ЧЕРЕЗ ДВЕ НОЧИ НА ТРЕТЬЮ
Жизнь у меня такая пошла, что две ночи дома за бесплатно на кровати c женой сплю, а третью — на диване за деньги. За деньги в ТОО «Засада» сплю. Название боевое, а там комната, кухня, ванная, туалет и кладовка. «Засада» купи-продажная фирма. Моя задача между купи и продай сохранить товар. Платят хорошо, в два раза больше, чем днем в КБ за инженера-конструктора 1-ой категории.
Народ в «Засаде» как на подбор из десантников. Директор поперек себя здоровее, но детство в портках через край играет. У них забава, как подопьют — кирпичи себе об лбы бить. Кирпич за края берется и ба-бах! — собирай осколки. За водкой меня посылают: «Антоныч, — заказывают, — возьми три пузыря и пару кирпичей на обратной дороге». Я думал, кирпичи слабые. Попробовал разок на себе этот фокус и чуть жизнь самоубийством не прикончил. А кирпичу хоть бы хны. Вокруг «Засады» кирпича целого не осталось. Черте знает куда бегать приходится.
Так что безмятежно в «Засаде» не поспишь. В последнее дежурство из-за их дури столько страху натерпелся. Целый бой провел. Ночь выдалась только ведьмам куролесить. Темнотища… без прибора ночного видения хоть глаз коли. А в «Засаду» как раз товар привезли — оргтехнику. Дремать надо чутко. Дома сплю, жена под боком, здесь — тулка-двустволка храбрость придает. И только я храбро заснул, собака где-то на верхнем этаже как завоет: у-у-у! Мороз мурашками по коже побежал. Не успел он до финиша дойти, опять: у-у-у! — минуты две без перерыва. Потом тихо стало, как в могиле. Покрутился я с боку на бок в дискомфортной атмосфере, заснул. И снова вой! Точно, думаю, к покойнику надрывается. У них на это дело нюх. Пронеси, думаю, Господи, а в этот момент в коридоре, ближе к кухне, мелкий такой кашель: кхе-кхе… Ночь, тишина, двери на замках и вдруг «кхе-кхе…» Меня сразу в голову пробило: по мне псина воет. Тоска змеей сердце обвила. Но я тут же себя в руки взял и ружье тоже. Нет, думаю, это мы еще посмотрим, кому вой гробовой плитой аукнется. Лежу на спине, дышать боюсь. Ружье в сторону двери целю. Темнота еще гуще, хоть ножом режь, а из нее опять: кхе-кхе… Мысли как на пожаре скачут: кто? откуда? Двери двойные металлические! Четыре замка! На окнах решетки! Муха может и пролетит, но человек… А там явно не муха кашляет.
Тут меня осенило: подкоп. За товаром пришли. А кхекает потому что горло в подкопе село. Нет, лучше дома на девятом этаже спать, никто не подкопается.
Настроение, что там говорить, унылое, а барбос масла в огонь добавляет — затянул арию из кладбищенской оперы. Хотя мне это даже на руку, под прикрытием воя сполз с дивана на пол, залег. Патроны во внутреннем кармане грудь греют и рукой нащупал ведро битого кирпича — «Засада» после разгрузки товара расслаблялась. Холодное и горячее оружие к бою готово, а в коридоре опять ехидно закхекало, будто заманивает, ходи, мол, на наш сторона, будем тебе чик-чик делать.
Мне, сами понимаете, не до хи-хи. Там похоронно воет, здесь погребально кхекает. Еще неизвестно сколько их из земли повылазило? Надоело лежать в неизвестности, ждать парализованно, чем кхеканье под вытье закончится, начал я перемещаться к линии фронта.
На пороге прикинул — кашляет из кладовки. Туда, значит, подкоп вывели. Когда-то в кладовке дверь была, да на днях, пока я бегал за водкой с кирпичами, засадовцы от нетерпения начали дверь калганами на крепость тестировать. А лбы-то кирпичами натренированы. Раздолбали дверь в щепки, занавеска сейчас вместо двери висит. Из-за этой самой занавески кашель и происходит. Прицелился в него… К слову сказать, первым стрелять не собирался. Телефон подвел. У нас аппарат с крупнокалиберным грохотом, для глухонемых делался. Как долбанет из темноты. А мой инстинкт самосохранения не железный — даванул я на курок. Коридор крохотный — как из пушки по ушам шарахнуло, а в нос шибанул резкий запах. Баллончиком травят! — подумал я и в сторону запаха из второго ствола засадил, а потом прыгнул к выключателю.
Картина после моей картечи открылась героическая. Занавеска в клочья, на полу кладовки стекло, жижа и над всем этим раззором ядреный вонизм. Не баллончиковый. При свете я сразу узнал бражку. Ее невинную расстрелял по роковой ошибке из двух стволов.
Откуда было знать, что засадовцы решили к дню рождения директора соригинальничать. Водка, видите ли, им надоела, надумали поднести начальнику к тридцатилетнему юбилею двадцатилитровую бутыль медовухи. Играя и резвяся, она кхекала от удовольствия и сделала подкоп в моем воспаленном собачьим воем воображении.
Засадовцы чуть не выгнали меня за расстрел подарка. Еле-еле упросил оставить. Ладно, говорят, работай. И назначили штраф в размере поддона кирпичей, чтобы не бегать в день рождения…
Придется идти на стройку воровать. А что делать? Без ночных заработков мне днем житья от жены не будет. Это ведь такое существо, к хорошему быстро привыкает.
ПЕТРОВИЧ
Валентина жиманула на кнопку вызова лифта, а в ответ тишина. Ни тебе нужного шума, ни привычного скрипа. Валентина замахнулась треснуть кулаком по дверям ненадежного лифта — тащись теперь на своих двоих с шестого на первый — и в последний момент отдернула руку, отложила наказание.
— Петрович, миленький, — донеслось снизу, — вставай родненький, пойдем со мной!
Умоляла кого-то Клавдия из 199-ой квартиры, мужа которой звали Алексей, а по отчеству Георгиевич.
— Петрович, радость моя, пошли!
Валентина замерла на месте, развесив уши по плечам. Муж у Клавдии неделями торчал в Москве, а она, выходит, уже мужичка к себе тащит.
— Петрович, ты ведь тяжелый, а мне после операции надрываться врачи запретили.
«Хе-хе! — плотоядно подумала Валентина. — Надо Лешке доложить. А то больно Клавка в последнее время нос начала задирать, в упор не замечает в своих дубленках и шубах».
Муж у Клавдии директорствовал в акционерном по купи-продажным операциям обществе, а Валентина была контролером на еле дышащем госпредприятии.
— Ну, пошли, Петрович, ты ведь писить хочешь!
«А я хочу кожаное пальто!» — осенило Валентину.
С ее слезным заработком мечтать о таком наряде можно только под одеялом, чтобы никто от смеха не умер. Валентина даже дышать стала реже, дабы не спугнуть выгодных любовников.
— Петрович, здесь писить нельзя. Пойдем скорее.
«С капюшоном брать или без?» — прикидывала в засаде фасон обновы Валентина. Она твердо решила расколоть Клавдию, совершить с ней сделку: ты мне пальто — я тебе молчание перед Лешкой.
— Ая-я-яй-я-яй! Разве так можно делать, Петрович? Зачем ты написил! Пошли скорей домой, пока никто не увидел.
— Скоты! — расконспирировала себя истошным криком Валентина. Это было выше ее сил, забыв про кожаное пальто, она посыпалась вниз по лестнице натыкать носом в место преступления Клавку и ее хахаля. Мало того, что наркоманы и алкаши превратили подъезд в отхожее место, еще и ухажеры Клавкины будут гадить безнаказанно!
— Я подотру, сейчас подотру! — испуганно запричитала Клавдия.
Петрович тоже смотрел виновато. Симпатяга ротвейлер он, в отличии от алкашей и наркоманов, имел совесть и ему было стыдно за содеянную лужу.
— Петрович пешком по лестнице не ходит, а лифт не работает, — лепетала Клавдия, — ему всего пять месяцев, дите…
«Вот чудило! — зло думала Валентина, спускаясь по лестнице. — Ей бы, дуре, мужичка завести, пока Лешка по командировкам мотается, она собаку придумала…»
УМНОЖЕНИЕ СТРАСТЕЙ
У Федора Ивановича Шаброва было две пламенные страсти: бани и женщины. И третья, производная, — помножить горячую первую на обжигающую вторую. Эффект от арифметического действия был крутой. Как-то в банно-любовный жар с топором ворвался свекор бабенки, с которой Федор Иванович делил деревенский пар. Быть бы Федору Ивановичу несортово порубленному среди тазов и мочалок, не вонзись топор при убийственном замахе в низкий потолок. Что позволило банному гурману пусть не сухим, но живым выскочить из передряги. В другой раз в порыве страсти Федор Иванович был прижат напористой подружкой к боку железной печи. Раненым вепрем, круша на своем пути лавки, ведра и корыта, носился наш герой по предбаннику, следом обнаженной сестрой милосердия бегала обмишурившаяся в дозировке чувств деваха, причитая: «Феденька, родименький, дай мылом смажу…»
Пламенные страсти не являлись профессией Федора Ивановича. На хлеб зарабатывал ракетостроением. Мотался по заводам-смежникам, полигонам и военным частям. Ну, а на досуге парился с москвичками и ленинградками, пермячками и много с кем еще.
