I

Жизнь снова была полна празднословия и нескончаемой суеты. Дни мелькали, как мячи в азартной игре. К завтраку Катулла нередко ждал Гортензий Гортал, у которого собирались образованные нобили, проводившие время в высокоумных разговорах. От Катулла они ждали особой находчивости. Веронец старательно расточал экспромты и часа через два чувствовал себя уставшим, как балаганный фокусник. Молва не оставляла его имени, слава его росла. Когда он проходил мимо базилики Грекостаза, ученики риторской школы, не сговариваясь, устроили ему овацию. А спустя неделю юный Камерий затащил Катулла на пирушку, где актеры, приятели Камерия, весь вечер читали его стихи. Катулл неожиданно почувствовал, что не на шутку растроган. Скрывая волнение, он сказал, что счастлив успехом своих безделок, и предложил выпить за процветание актерского искусства. Девушки увенчали его розами, а мужчины преподнесли ему золотой стиль.

Среди внешнего благополучия и столичного блеска Катулла преследовала неотвязная мысль о Клодии. Впрочем, в ее любви он не сомневался, считая, будто встреча их в то волшебно-мерцающее утро произошла не случайно. Ведь Клодия уверяла, что она думала о нем ночи напролет и накануне видела во сне божественного посланца, приказавшего ей выйти на поиски возлюбленного. На самом деле она тайно направлялась в храм Астарты, где должно было состояться весеннее радение весьма заманчивого свойства. Для знатной аристократки не существовало запретов, да и среди участников непристойного представления Клодия надеялась встретить своих друзей и приятельниц.

Все сильнее терзаясь ревностью, Катулл решился на последнее средство. Не без смущения он посоветовался с Аллием. Толстяк понимающе кивнул и сказал, что узнает подробно у своей отпущенницы Ливии, ловкой проныры и пройдохи.

– Ворожба – дело нешуточное, а кумушки из простонародья разбираются в ней получше нас.

На другой день, получив нужные сведения, Катулл отправился за Тибр, к древнему храму Тиберина. Возле облупившегося портика теснились покосившиеся лачуги пригородного поселка. В нем жили бедняки, для которых не хватило места на чердаках Рима. У оврага, заваленного кучами смердящих отбросов, шумел рынок. Здесь торговали старьем, крадеными вещами, амулетами, лечебными и приворотными снадобьями.

Катуллу со всех сторон предлагали рваные латиклавы и пиксиды – баночки с ядом. В густой пыли топтались с криками люди, а под ногами у них крутились шелудивые псы.

Скоро Катулл увидел харчевню, о которой рассказала Ливия. Харчевня называлась «Обед Геркулеса»; имелась и вывеска, она изображала грызущего кость урода. Протиснувшись между галдящими оборванцами, Катулл спросил хозяина.

Одноглазый грек подозрительно взглянул на Катулла и осведомился, что ему нужно. Катулл коротко объяснил.

– А… так найди старую Климену. Она недалеко отсюда торгует ночными горшками, – ухмыльнулся грек.

Катулл отправился на поиски Климены. Тощая старуха в черной одежде одиноко сидела возле пирамиды медных посудин. Выслушав Катулла, она осклабилась и схватила его за руку.

– Доволен будешь, мой дорогой… Сейчас отведу тебя к сестре… Она великая гадальщица и колдунья… Только тихо… Наклонись ко мне, слушай…

Подавляя смутное волнение и в то же время саркастически посмеиваясь про себя, Катулл глядел на обезьяньи ужимки старухи.

– Все сделаем… Не такое устраивали… – хрипела она. – Кто поднимал быка, легко поднимет теленка… Не сомневайся, готовь сотню сестерциев… Эй, Сцинтилла, куда ты запропастилась, мерзавка?

Откуда-то выскочила девочка лет тринадцати в короткой тунике.

– Хватит возиться с мальчишками и воровать пирожки у ланувийки Цильнии! Попадешься в конце концов, и она тебя отлупит…

– В жизни ей меня не поймать, толстой корове, – засмеялась Сцинтилла.

– Постереги товар, – строго приказала Климена, – а я провожу этого человека.

Катулл молча шел за бойко ковылявшей Клименой. В одном из двориков старуха нашла загорелую женщину с бельмом в правом глазу. Они долго шептались, искоса поглядывая на Катулла. Ему стало досадно. Из-за своей страсти он скоро сойдет с ума и будет бродить по Риму, осыпаемый издевательствами и пинками. Зачем он связался с этими обманщицами? Если он не нашел помощи у образованных и умных друзей, то почему надеется найти ее среди невежества и нищеты? Здесь процветают такие же корыстные помыслы, как и в домах знати, только более беззастенчивые и мелочные. Гай Меммий и Гортензий Гортал будут смеяться над доверчивостью неотесанного транспаданца. Все просвещенное общество заражено эпикурейским свободомыслием, хотя, с другой стороны, в Риме только и болтают о знамениях и чудесах.

Пока он размышлял, сестрицы кончили совещаться; бельмастая поманила его за собой в полутемную лачугу. Катулл сел на низенькую скамеечку у стены. Бельмастая примостилась напротив и вперила в него свой единственный черный глаз. Катуллу стало не по себе от такого пристального разглядывания. Он уже собирался прервать молчание и, отделавшись несколькими сестерциями, уйти.

– Наберись терпения – и ты не пожалеешь, что обратился ко мне, – неожиданно сказала колдунья. – Духи зла и напастей сделали свое дело, вижу на твоем лице их мрачную власть. Душа твоя раздвоилась: ты властелин и униженный, ты торжествуешь и мучаешься, ты смеешься и плачешь… Разве не так?

– Я не совсем понимаю тебя, – пробормотал Катулл.

– Меня зовут Агамеда, я вижу твою судьбу и твою тоску по неверной возлюбленной. Но я хочу помочь тебе. Смотри сюда… – Она бросила какую-то крупинку в чашку с прозрачной жидкостью и подала Катуллу. Постепенно чистая влага замутилась, по ней змеились красные и зеленые разводы. Агамеда монотонно шептала непонятные слова над головой Катулла, внимательно глядевшего в чашку.

Там происходили удивительные явления: причудливые переливы красок выстроились в ясную, развернутую в пространство картину. Катулл увидел себя летящим; как большая птица он летел над огромным городом, над улицей, широкой, как Виа Дата. По обеим ее сторонам возвышаются прекрасные храмы, и перед каждым сверкают золотые статуи неизвестных героев или богов, загораживая вход. Катулл опускается и идет посередине улицы, с мучительной надеждой разыскивая свободный вход между мраморными колоннами, но повсюду стоят грозные идолы, запрещая ему войти. Он идет все дальше – улица утомительно длинна, будто тяжелый нескончаемый сон, но вот вход в один из храмов свободен.

Катулл хочет обратиться к Агамеде с вопросом… и понимает, что ее нет рядом. Исчезла и закопченная лачуга. Он находится на привидевшейся ему странной улице и чувствует неизъяснимую радость от того, что может войти в один из храмов.

Тут он замечает перед собой маленького человечка с темным сморщенным личиком. Человечек смотрит на него с ненавистью. Он похож на врача Клодии, отпущенника Петеминиса. Катулл кивает ему и с удивлением видит: это не Петеминис, у карлика красивое смуглое лицо Руфа. Недоброе предчувствие смущает Катулла и отравляет его чистую радость. Лицо Руфа злобно смеется, карлик прыгает по-лягушачьи и исчезает.

Сейчас Катулл войдет в храм… и опять ему мешают. Какие-то серые, покрытые пылью люди с перекошенными от ярости лицами угрожающе машут кулаками и широко разевают беззубые рты. В первом ряду важно выступают карлики – лысый с узенькими, жестокими глазами, за ним рябой рыжий урод, потом опять лысый, похожий на свинью… От них исходит невыносимое зловоние и Катулл понимает, что несет мертвечиной.

«Обернись, Гай», – говорит кто-то нежным и тихим голосом. Перед ним женская фигура, закутанная в пурпурные одежды. Лица не видно, но Катулл во что бы то ни стало хочет узнать, кто эта таинственная женщина. В его сердце входит щемящая, сладостная тревога, на глаза набегают слезы. Сейчас он узнает ее имя, имя навеки любимой и желанной…

Внезапно раздается отвратительный хохот, из-за плеча женщины высовывается чудовищная морда с оскаленными клыками, и вылезает мохнатое существо на кривых ногах. Оно лает, воет, визжит и делает жесты, мерзким и комическим образом напоминающие приемы ораторов. Чудовище хватает огромный бич и с беспощадной силой начинает хлестать по сторонам. При каждом ударе летят брызги теплой крови. – Катулл ощущает их на руках и лице. Ужас охватывает его. Он кричит отчаянно, он молит о помощи… и видит перед собой бельмо Агамеды.

Катулл закрыл глаза, снова открыл… понял, что больше ничего таинственного не произойдет, и что он вернулся в лачугу. Бельмастая колдунья сидела молча, в ее руках была чашка с мутной водой.

– Ты удостоился пророческого видения, – сказала она наконец. – Устал немного?

– Но я искал средств, чтобы приворожить женское сердце… Я пришел к тебе ради этого… – разочарованно пробормотал Катулл. – Будет ли счастлива моя любовь?

Агамеда хитро усмехнулась:

– Любовь как кашель, все равно не скроешь, если она есть; а уж нет – так нет… Ну, да ладно, через неделю ты получишь то, о чем хлопочешь. Приворожить красотку в моих силах. Приходи за четыре дня до июньских нон, в сумерки, за городскую стену. К базилике Сестерция. Для приворотного снадобья мне нужна трава с эсквилинского кладбища. А сейчас дай денег в награду за мои старания…

 

II

Позади была стена и земляной вал. Впереди, за базиликой Сестерция, лежало пустынное поле, за ним огороды и виноградники, еще дальше, погружаясь во мрак, чернели, словно гигантские шлемы, лесистые холмы. Катулл стоял там, где ему указала бельмастая Агамеда. Он пришел в сумерки и наблюдал, как Рим светится тысячами мерцающих огоньков.

