Миновала неделя. Во второй половине дня в окнах еще не померк тусклый декабрьский свет.

На третьем этаже милицейского управления замерла деловитая тишина. Сидя в отдельном кабинете, старший лейтенант Михайлова довольно длительное время работала на компьютере, делала документальные розыски и уточнения по некоторым текущим делам. Наконец аккуратно сложила бумаги в папку и заперла кабинет на ключ.

Придерживая папку у бедра, стройная и строгая в милицейской форме с новенькими погонами, Галя шла по коридору. Раздумывая о чем-то, относящемся к ее служебным трудностям. Приподнимала тонкие брови, будто наедине с собой безмолвно говорила нечто важное невидимому собеседнику.

Внезапно открылась дверь приемной полковника Ипатова, оттуда появилась очень высокая дама в длинной шубе черного баргузинского соболя. Мигнул драгоценный перстень: огромный сапфир в виде гладкого кабошона. Блестела на бархатном берете звездоподобная жемчужная брошь. Волосы из-под берета лаково сияли вороной скобой, не доставая плечей.

Сопровождал даму милицейский полковник. Тот самый лощеный тип, которого Галя заметила как посетителя директрисы «Салона аргентинских танцев». На всякий случай Галя доложила тогда о нем своему начальству.

Полковник придерживал под локоть даму в собольей шубе и говорил что-то шутливое, игриво заглядывая ей в глаза. Это была Марина Петровна Илляшевская.

Галя замедлила шаг, не желая встретить свою недавнюю работодательницу. Однако Марина Петровна к ней повернулась и радостно показала великолепные зубы. Галя надеялась молча миновать ее и полковника.

– Здравствуйте, товарищ старший лейтенант, – прозвучало густое контральто Илляшевской. – Какая приятная неожиданность!

– Вы знакомы? – удивленно спросил полковник.

– Да, мы не так давно встречались с этой очаровательной девушкой. Что же ты не здороваешься, Галочка? Как поживаешь?

Старший лейтенант Михайлова не отвечала, тщательно прижимая к себе папку со следственными материалами.

– В чем дело? – вмешался полковник с Петровки. – Почему не отвечаете?

– Мне не хотелось бы поддерживать разговор с этой гражданкой вне служебной обстановки. Разрешите идти?

– Как хотите, – неприязненно набрякшим тоном проговорил полковник.

– Ничего, я уже оправдана и свободна, – прищурив мерцающие глаза, Илляшевская внимательно провожала взглядом торопливо уходившую девушку. – И все-таки я думаю, что мы еще встретимся вне служебной обстановки.

Старший лейтенант спустилась этажом ниже. Вошла в одну из комнат. Там к ней подошел капитан Сидорин. Его усталое лицо с тяжелым очертанием челюстей и раздраженным выражением потеплело. Он сегодня подчеркнул новым пуловером разворот сильных плеч, контрастирующих с его сухопарой стройностью. Галя слышала, что в молодые годы Сидорин слыл хорошим боксером. Говорили, будто еще лет десять назад он выступал на динамовских соревнованиях и завоевывал призовые места.

– Ты что расстроенная, Галя? – Сидорин дружески прикоснулся жилистой кистью к ее тонкому предплечью.

– Столкнулась сейчас с одной… непотопляемой хищницей.

– С кем это?

– С Илляшевской. Шуба на ней из соболя, аж до пяток. На шапке жемчуга. Холеная, довольная, наглая. Видно, выкрутилась стопроцентно и снова продолжит свою творческую деятельность. Вышла из приемной Ипатова с «муровским» полковником. Тем самым.

– Ходят слухи, за Илляшевскую вступилась международная женская организация. Адвокат прискакал знаменитый, разорался. Ну, в общем, следователь городской прокуратуры не нашел доказательств участия Илляшевской в обороте наркотиков. А что относится к ее шоу… то есть, по поводу голых плясуний и полуголого оркестра… ограничились морально-воспитательными разговорами. Мне ребята с Петровки говорили по телефону. Она там, в ответ на упреки и всякие патриотические лозунги, прямо-таки ржала.

– Знает про бессилие милиции в этом вопросе. – Михайлова печально возвела к потолку глаза, обведенные каймой темных ресниц. – Взять бы ее с поличным… Не ускользнула бы от суда.

– Конечно, плачет по ней тюрьма. А ничего не сделаешь: за руку не схвачен, не вор. Такие времена. Она небось не меньший авторитет в своей сфере, чем какой-нибудь Япончик в своей. Теперь будет осторожничать. Каждого из своего персонала вдоль и поперек проверит. – Сидорин достал пачку дешевых сигарет. – А делишки-то… Вот, например, задача алгебраическая: кто убрал главного Маринкиного охранника Екумовича? Ей-ей, чудеса в решете! «Глухарь» абсолютный. Ладно, Галочка, не переживай. Конечно, Екумович был твоим мужем, все-таки неприятно. Надо ему было влезть в охрану к самой Илляшевской…

– Дайте мне тоже покурить, Валерий Фомич, – внезапно попросила Галя, побледнев и нервно облизнув губы, будто они у нее высохли.

– Я как узнал, что ты можешь сгореть, прямо извелся. Если что-нибудь, я эту «Лилию» взорвал бы к черту со всеми обитателями, клянусь!

– Почему, Валерий Фомич, вы так разволновались из-за меня? – спросила Галя, стряхивая дурноту, и сделала для капитана опасные западни бледно-голубыми глазами. Западни оказались необычайной и таинственной глубины. Капитан Сидорин попался в них безнадежно, хотя в душе совсем этому не противился.

– Ты наша молодая сотрудница, внедренная в уголовную трясину, – начал Сидорин, будто в оправдание своего энтузиазма. – Такая славная, умная, красивая девочка… И чтобы эти гады с тобой что-то сделали… Да я примчался бы с краю света, я жизни своей не пожалел бы…

– Зачем вы так говорите, Валерий Фомич? – вздохнула Галя Михайлова, поверив жарким заверениям немолодого капитана, бесстрашного подвижника оперативной работы.

– Ну, понимаешь, Галя… – Сидорин покашлял, выкинул почему-то в форточку сигарету и нахмурился до крайней степени милицейской угрюмости. Открывать лирические тайны души было нелегко даже такому заслуженному борцу с преступностью. Сидорин смотрел на нежное личико старшего лейтенанта почти отечески заботливо и добросердечно.

– Эх, стар я для тебя… Да еще озверел от такой работы… Но уж очень ты мне нравишься, милая Галочка… Хотя и неприлично в мои годы, однако влюблен я в тебя жестоко, вот так-то… А теперь вопрос: что ты на мое признание мне ответишь?

У Гали задрожали ресницы, негустые, но симпатичные. По-деревенски всплеснув руками, как делала это ее бабушка Глафира Ефремовна, она отстранилась от слишком приблизившегося Сидорина, по ее бледноватому личику скользнуло не то изумление, не то жалость. Не исключалось и естественное женское торжество.

– Время мне дайте, Валерий Фомич, – серьезно сказала Галя, вздыхая. – Я буду советоваться с мамой. Посоветуюсь и тогда скажу вам.

– А надежду позволяется мне иметь?

– Вполне, товарищ капитан.

– И то… Тебе в отделе сотовый телефон выдали?

– Говорят: скоро. Всем сразу не успевают, не тянут материально.

– А у меня теперь личный мобильный номер. Запиши. Если тебе вдруг захочется ответить на мой вопрос, сразу звони. В любое время дня и ночи.

Михайлова с удовольствием записала номер мобильника.

Повеселев, отчего с его лица исчезло обычное выражение усталости, Сидорин взял в свою бойцовую длань маленькую и не такую уж безопасную ручку. Сидорин помедлил, замышляя нечто для себя сверхъестественное. Наконец наклонился и поцеловал дрогнувшую ручку старшего лейтенанта.

– Не надо, Валерий Фомич. И вообще… мы на службе, я в форме.

– Как не надо! Да если тебя переодеть в бальное платье, то все мужики… то есть джентльмены… обязаны будут поцеловать тебе руку, как в опере «Евгений Онегин» или… в кинофильме «Анна Каренина», – несомненно, Сидорин решил показать, что помимо известных достоинств старшего оперуполномоченного, он человек культурный, а не персонаж серого детектива. – Мне Маслаченко сболтнул вчера: есть решение присвоить капитану Сидорину звание майора не позже Нового года, – добавил он, тонко намекая на свою процветающую будущность.

– Поздравляю, Валерий Фомич… – улыбалась Галя Михайлова, соображая в то же время, что, по мнению капитана, его новое звание, видимо, может иметь к ней самое непосредственное отношение.

* * *

Зимнее, довольно промозглое утро приплелось в Москву и немедленно распространилось по ее северо-западному округу. Низкие облака бронзовели на востоке, просвечивая, как старинная лепнина, сквозь редеющий сумрак. Окна светились желтыми рядами, поэтому обстановка в городе существенно не отличалась от позднего вечера.

Подъезд дома, где некогда проживали супруги Слепаковы, словно бы наблюдал исход своих обитателей, но, тем не менее, не был облагодетельствован присутствием на посту консьержки Антонины Игнатьевны Кульковой. Она явилась только часам к одиннадцати. Лицо ее, как всегда, выглядело желтоватым, оплывшим и неприязненным. А улыбка, полубеззубая, предназначенная только некоторым «стоящим» жильцам, была фальшива.

Распределение на выходе жилого контингента происходило следующим образом: после отбытия работающих и обучающихся граждан обоего пола двинулись молодые мамочки с колясками, а также старики и старушки для регулярного выгула внуков и собак.

Когда мимо проходила почтенная Анна Тихоновна с клюкой и грустным узкоглазым пекинесом, консьержка окликнула ее.

– Вот что, Анна Тихоновна, узнавала я про мастера с телефонного узла. Звонила туда два раза. Никакого телефониста они к нам не присылали. Так-то, Анна Тихоновна. И про твои наблюдения думай, чего хочешь. – Кулькова открыла ключом дверцу в каморку с окошком. Любимого черного кота она держала под мышкой. Как обычно, кот пытался вырываться и со злобой, неблагодарно урчал.

– Я тебе точно всё объяснила, – отозвалась Анна Тихоновна, имея в виду странного паренька, крутившегося у них в подъезде. – Пойдем, Тоня, посидим на скамейке.

– Нет, что-то общительности у меня сегодня нету. Недомогаю.

– Ну, как знаешь. А я потащусь Прошку свово прогуливать, чучело курносое.

Дальше события складывались так: Кулькова вошла в дежурную комнату, закрыв за собой дверцу. Сдвинула занавеску со смотрового стекла. Отпустила кота, который взвыл почему-то и забился в дальний от хозяйки угол. Кулькова села в низенькое кресло, подаренное щедрым жильцом, хозяином мастерской «шиномонтаж». Зевнула расслабленно и включила телевизор. С экрана, где рекламировались дамские сумки, тут же заорал развратный женский голос: «Выбери сэбэ и падру-у-ге па-да-ри…» А в следующий момент раздался оглушительный взрыв, звон стекла, старушечий и кошачий вопль… Запахло техническим дымом, и начали гореть мягкие части антуража, в том числе занавеска и одежда консьержки.

К счастью, кто-то из жильцов вытащил Кулькову из горящего помещения. Побежали, вызвали, отчаянно крича в трубку, «скорую помощь», пожарных и милицию. Кулькову увезли без сознания в ожоговый центр, положили в реанимацию. Врачи стали бороться за ее жизнь, хотя надежды, по их словам, практически не оставалось. Кот куда-то исчез. «Ну и хрен с ним, проклятым», – высказался в связи с этим событием муж пострадавшей, маленький старичок с темными очечными стеклами, и отправился забивать в домино.

Приехавшая милицейская группа определила беду как «несчастный случай». Повозившись немного, бросили останки телеящика, плюнули и не завели сначала уголовного дела. От показаний свидетелей толку не было. Однако, когда явилась Анна Тихоновна, милиционеры задумались. А задумались они потому, что старушка рассказала про недавнее копошение в их подъезде какого-то молодого парня, якобы телефонного мастера, и о том, что никакого отношения его к телефонному узлу не подтвердилось. Сама Кулькова, дескать, об этом узнавала и получила ответ: мастера к ним никто не присылал.

Как и следственная бригада, но более сосредоточенно и продуктивно, задумался узнавший обо всем этом капитан Маслаченко. Даже на выезде по поводу убийства кинорежиссера Чубарника, найденного с пятью пулевыми ранениями у себя на квартире, он не мог освободиться от мыслей, связанных с Кульковой.

Вернувшись к вечеру, после того как «по горячим следам» нашли убийцу (им оказалась красивая, помятая от запоя блондинка тридцати пяти лет, которой Чубарник отказал в главной роли нового фильма), капитан озабоченно сидел у себя в кабинете. Место Гали Михайловой пустовало. Она вместе с Сидориным отправилась в какой-то архив. Предстояло выяснить, в какие годы работали в институте при Академии наук два научных сотрудника, ставших после реформ бизнесменами. Один из них вчера умер, выпив рюмку подарочного коньяка. Другого вполне можно было подозревать в отравлении из-за финансовых нестыковок между бывшими товарищами.

Маслаченко решил перекусить хоть под вечер, достал термос с чаем и выпечку, купленную в переходе рядом с метро «Тушинская». Вдруг он отложил термос, отыскал номер телефона и позвонил Ряузовым.

Трубку сняла Нина Филипповна, она только что пришла с работы. Дальше разговор был следующего содержания.

– Здравствуйте. Говорит капитан Маслаченко.

– Здравствуйте, Андрей… – грустным голосом отозвалась Ряузова, – Андреевич…

– Скажите, пожалуйста, я могу поговорить с Дмитрием?

– Да. Он как раз пришел с подготовительных курсов. А… что-нибудь случилось?

– Ничего важного. Буквально пара вопросов.

Взял трубку Дмитрий. По недавней армейской привычке сказал бодрым голосом:

– Здравствуйте, товарищ капитан. Чем могу вам помочь?