Женился Федор Иванович четыре раза. «Как Хэмингуэй!» — гордился он. Первая жена была цирковой гимнасткой. Гибкая как хорошо запаренный веник, но париться не уважала до ехидной иронии: «В баню ходят, кому чесаться лень». Со второй парился бы до гробовой доски, кабы не теща. Нет, в бане она Федору Ивановичу даром была не нужна. И вообще не нужна. «Если переступишь, — однажды мелом разъяренный зять провел жирную границу перед входной дверью квартиры, в которой жил с женой, — пеняй на себя!» Теща переступила. Федор Иванович забрал банную шапочку и хлопнул дверью. Третья поболее Федора Ивановича любила хлестаться на полке.
И не только с мужем. Честно поделив имущество — три десятка веников, — расстались.
«Бог свел, Бог развел,» — не делал Федор Иванович трагедий из неудач на семейном фронте.
«Так всю жизнь и прокукарекаешь!» — осуждал двоюродный брат.
«Не надо грязи!» — весело защищался Федор Иванович.
Да от сумы и от тюрьмы не зайчись. Всю жизнь прилично оплачиваемый Федор Иванович в период закладывания демократических реформ под социалистическую экономику опустился в бане до общего отделения. Полетело под откос ракетостроение. Побежали инженеры-ракетчики кто куда. А Федору Ивановичу куда? Всю жизнь был специалистом по общим вопросам. Что-то подписать, что-то протолкнуть. Должность имел не нищую — ведущий конструктор, да вести уже никуда не мог… И возраст — 52 годика… Покатилось солнышко под горку. Вместо пышущей жаром красотки, грубое мужичье в парной, вместо шампанского со льда — разбулдыженное пиво.
Покукарекаешь тут пожалуй в свое удовольствие.
Вывела из экономического тупика все та же баня. Федор Иванович томился у кассы в ожидании куда-то ушагавшей кассирши, когда из номера напротив вышла в ярком «адидасе» стройно-приятная женщина. Она попросила у банщицы веник и не успела огорчиться отсутствием оного, как Федор Иванович, обольстительно улыбаясь, предложил даме свой:
— Все бы вам отдал, — как роскошный букет вручил Федор Иванович веник, — только часы оставил!
— Почему? — приняла дар Регина, так звали женщину.
— Подарок друга, — сказал Федор Иванович и махнул отчаянно рукой. — Впрочем и часы отдам, если впридачу меня в парную возьмете.
— Пойдемте, если без глупостей, — неожиданно для себя весело позвала Регина.
В то время как Федор Иванович рабочие будни отдавал на создание ракетного щита родины, Регина была победно действующим мастером спорта по фехтованию, а когда молодые мушкетерши стали оттеснять клинком от наград, начала зарабатывать на жизнь в спортшколе. И все бы ничего, да конверсия, перековывая ракеты на сковородки, рапиру тоже начала сокращать как стратегическое вооружение. Пришлось менять ее на бездонную сумку челнока. И здесь Регина стала мастером, мотаясь по пакистанам, таиландам и турциям. Хлеб был тяжелым, но с маслом, машиной и мебелью. Мужика бы еще путнего, с кем разделить маленькие радости жизни. А Федору Ивановичу не с кем было располовинить большие невзгоды. Под шум березового веника сошлись в парной два одиночества.
И стало Федору Ивановичу наплевать на агонию оборонки.
— Опять ты закукарекал! — качал головой двоюродный брат.
— Не надо грязи! — счастливо отвечал Федор Иванович.
…За стенами номера мороз заворачивал за тридцать, в парной уши заворачивались от обратных градусов. Федор Иванович с прикрытыми глазами млел, лежа на животе, а по его широкой спине нежно, ласково, упруго похаживал березовый веник. Вот он погнал-погнал жар на поясницу, потом обрушился на нее хлесткой благодатью. Кайф! Лежать и плакать! Зашлепал-зашлепал по спине и богатырским округлостям со следами рокового ожога… Сердце экстазно екало: Ох! Хорошо! Ух! Классно! Стонать и плакать! Федор Иванович перевалился на спину. Веник воздушно накрыл лицо. В нос ударил запах последождевой июльской рощи. Дышать и плакать! Но веник уже зеленым бесом заплясал на волосатой эстраде могучей груди, а потом принялся безжалостно хлестать мускулистые столбы ног…
Громом среди ясного неба в кайфоловную атмосферу влетела Регина и буром пошла на парильщицу, деваху с крепкими руками-ногами и остальным телом.
— Падла! — неинтеллигентно закричала Регина. — Я тебе покажу кузькину мать!
И начала показывать кожаной сумочкой-чемоданчиком. Не рапира, а все равно больно румяной парильщице. На ней не было нутриевой шубы, как на Регине. Один веник в руках. Пусть даже вовремя, после Троицы и до Ильина дня срубленный, все одно трудно с таким дуэльным оружием выступать против остроугольной сумочки, находящейся в руках профессиональной фехтовальщицы. Ложный выпад, веник инстинктивно дернулся вверх, прикрывая красиво выпуклую грудь, в это время на не менее красиво выпуклом бедре, некрасиво вспыхнул синяк. Но и Регина пропустила удар веником в голову. Опростоволосился мастер в буквальном смысле — песцовая шапка полетела на пол.
— Сучка! — ответила Регина словом.
Федору Ивановичу было лестно, что за него бьются две молодые женщины: Регине сорок четыре, девахе и того на 15 лет меньше. Но ведь не до членовредительства… Вон парильщица схватилась за ушибленную грудь…
— Стоять! — закричал Федор Иванович и бросился разнимать рыцарский турнир за его любвеобильное сердце.
И получил под глаз сумкой, а в глаз веником. Двое дерутся — у третьего чуб трещит.
Веник, уставший от жары и назойливой сумки, начал облетать сухим листопадом, превращаясь в жесткий голик, который все удачнее противостоял фехтовальной сумке. Шуба, чудная для 30-ти морозно-уличных градусов, раза в два увеличивала сто парных. Пот ручьями лился в глаза Регине. Смахивать его парильщица не давала. Почувствовав перегрев соперницы, она перешла в наступление с верхней полки.
И тогда Федор Иванович ринулся разливать мушкетеров в юбке и без. Схватил таз, до краев с кипятком, и швырнул содержимое на раскаленные камни. Каменка ударила горячим ураганом в поединок и в Федора Ивановича. Последний первым выскочил из парной. Следом, жадно хватая ртом воздух, выпрыгнула Регина. Парильщицу бросило к стене так, что иззанозило всю румяную тыловую часть…
… Регина вела машину в нервно-паралитическом ритме. Колом в землю тормозила на поворотах, собакой с цепи срывалась на зеленый, самоубийственно проходила повороты.
— Кобель! — со злой слезой бросала на заднее сиденье в Федора Ивановича. — Кобель!
— Я ее как парильщицу нанял! — отмывался Федор Иванович.
— А почему она голая? — резонно спросила Регина.
— По-твоему в парной в фуфайке работают? — не менее резонно парировал Федор Иванович.
— Кобель! — гнула свое жена.
— Хватит! — вдруг понесло Федора Ивановича в сторону собственного достоинства. — Хватит! Я участвовал в 115 пусках ракет! Ядовитого гептилу наглотался больше, чем ты кислорода. Сколько наших мужиков уже гикнулось! Может мне жить осталось с гулькин хвост, а ты не вылазишь из заграницы. Меня от тоски уже стенки загрызли! Да пропади пропадом такая жизнь!
Дома, пугая Регину, схватил чемодан. И напугал. Упала на колени. Заголосила на свою судьбу распроклятую, как все шло наперекосяк в Китае, откуда влетела в парную, как пила кровь красноярская таможня, как сожгли на взлетке товар в знак протеста…
— Брось ты из-за денег убиваться, — успокаивал Федор Иванович. — Дело наживное.
— Конечно, — ревела Регина. — Только не уходи! Не уходи!
Как можно бросить женщину в таком растрепанном состоянии? Федор Иванович остался, твердо поклявшись париться только с Региной.
ПРЕДВЫБОРНЫЕ ХЛОПОТЫ
С ножом в руках Еловка готовилась к выборам президента.
Колоть свинью Дерюгин пригласил дружка, Саню Петракова. «Запростака!» — сказал Саня. И нецензурно присвистнул, когда увидел с кем предстоит сразиться.
— Ну и вырастил ты слона! — сказал Саня.
— Дак давай для храбрости, — щелкнул по горлу Дерюгин.
