I

Генеральская тройка с надежным ямщиком и звонким «валдайским» колокольчиком мчала Сеславина по Петербургскому тракту. Навстречу в легких кибитках проносились фельдъегери, почтовые возки с охраной и почтальоном на козлах. Умеренно рыся, влекли четверкой лошадей в столицу или от нее наемные кареты с пассажирами. Ехали медленно возки помещиков и купцов с имуществом, семьями и слугами. Иной раз на выписной лакированной каляске старался обогнать всех какой-нибудь светский щеголь или важный чиновник. Длинными медлительными вереницами двигались обозы, груженные разного рода товарами, продовольствием, строительным камнем и кирпичами, сосновым и березовым кругляком, пиленым лесом, пеньковыми канатами для флота или железом для оружейных заводов. Изредка мелькали всадники в гражданском плаще или военном мундире.

Как генералу, на почтовых станциях лошадей Сеславину меняли незамедлительно, и Александр Никитич очень быстро миновал уже привычные для него города, придорожные села, ярмарки, трактиры и узнаваемые синеющие до горизонта лесными и полевыми картинами окрестные просторы. Дождь временами накрапывал или хлестал обильно, вечерний воздух был неподвижен, клонились отягченные влагой хлеба, тучи чернели за низкой грядой темных елей, иногда внезапно прорывалось солнце. Надвигалась летняя ночь; шипящая огненно-ветвистая молния вдруг освещала меркнущее небо; требовалась остановка, ночлег. Но уже с раннего утра Сеславин требовал свежих лошадей, и тройка несла его лихо и бодро, приближаясь к приграничным, также знакомым ему еще с войны двенадцатого года местам с признаками западных черт и особенностей селений и городов.

На польской границе он переоделся в партикулярное платье: европейский модный редингот, плащ с пелериной, дорожную шляпу – и продолжал путешествие на мальпосте уже не отставным генералом, а будто бы обычным российским подданным, направлявшимся по заветной диагонали через Германию и Францию к отрогам опаленных южным зноем Пиренеев, в Барреж.

Хотя прошло не столь долгое время с его последнего пребывания здесь, но ни в гостинице, ни на курортной галерее, где в отдельных помещениях находились ванны с целебной водой и суетился персонал, обслуживающий больных, Сеславина никто не узнал. С утра он разбирал бумаги, записи и чертежи, сделанные им при осмотре прусских, моравских, французских крепостей, вспоминая невольно прошлые сражения. Потом завтракал в гостиничном ресторанчике и шел для погружения в целебные воды баррежских ванн. Через несколько дней он, уже отдохнувший после дальней дороги через Европу, освеженный ваннами и приободрившийся, направился в лавку Матильды за трубочным табаком. Невольно всплыли в сознании жаркие объятия и поцелуи смуглой хозяйки.

Подойдя к лавке, он отворил дверь и собирался встретить взгляд черных пламенных глаз. Однако за прилавком стояла молоденькая, беленькая, с гладко причесанной головкой, остроносая девушка в светлом платье, украшенном черной рюшью.

«Матильда наняла эту девицу? – подумал Сеславин, предчувствуя неприятность последующих событий. – А где же она сама?»

– Добрый день, мосье, – заулыбалась остроносая девушка за прилавком. – Что прикажете?

Сеславин назвал сорт излюбленного местного табака и словно никогда не бывавший здесь человек принялся рассматривать трубки, безделушки, брелки, пачки испанских сигар, привезенных из колоний.

– А как себя чувствует госпожа Матильда? – спросил он с рассеянным видом. – Я лечился здесь несколько лет тому назад. Тогда она продавала мне табак.

– О, мосье! – захлопала длинными ресницами девушка. – Мне кажется, она умерла года четыре… а, может быть, и пять лет прошло. Я точно не знаю. Фернан! – закричала продавщица. – Спустись побыстрей. Тут господин приезжий интересуется твоей покойной теткой.

По узенькой лестнице, которой Сеславин поднимался когда-то в спальню Матильды, спустился всклокоченный усатый парень в грязноватой рубахе, распахнутой на волосатой груди.

– Что угодно, мосье? – бойко поинтересовался Фернан, из уважения к покупателю застёгивая рубашку. – Тётя Матильда? Похоронили пять лет назад при церкви Санта-Роса Гальбоно.

– Чем она заболела? – нахмурился Сеславин; интуиция всегда подсказывала ему возможные неприятности и засады. В нынешнем случае это была очередная ловушка судьбы.

– Что вы, мосье! Тетя Матильда была крепка, как кремень, и еще довольно молода. Она ничем не болела. Ее убили.

– Кто и за что погубил такую красивую почтенную женщину? – чувствуя искреннее огорчение, спросил бывший партизан. – Это очень странно.

– Ничего странного, мосье, – развел руками, заросшими густым волосом на предплечьях, усатый Фернан. – По правде говоря, тетя Матильда тогда была признана всем городом красавицей. Она и овдовела при подозрительных обстоятельствах. То есть ходили слухи, что мужа ее тоже убили… отравили какие-то негодяи.

– Отравили? – снова удивился Сеславин. – Почему?

– Думаю, из-за нее. Да что особенного! Зашел человек в таверну выпить стакан хереса. Ему и подсыпали какой-то отравы. Пойди – докажи! Выпил он вина, пришел домой как ни в чем не бывало. А ночью у него начались судороги, и он отдал душу Богу, вот и все дела. Похоронили его чин по чину, а тетка Матильда через неделю стала любовницей Жозе Эредиа, каталонца. Так, Инесс? – обратился Фернан к остроносой девице.

– А я откуда знаю, – фыркнула продавщица. – Матильда твоя тетка, не моя.

