ХВОСТАТЫЙ МСТИТЕЛЬ

Приснился мне тихий ужас — будто в бане в противогазе. В то время как я такая слабая на жару, даже в моечном отделении больше пяти минут не выдерживаю — сердце как рыба об лед бьется, а тут вдруг в парной да еще в глазастом наморднике. И две девахи, тоже в противогазах, в четыре веника меня охаживают. Я из-под веников вырваться хочу — глаза на противогазный лоб от нехватки воздуха лезут — и не могу. Всей противогазной головой на выход рвусь, да нижние с верхними конечности не включаются. Лежат пластом и ни тпру, ни ну, чтобы ползти, где дышать можно.

Кое-как проснулась из этого фильма с ужасом. И что вы думаете? В комнате аммиачный угар. Бьет в нос — не продохнуть.

Кот у нас, Филимон, не домашнее животное, а зараза! «Не зараза, а инфекция!» — муж всегда поправляет. Пусть будет инфекция, а все равно — зараза. Хотя и красивый. Лапки беленькие, сам серенький и в тигровую полоску. А уж зверюга — точно как из джунглей.

Облюбовал спать у меня в ногах. Да еще не смей его задеть во сне, потревожить лохматый покой. Разъяренным тигром набрасывается и рвет мое бело тело зубами-когтями. Обнаглел в стельку. Перед противогазной баней как раз жаркий бой выдержала. Задела во сне Филю пяткой — он как вцепится зубами! Еле отбросила пинком. Агрессор лохматый еще длиннее когти выпустил, будто я ему злейший враг, а не кормящая мясом и рыбой хозяйка. На его когти схватила тапочек и с одного удара приземлила зверюгу на пол. Удрал от воспитания! А я провалилась в сон с угарной баней.

Филимон, в отместку за бесцеремонное обращение, устроил мне аммиачный запах. Проснулась я и давай искать, где свершил грязное дело. Как юный следопыт, все углы обнюхала — везде сухо. От безрезультатных поисков перехотела спать. Ладно, думаю, посмотрю пока телевизор… Включила, а экран вспыхнул и погас. Я давай ручки крутить. Вот тут-то и почувствовала, где эта зараза акт возмездия устроил — на телевизоре, в прорези, что на задней стенке. Прямо народный мститель. Как теперь «Санту Бабару» смотреть? Запустила в него тапком, заскочил он на шкаф, рычит, глазами разбойничьими сверкает, а что толку — не работает телевизор. Надо мастера вызывать. Но стыдно… Молила, чтоб с атрофированным носом прислали…

— Двадцать лет работаю, — сказал мастер, выворачивая винты задней стенки, — такого еще не видел. Вы что, телевизор с туалетом перепутали? Или кино кому-то не понравилось?

Кот, говорю, зараза с инфекцией, холера ехидная…

— Вот уж, — обиделся мастер, — не надо с больной головы на здоровую пенять! Кошек, — говорит, — я знаю не хуже телевизоров! Это самое чистоплотное животное, в отличие от собаки и человека.

Мастер попался — кошатник, как клоун Куклачев. У него дома кошек больше, чем четверо детей. Поэтому принялся мне лекцию читать вместо ремонта.

— Вот, говорят, — отложил отвертку, — собака умнее кошки. Так это что — от ума у собак недержание? Ведь гадят на улице, где приспичит? Кошка разве позволит себе посреди дороги? Она — в укромном уголке, и обязательно зароет. А собака, этот друг человека, разве зароет? Еще и на виду у всех норовит! Мол, полюбуйтесь! И побежала довольная! Всех бы перетравил вместе с двуногими хозяевами, которые от своих собак научились. Говорят, человек — царь природы. Этот царь природу лифтов и подъездов так загадил, что на вызова скоро в противогазе придется ходить.

Хлопаю я на эту лекцию глазами, а что ему скажешь? Вдруг Филя со шкафа спрыгивает. Ну-ка, думаю, цапни этого кошачьего философа, чтоб не очень вашего брата расхваливал. Филя чужим не дает себя гладить, дичится, когти в ход пускает.

И вдруг этот хвостатый лицемер сам начал ластиться к мастеру. Ну, пай-котик, да и только. Мурлычет, о ногу трется.

— Разве такой культурный кот может нагадить? — снова завел обвинительную речь мастер.

Я сквозь землю чуть не провалилась. Мастер снял заднюю стенку.

— Фу! — сказал, — хоть противогаз надевай. Ладно, пусть проветрится, завтра зайду. Благодарите котика, так бы вообще ремонтировать не стал.

Я бы его поблагодарила!.. Развернул мастер телевизор на прежнее место и ушел. А этот зверюга, пока я на кухне крутилась, принялся зарывать содеянное. Стыдно перед мастером стало. Пахучие микросхемы — не песок, не нагребешь кучкой, Филимон начал книжками с полки, что над телевизором, забрасывать вонизм. Книга на заднюю панель кинескопа упала, и накрылся наш телевизор окончательно.

— Выкинуть кота, куда подальше, да и дело с концом! — муж говорит. — Со стола таскает! Обои дерет! Еще и телевизор испортил!..

Ничего себе заявочки!

— Тебя самого, — говорю, — тем же концом по тому же адресу. Развыкидывался! Подумаешь, телевизор! Ящик железа! И смотреть по нему, кроме мордобоя да выборов, нечего. Я сама в него скалкой запустить хочу. А тут котик — живая душа! Пусть и зараза с инфекцией, а все равно, — говорю, — только через мой труп!

— Эт точно — сказал муж, — смотреть по телеку нечего. Так что не будем устраивать трупы, пускай живет инфекция.

А что он еще может сказать?

 

СТЕРВЯТНИК ИЗ КУРЯТНИКА

С легкой руки внука Савельича, Генки, петуха звали Рэмбо. И был он коршуном с гребнем, травоядным хищником дворового масштаба.

Кровожадный характер проявился у Рэмбо с младых когтей. Насмерть задолбал пять собратьев по выводку, основательно проредив подрастающее куриное племя Савельича.

Заматерев в петуха, вообще всю живность во дворе начал держать в страхе. Свиньи, кошки, утки — постоянно испытывали на себе бандитские выходки Рэмбо. Пес Амур, с доброго барана ростом, не стерпел сволочной жизни, ушел со двора куда глаза глядят.

Что живность? Рэмбо людей терроризировал, только успевай раны зализывать. Савельича, особенно его тросточку, побаивался, тогда как Лидку, невестку Савельича и маму Генки, со свету сживал. Она была писклявой и одевалась петухасто — уж если кофточка, то революционно красная или африкански желтая, платья с разрезами и вырезами и разноцветные аж в глазах рябит. Или в шорты, как исподнее моряка, полосатые вырядится, все мясистые лапы, то бишь, ноги, наружу. А уж парфюмерией разило — крылья у Рэмбо заворачивало.

Лидка, приезжая летом на выходные, прежде чем открыть калитку с радостным «здрасьте», искала палку поувесистее — отбиваться от стервятника из курятника. И не расставалась с ней днем и ночью.

Рэмбо подкарауливал лакомую городскую жертву в самых неожиданных местах. Стоило Лидке показаться на крыльце, как начиналась охота. Крылатый паршивец мог налететь с тыла, норовя садануть острым, как гвоздь, клювом в ногу. Или с сараюшки пикирует, целя в лицо. Однажды подловил Лидку, когда та за домом цветник пропалывала, сидя на корточках. Бдительность среди анютиных глазок, пионов и другой красоты притупила, палку антипетушиную выпустила из головы и рук. Рэмбо только это и надо, вихрем налетел глаз выклевать. Эмоции от злости перехлестнули, промазал, в щеку угодил. Раненая Лидка отскочила в тупик между домом, забором и бочкой с водой. Из щеки кровь. Больно. А травоядный хищник и не думает убегать. Неудача лишь раззадорила. И боевая диспозиция лучше не придумаешь — в капкане жертва, убегать некуда. Один выход и тот под контролем Рэмбо, который твердо наметил лишить Лидку глаза. Взлетел на бочку, напружинился, в зрение противника метит. Бандюга, одно слово. Лидка верещит на все село, жить окривевшей перспектива не прельщает. Во время очередной атаки Лидка в отчаянии новую крепдешиновую блузку с себя сорвала, загородила зрение. Пикирующий Рэмбо вцепился в преграду. Намертво. Вниз головой висит, блузка под когтями трещит… Вместе с новой блузкой зашвырнула Лидка террориста в курятник.

— На суп давно зарубить надо! — плакалась Савельичу, разглядывая порванную, всю в курином помете блузку…

Свекор наотрез противился раньше времени лишать Рэмбо головы.

— А кто будет хохлаток топтать? — возражал на ворчание невестки. — Он пусть и варнак, а свое дело туго знает. У несушек показатели — хоть на выставку. В количественном и качественном разрезе. Яйца утиных габаритов…

Отправить кровожадного Рэмбо в курятник на пожизненное заключение Савельич тоже не соглашался. Во взглядах на скотоводство следовал железно-гуманитарному принципу: животина должна демократически развиваться, а не в загоне. Хочет курица в курятник — добро пожаловать, надумалось свинье в сараюшку — без проблем. Но и в обратную сторону — в любое время дверь настежь. И собак Савельич на цепь не цеплял. Живность имела все права на свободу личности.

В тот год свиноводство в хозяйстве было представлено Васькой с Борькой. Добрые были хряки, из породы — свинья везде лужу найдет. Что один, что другой вечно ходили со следами грязи на упитанных боках и справных мордах. И отвечали взаимностью на гуманизм хозяина, обожали сопровождать его в сельмаг. Картинка была загляденье. Савельич целеустремленным и торопливым командором, припадая на одну ногу, пылил впереди, следом веселой рысью, тряся жиром, спешили хрюканы. Причем, строго в кильватере Савельича. Не отвлекаясь на лужи и другие сладкие соблазны. Кто-нибудь из встречных односельчан обязательно спросит, завидя дружную компанию: на троих соображаете?

Сельмаг — название историческое, по-новому он возвышенно именовался «Арарат». Наверное, в качестве компенсации отсутствия гор вокруг села. Пока Савельич отоваривался в «Арарате», хрюканы исследовали пятачками его «подошву» в районе крыльца.

Возвращение домой имело другое построение колонны. Впереди галопировали Васька с Борькой. Савельич степенно следовал за ними. Все объяснялось тонкой психологией. Нетерпеливый Савельич, собравшись в магазин, всегда боялся, что за минуту до его прихода закончится хлеб, чай или другой остронужный продукт. Например, «детская». Так он любовно называл чекушечку. Отягощенный сумкой, шел без спешки. Даже с «детской» в кармане не торопил события. А куда они теперь денутся? Тогда как хрюканов к дому подстегивала мысль: вдруг без них хозяйка наполнит пойлом корыто и кто-нибудь покусится на вкуснятину?

Рэмбо в сельмаг не ходил. Его больше пленил соседский двор. Любил погонять тамошнего петуха, потоптать его гарем, но особое удовольствие доставляло издевательство над соседским псом. Праздником души было подразнить сидящего на цепи, позорно загнать его в будку, показать, что оскаленные зубы и лай — это смех в коробочке. Собак Рэмбо не переваривал.

На фоне такой антипатии внук Савельича Генка приволок кабыздоха. Из породы двортерьеров.

— Деда, пусть у нас живет. Амур все одно не вернется.

— Вот это волкода-а-ав! — оценил пополнение дед. — Как назовешь?

— Титаником, — не задумываясь, окрестил внук.

— Эту шмакодявку Титаником?! — расхохотался Савельич. — Тузик — самое большое.

Песик был из серии «до старости щенок». Со среднего кота размером. И какого-то мусорного вида. Со всех сторон шелудивый экстерьер. Шерсть в репьях, немытого цвета…

Да не судите, как говорится, и не попадете в лужу. Титаник, попав на новое место, без раздумий подбежал к забору и задрал ногу влажно пометить территорию. Но не успел разойтись в вышеназванном процессе, на него вихрем налетел дворовый пахан. Рэмбо, как и Савельич, принял чужака за недоделанного Тузика. С ним, Рэмбо, хряки многопудовые боялись связываться, а тут какое-то облезлое чучело с цыпленка ростом права начинает качать, туалеты, где ни попадя, устраивать.

Рэмбо по своей бандитской сути рассчитывал врасплох застать соперника и садануть ему, увлеченному естественным делом, прямо в глаз, чтобы поставить навсегда точку в вопросе ху есть ху в данном регионе. Титаник и в трехногом состоянии не растерялся. Умело увернулся от разящего око клюва и сразу прыгнул в атаку — пасть щелкнула в опасной близости от шеи Рэмбо. С десяток перьев осталось в зубах у Титаника. Еще бы чуток, и они отведали куриной плоти.

Если в предках у Рэмбо были ярые ненавистники собак, у Титаника, несмотря на его неказистость, в очень отдаленных родственниках, похоже, имелась овчарка, натасканная рвать жертве горло. Во всяком случае, Рэмбо ошалело отскочил в сторону с видом: что за на фиг?! И проворно взлетел на поленицу. Шмакодявка заставляла серьезно относиться к себе.

С того момента началась война за лидерство. Рэмбо, используя летные качества, нападал на самозванца из-под дворовых заоблачных высот. Подкараулит соперника и, как орел, разящим камнем падает Титанику на спину, стараясь одним ударом раскроить голову. Налетит, клюнет и ракетой взмывает на забор, сараюшку или поленицу. В честный бой не ввязывался. Из-за угла норовил.

Потери имели место с обеих сторон. Титаник носил на спине и голове глубокие следы стальных когтей и железного клюва. Рэмбо утратил немалую часть красоты хвостового и телесного оперения. Тем не менее, никто не сдавался.

Зато Лидка с наступлением военных действий почувствовала себя человеком. Увлеченный разборками, Рэмбо не вязался к ней. Тем более, если во дворе был Титаник. Лидка, идет ли в сад, огород или туалет, манила за собой Титаника кусочком колбаски.

— Отгрызи этой твари башку клювастую! — просила. — Чтобы неповадно на людей кидаться!

В то раннее утро Лидка, соблюдая все меры предосторожности, с противопетуховой дубинкой, вышла на крыльцо…

Савельич выронил на портки чашку с горячим чаем, когда услышал пронзительное:

— Ура-а-а-а!

Невестка стояла на верхней ступеньке и, как саблей, размахивая защитной палкой, радостно орала. Было от чего блажить на всю Петровку. Посреди двора валялся петух. С первого взгляда батальное полотно красноречиво вещало: впредь террорист никого не тронет. Клюв с головой валялся слева от крыльца, туловище с когтями — справа.

— Ура! — кричала Лидка. — Ура-а-а!

Наконец-то можно спокойно дышать в этом зверинце. Крылатая тварь получила по заслугам.

Савельич поворчал на Титаника за самосуд, сменил портки и тут же уронил на них следующую чашку с обжигающим нежные места напитком. Невестка снова орала на крыльце.

— А-а-а-а!!! — истошно вопила, пугая куриц, Борьку с Васькой и всю Петровку! — А-а-а!

И опять крик был логически оправдан.

Нет, чуда не произошло, голова Рэмбо не приросла к туловищу. В загорелую упитанную Лидкину ногу мертвой хваткой впился Титаник.

Жизнь продолжалась.

 

ЁКСЕЛЬ-МОКСЕЛЬ

Десять лет назад с Лехой Тетерей случай произошел. Не успел познакомиться с одной девицей — та в декрет. Не сильно Леха расстроился. «А, ексель-моксель! — сказал себе, — когда-то все одно хомут надевать».

Моя мама, Анна Михайловна, говорила: молодые все симпатичные. Лехина жена была исключением. Не Баба-яга, но из близкой родни. «Какая разница-заразница, — не расстраивался Леха. — Возьмешь красавицу, она из тебя сохатого-рогатого начнет мастерить…»

Шесть лет вместе прожили. Как-то Леха возвращается с работы… По дороге три литра — свою норму — пива купил. Со сладкими мыслями: сейчас оттопырюсь до упора, — открыл дверь квартиры… И захлопнул с вытаращенными глазами. С наружной стороны к двери не было претензий, тогда как изнутри одна табуретка расхлябанная осталась да на подоконнике ракушка из Сочи. И голые стены.

— Ёксель-моксель! — побежал Леха к соседям. — Обокрали!

Вышло хуже. Согласно пословице: «Только муж не знает, что жена гуляет». Его далеко не красавица, оказывается, целый год с одним казахом, несмотря на бабуягиную фотогеничность, из Лехи «сохатого-рогатого» мастерила.

Создав законному мужу густую ветвистость на лбу, казах поехал доделывать начатое в свой аул. Подогнал фургон и вместе со всем скарбом Лехино сокровище погрузил.

— Ну, ексель-моксель, — поклялся на руинах семейной жизни Леха, — чтоб еще хоть одна баба переступила мой порог!

И сел пить пиво с водкой. При этом яростно пел: «Отцвела любовь-сирень, вот такая хренотень!»

Насчет баб четыре года свято держал страшную клятву. С попугаем делил жилище. А завел его не из магазина «Оазис».

Рот у Лехи дырявый. Крошки, как горох из худого мешка, на пол сыплются. Леху прореха не колышет, а воробьям — радость. Летом постоянно харчуются на балконе.

В один холостяцкий день Леха глянул на крылатых нахалявщиков, ба! — вместе с ними попугайчик прилетел столоваться. Разноцветный, как из шоу.

— Ёксель-моксель, — удивился Леха, — прямо филиал Африки у меня открывается. Того и гляди, крокодилы с бегемотами нарисуются.

Крокодилы не прилетели, зато попугай постоянно поддерживал балконную Африку. Регулярно с воробьями заруливал. Спелся с ними, будто на одной пальме вылупились.

— Ёксель-моксель, — как-то, глядя на несерьезную одежонку заморского гостя, прикинул Леха. — А холода нагрянут, что зачирикаешь в своем эстрадном полуперденчике? Воробьи — пройдохи морозоустойчивые, а твои цветастые перышки облетят с первым снегом.

Человек Леха был сердобольный. «Простодыра чертова!» — называла его до убега в аул жена.

Глядя на попугая, Леха вспомнил голопузое детство и, выручая теплолюбивую птаху, навострил ловушку: ванночка детская, перевернутая кверху дном, на палочку одним краем опирается, под ней семечки. К палочке привязана леска, на другом конце которой Леха лежит в комнате под балконной дверью. Попугай прилетел на семечки, а дальше как в песне: «Ну, попалась, птичка, стой, не уйдешь из сети».

Словил попугая, как когда-то синичек. Возник вопрос имени спасенной от зимы птахи.

— Ты, ексель-моксель, в своей Африке был каким-нибудь Мандейлом или Чомбой, а у меня будешь Фаней! И не балуй! — окрестил Леха крылатого сожителя.

Купил ему красивую клетку, чтобы все как у людей. Фаня с ходу «как у людей» отверг. Хватанул с воробьями воли, после чего жить за железными прутьями наотрез отказался. Закатывал скандалы и голодовки.

— Дурак ты, ексель-моксель, ни разу не грамотный! — сказал Леха и навсегда открыл клетку.

Лехин приятель, заядлый голубятник, как-то зашел с добрым жбаном пива и забраковал Фаню на человеческую речь.

— Напрасный труд, — сказал орнитолог-самоучка, — твоего попку учить — только язык мозолить! Не из породы говорливых.

— Жаль, — немного расстроился Леха, — а то бы, ексель-моксель, поболтали на досуге. Не все в телек пялиться по вечерам.

В одно отнюдь не прекрасное утро Леха (накануне накосорезился с дружками) просыпается, а сквозь хмарь в голове «ексель-моксель!» доносится.

Лехе совсем дурно стало. «Эт че, — подумал больной головой, — глюки колбасят?»

Похолодело все в пересохшем нутре, показалось: крыша едет, труба плывет, парохода не видать.

«Надо, ексель-моксель, завязывать так надираться», — сделал благоразумный вывод и увидел в изголовье Фаню.

Попугай с интересом рассматривал страдающего хозяина. И вдруг со стороны Фани раздалось:

— Ёксель-моксель!

— Дак это ты, паразит! — обрадовался Леха, что «крыша» на месте.

— Ёксель!.. — подтвердил догадку Фаня.

С этого дня его прорвало. Безостановочно посыпалось: «не балуй», «паразит», «халява», «пошел в пим», «без базару».

Давал корм дружку Леха всегда с ласковым напутствием:

— Ешь свою хренотень!

Фаня подцепил призыв. Причем повторял не лишь бы брякнуть. Исключительно, когда Леха сам садился за стол. Еще любил говорить: «Пить будем».

Да ладно бы только говорил. Пристрастился к пиву не хуже Лехи, который поглощал слабоградусный напиток в неслабых количествах. Начнет наполнять кружку, Фаня, заслышав пенистое «буль-буль», летит сломя голову из-под потолка. Усядется на край кружки и сладострастно макает клюв в хмельную жидкость. Много ли птахе надо? В голове захорошеет, в лапках ослабнет, того и гляди, в кружку свалится.

— Че, ексель-моксель, — спросит Леха подвыпившего кореша, — полетишь орлам морды бить, сорок щупать?

Не только к пиву пристрастился Фаня. Курить начал. Даже по трезвянке. Леха за сигарету — Фаня тут как тут. На плечо хозяина приземлится и, как только Леха выпустит струю дыма, торопливо начинает клевать никотиновый воздух.

— Ёксель-моксель, — однажды удивился Леха, — дак тебе че — и баба нужна?

— Ёксель, — согласился Фаня, — без базару!

Леха принял пернатое заявление за чистую монету и, решив, что на Фаню клятва в отношении женского пола в данной квартире не распространяется, принес дружку самочку.

Реакция на «бабу» была — не удержать. Но не в эротическом смысле. Фаня принялся гонять невесту по всей квартире, только перья сыпались. А ведь был абсолютно трезвый. Долбал бедняжку в хвост и в гриву, пока Леха не унес ее.

— Ну ты, ексель-моксель, даешь! — ругался Леха. — Не знал, что такой отморозок!

— Пивко поцыркаем, — хитро передернул разговор на другую тему Фаня.

— Кто поцыркает, а кто и пролетает, — ворчал недовольный Леха, — ему как путному купил…

— Отцвела любовь-сирень, вот такая хренотень! — издевался из-под потолка Фаня.

— Сверну башку — узнаешь!

Но вскоре они уже целовались.

Если Леха приходил домой в настроении, Фаня тут же подлетал к нему и начинал тыкаться клювом в усы, губы. Когда Леха садился перед телевизором, Фаня цеплялся ему за чуб, как за ветку, и повисал вниз головой, мешая зрительскому процессу. Дескать, куда уставился, вот же я…

И никогда не вязался к Лехе, когда тот возвращался хмурым.

В такие вечера Фаня засовывал голову в ракушку, доставшуюся Лехе от жены при разделе ею имущества, и ворчал туда на свою жизнь. Звук получался эхообразный. От чего Фане казалось — в ракушке сидит сочувствующий ему собеседник.

Однажды среди зимы из аула заявилась с повинной бывшая хозяйка. Но Леха сделал ей резкий от ворот поворот. Дескать, отцвела любовь-сирень, лейте слезы по другим адресам.

Но потом Фаня недели две не высовывал голову из ракушки…

А весной Леха влюбился. Да так, что не балуй. Зашел в магазин за пивом, а там Катя за прилавком. И… «попалась, птичка, стой, не уйдешь из сети». Леха и не рвался на выход.

— Ну, ексель-моксель, женщина! — делился с Фаней переполнявшим сердце чувством. — Класс! Бывают же такие!

Попугай телячьих восторгов не разделял.

— Хренотень! — говорил он.

— Сам ты воробей общипанный! — обижался Леха.

Если он начинал ворковать с Катей по телефону, Фаня или в ракушку голову засовывал жаловаться на жизнь, или того хуже — с возмущением летел обои драть под потолком. Будто всю жизнь не с воробьями, а с дятлами имел дело. Как начнет клювом долбать — летят во все стороны клочки недавно наклеенных обоев.

— Перестань, паразит! — крикнет Леха. — Прибью!

Попугай — ноль реакции. Как об стенку горохом угроза смерти. Все края обоев обмахрил.

Чем дальше в лес заходил роман хозяина с Катей, тем отвязаннее становился Фаня.

— Падла! — кричал Лехе. — Пошел в пим!

— Фильтруй базар! — шутливо успокаивал друга Леха и задабривал, подсыпая в кормушку корм. — Ешь свою хренотень!

Фаня отказывался. Изредка поклюет самую малость…

Даже на сигареты не реагировал и на пиво не падал коршуном с небес.

Лехе, что там говорить, некогда было вокруг Фани скакать-угождать, Катю обхаживал все свободное время. А когда, без ума счастливый, на руках внес ее в фате в свое жилище, Фаня сказал: «Ёксель», — и упал замертво на пол.

Вот такая была, ексель-моксель, любовь-сирень.

 

ЕЩЁ РАЗ ПРО ЛЮБОВЬ

Федор Матвеевич Пивкин — стародавний поклонник разливного пива. Его танком не свернуть с платформы: пиво — напиток вольнолюбивый. Не зря в тесноте организма долго не задерживается. И тару ему подавай просторную: бочки, бидоны… А в бутылке, тем паче консервной банке — душа вянет. Не развернуться там, резвяся и играя. Это как степного скакуна загнать в сарайку. Еще не мерин, а огня под копытами как ни бывало.

Из бидона или трехлитровой банки пиво в кружку и льется-то — любо дорого посмотреть… Не то что из горлышка бутылки… Это ведь не водка — мелкой пташкой булькать.

Еще Федор Матвеевич предпочитал разливное по причине — вокруг народ колготится. Значит, разговоры за жизнь, анекдоты… В последние годы очереди у емкостей с пивом исчезли, любимого напитка стало, как говорится, до бровей и больше. В сортовом многообразии Федор Матвеевич оставался верен разливному, из кегов.

Накануне описываемого дня иногородний брат ураганом обрушился. В 12 ночи нагрянул, в 9 утра сгинул. Оставив на память острое желание освежиться пивом.

Из кегов наливали в соседнем магазине. Но руки бы повыдергивать как. Пиво пенилось, неуправляемо лезло через край шапкой. Вдобавок эти торговые свиристелки трехлитровый эмалированный бидон на глаз не чувствовали. Хоть линейкой отмечай уровень налива. Отсюда ворчание и недовольство. Этого добра у Федора Матвеевича дома в исполнении жены хватало… Потому направил стопы в торговую точку, где продавщицы в пиве соображали больше.

Погодка стояла — не передать. Особенно на обратном пути, когда вышагивал, отягощенный освежающим напитком. Солнце пригревало, снежок, ночью нападавший, сверкал, душа млела от природно-бидонной благодати.

Зима в том году от звонка до звонка жучила морозами. Уши заворачивались, носы отваливались. Градусник можно было рубануть на отметке минус 30 и выбросить верхнюю часть куда подальше за бесполезностью, градусы туда ни разу не поднимались. Лишь к средине марта укоротился морозный садизм. Солнце наконец-то чуток термоядерного тепла уделило Сибири. А много ли, спрашивается в кроссворде, сибиряку надо? На миллиметр пригрело, он уже рад-радешенек.

В весеннем настрое двигался Федор Матвеевич восвояси, с каждым шагом сокращая расстояние до кружки с веселящим душу и другие органы напитком. И вдруг нашему герою похудшело. Под воздействием шестого или седьмого чувства обернулся и… оказался в том поганом состоянии, о котором сказано выше. На него несся семимильными скачками пес. И не пес в нормальном понимании — слон в собачьей шкуре. Только без хобота. Зато пасть как у акулы.

«Испил пивка», — подумал Федор Матвеевич и прижал к сердцу любимый напиток. Как щитом загородил грудь бидоном от кровожадных клыков. Подлетевший на всех парах пес запрыгал в опасной близости от уязвимых частей тела.

— Фу! Фу! — заповторял Федор Матвеевич. Хотя с языка рвалось: «Уйди, тварь безмозглая!»

— Фу! — еле сдерживал эмоции Федор Матвеевич.

Пес и не подумал исполнять фукальный запрет. Но пока не рвал штаны, не впивался в горло. Лишь подпрыгивал, норовя мордой поддеть бидон. Федор Матвеевич едва успевал уворачиваться от жаром пышущей пасти. «Вот же, сука! — думал при этом. Несмотря на кризисность ситуации, успел определить женский пол пса. — Сначала хочешь пиво разлить, потом за меня взяться!»

— Да пошла ты! — в один момент нервы, подорванные вчерашним алкоголем, не выдержали. — Пошла ты на хрен!

В ответ пес резко ткнул обидчика лапами в грудь. Федор Матвеевич, вместе с тесно прижатым к сердцу бидоном, полетел в придорожный сугроб. Однако, падая на спину, так сориентировал в пространстве сосуд, что ни одна капля не выскочила из-под крышки.