Они выпили по полстакана и пошли в атаку. Решительно завалили на бок свиноматку. Петраков держал за задние ноги. Дерюгин замахнулся и ударил ножом под сердце. Да руке «для храбрости» не хватило. Дрогнула рука. Свинья завизжала, задергалась. Петраков попытался своим весом пригвоздить животину к земле, чтоб не рыпалась. Веса не хватило. Саня получил удар копытом по скуле. После чего свиноматка вскочила на ноги и ринулась в огород.
— Скотина! — обиженно крикнул ей вослед ушибленный Петраков.
Дерюгин запрыгнул в дом и вылетел оттуда с ружьем. Хавронья, не разбирая дороги, свинячим галопом шла по грядкам. Перепахивала их, как взбесившийся трактор.
— Стоять! — приказал Дерюгин и выстрелил. Метко, но дробь такой слонихе была до лампочки. Обсыпанная брусничинами крови, свинья ни на йоту не снизила скорость пахоты огорода.
Дерюгин попытался снова поймать ее на мушку.
— Огонь! — кричал ему под руку Саня. По причине ранения копытом в скулу он залил травму вовнутрь остатками водки, что принимали «для храбрости», и взял на себя роль наводчика двуствольного орудия…
Еловка готовилась к выборам президента.
Размазывая крупные слезы по щекам, бабка Марьиха пришла к соседу Свистунову.
— Петя, — упала ему в ноги, — зареж мою Майку. Я тебя мясом отблагодарю.
— Мне своего девать некуда! Всю живность подчистую порешил! — сказал Петя и пошел за кувалдой.
С коровами Петя расправлялся ударом в лоб.
— Ой, Господи! — скрылась Марьиха в дому, дабы не присутствовать при кончине любимой Майки. Майка непонимающе смотрела на Свистунова, готовящегося к роковому удару. Он размахнулся и вдруг кувалда за спиной враз отяжелела.
На ней повисла бабка Марьиха:
— Не бей! — кричала она.
— Как скажешь, — пожал плечами Петя. — Но с тебя стакан неустойки.
Приняв в себя неустойку, Петя с кувалдой на плече побрел восвояси.
Через два дома от него Леха Веселов, в генах которого бурлила казацкая удаль предков, сверкая шашкою на солнце, лихо рубал головы гусей.
— Га-га-гад! — заполошно бегали по двору обреченные птицы.
— Я вам дам «гад»! — бегал за ними Леха.
— Идиот! — ловила обезглавленных птиц Лехина жена.
Леха не обращал на женщину внимания. Дедовская шашка, которая когда-то лихо рубала белополяков, не затупилась в многолетнем бездействии. Белые головы с красными клювами летели направо и налево.
Непросыхающий от пьянки раздолбай Кирюхин ходил по деревне, подзуживая мужиков:
— Баб режьте! Баб! Их обязательно в гарем будут гуртовать!
Еловка готовилась к выборам президента.
То и дело в деревню наезжали агитаторы.
— Если будете голосовать за коммунистов, — говорили агитаторы, — они после победы у вас все отберут и в колхоз силком загонят.
— А че у нас отбирать-то? — веселился Веселов.
— Коров, свиней, гусей! — поясняли агитаторы.
— Оно ведь точно, — соглашался в прошлом скотник Петраков. — От молочного стада одни доярки остались.
— И в свинарнике окромя дерьма только сквозняки.
— А в пруду пиявки с пустыми бутылками.
— Лично я за Зюганова буду голосовать! — не слушался агитаторов Кирюхин. — Давно пора баб обобществить под одно одеяло! А то закозырялись, на косой козе не подъедешь с любовью! А в колхозном гареме не покрутишь динамо задом!
Еловка помараковала и начала решительную подготовку к выборам.
В дерюгинском огороде стоял визг недорезанной свиньи, бухало ружье.
— В глаз бей! В глаз! — кричал Саня-наводчик, падая в картошку от выстрелов.
У ворот бабки Марьихи ходил Петя Свистунов с кувалдой. Он уже три раза получал по стакану неустойки и хотелось еще.
— Бабка Марьиха! — кричал он. — В конце концов будем кончать твою Майку или как?
Бабка Марьиха, обняв кормилицу-поилицу, ревела навзрыд.
Леха Веселов с шашкой наголо несся вдоль деревни за гусем-вожаком, который, перелетев через забор, бежал к колхозному пруду.
— Я тебе покажу колхоз! — кричал Леха. — Изрублю в лоскутья!
Еловка готовилась к выборам президента…
ОТДЕЛЕНИЕ КРЫМА
— Летит самолет, хохол достает из торбы шмат сала и режет ломтями. А сало!.. Он кабанчика по спецтехнологии откармливал, сало по-дедовскому рецепту солил, в землю для доводки закапывал. Получилось такое, что не зевай — язык откусишь. А духовитое! Весь салон слюновыделением захлебывается!.. Зверский аромат сквозь обшивку в кабину пилотов проник. Подлетает к хохлу стюардесса: «Угостите, — говорит, — командира салом». — «Вин его исты нэ будэ», — отвечает хохол. И дальше наворачивает за обе щеки. Через десять минут стюардесса снова бежит:"Командир очень просит, хотя бы кусочек». — «Я же тоби казав — вин его исты нэ будэ!» — «Почему?» — «Бо я ему его нэ дам».
Умел Александр Петрович Торопов анекдоты рассказывать. Стюардессу, жеманницу с вертлявой попкой не в бровь, а в глаз изобразил, пассажира с хомячными щеками, как «вин ист сало» тоже метко показал. Обычно слушатели хохотали до икоты. Этот слушатель лишь нехотя улыбнулся. Александр Петрович начал еще один анекдот про хохлов, он их знал прорву. За что поливал себя много позже погаными словами. Это ведь надо — кусок райской земли со всеми пляжами, пристанями, кораблями и главное — заводским санаторием профунькать. Хрущев в 50-е годы с пьяных глаз отчебучил: на тебе, ридна Украина, с лысого плеча малэнький презент — полуостров Крым. Александр Петрович через 25 лет своими руками закрепил подарок. И был-то, в отличии от Никиты, трезвый, как высоковольтная мачта.
Как он любил в Крыму отдыхать! Сколько сил положил на постройку заводского санатория в Судаке…
Но все по порядку. Александр Петрович в то время работал на родном авиационном заводе председателем профкома. Завод давно ракеты делал, авиационным для отвода шпионских глаз назывался. По территории ночами бутафорские самолеты с места на место перетаскивали, забивая баки американским спутникам, дескать, моя хата с краю, про ракеты ничего не знаю.
Как-то с аналогичного «авиационного» приехала делегация. Среди ракетчиков в погонах в 60-е годы обрела крылья фраза: Королев работает на ТАСС, Янгель — на нас, а Челомей — на унитаз. На них Янгель работал в Днепропетровске, в КБ «Южное». Наш «авиационный» стал в кавычках, перейдя на производство ракет Янгеля. С КБ «Южное» и заводом при нем — «Южмашем « — был в тесных контактах.
Приехала с «Южмаша» на «авиационный» Александра Петровича делегация. Днем плотно работали, вечером развлекательная программа — банкет. Александру Петровичу ни раньше ни позже пить нельзя. У него открылись неполадки в уролого-половой сфере.
— Жить будешь, — сказал знакомый уролог, — но лучше бы у тебя, Петрович, триппер был.
— Типун тебе на зык, Августиныч! — вскочил со стула Александр Петрович.
— Триппер я бы тебе в момент вылечил, — похихикал на испуг пациента врач, — уретрит такая увертистая зараза…
И категорически запретил даже думать о вине-водке-пиве во время лечения.
— Будешь таблетки водкой запивать — вовек не вылечу.
В период запрета делегация из Днепра, так на их жаргоне назывался Днепропетровск, приехала. В заводской гостинице банкет устроили. Никого не интересует, что нельзя принимать за галстучек. Председателю профкома развлекать гостей по штату положено.
Один незнакомый днепровец тоже не пил ни капли. «Поди аналогичную заразу подцепил,» — посочувствовал Александр Петрович и пригласил гостя в бильярдную, «погонять шары».
Попутно начал развлекал анекдотами.
— Вы идете по улице и вдруг труп, как узнать — хохол он или нет? Не в курсе? Надо помазать губы салом, хохол враз оживет.
Днепровец играл «на троечку». Можно было не напрягаться, спокойно рассказывать анекдоты.
— Едут в купе негр и хохол. Негр достал банан. «Що цэ такэ?» — спросил хохол. — «Банан» — «Дай попробуваты». Негр дал. Достает ананас. «А що цэ такэ?» — «Ананас» . — «Дай попробуваты». Дал. Зарубал хохол ананас и достает сало. «А это что такое?» — спросил негр. — «Сало», — нехотя отвечает хохол. — «Дай попробовать!» — «А шо его пробоваты, сало як сало».
И на этот анекдот гость не смеется. Никак не мог Александр Петрович достать днепровца. «Вечно эти хохлы нос дерут! Они цивилизация, а мы лапти сибирские!»