– Однако ты сейчас торгуешь в ее лавке, потому что я ее единственный родственник. Ее дело перешло ко мне. Так вот…

– Кто такой этот… – начал Сеславин.

– Жозе Эредиа? Самый известный контрабандист в нашем городе, даже во всем округе. Все сигары с Кубы и вина с острова Мадейры попадали в Барреж через него. И цены, конечно, вздувались неимоверно, потому что приезжает множество богатых иностранцев принимать ванны. Как вы, например, мосье…

– Александр, – на ходу представился Сеславин.

– Очень рад познакомиться, мосье Александр. Вы из Пруссии?

– Нет, из Богемии. Так почему убили госпожу Матильду?

– Дело в том, что пограничная стража Баррежа давно охотилась за Эредиа. А поймай его! Он то здесь, то в Испании, то в Бискайе, то у себя на родине, в Каталонии…

– Однако все же поймали! – торжествующе припомнила жена Фернана, беленькая Инесс.

– Да, поймали и держали в городской тюрьме, – подтвердил Фернан. – Хотели приговорить к десяти годам каторги на плантациях острова Гаити… это за океаном, в колонии. Словом, сидел Жозе в тюрьме и ждал суда. А тетушка Матильда сошлась тем врменем с каким-то иностранцем, который лечил здесь раны. Он был, кажется, русский или поляк… Говорили, красивый мужчина, настоящий дворянин. Одна осанка чего стоила… Вот как у вас, мосье. Ну, Матильда и стала принимать его по ночам. В этом самом доме. Довольно долго это у них длилось, пока раненый поляк брал лечебные ванны. Но, видать, он не очень-то оказался богат, хотя и дарил Матильде всякие побрякушки. Деньги у него кончились, и он подался отсюда в Париж.

– А тут как раз и… – почти закричала, всплеснув руками, Инесс.

– Как раз выпустили из тюрьмы Жозе Эредиа… – подхватил Фернан. – Ему, конечно, тотчас доложили об измене Матильды. А она и не стала отпираться. У нас здесь женщины гордые. – «Как же ты посмела спать с ним, когда меня держали за решеткой?» – завопил Жозе. «Ты мне не муж, я не обязана хранить тебе верность, бродяга», – заявила Матильда, и многие слышали их разбирательство. «Ладно, я прощаю тебя. Давай помиримся», – сказал Жозе Эредиа. «А ты мне больше не нужен. После моего возлюбленного обниматься с тобой – слишком большое оскорбление для его памяти». Тут, понимаете ли, мосье, Эредиа рассвирепел, достал из-за пояса наваху и зарезал мою тетку. Говорят, она сопротивлялась изо всех сил, но он одолел.

– Почему Эредиа выпустили из тюрьмы?

– Его дружки подкупили начальника. И с него сняли обвинение. Обычное дело, мосье.

– Разве у вас не возникла мысль отомстить за свою тетю?

– Эх, мосье, меня предупредили: если начну мутить воду и обращусь в суд, мне конец, – уныло оправдывался Фернан.

– Поганый торгаш… – пробормотал Сеславин, чувствуя в груди закипающую ярость старого бойца. – А почему Эредиа не арестовали за убийство?

– То же самое, откупился. Свалили на кого-то другого. А Жозе Эредиа на всякий случай сменил имя. Он теперь не Эредиа, а Жан Малуэ. Живет в конце рынка и делает вид, что торгует крашеной шерстью. На самом же деле продолжает заниматься контрабандой. Раз в неделю уходит в горы и встречает там своих дружков.

– Жаль вашу тетушку, Фернан. Красивая была женщина. И сколько достоинства! Как у герцогини… Вы правда ее племянник?

Фернан опустил голову и стоял, от стыда бессильно уронив руки.

– Спасибо, что рассказали о госпоже Матильде. Было очень интересно. – Сеславин забрал свой табак с прилавка и спокойно вышел.

Он еще целый месяц лечился целебными водами Баррежа. Потом решил переехать в Марсель, а оттуда в Австрию, в Баден-Баден.

Находясь в Барреже, он никогда не покупал табак в лавке трусливого племянника гордой красавицы Матильды. Он приобрел статного камаргского коня и часто ездил в горы, к самой границе Испании.

Через день после отъезда Сеславина в Марсель хозяин табачной лавки Фернан вбежал в дом с вытаращенными глазами.

– Что с тобой? – удивилась Инесс. – Ты заболел?

– Сейчас говорят по всему городу…

– О чем?

– В горах Сьерра-Эрнани нашли Малуэ… тьфу!.. Жозе Эредиа. Застреленного и сброшенного в пропасть.

– Это он, – торжественно, подняв глаза к потолку, произнесла Инесс. – Господь избрал его, чтобы наказать негодяя.

– Кто – он? – бестолково спросил Фернан.

– Возлюбленный тети Матильды. Я тогда еще сразу всё поняла.

– Может, пойти, узнать подробности?

– Тсс-с… молчи. Остальное не наше дело. Отомстить за тетю Матильду должен был ты. Но это сделал русский кабальеро, израненный герой прошедшей войны. Да благословит его Пресвятая Дева…

 

II

По приезде в Баден-Баден, красивый городок, расположенный в горах Шварцвальда неподалеку от Вены, Сеславин узнал, что здешние минеральные воды не пригодны для лечебных ванн. Целебную воду многочисленные больные пили от внутренних болезней. Правда, Александр Никитич припомнил, что еще со времен его ранения на Дунае, при штурме турецких крепостей, у него врменами открывалось горловое кровотечение. Он решил некоторое время стать посетителем целебных источников Баден-Бадена. Посоветовался с доктором Шлезелем, весьма знающим стариком, и целый месяц трижды в день пил приятно пузырящуюся воду.

