В конце лета пришли двое мужчин и провели в дом свет.

Во дворе под столбом стояла Кади в большом цветастом переднике и смотрела вверх, как провода тянулись под стреху. Потом заторопилась в комнату, разогрела сковороду, выставила на стол бутылку водки и сига однодневной засолки. У Кади было несколько способов засолки сига. Она начиняла брюшко рыбы лавровым листом, перцем и гвоздикой, солью и сахаром и пеленала ее, как мумию, в льняную материю, обматывала еще веревкой и клала на спинку, брюшком кверху, чтобы рассол не вытек. И теперь белое мясо переливалось, как перламутр, и таяло во рту. Подобная закуска была для горожан не меньшим событием, чем для Кади электричество в дому.

И Кади сказала:

— Такую радость необходимо обмыть!

Она налила мужчинам и выпила сама.

У одного парня сразу же оказалась в руках маленькая губная гармоника, и он спросил, какую польку Кади хочет заказать. Но Кади не хотела польки.

— Опусы я не умею, — сказал парень. — Могу только исполнить Бетховена Людика «Полное молчание».

Но Кади требовала самые модные вещи и даже напела парню начало:

— У тебя, мамаша, западная ориентация, — улыбнулся электрик. — Может, ты и твиста хочешь?

— А ну давай, — сказала Кади с готовностью.

Тогда другой электрик сделал пару обезьяньих движений, его руки болтались, почти касаясь пола, и заорал, выпятив подбородок:

— Люблю веселых ребят, — одобрительно сказала Кади.

Саале к ним не присоединилась — на столе ведь стояла водка…

Только когда мужчины ушли, Саале вышла в большую комнату и стала, опершись о стену. Кади, немного навеселе, держала палец на выключателе и нажала его. Над столом загорелась лампочка. Кади по-детски рассмеялась, и ее радость растрогала Саале. Они по очереди нажимали на кнопку выключателя, и это безгранично веселило обеих.

На улице уже смеркалось, и непосвященному человеку могло показаться удивительным, что в окнах Кадиного дома поминутно свет сменяется темнотой, словно между ними идет яростная борьба.

Эстонские белые ночи прошли.

Репейники поднялись в рост человека, и заросли крапивы пылили. Все краски стали блеклыми и серьезными, только вереск цвел розово и радостно.

Но море еще раз показало свою грубую ярость и силу и до утра не дало уснуть тем, кто жил в доме, стоявшем на самом берегу. Накануне вечером, когда солнце уходило в море, песок стал красным, а трава — черной; птицы пронзительно кричали, и в тишине чувствовалась угроза. А ночью волны начали буянить, — лишь море может так беспричинно бушевать и реветь так жалобно. На другой день в полдень море утомилось и стало полусонным. А Кади нашла на земле птицу, ударившуюся об окно. Она лежала в беспамятстве.

Берег был весь в морской тине и обломках досок, веток, бревен. Кади и Саале подтащили их по песку к дому, потому что зимой любая деревяшка годится в топливо.

И Саале вспомнилось, что ее мама, презиравшая так плохо устроенную земную жизнь и запрещавшая Саале любить ее, сама совсем не хотела уходить из этой жизни.

Тишина печалила берег. Кривые сосны поскрипывали.

— Что с тобой сегодня? — спросил Танел.

— Ничего, — ответила Саале и движением плеча отстранила его руку, пытавшуюся обнять ее. — Помнишь, — спросила Саале, — что ты мне тогда сказал в городе, в кафе?

— Да, — ответил Танел сразу же. — Помню, конечно. Ты хочешь, чтобы я это повторил?

Парень был очень серьезным!

— Танел, — сказала Саале грустно, — но если мы поженимся и у нас будет ребенок?

— Вполне может случиться, — сказал Танел,

— И значит, я должна все время жить в страхе?

Но Танел не понимал.

— Бог меня обязательно покарает, — заверяла Саале. — Он может забрать у меня ребенка.

Говоря это, девушка боролась со слезами.

— И ты yжe заранее думаешь о таких жутких вещах! — рассердился Танел.

— Да, Танел, — призналась Саале.

Они расстались хмуро.

Саале была подавлена. И именно теперь, когда она осознала ценность жизни, Танел не сумел заглянуть в ее Душу.

И Саале подумала: любить не учат, каждый должен сам уметь любить.

После шторма похолодало, и море сделалось серым. Между засольным помещением и холодильником дул сильный ветер. На опустевшей территории цеха встречались редкие одинокие фигуры: какой-нибудь конторщик с бумагами в руке. Только один маленький мальчишка сидел во дворе на пустой бочке и бил по ней пятками. Как по барабану.

Паула встретила во дворе Саале, прошла мимо нее, но через несколько шагов остановилась, оглянулась и сказала!