Из-за туч выскользнул обрезок белой луны и косо повис над полем. Какие-то шевелящиеся тени проплывали в скудном лунном свете – не то стаи ночных птиц, не то химерические видения. У Эсквилинских ворот бряцало оружие легионеров, полыхали багровые гривы факелов. Безмолвные фигуры подкрадывались к Катуллу. Он торопливо нащупывал кинжал и вздыхал с облегчением, когда они исчезали. Терпение его стало иссякать, но тут кто-то взял его за руку.

– Это я, Агамеда, – услышал он и с трудом разглядел колдунью.

Агамеда повела его через заброшенное кладбище. Спотыкаясь о разрушенные бугорки могил и обугленные костяки, они брели в темноте, пока не остановились на краю черного провала, откуда несло отвратительным, сладковато-душным запахом. В этот ров сваливали трупы гладиаторов и бездомных бродяг.

Катулл настороженно ждал, вглядываясь в смутные очертания предмета, еле различимого на противоположной стороне рва.

– Слышишь?

Из темноты донесся протяжный стон, потом всхлипывание и опять стон…

– Что это? Слышишь? – еще раз спросил Катулл, невольно отступая.

Хриплый голос забормотал, как в бреду. В этом голосе было столько ужаса и страдания, что у Катулла сжалось сердце, и он почувствовал, как холодный пот течет по хребту.

– Не обращай внимания, – глухо проговорила Агамеда, – здесь такое часто случается… Раба распяли за побег или убийство, вот он и мучается, подыхает, бедняга… Ну а нам нужно собрать травы для волшебного варева, я покажу где…

В нескольких шагах от них звякнуло железо, и в тишине разнеслась грубая ругань.

– Эй, бродяги, – ревел стражник, – убирайтесь немедленно! Больше я вас предупреждать не буду, пропорю брюхо и сброшу в ров!

Агамеда потащила Катулла прочь, шепча на ухо:

– Жаль, клянусь Гекатой… Волшебные травы растут здесь лучше, чем в других местах. И хорошо бы отрезать у распятого большой палец с правой ноги, да сейчас не до того…

Лунный свет притемнился облаком, и так густо слилась чернота неба и земли, что Катуллу представилось, будто он находится в подземелье. Но колдунья уверенно шла на ощупь и вывела его из низины на взгорок, откуда стали опять видны тусклые огни города.

Катулл принадлежал к числу тех римлян, кто, допуская рабство, как привычное состояние иноплеменников, все же не отрицал их способности полноценно мыслить и чувствовать. Выходцы из рабов могли стать гениями, как Плавт и Теренций, приблизиться к управлению государством, как друг полководца Сципиона, философ Полибий, или невероятно разбогатеть, как ростовщик Клавдий Исидор. Зараженный предрассудками своего времени, веронец считал, что, получив свободу, вчерашний раб необъяснимым образом приобретает гражданские качества, хотя вольноотпущенниками чаще всего становились любимчики господ, наушники и мошенники. И все же Катулл всегда чувствовал себя расстроенным после зрелища гладиаторских сражений, удивляясь равнодушию или возбужденному веселью друзей. Жестокость по отношению к рабам возмущала его потому, может быть, что у его родных рабов было не слишком много и в общении с ними сохранялись остатки патриархальности.

– Помоги мне, – сказала Агамеда, – ищи широкие, гладкие листья, это и есть то, что нужно…

Они долго ползали среди могил. Когда им удалось собрать достаточно трав, колдунья завернула их в узелок и присела отдохнуть. Прислушиваясь, она прижала палец к губам. Катулл различил утробное урчание, хруст костей и сдавленное повизгиванье.

– Уж не подземные ли духи собрались нас наказать? – мрачно пошутил он, холодея от суеверного страха.

– Если явятся мстительные духи, мы оградимся магическим заклятьем. Если же это собаки – пожирательницы трупов, то может случиться, что мы и не вернемся благополучно… – ответила Агамеда. Катуллу казалось, что голос ее непритворно дрожит. Они двигались медленно, стараясь не привлекать внимания одичалых псов. Косматые сгустки тьмы возникали с разных сторон.

– О, боги всеблагие, охраните и помилуйте нас… – шептала Агамеда, затравленно озираясь.

Катулл нагнулся, чтобы поднять обломок горелой кости.

– Нет, нет, не раздражай их, – торопливо остановила его старуха. – Если хоть одна собака обозлится и бросится, то за ней и остальные, разорвут нас в клочья…

– Разве ты не знала об этой напасти?

– Я не думала, что их такое множество. Тысячи кровожадных спутников Гекаты… О, боги Олимпа и боги египетские, те что со звериными головами, выручайте, внемлите молению Агамеды… Потерпи, мой дорогой, уже конец кладбища… Вон на небе и звезды проглянули, а вот и дорога от Кверкветуланских ворот…

Злобное рычание стало отдаляться; внезапно огромная стая завыла и бросилась прочь, рассыпав во мраке десятки пронзительных голосов.

Утирая пот со лба и щек, колдунья сказала:

– Чуть не попали мы в беду… Это я виновата, старая дура… Хорошо, Геката помиловала, отвела своих псов… Зато я нашла могильный цикламен (она показала какой-то цветок), он придаст волшебному снадобью особую силу. Еще вся ночь впереди, идем, я помогу тебе понять сердце твоей возлюбленной.

Они брели по выщербленным камням пустынной дороги. Потянуло прохладой, тучи рассеялись. Катулл спотыкался и ворчал, почти жалея, что затеял это гадание.

Подойдя к постройке, стоявшей недалеко от дороги, Агамеда невнятно произнесла несколько слов. Дверь отворилась, они вошли, и при свете глиняного светильника Катулл узнал Климену. Над очагом кипел котелок.

– Принесла травы, сестра? – спросила Климена. – Уже готов необходимый состав для ворожбы. Я положила туда сушеную жабу, крысиный хвост, измельченные змеиные кости и перья сипухи…

– Возьми еще зловонные воды, что ты собирала у жеребых кобыл, и сучий послед. А вот травы, сосавшие корнями соки на месте погребальных кострищ… Пусть сам ожидающий ответа бросит их в снадобье – так будет надежнее. Вот тесьма с ложа умершего от несчастной любви, и ее окуни туда же… Вот цикламен, выросший у рва с мертвецами. О, сестры, мудрые волшебницы этрусские, колхские, фессалийские, пошлите свои чары на помощь мне, Агамеде, сове с бельмом, крысе бесхвостой, облезлой кошке…

Агамеда с хитрым смешком протянула Катуллу медный кувшинчик.

– Пей, не бойся, может, и не помрешь, – сказала она и подтолкнула локтем Климену. Обе старухи затряслись и заклохтали от смеха. Раскрыв безобразные рты и отвратительно сморщившись, наблюдали, как Катулл отхлебывает из кувшинчика. «Что ж, они вполне походят на колдуний из комического мима», – с унылой иронией подумал он. Вино, которое он пил, терпкостью напоминало фалернское, но отдавало причудливым пряным привкусом. Голова слегка закружилась, он сел, наблюдая, как старухи помешивают свое зелье, суетятся вокруг, шепчут непонятные заклинания.

– Тебе придется раздеться и позволить себя связать, – сказала Агамеда и пристально на него воззрилась. Он послушно сбросил плащ, стащил через голову тунику, отстегнул башмаки и растянулся на мягком тряпье, брошенном на полу. Его крепко спеленали широким полотнищем.

Продолжая приговаривать и хихикать себе под нос, старухи намазали ему лицо, грудь и ноги резко пахнущей, теплой мазью. Внезапно Агамеда выскочила на середину комнаты, расставила руки с растопыренными пальцами и издала пронзительный вопль. Седые космы ее поднялись дыбом, сверкающий глаз вылез из орбиты, она закричала хрипло и дико:

– О Геката – мать волшебства, повелительница злых духов! О Бримо – гневная богиня ночных преступлений! О Тривия – царица ночи! Открой мне, в чем смысл нестерпимой страсти этого человека, открой мне, в чем его заклятье? Прими жертву, Геката! Давай вороненка, сестра…

Агамеда выхватила у Климены взъерошенную птицу, взмахнула ножом и брызнула кровью в угол.

– Прими и помоги, о Геката! – простонала она.

Потом старухи притащили отчаянно скулившего черного щенка. Агамеда зарезала и его, окропила угол кровью и бросила в огонь щепотку какого-то порошка. Комната озарилась синевато-мертвенным светом, клубами повалил едкий дым. Колдуньи метались, торопливо совершая магические обряды и бормоча заклинания. Климена ударила в гулкий тимпан, Агамеда запела и закружилась в пляске.

Оцепенение давно оставило Катулла, его знобило, отвращение и страх боролись в нем с ожиданием великого откровения. Все яростнее гудел тимпан. Выпучив глаза, скакали лохматые уродливые старухи, и Катулл тоже принялся подскакивать, лежа у стены и подпевая их дикому гимну.

Тяжелый удар потряс дом. Странный, вибрирующий звук донесся из-под земли. Огонь в очаге вспыхнул, взметнулся до потолка и погас. Колдуньи беспомощно распластались, обхватив головы. Катулл, обмирая, почувствовал прикосновение ледяной руки, с отчаяньем увидел, что потолок исчез, стены раздвинулись, и открылась черная бездна ночи… Сверхъестественной властью он, будто запущенный из баллисты, взвился в ночное небо и полетел.

Он летел все стремительнее, выше. Звезды, пылая, мчались навстречу и пронзали насквозь его бесплотное тело. Внезапно в нем возникла сладкая боль ожидания. Он задохнулся от счастья и тогда… Гигантская, вихрящаяся тень вознеслась над ним… Чувствуя, что сейчас у него разорвется сердце, Катулл упал с ужасной высоты и оказался на прежнем месте, спеленутый и намазанный вонючей мазью. Все качалось и вертелось перед глазами, он со стоном опустил голову.