Доктор Шлезель оказался необычайно словоохотливым собеседником. Выяснив, что его новый пациент бывший военный, тем более генерал в отставке, он даже всплеснул руками от переполнявших его чувств.

– Мой сын Франц также был участником тех ужасных сражений, – поведал старый доктор Сеславину. – Правда, он не имел высокого чина и служил в кирасирском полку обер-лейтенантом. На его счастье, полк считался запасным и квартировался в Польше, так и не перейдя границу России. Я говорю о двенадцатом годе, когла Австрия, потерпев поражение при Аустерлице, была вынуждена стать союзницей Наполеона. Но после краха «Великой армии» в России, соединившись с победителями – войсками русского императора, Австрия приступила к освобождению своей земли от французов. И тогда мой сын Франц постоянно участвовал во многих сражениях, был тоже ранен и получил орден Белого орла, а затем Железный крест за храбрость.

– Очень хорошо, что ваш сын честно исполнил свой долг перед отечеством, рискуя жизнью и проливая кровь в бою с врагом, – назидательно произнес Сеславин, не вдаваясь в подробности своей собственной военной судьбы. – Он продолжил службу после поражения Франции?

– Он хотел бы продолжить службу в войсках Его Величества, – сказал, горестно изломав седоватые брови, Шлезель. – Однако произошло несчастье, которое миновало его даже во время войны с Бонапартом. Он был тяжело ранен на дуэли.

– Это досадно, – заметил Сеславин. – Быть легко раненным среди постоянных опасностей войны и оказаться на грани жизни и смерти в мирное время.

– Нет, тогда война еще шла, но его полк (я имею в виду кирасирский полк, где находился мой сын) с частью других войск оказался в Богемии, там они очутились на постое в каком-то небольшом городе. Будучи свободным до отправления к театру военных действий, Франц увлекся карточной игрой. О, эти проклятые штоссы и висты! – В негодавании старый врач потряс тощими кулаками. – К сожалению, молодые люди очень часто становятся жертвами этого пагубного увлечения. Мало того, что они просаживают попусту деньги… Иной раз большие суммы… Подвергают лишениям своих близких, семью, родных… Запутываются в долгах, становясь жертвами своих страстей, а также жертвами разных бесчестных каналий, которых достаточно среди игроков.

– Да, это верно, – подтвердил Сеславин. – Я имел личную возможность в этом убедиться. А что произошло с Францем? Он сильно проигрался?

– Дело не только в проигрыше, – начал рассказывать доктор Шлезель. – Франц проиграл довольно много, но в течение игры ему показалось, что один из игроков бесчестно плутует. Он был тоже бывший офицер наполеоновской армии, кавалерист в прошлом… по происхождению итальянец… Даже какой-то маркиз…

– Гм… небольшой город в Богемии… бывший офицер… Итальянец, маркиз… Как его имя, не припомните, герр Шлезель?

– Как же! Его звали Монти.

– Сильвио Монти?

– Да, да, совершенно верно. Вы его знаете?

– Мне приходилось сталкиваться с ним в Риме. Но продолжайте.

– Франц убедился в своем подозрении и обвинил Монти в шулерстве. Ну, разумеется, прохвост отрицал обвинения в нечестной игре, причем вел себя очень нагло. Он оскорбил Франца, и сын, конечно, потребовал сатисфакции. Часть игравших были итальянцы, они поддерживали Монти. Остальные считали правым Франца.

– И дальше?

– Они пошли куда-то на пустырь. Франц промахнулся, а Монти прострелил ему грудь. Франца отправили в лазарет.

– Не посчастливилось вашему сыну. Но впоследствии я тоже стрелялся с Монти и всадил ему пулю в ляжку. А он задел мне слегка левое ухо. Так что сын ваш, доктор, до некоторой степени отомщен.

– Франц был при смерти. Очень повезло, что у них в лазарете оказался опытный хирург доктор Эбертс. Он сумел вынуть пулю и остановить кровь. Потом Франц долго болел. Я приехал и ухаживал за ним. Делал перевязки, изыскивал новейшие лекарства, какие-то чудодейственные бальзамы, которые стоили бешеных денег, но мало помогали. Слава Богу, сын всё-таки стал поправляться. Через три месяца он встал с постели. Однако при дальнейшем обследовании установили: продолжать военную службу нельзя. С тех пор Франц стал изучать право, чтобы поступить в контору к нотариусу.

На этом беседа Сеславина с доктором закончилась. И ему почему-то захотелось отправиться в Италию, чтобы найти там шулера Монти. Однако перед тем, как снова навестить этот древний восхитительный сапожок, протянувшийся между Адриатическим и Тирренским морями, Сеславин съездил в Вену.