Будто горизонтальность поверхности пива отслеживали гироприборы, а их реакцию на толчки и броски мгновенно отрабатывали сервоприводы.

Федор Матвеевич вывернулся из-под собаки и вскочил на ноги. При этом обнаружил в поле зрения хозяйку пса, бегущую к инциденту с классическим криком собачников:

— Не бойтесь! Она не кусается!

Собачница была чуть выше псины. Носик в рыжих, самый шарм, крапинках. Зеленые глазки. Спелыми вишенками губки…

Красота не тронула Федора Матвеевича.

— Завели людоеда — держите при себе! Это ведь ходячий инфаркт!

— Ради Бога, извините! — виноватилась подбежавшая, сдерживая скотину за ошейник.

— А случись на моем месте ребенок или беременная?! Такая кабаниха горло порвет, не успеешь маму позвать.

— Что вы! Гита по жизни очень спокойная. Единственное — от пива шалеет. За 200 метров чует. Любит, не удержать! Хоть каждый день покупай.

— Пиво?! — совершенно другими глазами посмотрел на псину Федор Матвеевич. — Не может быть?!

— Честное слово! И только разливное… На бутылочное или баночное ноль внимания. От разливного дуреет, перед людьми стыдно. И пьет его как сапожник… Извините, пожалуйста…

Женщина потащила пса от соблазнительно пахнущего сосуда.

— Подождите! — крикнул вослед Федор Матвеевич.

Он снял с бидона крышку, ручкой книзу положил на снег, до краев наполнил пивом.

— Пей! — ласково предложил четвероногому коллеге по слабости.

Гита принялась с аппетитом лакать янтарную жидкость.

— Не зря собака — друг человека, — сказал Федор Матвеевич, — понимает, бутылочное — это моча, извините, конская. — Будете? — галантно протянул бидон даме.

— Нет, что вы! — смутилась та.

— Я с вашего позволения…

Федор Матвеевич поднес к пересохшим губам сосуд, омочил горло жадным глотком, а метнув его в заждавшееся нутро, начал не торопясь, со вкусом поглощать чуть горчащий напиток. Надо сказать, язык пса тоже шнырял в крышку бидона без суеты — с чувством, толком и пониманием.

…И еще неизвестно — на небритом лице или на лохматой морде в тот момент было больше блаженства.

 

ТЕМНЕЧЕНЬКО

— Ой, темнеченько! — стенала Антоновна соседке. — Тимофей кончается. Семый день капелюшечки не ест, пластом лежит. Ой, темнеченько, люблю ведь его как смерть.

Тимофей был Антоновне не сват, не брат, даже не зять с мужем. Тимофей был котом. Но каким! Такого днем с огнем по всему свету ищи — только батарейки в фонарике садить. Как будто из лауреатов кошачьей красоты свалился однажды на крыльцо. Шерсть исключительной пушистости и до голубизны дымчатая, на шее белый галстучек, глаза зеленые…

— Ну, и околеет, — бросил муж на причитания Антоновны, — невелика персона. Возьмем нового. У Протасовых кошка через день с пузом. Убивался бы я по каждому шкоднику. По мне бы кто так убивался…

— Тебя-то бульдозером не сковырнешь…

— Ага, по весне вона как скрутило.

— Дак горло дырявое, то и загибалси!

— Че горло, когда желудок прихватило.

— Выжрал какой-нибудь порнографики из киоска…

— Тебя переговорить — надо язык наварить! — махнул рукой муж.

— А нечего спориться…

Антоновна пошла в закуток, где лежал кот.

— Тишенька! Тиша! — склонилась над умирающим любимцем.

У того не было силушки даже глаза приоткрыть. Всегда подвижный хвост лежал мертвой палкой. Ухо безжизненно завернулось. Шерсть свалялась, как у помоечной собаки. Нос горячий.

Антоновна пошаркала с горем к ветеринару, который не выразил ни малейшей радости, завидев бабку.

— Я по кошачьим не специализируюсь, — прервал просительницу на полуслове.

— Как это? — удивилась Антоновна. — Все одно скотина.

— Ты ведь не идешь к зубному, если возник гинекологический вопрос?

— Слава Богу, этот вопрос отвозникался. И во рту протезы. Ты мне, родненький, Тимофея полечи.

— Сам оклемается. Кошки живучие.

— Дак ведь это кот. Пойдем осмотришь, я заплачу, не сумлевайся.

Летом ветеринар поклялся с Антоновной дел не иметь. Она ухитрялась никогда деньгами не рассчитываться. Скажем, такса опростать поросенка от мужской нужды — 50 рублей. Жадная бабка вместо наличности то кусок сала старого всучит, то бутылку некачественной самогонки. У ветеринара своего сала — хоть через забор кидай, и что бы он сивухой при его должности давился? А язык деревенеет категорически отрубить: деньги давай! Будто гипноз анестезирующий подпускала Антоновна. Потом, возвращаясь домой, ветеринар плюется в свой адрес: зачем брал?

— Ты к Степаниде сходи, — отфутболивая настырную бабку, посоветовал поросячье-коровий доктор.

Степанида жила знахарством. Шептала, заговаривала, травничала.

— Кота тащить не надо, — отказалась от осмотра слабоживого пациента Степанида. — Еще оцарапает. Фотография есть?

— Моя?

— На кой мне твоя? Кота!

— Я сама-то лет двадцать не фоткалась.

— Нашла чем хвастаться, — строго сказала Степанида. — Тогда клок шерсти с живота начеши.

— Чьей?

— Да не твоей же!

Степанида дула на Тимофееву шерсть, шептала над ней, подбрасывала под потолок и внимательно следила за падением. В завершении колдовских процедур завернула клок в бумажку и швырнула в печь. Антоновне вручила пузырек с желтой жидкостью — капать Тимофею в пасть.

— Сколько должна? — спросила Антоновна, не удовлетворенная курсом лечения.

— Десятку.

— С собой нет, — сказал Антоновна, — вечером занесу.

Хотя «с собой» было.

Дома Антоновна набрала в пипетку жидкости из Степанидиного пузырька, пошла вливать целительную влагу в болезного Тимофея. Того в закутке не оказалось.

Сердце Антоновны оборвалось в нехорошем предчувствии.

— Где Тиша? — трагически спросила мужа.

— Где-где, — грубо прозвучало в ответ, — в гнезде! Околевать, поди, уполз. Они, как сдыхать, завсегда уходят из жилища.

— Ой, темнеченько! — заголосила Антоновна и принялась жалостливо звать. — Тишенька, Тиша, погоди умирать, полечимся.

Антоновна ходила по дому, заглядывала во все углы. Тимофея нигде не было.

— Ой, темнеченько! — вышла в сени.

Через минуту оттуда раздался истошный крик:

— Ах ты, тварь! Ах ты, скот! Убью-ю-ю!!!

В поисках околевающего любимца Антоновна заглянула в кладовку. Где страшно зачесалось схватить дрын потяжелее. Под потолком висело полтуши неделю назад забитого бычка. На ней, намертво вцепившись когтями, распластался Тимофей. Он хищно рвал мясо зубами. Добрая часть бычка отсутствовала.

— Заболеешь так жрать-то, — прибежал на крик муж.

— Убью! — кричала на любимца Антоновна.

Тимофей не стал дожидаться смертельного дрына, камнем упал с объеденной туши и резво, несмотря на болезнь, юркнул на улицу.

Антоновна ругала кота, мужа, который низко повесил бычка, оплакивала уничтоженное мясо и думала: платить Степаниде или обойдется?

Платить, по-хорошему, было не за что. Но ведь порчу может навести. Ладно, если на кота-вредителя, а вдруг — на саму Антоновну…

 

И ПОД ЕЁ АТЛАСНОЙ КОЖЕЙ

Суицидников Виктор Трофимович Сажин чувствовал за версту. Не успеет на своем конце провода бедолага доложить, что через минуту смертельно разящей пуле даст ход в истерзанное сердце или что окно распахнуто, до полета по законам всемирного тяготения лбом об землю всего один шаг, — эта кровавая трагедия еще не сорвалась с языка, а Виктор Трофимович уже чувствует: от трубки телефона службы доверия, где подрабатывал по ночам, несет самоубийством.

В то дежурство, как только радио пробило полночь, Виктор Трофимович поворотом ручки заткнул крикливое «окно в мир» и начал в тишине укладываться на скрипучий диван.

Куда там уснуть! Сразу заблажил телефон. От звонка веяло кладбищем.

«Я тут при чем?» — раздраженно подумал Виктор Трофимович и снял трубку.

— Значит так, — без «здрасьте» раздалось в ней, — сейчас открою бутылку водки, выпью стакан и повешусь.

«Ну и дурак! — подумал Виктор Трофимович. — Уж пить так весь пузырь…»

— Как вас зовут? — спросил он.

— Без разницы, — отказался от знакомства собеседник.

— Меня — Виктор Трофимович, — не обиделся Сажин. — Что у вас стряслось?

— У меня обнаружен СПИД.

Виктор Трофимович испуганно оторвал трубку от уха. СПИДа боялся панически. Предохранялся от него днем и ночью. В парикмахерской наотрез отказывался от штрихов, наносимых бритвой на шее и висках. Вдруг на лезвии осталась от предыдущего клиента частичка СПИДоносной крови? Летом остервенело боролся с комарами, и редко какому удавалось пробиться к кровеносным сосудам. Если хоботок крылатого упыря все же осквернял кровь, Виктор Трофимович пусть и не срывался в поликлинику сдавать анализы, молитву самосочиненную обязательно повторял про себя: «Боже праведный, спаси и сохрани от СПИДа, дай надежный иммунитет от заразы в трудную минуту».

Сорок раз подряд читал молитву. Чтобы наверняка услышал Создатель. Хотя по жизни Виктор Трофимович крещеным не был.

— Сейчас бутылку открою, — тускло повторила трубка, — выпью и на люстре повешусь.

— Может не выдержать, — брякнул Виктор Трофимович.

— Что не выдержать?

— Разве не знаете, — вильнул на дежурную тропу Виктор Трофимович, — самоубийство — великий грех.

И подумал: «Как бы я повел себя на его месте?»

— А если я девушку заразил? — с вызовом спросила трубка.

«И под ее атласной кожей течет отравленная кровь», — вспомнился с вечера звучавший по радио романс. И тут же в голове пронеслось. — Боже праведный, спаси и сохрани от СПИДа…»

— Я бы сначала подвесил за одно место ту, что меня заразила! — непедагогично бросил Виктор Трофимович.

— Сам хотел придушить эту профурсетку! А она смоталась на два месяца. Порядочную из себя корчила: «Нехорошо! — ломалась. — У меня муж! Никогда не изменяла!» А у самой СПИД!

— Найдите ее непременно! — Виктор Трофимович решил на этом отвлекать от суицидной веревки зараженного. — Как ее фамилия?

— Зозуля.

— Из 101-й аптеки?! — кипятком ужаса обдало Виктора Трофимовича.

— Откуда я знаю?

— Ну, ты даешь копоти! — перешел на «ты» Виктор Трофимович. — Раздеваешь женщину, и где она? что? не спросил!

— Она сама раздевалась.

— Я в переносном смысле.

— А вы что — анкету заполнять заставляете перед кроватью?

— Зато у меня и СПИДа нет! — сказал Виктор Трофимович. Но голову полоснуло: «А вдруг есть?!»

— Имя-отчество Зозули? — прокричал в трубку Виктор Трофимович.

— Я бы эту тварь еще по отчеству звал! Танька.

«В аптеке тоже Танька», — сердце у Виктора Трофимовича бешено заколотилось. Трясущейся рукой он начал листать записную книжку. Где эта Зозуля? Где? Единственный раз тогда изменил принципу предохранения. От вина затмение нашло…

На «З» фармацевта не было.

— Секундочку, — сказал Виктор Трофимович в трубку, бросил ее на стол и лихорадочно принялся шерстить блокнот. Сначала справа налево, потом — в обратную сторону. Где она? Где? «Боже, спаси и сохрани от СПИДа, дай надежный иммунитет…»

Дал. На глаза Виктора Трофимовича попала запись «Татьяна Козуля». Он в голос засмеялся. Вот уж на самом деле — у страха глаза по чайнику! Как мог спутать — в аптеке не Зозуля, а Козуля. Ну, чудило! Сам себя до полусмерти напугал.

«Татьяна Зозуля — СПИД», — записал в книжку для памяти.

А зараженному сказал:

— Надо, прежде чем вешаться, разделаться с этой Зозулей!

— Куда она денется? — презрительно бросил тот. — Сама сгниет!

— По-вашему, — снова на «вы» перешел Виктор Трофимович, — эта зараза пусть и дальше косит нашего брата?

— А мне как жить? Как?! — с надрывом крикнула трубка. — Я невинную девушку… Мы в ЗАГС собрались.

— Она проверялась?

— Не могу ей сказать про СПИД! Нет!

— Давайте я скажу.

Вызвался Виктор Трофимович исключительно для поддержания разговора. Общаться с инфицированной ни под какой петрушкой не собирался. Не верил, что ВИЧ не передается дыхательным путем.

— Нет! Нет! Нет! — отказался от услуги зараженный. — Если только после моей смерти. Это Галочка из 3-го книжного.

— Да?! — шепотом выдохнул Виктор Трофимович.

Галочку он знал. Слава Богу, не в интимном плане. Магазин был через дорогу от «психушки», где работал Виктор Трофимович. Частенько заходил посмотреть детективы.

— Такая девушка!!! — с трагическим восторгом воскликнул зараженный. — Ей 22 года, а до меня ни одного мужчины не было! Представляете!!

«Дождалась дура!» — нехорошо подумал Виктор Трофимович и записал Галочку в черный список рядом с Зозулей.

— Такая девушка! — повторила трубка. — Доверилась мне! А я ее СПИДом! Кобель! А ведь знал тогда, знал: надо предохраняться. Я имею в виду, когда с Танькой кувыркались. Знал, что береженого Бог бережет. А как осадили бутылку, все полезное из головы вылетело. Кого там от Таньки предохраняться! Одно на уме — быстрей вперед! А теперь Галочку, такую девушку…

— С ней почему не предохранялись?

— Откуда я знал, что СПИД поймал от этой Козули!

— Как Козули?! — подскочил Виктор Трофимович. — Ты говорил Зозули.

— При чем здесь Зозуля? Козуля ее фамилия!

— У тебя что, вконец крышу сорвало? Ты говорил Зо-зу-ля!

У Виктора Трофимовича взмокли подмышки. Левое веко задергалось. Он готов был своими руками повесить зараженного.

— Какая вам разница — Зозуля или Козуля меня заразила?! Я, скотина такая, Галочку невинную на смерть обрек! Она доверилась! А у меня на ВИЧ отрицательный результат!! Как с этим жить? Как?!

— Отрицательный? Точно?!

— Нет, я ради шутки вешаться собрался. Вот она передо мной бумажка с анализом.

— Ну, ты дундук! — в данный момент Виктор Трофимович готов был расцеловать суицидника. — Ну, темнота! Ну, глухомань! Мой тебе совет — возьми веревку вешательную, натри скипидаром и отхлестай себя по голой заднице! Может, поумнеешь…

— Нет, я повешусь!

— Если результат отрицательный, баран ты ни разу не образованный, значит, ты не инфицирован. Минус в данном случае — самый что ни на есть плюс для таких дураков, как ты. Никакого СПИДа у тебя нет!

Виктор Трофимович открыл книжку и с удовольствием вычеркнул занесенных в список СПИДоопасных Галочку и Козулю.

— Точно?! — заорала трубка. — Точно!!!

— Нет, я буду с тобой приколы шутить.

— Слушай, — теперь на «ты» перешел псевдоВИЧинфицированный, — где ты сидишь? Сейчас беру такси и еду к тебе с бутылкой…

— Езжай лучше к Галочке и не забудь на свадьбу пригласить.

— Первым гостем будешь!

— Коробку презервативов подарю налевака ходить.

— Что ты?! Налево теперь ни ногой!

— Не зарекаются любя, предохраняются почаще.

На этой мудрости Виктор Трофимович положил трубку и только начал укладываться на диван, раздался звонок. Вновь показалось — суицидный.

— Сколько времени? — спросила трубка с явно похмельным выхлопом.

Виктор Трофимович пошел на борьбу с новым самоубийством по методу «клин клином…»

— Вешаться собрался? — взял быка за рога.

— Ага, хозяин точно за яйца подвесит, если опоздаю к семи! Вчера так ушатался, не могу въехать, где? как? и сколько времени?

— Половина первого, — спас от подвешивания клиента за богоданные места врач.

— Отец, базару нет, — в качестве благодарности радостно рявкнула трубка и запела гудком.

«Нет, так нет, — снова начал укладываться подремать Виктор Трофимович. Приняв позу, параллельную линии горизонта, государственно подумал. — Надо с предложением в горздрав выйти: писать на результатах анализов коротко и дураку понятно: „СПИДа не обнаружено“. Мозги у народа вконец отсохли от терроризма, наркомании и проституции, на ровном месте в петлю лезут».

А засыпая, заповторял: «Боже праведный, спаси и сохрани от СПИДа, дай железный иммунитет от заразы…»

 

К ЧЕРТЯМ СВИНЯЧИМ

Проснулся Геннадий Фаддеевич Кукузей от дрели. Воя на изнуряющей ноте, она до мозгов пронзала пространство откуда-то из-за стен. Трудно сказать, с каким успехом сверло дырявило неживую материю, Геннадия Фаддеевича в пять секунд прошило насквозь, сон улетучился, как и не было.

«Что они, вконец озверели?!» — нелюбезно подумал о соседях.

С каких, спрашивается, атрибутов любезности взяться: ночь в полном развороте, темнота, хоть глаза всем подряд коли, самое время трудовому человеку расслабиться в кущах Морфея, а ему в уши заместо колыбельной — сверло.

Геннадий Фаддеевич возжег лампу в изголовье. И нехорошие слова бесенятами заплясали на языке. Стрелки часов еще только разменивали четвертый час, до верещания будильника спать да спать!.. А тут…

Жену дрель не брала. Она, во всей красе раскинувшись на основных площадях двуспальной кровати, насморочно сопела.

«А мне стоит всхрапнуть, — испепеляющим взглядом оценил безмятежный вид супруги, — сразу локоть до самых печенок воткнет».

Геннадий Фаддеевич зашевелил ушами, определяя местоположение нарушителя тишины.

«Какой гад ночь со днем перепутал? — задался шерлокхолмовским вопросом. — Опять Чумашкин?»

Чумашкин был новым русским с верхнего этажа. Год назад купил над головой у Геннадия Фаддеевича две квартиры: двух— и трехкомнатную. Прорубил между ними дверь, и нет жить по-человечески на этих просторах, в двухкомнатной, в ванной, заделал парную.

Когда перестраивался, всех соседей достал долбатней. Устали бегать к нему со скандалами: сколько можно издеваться? И он притомился отбрехиваться. Нашел мастеров-полуночников. Те в самый сон, часа в три, затевали сверление и другой строительный шум. И партизанами не открывали на звонки соседей.

Собственно — против парной Геннадий Фаддеевич ничего не имел. Сам любил взбодрить кожу веником до ракообразного состояния. Имеется в виду, когда раков к пиву варят. Напариться и пивком жар внутренний унять Геннадий Фаддеевич считал первейшим удовольствием. Будь с кошельком Чумашкина, сам бы парную дома заварганил. Чтобы, как зачесалось, в шесть секунд раскочегарить и с веником на полок — держите меня, кто смелый!

Чумашкин, он хоть и новорусский, а все одно — Чумашкин.

Посади субъекта свинофермы за стол… Вдобавок к парной в ванной, сделал из кухни бассейн. То есть плиту, мойку и остальные принадлежности домашнего очага — геть, а во всю освободившуюся ширину и длину водная гладь в добрый метр глубиной… На тот предмет, чтобы нырять из парной, как в прорубь.

Жить с водоемом над головой не мед, а прямо наоборот — деготь. Только сядешь вечерком чайку испить, обязательно мысль кляксой ляпнет: а что как потолок не выдержит купания ракообразно распаренных телес? Как обрушится вместе с «прорубью»? Как полетят в чашку мочалки и голые задницы?

С такими тараканами в мозгах не до чая! Бежит Геннадий Фаддеевич, чертыхаясь, в дальний угол квартиры, где не висит над головой дамокловый бассейн.

И вот, похоже, этому ихтиандру тесно на кухне нырять стало, расширяет акваторию на всю оставшуюся квартиру.

«Чтоб твой банк лопнул! Чтоб тебя налоговая за вымя взяла! — зверея, лепил проклятия Геннадий Фаддеевич. — Чтоб у тебя член на лбу вырос! Чтоб тебя черти забрали!»

Расхрабрившись, хотел даже постучать в потолок шваброй. Но передумал. И сосед может в суд подать, и жена спасибо не скажет.

К тому же показалось: сверлят в другой стороне.

«У проститутки что ли?»

Дом пользовался большим спросом среди денежных граждан. Когда-то, в 60-е годы, строился для медработников и учителей, а сейчас другие работники, как мухи на сладкое, норовили въехать. Геннадию Фаддеевичу не раз предлагали с крутой доплатой обменяться, но он держался.

Дом стоял в очень живо написанном природой и человеком месте. На бреге. Волны без устали катили мимо окон. Высунешься, а у тебя перед глазами не автобусы с троллейбусами или подштанники на веревке — речные просторы успокаивают нервы. Тут же рядом сквер вместо шума городского листвой шуршит. Тогда как до городского шума меньше чем раз плюнуть, центр в пяти минутах черепашьего хода.

Недавно за стеной проститутка поселилась. Геннадий Фаддеевич лицензию ей на профпригодность не подписывал и свечку не держал, но жена говорила:

«Проститутка, сразу видно. Нигде не работает, одевается, как из Парижа, мужиков разных водит, и пол в коридоре палкой не заставишь мыть. Проститутка, и к бабке не ходи».

Пол она однажды мыла. Геннадий Фаддеевич видел. Вышла на площадку, в одной руке двумя пальцами, как дохлую крысу за хвост, держит тряпку, в другой — чашка с водой. Плеснула на пол, бросила в лужицу тряпку, заелозила ногой.

Глаза бы отсохли на такое глядеть.

«Убила бы! — злилась жена Геннадия Фаддеевича. — Проститутка чертова».

Квартира эта всегда была, как говорила супруга, «слаба на передок». Раньше в ней Валька-парикмахерша «слабела». Но у той веселье с мужичками было образом жизни. На коммерческую основу не ставила. Отчего пришлось квартиру продать.

На днях Геннадий Фаддеевич к мусоропроводу с ведром идет, навстречу проститутка с подругой.

— Многое могу простить мужчине, — сказала в пространство, как бы в упор не видя соседа, — но если выносит на помойку ведро, ни за что с ним не лягу.

«Куда ты, мокрощелка, денешься, когда у меня будут деньги», — мстительно подумал Геннадий Фаддеевич.

Но денег не было. Родное предприятие, чтоб ему провалиться, считай, год не платило наличкой. То макаронами выдадут, то крупорушкой. Не идти же к проститутке с крупорушкой…

«У нее, точно у нее гудит, — приложил Геннадий Фаддеевич ухо к стене. — Но че бы она сверлила? У нее руки не на дрель заточены. Может, массажер какой?»

«Чтоб тебе замассироваться в доску! — пожелал Геннадий Фаддеевич. — Чтоб у тебя критические дни сплошняком пошли! Чтоб тебя черти в свой гарем затащили!»

И, вспомнив сцену у мусоропровода, тихо выплыл в общественный коридор. Где подкрался к железной проституткиной двери и от всей души каблуком попинал ее. Грохот получился отменный.

Геннадий Фаддеевич не стал ждать реакции хозяйки двери или ее клиента, заскочил домой и нырнул под одеяло.

Источник бессонницы, вроде бы смолкший, вновь появился.

Тонким воем, настойчиво вгрызаясь в мозги, он выматывал душу. Как ни натягивал против него одеяло, как ни лез под подушку, сон не шел.

Геннадий Фаддеевич высунул уши из-под одеяла, нацелил в пол. Нет, зря терроризировал проституткину дверь. Снизу шумит.

Под ними недавно купил квартиру по культуре чиновник. Его чаще можно было в телевизоре увидеть, чем наяву. А по ночам давала знать о себе его жена. «Импотент чертов!» — бескультурно вопила.

«Ему еще и дома „потентом“ быть! — говорила на это супруга Геннадия Фаддеевича. — На работе круглый день не переводятся балерины ногастые да певицы сисястые…»

«Может, с горя новый ремонт начала?» — подумал Геннадий Фаддеевич.

В плане работ по дому сосед был точно не «потент». Глухой нуль. Зато соседка (не как жена Геннадия Фаддеевича, которая ни петь, ни свистеть, когда надо красить или белить) была что надо по отделочным вопросам. Кафель наклеить, обои, что-то закрутить, прикрутить — это никому не доверяла. «У меня что, ку-ку поехало халтурщикам платить, — говорила, — когда сама во сто крат лучше и с душой!»

«А может, картину опять муж приволок, ей вздумалось посередь ночи вешать, раз от него никакого толка, — выдвинул новое предположение Геннадий Фаддеевич. — Не могла, зараза, до утра подождать».

Картин у них было, только что в туалете не висели.

«Чтоб ты сама обеспотентилась! — адресовал мысленное послание соседке. — Чтоб тебя черти защекотали! Чтоб…»

И вдруг опять показалось — изматывающее сверло ноет со стороны Чумашкина.

Или от проститутки?

Или снизу?

«Да чтоб вас всех перевернуло и трахнуло! — скопом пожелал Геннадий Фаддеевич соседям. — Чтоб вас рогатые сверлили денно и нощно!»

Затем достал из аптечки рулон ваты, вырвал два здоровенных клока, каждым из которых можно было наглухо законопатить для разоружения танковое дуло, и с остервенением воткнул в уши…

«Теперь хоть засверлитесь!» — натянул одеяло.

Но изнуряющий звук не исчез. С еще большей силой он начал дырявить воспаленные бессонницей мозги…

И Геннадия Фаддеевича пробило — не надо пенять на зеркало…

Воющая «дрель» сидела в его родной головушке.

«Да чтоб ты пропала! — застучал кулаком по „родной“. — Чтоб ты отсохла! Чтоб ты провалилась к чертям свинячим!»

И вдруг перед глазами замелькали копыта, хвосты, мерзопакостные морды, запахло серой…

Голова со свистом куда-то проваливалась. То ли в сон, то ли похуже…

 

БОРЬБА ЗА ВЫЖИВАЕМОСТЬ

Юрий Трифонович Ковригин был не из того бесшабашного десятка, кто в плане терроризма полагался на авось да небось. Мол, это где-то у черта на рогах, в Израиле или Чечне, ходи да оглядывайся, у нас в Сибири кого бояться? Живем в лесу, молимся колесу. Какие тут к бесу террористы?

Юрий Трифонович думал: раз пошла такая катавасия: там убили, здесь взорвали, — варежку не разевай — вместе с головой оторвет.

По этой причине в общественном транспорте на симпатичных дамочек не пялился. Неустанно шарил глазами по салону — не стоит ли где подозрительная сумка? Не лежит ли где бесхозный пакет?

Поэтому, когда однажды засек на задней площадке автобуса одинокий рюкзак, сразу уши топориком навострил.

— Чей? — громко поинтересовался.

— Ничей, — сказал мужчина в унтах. — Бери, раз нашел.

— Сам бери! — категорически отказался Юрий Трифонович. — Вдруг там мина?

— Какая мина?! — заверещала женщина в нутриевой шубке.

— Тише, господа, — приложил палец к губам мужчина с «дипломатом», — кажется, тикает.

Куда там «тише»!

— Остановите автобус! — закричали со всех сторон.

У дверей началось давка. Мужчина с «дипломатом» принялся своей ручной кладью колотить по окнам в поисках аварийного выхода.

— Пустите меня! — пробивалась к дверям женщина в нутриевой шубке. — Я в больницу опаздываю!

— Ща как шандарахнет, — сделал неутешительный прогноз мужчина в унтах, — все там будем! Многие по частям!

— Граждане, среди вас минера нет? — взмолилась кондуктор. — Опять план накрывается горшком без ручки!

Водителя слезно начали просить:

— Миленький, открой двери! Бомба!

Однако водитель с вытаращенными, как фары, глазами жал на педаль, стремился, по принципу: спасайся кто может! — в одиночку оторваться от смертоносного груза. Мужчина с «дипломатом», раздолбав его в лохмотья, головой пытался пробить аварийный выход.

И вдруг бабахнуло.

