ОЗОНОВАЯ ДЫРА

На третьем этаже панельной пятиэтажки распахнулось окно. Анатолий Павлович Сундук с удовольствием втянул в себя хорошую порцию июньского воздуха и, высунув из окна кудлатую голову, а вместе с ней загорелые плечи и сиво-волосатую грудь, начал неторопко обозревать субботние окрестности двора. Ничего стоящего не наблюдалось. Бабком еще не открыл дневное заседание, — лавочка у подъезда пустовала. Из новенького гаража, фигушкой торчащего посреди двора, рвалась на волю рэпнутая музыка.

«Раз, два, три, четыре, три, четыре, раз, два!» — передразнил музыку Сундук.

Он считал, от рэпа в мозгах плоскостопие делается. Время от времени из гаража поперек музыки скандально, по-бабьи, визжала дрель.

Из подъезда вышел Олег Игоревич Ракитин, с ножовкой и топором.

— На лесоповал? — обрадовано спросил Сундук и запел хорошим баритоном. — Эге-гей! «Привыкли руки к топорам! Только сердце не послушно докторам!..» Па-ра-рам!

— Па-ра-рам! — сказал Ракитин, вынес из подвала лестницу, приставил к тополю.

Давным-давно, пацанами, Толя Сундук и Олежка Ракитин посадили по весне тонюсенький прутик с белыми ниточками корешков, и вот он мимо окон друзей-товарищей вырос выше крыши.

— Как ныне взбирается вещий Олег! — прокомментировал Сундук подъем дружка-соседа вверх по лестнице.

И тут же закричал «стой!», когда Ракитин чиркнул ножовкой по ветке тополя.

— Ты что делаешь?

— Корову, — сказал Ракитин. — В квартире темно, как у детей подземелья в носу. Надо обрезать нижние ветки.

— Соображаешь или совсем? — замахал кулаками Сундук. — Ветки обкарнаешь — дерево гавкнется.

— Ни черта с ним не сделается, — снова принялся пилить Ракитин. — Тополь живучий как кошка. Меньше пуховой аллергии будет.

— Ты газеты читаешь? — закричал Сундук.

— Я тебе говорю — темно. Глаза сломаешь.

— Пишут, озоновая дыра над нами встала. Засохнет тополь, будет радиация в окна лезть, раком заражать.

— Меньше слушай этих трепачей. Они тебе набуровят про рака с дырой. Ты уже дочитался, что за ельциноидов голосовал!

— А ты за коммуняк! — выкрикнул Сундук тоном «сам дурак».

— Да уж не за твоих проходимцев!

— Коммуняки твоего деда под раскулачку подвели!..

— Ты бы еще Ледовое побоище вспомнил! А сам — не будь ельциноидов, — давно бы на «Жиге» гонял, а не на доходячем «Запоре».

Укусил Ракитин. У Сундука все сбережения, что копил на «Жигули», загребущим языком корова реформ слизала.

— Твои коммуняки и довели до ручки! — ужалено кричал Сундук, неосмотрительно высовываясь из окна.

— Смотри, не вывались! — предупредил Ракитин. — А то до следующих выборов могут не допустить по причине падения на голову.

— Зато за коммуняк только в детстве ушибленные голосовали!

— Пошел ты! — грубо сказал Ракитин и вонзил пилу в толстую ветку.

Горячие опилки полетели на землю.

— Я сейчас пойду! — пригрозил Сундук и скрылся в квартире.

Ракитин допилил до середины ветки, как вдруг в лицо ударила струя воды. Едва успел ухватиться за ствол, не то бы сделал чижика.

— Не дам портить легкие двора! — кричал сверху Сундук.

В руке у него был шланг, из которого мстительно вырывалась вода.

— Совсем охренел? — отворачивался от струи Ракитин. — Одурел, как твои ельциноиды!

— Твои коммуняки всю страну загадили, и ты на них глядя…

Ракитин с Сундком орали на весь двор. И вдруг из гаража выскочил Мишка Щенов. С итальянской электропилой, за которой змеился провод.

— Как вы меня задолбали! — кричал на ходу Мишка. — Музыку по кайфу не дадите послушать!

С недавних пор Мишка стал крутой, как переваренное яйцо. Возил на «БМВ» то ли бандита, то ли мафиози. Отец Сундука, ветеран боев на Курской дуге, так и умер в борьбе за место под гараж в родном дворе. Мишка поставил свой в момент.

Он подскочил к дереву раздора, по-итальянски завизжала пила, легко входя в сибирский тополь. Ракитин едва успел соскочить с лестницы.

Они с Сундуком тупо наблюдали за происходящим.

Недавнее оружие Сундука — вода — скучно падала вдоль стены.

Через пару минут тополь рухнул, перегородив дорогу к дому.

— Уберете! — скомандовал Мишка, направляясь в гараж к рэпу.

Мужики не послушались. Ушел Ракитин, захлопнул окно Сундук.

Однако через полчаса нарисовались закадычными друзьями. Сели на бабкомовскую лавочку и, поглядывая в сторону гаража, заорали в обнимку: «Артиллеристы, Сталин дал приказ!» А потом: «Вставай, страна огромная! Вставай на смертный бой!» Перед концертом без заявок мужики приняли для храбрости на грудь по стакану озверину — сундуковской самогоняки. На коленях у Ракитина лежало оружие пролетариата и крестьянства — топор, Сундук воинственно дирижировал хоккейной клюшкой внука. Мол, нас только тронь!

Никто их не трогал, но на следующее утро мужики тополь убрали.

А куда из подводной лодки денешься?

 

ОТКУДА РУКИ РАСТУТ

Жизнь к плетню прижала — полгода квартплату не плачу. Раз, думаю, вы мне зарплату — фиг, я вам квартплату — два. Не снимать же последнюю рубаху. Хотя и лето на дворе.

В связи с последним, брат к себе в гости отдохнуть зовет.

Пошарил я в кармане, где вошь на аркане, собрал последние крохи на билет, поехал.

У брата как раз машина сломалась. Пойдем, говорит, поможешь.

Выпили в гараже по сто пятьдесят для разгона, начали ремонт. Я механик жуткой квалификации: круглое откатить, квадратное подтащить. Брат сунул гаечный ключ, чтоб я гайку держал. Сам полез с другой стороны откручивать. Крутил-крутил, потом вылезает. «У тебя, — говорит, — что — руки даны заднее место чесать? Я какую гайку просил держать?»

— Что за шум, а все живые? — зашел сосед.

— Да вот, — брат на меня кивает, — инженер, а в трех болтах растерялся.

— Сейчас, — обрадовался сосед, — я его проверю на инженерство.

И достает из кармана бумажки с примерами на интегральное исчисление. Испугал козу морковкой. Я жену и двух сыновей выучил. Пять лет параллельно с КБ в техникуме математикой подрабатывал.

Прямо на воротах гаража распластал примеры. С последней точкой милицейский «УАЗик» мимо прокатил. А потом вдруг попятился к интегралам.

— Кто, — выскакивает капитан, — такой умный?

— Он, он! — затыкал в меня пальцем сосед.

— Садись в машину, — приказал капитан.

У меня руки ниже колен опустились. Дожили, думаю, за математику сажать начали.

Наручники на меня не надели, но в вытрезвитель был доставлен, где и выяснилось, что я уважаемый, несмотря на содержание алкоголя в желудке, гражданин. Когда брат прибежал выручать, я его поставил на место: «Может, — говорю, — руки и даны мне ниже спины чесать, но растут они из головы».

Сын капитана не захотел бороться с пьянством по стопам родителя. Решил поступать в местный филиал краевого политеха на экономиста. Но насчет экзамена по математике живчиков в голове не хватает, мандражирует в коленках. Капитан устроил мне в кабинете допрос на несколько задач из пособия для поступающих.

— Годится, — оценил, глядя в ответы задачника, — пойдет!

И пообещал 800 тысяч, если помогу сыну на экзамене. Или пятнадцать суток, если против оказания помощи.

— Мне пятнадцать суток, — говорю, — не по карману, а 800 тысяч очень кстати, как раз хватит за полгода квартплату заплатить, чтоб из хаты не выперли.

— Не говори гоп, — брат лезет подпортить энтузиазм, — пока не перепрыгнул ров.

До рва, и вправду, надо еще добраться. Городок сопливенький, но во время экзаменов посторонним в институт вход воспрещен. В любую щелку охранниками воспрещен. Вариант один — заделаться абитурой. А я уже страшно сколько лет этим зверем не был. Помните анекдот? Дворник наехал на коменданта студенческой общаги: «Твои скубенты опять клумбу испоганили!» «Какие студенты? Они давно на каникулах. Это поди абитура!» «Могет быть, и абитура, да следы-то на клумбе человечьи!»

Жена через жэдэпроводника переслала мой аттестат зрелости, подал я документы.

На экзамене самым старым оказался. Кругом молодняк, и я, пень замшелый, как пугало на цветущем огороде. Ладно, думаю, мне с ними лекции не писать, а деньги не пахнут. В это время преподаватель заходит.

У меня руки ниже колен опустились. Двадцать лет Рыжего не видел и еще бы столько. Голова у него совсем пожароопасная стала. Смотреть жарко. Пора седеть, он все пылает. Чувствую, мои 800 тысяч тоже горят. На втором курсе я из-за Рыжего без стипендии остался. Как бы теперь из-за него газ с электричеством не перекрыли на подступах к квартире.

Рыжий на меня ноль реакции, ни бровью, ни глазом не повел. Раздал карточки с вариантами, сел. Слава Богу, думаю, не узнал.

Мы с Бориской, капитанским сынком, за одним столом расположились, но Рыжий стрижет глазами по всем углам, не дает взять Борискин вариант.

Только я потянулся, он вскакивает и понесся в нашу сторону. У меня руки ниже колен опустились. В институте ему экзамен был не в тему, если никого не выгонит. Выйдет, бывало, за порог, протопает громко по коридору — ушел, — а через пять секунд рыжий глаз в щелке двери появляется и давай бесшумно пронзать аудиторию — кто там пользуется подручным материалом?

Я на втором курсе шпаргалку из спецкармана вытягиваю, вдруг дверь с треском распахивается, Рыжий, как наскипидаренный, влетает.

— Не двигаться! — кричит, вырвал шпаргалку и «до свидания».

Получается, и через двадцать лет не угомонился.

— Для вас экзамен окончен! — засек моего соседа через проход с фотографией формул.

Тем временем я Борискин вариант схватил. Решаю. Соседка за спиной, лахудра этакая, как ткнет под ребро авторучкой.

— Скажи формулу объема цилиндра.

Сказал, чтоб спину не продырявила.

Через пять минут снова ребра перфорирует:

— Реши пример.

— Разговорчики! — крикнул Рыжий в нашу сторону. — Что за коллективное творчество?

У меня опять руки ниже колен опустились. Я-то знаю, Рыжий больше одного раза не предупреждает. Спалит, думаю, лахудра мою квартплату.

— Реши пример, — опять она вяжется, — пузырь поставлю.

Есть же такие нахалки. Из них потом жены сволочные получаются.

Рыжий опять взвился на стуле:

— Что у вас на коленях? — полетел по нашему проходу.

Не успели мои руки опуститься, Рыжий за два стола от меня над девахой навис: «Встаньте!» — командует.

Сейчас, думаю, опять шапито, как в институте, посмотрим?

…На четвертом курсе Рыжему померещилось — Наташка Шишкова с ног списывает. Она метр восемьдесят два ростом, из них — метр восемьдесят на ноги приходится. Рыжему привиделось, Наташка на ту часть своих эталонных ног, что в подъюбочном пространстве, нанесла нужную информацию, и, приподнимая край юбки, потихоньку считывает ее. У Рыжего от охотничьей радости, что засек, мозги заклинило. Соображать перестал. Подлетел к Наташке.

— Встаньте! — кричит. — Поднимите юбку!

Сам Шишковой по пояс. А та растерялась, подняла подол, раз экзаменатор требует. Тут до Рыжего дошло: «поднимите юбку» двусмысленно звучит. Запламенел от стыда. Хоть за огнетушителем беги. Тем более, ноги у Шишковой девственно, без теорем, чистые. Она в слезы, выскочила за дверь…

На этот раз нечего было задирать. У Наташки юбка до колен была, а у этой девахи — два пальца до бесстыжести, ноги от основания координат на виду. Рыжий все равно выгнал. Лахудра за спиной примолкла. Пользуясь затишьем, решил я Борискин вариант. Свой тоже, на всякий подпольный случай, сделал. Лахудра видит, Рыжий не зверствует, опять начала авторучкой акупунктуру мне на спине выделывать — реши ей пример! От греха подальше решил. Тем временем Бориска разобрал мои записи. Ну, думаю, пора шабашить.

Сдал листочки, вышел. Рыжий следом летит.

— Что, — подмигивает, — гонорар пополам?

— Какой гонорар? — делаю физиономию тяпкой.

— Ты, Парамонов, и в институте всю дорогу норовил меня прокинуть.

— Никаких гонораров, — стал я категорически отпираться, — и вас не знаю! И делить не буду!

— Не надо дурочку-то гнать, Парамонов, — говорит Рыжий. — Не надо! На этот раз на халяву не выйдет. Не желаешь по-человечески, будет нулевой вариант — ни вашим, ни нашим.

Развернулся и ушел.