Довольно долго гулял среди липовых аллей и цветников Ринга – Садового кольца австрийской столицы; любовался центральным готическим собором Святого Стефана, смотрел на великолепие Хофбурга – фамильного дворца Габсбургов. Наняв прогулочное ландо, влекомое двумя усталыми лошадьми с хмурым возницей, съездил к Шёнбрунну, загородной резиденции императора. И наконец побывал в Венской опере, изящном здании в стиле венского рококо, с алым бархатом и позолотой изысканного зала, где прослушал оперу Моцарта «Cosi fontutta» («Так поступают женщины»), исполнявшуюся на итальянском языке. Опера не произвела на него особого впечатления. Вообще роскошь дворцов самых именитых и богатых вельмож Вены не многим превосходила центральный квартал Санкт-Петербурга, разве что всё здесь было чище, скрупулезней, отлаженней. Скромные дома, в которых жили великие композиторы Гайдн, Моцарт и Бетховен, его не заинтересовали. Зато он спрашивал, где дворец австрийского полководца принца Евгения Савойского, полтора столетия назад разгромившего турок и спасшего Вену от их вторжения. Дунай, по которому плыли барки, парусные яхты, весельные лодки и небольшие корабли, был приветлив со своими кудрявыми берегами и пестрыми пристанями, где играли оркестры, разносили пиво и игристое вино пассажирам прогулочных судов. Словом, голубой Дунай был хорош, но в глазах Сеславина проигрывал необъятно-ветренному простору Невы с Петропавловским равелином, ангелом на пронзающей бледную голубизну игле Адмиралтейства, с караванами грузовых барок, лодок и катеров, но особенно с построением грозных военных фрегатов под белоснежными горами парусов и блеском орудийных жерл.

Он возвратился в Баден-Баден, где в это время как раз собралось множество представителей венской знати. Гуляя по узким, гористым улочкам этого курортного городка, Сеславин с интересом рассматривал надменных мужчин в белых сюртуках и цилиндрах, напоминавших из-за этой одежды напыщенных от сознания своей значимости поваров. Встречались и генералы в белых мундирах и треуголках.

Женщины тоже по большей части были одеты в белые платья и широкополые шляпы, украшенные цветами, перьями и полупрозрачной вуалью. Среди них блистали драгоценностями немало молодых, красивых дам. Все они держали в изящных ручках белые зонтики с бахромой. Некоторые сидели в легких колясках, запряженных одной выхоленной лошадью. Лакеи, служанки и компаньонки аристократок шли рядом по булыжной мостовой. Слишком узкие улицы не вмещали кареты с гербами. Венская знать жила в прекрасных особняках с цветниками, розариями и аккуратно подстриженными кустами персидской сирени.

Проживание в обыкновенной гостинице обходилось Сеславину в копеечку – пора было уезжать из этого слишком дорогостоящего курортного рая.

Александр Никитич как-то разговаривал на улице с доктором Шлезелем. Он остановился, пропуская двух медленно прогуливающихся, немолодых, но весьма элегантных дам. Одна из них внезапно повернулась и в упор посмотрела на него. Доктор Шлезель, сняв шляпу, подобострастно склонил лысину перед неизвестной. Сеславин из вежливости тоже приподнял свой цилиндр.

– Вы русский? – спросила его по-французски дама и приблизила к глазам золотой лорнет. – Вы бывший военный?

– Да, мадам, – в недоумении ответил Сеславин, уже более внимательно вглядываясь в красивое лицо незнакомки, полуприкрытое вуалью и затененное полями шляпы.

– Где вы живете? – продолжала спрашивать она.

– В гостинице «Эдельвейс».

– Ваше имя Александр, не правда ли?

– Да, мадам, но…

– Перед вами господин Сеславин, ваше сиятельство, – торопливо представил бывшего генерала доктор Шлезель. – Он тоже мой пациент.

Вторая дама улыбалась, вопросительно посматривая на свою подругу или родственницу, и, по-видимому, удивляясь ее неожиданному, не совсем светскому поведению.

– Я пришлю к вам слугу, – почему-то отрывисто и довольно взволнованно предупредила Сеславина элегантная дама. Она пошла дальше рядом со своей напарницей и дважды оглянулась. Потом обе дамы вошли в калитку особняка с чугунной оградой, увитой плющем и вьющимися розами.

– Это графиня фон Гроттенберг, жена одного из камергеров императора, – торжественно произнес доктор. – Откуда она вас знает, мсье Сеславин?

– А не была ли графиня баронессой, прежде чем поменять фамилию? – ответил Сеславин вопросом на вопрос Шлезеля.

– Да, она прежде была вдовой барона фон Тизенбаха. Ее звали Амалия фон Тизенбах. А еще раньше фамилия баронессы звучала как Штрудек, ибо она по происхождению славянка из Моравии.

Ближе к вечеру в гостиницу явился лакей в бархатной ливрее. Лакей вручил Сеславину записку на розовой бумаге с золотыми краями. В ней значилось: «Любезный мосье Александр, приглашаю вас на завтрешний ужин в моем особняке не позже восьми часов вечера. Заранее благодарю Вас за согласие. Всегда помнящая Вас Амалия».

Александр Никитич повертел записку, перечитал ее еще раз. Подумал, нахмурился и позвонил в колокольчик. Через минуту вошел гостиничный слуга, спросил, что угодно. Сеславин заказал место в утреннем мальпосте до Милана.

 

III

Прибыв из Баден-Бадена в Милан, Сеславин довольно долго добивался разрешения на путешествие в Рим. Надо было перечислить все города, которые он собирался посетить по пути, и указать, с какой целью он едет в Священный город. Австрийская полиция очень придирчиво пропускала иностранцев через границу Ломбардии, которая теперь входила в состав габсбургской монархии. Остальная Италия делилась на герцогства, находившиеся в полной зависимости от австрийского влияния и папского престола. В стране властвовали иезуиты, вылавливая вместе с австрийскими агентами «карбонариев» – членов запрещенного политического общества, делающего попытки возмутить население и поднять восстание против австрийского ига. «Карбонариев», уличенных в противодействии властям, арестовывали и заключали в камеры старинных каменных замков на длительные сроки. Иногда и пожизненно. Тогда как за бытовое убийство приговаривали к году или двум годам заключения. На дорогах Италии свирепствовали разбойники. Вблизи Рима наводил на путников особенный страх знаменитый главарь бандитской шайки по прозвищу Фра Дьяболо, то есть брат Дьявола.