«Пропала шуба?» — упала на пол женщина в нутриевой шубке.

«Съездил к свояку на свеженинку», — распластался рядом мужчина в унтах, норовя подлезть под женщину.

И все повалились от осколков, кто где стоял.

Но зря. Сверху посыпались не осколки, а разноцветные кружочки конфетти. Хулиган-первоклашка, ехавший на елку, не утерпел до оной, дернул за кольцо хлопушки посреди растревоженного автобуса.

— Поганец! — взревела кондуктор. — Весь план распугаешь!

С этими словами она бросилась к подозрительному рюкзаку, выхватила из него брикетообразный предмет.

— Динамит! — заблажил мужчина в унтах. — Помогите!

От истошного крика двери с треском распахнулись, автобус, будто колом в землю, затормозил. Пассажиров как ветром сдуло.

— Вернитесь! — кричала вослед разбегающемуся плану кондуктор. — Это дрожжи!

Никто не вернулся. В том числе и водитель.

С той поры у Юрия Трифоновича аллергия на общественный транспорт открылась. Или пешком, или на своем древнем «Москвиче» начал бороться за выживаемость.

Недавно тормознул перед светофором, как водится, обшарил глазами окружающее пространство на предмет наличия снайперов. Не обнаружив последних, расслабился, хотя по радио сообщали о захвате самолета с сотней заложников.

И тут рвануло. «Началось!» — обожгло воспаленное воображение. Юрий Трифонович прямо на «красный» погнал из зоны терроризма. В зеркале заднего обзора показалось: асфальт за машиной вздыбился.

Раздался еще один взрыв. Машину подбросило как на кочке.

«Обложили!» — панически ударило в голову.

Сзади завыла милицейская сирена. «И милиция на них работает!» — захлестнуло отчаяние.

— Я не банкир!!! — закричал во всю глотку.

От обиды за хозяина мотор заглох. Юрий Трифонович в борьбе за выживаемость упал на пол, затих, и вдруг на затылок из бардачка закапало. Мазнул, лизнул — шипучка. Вот черт! Вчера на оптовке по дешевке купил три бутылки жене на Новый год.

«Хорошо, третья не взорвалась», — подумал по-хозяйски.

Тут же взорвалась третья. Шипучка полилась струей. Юрий Трифонович подставил пересохший в передряге рот. Но не успел утолить жажду. Дверца распахнулась, в нос уперся ствол автомата.

— Выходи, пьянь! — раздалась команда.

«Я не пью!» — хотел сказать Юрий Трифонович и осекся.

«Теперь пусть террористы сколько влезет минируют мою машину! — утешал себя, возвращаясь из милиции, где у него забрали права, домой. — Долго им ждать придется, когда снова сяду за руль, ох, долго…»

 

ШАНДЫК, ГРИБЫ И ВЕРТОЛЁТЫ

Спирт — напиток острый. Не зря ракетчики его шилом зовут, летчики — шпагой, народ — стеклорезом. В сибирском городе Ачинске вынырнуло еще одно название — шандык. Откуда — покрыто кромешной тайной. Может, в переводе с какого-нибудь французского или хакасского — это штык или кортик, не знаю. Только шандык на закате неслабого на счет плеснуть за галстучек ХХ века мгновенно вошел в обиход в вышеназванной местности.

Из-за него Валентин Баранцев насмерть поругался с родной сестрой Надеждой. Сестра открыла на дому торговлю шандыком. Хочешь — сто граммов нальет, хочешь — канистру набузует. В крае день и ночь в самых глухих селениях, не покладая рук и ног во всех звеньях, функционировала широко-густая сеть реализации шандыка на разлив. В то время как последний безостановочно лился в пересохшие от жажды глотки, в противоположную сторону бесперебойно текли денежки. Куда? Куда надо.

В стоквартирном доме, где жил Валентин, обслуживали страждущих аж две шандычные точки. Одна прямо над головой работала. Иногда ее клиенты, снедаемые желанием, ошибались этажом, с деньгами и тарой ломились к Валентину — наливай!

— Так налью, — недружелюбно встречал заблудших Валентин, — тошно станет.

Сестра Надежда тоже встряла в шандычную сеть.

— На что мне детей обувать-одевать-кормить?! — отбивалась от нравоучений брата.

— Не на чужом горе!..

Знакомому Валентина шандык в голову так ударил, что ноги больше 100 метров не тянут — подкашиваются присесть через каждые пять минут. В деревне Окуньки смех и грех: половина мужиков как рыба на хвосте ходит, коленками впритык, — шандык паралитичный завезли.

Валентин приводил убийственные примеры, сестра отражала их женско-непробиваемой логикой.

— Я со стаканом ни у кого над душой не стою!

— Ты провоцируешь!

— Не я, так другие будут! Тебе хорошо в городе на комбинате ежемесячно деньги получать!

Сестра жила в селе Большой Улуй.

— Такие вот брата Ивана споили! — кипел праведным гневом Валентин.

— Его «честная давалка» довела!

С Иваном Валентин тоже разругался. Тот, отчасти, опустился из-за жены, слабой, как говорят в народе, на передок.

— Брось ее! — требовал Валентин.

— Да пошел ты на плешь! — категорично ответил брат.

И Валентин хлопнул дверью, аж ходики сорвало с гвоздя, кукукнув лебединую песню, они рассыпались по полу.

В то отпускное лето в Улуе как шлея ругательная Валентину под хвост попала. С другом детства, одновременно кумом, Петей Корякиным, сцепились на политической почве. Пошли к куму в баню оттянуться на полке. В предбаннике, снимая штаны, схлестнулись на тему правительства и президента. Им бы про баб с телесными утехами поговорить… Они в бесовскую потеху — политику — ударились…

Валентин давно зарекся поганить ею встречи с другом. А тут тормоз в голове слабину дал. Не заметил, как к чертовой бабушке полетел так хорошо начавшийся за пивом, пока баня топилась, летний вечер. Петька был за реформы демократов, Валентин без дипломатических антимоний крыл их матом.

Короче, «с легким паром» в тот раз дальше предбанника не продвинулось.

— Дурбило ты стоеросовое! — натягивая штаны, выскочил за порог Валентин.

После чего целый год не знался с сестрой, братом и Петром. Ни шагу к ним, когда приезжал к родителям в родное село.

И в тот визит на выходные примирение не планировалось. Приехав под вечер, Валентин тут же надумал выскочить с сыновьями на мотоцикле за опятами. В свои любимые места под Турецк.

Тоже занимательный вопрос. Ладно, Никольск, Окуньки, Симоново, Сучково. Это ежу понятные названия деревень. Но откуда в глубине Сибири Турецк взялся? Турки в этих лесах отродясь не водились…

Ну да Бог с ним. Главное — грибные места под Турецком отменные, их Валентин еще дошколенком с бабушкой Зоей осваивал. Грибы водились там во всем спектре: грузди, маслята, рыжики, лисички, опята… Лет пятнадцать назад белые появились. Соседка Михайлиха однажды рассмешила:

— Грибов нонче нет, одни белые лезут и лезут…

Грибами Михайлиха только грузди считала.

Валентин выскочил за опятами. Страшно любил икру из них. Это когда отвариваешь минут 20, потом на дуршлаг откинешь, холодной водой обдашь и через мясорубку с чесночком… Объедение… Рука сама за рюмкой тянется…

Но не светило любимое блюдо в ближайшем будущем, как Валентин не прочесывал леса и перелески. Кто-то хорошо перед Валентином порезвился, свежие срезы на каждом шагу встречались, а у него в ведре на жареху не набиралось. Тем более — на икру…

Сыновьям наскучило ходить по оборкам, они заякорились у мотоцикла в карты резаться. «Родные места не должны подвести», — твердил Валентин, скачками оббегая опеночные угодья.

И ахнул, залетев в один лесок. Мать честная!.. Грибов-то! Грибов! Повсюду: на пнях, сухих осинках, прямо на земле… И в самой поре! Не перестоявшие. Аккуратненькие да чистенькие! Коричневыми шляпками похваляются… Режешь одну семейку, обязательно в поле зрения еще три-четыре имеются, до кучи просятся.

Два ведра, с которыми влетел в эту красоту, наполнил в шесть секунд. Сорвал с себя куртку. Где застегнул, где завязал — чем не емкость. Вот уже и она раздулась шаром. В дело пошла рубаха. Черт с ними с комарами! Еще с ведерко нарезал. А грибов по-прежнему видимо-невидимо на каждом шагу!

— Жрите, сволочи, морпеха! — закричал Валентин комарам и снял джинсы.

По узлу на каждой штанине — готов еще один мешок. Опята не белые или грузди — не крошатся, не ломаются. Трамбуй да трамбуй!

Посреди леска заросли папоротника буйствовали. В тени древнейшего растения опята росли не хуже, чем на пнях. В трусах, на корточках, отбиваясь локтями от комаров — руки заняты — Валентин облазил весь папоротник. До этого пальцы иззанозил шиповником — то и дело тернии сибирской розы попадались под гребущие опята руки. В папоротнике вдобавок к этому еще и порезался. Захватил левой полную пригоршню тугих прохладных ножек и, срезая, в спешке хорошо чиркнул по пальцу. Кровища, но — тучки на вечереющее солнце набегают — останавливать потерю крови некогда…

Однако ладненько получилось. Мешок из джинсов наполнился как раз на последнем усыпанном опятами пеньке. Только остриг его — дождик брызнул.

— Спасибо, дорогой! — поблагодарил Валентин лесок и стащил на опушку все тряпочные емкости. С ведрами побежал к мотоциклу.

И обнаружил, что того нет.

То есть, не мотоцикла нет, куда-то девалось место с ним. И солнышко за тучками, попробуй сориентируйся в географии. Однако Валентин попробовал. Поориентировался и… остался в прежнем мнении — азимут первоначально взят точно. Резво побежал по нему дальше. Но чем дальше, тем больше сомнений в азимуте. Дернулся с ним в одну сторону, другую.

Самое-то смешное — блудил не по бурелому, гарям и буеракам. По дорогам бегал с ведрами. Конечно, это были не бетонки. Обычные лесные, ведущие на покосы и поля. В грязь автотранспорт здесь как корова на льду, в ведро — как яичечко катишься…

Ведро на сегодняшний день закончилось. Дождик сыпал и сыпал.

— Васька! Колька! — кричал сыновьям Валентин. Никак не желая смириться с досадной реальностью — заблукал в местах, которые за 35 лет сознательной жизни исходил вдоль, поперек и по параболическим тропкам.

«Как бы от брюк не заблудиться!» — наконец посетила самоуверенную голову трезвая мысль.

Валентин бросился за переполненной грибами одеждой, чтобы использовать ее по отличному от опят назначению, так как вовсю холодало. Но как всегда — хорошая мысля приходит опосля. Прицел на штаны к визиту «хорошей» окончательно сбился.

Валентин брал вправо, круто менял курс на обратный… И ничего подобного. Вроде, вон лесок, где полчаса назад опятами гардероб набивал. Войди в него и сразу запнешься о штаны с грибами. Нет. В который раз розовые надежды сменялись черными матерками.

Если Валентина и кружил лесной бес, он вволю похохотал над объектом. Как этот крепыш, грудь полногрудая и сплошь в паутине, живот арбузиком, тоже в трухе, под ним матрасно-полосатые трусы дедовского — до колен — покроя развеваются, кепочка-волан козырьком набок сбилась, в каждой руке по ведру грибов, с вытаращенными глазами — для лучшей в сумерках видимости, — как он, семеня грязно-белыми кроссовками, носится туда-сюда по полям, лугам и перелескам.

— Васька! Колька! — кричит охрипшим голосом.

Вокруг темнеет. Дождик не перестает. Сеет и сеет грибной. Да Валентину не до них. Хотя ведра с будущей икрой не бросает. Раза два упал, рассыпал. Почти на ощупь собрал сырье для любимого блюда. То есть, надежду на спасение Валентин не терял. Правда, в один момент согласился с мыслью, если и удастся выйти сегодня к людям, то не больше чем в трусах и кепочке. После чего поставил ведра на дорогу, с остервенением уничтожил на груди, животе, ляжках и других сладких местах полчища комаров, подхватил ведра и, не отвлекаясь на поиски штанов, зашагал по дороге в направлении Турецка.

Бес, ответственный в тот день за грибную охоту Валентина, сучил от радости ногами. Славно он мозги запудрил поднадзорному клиенту.

Крякнул от досады, лишь когда на часах стрелки отметили четверть первого. В этот исторический момент Валентин закричал на всю ночь:

— Ура!!!

Темнота, что была прямо по курсу, замигала огоньками. Валентин побежал к ним. Но когда лесная дорога уперлась в асфальт, озадаченно присвистнул.

«Ё-мое! Это ведь Сучки!» — с ударением на последнем слоге удивился Валентин.

Да уж — вышел он не к Турецку, как планировал, а, дав 180-градусного кругаля, уперся в Сучково. И прямо в пекарню.

— Тетенька, дай хлебца пожевать! — впавшим в детство голосом попросил Валентин, толкнув дверь буханочного производства.

— Ты откуда, дяденька, такой голенький? — спросила «тетенька», что была никак не старше Валентина. Зато формами опережала полуночного гостя. Пышная да щекастая, румяная, как из бани.

— По грибы ходил, — объяснил Валентин.

— Это что — нынче опята, когда в трусьях, лучше попадаются?

— Заблудился.

— Слышал песню: «Я в трех соснах заблудилась! Ты в трех соснах блуданул!»

Пожевав хлебца, Валентин описал «тетеньке» бедственное положение:

— Сыновья под Турецком в лесу остались, запаниковались поди уже!

— Потеряли родителя, который штаны проблудил! Пошли, грибничок. А вот одеть тебя не во что.

Под окнами стоял мотоцикл. «Тетя» лихо завела трехколесный транспорт.

Они издали услышали шум поисковых работ. Рычанье мегафона. Выстрелы из ружья.

— Здесь останови, — попросил Валентин «тетю».

Он сробел: вдруг впереди жена. Чревато последствиями — влететь под суровые очи в трусах с пышной дамой на мотоцикле… Доказывай потом, что не блуданул, а заблудился.

Ночь стреляла, орала, свистела. Время от времени рявкал мегафонный голос. В ручной усилитель пьяно горланил брат Иван: «Внимание! Валентин! Даю ориентир». И стрелял из ружья. Вдруг скомандовал в тот же мегафон: «Поднять вертолеты!»

«Они что и МЧС организовали? — ужаснулся Валентин и побежал на голоса. — Это сколько денег за „вертушки“ платить?!»

В центре поисков светили фары машин. В кустах мелькал фонарик, оттуда доносился жалостный голос жены: «Валя! Валя!» И слезливый сестры: «Брат! Мы здесь!»

«Как это она пошла на убытки, бросила шандычный пост?» — подумал Валентин.

Подкатила машина кума.

«В Турецке его нет, я всю деревню обегал», — доложил Петя.

— Поднять вертолеты! — снова замегафонил брат.

— Кого потеряли? — вышел на свет Валентин.

— Нашелся! Нашелся! — закричали сыновья.

— Внимание! — мегафонно продублировал их Иван. — Поиски закругляются. Объект найден без штанов!

— Валечка! — в слезах радости бросилась на шею сестра. — Родной! Больше не буду торговать шандыком! Бога молила вернуть тебя и поклялась, найдем живым — не торговать!

— Дак я же сам нашелся!

— Все равно не буду!

— А ты, кум, не клялся не голосовать за дерьмократов?

— О политике ни слова! — тискал в объятиях друга Петя. — С тебя что, брючата русалки сняли?

— В лесу русалок нет, — никак не мог наговориться в мегафон Иван, большой книгочей, — это его ундины до трусов разобрали.

— Ванька, брось матюгальник! — закричала Надежда.

— Я испугалась, у тебя сердце прихватило! — сняла свою куртку и ласково одела Валентина жена.

— Одежка моя полная грибов где-то рядом, — заоглядывался Валентин.

— Найдем завтра, — в «матюгальник» приказал брат. — Всем по машинам!

И выстрелом поставил громкую точку поискам.

В доме родителей быстро спроворили застолье — в центре стола поставили диаметром со скат «КамАЗа» сковороду полную жареных опят — и загудели на всю оставшуюся ночь.

— Нет, ты скажи, — приставал захмелевший Петя, — ты почему в трусы-то не собирал грибы? В твои семейные ведра три войдет, как в бочку. Резинку затянул и греби лопатой!

— Он побоялся — русалки набегут на открывшиеся взору причиндалы!

— Ундины, — поправил брат Иван уже не в «матюгальник», он и за столом сидел бы с ним, но отобрали игрушку.

Схватив рюмку, Иван заорал вместо тоста:

— Поднять вертолеты!

— Тут машину заправить нечем — горючки нет, а на вертолеты где взять?

— Шандык зальем в «вертушки»! Куда его Надька теперь девать будет?

— Да уж не в твою глотку солью! — хлопнула сестра рюмашку и выскочила из-за стола с частушкой:

— Ой! Дык! Дык! Дык!

Дюже сладенький шандык!

Два стакана приняла

И в присядочку пошла!

Оп-па! Оп-па! Милому награда!

Полна попа огурцов — так ему и надо!

— Грибов! Грибов, Валька, полна задница! — внес лепту в эстрадное выступление Иван.

— С утра баню истоплю, — наклонился к Валентину кум Петя. — Попаримся, я нынче сто веников нарезал.

— Надо сначала штаны с грибами найти.

— А куда они от нас денутся?..

 

ЧЕРЕЗ ГОЛОВУ ЗА БОРТ

При Советской власти на выборах не надо было мозги до посинения ломать — за кого крест ставить, а кому пустоту в квадратике? Бюллетень опустил — и голова ни до, ни после не мается. А сейчас каждый раз Нина Егоровна Мотькина за месяц до урны начинала вибрировать, к подружкам бегать, которые в политике такие же ни украсть ни покараулить.

В прошлый раз порешили уличным бабкомом за Быкова голосовать. Он всем пенсионерам в село подарки прислал. По килограмму сахара, муки, гречки и пряников. За него дружно бросили в клубе бумажки-бюллетени.

Через год двоюродная сестра Валя с газеткой дорогу перебегает:

— Нинка, ой взяли грех на душу! Быков-то мафиози, по нему всемирный розыск назначили. А мы «хороший человек, за пенсионеров биться будет». Забился, сердешный, в доску! Миллионами долларов ворочал в свой карман.

Обсудили бабоньки промашку. Как клюнули на дармовой сахарок с пряничком. А откуда знать? На лбу у кандидата «вор» не написано.

И вот опять выборы. Нина Егоровна достала листовки, что в почтовый ящик целый месяц бросали. Девять кандидатов, лбы у всех любо дорого смотреть — без сучка и задоринки. Как быть? Разложила на столе агитки, изучает фотографии с биографиями, гадает — кто будет за пенсионеров горой, а кому скорее бы они вперед ногами под бугорок проголосовали?

— Неужели Валера?! — пошаркала через дорогу к сестре Вале.

— Который тебя на танец пригласил, а ты сверкнула трусами в ответ?

— Ну!…

Давно это было. Нине Егоровне до Егоровны было еще расти и расти. Нинкой звали. А тот день перед глазами как сейчас стоит.

Складывался он исключительно полосато. Тут тебе полная полоса счастья, а вот уже слезы ручьем.

Началось с киселя. Послевоенная деревня, слаще морковки ничего не видели. Кисель проходил большим деликатесом. Мать делала объеденье какой. С сахаром. Сготовила, по тарелкам разлила. Нинке тарелка досталась на пару с младшей сестрой Любкой.

— Делить будем так, — сказала Нинка, — сначала половину ем я, потом ты. Ложку поставь и держи свою часть.

— Ладно! — похлопала глазенками сестра.

Нинка ест, нахваливает:

— Ух, хорош киселек!

У Любки слюнки текут:

— Нин, скорей, я тоже хочу, — ерзает от нетерпения на лавке .

— Успеешь, — подмигивает Нинка, — никуда твой кисель не денется.

Но Любка вдруг замечает обратное.

— Нин, у меня убывает, — забеспокоилась.

— Так ты крепче держи! — Нинка бессовестная учит. — Что ж ты мне в рот заглядываешь, ничего не держишь!

Любка сопит, ложка гнется, так старается сохранить свою долю.

А Нинка рада-радешенька, наворачивает за себя и сестру-глупышку.

— Ничего уже нет! — завопила Любка, когда дно показалось на отведенной территории.

Наподдавала мать Нинке. И прутом отстегала, которым корову в стадо гоняла, и танцы запретила. Последнее было похлеще прута.

Нинка никак не могла пропустить в тот день танцы. К Лешке Колотову, однокласснику, родственник приехал на лето — Валера. Ух, красивый парнишечка. Волосы черные, голубоглазый. Вчера Нинка с Валькой ходили по черемуху и у старицы встретили ребят. Валера пригласил:

— Приходите завтра на танцы. Придете?

— А куда они денутся! — сказал Лешка. — Припрутся.

— Мармелада с собой не бери, — отойдя на безопасное расстояние, крикнула Нинка.

— Ух, навешаю! — показал кулак Лешка.

Обидное прозвище он получил этой зимой. И никто другой, как Нинка, была тут замешана.

Русский и литературу у них в классе вел Елисей Федорович Марфин. Волосей звали его в школе, так как стригся непонятно где и неизвестно чем — всю дорогу из головы густыми клоками торчало во все стороны света. Прическа из серии «кипит мой разум возмущенный».

Волосей высокопарно именовал себя учителем словесности. Тем не менее, частенько выражался вразрез со словесностью. Авторучек в ту пору еще не изобрели, писали чернилами. Кто принесет в школу чернильницу, а кто и забудет. Или по дороге потеряет. В дурном настроении Волосей гнал с урока, кто без чернильниц, в хорошем мог разрешить: «У кого нет своей, мочайте в зад». То есть — в чернильницу соседа за спиной. На шум в последних рядах, где, как известно, в любой школе есть проблемы с поведением, Волосей всегда возвышал голос: «Кто там у меня в заду копошится?»

Чаще всего этим «в заду» занимался хулиганистый Лешка Колотов. Как-то на уроке Волосея «копошась» в известном месте, порядком мешал «учителю словесности». Который не стал строжиться «кто там у меня…», а подловил на мякинке. Прочитав фразу: «Он совершал вечерний променад», — вызвал Лешку к доске.

— Что совершал? — спросил издевательским тоном.

Лешка в сторону Нинки посмотрел. Выручи, дескать. Язва Нинка «выручила».

— Мармелад, — прошептала.

— Мармелад совершал, — победно произнес Лешка.

И стал Мармеладом. За что Нинка, конечно, получала подзатыльников.

В тот день она все же сумела упросить мать отпустить на танцы. Для компенсации проделки с киселем пришлось дрова в поленницу сложить, пол выскоблить, стайку убрать…

Зато вечером побежали с Валькой на главное молодежное мероприятие. Танцплощадка представляла из себя тесовый настил, огороженный по краям деревянной решеткой. На ограждение Нинка с Валькой, недолго думая, и взгромоздились. А че — хорошо. Всех видно как на ладони.

Мармелада с Валерой еще не было видно.

Девушек не смущало, что за их спинами обрыв начинался. Земля, густо поросшая крапивой и другими лопухами, круто уходила вниз метров на двадцать с гаком. И гак метров десять… Лететь и лететь при случае. Девки, во избежание неприятностей в тылу, ногами не болтали, а зацепились ими за решетку ограждения.

Внизу не передать картина открывалась. Во все стороны обширный заливной луг. Как и полагается, упирался он в заливавшую его по весне реку. Даже в две реки. Сначала в одну с километр упирался, а потом в другую не так длинно. Дело в том, что за спинами у девушек две реки сходились. Та, что поменьше, называлась Улуйка, она спешила к месту впадения не с пустыми руками, с заливным лугом. Чулым благосклонно принимал ее вместе с подарком, но, показывая, кто главнее, заливной презент у села ограничивал высоченным берегом. На верхотуре и стояла пятачком некрашеного дерева танцплощадка.

Красота за спинами девушек, сидящих на решетке, разворачивалась в тот вечер исключительная. Улуйка, речка еще не таежная, а за Чулымом уже тайга. Туда солнце, полыхая пламенем, после которого гари не бывает, село. К кульминационному моменту нашего рассказа оно утихомирило пожаронеопасный огонь, последние краски сворачивало над тайгой… Чулым под ними солидно воды катил. Улуйка уважительно к нему поспешала…

Но сестрам было не до красот в тылу. Главная впереди появилась — Валера пришел. Но сразу к сестрам не проследовал. Пригласил на вальс Верку Кишечникову. Один раз, второй… У Верки фамилия не дай Бог, зато девка писаная. Не чета нашим сестрам. Нинка с Валькой как на подбор — невысоконькие, мордашки кругленькие, конопатенькие. Никто их в тот вечер не приглашал. Сестры виду не подавали, будто задевает их обидное обстоятельство, болтали, сидя на своем насесте, хихикали, обсуждали Кишечникову, вырядившуюся в малиновую кофту. «Дураки красное любят».

Когда патефон заиграл «Утомленное солнце», Валера вдруг через всю танцплощадку, мимо Кишечниковой, пошел в сторону сестер. «Меня?» — затрепыхалось сердечко у Вальки. «Меня?» — аналогичные изменения произошли под ребрами у сестры. Трепыхания в десятки раз усилились у Нинки, когда Валера пригласил ее.

— Сейчас, — засветилась девушка всеми конопушками и высвободила ноги из решетки.

Но, спеша на танец, чересчур резко выдернула их. Конечно, можно понять девушку — такое счастье подвалило.

А оно как подвалило, так и отвалило…

Освободившись от решетки, Нинка потеряла равновесие и, задрав в лицо кавалеру ноги, продемонстрировав молочную белизну подъюбочных телес, бесхитростное бельишко, сделала сальто-мортале в сторону описанной выше и находящейся ниже красоты. Первое, что попалось на пути — заросли крапивы. Они сдержали кувыркающийся полет. А так бы промерить Нинке боками все крутые двадцать с гаком метров. Проделав в зарослях просеку шагов в десять, ошпарив злой крапивой ноги до самого основания и физиономию до последней конопушки, Нинка завершила кувыркания.

Танцплощадка громовым хохотом проводила акробатический переворот через голову под откос.

Сгорая от стыда и крапивы, Нинка побежала домой.

На танцы в то лето не ходила. И Валеру больше никогда не видела…

— Ты за него должна голосовать, — сказала сестра Валентина, — раз тогда опозорила.

— Я за Фетисова склонялась. Он уголь в больницу и церковь прислал.

— Че он из своего кармана выложил? Ему как директору глиноземного комбината уголь раз плюнуть.

— А-а-а!

— Нет, я за Валеру буду, — сказала Валентина. — Может, про наш Богом забытый угол вспомнит.

— А я еще подумаю, — поднялась с табуретки Нина Егоровна.

— Индюк тоже думал, да в суп попал.

— Какой из нас, старперов, суп… — сказала Нина Егоровна. — Главное теперь — дожить до смерти.

— Вот и выбирай правильно, чтобы дожить.

На крыльце своего дома Нина Егоровна вдруг вновь вспомнила тот полет с танцплощадки за борт. Как боялась после этого столкнуться с Валерой и как хотела, чтобы нашел ее и еще раз пригласил на танцы… Но увы…

 

ШВЕЙЦАРИЯ НА ПОЛКРОВАТИ

— Не буду шмутье твое драное стирать! Хватит! — кричала Клавдия. — Жадишься денег давать!

— Нету, — бубнил Витя Фокин, мужчина средних лет.

— И на кормежку не ходи! Нашел дурочку с переулочка!

— Твоей фигуре вредно много есть, плывет.

— Как лапать, так пойдет! А тут сразу не топмоделистая! Че тогда квартирантом на полкровати пристроился?..

— Нету денег.

— Не надо было клад сдавать?! — плюнула солью в старую рану Клавдия. — И вообще — побаловались и буде, сделай тете ручкой!

— Не возьму тебя в Швейцарию! — обиженно бросил с порога Витя.

— Ой-ей-ей! Напугал козу морковкой! На носу боком ты в нее поедешь!

Витя подхватил узелок с бельем и поднялся к себе, двумя этажами выше. Последние семь месяцев он частенько квартировал у Клавдии «на полкровати». И вот получил от ворот поворот. Или облом, по-современному.

Жил Витя берложно. Однокомнатная квартира была обставлена односпальной кроватью. Выпущенная ширпотребовским конвейером лет тридцать назад, она давно обезножела, горизонт спальной поверхности держали куски шпал.

— Паровозы не снятся? — вышучивала кровать Клавдия.

— Проводницы и стрелочницы, — отвечал Витя. — Вот с такими стрелками.

