С тяжелым сердцем приступаю я к оправданию измен. Признаюсь, что множество чувств во мне протестует против этой затеи. Больше всего я боюсь ранить тех, кому измена близкого человека принесла страдание и неизбывную горечь. Ведь, действительно, нет большей боли, чем обнаружить, что любимое тобой стало чужим, а то, в чем видел надежду и опору своей жизни — не более чем иллюзия. Тяжелее всего мы переносим разочарования, которые ничем не поправить, и утраты, которые уже не возместить. Но как бы ни были горьки переживания измены, есть вещи, которые больше наших чувств. Где невыносимо чувствовать — там следует понимать.

Стоит начертать слово "измена", как останавливаешься, словно перед незримым препятствием. Душу охватывает безотчетная тревога и понимаешь, что подошел, пожалуй, к самой критической точке всего дела. Почему? Потому что всего труднее и всего опаснее покуситься на права любви. Любовь — могущественное, всевластное божество всех живых существ — ревниво и жестоко относится ко всякому, посмевшему усомниться в его безраздельной воле. Легче восславить подлость, чем сказать слово в пользу измены, этого нарушения завета любви. Ведь в случае подлости можно предположить некие скрытые причины, или невольность подлого поступка, или неокончательность его. Но крайний случай отступничества, который являет нам измена, превращает судящего о ней человека в слепое, глухое и беспощадное существо. Измена, пожалуй, единственное порочное действие, которое в полной мере не прощается никогда никем. Таковы законы рабства, в которое нас, человеков, заключила любовь.

Положение мое крайне затруднительно. Я преисполнен сочувствия к жертвам измен, я искренне сопереживаю их боли, я готов поддержать уязвленного предательством и осудить его обидчика. Но вместе с тем я не могу не видеть в измене проявления какой-то могучей силы, какого-то неизъяснимого таинственного порыва, природу которых еще только предстоит постичь мудрецам, исследователям и утешителям рода человеческого. Легко проклясть измену; но наблюдая сокрушающее действие ее, производящее великий переворот в человеческой душе, невольно думаешь: а не есть ли измена проявлением самой любви? Не она ли, всевластная, подчиняет себе отступника?

Большинство измен вообще не заслуживают этого имени. Они возникают там, где прежние чувства пожухли или умерли, где мужчину и женщину держит вместе лишь привычка и житейские обстоятельства, где место стремления друг к другу заняло глухое раздражение и желание свести счеты. Тут измена не попирает прав любви, а констатирует ее кончину; тут, налицо лишь нарушение долга, что судится иначе.

Странные приходится говорить вещи, но очевидно: изменяющий стремится вернуться в любовь, восстановить ее власть в своей жизни. Правда, это не любовь к тому, кому изменяют. Но не будь нового чувства, не было бы и измены. Можно сказать, что изменой любовь стремится восстановить самое себя. Да позволено мне будет здесь немного пофилософствовать. Древние греки представляли любовь силой, находящейся вне человека и лишь овладевающей его существом. "Эрос" — звали они эту вселенскую силу, запечатлевая ее свойства в облике многих богов.

Так и мне любовь кажется силой, заключенной во всем мире. Сила эта дарит человека могуществом и талантом, отвагой и весельем. Нет более великого наслаждения, чем наслаждение любовью. В любви человек соответствует своей истинной природе. А раз так, то можно ли осудить за неверность того, кто любит, кто вожделеет, кто горит страстью? Пренебрегая интересами своего прежнего возлюбленного, любящий, а значит вдохновленный Эросом, верен более высокому призванию, чем простое служение интересам другого человека. Ведь в любовном порыве каждый верен своей скрытной сущности, своему истинному предназначению, и потому в самой любви и следовании ее побуждениям нет ничего порочного, сколько бы ни внушали нам обратное. Самые основательные аргументы сознания то и дело оказываются бессильны перед правдой нашего непосредственного чувства. И я не думаю, что побуждения нашего сердца более ложны, чем предписания ума.