Может, думаю, и вправду, поделиться с Рыжим надо? Четыреста тысяч в два раза хуже, чем восемьсот, зато в четыреста тысяч раз предпочтительнее, чем шиш с маслом. Заспешил делиться, а из-за двери доносится: «Дайте-ка этот листочек! Ага, почерк Парамонова! Значит, он вам решал?!»

У меня руки ниже колен опустились — плакали мои денежки.

До слез обидно стало. А тут лахудра выскакивает. Красная, как Рыжий. Но веселая.

— А, — машет рукой, — я и не хотела в институт, мать заставила.

— Где, — спрашиваю, — Бориска, сосед мой?

— Этот рыжий экзаменатор, — лахудра тарахтит, — у меня листочек с твоим решением нашел и выгнал. Но пиво, как обещала, все равно тебе ставлю!

— Никакого пива! — наконец дошло до меня, что Бориску никто не выгонял. — Инженеры денег не берут. Я тебе ставлю шампанское!

Не все же 800 тысяч в квартплату всаживать.

 

ПОСИДЕЛКИ

Пустырь на задах жилмассива не пустовал. Целый день его густо минировали Маркизы, Кинги, Императоры и другие твари о четырех ногах. По вечерам в дальнем углу, в кустах акации, соря упаковками одноразовых шприцов, кучковались двуногие наркоманы. Днем заглядывали компаниии «на троих». У труб теплотрассы забыто лежали друг на друге две железобетонные плиты. Чудная лавочка, подстели картонку и сиди. Здесь и сидели «на троих». В последнее время в половине девятого утра на железобетонной лавочке частенько собирались друзья-приятели: Лариса Егоровна Касимова, Антонина Петровна Лопатина, Иван Игнатьевич Карнаухов.

В сумме трое, но не «на троих». Лариса Егоровна по утрам выгуливала дурковатого эрделя Гаранта, Иван Игнатьевич шел через пустырь в гараж, Антонина Петровна забегала покурить да покалякать о том о сем.

Сегодня «тем-сем» были хозяева друзей. Антонина Петровна служила в горничных у молодого и холостого бизнесмена. Работа не пыльная. Пыль протереть, пол помыть и так далее, часа на два ежедневно. Получала за это неплохие по ее понятиям деньги — триста тысяч, что в переводе на обувь — три пары кожезаменительных туфель, в проекции на вареную колбасу — тринадцать-пятнадцать килограммов.

Плюс пятьдесят тысяч Антонине Петровне было положено за дополнительную услугу. По утрам варила своему шефчику, так звала хозяина, кофе. Че там работал при галстуке и папке шефчик, горничная не ведала, но раза два-три в неделю ухайдакивался вдрызг, на бровях возвращался со смены. Насчет кофе Антонина Петровна была мастерица, варила такой, что мертвого с похмелья поднимет, не то что двапдцатипятилетнего бугая…

— Вчера мой шефчик надрался до свинячьего визга, — вкусно выдохнула дым Антонина Петровна, — прихожу сегодня, он весь зеленый на унитаз рычит. «Че уж так пить в стельку?» — спрашиваю. А у него, бедолаги, языком нет сил повернуть. Дала ему пару таблеток аспирина, сварганила кофе, порозовел голубчик.

В отличии от Антонины Петровны у Ларисы Егоровны служебных хлопот по горло. Она работала домработницей. Готовка обеда-ужина, уборка, магазины. Получала за это пятьсот тысяч, плюс шестьдесят за выгуливание Гаранта, которого Лариса Егоровна непочтительно обзывала Гришкой.

— Моя барынька похоже любовника завела, — рассказывает Лариса Егоровна, поглядывая за прыжками Гришки-Гаранта. — Да и то сказать — от безделья на стенки полезешь — не только в чужую койку. Ведь по дому палец о палец не стукнет. Полдня сношалки по видику смотрит, а полдня злая ходит, не знает куда себя деть. Хозяин до поздней ночи где-то по делам, вечером поди не до любовной гимнастики… Но в последние дни повеселела барынька, все какому-то Артурику звонит-хихикает, глаза масленые…

Тут Гриша-Гарант засек крысу, выскочившую из-под теплотрассы.

— Стой! — закричала Лариса Егоровна. — Отравишься!

Гриша не испугался трагического конца своих дней. Тогда Лариса Егоровна вонзила в накрашенный рот два пальца и свистнула. Иван Игнатьевич испуганно выронил сигарету. Гаранта будто взрывной волной шибануло. Он контужено затряс мордой, разом утратив охотничий инстинкт.

— В последнее время, — подобрал с брюк сигарету Иван Игнатьевич, — все хотят из меня инфаркт сделать.

Иван Игнатьевич второй месяц работал водителем. Возил на дачу супругов-пенсионеров на их машине. Получал за это четыреста тысяч.

Работа не совсем не бей лежачего, но и не на износ. Привез старичков, подшаманил машину, если надо, и лежи загорай. По условиям контракта в дачноземельных работах Иван Игнатьевич не участвует.

— Теперь я понял, — загасил окурок Иван Игнатьевич, — почему моя бабулька наотрез запретила деду водить машину. Он за рулем каскадер-комикадзе, а не тихоня как по жизни. На даче шепотком ходит, а тут… Вчера отвез я днем бабульку в поликлинику, вернулся за дедом, а он просит: дай порулить. Как я могу отказать, хоть и божился бабульке: ни за что! Дедок коршуном в руль вцепился. Прямо пират перед абордажем. Глаза полыхают. «Иех!» — говорит и по газам. Полетели мы вдоль по питерской. У меня сердце в каблуки ушло. Впереди «КамАЗ» чадил. «Быстрый, как „Волга“, — дед кричит, — наглый, как „МАЗ“, будешь в заду ты, татарский „КамАЗ!“ Лихо „КамАЗ“ обходит, а там „Мерседес“ пылит. „Ах, ты, немчура! — дед мой стервенеет. — Сейчас я тебе устрою Сталинград!“ И начинает доставать „Мерс“, а навстречу рефрижиратор прет… Там товарняк без рельс! Нашу зажигалку раздавит, не поперхнется. Я глаза зажмурил, маму вспомнил… А дед как-то ухитрился проскочить в щелочку между товарняком и „Мерсом“. Слышу кричит дед: „Сделал Ганса!“ Ну, каскадер! В городе отстегивает мне 100 тысяч премиальных. Пятьдесят, говорит, в качестве компенсации за нервный ущерб, а Пятьдесят, чтобы старуха не узнала. Калым не дай Бог! Хорошо я лысый, так бы поседел.

— Гришка! — позвала Гаранта Лариса Егоровна. — Домой!

Друзья поднялись с железобетонной лавки и пошли по лакейским делам.

Двадцать лет назад, в другой жизни, они учились в университете в одной группе. Потом работали в заводской контрольно-испытательной станции, испытывали космическую технику. Антонина Петровна и Лариса Егоровна в качестве телеметристов, Иван Игнатьевич был спец по системам управления.

 

ЗОЛОТЫЕ РУЧКИ

Кроме напряженных будней, случались в отделе чудные праздники. Бокалы поднимали даже в шибко строгие времена, когда не допусти, Господь, попасться на проходной с хмельным запахом. Как-никак режимное предприятие. А все одно, оглядываясь на дверь, опрокидывали чарочки. Даже в судорожные годы борьбы за горбачевскую трезвость наливали из конспиративного чайника праздничные сто граммов.

Но не эти, второпях принятые грамульки определяли праздник. Особенно два главных — День Советской Армии и 8-е Марта. Накануне начинались таинственные однополые собрания по углам, репетиции после работы. Особенно изощрялись в театрализованных маскарадах мужчины.

В один год они вышли в торжественный момент в строгих костюмах и в цилиндрах времен Евгения Онегина. Двадцать Онегиных и все в черных цилиндрах. Хотя последние были из бумаги, выглядели мужчины бесподобно. Каждый сама серьезность, и что-то прячет за спиной. По команде «три-четыре» все разом упали на левое колено и розы, прекрасные белые розы, волшебно выпорхнули из-за мужественно стройных спин и поплыли в трепетные руки cотрудниц.

Каждый год в эти два праздника звучали стихи, песни и целые спектакли во славу женщин и мужчин. Но мужчины, как и подобает сильному полу, обязательно придумывали гвоздем программы забойный номер. Однажды был танец маленьких лебедей. Лебеди выплыли как на подбор. Впереди молодой специалист Саша Вялых, под стропила ростом и худой, как удочка. Следом Владимир Петрович Донцов, метр с пуантами вверх и столько же в ширину, замыкающий лебедь — Андрей Сергеевич Бойко, одновременно баскетбольного роста и тяжеловес в 130 кг. На всех белые пачки идеально торчат. Как-никак инженеры: сгофрировали кальку и такие классные пачки вышли над белыми спорт-трусами. Слаженно лебеди плывут. Па-па-па-па-па-а-бра-па!..

Два вечера репетировали. Волосатые руки крест-накрест ангельски замерли, волосатые ноги крест-накрест в такт Чайковского синхронно вышивают. Головы в коронах, а взор скромно долу опущен. Па-па-па-па-па-а-бра-па!.. Плывут царские птицы. В одну сторону без запинки протанцевали, в другую! Па-па-па!.. И вдруг божественная музыка обрывается дрыгастым «Без женщин жить нельзя на свете, нет», и наши лебеди, варьетешно подбрасывая ноги под потолок, срываются в бешеный канкан.

Женщины ладошки измозолили аплодисментами. Три раза кафешантанные лебеди танцевали на бис. Вызывали их и в четвертый, но Андрей Сергеевич, держась за сердце, сказал за кулисами: «Похоже отлебедился, только умирающего в ящик сыграть могу».

Как-то на «сцену» разухабисто выскочили две оторвяжки. Сверху парики, снизу — колготки на подозрительно мужских ногах, яркая помада и бюсты киноголливудских размеров. Выскочили и айда, приплясывая, сыпать картинистые частушки: «Я пою и веселюся, в попу жить переселюся! Вставлю раму и стекло — будет сухо и тепло!»

При этом как бюстами поведут, а они не бутафорско-тряпочные. Технология передовая — в надувные шарики наливается вода и под бюстгальтер спецпошивочного наполнения… В результате рекордная пышность с ядреной упругостью. Женщины визжали от восторга, глядя на этих красоток. А те наяривали всеми частями тела и языками: «Ой, трудно мне, кто-то был на мне! Сарафан не так, а в руке пятак!»

Было что вспомнить. Но наступили времена, что ни в сказке сказать, ни пером описать — непечатно выходит. Ни работы, ни денег который месяц. В непечатном настроении женщины подняли вопрос: а не перенести ли 23-е февраля до первых денег?

— Вы что, девочки, хотите лицом в лужу сесть?! — встала наперекор тяжелому вопросу Анна Павловна Томилина. — Да чтоб у этих кремлевских мафиози, рак их побери, СПИД на лбу вырос! А мужчины-то наши причем? Придут в День Советской Армии, а мы им: фиг вам, расходитесь по домам, — праздник отменяем. Позор! Давайте скребанем по сусекам и назло врагам друзьям на радость каждая тортик…

Зажигательная речь Анны Павловны высекла из коллектива идею — провести конкурс тортов под девизом: кто на что горазд. А дегустационное жюри — все мужчины.

Женщины наскребли по сусекам кто баночку сгущенки, кто мед, на случай простуды хранимый, кто варенье, на случай гостей… Вечером накануне праздника, опаленные жаром плит, женщины молили своих кулинарных богов, чтобы поднялось, пропеклось, пропиталось…

Анна Павловна вошла на кухню полная решимости, несмотря ни на что, выиграть конкурс, выставив на него «Птичье молоко». Атмосфера в доме была не дай Бог взрывная, чуть что — глаза закрывай да беги. Завод мужа на пути реформ встал нараскоряку — ни бэ, ни мэ, ни денег. Анна Павловна подыскала мужу место дворника. «Я что, Герасим из „Муму“, метлой махать?!» — отказался от низкоквалифицированного труда. Четвертый месяц искал достойно квалифицированный, в то время как сын растет, ему хоть каждый час устраивай трехразовое питание — от добавки не откажется. Хорошо, мама-пенсионерка подбросила деньжат на мясо. Анна Павловна для разминки, перед выходом на торт, настряпала гору пирожков. Румяные да духовитые. В форме лодочки плоскодонки и размером не меньше. Пару съешь, и дышать нечем — желудок на легкие давит…

Муж прибежал на дурманящий запах: «Эх! пирожочки!»

Анну Павловну черт дернул за язык: «Ты не заработал». Муж взвился под потолок и, хряснув дверью, убежал до полночи. Настроение в доме повисло нетворческое. Руки на торт не поднялись.

Утром, поколебавшись, Анна Павловна взяла на работу пирожки.

На конкурс были выставлено 12 тортов. «Гвардейский» — со звездой, выложенной из клюквы. «Боцманский» — черемуховый с сине-бело-тельняшечьими полосами поверху. Из деталей, что идут на «Поленницу», было построено «Пулеметное гнездо»… От одного вида конкурсного стола слюна кипела, и глаза жюри разбегались. Мужчины с трудом собирали их для объективной оценки. Андрей Сергеевич Бойко, анализируя очередное произведение, ахал, охал, подводил глаза под потолок, а закончив дегустацию, вытирал губы платочком, по стойке «смирно» громыхал: «Служу Советскому Союзу!» — и церемонно целовал ручку мастеру. Женщины рдели от счастья.