Проблему постельного белья Витя решал с завидной изобретательностью. Чистая простыня складывалась вдвое. Сначала эксплуатировалась одна половина конструкции, через пару недель — вторая. Затем простыня перегибалась на другую сторону, что обеспечивало еще две смены. С наволочкой такой номер экономии не проходил, посему Витя спал на плюшевой подушке.

Из мебели имелись также гвозди по стенам, исполняющие функции платяного шкафа.

Окна украшали музейных времен занавески с ретро-выбивкой 60-х годов.

Вместо ковра над транссибирской кроватью был прибит флаг. Но не персидский, то бишь — иранский, а швейцарский. Красное полотно с белым крестом.

Вернувшись от Клавдии, Витя лег на железнодорожное ложе. «Зря ей про клад болтанул», — подумал с закрытыми глазами.

Клад был печальной промашкой давних лет. Витя нашел его на кладбище мамонтов. Как эти вагоны с хоботом в доисторически древнем году оказались на кладбище, Витя не знает. Может, стадо ловило дремотный кайф после водопоя. Стояло на высоком, с которого сдувало комаров, берегу, а тут ледник снегом на голову. Не успели толстокожие сообразить, что в природе катаклизм, как перешли в свежемороженую фазу. И мех не спас.

А может, кладбище возникло по другой причине — первобытная скотобойня на данном участке располагалась? Местные, не менее чем мамонты ископаемые, люди с дрекольем, камнями и шестоперами заманивали пропитание с бивнями в ловушки — оврагов кругом немерено, — ломая ноги, срывались простодырные травоеды с кручи вниз, а там уже плотоядно раскочегаривали костер двуногие мясоеды. И вскоре обглоданные кости весело разлетались от первобытной трапезы в разные стороны, создавая это без памятников кладбище. На коем Витя наткнулся на клад, хотя искал вместе с классом доисторический скелетный материал.

Весной, когда бивни и другие останки вешние воды вымывают на обозрение, школьники пошли пополнять свой музей. Поисковый день у Вити складывался из рук вон. Всего одну кость обнаружил, и та из более позднего периода захоронения — собачья. Уже под вечер спустился в овраг и глядь — торчит экспонат. Не собачьего происхождения, без экспертизы видно, от мамонта. Витя хвать-похвать, а кость не вытаскивается из доисторического кладбища в музей. Заметался юный археолог, чем бы подковырнуть находку? Туда-сюда дергается, а под ногами поисков пенек березовый путается. Пнул с досады, чтоб не мешался. На что пенек зазвенел от обиды.

— Ах, ты, пень-забубень! — рассердился Витя и еще раз пыром приголубил помеху на тропе археолога.

Пень вылетел из земли, сея на лету ложки, вилки, деньги, кольца, кулоны и цепочки.

— Ничего себе пенек! — раскрыл рот Витя, разглядывая березовый туес и его содержимое.

А потом заорал на все кладбище, наверно, так мамонты ревели, когда летели вниз бивнями в ловушку:

— Клад! Клад!!

Класс, конечно, сбежался на чужое добро…

— Я клад нашел! — примчался домой Витька.

— Где он? — мелко завибрировал отец.

— Отдал! — сиял Витька.

— Кому? — крупно завибрировал отец.

— Учительнице, она сдаст куда надо!

Отец заходил ходуном.

— Пенек! — закричал он. — Зачем орал на всю округу?! Зачем?! Сунь клад в рюкзак, и концы в воду!

— Это достояние государства! — возмущался дремучести родителя комсомолец Витя.

— Государство его закапывало? Ты кошелек на улице обронил — тоже достояние государства?

— Мне по закону полагается 25 процентов.

— Всыпать тебе полагается 225 процентов по заднице! — хватался за ремень отец.

Ременных процентов Витя не получил, мать отстояла. Как, впрочем, и законных. Клад, согласно полученным из Москвы бумагам, в разряде лома пошел на переплавку.

— Золотые цепи, кресты, «десятки», «пятерки», броши, кулоны в переплавку! — снова крупно вибрировал отец. — Пенек! Ой, пенек! Наделают из них разъемов и проволоки!

Отец и через десять лет не успокоился.

— Пенек стоеросовый! — обзывался время от времени. — На миллион человек одному-разъединственному в 100 лет такая жар-птица!.. А ты? Пять килограммов золота и серебра своими руками в прорву! Ой! пенек!

— Куда бы я их дел?

— Я бы реализовал! А деньги на книжку! Они бы уже страшными процентами обросли!

— Ты и так засолил их навалом!

— Не твоего, пенек, ума дело!

Отца всю жизнь разрывали две огненные страсти. Деньги и водка. Страсть как любил пополнять вклады на сберкнижке и был чересчур склонен к питию. Взаимно-уничтожающие чувства. Первое трупом ложилось на пути второго в водочный магазин. Если на свои покупал. И в то же время на дармовой выпивон никаких шлагбаумов. Тут и возникала заковыка — стоило отцу помазать губы, как душа щедро начинала выворачивать карманы, деньги радостными голубями летели в водочный отдел… На следующий день не так с похмелья страдал, как жаба давила — столько угрохал. До сберкассы не донес.

Трезвый тащил туда все что можно. К 1991 году имел вклады в объеме трехкомнатной квартиры. Когда ее коровьим языком слизала либерализация цен, чуть инфаркт не шандарахнул старика.

— Ой, пенек! — истязал себя. — Ой, пенек!

Отвлекла от инфаркта вторая страсть. Попил водки, снял стресс, а вскорости начал играть в «Русский дом Селенга». Закладывал туда всю пенсию и что с сада-огорода выручал. Гараж продал. Жил по-вегетариански: без мяса, с черно-белым телевизором.

— Нет, не пеньки мы, — во множественном числе навеличивал себя, ведя подсчеты бешено накручивающихся процентов, — все вернем! Эх, Витек, зачем ты клад в рюкзак не сунул. Сейчас бы на нем такие деньги наварили. Золотые цепочки метровых размеров, платиновый перстень в форме кошачьей головы, кольцо с изумрудом…

Отец знал наизусть весь перечень клада

От удара с крахом «Селенги» и водка не помогла.

«Я пойду другим путем», — хороня отца, решил Витя.

…А сейчас, лежа на транссибирской кровати, с удовлетворением думал: «Верным путем иду».

Зазвонил телефон.

— Выезжаю, — коротко бросил в трубку Витя. Надел джинсовый костюм, взял самый приличный во всей квартире предмет — кожаный дипломат…

Не подумайте, что «другой путь» у Вити — это антисанитарная дорожка деклассированного элемента. Витя располагал актуальным рукомеслом. Вскрывал сейфы. Как консервы. И не воровским, среди ночи с пистолетом за пазухой, способом, а официально — по вызову в бессилии плачущих перед ящиком с деньгами хозяев. Когда близок рублик, а не достанешь.

При всеобщей банкотизации страны сейфов на душу народонаселения стало больше, чем денег у большей части народа, которой сколько кредит в очной ставке с дебитом не своди — сальдо карман не тянет. А у кого «тянет», те норовят его в сейфы упрятать от посторонних глаз и карманов. Но раз в год и палка — гранатомет. То есть ляжка размечталась, чтобы ее деньги жгли, а в закрома их хранения доступа нет. И хоть ты мозоль на языке набей: «Сим-сим, открой!» — Сима бессильна. Надо за Витей бежать. А он такой мастер, что дунет, плюнет, перекрестит заартачившийся замок и… берите ваши сбережения, отслюните специалисту…

Не всегда в деньгах запертое под заевшим замком счастье заключалось.

Был случай. Новый год на носу. Совсем на кончике, а Витю от телевизора срывают. Господин с толстой мошной из Европы шампанское привез. И не простое, что на рупь ведро, а из королевских погребов. Легче иной автомобиль купить, чем бутылку такого алкоголя. В гараже его держать не будешь. В сейф поставил. В Новый год захотелось выдрючиться. Назвал гостей, закуски накупил. Побежал к сейфу, дескать, не бормотье в честь праздничка под елкой употреблять будем! Готовьте бокалы под эксклюзив.

Гости всегда давай. А близок сосуд, да не нальешь. Хоть автогеном сейф режь. Взбрыкнул тот по причине, что вместо буфета используют, и обрезал хозяину кайф. Гости подначивают: «Нагнал про супершампань!»

И стрелки на часах блохами скачут на встречу друг с другом в высшей точке. Срам, позор и стыдоба.

Хозяин за Витей послал.

Шепчет мастеру по прибытию: «Откроешь до двенадцати — хорошие бабки получишь и напою». За две минуты до курантов Витя обеспечил доступ к королевским пузырькам. Чести отведать напиток земных богов удостоен не был, зато 200 долларов отхватил.

Ему больше ничего и не надо. Пить-то Витя давно ни-ни.

В тот раз, когда вызвали после размолвки с Клавдией, тоже не из-за денег сыр-бор вокруг замка с секретом разгорелся. Босс водочной фирмы в Нью-Йорк собрался, билет на берега Гудзона в сейф засунул. Из расчета: подальше от ревнивой жены положишь — ближе возьмешь. Эта истеричка может и порвать, если узнает, что с переводчицей летит.

Целее целого лежит билет в сейфе, и хоть вместе с ящиком тащи его в аэропорт, чтобы на рентгеновский просвет зарегистрировали. Иначе никак. Бьется путешественник с замком, матершинными выражениями на нет исходит, а проездной документ с каждой минутой все ближе к ценности фантика от съеденных конфет приближается. Можно выкинуть, а можно в семейный архив сдать.

Витя на то и мастер, чтобы остановить процесс девальвации. Поковырялся с зауросившим замком, не дал улететь самолету за океан без билета из сейфа.

100 долларов за оперативность отхватил.

Сунул их в тайник под транссибирской кроватью. Но не все. Один понес к Клавдии с узелком белья.

— Клав, постирай, а! Хотя бы рубашки.

— А в Швейцарию возьмешь? — сунула доллар в карман фартука Клавдия.

— Конечно! — с готовностью сказал Витя. — Цюрих, Берн, Женевское озеро.

Кстати, о девочках, Швейцария была не для запудривания женских мозгов. И не пустопорожними грезами с флагом над кроватью. Без инвестиций в виде манны небесной видел себя Витя на улочках Цюриха. Без розовых слюней изучал карту Берна. Открывая заклинившие сейфы, он прорубал лаз в Европу. Расширяя его с каждым покоренным замком. Чалдон Витя с круглой, как блин, нос кривой картошкой, физиономией, имел счет в Швейцарском банке. И жесткий план — увеличивать сумму вклада на семь тысяч долларов в год. План героически выполнялся.

— Почему Швейцария? — спросила, разводя порошок в тазу, Клавдия.

— Чем я хуже Ленина?

— Тогда я не хужее Крупской! — хохотнув, провела историческую аналогию Клавдия.

— А то! — поддакнул Витя. — Конечно, не хужее!

Сам подумал: «Нужна ты мне там, как ежик за пазухой! Неужто в Швейцарии не устроюсь к какой-нибудь бабенке квартирантом на полкровати?..»

 

ВЗРЫВ В ПЯТКАХ

«Завязывать надо с куревом, — думал Петя Кобылкин. — И не бантиком, а бабским узлом».

Смолить Петя начал тридцать лет назад. С бычков. Не так курить в ту пору хотелось, как себя показать. Лучшие в селе бычки — бычары — были у директора школы Николая Ивановича, или — Коли-Вани. Жил Коля-Ваня в километре от школы, на этом пути выкуривал три беломорины. И как выкуривал — до половины. Для него главным в процессе было не наглотаться дыма до одури, а остановиться, не спеша достать пачку, щелчком выбить папиросу, чиркнуть спичкой и сделать первую, самую сладкую затяжку, дальше курил на ходу, в безвкусном автоматическом режиме.

Бычки после этого получались знатные, на дороге такие не залеживались. За ними шла напряженная охота. Курцы в пионерских галстуках, крадучись от палисадника к палисаднику, сопровождали директора. Вот «бычара» брошен, Коля-Ваня неторопливо идет дальше. Охотники замирают перед броском. Нельзя допустить фальстарта и выдать себя, тем более — нельзя задержаться с рывком. Наконец, стая срывается с места, счастливчик хватает добычу, а несчастливчики снова крадутся за Колей-Ваней — он опять достал из кармана пачку.

В шестом классе на охоту вышел Петя. И не было дня, чтобы не докурил раз несколько за Колей-Ваней. У Пети в стартовый момент что-то взрывалось в пятках, ураганная сила швыряла к финишному бычку, и бесполезно было угнаться.

— Петьке легче ноги выдернуть, чем обогнать, — ворчали нерасторопные конкуренты.

— Ноги выдернуть, а спички вставить!

— Курить — здоровью вредить, — выпускал победный дым Петя.

Однако через два года взрывы вдруг бесследно исчезли. Напрочь. Петя вынужден был от Коли-Ваниных деликатесов перейти на обычный бычково-подножный корм.

«С такими ногами, кабы не курил, — сокрушался позже, — до олимпийского чемпиона мог добежать».

С тех пор осталась в Пете дурная привычка насмерть выкуривать сигарету, чтоб ни одна табачинка не пропала. Уже фильтр огнем занимается, он все дымососит. И еще была неистребимая особенность — курить в ожидании автобуса. Не успеет подойти к остановке — рука прыг в карман за сигаретой. Пока голова спохватится — дым уже из ноздрей валит. Сколько сигарет перепортил! Только затянется — автобус. А забычковать на потом, так низко Петя не мог опуститься.

В тот памятный день произошел аналогичный случай — не успел раскурить сигарету, автобус припыхтел. Ё-мое и ваше! Петя начал затягиваться с частотой пулемета. Последний раз курнул, уже запрыгнув на нижнюю ступеньку отходящего транспорта. Затянулся, бросил за борт бычок, лязг закрывающейся двери совпал с матерным криком.

Было от чего матюгнуться. К уходящему с Петей автобусу подбежал парень в меховой кепке. Пытаясь ухватиться за поручень, он нетерпеливо раззявил рот, поторопить Петю: «Ну, ты! давай быстрее!» Не успело понукание вылететь из широко разинутого рта, в него, как в урну, упал бычок. Горящий.

— Ё-е-е! — зарычал парень вослед уходящему автобусу.

«Вот елки!» — не очень расстроился Петя и плюхнулся на заднее сиденье.

А парень, отплевываясь, побежал за автобусом.

Петя дремал, когда на следующей остановке влетел обожженный окурком.

— Ты! — схватил он Петю за грудки. — Козел старый!

И вышвырнул Петю из автобуса.

Петя упал на пышную даму.

— Наквасился с утра! На сладкое потянуло! — сбросила с себя инородное тело женщина.

— Сам он козел! — обиженно крикнул Петя.

Вдруг в его пятках произошел давно забытый взрыв, и Петя вихрем полетел за автобусом с мстительной мыслью: «Ну, держись, гад!»

Секунды не хватило до «держись». Двери захлопнулись перед Петиным носом.

«Надо бросать курить!» — подумал в хвост автобусу.

В пятках опять взорвалось. На этом перегоне дорога делала здоровенную петлю, метров в четыреста. Направленным взрывом Петю бросило напрямки. Промчавшись по линии птичьего полета, он ураганом ворвался в автобус на остановке. Обидчик в меховой кепке сидел на его месте. Петя схватил наглеца в охапку и выкинул за борт.

— Это тебе за козла! — крикнул вослед летящему.

— Господи, что творится на белом свете?! — запричитала бабуля в клетчатом платке. — Людей из-за местов выбрасывают под колеса!

«Нечего было ему хлеборезку разевать и козлом обзываться», — подумал в ответ Петя.

Задняя площадка начала пустеть, все запротискивались от Пети вперед. Вдруг ему еще места понадобятся?

— Эт че, скоро пассажиров из-за местов резать начнут? — громко поинтересовалась бабуля.

— Билет-то будете брать? — спросила кондукторша.

— Сколько раз брать?! — гневно ответил Петя.

— Ты че, милая, — обратилась к кондукторше бабуля, — захотела под колесом побывать?

Петя отвернулся к окну и возмутился увиденным:

— Че это на Карла Маркса повернули?

— Во! — обрадовано сказала бабулька. — Человека выбросил! Теперь автобус погонит в свою малину!

— Всю жизнь «семерка» на вокзал ходит! — с вызовом ответила кондукторша.

— Как «семерка»?! — подскочил Петя. — Я ведь на шестьдесят третьем… А кого тогда?..

— Сейчас остальных будет в окна разбрасывать! — объявила бабуля. — Надевай парашюты!

«Завязывать надо с куревом! — выскочил Петя на следующей остановке. — Бабским узлом завязывать, а то ведь оторвут голову ни за понюх табаку…

…А и за понюх оторвать могут…»

 

ТОЧКА СБОРКИ

Из Елены Ефимовны Шендерей энергия с сосункового детства хлестала — близко не подходи. В молодости, порядком затянувшейся, всю дорогу атаманила в комсомоле на разных должностях. С упразднением руководящей роли КПСС и ее подрастающей смены — прибилась к демократам, да не прорвалась в верхушку пламенного проекта. На подступах тормознули. Желающих рулить набежало до фига и больше. Не вписавшись в поворот истории, на обочину носом в кювет не вылетела. Далеко не нищую должностишку в службе занятости устроила. Но неугомонная душа требовала духовного накала.

Мучаясь в безыдеологическом пространстве, Елена Ефимовна повстречала Тоньку Початкову, коллегу по комсомольской юности, та уже полгода окормлялась от духовных сокровищ Учителя.

— У него третий глаз не передать какой! — гордилась своим эзотерическим наставником Тонька, — на фотографию моего брата шесть секунд посмотрел и сразу определил: «У него что-то в голове!» Кроме дурости, говорю, ничего там сроду не наблюдается. «Нет, — стоит на своем, — что-то есть постороннее. Аура из двух частей сшита». Какая, объясняю, аура? Лет пять пьет, как собака, недавно закодировался. «Все правильно, — говорит, — от кодировки шов и образовался». Представляешь, с фотографии неисправность зафиксировал!

Елена Ефимовна смерть как захотела также насквозь прошивать внутренности окружающих третьим глазом: какие органы подгнивают, а какие без лечения сойдут.

— Что там людей! Он язык животных понимает, — восторженно тараторила Початкова. — «Твоя кошка, — говорит, — на тебя жалуется, к котам на улицу не пускаешь». Ага, пусти ее — котят замучаешься топить.

Елене Ефимовне тоже загорелась на уровне мыслей понимать своего пуделя Бонда. И вообще, надоело до чертиков сбоку припеку небо коптить, когда всю дорогу ждешь: будет — не будет милость от природы. Прилетит манна небесная или опять мимо кассы. По всем учебникам ты — царь природы, вершина творения. А какие-то безмозглые микробы запросто у этой вершины понос могут вызвать или другую головную боль. А ты, кроме как ноги попарить или аспирин зажевать, ничего не в силах в ответ. И врачи не больше соображают.

Тогда как с третьим глазом любую заразу внутри себя можно вовремя засечь. И не надо, выворачиваясь наизнанку, «кишку» глотать для поиска язвы в желудке или под рентген каждый год грудь совать для высвечивания туберкулеза. Его там на 100 процентов нет, а очередную дозу облучения приплюсуй. Тем паче, при сегодняшней бестолковщине — денег не напасешься на анализы и лечение. Дешевле сразу Богу душу отдать. Тогда как имея третий глаз, включаешь его в нужный момент — и все внутренности как на ладони. Где засучивай рукава на борьбу с недугом, а где — не стоит вибрировать от страха. И на лекарства не надо деньги выбрасывать, когда сам себе доктор. Наоборот, можно хорошие доллары зарабатывать, в другие организмы глядючи.

Но дабы подняться царем над окружающей действительностью и остальным населением, надо сначала опуститься на уровень травоядного. Сместить точку сборки в другую реальность. А потом, на втором этапе развития дополнительного глаза, включаешь интеллект и воздействуешь на природу сколько влезет.

А поначалу растворись в ней, и каким бы минусом происходящее не падало тебе на голову — воспринимай удары без отрицательных эмоций. Не кочевряжься по любому поводу «хочу — не хочу», «буду — не буду», «можно — нельзя»… Каленым железом исключай «нет» из внутреннего содержания.

Если, к примеру, в белоснежном плаще ляпнулась в лужу, не блажи на всю улицу: «За что такое наказание?» Тебя, может, лужей испытывают. Поэтому не ной: «Первый раз плащ надела!» — а крутнись с боку на бок, зачерпни грязи полные пригоршни и похлопай, где еще чисто.

— Каждый человек может развить в себе способности духовного зрения, — говорил Учитель, — постичь тонкоматериальные законы природы.

— А если незнакомый мужчина начнет приставать с целью прелюбодеяния? — спрашивала Елена Ефимовна.

— Кастанеда в период смещения точки сборки, — рассказывал Учитель, — бегал на четвереньках, как собака, причем, нагишом и, извините, задрав заднюю ногу, справлял нужду. Зато потом обрел способность видеть мысли окружающих и начал общаться с койотом. Расширил сознание до полного понимания природы. Да и зачем далеко ходить к Кастанеде, наш Федор Колотуша, смещая точку сборки, два года бомжевал, а сейчас даже левитировать может, не говоря о телепатии и духовном зрении.

Федор Колотуша имел мужиковатый вид. Голова как дыня, глазенки как семечки от нее. Когда впервые Елена Ефимовна столкнулась с ним в духовном центре, не успела парой слов перекинуться, у него из рукава как гаркнет загробным голосом:

— Семнадцать часов!

Елена Ефимовна присела от неожиданности.

— Мое биополе, — объяснил Федор густым голосом, — часы механические не выдерживают — ломаются на раз. Хоть швейцарские, хоть чистопольские. Только эти, с придурочным диктором, терпят.

Каждые четверть часа «придурочный» карканьем выплевывал время.

— У тебя камни в почках, и твой мужик квасит, — определил на первой минуте знакомства Федор.

— Откуда ты взял? — удивилась Елена Ефимовна точности диагноза.

— От верблюда, — обиделся тупости собеседницы Федор. — Вижу.

— Полечи, — попросила Елена Ефимовна.

— Не-е-е, — отказался Федор, — с этим временно завязал, боюсь — «крыша» поплывет. После сеанса хоть в автобус не садись! Мысли попутчиков со всего салона в мою голову, как бичи на халявную выпивку, слетаются. Не черепушка, а сумасшедший дом с ушами! Один едет и мечтает начальника взорвать вместе с офисом. Другой, дедок, мухомор мухомором на первый взгляд, а тоже еще тот живодер: бывшего президента Ельцина за ноги к верхушкам двух берез привязывает, чтобы потом отпустить деревья и полюбоваться, как из одного Бориса два выйдет. Третий с виду интеллигентный в галстуке мужчина, на самом деле мысленно руку под юбку соседке запускает. Четвертый тоже готов запустить, но в чужой карман. А у пятого в мозгах слюни текут — раскатал губешки колбасы потрескать, которая из сумки соседа торчит. И вся эта окрошка в моей голове… Дома тоже никакого продыху. Темные сущности начинают одолевать! Как телевизор ни включу — порнография! Да такая, что впору «ящик» в окно запускать! В программе написано: «В мире животных», у меня «В мире подживотных органов» показывает. Новости не дают посмотреть, вместо них — случки во весь экран. Такая петрушка. Так что сама давай смещай точку сборки… Помучаешься годик-другой, зато потом будешь кум королю и сват королеве…

И Елена Ефимовна приступила к эксперименту.

Как говорилось выше, она в молодые и постарше годы была огонь на идеологической работе. Мужчины насчет женитьбы сторонились за два квартала. Самоубийц иметь в доме ядерный реактор в юбке не находилось. Елена Ефимовна не горевала на сей счет, в нужный момент женила на себе Анатолия.

— Ты меня изнасиловала, — говорил, подвыпив, муж. — Заманила под одеяло и… ага. На тебя надо в суд подавать.

— Что-то я не заметила, изнасилованный ты наш, — смеялась Елена Ефимовна, — чтобы кто-то сопротивлялся под одеялом.

Колотуша был прав — Анатолий часто «квасил».

И вот приходит домой с бутылкой в кармане и шутки ради предлагает Елене Ефимовне:

— Врежем по чуть-чуть?

Откуда мог знать, что супруга за пять минут до этого точку сборки перенесла в на все согласное место?

— Наливай! — огорошила Елена Ефимовна.

Выпили на пару одну, другую бутылки… Нарезались до виртуальной реальности.

— Если в умат стану, — спрашивал Антолий, — ментам не сдашь?

— Никогда, — падая кулем с табуретки, отвечала Елена Ефимовна, — доведу до дома с дружеской попойки! А ты?

— Не бойся, друган, я рядом! — пытался подобрать «другана» с пола Анатолий. — Мы ведь люди, а не дешевки.

На следующее утро Елену Ефимовну от одного взгляда на рюмку выворачивало наизнанку, а супруг, обрадованный семейной гармонией вокруг горлышка, в постель ей опохмелиться несет.

Как откажешься, если задумала третий глаз открыть на всю диафрагму…

Повезло, у Анатолия, который летал на седьмом небе от вдруг нахлынувшего счастья, на пятый день беспробудного пьянства с любимой женой печень зверски забастовала…

Сдвигая точку сборки в другую реальность, Елена Ефимовна классно придумала на случай, если в ту же лужу в новом плаще угораздит, успокаивать себя формулой: я — молекула! я вся подчиняюсь законам природы… я растворяюсь в ней…

С этой формулой не материлась, оставив на гвозде клок юбки или порвав очередные колготки. Не скандалила с соседями, когда с только что побеленного потолка на только что наклеенные обои вдруг обрушивались потоки ржавой воды.

Заповторяет: «Я — молекула…» — и никакой потоп не страшен.

Наоборот, схватит кружку и добавит сырости со своей стороны.

Платье новое цыганке отдала.

Та, позвонив в дверь, попросила десять копеек. Елена Ефимовна позолотила ей ручку гривенником. А цыганка, будто кто подсказал про смещение сборочных координат, после копеек не к рублю, сразу к платью перешла.

— Отдай! — пристала.

Платье было гордостью скромного гардероба. Но очень уж хотелось Елене Ефимовне третий глаз заполучить, с которым можно в соболях ходить.

В соседнем доме жил Виктор Антонович Сурмач. Когда-то в райкоме партии заведовал орготделом, кроме этого страшно любил женщин с обширным бюстгальтерным наполнением. В настоящий момент сидел на пенсии, но при встрече приставуче зазывал Елену Ефимовну в гости.

— Пойдем, кое-что покажу.

«Знаю твое „кое-что“, — думала зазываемая. Пространство она раздвигала весомым бюстом.

Но с наступлением периода смещения точки отнекаться от приглашения было нельзя.

«Я — молекула», — говорила про себя Елена Ефимовна, поднимаясь к обрадованному Сурмачу, у него даже лысина светилась от счастья.

«На этом диване придется смещаться, — подумала Елена Ефимовна, когда Сурмач зазвал из кухни, где угощал наливкой, в комнату, и заповторяла. — Я — молекула, молекула, молекула…»

Диван был раздвижной. Сурмач засуетился вокруг него.

— Придержи, — поднял край.

И нырнул внутрь диванных закромов. Только задница обтянутая отполированными брюками осталась снаружи.

«За простыней, — обречено решила Елена Ефимовна. — Я — молекула…»

— Вот, — выскочил из дивана Сурмач с лысиной в пыли и паутине.

В руках он держал красную папку.

— Тут все речи и статьи нашего губернатора, когда он еще в горкоме работал. Сучара ренегатская, в два горла жрал от партии, а теперь поносит ее по всем телепрограммам! Ты газетчиков нынешних знаешь — передай, кто против этого проходимца. Пусть вольют ему перед выборами по самые гланды.

«Похоже, абзац наступает — даже пни старые не реагируют? — шла от Сурмача с красной папкой Елена Ефимовна. — Я — молекула…»

Но позже подумала: оно и к лучшему — опускаться по женской части не придется…

Однако не говори гоп… Повела Бонда на вязку. Хозяином пуделихи оказался мужичок не промах. Сам страшненький: головенка, как мячик с ушами, животень арбузом из штанов.

— Может и нам последовать примеру, — шкодно хихикнув, кивнув на собак.

И, вроде как шутя, попер с объятиями на Елену Ефимовну. Буром теснит ее в другую от самозабвенно вяжущихся собак комнату.

«Я — молекула», — дала себе установку Елена Ефимовна, укладываемая на кровать. И закрыла глаза для смещения точки в сторону незапланированной «вязки».

Вдруг мужичок, вовсю распалившийся на «молекулярную» даму, расстегивая ее кофточку, заорал не интимным голосом.

— Что? — испуганно схватилась за обнажаемый бюст Елена Ефимовна.

