все замолчали.

— В каком смысле? — насторожился Майкл.

— В прямом! Заодно потренируемся… Отключим «Ромашку» от «Лютика» и наведем отсюда. Куда-нибудь на Петровск. Мих, ты как?

Майкл задумался. Теоретически он давно разнюхал, как осуществить пуск без ведома командиров. И даже в шахту лезть не требовалось. Проблема заключалась только в том, что навести без связистов не выйдет, а до них в обычное время можно было достучаться лишь через офицеров. Но сейчас он сидел именно что со связистами.

— Да запросто! У нас сегодня как раз Рябов дежурит. Его всегда в новогоднюю ночь назначают. Потому что ему по фигу, где праздновать, лишь бы водки побольше было. Мы ему всей казармой на три пузыря скинулись, чтоб он из своей конуры нос не высовывал. Нам-то тоже погулять хочется, да? Ну и вот. Жену его я лично к вашей майорше проводил и сюда пошел. А Рябов в девять вечера полтора пузыря выжрал и уснул на пульте. Чего хочешь, то и делай. А чё? — он оживился. — Новый год встретим, посидим еще, потом я своих соберу — и отсалютуем по полной программе! Только, это, мужики, — без заряда. За заряд нас к стенке поставят. Взрыв-то в атмосфере получится.

— На фиг! — сказал Чагин. — Нам повеселиться надо, а не что-то там еще. Интересно просто, как юрские отреагируют, если на них ракета свалится?

Идею поддержали. Майкл не собирался думать, каким сбоем техники станет объяснять «случайный» запуск баллистической ракеты, пусть и без ядерной боеголовки. Это потом, завтра, а сегодня хотелось развлечения.

Чужие появились на экране ровно в пять минут первого. Хорошо еще, такта хватило подождать, пока унтера проводят уходящий год и встретят наступающий.

— Глянь! — изумился Кучен ко, тыча пальцем в экран.

Так они и ворвались в жизнь Майкла. В роли дверного звонка выступил пьяный голос собрата по армии.

Он даже не сразу понял, что — вот оно, то, для чего они подписались торчать в этой глуши три года. Для него Чужие пока были зеленой точкой на экране радара.

— Высоко. И далеко, — с уважением заметил По-плюшев. — А классно «Ромашка» работает, да? «Лютик» заорет только минуты через три.

— Ох, где-то артиллерии не повезет, такой переполох поднимется… — сказал Майкл.

Выпили за переполох.

— Мих! — позвал Чагин. — А ты глянь, куда они прутся! В ваш квадрат, ебтыть! Не, ты не кивай, ты сам посмотри! Цель, мать ее за ногу, ваша! — он гаденько хихикнул. — Переполох-то у вас поднимется! Боевая тревога, ха-ха!

Майкл промычал нечто неопределенное.

— А чего ваши не сбивают? — поинтересовался Поплюшев у Майкла через пятнадцать минут, когда они выпили за падающее с неба приключение. — Они ж скоро в атмосферу войдут. Чё твои, спят, что ли?

— У нас Рябов дежурит, — напомнил Майкл. — И я его будить не пойду. Оно мне надо? Пусть ваши курьера посылают, а тот мучается. Потому что Рябова до четырех утра не растолкаешь, проверено. Да и как я ему объяснять буду, откуда узнал про Чужих? Так и скажу, что с вами в секретном бункере водку жрал в нарушение Устава?

— Тоже правильно, — согласился Поплюшев. — Ну что, за легкую службу!

…Потом Майкл вспомнил, что он к моменту, когда обнаружили Чужих, успел выпить не меньше полулитра хорошей русской водки. Наверное, этим и объясняется его благодушное попустительство. А также все, что он предложил после очередного стакана. Хотя начал не он.

— А на кой нам сдался ваш Рябов? — спросил Чагин. — Мы ж решили, что салютовать будем. А? Еще лучше, можно боевой пуск устроить. И никто нас не выдерет, потому что мы свой долг исполним.

— Не, — сказал Майкл. — Не пойду я в казарму. Я пока ходить буду, вы всю водку вылакаете. Пускай без нас разбираются. А Рябов давно надоел, я не заплачу, если его под трибунал отправят.

Тут-то его и осенила идея.

— А давайте их посадим? — предложил он.

— Ну ты дурак, — забормотали вокруг. — Бактериологическое оружие…

— Это вы идиоты. Кретины и уроды. И мозги у вас атрофировались. Нет, ну вы сами подумайте: кто ж позволил бы их взрывать, если б там бактерии были?! Если сжигать, то надо сажать аккуратненько, чтоб не рвануло, потом везти в могильник и там хоронить. А то расползется чума инопланетная. Это во-первых. А во-вторых, откуда узнали, что это именно Чужие и хотят нас именно колонизировать, если их никогда не сажали, а исключительно сбивали? Их надо посадить и взять языка.

— У них корабли — роботы. Без живых, — поправил Поплюшев.

— Тем лучше! Распотрошим и вытащим координаты их базы. Наши тогда смогут упреждающий удар нанести.

Поспорив для проформы, собутыльники признали правоту Майкла. Решили сажать. Майкл, пьяный и веселый, заявил, что у всех роботов должна быть несущая частота, по которой они получают приказы. С какого потолка он взял эти сведения — наутро сам удивлялся. Принялся накручивать верньеры радиостанции, пытаясь эту «частоту» нащупать. Звук вывели на колонки — все хотели послушать, отзовутся ли Чужие.

Унтера молчали, жарко пыхтели, толкались и забыли про водку. Майкл надувался от гордости, чувствуя себя манипулятором реальности.

А потом душную тишину каморки разорвала ясная английская речь.

Майкл чуть сознание не потерял.

— Это не Чужие, это люди! — заорал он. — Они терпят крушение!

Он не почувствовал, как изменилось настроение собутыльников. Майкл орал в микрофон, орал на родном для себя языке, конечно, не думая, что завтра его поволокут к особисту… Ему отвечали, и Майкл слышал, как все у них плохо. Их обстреляли, у них поврежден двигатель, не осталось топлива, корабль практически неуправляемый, здесь какая-то пиратская база неподалеку, не иначе, потому что кому надо обстреливать совершенно мирный частный корабль? Майкл командовал, выбрав им для посадки аэродром собственной части, руководил и утешал.