Крепко заело Александра Петровича. До этого игравший с гостем снисходительно, он решил разделать его как бог черепаху. Даже руки по-садистки зачесались. Как раз один шар, после неудачного удара днепровца, ножки в лузу свесил. За счет этого подарка можно было несколько шаров положить. Накатывать легонько один за другим…
— Подставы больше не бью! — глумливо сказал Александр Петрович.
Но не убрал подставу к борту, шар, свесивший ножки, решил издевательски выбить. Сам не ам и другим не дам. Да не просто выбить, а вкатить его «своячком» в среднюю лузу. Ух, как хотелось щелкнуть гонористого хохла по носу!
Задачка была не из легких. Попробуй ударь метко: кругом борта, сетка, луза. Да сибиряки тоже не лыком шиты, берестой подпоясаны. Исхитрился Александр Петрович, из неудобнейшей позы ударил, в меру легонько, в меру резко, шар, идеально по «толщине» задев другой, закатился в среднюю лузу.
Знатно Александр Петрович несмешливому хохлу нос утер..
Тот, после кацапской выходки, тоже зверски насупился на игру. Дрался за каждый шар, откуда, что взялось? Нос в нос пошли. Шар в шар. Александр Петрович вырвется вперед, днепровец достанет. Опять Александр Петрович исхитрится вогнать шар, тут же соперник обнулит преимущество. Первую партию хозяин площадки играючи 8-3 сделал, в принципиальной дошли до 7-7. Два шара осталось на зеленом поле."Ах ты хохол упрямый!» — злился Александр Петрович безрезультатно пытаясь склонить чашу бильярдных весов в свою пользу. Днепровцу тоже не удавалось вколотить победную точку. Шары колотились от борта, с треском бились друг об друга… В лузы не шли. После одного из неточных ударов днепровца замерли в разных концах на прямой, делящей стол надвое.
— Как там по-хохляцки «штанишки» будут? — не без ехидства спросил Александр Петрович, прицеливаясь для удара. — Шаровары?
— Трусищи! — зло ответил днепровец.
— «Трусищи?» Очень хорошо! — сказал Александр Петрович и ударил. Блестяще ударил, выполнив те самые «штаны», когда один шар влетает в правую дальнюю лузу, а другой — в левую.
ПОБЕДА!!!
— Еще сгоняем? — великодушно предложил Александр Петрович.
Соперник отказался.
— Приглашаю в следующий раз сыграть на вашей территории, но в нашем санатории — в Крыму. Мы как раз отправили в Судак шикарный бильярд.
— Будь моя воля, — сказал днепровец, — ни за что бы вам не дал в Крыму строить здравницу. Вам что — тайги мало?
На следующий день Александр Петрович узнал, он обыграл парторга смежников, Леонида Кучму. Позже тот стал директором «Южмаша».
А много позже, во время выборов президента Украины, на заводе все болели за Кучму. Вот бы он выиграл! Дескать, наш человек, производственник. Не чета Кравчуку. Кучма, говорили, если сразу и не присоединит Украину к России, то Крым обязательно вернет. А уж заводской санаторий — в первую очередь отдаст.
На эти мечты Александр Петрович тяжело вздыхал и ругал себя последними словами: зачем не проинтуичил — рассказывал Кучме анекдоты про хохлов? Зачем не поддался в бильярд? Из-за этой дурости не видать теперь любимого санатория как своих ушей. Одна тайга с болотом осталась.
ЛОМОВОЙ ПРИЁМ
Завод мой подышал-подышал на ладан и закрылся. А я потыркался-потыркался по организациям и заскучал со своей маской-фантомаской — сварщики пока не требуются. Свояк говорит: давай по блату кондуктором устрою или контролером. Я подумал-подумал и говорю: любить так королеву, вытряхивать, так сразу штраф. Пошел в контролеры.
А зайцев сейчас как при деде Мазае. Одна половина достоверениями длинные уши прикрывает, вторая — на шармачка оровит проскочить. По шармачковым ушастикам я и специализируюсь.
С переменным успехом.
Как-то мужичка прижал к поручню, он слезу пустил: память, мол, дырявая — деньги дома забыл. Хорошо, говорю, пойдем домой, дыры штрафом затыкать. Мужичок на судьбу-злодейку дорогой жалуется, денег, мол, на хлеб не хватает, не то что на билет. Ладно, думаю, посмотрим на месте: хватает или простить. Он на месте с порога как закричит: «Сынок! У меня деньги вымогают!» На что выходит сынок-тяжеловес, берет меня за шкварник и вниз головой с лестницы запускает. Пришел я в себя через три этажа, смотрю — кабели сварочного аппарата перед носом вверх ползут. «Еге, — думаю ушибленной о ступеньки головой, — сейчас я этому зайцу козу заделаю!» По кабелям нашел сварного, дал ему на пузырь, взял держак с маской и намертво железную дверь зайцу приварил. Потом на звонок упал.
— Кто? — спрашивают из-за свежеприваренной двери.
— Контролер, — говорю, — за штрафом пришел.
И язык в глазок показываю. Оттуда рык:
— Сейчас я тебе ноги повыдергиваю!
— Лучше, — говорю, — деда Мазая с автогеном вызывай.
И пошел вниз, они руками-ногами по дверям загрохотали, меня догонять. Да не выходит выйти наружу, потому как варю я насмерть.
Было раз дело — с китайскими челноками столкнулся. На себя билеты они взяли, а на багаж — нет. За багаж, спрашиваю, Мао будет платить? «Моя твоя, — талдычат, — мал-мал сапсем ни бум-бум». «Мал-мал», а у самих баул такой, что страшно смотреть, шире китайской стены, по которой на тройке можно гонять. Я им на пальцах маячу: платите штраф! Они опять: «Сапсем русский ни бум-бум».
Бамбуки, говорю, вы стоеросовые! На «бамбуков» они руками иероглифы зачертили в воздухе, мол, не оскорбляй! Но штраф платить все равно «ни бум-бум». Пришлось дать урок русского языка с привлечением водителя. Ну-ка, прошу его, на пять секунд дверь приоткрой. Он открыл, я хватаю иностранный баул и за борт. Мои китайские зайцы заметались грудью и азиатским торсом об тут же закрывшуюся дверь. Бьются и на глазах умнеют. Забумбучили наконец родимые, что мне от них надо. Тем паче в их баул уже бомж вцепился, сдвинуть пытается. Заплатили они штраф и айда бомжа отцеплять. Мы в это время дальше поехали.
А сегодня один соплячок говорит:
— Отсохни, дядя, у меня удостоверение.
— Предъяви! — прошу.
— Сам предъявляй! — гонорится.
Я предъявляю. Он опять волынку тянет:
— Да ладно, не веришь че ли?
— Доверяй, — говорю, — да, может, у тебя устаревшего образца.
— Не надо пылить! — обижается. — У меня железный документ!
И вынимает пистолет.
— Пойдет? — спрашивает.
— Конечно! — отвечаю.
А что тут скажешь: против лома нет приема.
В связи с этим выхожу к автобусному руководству с предложением, чтобы выдали автомат для повышения эффективности контроля и ускорения выполнения штрафплана. Прикиньте, захожу в автобус с «калашником»-ускорителем на шее и вежливо прошу: билеты, удостоверения и проездные. И ко мне сразу от всех зайцев, китайцев и даже братвы с пистолетным проездным уважение. Потому что против лома нет приема, есть один прием — да и тот лом.
АМИНЬ С АБЗАЦЕМ
Полгода, девочки, бегала я работу искала, наконец, забатрачилась в коммерческую фирму. Три директора: Аминь, Абзац, а третий пашет за них.
Аминь верующий. Всех святых знает, с Владыкой перезванивается, на нужды церкви щедро жертвует, а нам, как нищим на паперти, платит.
Абзац выдвиженец братвы. Из десяти слов у него девять по матери, печатное одно и то «абзац». Когда бы Аминь к себе ни вызвал, к бабке не ходи, — для начала проведет душеспасительную беседу. Абзац, не успеешь порог его кабинета переступить, материть начинает, хотя тоже с религиозным уклоном: в Христа, бога и апостолов полощет. Потом как гаркнет: «Абзац!» Значит, свободен, дежурное вливание окончено.
Как-то Аминь заходит в нашу комнатенку.
— Некрещеные, — спрашивает, — есть?
«Все, — думаю, — абзац! Уволит».
Перед этим как раз обсуждали данную тему, черт за язык дернул, проболталась.
— Некрещеным в нашем коллективе не место! — отрубил Аминь.
— Заявление писать? — спрашиваю.
— Грех о ближнем плохо думать! — отчитал Аминь. — А все почему — да потому, что ты нехристь! Надо срочно принять таинство крещения.
Дал денег на таинство и направил в церковь к своему духовнику, отцу Василию.
У отца Василия в тот день целый отряд крестился: от грудничков до старичков. И кумовей со зрителями толпа, как на свадьбе. Отец Василий, протяжный такой верзила, лет тридцати, под левым глазом густо затонированный синяк проглядывает. И смурной батюшка, не подступись. Резко процедуру начал.
— Мужчины, — говорит, — покиньте помещение!
