Через два дня Зак ехал на коне через старый квартал, направляясь от монетного двора к каналу Нью-Бейсн, откуда слышалась издевательская песенка «Красивый синий флаг». Голос звучал столь красиво и мелодично, что мог принадлежать ангелу – конечно, если бы тот был сторонником мятежных Конфедеративных штатов Америки.

Школьники и женщины Нового Орлеана часто пели патриотические песни. Подобные выходки разочарованного и мятежного местного населения Зак считал безвредными. Но с недавних пор Бен Батлер приказал жестоко преследовать всякое проявление недовольства и неповиновения. Он зашел в этом столь далеко, что наложил штраф на школы, ученики которых были замечены рисующими флаги конфедератов на своих тетрадях с прописями.

– Кто это поет? – спросил сопровождавший Зака сержант. Сердито прищурившись, он внимательно осмотрел кирпичные фасады пустых, обшитых досками складов, выстроившихся линией в этой части города.

Внезапно Зак заметил, как из-за полурассыпавшихся бочек выглянула взъерошенная кудрявая белобрысая голова.

– Едем к тому человеку, – приказал Зак. – Я хочу его задержать.

Мальчик, сидящий на вершине кучи из наваленных друг на друга бочек, настороженно следил, как военные приближаются к нему. Его короткие штаны и куртка были слегка помяты, но хорошее качество костюма говорило о том, что парень вырос в зажиточной семье. Он не был похож на уличного бродягу.

– Я могу отправить тебя в тюрьму за распевание этой песни, – сказал Зак, натягивая поводья. – Ты знаешь это?

Доминик быстро повернулся и от волнения сглотнул.

– Я не боюсь вас, – сказал он.

– Тогда почему ты собираешься удрать? – задал вопрос Зак, видя, как парень скосил глаза в сторону, словно оценивая расстояние до земли и время, за которое можно было бы скрыться за ближайший угол.

– Когда я вырасту, то отправлюсь на войну и убью много-много янки, – произнес мальчик; его ноздри широко раздулись то ли от страха, то ли от бравады.

Положив ладонь на луку седла, Зак наклонился вперед.

– Не думаю, что это понравилось бы твоей маме.

Парень с такой силой сжал челюсти, что на щеках показались желваки.

– Моя мама ненавидит янки не меньше, чем я. Они убили моего отца.

– Наверняка твоя мама не захотела бы, чтобы ты кого-нибудь убивал.

– Она сделает исключение для янки.

Зак вспомнил сосредоточенное выражение на лице молодой вдовы, когда она переходила от одного убитого солдата северян к другому.

– Не думаю, – мягко произнес он.

Доминик поднял голову:

– Вы собираетесь отправить меня в тюрьму?

– Ну… – Лошадь Зака переступила с ноги на ногу. – На сей раз я тебя отпущу, – наконец произнес он. – Но я советую тебе больше не петь эту песню.

– Да здравствуют Джефф Дэвис и Борегард! – воскликнул Доминик де Бове и, соскользнув с бочек на мостовую, стремительно понесся к узкой, заваленной мусором аллее.

Зак молча наблюдал, как убегал сын Эммануэль, затем повернул коня и направился к каналу Нью-Бейсн.

Эммануэль внимательно посмотрела на напряженное лицо сына. Тот медленно погрузил ложку в суп из стручков бамии и отправил ее в рот.

– Я слышала, что ты сегодня утром удрал от офицера-янки, – сказала она. – Внизу, у пристани. – Она узнала об этом от старого итальянца, который каждый день возил тележку со свежими фруктами по улицам квартала Куотер, и у нее тревожно сжалось сердце.

Доминик виновато сдвинул брови. Люди всегда рассказывают матери о его проделках. Так уж принято в Куотере.

– Я пел «Красивый синий флаг», – произнес он, подняв подбородок.

– Ох, Доминик, будь осторожнее.

Ложка Доминика с шумом ударила по краю тарелки.

– Думаешь, этот янки меня испугал? Я ненавижу их. Они убийцы, воры и подонки.

– Доминик… – произнесла, наклоняясь вперед, Эммануэль. К своей тарелке она так и не притронулась. – Послушай меня. Как ты можешь судить о каком-то человеке – и даже ненавидеть его – по одной только форме?

Доминик укоризненно посмотрел на нее большими глазами:

– Ты тоже ненавидишь янки. Когда женщина из «Батон-Руж» рассказала тебе, как патруль северян разбил ее мебель, разорвал одежду и украл серебро, ты сказала, что янки – мерзкие, жалкие чудовища. И еще ты говорила о том, что хотела бы, чтобы земля разверзлась и поглотила все синие мундиры на Юге.