А потом их не стало.

Землю тряхнуло, с потолка посыпалась густая пыль с крошевом штукатурки. «Ромашка» пискнула и погасила все мониторы. Майкл заорал дурниной, выбежал наружу, кто-то вслед выбросил его бушлат и даже остатки водки — в знак презрения к предателю. Этого Майкл уже не видел. Он туда больше не вернулся,

Их сбили метеорологи, которые отвечали не за погоду, а за противовоздушную оборону. Сбили метрах в трехстах от поверхности. Дали залп в упор, отчего не только в окрестных военных частях, но и почти во всех домах Южногорска-23 повылетали стекла.

Майкл стоял по яйца в снегу. Вокруг — жалкие обломки корабля, в котором не было никаких Чужих, а были самые обыкновенные люди из соседней Вселенной. Как они сюда прорвались, непонятно и уже никто не узнает. Потому что после прямого попадания автоматика не успела загерметизировать спасательную капсулу. Люди разбились. Майкл видел куски их тел, разбросанные по белому полю. Стоял и плакал.

* * *

— Ты негодяй, — сухо произнесла мать.

Майкл посмотрел на нее исподлобья. Она ничуть не изменилась за месяцы, которые он ее не видел. И думалось ему, что мать не менялась последние лет десять. Неизменно подтянутая, с гладко зачесанными в узел крашеными черными волосами — седину прятала, — с ледяным взглядом и профессиональной улыбкой. Какая была, такой осталась.

Ничего не сказал, отвернулся. Стал с независимой миной грызть ноготь на большом пальце.

— Я не хочу видеть тебя в своем доме, — добавила она.

Майкл не выдержал:

— Тогда не надо было усыновлять меня. Я тебя заставлял? Хрена! Но я показался тебе выгодным вложением капитала. Мало ли, отец на смертном одре раскается и мне в наследство месторождение «третьего изотопа» оставит? Сомнительно, но почему бы и нет? Вот ты на всякий случай и предъявила на меня права. А случаи, дорогая мама, разные бывают. Не повезло тебе со мной.

Она не дослушала. Последние слова Майкл говорил уже закрывшейся двери. Пришел конвоир, отвел его в камеру. В окружной комендатуре одиночек не было, но для Майкла освободили четырехместную. Жил один, как король. Наслаждался роскошью. После трибунала он о таких условиях жизни мечтать будет. Если у него вообще останется жизнь. Могут и расстрелять, статья нешуточная.

А все потому, что три с лишним года назад его предупредили обо всем, кроме самого главного.

…Из-за взрыва на космодроме Майкл потерял возможность улететь с планеты. Не мог он и связаться с Силверхендом. Оставалось надеяться на то, что пират спохватится — где корабль? — и пошлет кого-нибудь на проверку.

Чтобы скоротать время ожидания, Майкл пьянствовал. Пока не понял, что улетать уже не хочет. Тогда он записался на прием к консулу, постоянно находящемуся у космодрома. Накануне аудиенции Майкл старался не напиваться, чтобы с утра похмелье не доставало, но, естественно, на почве волнения наклюкался основательно и к утру протрезветь не успел.

Он сидел в стильно оформленном кабинете, консул безупречного вида по-пилатовски умывал руки — то есть читал последнюю мораль перед тем, как принять от залетного чудака прошение о подданстве. Мол, чувак, у тебя есть еще возможность отказаться, и если сейчас не возмутишься, то я тебя слегка предупреждал.

— …разумеется, я с глубоким уважением отношусь ко всем формам республиканского правления, — мягким, хорошо поставленным голосом рассуждал консул. — В истории России есть периоды республики. И это не только печально известная Советская Республика. Есть куда более положительные примеры — традиционные формы именно русской республики, прежде всего новгородская…

Майкла терзала головная боль. Он хотел похмелиться, но понимал, что, пока не будут исполнены все приличествующие случаю церемониальные «танцы», об этом и мечтать нечего.

— …первое время вам, уроженцу современной демократической республики, будет трудно принять наши традиции, нашу этику, насквозь пронизанную идеалами служения царю и Отечеству. Возможно, хотя я не хотел бы думать так плохо, вам кое-что покажется смешным или нелепым. Я бы хотел предостеречь вас от излияния… ненужных эмоций. Для нас монархия — самая естественная форма государственности…

Майкл сомневался. Однако полагал, что монархия в качестве истинно русской виньетки на здании государственной машины — это по меньшей мере занятно. Внутри наверняка обнаружатся вполне демократические институты. Иначе и быть не может — ни одному нормальному человеку не захочется быть рабом, пусть даже и собственной идеи. Время показало, насколько жестоко он ошибался.

— …вы привыкли считать, что подлинная свобода гражданина достижима исключительно в демократическом обществе. — Консул позволил себе едва заметную улыбку. — Там, где каждый имеет право избирать и быть избранным, где каждый имеет право на свободу высказываний… Конечно, если подходить к вопросу форл ально, то у подданных любой монархии по букве закона свобод и прав меньше. Как бы вы ни хотели, вас не изберут царем. Вам не дозволено, с вашим нынешним статусом, занимать некоторые государственные должности. Но это, разумеется, только формальности… Консул ловко переставил ближе к Майклу графин с водой. А секундой позже на поднос к стаканчику легла таблетка в бумажной упаковке.

— Питие на Руси требует особой культуры, — заметил консул отеческим тоном. — А без культуры оно превращается в пьянство. Позвольте посоветовать вам воздерживаться от чрезмерного употребления горячительного, покуда не научитесь пить правильно. Не умеющего пить у нас не уважают.

— Спасибо, — пробормотал Майкл. — Учту. Да не, это я распустился в мотеле от скуки, я себя в руках-то держу хорошо… — замолчал, уловив в собственных словах знакомые нотки оправданий и уверений законченного алкоголика.

Консул улыбался.