Но без Анны Павловны. С вымученной улыбкой она поставила блюдо пирожков на конкурсный стол и, почувствовав страшное желание провалиться сквозь землю, ушмыгнула в закуток за шкафы. Где ругала себя последними словами — сама кашу заварила и сама первая «лицом в лужу села».

— А это что за торт? — подошел к пирожкам Бойко.

— «Артиллерийский»! — с полным ртом придумал название Саша Вялых.

— А ты что, заряжающий? — строго спросил Бойко. — Прилип, не оторвешь!

— Никак не распробую, — сказал Саша и потянулся за третьим пирожком.

— Мне-то оставь, — завозмущался Владимир Петрович Донцов, — я в артиллерии служил и то всего два съел.

Бойко отведал пирожок, хотел поцеловать ручку автору и, не обнаружив его, взял еще один.

На объявление результатов конкурса мужчины вышли бравым строем, смертельно впечатывая башмаки в пол.

— После бурных споров, перешедших в продожительные дебаты, — доложил председатель жюри Бойко, — единогласным решением первое место присуждается торту «Артиллерийский».

— Ура! Ура! Ура! — троекратно проуракали мужчины. И вытащили на свет коробку конфет в качестве главного приза.

Анна Павловна, на ходу смахивая едкую слезу горечи, вслед за коей набегала сладкая радости, вышла из-за шкафов.

— Мальчики, девочки, ешьте, — сорвала целлофан с призовой коробки. — Я завтра «Птичье молоко» испеку.

— По мне лучше «Артиллерийский» повторить, — сказал Вялых.

— «Артиллерийский!» «Артиллерийский!» — единогласно поддержали мужчины.

 

МОЗГОВАЯ ГРЫЖА

Я пение Кудрявого давно по телевизору люблю. А тут он живьем к нам приехал, открывать «Ледовое побоище» — новый Дворец спорта. Мою жену на работе премировали билетами на концерт. «Надо их в деньги конвертировать, — жена говорит, — лучше себе туфли куплю». Фирме, где она горбатится, билеты по взаимозачетам всучили, ну и в честь 1 Мая начальник передовикам раздал. Развлекитесь, дескать, господа, деньги все одно пропьете. А тут неизгладимые впечатления.

Нам деньги были нужнее по неизгладимости.

И не только нам. Предложение вокруг Дворца толпами ловило каждого прохожего в надежде на спрос. Мы цену вдвое скостили, а дураков нет.

Пришлось идти на впечатления.

Места премиальные были сбоку, сверху, на последнем ряду.

— Ладно, — успокаиваю жену, — на халяву и уксус сладкий.

Но не очень. У меня стопроцентное зрение и то — букашка разноцветная по сцене скачет. Жене с ее «орлиными» глазами и подавно ничего не видать. Сидит, щурится — резкость наводит — и психует. Пристала ко мне, кто о справа от руководителя ансамбля на гитаре играет — мужчина или женщина?

А попробуй за километр различи невооруженным глазом.

— Женщина, — брякнул, чтоб жена успокоилась.

Но ей разве угодить.

— Тебе, — говорит, — кругом одни бабы мерещатся.

Рядом с нами девица сидела. Приятная девица, на коленях зонтик в чехле. Она говорит:

— Мужчина по правую руку от руководителя ансамбля на гитаре играет. Видите — плечистый.

Жене и этот вариант не по нутру.

— Если, — говорит, — где и плечистый, то, извините, в попе.

Парни, впереди нас сидящие, зашикали:

— Не мешайте, — говорят, — слушать! Из-за вас понять не можем — под фанеру поет или по-настоящему.

— Конечно, под фонограмму! — говорю им. — Видите, по сцене катается, как бревно на пилораме. Попробуй такие лиссажу выписывать да еще петь во все горло.

Парни со мной согласились, а соседка с зонтиком спорится:

— Кудрявый, — говорит, — честный певец, не из халявщиков. Живьем поет, видите, как работает!

Кудрявый действительно не посидит на сцене. Туда-сюда с микрофоном мотается, пот градом льется, через кожаные штаны проступает. Не жалеет искусства для народа.

— Видите! — повторяет девица. Тут с верхотуры гайка на пятьдесят пять свалилась, между мной и девицей просвистела, подлокотник — в щепки, мне в бок — заноза толщиной в палец. Свитер и рубаху насквозь прошила.

Я и ойкнуть не успел — девица зонтик раскрыла, дальше концерт смотрит.

— Ничего себе, — говорю, — следующая гайка полетит, от вашего зонтика срикошетит и точно мне на макушку приземлится. И без того, — шучу, — масла в голове нет.

— А вы залазьте, — предлагает девица, — ко мне под зонтик.

Жена категорически против «залазьте».

— Спасибо, — говорит, — мы лучше в проходе досмотрим.

— Тогда лучше вообще домой пойти, — вылез я из-под зонтика. — Тем более, — говорю, — у меня заноза в боку гноится начинает.

— Потерпишь! — жена свое талдычит. — В конце объявят участников концерта. Узнаем — мужчина или женщина справа от руководителя ансамбля на гитаре играет.

В конце и вправду объявили. Оказывается, Саша Крячко с правой стороны от начальника струны драл. А мужик Саша или женщина — ни слова ни полслова.

Лично мне наплевать, где у Саши плечистость больше накачена — вверху или ниже пояса. Тем более, пока с «Ледового побоища» возвращались, я под рубаху залез, занозу вытащил. Довольный домой вернулся.

Жена злая как ведьма. И с деньгами прокол, и Саша Крячко в голову влетел — клином не вышибить.

Дай, думаю, телевизором попробую. Включаю, а там начальник управления культуры отвечает на вопросы телезрителей. Жена за телефон.

— Кто, — спрашивает в трубку, — на концерте Кудрявого справа от руководителя ансамбля играл — мужчина или женщина?

— Справа от руководителя ансамбля, — доходчиво объяснил начальник культуры, — играл его заместитель.

Я еле успел телефон, в глаз мне летевший, поймать. Денек на мою голову выдался, то гайки в нее, то телефон…

Жена говорит:

— Не в тебя, в начальника культуры метила.

Повезло телевизору. И еще сказала:

— Завтра снова на Кудрявого пойдем. Пока не разберусь с гитаристом — не успокоюсь.

Но концерты отменили, и теперь у жены мозговая грыжа по поводу половой принадлежности Саши Крячко. Хоть из дома от этой грыжи беги. Так что развлеклись мы на халяву, как кур во щах.

 

ПЕРЕПОДГОТОВКА В ТУМБОЧКЕ

Перед кабинетом врача сидели две женщины. Одна в чешуйчато-блестящем жилете, у второй кудри были с густо-фиолетовым отливом.

— Радикулит только иглоукалывание берет, — горячо говорила фиолетово-кудрявая.

— Не скажите, — возражала блестящая, как в цирке, — трава мокрец — это дешево и сердито на сто процентов.

— Бабушкины сказки? Сами-то пробовали?

— Тут целая история с географией, — сказала женщина в жилете горящем, как тридцать три богатыря. — У моей подруни муж Бориска. Орел, под два метра ростом. Как-то, лет десять назад, приносит домой повестку из военкомата — отправляют на двухмесячные сборы в Тюмень, на переподготовку. Подруня, как путная, собрала мужа в путь-дорожку. От слез на вокзале и провожаний Бориска отказался. Подруня, между прочим, и не рвалась — не первый год замужем. Прощаясь, Бориска предупредил, что получку — работал токарем — цеховские принесут домой.

Женщина в сверкающем на все лады жилете поправила юбку на коленях и продолжила рассказ:

— В день мужниной получки соломенная вдова присмотрела ткань на платье и думает: «Что сидеть ждать у моря погоды, побегу-ка сама в завод за деньгами». У проходной запнулась об знакомого из Борискиного цеха. «Твой получил уже», — говорит знакомый. «Что ты мелешь? — удивилась подруня. — Он вторую неделю на сборах!» Мужичок замямлил, мол, ему показалось, в ведомости стоит Борискина подпись, хотя самого Бориску и вправду давно не видел. «Вот бестолочь!» — подумала на мужичка подруня, но изменила маршрут, для начала в цех, а не в кассу, порулила. В цехе народу пусто, кому надо в день получки торчать. Подруня через эту пустоту уже на выход навострилась, да вдруг кольнуло оглянуться. И странной показалась тумбочка у одного станка. Этакий металлический шкафчик, метр с небольшим высотой. Подруня к этой тумбочке подскакивает, дерг дверцу. Она чуть подалась, но сразу назад, как пружиной привязанная. Тогда подруня двумя руками ухватилась и рванула на всю мощь…

— Неужели? — перебила ее женщина с фиолетом в кудрях.

— Ну! — подтвердила догадку чешуйчато переливающаяся рассказчица. — В тумбочке Бориска сидит. Глаза виноватые, нос на коленях. При его двух метрах и ста килограммах уместиться в такую шкатулку… «Негодяй!» — закричала подруня и хватает стальной пруток — проучить паршивца в этом капкане. Бориска не стал ждать прутком по голове, захлопнул дверцу и держит так, что не открыть. Подруня давай хлестать-грохотать железякой по тумбочке. Бориске не сладко внутри, но терпит. Пусть лучше барабанные перепонки страдают, чем красота лица. Подруня даже притомилась с прутком и глядь, рядом с тумбочкой замок лежит. Взяла и на два оборота закрыла Бориску. «Продолжай, — говорит, — повышать военную и политическую подготовку!» Не успела до проходной дойти — доброжелатели доложили, с кем Бориска сборы проводит. Пошла моя подруня на место сборов и лахудре космы проредила. «Иди, — говорит, — забирай своего военнообязанного вместе с тумбочкой!»

Дома начала Борискины вещи собирать, чтобы выставить за дверь, а тут его привозят в три погибели сложенного. В тумбочке под замком Бориску радикулит разбил. Заколодило поясницу — не вздохнуть не пискнуть. Но моя подруня молодец. Везите, говорит, его к той военно-полевой сучке, мне на него начхать. Но, оказывается, к той прости-господи Бориску уже возили. Инвалид ей даром не нужен. Дружки-товарищи оттартали Бориску на дачу. Благо время летнее. На даче Бориска нашел способ мокрецом лечиться. Два дня поприкладывал, и как рукой на всю жизнь сняло. Приходит через неделю домой. «Прости, — упал передо мной на колени, — больше не буду». А я ему: «Вот тебе Бог, а вот — порог!» И…

— Стойте! Погодите! — перебила женщина с фиолетовой прической. — При чем здесь вы, если он муж подруги…

Но тут ее вызвали к врачу, она так и не узнала, чей все-таки муж проходил военную переподготовку в тумбочке.

 

КОГДА БОРЗОМЕТР ЗАШКАЛИВАЕТ

Живот у Надежды пер на лоб не по дням, а на глазах: седьмой месяц — не седьмой день, и Вадик, она была уверена — именно Вадик, долбал ножками, будто это не мама, а дискотека, и он первый шоузаводила. Или дверь входная-выходная, а его любопытство разбирает: откройте, что у вас там хорошего? И вдруг обрезало ударный интерес. Затих, как и не стучал. Надежда извелась вся, вдруг передавилось-перекрутилось что-нибудь… К врачу тряслась пойти — возьмет и вляпает приговор беременности.

Когда трусливо гадала: идти или погодить? — свалились на нее неожиданные деньги — тысяча рублей, родное предприятие давний долг отдало. Надежда отбросила сомнения и пошла на толчок. Пеленки-одежонки Вадику приобрести. В наши времена не до поверья: до рождения ребенка детское не смей покупать. В наши времена, коли деньги появились — не крути носом по приметам, а хватай что надо. Как говорится, не откладывай на завтра, что можешь отоварить сегодня!

Идет Надежда по толчку, а к ней подруливает Люська-Угорелая.

— Женщина, — просит Люська, — помогите сыграть.

Люська-Угорелая в тот день «низом шла», то бишь залавливала простофиль на беспроигрышную для Люськиной компании игру.

Игра элементарная до безобразия. Команда человек восемь-девять: двое секут за милицией, один «верхом идет», для лопухов — это независимый ведущий кассы, трое под случайных игроков косят, кто-то рисуется в качестве зрителей. Лоху подсовывается заманишка: помоги, дорогой, кубики бросить. Только и всего. За что получаешь бесплатный жетон на игру.

Он, простодыра, рад без ума, счастья полные шаровары, как же: все за деньги судьбу пытают, а он на сверхльготных условиях. Нет бы прикинуть дурьей башке, что на базаре, чем бесплатнее начало, тем накладнее конец. Куда там подумать.

И конечно, у довольного дармовщинкой выпадает выигрышный номер.

— Ура! — кричит он от счастья.

Но и у соперника аналогичные цифры.

На что ведущая начинает заливать: такое совпадение бывает раз в сто лет, правилами предусмотрен приз в две тысячи рублей тому из двух везунчиков, кто перебьет другого: бросит на кон больше денег.

Ежу понятно, даже если и перебьешь, две тысячи не получишь, не для твоего кармана люди работают. Ежу-то понятно, а лопух он и есть лопух. Лох, по современному.

Люська-Угорелая сама восемь месяцев назад влетела на 500 рублей. Закончила она ПТУ на швею-мотористку, а работы нет, ну и подпирала в подъездах стенки с утра до вечера. Потом бабушка пожалела внучку — на пуховик деньги дала. Только не дошла Люська до него, развели по дороге. В пять минут обработали. Она думала пуховик в дубленку обратить, а осталась в старой курточке.