Эммануэль какое-то время молчала. Она думала о том, слышал ли Доминик крики женщины, чью пятнадцатилетнюю дочь грубо изнасиловали солдаты.

– Я была очень рассержена, Доминик. Иногда люди в гневе говорят то, о чем не думают.

Доминик долго смотрел на нее в упор.

– Ты хочешь убедить меня в том, что любишь янки?

Можно сказать «нет». Это было бы очень просто. Но Эммануэль всегда старалась говорить сыну только правду.

– Нельзя ненавидеть того, кого ты не знаешь, – ответила она, тщательно подбирая слова. – И думать о человеке плохо только потому, что он носит форму или имеет кожу другого цвета.

Доминик смотрел на нее удивленными глазами.

– Но разве это правильно, что янки здесь делают?

– Нет.

– Тогда они плохие люди?

Эммануэль с силой выдохнула.

– Если бы все было так просто… – Она хотела съесть ложку супа, но передумала. – Если ты поел, иди умойся и надень шляпу. Нас ждет бабушка, и я не хочу опаздывать.

Доминик отодвинул стул и поднялся.

– Могу я взять свой пугач?

– Да, да. Но поспеши.

Быстро поведя носом, белка скользнула вниз по стволу орехового дерева, которое росло перед оградой старинного домика на Эспланад-авеню. Пробежав половину пути, она насторожилась и завертела головой, изучая залитую солнечными лучами лужайку. Эммануэль улыбнулась – зверек был совсем маленьким и не подозревал, что опасность поджидала его повсюду.

– Можешь целиться своим пугачом где угодно, но только не у этой ограды, мой мальчик, – мягко произнесла Эммануэль. – Иначе я заставлю тебя красить все заборы вокруг двора.

– Ну, мама! – заканючил было Доминик, но быстро прекратил, когда нашел для сушеных ягод другую цель – шарик на столбике ограды. Ягода точно поразила шарик, и по заросшей деревьями улице пронесся победный крик, от которого белка поспешно нырнула в раскидистую листву.

Эммануэль беспокоилась за сына. У Доминика было много различных игрушек, в том числе пугачей. Они продавались за ничтожную плату у Джексон-сквер облаченным в одеяла полуобнаженным человеком с бронзовой кожей. Как все мальчишки, Доминик очень любил военные игрушки, но в последнее время это стало беспокоить Эммануэль.

– Так и должно быть, – как-то сказал ей Филипп незадолго до своей гибели, когда она пожаловалась на интерес Доминика к «кровавым забавам». – Здесь такая жизнь – охота, рыбная ловля, езда на коне. Плантаторы развлекаются именно этим. Ему нужно полюбить все это.

– Он уже увлекается этим.

– И ты думаешь, это плохо? – спросил Филипп, и глубокая морщинка пролегла меж бровей. – Доминик не будет таким, каким ты хочешь его видеть, – он будет собой. – Филипп взял Эммануэль за руку, что делал крайне редко. – Мы с тобой плохо вписываемся в наше общество, Эммануэль, и это не принесло нам ничего, кроме неприятностей. Но Доминик соответствует этому миру. Так пусть он получает удовольствие.

Эммануэль печально улыбнулась на эти слова.

– Мой мудрый Филипп, – произнесла она.

И она не стала отбирать у сына его ружье, длинный охотничий нож и пугач, однако строго запрещала ему стрелять в то, что нельзя потом съесть. Возможно, ее мальчик не будет ученым или доктором, но он должен вырасти человеком, уважающим чужую жизнь.

– Мама, – позвал Доминик, обхватив рукой столб ворот, ведущих к массивному подъезду дома семьи де Бове. – Мы опоздали. Опять. Здесь уже много народа.

Сегодня у Мари-Терезы собирались дамы со всего города. По какой-то неведомой причине, которую Эммануэль не могла объяснить, ей очень не хотелось участвовать в этом мероприятии – шить рубашки и вязать носки для пленных, подобно верным долгу дочерям и правильно ведущим себя вдовам. Совсем недавно, теплой, напоенной жасмином ночью, она уединилась с человеком, которого должна была считать врагом. И даже сейчас, когда Эммануэль думала о майоре, она не чувствовала вины. Бесстыдное, горячее желание наполняло ее сердце.

– Мама, – позвал Доминик.