– Подъезжай, если не затруднит, ко мне в управление. Комната одиннадцать, второй этаж. Сегодня получится?

– Я на машине. Пять минут на сборы и через час буду у вас. Если, конечно, не какое-нибудь ДТП.

– Ну… тьфу, тьфу… Жду, – сказал в завершение разговора Маслаченко и подумал: «Если меня не пошлют на выезд: труп, задержание или…» Взял ватрушку и отхлебнул чай.

Дмитрий приехал точно в срок. Вошел скромно, со стуком. Подтянутый, аккуратный, в зимней куртке-пуховике. Без шапки, коротко подстрижен. Улыбнулся словно бы по-приятельски, но без фамильярности, вежливо.

Внутренне избавляясь от невольной симпатии к этому ладному парню и помня о его помощи при нападении хулиганов, Маслаченко все-таки хотел услышать от него желаемое с точки зрения раскрытия свежего преступления. Да, конечно, если бы не Дмитрий, капитану, наверно, не удалось бы вырваться из тесного треугольника нападающих. Но Маслаченко собирался в любом случае оставаться добросовестным сыщиком.

– Садись, – предложил он, указывая на стул.

Дмитрий сел, взгляд его, как оценил психологический анализ опера, был безупречен. Взгляд человека, не знающего за собой ничего дурного. Не собирающегося что-либо скрывать или замалчивать.

– Я хочу тебя спросить, как выглядит твой друг, с которым ты вместе учился в школе и сейчас вместе работаешь. Его, кажется, Сергей…

– Ардаматский.

– Да, Сергей Ардаматский.

– Среднего роста, даже чуть пониже. Метр шестьдесят пять сантиметров. Брюнет, глаза карие. Парень крепкий, выносливый, быстрый. Дед у него, по-моему, с Украины… или из Краснодарского края. Воевал в войну в кавалерийских частях.

– Дед? – переспросил Маслаченко, цепко соображая. – А сам Сергей где служил? По связи, вроде… я помню…

– Он вообще-то электронщик.

– Значит, он разбирается в приемниках. Может быть, в телевизорах?

– Конечно. Любой телевизор… импортный, какой хотите, починит в любое время.

– Ты, пожалуйста, воспринимай без волнения, – капитану не хотелось огорчать Дмитрия Ряузова, на чьем лице стали проявляться признаки беспокойства.

– А в чем дело? Спросите прямо, товарищ капитан.

– Дело в том, что милиция ищет человека, по внешним данным и другим показателям очень похожего на твоего друга Сергея Ардаматского.

И капитан Маслаченко рассказал о взрыве телевизора, обожженной консьержке Кульковой и каком-то подозрительном молодом человеке, выдававшем себя за мастера с телефонного узла.

– Кулькова… – проговорил Дмитрий, вспоминая. – Это та злобная аферистка, которая…

– Мы с тобой говорили по телефону о том, что Кулькова и Хлупин должны бы понести наказание за их провокации и клевету по отношению к погибшему Всеволоду Васильевичу Слепакову. К сожалению, следствие не смогло доказать их вину. Но… ты понимаешь? У твоего друга имеется четкая мотивация отомстить за твоего отца. Слепаков ведь твой отец? Ты по паспорту Дмитрий Всеволодович, не так ли?

Дмитрий сурово кивнул:

– Мать дала мне отчество отца, хотя они не регистрировали свой брак официально. Вы хотите сказать, что я уговорил Сергея…

– Ты мог просто рассказать ему обо всем, а он уж сам принял решение.

Юноша пожал плечами, потом покачал головой.

– Серега Ардаматский никогда не пойдет на преступление. Тем более, такое подлое и заковыристое. Против старухи… даже если она и…

– Я уверен: ты ничего не знал, – прервал Дмитрия старший оперуполномоченный; он в душе радовался возможной ошибке и одновременно, как сыщик, испытывал чувство досады. – И все-таки следует проверить.

– Проверяйте.

– Ты знаешь, где находился Ардаматский шестого декабря утром? В двенадцать тридцать, примерно.

– Знаю. Мы вместе были в мастерской. Работали, чинили иномарку. Работали с девяти часов.

– Не обижайся. Кто, кроме тебя, видел Ардаматского в мастерской?

– Все видели. Бобров, Саламатин Константин Николаевич, лакировщик. Ну, еще кто-то заходил… А, Крысин Олег, шофер. Лазуткина Катя, учетчица. Переписывала цены на материалы. Правда, она приходила в двенадцать… Остальные все видели Серегу. Товарищ капитан, садимся на моего «жигуленка» и поехали делать опрос свидетелей. Я правильно рассуждаю? Чтобы вы убедились: я не успел никого предупредить.

Маслаченко засмеялся горячей готовности Дмитрия Ряузова отстаивать справедливость. Он лукаво сузил в прищуре левый глаз с характерной украинской повадкой – недоверчивым благодушием:

– А, може, ты, Дмитро, вже усих и прэдупредил?

– Невероятно, товарищ капитан! Значит, столько людей должны быть в полном курсе событий и покрывать меня и Сергея? Это чересчур.

– Ты прав. Это маловероятно. И все-таки поехали. Как говорится, чтобы совесть была чиста.

– Вы убедитесь в невиновности Ардаматского и закроете дело?

– Его ведут опера из другого отдела. Пусть ищут, где хотят, ложного телефониста. Молодого человека небольшого роста, чернявого.

– А все-таки судьба отомстила за отца, – сказал Дмитрий.

– Ты считаешь, судьба? – усмехнулся Маслаченко.

* * *

Декабрь длился неутешительно; не проявлял уже три недели никаких признаков настоящей русской зимы – то есть: ни исконной морозности, метели и снегопада. Больше было на улицах грязи и смога, чем умилительной белизны. Но повсюду уже сияли цветным стеклом и золоченой фольгой искусственные елки из темно-зеленой синтетики, опрысканные хвойным дезодорантом. Неистовавшая с наступлением вечера реклама радужно вспыхивала, будто беззвучные взрывы, кокетливо, мелкими огоньками взбегала вверх и обрушивалась каскадом, переливалась волнами светового цунами и иероглифами эзотерических знаков, лучилась вифлеемскими, масонскими, советскими и многовекторно-астрологическими звездами. К этому излишеству присоединялись мириады циркониево-голубых огней в бесконечном движении автомобильных потоков.

Одним из таких предпразднично пылающих вечеров Галя Михайлова заглянула в магазины: сначала в подарочный (для мамы), где ей ничего не подошло – и принципиально, и по цене, потом в продовольственный – купила индийский чай и рахат-лукум. На стройную девушку в коричневой дубленке мужчины иногда обращали пристальное внимание. Однако она была не в духе, что происходило с ней не так часто.

Галя устала после целого дня работы с компьютером, двух ездок в учрежденческие архивы (где тоже пришлось повозиться) и одного посещения морга вместе с Иваном Гороховским. В морге уточняли идентичность неопознанного трупа с фотографией преступника, находящегося в розыске. На фотографию мертвец похож не был. Значит, розыск следовало продолжить.

Кроме усталости, Гале приходилось сопротивляться не совсем хорошему общему самочувствию. Время от времени глухо покашливая, она медленно шла к остановке автобуса. Старалась не реагировать на суету и толпы чужих людей. Она думала с некоторой печалью о том, как ей объясниться с капитаном Сидориным.

После неожиданного признания, Валерий Фомич, которого Галя искренне уважала, ждал ответа. Выйти за него замуж и создать оперативно-следственную семью ей не очень хотелось. И хотя, как мы знаем, она не жила такой уж праведницей, перспектива интимных отношений с Сидориным тоже приводила ее в смущение. Иногда на памятной ленте всплывал эпизод последней встречи с Юрием Екумовичем. От этого воспоминания сердце тоскливо щемило. Пропадал сон, и запоздалый ужас ледяными иголками пробегал по всему телу. Екумович стал первым убитым ею преступником. Ее бывший возлюбленный, ее муж, в чьих объятиях она испытала томительные наслаждения юности. Никто не знал обо всем этом, ни один человек на свете. И не должен был знать.

Внезапно ей казалось, что нужно срочно написать рапорт об увольнении. Или переводе в другой отдел. Лучше пусть будут какие-нибудь «экономические преступления»… Может быть, попроситься на работу с малолетними правонарушителями? Но она почти сроднилась со своими товарищами, специалистами по раскрытию тяжких и особо тяжких преступлений. Видимо, из-за не исключавшего риск характера, так не гармонировавшего с Галиной хрупкой внешностью, ей нравилась эта опасная, иной раз беспросветно кропотливая, а иногда отчаянно-напряженная служба.

Женщина-боец, обезоружившая бандита… Как романтично и кинематографично! Женщина, стреляющая в человека. Нежная и стройная девушка, бьющая врага ногой в пах или наносящая смертельный удар в висок… острым предметом. Как это страшно, как противоестественно, несмотря на хлесткие образы детективных сюжетов. Пусть этим занимаются грубые, сильные мужчины. Такие, как железный опер Валерий Фомич Сидорин, как Иван Гороховский, как Маслаченко – вдумчивый следователь, настойчивый сыщик, прекрасный семьянин и верный муж. Последнее нередко вызывало даже сожаление: обаятельный коллега одно время очень занимал Галины мысли. Постепенно влечение к Андрею Маслаченко ослабло. Галя заставила себя воспринимать его только как сотрудника, только с деловой стороны их розыскной работы. Галя думала, грустила и чувствовала недомогание.

Кто-то подошел сзади и взял под руку старшего лейтенанта Михайлову. Она резко освободилась. Подавляя раздражение, обернулась.

Перед ней стоял с развеселой улыбочкой Валентин Белкин. Как он называл сам себя, «ударник барабанно-палочного труда» был в длинном модном пальто песочного цвета и в кожаной кепочке. Галя от неожиданности ахнула:

– Валька! Откуда ты свалился, дружок?

– Привет, Тихоня! Ты на свободе? А то говорят… Я уж думал: заперли мою Галку за решетку и конец. Как ты вырвалась? – Белкин жарко поцеловал Галю в уголок рта.

– Доказала, что никакого отношения к Пигачёву и Стеценко не имею. – Галя осторожно покашляла в кулачок. – Сначала не верили, но потом отпустили.

– Ну, повезло, Галка! Иди в церковь, ставь свечку.

– Да уже ставила. Целых пять штук.

– Слушай, надо отметить твое освобождение и нашу встречу. Пошли в кафе. Вон «Магнолия».

– Не хочется в кафе, Валя. Опять люди… Как-нибудь потом.

– Тогда ко мне. Сейчас куплю вина, пирожных и фруктов. Что ты вообще любишь? Всякое там – сыр, колбаса, шпроты валяются в холодильнике.

– К тебе? – Галя подумала и неожиданно положила голову на плечо приятеля. – Пойдем. А из спиртного бери что хочешь, мне все сойдет. Ты по-прежнему в «Салоне»? – спросила она осторожно.

– Избави бог! Пошло это жульу к чертовой теще! И старуха Ануш взбеленилась после милицейского наезда. Ко мне придираться стала ни с того ни с сего. Я ушел. Работаю теперь в другом месте. Где? Потом расскажу. Твоего поклонника-то Джорджа прилизанного взяли надолго. Лет через десять выйдет. Хотя… могут дать и пятнадцать. Говорят, и Фантомаса пузастого тоже ищут. Они вместе делишки прокручивали через аккордеон. Сначала запрягли бедную Зину, которая вообще куда-то исчезла. После Зины тебя.

Белкин купил бутыль «Шерри-бренди», рыхлых, медово-сладких, перележавших бананов, красноватых апельсинов и небольшой торт.

Галя очистила банан и стала есть, умильно поглядывая на Валентина. Она почему-то испытывала от его присутствия и общения с ним душевное облегчение. А Белкин, энергично шагая рядом, продолжал рассуждать и рассказывать. В дополнение к своей обычной жизнерадостности, он, конечно, хорохорился перед хорошенькой Тихоней и старательно ее смешил. Ударник саркастически рисовал дальнейшую судьбу обоих охранников из «Салона аргентинских танцев».

– Я сразу понял, – говорил Белкин, – за всю мафию, за наркоту и прочие дела ответят наши гвардейцы. Джорджа, красавчика, в тюряге «опустят». Спать у параши будет. А кабана Стеценко тоже не помилуют. Никуда он не денется. Не посмотрят, что он чемпион по борьбе «сумо». Здесь тебе не Япония. Пофорсил шикарной тройкой с лимонной бабочкой. Пусть походит в тюремной робе.

– Лагерной, – поправила Галя. – В изоляторе роба не полагается.

В данном случае ей немного претило откровенное торжество Белкина. Что-то вульгарное, мелкое окрашивало его мстительную радость.

– Фантомас тоже, между прочим, «с Волги рыба…», – продолжал Белкин. – Сводником по совместительству трудился, за некоторых балетных девок мзду брал. Ануш небось других охранников возьмет. Заменит шило на мыло. Собрались мы, лабухи, после шурум-бурума, толкуем. Я говорю ребятам: «Галку подставили, гады. Я здесь долбить больше не желаю». Бриан Стас тоже ругается: «И я ухожу из обезьяньего балета. Они хапают в три горла, наркотой занимаются. А нам показания следователю в ментуре давать!» Даже дохляк Волоховский и тот шутить изволил с досады. «Волосы окрашу, – говорит, – в черный колер от “Шварцкопф” и поступлю в цыганский ансамбль. Буду у них на гитаре аккомпанировать. Надо только лишнюю струну присобачить: из европейской гитары сделаю семиструнную». Бриан ему по этому поводу: «Цыгане тебя не аккомпанировать возьмут, а заставят милостыню клянчить наряду с фальшивыми беженцами, инвалидами и ряжеными монахами. Кстати, видал я недавно афишку у Киевского рынка: «Хор казанских цыган. Художественный руководитель Рабинович». Хочешь, я тебе рекомендацию напишу? Хотя ты и сам отрекомендовать себя можешь, как польский еврей. Тут Волоховский возмутился: «Я стопроцентный поляк! Я потомок жолнёров, участвовавших в восстании Косцюшко против Российской империи! Во мне течет шляхетская кровь! Я поэтому водку не пью, только шампанское и коньяк».