Проревела ночь и снова пошла на толчок: может, думала, вернут деньги. Посмеялись над ее простотой ребята и позвали к себе работать. У Люськи хорошо пошло. Быстро пуховик спроворила. Не зря в доме творчества три года в драмстудии занималась.

Надежде «выпало» бодаться с Люськой за приз. Ну и загорелись глазки: две тысячи! — как раз комбинезон и коляска для Вадика.

Она потом сама не могла сообразить, как на нее чумовой азарт накатил: швыряла Верке-Катастрофе — ведущей — сто, триста, пятьсот рублей. Не на шутку разыгралась.

А Люська-Угорелая добавляет масла в азартный огонь: рисанулась, что у нее деньги кончились.

Надежда на седьмом небе — выиграла комбинезон с коляской. Люська в картинные слезы.

«По правилам игры, — говорит ей Верка-Катастрофа, — вам дается минута на поиск необходимой суммы».

Люська в слезах обращается к публике: граждане-товарищи, помогите выиграть две тысячи! Никто не хочет пособить ближнему.

Надежда молится про себя: «Не помогайте!»

Люська продолжает упрашивать окружающих: помогите — поделюсь.

А драматическая минута заканчивается. За секунду до истечения контрольного времени один парнишка (конечно, подставка) бьет шапкой о земь: вхожу в долю! Надежда в запале швыряет двести, триста рублей, и вдруг сунулась в кошелек, а там только номерок к зубному.

— Отдайте мои деньги! — враз прояснилось в голове. — Милиция!

Ага, держи кошелек шире — разбегутся отдавать.

Они и разбежались — в разные стороны. Надежда осталась с одним животом.

Купила, называется, Вадику пеленки-распашонки.

Люська-Угорелая и Верка-Катастрофа сиганули в дырку в заборе, был у них там затишок на чрезвычайный случай.

— А ведь грех, — закуривая, сказала Люська, — бабу беременную кинули.

— Ты че такая-то? Сама ее приволокла? — резонно заметила Верка. — Волокла бы мужика беременного…

— Мужиков доить ладно, а бабу с пузом — грех. Она ведь толком не соображает…

— Бог простит…

— Давай вернем деньги, — предложила Люська.

— Ты че, больная? Корявый нас пришибет за косарь. Он за стольник удавится. И так у него борзометр зашкаливать стал! Готов вообще нам не платить! Гад!

— Грех ведь, — не унималась Люська. — Давай отдадим.

— А, давай! — вдруг согласилась Верка. — Идет он в энное место! Придурок! Пусть побесится!

«Вот сволота! — бредя куда глаза глядят по толчку, вытирала слезы Надежда. — Сучки!»

Легкие на помине девки-игруньи выросли перед ней.

— Э, тетя, — начала Люська, — извини, коряво вышло! Возьми деньги…

— Какая я тебе тетя?! — как бык на красное, взревела Надежда. — Тоже мне телочки нещупаные! Сучки продажные!

— Да ладно, че ты! — Верка протянула деньги. — На, рожать пригодятся…

— Чтоб у вас родилки поотсыхали! — как в бреду оттолкнула деньги Надежда. — Чтоб их СПИД сожрал! Чтоб ваши морды покорежило! Чтоб вам…

Последнее проклятие девки-игруньи не услышали, они заметили милицейскую голову и резво нырнули в толпу.

Надежде ничего не оставалось, как развернуть живот к выходу.

«Вот дура! — ругала себя на остановке. — Че деньги-то не взяла? Ведь от Вадика оторвала».

И вдруг обмерло сердце: Вадик, молчавший который день, гвозданул ножкой — раз, да другой, да третий.

У Надежды потемнело в глазах от счастья: сын по-мужски одобрил ее действия. Молодец, дескать, мамка! Молодец! Так их, сучек! Пусть подавятся!..

 

НУДИСТ ПОНЕВОЛЕ

приключенческий рассказ

Снилось Семену Петровичу утро в аду. Черти в шортах, жвачку жуют, матерятся. У одного дебильник на шее, провода из волосатых ушей торчат. Он паралитично дергается в такт музыке и кочегарит огонь под чаном со смолой. Второй, в темных очках, рубил дрова, декламируя при этом: «Мы на горе всем буржуям мировой пожар раздуем!» Черти были с похмелья, злые…

Не через щелочку смотрел Семен Петрович невеселую картинку. Трое чертей, громко чавкая жвачкой, связали его по рукам и ногам и начали смолить бедолагу, словно он лодка-плоскодонка. Один щедро поливал спину Семена Петровича из черпака, двое швабрами растирали липучую смолу. А она с огня… Больно живому телу.

— Больно! — Семен Петрович кричит.

— Терпи, через пень твою в колоду! — черти ругаются. — Терпи, грешник твою по башке.

Да нет никакого терпежу, печет…

С этим Семен Петрович вынырнул из адского сна, но легче не стало. Без восторга обнаружил себя лежащим на пустынном берегу. Ау! Где я? Песок раскаленный вокруг, Иртыш в десяти шагах. Спина, ноги и то, что располагается ниже спины и выше ног — болят от перезагара. Голова трещит. Ей бы пивной поток вовнутрь принять, а на нее солнечный извне льется спасу нет. Семен Петрович вскочил на ноги и с ужасом обнаружил себя в нудистском виде. Часы на руке, очки на носу, а дальше только природой данные члены тела. То бишь — в чем мама родила.

А родила сорок пять лет назад, поздновато нагишом загорать. Семен Петрович поспешно прикрылся руками, воровато огляделся: теплоход вдали, чайка вблизи, и ни клочка одежды по всему берегу. Задачка с неизвестно где потерянными трусами. Семен Петрович с тоской посмотрел на противоположный берег и начал догадываться о местоположении нижнего белья и верхних штанов.

Вчера друзья соблазнили на рыбалку. Поехали, дескать, развеемся. И не на вонючем автобусе, на экологически чистом катере. Развеиваться начали сразу, отвалив от причала. За город вылетели с дружной песней. Киль катера полосовал волны Иртыша, а команда рванула волжскую разбойную: «Из-за острова на стрежень!..»

Мотор призывно ревел, ветер подгоняюще свистел, кружка носилась по кругу со скоростью едва не взлетающего катера. К берегу рыбацкая ватага подлетела с бурлацким гимном: «Эй, ухнем!» Закидушки ухнули на рыбные глубины, и вскоре на смену холодно-сухомятным закускам подоспела уха. Да не сопливо-ершовая — стерляжья. Звездная ночь опустилась на пикник. Семен Петрович вспомнил, что этим летом еще не купался.

— Оно надо трусы на ночь мочить! — не откликнулся на призыв к водным процедурам народ.

— Че бы я их мочил? — хохотнул Семен Петрович, направляясь к воде. — Занудим как на западе!..

…Семен Петрович вглядывался в берег со штанами, теряющийся в солнечном мареве. Плавал он отменно, но надо же так расслабиться, Иртыш перемахнул на автопилоте. И без порток.

«Занудил, — подумал Семен Петрович, — хорошо хоть народу нет».

Тут же появился народ. В кустах раздались приближающиеся голоса. Семен Петрович ужом заскользил к реке, крокодилом вполз в воду, заспешил на скрывающие главные нудистские атрибуты глубины. И поплыл, с каждым гребком приближаясь к берегу со штанами. Теоретически. Практически Семену Петровичу казалось — заветный берег все также далеко и, когда достиг фарватера, отмеченного бакеном, силы были на исходе. Семен Петрович зацепился за бакен в гамлетовском раздумье: плыть или не плыть к штанам? Вопрос не дал закрыть рев мотора. По серебру воды летел катер.

«Наш!» — обрадовался Семен Петрович.

И закричал, замахал рукой: SOS! Помогите!

Катер понесся к нему.

«Ух!» — облегченно вздохнул Семен Петрович и тут же занервничал. Капитанила женщина.

«Баба на корабле к несчастью!» — подумал Семен Петрович и прикрылся свободной от бакена рукой. Что было излишним. Иртыш в переводе с тюрского — Землерой, это не прозрачный Байкал, где нудист на глубине 50 метров виден как на ладони.

Сегодняшний день можно было назвать днем ужасов. С ужасом обнаружил себя Семен Петрович где попало и в чем попало, с ужасом увидел, что на катере была Екатерина Павловна. Та самая, которая не без сомнения приняла его вчера на работу.

По жизни Семен Петрович был инженером-электриком в конструкторском бюро. И был там штыком. По кабэвски штык — это мужик, который в своем деле не одну собаку съел и от ста собак отбрешется на любой технической комиссии. Его на мякине не проведешь, на арапа не возьмешь. На таких КБ держалось. От рожденья Семен Петрович имел легкомысленную фамилию Улюлюк, но был серьезным штыком в вопросах электроиспытания ракет. Здесь перед ним снимали шляпы смежники, отдавали честь военные специалисты, пока социализм строили. А потом стройку взяли и отменили. Теперь, говорят, капитализму воевать с нами нет резону, мы теперича не то что давеча — не идейные враги, мы теперича — кореша. Посему: штыки в землю и всем гамбузом айда на мирный капиталистический труд.

Семена Петровича в прямом смысле в землю не втыкали, но за ворота КБ новые хозяева помещения попросили. Побежал бывший штык с бешенным огнем безработного в глазах по ярмаркам рабочих мест, службам занятости, предпринимателям, где быстро прояснили мозги, что капитализм — это молодость мира, и его возводить молодым, а кому за сорок: бывайте здоровы и дуйте до хаты!

Хоть из кривого ружья стреляйся. Хорошо, друзья удержали, навели на коммерческо-строительную фирму с монументальным названием «Монолит».

Принимали туда как в космонавты.

— Любитель? — первым делом спросила грозная начальница, щелкнув себя по горлу.

— Нет! — замотал головой Семен Петрович.

— Что — профессионал?

— Только соточку в праздник, — взял грех на душу против истины Семен Петрович. Он и двумя соточками не ограничивался.

Дальше начальница нарисовала картину, в которой сплошняком шло «нельзя»: болеть! опаздывать! выпивать! сачковать! Можно только вкалывать, вкалывать, вкалывать по 12 часов. Но и платили за это в пять раз больше, чем в КБ. Правда, работать в командировочном режиме в районах области.

Семен Петрович клятвенно подписался под всеми «нельзя».

И вот кругом вода, а он без штанов, только мутной водой прикрытый, ведет светскую беседу с крутой начальницей.

— Я вам кричал, думал, наш катер, — посматривая вниз, как там интим на просвет, заискивающе сказал Семен Петрович.

— Каким ветром вас сюда занесло? — строго спросила начальница.

— Отдыхаю.

— Смотрите, на автобус не опоздайте! — назидательно бросила начальница и дала по газам.

«Как ведьма на метле!» — подумал Семен Петрович, после чего отдался воле волн.

До отхода вахтового автобуса оставалось пять часов. И хоть город находился вниз по течению — вплавь не успеть. Но и в обнимку с бакеном ничего не высидишь. Слева по курсу открылся песчаный карьер с экскаватором. Семен Петрович резко поплыл к последнему. В закрытой кабине узрел робу. Даже через стекло она была грязнее грязи. Но Семен Петрович заревел от радости. И тут же ссыпался под экскаватор, тесно прижимаясь к гусенице. Из кустов раздались голоса. В подэкскаваторную прохладу всунулась морда овчарки. «Хоть штаны не порвет», — хозяйственно подумал Семен Петрович и тут же пожалел себя за бесштанность. Рядом с оскаленной мордой появилось миловидное личико. Везло сегодня на прекрасный пол. Прямо как мухи на мед.

— Вы живы? — спросило личико.

Семен Петрович даже не пытался прикрыть свои нижеспинные телеса.

— Живой, — ответил он обречено.

Морда с личиком исчезли.

— Нудист какой-то, — пояснило кому-то личико.

Оскорбленный Семен Петрович подождал ухода не прошенных гостей, затем выбрался на свет и начал битву с экскаватором за робу. Она была в полуметре, но не наденешь, дверца крепко-накрепко закрыта. Наш взломщик орудовал палкой, потом приволок с берега корягу… Оторвал ручку… Тем не менее, операция «отвори мне калитку» успеха не имела. Наконец, высмотрел каменюку килограммов на пять и вышиб ею стекло.

С какой радостью истосковавшееся по одежде тело погрузилось в вонючие от мазута и солярки огромные жесткие штаны, приняло на саднящие плечи грязную куртку. Теперь можно искать людей.

Они не заставили себя долго ждать.

— Стой! — услышал за спиной Семен Петрович, отойдя шагов двадцать от экскаватора. — Стой!

К нему бежал здоровенный экскаваторщик с той самой каменюкой-отмычкой в руке.

«Мне роба нужнее!» — пустился наутек Семен Петрович.

— Убью! — разорялся экскаваторщик скряга.

Над ухом просвистел каменюка. Прорезая просеку в зарослях, он снарядом ушел в сторону Иртыша. Семен Петрович сбросил куртку в надежде, это остановит погоню. Штаны решил не отдавать до последнего. Они слетели сами. Тесемка, игравшая роль ремешка, порвалась, и штаны остались на тропе. Налегке Семен Петрович быстро оторвался от погони.

Опять он нудил всеми частями истомленного солнцем тела. В то время как часы показывали десять минут второго. Семен Петрович устало сел в чаще на корягу. Расслабиться не давали комары. Они старались куснуть в самые нежные места, которые у жертвы были как на ладони. Выбираясь от кусучих злыдней к воде на ветерок, Семен Петрович обнаружил, что он в данном месте не одинок в нудизме.