– Приняла жертву! – завопила Агамеда, подскочив к Катуллу. – Смотри! Смотри внимательно! Все поймешь!

Она побежала к дальней стене и распахнула ее, как занавес. Катулл резким движением приподнялся и сел, пораженный открывшимся перед ним видением.

В просторном помещении, освещенном яркими светильниками, стояла Клодия. Это, несомненно, была она. Катулл узнал ее в первое же мгновение. Клодия стояла, наклонив голову с распущенными золотыми волосами, и слегка улыбалась. Ее прелестное лицо, безмятежное и ласковое, поблескивало гладкой белизной мрамора. Катулл рванулся к ней, но Климена шепнула:

– Ни слова, а то все испортишь!

Откуда-то появилось маленькое существо, похожее не то на обезьянку, не то на уродливого ребенка. Гримасничая размалеванным личиком и помахивая пушистым хвостом, существо прыгало на корточках и хватало Клодию за стройные лодыжки. Клодия засмеялась, отстраняясь от назойливых прикосновений, но потом, как будто уступив, стала медленно раздеваться. Она сбросила широкую паллу и потянулась, изгибая великолепное, сияющее розовым отсветом тело. Посмеиваясь, Клодия отгоняла ластящуюся к ней обезьянку. Выскочила еще одна обезьяна, крупнее и мохнатее первой. Улыбка исчезла с лица Клодии, движения ее стали вялыми и изломанными, она словно начала странный танец, зависящий от вертящихся около ее ног мохнатых фигурок. К ним присоединилась, гнусно ухмыляясь, взлохмаченная, бельмастая Агамеда. Она грубо схватила красавицу за пышную грудь. Рядом кривлялась Климена, колотившая в гудящий тимпан.

Словно из воздуха возникло еще с десяток уродцев – довольно крупных и совсем крошечных, едва заметных. Серой, мелькающей, пушистой стаей они облепили Клодию, беспрестанно ощупывая ее с ног до головы. Клодия закружилась вместе с ними фантастическим многоруким волчком. Разметав волосы, закрыв глаза и вскидывая ногами, она призывала кого-то нетерпеливыми движениями… И вот появилось огромное и клыкастое чудовище, виденное Катуллом во время прошлого гадания. Одним прыжком чудовище оказалось рядом с Клодией, обхватило ее мохнатыми лапами и со всей воющей и визжащей стаей потащило к ложу, стоявшему в глубине помещения.

Катулл из последних сил старался освободиться от пут, но он был крепко спеленут. Судорожно извиваясь, он бился и разбрызгивал пену, как в припадке падучей. Он потерял способность издавать звуки. Неожиданно обернувшись, Клодия заметила его. Лицо ее страдальчески исказилось, она указала на Катулла рукой. Раздался пронзительный крик – все пропало, и наступила тишина.

Голос Агамеды сказал рядом:

– Ты мог бы победить всех соперников, кроме него…

Катулл вгляделся в очертания нового видения. Черные и красные пятна мелькали, раздваивались, роясь, угасая и вспыхивая, и мешали ему смотреть.

Наконец он различил светловолосого человека, стоявшего перед ним с гордым и воинственным видом. В его лице Катулла поразило отчетливое сходство с прекрасным лицом Клодии.

– Вот твое заклятье! – снова раздался голос Агамеды. – Я разгадала его.

Напрягаясь всем телом, Катулл потянулся к стоявшему, с жадной ненавистью запоминая смелое, нахмуренное лицо. Сильная боль сдавила грудь, он опрокинулся, ударился головой об пол и потерял сознание.

 

III

Очнулся он перед рассветом, увидел над собой небо и понял, что лежит во дворе, на шаткой скамейке, прикрытый своей одеждой. Расправив затекшие руки, он надел тунику, накинул плащ и, пошатываясь, прошелся по двору. Ему хотелось расспросить Агамеду о смысле ночных видений. Башмаки Катулл не нашел и опасливо ступал по остывшей за ночь, усеянной острыми камешками земле.

Небо чуть розовело, на крыше кротко стонала горлица, и суетились воробьи. Протиснувшись в узкую дверь, Катулл оказался в темном коридоре, по которому пришлось пробираться, вытянув руки. Он уже собирался позвать кого-нибудь, как услышал за дощатой стеною приглушенный разговор.

– Петухи пропели, – произнес голос Агамеды.

– Пойду взгляну на него, – сказала Климена.

– Да подожди, он должен дрыхнуть еще, – возразила Агамеда. – Выпьем лучше по стаканчику, подкрепимся. Ночью работа была на совесть. Вон, гляди-ка, Канидия совсем разомлела. Эй, проснись, успеешь выспаться в своей конуре!

– Чего пристала? – сердито зашипела женщина, названная Канидией. – Покою от тебя нет: то гостей принимай, то участвуй в богопротивных гаданиях. Деньги-то сами загребаете, а мне – мышиную долю. Уйду скоро от вас, я вам не рабыня…

– Кому ты нужна, щербатая посудина, толстозадая дура? – засмеялась Агамеда. – В дорогих лупанарах держат таких красоточек – пальчики оближешь… А на тебя польстится разве какой пьяница…

– Ну, уж ты слишком поносишь Канидию, сестра, – вмешалась Климена. – Она недурна собой, зачем зря говорить. И к чему вы ссоритесь, дорогие? Все в порядке, кошелек у меня. Поделим по справедливости… Наливай, Канидия, милашка.

Катулл хватился кошелька и с досады закусил губы.

– А насчет гаданий – не тебе судить, – продолжала за стеной Агамеда, – я в таких делах собаку съела. Разве ты не поняла, что великая Геката приняла жертву?

– Знаю я вас, морочите людям головы… – огрызнулась Канидия. – К тому же ты, старуха, так меня хватанула – на груди синяки… А мерзавка Сцинтилла стала щекотать меня под коленками. Еще немного – я бы влепила ей затрещину… Клянусь Юноной, к свиньям такие представления!

– Много ты понимаешь! – Агамеда закряхтела сипло, как простуженная ворона. – Эти ослы ни за что не поверят в истинность гадания, если перед ними не разыграть настоящий мим. Влюбленному заморышу нечего на меня обижаться, я сказала ему правду. Для убедительности я попугала его сначала на кладбище, а потом здесь.

– Ладно, давай деньги, мне пора, – проворчала Канидия. – Почему только тридцать? Опять за свое, одноглазая крыса?

– А за что тебе еще? Ночью тебя никто не мял. Покривлялась, и все… Иди-ка лучше, растряси Фундания. Проклятый гладиатор вылакал целый кувшин и теперь храпит, как зарезанный.

– Чтоб вам сдохнуть! – взвизгнула Канидия. – Клянусь матерью богов, больше вы меня не увидите!

Катулл отшатнулся, покрывшись холодным потом. Значит, эти таинственные колдуньи – обыкновенные обманщицы, такие десятками рыщут около Большого цирка в поисках доверчивых простаков. Но все эти ужасные, вещие видения – как они сумели их вызвать? Голова у Катулла болела, он не мог сосредоточиться и разобраться во всем, что произошло. Он решил не показывать старухам, что слышал их разговор. Не следовало ставить себя в еще более глупое положение, чем то, в котором он оказался. Вернувшись, Катулл присел на край скрипучей скамьи.

Из-за угла выглянула Климена, принесла башмаки и кинжал, потерянный им при раздевании. Пока он обувался, старуха молча глядела на него черными колючими глазками и не заикалась о кошельке, хотя он должен был уплатить за гадание только сотню сестерциев.

– Как выйти отсюда? – спросил Катулл.

Климента засуетилась, услужливо расправляя складки его плаща. Они пробирались узким коридором, натыкаясь в темноте на шершавые стены. Неожиданно сбоку, в голубоватом утреннем свете Катулл увидел Клодию. Одной рукой она открывала низкую дверцу, другой закалывала на затылке свои золотистые косы. Катулл не поверил глазам, но это была прекрасная патрицианка – ее стройный стан, гладкие изящные руки, прелестная шея и роскошные волосы…

Значит, это все-таки она, бесстыдная и голая, плясала перед ним ночью! Сердце отчаянно застучало в его груди. Он бросился к ней, волоча на себе Климену.

– Куда ты? Опомнись, сумасшедший! – вцепившись в его плащ, хрипела старуха.

– Клодия! – крикнул Катулл и, отшвырнув Климену, распахнул дверцу, за которой скрылась возлюбленная.

Нет уж, теперь он не даст ей бесследно исчезнуть – он распутает клубок колдовства и обмана и спросит надменную красавицу, зачем она издевается над ним? Как она попала сюда, в этот грязный притон? Но, право, от Клаудиллы можно ожидать любых сумасбродств…

Эти мысли мелькнули в его затуманенном мозгу, пока он бежал за Клодией. Он догнал ее в углу тесной каморки, опрокидывая скамьи, стулья, гремящие котелки и миски. На полу храпел мужчина с бычьей шеей и чудовищно развитыми мускулами. Дрожа от бури противоречивых чувств, едва сдерживая слезы и тяжело дыша, Катулл обхватил плечи Клодии и с силой повернул ее к себе… Он увидел рябоватое лицо с плохо смытыми полосками грима и испуганно вытаращенными глазами. В ноздри ему ударил запах кислого вина и едкого пота – обычный запах жалкой нищеты.

Не сказав ни слова, Катулл вышел во двор и вдруг выхватил из-за пазухи свой кинжал.

– Стой! Что ты хочешь делать, несчастный? – Агамеда бесстрашно подошла к Катуллу и отняла у него кинжал. В то же мгновение из каморки донеслась отвратительная ругань.

– Эй, сводни проклятые! – ревел грубый голос. – Опять привели любовника моей Канидии?