— Не волнуйтесь. Вам еще предстоит многое узнать. Например, что подданные империи в сущности заметно свободнее граждан демократических республик. Да-да, не удивляйтесь. Я говорю, разумеется, о фактической, а не о формальной стороне вопроса. В сущности, когда каждый гражданин равен другому, он ежесекундно вынужден уступать соседу, такому же равному. В Империи права каждого четко обозначены, и никто не может выйти за рамки своего текущего положения иначе, чем с воли царя — который есть, в свою очередь, подданный Бога и Отечества. Царь есть лицо Империи, ее непременная и непреложная принадлежность, в некотором смысле собственность всех подданных. Каждый подданный свободен потому, что он неотъемлемая часть самой свободной и самой гордой из всех стран. Вы ведь не станете отрицать, что свобода каждого человека определяется силой, которой он может поддержать свои права? И персональная свобода демократа, ограниченная его личными, человеческими возможностями, не идет ни в какое сравнение со свободой и мощью страны. Здесь не каждый сам по себе, здесь все — часть единого организма. На управление впрямую не может воздействовать ни отдельно взятый гражданин, ни подданный — тут империя равна республике. Но у подданного есть уверенность, что за ним стоит не некая разнородная толпа, где у каждого свое мнение, а единомышленники. Это свобода уже не личности, а крепкого объединения личностей, составляющих гиперличность Империи. Собрание частных сил в республике не может сравниться с эгрегором полей имперских подданных.:.

Майкл почувствовал, что его грузят. Таблетка оказалась действенной, головная боль отпускала.

— …у монархии есть и еще один несомненный плюс. Вы, как менеджер высшего звена по базовому образованию, сможете оценить по достоинству эту характеристику. Видите ли, выборная власть — это воистину дьявольское изобретение, погубившее многие великие государства. Демократические институты, позволяющие избирать правителей, не защищают от роковых ошибок. Избиратели ищут в вожди хорошего человека, который понимал бы их чаяния. Но что, если они ошиблись и избрали ловкого лицемера? Или не ошиблись, но сам вождь имеет смутные представления об управлении? Нет, так нельзя. И эту ошибку мы исправили. Наша система наследственных институтов, дворянства и ранговой лестницы позволяет не избирать, но воспитывать своих чиновников. В Российской империи у власти стоят прежде всего специалисты высочайшего класса, посвятившие всю жизнь науке управления. Многие учатся с младенческих лет, и это прежде всего наши богоданные государи…

Майкл понимал. Править должны те, кто умеет это делать. Никто не пойдет лечить болезни к симпатичному человеку, который ни хрена не смыслит в медицине. Никто не простит повару отравы только потому, что тот — добрый приятель. И никто не доверит руководство компанией типу, который поулыбался и сказал, что всем сочувствует. Диплом покажите-с, а потом будем говорить. А лучше — диплом покажите и извольте на аттестацию проследовать. Выдержите экзамен — будем думать. Провалитесь — ищите себе другую вакансию. Через две недели ему вручили первый официальный документ — справку о предоставлении прав подданного, основание для выдачи паспорта. В справке значилось его английское имя, написанное русскими буквами, возраст, профессия и семейный статус.

На следующий день он собрал вещи и перебрался в «образовательный лагерь». Его держали в обособленном секторе, занятия проходили по восемь часов в день. Учили всему, что обязан знать подданный Российской империи. И самое главное — тому, что никто и никогда не должен услышать от него правды о мире, оставшемся снаружи. Потому, что рядовые подданные Империи понятия не имели о существовании Больших Штатов.

Русские думали, что произошла катастрофа и теперь они одни во Вселенной. Они не ведали даже, что находятся уже не в прежней Вселенной, а в соседней.

А те, кого монаршей волей допустили к истине, костьми ложились, лишь бы правда не выплыла наружу.

Зачем и кому это нужно, Майкл представлял плохо.

Даже Силверхенд, изволивший прилететь, когда Майкл уже был три недели как подданный, особой ясности не внес.

— Так для всех лучше, — сказал пират. — Действительно лучше. Слишком много дерьма всплывет, если разложить по полочкам все, как было. Не лезь на рожон.

Силверхенд не отговаривал Майкла, не предупреждал, что будет трудно. Хотя Майкл мог бы остаться в его команде и с паспортом российского подданного. У пирата такой документ был. Но Силверхенд не заикнулся о том, чтобы вернуть Майкла в Космос. Вместо этого он привез в лагерь его мать.

Она оказалась худощавой, с крашеными черными волосами и таким цепким взглядом, что Майкл без труда распознал в ней офицера безопасности.

— Наталья Федоровна Лукина, — представил ее Силверхенд. — Моя жена. И твоя мать.

— Мне говорили, что мою мать зовут Марией.

— Наталья, — усмехнулась женщина. Голос у нее был низковатый, с хрипотцой. — Тейлор специально наврал тебе, чтобы ты не смог разыскать меня по имени. Он же тебя просто выкрал, пользуясь моим нелегальным положением и слабостью после тяжелых родов. Я пыталась тебя вернуть дважды, когда тебе было два и пять лет.

— Мне он сказал, что моя мать подбросила меня ему.

— Ну а что еще он мог сказать?

Майкл осторожно уточнил:

— Тут нет ошибки?

— Нет. Но мы сделаем соответствующие анализы, — ответила Лукина. — Я хочу доказать свое материнство, а не усыновить тебя.

Ответ был получен в тот же день. Да, все правильно, крутая офицерша — его родная мать. Майкл обрадовался только рассудком. Он давно составил себе образ матери, и Лукина нисколько с ним не совпадала. А может, дело было в том, что загадка его рождения разрешилась буднично. Случись это на Сигме-Таурус или на Ста Харях, Майкл долго не мог бы прийти в себя. Но произошло сие знаменательное событие в обстоятельствах, которые сами по себе были излишне фантастическими. И потому уставшее от впечатлений сердце не забилось учащенно.

По правде говоря, мать для него много сделала. Она добилась, чтобы Майкла выпустили в большой мир из лагеря всего лишь за подписку о неразглашении. Она позволила ему жить в своей квартире. Она предложила Силверхенду переписать на себя счета Майкла с тем, чтобы пират вернул ему соответствующую сумму, но уже в рублях. Мать, и никто другой, разработала Майклу подходящую легенду, с которой можно было не бояться, что каждый встречный-поперечный заподозрит в нем шпиона или сумасшедшего. Но она не любила сына.