Даже если влюбленный безумен, его безумие — священно: ибо подчинившийся Эросу сам становится частью вселенской силы, два лика которой — жизнь и смерть. Наша беда в том, что мы не умеем ни доверять чувству, ни распознавать его внушений. Страдания и горе приносит не любовная страсть, а то, что люди с ней делают. Что способно стать источником воодушевления и обновления жизни превращается в истязание и позор; что могло возвысить, становится тошнотворным и постылым; а в том, в чем открыта возможность обрести себя, мы теряем даже то немногое, что имеем. Так мстит Эрос, чей великий дар мы пытаемся разменять на мелочные желания и жалкие потуги самолюбия. Нигде так не проявляется суть человека, как в тот момент, когда свершилась близость, когда самый неудержимый порыв желания утолен и нужно жить дальше, с этим вошедшим в твою жизнь событием. Описывая многообразие реакций в этих ситуациях, можно составить целую энциклопедию человеческих типов. Задача эта, может быть, будет решена когда-нибудь, мы же вернемся к основной мысли: изменяя, не человек предает человека, а в смертном существе торжествует и властвует любовная страсть.

Изменивший просто покоряется этой вселенской силе, по своей прихоти соединившей его с одним человеком, и столь же своенравно отторгнувшей от него, чтобы увлечь другим. Люди — всего лишь игрушки Любви, великого древнего Эроса, чьи пути никогда не постичь смертным и чьи предпочтения, даря одним радость, оборачиваются горечью для других. Увы! языческие боги не знали милосердия.

x x x

Жертвы измен вызывают законное сочувствие, а их обидчики — законное осуждение. Но вершащие суд редко задумываются о том, что измена — драма обоих, и что положение виновного может быть не лучше, чем у потерпевшего.

Изменивший покидает мир, в котором прежде жил. Даже если он остался на прежнем месте, если воспроизводится привычный ритм существования, изменивший все равно ушел из этого мира. Он в полной мере становится существом "не от мира сего". Он пришелец, гость, странник, остановившийся в чужом месте — ибо раз отвергнув то, что некогда принимал, человек стал чужим своему прошлому. Он покинул то, к чему был привязан, чему отдавал свои силы и чувства. То, что составляло его жизнь, перестало быть таковым.

Когда я представляю личность в таком положении, меня пробирает озноб. Вникните, столь тяжко приходится человеку, в котором совершился подобный переворот. Весь мир, который прежде служил ему опорой и был обустроен им, был его родиной и хранителем, теперь превращается в ложь и постылость наихудшие из видов бремени. Гнет их отступник переживает неизбежно в одиночку. От этого особенно тяжело. Трудности своего бытия мы, привычно делим с близкими, друзьями, случайным встречным. Когда нам очень уж плохо, непременно найдется кто-то, хотя бы тварь бессловесная, в ком мы встретим сочувствие или чье сочувствие мы придумаем, облегчая тем свое страдание. Последний, кто нас может утешить — мы сами, и в обычных обстоятельствах надежда на себя редко обманывает. Всего этого лишен изменивший. Ведь он виновен не только перед любимой — он виновен перед своей любовью. Он отступился от самого себя и потому даже в себе не имеет надежной опоры.

Изменник находится в бесконечно ложном положении. Он продолжает оставаться в знакомом мире, где он знает все и все знает его. Но лишь ему одному известно, что теперь он не тот, за кого его принимают. Он чужд всему, что продолжает считать его своим. Для отступника утрата, известная только ему одному, создает не только внешний, но и внутренний гнет. Ведь мир неотъемлем от человека, он проникает в душу его, срастается с ней, получает свое продолжение в качествах души. Поэтому отступник вступает в разлад не только с миром, но и со скрытым строем собственной натуры. Он имеет врага в себе самом, и оттого одиночество его наиболее горькое.

Изменившему приходится начинать жизнь на пустом месте. Сделав себя изгнанным и отторгнутым, он не имеет никакого достатка, кроме собственного отчаяния, или исступления, или надежды. Свое отчаяние или свою надежду он должен положить в основание собственного бытия, ибо более нечем основать его. Трудно сказать, чего в этом больше: героизма, безумия или обреченности.