На берегу страстно обнималась парочка. Ей был до фонаря окружающий солнечный мир. Семен Петрович пристально наблюдал из кустов. Но без сладострастного интереса. В происходящем средь бела дня интиме его интересовала только яркая малиновая юбка на песке. Казалось бы, джинсы парня больше подходили для Семена Петровича… И размер почти тот же…

Вот только, если бы парень поступил логичнее. Юбку-то он снял с дамы, а джинсы, несмотря на жару, оставил на себе.

Даже юбку Семену Петровичу не так просто было незаметно стащить, а уж джинсы — тем более. Он пополз к юбке. Сцена для кинооператора была объеденье. Особенно — вид сверху. Речная волнишка. Дышащий зноем песок. Упоенная счастьем парочка. И голый деловой мужчина, разведчиком в тылу врага ползущий к юбке. Вот он уже рядом, да истрепанные нудизмом нервы сдали в шаге от юбки. Мужчина вскакивает на ноги, хватает трофей и вихрем летит в кусты.

— Ой! — говорит девушка.

— Плевать, — говорит парень. — Новую куплю… Потом…

После долгого нудизма Семен Петрович чувствовал себя в юбке прекрасно. «Пусть думают: я шотландец», — вышагивал он босыми ногами по горячему асфальту дороги, ведущей в город. Голову покрывала пилотка из вчерашней газеты, опаленные загаром плечи — пончо из сегодняшних лопухов.

Времени дойти в срок к вахтовому автобусу хватало. Но это, если ориентироваться на часы Семена Петровича. На самом деле, ночной заплыв стоил получасовым отставанием. Об этом Семен Петрович с ужасом узнал, войдя в город. В данной ситуации про дом с переодеванием думать не приходилось.

И опять бы доброго кинооператора…

Полуголый, красный, как рак из кипятка, мужчина в юбке бежал по утомленному солнцем городу. Юбка языками малинового пламени моталась вокруг волосатых жилистых ног. Лопуховое пончо обтрепалось. Газетная пилотка расползалась от пота. Прохожие весело тыкали пальцем в маскарадного Семена Петровича. Последнему было не до вопроса «как я выгляжу?» Он побеждал быстротекущее время. Но и время не хотело сдаваться. Ровно в пять Семен Петрович был на финише.

Где зашатался от известия о финансовом крахе «Монолита».

Домой вернулся убитый горем. На что жена упала в обморок от радости. Пикниковые друзья принесли ей похоронную весть: от мужа одни плавки остались.

А он хоть и в юбке, но живехонький.

— Черт с ней, с работой! — вытирала жена обильные слезы счастья. — Хорошо, что не утонул!»

«А хорошо ли? — философски засомневался Семен Петрович и тут же, меняя чужую юбку на родные штаны, участливо подумал. — А вот девушке на берегу без юбки точно плохо… Хорошо, если ей сегодня не на работу».

Он поделился с женою терзаниями совести.

— Так она, поди, на берегу и работает, — сказала супруга.

Чем и успокоила совесть Семена Петровича.

 

ГОРЕ ГОРЬКОЕ

Когда-то они вместе бегали на лыжах и по девушкам, теперь были разной степени бизнесменами. В результате Костя Сутункин раскатывал на «БМВ», Толик Синявин ездил на «Ауди», Гена Журавкин мотался на «шиньоне», то бишь двухместном «Москвиче»-фургончике. Их бизнесменства никаким боком не пересекались, как раз поэтому друзья изредка собирались семьями.

На этот раз к себе пригласили Сутункины. Костя снимал застолье на видеокамеру. Он недавно приобрел данный аппарат, еще не наигрался досыта.

— Высший класс! — возбужденно отрывался от объектива перехватить рюмашку и грибок. — Прикиньте, лет через пятнадцать какой будет исторический документ! Вика со Светкой уже невестами станут.

— А мы старыми бабками, — весело продолжила взгляд в будущее раз-наряженная в платье с обширным декольте супруга Синявина, которая ничуть не верила, что когда-нибудь на нее наедет старость.

— Мне сейчас предложи кто купить фильм, где я на горшке, — сказал Костя, — «БМВ» отдал бы не задумываясь.

— Я раз летом на горшке напрягаюсь, — вспомнил Толик, — вдруг петух, скотина, подлетает и бац под глаз клювом!

— Представляешь, сейчас бы у тебя эти кадры? Обхохочешься смотреть, р как ты верхом на горшке глазенки Е выпучил, тужишься, и вдруг петух!

— Стул после петушиного терроризма, наверняка, жидкой консистенции стал? — предположил Гена.

— Отец этой скотине тут же голову топором секернул! А у меня на всю жизнь шрам остался.

Сидела компания друзей, выпивала-беседовала, в один момент надумала позабавить себя демонстрацией интеллектуальных достижений наследников. Костя документировал достижения на видео.

Пигалица Вика Сутункина ходила в дорогой детский сад с сильно иностранным уклоном. От горшка два вершка соплюшка, половину русских букв не могла толком выпустить изо рта, но пропищала на чистейшем языке Шекспира песню «Битлз». Потом прогундосила стихотворение на французском.

— Еще на фортепиано отдадим, — с гордостью сказала Сутункина.

«Е-мое, — подумал Журавкин, — моя-то Светка что умеет?» И испепеляюще посмотрел на жену, которая никакой инициативы в развитии дочки не проявляла. «Тут с утра до вечера задница в мыле, мотаешься побольше заработать, а ей, кроме сериалов дебильских да „тетриса“ идиотского, ни хрена не надо».

Шкет Синявиных вышел со скрипкой. Казалось, его пальчонками только фигушки воробьям крутить да в носу ковыряться. Он же ловко заперебирал ими по струнам, задвигал взад-вперед смычком, извлекая музыку.

— Профессор из консерватории учит, — шепнула Гене Синявина, — домой к нам приходит. Сначала возили к нему, потом надоело.

«Опозоримся со Светкой, — опять занегодовал мысленно в адрес жены Гена. — На кой ее сюда взяли, к бабке надо было забросить. Не читать же после скрипки „Муху-цекотуху“. И ту до конца не выучила».

Светка в пять лет ни одной буквы не знала. Любимое занятие было залазить куда повыше — на шкаф, вешалку — и прыгать зверем на спину зазевавшимся домочадцам. Тещу до истерики доводит. Или на двери катается, пока под задницу не получит. У Сутункиных в детской был спортивный уголок с канатом, по нему Светка то и дело обезьяной взмывала под потолок. Слезет, банан с тарелки цапанет и с фруктом в зубах наверх. Костя визжал от восторга, снимая эти джунгли на видео. Светка ошкуривала банан прямо на верхотуре. Канат ногами обхватит, одной рукой в него вцепится, а другой и зубами банан в секунду, только шкурки в камеру летят, распотрошит. Маугли, а из умственных достижений показать нечего.

— У нас Вика такая впечатлительная, — сказала после скрипичного концерта мама-Сутункина. — Как-то смотрю, она плачет перед телевизором, там собаку машиной раздавило.

— Ха! — подскочил Гена и позвал дочь на сцену.

Раздался грохот, Светка спрыгнула с каната и с довольной рожицей нарисовалась у стола — зачем звали? ? Все примолкли в ожидании следующего номера. Папа-Гена засосал пол, набрал полную грудь воздуха и забасил народную трагедию:

Светкина мордашка, на которой до сей поры было написано блаженство от каната и бананов, начала плаксиво сжиматься.

Папа-Гена, для усиления эффекта, повернулся к дочери спиной, продолжая живописать в стену жуткую картину:

На «застрелился» из Светкиных глаз фонтаном брызнули слезы.

Она, загипнотизированная ужасом песни, вкопано стояла перед столом, по щечкам бежали горькие ручьи. А Гена ревел, описывая «горе-горькое»:

На «закопать» Светка заревела в голос. Она стояла как старушка, сгорбившись, ручонки висели плетьми, и навзрыд оплакивала кончину «буйного стрелка».

Зрители покатывались от смеха. Толик, размахивая руками «ой! не могу!», зачерпнул рукавом полтарелки холодца и плеснул на декольтированную часть супруги. Сутункина то и дело пищала: «Ай! девочки! обмочусь! Ай! обмочусь!» Костя рыготал, распахнув рот на полстола, забыв про видеосъемки.

Довела Светка взрослых до смехоэкстаза. Но как только папа-Гена перестал петь, слезы мигом высохли, Светка пошмыгала носом и, получив кусок ананаса, как ни в чем ни бывало убежала.

— Вот это номер! — вскочил Костя. — А если я? Он ринулся в детскую, рявкнул во все горло:

Горе-горькое по свету шлялося…

И по новой:

Горе-горькое…

После чего вернулся, руки трясутся в нетерпении:

— Слова напишите, не знаю.

Накатали слова. Костя с ними скрылся в детской, душераздирающе заревел по бумажке.

Зрители сидели с напряженными ушами: заплачет — не заплачет?

Почти как на стадионе: забьют или нет?

Забили. Светкин пронзительный рев раздался под потолком.

— Во шапито! — влетел восхищенный Костя. — Блеск Светка!

— А як же! — гордо сказал папа-Гена.

— Надо заснять! — схватил Костя камеру.

На съемки пошли все. Светке дали банан. Она трескала, ничего не подозревая. Папа-Гена с удовольствием завыл:

Средь высоких хлебов затерялося…

Первый «блин» не удался — кассета закончилась на самом интересном, когда Светка заплакала, месте. ? Второй дубль оператор, просмотрев, забраковал, решил: в кадре должны быть вместе и поющий, и ревущий. А то непонятно, что к чему.

— Все, снято! — наконец крикнул он. Одним словом, весело гульнули. Костя позвонил Гене через пару дней:

— Я сейчас показал цирк со Светкой корешам, они не верят: не косячь, говорят, ее за кадром щипали. У меня в некоторых местах коряво снято, до пояса брал. Так что хватай Светку и приезжай.

— Поздно, — сказал Гена, — Светку спать укладываем.

— Плачу сто баксов! — горячо убеждал Костя. — Сразу!

Гена поколебался немного и схватил Светку в охапку. Такие деньги на дороге не валяются.

У Кости тоже. Он поспорил с дружками на 200 долларов, что Светка завоет от «горя-горького».

И Светка дядю Костю не подвела. На первых словах песни заревела в три ручья!..

 

ЗАНАКА

Никола Наумов успел бы к выносу тела, кабы не заминка в Тюмени. Вышел на перрон размять засидевшиеся ноги, навстречу наряд милиции. Никола в носках совершал променад. Обувь, стоит заметить, и летом не сезонная, тем более — в октябре. И одет Никола был непрезентабельно: брюки на заду лоснящиеся, на коленях пузырящиеся, обремканные по низу. Рубашка как из мусорного ведра. Да и то сказать, не с тещиных блинов возвращался мужик — с северной нефтевахты. Четырехдневная щетина на скулах, столько же дневный перегар изо рта. Скажи кому, что слесарь шестого разряда — ни за что не поверят. Бомж и бомж.

За бомжа и приняли. Поезд тем временем ту-ту. Только на следующий день упросил Никола милицию позвонить в свою контору. Особых примет у Николы на банду уголовников хватит: рыжий, косоватый, передних зубов нет, лысина…

Одним словом, портрет по факсу можно не посылать. Сличили Николу по телефону с оригиналом и отпустили. Не извинились, но стоптанные тапочки дали…

Счастливый приезжает Никола домой, а ему обухом по голове — Петруха-сосед, дружок первейший, помер. Вчера последний путь совершил.

— В чем похоронили? — ошарашенно сел Никола на порог. — В чем?

— В гробу, — ответила жена Николы.

— Понятно, не в колоде. В костюме каком?

— В каком! У Тамарки, сам знаешь, деньги куда идут! Один приличный костюм всю жизнь у Петрухи, в нем и схоронили.

Это был еще один удар, причем ниже пояса. Его, Николы, тысяча долларов накрылись медным тазиком, точнее — крышкой гроба.

Удружил Петруха.

Его жена Томка была профессиональной больной. За год всаживала себе уколов больше, чем нормальный человек за всю жизнь. Без горсти таблеток за стол не садилась. В поликлиниках врачам всех кабинетов дурно становилось, когда Томка переступала порог учреждения. Она любому доктору на раз могла высыпать кучу симптомов болезней, гнездящихся в ее членах.

Богатырский был у Томки организм. Хилый давно бы окочурился от такой прорвы химии, что прогоняла через внутренности Томка. А ей хоть бы хны. Два раза даже заставляла врачей оперировать себя. Раньше-то, при бесплатной медицине, было проще, сейчас профессионально болеть в копеечку влетало. Но Томка уже не могла остановиться. Большая часть заработков Петрухи уходило на лекарства. Петруха не жаловался. Чем бы дите ни тешилось, лишь бы не вешалось.

На «КамАЗе» дальнобойщиком Петруха неплохо зарабатывал. На лекарства хватало. И все же мечтал Петруха о катере. Имел он слабость к водным просторам. Любил, когда ветер в лицо, брызги за шиворот, а днище волну мнет, как хочет. Не зря служил когда-то в морфлоте на эсминце «Стремительный», именем которого хотел назвать катер. Кабы не Томкины хвори… Но если у тебя машина под задницей и голова на плечах, а не то место, для которого сиденья в кабине ставят, всегда можно подкалымить. Что Петруха и делал, заначивая на катер. Прятал занаку от Томки в костюм, под подкладку. В кармане делал прореху, в нее — ни за что Томка не догадается — доллары просовывал и зашивал клад.