К Майклу быстро привязались сестры — близнецы Анна и Мария. Они были до смешного похожи на него и даже ростом превосходили не только сверстниц, но и сверстников. Они охотно таскали Майкла по гостям и местам культурного отдыха. Радовались, что у них наконец появился спутник, на которого они не смотрят сверху вниз. А то, что спутник был один и к тому же приходился братом обеим, никого не волновало.

Потом Майкл получил паспорт — до того носил в кармане справку — на имя Михаила Филипповича Портнова и поступил в университет. В России, не признававшей существования Больших Штатов, полученное «за горизонтом» образование не стоило гроша ломаного. Надо было учиться заново. Мать убедила Майкла выбрать не знакомый экономический, а юридический факультет. Он не возражал. Поступил и тут же перебрался в студенческое общежитие. Мать видел редко, ограничивал общение телефонными звонками. Сестры пользовались любым предлогом, чтобы навестить его. Но интересовались больше его сокурсниками.

Майкл с головой ушел в учебу. Разговоры о политике, в которые его втягивал Подгорный, Майкла нервировали. Чуял скрытую ложь. Намеки о Чужих развлекали, но на уровне пьяных баек. И никто, никто и никогда не говорил открыто о том, почему Россия оказалась здесь. Нет, существовала официальная легенда, которой Майкл интересовался мало — потому, что знал правду. А зря не интересовался. Если бы раньше задумался, раньше бы и понял.

Русские верили, что Землю уничтожили Чужие. И нынешнюю свою планету они защищали тоже от Чужих. Не хватало одного звена.

И Майкл его получил.

В его сознании не укладывалось, что человек способен назвать Чужим такого же человека. Да еще и человека, чьи предки точно так же жили на Земле. Бывшего соседа. Он не понимал, как можно счесть Чужим только за другой менталитет, другой взгляд на государственную систему, другой язык.

Чужими в России называли американцев. А назвав, перестали считать их людьми и уничтожали, словно опасных животных.

Майкл не отрицал, что косвенная вина американцев в страданиях русских есть. В двадцать первом веке две державы оказались на пороге войны. Русские изобрели систему защитных устройств, названную «Щитом». Систему поставили на вооружение, толком не испытав. Результат — произошла техногенная катастрофа. Предназначенная отражать падающие сверху предметы — на манер батута — защита породила поле. Поле захватило внутрь себя, как в капсулу, все живое и часть неодушевленных предметов и устремилось в параллельное пространство. К счастью, капсула-переносчик прекратила существование не в открытом Космосе, а на поверхности планеты. К тому же подходившей для жизни едва ли не больше, чем родная Земля.

Вместо защитного зеркала русские изобрели уникальный гигантский космический корабль. Замечательно и великолепно. Но нежданный старт и неудачное приземление обошлись русским в полную потерю промышленности, строений и всего того, без чего современный человек не мыслит нормальной жизни. Это если не знать, сколько человеческих жертв повлек за собой неосторожный перелет: по прибытии неодушевленные объекты изъявили желание развалиться, и под обло№ ками оказалось слишком много живых существ. Кстати, перелет-переход был мгновенным. Жертв похоронили, обломки сгребли, не один десяток лет потратили на восстановление привычного уровня жизни. Кое-как отстроились, безнадежно отстав от американцев, которые к тому моменту создали на старой Земле глобальное государство, разлетелись по Вселенной и преобразовали свою страну в Большие Штаты, состоявшие из множества планет.

Русские же работали с идеологией. Чтобы люди не тосковали, родную планету объявили уничтоженной. Майкл с трудом, но признавал правильность подобного подхода. В самом деле, не стоит волновать население. А то оно вместо благоустройства территории будет заниматься строительством прожектов и испытаниями космических аппаратов.

Каким образом русских отыскали пираты — загадка. Но отыскали и наладили сотрудничество. Пираты стали первыми и последними, кому вход на русские земли не был заказан.

Остальных уничтожали.

И не только потому, что сохранялась давняя обида. Какие обиды, если сменилось уже восемь поколений? Уже никто не помнил, какой была Земля. Пришельцев уничтожали, чтобы не разрушать удобную легенду. Чтобы никто не узнал первую главную ложь — Земля осталась и процветает. И никто не раскрыл бы вторую главную ложь.

Никакого параллельного пространства не существовало.

Русские обитали в той же Вселенной. На удивительно удобно расположенной планете. Но они были слишком слабы, чтобы отстоять свою независимость от Больших Штатов. Колонизация, пусть и мирная, в их планы не входила. Поэтому русские хладнокровно сбивали корабли чужих граждан, а своим врали, будто других людей, кроме живущих на этой планете, не осталось.

И поколения детишек впитывали эту ложь. Они росли с ней. Они обожали свою родину и ненавидели Чужих, которые могли уничтожить ее, как однажды уже уничтожили. Они все, даже просвещенные круги, были патриотами, допуская неверность в мыслях одним русским государям в пользу других. Это не измена, если посмотреть непредвзято. Все ж. одной крови. И если кому-то не нравилась мысль, что придется воевать со своими братьями, то в отношении Чужих во мнении сходились: агрессивных тварей надо убивать. Потому что в этом заключается долг человека и патриота.

Очень легко быть патриотом, когда не знаешь, против кого воюешь.

* * *

В бараке Майкл прожил всего сутки. Собственно, там он не успел даже появиться. Его доставили в лагерь для осужденных на пожизненную каторгу рано утром. Пока оформили, пока он прошел медицинское освидетельствование, пока помылся и получил комплект каторжной униформы — наступил вечер. Начальник отряда, к которому приписали Майкла, уже закончил рабочий день и ушел домой. Вызывать его не стали, решив, что новый заключенный прекрасно перекантуется в карцере. А Майкл так хотел спать, что ему все равно было, где упасть. Не возражал против бетонного пола в камере, где нельзя вытянуться во весь рост. Лишь бы ее ни с кем не пришлось делить. К слову, карцер, куда его определили, явно предназначался для привилегированных каторжников — каменный мешок без окон, но с деревянными нарами, комплектом спальных принадлежностей и отхожим горшком с крышкой. Этакий VlP-угол, куда ставят шалунов. Потом Майклу принесли ужин, воду и оставили в покое до утра, предупредив, что яркий свет горит круглосуточно — не гостиница все же.