Сеславин написал в полиции Милана, что едет в Рим для посещения Ватикана, собора Святого Петра и открытой для публичного обозрения, имеющей несравненную выставку живописи виллу Боргезе. На самом деле, он ехал, чтобы восстановить чертежи и планы крепостей и портов, утерянных несколько лет назад во время шторма в Ла-Манше.

Вот римская гостиница, где он останавливался последний раз. Сеславин стал опрашивать служителей и некоторых постояльцев, как ему разыскать синьора Барелли, который нередко играет здесь в вист. Его довольно легко узнать, потому что Барелли почти огненно-рыж, что не часто встречается среди итальянцев.

Дня через два к нему в комнату постучали. Вошел тот высокий сурового вида человек, которого в день дуэли Сеславина с Сильвио Монти называли Риккардо.

– Приветствую вас, сударь, – сказал Риккардо сдержанно, даже неприветливо. – С чем вы приехали в наш Вечный город? И почему вас интересует Барелли?

– Видите ли, синьор Риккардо… насколько я помню, вас так звали ваши приятели… Так вот, я начал поиски с Барелли из-за его, извините, особо запоминающейся рыжести.

– Ах, вот как, – криво усмехнулся Риккардо. – Ну, это, пожалуй, убедительный довод. Кто же вам нужен на самом деле?

– Хотел бы предварительно попросить вас, синьор, не принимать меня за австрийского шпиона, засланного, чтобы выследить патриотов Италии, которые готовы бороться за освобождение своего отечества. Будь я итальянцем, я бы бесспорно стал карбонарием, хотя очень мало знаю об этом сообществе. Когда Наполеон вторгся в Россию, я был артиллерийским офицером, капитаном. Во главе «летучего» отряда мстителей я наносил большой урон врагам, оккупировавшим древнюю столицу России. Вместе с другими такими же партизанскими отрядами и в сообщении с регулярной русской армией мы уничтожали врагов, среди которых были не только французы, но также австрийцы и итальянцы. Я русский и сражался, убивая или беря их вплен без разбора, пока они находились на моей родной земле. Итак, Бонапарт и его сброд со всей Европы были изгнаны из России. Я продолжал воевать, когда русский император заключил союз с австрийцами и пруссаками против Бонапарта. Я участвовал в сражении при Лейпциге и в десятках других сражений. Я начал сражаться против Наполеона капитаном, а закончил в чине генерал-майора. Я стал командиром гусарского полка и одним из первых вошел в Париж. Что вы на это скажете?

– Если то, что вы рассказали, правда, вы герой. Я преклоняюсь перед такими людьми и готов помочь вам, чем только смогу. А наш рыжий Барелли в действительности имеет совсем другую фамилию. Это один из предводителей карбонариев Конфалоньери, к тому же он великий итальянский поэт. Недавно он был арестован вместе с целой сотней наиболее активных патриотов. Некоторых сразу приговорили к смерти и тут же расстреляли. Кругом рыщут ищейки австрийской полиции и завербованные иезуитами – влиятельным и жестоким католическим орденом. Вот такова обстановка в нашей прекрасной Италии. Кто вас еще интересует? Моя фамилия вам нужна? Извольте, моя фамилия Оливьери. Я, так же как и мои сообщники, хожу по лезвию ножа. Но это наши дела, наша драма и трагедия.

– Все это очень грустно, – сказал Сеславин. – А как поживает тот удивительно красивый, хромой англичанин, который был у меня секундантом при моей дуэли с Монти? Помните? Он приглашал меня в Грецию, чтобы помочь греческим повстанцам против турецких поработителей.

– Вы говорите про лорда Джорджа Байрона, – стал горячо объяснять Оливьери. – Это величайший английский поэт. Для многих молодых людей Европы он властитель умов.

– Но я уже не молод и не знаю английского, – вздохнул Сеславин. – Удалось Байрону поднять греков против султана?

– Байрон недавно умер от гнилой лихорадки в каком-то греческом городке. Кстати, многие его стихи и поэмы переведены на французский язык. А восстание греков возглавил князь Ипсиланти, но потерпел поражение.

– Очень печально все это, синьор Риккардо. Я правильно вас назвал? – спросил Сеславин.

– Ну, допустим. Пусть будет Риккардо. Кого еще вы хотели бы увидеть? Или – о ком узнать?

– А как поживает Сильвио Монти? Шулер, которому я, кажется, попал в ногу.

– Он играл в вист в Сицилии, в обществе каких-то местных баронов и не смог, чтобы не плутовать. Его уличили в шулерстве, избили шандалами до полусмерти и заключили до суда в каземат. Там он повесился на рукаве собственного фрака. Судьба итальянца, даже такого, как Монти, тоже закончилась трагедией.

– Лучше бы он стал карбонарием, – без улыбки сказал Сеславин.

– А он и был карбонарием, входил в какую-то венту, то есть боевое подразделение. Но в карты обязательно жульничал. Как вам покажется такое сочетание?

– Я бы пожелал бы ему погибнуть в бою, защищая от врагов отечество, – серьезно проговорил Сеславин. – На моих глазах погибли тысячи прекрасных людей, защищавших Россию, и это списывает все недостатки или пороки, которые у них, может быть, имелись при жизни. А сейчас они причислены к душам благим, погибшим… у нас говорится: «положивших живот свой за други своя». Еще один вопрос прозаический. У меня восемь ран, из которых одна никак не исцеляется. Есть ли поблизости место с целебными источниками, где можно лечить раны?