Катер он уже подсмотрел. Классный катерок. За две с половиной тысячи баксов. Тысяча была, а тысячу занял от всех втайне Никола. Свои доллары Никола тоже заначивал от супруги (ей только покажи — враз на тряпки растренькает), копил на подарок сыну — компьютер. До дня рождения было три месяца и компьютеры дешевели.

И вот баксы в могиле. Жалко Петруху. На рыбалку ездили, в бане парились… До слез жалко. Но и деньги Николе не жар-птица в клювике принесла. Как-то надо вызволять горбом заработанный компьютер. Но как? Обнародуй, что в могиле его тысяча долларов, кто поверит? «Больную женщину оббирать?!» — как резаная закричит Томка. Она больная-больная, а если что — из глотки вырвет.

Посему действовать нужно было по-партизански.

На следующий день вечером Никола, сказав дома, что поедет к брату в район, отправился на мотоцикле на кладбище. Сторожу наплел, дескать, брата похоронили в его костюме, а в кармане он забыл права и документы на машину. И пообещал 50 долларов.

— Сто, — запросил сторож, дедок с прохиндейской физиономией.

«Заплачу из Петрухиных, — подумал Никола, — по его вине вляпался в катавасию».

— И давай на берегу договоримся, — сказал сторож, — я тебе в копательном деле не товарищ! И если что: ты меня не знаешь, я тебя — первый раз вижу! Гроб поднять помогу, есть приспособа, милиция как-то пользовалась и забыла.

К Петрухе они пошли, когда кромешная тьма пала на кладбище.

Сторож выдернул крест, обезглавил могилу и ушел вместе с фонариком: «Тебе здесь светиться не след!» Оставил Николу один на один с бугорком.

Из темноты грозными рядами надвинулись кресты и памятники. Где-то за кладбищем завыла собака. Ветер недовольно зашелестел сухими венками. Луна трусливо нырнула глубоко в тучи.

Когда-то они с Петрухой, шишкуя в тайге, переходили топкое болото. «Не ссы в штаны, я рядом!» — подбадривал Петруха вибрирующего в коленках друга. Сегодня поддержать Николу в трудную минуту уже не мог.

«Прости, Петруха!» — вонзил лопату в бугорок Никола.

Ветер могильным холодом ударил в лицо, еще громче взвыла собака. Запахло погребом. Но отступать от долларов было некуда. «Прости, дружище!» — откинул в сторону землю Никола…

Приближаясь к Петрухе, не переставал беседовать с ним, — за разговором было веселей: «Тебе-то деньги на кой? Твою долю Томке отдам…»

«Она все на лекарства спустит, — вдруг застыл с лопатой. — На что доброе бы… Опять же привяжется: откуда взял? Если сказать — из могилы, по судам затаскает… С нее станет придумать, что долларов лежало в десять раз больше… Плюс моральный ущерб за осквернение памяти».

«Не беспокойся, Петруха, отдам, — отбросил сомнения вместе с очередной порцией могильной земли, — навру что-нибудь… А может, катер купить? И назвать, как ты мечтал — „Стремительный“?..

В процессе колебаний достиг искомой глубины… Сторож помог поднять гроб, открыл крышку и ушел.

— Ты тут сам, — бросил Николе, — не люблю покойников.

«Прости, Петруха», — сказал Никола и осторожно, чтобы не оголить лица усопшего — видеться с Петрухой не тянуло — полез под покрывало. Подпорол бритвочкой подкладку пиджака, проник в тайник… Действовал Никола, как минер, доверяясь чутким пальцам, которые страсть как жаждали прикоснуться к долларам, но избегали Петруху.

Покрывало резко белое, ночь жутко темная — луна стойко отказывалась быть свидетелем финансовой эксгумации. Зато кресты назойливо лезли в глаза, которые Никола трусливо отводил от домовины. Где-то за спиной ветер, выдерживая издевательские паузы, клацал металлическим венком по памятнику. На каждый стук сердце Николы трусливо екало, срывалось на свинячий галоп.

Однако вскоре он забыл все страхи. Принялся обшаривать Петруху, как хулиганы пьяного. Все подкладочное пространство до самых плеч прошуровал. Долларов не было. Зачем-то полез в брючные карманы. И там был голый нуль. Сердце заныло-заломило по всей площади груди…

«Куда девал?» — в отчаянии откинул Никола покрывало с Петрухи.

Откинул… и сам чуть не откинулся. В призрачном свете — луна во всю любопытную рожу вылезла поглядеть на Петруху — в домовине лежал усатый… Петруха отродясь эту растительность не носил.

«Подменили!» — нокаутом шарахнуло Николе в голову.

Хотелось завыть вместе с собакой.

«Что у них там под землей делается?» — возмутился.

И тут взгляд упал на лежавший рядом с могилой крест. На табличке было написано: «Бургасов».

Петруха по жизни был Васков. Никола подбежал к соседней могиле. Вот же зараза без глаза — промазал с эксгумацией клада! Друг лежал рядом. Никола даже ударил кулаком по Петрухиному кресту. Баран! Поверил сторожу!..

Но вдруг настроение подскочило вверх. Че горевать?! Главное — доллары целы. За такую сумму можно еще на кладбище попотеть.

Теперь уж точно Томке всю ее тысячу не отдаст.

— Готова дочь Петрова? — вдруг раздалось за спиной.

Ноги у Николы подкосились: усатый заговорил!

Никола рухнул без чувств на Петрухин бугорок, в самую гущу венков.

— Э-э! — подбежал сторож. — Смотри, не окочурься! Давай возвертай могилу в исходную позицию.

— Ты где копать показал? — отойдя от удара, спросил Никола, держась за сердце.

— Значит, вчера на этой аллее еще одного жмура положили, — почесал нос сторож и не очень расстроился. — Ты это, — сказал, — не бери в бестолковку, сегодня не успеем, а завтра приходи, помогу за те же деньги.

В две лопаты вернули усатого на место последнего приюта, остаток ночи Никола прокоротал в сторожке.

— Вечером опять поеду к брату, — объявил дома жене, укладываясь спать.

— Че эт зачастил?

— Копать еще… то есть — сарайку строить помогаю.

— Коль, слышь, я че думаю: че Петруха-то помер?

— Ну? — укрываясь одеялом, недовольно спросил Никола.

— Тамарка сегодня проболталась: она в день смерти нашла у Петрухи заначку: две тысячи долларов. Сердце у бедняги и схватило…

— Как нашла?! — вылетел из-под одеяла Никола.

— В пиджаке. Он из рейса ночью вернулся, а доллары у Тамарки. «Молодец, — говорит ему, — мне на операцию накопил!» Самое главное — у нее аптека, не дом, а нитроглицерину для Петрухи не оказалось.

— Дай мне тринитроглицерину! — зашатался Никола. — Накрылся компьютер вместе с катером…

 

ЯРМАРКА ЧУДЕС

Когда-то машина Юрия Власовича Александрова была ослепительно вишневой и безремонтно молодой. Песня о четырех колесах. Бывало вырвутся вдвоем на загородную трассу, пламенный мотор и ликующее сердце сольются в восторженной мелодии скорости и летят вдоль полей, лесов и перелесков. В долгих командировках на космодроме, запустив очередную ракету и приняв хорошую порцию спирта, сладко мечтал Юрий Власович на гостиничных простынях, во-первых, о жене, во-вторых — о машине. Всеми фибрами ступней чувствовал за три тысячи километров упругость педалей, всеми фибрами ладоней — нежную ребристость руля.

Возвращаясь из командировки в объятия жены, после оных вприпрыжку торопился в гараж. Пусть даже просто посидеть внутри возлюбленной, подышать ее волнующими запахами. И всегда что-нибудь привозил ей из дальних поездок: новую свечу, резину, хотя бы безделицу для украшения салона.

Пролетели, просвистели годы. Юрий Власович уже не тот молодец с лихими усами, хотя сорок пять для мужчины отличный возраст. Тогда как для машины двадцать годков — глубокая старость. Ей бы гараж потеплее, бензин почище да скорость потише. Однако старость получилась не радость, беспокойнее беззаботной молодости. Жизнь взяла хозяина-инженера за горло, пришлось ему выйти на большую дорогу таксования. Старушка о четырех колесах в сравнении с «Мереседесами», «Вольво», «Фордами», конечно, проигрывала в скорости и комфорте, да ведь на «Мерседесах» никто и не таксует. Поэтому клиентура есть. Выходит Юрий Власович на большую дорогу после работы и в выходные.

— Ну что, подружка, — говорит Юрий Власович, отворяя ворота гаража, — крутанем?

…Гога махнул с обочины рукой, Юрий Власович остановился. Гога был с орлиным носом и бегающими глазками. В горах Кавказа взор его был тверже дамасской стали, туда-сюда забегал от плоских западносибирских пейзажей.

— На ярмарка, — заказал Гога.

«Тридцать тысяч как минимум», — прикинул счетчик, который включался в голове Юрия Власовича на тропе таксования.

— Зачем такой барахло ездишь? — спросил Гога.

— «БМВ» на покраске, — сказал Юрий Власович и попросил пристегнуть ремни.

— Чихать, — беспечно махнул рукой Гога, — ГАИ заплачу.

У ярмарки он пригласил Юрия Власовича помочь выбрать платье жене.

«Тысяч пятнадцать, как пить дать, за советчика должен отслюнить, — мгновенно отреагировал чувствительный счетчик. — А то и больше…»

Ярмарка за обе щеки наяривала жвачку, источала запахи галантереи с потом, шуршала ногами и денежной макулатурой. Гога бегал глазками по товарам.

— Во! — ткнул пальцем в платье Юрий Власович. — Пойдет?

— Мой свокэр! — представил Гога продавщице своего спутника.

— Я-я! — по-немецки согласился Юрий Власович.

— Интэрэсная невестка! — продавщица окинула ироничным взглядом усатого Гогу.

— Нэвэста пэрсик! — зацокал языком Гога. — Блэск.

Платье было тоже «блэск» с шиком и стоило три месячных оклада Юрия Власовича.

— Налезет на невестку? — спросила смешливая продавщица.

— Натянем, — заверил Юрий Власович.

После платья Гога выбрал туфли жене. Белый «блэск» на платформе в два оклада Юрия Власовича. Покрутив драгоценный башмак «свокэр» высказал сомнения:

— Барахло, развалятся.

— Туда-сюда сезон носить хватит! — отсчитал Гога два оклада.

Они ходили по этажам ярмарки, Гога покупал кроссовки, брюки, куртку, футболки… Полиэтиленовые пакеты-кули, которые верно таскал за Гогой Юрий Власович, становились толще и толще.

«Плюс за носильщика тысяч пятнадцать», — потирал руками неугомонный счетчик.

Наконец, они вернулись к машине. Когда Юрий Власович укладывал кули на заднее сиденье, Гога спросил:

— Ты зачем затылок лысый?

У Юрия Власовича на затылке была широкая безволосая полоса, похожая на пергаментную заплатку.

— Ракета на старте взорвалась, я в магазин мимо шел, — доходчиво объяснил Юрий Власович.

— Вай-вай! — сказал Гога и назвал свой адрес.

«Дорога туда-обратно шестьдесят, — сладко планировал доходы счетчик, — плюс тысяч пятнадцать за советчика, да столько же за носильщика. Итого девяносто, как минимум, а то и все сто…»

— Надо жене к лету тоже платье справить, — размечтался вслух Юрий Власович.

— У меня «Мерседес» в Гантиади, — хвастанул в ответ Гога.

Они подъехали к пятиэтажке. Гога отсчитал пять «десяток».

— Малова-то, — разочаровался Юрий Власович.

— Дарагой, — глазки у Гоги забегали, — сам смотрел сколько я тратил! На хлэб самый чуть-чуть остался, крэдит лэзть будем…

«Ну что, моя радость, — обратился к машине Юрий Власович по уходу по-кавказски щедрого Гоги, — развели нас. Хотя пятьдесят тысяч тоже на дороге не валяются. Два кило колбасы мне или полбака бензина тебе. Что будем брать?»

Съезжая под уклон на нейтралке, машина старчески прошелестела колесами: «Колбасу!»

 

САЛОННЫЕ СТРАСТИ

Костя Окладников такой журналист, что телезрителя не в бровь, а в глаз норовит задеть за живое. В каждом материале достает любезного так, что тот лишь головой мотает у «ящика», во, дескать, дает Костя стране телеугля. Как-то в КПЗ остриженный наголо, в замызганной майке блатнечком пел в телекамеру: «Сижу на нарах как король на именинах». Делал передачу об этом заведении.

Другой раз по шею вылез посреди дороги из канализационного колодца и давай костерить в хвост и в гриву ремонтников: не закрывают люки, создают аварийные ситуации. Так вошел в обличительный образ, что, забывшись, топнул ногой: хватит! натерпелись! пора прекращать безобразие! Нога сорвалась со скобы и Костя улетел в канализационную преисподнею вместе с образом. Но и перебинтованный закончил репортаж. И тоже с прибамбасом — атлантом держал крышку люка над головой.

Нина Рябушина была не хуже Кости молодой журналист, а работала по-старинке, без наворотов.