Галя смеялась, слушая Белкина. Незаметно, с забавной болтовней, молодым кокетством и парой многозначительных поцелуев приехали в квартиру, которую Валентин снимал третий год у бывшей солистки Большого театра. Так же весело, с шуточками, поужинали.

– Хочешь, помогу раздеться? – спросил Белкин, торопливо освободившись от джинсов и синей полосатой рубашки.

Старший лейтенант Михайлова посмотрела на его мускулистое тело, сохранившее летний загар, что-то вспомнила и слегка покраснела.

– Не надо, – сказала она. – Только позвоню маме, чтобы не волновалась.

На следующее утро старший лейтенант чувствовала себя утомленной, как и в предыдущую ночевку у Белкина.

– Послезавтра я работаю с вечера, – объявил он при расставании. – Придешь, если будет время?

– Конечно, – усмехнулась Галя и подумала: «А если – нет, а если – срочный выезд… И вообще ты что-то скрытничаешь, Валюша… Почему?»

– Приходи на угол гастронома «Айленд». К одиннадцати часам. Жду пятнадцать минут, потом уйду готовиться. До встречи, Тихоня.

Галя поехала в управление. До восьми вечера разбирала вместе с Маслаченко материалы по неприятно «зависшим» убийствам: довольно крупного бизнесмена и киргиза-гастарбайтера. Первого застрелили, как показала экспертиза, из снайперской винтовки. Наверняка по заказу конкурентов. Второму нанесли семь ножевых ранений – либо претенденты на его тощую зарплату, либо несовершеннолетние дураки, изображающие нацистов, либо аккуратные провокаторы.

Все-таки освободившись после восьми, Галя примчалась домой. Перекусила, приняла душ, подкрасилась. Обтянулась серебристой водолазкой и узкими муаровыми штанишками, заправленными в остроносые сапоги. Распустила волосы, которым недавно придала «лунный» оттенок.

– Ты опять на ночь, Галя? – покачала головой мама, еще не старая, но часто болевшая женщина.

– Что делать, мамуля, такие задания.

– Прошу тебя, оставь эту работу, – приставала уже не первый раз мама Капитолина Ивановна. – Не для тебя это дело. Ты же все-таки музыкант, девочка нежная, впечатлительная. И вдруг… розыск убийц, насильников, маньяков. Ну что это! Неужели тебе нравится такая жуткая жизнь? Рабочее время не нормированное, зарплата…

– Мне нравится моя работа, – противореча доводам матери и своим собственным сомнениям, возражала Галя. – И не такая я, как тебе кажется, нежная. Видела бы ты, как я молочу кулаками пневматическую грушу, делаю приемы рукопашного боя, стреляю из пистолета.

– Не могу представить тебя за таким занятием. Третий год не могу. У нас всегда была благополучная интеллигентная семья, – в глазах Капитолины Ивановны мелькнула жалостная слеза. Мелькнула, но не скатилась по довольно еще гладкой щеке.

– Благополучная? – нахмурилась Галя. – Дедушку убили бандиты. Папа в экспедиции тоже умер очень странно, когда нашли богатое древнее захоронение. Так и не узнали действительную причину его смерти. Следствие скинуло всё, как несчастный случай.

– Твой бывший муж Юрий ушел, говорят, из милиции, – кротко пригорюнившись, вспомнила Капитолина Ивановна. – Устроился на другую работу. Я иногда думаю: может быть, ты зря с ним рассталась?

Галю словно окатили из колодезного ведра, она содрогнулась и помрачнела.

– Нет, не зря. Давай не будем говорить на эту тему. Я не брошу свою работу, так и знай. Ее нужно четко и добросовестно выполнять. Я старший лейтенант милиции, оперуполномоченный уголовного розыска. Всё, мамочка, я пошла. Не знаю, когда вернусь. Возможно и… до утра. Не расстраивайся. Ложись пораньше, обо мне не беспокойся. Я теперь стала бедовая девка.

Галя хихикнула, как всегда, когда хотела выйти из положения с наименьшими потерями, в данном случае – моральными.

– Ох, дочка, что-то неспокойно на сердце. Такая опасная работа. Ведь убить могут… – простонала Капитолина Ивановна.

– Убить везде могут, – твердо возразила Галя. – Только в обычных автокатастрофах по России гибнет каждый год триста пятьдесят тысяч человек. Это официальные данные. А сколько убийств, отравлений, сколько тяжких телесных повреждений, увечий, взрывов, пожаров… Кто-то обязан всему этому противостоять. Вот и работает милиция, уголовный розыск, другие службы.

– Неужели это твое призвание?

– Будем считать, что призвание, – надевая дубленку с капюшоном и вешая на плечо сумочку, заключила Галя очередную дискуссию.

По дороге, около метро, к ней пытались приклеиться слегка подвыпившие молодые люди, предлагая пойти в кино или кафе. Оба были допустимо настойчивы, но вежливы. Третий претендент на обретение ее общества, высокий, дорого одетый мужчина лет сорока, подошел у остановки троллейбуса. Говорил с акцентом; пожалуй, чех или немец.

– Я имею приглашать вас в клуб «Сакратос». Потом ко мне в отель. Ресторан люкс, легкий ужин. Конечно, я всё плачу. Отдельно сексуальные услуги. Триста баксов.

– Я очень спешу, – не сердясь, отказалась Галя.

– Франтишек понял. Четыреста долларов и французский духи на подарок.

– У меня работа в лаборатории.

– Экскъюз ми. Извиняйте. Вы не есть ночная бабочка?

– Я дневная, – остроумно ответила старший лейтенант.

Перейдя тускло освещенный сквер, Галя приблизилась к небольшому зданию. Стены его пестрели вывесками модельных мастерских и магазинов, расположенных на двух этажах. Конечно, они были закрыты, но рядом, под ярким сиреневым фонарем стоял приглашающе оформленный стенд. На его четырех углах попеременно вспыхивали и гасли бриллиантовые звездочки.

Кафе «5 ИСКУШЕНИЙ» работало с пятницы на субботу и с субботы на воскресенье в особом режиме. Остальные дни – просто кафе с разнообразным «молодежным» меню. В указанные ночи предлагалась секс-программа.

«Сегодня пятница, – вспомнила Галя. – Значит, Валентин выступает в секс-программе. Ну и жук… Хотя – его дело барабаны». На стенде прихотливо изогнувшимися буквами значилось: «Музыкальные номера. Мужской стриптиз, мистер Алекс. Шоу веселых толстушек. В заключение развратный девичник».

– Почему мужской стриптиз? – почти вслух удивилась Галя. – А если «5 ИСКУШЕНИЙ» это «Золотая лилия» наоборот? Но тут же и толстушки…

Вход в кафе оказался за углом, в подвальном помещении. Напротив, двумя рядами, автомобили приехавших к «ИСКУШЕНИЯМ». Света было недостаточно. Неподвижные тени лежали на блестящих поверхностях. Галя почему-то задержала взгляд на одном из авто. Почудилось, что она уже видела его где-то. Цвет сейчас трудно было определить, стекла тонированные – ничего не разберешь. Столько событий произошло за последние недели, в том числе не исключающих интерес сыщика к автомобилям.

Галя помедлила, но не сумела найти в памяти что-либо определенное. Еще раз оглянулась, вздохнула и сошла в подвальчик.

Лестница круто падала в маленький вестибюль, там же были гардероб с туалетом. Под узорчатыми портьерами прятался вход в администрацию и служебные помещения. А с противоположной стороны, из-за стеклянных панелей изливалась томная галлюциногенная музыка и угадывались силуэты посетителей. На стене фотоснимки показывали четырех весьма упитанных женщин. Они, по-видимому, озорно отплясывали, задирая толстые ноги, и представляли обозрению то, что прикрывали детские юбочки с кружевами. Под юбочками ничего надето не было. Галя фыркнула: невольно воссоздались знакомые картины барыбинского варьете.

Тут перед ней явился Белкин в своем обычном виде – джинсах и свитере.

– Так… – хитро сощурила глаза девушка. – В сексуальных программах участвуете, господин Белкин?

– Извини, что не встретил, – Валентин явно волновался, взгляд его беспокойно скользнул сверху до низу Галиной фигуры и скачками заметался по сторонам. – Выглядишь потрясающе. Жаль, мне надо работать. Хорошо бы посидеть с тобой за столом. Кстати, всё оплачено. Ни о чем не думай. Раздевайся, садись за тот, с самого края.

– Валя, возьми этот телефон, – неожиданно сказала старший лейтенант Михайлова, доставая из сумочки лоскуток бумаги с мобильным номером Сидорина. – Если что – позвони и объясни ситуацию.

– Да что с тобой! Ты сегодня какая-то странная… Заболела, что ли? – удивился Белкин и побледнел. – Плохо себя чувствуешь?

– В общем, обещай позвонить. Да, чувствую что-то не очень…

– Ну, хорошо, – пожимая плечами, пообещал Валентин, – обязательно позвоню. Сиди, я в следующем перерыве подойду.

Белкин исчез. К Гале подбежала женщина лет тридцати с льстивым потасканным лицом. Взгляд близорукий, фальшивый, мелкие черты слегка перекошены.

– Давайте дубленочку. Ваш жетончик. Проходите, пожалуйста, столик заказан. Знаете?

Галя присела у стены. В середине ее стола был букет хризантем, три непочатые бутылки, ваза с пирожными.

Публика собралась примерно одинакового возраста и пошиба. У сильно накрашенных девиц поблескивали колечки в ноздре. Некоторые имели золоченые капельки, вживленные в щеку, подбородок, а то и в лоб. Серьги предпочитались гигантские: обручи, как у африканских племен, цыганские подвески до плеч, цветы, звезды и даже свастики. Серьгу в ухе носили и некоторые кавалеры. Женский пол обладал распущенными космами отчаянно перекрашенных волос, а те особы, что обнажали свои юные животы, демонстрировали вживленные под пупком колечки. Бросалась в глаза татуировка на обнаженных плечах и спинах.

Кроме контингента семнадцати-двадцати лет, Галя заметила мужчин и женщин за тридцать, одетых во вполне пристойную одежду: попугайских расцветок обтягивающие штанишки, платья с разрезанными до бедер подолами и привольные декольте – не более того.

Подошла обслуживающая женщина в мини-юбке и только в лифчике. Лицо бывалое, скучное, потасканное, как у той, что в гардеробе.

– Открыть шампанское, мисс? – предложила она. – Подать закуску?

– Спасибо. Мне кока-колу, – сказала Галя, чувствуя ломоту во всем теле и легкий озноб.

Она открыла бутыль завоевавшего мир напитка. Налила в фужер, жадно выпила до дна. «Кока» оказалась ледяной, окарябала горло. Стало еще неприятней в груди, слегка закружилась голова. «Что-то я сегодня очень устала… – подумала старший лейтенант, опять замечая в себе признаки беспричинной тревоги. – Пожалуй, не стоило идти…»

Кто-то из присутствующих делал ей приглашающие знаки. Она кокетливо улыбалась и отрицательно качала головой, показывая, что занята. Кругом искусственно хохотали. Бесцеремонно, демонстративно говорили по сотовым телефонам, вскрикивая эпатажно и глупо. Вызванивали бокалы. Две обслуживающие женщины в лифчиках приносили заказанное спиртное.

В зальчике стемнелось. Дали свет на низенькое возвышение. Началась музыка за кулисами. Сначала громкая, назойливая, потом тихая, как во сне. Стали видны музыканты: пожилые дядьки в смокингах, похожие на официантов привокзального ресторана, кларнет и саксофон. Носатая аккордеонистка в бесформенном балахоне напряженно выставляла зубы, имитируя веселую улыбку. Грянул ударник, но его за ширмой не было видно. «Валька старается», – решила Галя, ощущая колкий внутренний жар, сменивший приступы озноба. Были еще двое: совсем юный трубач в белой рубашке и бородатый контрабасист.

Наконец явилась костлявая, немолодая женщина с микрофоном в руке. Лицо ее томно гримасничало. Проступавшие под кожей ребра были размалеваны экзотическими узорами по системе «Боди-арт», в принципе заменяя одежду. Только две чашки из светлого металла прикрывали ее безгрудость. Такой же блестящий передник мотался под проваленным животом. Расцвеченные поперечными полосками и обутые в блестящие туфли ноги дамы делали ритмические шаги пожилой цапли, птицы несомненно изголодавшейся и покалеченной. Таков был изможденно-порочный образ эстрадной дивы.

Размалеванный скелет запел в дребезжащий микрофон, совершая настолько угловатые и замедленные жесты, что казался неудачно сконструированным роботом.

После пения, встреченного одобрительным шумом, выскочила кургузая девица с выгоревшей овчиной на голове, похожей на папахи кавказских горцев. Размахивая короткими руками, кургузая заговорила хрипатым голосом:

– Еще раз представляю Стеллу Фромову, лучшую исполнительницу кливлендского шансона. Ее выступления поддерживает фирма «Сейлонд-Мен», торгующая модной одеждой из США и Европы. Ваши аплодисменты, господа! Это что-то…

Костлявая певица и кургузая девица-конферансье с трудом разминулись на сценке. Голая цапля гундела в микрофон еще раз. Кто-то из зрителей ей подпевал. Во всей атмосфере ночного представления чувствовалось взаимопонимание и внутренний комфорт. Большинство посетителей были, конечно, внуками хлеборобов. Но эта вычурная жизнь давно стала их привычным мироощущением.

– Аплодисменты! – вскричала после кливлендского шансона конферансье. – Фирма «Сейлонд-Мен» подарила Стеллочке бриллиант в невероятное число каратов. Колоссальный презент! Как вы понимаете, у бриллиантов и у мужского достоинства есть одно неоспоримое качество – чем они крупнее, тем лучше…

Зрители ответили на эту убогую пошлость одобрительным смехом и свистом. Конферансье продолжала вопить в микрофон:

– А потому я представляю вам следующий номер секс-программы. Грандиозный номер! Мужской стриптиз! Мистер Алекс!

