Из-за одного длинного и приземистого каменного дома вырубили целый клин доброго соснового леса, и округа стала лысой, впрочем, как и все подобные места, где что-нибудь строится.
Это было общежитие рыбного цеха.
Перед домом висели наскоро прополосканные пеленки, и прямо под дверью были начерчены извечные детские «классы» с «огнем» в одном конце и «водой» в другом — прообраз ада и рая. С дома обсыпались куски штукатурки, а на дверях и стенах были написаны все те слова, чтением которых не стоит себя утруждать.
На ступеньках крыльца сидел Урмас.
Он держал на коленях жестянку из-под килек и пытался пускать мыльные пузыри. Мыльная вода текла у него по подбородку и груди, а пузыри не получались. Радио Мамаши-Египет орало на весь двор о необходимости стенных газет. А две маленькие девочки, присев на корточки у стены, играли в погрузку корабля.
Юли как раз сунула в ладони Ма́йму брючную пуговицу от штанов отца и сказала:
— Кому дам, пусть молчит. Никому не говорит!
Потом снова Майму сунула пуговицу в ладони Юли, и потом опять Юли Майму. Только один раз Майму выронила пуговицу, и Юли сказала:
— Дура. Не умеешь.
За штабелями дров мальчишки молча по очереди затягивались сигаретой.
У длинного дома было много окон. Окна холостяков легко угадывались по немытым бутылкам из-под молока и пивным бутылкам. Некоторые окна изнутри были залеплены пожелтевшими газетами, и дети, когда им надоедали все игры, читали порой от скуки заголовки статей: «Полезные рубли», «Все начинается с чувства долга», «А ты — комсомолец?», «Главное — производительность».
Сыну Хе́льви Ма́тти они так въелись в память, что иногда, сидя на ступеньках и раскачиваясь, он распевал во весь голос, приставив ладони рупором ко рту:
— По-лез-ные руб-ли, по-лезные рубли…
Окна женатиков выглядели иначе. На подоконнике в консервной банке мучался от жажды цветок, у которого не хватало сил расцвести, или же зябла голая кукла.
Из окон комнат, где жили русские, пахло луком и постным маслом, из окон эстонцев — жареной свининой. И каждое воскресное утро Мамаша-Египет выносила на крыльцо кастрюлю клюквенного киселя. Остужать.
Только одно окно отличалось от всех других — окно Па́улы с красивыми кружевными гардинами. Сама она, хорошенькая, с челкой и пухлыми губами, большую часть свободного времени сидела с катушкой белых ниток у окна в своей комнате и вязала кружева. Те, что вшивают в наволочку или простыню, и те, что для скатертей.
Во дворе общежития можно было найти всевозможные вещи: детский резиновый сапожок, венский стул без сиденья, выброшенные вельветовые брюки, которыми дети хлопали друг друга, гоняясь по двору. Но что сразу же бросалось в глаза — клумбочка, окруженная побеленными кирпичами, — под окном Паулы. Сейчас там цвели синие пролески.
Была весенняя пора.
В этот предвечерний час в деревне неуемно горланили петухи. Один замолкал, другой начинал. Но так же ясно слышалось пыхтение приближавшихся к берегу рыбачьих лодок. И по тому, как выходили рыбаки на берег, можно было определить, каков улов. Ведь плохой улов или совсем пустые сети — самый тяжкий груз для лодки.
Молодой, высокий Танел и маленький Ио́нас-Тощий шли рядом, и Ионас, как всегда, пел скрипучим голосом:
Ионас ходил вперевалку. У него были немного кривые ноги и мальчишеское краснощекое лицо.
Около сарая для хранения сетей стоял Ма́ртти, рыбак из другой лодки. Он интересовался сегодняшним уловом. Танел сказал, что Ионас наконец-то поймал своего кита, а он, Танел, выловил только две банки салаки в томатном соусе.
Они потравили еще немного. Мартти намеревался в ближайшее время купить мотоцикл «Ява» и грезил об этом во сне и наяву.
Было тепло. Легкий ветерок сушил землю, скользкую от дождей, шедших в последние дни. И деревьям весна уже ударила в голову.
Во дворе своего дома Танел скинул пиджак, сел на ступени крыльца рядом с Урмасом и стал с интересом наблюдать, как тот выдувает мыльные пузыри.
— Дай-ка я попробую, — сказал Танел и взял жестянку в свои руки.
На конце соломинки начал быстро расти многообещающий шар.
Урмас сначала держал покрасневшую мокрую ручонку на плече Танела, но затем пришел в восторг и запрыгал от восхищения.
— Как это у тебя такой большой получился?
— Я и сам большой, — похвалился Танел, но Урмас счел его ответ недостаточно точным.
— Большой мыльный пузырь — начальник, — пояснил Урмас.
— А ты откуда знаешь?
— Отец сказал.
В этот момент шар отделился от соломинки. Урмас попытался схватить его, но в руках у него оказался только мокрый след.
— Черт побери! — сказал Урмас огорченно. Он не знал, стоит ему плакать или нет.