Мужчины завозмущались:
— Мы тоже платили за крещение!
— Успеете, — отец Василий урезонил. — Столько лет без креста жили, еще минут десять потерпите.
Без мужчин прочитал нам молитву, просветил, что после родов женщина нечистая, ей 40 дней церковь посещать нельзя и потребовал в переводе на твердую валюту два с половиной доллара. Вроде как штраф. На эту статью Аминь матпомощь не выделял, пришлось из личных сбережений раскошелиться.
— Кто аборт делал? — вопрошает отец Василий после сбора денег. — Шаг вперед.
Шагнула я дрожащими ногами. Не шагни, думаю, Аминь правду разнюхает, выгонит.
Отец Василий шагнувшим внушение произвел, дескать, аборт делать — это грех. Надо с умом предохраняться от нежелательной беременности. На этот случай имеются протовозачаточные средства. Не церковь, а центр планирования семьи и репродукции. За абортный грех с шагнувших еще в том же размере слупил. Занервничала я, девочки, вдруг начнет дифференцировать, кто больше одного раза с абортом грешил, а я уже неплатежеспособная.
Нет, Бог миловал, отец Василий велел кликнуть мужчин и начал крещение. Сам по-прежнему туча тучей ходит.
Увидел видеокамеру.
— Не гневите Бога! — наложил категорический запрет. — Это вам не Голливуд, а я не Шварценегер.
Однако ничто не вечно под куполом церкви. В процессе крещения начал батюшка оттаивать к светской жизни. Он ведь что, нет-нет да занырнет, как бы по технологии обряда, за кулисы, в ризницу, или как там у них называется. И с каждым заходом щечки розовеют, глаза теплеют, даже синяк здоровьем наливается.
— Где, — спрашивает после одного из нырков, — видеокамера? Зря вы, — говорит, — думаете, что я злыдень-терминатор. Тут однажды покрутился с фотоаппаратом один, а потом в газете снимок напечатали: я держу младенца женского полу над купелью и подпись: «Секс в космосе». При чем здесь, спрашивается, космос и тем паче — секс? И вообще, — говорит, — телевидение и газеты смотреть грех. Там бес.
Но снимать на видео разрешил. Даже подсказывать начал — какой ракурс, откуда лучше взять. Прямо режиссер в рясе. Но строго-настрого наказал: его в фас не «брать». Только в профиль с правой стороны. Мое, говорит, увечье ваше кино не украсит.
— А знаете где, — спрашивает, — поврежденье получил?
Оказывается, не сходя с рабочего места. Купель на него упала.
Та купель, надо заметить, отцу Василию по колено. По любому получается — она самоходно-летающая. Порхает по церкви, как у Гоголя в «Вии» гроб. Или отец Василий на полу пребывал во время падения оной? Одним словом, загадка религии. Отец Василий, то и дело посещая закулисное пространство крестильни, начал путать имена и события.
Наставляя нас на стезю праведности, изрек:
— Это прелюбодеяние, если, к примеру, у Петра, при созерцании каждой длинноногой девицы в короткой юбке, желания непотребные возникают в голове и другом месте. Надо, Петр, господином себе быть.
Петр никак не почитает батюшкино наставление. А кому там почитать? Петру три месяца от роду. Если и есть непотребные желания, так только под себя нагрешить. Вот его смазливому крестному, судя по масляным глазкам, в самый раз попрелюбодеять с длинноногими… Но крестного звали Федор.
Кстати, отец Василий к концу крещения сам был не прочь приударить за симпатичной юбкой. Совершая козе-девице миропомазание, сделался галантным, аки светский лев. Разрешите, говорит, за вами поухаживать. Отставив мизинчик, снял с нее очки, миропомазал лоб. Разрешите, говорит, обратно поухаживать. Надел очки.
Хороший у Аминя духовный отец. Душевный.
Отчиталась я на работе о приеме таинства крещения и таинства миропомазания, мол, призвал на меня отец Василий Божие благословение, теперь не хуже вас православная. И тут же вляпалась на этой почве.
Сижу обедаю, Абзац заходит.
— Ты че, — кричит, — тыт-ты-ры-ты-тыт в бога и черта мясо жрешь, когда пост кругом?
Я от испуга — возьмет и выгонит — ножкой курицы подавилась.
— Извините, — хриплю сквозь ножку, — больше ни в жизнь мясо в рот не возьму.
Не выгнал, но Аминю наябедничал. Аминь призвал меня и других сотрудниц на время поста аппетит на скоромное и другие телесные утехи завязать узлом. О Боге, потребовал, надо думать и работе.
— А кто, — говорит, — пойдет в церковь на всенощную — получит дорогой подарок.
Глаза у женщин загорелись на дорогой презент. В моем финансовом состоянии французская тушь баснословный подарок. А для Аминя она раз плюнуть, у него на шее золотая цепь в шею толщиной и крест нательный размером с надгробный. Что же тогда в его понимании дорогой подарок? Может, стиралку «Индезит» выдаст за церковное рвение? Наша фирма недавно получила десяток по бартеру. Песня, а не аппарат. Сунул белье, кнопку нажал и плюй от счастья в потолок. Одна глажка остается, которая у меня давно автоматическая. При разделении после свадьбы домашнего труда, глажка досталась мужу.
— Что же он подарит? — гадали сотрудницы.
Я про стиралку молчок, зачем конкуренты?
Зря наступала на язык, соперницы еще до старта сошли с призовой дистанции. Ревнивые мужья — знаем мы эти всенощные бдения! — не пустили.
Скажу откровенно, девочки, во время литургии сбивалась на грешные мысли. Про стиралку грешила. Вдруг размечтаюсь под божественный хор, как она впишется в мою ванную… Да и тяжело с непривычки стоять ночь подряд. Ноги отстегиваются, в сон кидает. А подумаешь о дорогом подарке — откуда силы на стояние берутся.
Честно от звонка до звонка отбдила всенощную. На следующий день с раскатившейся губой поскакала на фирму. Аминь по случаю окончания поста закатил для коллективного разговения обед. Скоромное было блеск и шик: икра, балык, карбонат, шашлыки из ресторана. Слюна вожжой, но Аминь завел на полчаса рассказ, как он у Владыки разговелся. Потом спрашивает:
— Кто был на всенощной?
У меня сердце галопом поскакало в сторону «Индезита».
— Я, — отвечаю.
— Молодец, — говорит, — держи дорогой подарок.
И вытаскивает из кармана… нет, не инструкцию по стиралке — восковую свечку.
— Это свеча, — говорит, — из святых мест, из Иерусалима!
— Все, абзац! — закричал Абзац. — Давайте жрать!
Все накинулись на скоромное, а у меня, девочки, аппетит как ножом обрезало. Сижу, как дура, со свечой, и не знаю, то ли плакать от такого абзаца, то ли хохотать от такого аминя?
НЕ СМЫЛИТСЯ
Константин Павлович Диваков нервным шагом наматывал круги на клумбу, что запущенно росла у проходной завода, где работала жена.
Седина в голову — бес в ребро. У Константина Павловича с сединой бес из ребра вышел. Устал. Говорят, если мужчина лысеет со лба, значит, умный, если с затылка — спит на чужих подушках, когда оголяется по всему фронту, — спит на чужих подушках, но с умом.
Константин Павлович был от бровей до плеч лысый и небезосновательно. Тем не менее, к жене с ревностью не вязался. Был в ней уверен на двести процентов. Зато над дружком подсмеивался: что ты дергаешься, к каждому столбу ревнуешь свою? Подумаешь, согрешит разок-другой. Не мыло — не смылится.
Но вдруг улетучился мыльный либерализм.
Возможно, по причине нервного потрясения переклинило мозги. Отправили их производственное объединение в безразмерный административный отпуск. Константин Павлович на хлеб зарабатывать умнее ничего не нашел, как у турков на стройке. Бетонные работы. Механизация ломовая — носилки да лопата. И нанялся, что продался. Без перекуров и выходных, с утра и до позднего вечера спина в мыле.
Работаешь как лошадь, а заработки — воробью по колено. Константин Павлович решил потерпеть пару недель, чтобы сыну брюки спроворить, но на десятый день сорвался. Заговорил с напарником о житье-бытье, а тут откуда ни возьмись турок-прораб налетел.
Шибздик, щелчком перешибешь, но орет, как большой: «Выгоню, русский лень».
Константин Павлович мужчина не мелкого десятка, взял этого потомка янычар за грудки и поднял над землей:
— Ты на кого орешь, нерусь паршивая?!
Турок придушенно пучил глаза, болтал ногами и сразу убежал, как только был отпущен на землю. Константин Павлович плюнул ему во след и сделал стройке ручкой.
Сделать-то сделал, а когда пошел восвояси, ой как плоховатисто-хреноватисто на душе стало. Полтора месяца до турецкой каторги в безработном состоянии оббивал пороги учреждений с протянутой рукой — возьмите на работу. А дома, в перерывах постылых хождений, варкой борщей отрабатывал финансовую несостоятельность… Осточертело у плиты стоять, хоть волком вой…
И опять тем же концом по больному месту…
Вернувшись со стройки, захотел поплакаться жене в жилетку. Жилетка была на месте, жена отсутствовала. Хотя давно пора быть дома как штык. И будто молния в голову ударила — измена!