Он не успел как следует разозлиться на себя, на свои с шибки, которые раз за разом приводят его на пожизненную каторгу. Съел нехитрый ужин и свалился на нары, не раздеваясь. А утром его помиловали. Майкла об этом известил охранник, отперший дверь карцера.

— Везучий! — радостно сказал молоденький солдат-первогодок. — Не успел приехать — и сразу уезжать. Помиловали тебя!

Майкла провели в канцелярию лагеря. Там он снова переоделся в гражданку (ту самую, в которой уходил в армию и которая стала ему тесна). Ему принесли завтрак, потом попросили обождать в приемной начальника лагеря. Майкл обождал.

А к тому, что за ним приедет бывший его ротный, Майкл не был готов. Дашков красовался в новеньком майорском мундире.

Они обнялись как старые и закадычные друзья. Дашков вручил Майклу папку с его документами и вывел за ворота зоны. Там их поджидал длинный черный автомобиль.

Майкл растерянно перебирал бумаги. Теперь он уверился, что сестры действительно его любили. Втайне от матери близнецы добились высочайшей аудиенции и обратились с просьбой о помиловании. Их приняла императрица. Анастасия Ильинична внимательно выслушала подлинную историю залетного подданного, который из-за незнания едва не совершил роковую ошибку, и воспользовалась своим правом помилования. Майкл был свободен. Причем от всего — и от солдатской лямки в том числе. В армию мирного времени судимых брали только по особому решению, по индивидуальному прошению, потому что служение царю и Отечеству есть почетный долг. Абы кому войсковое знамя позорить не позволено.

— А у меня тоже жизнь налаживается, — усмехнулся ротный, глазами показывая на майорские погоны. — Та дама, про которую я вам говорил, арестована за участие в заговоре против короны. Колесики закрутились в обратную сторону. Я отныне прошен и вновь в милости. Приписан для дальнейшего прохождения службы к Воскресенскому авиационному полку императорской гвардии.

— Поздравляю, — пробомотал Майкл, все еще разглядывающий свои документы, изучающий каждую завитушку красивой подписи государыни. — Интересно, что означает «авиация» в нашей конспиративной системе?

— То и означает. Для императорской гвардии сохранены прямые наименования. Мне еще понадобится закончить офицерские курсы переквалификации, я ведь не авиатор, а артиллерист широкого профиля — ракеты, ПВО, пушки, минометы. Но занятия начинаются через месяц, а пока я получил внеочередной отпуск для переезда в Московскую губернию и обустройства. Собираться мне недолго, за два дня я переехал, а оставшееся время решил потратить на исполнение обещания.

— Это вы про Павла?

— Про него. Трудно было… Но сейчас все препятствия позади. Зачислен именным указом на первый курс артиллерийского отделения Корпуса. К занятиям приступил с опозданием, но не страшно — нагонит. За первый семестр он экзамены сдавал экстерном, и я горд за него: сдал без единой запинки. А потом мне пришло в голову, что я мог бы вам помочь. Вы, Михаил, достойны наказания за неподобающее унтер-офицеру поведение, но это три года штрафного батальона, а не пожизненная каторга. Относительно же преступления, за которое вас осудили, то вы не могли его не совершить. Признаться, я сам не сразу понял, почему вы так поступили. И только потом догадался — вы ведь не знали, с кем именно мы воюем. У вас сложились ошибочные стереотипы. Все это я имел намерение донести до слуха его величества, но меня опередили ваши уважаемые сестры.

Красивый черный автомобиль доставил их в аэропорт. Майклу стало не по себе от мысли, что придется доверить жизнь ненадежному, отчаянно ревущему самолету, но он мужественно промолчал. Посадку объявили через час после их прибытия, за это время Майкл и Дашков успели пропустить по стопочке за встречу, за повышение, за прекрасных дам и за освобождение. Перелет до Москвы Майкл благополучно проспал: после всех переживаний двухсот граммов водки хватило, чтобы опьянеть. Иногда он просыпался от рева турбин, почему-то прекрасно слышимого в салоне. Правда, когда его растолкали на аэродроме в Москве, он засомневался насчет турбин. Возможно, то был угрожающий храп Дашкова, которого тоже сморила дрема.

Ротный повез его к себе домой. Семейству Дашковых в Москве принадлежало три особняка, и один из них находился в распоряжении наследника, то есть бывшего командира Майкла. Здесь они устроили маленький праздник, и Майкл не помнил, как оказался на широченной кровати в гостевой спальне.

Утром он задумался: куда податься. Перспективы рисовались далеко не радужные. С таким послужным списком нечего и думать восстанавливаться в университете. Какие-то деньги у него остались, но хватит их от силы на пять лет. Для того, чтобы открыть собственное дело, недостаточно. Если только лавку… Но Майкл меньше всего стремился быть принятым в купеческую гильдию.

Надо искать место. Он сильно сомневался, что его примут на государственный пост. Откровенно говоря, шансов на восстановление в университете было больше — целый ноль. Получить место шансов было примерно минус пять. Если не шесть.

В таком отвратительном настроении его застали сестры. Девушки пришли якобы поздравить с освобождением, на самом деле — мирить его с матерью. Они не отставали от Майкла всю первую половину дня, пока он не внял их уговорам. Ему, если честно, некуда было деваться.

Он ехал по московским улицам и заранее морщился, ожидая, что мать не пустит его на порог. Нет никаких оснований полагать, будто ее мнение о сыне изменилось с тех пор, когда она приезжала в комендатуру.

Но Майкл ошибся. Мать ждала его. Может быть, она и послала дочерей к нему в качестве парламентеров. Неважно. Его провели в столовую, где был накрыт стол на пять персон — считая Дашкова. За обедом никаких опасных разговоров не велось. Зато после трапезы мать вежливо попросила Дашкова развлечь барышень, а сама пригласила Майкла в кабинет. Показала ему на стул с подлокотниками, сама заняла место напротив, за массивным письменным столом. На поверхности его не было ни пылинки, ни листочка бумаги. Только графин с водой и два стакана. Больше ничего.