Причина трагедии находилась в другом месте. На оголенную по случаю «вязки» спину мужичка истребителем легких танков спикировал со шкафа кот. И вонзил, достигнув нижней точки траектории, острые когти в увлеченного хозяина.

Кот спрятался на верхотуре, когда в доме появился Бонд. И затаил злобу на хозяина за впущенного чужака.

Мужичку стало не до «вязки», он вскочил на ноги, сорвал кота со спины.

— Убью! — безжалостно швырнул в стену.

Кот возмущенно заорал от соприкосновения с бетоном.

На кошачьи-хозяйские крики с лаем — никаких условий для половой жизни — вбежали недовязавшиеся пуделя…

После чего Бонд напрочь охладел к интимному процессу.

Мужичок тоже не мог настроиться на повторные объятия.

Вдобавок во входной двери заскрипел ключ хозяйки.

— Твой паразит, — заругался мужичок на жену, — всю вязку испоганил! Спрыгнул на собак с холодильника!.. Смотри, что скотоморда делает!

Кот, выражая негативное отношение к вязке собак, делал лужу посреди кухни.

«Погоди, он тебе еще на кровать нагадит», — со злорадством подумала Елена Ефимовна.

— Приводите завтра Бонда, — сказал мужичок официальным голосом и, подмигнув тайком от супруги, добавил шепотком, — жену с котом отправлю на часок подальше…

— Хорошо, — сказала Елена Ефимовна.

Мужичок сдержал слово в отношении кота и жены. Однако Елена Ефимовна посчитала, что «приводите» понятие растяжимое. И отправила на вязку мужа.

Тем не менее, избежать смещения точки сборки в сторону секса не удалось. Несколько раз пришлось становиться всетерпимой молекулой в кабинетах службы занятости. Мужики нутром чувствовали смещенность Елены Ефимовны. Она боялась на улице в глаза сильному полу глядеть — казалось, все горят готовностью посмещать точку.

Как-то к Елене Ефимовне зашел Федор Колотуша.

— Дай денег, — попросил. — У тебя, вижу, есть в чулке.

— Сколько?

— Все. На днях за лечение получу — отдам.

Елена Ефимовна полезла в книжный шкаф. Там в «Острове сокровищ» был клад для покупки газовой плиты.

«Сколько дать-то?» — мучалась, зная необязательность Федора.

— Все! — перебил нерешительность Колотуша.

Пришлось стать молекулой, выгрести клад до копейки.

После чего Федор пропал. Говорили, опять забомжевал с целью более глубокого постижения тонкоматериальных процессов.

А Елена Ефимовна подходила к старой, со всех сторон облупленной, с неработающей духовкой и сифонящей всеми конфорками плите только в сильно молекулярном состоянии…

Зато однажды проснулась и…

Еще лежа носом в подушку, почувствовала результат смещения в другую реальность. Мысли Бонда были как на ладони. Пес ворчал у кровати: «Мочевой пузырь сейчас лопнет, она вылеживается! И одеколоном воняет! Опять с чужим мужиком смещалась!»

— Получилось! — выскочила из-под одеяла Елена Ефимовна и запрыгала нагишом у кровати. — Открылся! Третий глаз открылся!

«Дура ты, Ленка! — с ужасом прочитала ответную реплику Бонда. — Дура и не лечишься!»

— Сам ты скотина безрогая! — резко закончила трясти телесами в ритуальном танце Елена Ефимовна. — Тварь лохматая! Не поведу на улицу!

«Я что — железный?! — вспыхнуло в голове у Бонда. — Ты без мозгов, а я должен терпеть!..»

И недвусмысленно задрал заднюю ногу. Негодование струей ударило в косяк двери.

 

ГДЕ СГРЁБ, ТАМ И ХЛОП

«Козлы мужики! — клеймила сильный пол, глядя в заоконное автобусное пространство, Елена Петровна Гонча. — Все козлы!!»

Когда-то она получала образование в физкультурном институте. Бегала — только пятки сверкали на средних дистанциях. А когда они устали молотить беговые дорожки, подалась в ученые, дабы подрастающей смене помогать медали отхватывать. Писала диссертацию «Влияние женских молочных желез на скорость бега на виражах». Как эти обязательные — нередко обаятельные — женские атрибуты утягивают бегуний в сторону от рекордных финишей.

Однако и диссертация ушла в прошлое. Все течет, всех меняет. Если раньше нечему было влиять на бег самой Леночки на виражах, сейчас тормозящие объемы, случись выйти под стартовый пистолет, мотали бы Елену Петровну во все стороны. Только она давно уже завязала со спортом, безвозвратно забыла, с какой стороны на стадион калитка открывается. На хлеб зарабатывала с помощью многоуровневого маркетинга.

— Что сейчас впариваешь? — ехидничал при встрече сосед по лестничной площадке Пашка Легенза.

— Тебе, нищете, разве что впаришь?

— Ты зато, как я погляжу, разбогатела! — смеялся Пашка.

И был прав.

В разное время Елена Петровна распространяла и герболайф, и продукты жизнедеятельности пчел, и турпутевки…Суетливый бизнес, но перед глазами имели место живые примеры, когда на «впаривании» люди поднимались на состоятельный уровень. Елена Петровна, мотаясь по городу, об этих высотах только мечтала.

Но не абы как. Согласно передовой технологии. Когда мечте, зажатой в угол, в один момент некуда будет от претворения деться.

Обучалась припирать мечту к стенке на специальном семинаре.

— Нарисуйте внутренним зрением образ цели, — преподавала психологию мечты забальзаковского возраста дама, — и ежедневно вызывайте его, примагничивайте, чтобы принудить желаемое обратиться в действительность. Когда-то давно, — привела преподаватель пример из личной, еще добальзаковской жизни, — придумала я себе картину. Будто сижу в Швейцарии на террасе и попиваю вино. А передо мной сказка горнолыжная — снег сверкает, лыжники летают. В небе облако, смахивающее на чайку… Два года, проснувшись утром, и вечером, перед сном, рисовала себе эту сказку. И что вы думаете? В один прекрасный день оказалась на той самой террасе с бокалом вина в руке… Все сбылось, даже, представляете, облако, правда, больше на камбалу походило. Но не это главное.

Елена Петровна по примеру многоопытного преподавателя тоже принялась магнитить будущее. Привораживать его на свою сторону. Но нацелилась на теплые параллели. Приколдовывала Эмираты. В возбужденном мозгу распаляла чудную картинку. Ранний вечер в экзотических краях, за спиной у Елены Петровны в стекле и разноцветном неоне айсберг супермаркета. Впереди шоссе, черт знает сколькорядное, по нему роскошные лимузины шуршат по своим заграничным делам. Противоположный берег автопотока перетекает в берег океана. К нему от горизонта катят изумрудные валы соленой воды, чтобы шарахнуться о твердь земли для извлечения музыки прибоя. Океанский ветер гладит упругие щеки сибирячки, ее полные плечи с лямками шикарного платья, крепкие ноги, украшенные изящными туфельками…

Дело дошло до хи-хи. Елена Петровна могла задуматься, сколько подъездов в ее доме, зато с первого позыва натренированное воображение рисовала мельчайшие детали остро желаемой экзотики. Однако покинуть родной двор с билетом в кармане в привораживаемую сторону не удавалось.

В последнее время Елена Петровна распространяла по схеме многоуровневого маркетинга лекарства и косметику. С утра заряжала сумку панацейными мазями и чудо таблетками…

— Маркетингерствовать пошла? — издевался Пашка Легенза, встретив утром соседку с ношей. — Желаю впарить весь куль. Дураков на ваше счастье еще хватает.

— Лучше бы жидкость от лысины купил. Скоро на рассаду нечего взять будет.

— На хорошей крыше трава не растет, — ласково поглаживал свою «крышу» сосед.

…В тот день в одной торговой фирме удалось запудрить мозги секретарше и прорваться к директору. Лет сорока мужчина, он обрушивал в окружающее пространство крутые волны дорогущего одеколона.

«О, — обрадовалась Елена Петровна шибающему в нос обстоятельству, — клиент слаб на косметику».

И начала маркетинговый натиск. В нем главное что? Воспитанный человек с первой секунды не вытолкает за порог — «нет, не нуждаюсь». В эту микроскопическую паузу и надо ворваться, чтобы втереться в доверие, ошеломить напором.

Наша героиня принялась метать из сумки флаконы и тюбики.

— Косметика 21 века — это глубинная косметика! — задудела в уши потенциальному покупателю. — Например, вот крем для лица, он проникает во внутренние слои кожи, она в ответ благодарно молодеет, расправляет морщины…

— Да ну? — закрутил запашистой головой директор. — Беру!

— Средство для чистки ванн. С одной капли белее снега…

— Пойдет!

На все, что доставала Елена Петровна: зубную пасту — от коей кариес ищет во рту пятый угол, шампунь — смерть перхоти, стельки — заменители прогулок босиком, — пахучий клиент бросал без раздумий:

— Пойдет!

За всю карьеру многоуровневого «впаривания» впервые такая удача.

«На нем можно Эмираты сделать!» — запела душа Елены Петровны.

Мгновенным видением вспыхнул за спиной радугой витрин эмиратовский супермаркет, из-за горизонта покатили для симфонии прибоя волны, ветер с океана дунул в щеку…

— Может, кофе? — предложил уникальный клиент.

Они сидели в глубоких креслах друг напротив друга.

— Спасибо, — поспешно отказалась Елена Петровна. — Она боялась упустить момент, товара в сумке было еще ой-е-ей сколько. — Вот новинка — джинсы с медными нитями. Постоянное ношение прекрасно повышает тонус, говоря по-русски, — настроение мужской половой сферы, способствует, извините, беспроблемной потенции, уменьшает риск грозного бича всех мужчин — простатита. Масло «Адам» — используется для вызова симпатий противоположного пола. Секс-бальзам «Лев» и крем «Геракл» — увеличивают половую активность в количественном и качественном разрезе.

— В этом разрезе мы без медных брюк, крема и масла! — сказал клиент и — вот те на — положил руки на обтянутые черными колготками колени Елены Петровны.

Не успела она сообразить, что продвижение глубинной косметики и тонизирующего товара приняло физиологический оборот, — на нее навалилась волна дорогого запаха, и не только волна.

Как клешнями, обхватило плечи.

— Что вы! Что вы!! — пыталась призвать клиента к разуму Елена Петровна.

Куда там. Настырные руки обшаривали по всей женской площади, недвусмысленно мяли и однозначно ощупывали.

— Все беру! — жарко задышал покупатель. — Вместе с сумкой!

Елена Петровна, наконец, поняла суть дополнительных условий, выдвигаемых для купли-продажи, перестала сопротивляться. Движением ног сбросила туфли и начала податливо проваливаться в кресло.

— Вот и хорошо! — поощрил смену настроений у продавца покупатель. В предчувствии вкусного будущего ослабил хватку.

Но ничего хорошего не случилось. Елена Петровна резко подтянула колени к груди. Пятки отнюдь не интимно уперлись в живот партнера, губы которого только было вожделенно потянулись к сахарным устам дамы… Лишь в полете он сообразил, на какой метательный агрегат попал. Откуда было знать, что у Елены Петровны за спиной и в ногах сотни километров тренировок и диссертация о молочных железах на виражах. Стремительно удаляясь от желанных губ и желез, он вхолостую чмокнул воздух и, как из пращи выпущенный, влетел в кресло, а затем — вместе с ним — врезался в стену.

— Ну, ты даешь! — восхищенно сказал директор, придя в себя от катапульты. — Че такая-то. Я хотел показать, что без джинсов и масла настроение с тонусом всегда на высоте! Хотя штанишки с медью можно попробовать. А электричеством в них не шибает без заземления?

Елена Петровна бросала баночки и тюбики обратно в сумку.

— Какое вы хамье — мужики! Совести ни в одном глазу! Даже имени не спросил!

— А у нас в деревне так, — хохотнул, садясь за стол директор, — где сгреб, там и… хлоп!

— Я что, предмет?!

— Ага, блин, предмет! Меня, как взрывом, взметнуло! А с виду не подумаешь! Прямо вулкан! Нет, я бы всю сумку купил, если…

Кавалер достал кошелек:

— Может, передумаешь?

— Козлы вы все! — уже в дверях бросила Елена Петровна.

«Козлы! Козлы! Козлы!» — повторяла в автобусе. Перед ней стоял видный мужчина в благородно коричневом, ниже колен, пальто, бело-красный шарф. И… в облаке дорогого одеколона.

«Тоже, поди, форменный козел!» — подумала Елена Петровна.

Но попутчик был хорош. Интеллигентное лицо. В руке черная кожаная папка. Респектабельный мужчина, что там говорить. За деловым видом читалась не базарная озабоченность.

«Все равно козел! — стояла на своем Елена Петровна. — Одно у них на уме!»

Покидая общественный транспорт на своей остановке, она вдруг увидела руку автобусного «козла», ладонью вверх она двигалась навстречу Елене Петровне, предлагая помощь при выходе.

Елена Петровна машинально приняла предложение, почувствовала своей ладошкой длинные сильные пальцы.

Буря вопросов ударила в голову: «Что? Зачем? Тоже из этих, „где сгреб, там и хлоп“? Сейчас начнет вязаться на кофе? Или пригласит в ресторан?.. А потом… в Эмираты…»

За спиной сказочно вспыхнуло стекло супермаркета. Его цветные огни падали на асфальт под колеса шикарных авто. Тело охватывал сбежавший с океанских просторов вольный ветер. Рядом с Еленой Петровной у витрины стоял джентльмен, на руку которого она сейчас, при выходе из автобуса, опиралась…

С этой картиной в голове Елена Петровна, как в тумане, сделала три шага по ступенькам и пришла в себя из Эмиратов, когда опустевшая ладонь сиротливо простерлась в пространство…

Мужчина, держа папку двумя пальцами за уголок, быстро уходил от остановки вглубь микрорайона… Спина его выражала достоинство и озабоченность.

«Козлы мужики! Козлы! — сделала резкий вираж в сторону своего дома Елена Петровна. При этом скорость на повороте нисколько не снизилась. — Все козлы! Все!!!»

 

ПЕРЕПОЛЮСОВКА

В один момент Петр Егорович Замиралов запаниковал: зачем с баней затеялся, если переполюсовка ожидается? Не сегодня-завтра все прахом пойдет.

Идею этого катаклизма встретил с энтузиазмом. У брата в Красноярске гостил, тот и посвятил в теорию, согласно коей Земля вот-вот перевернется с ног на голову по причине смены полюсов.

— Ты думаешь, — рассказывал брат, — земную ось воткнули в галактику, крутнули планету-матушку, как глобус для пятого класса, и она миллионы лет пилит по заданному маршруту? Ничего подобного. Угол наклона оси постоянно меняется в одну сторону. А это значит что?

— Что? — открыл рот Петр Егорович.

— Ничего хорошего кой для кого. Примерно каждые 13 тысяч лет Земля с ног на голову перекувыркивается. Мы как раз находимся в той части прецессии, когда вот-вот переполюсовки жди. Катаклизмы как грянут на головы грешников — только держись. Старые материки уйдут под воду, новые вынырнут. Атлантида, к примеру, выскочит наверх, Аляска, наоборот, на дно провалится. Там, где бананы росли — тундра образуется, а где пингвины бегали — попугаи зачирикают.

— Это че, конец света? — спросил Петр Егорович.

— Конец не конец, да лишь достойные выживут. Как говорится, много званых, да мало избранных. Кто правильно живет — вознесутся… А Земля может перекувыркнуться за каких-то двадцать часов. Вчера ты в трусах огурчики собирал, а вот уже ледник на твои грядки заполз.

Не все Петр Егорович понял, лекцию по переполюсовке обильно водкой сдабривали. Прецессию не уразумел до конца, хотя сама теория легла на душу.

— Нужна переполюсовка, — горячо поддерживал брата, — чтобы избавиться от этих хапуг на чужом горбу. Миллионеров и другую мафию. Добром кровопийцы никогда не изменятся. Придавить ледником всех паразитов! И с нуля начать…

Брат учил специальным образом дышать, чтобы наверняка вознестись. Не накроет переполюсовкой, во-первых, тех, кто праведно живет. Не грешит почем зря. Хотя им тоже не след сложа руки потопа дожидаться.

— На халявку в избранные не попадешь, — говорил брат, — надо готовить сознание.

Дышать учил так. Семь секунд в нос воздух сосредоточенно затягивай. Потом семь секунд плавно выпускай, причем не просто сопи, стравливая углекислоту, а представляй внутри себя тетраэдрон — этакую объемную звезду многоконечную. Выдохнул и замри впускать воздух.

В бездыхательный период из вершин тетраэдронной звезды свет пойдет, а у тебя в этот момент электричество должно начать туда-сюда бегать по позвоночнику.

Как Петр Егорович ни пыжился — не пробегало. Может, что за бутылкой этот самый тетраэдрон медитировал?

И все же Петр Егорович считал: если не он, то кто тогда вознесется? Конечно, имелись грешки на счету. В молодости на разнообразие тянуло — шкодил с разбитными бабенками тайком от жены. На заводе работая, не раз миновал проходную отягощенный за поясом или в других укромных местах посторонними предметами. Особенно в последние годы, когда зарплату стали месяцами задерживать. Тридцать килограммов меди мог на себе зараз вынести. Но это какой грех, когда другие составами воруют? Свое беру, считал, сдавая цветмет в пункт приема.

Вернувшись домой из Красноярска, на трезвую голову завибрировал: на кой с баней горбатиться, если труды могут на днях, а то и раньше под воду или новый ледник уйти?

Побежал брату звонить. Тот — ни раньше, ни позже — в тайгу за кедровым орехом ушел.

Пришлось ждать…

Детство Петр Егорович провел в бараке, где десять дверей по одну сторону коридора и столько же по другую. В одном конце кашлянут, в другом за бутылкой бегут — от гриппа профилактироваться. Удачно женившись в отношении жилплощади, Петр Егорович покончил с барачной судьбой, но все время, несмотря на проживание в хорошей квартире, мечтал о своем доме… Чтобы выйти босиком, а крыльцо от солнца горячее, в небе самолет по своим делам жужжит, в палисаднике ветерок колобродит, птичка какая-нибудь цвенькает…

К пятидесяти годам купил в пригороде домик в дачных целях. Справный. С палисадником, крыльцом и огородом, но без бани.

«Должен в жизни хоть что-то капитальное своими руками построить!» — подумал Петр Егорович.

И наметил возвести баню. Да не в мышиный глаз площадью, как у свояка. У того, конечно, жаркая — ничего не скажешь. В любой мороз с двух охапок дров раскочегаривается, аж волосы трещат. Только париться в ней без асбестовых трусов и бронежилета — это как на минном поле танцевать. Куда ни повернешься, задница в печку упирается. Из железа сваренную.

У Петра Егоровича на всю оставшуюся жизнь красота правой полужопицы шрамом обезображена. «Скорую» в предбанник вызывали. Конечно, бдительность у нашего парильщика в момент жаркого соприкосновения с раскаленным боком печки была на 200 граммов водки понижена, но что это за баня, если нельзя стакан-другой дернуть в охотку?

Врач «скорой» женщина попалась.

— Че ты заробел, как девица? — Петру Егоровичу говорит, который застеснялся сразу обнародовать ожог из штанов. Дескать, дайте, доктор, лекарство, сам намажу. — У меня, — хихикает врачиха, — по субботам обычное дело диагноз: банное поджаривание филейного агрегата. Сегодня второй случай. Все жду, — съехидничала, — когда кто-нибудь из вас переднюю часть задницы подпалит.

Поэтому Петр Егорович строил баню «пять на шесть» по внешнему периметру. В парной предусматривал стопроцентную технику безопасности для передней и задней части. В предбаннике планировалось пару кроватей полнометражных и стол поставить. Парься, ешь-пей, горизонтально отдыхай в усладу.

У брата под Красноярском такая баня. Они с женой могут всю субботу в ней провести. Как начнут часов с одиннадцати… В снегу валяются, пиво пьют, спят, телевизор смотрят… А между этим парная… Для них часов восемь — делать нечего посвятить жаркому процессу. Дровишек подкинут и опять на полок. Оттягиваются на всю шкалу.

Петр Егорович хотел поставить баню по всем правилам — из осины. Свояк свел с мужичком, который пообещал посодействовать со срубом. Причем по сходной цене. Вскоре сруб был в разобранном виде доставлен. Петр Егорович нарадоваться не мог: по дешевке такую важную проблему новостройки решил.

На крыльях банного вдохновения, по принципу — готовь сани летом, сорвался за семьдесят километров на глухоманную речку булыжников набрать для каменки. Загляденье, каких насобирал. Увесистых, перекатами со всех сторон выглаженных. Такие будут паром стрелять, только успевай на уши шапку натягивать!

Вернулся Петр Егорович с камнями, а у сруба милиция. Оказывается, его украли в соседнем районе.

Накрылась баня медным тазиком.

Кипя злостью, Петр Егорович начал булыжники для каменки по всему огороду расшвыривать. Один, несясь, как тунгусский метеорит, ворвался в стройные — по ниточке — ряды помидоров и повалил широкую просеку, обильно забрызгав ее красной мякотью. Другой попал в ранетку. Густо обсыпанные урожаем ветви судорожно дернулись, плоды, как по команде, сыпанули на землю, враз образовав под деревом желтый круг. Шарообразный, как ядро, коричневый со светлыми прожилками каменюка, гневной рукой пущенный, угодил в туалет, тот загудел обиженным колоколом на всю округу. Петр Егорович готов был разорвать свояка. Из-за него красота мягкого места испорчена, еще и деньги накрылись — ищи теперь ветра в поле от этих ворюг. Совсем для других целей подобранный на осененном елями берегу камень круто вошел в парник и накрыл всей тяжестью заматеревший под солнцем снарядообразный огурец-семенник. Широким веером вылетел из-под толстой кожуры несостоявшийся урожай будущего года.

Жена Петра Егоровича, приседая с каждым броском, наблюдала картину разрушительного камнепада из окна.

— Сволочи! — жутко кричал Петр Егорович, запуская в любовно взращенную огородину камни. — Ворье! Продажные твари!

Ругал и расхитителей, и милицию, которая ловит не тех, кто миллиарды загребает, а всякую мелочевку.

Голодать бы Петру Егоровичу грядущей зимой: камней привез с запасом — четыре ведра, но, схватив очередной, слишком рьяно размахнулся, в поясницу ударила резкая остеохондрозная боль. Что и спасло огород от стихийного бедствия.

…Через год Петр Егорович поднатужился и купил новый сруб. Уже подвел баню под крышу, полы начал стелить, а тут переполюсовка как снег на голову. Надо бы подналечь да закончить к зиме стройку, а кому хочется зря напрягаться?

Погоды в тот сентябрь на загляденье были. Теплынь… Облака по небу… В самом верху изогнутые перистые застыли, пониже кучевые проплывают… Благодать… То и дело пили со свояком на крылечке недостроенной бани пиво, о переполюсовке беседовали.

Две недели маялся неизвестностью Петр Егорович…

— Петюня, не беспохлебся! — выйдя из тайги, успокоил брат по телефону.

В цивилизацию он вернулся в прекрасном расположении духа. Лучше некуда отшишковался и удачно оптом реализовал орех.

— Смело строй баньку, — учил. — С ней и вознесешься. Это ведь, если говорить технически, не на небо улететь, а уйти в другое измерение. Все нужное с тобой переходит. И заблаговременно определись, что брать. Вдруг выбирать дадут.

— Жену не буду, — обрадовался Петр Егорович на возможность строить баню.

— Молодых вдовушек найдем! — поддержал инициативу брат и серьезно добавил. — Не забывай дышать. Я даже в тайге медитировал.

— На кедре? — съехидничал Петр Егорович.

— Не, нынче падалку собирали.

«Надо дышать, — настраивал себя Петр Егорович, настилая полы в парной, — а то вдруг не дадут баню с собой взять».

Однако, как в перекурах ни рисовал в животе тетраэдрон, как ни сопел строго по расписанию — электричество не хотело бегать по позвоночнику.

«Может, по причине радикулита электропроводность в спине слабая? — беспокоился Петр Егорович. — К врачу что ли сходить?»

Но, подумав, решил врача в переполюсовку не посвящать. Тот был чересчур жадный, как больничный давать.

 

СУДЬБА НАЛЕВО, СУДЬБА НАПРАВО

Вдруг у Аркадия Шурыгина жизнь нараскоряку сделалась. Конечно, каждый сам кузнец своей невезухи. Аркадий ковать ее начал на дне рождения жены Антонины. Сорок лет — бабий век, но жена говорит: «А мы не станем горевать, а будем гулять от пуза!»

— От пуза — это как? — спросил Аркадий.

— А так, что я всю дребедень кухонную — салаты, горячие с холодными закусками — беру на себя, а ты купи винно-водочной отравы и культурную программу обеспечь. Стихи любимой жене, тосты, анекдоты. Чтобы не в ритме гонок «формулы 1» за столом сидеть, когда не успеваешь бутылки открывать. Хочу благородно и цивильно. Чтобы не «наливай-поехали» звучало круглый вечер, а настоящие поздравления. Как-никак, не у 20-летней свиристелки день рождения, 40-летняя дама юбилей справляет.

Аркадий взял под козырек. Продумал исходные данные задания. Тост сочинил, анекдотов начитался и сверх заказанного сюрприз приготовил. Такой, что почище шоу под куполом цирка. Натуральный смертельный номер. Жене ни слова, ни полслова про инициативу. Всю программу на контрольную проверку предоставил, а здесь — молчок.

В знаменательный день родня и другие гости набежали крепко выпить, до одури наесться. Аркадий сразу вожжи правления торжественной пьянки в свои руки схватил. Дабы не просто очередную рюмку кувыркнули и с вилками наперевес к тарелкам, а с чувством, толком и поздравлениями. Кое-кому с целью создания масштабности праздника заранее написанные речи всучил. Сам не умолкал с шутками и анекдотами.

Поздравлять юбиляршу, кроме прочих, пришла ее сестра с мужем Гошей. Свояк Гоша в последнее время начал учить Аркадия, как в современных условиях судьбу строить. По жизни был он специалистом по парнокопытным и другой скотине с рогами и без. Ветеринаром. Долгие годы молчал в тряпочку о карьерных достижениях, связанных со свиньями и баранами. А тут выгнул грудь колесом.

— Вот ты, Арканя, майор в отставке, — наседал на Аркадия, — и что? Молодой мужик, а настоящих колыбашек в глаза не видишь. Я на кошках и собаках в день больше зашибаю, чем ты за месяц.

Гоша пользовал домашнюю животину в частной клинике.

— Вчера кота опростал новому русскому, он махом, не спрашивая прейскуранта, двадцать баксов отслюнил. Следом пятьдесят дают за добермана клещенутого, я его вылечил. А тут, — тычет Гоша в сторону Аркадия вилкой, — сорок пять мужику! И он в расцвете сил бегает с протянутой рукой рекламным агентом! Такая работа простительна семнадцатилетней ссыкухе…

Аркадий на юбилее умышленно спровоцировал свояка.

— Ну, как, Гоша, — зацепил ветеринара, — много абортов кошкам сделал?

— Сам ты выкидыш, — Гоша не любил иронии в адрес своей профессии. — Евроремонт не можешь сделать!

— Откуда у меня дурные деньги?

— В наше время стыдно скулить. Замути какое-нибудь дело. Знакомый пацан на противозачаточных за два года поднялся. Начинал с того, что сумками из Москвы презервативы возил. А сейчас монополист в этом деле. 22 года, он уже квартиру двухуровневую купил. А ты живешь, как голохреновка!

— Замумукал ты меня! — крикнул Аркадий и, повалив стул, ринулся к окну, рванул створки в разные стороны…

Осенняя погода ударила Аркадия в грудь и заспешила к столу с яствами и весельем.

Гости, затуманенные алкоголем, сразу не въехали, к чему клонит хозяин, стоящий на подоконнике. Думали, зажарился от гулянки, охладиться захотел.

— Продует! — забеспокоилась сестра жены.

— Прощайте! — крикнул Аркадий и шагнул в темноту.

— Дурак! — махнул рукой Гоша.

Гости нехотя отложили рюмки с вилками, бросились к месту трагедии. Суют головы за окно. Да что там разглядишь? Темень октябрьская вплоть до первого этажа, фонари во дворе давно свое отгорели.

Будь они с электричеством, все равно свежего трупа Аркадия было не разглядеть. Что он — дурак, прыгать с такой пятиэтажной высоты в день рождения супруги? В том и заключался сюрприз, Аркадий шагнул не в губительное воздушное пространство, а на карниз, что вокруг дома для архитектурной красоты был проложен. Сантиметров сорок выступало. Хоть пляши. Аркадий плясать не стал. Притаился и ни мур-мур.