Может, от турка заразился, когда за грудки схватил? Они на востоке поголовно сдвинутые на верности жен. Чуть что: «Зар-р-рэжу!»
В восемь вечера Константин Павлович не выдержал неизвестности — галопом почесал к заводу жены, где начал нарезать орбиты вокруг клумбы.
Оно ведь — чем хуже живем, тем больше пьем. Отдел у жены сократился наполовину, работы с гулькин нос, деньги дают только к выборам президента, а у них теплая компашка сочинилась. Через день выпивончики. Остаются вечером в отделе и закладывают. Именины у кого-нибудь или праздник из серии «День советской балалайки». И какая-то патология у жены открылась — после второй рюмки на брудершафт со всеми пить.
«Я с бетоном пуп развязываю, она брудершафтами закусывает,» — думал Константин Павлович, наматывая на клумбу тысячный круг.
И все уши прожужжала про Леню, что перешел к ним из другого отдела. Стихи он пишет, романсы под гитару поет.
«Не мыло — не смылится,» — вдруг пришло в голову.
«Тьфу», — зло плюнул Константин Павлович в клумбу и побежал дальше, чтобы через мгновение прыгнуть назад. Вкупе с народной мудростью выплюнул в заросли мост, проложенный на месте отсутствующих передних зубов.
«Два месяца турецкой каторги!» — мгновенно оценил потерю и зашарил по дну клумбы руками. Бутылка, окурок, тряпка…
Зубов среди мусора не было.
Как зверь лесной, на четвереньках, метался Константин Павлович по клумбовым дебрям. Жестебанка, пачка из-под сигарет, подкова.
«На счастье», — подумал Константин Павлович и сразу нащупал в траве зубы. Даже с челюстью. Собачьей. «Тьфу!» — брезгливо отбросил чужое добро и тут же нашел выплюнутое свое.
«Ура!» — поднялся с четверенек. И сразу упал на живот. От проходной в сторону клумбы шла компания. Вдруг в ней супруга?
Компания поравнялась с клумбой. Что-то упало Константину Павловичу на затылок и, по причине безволосатости головы, скатилось за шиворот. Константин Павлович подскочил как ужаленный и, выворачивая руки за спину, полез под рубашку. Жалил окурок, посланный компанией в клумбу. Ожоги от него были не из смертельных, да, борясь с пожаром, что разгорался на спине, Константин Павлович выпустил из рук мост.
«Да чтоб ты!..» — заругался на жену. И снова зашарил у ног. Темнота к тому времени сгустилась, хоть глаз коли. Что Константин Павлович и сделал, уколов правое око былинкой. Машинально потер пальцем поврежденный орган чувств и снова недобро пожелал жене: «Да чтоб ты!..»
Было от чего — вытер из глаза в заросли до кучи с зубами контактную линзу.
«Три недели турецкой каторги», — подсчитал урон.
Тем временем из проходной вывалилась еще одна веселая компания. Была ли там жена — определить не было никакой возможности. Мало того, что в плане зрения стал «пусто-один», вдобавок, правый глаз, который оказался «пусто», был ведущим, без него левый даже в линзе не давал четкой картины.
Напрягая остатки зрения, Константин Павлович перебегал от дерева к дереву. В один момент, когда компания шумно остановилась у водочного ларька, показалось — высмотрел жену. Для уточнения результатов наблюдения начал подкрадываться ближе, и… зацепился брючиной за проволоку. Раздался треск…
— Да чтоб ты… шмылилась! — громко заругался в сердцах.
— Ты кому? — вынырнула из-за спины жена.
— Вашей клумбе! — ощерился Константин Павлович. — Видишь — жубы в ней пошеял. Опять к туркам в рабштво идти!
— И так красивый! — не расстроилась супруга. — Мне туфли нужны…
— Еще и линжу потерял! — плаксиво добавил Константин Павлович.
— И пальто мое демисезонное ни в какие ворота… А тут сокращением грозят…
И понял Константин Павлович: дорого ему это «смылится — не смылится» обойдется! Ой дорого!..
БЛИНЫ С ИКРОЙ
На первое собрание акционеров родного металлургического комбината Иван Попелышко не пошел. «С моим огроменным в десять акций пакетом, что там робить — курей смешить?»
А робить-то было что. Банкет по окончанию собрания руководство закатило такой сверхшикарный, что мужики полгода вспоминали: водка «Смирнов», блины с икрой, коньяк и пельмени с лосятиной.
У Ивана сердце желудочным соком обливалось от досады. Наследующее собрание побежал вприскочку.
Сергей Кобзев на собрании скрывался от медленного яда жены.
В ночь после собрания он уезжал на рыбалку. Жена всю жизнь тихой ненавистью непереваривала крючки, поплавки, блесна и мужа при них. День накануне отъезда на лов превращала в каторгу. Не кричала, посуду об голову мужа не била, но придирками выматывала душу в лоскутья. И надо было терпеть изо всех сил: взорвешься — получишь шлагбаум перед носом любимого мероприятия. Серега подозревал, она даже на погоду влияла. Как рыбалка, так зимой заметелит вьюга, а летом — волна или машина ломается.
«Отсижусь на собрании», — сбежал Серега во дворец культуры.
Иван Попелышко узнал от электрика, что дискотеку уже готовят для банкета, и со спокойной душой пошел в зал заседаний.
Собрание катило по накатанной дорожке часа три. Отчетный доклад генерального директора комбината и руководителя акционерного общества господина Бомбасова, выступление зама по экономике и т.д. и т.п. Кто-то слушал, кто-то дремал, Серега Кобзев решал — на какое озеро лучше ехать.
Взбаламутил болото зам. директора по кадрам, господин Лопасев. Взбаламутил, аж пузыри пошли.
— Не пора ли нам посмотреть правде в глаза? — начал он. — Так ли уж все ладненько на комбинате, как мы тут слышали?..
И пошла писать деревня об устаревшем оборудовании, на котором без модернизации далеко не уедешь, о свертывании программы строительства жилья, о закрытии детских садиков.
«А ведь точно чешет!» — думали одни.
«В наше время из четырех директоров-производственников пятерых можно обливать этими помоями, — думали другие. — Правительственная вшивобратия по рукам и ногам душит своего производителя, чтоб забугорному не мешал. Какие тут садики? Свинье не до поросят, когда ее дерут в хвост и в гриву».
— Товарищ Бомбасов, — складно говорил Лопасев, — в новых условиях хозяйствования не может руководить должным образом.
— Не понял, чем мужик бабу донял? — сказал себе под нос господин Бомбасов.
А так как под носом у него стоял включенный микрофон, интимный вопрос получил огласку на весь зал. Многие акционеры под ним подписались, раскрыв от удивления рты на выступление господина Лопасева.
— А чем он ее донял? — спросил у соседа Иван Попелышко.
— Сексом, — отмахнулся сосед.
Бомбасов был, конечно, еще тот гусь, жизнью крученый, тертый и толченый. В былинные времена умел вырвать из глотки Москвы деньги на жилье, расширение комбината. Сам, конечно, тоже не в бараке прозябал. Что уж там говорить, себя не забывал. Но и сказать, что в два горла хапал, нельзя. И, чего не отнять, умел работать. В свои 58 лет о пенсии не думал. «Старый ногайский конь борозды реформ не испортит!» — похохатывал он.
— Предлагаю, — бросил в разворошенное болото последний камень Лопасев, — директором акционерного общества выбрать Андрея Петровича Шпака.
Зал загудел.
«Пошла вода в хату!» — подумал Серега Кобзев.
— Ты-то что язык проглотил? — толкнул в бок Шпака Бомбасов.
Они сидели в президиуме бок о бок.
Шпак был на 20 лет моложе Бомбасова. Из молодых, да пробивных. Долго верховодил комсомольской организацией комбината. Однажды в кабинете директора присел в кресло генерального, пока тот был в туалете. И мгновенно расперло в богатыря-начальника. Чуть было не начал хватать телефонные трубки, бить кулаком по селектору, вызывать, песочить, накручивать хвоста и растирать в порошок…
«Дождетесь, козлы, — поклялся, — сяду на это место!» После отмены комсомола Шпак с благословения Бомбасова организовал коммерческую фирму. Ворочал большими деньгами и потихонечку в компании таких же молодых и прожорливых скупал акции комбината, приближаясь к заветному креслу.
— Ты что язык проглотил? — толкнул его в бок Бомбасов.
— Сейчас скажу.
Шпак взошел на трибуну и честно сказал, что не может ответить отказом, если общество поручит ему возглавить комбинат.
«Вот тебе и блин с икрой на постном масле,» — подумал Иван Попелышко. Казалось до блинов со «Смирновым» осталось раз плюнуть — выбрать старого директора на новый срок. И вдруг вместо банкета объявился новый кандидат.