— Зачем ты это сделал? — в тоне матери не слышалось осуждения. — Я хочу понять.

— Затем, что я услышал голоса людей. Люди терпели бедствие. Я пытался помочь им. Вот и все.

— Это не люди, — твердо сказала мать. Майкл тяжело вздохнул.

— Мама, я не понимаю одного. Ну хорошо, идеология и политика, с этим все ясно, народу не нужно знать правду… Наверное, для вас так лучше. Но ты?! Тебе-то зачем скатываться на этот животный уровень?! Да, я знаю, вы вините американцев в том, что произошло. Но ты-то знаешь, что произошла обыкновенная техногенная катастрофа, причем из-за вашей торопливости! Вы сами включили Щит, не испытав его как положено! И американцы не виноваты в ваших ошибках.

— Ошибки?! Техногенная катастрофа?! — мать подалась вперед. Она улыбалась, но от ее улыбки становилось холодно и жутко. И говорила она тихо, свистящим от гнева голосом. — Ошибка, да?! Это было то, что вы, американцы, называете «Маленькая победоносная война»! Вы, сволочи, бомбили Россию, вот что за «ошибка» там была!

Она вскочила, схватила графин. Руки у нее дрожали, и вода расплескалась по столу, перелилась на пол, но мать не побежала за тряпкой. Она ничего не заметила. И, наполнив стакан, забыла выпить. Нервно обняв себя за плечи, она заговорила — быстро, не глядя на Майкла:

— Ошибка… Просто мы захотели жить по-своему. Нас давили тридцать лет. Мы проиграли холодную войну. Американцы диктовали нам, как одеваться, что читать, чем чистить зубы… Равноправие, демократия… Нас до сих пор тошнит от этих слов. Русский язык стал похож на пиджин-инглиш. Наши фильмы, наши книги — все было содрано с американского ширпотреба. Американский фаст-фуд… Тебе не понять. Они сбрасывали на наш рынок отравленное мясо, они заставили нас превратить Сибирь в гигантский могильник для ядерных отходов. Они сделали из нашей родины помойку. А мы захотели выбрать себе царя. Это наше право. В России не может быть демократии. Как папой римским не может стать женщина. Мы не хотим быть лишенным национальности американским потребителем. Мы хотим быть русскими. Они вопили, что у нас нарушаются права человека. А сами отняли у мира главное право — быть собой.

Ее душили сухие рыдания.

— Мы знали, что добром они не отвяжутся. Но экономическими санкциями нас не напугать. У нас была очень богатая страна. Нам угрожали, а мы посмеивались. Мол, пока гром не грянет, мужик не перекрестится, поэтому пусть грозят — нас это на работу стимулирует. Мы гордились собой, потому что никто этих американцев не боялся. А чтобы не повторить судьбу многих, очень многих стран до нас, мы подготовились. Когда американцы узнали про Щит, они орали так, будто начался конец света. Да, для них действительно начался конец света. Крах, беда, потому что они же ничего не могли поделать с нами! Они требовали, чтобы мы свернули программу. Они требовали, чтобы мы пустили к себе их эмиссаров. Они закрыли для нас все мировые рынки… А мы радовались. Вот тогда мы осознали, что мы действительно великий народ. Мы прожили так три года, и страна расцвела. Мы перестали перед ними унижаться, понимаешь?

Майкл не проронил ни слова. К сожалению, он слишком хорошо знал, как ведут себя Большие Штаты в отношении других стран. И термин «маленькая победоносная война» ему тоже был знаком. Силверхенд потерял руку в такой войне…

— Они озверели, когда мы объявили дату преобразования России в монархию. Мы ликовали даже тогда, когда стало ясно — будут бомбить. И все прекрасно понимали, что такое решение американцы приняли сразу. К нам вернулось больше половины эмигрантов. Они хотели быть русскими. — Она хрипло рассмеялась. — Они не знали, на каком принципе работает Щит. Мы сами его испытывали только на небольших полигонах. В четыре часа утра того дня, когда наш президент должен был венчаться на царство, началась бомбежка. Щит включился. Сам. Автоматически. Потому что это было заложено в алгоритм его действия. Вот тебе и вся «ошибка»! Никто не ждал такого эффекта. Нас всех, кто был в зоне действия Щита, вышвырнуло на другую планету. Все живое. Мы потеряли промышленность, мы потеряли стратегические запасы пищи… Но у нас остались люди. И мы выжили.

Мать отвернулась, прислонилась лбом к оконному стеклу.

— Американцы… — прошептала она. — Если у них отнять возможность совать нос в чужие дела, они передохнут. Когда-нибудь мы за все с ними расквитаемся, за все…

— Я понимаю, — осторожно сказал Майкл, — тебя понимаю. Но времена меняются, и люди тоже, и страны. Не лучше ли договориться? В конце концов, то, чем мы занимаемся сейчас, — такое же убийство. Надо ли вставать на одну планку с теми, кого считаешь врагом? Ведь сейчас у нас прекрасная планета, на которую никто не покушается…

Мать слушала его спокойно, — не перебивая. Майкл, ободренный ее молчанием, постарался развить свою мысль. Он говорил ровным дружелюбным тоном, взывая к логике и к чувству чести, к гордости и к христианскому смирению… Демагог, если посудить, он был знатный. Но ему хотелось кричать от отчаяния: его мать — фанатичка.

И вся эта огромная страна — страна фанатиков. Кто-то в большей степени, кто-то в меньшей, но разуму тут не место.

— Миша, — перебила его мать, — у вас там бытует миф, что русские исчезли, пропали и так далее. Американцы не поняли, что включился Щит. Они засекли серию взрывов. А потом они бомбили ту территорию, где когда-то была Россия. Миша, родной, Щит не вызывает пожаров. От чего, скажи мне, вся территория страны покрылась пеплом?! От чего горела нефть?! — она оперлась руками на край стола, наклонилась над Майклом. — Я побывала там. Там до сих пор жить нельзя. И я знаю, какие следы остаются от Щита, а какие — от бомб. Так вот, американцы думали, что Россия уничтожена их военной силой. Но мир отреагировал так, что им стало страшно. И тогда — не сразу — они продвинули легенду о том, что русские исчезли сами по себе. Ушли в параллельное измерение. Думаешь, так нельзя? А в двадцатом веке они устроили ядерную бомбардировку Японии, и всего через сорок лет японцы, среди которых полно было живых свидетелей, уже верили, что бомбили их русские, а американцы защитили, не позволили продолжать!