Остается добавить, что мир сам приучает нас к изменам и было бы неоправданно делать конкретное человеческое "я" всецело виновным и ответственным за них. К чему бы ни обратились мы своим взглядом, во всем мы находим урок измены. Поистине, прежде чем человек чему-либо изменит, ему самому изменят неоднократно. Посмотрите, стоит нам привязаться к какому-нибудь месту, как тут же происходит случай, заставляющий его покинуть. С нами расстаются друзья, уходят наши родные, прихотливо меняются обстоятельства. А время, наш постоянный и непреклонный спутник! Оно — худший предатель, изменник и отступник, какого когда-либо видел свет! Едва лишь мы привыкли быть детьми — как, глядь, уже выросли. Только-только усердием молодых сил приобрели благополучное положение — как иссякает желание им воспользоваться. Долгими стараниями мы наконец-то овладели непростым умением, но уже умение это никому не нужно и время нашего дела ушло. Так на каждом шагу мир, люди, вещи, природа, тело, дух, внушая нам устремления и надежды, обещая достижения и удовлетворенность, изменяют и предают без зазрения совести. И не на кого жаловаться, не от кого требовать — что было, того нет, и чем жили — то исчезло. Скорбь, одна лишь скорбь, печаль и горечь накапливается в душе, будто нет на свете других сокровищ, которыми можно было бы ее наполнить.

Кто удивится после этого, что существо, которому постоянно изменяет окружающий его мир, от которого отступается всякий миг его бытия — безвозвратно убегая в прошлое, — кто удивится, спрашиваю я, что такое существо само постепенно усваивает этот главный урок, преподносимый ему жизнью. И так же, как мир изменял человеку, человек рано или поздно изменит миру. И родина, отступающая от детей своих, будет покинута детьми своими. Это не выбор, это — судьба. Но пусть лучше судьба людей будет иной. И да не иссякнет наша любовь, и да не обманет нас надежда! ***

Признаюсь, я не чувствую уверенности в том, что говорю по поводу измен. Я пытался подступиться к предмету с разных сторон, но ни разу результат не удовлетворил меня вполне. Остается лишь расписаться в своем бессилии и завершить сюжет неким подобием элегии.

Измены печальны, измены мучительны. Но, по правде говоря, их попросту нет. Изменять можно только тому, что любишь. Кто изменяет — тот отказывается от того, кем дорожил и кого любил. В прошедшем времени этих глаголов — "дорожил", "любил", — кроется разгадка всех измен. Невозможно изменить любви. Ведь она — самое замечательное, что есть на свете. Ею мы только и живы. Предать любовь — то же самое, что покончить жизнь самоубийством. Люди сводят иногда счеты с жизнью, но за последним печальным действием стоит обычно отчаяние. А где есть любовь, там отчаянию не выжить долго. Невозможно отказаться от любви — ведь она наша жизнь, и где мы очутимся, если покинем ее?

Однако, скажете вы, мы видим во множестве случаи, когда мужчина покидает женщину и предпочитает другую; когда женщина оказывается близка вовсе не с тем, кого называла "любимый". Мужчины уходят от женщин, женщины оставляют мужчин, и этот престранный танец длится испокон века и будет продолжаться до тех пор, пока существует человечество. Но все это — не измены. Ибо совершаются они там, где нет уже любви. Тот или та, кого мы любили — умер. Его нет больше, и потому предавать — некого. Есть человек, которого мы некогда любили. Но он — всего лишь телесная оболочка. Любимого мы не оставим никогда. Только если, не дай Бог, он покинет наше сердце, тогда лишь мы отдадим наше сердце другому. И никакой долг, никакие обязательства, коими мы связаны с некогда любимым, не имеют здесь власти. Измена — нарушение прав любви, а не долга. Там, где остался только долг и где умерла любовь — там нет измены. Просто люди, ставшие друг другу чужими, покидают один другого. Все то, что называют изменами — это только новое обличие любви: вечная, неумирающая надежда на то, что любовь все-таки будет с нами.

Неверность в стремлениях, или…

Стремления составляют суть человеческой души. Устойчивые, незатухающие, неуклонно пролагающие себе дорогу стремления называются страстями. Поэтому, заводя речь о стремлениях, мы тем самым говорим о началах страстей.