– Недалеко от города Капуи, это ближе к Неаполю, есть местечко Кумы. Там со времен Древнего Рима, сенаторы и прочие римские рабовладельцы исцеляли свою подагру. Попробуйте эти древние источники. Может быть, они исцелят ваши раны, – сочувственно и глядя с неподдельным уважением, посоветовал Оливьери.

Примерно через месяц Сеславин случайно узнал, что Оливьери погиб при покушении на шефа ломбардской полиции Сальвотти.

Кумские воды, несмотря на их тысячелетние использование, не потеряли целительных свойств. Пробыв здесь довольно длительное время, Сеславин почувствовал улучшение здоровья. Даже главная рана его закрылась, перестала кровоточить и выбрасывать мелкие осколки раздробленной кости. Рана затянулась, и он мог довольно свободно двигать правой рукой.

Уже давно душевная скука и тоска по родной стороне, как и в прежние его европейские вояжи, начали допекать его нестерпимой хандрой. И решение вернуться в Россию овладело всем его существом. Последний раз он проехал по дорогам Италии, миновал Швейцарию, Австрию и пересек, наконец, границу Российской империи, где рядом с таможней и гарнизонной крепостью стоял полосатый столб с двуглавым орлом. Шлагбаум подняли седоусые инвалиды – один с деревянным протезам вместо правой ноги, другой однорукий. Предъявив жандармскому офицеру российский паспорт и бумагу, подтверждающую его генеральское звание, Сеславин сел в почтовую тройку и выехал на столичный тракт. Вернулся он полный сил и надежд на то, что сможет еще быть полезным отечеству.

В Петербурге он снова поселяется в гостинице Демута.

На улице рядом с «Демутовым трактиром» спешит разношерстная петербургская толпа: светские щеголи с тросточками, в шинелях с пелеринами и в цилиндрах; гвардейские офицеры с развевающимся белым плюмажем проносятся в легких экипажах, а менее роскошные и самодовольные армейские, не бывающие на светских балах, преследуют со скабрезными целями одиноких дам – случайно или намеренно подвергающихся этому преследованию; множество чиновников самого различного ранга в зеленых, сизых, черных вицмундирах спешат в свои министерства, ведомства, департаменты, а директора этих департаментов подсаживают разодетых по парижской моде супруг в солидные и вместительные кареты, отправляясь на бал или в Мариинский императорский театр, где дают оперу («Фенеллу», например) или знаменитый балет, поставленный швейцарцем Дюкло; спешат русские мужики – мастеровые, завернувши пилу в чистую парусину или сложившие инструменты в мешок; прогуливаются, направляясь в Летний сад, гувернантки со своими подопечными детьми, завитыми, в шляпках или белых картузиках; снует множество разносчиков: несут на головах корзины с продуктами в магазины и, наоборот, в дома заказчиков; торговки, продающие молоко с чухонских мыз или булки от немецкой пекарни, румяные яблоки из Рязанской губернии или апельсины с недавно причалившего, обогнувшего Европу грузового итальянского судна. Среди чиновников, дам известной категории, среди литераторов в помятых цилиндрах с помятыми лицами, среди кружевниц, белошвеек, прачек, молодых фатоватых купчиков с усиками стрелкой и бородатых купцов в высоких сапогах, длиннополых поддевках, картузах или меховых шапках мелькают малозаметные люди среднего возраста, одетые не то как приказчики из приличного магазина, не то как цирюльники по вызову, не то как фельдфебели, выслужившие срок… В основном русского обличья, иногда похожие на мастерового чухонца или немца… Это агенты тайной полиции, наблюдающие за разного рода людьми и, в частности, за отставным генералом, приехавшим недавно из-за границы.

Агент, выполняющий секретный надзор, пишет о бывшем знаменитом партизане, отличающемся независимостью в суждениях и пользующемся популярностью среди гвардейской молодежи:

«Уволенный от службы генерал-майор Александр Никитич Сеславин живет в гостинице Демута самым уединенным образом. Он платит за квартиру и стол триста рублей в месяц. Он много пишет и, надобно полагать, судя по разложенным на столе картам и книгам, занят каким-то военным сочинением.

Он почти никого не принимает. Лицо, которое его чаще всего посещает и с кем он проводит много времени, – это уволенный от службы генерал-майор Леонтий Иванович Депрерадович. Судя по манере, когда они вместе проводят время (всегда отсылая слугу), надобно полагать, что они не только близкие друзья, но и, вполне возможно, обсуждают что-то тайное. Сеславин также иногда посещает вечерами Депрерадовича, живущего на Литейной, в доме купца Креболкина.

Другой часто посещающий его человек – полковник Назимов, который состоит при обер-полицмейстере по особенным поручениям. Слуга рассказывает, что Сеславина посещают чиновники коллегии иностранных дел, но мне еще не удалось установить, кто это, должности и фамилии. Слуга говорит: “У барина важные дела по иностранной коллегии”. А еще слуга извещает о заявлении Сеславина, что он будет служить не иначе, как по особенным поручениям при особе Его Величества.

Отмечают, что господин Сеславин имеет крайне свободную манеру выражаться, особенно в том, что касается военной службы, и особенно когда он говорит о себе самом и о своих заслугах. Было вспомянуто, как во время его пребывания за границей, ему не присылали вовремя обещанную Его Величеством субсидию, и что он… “просил напрасно Его Величество спасти честь генерала, которому он некоторым образом обязан (ежели вспомнить Мало-Ярославец и последствия оного) и которого кровь для чести Отечества истекала из восьми ран”. Еще Сеславин много говорит о военной экспедиции в Индию, главой которой он надеется быть». Таковы наблюдения агента тайной полиции.