– Иду, – ответила она и ускорила шаги.

Не прошло и часа, как Эммануэль горько пожалела, что согласилась сюда прийти. Сидя рядом с Клер Ла Туш на обшитой полотном софе между высокими окнами гостиной, Эммануэль тихо ругалась про себя, стараясь соединить вместе два куска рубашки, которую ей поручили шить.

– Ба, – произнесла она тихо, затем бросила быстрый взгляд через комнату туда, где Мари-Тереза наблюдала за работой двух почтенных дам. – Что-то не так.

– Увы. – Клер наклонилась вперед, с подозрением глядя на результаты труда Эммануэль. – Ты пришиваешь карман к спине.

Эммануэль в досаде откинулась назад.

– Вот поэтому я и не приходила на эти собрания раньше.

Мягко рассмеявшись, Клер взяла из ее рук наполовину сшитую рубашку.

– Тогда почему ты пришла сегодня? – Она тоже посмотрела на Мари-Терезу. – Знаешь, ничего примечательного здесь ты не увидишь, даже если начнешь шить так же хорошо, как ухаживаешь за больными. Но, – она нахмурилась, рассматривая то, что сделала Эммануэль, – шьешь ты неважно.

– Я пришла потому… – Она осеклась, поскольку не хотела говорить Клер или кому-нибудь еще о том, как одиноко она чувствует себя последнее время. Ощущение оторванности от мира не покидало Эммануэль. – Я пришла потому, что никогда здесь не была. – В гостиной находилось около двадцати женщин. Не меньше половины были в траурных платьях – по мужу, сыну, брату, отцу или кузену. – Не думаю, что это правильно.

– Ты и так делаешь достаточно, – буркнула Клер, пытаясь исправить ошибку Эммануэль.

– Как и ты.

Клер быстро глянула вверх, зрачки ее глаз были как-то странно расширены, словно от страха.

– Но по другой причине, да?

– Клер, – начала Эммануэль, но в это мгновение коренастая горничная в отлично выглаженном платье принесла кофе; за ней двигался Батист с тяжелым серебряным подносом, наполненным сандвичами и небольшими пирожными.

– А, хорошо. – Мари-Тереза хлопнула в ладоши, словно режиссер на сцене. – Эммануэль, ты будешь разливать, а Клер поможет тебе, ладно?

Примерно через пять минут, когда Эммануэль все еще возилась с кофе, Клер внезапно уронила тарелку и упала.

Зак находился на берегу канала Нью-Бейсн, разбираясь с конфискованным грузом контрабандной соли, который переправлялся войскам конфедератов. Недовольный владелец прыгал с одной баржи на другую и кричал:

– Вы не имеете права это делать! У меня есть разрешение от самого генерала Батлера!

Внезапно к Заку подбежал молодой капрал с красным потным лицом и после отдания чести произнес:

– Майор Купер, сэр?

Зак посмотрел на капрала поверх потной розовой лысой головы хозяина баржи.

– Что это, солдат?

– Донесение от капитана Флетчера, сэр, – произнес тот, пытаясь отдышаться. Он был так молод, этот краснощекий капрал, что в его голосе чувствовался мальчишеский тенорок, а на подбородке росли только редкие белые волосы.

– Он не может сам справиться с этим делом? Капрал решительно замотал головой; его слегка выпуклые глаза выкатились еще сильнее.

– Нет, сэр. Он сказал, что вы обязательно должны присутствовать. Дело касается женщины. Молодой креолки.

Эммануэль? О Боже, только не это! Зак почувствовал леденящий страх, ярость и чувство вины одновременно. Он не должен был допустить, чтобы снова случилось убийство.

Горячий воздух не давал дышать полной грудью. В ушах шумело, сердце с силой билось в груди. Собравшись с мыслями, Зак спросил чужим, хриплым голосом:

– Как ее имя?

– Капитан просил передать, что имя женщины – Клер Ла Туш. Он думает, что ее отравили.

Зак сообразил, что судорожно схватился рукой за край баржи, и поспешно выпрямился.

– Где?

– В каком-то большом здании на Эспланад-авеню, сэр. Она принадлежит к одному из этих старых французских семейств со странными именами. Де… де… – Парень безуспешно силился вспомнить, но безнадежно покачал головой. – Капитан Флетчер говорил, что вы знаете, сэр.

– Де Бове, – произнес Зак, глядя, как с мутных вод канала медленно взлетает белоснежная цапля.

– Точно так, сэр. Де Бове.