Над сценкой бойко вспыхнули красные и белые фонари. Стройный брюнет с низким лбом и тяжелой челюстью отчасти напомнил Гале Джорджа Пигачёва. «Бедняга, – с вялой иронией подумала об охраннике Галя, – как вовремя он подарил мне спрей в металлическом корпусе, который… мне пригодился», – мысли ее были вязки, туманны и не вызывали той удручающей реакции, которая периодически возникала после случившегося в «Золотой лилии».

Музыка синкопированно пульсировала при бешеном раскате ударника. Брюнет метался по сценке, раздувая полы туго подпоясанного халата. Мелькали его жилистые ноги с острыми коленями.

В процессе судорожного метания мистер Алекс дернул на себе пояс и отшвырнул цветастый халат. Остался под красно-белым сиянием фонарей в плавках из золотой парчи. Музыка захлебнулась. Длился только предвкушающий сенсацию рокот барабана.

Многие посетительницы вылезли из-за столиков, чтобы лучше лицезреть обещанное.

Накачанный на тренажерах, демонстрируя подкрашенные мускулы, стриптизер продолжил метание по сценке в золотых плавках. А тем временем в темный зальчик пригнувшись проникли два силуэта: мужской и женский. Они сели позади всех и стали незаметны. Оркестр к этому моменту выжал из себя предельной силы звук, усиленный микрофоном до звенящей реверберации. Мистер Алекс высоко подпрыгнул, совершил невероятный по лихости пируэт и сорвал с себя плавки.

– Вау!!! – взвизгнули «5 ИСКУШЕНИЙ», и свет мгновенно потух.

– Здравствуй, Галочка, – полушепотом произнесло над ухом Гали контральто Илляшевской. – Вот мы и встретились вне служебной обстановки.

Старший лейтенант хотела резко обернуться. Но что-то кольнуло ее под левую лопатку.

– Не дергайся, – глухо сказал мужской голос. – Пикнешь, тебе не жить.

Вспыхнул свет на сценке. Под аплодисменты и вызовы мис тер Алекс в парчовых плавках раскланивался и взмахивал кулаками, как победитель на ринге. Какая-то женщина подбежала к его концертному пьедесталу и сунула в плавки красавцу несколько долларовых купюр.

– Ты заслужил поощрение, парень, – комментировала этот порыв признательности девица с выгоревшей овчиной на голове.

Илляшевская крепко взяла Галю под руку и повела к гардеробу. Ее спутник дышал Гале в затылок.

– Дай, пожалуйста, номерок, кисонька, – крайне ласково попросила Марина Петровна. Она была в черном брючном кос тюме и берете с жемчужной брошью.

Чувствуя головокружение, жар и слабость, Галя безвольно открыла сумочку, отдала номерок.

– Набралась наша девочка сверх меры, – извиняюще-усмешливым тоном сообщила Илляшевская гардеробщице. Та, формально сочувствуя, приоткрыла зубы и поморгала глазами. Вздохнула, забрала номерок и возвратила Галину дубленку.

Продолжая крепко держать Галю под руку, Илляшевская проводила ее до своего «мерседеса». Увидев машину, Галя сразу ее вспомнила. Равнодушие, одно тупое равнодушие руководило ее чувствами. Охранник Илляшевской сел за руль. «Мерседес» выбрался из тесного ряда автомобилей и, поглощая пространство, понесся к МКАДу.

– Тебе очень идет дубленка, – томным голосом сказала Марина Петровна, сидя рядом с Галей на заднем сиденье.

– Куда мы едем? – с тихим грудным присвистом спросила старший лейтенант Михайлова. Она понимала, что внезапно заболела, что попала в руки врагов, но у нее нет сил для сопротивления. Мутные мысли об этом то возникали, то погружались в пылающую дымку. Икры ног странно зудели, дыхание осуществлялось через полуоткрытый рот.

– Мы едем туда, где ты так успешно играла на синтезаторе. И куда ты привела своих друзей из милиции. Ах, как нехорошо ты поступила, Галочка, – нарочито любезно продолжала ворковать Илляшевская. – Так отплатить за все хорошее, что я для тебя сделала… Разве тебя чем-нибудь обидели? Или ты была недовольна оплатой?

– Я всем была довольна, – с усилием выговорила Галя, испытывая томление и тоску.

– Ну, вот видишь. Если бы у нас сложились благоприятные отношения, тебе было бы очень хорошо в дальнейшем. Для чего тогда эта грошовая и опасная служба в милиции? В жестокой и растленной системе. Пришла бы ко мне и все рассказала. Я простила бы твой обман. Но ты захотела остаться в компании людей в погонах, среди которых не меньше преступников, чем в криминальном мире. Ты ведь понимаешь, о чем я говорю, не так ли?

Галя собралась возразить хозяйке «Золотой лилии», сказать о таких безупречных борцах с преступностью, как Сидорин, Маслаченко и другие ее товарищи. Однако у нее уже не хватало жизненной энергии. Она почти лежала на мягком сиденье и молчала.

– Кстати, в твоей сумочке я что-то не обнаружила пистолета. Где твое табельное оружие? – с издевкой в голосе поинтересовалась Марина Петровна. – Надо поискать, нет ли у тебя маленького кастетика в другом месте…

– Я никогда не ношу оружия, – еле вымолвила Галя и прикрыла глаза воспаленными веками.

– Чем же ты ударила в висок Екумовича? – Марина Петровна настойчиво обшарила тело девушки. Галя закусила губы и застонала. Илляшевская прижала ее к себе, еле сдерживая вожделение. – Чем же ты, моя милая, его укокошила?

Илляшевская спросила об этом торжествующим шепотом. От этих слов, хотя содержание их не сразу проникло в сознание Гали, по голове словно ударили тупым тяжелым предметом. Она откинулась на спинку сиденья, и внутри черепа пусто зазвенело.

– Что с тобой? – спросила Илляшевская, коснувшись щекой ее лба. – Э… она прямо пылает… Температура сорок, не меньше.

– Выкинуть ее где-нибудь и конец, – предложил охранник, сидевший за рулем. – Из-за этой ментовки Любка Кокова будет срок мотать. Лет десять дадут. Кто-то из ее дружков грохнул Юльку Сабло. Вы считаете, она угробила Екумовича? Не понимаю только, как ей такое удалось. Екумович амбал, каких поискать.

– Дело в том, что она оказалась его бывшей женой. Разведенной, – сказала Илляшевская. – Встретил ее, наверно, и повел к вам в охранную. Девка фигуристая, сладкая, хорошенькая. Екумович вспомнил, видать, супружеские радости, разомлел. Тут Галочка ему и влепила чем-то. Я так предполагаю… – Марина Петровна говорила вслух, удостоверившись, что старший лейтенант без сознания. – Ведь ее обучали кое-чему. Не просто так. А Сабло убил капитан Сидорин. Это мне сообщил один знакомый с Петровки.

– Ну, хозяйка, командуйте. Отомстим за Юрку и девчонок. Сначала эту прикончим, потом как-нибудь до других доберемся.

– Очумел? Ты, Сандро, сущий абрек. Вам бы только мстить, а думать потом. Ее искать будет целая свора ищеек.

– Не найдут! Кто знает, где она?

– Здравствуйте… умник! Да мы наследили, как стадо бизонов. Нас видела гардеробщица в этом ночном кафе. В курсе всего барабанщик Белкин.

– Я его завтра подстерегу и зарежу.

– Ну да. Потом зарежешь гардеробщицу. На нас оглянулись кто-то из посетителей, когда мы вошли. Тоже будешь резать? Нет, Сандро, не пойдет. – Илляшевская погладила Галю по откинувшейся, светловолосой голове. – Я не собиралась уничтожать эту девчонку. Я хотела затащить ее в свою постель. Там бы я ей за все отомстила. Разные у меня побывали, но такой еще не попадалось.

– Подумаешь! Что вы зацепились за нее, Марина Петровна? Полно таких кругом шляется. Мне бы на эту белобрысую – тьфу!

– А мне она безумно нравится. Судьба, ничего не поделаешь. Как увидела эту Галю, так меня затрясло.

– В чем проблема?

– Мне нужно, чтобы она сама ко мне пришла. Чтобы она почувствовала ко мне симпатию и влечение.

– Э-э… – осуждающе протянул охранник и, прибавив скорости, помчался по шоссе. – Между прочим, если бы почтенный Макар узнал про ваши… сложности, он бы не похвалил вас. Вы же красивая женщина, Марина Петровна. Зачем вам возня с девчонками? Возьмите для жизни настоящего мужчину.

Илляшевская странно усмехнулась, еще раз внимательно посмотрела на впавшую в беспамятство девушку и медленно ответила:

– Ты, Сандро, примитивный самец. Тебе меня не понять. Лицо и тело у меня действительно женские, а душа мужская. Кроме этого есть еще множество нюансов и мелочей, комплексов и фобий, из-за которых я такая. Может быть, Бог меня наказал. Или кто-то из предков согрешил, а я расплачиваюсь.

– Зачем говорите «Бог»? Виноват дьявол. Надо в монастырь ехать. Много свечей поставить – самых толстых, самых дорогих. В старинный какой-нибудь монастырь. Монахам денег как следует дать. Пусть молятся целый год, чтобы вы полностью превратились в женщину. И вышли бы за меня замуж! – Сандро захохотал над своей остротой и долго еще сидел за рулем, осклабившись, показывая оба ряда крупных зубов.

* * *

После исчезновения Гали Михайловой из ночного кафе представление на миниатюрной сценке длилось еще полчаса. Потом конферансье объявила очередной антракт. Тотчас из-за портьер административного входа выскочил Белкин. Он торопливо расстегивал и стаскивал с себя какой-то пестрый сюртук.

Не найдя Гали за столиком, бросился к гардеробщице. Та сообщила: хорошенькую молодую девушку в серебристой водолазке выдворили из кафе двое – высокая брюнетка в брючном костюме и здоровенный верзила нерусского типа в камуфляже. Дама в брючном костюме сказала, что блондиночка перебрала спиртного. Девушка, и правда, еле держалась на ногах. Они накинули на нее дубленку и увели.

С искаженным лицом Белкин ударил кулаком об кулак и застыл, о чем-то напряженно думая. Стал копаться в карманах. Нашел записочку Гали с номером сотового телефона. Еще подумал. Выругался громко и крайне грубо. Даже потасканное лицо гардеробщицы оскорбленно надулось. А Белкин побежал в помещение администрации.

Дальнейшие сорок минут он нервно ходил по коридору, ведущему за кулису. Иногда высовывал голову между портьерами и оглядывал маленький вестибюль. Кто-то из посетителей делал походы в туалет и обратно за свой столик. Курили группки девиц с раскрашенными мордашками. Молодые люди, гогоча, трясли гребнями. Обнявшись, рассыпали мусор надоевшего сленга, возвращались в зал.

Белкин попросил сигарету у какого-то пузана. Обычно мастер ударных инструментов не следовал моде вдыхания никотина. Однако сейчас ему требовалось какое-нибудь отвлекающее действие, чтобы преодолеть тревогу.

Наконец по лестнице спустились двое. Оба в зимних куртках, без головных уборов. Первый высокий, темноволосый с седеющими висками, с усталым землистым лицом и угрюмым взглядом. Второй спустившийся был молодой, плечистый, среднего роста и производил более благоприятное впечатление. Впрочем, сейчас его серые глаза тоже не предвещали ничего хорошего.

– Белкин? – обратился к Валентину высокий с седеющими висками. – Говори, что с Галей.

– Вы… – начал Белкин.

– Я капитан Сидорин.

– Старший лейтенант Рытьков, – представился молодой.

Белкин начал объяснять несколько издалека.

– Короче, – подхлестнул его хмурый Сидорин, – время дорого.

Белкин заторопился, обрисовал похищение со слов гардеробщицы. Тогда капитан и ей задал пару вопросов, уточнил внешность людей, уводивших Галю.

– Ясно. Илляшевская с кем-то из своих бандюков. Положение тяжелое. Если они поехали в Барыбино, это удача. Если нет, дело дрянь: проищем напрасно… – По физиономии Сидорина наискось промелькнула гримаса ярости. – Звони, Рытьков. Буди Маслаченко и Гороховского. Пусть берут Селимова с автоматом и двигают в «Лилию».

– Ничего, обойдется, Валерий Фомич, – проговорил Рытьков. – Нагоним их где-нибудь.

Он достал из-за пазухи мобильник, отошел в сторону и через минуту уже договаривался глуховатым баском.

– Поедешь с нами? – Капитан Сидорин оглянулся на бледного Белкина.

– Я бы с радостью… – взмахнул мосластыми руками барабанщик. – Но сейчас продолжение. Если уйду, с работы выкинут. Можно, я вам потом позвоню по вашему номеру?

– Звони, – Сидорин презрительно сморщил нос. Опера вышли из кафе. Сидоринская «Волга», круто развернувшись, помчалась по ночным улицам, проспектам, свободному шоссе.

Через час с небольшим они остановились у ворот «Золотой лилии».

– Кто? – послышался в микрофоне не записанный робот, а определенно мужской голос, даже в кратком вопросе отзвучавший угрозой.

– Московский уголовный розыск.

Ворота немного помедлили и впустили машину.

Опера подъехали прямо к высокому крыльцу. Поднялись по ступенькам, засвербел зуммер. Щелкнуло; спросили на этот раз женским голосом:

– Кто?

Капитан разозлился; лицо его пожелтело, глаза безжалостно засветились.

– Милиция. Капитан Сидорин, – сказал опер, сдерживая бешенство и ругательный лексикон.

Некто, прятавшийся за углом дома, но отбрасывавший тень на освещенную площадку, прорычал проклятие. Опера не успели войти. Раздался хлопок выстрела, пуля тонко пропела. Пригнувшись, они сбежали вниз и спрятались за машиной.