— Слушай, иди сюда. Я тебе скажу что-то.

Саале обернулась и тоже остановилась. Но ни одна из них не сделала и шагу навстречу другой.

— Чего тебе? — спросила Саале.

В лице Паулы не было ни малейшей враждебности, скорее оно было грустным. Саале изумило, что у нее такие безутешные, пустые глаза и что она такая красивая.

— Мне нравится Танел, но Танел меня не любит, — сказала Паула просто. — Тогда я подумала, что он любит тебя. Но и тебя он не любит. Я слыхала, он говорил с ребятами, что хочет привлечь тебя на свою сторону. Чтобы ты отказалась от религии.

— Врешь ты, — оказала Саале снисходительно.

Паула улыбнулась и покачала головой.

— Я давно хотела тебе это сказать, да все случая не было. Ты не знаешь Танела. Он просто хороший парень… Со всеми одинаково добрый. Теперь я понимаю, что он и ко мне был только добр…

Саале, крепясь, зло смотрела в землю и ответила скупо:

— Я не верю, что Танел так сказал про меня,

— Спроси у него самого. — Паула улыбнулась, но не злорадно.

— Ты врешь! — крикнула Саале с гневом.

А в глубине двора сидел на пустой бочке из-под рыбы малец и колотил пятками по бочке.

«Врет она!» — повторяла про себя Саале в продолжение всего этого бесконечно длинного дня, стоя за разделочным столом, и по дороге домой. Но потом как-то незаметно, как бы сама собой, уверенность ее поколебалась.

Следовало поговорить с Танелом.

Вечером Кади казалось, что вместе с чаем и хлебом Саале глотает грусть. Кади поняла, что между молодыми людьми произошло бурное объяснение, но не сочла уместным давать непрошеные советы. А Саале казалось, что с сегодняшнего дня у нее опять начинается жизнь без завтра.

Когда пришел Танел, она спросила прямо, без всякого вступления:

— Ты не хочешь, чтобы я верила в бога? — Саале была слишком гордой и оскорбленной, чтобы сказать Танелу о Пауле.

Танел перестал свистеть.

— Нет, — признался он и внимательно посмотрел на Саале. Он догадался, куда она клонит.

— И ты надеешься, что я откажусь от веры? — спросила девушка.

— Тебя научили верить, Саале, — сказал Танел. — Будем откровенны.

Саале спрятала лицо в ладонях.

— Я люблю тебя, — сказал Танел.

Саале убрала руки от лица. У нее были невероятно злые глаза.

— Я люблю только бога, — сказала она гордо.

— Врешь! — воскликнул Танел.

— Нет.

Танел тряс ее, словно хотел вытрясти совсем другой ответ или привести Саале в чувство.

— Ты сама себе врешь! — кричал Танел. — Ты трусиха, Саале. Ты не осмеливаешься радоваться, любить, жить по-человечески. Ты не веришь людям, не веришь в добро. Ты боишься только своего злого, ревнивого бога!

— Отпусти! — прошептала Саале с болью и попятилась к своей каморке. — Ты хочешь, чтобы я выбрала между тобой и богом? Неужели ты действительно надеялся на это? — спросила она. — Уходи. И никогда больше не приходи. Мне не нужна твоя доброта.

— Саале, я люблю тебя, — сказал Танел в отчаянии.

— Уходи. Сатана говорит твоими устами.

Это было уже слишком.

Танел ушел, хлопнув дверью.

Кади была уверена, что бог Саале не в состоянии разлучить ее с Танелом, и еще, что поучения и вмешательство людей действуют отрицательно.

О делах сердечных нельзя ведь говорить так легко и с кондачка. Сначала ей требовалось обдумать, что и как следует сказать.

Однажды вечером, когда Саале мрачная и измученная, с черной шалью на плечах качалась в кресле, Кади, входя со двора, сказала в шутку:

— Ты своим хмурым видом еще накличешь плохую погоду.

Она принесла в комнату полевой цветок, посредине которого сияла капля росы, чтобы Саале полюбовалась, но девушка отвернула голову. Она с враждой думала о Кади, непонимающей ее отчаяния и желающей, чтобы Саале ощутила радость от какой-то ерундовой капли росы.

Сумерки сгущались.

Саале признавалась себе, что грех сделал черствым ее сердце. Тот, кто любит мир, тот, кто мил людям, — тот против бога. И она, Саале, тоже пошла против бога. Она забыла слова матери, что надо держаться за веру, как ракушка за скалу, ибо иначе морская волна оторвет ее от скалы.

А Кади прислушивалась к погоде, потому что, если море не шумело, мир казался вымершим.

Но море шумело.

— Мы же сидим в темноте! — сказала Кади.

— Что с того? — раздалось в ответ.

В темноте легко думается.