Гости от окна к двери побежали, собирать по двору бренные останки Аркадия.

— Неужто разбился? — кричала по дороге к дорогим останкам жена Антонина.

Аркадий дождался, когда заметались во дворе гости, и вернулся домой. Пропустил рюмашку для сугрева — прохладно в одной рубашке за окном. А тут уже и гости зашумели в коридоре.

Аркадий снова вернулся под купол цирка — на карниз.

— Сволочи! — заругались гости. — Вообще беспредел! Труп украли!

— Кому он понадобился, дурак такой! — не унимался Гоша.

— На органы для пересадки! Почки, сердце, печень…

— Точно! — согласился с догадкой ветеринарный медик Гоша. — Сейчас на органах умные люди такие колыбашки делают!

— Вызывай милицию! Пустят Аркадия на органы — кого хоронить будем?

— Ой, что наделал! В день рождения! — жена причитает. — И ведь не ругались ничего в последнее время.

«Вот врать-то», — мысленно хихикнул Аркадий. Он, прилипнув к стене, ждал момента эффектно завершить номер, чтобы у гостей челюсти отпали. Даже реплику на выход с карниза придумал: «Други, отставить нытье — вот вам мой цветущий труп собственной персоной! Отложим пускать его органы на пересадку! Они для начала выпить хотят граммов триста».

Пока Аркадий отрабатывал отпадный монолог, «скорая» приехала, у врача сразу профессиональный интерес возник:

— Где самоубийца?

— Украли! — жена рыдает. — На органы!

— Вы из меня лоха не делайте? — врач не верит. — Где разбившийся гражданин?

— Нет! — в один голос родня отвечает. — На органы похитили!

— Как это нет! — Аркадий встал на подоконник. — А это что — накакано? — И приказывает. — Наполнить рюмки! Доктору штрафную в стакан!

— Морду бьют за такие шутки! — отказался доктор от угощения.

Свояк Гоша так и сделал. Подошел к родственнику, стащил с подоконника и, ни слова не говоря, врезал по скуле.

Не поняли юмора гости. Аркадий думал, они от хохота начнут кипятком писать. Попадают со смеху, и будут даже пострадавшие.

В результате пострадал сам, упав от удара затылком об пол.

Гости так разобиделись — допивать и доедать не стали.

С той поры началась у Аркадия черная полоса. Рекламная фирма, где подрабатывал к пенсии, развалилась. Жена Антонина сделала семейному счастью ручкой.

— Специально подгадал, — возмущалась, собирая вещи перед уходом, — именно на дне рождения сыдиотничать. Обгадить юбилей! Как только башку дурную не свернул! Вот уж действительно — дураку все по колено. Умный, как пить дать, шею бы сломал.

— Умный не полез бы! — вякнул Аркадий.

— Не идиотничай! — не хотела слушать жена.

Пригорюнился Аркадий от такого поворота судьбы. Как быть? Что делать? Хоть на самом деле во двор из квартиры прыгай.

Посмотрел из окна вниз, подумал и… отказался от крайностей. Вспомнил, как по радио психолог вещал, если почерк изменить — судьба тоже меняется. И бросился к столу. Всю жизнь у него буквы направо, животом вниз укладывались, Аркадий начал их влево клонить, на спину заваливать. «Мама мыла раму. Раму мыла мама», — исписывал листок за листком, стремясь к счастливой жизни.

Рука консервативно сопротивлялась. Чуть контроль ослабнет, «мама» вместе с «рамой» норовили прилечь по старинке, вернуть судьбу на невезучие рельсы.

Только не на того напали. Аркадий парень упертый. Боролся за новую жизнь все свободное время. Гору бумаги извел, пучок стержней исписал. И загнул судьбу на левую сторону.

Сразу, как в сказке, «пруха» пошла. Наследство получил. Бабушка дом новому русскому продала. Пусть хоромы ее на княжеские не походили, больше — избушка на рахитичных ножках. Зато заваливалась набок не в таежной глуши, а в центре города, и земельный участок был неслабый. Новый русский купил избенку, чтобы на ее месте виллу отгрохать. Бабуля выторговала за свою догнивающую недвижимость однокомнатную квартиру плюс еще 110 тысяч рублей. 100 тысяч любимому внучку Аркане отвалила. Не из чулка, цивилизованно — на счет в сбербанке перевела.

«Нельзя держать в рублях, — потерял сон из-за наследства Аркадий, — при моей непрухе — обязательно инфляцию жди».

Решил снять наследство и выгодно купить на него доллары.

А снять не может. Почерк-то, выводя налево «мама мыла раму», изменил до неузнаваемости. Расписаться никак не получается в прежнем стиле. Бьется изо всех сил у окошечка и все зря. Кучу бланков извел, а ни рубля не дают.

— Может, это и не вы вовсе? — упрямится служащая банка.

— Как это не я?! — сует Аркадий паспорт. — Посмотрите фото!

— А подпись! — тычет пальцем под портрет служащая. — Подпись-то не ваша!

— Я почерк поменял! — вышел из себя Аркадий. — Чтобы судьбу в корне улучшить!

На эту новость заведующую вызвали.

— Справка из психиатрички есть? — заведующая спрашивает.

— Да нормальный я! Нормальный! — закричал Аркадий. — Выдайте сейчас же деньги!

И дальше в том же смысле права качает. Дескать, произвол над правами человека! Буду жаловаться!

Зашушукались сбербанковские — не пора ли милицию вызывать?

Зря не вызвали. Вдруг в зал врываются двое в масках. С пистолетами.

— Всем стоять! — командуют. — Не двигаться! Убьем!

«И почерк не помог, — подумал Аркадий. — Пристрелят, как собаку. Я здесь единственный мужчина».

Рядом с «единственным» не менее перепугано женщина столбом застыла. Она только что получила 20 тысяч и начала пересчитывать из соображения — доверяй да проверяй, а тут грабители налетели… Увидели денежки, выхватили кровные сбережения, проверять, в отличие от хозяйки, не стали, забрали еще до кучи из кассы наличку и рванули на выход.

Без грабителей и без 20 тысяч женщина забилась в истерике. Жалко, как-никак не чужого дяди были деньги, свои.

Аркадию тоже кровные жалко, поэтому заплясал от радости. Не вприсядку. Мысленно. Понимал, пустись в перепляс у окошечка — психушка обеспечена. А как хотелось, не отходя от кассы, чечетку отчебучить. Ведь это не кто иной, как он, должен был биться в слезах на месте потерпевшей. Ему, кабы не новый почерк, на роду было написано оплакивать безвременно ушедшие, даже убежавшие, 100 тысяч. А так наследство до копеечки целехонькое.

Круто изменил судьбу, завалив буквы на спину.

И в семейном плане раскоряк рассосался. Супруга простила прикол с несостоявшимся трупом. Родственники тоже поостыли в неприязни, узнав про наследство. Аркадий на радостях мировую им выставил. Не хуже памятного юбилея гулево закатил.

— С такими деньгами на карниз нельзя выходить! — уважительно говорил за столом ветеринар Гоша. — Надо, Аркадий, беречь себя. И завещание обязательно напиши на ближайших родственников…

Я на том пиру был, вино с водкой пил и заверяю: Аркадий научился ставить размашистую загогулину росписи по-старому и зажил по-новому.

 

РЕВЕЛА БУРЯ В НОВОГОДНЮЮ НОЧЬ

Завелся у Любаши Светличной жених на море-океяне. Не из пучка водорослей. От брата Димки. Морячок торгового флота, он в ревущих широтах показал дружку Мише фотоличико сестры: гля, какая сеструха!

«Ба!»— сказал Миша и побежал сочинять письмо в сторону берега.

Дошла океанская весточка по волнам и через тайгу с болотами в Сибирь. Завязалась переписка. И вдруг, трах-бах, от моряка телеграмма: «ПРИЕДУ НА НОВЫЙ ГОД ТЧК».

В доме у Светличных случился психоз. Любаша у родителей была последним чадом. Когда хорошо за сорок обоим стукнуло, учудили младшую дочу. В момент образования просоленного Любкиного жениха родители невесты имели прочный, не отдерешь, статус деда Макара с бабой Мотей. С пенсией и внуками. Кроме моряка-холостяка Димки и Любаши, имелась еще дочь Валентина и сын Геннадий.

Мишин причал в Кашире Московской области располагался. Как бабе Моте не вдалбливали, что Кашира помене их Ачинска в длину и поперек, не перетолкуешь, считала: жених из москвичей.

— Ой, Любка, — причитала, — опозоримси-и-и…

Миша сообщал, что он механик. Данное рукомесло баба Мотя оченно уважала. Это не Димка-непутня, радист какой-то, а здесь — механизмы! Имя заведовать — не ручки у радио туды-сюды вертеть.

Были у бабы Моти переживания по застольной программе: чем угодить москвичу, что в их родову метит? Но главная тревога, терзавшая сердце хозяйки, — компания. В ее мужицкой части. Ох, богата она была на подводные камни. Самый опытный мореход может лоб расшибить и перехотеть жениться.

В отношении камня «врезать за Новый год» баба Мотя на оргкомитете постановила: если кто переврежет, невзирая на принадлежность лица — муж, сын или зять, — морду утюгом отрихтует.

Но мужики не только врезать были мастаки. У деда Макара после третьей рюмки душа перла наружу так, что пуговицы не выдерживали. До пупа расстегивались как сверху, так и с шириночной стороны. Свои с пониманием относились к рвущейся сквозь застежки душе. А вот как москвич отреагирует?

Зять Никита по пуговицам был вне подозрения. Зато под хмельком петь любил. Вокалировать начинал без палочки дирижера. Как мешком из-за угла. Даже для самого певца. Вдруг в голове замыкалось реле, и всегда на «Ревела буря, дождь шумел!..» А ревел, как та буря во мраке. Штормовую стихию в масштабе один к одному рисовал. Сидит компания, выпивает-закусывает, на небе ни облачка, вдруг Никита как рявкнет подвальным басом: «Ревела!..» Не зная певца, можно с инфарктом в салат окочуриться.

Дочери Валентине баба Мотя наказала ни на секунду не отвлекаться от мужа Никиты, отвлекая его реле от бури. А на вырывающуюся от винных паров душу деда Макара сама нашла управу: приказала надеть на нее вместо рубахи водолазку сына Генки. Шириночную калитку хотела обойти спортивным трико. Дед попытался вякнуть: «Я что — цирк приехал?» На что баба Мотя рявкнула: «Тут хуже — москвич едет!»

Но посмотрела на обтянутый от лысины до пяток видок мужа и плюнула: «Срамота!»

Дед даже с распахнутой настежь ширинкой смотрелся лучше.

Кстати, жених тоже переволновался, собираясь на смотрины. Писаным красавцем себя не считал, но и не урод, чтоб глаз косой или нос набок. А все одно — беспокойство имелось. Как никогда часто в зеркало гляделся. Но с каждым автобиографическим отражением все больше убеждался — нормальный ход. И вдруг красота, как в помойное ведро. Всю жизнь тридцать два зуба без пломб и червоточины, а тут… За день до отлета к невесте жених в баню пошел, после парной бес под руку толканул: открой пиво зубами…

Переступив порог Сибири, Миша старался левую половину рта не раскрывать. Маскировал изъян красоты. В результате даже улыбка кособокая получалась. Отчего вся физиономия имела вид: «Что вы тут, лапти сибирские, волокете в жизни? Вот мы — москвичи!..» Он-то улыбался от души, даже застенчиво. А получалось сквозь зубы. Окружающие думали: «За каким хреном-овощем вообще было ехать?»

Невесту посадили как раз со стороны зубной недостачи. Любаша, глядя на поджатые губешки суженого: изводилась, ну что ему не по душе?

Потенциальная теща тоже не знала, как быть? Она, сияя личиком, гостю рыжики отведать предлагает: «Кушайте, сами собирали». Тот всю тарелку полуведерную подчистую навернул, а все равно морду кривит. Бабе Моте как нож под сердце. Да что за люди москвичи эти?! Ведь видно — нравятся грибочки. Нет, косорылится, как, прости, Господи, навозом накормили.

Мужикам и совсем бы плевать на кривизну гостя, кабы им граммов по двести на каждый глаз. От закусок стол проседал, а пить разрешалось по предпраздничной инструкции только сухое вино. Под страхом смерти. «Портвейна» хотя бы взяла, — ворчал про себя дед Макар на бабку, — а то мочу эту…»

— По коньячку? — предлагал Миша мужикам.

— Ага, — дружным хором звучало в ответ.

— Они не пьют! — сверкала глазами на хор баба Мотя.

— Не пьем, — вздыхали мужики.

Дочь Валентина, помня материнский наказ, отвлекала Никиту от «Ревела буря» пинками. Хотя с чего петь-то? С кисляка впору волком выть. Но жена пинала: «Не пой!» И ведь не в войлочных тапочках сидела. Как же — московский гость! В туфлях. Еще бы лодочки, тогда куда ни шло. А тут подошва, как из БелАЗовской резины. После третьего пинка налился синяк. Вскоре конечность можно было ампутировать.

Никита запросился поменяться местами.

— Че у тебя, гвоздь в стуле?

— Ногу отсидел.

Через полчаса к ампутации созрела вторая конечность. Баба Мотя тоже периодически толкала деда в бок:

— Застегнись!

Дед судорожно хватался за насмерть застегнутую на замок и две булавки ширинку. А москвич с кривой физиономией недоумевающе смотрел на дергающегося с частотой отбойного молотка Никиту, на деда, то и дело хватающегося за причинное место. Только Гена сидел тихо, со смертной тоской в глазах. Он вспоминал, как славно гуляли без москвича раньше.

В прошлом году в три часа ночи давай в фанты играть. Деду Макару досталось с балкона овцу изобразить. Взбрыкивая, зарысил дед на четвереньках на балкон, откуда на всю округу заголосил:

— Бе-е-е-е!..

Жалостно так. Глупая овечка от отары отбилась, боится, что на шашлык наденут. Отблеял дед Макар и только за рюмку — сольный номер отметить, — звонок в дверь. Лейтенант милиции.

— У вас, — строго спрашивает, — на балконе сельхозскотина?

— Ага, — дед Макар цветет.

— В частном секторе, — говорит милиционер, — похищена овца. Надо провести опознание.

— Запростака, — хохотнул дед Макар, упал на четвереньки и, бекая, пробежался по комнате.

— Косим под психклиента? — не улыбнулся милиционер. — Так и занесем в протокол.

— Мил человек! — пришла в себя баба Мотя. — Какой протокол? Старый дурак напился. Но ничего мы не воровали. Смотрите сами…

— Успели перепрятать! — заглянул милиционер на балкон. — Придется пройти в отделение.

От волнения дед Макар в секунду расстегнул все пуговицы на ширинке.

— Вы че? — отпрыгнул от него милиционер и достал наручники. — Гомик?

— Точно, — сказала баба Мотя. — Убила бы, какой комик. Продыху от его надсмешек нет. Доблеялся, старый козел!

— Я имел в виду, что он гомосексуалист!

— Какой там сексуалист! Давно уже, слава Богу, с этим не пристает.

— А че тогда на меня ширинку нацелил? Я же при исполнении.

И забрал деда.

Не успела баба Мотя утереть слезу и снарядить дочек выручать папу родимого, как грохот в дверь:

— Откройте! Милиция!

Дед Макар в милицейской фуражке и в обнимку с недавно арестовавшим его лейтенантом, у которого в руках бутыль самогонки.

Оказывается, милиционер — это племянник соседа снизу, приехал к дядьке в гости из Абакана. Ну, и решил подшутить.

Славно всегда гуляли. Нынешний праздник летел, как говорил в таких случаях дед Макар, корове в подхвостицу…

Баба Мотя всю жизнь угощения делала тазами. Таз пельменей, таз колдунов — вареники с капустой, — таз винегрета… На этот раз тазы были практически нетронутыми. Мужикам на сухую в горло не лезли ни пельмени, ни колдуны…

— Хватит! — в один момент хлопнул по столу дед. — Спать!

На часах еще и двух не было. И это сказал дед Макар, который, как правило, в Новый год куролесил до следующего вечера. Приткнется где-нибудь на полчаса, проснувшись, пуговицы застегнет и опять гулять. Тут отрезал: «Спать!» И все согласились.

Гуляли они в однокомнатной квартире сына Генки. В своем добротном частном доме привечать гостя баба Мотя наотрез отказалась — не с деревни, чать, он приехал. У Генки имелся дефицит спальных мест. Женщины выбрали диван-кровать и покатом поперек лежбища разместились. Мужикам постелили на полу, гостю — на кухне, на раскладушке.

Мужики суровым строем лежали под елкой. Не спалось. Червь недовольства точил их. Один всех троих. Большой и злой. Двенадцать месяцев ждешь праздник, и вот он бездарно летит в подхвостицу. За окном смех, песни, визг…

И попробуй, усни, когда ни в одном глазу.

— Сейчас бы снотворных капель! — зашептал дед Макар.

— Пару кружек, — согласился Никита. — Пойду погляжу.

— А? — спросонья услышала его голос супруга.

— Бэ! — недовольно продолжил алфавит муж. — В туалет хочу. До утра что ли терпеть?!

Заурчала вода. Вернувшись, Никита доложил командному пункту под елкой: «Спит». Начался совет в Филях под одеялом, что делать? Но и враг не дремал.

— Вы что там вошкаетесь? — спросила Валентина.

«Кто вошкается?» — хотел возразить Генка, но дед Макар вовремя зажал ему рот. Надо было усыпить бдительность противника. «Храпите!» — приказал дед. Мужики начали свистяще-храпящими руладами изображать спящих. И женщины сомлели под эту музыку.

— Все! — зашептал Генка. — Я на разведку. Вы храпом прикройте.

На четвереньках он добрался до порога и растворился во мгле. Оставшиеся извлекли уши из-под одеяла, вперили их в темноту. Заскрипела дверь, взвизгнула раскладушка.

— Укоренился, — сказал минут через десять Никита. — Я пошел.

— Стой! — остановил дед Макар. — Старших положено вперед… А ты храпи за троих!

Женщины спали беспокойно. Любаша во сне плакала на пирсе. В море уходил жених на корабле с желтыми, как детские пеленки после неожиданностей, парусами. Валентина то и дело взбрыкивала — она все еще противопесенно пинала Никиту. Баба Мотя плакала над прокисающими в тазах пельменями и колдунами…

Однако в семь утра женщин сорвало с дивана. Из кухни громом грянуло: «Ревела буря, дождь шумел!..»

Буря ревела на всю пятиэтажку. Женщины бросились на голос.

Мужики сидели на кухне в трусах. Хорошо сидели.

— Любка, — вышаривал на майке пуговицы дед Макар, — выходи за Михаила. Наш человек! Сибиряк!

— Во мраке молнии блистали! — подтвердил сказанное Никита.

— Че так-то, без пельменей, — засуетилась с разогреванием баба Мотя, — без колдунов…

Она была счастлива, увидев пьяно, но не криво, улыбающегося во все свои тридцать один с пеньком зубы Михаила.

Такой зять был в самый раз.

 

ЕГОЗА

В двенадцать ночи дед Егор достал муку и завелся с блинами. Он был крепко не в духе. Пока у соседа в «дурачка» резался, внучка Галинка усвистала на дискотеку.

«Это ведь по три-четыре раза на неделе скачет, — ворчал, просеивая муку, дед. — Ну, в субботу поплясала, ну, в воскресенье добавила, нет, через день да каждый день дрыгалки подавай. Ох, задам перцу сегодня!.. Не дай Бог в Нюрку пойдет…»

Нюрка была сестрой деда Егора. Давно была. Дед Егор еще при царе родился, Нюрка на пять лет раньше.

Жили они, с одной стороны, в медвежьем углу, а с другой — деревень вокруг было столько, что медведь себя квартирантом в тайге чувствовал. Свадьбы в деревнях часто играли. А Нюрка на них первой плясуньей и певуньей была. Из нее такой концерт шел: самую захудалую гулянку растормошит. Замшелый дед не улежит на печке, кулем с костями свалится пошаркать напоследок «Барыню» или «Подгорную». Но переплясать Нюрку — дохлый номер. Пытались… Одного прямо на круге родимчик ударил… Другой ухитрился жилу какую-то повредить, охромел после пляски. Нюрке хоть бы хны. Как сейчас, у деда Егора перед глазами она: верхняя часть туловища — что бюст вождю в камне, бровью не поведет, будто фотограф с фотоаппаратом перед ней, а не на гулянке. Зато внизу что творится! Не передать! Танцевальный пулемет! Кажется, вот-вот ноги из суставов выскочат. Упляшет, бывало, всех в умат и давай песни петь. Немерено их знала.

Бывало, из-за Нюрки дрались. Она пляшет на одной свадьбе, за ней с другой едут, тоже хотят повеселиться с таким мотором. Первые не отдают, дескать, наша, вторые напирают: дайте другим повеселиться…

Без устали Нюрка в девках пела, плясала, а и замужество не остановило. Хозяйство уже свое, дети, а она как удерет на свадьбу… Муж бегает, ищет. Поди, знай, где она? В Самарке, Ивановке, Петрушах, Еловке… А свадьбы неделями играли. Вот Нюрка и живет там. Да и не отпускали. Любили Нюрку, где она, там скучно не бывает. А муж с ног собьется, пока найдет…

«Запляшется Галинка, — беспокоился за внучку дед, — как Нюрка! Это ведь такая зараза». Дочь деда, Галинкина мать, Наталья, смеялась: «Не борозди ты, папа, ерунду».

Вот и сейчас уже двенадцать подходит, Галинки нет, а Наташка с мужем спят без задних ног. По-хорошему — взять бы ремень да на ту дискотеку. Дед Егор намазал сковородку жиром и начал печь блины. От того, что был сердитый, первый вышел комом.

А вот первый муж у Нюрки был золотой парень. Только не выдержал перепляса. Год прожили, Нюрка никак не успокоится, одно на уме — скорей бы где-нибудь свадьба. Два прожили, та же картина… Дети пошли — ей один черт. Лишь прознает, где-то сватанье прошло: все, как подменили Нюрку, сама не своя делается, бес изнутри точит. Муж и юбки топором рубил, и обутку прятал, а все одно — убегала. Выскочит, будто на минутку за дровами или в сенцы, и ищи ветра в поле. В один из Нюркиных убегов муж смастерил петлю из вожжей и… Пляши, дескать, дальше…

Зато второй супруг был два сапога пара — гармонист. С ним вместе Нюрка совсем под откос пошла. Он еще и закладывал. Не просто так, зараза, с выкрутасами пил. Тоже артист. Играет, и чтобы обязательно на гармони стакан полный стоял. И какой бы пьяный ни был, все равно капли не разольет. Пальцы по пуговкам за мелодиями шныряют, меха музыку на сжатие-разжатие выдувают, а стакан как прибитый к гармони. Волнишка не пробежит по хмельной жидкости. Играет, играет, хлобыстнет до дна, ему тут же снова до краев на инструмент поставят…

Недолго они, два сапога пара, дуэтом свадьбы обслуживали. Как-то на одной зимней… Что уж вынесло муженька ночью за порог? Нужда естественная забурлила или черти на свою свадьбу поманили? Когда утром хватились плясать, гармонист уже окоченел за амбаром. Сбацал, что называется, отходную на свежем воздухе.

Ничего Нюрку не брало. Дети, хозяйство, мужья живые и покойные — все до дверцы. И ведь не пила вина-то зеленого. Ни боже мой! Так, пригубит слегка, на язык плеснет капелюшку… Не вино на свадьбы тащило…

«Надо Галинке вопрос на ребро поставить, — накачивал себя дед Егор, — хватит по дискотекам заполаскивать, так можно все проплясать. И институт, и жизнь дальнейшую! Раз матери с отцом наплевать — я займусь! Нюрку тоже вовремя не тормознули. Отец рукой махал: пусть погуляет, еще впряжется… Впряглась, да не в ту телегу… И у Галинки целый день магнитофон орет. Еще и днем пляшет».

Коротко брякнул звонок в прихожей. Галинка заявилась — не запылилась, только вся шубейка и шапка в снегу. Щечки румяные.

— Ух, егоза! — насупил брови дед Егор. — Опять чуть не до утра!

— Дедуль, ну че ты?

— Че-че! Через плечо и за голяшку! Блины будешь?

— Ты блинов напек?!

Галинка в блестящем платье, да не платье, а лоскуток, едва спереди и сзади исподнее прикрывающий, голова в завитушках, села за стол.

— Ух, егоза!.. — дед Егор погрозил пальцем. — Ремешком бы тебя по заднему хозяйству.

— Брось ты, дедуль. А блинчики у тебя, как всегда, качественные.

— Не первый год на свете живу.

— Дедуль, мне опять лазерный диск вручили, никто лучше меня не танцует. Когда ты мне музыкальный центр купишь?

— Ох, точно по Нюркиным генам пойдешь! Что с тобой делать?

— Еще блинчиков дай…

За окном ветер гонял густо сыплющийся с небес снег, у окна на батарее спал кот, а дед Егор, глядя на внучку, думал, как бы ей генное выправление провести и… музыкальный центр купить.

 

ТЕЛЕГРАММА

Лену Кочину настиг юбилей. Не из радостных. Да куда денешься. Сорок. Отмечали девичником, точнее — бабишником, на даче у подружки. Конечно, можно было и с сильным полом. Только свистни. Особенно женатиков. Набивались. Перебьетесь, решили женщины. Душевно посидели. Винцо, сигареты, коньячок… Чуть на последний автобус не опоздали.

Дома Елену в дверях ждала записка от руки: «Вам телеграмма, позвоните по телефону…»

«Кто это вспомнил про юбилей?» — заинтриговалась именинница.

Обычнопоздравляющие праздничную повинность тем или иным способом выполнили. И вдруг «позвоните по телефону»… Как назло, он два дня назад онемел. На всякий случай Лена подняла трубку. С таким же результатом можно было приложить к уху стоящую рядом пепельницу. А вокруг первый час ночи, идти к телефону-автомату по криминогенной обстановке — кому это надо?

«Утром позвоню», — начала укладываться в постель именинница.

Любопытство имело иное мнение на факт отсрочки. Записка гвоздем засела в мозгах.

«Кто же вспомнил?» — терзала Лена память, забираясь под одеяло.

«Кто? — ворочалась с боку на бок. — Может, Петя?»

С Петей познакомились на подступах к Красной площади, в очереди в мавзолей. Июль, жарища спозаранку, и очередь — стоять не перестоять. Вдруг возник Петя: «Барышня, может, лучше за город рванем?»

«Барышней» Лену и очаровал.

В Абрамцево катались на лодке, объедались мороженым…

Потом Петя прилетел в гости.

У него были огромные уши. Прямо паруса за щеками. А когда ел, ходуном над столом ходили. Поначалу Лена атавизм не замечала. Но однажды за обедом попал в поле зрения. И все… Ушные раковины шевелились над тарелкой так, что по борщу волны бегали. Ничего не могла Лена поделать с собой, локаторы лезли в глаза из всех углов.

«Наверное, Петя поздравил?» — глядела Лена в темноту.

Четыре года, после того, как расстались из-за ушей, Петя открытки ко всем праздникам присылал…

Лена вспомнила его обалденно длинные загнутые ресницы, карие глаза…

«Может, Егор поздравил?» — перескочила именинница с ресниц на другую версию.

С Егором познакомилась у родственника на свадьбе, которая гуляла в пригороде, в частном доме. На второй день Лена рано засобиралась домой, Егор вызвался в телохранители. Провожались немерено сколько. Весна к тому времени бодливой зиме рога и рожки начисто пообломала, вовсю высиживала листву. Природа из кожи вон лезла, провоцируя сердечные чувства. И заделье у гуляющей парочки имелось — у Егора в заплечной сумке оказались грецкие орехи. Но без щелкунчика. Раскалывали массивными каблуками дамы. Лена садились на ближайшую лавочку, Егор снимал с нее туфель — разувал нежно, бережно… Потом брал туфель за носок и тресь! Обутке хоть бы хны — орех разваливался по шву…

Обувал даму кавалер тоже с благоговением…

Егор храпел. Боже, как он храпел! Будто мотоцикл без глушителя всю ночь какой-то недоумок упертый безостановочно под ухом заводил. Причем, каждый раз мотор, достигнув пика рычания, глох. И по новой… Первые полгода Лена не замечала, а потом хоть наушники надевай… Не стала прибегать к этой защите слуха.

…Сорокалетние ступни и щиколотки сладко вспомнили тот май, ласковые руки Егора…

«А вдруг Толик?» — новое предположение перебило романтические видения.