– Уходи поскорее, – увлекая Катулла к двери, шептала Агамеда. – Этот гладиатор силен и свиреп, как бешеный кабан… Возьми свой ножик и не вздумай им размахивать. На меня не сердись. Ночью я открыла тебе истину, подумай над смыслом того, что видел. Чтобы навсегда привлечь к тебе сердце твоей возлюбленной, мне нужны ее волосы, обрезки ногтей и полкиата мочи. Не возражай, найдешь меня, если захочешь… Сцинтилла, проводи господина.

Кудрявая девочка потянула его за край плаща и вывела на заросший колючими сорняками пустырь.

– Там дорога в город, – указав пальцем, сказала она, фыркнула, зажала рот маленькой ладонью и убежала.

Катулл горько усмехнулся, растерянно потер ноющую голову. Его состояние напоминало тяжелое, удручающее похмелье. От него еще пахло снадобьем, которым мазали его старухи, но в душе рассеялся ночной ужас и страстная вера в их магическую силу. Ему было стыдно перед самим собой: принять уличную потаскушку за прекрасную Клодию, за самую очаровательную и изысканную матрону Рима! Конечно, Агамеда заранее узнала, по ком страдает незадачливый проситель, и разыграла все это похабное действо с поразительным искусством. Старуха могла бы с успехом ставить на подмостках мимы, в этом ей не откажешь. Словом, ему подсунули лихо сыгранную комедию, а он принял ее за таинство. О, неисправимый веронский недотепа!

Придя домой, Катулл переменил тунику и отправился к Клодии, полный дурных предчувствий.

А Клодия только проснулась и принялась потягиваться и выгибаться – с этих движений начиналась ее ежедневная гимнастика, предписанная лекарем Петеминисом. После гимнастики она приняла теплую ванну, потом поплавала в прохладной воде бассейна и блаженно вытянулась на белоснежной простыне. Проворная Хиона тщательно вытерла ее и умастила благоуханным маслом, после чего Петеминис долго и осторожно массировал коричневой рукой ее упругий живот. Глубоко дыша полуоткрытым ртом, Клодия, косилась на лекаря, как Венера с мозаичной картины. Жалкие глаза мужчины приводили красавицу в веселое настроение, даже если этим мужчиной был всего лишь уродливый карлик Петеминис.

Вокруг суетились усердные рабыни, обсуждая вслух, как превосходно госпожа помочилась в серебряный горшок и какое счастье, что на ее левой ягодице исчез маленький прыщик, омрачавший блеск ее божественной красоты. Закончив всевозможные притирания, рабыни накинули на нее тончайшее египетское полотно, застегнутое на плече изумрудом, и проводили к креслу, стоявшему напротив финикийского зеркала в золотой раме.

И тут вперед выступил тучный грек – знаменитый цирюльник, умеющий создавать на головах римских матрон сложнейшие произведения искусства с помощью фальшивых кос, шпилек, скрытых каркасов, красящих снадобий и других ухищрений; он знал около сотни причесок, и его состояние перевалило за триста тысяч сестерциев.

Знаменитый цирюльник несколько раз собрал и распустил морщины на лбу, поджал губы и глубоко задумался. Служанки хранили почтительное молчание, понимая исключительную важность того, что происходило. Наконец старая нянька Клодии с трепетом приблизилась, наклонилась к его уху и шепотом предложила начинать.

Цирюльник сделал пренебрежительно-обиженную гримасу, оттолкнул побледневшую старуху, после чего проронил несколько слов по-гречески. Рабыни закружились с флаконами, лентами и гребнями. Грек кончиками пальцев притронулся к голове Клодии, распуская ее волосы. Хлынул роскошный солнечный поток, вспениваясь упругими завитками и достигая мраморного пола. На несколько мгновений цирюльник застыл с поднятыми руками в молитвенном восхищении и, вознеся хвалу богам, приступил к священнодействию.

Обычно госпожу причесывала Хиона, но сегодня Клодия была приглашена в дом богатого всадника Помпония Аттика и потому вызвала самого модного мастера во всем Риме.

Клодия решила, что сопровождающим она возьмет Марка Целия Руфа, которого она встретила два дня назад у храма Сераписа. Руф просил забыть ссору, вернуть ему счастье и наслаждение. Она вспомнила о некоторых его особенностях и снизошла к мольбам черноглазого красавца.

На днях она получила письмо, где сообщалось, что Катулл развлекается на загородной вилле своего дружка Аллия. Катулл действительно не появлялся два дня, и Клодия имела все основания поверить анониму. Пренебрежение к ней не пройдет даром веронцу, решила Клодия, холодно раздражаясь. Как раз тогда она и встретила Руфа.

Глядя в зеркало и лаская глазами свое отражение, Клодия думала о Катулле.

Веронец взволновал ее с первой встречи. Она почувствовала сердечное, давно не испытанное ею влечение. Другие мужчины не занимали так сильно воображение и не заставляли ее внутренне напрягаться. Они были осчастливлены ее красотой и опытностью. Но, когда явился Катулл, Клодия вдруг поняла, что попадает под странное обаяние этого человека, что нехотя начинает играть, представляться не такой, какой она была на самом деле. Своими необузданными ласками Катулл приводил ее в изнеможение – не столько физическое, сколько душевное. Его горячая детская нежность мешала раскрыться всей ее развращенности. То, что Клодия допускала с каким-нибудь хлыщом, она не могла позволить себе с Катуллом. При нем она начинала следить за своими словами и поступками, будто боясь потерять его поклонение, и от этого злилась еще сильнее.

Ей льстило возвышенное обожание поэта, недавно приобретшего всеобщую известность. Но, с другой стороны, ее раздражало, что под именем Лесбии она прославилась больше, чем под своим собственным. При виде некрасивого, но необъяснимо привлекательного поэта у многих самодовольных матрон по-собачьи учащалось дыхание. Когда Клодия появлялась с ним на переполненном зеваками Форуме, ее не покидало ощущение, что внимание падких на всякую новизну римлян привлекает не столько она, сколько этот рассеянный веронец, сочиняющий поразительные по изяществу и искренности стихи.

Умная и проницательная Клодия знала тайные надежды Катулла. При всем бесстыдстве многих своих стихов Катулл лелеял в душе идеальный образ жены, скромной и преданной, с тихим голосом и целомудренной улыбкой. Закрывая глаза на действительную сущность возлюбленной, он пытался рядить ее в старомодные одежды добропорядочности.

Многое мешало их счастью: и ее неисправимое распутство, и его требовательность, и зависть, и интриги, и то, что Катулл становился великим поэтом Рима.

Клодия твердо решила: больше ни один мужчина не получит власти над ней – хватит ссор, объяснений и клятв. Она останется такой, какой создали ее боги или природа, как говорил Эпикур, чье философское учение Клодия воспринимала сочувственно, но своеобразно.

Итак, цирюльник тщательно уложил последнюю прядь и поцеловал кончики пальцев.

Правнучка родовитейшего патриция Аппия Клавдия Пульхра, дочь консуляра и сенатора, сестра двух именитейших матрон республики, одна из которых была женой Луция Лициния Лукулла, а другая – женой консуляра и сенатора Квинта Марция Рекса, сестра сенаторов-оптиматов Аппия Клавдия и Гая Клавдия и сестра непримиримого популяра Публия Клодия, в силу семейных и личных связей находившаяся в центре политической борьбы и светских интриг, вдова покойного консуляра и сенатора Квинта Метелла Целера, Клодия готовилась отправиться на великолепный праздник в общество таких же легендарно знатных и поразительно богатых, как она сама, матрон и нобилей.

Рабыни, не дыша, внесли затканную золотом столу и пурпурный паллий с застежкой из эритрейских жемчужин. Подняв обнаженные выхоленные руки, сверкающие браслетами, Клодия прикладывала к волосам сапфировую диадему. И когда раб-кельтибер с двусмысленной усмешкой доложил, что ее хочет видеть молодой человек по имени Валерий Катулл, она сделала капризную гримасу и отказалась его принять.

 

IV

Катулл остался равнодушным. Он побрел обратно на Авентин, мрачно раздумывая – просто ли матрона в дурном настроении, или ее оскорбительный отказ следует расценивать как доказательство новой измены.

Его покачивало от слабости. Что-то с ним произошло ночью, когда он, связанный и вымазанный вонючим зельем, смотрел на похабное кривляние: голова гудит, и мысли витают в мутном тумане.

Катулл еле тащился по узким и шумным улицам, уже залитым ослепительным светом знойного дня. Дома он повалился на постель и заснул, не снимая тяжелых башмаков.

День клонился к вечеру, когда он открыл глаза. Подавленность и оцепенение исчезли после крепкого сна, сейчас все чувства его были обострены. Он с отвращением вспомнил о своей глупой доверчивости и с ужасом – об отказе Клодии.

Торопливо заперев дверь, Катулл отправился к Валерию Катону, не раз бывавшему, как он знал, в доме Помпония Аттика, богатого и образованного римлянина, друга изгнанного Цицерона. Катон ласково расспросил веронца и с отеческой улыбкой стал его успокаивать. Не дослушав очередной умной сентенции, Катулл выбежал на улицу.

Кто еще был близок с Цицероном, а следовательно, и с Аттиком? Руф? Негодяй и предатель! Ненависть Катулла к нему не погасла бы и в блаженном забвении Элизиума! Кто же еще? Милый Корнифиций, доброжелательный земляк! Он часто навещал Цицерона и, несмотря на порицание великим оратором поэзии «новых», считался его учеником.

Через полчаса Катулл стучался к Корнифицию… Но того не оказалось дома. Катулл бросился к Кальву. И его нет! О, проклятье! Где он? Под какой базиликой? Виновато покашливая, Квинтилия предложила Катуллу подождать мужа в таблине. Ждать? Ни единого мгновения! Кажется, Корнелий Непот поддерживает с Аттиком самые близкие отношения…

Обливаясь потом, взлохмаченный и усталый, Катулл прибежал к Непоту. Историк встретил его с обычной приветливостью, понял с полуслова и кивнул головой.