И Саале думала: «Господь освещает мир, а не электричество».

Так и сидели они, уставившись в темноту. И Кади рассуждала про себя: «Человек, как темная комната, — ничего внутри не видно».

В эту ночь Саале долго молилась. Но посреди самого глубокого отчаяния поймала себя на желании и надежде: может быть, Танел приходил, а она не услыхала его стука?

Танел не приходил. Ни в этот вечер, ни в последующие. Бог Саале оказался непривычным соперником, и Танелу надо было обо всем хорошенько поразмыслить. Одетый и в шапочке, он лежал на своей железной кровати и даже не отвечал на стук в дверь. Сын Хельви — Мати приходил уже сюда, который раз в день, и все находил новые предлоги для своих посещений.

— Что у тебя опять? — спросил Танел недружелюбно.

Мальчишка протиснулся в дверь.

— Я хотел у тебя о чем-то спросить, — сказал он.

— Ну спрашивай.

— Скажи, ты знаешь Эрика?

— А что?

— Знаешь?

— Не знаю.

Мати подумал немного и спросил еще:

— А Волли ты знаешь?

— Не знаю.

— А Вовку?

— У тебя еще длинный список? Слушай, дружочек, чего ты от меня хочешь?

Мати улыбнулся и сразу же по-свойски и весело взобрался на постель к Танелу.

— В ботинках! — загремел Танел. — Слазь!

— Я их сниму, — пообещал Мати и начал развязывать шнурки. Вообще-то он ходил босиком, но сегодня почему-то случилось, что он оказался в ботинках.

Танел отодвинулся к стене, освободив место для Мати.

— Ты руки тоже моешь иногда?

— Скоро помою, — пообещал Мати. Он лег, заложив руки под затылок, и закинул ногу на согнутое колено.

Так они лежали некоторое время без слов, и Мати вздыхал тяжело и счастливо.

— Ты что вздыхаешь, старина?

Танел не мог не рассмеяться, мати тоже захихикал, прикрывая рукой беззубый рот.

— Подрался? — спросил Танел.

— Не, мамка ниткой выдернула. Он уже давно шатался.

Помолчали еще немного. Затем Мати доверительно сообщил:

— Знаешь, мне тоже нравится одна девочка.

— Да? — спросил Танел с интересом. — Кто же?

Но Мати не назвал имени.

— Так что теперь тебе хана? — спросил Танел сочувственно.

— Да, — признался Мати.

— Она хотя бы красивая?

— Ничего, — считал Мати, — у нее косы.

— Разве косы теперь в моде? — спросил Танел.

Мати пришел в замешательство.

— Я не знаю, — признался он и задумался.

— Не ломай из-за этого голову, — утешал его Танел.

За стеной плакала маленькая сестра Мати. Хельви родила дочку, как и желала. У Мати это не вызывало восторга, потому что крохотная красная плакса сильно мешала ему проводить свободное время в свое удовольствие.

Мати вздохнул и попробовал подумать о другом.

— Танел?

— Что?

— Ты слыхал, что с собакой матери милиционера случилось несчастье?

— Какое?

— Ей прищемило хвост дверью магазина.

— Оторвали хвост?

— Нет. Только половину. Кусочек.

— Оно и лучше, — заметил Танел.

— Почему?

— У нее был слишком длинный.

— Разве это плохо?

— Зимой, да.

— Почему именно зимой?

— Дверь слишком долго остается открытой, и помещение выхолаживается, если собака с таким длинным хвостом бегает из дому на двор и обратно, — сказал Танел.

Мати слушал его с недоверием.

— He трепись! А где твой пес? — вспомнил Мати про Кутьса.

— Пошел прогуляться.

Они говорили еще о разных мужских делах.

А вечером пришла Паула.

— Что с тобой случилось? — спросила девушка.

— Ничего. А что, по-твоему, могло со мной случиться?

— Насупился, словно сети в море утопил.

Танел не ответила

Любая другая девушка рассердилась бы и ушла, но Паула осталась.

— Кино сегодня, — сказала она.

— Ну и что? — грубо бросил парень.

— Ничего. Я только зашла сказать.

Она взялась за дверную ручку, собираясь уйти.

— Погоди!

Танел сожалел, что обидел эту хорошую девушку, которая любила его и не променяла бы ни на какого бога.

Парень взял пиджак со спинки стула.

— Какая картина?

— Заграничная, — с улыбкой проглотила слезы Паула.

Танел стоял, готовый пойти с нею, но Паула медлила, и парень вопросительно посмотрел на нее.

— Не пойдем, — произнесла Паула расстроенно. — Все равно это не имеет смысла…

Танел видел длинные опушенные ресницы и подрагивание уголков рта. Паула стояла так близко от него. Стоило только протянуть руку…