– Мать-перемать! – выразился по этому поводу сразу повеселевший Сидорин. – Во, развлечение… Ствол доставай. Есть?

– А как же, – ответил Рытьков, показывая «макаров».

– Давай с той стороны. Я с этой прикрою. Не забудь про предупредительный. А то прокуратура задолбает. Паскуды, крючкотворы! Дисциплинарщики… Их бы сейчас сюда… – Сидорин выглянул сбоку и крикнул: – Бросай оружие! Выходи с поднятыми руками!

Просвистела еще пуля, цокнула в левое крыло «Волги».

– Ну, маруда, машину испортит, – Сидорин выглядывал снова и кричал сорванным голосом. В ответ опять хлопок выстрела. Капитан схватился за плечо. – Попал, гад!..

– Сандро, прекрати! Я тебе приказываю! – завопила женщина по микрофону. – Что ты делаешь?! Сейчас же перестань стрелять!

– Я в бою бабам не подчиняюсь, – нагло ответил голос из-за угла. И опять выстрел.

– Что с вами, Валерий Фомич? – беспокойство металось в глазах Рытькова. – Ранены?

– Плечо левое зацепил… – Капитан привстал и саданул в воздух из «Стечкина».

Рытьков пополз, готовясь выглянуть с другой стороны. Из-за угла опять выстрел.

– Осторожно! – хрипел Сидорин. – Плечо немеет… Кровь… Рубашка намокла… Доставай его, Сашок!..

Рытьков снял с себя куртку, высунул ее из-за бампера. Кто-то большой выскочил под свет фонаря. Рытьков выстрелил навскидку и тут же распластался.

Образовалась неожиданная пауза. Потом потянулась пустота беззвучия. Снова завопил в микрофон женский могучий альт.

– Заткнулась бы… Только мешает… – болезненно оскаленный, держась правой рукой за плечо, сказал Сидорин. – Возьми мой ствол пока…

Выстрелов больше не было. Ночь через пять минут начала умиротворенно посыпать землю снежком.

– Ждет. Опытный, сволочь! – Сидорин привалился спиной к машине. – Попробуй глянуть, что там…

Рытьков пополз, вытянулся над самой землей, черпнув щекой по снегу.

– Ну? – спросил капитан, томившийся из-за Гали, раны и собственных непросчитанных действий.

– Лежит кто-то… – Рытьков приподнялся, вгляделся пристальней. – На спине лежит. В руке ничего нет. А, вижу! Пистолет рядом… Не шевелится.

– Притворяется, затаился. – Сидорин попытался встать, но проглотил кислую слюну и передумал. – Никого больше не замечаешь? Нет? Ладно, рискнем.

Рытьков помог капитану, поддержав под спину.

– Вас перевязать надо срочно, – заговорил Рытьков, колеблясь, стоит ли оставлять прикрытие. – Срочно перевязать.

– Перевяжем. Кажется, кость не задета. Шкурку сорвал, кровь идет сильно.

С помощью Рытькова Сидорин встал. Долго смотрел, опираясь на машину. Рытьков медленно пошел, держа наготове пистолет. Настороженно повертел головой. Ни на освещенной стороне, ни в тени никто не шевелился. Толкнул ногой неподвижно лежавшего человека. Опять оглянулся, посверлил взглядом тьму поодаль от фонаря. Пробежал глазами по неосвещенным окнам-бойницам. Нагнулся, приставил ствол к голове лежавшего, приложил два пальца к его шее. После паузы распрямился.

– Труп, Валерий Фомич. Документы брать?

– Возьми. Давай войдем в помещение.

Опираясь на Рытькова, капитан Сидорин снова оказался у двери феминистского клуба. Микрофон клацнул, заскрежетал, заговорил женским голосом.

– Держи ствол наготове, – предупредил Сидорин старшего лейтенанта и прервал вопросы Илляшевской. – Открывайте.

В отделанном золотистым мрамором вестибюле перед ними предстала Илляшевская. Из-за ее спины выглядывали костюмерша Мелентьевна и охранница Инга в черной форменной коже, но без шлема, полумаски и перчаток с раструбами.

– Оружие есть? На стол, – тяжело дыша, хрипел Сидорин.

– Нет оружия, – прокуренным подростковым фальцетом пробормотала Инга.

– Газовое, помповое, электрошок.

– У нас ничего нет. – Илляшевская показалась Сидорину крайне удрученной, испытывающей страх и раскаянье.

– Все к стене. Рытьков, обыщи их.

Рытьков обыскал женщин грубо и без всякого стеснения. После обыска вошли в кабинет Илляшевской. На спинке кресла висела дубленка Гали Михайловой.

– Где Галя? – все больше бледнея, грозно, но уже слабеющим голосом обратился капитан к директрисе.

– Она в соседнем помещении. Там.

Опера проникли за ширму в некое подобие алькова. На широком диване, укрытая пледом, с красноватым лицом и закрытыми глазами лежала Галя. Ее светлые волосы, разметавшись на подушке, сливались со светло-золотым бархатом. Она дышала открытым ртом и, казалось, от ее дыхания воздух в этом помещении тоже был жарким.

– Что с ней? – стараясь внести в звучание вопроса интонацию, совместимую с дальнейшим возмездием, Сидорин, тем не менее, еще сильнее побледнел и покачнулся.

– Очень высокая температура, – тихо сказала Илляшевская. – Сорок и две десятых. Она без сознания.

– Капитану нужна срочная перевязка, – вмешался Рытьков. – Ранил ваш бандит, госпожа Илляшевская.

– Мелентьевна, теплую воду, борную кислоту и бинт. Бегом! Сядьте в кресло, капитан, – сказала Илляшевская. – Инга, помоги снять одежду. Вот чистая рубашка на смену.

– Гале скорую помощь немедленно, – проговорил тусклым голосом Сидорин, с видимым облегчением опускаясь в кресло: слабость уже не давала ему стоять. – Рытьков, вызывай «скорую». Какой номер?

– «Скорая» уже вызвана. Будет с минуты на минуту, – заверила капитана Илляшевская.

– Тогда звони, Саша, Маслаченке. Пусть он пригласит сюда местную опергруппу. У вас там труп во дворе, госпожа директор. В нас стреляли, как вы знаете.

– Опять я в ужасном положении из-за этих дураков, – патетически возвысив голос, заговорила Илляшевская и стиснула на груди переплетенные пальцы по-мужски больших рук. На одном из пальцев сиял под светом торшера дорогой перстень. – Ну где мне брать нормальных людей для охраны дома? Недавно взяла этого спецназовца. Самые лучшие характеристики. И – пожалуйста! У него тоже крыша поехала. Стоит приехать милиции, у охраны появляются не газовые, а настоящие пистолеты. Даже автоматы. Несмотря на запрещение проносить на территорию боевое оружие. Остальные охранники сегодня вообще не явились.

– Хорошо, с этим разберутся. – Сидорин чувствовал рану, будто раскаленный гвоздь, вбитый в плечо и рассылавший по левой руке и по всему телу волны тянущейся боли. «Все-таки задел, наверное, кость… А что же с Галей? Почему такая температура? Чем она заболела?»

Сидорин ощущал у себя тоже высокую температуру, вызывающую вкрадчивую, неприятно-приторную слабость и тошноту. С Сидорина сняли простреленную одежду. Смыли кровь, перевязали крепко и умело рану. Заменили нижнюю рубашку. Снова одели его пуловером внакидку. Прикрыли курткой. Сразу наступило облегчение.

Ломая болезненную печаль, разрывая вязкую паутину слабости, капитан заставлял себя продолжать руководство операцией по освобождению старшего лейтенанта Михайловой, попавшей в руки преступников.

Рытьков тем временем позвонил Маслаченко, который приближался к Барыбино в милицейском УАЗе с Гороховским, экспертом Гальпериным и Селимовым. Андрей обещал сейчас же известить по мобильнику местных милиционеров.

– От кого вы узнали, госпожа Илляшевская, что Михайлова будет этой ночью в кафе…

– От Сандро.

– От кого?

– Так зовут охранника, который… который напал на вас…

– Посмотри документы, – приказал капитан Рытькову.

– Цаканов Александр Георгиевич, – прочитал Рытьков.

– Что за бумага? Паспорта нет?

– Нет. Есть доверенность на управление автотранспортом иностранной марки. Доверенность дана на полгода гражданкой Илляшевской Мариной Петровной. Номер и так далее.

Сидорин многозначительно сузил посветлевшие от боли глаза.

– Тогда кто известил о присутствии Михайловой в кафе вашего… покойника? – продолжал дознание опер.

– Он расколол… ну, заставил сказать приятеля Гали, музыканта из того самого кафе. Выследил его и пригрозил оружием. Во всяком случае, так Цаканов сообщил мне. До этого момента я ничего не подозревала. Кстати, приятель Гали не знал, что она работает в милиции.

– Белкин? Его фамилия Белкин?

– По-моему, да. Не знаю точно.

– И что дальше? Вы решили отомстить оперуполномоченному, старшему лейтенанту милиции. За то, что она внедрилась в вашу компанию и помогла выявлению незаконного оборота наркотиков. Так?

– С меня официально сняты обвинения в причастности к тому преступлению, – надменно выговаривая слова, отчеканила Илляшевская. – Я виновна в том, что привезла сюда Галю…

– Зачем вы привезли ее сюда, если не для того, чтобы мстить?

– Повторяю, я не собиралась ей мстить. Я хотела бы объяснить следствию причины, побудившие меня совершить этот поступок.

– Какие причины? – Борясь с болью и жаром, капитан Сидорин говорил со стиснутыми зубами, отчего казалось, будто раненый опер едва сдерживает ненависть.

– Вам может показаться странным… Но все потому, что я люблю Галю.

– В каком смысле? А… в вашем, нетрадиционном.

– Да, как если бы ее любили вы, мужчина. Я очень хотела ее видеть и говорить с ней.

Сидорин кашлянул, поморщился и тронул плечо.

– Вряд ли вам удастся убедить в этом следствие, – сказал он, посмотрев в сторону Рытькова, Мелентьевны и охранницы Инги. Все трое стояли озадаченные словами Илляшевской. Рытьков саркастически усмехнулся.

– Выпейте коньяку, капитан, вам полегчает, – неожиданно предложила Илляшевская. Она стукнула дверцей шкафчика в тумбе письменного стола. Достала бутылку с золотистым напитком. – Не бойтесь, коньяк не отравлен. – Илляшевская налила больше половины коньячного бокала.

– А мне? – Рытьков потянул воздух ноздрями.

– Пожалуйста, – закивала Илляшевская, с необычно заискивающим видом. В доказательство безопасности коньяка тоже сделала глотка два.

– Нельзя, Рытьков, – вмешался с трудом державшийся Сидорин. – Тебе придется объяснять все обстоятельства происшедшего. На тебе труп Цаканова. Будут составлять акт. Нельзя, чтобы от тебя спиртным пахло. А мне можно, я потерпевший. Понял?

– Да, понял, – с досадой сказал старший лейтенант. – Мне всегда не везет.

Рытьков сознавал, что ему предстоит сложная процедура оформления следственных документов по поводу убитого в перестрелке охранника. Будут вызовы в прокуратуру, подробные доказательные объяснения со следователем, дотошные экспертизы, в том числе баллистическая и другие. Будут упреки начальства и дурацкие вопросы: «Неужели ты не мог его ранить?» Хорошо хоть есть свидетель, сам раненый охранником капитан Сидорин.

– Кажись, машина въехала… – произнесла рябоватая Инга, подбегая к окну. – Пойду встречу, Марина Петровна.

– Кто приехал-то? – обернулась в сторону окна Илляшевская.

– Милиция… наша вроде бы… – Инга ушла встречать опергруппу из районного управления.

Через несколько минут вошел пожилой капитан с папкой для бумаг. За ним толстый сержант и молоденький, румяный рядовой, оба с автоматами. Экспертом оказалась женщина средних лет в потертом драповом пальто, в шерстяной деревенской шали.

– Кто ранен в перестрелке? – спросил пожилой капитан недовольным тоном.

– Я, – Сидорин показал удостоверение.

– Капитан Угольков, – представился начальник группы. – Как вас? Серьезно?

– Терпимо. Ждем медицину.

– Где похищенная старший лейтенант Михайлова?

– Рытьков, покажи.

Приехавший капитан, Рытьков и директриса направились за ширму смотреть на Галю. Вернувшись, Угольков начал опрос Рытькова, Илляшевской и охранницы Инги. Мелентьевна отвечать отказалась.

– Я ничего не знаю, товарищ начальник. Нечего меня зря мытарить. Я только увидала, как Марина Петровна внесла на руках нашу бывшую музыкантшу. И больше никаких моих сведений. А как стреляли – не слышала, бегала на другую сторону дома за аптечкой. Там глухо, как в подвале. – Мелентьевна сердито отвернулась и запахнула на себе широкую кофту.

Почти сразу за операми приехала «скорая помощь». В накинутых поверх халатов зимних пальто, с осунувшимися от недосыпания лицами к Гале проследовали седенький врач, пенсионер лет шестидесяти пяти, и бородатый санитар. С врачом отправилась Мелентьевна – помочь прослушивать и поворачивать больную.

– Температуру измеряли? – предварительно осведомился врач.

– Лично я измеряла, – сказала Илляшевская, ее лицо стало опять мрачным, будто окаменело. – Ртутный столбик поднялся до сорока градусов.

Врач раздраженно крякнул и, уйдя за ширму, принялся прослушивать беспамятную, тихо бредившую Галю. Сделал ей укол, вышел на середину директорского кабинета, озабоченно протирая примитивные очки в металлической оправе.

– Что с ней? – глядя мутно, вопросил пятнистый от коньяка Сидорин.

– С ней плохо, – ответил врач-пенсионер. – Похоже на двустороннюю запущенную пневмонию.

– Воспаление легких? – уточнил Рытьков.