– Приготовь ванну, – сказал он рабу, – и принеси синюю хлену. Вот и нарядим тебя в нее, – продолжал Непот, обращаясь к Катуллу, – а я надену патриотическую тогу.

– Пожалуйста, скорее, мой Корнелий, ты видишь, мне не до шуток, – простонал Катулл.

И все-таки прошло больше часа, прежде чем они, выбритые и принаряженные, в сопровождении раба отправились на Квиринал, к дому Аттика.

Тит Помпоний Аттик нечасто устраивал в своем доме званые обеды. И совсем не потому, что воздерживался от расходов, а из чрезмерной осторожности, не желая лишний раз завистливых пересудов об огромном состоянии, которым он владел.

Как только Аттик замечал, что в городе опять возникли беспорядки и назревает мятеж, он скрывался в одно из своих процветающих имений – номентанское, арретинское или апулийское. В дни наиболее опасных смут он уезжал в Грецию, где у него была латифундия.

Устранившись от государственной деятельности, Аттик усиленно занимался финансами и сельским хозяйством. Знающие дельцы утверждали, что его состояние превышает сто миллионов сестерциев.

Тем не менее Аттик вел скромный и незаметный образ жизни. Он с готовностью оказывал денежную помощь любому сколько-нибудь значительному политику, независимо от того, был ли тот в зените могущества или в тени опалы и поражения. Он держался доброжелательно со всеми.

– Аттик предпочитает забыть обиду, нежели за нее мстить, – сказал Катуллу Непот. Он, как и многие, считал Аттика достойнейшим римлянином.

Хотя эта фраза звучит как похвала, подумал Катулл, я никогда не пойму восхищения опасливым благородством и возвышенной трусостью. Впрочем, во времена междоусобной вражды осторожность Аттика воспринимается как поведение разумного и добропорядочного гражданина.

Они подошли к старинному особняку, который осмотрительный миллионер не торопился перестраивать. Сдержанный шум застолья, доносившийся из триклиния, не походил на неистовый гогот оргии, как не походил мирный плеск озера на рев прорвавшего плотину потока. Забавы гостей в доме Аттика не преступали границ изящной благопристойности.

Узнав, что явился Непот с поэтом Катуллом, хозяин вышел им навстречу.

– Милый Корнелий, – воскликнул Аттик, обнимая Непота, – как я рад, что ты изменил свое решение и все-таки захотел побывать на моем скромном празднике!

– Ты знаешь, Помпоний, я не любитель продолжительных возлияний и светской болтовни, – сказал Непот. – Мне гораздо приятнее усладить душу наедине с двумя-тремя друзьями, сидя в тишине таблина. Вот познакомься с нашим знаменитым Катуллом. Ты ведь все время в разъездах, неутомимый хлопотун, и я никак не мог представить тебе Гая.

– Прошу тебя, любезный Катулл, чувствовать себя в моем бедном доме так же свободно, как в своем собственном… – произнес Аттик с фальшивым смирением.

Катулл ожидал, что он начнет осыпать похвалами его стихи и предложит почитать что-нибудь перед гостями, но Аттик только с интересом взглянул на веронца и снова повернулся к Непоту.

– Твои мимы уже закончили представление? – смеясь, спросил Непот. – Прекрасно, значит, я избавлен от необходимости лицезреть их голые зады.

– Что делать, милый Корнелий! – вздохнул Аттик. – Меня и так называют сквалыгой. Пришлось в угоду развратным вкусам устраивать эту мерзкую пантомиму.

Он подозвал одного из снующих по комнатам рабов и сказал, чтобы поставили в триклинии еще одно ложе.

– Боги, как я забывчив! – воскликнул Аттик. – Ведь некоторые гости уже покинули мой дом, и в триклинии освободились места.

– Пожалуйста, Горгоний, – снова обратился хозяин к мгновенно подбежавшему рабу, – постели новые покрывала и поставь чистые чаши.

Аттик принялся рассказывать Непоту, о том, что в сенате партия оптиматов приобретает прежнее влияние.

– Я думаю, в Риме водворится наконец долгожданный мир. О Юпитер, разве не величайшим счастьем для государства было бы разумное согласие всех сословий римского народа!

Аттик прижал руки к груди с видом умиления и кроткой надежды. Он даже вытер правый глаз краешком вышитого платка.

Катулл невольно поглядел по сторонам: не слушает ли их кто-нибудь из сенаторов или магистратов? Речь Аттика, несомненно, снискала бы одобрение правителей государства.

– С твоим положением о единении римлян можно было бы поспорить, милый Помпоний… – сказал Непот. – Но ты прав в одном: народ не в состоянии мыслить самостоятельно. Ему необходимы готовые истины и привычные религиозные действа, одновременно и подбадривающие его, и подчиняющие его неустойчивую волю. Однако, пожалуй, прав и Варрон, в своем трактате разделивший богов на «di certi» и «di incerti» – на тех, о ком нам что-то известно, и на тех, о ком мы не знаем ничего, кроме названия…

Катулл в нетерпении кусал губы. Пространные рассуждения Непота и Аттика бесили его. Он желал немедленно узнать только одно: здесь ли проклятая шлюха Клаудилла?

– О, простите меня, друзья! Я все еще держу вас вдали от застолья… – спохватился Аттик. – Эй, Горгоний, готово ли ложе для гостей? Мой Корнелий и ты, Катулл, будьте снисходительны к старому Аттику, забывшему о приличиях. Проходите в триклиний, прошу вас. Правда, некоторые славные римляне уже утомились моим гостеприимством, как вы знаете… Первым ушел, к сожалению, Целий Руф. И с ним прекрасная Клодия.

Катулл едва не сбил канделябр, стоявший на мраморной подставке. Аггик с удивлением смотрел на веронца, неожиданно попятившегося к выходу.

Историк догнал его на улице и взволнованно доказывал:

– Мне, наверное, не понять твоих терзаний, для этого я слишком холоден… Но будь мужественным, Катулл. Вспомни древнего Архилоха…

Из дома вышел Аттик и рабы с факелами. Оглядываясь на них, Непот продолжал удерживать Катулла:

– К чему вызывать унизительную жалость к себе? Вернемся, Гай… Укрепись и вытерпи хоть немного, потом я тебя провожу.

Катулл пытался отвечать Непоту, но не мог выдавить ни слова. С видом обреченности и отчаянья он махнул рукой и скрылся.

 

V

В последующие дни Катулл несколько раз искал случая увидеть Клодию. Он посылал ей возмущенные и умоляющие письма. Он носил с собой кинжал и намеревался убить Руфа при первой же встрече.

Друзья уговаривали его обуздать свою ревность. Он спрашивает, за что боги наказали его? За слишком сильную, преданную, безумную страсть. Такое могучее чувство не должно обуревать смертного. Боги не прощают пренебрежения. Они позавидовали молитвам, которые поэт кощунственно возносил земной женщине. Зависть богов является его трагической виной и причиной всех бедствий.

Это ему с серьезным видом внушали эпикурейцы, вспоминавшие о богах только в традиционных клятвах да еще перерабатывая в поэмы эллинские мифы.

Грамматик, философ, отмеченный музами поэт обязан призвать к сопротивлению все силы души и достойно вынести какие бы то ни было мучения. Спокойствие перед лицом любых испытаний и даже смерти – вот свойство истинно достойного человека.

Катулл смотрел на рассудительного Непота, на Кальва и Корнифиция и виновато опускал голову. Он знал, что они не лицемерят, они и правда считают такие черты характера обязательными. Некоторые сомнения внушал Катуллу Тицид со своей египетской бородкой и вкрадчивыми речами, но и его Катулл выслушивал внимательно. Он был согласен с друзьями, хотя поступал все-таки иначе: безвольно и опрометчиво.

Дней через десять он опять явился в дом Клодии и на этот раз был приглашен к ней в конклав. Высокий раб, пропустив Катулла, злобно скривил губы. Рядом оказалась гречанка Хиона, трепещущая от любопытства. Поодаль сгорбился в кресле, будто темная носатая птица, Петеминис.

Голос Катулла доносился из конклава прерывисто, задыхающимися выкриками: «…хватило подлости… с этим мерзавцем… ни капли совести… гнусная язва». Голос Клодии звучал ровно, с насмешливыми интонациями. Упреки Катулла становились все более резкими, и силач-кельтибер подумал, что госпожа прикажет ему вышвырнуть вон непочтительного любовника. Хиона предостерегающе впилась в его руку острыми ногтями:

– С ума сошел, что ли? Да погоди, стой на месте, дурак!

Опьяневшая от веселого возбуждения гречанка восхищенно таращила глаза. Из конклава летели ругательства, которые услышишь разве что среди погонщиков мулов. Клодия потеряла терпение и тоже отвечала ревнивцу, не стесняясь в выражениях. Катулл топал ногами, плевался и поносил самыми оскорбительными словами Руфа, Клодию, ее брата и всех на свете…

Вдруг он умолк, потом еле слышно пробормотал что-то… кажется, молил о прощении. Трое, изогнувшись, застыли в позах «подслушивающих», как персонажи комической пьесы. Клодия презрительно крикнула в ответ и расхохоталась, захлебываясь и взвизгивая.

Кельтибер и Хиона отскочили в стороны. Дверной занавес отодвинулся, вышел Катулл. Лицо его почернело, глаза закатились, как у припадочного. Он стоял, никого не видя, и нелепо водил по лицу рукой. Шатаясь, сделал несколько шагов… побежал мимо статуй, курильниц, канделябров. Дрожа от нетерпения, Хиона юркнула в конклав, где госпожа никак не могла успокоиться – все смеялась. Лекарь Петеминис, по-прежнему скорчившись в кресле и наклонив лысую голову, глядел вслед Катуллу: казалось, глазницы его были пусты, и за их отверстиями тускло чернела бесконечная бездна ненависти.