С Толиком познакомились на Тянь-Шане, с рюкзаками за спиной. Редкой красоты горы, ледники, и… язык на плече… Мужики в группе попались или дохлотики, еле тащатся, или эгоисты. Девчонки надрываются с рюкзаками, они мимо прут как кони, не подумают разгрузить. Один Толик помогал. Особенно ей. Боже, какие он слова говорил, когда вышли к Иссык-Кулю и отдыхали на берегу. «Моя королева Марго! Моя Клеопатра! Моя царица Тамара!»

Потом заявился из своего Барнаула без предупреждения…

Толик беспрестанно шмыгал носом…

Лена включила свет, посмотрела на будильник. Третий час.

«Ну, кто же, кто?!»

С ума сойти можно. Телеграмма выматывала душу.

Лена откинула одеяло, взяла молоток, отбиваться от хулиганов, и пошла на угол, к автомату.

На площадке третьего этажа спал бомж. Он поднял голову на шаги.

— Лежать! — сурово приказала Лена, обнажив молоток.

Бомж вдавился в ложе из поддверных половичков.

— Алло! — требовательно крикнула Лена в трубку.

— Да? — произнес ворчливый со сна голос.

— Мне телеграмма… — Лена назвала адрес.

— Сейчас, — принялся искать голос. — Поздравительная?..

— Да-да, — подгоняла Лена.

— Эта не вам… — комментировал розыски голос. — Еще одна поздравительная…

— С днем рожде…

— Не вам, — перебил голос и тут же нашел пропажу. — Вот, наконец-то…

— Кто поздравляет? Петя? Толя? Егор?

— Если не заплатите за телефон, — строго прочитал голос, — вас отключат!

— Это не мне! Я позавчера заплатила! — замахнулась молотком Лена.

На другом конце трусливо бросили трубку.

На этом — Лена со всей силы шарахнула по автомату.

На том — трубка испуганно подскочила и, брякнувшись на стол кверху дырочками, заныла от боли длинным и тоскливым гудком…

 

КРАСОТА СПАСЁТ

Ксенофонтыч, Александр Ксенофонтович Нечурезов, проснулся под вой будильника в никуда не годном состоянии духа и телес. Особенно было дерьмово внутреннему содержанию головы.

«Наколдырялись мы вчера», — безошибочно поставил диагноз болезни.

Тем не менее, намеков на самобичевания не наблюдалось, как и сомнений, чем лечиться от недуга мыслительного аппарата. Деньги на эффективное лекарство имелись. Проблема стояла с другой стороны. День за окном разгорался самый что ни на есть будний — среда. Хочешь или не очень, можешь или невмоготу: тащи себя на завод. Где без опохмелки лучше сразу голову под пресс сунуть.

Торопыги-умники уже подсмеиваются над моим героем: делов-то куча — возьми да клин клином из головы вылечи.

Как говорится, поучите других. Кабинщиц в последнее время настропалили, они землю рыли на ловлю пьяниц. Хватануть стакан за забором, а на проходной залететь с запахом-свежачком — это опять же, проще под пресс лечь. В бесперспективные 49 лет найти работу, имея увольнение за пьянку в трудовой, — дохлый номер. Если только навоз в детстве ел. Ксенофонтыч не ел.

И начальник родного цеха ненавидел пьяниц. Смертельно. Готов был расстреливать бедолаг пачками. Душить собственными руками и бросать бездыханных со скалы тиграм. Так и говорил: «Душить вас мало!»

Правда, кровожадные эмоции проявлял не во всяком отрезке своей разнополосной жизни. Вот полоса — тошнит до бешенства от любителей заложить за воротник, в следующей — никаких позывов.

Потому как сам оказывался в кругу колдыряющих.

Не раз кодировался. Не два раскодировался.

В шифровальном процессе, в части дешифровки, шерше ля фам была замешана. Говорят, любовница должна быть такой, какую не стыдно жене показать. Эту хоть кому демонстрируй. Броская зараза. А все равно в периоды, когда начальник на дух не переваривал пьяниц, он левую красотку деньгами и подарками не баловал. Ходил злой не только на колдыряющих…

Зато ничего не жалел своей шерше ля фам, стоило слететь с тормозов.

Что уж тут спрашивать, какие полосы жизни возлюбленного были крале больше по нраву?

И она, стерва, умела искусно подталкивать миленка на пьяную дорожку.

На бедную, разрывающуюся от боли голову Ксенофонтыча начальник второй месяц не поддавался на декодирующие чары коварной красотки. Зверствовал в цехе по черному.

Ксенофонтыч на этой неделе уже получил штрафную зарубку. С ним за выточенную деталь к «Жигулям» рассчитались спиртом. Момент снятия пробы с жидкого гонорара начальник засек.

— Еще раз заловлю, — отобрал спирт, — вызову караул и вылетишь с завода в 24 минуты!

Ксенофонтыч знал, у него не заржавеет. Вызовет, выкинет.

И замену найдет в те же 24 минуты. Безработица.

По сволочности характера начальнику, чтобы словить кайф, надо пьющего непременно за руку поймать и натыкать физиономией. Если ты под легкой «мухой», не станет вязаться: дыхни! Хотя, будучи профессионалом, за версту чует данное насекомое. И начинает пасти. Не дай Бог, бутылку у тебя надыбает…

Одним словом, у Ксенофонтыча куда ни кинь — дело швах. Опохмелись за забором — не пройдешь проходную. Не опохмелишься — сдохнешь на территории.

Выход из тупика один разъединственный — пронести пузырь в цех и потихоньку, граммов по пятьдесят, подгонять заторможенный организм к жизни.

Но как с бутылкой проходную миновать? Июнь. Жара за 40 на солнце. В тени не легче. Зимой сунул пузырь под куртку и кум королю… А летом куда? Футболка, брюки…

Бабам и здесь проще. Надька Шек самогон заливает в полиэтиленовые мешочки, запаивает и в бюстгальтер. На правой груди граммов двести довеска, слева — такая же красота. Двухлитровую грелку в трусы. Согласно инструкции — охране под юбкой и в лифчике не положено шмонать без стопроцентной уверенности о наличии нештатных предметов. Права человека соблюдались правилом: нет оперативной наводки — не лезь в интим.

Надька сама не колдыряет. Мужикам продает. Витька Стукалов всегда хихикает: «Че, парни, какую сегодня пьем — сосковую или лобковую?»

Ксенофонтыч любую бы взял. Как на зло, Надька неделю назад в отпуск свалила.

В горестных раздумьях о клинообразной ситуации тащился Ксенофонтыч на завод. Пока не уперся печальным взором в рекламный щит со смазливой девицей и надписью: «Красота спасет мир».

«Ё-е-е!.. — остолбенел Ксенофонтыч. — А ведь спасет».

И купил пол-литровую бутылку водки.

— Можно? — спросил у кабинщицы.

— Конечно-конечно! — в неподобающей для стража режима лирической улыбке расплылась охранница.

«Живем», — переступил порог цеха Ксенофонтыч.

— Че лыбишься? — грубо одернул Витька Стукалов.

Он был в висельном настрое, как и Саня Ганов, по прозвищу Белый за белобрысость.

Вместе с Ксенофонтычем они вчера устроили гулево за проходной.

Но делиться внесенным лекарством Ксенофонтыч не собирался. Тут всяк своя ручка.

Наметанным глазом через пару часов Белый и Стукалов заметили — кореш темнит.

— Откуда у меня, мужики! — разводил руками Ксенофонтыч.

Начальник тоже, подозрительно зыркая, зачастил мимо станка Ксенофонтыча. Он вчера был свидетелем, как славная троица вывалила из павильона, что у завода, у каждого по бутылке водки и по «полторашке» пива. Уж кто-кто, а начальник на своей шкуре знал, как оно на следующий день после такого набора. Водка без пива — деньги на ветер. Но и башка потом не дай Бог. У Ксенофонтыча она, судя по веселым глазкам, была вполне ничего. Румяненький… И даже насвистывал: «Прощай, любимый город, уходим завтра в море».

Начальник, улучшив момент, слазил в шкафчик Ксенофонтыча. Обшарил в раздевалке пыльное, все в бычках, пространство за батареями. Проверил бесхозные шкафчики, цех наполовину сократился за последние годы. Нашел вполне пригодные голицы. Перевернул урну. Голицы пригодились мусор обратно складывать.

Белый со Стукаловым вели свой поиск. Они лучше знали захоронки. Проверили бачки в туалете. Нишу за пожарным щитом. Перевернули урну. Мусор оставили на полу. В курилке до дна разгребли ящик с песком…

А Ксенофонтыч уже напевал: «Живет моя отрада в высоком терему».

— Есть у гада! — ругался Белый.

— И к бабке не ходи! — поддержал Стукалов.

«Где-то прячет!» — точила мысль начальственную голову с кодом трезвости.

Куда бы ни шел Ксенофонтыч, в туалет или покурить, в соседний цех или раздевалку, всюду за ним крались вчерашние собутыльники и начальник.

До конца смены оставалось часа полтора, когда Белый прозрел.

— Че, так и пронес? — подбежал к станку Ксенофонтыча.

Схватил пол-литровую бутылку, стоящую на железной тумбочке. Даже этикетка была на месте. А в бутылке, упираясь стеблями в дно, над которым жидкости осталось на палец, пьяно цвели три садовые ромашки.

— Так и прошел? — сделал идиотское лицо Стукалов.

— Красота спасет нас! — ответил Ксенофонтыч.

— Убить тебя мало! — выкинул цветы Белый и приложился к горлышку.

— Что мы тут пьем, Ганов! — как из-под земли нарисовался начальник.

— Я думал вода! — сказал Ганов. — Обнаглели, в водку цветы ставить! Уборщица, наверное?

— Ты, Ганов, ври да не завирайся! — отобрал бутылку начальник.

— Дурак ты, Белый, — сказал Ксенофонтыч, — такую красоту обломал!

— А ты собирался каждый день в цех с цветами ходить?

— Ну, уж нет, — сказал начальник, — сейчас позвоню в охрану про букетный способ.

И заложил красоту стражам режима.

Но Ксенофонтыча не выдал.

Уважал рационализаторов.

 

В МОРОЗ И В СОЛНЦЕ

Полковник Иванов морщил репу, чесал родимую. Корячилась отставка. Мягче не скажешь. В затылок сопело молодое поколение, клацало зубами: освобождай должность! Нам тоже полковничья папаха вполне.

Сравнивать пенсион, пусть и полковника, с заработками здесь, на ракетном полигоне, не имело смысла.

Будь он дедом, который сдобный сухарик с чайком похрумкал и рад без ума, тогда куда ни шло. Тут пятидесяти еще не стукнуло. В расцвете сил. У супруги и того пуще цветение. На девять лет младше. Естественно, тоже не молодка двадцати пяти годков. Да еще хуже. У молодки весенний ветерок в голове сверистит, у этой — бабьей осенью потянуло. Засвербило во всех местах погоношиться напоследок. Шубами, драгоценными висюльками и другой лабудой… И дети к институтам подросли…

По агентурным данным лето полковник встретит на пенсионерской завалинке. Фуражку с золотым орлом придется поменять на картузик, шинель звезднопогонную — на пальтишко…

Остановить переодевание мог командир полигона. Генерал-лейтенант. Царь и бог данной местности. Несведущему может показаться, какой пустяк — всего две звезды между этими офицерами. На самом деле — пропасть, если ты рабочая лошадка, пусть и с полковничьими погонами. Прыгать через нее с протянутой рукой: не отправляйте в отставку! — дохлый номер. Требовался нетрадиционный подход. Но где его взять?

В официальной обстановке с командиром случалось неделями не сталкивался. Деловые вопросы замы решали. В неофициальной и подавно не доводилось. Не вхож был Иванов в охотничьи, рыбацкие и другие компании генерала.

А еще жила под кокардой у Иванова затаенная мечта об искусстве. Поставить домик рубленый в Подмосковье. Где на втором этаже с окнами во всю стену мастерскую оборудовать. И посвятить заключительную часть жизни рисовальному творчеству. Тридцать лет сукно шинели обрубало тягу к кисти. Можно еще лет несколько потерпеть, зато потом каждый день к мольберту…

А окна мастерской с видом на заречные дали…

Иванов, тяжело вздыхал, глядя на строевой лес, росший вокруг полигона. Корабельная сосна… Ели, как ракеты на старте… И здесь генерал, прецеденты имелись, мог поспособствовать купить по бросовой цене и переправить в нужное место вагон с исходным материалом для базы под свободное творчество.

В процессе чесания репы Иванов дочесался до осознания очевидного факта — командир полигона морж. Всегда купался до поздней осени. Нынешней зимой пошел дальше — в прорубь.

В первую попавшуюся генералу нырять, ежу понятно, не подобает. Заместитель по тылу специальную купель организовал. Рядом с коей построили добротный павильон, «буржуйкой» оснастили, к печке солдатика приставили, дабы командир мог комфортнее приготовиться к заплыву, одеться после студеной процедуры. В обязанности воина-истопника входило поддерживание поверхности проруби в штатном режиме. Козе понятно, не генералу ведь ломом об лед каждое утро дубасить.

Командир пропагандировал среди подчиненных здоровый до моржевания образ жизни. Однако никто не поддерживал начальника в столь нежарком деле. Полигон находился далеко не в субтропической зоне. В Архангельской области. Где зимой заворачивало за минус тридцать. Когда от одной мысли: в чем мать родила лезть в воду, — обморожение нежных частей тела начиналось. И хоть народ на полигоне жил не пугливого десятка — ракетчики, массовостью призыв в прорубь не поддерживали. Вообще никак.

«Надо присоединяться к генералу», — пришел к выводу Иванов.

Более теплого шанса втереться в доверие к командиру не приходило в озабоченную голову.

От такой мысли захотелось дополнительно пару кальсон натянуть. А был-то Иванов не южных кровей, корнями генеалогическими в Сибирь-матушку упирался.

Да известно: сибиряк не тот, который мороза не боится, а у которого шуба толще.

Хотя были в Сибири отчаянные люди. Иванов вынес из детства по сей день обжигающую память картину. Зимой по пути в школу, если бежал ко второму уроку, не раз видел убийственный номер. На улице колотун минус сорок, туман висит, редкая птаха живьем долетит до средины тротуара, даже солнце облаками обмоталось. У Иванова уши на шапке опущены, нос, многажды раз на хоккее обмороженный, варежкой прикрыт, а из панельного дома выходит тетя в легком, рукава по локоток, халатике с двумя ведрами воды. Верхнюю одежду скинула на приподъездную лавочку, в одном купальнике осталось, и ха! — ведро воды на себя. Ха! — второе. У Иванова глаза леденеют смотреть на такую картину, ей хоть бы хны: подхватила халатик и легкой трусцой в дом.

«Че я тогда не начал обливаться?» — подумал Иванов. И опять заныло под ложечкой от предчувствия: скоро-скоро менять китель на пиджачок, каракулевую папаху — на шапчонку.

Времени, постепенно входить в моржевой ритм, не было. Это когда сначала полгода ноги мыть прохладной водой, потом полгода обтираться влажным полотенцем… Такими темпами в самый раз на пенсионе и прыгнешь в прорубь. Да на кой ляд она тогда нужна будет?

Иванов готовился мысленно. Недели две. После чего в крещенские морозы достал из дальнего угла плавки и засеменил к озеру.

Всходило солнце, конькобежно перебирал ногами в лес лыжник… Мороз 27 градусов. Ерунда для северного человека, кабы в воду не лезть. Иванов не стал оголяться в павильоне. Свитер без погон, солдат может грудью встать на защиту моржовых апартаментов генерала. Про себя перекрестившись, Иванов обнажился до плавок метрах в десяти от проруби. Мороз с жадностью набросился на неожиданное лакомство.

— О! — поднял руку из ледяной купели генерал. — Молодец, Иванов! Присоединяйся!

В проруби было, где вдвоем развернуться. Не генеральское дело биться боками об лед. Оздоровительную прореху на озере рубили четыре на четыре метра.

От ободряющих слов начальника, будто кипятильник сунули в стремительно остывающее тело. Жарко подумалось о звании генерал-майора, о рубленом доме в Подмосковье… Отринув последние сомнения, Иванов, как с моста, плюхнулся в прорубь…

В отставку он не был отправлен. Командир по достоинству оценил героизм офицера. Отдал приказ одну из улиц военного городка в память подвига борца за здоровый образ жизни переименовать.

И появилась улица полковника Иванова в вышеозначенном месте.

 

АДЮЛЬТЕР

Иной среднестатистический муж что ни вечер — галопом в гараж, потому как медом намазано, мужской фестиваль и встречи с интересными людьми. Где еще соберутся теплой компанией летчик-истребитель и следователь по немаловажным делам, музыкант виртуоз и Валерка Хорев?

На днях летчик ведро хариусов на севере наловил. Тут же в гараже на паяльной лампе уху сварили. Без водки она горло дерет. Следователь литр спирта выставил. И рассказал, как групповое смертоубийство произошло и, по ошибке, с трупами мертвецки пьяного загрузили, который рядом с трагедией в канаве спал. Милиционеры посчитали: сей «трупак» из той же остывающей компании, а он в морге очухался и поднял хай: «Почему отопление отключили? Мы здесь все закоченели!» Он-то думал — в вытрезвителе ночует. У сторожа морга инфаркт, можно самого ногами вперед в родную морозилку помещать. И смех и не очень.

Выпивают в гараже мужички, ухой царской закусывают. К третьей рюмке Витя-музыкант приехал. Он в филармонии первая скрипка на баяне, ему руки от грубой работы надо беречь. Мужики, особенно Валерка Хорев, всегда помогают машину ремонтировать. За это как начнет играть да украинские песни петь! Эх!..

Жена среднестатистического мужа в это время тихо сатанеет у плиты. Двадцать лет одна концертная программа: в первом отделении — первое, во втором — второе… Месяцев пять после свадьбы было интересно. Не кукол потчуешь — вечно голодного мужа. «Тебя легче убить, чем прокормить!» — смеялась по первости. Позже смотрит, оно на самом деле — легче…

У мужа в гараже положительных эмоций через край, у нее и на донышке не наскребешь. На фоне эмоциональной недостаточности запросто может нарисоваться эротический ухорез и заполнить пробел шуры-мурами. И кто, спрашивается в загадке, виноват будет?

«Как кто?! — закричит рогатый муж. — Конечно, она, подлюка!»

То есть в первую голову жена крайняя, а во-вторых, по разумению мужа, — ухорез («Голову ему оторвать!») виноват в содеянном. Больше, по мужниному раскладу, привлекать к ответу за обидные рога некого.

Валерка Хорев, касаясь этого вопроса, не разделяет на «во-первых» и «во-вторых». «Я, — говорит, — если застукаю, без разбора обоим выношу смертельный приговор через ружейный расстрел». Себя он даже к штрафу не приговаривает. И не скрывает от друзей в отношении верности жене: «Изменял, изменяю и буду изменять, пока буду…» Принимайте, дескать, каким творец создал.

Жена Хорева не принимает. Как-то возвращается раньше времени домой, Валерка с какой-то девицей вовсю соответствует «каким творец создал». Да так увлекся, что не заметил благоверной в дверях. Продолжает изменять в ее присутствии.

На столе супница стояла. По молочному полю маков цвет. На свадьбу дарили. Тяжелая зараза, одной рукой жена поднять не могла. В стрессовой ситуации запросто хватает и без промаха Валерке не в бровь, а в лоб запускает.

Супница вдребезги, пораженный Валерка рухнул с кровати на пол, девушка со скоростью супницы дернула на выход.

Валерка парень крепкий, очнулся еще в полете. Грохнулся в полном сознании. А для придания ситуации большей трагичности добавил шуму пятками об пол. Он моментально сообразил: жену от шока измены надо отвлечь испугом за жизнь мужа.

Валяется Валера на полу, кровища из рассеченного лба хлещет.

Жена в растерянности вокруг суетится. Вроде насмерть не убила, дышит, а если дураком сделала? Одно дело каждый день обзываться: дурак! дурак! — совсем другое, когда на самом деле придурок.

Валерка баламут баламутом, зато добытчик, каких поискать надо. Все домой тащит.

Побежала соседку звать. Вдвоем начали охать. И что-то жена на кухню выскочила, а соседка шепчет: «Валерочка, миленький, хорошенький, золотенький, очнись!» И гладит его по плечу.

А Валерка все слышит. Он-то всегда думал: соседка — неприступная крепость. Даже не пытался с ней шурымурничать в плане жизненной установки «изменял, изменяю и буду дальше». А тут «золотенький»…

Жена вернулась к «бесчувственному» Валерке.

— Ой, — паникует, — что делать?

— Скорую вызывать, — соседка говорит. — Как случилось?

— Полез лампочку менять, поскользнулся и головой об супницу!

Скорую Валерка не хотел. Как бы приходя в себя, с закрытыми глазами слабо выдохнул:

— Шампанского.

— Ой, у нас нет, — всплеснула руками жена.

— Сейчас! — побежала к себе соседка.

Жена бережно приподняла голову Валерки, соседка поднесла к губам кружку, щедро наполненную аристократической жидкостью. Валерка сделал пол-литровый глоток, раскрыл глаза.

— Где я? — продолжал валять ваньку.

— Дома, Валерочка! — сказала жена. — Ты, со стола падая, ударился.

— Дома, — обрадовалась соседка, глаза ее искрились счастьем за Валерку, как шампанское пузырьками.

Надо сказать, муж соседки последние годы напропалую торчал в гараже.

«Эх, доберусь до тебя! — зажегся в пораженной супницей голове коварный план. — Ой, доберусь!»

В связи с этим возникает вопрос: если и вправду доберется и шурымурное произойдет, опять в первую голову соседка будет крайняя? А муж ни за что ни про что шикарные рога обретет?

Согласитесь, есть предмет для раздумий. Лично я затрудняюсь дать категоричный ответ. Поэтому категорически гараж не покупаю.

 

ВОЗМЕЗДИЕ ИЗ-ПОД КРОВАТИ

Федя Быстров — не Федя, а электровеник. Только что рядом стоял, глядь — уже и след простыл. Причем, сначала раскочегарится, а уж потом на лету подумает: туда ли разогнался? Походка — не понять, то ли с рыси на шаг переходит, то ли сейчас в галоп сорвется. Жена Клава ходить с ним не переваривает. Как ни мельтешит ногами, вцепившись в мужа, все одно не поспевает за его рысиным галопом. Разозлится:

— Да чтоб я с тобой куда-нибудь еще пошла!..

Федя осознает ошибку, умерит походку… минут на пять, а потом опять удила закусит, аллюр три креста, держи-лови…

На тему жены приключился с Федей презабавный случай. Разлетелся утром Федя на работу, а его дядя Леня из соседнего подъезда окликает:

— Федя, с кем это твоя жинка который день на обед приезжает?

— Ты, дядь Лень, глаза в кучу собери в следующий раз, — приостановился Федя из уважения к старшим, — моя дома не обедает, с собой берет.

— Не знаю, не знаю, — качает головой дядя Леня, — который день на «Ауди» с мужичком приезжает.

Махнул рукой Федя, отстань, мол, но шагов через сто заинтересовался, а если и вправду завела хахаля? Крутнул лыжи обратно, черт с ней с работой, можно и опоздать, если керосином запахло.

Обследуя супружескую кровать, нашел между подушками блондинистый волос. Жена была брюнетка, а Федя по скорбной причине лысения стригся накоротко.

«Убью!» — взвился над кроватью раненый в сердце супруг, но жены дома не было.

А когда он, отпросившись перед обедом с работы, торопился домой вершить правосудие, вспомнилась сообразно случаю картина детства. Как мчались вдоль села в сторону летнего заката лесник Красненко и тракторист льнозавода Эдик Маркаров. Говоруну Эдику в тот раз было не до разговоров. Поминутно оглядываясь, он резво переставлял босыми ногами. Красненко был в полной служебной форме — сапоги, темно-синяя гимнастерка с петлицами, фуражка с зеленым околышком. Эдик бежал налегке. Даже без трусов. Но несмотря на это весовое преимущество, оторваться от преследователя не мог. Красненко примагниченно бухал сапогами следом. При этом ширял Эдику пониже спины консервным ножом. Лицо и шея у Эдика были черные от загара, остальная кожа — сметанно белая, и только задница — как брусникой обсыпана.

Красненко, неожиданно вернувшись из тайги, застал жену в постели с Эдиком. Почему лесник-медвежатник схватил не охотничий нож, а консервный, Федя не знал, но сейчас подумалось: путный нож об пакостника марать не захотел. И специально выбрал объектом мести самое несерьезное место организма. Эдика с той поры звали Решето.

«Я тоже Клавкиному хахалю отперфорирую задницу консервным ножом», — решил Федя.

Есть у них один, с деревянной ручкой. Жало не длинное, но в самый раз дырок на долгую память оставить.

«Да еще прогоню голозадым по микрорайону!»

Дома Федя достал выбранное орудие мести, ударом молотка выправил погнутое о банки лезвие. Ржавчину снимать не стал. Пусть вдобавок загноится задница.

И задумался — где спрятаться в ожидании секс-голубков? Накрыть их должен в такой момент, когда козе понятно — преступление налицо, можно приступать к исполнению приговора.

Федя сунулся в шкаф и через минуту вывалился оттуда, хватая ртом воздух. Не успел надышаться, в двери заскрежетал ключ.

Федя нырнул под супружескую кровать. Как раньше не додумался укрыться здесь? Рукой подать до событий и полная конспирация.

— Погоди, хорошая, сам тебя разую, — раздался в коридоре мужской голос.

«Прямо с порога оголяются!» — гневно подумал под кроватью Федя и достал из кармана консервный нож.

Перед глазами появились две пары ног. Мужская — сорок пятого размера, женская — с тщательным педикюром. «Ишь, как к свиданию приготовилась!» Федя изо всех сил ухватился за ножку кровати, дабы не выскочить на любовников раньше времени.

На пол торопливо полетела одежда: блузка, пиджак, рубашка, юбка… Федя ждал кружевной лифчик, который подарил жене на день рождения. Лифчик не упал. Раздевание, как, впрочем, и все свидание, шло молча.

«Это что ж они как звери?!» — возмущался в укрытии Федя. — Так приспичило, аж скулы свело?»

Кровать истошно заскрипела под тяжестью страстно упавших тел. Федино терпение лопнуло, хотя по плану надо было ждать развития любовного процесса до точки кипения. С криком:

— Животные!!! — выскочил наружу, по дороге шарахнувшись затылком о ребристый потолок укрытия.

Первое, что увидел на месте разврата — гренадерские ляжки и два холма атлетических ягодиц. В вершину одного из них, кипя праведной местью, всадил консервный нож. Для симметрии замахнулся поразить второй холм и… О! Боже! Увидел Надьку, Клавкину младшую сестру, она испуганно выглядывала из-за гренадерского плеча. Вот это пассаж!

— Извините! — приложил Федя руку с окровавленным ножом к сердцу. — Обознался!

Он задом выпрыгнул из квартиры и с мыслью: «Убью!» — посыпался вниз по лестнице. На этот раз убийственный гнев был направлен на дядю Леню-дезинформатора.

Однако на выходе из подъезда Федя спрятал в карман окровавленный нож. Зачем выносить свою дурость из избы?

Через месяц, на свадьбе свояченицы Надьки с гренадерским женихом, после первого стола подошел с полной рюмкой к молодому:

— Ты меня того, дорогой, извини. Я-то думал — Клавка…

— Да не бери ты нам ум! — захохотал жених. — До свадьбы ведь зажило! Вот если бы ты меня ржавым штопором прокомпостировал…

— Точно! — воскликнул Федя. — Как я сам не догадался? Штопором еще лучше!

— Что лучше штопором? — подошла жена Клава.

— Хахалей твоих перфорировать! — сказал Федя и опрокинул рюмку в заждавшийся рот.

 

ПЛАТОК С КРУЖАВЧИКАМИ

Жена Димы Карташова, Оксана, особа ревнивая — пробы ставить негде! Ладно бы Дима донжуан, который ни одну юбку, не измяв, не пропустит, с любой и каждой на подвиги готов. Мысленно он был не прочь. Но относился к категории мужчин, у кого от замыслов до дела дорога далека. Кабы женщины первыми проявляли интимную инициативу, делов бы натворил — на десять мужиков хватило. Жалко, дамы гроздьями на шею не вешались.

Не красавец был, прямо скажем. Физиономия густо обсыпана рыжими веснушками. Тогда как голова засеяна пегим волосом, а брови торчали белобрысые. В очках. И комплекцией не блещет. Шея длинная, ноги короткие, при росте 170 — детский размер обуви… Но жена ревновала к каждому столбу. Может, оттого, что когда-то хороводился с ее подругой Любцей. Целый год. А потом Любця завиляла хвостом и сделала Диме ручкой с мичманом. Дима погоревал, погоревал и по рецепту: лекарство от любви — новая зазноба, переключился на Оксану. Не стал далеко ходить в аптеку. Сначала без заднего умысла переключился, время покоротать. В результате накоротал на свадьбу. После которой выяснилась вся ревностная сущность молодой жены, крепнущая с годами.