Майклу захотелось уйти.

— Когда американцы нас обнаружили, мы обрадовались — у русских память длинная, но не злая. Мы-то не знали, что наше возвращение — конец американского владычества. Зато они знали. И мы им были не нужны. Планету банально пытались захватить. Мы отбили три серьезных нападения. И теперь уничтожаем все объекты, сваливающиеся к нам в атмосферу.

— Это, извини, ни к чему не приведет. Все до поры до времени. Рано или поздно проблему придется решать.

— Дай боже, чтобы поздно. Для вас поздно. Потому что скоро у нас будут не только пушки, но и собственный космический флот. Скоро мы вернем принадлежащее нам по праву месторождение «третьего изотопа». У нас будет неиссякаемый источник топлива для наших кораблей. И вот тогда у нас не будет необходимости скрываться от вас. Тогда мы придем сами. И потребуем заплатить по счету. Вы заплатите. Потому что мы не оставим вам другого выхода. Вы ведь не можете уничтожить сразу планету, да? А мы можем уже сейчас. Мы и звезду взорвать можем. Ну как? Как тебе кажется, таких доводов хватит, чтоб ваше правительство признало наши права человека, а?

— Идиотка!!! — не выдержав, заорал Майкл. — Сама-то понимаешь, к чему это приведет?! Будете уничтожать планеты для устрашения парламента, да?! Сжигать звезды?! Вы свихнулись! Вы что, хотите из легенды превратиться в зверей, в террористов?! Или ты думаешь, что простому народу кто-то станет объяснять, что русские так защищаются?! Да хрен там! Вас обвинят в нападении!

— Ну и пусть. Нам — нам! — уже все равно. Если надо, мы уничтожим достаточно людей — да, и не смотри на меня так! — достаточно, чтобы нас навсегда оставили в покое, а наши павшие не вертелись в могилах!

Майкл встал и ушел. Даже дверью не хлопнул — прикрыл мягко и осторожно. Они все сошли с ума.

* * *

Майкл шел по красивому, но опостылевшему городу. Он прожил в нем год и не был ни минуты счастлив. И никогда не ходил бесцельно, как сейчас — равномерно переставляя ноги, поворачивая на перекрестках не осмысленно, а повинуясь прихоти.

Здесь не принято было слоняться бесцельно. Тем более — в середине рабочего дня. На него смотрели косо и осуждающе. Майклу было все равно. Он чувствовал себя разбитым и изможденным. Он запутался в реалиях этой жизни и этой страны. Он перестал понимать людей. Майкл признавал, что никогда не понимал. Он не хотел больше ничего.

Для него не осталось места в этой Вселенной. А других не существовало. Потому Силверхенд и прятал координаты планеты так тщательно, что попасть на нее мог любой. А те, кто живет на Земле-2, мечтают установить свое господство над Вселенной. Хуже — они мечтают уничтожить всех остальных. Они запутались в своем вранье. Их не уничтожали, но они придумали красивую и жуткую легенду — и сами в нее уверовали. А теперь легенда требует мести — и они загораются идеей джихада, забыв, что оснований для этого у них нет. Основания они себе придумали.

После разговора с матерью он пришел к Чернышёву. Задал ему несколько вопросов. Майкл не мог взять в толк, почему и Дашков, и мать твердили, будто месторождение «третьего изотопа» принадлежит Российской империи. Оно было открыто каких-то двадцать лет назад, когда русские превратились в миф.

— И тем не менее это чистая правда, — сказал Чернышёв. — Видишь ли, Миша, нам нужен собственный космический флот. Как ты догадался, вероятно, мы сбиваем не все корабли, попадающие в сектор нашего влияния. Некоторые мы конфискуем. Иначе мы оказались бы запертыми на планете. И мы не могли бы оказать никакого сопротивления в случае очередного вторжения. Но конфискованные корабли не подходят для наших целей.

— Каких? — жестко спросил Майкл. — Каких целей? Взрывать планеты?

— Не надо приписывать мне слова твоей матери, — осадил его Чернышёв. Майкл сделал вывод, что радикальные взгляды Натальи Лукиной не составляли секрета для ее коллег. — Они ни для чего, если честно, не подходят. Нам надо вести разведку ближайшего пространства, надо перевозить объемные грузы, надо осваивать другие планеты нашей системы. А попадают к нам лишь небольшие корабли, рассчитанные на трех-четырех человек экипажа. В сущности, эти суда годятся для деятельности на территории Больших Штатов, но и только. Поэтому мы решили пойти по другому пути. Посоветовавшись с Филиппом — твоим приемным отцом, — мы отобрали и подготовили группу очень талантливых молодых людей. Они должны были получить образование в Больших Штатах и внедриться в ваши исследовательские организации. В идеале им следовало использовать ваши мощности для разработок, в которых нуждалась наша космическая промышленность. Как видишь, мы ставили первоочередной задачей даже не кражу ваших технологий. Смешная цена за уничтожение России. Большинство членов группы не оправдало наших надежд, хотя они привезли очень много интересных изобретений. Но один человек, назовем его Василий, сделал куда больше, чем мы ожидали. В числе прочего он открыл планету с месторождением неизвестного материала. Она зарегистрирована на его имя.

— А корпорация PACT?

— Василий нуждался в крупной денежной сумме для продолжения своих исследований. Он оформил доверенность корпорации PACT, сроком на три года, на право добычи минерала.