В полутемном коридоре общежития старший сын Хельви и сын Ивановых Вовка с оглушающим грохотом катались по очереди на самокате. Тут же находился кран. Танел с наслаждением умылся, забрызгав водой пол. Но этого не было видно, потому что лампочка или в очередной раз перегорела, или ребятишки опять случайно разбили ее мячом.
Танел знал наизусть весь коридор с дверьми комнат и выступами печей по обеим сторонам, и отсутствие освещения не было ему помехой.
Вдруг дверь Хельви грозно распахнулась.
— Пойдете вы, наконец, во двор, или я возьму ремень! — завопила она на ребят.
— Чего ты сердишься? — примирительно улыбнулся Танел.
Хельви стояла в дверях — глаза тускло-усталые, вокруг губ и на лбу проступили желтые пятна, ноги отекли. Она снова ждала ребенка.
— Попробовал бы ты управляться с ними целый день, — грустно сказала Хельви.
Она позвала удирающего сына и вытерла ему нос. Вовка тут же подставил свой. Хельви зажала и его нос между пальцами, чтобы он высморкался.
— Ты сегодня в магазин не пойдешь? — спросила Хельви Танела.
— А что?
— Будь добренький, принеси мне хлеба. Черного и белого.
Хельви на мгновение скрылась в комнате и затем протянула Танелу авоську, а обоим мальчишкам дала по горбушке хлеба.
Танел с полотенцем и авоськой в руках направился было в свою комнату, но в этот момент приоткрылась еще одна дверь, и Паула тихо позвала его.
— Чего? — спросил Танел,
— Хочешь кофе?
— Да нет.
Но Паула поманила его пальцем подойти поближе.
— Чувствуешь? — спросила она и, принюхиваясь, расширила ноздри. — Это настоящий кофе. В зернах покупала. Я испекла пирог.
— У тебя что — день рождения?
Паула усмехнулась:
— Почему — день рождения?
— А что же?
— Ничего. Просто субботний вечер. Придешь?
Танел покачал головой.
— Мне надо в магазин за хлебом, — сказал он.
— Хельвин мужик глушит водку, а ты на побегушках, — сказала Паула, скривив губы.
Стало быть, она слыхала, о чем они говорили. Но Паула была очень сердечной девушкой — она тут же снова просительно посмотрела Танелу в глаза.
— А потом, когда сходишь за хлебом, придешь?
— Может быть.
— Я тебе что-то покажу, очень интересное, — пообещала Паула, и ее глаза блеснули из-под челки, как небесные звезды.
Прошлой осенью Паула оклеила беленые стены своей комнаты обоями и приобрела новые вещи. Зарплата у нее была маленькая; самое большое, что она могла получить на руки, — рублей семьдесят. Но она как-то ухитрялась из каждой получки покупать то простыню, то полотенце. Пауле очень нравилось, раскрыв шкаф, наслаждаться видом разложенных по полочкам, пахнущих ветром или магазином белых наволочек и обшитых кружевами простынь с вышитыми на них инициалами.
Над ее постелью висел вышитый крестиком ковер — розы на черном фоне и слова: «Любовь усыпает жизненный путь цветами». Сама вышивала. И еще Паула неудержимо любила диванные подушки, круглые, длинные, всех цветов и размеров.
И все время, пока нагруженный хлебом и булками Танел возвращался через деревню на велосипеде, Паула стояла у окна и ждала.
Парень шел по коридору, держа в зубах белый батон. Он отдал Хельви сетку с хлебом и булками и сдачу мелочью. И Хельви похвалила его.
Но тут раскрылась еще одна дверь, и Мамаша-Египет позвала Танела к себе.
— Поди-ка на минутку, — сказала она.
Старушка была очень милым человеком. Она протянула Танелу нитку и иглу и пожаловалась:
— Полчаса уже вожусь!
Танел сунул батон под мышку, послюнявил кончик нитки, поднял на уровень глаз и продел в иголку.
— Танел, придешь ты наконец? — позвала из глубины коридора Паула с нетерпением в голосе.
— Сейчас! — пообещал парень и отхватил зубами еще кусок батона.
Сидя между подушек и подушечек Паулы, Танел всегда чувствовал тесноту и неудобство. Даже сама Паула не решалась облокачиваться на них, опасаясь нарушить красоту их расположения.
На сей раз, стараясь сделать приятное хозяйке комнаты, Танел поднял с половика пару подушек и обмахнул их рукой.
Паула рассмеялась. Очевидно, Танел сделал что-то не так.
— Нет! Они и должны лежать на полу, — сказала девушка.
— Это почему?
— Просто так.
Паула положила на тарелку парню большой кусок пирога, но ему хватило только на один укус.
— Ну и как?
— Очень вкусно, — похвалил Танел с полным ртом.
— У меня теперь новый рецепт.
Подперев щеку рукой, Паула смотрела через стол, как Танел ел.
— Завтра кино, — сказала она.
— Да?
— Ты пойдешь?