— Придумай что-нибудь интересненькое? — ворчал главный редактор. — Телезрителя надо каждый день по мозгам долбать! Тогда и рейтинг повысится, от рекламы отбоя не будет.

Нина пораскинула умишком и придумала сделать репортаж с кондукторской сумкой на шее.

На конечной остановке вошла с оператором в пустой автобус, предъявила документы и получила шум и гам. В ответ на просьбу дать на три минутки сумку с билетами, тетя кондуктор раскричалась как резанная:

— Делать вам в телевизоре нечего! А вдруг выручка пропадет?! С кровью ее по крупицам вырываешь! Не дам сумку!

Нина начала разряжать накал ситуации, мол, если на то пошло, она может и с пустой сумкой поработать, а за билеты дать расписку.

И пусть водитель двери плотнее захлопнет.

Кондуктор зло выгребла деньги, забрала рулон с билетами и ушла на переднюю площадку с видом: нате! подавитесь!

Нина с сумкой на шее и оператором перед глазами разместились на задней площадке.

— Лет двадцать назад, — начала она, — еще при социализме, кондуктора вымерли из автобусов, как доисторические мамонты. На их смену в салонах появились кассы. Бросил пятачок, крутнул ручку, оторвал билетик. Однако и кассы со временем уступили место более экономичным компостерам. Жизнь шла вперед и вдруг армия сборщиков транспортной дани, армия бойцов с рулонами билетов вновь решительно заняла движущиеся плацдармы автобусов, троллейбусов и трамваев. Требовательно полетело в уши пассажиров: покупайте билеты! покупайте билеты! А никто не хочет. Мало того, что племя зайцев расплодилось, как саранча, новые зайцы такие волки — горло кондуктору перегрызут, только бы не платить. Какие помои злобы, угроз обрушиваются ежедневно на голову кондуктора. Будто он виноват в задержках зарплаты, безработице и высоких ценах. А ведь кондуктор, господа, тоже человек. Он тоже существует по принципу: хочешь жить — умей вертеться.

На этом Нина Рябушина закончила монолог.

— Готова дочь попова! — опустил камеру оператор. Но вдруг глаза его полезли на лоб в испуганном темпе, он ломанулся в закрытые двери.

За спиной у Нины раздался угрожающий топот.

Нина обернулась — свят! свят! свят! — вся в слезах, с разматывающимся рулоном билетов летела на нее кондуктор.

«Сумасшедшая!» — остолбенела Нина вместо того, чтобы следом за оператором рваться наружу.

— Доченька! — упала ей на грудь кондуктор.

— Отдам! Сейчас отдам! — хотела сорвать с себя сумку Нина. Ку да там! В кондукторских объятиях пальцем не могла шевельнуть.

— Прости меня, доченька! — облила Нину слезами кондуктор. — Прости дуру! Как ты сердечно сказала! Это каторга, а не работа. Я ведь раньше радиомонтажницей была. Первая передовица в цехе. Медаленоска. Уважаемый на всех собраниях человек. А сейчас как собака цепная с утра до вечера гавкаю: приобретайте билеты! предъявите проездные! За что каждый на тебя как на врага народа смотрит! еще и в душу норовит плюнуть. Где с этим зверьем план сделаешь? А ведь дома безработные дети и муж.

— Успокойтесь! — пыталась сдержать водопад слез Нина.

— На днях наркоман с ножом пристал отобрать выручку. Еле скрутила его!

Оператор не успел сломать двери и убежать, посему записал сцену объятий. Обалденный материал получился. Кондукторское лицо в горьких слезах… Нина, насмерть стиснутая благодарными объятиями…

Главный редактор кондукторские слезы зарубил.

— Переиграли вы, ребятки! — сказал по-отечески. — Зачем нам этот цыганский пережим. Берите пример с Кости Окладникова.

В это время Костя, вцепившись в балконные перила, висел на руках над бездной загаженного двора и вещал в объектив об обострении проблемы самоубийств. Обалденно получалось. Балкон на 14 этаже… Когда камера брала Костю, одетого в желтые плавки, с земли, сердце у зрителя екало — это ведь телекостей не собрать, если сорвется.

А внизу пожарники растягивали цирковую сетку, предстояло еще заснять свободный полет репортера.

 

ЛИФЕРЕНДУМ

В воскресенье главврача принесло. Сроду по выходным не было, тут приволокся с красным ящиком на замке, дырка в крышке.

— Сейчас, — говорит, — проголосуем лиферендум за резидента-президента.

— Кто, — спрашивает, — первый «за» будет? Барамыкин?

Барамыкину, дураку лежачему, один хрен, что первым, что на будущий год. Он ведь ни бэ, ни мэ, ни на горшок сам сходить. Ему бы только пожрать с ложечки литровой да еще храпит, как старый дизель. Сколько раз говорил главврачу: зачем это жвачно-жрачное держать, когда другие голодные?

Оказывается — для лиферендума.

— По глазам вижу, — главврач диагноз ставит, — ты, Барамыкин, «за» резидента.

И бросает бумажку в красный ящик. Тут в палату Александ Македонский заскакивает. Сабля наголо.

— Иго-го! — заржал.

Вчера у него швабру отобрали, он сегодня черенок от лопаты скомуниздил, на нем воюет.

Главврач не стал Македонского ругать, что его Бурцилез опять пола копытьями бьет, спрашивает:

— Ты, Македонский, «за» резидента?

— Ага, — Македонский отвечает, — «за» коня!

Главврач чиркнул бумажку, бросил «за» в красный ящик.

— Кто следующий? — зовет.

Все наши дебилы кувырком в очередь на лиферендум бросились. Первым Вовочка встал. Главврач гонит Вовочку:

— Ты голосовать не имеешь права!

Главврач Вовочку не любит. Мы как-то знакомиться начали, со всех углов представляются: Я — Наполеон! Я — Троцкий! Я — Чапай! А Вовочка как закричит:

— Встать! Я самый главный! Я — Ленин!

Все руки по швам вскочили, Троцкий честь отдал. И теперь на любую полундру: «Атас! Главврач идет!» — Вовочка плюет. Он все равно главнее.

За конкуренцию главврач его не переваривает.

— Отойди! — отгоняет Вовочку от лиферендума, — ты свою фамилию не знаешь! Тебя в списке нет!

— Знаю! — Вовочка грязным пальцем в список тычет. — Смотри лучше! Я — Ленин!

Главврач смотреть не стал. Обидел дурака. Я в отместку воздержался.

— Так и запишем, — бросил главврач бумажку в ящик.

А как с ним ушел, Вовочка перестал плакать, сказал, что сам проведет лиферендум против главврача.

Хотел с улицы красную урну принести, но она приваренная оказалась. Тогда Вовочка красную утку нашел.

— В утку, — говорит, — проголосуем.

Сидит, рвет газету на бумажки для лиферендума, а я лежу и думаю: против голосовать или опять воздержаться? Я ведь все-таки не псих в отличии от этих дебилов. Знаю — не взаправдешний лиферендум, а так — дурдомовский.

 

ДИВО ДИВНОЕ

По улице шла беременная Женщина. Не с театральных подмостков с подушкой в подоле. Настоящая. Живот до подбородка, лицо в пятнах. Махонькая, в сандалевидных туфлях, и походка утиная. Но на лице гордо написано «а вот я какая!»

Подслеповатая бабулька, молодость которой прошумела в царскорежимные времена, со скамейки уставилась на беременную.

— Эт че эт с бабочкой сделалось? — спросила у своей молодой (лет семьдесят) подруги. — Болесть кака?

— Ага! Болесть! — засмеялась подруга. — Передается постельным путем. Смотри ночью со своим старичком не заразись!

— Че буровишь-то, анделы тебе в сердце!

— Че-че, ниче! Тяжелая бабочка.

— А че еще рожают? — сказала бабулька и перекрестилась. А потом перекрестила Женщину:

— Спаси тебя Господь.

В магазине, куда зашла Женщина, кассир от удивления впервые за двадцать лет безукоризненного стажа передала сдачу. Сильно передала. А покупатель, увидев Женщину, вернул излишек… Дома бил кулаками по голове, а головой об стену…

Видная мадам, завершающая период жизни, который называют средним возрастом, столкнувшись с беременной, крупно заволновалась и, забыв про солидность, забегала от одного телефонного автомата к другому, найдя исправный, зазаикалась в трубку:

— Антон, тут, Петрович, такое, понимаешь… это… в сторону института идет, забыла как… беременная! Давай аврал по институту, студентов-гинекологов и всех на улицу, пусть посмотрят.

Медицинский взорвался вулканом. Студенты сыпанули на крыльцо, гроздьями высунулись из окон. Живых беременных многие в глаза не видели, а кто и видел — забыл как выглядело.

Выглядело впечатляюще. Студенты раскрыли рты на такое чудо природы, а чудо шло гордо выпятив живот.

«Эт че такая пузатая? — удивился первокурсник. — Тройня что ли трехклеточная у нее, то есть — трехъяйцовая?»

«Все, не дамся ему, — твердо решила первокурсница, — с сегодняшнего дня никаких рук ниже пояса и поцелуев взасос!»

«Ой, предохраняться надо! — зашептала про себя пятикурсница. — Не залететь бы под аборт после вчерашнего».

А преподавательница смахнула сладкую слезу о беременной молодости…

Водитель «КамАЗа» затормозил, поравнявшись с Женщиной, аж задок взбрыкнул.

— Слушай, — высунулся из кабины, — поехали моей тебя покажу. Она как спать так заливает: отменили беременных. Предохранитель спиральный поставила и таблетки для подстраховки пьет. Поехали, а?

На отказ Женщины тяжко вздохнул:

— Эх, времена! — и газанул, дым от колес заклубился.

Да уж, времена! Город, который еще недавно даже не умилялся на мамашу с двумя карапузами, с уважением смотрел, когда вела трох, с восхищением, когда их было пятеро, — теперь на беременную разинул рот как на чудо-невидаль.

А Женщина шла… Ух, как она шла!.. Эх, как она шла!..

Спаси тебя Бог, Женщина!

 

ЗАЩИТА РЕАКТОРА

В студенчестве у Жени Прыткова был бзик — кровь из носа платить за проезд в общественном транспорте. Друзья-товарищи не особо считали копейки, когда касалось пива попить или вина в ресторане, зато в автобусе было делом чести сберечь студенческий пятачок. Женя принципиально брал билет всегда. Ну ладно бы, когда с девушкой едет, вроде как неудобно скупердяйничать. Джентльмен, в конце концов, не должен быть скрягой. Хотя даже в подобной ситуации имелись ухари экономии: на девушку билет берет, а сам зайчишкой…

Давненько это было. Восемнадцать лет назад закончил Женя мехфак университета. После чего кандидатскую защитил. Не задницей, надо сказать, вымучивал ее, головой написал. Светлую Жене Бог дал голову. И с годами не темнела она. Однако солидности это не прибавляло. Лоску и презентабельности Женя не имел ни без степени, ни остепенившись. Он был по жизни всегда гонкий, звонкий, пацанистый. И спортивный, в любой момент оторви от стула, дай кроссовки, километров десять пробежит, не запыхается.

Особенно в последние годы в форме был. Летом с метлой каждое утро разминался в соседнем дворе. Зимой в этом же дворе с лопатой и снегом регулярно тренировался.

И не потому, что на олимпиаду метил попасть — с деньгами туго стало. И опять бзик, теперь относительно работы в НИИ. Не брошу, говорит, ее ради коммерции. Я, дескать, ученый, пусть не семи пядей во лбу, но тоже делами государственной важности занимаюсь. Даже, если государству сегодня наплевать с горки на эту важность.

Через это бзик юношеский в отношении платы за проезд пришлось урезать. На работу Женя добирался с пересадкой. В день на транспортные расходы уходило в пересчете на харч больше двух буханок хлеба, или 200 граммов хорошего мяса, или два литра молока. Молоко Женя не пил, а мясо ел, когда были деньги. В НИИ их по полгода не давали. Женя перебивался за счет метлы и лопаты. За метлу платили не больше, чем в НИИ, зато аккуратно.

Тем не менее, ездить полным зайцем Женя все равно не мог — покупал студенческий проездной.

Женя подрабатывал дворником, Коля Селезнев — контролером. Был он, вообще-то, студентом. Учился неважненько, приходилось часто перед преподавателями дурочку гнать, юлить и лебезить. Зато в автобусах он был кум королю, зайцев не щадил. Физиономия «восемь на семь» и рост 188 позволяли многих брать за «шкварник», вытряхивая штраф. Обычно быстро делал дневной план, и навар оставался пиво попить.

— Предъяви студенческий билет! — потребовал Коля, когда Женя показал свой проездной.

Прищучил Коля Прыткова на конечной остановке, в опустевшем салоне.

— У меня нет студенческого, — по-заячьи заколотилось Женино сердце.

— Тогда давай сюда проездной! — строго сказал Женя. — Приедешь за ним со студенческим.

— У меня нет студенческого.

— Что значит нет? — сурово свел брови Коля.

— Откуда быть в моем возрасте.

Коля внимательно посмотрел на Женю и согласился: староват пассажир для сессий и зачетов.

— Почему тогда по студенческому ездишь?

— Потому, что он в два раза дешевле.

— У тебя че, ку-ку замкнуло? — вышел из себя Коля, ему порядком надоела эта волынка. — Тогда тебе в дурдом надо на излечение. Но сначала штраф заплати!