Неподалеку от особняка Клодии бронзовая нимфа горевала над расколотым кувшином, из которого лилась неиссякаемая струя. Опершись на тросточки, у фонтана стояли два молодых человека. Перемигиваясь, они наблюдали, как захлопнулась дверь и веронец, волоча ноги, побрел прочь.

– Клаудилла пригласила меня нарочно к этому часу, вот выдумщица… – пожимая плечами, сказал Целий Руф.

– Vae victis! – насмешливо произнес Тицид. – Что ж, дорогой Руф, прелестнейшая матрона позаботилась развлечь нас.

– Горе побежденным!

– От жары можно взбеситься… Зайдем к Клодии, выпьем по чаше вина со льдом…

– Ну уж нет. Я не собираюсь тебе мешать.

Злорадно усмехаясь, Тицид отправился за Катуллом и долго следил за ним, пока не убедился, что веронец вошел в свое жилище на четвертом ярусе кирпичного «острова».

Дома Катулл не стал рыдать и метаться. Он развернул свиток со стихами Сафо, долго читал, хмурясь и вздыхая. Потом бродил по комнате, пил воду из кувшина, брал в руки стиль, вощеную табличку и что-то писал.

Стены накалились к вечеру, даже воздух около них мерцал и струился. В комнате было так душно, что голова звенела, дыхание затруднялось. Катулл снял тунику и лег. Он смотрел в потолок, по которому передвигался отсвет закатного солнца, проникавшего через узкое окошко под потолком. Глаза его, не отрываясь от этого отсвета, то загорались энергичной мыслью, то застилались грустью.

Он лежал, разморенный духотой и печалью, пока не загустела тьма и первая звезда не заглянула в оконце. Тогда он поднялся, выбил огня и зажег бронзовый светильник – подарок Кальва. И так сидел голый перед светильником, ужасаясь своему бесконечному одиночеству.

Во времена его согласия с Клодией, даже в дни ссор и мимолетных измен он надеялся, что так или иначе их отношения возобновятся. Его печаль и отчаянье не были такими мертвенно-покорными, безнадежными, какими ощущались теперь. Все радостное в жизни кончено для него навсегда. Он с позором изгнан из дома Клодии и из ее сердца, конечно, тоже.

Никогда больше Катулл не дотронется до ее руки, разве что за порогом смерти. Да существует ли в действительности подземная юдоль – с Хароном, перевозящим через реку забвения толпы скорбных теней, с трехголовым псом Цербером, с судьями Эаком и Радамантом, с чудовищами и химерами? Ни Сократ, ни Аристотель, ни Эпикур – величайшие мудрецы Греции – не верили в это. Может быть, в каких-то иных, неведомых еще людям сферах витают души умерших, и там только Катуллу предстоит коснуться родной души Спурия и приблизиться к гениальной Сафо.

Катулл, раздумывая, качал головой и делал угловато-резкие, непроизвольные жесты. Потом что-то припомнил, с отвращением отпрянул от чего-то неведомого и будто увидел себя со стороны: голый, взлохмаченный человек прыгает обезьяной по тесному, ограниченному кирпичной кладкой пространству, гримасничает и несвязно бормочет, воображая себя страдальцем и великим поэтом. Видеть это было настолько постыдно, что захотелось воткнуть этому самовлюбленному дураку кинжал под левый сосок.

Усилием воли Катулл отвлек себя от вполне оправданного искушения и тут заметил крошечное желтенькое насекомое, ползающее по стене. Катулл раздраженно сгонял этого прыткого жучка, клопа или мушку, – насекомое исчезало, но опять и опять появлялось, суетливо толклось, мелькало, лезло в глаза, доведя его наконец до бешенства. Огонь светильника дрожал и кружился, стены отодвигались вдаль, нагнетая бредовый ужас, а мушка все ползала и ползала перед ним.

Он понял, что надо взять себя в руки или завтра будет поздно. Порылся в сундучке, достал настой чемерицы – лекарства от ипохондрии и безумия. Чемерицу принес ему Корнифиций, который сам воспользовался ею около года назад и испытал ее благотворное действие. Разбавив настой вином, Катулл выпил его и улегся лицом вниз. Сон не приходил, но ему уже не было страшно, только глубокая тихая печаль владела им. Он закрыл глаза и предался воспоминаниям.

Это произошло с ним в тот поздний вечер, когда он бежал из дома Аттика. Вернулась его старая неизлечимая болезнь – мучительное наваждение ревности. Он глухо рыдал и хрустел зубами, представляя Клодию в объятиях Руфа. Видения их ласк становились все бесстыднее, и Катулл завыл от горя, как больной пес.

Он шел, спотыкаясь, по опустевшим улицам, гонимый изощренной пыткой, придуманной для него судьбой. Он обходил редких прохожих, прижимаясь к стенам домов, ускользал от света факелов и вопросов ночной стражи, шарахался от шепота невидимых в темноте женщин и продолжал идти через опасный, призрачный Рим.

Сам не зная каким чудом, он отыскал в пригородном поселке за Тибром убогую хижину Агамеды.

Ни один злобный разбойник не настиг его в путанице римских улиц, не удушил, не зарезал, не отобрал кошелек и дорогую накидку. Ни один пьяный верзила не оскорбил его и не ударил. Он мог бы стать добычей изуверов из тайной восточной секты и истечь кровью в каком-нибудь подвале перед их смрадным алтарем или попасть в гнусный притон одетых в женские платья распутных скопцов – безбородых жрецов Кибелы… Наконец, его могли загрызть бродячие собаки, или он сломал бы ногу, упал с моста и утонул в Тибре…

Судьба хранила его на этот раз, и он добрался благополучно.

Катулл стукнул в ветхую дверцу. Она отворилась, будто его здесь ждали, и костлявая рука Агамеды поднесла светильник к его лицу.

– Входи, – сказала Агамеда, нисколько не удивившись.

– Где женщина, которая напомнила мне… ту, которую я люблю?

– Ее можно будет найти завтра.

Катулл бросил на пол глухо звякнувший кошелек.

– Она нужна мне сейчас… – прохрипел он.

– Климена, отсчитай пять сестерциев, а остальное верни, – сказала Агамеда сестре. – Отведи его к Канидии. Скажи, что я приказала.

Катулл долго ждал в темноте. За перегородкой шептались. Потом Катулл увидел высокую тень удалявшегося мужчины. Климена зажгла плошку с маслом и захихикала:

– Вот наша Канидия… Желаю приятно провести время, мой дорогой… Да поддержит тебя Приап…

Катулл нетерпеливо топнул, старуха исчезла. Катулл сел на скамью и поднял глаза – перед ним в полутьме стояла… Клодия. Лицо почти не было различимо, но фигура в длинной белой тунике и золотистые волосы, небрежно заколотые на затылке и падавшие на плечи длинными прядями, несомненно, принадлежали прекрасной патрицианке. И все-таки перед ним стояла всего лишь проститутка Канидия.

– Ты дашь мне десять… нет, пятнадцать сестерциев? – спросила она.

Катулл привлек ее к себе и жадно гладил покатые плечи и стройную шею. Он боялся посмотреть ей в лицо.

– Погаси огонь… – сказал он.

Канидия дунула на светильник и привычным движением сбросила тунику. Потом она опустилась на колени и прижалась к нему. Пышные волосы, которые она распустила, тряхнув головой, накрыли его легким плащом, он ощутил упругость ее тела.

– Не томись…. – шептала Канидия. – Я полюблю тебя от души, я ведь добрая…

Катулл плакал от унижения, проклиная себя за то, что таким способом решил рассеять свою тоску. Ему претила продажная нежность Канидии, играющей для него роль возлюбленной; он чувствовал, как он жалок даже в глазах этой все повидавшей, немолодой проститутки. Он хотел встать, но Канидия его удержала.

– Останься, куда ты денешься ночью? – сказала она, целуя его в мокрую щеку. – Плюнь на все, дружок… Забудь свою злую гордячку… Я думаю, ты хороший человек, вот тебе и не повезло…

Когда заголубел рассвет в щелках каморки, она спросила его:

– Не спишь? – и похвалила: – Ты ретивый жеребчик. Чего еще нужно твоей милой, уж не знаю.

Катулл без отвращения глядел на ее плоское, рябое лицо. В ее хрипловатом голосе и мягких движениях было что-то неуловимо напоминающее Клодию, кроме явного сходства фигуры и роскошных волос.

– Ты любишь стихи? – неожиданно спросил Катулл.

Канидия лукаво посмотрела на него круглыми глазами: видимо, мужчины, которых она знала, никогда не задавали ей таких вопросов.

– Конечно, люблю. – Канидия засмеялась. – А ты думаешь, я только на одно и способна? Нет, дружок, я и в стихах малость разбираюсь. Но больше всего мне нравится, когда их поют. Мой отец – этруск из Арреция. Этруски – народ музыкальный, у нас часто поют и играют на разных инструментах.

Наклонившись к Катуллу, Канидия вполголоса пропела песенку о моряке, уплывшем на крутобоком корабле в далекие страны, и о верной его подружке, которая ждет не дождется возвращения бравого парня. Катулл слушал с удовольствием… Отбросив последние сомнения, Канидия стала считать его славным и непритязательным малым.

– Еще мне запомнилась любовная песня о воробышке… Ты не знаешь ее?

Катулл насторожился и покачал головой.

– Клянусь Венерой Мурсийской, моей покровительницей, я никогда не слышала приятнее слов, чем в этой песенке, – продолжала Канидия. – Ее пел один юноша, который ходил ко мне в прошлом году. Милый юноша, я даже его запомнила. – Она произнесла последние слова с гордостью и посмотрела, какое впечатление они произвели на Катулла. Он поднял брови и поощрительно улыбнулся.