– Да, к тому же скоротечный плеврит, я думаю. Как результат пневмонии, переносимой на ногах… Эх, молодежь, дурьи башки… Одна жизнь дана, а они – пьянки, наркотики, секс со СПИДом… – Врач ожесточенно покрутил головой. – Кирилл, живо носилки, – сказал он санитару. – И вам рекомендую поехать с нами, надо вас как следует обработать. Рана сквозная?

– Нет, задело только. Но крови много вытекло из меня, – неудачно попытался изобразить самоиронию Сидорин. – Я дождусь сотрудников из Москвы.

– А я настаиваю, чтобы вы поехали. Пару дней полежите в палате, потом можете в Москву. Ваши дела тоже неважные, я вижу. Перитонита дождетесь, а не своих сотрудников. Вам нужна донорская кровь. Девушку срочно в реанимацию.

– Опасно? – У Сидорина лицо вытянулось, глаза замигали. – Хорошо, поеду с ней вместе.

Вернулся с улицы бородатый санитар и шофер, притащили носилки.

– Довезем, Сергей Александрович? – подавляя зевоту, обратился к старичку бородатый.

– Надо довезти, – угрюмо буркнул врач. – Женщины, помогите положить больную. Где ее верхняя одежда? В машине холодрыга. Быстро, быстро, – продолжал распоряжаться он, захватывая с собой сумку с инструментами и лекарствами. – А вы, ребята, поддержите раненого товарища. Поаккуратней, побережней.

– Осторожно, черт… – скривился Сидорин, поддерживаемый Рытьковым и местным молоденьким милиционером.

Капитан Угольков, кося глазом на старшего лейтенанта Рытькова, сказал многозначительно своему сержанту:

– А ну, Билибин, замени москвича… Мы со старшим лейтенантом и Нюрой… Анной Семеновной (эксперт в серой шали) осмотрим убитого…

Рытьков понял, поменялся с сержантом. Сказал Сидорину: «Держитесь, Валерий Фомич» – и вернулся к Уголькову.

– Сколько раз он стрелял? – Угольков взял папку, достал лист бумаги, ручку. – Садитесь, пишите. А вы с нами пойдете? – обратился он к Илляшевской. – Не побоитесь?

Та холодно кивнула. Взяла с кресла небрежно брошенную соболью шубу. Эксперт Анна Семеновна воззрилась на нее изумленно, даже рот приоткрыла. Потом горько улыбнулась и одернула за рукава свое пальтецо.

– А вы сколько стреляли? – допытывался, стоя над Рытьковым, капитан Угольков. – Три раза?

– Один раз капитан Сидорин. Я дважды, в воздух и потом на поражение… По инструкции.

– Можно было бы в ногу ему как-нибудь…

– Ну да! Голову не давал приподнять. Профессионал.

– Они сейчас все профессионалы, – зло сказал Угольков. – Спецназовцы, фээсбэвцы, милиционеры, спортсмены… Мастера спорта международного класса… Это раньше самодеятельность была в основном. Что ж, пошли гильзы искать… Документы убитого взяли?

– У меня доверенность его на управление автотранспортом. Давала доверенность гражданка Илляшевская, присутствующая здесь, – произнес Рытьков очень сурово.

Угольков поднял щетинистые брови и ухмыльнулся загадочно. Когда выходили, пропустил вперед эксперта Анну Семеновну, Рытькова, и приглушенно обратился к Илляшевской:

– От наших следственно-оперативных данных тоже кое-что зависит, Марина Петровна.

– Конечно, конечно, – откликнулась директриса «Золотой лилии». – Сделайте, что возможно.

Пока местная опергруппа работала в ярко освещенном дворе, взамен «скорой помощи» прибыла машина из морга. Затем въехал милицейский УАЗ из Москвы.

– Капитан Маслаченко, – подойдя, сказал Андрей Уголькову и взволнованно повернулся к Рытькову. – Ну, что?

– Сидорин ранен неопасно, но врач его забрал тоже. А Галя плоха. Повезли в реанимацию. Воспаление легких перешедшее в…

– Быстротекущий плеврит, – подсказала Илляшевская с участливым и даже горестным выражением на лице. – Бедная Галочка, так жалко ее…

– Она действительно болела и не брала бюллетень? – спросил Рытьков, отвлекаясь от фиксации пулевых отверстий в «Волге» Сидорина. (К эксперту Анне Семеновне присоединился прибывший со строгинцами Гальперин, модно одетый молодой человек.)

– Кашляла немного, – Маслаченко недоуменно развел руками. – А так как бы ничего особенного. И вдруг внезапно выясняется… Как получилось-то?

– Да вот поняла, что Галя сильно заболела, известная тебе госпожа Илляшевская, когда похитила ее со своим сотрудником… – Рытьков указал движением подбородка на труп Цаканова, – …и везла сюда в «мерседесе». Говорит, влюбилась, не могла снести разлуку.

Маслаченко посмотрел на Илляшевскую пристально и молча, с отвращением, отвернулся.

* * *

Галя Михайлова умерла через два дня. Это произошло после того, как ее отключили от аппарата искусственного дыхания. Аппарат в районной больнице был единственный и срочно понадобился привезенному ребенку, погибающему от последней стадии туберкулеза; проглядели родители-алкоголики, постоянно находившиеся в хмельном тумане.

Никто из медицинского персонала не ожидал Галиной смерти. Наоборот, была надежда на улучшение. Думали, сумеют «вытащить» двадцатитрехлетнего оперуполномоченного. В скором времени собирались переправить ее в Москву, в легочный институт. Не пришлось.

Капитан Сидорин накануне уехал обнадеженный. Убедили его, что Галя миновала кризис и скоро поправится. Когда он узнал, горе капитана было нестерпимым. Дальнейшее существование представлялось ему теперь как бы бесцельным.

На похоронах Сидорин не удержался от слез. Стоял, как каменный, а соленые извилистые ручейки текли по впалым щекам. И как-то само собой получилось так, что, не зная о его чувствах и планах в отношении Гали, все безмолвно выбрали его центральной фигурой скорби над этой ранней могилой. Хотя плакали, провожая Галю Михайлову в последний путь, и Маслаченко, и затасканный по инстанциям из-за меткого выстрела Рытьков, и непробиваемо хладнокровный Гороховский.

Майор Полимеев отсутствовал: он оформлял переход на Петровку и совершенно не имел времени.

Вытирали платочками слезы знавшие Михайлову женщины из управления. По-бабьи хлюпая, по-деревенски подвывая, печалились какие-то простоватые тетки-родственницы. С ними приехали и несколько родственников-мужчин.

Мамы Гали, Капитолины Ивановны, при прощании на кладбище не было. Еще по прибытии в морг она упала в обморок. Затем ее увезли с тяжелым сердечным приступом. О дальнейшей ее судьбе большинство сотрудников управления не ведало. Впоследствии навещал раз-другой только Сидорин. Через пару недель, залечив плечо, он включился в обычную оперативно-розыскную деятельность и скорбные посещения Капитолины Ивановны прекратил.

В день похорон, когда печальная церемония закончилась, на свежей могиле установили временный крест и табличку с фамилией покойной. Галины родственники приглашали заключить похороны традиционными поминками. Но ехать к поминальному столу нужно было куда-то за город. Многие из присутствующих не смогли отлучаться на целый день из-за служебных обязанностей.

Не отказались только ближайшие Галины сотрудники – опера «убойного» отдела: Рытьков, Маслаченко, Гороховский, практикант Петраков, который тоже сильно расстроился, хотя знал Галю совсем немного. Собрался присоединиться к ним и капитан Сидорин.

В эту минуту подошли две запоздавшие молодые женщины: высокая негритянка в клетчатом пальто с капюшоном и плотная миловидная особа, у которой из-под вязаной шапочки выбивались темно-рыжие пряди. Обе принесли цветы, недорогие гвоздики в целлофановых обертках.

Положив на могилу букеты, молодые женщины вытерли мокрые глаза. Почему-то они избрали объектом своего внимания именно Сидорина. Видимо, это имело некий интуитивный подтекст и бесспорное предопределение.

– Извините, – совершенно без иноземного акцента начала негритянка, – вы родственник Гали Михайловой?

В отличие от сослуживцев Сидорин был не в милицейской форме, а выглядел штатским зачуханным гражданином. Он заменил кожаную куртку (из-за дырки от пули) на старый плащ с подстежкой. В руке держал черную суконную кепку.

– Я не родственник. Мы вместе работали, – ответил изжелта-бледный от раны капитан, по привычке не распространяясь в изложении деталей.

– Вы музыкант? – Девушки не вспомнили его по наезду на «Золотую лилию».

– Нет, не музыкант.

– А правда, что Галя была не только аккордеонистка, но и милиционер… оперативный сотрудник?

– Откуда у вас такие сведения? – отметая приуставшую печаль, насторожился Сидорин.

– Мы думали сначала, она арестована и будет срок отбывать. Потом узнали, что ее отпустили, – объяснила рыженькая девушка.

– От кого узнали?

– От бывшего шефа, от Илляшевской. Мы ведь с Галей вместе играли в музыкальной группе в Барыбино.

– И что же вы узнали?

– Когда Илляшевская вернулась после ареста…

– Задержания.

– Ну да, задержания… Она вызвала нас и объявила: вся труппа увольняется. Будет набираться новая. А про Галю сказала, что она притворялась музыкантом. Из-за нее будто бы произошел наезд милиции. А почему Галя умерла?

– Ее убили? – присоединилась к подруге негритянка.

– Нет, она сильно простудилась. Не обращала внимания на кашель и прочее. А когда болезнь проявилась, поднялась высокая температура, ее похитили.

– Похитили? – Негритянка открыла рот и выкатила глаза. – Кто?

– Всё та же Илляшевская и ее охранник.

– Кажется, его шлепнули… – сказала неуверенно темнокожая девушка.

– Он был убит в перестрелке, – сухо подтвердил капитан Сидорин.

– Бог все видит, – обрадовалась рыженькая. – Это Илляшевская небось убрать Галю хотела.

– Ух, стерва! Ух… Взяли? Засадили за решетку? – ожесточенно сверкая глазами, спрашивала ее подруга.

– Илляшевская задержана. Ей предъявлено обвинение в похищении сотрудника уголовного розыска. Проводится следственно-оперативная работа.

– Она опять выкрутится, как вы думаете? Или осудят?

– Это решит следователь прокуратуры. И, может быть, суд. Откуда вы узнали про похороны?

Рыженькая с оттенком уважения указала на негритянку:

– Таня добилась. Звонила, звонила по милицейским инстанциям, пока добралась до вашего отделения…

– Управления, – поправил принципиальный Сидорин.

– Ага. Там и сказали, – приняла словесную эстафету Таня. – Я известила Шуру, и мы решили поехать. Проститься. Да вот не успели глянуть на Галю в последний раз.

– Пока доберешься… – с досадой сказала Шура.

– После отпевания в церкви гроб заколотили.

– Галю жаль. – Шура опять промокнула платочком заслезившиеся глаза. – Хорошая девчонка была. Симпатичная, простая. Хоть и ментовка…

Таня Бештлам укоризненно окинула взглядом грустящую подругу.

– Простите… – спохватилась Шура. – Это я…

– По глупости, – закончила негритянка.

– Ничего, – Сидорин скривил лицо подобием усмешки и, неожиданно поморщившись, дотронулся до левого плеча.

– У вас ранение? – восхищенно таращила африканские белки Таня. – В перестрелке?

– Охранник Илляшевской зацепил, – пояснил Сидорин, немного отвлекаясь от горестного настроения разговором с бойкими девушками. – Наш сотрудник Рытьков его навскидку достал.

– Правильно сделал, – горячо одобрила Таня, заинтересованно вертя головой. – Вон тот? Какой молодец!

Рытьков как раз обернулся и громко спросил:

– Поминать едете, Валерий Фомич?

– Еду, – отозвался Сидорин. Он нацепил кепку небрежным движением и направился к группе, отбывавшей с родственниками. Сделав несколько шагов, вернулся. – Я вас представлю как коллег Гали по «Золотой лилии». Надо и вам помянуть.

– Не получится, – сказала Таня. – Я через три часа отбываю с Казанского вокзала.

– Куда? – почему-то не понял Сидорин.

– На Урал. С концертной бригадой.

– А вы? – обратился капитан к рыженькой.

– Весь вечер барабаню в ресторане.

– Ну что ж… – Сидорин сочувственно покивал, как бы соболезнуя девушкам в связи с их серьезной занятостью. – Тогда вот номер моего сотового телефона. Мало ли что… Чем смогу…

– До свидания, Валерий Фомич. – Таня слегка поклонилась раненому воину, улыбнувшись с некоторым тайным значением. Потом срочно погасила улыбку и уже издали помахала прощально. Опера не совсем точно разглядели: была рука девушки в коричневой перчатке, либо перчатку она сняла.

* * *

Капитан Сидорин новогоднюю ночь дежурил в отделе. Тут же находилась несемейная молодежь – Саша Рытьков и принятая на место Гали Михайловой лейтенант Кормушкина. Лейтенант была сухощавая, маленькая, с живыми карими глазками.

В своем начальственном кабинете перемогался подполковник Гуминовский Максим Адольфович, очень представительный сорокалетний мужчина с двумя образованиями: собственно милицейским и юридическим. Гуминовский возглавлял отдел по раскрытию убийств вместо Полимеева, получившего долгожданную звездочку на погон и отбывшего на Петровку, 38.

К двенадцати часам подполковник Гуминовский вызвал оперов в кабинет. Поздравил их бодро и сообщил, что срочно уезжает. Его ждет неотложное дело, сказал он, и к тому же разболелся под коронкой недолеченный зуб. Если его присутствие случайно потребуется, добавил новый начальник, то об этом можно доложить по домашнему телефону кому-нибудь из родных. Они найдут способ ему передать.

Ответственность за порядок и профессиональную готовность опергруппы подполковник возложил на Сидорина.

После отъезда Гуминовского опера выпили большую бутылку виски «Джон Демесон», прихваченную Рытьковым в каком-то провинившемся магазинчике. Виски было шотландское – то есть, вполне вероятно, поддельное. Дымом и одеколоном отдавало больше положенного.