— Какой дурдом? — петушком прокричал Женя. Он страшно обиделся на «дурдом». — Я, если хотите знать, рассчитываю надежность автомата защиты ядерного реактора!

— Кого ты можешь рассчитывать? — презрительно бросил Коля. — Ты на себя посмотри, тебе только по теплотрассам бомжевать. Академик нашелся! Плати штраф, а то в мильтонку отвезем.

Хочешь не хочешь, а контролеры тоже встречают по одежке. На Жене были старенькие брючишки, рубашка пятилетней выдержки, кроссовки, оттоптавшие не одну сотню пыльных километров. Оно вроде как и не бич, но и на ученого слабо смахивает.

— Реактор он рассчитывает. Это когда бутылки по помойкам собираешь?

В этот момент открылась задняя дверь автобуса, водитель решил проветрить салон. Женя не хотел в милицию. Он отбросил контролера и ломанулся на свежий воздух.

Все было против него в тот день, — двери захлопнулись перед носом. Женя ухватился двумя руками за створку и рванул что было мочи. Дверь подалась, приоткрывая путь к свободе от контролеров, милиционеров, позора. А уж на свободе попробуй его догони! Не пьет, не курит, с метлой тренируется. Шаг осталось шагнуть до воли вольной, когда последовал страшный удар в поясницу. В глазах потемнело, на сознание тоже пало затмение.

И что обидно — ладно бы послал в нокаут контролер. Нет. Родной радикулит отключил от внешней действительности. Капризный и своенравный, он требовал уважительного отношения к себе в любой ситуации. Не переваривал резких телодвижений. И вдруг такое пренебрежение к его персоне — скачки, рывки, напряжения…

Пришел Женя в себя от чужих рук, проворно обшаривающих его карманы. Коля-контролер надеялся найти штраф.

— Уйди! — грозно сжал кулаки Женя.

Однако махать ими радикулит не позволял. Не то, что махать — пошевелиться было невмоготу.

Коля-контролер беспрепятственно нашарил удостоверение кандидата наук.

— Ты че, кандидат? — Коля сверил фотографию с оригиналом, скривившимся от боли.

И пожалел оригинал.

— Ладно, Евгений Михайлович, в милицию вас не поведу.

«Бомжуйте дальше», — хотел сказать, но сдержался из уважения к ученым. А вдруг Прытков знаком с его преподавателями?..

Неся, как хрустальную вазу, свой радикулит, Женя вышел из автобуса, доковылял до ближайшей стенки, притулился к ней с невеселой думой: «Надежность автомата защиты реактора я и в ракообразном состоянии рассчитаю, — прикрыл глаза от боли, — а вот метлой на пару с радиком много не наработаешь…»

А без метлы только бомжевать оставалось в этой жизни…

 

ВЫБИРАЙ, НЕ ТО ПРОЛЕТИШЬ

Ситуация была «прощайте, красотки, прощай небосвод». Дуло пистолета холодно уперлось в грудь Владимира Арсентьевича Горячего.

«От сессии до сессии живут студенты весело». Остальным россиянам тоже скучать не приходится. Выборы не реже, чем у студентов сессия. Только успевай лапшу агитационную с ушей стряхивать.

Владимир Арсентьевич не стряхивал, сам развешивал направо-налево. Как-никак глава администрации сельского района, а губернатор Хазаров всей душой болел за победу демократии на местах.

Но как ни бился Владимир Арсентьевич, его район в последнее время подкачивал.

Сам Горячий голосовал за коммунистов. «Да ну?» — скажите вы.

«Загну!» — ответил бы Владимир Арсентьевич, коснись вслух этого вопроса. Но вслух даже родимой жене не говорил правды, в чью копилку бросал свой голос.

Данное явление можно расценить, как тщательно скрываемый политический мазохизм. Иначе как объяснить вопиющий парадокс? Да, при коммунистах Горячий, будучи директором совхоза, конечно, с хлеба на воду не перебивался, но слаще Болгарии с Венгрией ничего не видел. И то за свой счет. А тут на дармовщинку поглазел как в Пекине китайцы живут, в Нидерландах голландцы поживают. Коттедж двухэтажный дала новая власть, дочь любимица училась в коммерческом вузе с международным уклоном.

И этот же самый папа, заходя в кабинку, голосовал за вчерашний день. Но агитировал за демократию и лично президента Ельцина.

В день его выборов, 16 июня, Владимир Арсеньтьевич взошел на сцену клуба, в зале вместо кресел стояли кабинки для голосования, толпился народ. Взошел и произнес яркую речь. Дескать — выбирай, а то пролетишь мимо кассы. Решается судьба страны. Куда ей, болезной, оглобли направить — взад к застойному социализму или вперед — от него. И призвал голосовать за «вперед» и лично…

Не дожидаясь рукоплесканий, Владимир Арсентьевич ушел за кулисы, где вместо аплодисментов уперся ему в грудь пистолет.

— За что? — оборвалось сердце.

Оборвется — пистолет находился в руках сержанта милиции.

— Предъявите ордер на арест! — возмутился Горячий.

— Вот тебе ордер! — сунул под нос «макарова» сержант. — Ты за кого агитируешь, гад? Вы мне 4 месяца зарплату не платите! Жена вообще разучилась, что такое деньги получать. Детские и то зажали…

— Переходный период, — начал объяснять Горячий, — надо затянуть пояса.

— А ты че его распустил в два обхвата? Я бы так всю жизнь в вашем переходе жировал! А нам заработанное не даете!

— Пойдемте я из своих заплачу, — пытаясь разрядить обстановку, предложил Владимир Арсентьевич, — за все 4 месяца…

— Хватит подачек. Нужно менять курс реформ. Сейчас ты у меня будешь за коммунистов агитировать.

Милиционер снял пистолет с предохранителя, приставил к спине Горячего и повел главу администрации на сцену.

— Принародно застрелю, если что не так, — грозно прошептал в ухо. — Давай за Зюганова!

И Владимир Арсентьевич дал! Ух, как дал!

— Какая это к чертям собачьим демократия? — кричал он. — Зарплату задерживают по 4 месяца. Детские не платят. Когда я был директором «Октября», у нас в молочном стаде насчитывалось 500 голов, а сейчас одни рожки да ножки остались. Срамота — доярки в безработных ходят? Наркомания на селе появилась…

Народ ушам своим не верил, про урны с бюллетенями забыл. Такое несет глава-голова! А он нес, пока не зашел начальник милиции.

Горячий вниз головой прыгнул в толпу.

— Вяжите его! — кричал на лету. — Он хочет меня застрелить!

Клуб грохнул от смеха так, что пару листов шифера сорвало с крыши, унесло за реку. Сержант в момент, когда Горячий сиганул со сцены, упирался ему в спину уже не вороненым дулом, а прокуренным пальцем.

Горячий не видел этого позора. Уходя от пуль, он зайцем петлял между сельчанами к выходу. Вынырнув за порог, резво заперебирал ногами вдоль села, невзирая на возраст, шестипудовый вес и весомую должность. Вырвавшийся из-под пиджака галстук, красным языком бил по животу, чуб лез в глаза. В голове кипели слезы: «За что судьба собачья? Сверху губернатор Хазаров, снизу пистолет Макаров».

Заскочив домой, закрылся на все запоры и бросился к телефону.

— Ты в своем уме? — с полоборота заискрил Хазаров. — Демократ лучше умрет стоя, чем на коленях перед коммуняками! Ты и под пулями должен был кричать: ГОЛОСУЙТЕ ЗА ЕЛЬЦИНА! Иди агитируй снова!

— Сегодня нельзя!

— Если хочешь жить хорошо, то можно!

Владимир Арсентьевич поправил галстук и побрел в клуб.

Тихохонько проголосовал за Зюганова, потом решительно поднялся на сцену агитировать за демократию…

 

У ДЕДУШКИ МОРОЗА СНЕГУРОЧКА ЖИВЁТ

Перед Новым годом директор фирмы «Фарт» постановил: поздравить «фартовых» деток Дедом Морозом. Не лицемерно-заказным — со стихами и бородой по прейскуранту, а чтоб от души и с экономией.

— Дед Мороз, Дед Мороз, борода из ваты! — продекламировал маркетолог Александр Блохин. — Ты подарки нам принес, баламут лохматый!

— Дед Мороз есть, — сделал первое праздничное назначение начальник.

— С хорошенькой Снегурочкой и Кощеем могу выступить!

— Снегурочкой назначили спеца по рекламе Светку Горохову.

Мужчины позавидовали Блохину. Только не Новоселов, он однажды получил от Светкиных ворот резкий поворот.

И наступил день поздравления.

Новоселова Валюша, шести лет от роду, с утра прилипла к окну в ожидании Деда Мороза. Но на маршруте гостей из леса их дом стоял последним.

Первая остановка — внук начальника «Фарта». Дед Мороз со Снегурочкой вывернулись наизнанку под елкой главного внука фирмы: в песнях, плясках и хороводах. После чего довольный начальник изрек:

— У Деда Мороза в лесу руки-ноги озябли, чайком их надо погреть.

И пригласил на кухню.

На месте самовара стояли коньяк и шампанское.

Впереди Деда Мороза понеслась весть: ручки-ножки у путников зябнут, начальник обогревал конечности изнутри.

К средине праздничного маршрута Дед Мороз уже не смущался при появлении на кухне ребенка.

— О, летит! — тыкал в окно посохом.

И пока ребенок таращил глазенки в поисках летательного аппарата, Дед Мороз лихо вздергивал бороду на лоб, вбрасывал в освободившийся от маскарадной волосни рот отогревающую «ручки-ножки» жидкость и возвращал декорацию на место. Грех дите обманывать, да и разбивать сказочные иллюзии о бутылку не меньший.

Вскоре в «жигулевской» повозке Дед Мороз горланил: «В лесу родилась телочка!» — и декламировал: «Ручки-ножки не озябнут, если будем мы дерябнуть!» Заходя в дом, вместо: «Где тут елка?» — бухал: «Где тут дерябнуть?» А когда Снегурочка все же заворачивала его к зеленой красавице, падал в кресло и сидел красноносым истуканом пока внучка, злясь на немычачего деда, развлекала «фартовых» детей.

Разнаряженная в пух и прах Валюшка Новоселова томилась у окна.

— Наверное, Дед Мороз растаял, — успокаивали ее.

— Нет! — кричала Валюша. — Не растаял.

Уже в сумерках радостно посыпалась со стула:

— Приехал! Приехал!

Поднимаясь к Валюшке в искушающе-тесном пространстве лифта, Дед Мороз решил: Снегурочка за время поздравительного круга удалилась от кровосмесительных границ на безопасное расстояние, превратилась из девоньки-внучки в девицу-штучку. Отбросив посох и мешок, навалился на белоснежную красавицу, запустил руки под серебристую шубку. А вытянутые губешки нацелил в сахарные уста.

Прицел был сбит ударом по ребрам.

— Ну, че ты? — продолжал рваться сквозь шубу к плоти Снегурочки Дед Мороз. — Че как неродная!

Они вывалились из лифта. Дед Мороз на Снегурочку. Поверженная на лопатки та и не думала сдаваться. Аэробически гибкая, всадила колено в живот пожираемого страстью Деда. Тот ухватил ее за прицепную косу…

Выбежавшая встречать дорогих гостей Валюшка приняла возню перед лифтом за начало новогоднего действа, начала декламировать:

Под стихи Дед Мороз оторвал косу и пропустил еще одну болезненную оплеуху.

— Бл… — открыл ругательно рот.

Гадость не успела вылететь, Снегурочка заклепала оскорбление бородой до самых гланд.

Валюшина мама прыгнула в жар схватки разнимать новогодний турнир и словила под глаз удар, предназначавшийся Деду Морозу. С воплем:

— Как я с синяком на праздник?! — побежала к зеркалу.

А Дед Мороз, законопаченный до гланд бородой, синел, пучил глаза, задыхался. По щекам текли слезы.

— Дед Мороз тает! — закричала Валюшка.

— Кобелина он сивый! — возразила Снегурочка и закрепила сказанное коленом в дедушкин живот. Борода от удара вылетела, как пробка из бутылки, прямо внучке в глаз. Брызнули слезы.

— И Снегурочка тает! — запаниковала Валюшка.

— Не растает, — сказал Валюшкин папа, он с наслаждением наблюдал сцену борьбы. Деда Мороза-Блохина не переваривал — выскочка, а Снегурочка-Светка — ломака.

За спиной дерущихся тупо открывался и закрывался лифт, заклиненный валенком Деда.

Сам Дед хотел одного — вырваться живым из этой переделки.

Верткая и цепкая внучка руками-ногами молотила его по всему лежачему фронту. Французская тушь, американские тени, итальянская помада не выдерживали жаркого русского боя — стекали, сползали, размазывались, превращая щекастое чалдонское лицо Снегурочки в жуткую индейскую харю.

— Тает! Тает! — побежала домой Валюшка. — Надо заморозить, как горку.

И приволокла кастрюлю с холодной водой. Снегурочке вода для заморозки попала в горло. Она закашлялась…

Дед Мороз воспользовался паузой в избивании, в одном валенке поскакал вниз по ступенькам.

Снегурочка вскочила в лифт, но помня «фартовые» обязанности, выбросила мешок с подарком Валюшке.

Та, отрабатывая полученное, затараторила во след убегающему и догоняющей:

А папа-Новоселов, довольно потирая руки, пошел к телефону докладывать начальнику «Фарта» результаты поздравления.