Одним словом, время шло, а желаемого Сеславиным назначения в свиту императора не последовало. Настойчивое напоминание о своих заслугах никогда не нравится власть имущим особам. Убедившись, что люди гораздо менее его достойные царского благоволения идут в гору, а им (по его завышенной самооценке) по-прежнему пренебрегают, оскорбленный Сеславин оставляет Петербург и порывает с двором. Кроме того, ему безусловно отказывают в организации экспедиции в Индию и магометанские страны, граничащие с Россией.

Еще одно обстоятельство его разочаровало. Давний покровитель и многолетний участник переписки с ним граф Толстой, отвечая на осторожное предложение Сеславина жениться на одной из его дочерей, изыскивает убедительный предлог для отказа.

С осени 1823 года Александр Никитич живет в имении своего старшего брата Николая под Вышним Волочком. Здесь он тоже оказывается запоздалым женихом. Упоминаемая им в переписке с родными привлекающая его внимание Екатерина Павловна (сестра жены Николая Софьи Павловны «Катинька»), не дождавшись случая стать генеральшей Сеславиной, вышла замуж за другого, более определенного претендента на ее руку.

Не имея своей семьи, Сеславин отдается заботам о многочисленном семействе брата, всю свою энергию и любовь перенеся на воспитание племянниц и племянников.

Вообще же, находясь многие годы за границей, Сеславин отдалился от тех участников Отечественной войны, которые составили немалую часть вольномыслящей, настроенной на значительные реформы, дворянской интеллигенции. Свободомыслие привело их к созданию тайных обществ. В тайные общества входили и герои Бородина, среди них: Трубецкой, Волконский, Муравьев-Апостол, Лунин и многие другие. Генерала Ермолова император назначил главнокомандующим на Кавказе – это была своего рода опала. К Ермолову отсылали таких неблагонадежных людей, как будущий посланник в Персии Грибоедов и литератор Кюхельбекер. На Ермолова – героя 12-го года, резавшего царю «правду-матку», поносившего лизоблюдов, временщиков и «немчуру», с восторгом смотрела молодежь. Близким знакомым Пушкина, Чаадаева и многих будущих декабристов был Денис Давыдов. В 13-м году в Германии погиб Фигнер. Но если бы Фигнер с его хладнокровной энергией и высокой образованностью, с его независимым и жестким характером остался жив… Вероятно предположить, что он оказался бы среди тех, кто сделал неловкую и трагическую попытку изменить российскую действительность.

Как воспринял Александр Никитич Сеславин день 14 декабря 1825 года? Чаще всего он высказывался, как стронник порядка и самозабвенной деятельности «для пользы Отечества». Однажды в разговоре с Назимовым об обществах, собирающихся в частных домах и осуждающих политические, экономические и военные несовершенства российского правления, Сеславин сказал весьма неодобрительно: «Они хотят устроить у нас парламент, как в Англии, а то и парижский Конвент. Глядишь, и свой российский Бонапарт появится откуда-нибудь, для которого ради славы своей русскую кровь лить – плевое дело. А владея тысячами десятин земли да тысячами душ крестьян и имея соответственные доходы, неймется им на балах в Аничковом дворце». Таким образом Сеславин намекал на недовольных монархическим правлением лиц, обладающих крупными состояниями, нередко высокими титулами и бывающих при дворе. Он вспомнил свое детство в стоптанных сапожатах и не жирные щи в Пажеском корпусе, юность, прошедшую на муштре в метель и мороз, стрельбы на жаре да турецкую пулю, раздробившую ему плечо в штыковой атаке… Вспомнил и свое сидение на дереве над Боровской дорогой, по которой текла отступающая из Москвы рать неприятеля с каретой, окруженной гвардейцами, а в ней человека в сером сюртуке и черной треуголке…

 

IV

Весной 1827 года Сеславин отправился в Петербург хлопотать об определении двух старших племянниц в Екатерининский институт благородных девиц – одно из привилегированных учебных заведений России. Не разобравшись толком в родстве девочек и знаменитого партизана, император Николай I велеречиво начертал на прошении: «Дочери Сеславина принадлежат государству – оне приняты». Так же была удовлетворена просьба о зачислении племянников в Пажеский корпус. Благонамеренные современники Сеславина превозносили снисходительность монарха к старому воину; впрочем, некоторые пожимали плечами, – дело в том, что сам Сеславин не выражал восторга по поводу царской милости и принял ее как должное. В то же время он рассчитывал на дальнейший успех в благоволении к себе государя и надеялся, что его призовут на службу при дворе на какую-нибудь важную должность.

Однако милость императора ограничилась принятием в привилегированные учебные заведения его племянниц и племянников. На службу придворную, военную или дипломатическую его не позвали.

В том же году сбылась его давняя мечта – он продал аренду и, «удовлетворив наследников деньгами», вступил во владение родовым имением, вернулся в родной дом жить под отцовскою крышею.

Приехав в Есемово, Сеславин нашел имение в полном запустении. Деревня по-прежнему мала, с покосившимися избами и пустыми дворами. Большинство крестьян пребывало в бедности и нищете. Прежний владелец-арендатор совсем загубил хозяйство.

– Всё надобно переменить, – сказал Сеславин своему слуге Василию, который побывал с ним когда-то за границей, но потом был отослан в Россию. А позже находился при нем в Петербурге и в селе Федоровском, где Александр Никитич жил у брата Николая.

– Это точно, батюшка Александр Никитич, – подтвердил Василий, оглядываясь по сторонам.

– Мужик гол, хозяйство убыточно, – продолжал новый помещик. – Единственно, река да роща глаза радуют, да берег тенистый, да лес неподалеку.

– А пашни-то, поля-то никуды не годятся, – скептически заявил Василий, сам выросший в Есемово. – Пустошей много, ваше превосходительство.