— Понятно…

— Больше от него никаких сведений не поступало. Нам удалось выяснить, что его держали в плену по личному распоряжению Клиффорда Тейлора. Все это время Василия заставляли продлевать доверенность. Но несколько лет назад он умер. Прямых безусловных наследников у него нет, потому что он не успел обзавестись семьей. Как нам удалось узнать из надежных источников, завещания на постороннее лицо Василий тоже не составил. Его имущество должно отойти государству. Клиффорд Тейлор в таком повороте не заинтересован, поэтому факт смерти Василия скрывается. У нас, однако, есть доказательства. Поэтому сейчас мы ждем, пока истечет тридцатилетний срок, за который законные наследники, если таковые объявятся, могут предъявить свои права. А потом мы совершим два шага. Во-первых, выйдем на международную арену, напомнив о своем существовании, а во-вторых, докажем, что Василий был подданным Российской империи, поэтому месторождение есть собственность нашей страны. За это же время, полагаю, наши ученые подойдут вплотную к созданию реактора, использующего этот вид топлива. И как только у нас появятся такие корабли, нам не придется демонстрировать свою военную силу. Мы будем контролировать все пути космического сообщения.

Майкл тер виски.

— Да, и еще тебе полезно знать: Клиффорд Тейлор тоже санкционировал разработку двигателя нового поколения.

— Поэтому Лукина и провернула этот фокус с усыновлением? Чтобы выкрасть Гэйба, а меня подставить вместо него? Мы же двойники. Ну, или еще каким образом меня использовать, чтобы я не дал Железному Кутюрье вас обогнать?

Чернышёв молчал и загадочно улыбался.

— Я понял, — кивнул Майкл. — Вы планировали в ближайшем будущем сделать мне именно такое предложение. А что, мне ж другого места, кроме как в разведке, и не найти…

— Это можно расценивать как согласие?

— Вы мне другое скажите: планы вы строите мирные, но что вы сделаете, если фанатик вроде моей матери действительно сорвется с цепи и кинется мстить?

Чернышёв спокойно ответил:

— Мы примем меры, чтобы этого не произошло. Но, если… Миша, ты должен отдавать себе отчет в том, что никто не будет особенно жалеть американцев.

— Ясно. Да, ясно. Невинные люди погибнут. Их никто не пожалеет. Сейчас Вселенную раком ставят американцы, а будут русские. И в чем принципиальное отличие? Чем справедливость для одного народа отличается от справедливости для другого? Ну, по большому-то счету?

Чернышёв смотрел так, что Майкл осознал: его никогда не поймут. Не хотят. Не считают целесообразным. Использовать в своих целях — да, это выгодно. А понимать — незачем.

Он ушел в полном расстройстве, предусмотрительно обещав подумать. По крайней мере Чернышёв был с ним честен.

Майкл вышагивал по улице и думал, что неплохо было бы застрелиться. Его отец хочет получить двигатель на «третьем изотопе», чтобы завоевать Вселенную для себя. Но у него нет двигателя, поэтому Вселенная пока еще свободна. Его мать хочет получить двигатель на «третьем изотопе», чтобы завоевать Вселенную для русских — на самом деле тоже для себя. Но у нее нет двигателя и нет «третьего изотопа», поэтому Вселенная пока еще жива.

А Майкл меньше всего хотел, чтобы его отец стал диктатором, а мать — террористкой. Он видел два лагеря, которые рвались к власти. И он не желал победы ни одной из двух сторон, а третьей не было. И куда ему прибиться — Майкл не представлял.

У него устали ноги. Он остановился, огляделся в поисках вывески какого-нибудь кабака, где можно было бы посидеть, выпить пива — хотя хотелось водки — и подумать. Углядев между домами нечто похожее на вывеску, Майкл перешел дорогу и свернул во двор.

Вывеска.

На металлическом щите нарисована безыскусная кофейная чашка, а справа — два слова корявым почерком. Причем второе будто бы приписано позднее и другой рукой. В результате получилось «РУССКИЕ УШЛИ».

Майкл помотал головой.

Губы его самостоятельно растянулись в улыбке. Он толкнул низкие «салунные» двери. Перешагнув порог, Майкл задержался, привыкая к уютной полутьме зала. Слабо пахло свежеоструганным деревом. Окон нет, вместо них картины. Неплохие, в коричневых тонах, будто на стекле написаны. Стены на высоту примерно метр двадцать от пола закрыты панелями под дерево. Несколько пустых столиков, слева в глубине длинная стойка, около которой выстроились высокие барные табуреты. Если Майклу не изменяла память, этот зал предназначался для простого народа, который любит ввалиться с улицы и тут же плюхнуться за столик. А зал для клиентов придирчивых должен находиться за той тяжелой резной дверью, что виднеется в дальнем левом углу.

У него кружилась голова и бешено стучало сердце. Таких совпадений не бывает, твердил он себе. Это мистика, он внезапно провалился в собственное прошлое. И сейчас он, обремененный печальным опытом, сможет сделать правильный выбор — и прожить жизнь иначе.

Майкл осмотрел свою одежду. Он не удивился бы, узнав шелковый костюм, в котором был тогда, на Ста Харях. Но нет, на нем по-прежнему была тесноватая в плечах и короткая в рукавах кожанка, под ней — джемпер внатяжку и черные джинсы. Майкл огорчился.

Из-за стойки вышел рыжеволосый мужчина средних лет. В ковбойской шляпе и кожаной жилетке поверх клетчатой рубашки. На шее — шелковый черный платок. На жилетке бармен носил бэдж с русской надписью: «Джейк. Бармен».

На Джейка со Ста Харь он похож не был.

— Два пива и порцию раков, — отрывисто сказал Майкл.

И направился к. дальней двери.

— Вы куда, мистер? — спросил бармен. Он говорил без акцента, и слово «мистер» произносил на русский манер, проговаривая все буквы. — Там служебное помещение.

— У вас что же, один зал?

— Да. Мы недавно открылись, второй зал еще не отделан.

Майкл, неприятно пораженный отличиями, сидел за столиком в углу в полном одиночестве. Вскоре в бар втиснулась толпа студентов. Они хихикали, нервно оглядывались по сторонам. Экзотический ресторан, мля, догадался Майкл.

Становилось шумно. Он цедил пиво, лениво разламывал рачьи клешни и жалел, что зашел именно сюда. Только душу растравил.

Двери распахнулись и закачались от резкого толчка. В зал вошла молодая женщина. Строгий деловой костюм подчеркивал ее точеную фигуру, но юбка заканчивалась ниже колена. Волосы были подрезаны у плеч и выкрашены в модный розовато-пепельный цвет. Еще женщина носила темные очки.

Майкл узнал Людмилу.