Дима безгрешным не был. Пару-тройку раз оступался не только в мыслях. Но концы прятал — не подкопаешься. Поводов для ревности не оставлял. Однако Оксана неутомимо вынюхивала. Кто ищет, тот всегда… И нашла повод. Стопудовый. Пачку презервативов в кармане.

Довелось как-то читать в статье-агитке против вензаболеваний обращение врача к женам. Дескать, если вы обнаружили в кармане у мужа презерватив, не делайте из этого шекспировской трагедии с кровавыми разборками. У современного джентльмена презерватив, можно сказать, — обязательный атрибут, подтверждающий мужское достоинство. Без него он вроде как не настоящий мужик.

Оксана ту статью не читала.

Как и жена одного моего знакомого, на которого женщины не посягали по причине, что не успевали — опережал их с этим делом. На вящую радость слабого пола. Самое распрекрасное — жена даже в мыслях не допускала: ее дорогой супруг — заслуженный гулеван. Жила в счастливом неведении. И как-то нашла, подобно Оксане, презервативы у мужа. Перед стиркой полезла в карман рубашки, а там упаковка с забористой картинкой, на которой девица, грудь арбузная нараспашку, изображена. Как бы говорящая: от меня всей упаковкой сразу предохранись.

— Что это? — удивленно спросила супруга.

— «Сникерс» в киоске покупал, — невозмутимо прозвучало в ответ, — на сдачу дали.

Наивная даже не задумалась, что нечаянная находка дороже «Сникерса» и на разменную мелочь не тянет. Поверила с ходу.

Если в том случае презервативы не случайно попали в мужнин карман, с Димой было сложнее. Не он концы оставил. Коварные дружки подсунули резиновый сюрприз в честь 1-го апреля. Знали слабость Оксаны.

У той ноги подкосились, когда обнаружила вещественное доказательство. Гад такой! Падла ненасытная! Сволочь! В упаковке на пять презервативов одного уже не было. Друзья специально капканную арифметику подстроили. Дабы не отвертелся Дима, мол, для дома, для семьи нес. Штучно, это не сигареты, защитное средство из пачек не продают.

Допрос по горячим следам Оксана устраивать не стала. Взяла себя в руки. Решила выжать из ситуации максимум воспитательного эффекта. Побежала за советом к подруге. Той самой Любце, с которой когда-то Дима крутил любовь.

— Кобелино! — как-то даже обрадовалась Любця. — Такая роскошная женщина под боком и туда же. Вот уж паскудное племя!

— Что делать-то? Натыкать бы носом, чтобы неповадно в другой раз! А как лучше — ума не приложу.

— Че тут думать! Возьми тарелочку с голубой каемочкой, аккуратненько разложи резиночки и пригласи на ужин. Устрой ему пир, чтоб по усам текло и в лоб попало.

Оксане жуть как понравился Любцин совет. Блеск. Чуть-чуть своего добавила в рецепт воспитательного блюда, и деликатес получился — закачаешься.

Дима закачался. Заходит на кухню, там на тарелочке с золотой каемочкой рядком лежат нафаршированные пельменями четыре презерватива. Красный, как перец, зеленый, как огурец, желтый, как банан, и черный, как негр. Отведай, дорогой супруг, пикантного кушанья. Не подавись. Тут же кетчуп стоит для остроты ощущений.

Увидав разблюдовку, Дима страшно удивился. Жена постельным юмором никогда не отличалась.

— Первое апреля — день смеха? — нейтрально спросил.

— День защиты от детей! — еле сдерживаясь, ответила Оксана. — И от проституток!

— Шуточки у тебя! — пожал плечами Дима.

Супруга не выдержала.

— Где пятый? — угрожающе закричала.

— Не брал! — испуганно открестился Дима. — Вообще на кухню не заходил!

— Что ты гонишь? — Оксана сунула Диме в нос упаковку. — Где пятый? От СПИДа отгораживался?! Паскуда!

— Ты что? — оттолкнул вещдок Дима. — С печки упала?!

— А ты откуда?! На какую?! По пути ее от аборта предохраняя?

Тарелка с оригинальным блюдом полетела в мужа.

— Угомонись! — крикнул Дима.

Пельмени в пахучей упаковке веером разлетелись по кухне, ароматизируя по пути пространство. Тарелка шибанула в лоб. От удара Дима сразу понял, чьих рук резиновая проделка. То-то Краснов, когда расходились, все поздравлял с 1-м апреля.

— Позвони Краснову! — крикнул Дима. — Он подсунул.

— Я что, дура набитая, у твоих дружков правду искать?! — возмутилась Оксана и… схватила телефон.

Краснов убедил ее.

«Придурки великовозрастные! — под конец разговора обзывалась в трубку Оксана. — И шуточки у вас дурацкие! А если бы я его прибила сгоряча?! Ума у вас только на гадости и хватает! Думали бы лучше, как денег больше заработать!»

С того дня Оксана стала еще тщательнее проверять карманы мужа. И Дима, в свою очередь, не оставлял их без присмотра — перед тем как войти в дом, обшаривал на десять рядов.

Беда подкралась не из кармана, залегла глубже.

Грянула, когда «в июль катило лето», наматывая на колеса жаркий июнь. События, предшествующие беде, тоже были связаны с колесами. Троллейбусными.

Дима ехал домой, сидя на сиденье. Рядом стояла молодая очень даже привлекательная женщина. Но в тот момент Дима не был расположен к джентльменству. Не уступил даме место. И зря. С утомленно прикрытыми глазами, откинувшись на спинку сиденья, ехал себе и ехал.

Женщина была в оранжевой сильно синтетической блузке, которая не обеспечивала достаточной вентиляции, норовя прилипнуть к разгоряченному духотой телу. Ввиду отсутствия кармана носовой платок находился в рукаве. Изнывая от жары, женщина то и дело доставала его наманикюренной ручкой, промокала обильный пот с надушенной шеи и напудренного лба, обмахивалась, как веером, и возвращала на место. В очередной раз извлекая платок для облегчения страданий, женщина уронила его Диме на брюки.

Белоснежный батистовый, он спланировал прямо на интересное место. Упади на колени, женщина, извинившись, сразу бы подняла. А тут приземлился Диме на ширинку. Хозяйка платка не относилась к разбитным. Постеснялась немедленно сказать о случившемся. Понадеялась, мужчина сам заметит и отдаст.

Дима обратил внимание не сразу. Как говорилось выше, он изображал дремлющий вид. Вдруг краем глаза видит — у ширинки что-то белеет. Зрение у Димы не очень чтобы очень, вдобавок тот край глаза, которым засек ЧП, косил на брюки не через очки. Зафиксировав нештатную ситуацию в районе брючной калитки, Дима напряженно замер. Одет он был в белую безрукавку, на ее счет и отнес непорядок в гардеробе. «Е-мое!» — мысленно покачал головой, вспомнив, что последний раз пользовался ширинкой перед уходом с работы. Живо представил, как пятнадцать минут назад стоял на остановке с умным видом и нежданчиком, торчащим из штанов. Картинка — зашибись…

Надо сказать, в роковой ошибке ширинка сыграла главную дезориентирующую роль. Потому что была допотопной механики. Не на «молнии» — на пуговицах. У модельера этой модификации джинсов везде зудилось на оригинальность. Штаны черные, а ширинку на запоре держали пуговицы обратного тона — кричаще-блестящие, из серебристого металла.

Диме это возвращение к забытому прошлому не нравилось. Конечно, в свое время износил не одну пару брюк на пуговицах, но когда это было, привык уже без возни ниже пояса: надо — вжик вверх, надо — вжик вниз. Однако джинсы с ширинкой вчерашнего покроя покупались без его ведома. Оксана не спрашивала: нравится — не нравится. Купила — и носи.

Между пуговицами, по разумению Димы, край рубахи и торчал. Несмотря на то, что наш герой имел в тылу ревнивую супругу и всю дорогу ехал с закрытыми глазами, он прекрасно разглядел: рядом стоит симпатичная молодка. А у него в интересном месте сущее непотребство. Как у деда, выжившего из памяти. Который сходил по нужде и забыл привести хозяйство в надлежащий вид. Продолжая сидеть с непроницаемым лицом и полузакрытыми глазами, Дима правой ладонью накрыл ширинку вместе с непорядком, подождал немного, добавил к правой левую. И осторожно, дабы не привлекать внимание попутчиков, начал платок, принимаемый за рубашку, заталкивать указательным пальцем в джинсы.

Что уж совсем озадачило Диму — толкающим перстом определил — материал влажный. «Нет, руки в туалете я о рубаху не вытирал, — вспоминал Дима. — Неужели намочил?..» И ускорил работу указательного.

Женщина видела возню у ширинки и чувствовала себя неловко. Поэтому старалась не выказывать жгучего интереса к происходящему. Голова ее была индифферентно обращена к окну, будто мысли, возникающие у корней золотистых кудряшек, витали в далеком романтическом далеке. И аллергенная действительность: тополиный пух за окном, нервные выкрики кондуктора, толчки соседей по электротранспорту в бока и спину, — все это словно бы отскакивало от нее, как от стенки. Выдавали женщину карие очи, они косили на ширинку так, что зрению грозила нешуточная опасность.

«Ничего себе, — думала она, выворачивая глаза на скрывающийся в глубине джинсов платок, — вроде приличный мужчина…»

Женщину разбирало страшное любопытно: зачем попутчик на такую ерунду позарился? Извращенец что ли? И одновременно было жалко платка. Почти новый. А впереди целый вечер — рукавом что ли вытираться? Женщина ехала к подруге на день рождения. Но ведь не возмутишься на весь троллейбус: зачем чужую собственность в свои штаны засовываете? Люди вокруг. Черте что подумают.

Дима продолжал манипулировать пальцем в ширинке. Платок — по большому счету это был платочек — в заталкиваемое место пролазил с трудом. Просвет между пуговицами разработчик штанов оставил маленький. Кроме этого, джинсы были узковаты в бедрах, результат беспримерочной покупки, что создавало дополнительные трудности. Но Дима упорно пропихивал платок в щель.

Когда лишь уголок белоснежной материи остался торчать из нее, женщина, разозлившись на себя за нерешительность, коснулась плеча похитителя:

— Зачем так поступаете?

— Как? — испуганно округлил глаза Дима, при этом успел поставить последнюю точку в задачке с ширинкой.

— Зачем вы это сделали?

— Ничего я не делал! — Дима поспешно поднялся с места и запротискивался к выходу.

— С виду приличный мужчина, — обиженно сказала обворованная.

— Все они только с виду мужчины, — поддержала ее кондуктор, — а как билеты брать, сразу импотенты.

— У меня проездной, — огрызнулся Дима и выскочил из троллейбуса на две остановки раньше срока.

«Дуры, — думал, ожидая на солнцепеке следующий троллейбус, — будто у самих сорочки никогда из-под платья не торчат, или из декольте ничего не вылазит».

У двери своей квартиры Дима, перед тем как нажать кнопку звонка, проверил карманы — нет ли чего-нибудь лишнего, только потом поднял руку к кнопке. Хотелось поскорее сорвать с себя мокрые от пота рубашку, джинсы и встать под душ…

Джинсы начал снимать с порога. На глазах у Оксаны.

Та застыла столбом, когда из расстегиваемой ширинки выпал платок. Батистовый, с кокетливыми кружавчиками. От него за версту несло духами.

Бараном на новые ворота Дима уставился на сугубо женский предмет.

— Листья тополя падают с ясеня, — нехорошим тоном сказала Оксана. — Только не гони, на работе в честь 1-го апреля подсунули.

— Я думал рубашку затолкал, — с идиотской улыбкой сказал Дима, — оказывается, сопливчик.

— Хорошо, что не бюстгальтер! Кобель! Что — в качестве прокладки она тебе положила?! Или для невстанихи на других?!

Оксана не закрывала рот два дня. Не верила ни единому оправдательному слову. «Тебя мало в колодце утопить!» — кричала. Но все же дала неделю на розыски свидетелей: хозяйки платка и кондуктора.

Дима усиленно ищет. Хотя совсем не уверен, видела ли кондуктор, что он толкал в ширинку. А приводить в свидетели одну смазливую владелицу батистового платка из брюк — лучше сразу в колодец на даче прыгнуть.

 

С ГОЛОВОЙ НЕ ДОГОВОРИВШИСЬ…

Егор Куколяшев, сосед Николая Целуйко по гаражу, шесть жен сменил. «Шесть ходок сделал», — смеется.

Он бы и на седьмую пошел в поисках идеала, уже начал поговаривать о перемене слагаемых в семейной сумме, как инфаркт приласкал. В объятиях у потенциально седьмой не выдержало сердце любовной истомы.

Слава Богу, не до смерти. А все одно — стал Егор как та бодливая корова, которая сызмальства комолая. На языке инфаркт рубцов не оставил. В обществе женщин молотил им — только успевай комплименты с ушей смахивать. В остальном наблюдались последствия.

Например, с передвижением в пространстве. Стоило Егору разогнаться нормально ориентированным способом — носом вперед, — в грудь как гвоздь вбивали. Впору волком выть. Хоть ложись и помирай. Но живи, сколько влезет, если передвигаться пятками вперед. Никаких тебе гвоздей.

Будто компас какой-то внутри Егора перевернулся с ног на голову. Когда в магазин за хлебом сходить — терпел, не пятился, в гаражном кооперативе, после «соточки», и на даче, в любом состоянии, включал заднюю скорость. И вполне сносно приноровился гонять коленками назад. Шею бы еще не клинило от выворачивания за спину.

Тем не менее с пятками в авангарде ты уже не хахаль. Актуально перекроив непечатно забористую женскую частушку, можно сказать: «С задним ходом на фига, когда с передним до фига?» Так намеченная на седьмую ходку невеста и сказала Егору.

Однако к тому времени он хронически заразил многоженством Николая Целуйко. До гвоздей в грудь частенько антисанитарно из одного стакана водку пили. И допились. Через это Николай в разряд рецидивистов по статье супружества попал.

Первая жена загляденье досталась. Взял бы и съел, ладненькая да миниатюрная. Николай любил цирковой фокус. Берет супругу из положения стоя за щиколотки и поднимает свечкой под потолок. Та верещит от страха и удовольствия. Ух, была кошечка-крохотулечка. Но Лев по гороскопу. Всю жизнь бы строила всех в шеренги и колонны. Не дай Бог, кто не под козырек… На третий год остоелозило Николаю в казарме жить.

Вторую супружницу выбирал, чтобы не из джунглей, а мирное животное. Нацелился на Рыбу.

Егор Куколяшев отговорил:

— Четвертая ходка у меня с Рыбой происходила. Красавица… Но холодная по ночному делу, как колода. И в домашнем хозяйстве ни рыба ни мясо. Года два мучился, ждал перевоспитания… Дождался. Устроилась на хладокомбинат… Вокруг морозильник, а она разгорячилась — не удержать: и рыба, и мясо, и остальное пошло… Хвостом закрутила во все стороны… Направо-налево икру метала. Терпел я, терпел, а потом говорю: таскай назад такую простипому, хватит с меня второй жены, на всю округу стерлядь была…

Николай послушался опытного товарища. Выбрал Овна. Овечку по-русски. До свадьбы точно агнцем Божьим вела себя. Потом оказалась волчицей в овечьей дубленке. Утром не успеешь глаза продрать, у нее уже кричальник на полквартиры разинут. Агнцем лишь во сне носом к стенке была.

«Да что у меня, две жизни?» — возмутился Николай и задал стрекача под покровом ночи.

— Стрелец без закидонов знак, — делился познаниями гороскопов Егор. — Надо попробовать на собственной шкуре.

Сердечный удар помешал Стрельца под семейным кровом испытать. Зато Николай третью жену взял, меченную этим знаком.

«Ах ты, моя стрельчиха!» — ласково звал супругу Надежду.

Та была шебутная бабенка. Ничего командирского в помине. И весела-я-я… На гулянке мертвого расшевелит. «Эх, милка моя, шевелилка моя…» Петь, плясать, хохотать — всегда пожалуйста. Николай сам не из угрюмых. Одно не приветствовал: его стрельчиха пококетничать была горазда.

— Я ведь только поболтать, — смеялась на замечания мужа.

Сдобная да веселая, «шевелила» мужеский пол на подвиги. Однако назойливых категорически отшивала:

— С головой не договорившись, к заднице не лезь!

И никому не удавалось договориться.

За восемь лет супружеской жизни Николай поменял трех жен, и каждую с ветерком катал на одном и том же мотоцикле. Он бы и в технике искал идеал, кабы мотоцикл так же легко выходило поменять на «Жигули», как разонравившуюся жену — на свежую. От одной супруги избавиться — другую завести, денег много не надо. С техникой такой номер не проходил. По сей причине «Урал» служил верой и правдой Николаю и всем его супругам.

В тот день они с ветерком возвращались с пляжа. Набравшая через край энергию солнца, воды и речного простора, Надежда восседала в люльке. На фоне пролетавших мимо березовых колков мечтала о ванной, борще и мягком, перед телевизором, кресле. Сладкие грезы прервал заглохший мотор. Бензин иссяк. Километра за четыре до бензозаправки и за пять до гаража.

— Придется толкать, — обреченно сказал Николай.

— Я что, трактор «Беларусь»? — отказалась Надежда. — Или бульдозер?

На их счастье, Егор Куколяшев мимо проезжал на своем «Москвиче». Не задним ходом. За рулем он без всяких гвоздей мог передвигаться коленками вперед.

— Дай бензину, — попросил Николай.

— У самого на две затяжки осталось. Давай до бензоколонки дотащу.

Они зацепили мотоцикл тросом.

— Преступление таких женщин на мотокоптилке возить! — укорил Егор Николая, кивая на Надежду. — Ей не каждый «Мерседес» подойдет.

— Перебьется, — отмахнулся от претензий Николай.

— Тогда пускай пешком идет, — заявил Егор, — двоих не утяну.

— Вы что, на мои габариты намекаете? — с кокетливой обидой дернула головой Надежда.

Она была женщиной пышных конституций. Впереди и в бедрах содержалось богато ядреных объемов.

— К габаритам ноу претензий, — с элементами английского галантно заговорил Егор. — Наоборот, вери мач восхищений. Имею в виду, мой мустанг двоих в мотоцикле не утянет. Пусть дама перебирается ко мне.

— Ладно, — согласился Николай.

Не успели Куколяшев с Надеждой сесть в машину, Егор начал с «головой» договариваться.

— Такую королеву физиономией об ветер возить — это вопиющая бесхозяйственность к достоянию государства. Ведь мягкие прелести тазобедренных частей все кочки на дороге соберут. Такие богатства на руках переносить надо.

— Ботало ты.

— А коленки! Чистое дорожно-транспортное происшествие. Руки так и норовят руль бросить и потрогать, несмотря на возможную аварию. Хорошо, если мордой об столб дело кончится, а если в сердце любовь саданет? Оно у меня без того натруженное.

Однако, вопреки изношенности сердечной мышцы, правая рука бросила «баранку» и потянулась к округлой, чуть тронутой загаром сахарно-царственной коленке.

— Но-но! — кокетливо загородила аварийные прелести Надежда. — С головой не договорившись, к заднице не лезь.

— Это верно! Женщинам обязательно надо поначалу мозги запудрить. Знаешь песню:

Все бабы спят, им жабы снятся.

Лишь только я один сидю.

Возьму-ка зонтик прогуляться,

Себе сужетик подыщу.

— Ну ты даешь! — похвалила сольное пение Надежда.

Вдохновленный кавалер заорал во все горло:

Вот он идет, на ем калоши.

И плащ накинут в рукава.

Фуражка мягкая на вате,

Чтоб не озябла голова…

Надежда в долгу не осталась, грянула в ответ:

Эх, девки, бяда

В нашем переулке.

Мужик бабу продавал

За четыре булки!

— За четыре булки меня не продавали, а за сто рублей вторая жена променяла. Я ее с хахалем за ноги в кровати поймал. Хахалю — пинков и по мордасам, ее давай стыдить: ты че, шалава, опупела?! Она бесстыжие зенки вылупила и говорит: «Он на сто рублей больше тебя получает, а в остальном вы все одинаковые». Вот халда была!

— Баб вы мастера хаять! А сам-то, сам! Инфарктник уже, а все «сужетики» по коленкам нашариваешь.

— Против такой королевы разве утерпишь?

За светским разговором они проскочили заправочную, спохватились у ворот гаражного кооператива.

— О, — присвистнул Егор, глянув в зеркало заднего обзора.

Мотоцикл на привязи не просматривался. Вот тебе и «все бабы спят, им жабы снятся»!

— Где его потеряли? — сделал удивленное лицо Егор. — Что значит обворожительная женщина! Весь ум из головы долой!

Возвратившись, застали Николая, зло толкающим мотоцикл.

Его «потеряли», можно сказать, не найдя. Трос оборвался на старте. Егор, очутившись рядом с Надеждой, забыл элементарную вещь: взял на прицеп — трогай помалу. А он, одурманенный загорелыми прелестями соседки, рванул с места в карьер.

— Ну что, — зло спросил Николай Егора, — с головой договорился, скоро к заднице перейдешь?

— Дурак! — закричала Надежда, высунувшись из машины.

— Ты за кого меня, Никола, принимаешь? — искренне возмутился Егор. — И в мыслях не было. Я после инфаркта, знаешь, водила какой. Одна дорога в голове. Цепляй по-новой и не выдумывай околесицу.

— У тебя, как я погляжу, только на словах инфаркт.

— Тебе бы такое. Ходить по-человечески не могу. Как рак пячусь…

«Следующую жену из Раков буду брать, — думал Николай, тащимый на прицепе. — По гороскопу идеальная для меня супруга».

Но вдруг вспомнил мудрую формулу из рассказа Шукшина: «Жену выбирай, не выбирай, — все равно ошибешься…» — и крепко засомневался в целесообразности обмена шила на мыло.

 

БРАЧНЫЙ КОНТРАКТ

— Во, на Западе цивилизовано! — пришел на кухню с газетой Арнольд Петрович Затеряев. На его лице выделялись допотопной оправой «плюсовые» очки и двухдневная пегая щетина. — Прежде чем брачную ночь открыть, навалиться друг на друга с объятиями, они контракт заключают: что и как, если вдруг любовь сдуется.

— Любовь прошла, завяли помидоры, детей об стенку, нам с тобой не по пути! — засыпая картошку в суп, пропела Ангелина Ивановна. — Умные люди, не чета нам, знают, что брак может быть с брачком. Твой кореш, Лагутин, двадцать лет сюсюкался с Наташкой «кошечка» да «лапочка», по всякому вопросу готов был ее в задницу целовать, а начали разводиться, из-за каждой драной тряпки глотку рвал!

— Этой стерве дай волю, она без трусов бы оставила!

— У вас все бабы стервы!

«А нет что ли?» — едва не вырвалось у Арнольда Петровича, но вовремя прикусил язык. Отсек торопыгу от скользкой темы. Повернул повестку дня в другую сторону.

— Гель, а давай свой брачный контракт составим, — Арнольд Петрович приготовил авторучку и лист бумаги.

— Сивый мерин весь, а туда же — прицел на Запад подавай. На кой нам контракт?

— Кому что принадлежит наметим. Понарошку… Холодильник, например, кому запишем?

— Мне, естественно! — без секундных раздумий отрубила Ангелина Ивановна.

— С каких это чебурашек?

— Мы когда его брали? Когда я в положении ходила.

— Ну, — Арнольд Петрович не мог взять в толк, к чему клонит жена.

— Загну. Ты в это время с Лизкой-путанкой скочетался. Забыл?

— Че ты утей гонишь! «Скочетался» я, видите ли…

— Че-че! Кабче! Я с пузом сижу, как памятник изобилию, а он придет затемно и духами Лизкиными за версту разит. У нее одной «Сальвадор Дали» был.

— Мы вечеровали тогда, — быстро нашелся Арнольд Петрович, — как раз «ноль седьмой» заказ осваивали, неисправности валом были. А с Лизкой стол в стол сидели. Нехотя провоняешь.

— Мы с тобой сидели тесно, забеременела честно. Ты мне, сивый мерин, не развешивай лапшу про сверхурочный труд. Не первый год замужем.

«Нужен был Лизке мерин», — подумал Арнольд Петрович, но проглотил не имеющее под собой почву оскорбление и, крепя сердце, записал холодильник в графу «Геля».

— Кухонный гарнитур скажешь тоже тебе? — с вызовом перешел к дележу следующей недвижимости Арнольд Петрович. — Он, если помнишь, на мои деньги, что на шабашке заработал, куплен.

— А доставал кто? Мне его Галка Морозова сделала. Которую ты в подсобке зажимал. Она все рассказала.

«Вот шалава! — с горечью подумал Арнольд Петрович. — А ведь не отбивалась, наоборот, — к себе зазывала. Слон в юбке!»

— Ладно, доставала, так доставала, — недовольно сказал он и записал кухонный гарнитур в ту же графу, что и холодильник. Затем пробежал мысленно по богатству, нажитому в супружестве, и отрубил. — Стенку будем делить по-братски: тебе две секции и мне — три.

— С какого рожна?

— В тот год, как ее купили, — с ехидцей начал Арнольд Петрович, — ты в Москву на курсы повышения квалификации ездила.

— Ездила. И что?

— А то! Приехала, как бревно железное, холодная. Повысилась до ледяного космоса, месяца три валетом спать ложилась. Храплю я, видите. А как обнимать тебя — что Брестскую крепость голыми руками брать.

— Ну, ты вспомнил! — деланно захихикала Ангелина Ивановна. — Что тогда-то молчал? Болела я…

— Замнем про болезнь для ясности, так что мне три секции, даже — четыре…

И закрепляя успех со стенкой, открывшей победный счет в графе «Я», Арнольд Петрович занес руку вписать туда еще одну позицию.

— Телевизор тоже мне.

— Облезешь и неровно обрастешь! — оправилась от первой неудачи Ангелина Ивановна. — Забыл, как привет из командировки привез.

— Какой привет? — насторожился супруг.

— Какой-какой! Вен… От дамы. Три пера называется! В переводе — французский насморк…

— Ё-мое! По пьянке было-то, дура одна подлезла. Воспользовалась невменяемым состоянием… Изнасиловала почти…

— Пить не надо.

«Что за любовь без питья», — чуть не слетело с языка Арнольда Петровича. Но тормоза самосохранения выручили. Отвлекли пришедшим на память анекдотом: «Доктор, помогите, как выпью — не могу закончить половой акт. — Так вы не пейте. — Тогда начать не могу».

Рассказывать супруге жизненный анекдот не стал.

— Мерин сивый! — еще раз оскорбила жена.

— Ты зато кобылка племенная! — защитился Арнольд Петрович и решительно произнес. — Спальный гарнитур себе пишу. Мы его купили в тот год, как ты к художнику бегала.

— Бестолочь ты! — возмутилась Ангелина Ивановна. — Он рисовал меня!

— Не знаю, не знаю, что вы там, в мастерской, наедине живописали?

— Ты же видел мой портрет на выставке! — активно оборонялась Ангелина Ивановна. — Видел!

— Портрет с тетрадку, он его полгода малевал…

— Дурак! Это не фотография, щелкнул и готово. Он же не халявщик. Член Союза художников. Варианты, наброски делал…

— Да-да варианты. То голяком, то в чем мама родила, то в чем в бане ходят!

— Я в глухом платье на портрете…

— Портрет-то до пояса, а дальше, может, обнаженная натура для вдохновения позировала…

— У тебя, сивого мерина, одно на уме! — бросила Ангелина Ивановна и нашла контраргумент в борьбе за спальный гарнитур. — А ты тогда к Верке уходить надумал! Че — не было такого?! «Она мне машину купит!» — передразнила мужа.

— И купила бы!

— А че не ушел?

— Че-че! С Манькой дюже горячо! Ладно, хватит! Мне пора на дачу собираться!

Арнольд Петрович встал из-за стола.

— Зна-а-а-ем, зачем ты туда зачастил. С женой Курдупова спать!

— У тебя что — совсем крыша заюзила?!

— Курдупов на дежурство, а ты к ней под жирный бочок прыг! Нет, скажешь? Нет?! Сивый мерин!

— Тебе 62 года, а такой бред косовертишь! Да она дурней тебя в пять и страшнее в десять раз!

— Ах, я страшная! — выхватила у мужа листок с дележом имущества Ангелина Ивановна и разорвала его. — Вот что ты у меня получишь по контракту! Вот!!

И сунула под нос супругу красноречивую — маникюр был ярко-красный — фигуру из трех пальцев.