Зал разломился на два лагеря. Трибуна раскалилась добела от пламенных речей. Одни Бомбасова смешивали с навозом, другие садили на божничку. Шпак обещал сделать из комбината общественно-показательное европейского уровня производство с райской жизнью для акционеров.
Однако голосов ему не хватало для реформ к райской жизни.
Как и Бомбасову не хватало, которого команда Шпака оттерла от микрофонов. Пока еще гендиректор побежал на балкон.
— Расходитесь! — кричал на головы акционерам. — Дальнейшее переголосование незаконно.
Акционеры начали расходиться. Навстречу в зал вошли автоматчики.
— Прошу вас, друзья, остаться! — вежливо попросил Шпак.
Акционеры остались. То ли из-за вежливости Шпака? То ли по причине суровых автоматчиков из охраны его фирмы.
— Гвоздарев! — кричал с балкона Бомбасов директору дворца. — Гаси свет! Выключай микрофоны!
— Гаси свет, кидай гранату! — прокомментировал Попелышко.
Гвоздарев заметался, как голый в баню. Кто знает, под кем завтра ходить? Свет выключил, микрофоны оставил.
— Гвоздарев! Свет! — скомандовал в темноту Шпак.
— Включите свет, дышать не видно! — веселился Попелышко.
Гвоздарев включил свет и выключил микрофоны.
— Собрание неправомочно! Я ухожу! — крикнул с балкона Бомбасов и ушел.
Гвоздарев включил микрофоны. Он хотел одного — домой.
— Друзья! — обратился к залу Шпак. — Мы не можем оставить комбинат без руководителя, потерпите, машина пошла за господином Яновским, уважаемым акционером.
— Жена дома прибьет! — крикнул с места Кобзев.
— Кому надо, товарищ Гвоздарев выдаст справки с печатями.
«Чтоб ему ни дна ни покрышки!» — думал о Яновском Попелышко. Он с утра ничего не ел, готовил емкости к банкету. Не помнящий старого добра желудок, не получив нового, жрал себя со страшной силой.
Месяц назад Яновский железно обещал своим тяжеловесным пакетом акций поддержать Шпака.
«Андрюша, — сказал на лесной полянке, перезаряжая ружье, — свалим мы этого старпера за милую душу!»
А сам накануне собрания влетел в аварию и переломал руки-ноги.
Когда собрание забурлило через край, Шпак подозвал начальника охраны, выдал пачку долларов и приказал: «Любыми средствами вырви Яновского из больницы! Но довези живым!» Переломанный Яновский лежал за 180 километров от собрания — в другой области.
Входы и выходы дворца культуры были перекрыты. В кабинете его директора выстроилась очередь к телефону.
— Почему вру! — кричал в трубку один акционер. — На собрании я!
— Скажи, что у нее и заночуешь, — подсказывал другой.
Бестелефонным акционерам директор дворца выдавал справки с печатями о местопребывании данной ночью, дабы охолонить пламенных ревнивцев от повторения подвигов Отелло и леди Макбет Мценского уезда.
— Мне бы штучки три с открытым числом, — подмигнул Гвоздареву Попелышко.
— Месяца на два, — тут же поддержали инициативу из очереди.
Серега Кобзев в очереди за справкой не стоял. Ему нужна рыбалка, а не клочок бумаги. Друзья заедут за ним домой в три ночи, а было уже двенадцать. И охрана торчала у каждой дырки на волю. Но кто ищет — обязательно найдет приключения на свою задницу. На втором этаже, в апартаментах президиума, в туалете, нашлась неохраняемая форточка. Кобзев за сценой, среди пыльных декораций, отыскал метров восемь капроновой веревки, завязал один конец за трубу в туалете и, как альпинист, спустился из собрания на землю.
«Свобода нас примет радостно у входа». Принял охранник, ткнув стволом автомата в бок.
— Руки на стену! — прорычал.
— Земляк, — попросил Кобзев, — будь человеком.
И честно рассказал о рыбалке, друзьях, жене.
Охранник оказался человеком.
— Хрен с тобой! — отпустил. — Рви. Но извини, братан, очередь поверх чердака дам.
Поехал Кобзев на озеро. Карась, надо сказать, исключительно зверски хватал в тот раз. Только успевай закидывать да снимать «лаптей» с крючка. Одна беда — у Кобзева или от пуль, что прошли впритык «чердака», или жена-подлюка наворожила, живот расстроился, как из пушки. А ловили с лодки… До берега метров сто… Так что большую часть клева в кустах просидел…
Посланники Шпака вырвали Яновского из лап эскулапов, щедро подмазав их долларами. Загипсованного по рукам и ногам Яновского в пять утра внесли на сцену и положили на стол президиума, перед микрофоном.
— Я за Шпака, — еле слышно сказал уважаемый акционер. — Сдох нуть спокойно не дадите.
— Если больной шутит, значит будет жить, — весело сказал Шпак. И пригласил всех в дискотеку поужинать, а заодно и позавтракать по случаю избрания нового директора…
Иван Попелышко не принял приглашения. В процессе нудного ожидания переломного момента от переломанного акционера забрел в спортзал и присел на маты. Потом прилег…
— Ни одна падла не разбудила! — ругался позже Иван. — Только техничка в девятом часу!
«Смирнова» к тому времени акционеры, конечно же, прикончили подчистую. Как, впрочем, и все остальное.
А блинов с икрой в тот раз вообще не подавали.
НОВЫЙ НЕРУССКИЙ
Я теперь тоже не баран чихнул. Я теперь новый нерусский, так как мать у меня татарка, отец — украинец, а сам я на пиво, сигареты и сто грамм из семьи — ни грамма. Зарабатываю бизнесом. Специализация — добыча и реализация металла.
Предпринимательствую без отрыва от производства. Да и как разорвать пуповину с заводом, когда металлодобывающая промышленность на территории находится, где я и промышляю по всем углам. Это раньше на заводской свалке горы добра высились до небес. Тащи — не хочу! Да кто же знал, что этот хлам может понадобиться? Жили, про завтра не думали. Зато сейчас на свалке гвоздя ржавого не осталось, а по территории стая шакалов-металлоискателей рыщет, где бы ухватить меди кусок, титана пруток, латуни шматок.
Тот же титан взять. Я еще когда старым нерусским был, читал, что в Японии за 10 титановых лопат компьютер дают. Компьютер мне, как зайцу подфарники, но нет бы эту огородно-ракетную валюту сундучить на всякий случай, я лопаты, таская с завода, родным-знакомым направо-налево раздавал. Девиз: «Тащи с завода каждый гвоздь — ты здесь хозяин, а не гость!» — претворял на всякую ерунду. Один раз чуть из-за пустяка жизни не лишился. Подвернулся кусок поролона. В кулацком хозяйстве все сгодится. Обмотался, как простыней, сверху полушубок надел. Иду — и вдруг сердце начало отказываться работать в обмотанных условиях. До проходной еще метров триста, а я уже готов боты отбросить, прямо скоропостижная клиническая смерть начинается. Поролоном, оказывается, только врагов пытать: душит, как удав. Начал я удавку рвать с груди и остального тела, жить-то охота. Сорвал, выбросил. Но потом, отдышавшись, думаю: э, нет, фиг вам, дорогие товарищи, зря умирал что ли? В цехе, что рядом с проходной, опять обмотался, и как раз хватило времени выскочить за вертушку до начала отбрасывания бот.
А будь я тогда умнее, намотал бы на себя, как на катушку, бухту медной проволоки, она в отличие от поролона даже пользу радикулиту приносит. Мы тут с Витьком Учаевым обмотались…
Витька я когда-то на станке работать уму-разуму учил. Теперь он меня взялся наставлять жить в рыночных условиях. Как-то заскучал: денег, говорит, нэма! Я начал советы давать металлом заняться.
— Нет, Игнатич, — говорит он, — орел падаль не ест. Шакалить по территории не буду! Я пойду шершеляфамным путем.
И пошел кадрить Вальку-кладовщицу со склада металлов. Да так шустро у него на этом пути покатило, через неделю приволок бухту медной проволоки.
— Половина, — говорит, — тебе, Игнатич, пользуйся моей добротой, только помоги обмотаться.
Обматываем мы друг друга, а Витек меня подначивает:
— Игнатич, ты бы Валькину напарницу Лидку на себя взял в плане шершеляфамства. У них на складе и титан, и кобальт, и никель, и латунь.
Удружил Витек, нечего сказать. Лидка мало того, что страшнее атомной войны и косая на все глаза, она первая на заводе скандалистка.
— Спасибо, — говорю, — но Лидку в голодный год за таз пельменей не соглашусь кадрить.
— Жалко, — хихикает Витек, — мы бы такой прииск открыли без отрыва от производства и шершеляфамов.
Обмотали мы друг друга от бедра до подмышек проволокой. Сверху на этот панцирь пальто. Получилось, хоть сейчас в ОМОН: пуля не возьмет, нож не пробьет, кулак сломается. Еще бы через проходную пройти.