– Вот послушай, – сказала Канидия и запела известную песенку на слова Катулла:

– Правда, хорошо? – спросила Канидия, кончив петь. – Что с тобой? Опять вспомнил про свою красотку или сердце кольнуло? У меня иногда бывает – сожмет так, что дышать не могу. Почему ты молчишь? То прибежал ночью заплаканный, потом оказался ненасытным и ласковым, а теперь уходишь, ни слова не говоря…

Катулл оделся, и Канидия увидела щеголя в дорогой тунике, башмаках с серебряными застежками и синей накидке. Так же молча Катулл высыпал перед ней горсть монет.

У соседнего домика плешивая сморщенная старуха кормила голубей. Навстречу Катуллу мальчишки гнали стадо овец и коз. Бородатый мужчина запрягал мула в двухколесную повозку.

– Ты в город? – обратился к нему Катулл. – Я заплачу. Довези меня до Авентина.

– Я еду на рынок, к Эмпорию, – проворчал бородач. – Садись, если тебе по пути.

Повозка скрипела и кренилась на дымящейся серой пылью дороге. Катулл, задумавшись, смотрел, как заря разгорается над холмами. Две собаки бежали за повозкой, высунув языки. Возница замахивался на них с руганью, они отскакивали, трусливо поджимали хвосты, но упорно бежали по обеим сторонам дороги. Они сопровождали Катулла до самого Сублицийского моста.

 

VI

Кончалось лето в год консульского правления Спинтера и Пия Метелла. Цезарь продолжал завоевывать Галлию; Клодий мутил плебс и конфисковывал имения оптиматов, обвиняя их в государственных хищениях. Сенат ждал возвращения Цицерона, чтобы продемонстрировать свое единство, а пропретор Гай Меммий Гемелл готовился к наместничеству в Вифинии.

Римский аристократ Меммий был постоянным членом литературного кружка неотериков. Как политик он снисходил к рвению молодых муниципалов. Сейчас он стал наместником провинции, и нужно было устроить так, чтобы в его свиту попал кто-нибудь из друзей-транспаданцев. В Вифинии они смогли бы поправить свои денежные дела и приобщиться к государственной службе.

Друзья спорили, предлагая друг другу уехать. Катон не хотел покидать Рим. Он страдал, расставаясь со своими учеными занятиями. Фурий Бибакул, несмотря на бедность, предпочитал находиться рядом с Катоном. Он готовился отнести издателям переводы эпиллиев Эвфориона и тем самым произвести потрясение в поэзии. Непот усиленно занимался историей, а Вар – многообещающими в отношении оплаты тяжбами. Его адвокатура приносила верные деньги – к чему менять ее на ожидание сомнительных доходов в разоренной Вифинии? К тому же Альфен Вар предпочитал избегать особенной близости с врагами Цезаря: последнее время «кремонский башмачник», как шутя называли Вара друзья, с видимым одобрением прислушивался к вестям о победах галльского императора. Корнифиций надеялся, что с восстановлением прежнего положения Цицерон поможет и ему проявить находящиеся без применения ораторские способности.

Трое молчали: Цецилий – юный поэт, приехавший из города Новум Комум, беспечный Цинна и мрачный Катулл. Катон посмотрел на них вопросительно. Цецилий покачал головой и объявил, что он вскоре должен вернуться к нежно любимой жене.

– Я воздержусь от путешествия в Вифинию, хотя там находится почитаемое святилище матери богов Кибелы, – сказал юноша с улыбкой наивного самодовольства. – Лучше я напишу поэму о великой владычице, сидя дома…

– Гай, ты бы не хотел посетить могилу твоего бедного брата? – спросил у Катулла Корнифиций.

Катулл вздохнул и ответил утвердительно.

Итак, кандидат в свиту Меммия нашелся. Вместе с Катуллом согласился ехать Цинна, заявив, что ему нужны впечатления для будущих поэтических замыслов. А Катулл думал о необходимости скопить денег: надо было уплатить долги и хотя бы на время обеспечить свою дальнейшую жизнь.

Хотя измена Клодии угнетала и томила душу, он старался забыть о ней, находя утешение в приготовлениях к предстоящему путешествию. Катулл написал отцу о своем намерении отправиться в Вифинию и почтительно спрашивал его мнения.

Ответ пришел через неделю. Отец желал ему удачи на новом поприще. Он предпочел бы видеть сына среди сподвижников Цезаря, но само решение беспутного поэта обратиться к государственной службе не могло не вызвать одобрения у старого муниципала. С письмом отец прислал пятьдесят тысяч сестерциев для начала успешного путешествия. Он просил найти место, где захоронен пепел Спурия, и совершить погребальное жертвоприношение.

Между тем Валерий Катон хлопотал о зачислении Катулла и Цинны в свиту Меммия. Немало приятных часов Меммий провел с «александрийцами» в застольях и развлечениях, в поэтических соревнованиях и беседах, и все же сразу обратиться к нему со столь щекотливой просьбой даже председателю кружка казалось неловким. Нельзя сказать, что Гай Меммий проявлял высокомерие, находясь в обществе поэтов-транспаданцев, но… серьезно подумав, Катон решил пойти к весельчаку Аллию, не уступавшему Меммию связями и знатностью рода.

Встреченный Аллием с любезностью и гостеприимством, Валерий Катон осторожно изложил просьбу о содействии Катуллу и Цинне. Катон говорил и с огорчением замечал, как меняется выражение лица у добродушного толстяка, как холодеют его глаза. Казалось бы, чего проще – включить двух образованных юношей в пеструю свиту наместника. Но Катон понял, что это будет нелегким делом. Весьма основательные возражения Катон услышал не от кутилы и стихотворца Аллия, а от патриция Луция Манлия Торквата, следующего сословному правилу нобилей оберегать даже самые незначительные должности от выскочек-муниципалов. Только через час Катон сумел добиться его обещания замолвить Меммию несколько слов.

Объединившись с Корнелием Непотом, Катон отправился к Гортензию и другу Цицерона, Помпонию Аттику. Он нашел у них такой же любезный прием и уклончивость в обещаниях.

Через два дня Гай Меммий знал о просьбе Катона. Среди срочных дел, предваряющих выезд в провинцию, Меммий выбрал время, чтобы лично побеседовать с ним. Меммий был другом известного свободомыслием Лукреция Кара, он был светским человеком и не стал изображать напыщенного вельможу.

Меммий пришел к Катону и, расположившись в кресле, спросил:

– В каком качестве, дорогой Катон, ты мечтал бы увидеть Катулла и Цинну в моей когорте? Сенат не позволит взять их на должность легатов, военных трибунов или доверить им казначейские ключи квесторов… (Меммий с усмешкой пожал плечами.) Мне кажется, им не подходят и места счетоводов, кладовщиков, надсмотрщиков или курьеров. Наконец, они не медики и не солдаты. Согласись, если я приглашу их с собой просто как любопытствующих путешественников, то это вызовет со стороны сената сомнение в моих способностях подобрать людей для управления провинцией (Меммий хитрил: с ним ехало достаточно бездельников из знатных семей, предполагавших пограбить жителей завоеванной страны).

– Ты напрасно думаешь, будто они будут тебе в тягость, – возразил Валерий Катон. – Здравомыслящий человек поймет, что в окружении римского наместника должны находиться философы, художники и поэты. Запечатлеть нравы, смягчающиеся под влиянием справедливости и просвещения, увековечить славные дела и сам облик благородного правителя – вот их назначение… (Катон пустился в не свойственные ему лукавые рассуждения.) Катулл и Цинна образованные, толковые люди, они могут принести пользу в составлении планов, реестров, донесений и прочих документов. Вспомни: с Александром Великим во всех походах находились философ Каллисфен и скульптор Лисипп. Говорят, в свите Цезаря преобладают заурядности…

Этот затянувшийся разговор не походил на искреннюю беседу единомышленников и товарищей по литературному кружку: под любезными фразами, прикрытыми внешним доброжелательством, таилось противоборство. Но Меммий не желал дурной молвы о себе среди влиятельных муниципалов. Он согласился принять в свиту Катулла и Цинну на неопределенном положении «друзей».

Меммий еще не вполне утвердился в своем решении, когда в таблин вошел Кальв. Несколько минут он молча прислушивался к разговору, потом сказал:

– Я не знаю, что будет делать Катулл в Вифинии, исполняя обязанности писца или счетовода, но в поэзии он достиг поразительных высот.

– Только сейчас я говорил о том же любезному Меммию… – снова оживился Катон.

– Ты не знаешь последних стихов Катулла, – прервал его Кальв. – Я их принес, слушайте…

Кальв на мгновение умолк, в его черных глазах стояли слезы. Все слушали не дыша. Кальв продолжал читать:

– Наверное, это лучшее из того, что Катулл посвятил Лесбии, – сказал Непот, вставая и взволнованно расхаживая по таблину. – Но сколько тоски и отчаянья! Сколько борьбы с этой мучительной страстью!

– Только ты в силах спасти Катулла! – воскликнул Катон, обращаясь к Меммию. – Длительная разлука с неверной возлюбленной окажется для него благотворной.

Меммий очнулся от катулловского колдовства и принужденно засмеялся:

– Я готов распять Катулла и пытать его каленым железом, чтобы он и дальше писал такие стихи, – сказал он. – Ты прав, мой Катон, ему следует на пару лет покинуть Рим. Я беру с собой веронца и распутного мальчишку Цинну. В конце концов, я прежде всего поэт, а потом уж политик.

Сборы перед началом путешествия подходили к концу. Меммий несколько раз устраивал шумные пиры и, приглашая Катулла, просил его читать новые элегии. Катулл выглядел довольным своей поэтической славой, хотя его остроумие граничило с дерзостью, а веселость – с надрывом. Он отказывался читать элегии, предпочитая забавляться грубой эротикой.