— Там видно будет.
— Если хороший фильм, хочешь, я возьму билеты? — предложила Паула.
— Возьми, если хочешь.
Парень проглотил пирог.
— Ешь, ешь, у меня еще есть, — обрадовалась девушка. — К Кади приехала родственница. Говорят, она сектантка.
— Серьезно? — удивился парень.
— Не выносит людей, — кивнула девушка и встала из-за стола. — А теперь я покажу тебе одну особенную вещь, я недавно купила!
И Паула развернула рулон холста. Она держала его перед собой: над верхним краем торчала только ее голова, а из-под нижнего немного виднелись ноги.
Рисунок на холсте изображал нечто вроде котят, сидящих в ла́пте.
— Ну? — спросила Паула взволнованно.
Танел выразил одобрение:
— Кролики что надо.
Паула расхохоталась, как чайка, потом сразу погрустнела и сказала с легким упреком:
— Ой, Танел, но ведь это же щенята!
— Не может быть. Какие-то недоделанные.
Снова Танел явно дал маху и с улыбкой, выражавшей просьбу о прощении, склонил голову.
Паула свернула холст.
— Некоторые копят деньги, некоторые пропивают, некоторые любят одеваться, а я хочу, чтобы дома было уютно. Дом, по-моему, самое главное. Верно?
Паула ожидала от Танела поддержки. Потому что ни один парень не нравился ей больше, чем Танел, даже Мартти, у которого характер был мягкий, как подушка.
Но именно в этот миг в коридоре раздался отчаянный крик Хельви:
— Танел! Танел!
И Хельви заглянула в комнату.
— Мати умер! — рыдала Хельви.
— Что ты говоришь?! — крикнул Танел, вскочил и пулей вылетел в коридор.
В стороне от дома за поленницей лежал маленький пятилетний человек, младший сын Хельви, Мати. Танел опустился на четвереньки и, приложив к его груди ухо, пытался уловить шум дыхания.
— Мати! Мати! — позвал Танел тихим настойчивым голосом и потряс мертвенно-бледную толстощекую мордашку.
— Ой, ой, ой! — стонала Паула.
Уткнув лицо в ладони, Хельви выла так громко, что веселый смех Танела совсем не был слышен.
— Твоего курильщика надо отнести и уложить в постель, — сказал Танел.
Хельви онемела от удивления, провела рукой по глазам и зашмыгала носом. Потом тихо спросила:
— Боже мой! А что в таких случаях дают? Молока?
Танел поднялся и с ребенком на руках направился к дому. Хельви и Паула шли за ним по пятам. Навалившись грудью на подоконник, в окне торчала Мамаша-Египет, но не решалась ни о чем расспрашивать.
Компания маленьких курильщиков мудро предпочитала держаться подальше и со стороны наблюдала за всем происходящим.
Это случилось в субботу.
А в воскресенье к Танелу приехала мать, и затем Танел пошел проводить ее на остановку автобуса.
Они сидели на скамейке под соснами и были оба нежны и печальны.
Со времени последнего их свидания мать как-то изменилась. Раньше она губы не красила. И этой яркой, веселенькой шали у матери на плечах Танел тоже раньше не видел.
— Что ты об этом думаешь? Только честно, — спросила мать озабоченно.
— Красиво, — кивнул Танел, — тебе идет.
— Нет. Я говорю о нем.
— А-а! — Танел думал о шали. — Он хороший человек.
— Но ты против, чтобы я с ним расписалась?
Танел яростно затряс головой.
— Почему же, если ты довольна… — Дальше Танелу почему-то стало неловко, он только добавил: — Ты ведь так долго была одна.
Мать растроганно закусила губы.
— Тогда чего же ты не хочешь жить с нами?
— Я ведь родился здесь. И я бы прибежал сюда откуда бы то ни было, — тихо сказал Танел.
— Значит, только поэтому?
— Да.
— Честно? — спросила мать.
— Честное слово.
Лицо Танела выражало такую безграничную искренность, что мать облегченно вздохнула.
Междугородный автобус был еще далеко, а мать уже торопливо поднялась.
— Пиши мне почаще, ладно? И приезжай все-таки нас навестить.
— Обязательно приеду, — пообещал парень с веселой беззаботностью и протянул матери сверток.
— Что это? — вскинула брови мать.
— Немножко свежей рыбы, — объяснил Танел застенчиво и покраснел.
Мать оглядела его с макушки до пят, словно прощаясь с ним навеки.
— Ты куришь? — спросила она.
— Нет.
— А кто стирает тебе рубашки?
— Я сам. А что? Не чисто? — забеспокоился Танел.
Мать покачала головой.
— Ты мне больше денег не посылай. Тебе самому пригодятся, — сказала она, выдернула из рукава пальто платочек и прижала к глазам.
Настала пора садиться в автобус.
В это самое время Матушка-Египет вынесла на крылечко кастрюлю с киселем и спросила:
— Интересно, какое у его матери теперь новое хвамилие?
Но Паула не знала.