Я прошел. Физиономию тяпкой — и вперед. А пунктов по приему металла у завода целых два открыли, хошь направо иди, хошь налево шагай, везде с распростертыми объятиями обслужат. Я шагнул налево, где размотали меня и деньги выдали.
Обмотанный Витек со мной не пошел, вначале зачесалось ему к дружку в инструментальный заскочить. Заскакивает, а у дружка сабантуй — спирт пьют. Витек сто грамм заглотил неразбавленного и быстрее из графина запивать огонь, а в графине тоже неразбавленный… После такого сабантуя Витька на проходной с «факелом» задержали: «Иди сюда, голубь спиртокрылый!» Повели в караулку объяснительную писать и обнаружили, что, кроме «факела», Витек проволокой, как ротор, обмотан. Можно вращать вокруг оси для выработки электричества. Но ось еле на ногах держится. Выгнали Витька с завода.
Не получился у него прииск на складе. Погорел орел-добытчик не за понюх табаку. Оставил меня одного по территории рыскать, где залежи металла скудеют с каждым днем, так как шакалы-старатели вырабатывают его из всех углов.
В связи с этим думаю думку о проложенной Витьком шершеляфамной дорожке. Вальку-кладовщицу после Витька-красавца бесполезно охмурять. А Лидка, конечно, страхолюдина… Зато на титане сидит… Но скандальная!.. Зато медь-латунь под рукой… Но ведь косая во все стороны… Ну и что? Если разобраться с позиции нового нерусского, она первая заводская красавица, так как — хозяйка медной горы. А в бизнесе все прекрасно, если навар есть.
А уж у нас с ней навар будет! Ух, какой крутой наварчик!!
ТУДЫМО-СЮДЫМО
За окном электрички была весна, а в электричке — Клавдия Никитична Борзенкова. У нее в сумке имелась самогонка, а в голове — мысли. Не очень чтобы очень развеселые, но и не грустные по причине того, что Клавдия Никитична третий месяц гвардии рядовой армии безработных. Безотказной пчелкой двадцать пять лет трудилась рядовым технологом на благо ракетной техники, а тут сокращение. На первый-второй рассчитайсь! И каждый второй из списков долой! Дуб, мочало начинаем жизнь сначала! Легко сказать «сначала». Это в песне: «В сорок пять — баба ягодка опять!» В жизни предпенсионные ягодки на ярмарке рабочих мест не идут нарасхват. Без блата не суйся ненищее место найти. Заревела Клавдия Никитична… Да нет худа без добра — свекровь обезножела. «Ты, Клавдя, ревмя не реви! — сказала она с кровати, — а принимай самогонную эстафету! Я уже, видать, свое отогнала!»
В последние годы зарабатывала свекровь живую копейку самогонным способом. Надо сказать, интеллигентно зарабатывала. Ханурики красноглазые, трясунчики похмельные не точились под ее дверями. Свекровь вела подсудное дело по мудрому принципу, где гоню — не продаю! Наварит литров десять, разольет в полиэтиленовые бутылки — не бьются, не брякают и легкие — поставит в сумку на колесиках и покатила в деревню. Что продаст, что обменяет. Больше обменивала, с деньгами в деревне хоть караул кричи. Не доходили до деревни желанные бумажки.
Утерла Клавдия Никитична слезы безработного, засунула в дальний угол угрызения совести: раз пошла такая пьянка, чем мы хуже других предпринимателей, — и раскочегарила самогонный агрегат.
Потому-то за окном электрички весна мелькает, а в голове у Клавдии Никитичны деловые мысли: неплохо бы сегодня свининкой разжиться и сметаной. В прошлый раз бабка Семениха заказала восемь литров самогонки на поминки. А сметана у Семенихи — на хлеб мажь и пальцы береги, чтобы не откусить вместе с этой вкуснятиной.
Семениха была не в духе. За ночь пять цыплят околело. Столько денег вбухала, а попались дохлотики. Витаминами потчует, лампой противозаразной освещает, электричество днем жжет, и все одно — падеж.
Вон еще один заскучал, видать, не жилец…
— Каждый и всякий, — вздыхает Семениха, — старается, тудымо-сюдымо, тебя облапошить. И у тебя, девонька, самогонка слабая. Экономишь на градусе.
Клавдия Никитична чуть не задохнулась от нанесенной обиды. Уж меньше 45 градусов никогда не гонит.
— Что значит слабая?! — возвысила голос в защиту изделия.
— Ты, девонька, не кипятись! — окончательно отвернулась от болезных цыплят Семениха. — Не кипятись! Петруха Мурашко на прошлой неделе у меня пахал огород, так я ему, паразиту, тудымо-сюдымо, литр скормила, он со двора на своих ногах ушел. Рази это самогонка?
— Вашего Петруху, поди, колом по голове не свалишь? При чем здесь градус?
— Э, нет, девонька, не гоношись! — остановила хозяйка гостью, вскочившую с лавки уходить. — Послушай, какую самогонку другие варят.
И рассказала Семениха историю из жизни родной Сосновки.
— До меня Петруха у деда Емельяна пахал. Колхоз-то наш, как социализм упразднили, развалился. Петруха на развале трактор ухватил. На нем и перебивается от случая к случаю. Через это произошел у него случай от самогонки деда Емельяна. Петруха, тудымо-сюдымо, в сенцы-то после угощения вышел, а там вся ориентировка пропала. Направо надо идти, он налево свернул и прямиком в кладовку угодил. А там на полу перина порванная валялась. Петруха в нее со всего маху споткнулся. И уснул довольнешенький. Ночью, тудымо-сюдымо, как водится, закипело по нужде. Петруха опять ориентировку не нашел. К деду в избу заваливается. И хоть в голову нужда бьет, все равно чувствует — что-то не то в нужнике. «Очко-то куда дели?» — сам себя спрашивает. Дед Емельян спросонья думал про карты речь. «Я, — говорит, — тильки в дурачка гуляю». «А, занято, — сказал Петруха. — Извиняйте!» — и в сени выпятился. Где и засоображал, что не дома находится. Нуждишка прояснила мозги.
— Но сказано — хорошая самогонка! — продолжила Семениха рассказ, поправив платок. — Петруха ничего лучше не удумал, как по нужде восвояси бежать. На другой конец деревни. Прямо, прости меня, Господи, состязание открыл, кто быстрее будет: ноги резвые или пузырь кипящий. Петруха, конечно, стремится, чтобы ноги выиграли. А навстречу догоняшкам-перегоняшкам Колька Солодовников бредет. Он раньше скотником был, а как колхоз вместе со скотом аннулировали, свояк Кольку устроил сторожем в школу. Тоже, тудымо-сюдымо, работничек. Среди ночи вспомнил про дежурство. Потом говорил: лучше бы не вспоминал, чуть Богу душу не отдал. Потому что бредет, позевывая, на пост, а навстречу по воздуху привидение белое. Петруха в пуху-то извазжакался, полперины на себя намотал и таким чудом посередь ночи летит. Колька, глядючи на видение-явление, решил, что это Александр Николаевич, агроном, с кладбища пожаловал в родную деревню. Он аккурат за неделю до того скоропалительно от инфаркта скончался. Колька перед смертью у него бутылку занял, отдать не успел. «По мою душу скупердяй пришел!» — подумал Колька и от разыгравшейся фантазии дал стрекача. Присоединился, тудымо-сюдымо, к состязанию с пузырем. Но у деда Емельяна самогонка была крепчее, чем у Солодовникова. Петруха Кольку настигает. А тот видит — дело худо, поворачивается, рвет пиджачок на груди и кричит: «Ты че, зараза, хочешь?» «По маленькому, — Петруха объясняет на ходу, — очень хочу!» И успел-таки в результате состязания раньше пузыря на финиш прибежать. Дверь в нужнике сорвал с петель, а успел.
— Вот это самогон! — закончила Семениха. — А твоего мы с Королихой на Пасху по стакану высуслили и сидим, как две дуры старые, песен петь не хочется, хоть чай от скуки заваривай. Пришлось еще принять.
Клавдия Никитична опять обиженно засобиралась за порог.
— Ты че эт, девонька, тудымо-сюдымо, губешку надула? — шлепнула себя по колену Семениха. — Мне че — сметану в помойное ведро выбрасывать? Я ее сроду не ем. Доставай, девонька, самогон, через неделю мне деда поминать? А потом Троица…
Клавдия Никитична достала бутылки, Семениха им навстречу с полки — стаканчики.
— Дихлофос для дури в бутылки не прыскаешь? — строго спросила.
— Я не буду, мне ехать! — замахала руками на угощение Клавдия Никитична.
— Значит, прыскаешь гадость! — Семениха решительно поставила на стол уже было пригубленный стаканчик…
Вскоре бабоньки, обнявшись, пели: «А в степи глухой замерзал ямщик!» Душевно пели. Со слезой. Жалко им было бесталанного ямщика, жену его, по ходу песни превращавшуюся во вдову, жалко было цыплят-доходяг и себя, тудымо-сюдымо, тоже маненько жаль.