Однако опера подняли тост за счастье, здоровье и успешное раскрытие тяжких преступлений. Закусили любительской колбасой, шпротами недружественного латвийского производства и пирожками с капустой, принесенными лейтенантом Кормушкиной. Затем Минаков пошел к пропускному пункту побалакать с дежурными и поглядеть, сколько пьяных дебоширов, а также участниц древнейшего бизнеса, доставят в «обезьянник» после полуночи.

Рытьков и Кормушкина направились в предназначенную для их местонахождения комнату. Кормушкина попыталась сесть старшему лейтенанту на колени, но Рытьков насмешливо воспротивился этому.

– У меня правило, – сказал он убежденно, – где служу, там я не блужу.

– Правило, так правило, – не обижаясь, согласилась Кормушкина. – А у нас в милицейском общежитии было попросту, без церемоний.

– Ты откуда родом? – спросил благожелательно Александр.

– Из Ижевска. Я девушка уральская, вольная.

Заглянул франтоватый молодой эксперт весьма привлекательной наружности. Тот самый многознающий специалист, носивший длинное ратиновое пальто, шляпу, клетчатый шарф и определивший на глаз происхождение пистолета Юлии Сабло.

– Как, вызовов никаких? – проговорил он, позевывая и дымя сигареткой.

– Пока никого не зашибли. Но сквозь петардовую долбатню я слышу: где-то постреливают.

– Имитация? Холостыми? – насторожился эксперт.

– Не похоже. Я на слух редко ошибаюсь, – самоуверенно сказал Рытьков, ревнуя к эрудиции модника с шарфом. – Слушай, Борис, ты сейчас свободен?

– В каком это смысле? – поднял черные брови специалист по криминальным расследованиям.

– Вот тут новенькая сотрудница у нас скучает. Очень толковый опер, лейтенант Кормушкина.

– А звать как? – заулыбался Борис, видимо, готовый развлечь нового сотрудника.

– Меня зовут Таисия Николаевна, Тася. А вас, значит, Борис? Очень приятно. Ну, так… пойдем к вам? Будем дежурить вместе?

Эксперт и Кормушкина удалились в отдельную ячейку милицейского управления. А Рытьков разложил папки, чтобы воодушевленно покопаться в «глуховатых» делах.

Капитан Сидорин развалился у себя в комнате на обитом кожей, старом диване. Закурил, размышляя о разных определенно насущных и отвлеченных вещах. Вспоминал Галю Михайлову, хотя облик голубоглазой девушки неоправданно быст ро побледнел в его сознании. Он и думал о ней с какой-то бледной грустью, как о чем-то милом и несбывшемся. Раззуделся в кармане куртки и сыграл классическую мелодию сотовый. Трубка заговорила женским голосом.

– Кто это? – Сидорин собрался выслушать нечто относящееся к его оперативной работе.

– Говорит Таня. Бывшая коллега Гали Михайловой. Работали вместе с ней в «Золотой лилии». Помните? Мы с вами познакомились на похоронах.

«Чернокожая?» – чуть было не спросил он.

– А… Помню, конечно. Вы откуда звоните?

– Из Магнитогорска. Я тут на гастролях. Играю в эстрадном шоу лилипутов.

– Чего? – удивился Сидорин. – Позвольте… почему – лилипутов? Вы же… высокая…

– Потом расскажу, при встрече. Я хочу поздравить вас с Новым годом, Валерий Фомич.

– И я вас поздравляю. И желаю… как это… творческих успехов. Вы у меня одна знакомая артистка.

– Я вам тоже желаю успехов… в том числе творческих.

– Ну, у меня творчество довольно кровоточивое. Правда, сегодня пока еще никого не убили. Не то выезжать мне придется для констатации и расследования. Или пошлют гоняться за каким-нибудь головорезом. Или вызовут на опознание трупа, или предполагаемого убийцы – сексуального маньяка, например. Или нужно будет вежливо беседовать с хитрым и увертливым преступником, которого защищает его богатство и положение. Такое вот творчество, между прочим.

– Это работа для сильного мужчины. Для настоящего воина, я считаю.

– Вы считаете? Без притворства?

– Конечно. А я тут грущу одна в гостинице… Почему-то вспомнила вас.

– Интересная девушка, музыкант, артистка… И одна? Не верю.

– Не смейтесь, Валерий Фомич. Мое африканское безобразие может привлекать только как экзотика, на десять минут. Но мне это не требуется. Еще раз поздравляю. По приезде позвонить вам… можно?

– Буду очень рад. Звоните обязательно, Таня.

Как было сказано, острота скорби по умершей Гале (в силу характерных свойств капитана Сидорина и его неординарной профессии) довольно скоро притупилась и погрузилась в туман. Но всё касающееся лиц, причастных к похищению, а также сдавших Галю преступникам (предатель Белкин), его волновало, искало физического выражения – то есть, разоблачающих и карающих действий.

Не имея пока применения в новогоднюю ночь, капитан Сидорин позвонил на Петровку. Надеялся, что его старый знакомый, такой же подвижник оперативно-розыскной службы, сегодня дежурит. И не ошибся: майор Метелин был на месте.

– Здорово, Толя, это Сидорин, – сказал Сидорин, связавшись с МУРом по городскому номеру. – Поздравляю тебя. Здоровья и удачи в будущем году.

– И тебя с Новым годом, Валера. Как там у вас?

– У нас тихо. А ты тоже без дела?

– Были мелочи какие-то. Драки, угон машин, пострадавшие от взрыва петард. Убийств еще не обнаружено. Отметили праздник? Я чуть-чуть коньячку хлебнул. Но вообще-то воздерживаюсь. Мало ли, проверка неожиданная нагрянет. А ты?

– Да вот с ребятами семисотграммовый флакон виски освободили.

– Молодцы, не стесняетесь. А что за виски?

– Шотландский, с каким-то названием. Забыл. Приволок один наш опер. Небось реквизировал где-нибудь, сукин сын. Так что мы действительно хорошо отметили. Зато вам зарплату дают вовремя. И звания присваивают быстрее.

– Ничего, и ты вот-вот майора получишь. Думаю, после праздников сразу. Как только начальство очухается, рассола попьет…

– Юморист ты, Толя. А я вот что хотел… Ты по делу директора филиала феминистского клуба Илляшевской в курсе?

– «Золотая лилия»? Так Илляшевскую же освободили. Прокуратура ее причастность к нахождению в клубе наркоты сочло недоказанным. Передали в суд дела непосредственных участников наркотрафика.

– Это-то мне известно. Я про второе задержание Илляшевской. В связи с похищением старшего лейтенанта Михайловой и перестрелкой, устроенной ее охранником…

– А, ну конечно, конечно. Было второе задержание. Слушай, чем кончилось с Михайловой?

– Умерла Галя. Она была наш молодой опер. Толковая, красивая. Очень жалко ее.

– Тяжелое ранение? Пытали, били?

– Да нет. Она оказалась сильно простуженной. Плеврит, что ли… Держали ее в подмосковной больничке, а помочь не смогли. В Москве, может, спасли бы… Я виноват, не проследил, сам маялся с плечом. Зацепили у Илляшевской, когда я примчался выручать Галю. Пальбу затеял один тамошний… – Сидорин нагромоздил несколько общеизвестных выражений, которые, тем не менее, совсем не обязательно здесь представлять.

– Как плечо-то? – Метелин из МУРа интересовался деловым тоном.

– Побаливает… А Галю похоронили.

– Н-да. Так ты спрашиваешь про Илляшевскую? Насколько мне известно, предварительное следствие и прокуратура не нашли в ее действиях преступных фактов.

– Как! А похищение людей с корыстными целями!

– У нее два адвоката. Борзые, наглые, знаменитые. Со связями, с мохнатыми лапами. Адвокаты утверждают, будто директриса пожелала срочно увидеть Михайлову из-за безнадежной любви. И как бы никаких корыстных целей, ни желания отомстить не имела. Только любовь, мол. Объясниться хотела. Короче, Илляшевскую освободили под подписку о невыезде. До суда дело это не допустят, несмотря на смерть Михайловой. Тем более, ты говоришь, умерла она от простуды…

– А наводчик Белкин? Барабанщик? Галин друг по муз-училищу?

– Его вроде бы запугал охранник из «Золотой лилии». Сейчас, подожди. Найду папку, посмотрю. – После паузы, в течение которой Сидорин нетерпеливо дышал в трубку, майор Метелин продолжил: – Тут написано, что знакомый Михайловой Белкин якобы не знал о готовящемся похищении. Ему сказали: с ней желают поговорить без последствий. Потому он и согласился. Вообще на допросе Белкин заявил, что у него были особые чувства к Михайловой, так как он находился с ней в близких отношениях.

– В близких? – помедлив, повторил Сидорин. – В каких близких?

– Ну… в каких, каких… Любовных, сексуальных…

– Ишь ты, я и не знал, – пробормотал капитан, внезапно ощутив внутри себя угловатую неловкость, граничащую с обидой. «А я думал…» – «А ты думал, она святая невинность и ждет не дождется твоего предложения…» – издевательски прервал другой, его же собственный голос.

– Вообще при дознании Илляшевская заявила… Это, учитывая ее, так сказать любовь к Михайловой… Значит, заявила… Вот…

– Что заявила? – с внезапным раздражением подогнал майора Сидорин.

– Зачитываю. «Проведя подробный поминутный анализ дня, в который произошло мероприятие милиции с целью обнаружения наркотиков в клубе “Золотая лилия”, я предполагаю, что убийство старшего охранника Екумовича совершила Михайлова прибывшая как музыкант к началу представления…»

– Ты гляди-ка! – саркастически воскликнул Сидорин, стряхивая с поверхности потемневшей души гниловатую блажь бессмысленной и глупой обиды. – Все «любящие» предали Галю! Дурочка, дурочка… Не предупредила меня. Потащилась одна, больная… К стукачу, подонку, известившему Илляшевскую с ее волкодавом. Эх, ма! Я бы им встречу там устроил… Да, ну что теперь, не вернешь. Спасибо, Толя, за информацию. Все-таки, кроме своих непосредственных дел, полезно знать: где, чего… Еще раз с праздником. Будь здоров.

– Бывай, брат. Берегись вражьей пули.

Недели через три после Нового года Маслаченко позвонил Ряузовым и попросил Дмитрия явиться к нему.

Дмитрий приехал, припарковал свои темненькие «Жигули». Предъявив дежурному офицеру паспорт, поднялся на второй этаж.

Привстав, Маслаченко пожал Дмитрию руку, указал на стул. Он сказал, что чернявого молодца, подозреваемого в покушении на жизнь Кульковой, пока не нашли. И зацепок никаких, просто поразительно бесследное преступление.

Выйдя из комнаты Маслаченко, куда впорхнула худенькая девушка с погонами лейтенанта и очень выразительными карими глазками, Дмитрий Ряузов слегка недоумевал. Ему казалось не вполне понятным, зачем симпатичный Андрей Андреевич вызывал его к себе на этот раз.

Однако главный разговор для Дмитрия не закончился. В коридоре он встретил высокого мужчину с седеющими висками. Левую руку он держал в кармане потертого пиджака. Серый свитер подпирал воротом костистую челюсть. В голове Дмитрия сразу возникла неуверенная догадка.

– Вы от Маслаченко? – спросил высокий в потертом пиджаке. Взгляд его был внимателен и суров. На лице как бы невольно возникала по временам гримаса сдержанного раздражения. – Ряузов? Сын покойного пенсионера Слепакова? Вы не спешите? Свободны?

– Да, – оптом ответил на все вопросы Дмитрий. – А вы капи…

– Майор Сидорин. Пройдемте ко мне. Нужно поговорить.

Спустя час они вышли из милицейского управления, сели каждый в свою машину и поехали – «Жигули» следом за сидоринской «Волгой».

Приехали к какому-то человеку, жившему на Кутузовском проспекте в роскошной квартире с множеством картин, висевших по стенам в золоченых рамах. Хозяин квартиры был стар, лыс, крючконос, с умными, проницательными глазами. После длительных переговоров, в процессе которых Сидорин то упрашивал о чем-то лысого, то злился и угрожал ему, пришли к соглашению. Дмитрий просто при сём присутствовал, почти не вмешиваясь. Иногда осторожно поддакивал Сидорину.

– Ну, Самсон Галактионович, чтобы не дай бог кому стало известно. Ты знаешь, Карепанов расправится без пощады. Получится тогда, что картины зря собирал.

– О чем речь, Валера! – скорчил морщинистую физиономию хозяин антиквариата. – Раз договорились, всё шито-крыто. Мне этот Макар вот где, клянусь… – он постукал ребром ладони себе по шее. – Нашей корпорации Макар что кость поперек горла. Портит отрегулированные, нормальные отношения с властями. Пришла пора действовать. Начнем с «Золотой лилии»? Наши интересы в России, дорогой мой, а не… в третьих странах. И эта наглая дылда Маринка Илляшевская… Хватит!

– Вот я и говорю, – повеселел угрюмый Сидорин, – у меня к ней тоже… претензии…

– Но у Маринки кто-то есть в МУРе, учти, – сказал Самсон Галактионович.

– Учли. Того, кто ее вытаскивал, вчера арестовали за «крышевание» ряда развлекательных объектов. И за «общак» с наркодилерами. Не выкрутится.

– Ага! Вовремя, хорошо… А молодой человек справится?

– Должен, – майор Сидорин хлопнул Дмитрия по плечу. – У него во всем этом тоже есть свой интерес. Да и школа хорошая.

– Сколько ему? – спросил лысый майора, словно Дмитрий сам не мог ответить на этот вопрос.

– Двадцать, – холодно констатировал Сидорин. – Ничего, сойдет. Парень способный.

– Ладно, начинайте. Я свое дело сделаю четко, как в аптеке.

– Мы поехали, Самсон Галактионович.