На одном из пиров Катулл увидел красивого бледнолицего человека, который предлагал захмелевшим гостям свои тщательно отделанные стихи. В них он подробно излагал материалистическую теорию Эпикура. Это был близкий друг Меммия, философ Лукреций Кар. Послушав, Катулл пренебрежительно пожал плечами: ему не нравились философские трактаты, медицинские справочники и кулинарные рецепты, уложенные в стихотворный размер.

Пока Катулл веселился, Валерий Катон успел издать новый сборник, куда включил две его элегии. Рим заговорил о разрыве поэта с красавицей Клодией, воспетой веронцем под именем Лесбии, и о скором его отъезде в далекую Вифинию. Многие римляне воспринимали это известие, как желание поэта бежать прочь от жестокой патрицианки, от друга-предателя, от своей иссушающей страсти. Женщины вздыхали, читая строки безысходной тоски, молодежь превозносила гении веронца, а старики брюзжали: «Раньше римские граждане всю силу души и тела отдавали служению республике, ее процветанию и свободе; теперь они проводят время в бездействии и разврате, слезливо сетуя на немилость какой-нибудь вертихвостки, и тем привлекают сочувственное внимание общества. Какая удручающая безнравственность! И таких праздных, опустившихся шалопаев еще берут в свою когорту назначенные сенатом преторы…»

Друзья желали Катуллу новых впечатлений и успешного обогащения. Только Кальв, посмеиваясь и похлопывая веронца маленькой ручкой, напоминал ему назидательные стихи Фалека:

– К чему тебе рисковать среди «валов багрово-мрачных вод» и скитаться в горах Азии? – продолжал Кальв. – Недалеко и до беды – разбойники, дикие звери, лихорадка могут тебя погубить, как твоего бедного брата. Оставайся-ка лучше в Риме, страдай и пиши душераздирающие элегии. Благосклонные Музы-Пиериды привыкли к твоим воплям по Клодии и продолжают тебя опекать. Но в плаванье они воспылают ревностью к морской нимфе Галатее или к какой-нибудь портовой девке и лишат тебя вдохновения. Клянусь Фебом, остановись, пока не поздно! Как, ты не слушаешь моих мудрых советов? Ну, раз ты непреклонен, то, надеюсь, все же возвратишься живым и невредимым и будешь радовать меня своими безделками… – И Кальв поцеловал Катулла в подбородок, поднявшись на цыпочки.

Гельвий Цинна собирался взять в Вифинию свою поэму, которую он писал в редкие часы, свободные от похождений и кутежей. Катулл положил в сумку только стопку вощеных табличек и два стиля – костяной, обгрызенный с тупого конца, и золотой, подаренный ему однажды молодыми актерами. Книги и остальное имущество он вместе с сопроводительным письмом отослал в Верону. Предусмотрительный Непот посоветовал Катуллу не забыть теплую одежду, потому что в Вифинии дуют зимой северные ветры с бурного Понта, приносящие снегопады и дожди.

Уплатив за квартиру в домовой конторе, Катулл почувствовал себя свободным от житейских хлопот и с некоторой растерянностью дожидался отплытия. Наутро он пошел к Аллию проститься и поблагодарить за содействие. Жара стояла ужасная, они выпили только по одной чаше массикского, расцеловались, и Катулл отправился домой. Спускаясь по крутой улице Палатинского холма, он услышал смех и громкие восклицания. Среди этого веселого хора звучал голос, который он не мог спутать ни с каким другим женским голосом.

Рослые рабы вынесли из-за поворота лектику с отдернутыми в стороны занавесками. В лектике сидела Клодия, она смеялась, запрокинув белокурую голову и держа в руках «охлаждающий» хрустальный шар. Рядом с ней приплясывал пьяный шут, изображавший непристойную пантомиму. Вокруг хохотало несколько вспотевших щеголей. Среди них и смуглый красавчик Руф корчился от смеха, размахивая своей тросточкой. Эта компания вела себя неслыханно, бросая вызов благопристойной тишине аристократического квартала.

Катулл будто получил удар в грудь. С остановившимся сердцем он прижался лицом к колонне, накрыл голову краем тоги и замер, стиснув зубы и боясь услышать обращенный к нему волшебный голосок Клодии. Но его не заметили. Клодия со своими поклонниками удалилась, а помертвевший Катулл еще долго стоял, прислушиваясь к ее смеху.

Наконец он побрел дальше, унылый и опустошенный, с ноющим сердцем. Он шел, убыстряя шаги и направляясь туда, где бывал дважды, – за Тибр, к бельмастой колдунье Агамеде.

В заречном поселке Катулл долго плутал по узеньким закоулкам, пока не сообразил, что домика Агамеды не существует. Вместо него лежала груда искрошенных в щепки досок и битый кирпич. На рынке не оказалось и старой Климены с ночными посудинами. Удивленный, он поспешил в грязную харчевню «Обед Геркулеса». Около харчевни, в тени кривых вязов, все так же валялись пьяницы, дрались из-за объедков собаки, а на вывеске урод грыз свою кость.

Катулл вызвал хозяина. Одноглазый грек отвел его в сторону и сказал:

– Агамеда уже неделю гниет во рву, а ее неуспокоенная тень является по ночам и просит монетку для перевозчика Харона… Помяни бедную старуху. Принеси в жертву черного петуха перед статуей трехликой Гекаты, – все же Агамеда точно была колдунья и знала свое дело, хотя кровь ни у кого не пила и мертвецов не вызывала… А уж как заговаривала головную боль! Но если нужна хорошая гадалка, я могу найти для тебя другую.

Катулл ушел, расстроенный печальным известием. Со смертью Агамеды будущее навсегда останется скрытым от него, теперь он вынужден покорно ждать милостей капризной Фортуны и того неизбежного мгновения, когда внезапно Парки перережут нить его жизни. Возвращаясь, Катулл невольно подумал о жалком конце колдуньи… Он ей наивно верил вначале, да и теперь, по здравом размышлении, находил в ее колдовстве кроме балаганных кривляний необъяснимую силу ясновидения.

Дома он просмотрел дорожные сумы и сел на стул, не зная, как убить время. К вечеру постучался раб Валерия Катона и передал Катуллу табличку, в которой добрый Катон сообщал, что он должен явиться на рассвете к тибрской пристани: там собираются отплывающие с пропретором Меммием.

Значит, он покидает наконец пышный, надменный, преступный Рим – город его страданий и поэтической славы. Прощай, жестокая изменница Клаудилла! Прощайте, умные, веселые друзья и брызжущие злобой враги! Что теперь Катуллу до интриг и зависти бездарных соперников! Впереди неверные хляби синих морей, древние города Греции и Азии, впереди жизнь, непохожая на все прежнее, уже познанное им. Может быть, среди диких лесов и заснеженных гор, среди священных полей Троады он обретет свободу и ясность души, обретет не испытанное еще вдохновение и счастье. Туда, к грозным скалам и заповедным чащам Великой Матери богов – Диндимены!

При свете факелов от Эмпория отплыла вереница груженых барок. Оказалось, Меммий прибыл в морской порт Остию накануне и ночевал на пиршественном ложе в триклинии одного из своих друзей. То, что Катулл и Цинна приехали позже, вместе с грузом провианта и мелкими служащими, имело некое символическое значение, если, конечно, не было просто забывчивостью Меммия.

Когда Катулл и Цинна явились на причал Остии, там уже совершались жертвоприношения перед статуей Нептуна – в море лилась кровь жертвенных животных, вино и оливковое масло. Меммий наблюдал эту процедуру, слегка покачиваясь и опираясь на плечи рабов. Его свита зевала, икала и почесывалась. Подойдя к пропретору, поэты почтительно поднесли руки к губам. Меммий сделал приветственный жест и сказал им без всякого смущения:

– Вам повезло, вы спали ночью, а здесь была грандиозная попойка…

Богослужение закончилось. Начальник остийского порта и посланец сената произнесли напутственные речи, после чего наместник со свитой, служащие, легионеры, моряки и рабы поднялись на палубы, и корабли отвалили от италийского берега. Впереди, всплескивая пятью рядами весел, плыла огромная, раззолоченная пентарема наместника, за ней – две военные триремы с катапультами и баллистами и несколько легких галер.

– До какого времени дотянули… Скоро начнет дуть Фавон, забурлит море и польются дожди… – ворчал стоявший недалеко от Катулла моряк в шерстяном колпаке.

– Неужели опасно? – спросил кто-то.

– Осень на носу, навигация закрывается…

Катулл не ощущал страха перед возможными бурями. Он был опьянен радостью новизны и свободы. С его глаз словно упала повязка: мир виделся ярким, свежим, широко раскрывшимся перед ним в неумолчном шуме и движении волн.

Проходя в свои покои, Меммий сказал Катуллу:

– Можешь придумать вступление к новой «Одиссее»… Случай вполне подходящий… – Меммий шутил благожелательно, как приличествует просвещенному начальнику, однако его сильно побалтывало и кренило, – Меммий был еще пьян.

Катулл неопределенно улыбнулся, ему не хотелось изощряться в остротах; модное пустословие казалось ему недостойным величавой картины моря, неумолчным ропотом и ласковым сиянием окружившим его.

– Лучше бы сам попробовал сочинить что-нибудь толковое, – прошипел Цинна, его злила пренебрежительная, как он считал, забывчивость Меммия, не пригласившего их на пир.

Слышались мерные удары бубна, поощрявшего гребцов к одновременному опусканию весел. Раздавался повелительный голос начальника пентаремы и возгласы матросов, крепивших снасти. Катулл жадно вдыхал чистый и синий воздух. Светлые брызги долетали до его лица, оставляя соль на губах.

Зарево разливалось над берегом, окрашивало пологие скаты волн и бросало в глаза ослепительно искрящиеся, веселые блики. Катулл все оставил в прошлом и безоглядно, с юной надеждой устремился в загадочную даль своей, катулловской «одиссеи».