Спустя неделю, по рекомендации одного из охранников, Илляшевская решила взять еще стража, молодого, рослого, плечистого парня с приятным мужественным лицом. Проверила паспорт, поговорила о новом кадре по мобильному телефону. С кем – непонятно. Но показалась удовлетворенной полученными сведениями.

– Где служил? – спросила рослого парня Марина Петровна.

– В горячих точках.

– Род войск?

– Спецназ.

– Лёля, выдай ему камуфляжную форму, – приказала директриса шатеночке с детским личиком, бывшей певичке в ночном шоу, а теперь администратору «Золотой лилии» вместо Любы Коковой.

Шатеночка поморгала невинными глазками, покивала головкой. Но лишь Марина Петровна отвернулась, жадно зыркнула на вновь принятого и поджала ротик, с трудом удерживая распутную ухмылку. Тут же Илляшевская сказала Дмитрию Ряузову:

– С девушками не крутить. Никакого общения. Свои дела устраивай в другом месте.

– Понял.

– Григорий, – она указала на рекомендовавшего охранника, – разъяснит по поводу средств защиты. Получишь помповое ружье. Боевое оружие есть? Только правду.

– Есть.

– Сюда пока не приноси. Я скажу, если понадобится. Завтра выходишь к девяти утра. Через два дня на третий – в ночь.

Дмитрий Ряузов дисциплинированно приходил на службу, вовремя уходил. Всегда чисто выбритый, вежливый и спокойный. С остальными охранниками не матерился, водку не пил. На служащих женщин и артисток, иногда сталкиваясь случайно, старался не обращать внимания. Да и не на кого было заглядываться. Размалеванные, фальшивые; глаза у всех холодные, жадные, равнодушные. Впрочем, сложены многие девушки были великолепно. По роду службы видел их редко, издалека.

Как-то охранница Инга, доверенный человек Илляшевской, в ночное дежурство вызвала его из охранной комнаты и поманила к себе. Недоумевая, Дмитрий подчинился. Они зашли в дом через главный вход, спустились по лесенке куда-то, где обычно происходило ночное представление. Полумрак (только контрольная лампочка сбоку), убранные кресла, сдвинутые к стене изящные столики. В глубине небольшого зальца эстрадная площадка, накрытая синтетическим покрывалом.

Инга потащила с головы черный шлем с полумаской, кинула вместе с длинными перчатками на мраморный подзеркальник. Нетерпеливо расстегнула “молнию” кожаного одеяния, сбросила на пол. Повалилась на бархатный диванчик, стала снимать сапоги, кряхтя и ругаясь шепотом.

– Ты чего? Зачем раздеваешься? – растерянно спросил Дмитрий, наблюдая в полумраке ее странное поведение.

– Помоги, чего стоишь! – досадливо произнесла Инга сипловатым мальчишеским голосом. – Не могу, приспичило… Сил нет терпеть…

– Что такое? Живот заболел? В туалет хочешь?

– Да какой туалет! Мужика я хочу, горит во мне всё… Иди сюда, Митька, – потребовала Инга, разводя ноги и отшвыривая один сапог.

Дмитрий отшатнулся, не зная, что и сказать.

– Нет, – заявил он, наконец, сердито, вспомнив о цели своего пребывания здесь. – Директор не разрешает. Не желаю я терять тысячу баксов в месяц. Давай, одевайся обратно.

– У-у, сволочь, дурак, скотина… – слезно заныла рябоватая охранница. – Ну прошу тебя, вернись… Хуже будет… Скажу, что ты меня изнасиловал…

– Нет, – Дмитрий отвернулся и со стуком побежал вверх по лесенке, еле удерживаясь от смеха и одновременно подавляя досаду.

К Илляшевской его пригласили через два дня.

– Помнишь мои инструкции в отношении девушек?

– Конечно, помню, – Дмитрий стоял перед директрисой с каменным лицом. Ее надменные, зеленовато мерцающие глаза его не смутили.

– Почему ты их нарушил?

– Я не собираюсь ничего нарушать. А если у вас другие сведения, то это вранье. – Молодой охранник откровенно рассказал о происшедшем между ним и воспылавшей некстати Ингой. – Она мне пригрозила, что настучит, будто я ее изнасиловал. Но я не думал все-таки…

– Это не она мне сообщила, а другое лицо. Здесь все помещения на контроле. Ладно, я тебе верю. Инге будет публичная порка. Но без мужского присутствия, разумеется. Так сказать, дамские разборки. Веселый девичник. Свободен, Ряузов, иди.

Дмитрий молча вышел из кабинета. В вестибюле мимо него проскользнула к Илляшевской тоненькая шатеночка с детским личиком. Глянула в его сторону ехидно, и парень понял, кто осведомил хозяйку.

Во дворе было промозгло, снег сероватый, мокрый. Кое-где лужи, чуть прикрытые хрупким ледком. Сырой ветер гнал по небу низкие тучи, похожие на клубы дыма, сыпал колкой крупой. За зубчатой изгородью филиала гнулись под ударами ветра старые сосны, кое-где оставшиеся в поселке. А поодаль, на плосковатой возвышенности, шумел поредевший ельник. Позади здания филиала, у запасного выхода, кем-то были брошены через лужицу доски. Галки летали гурьбой над ельником, звонко гомоня. Словом, погода не радовала.

Время тянулось, нетерпение навещало Дмитрия Ряузова всё чаще, но он ждал. И одним зимним утром время сорвалось с тормозов и помчалось, заметно приближая решающие события.

Илляшевская спустилась во двор в экзотически-шикарном тулупе, или, вернее, в подобии польского кунтуша с воротником из черно-бурой лисы, в обтягивающих статные ноги рейтузах и сапогах до колен. На черных волосах вишневый берет с брошью, на руках того же цвета замшевые перчатки. Увидев, как бы случайно, Дмитрия, Марина Петровна кивнула.

– Машину водишь? Чудно. А с «мерсом» справишься?

– Справлюсь, – сказал Дмитрий. – Как-то приходилось.

– Григорий заболел, что ли, – она выпятила нижнюю губу, сделав недовольное движение ртом. – Повезешь меня в одно место.

– Слушаюсь, госпожа директор, – затушеванной шутливостью Ряузов позволил себе выразить своеобразную почтительность. Она эти нюансы в голосе юноши несомненно поняла. «Красивая гадина, – подумал Дмитрий, усматривая доброжелательность в ослепительном оскале Марины Петровны. – Больно здоровенная только… Как колонна, или… Богиня, которая держит крышу… забыл…» – «Кариатида», – тихо подсказал кто-то сзади, из-за плеча. Он даже незаметно покосился в том направлении, даже случайно обернулся, но заметил только контуры истаявшего в воздухе силуэта. Хотите верьте, хотите нет.

До Москвы ехали молча. Илляшевская о чем-то раздумывала. Дважды звонила по мобильнику, развалившись на заднем сиденье. Причем разговоры были малопонятны. «Верцель? Да, я. Как акции? Угу. Смотри не прошляпь. Гут, покупай, если так. Чуть что – сообщай. Видерзейн». Или: «Это я, Марина. Скоро будет. Долго хранить не могу. Теперь всё изменилось. Найдем способ. В крайнем случае, рискнем. Удачи. Пока».

Сквозь автомобильное столпотворение продирались к центру. Это стоило нервов: то тут, то там пробка. Водители бесчинствуют, «подрезают» друг друга, готовы подмять и переехать. Все до глупости смелы, будто пьяные или обкуренные. Милиция вмешивается временами, но – бессильна. Чад в сыром воздухе от поддельного некачественного бензина. Дымка выхлопных газов сгущает городские туманности. Резкие сигналы тех, у кого сорвались нервы, у кого сделка горит, самолет улетает из Шереметьева. За кем хвост – бандитский или, наоборот, ментовский. В общем, Вавилон двадцать первого столетия от Рождества Христова.

Наконец за Садовым кольцом свернули в старинный переулок.

– Паркуйся, – сказала Илляшевская. – Жди.

На вылизанных «под Европу», прижавшихся боками особнячках вывески в готическом стиле. «Кайзер-банк», рядом ночной салон «Тюрингия» и отельчик с зеркальной дверью.

Равнодушно поглядывая, Дмитрий сидел на своем месте. Минут через сорок хозяйка «Золотой лилии» появилась локоть к локтю с высоким мужчиной ее возраста, одетого в великолепный костюм стального цвета, лиловую рубашку и серебристый галстук. Оба казались рассерженными до предела. Илляшевская раздувала ноздри, кусала толстую нижнюю губу. Джентльмен в стальном костюме грозно хмурился. Они говорили по-немецки, это Дмитрий определил. Разговор их воспринимался Ряузовым как серьезная ссора, хотя смысла он, конечно, не улавливал. Впрочем: «всюду деньги, деньги, деньги, всюду деньги, господа…» Что-то в этом духе, наверно.

В результате нервного разговора мужчина перешел на русский язык. «Маринхен, ты сука!» Потом он замахнулся на директрису.

– Идиот, думкопф! – завопила густым контральто Илляшевская, хватая обидчика за лацканы пиджака. Началась борьба, вначале происходившая на равных. Через минуту Ряузову показалось, что мужчина начинает одолевать.

Дмитрий выбрался из машины, подбежал к сражавшимся «партнерам» (как он уже в уме их назвал), вежливо отстранил Илляшевскую и четким свингом послал рассвирепевшего джентльмена в нокдаун. После чего взглянул на хозяйку:

– Добавить?

– Не надо, – сказала, тяжело дыша, Илляшевская. – Поехали.

Шатко опираясь на одно колено, мужчина безуспешно старался встать. В этот момент из зеркальных дверей выскочили два амбала с бычьими загривками, квадратными челюстями, белесыми бобриками. Оба в черном, в лакированных сапогах «наци».

– Гони! – приказала Марина Петровна, падая на сиденье рядом с Дмитрием.

Они помчались по довольно свободному переулку, избежав мщения телохранителей поверженного джентльмена.

– Будет погоня? – осведомился Дмитрий, соображая, что скандальная история просто так не кончится.

– Не исключено, хотя… вряд ли, – произнесла Илляшевская, оглядываясь на плачущее от сырости, заднее стекло. – Для проверки сделай пару рывков. На Садовом кольце влейся в общий поток и жми к Павелецкому вокзалу. – Она выдержала паузу и неожиданно засмеялась. – Удар у тебя поставлен. Лихо ты отреагировал. Совсем профи, Дима!

– Ну, обучен все-таки, – подавляя юношеское смущение, Дмитрий сделал непроницаемо-небрежный вид.

Илляшевская посмотрела на него сбоку зеленовато мерцающими глазами и воздержалась от дальнейших похвал.

– В Барыбино? – спросил Дмитрий, ощущая тайную гордость собой.

– Да. – Директриса, по-видимому, успокоилась, прокрутила мысленно диск насущных задач, попеняла себе за ссору с давним сподвижником своего разностороннего бизнеса – «ладно, пойду на уступки», – и почему-то вернулась к молодецкому поведению Дмитрия, хотя это было лишь предлогом для ее загадочных мыслей. «Малыш прелесть», – невольно думала Илляшевская. Обычно, запросто вступая в деловые контакты с представителями противоположного пола, при возможности интимных контактов она испытывала врожденное отторжение. Впервые могучая женщина чувствовала нечто вроде симпатии к молодому мужчине. Симпатии не практической и не какой-нибудь умозрительной и общеморальной, а похожей на физическое влечение.

«Еще раз попробовать? Что, если все получится наилучшим образом и я почувствую эту сладкую слабость женщины? Почему бы – нет? Мне сорок один год, я свежа и здорова, как скаковая кобылица. Он уже сложился – боец и личность. Немного смущается, но это понятно. Воспитан просто, чисто и жестко. Жизненный опыт его – война на фоне мятежного Кавказа. В юности даже от врагов легко воспринимаются обычаи, пристрастия, отношение к людям. И говорят, где-то написано: пик женской страсти в сорок пять, а мужской – в девятнадцать лет. Как раз те годы, которые выстроили бы наши с ним отношения». Может быть, именно так рассуждала Марина Петровна, посматривая на Дмитрия.

– Послезавтра ты выходишь вечером, – сказала Илляшевская. – На следующее утро я наметила одно серьезное мероприятие, будешь меня сопровождать. Ты говорил, у тебя есть оружие. Возьми с собой.

Соблюдая осторожность и конспирацию, Дмитрий ездил в Барыбино не на «Жигулях», которые могли опознать, а на элект ричке или на попутках. Приехав в этот раз домой, он срочно позвонил Сидорину и передал ему телефонный разговор Илляшевской из «мерседеса» о том, что «скоро будет», «долго хранить не могу», «рискнем»… и пр. И о том, что намечается «серь езное мероприятие», для которого пригодится оружие.

– Она тебе доверяет, – уверенно сопроводил сообщение Ряузова Сидорин. – Наверно, тут речь о крупной партии наркоты. После первого наезда комитетчиков (имелись в виду «наркополицейские»), после задержания и ареста Коковой, Пигачёва и других, после второго задержания в связи с Галей Михайловой у Илляшевской нет дополнительного шанса. Она вынуждена идти на риск. Накопилось, видать, много товара. Мадам боится потерять налаженный наркотрафик из-за недавних сбоев. Так?

– Может быть, – согласился Дмитрий.

– У тебя правда есть оружие? Какое?

– «Беркут» и три обоймы.

– С Кавказа привез хищную птичку? Ясно. Значит, действуешь таким образом. Точно выполняешь все распоряжения Илляшевской, что бы тебе там ни показалось. Понял? Никакой отсебятины. Я со своей стороны связываюсь только с Комитетом. Свое начальство не собираюсь пока ставить в известность. Тем более, трупов еще нет. Но я Илляшевской устрою, если не сорвется, грандиозное шоу. После него мадам точно сядет. Когда увидишь милицию, и меня в том числе, давай самую примитивную реакцию: дурак дураком. Молодой, мол, еще, испугался. А до того веди себя как ни в чем не бывало. Только из «беркута», по возможности, не пали. Всё, Ряузов. Работаем.