– Ну, будем менять положение дел, наведем порядок. Верно я говорю?

– А как же, батюшка, ваше превосходительство! Только мужика теперя снова к работе приучать надо. У прежнего хозяина народишко тут совсем разленился. И сам отощал, и господам от него ни пользы, ни доходу.

Сеславин вызвал опытных строителей из Ржева, собрал своих мужиков и начал перестраивать ветхий дом, встретивший его протекающей крышей, упавшим крыльцом, развалившимися печами. Усадьба тоже была заброшена, сараи сгнили, конюшня разрушена.

– Ну, ребята, держися, – недовольно сказал, когда мужики остались сами с собой, Григорий Семенов, один из самых справных крестьян. – Таперя отдых да посиделки кончилися у нас. Генерал-барин прибыл, энтот спуску не даст, не ждите.

– А мы чё, нам откуда брать? – вступил Федот Камешков. – Поглядим, как енто будет переустройство. Пока только испуг один, а на нет-то и суда нет.

Но Александр Никитич вместе со строительством нового барского дома дал леса на избу каждому крестьянину. Он собрался переделать старое замшелое патриархальное Есемово по новому плану городского архитектора. Заодно объявил и мужикам, и в земстве, и ржевскому предводителю дворянства, что село его будет теперь зваться Сеславино.

Кряхтя, угрюмо переговариваясь, мужики только чесали затылки. Потеть приходилось с утра до ночи. А, говоря по правде, работать по-настоящему почти все уже разучились. К собственной нищете притерпелись, а улучшать барское хозяйство никакого желания у них не появлялось. Арендатор, владевший имением после смерти старика Никиты Степановича Сеславина, оказался человеком слабовольным, ленивым и беспечным. Постепенно требования его к крепостным ослаблялись, полевые работы никто как следует не проверял. Так оно и шло. Мужики от работ отлынивали, арендатор разводил руками да отписывал Александру Никитичу, что доходу нет вследствие неурожая. А откуда быть урожаю, если большинство крестьян не только на барское поле не выходили, но и свое собственное забросили.

– Нет, мужики, такому не бывать, – собрав к своему дому раздраженных бородатых селян, из которых многие увлекались бражничеством, сказал твердо Сеславин. – Не станете мне подчиняться, как положено по закону, буду наказывать. Превышать прав не хочу, а что права мне дают применю. Иному нужно вразумление розгой, иному слова хватит.

И все-таки некоторые отказывались отправляться на заработки в Ржев, куда Сеславин приказывал им ходить на отхожие промыслы. Ржев – город торговый, в свободное от полевых работ время, по мысли Сеславина, крестьяне могли бы улучшить свое состояние и, соответственно, повысить доход помещика. Не хотели – непривычное дело, хлопотное. Злились мужики, протестовали. Как будто не знали, как расправляются у иных бар за неповиновение. Отвыкли с прежним хозяином, а на нового кидали взгляды исподлобья.

– Ишь, армейщину тут приехал разводить… Мы, чай, не на войне, не на царской службе… – судили-рядили между собой. – С французом воевал, говорят, лихо… В генералы вышел… А мы те не французы, нас с земли не сгонишь в чужие края… Мы здешние…

Для облегчения полевых работ Сеславин завел редкие по тем временам в России машины. «Введение машин заменяет каждая четырнадцать человек, молотьба идет скорее, трудная работа цепами уничтожена, – сообщал он ржевскому предводителю дворянства. – Жатвенные машины заказаны, трудная работа жатвы будет также уничтожена».

Однако мужики были недовольны: чтобы работать на машине, нужно сперва обучиться, а этого не хотелось, учиться-то, особливо с похмелья. Некоторые из крестьян в виде протеста тянули время с уборкой урожая на помещичьих угодьях, да и свое хозяйство вели так, чтобы, полностью разорившись, перейти на содержание барина. Не очень многие, но находились этакие ловкачи.

Наконец терпение у привыкшего к военной дисциплине Сеславина иссякло. Он применил «внушение» розгами, а самых дерзких и отчаянных отдал в рекруты и сослал на поселение. Что ни говори, а герой-партизан был помещик и вообще – сын своего времени.

Дело дошло почти до бунта, но в конце концов мужики осознали: у нового барина-генерала нрав крутой и непреклонный. Но – справедливый, что правда, то правда. Словом, хозяин пришел настоящий, не бывший арендатор, тяпа-растяпа. Пришлось покориться, и вроде всё улеглось.

Переименовав свое сельцо в Сеславино, отставной генерал зажил уединенно, почти не заводя знакомств с местными помещиками и редко куда-либо выезжая. Он полностью погрузился в заботы по ведению хозяйства. Его считали мизантропом. По слухам, поведение его было невежливым даже по отношению к дамам. Но письма Сеславина к жене брата Софье Павловне и к своей любимой племяннице Марии Николаевне Огарёвой – любезны, ласковы, задушевны. Ему претило общение с соседями-помещиками и их женами, раздражали меркантильные разговоры, уездные сплетни и неумеренное возлияние домашних наливок.

«Вы желаете знать о моем житье-бытье? – писал он любимой племяннице Марии Николаевне. – Извольте, я удовлетворю ваше желание. Земледелие, сообразно нынешнему состоянию науки, раздел земель с весны до осени и борьба с невежеством, что жесточнее всякой другой борьбы, – суть всегдашние мои занятия. У нас здесь погода стоит прекрасная, призывает в поле для обозрения работ, и, как некто сказал: “Взгляните на сии бразды, возделываемые земледельцем, на них зреет слава и величие государства”».

И действительно, во время полевых работ, Сеславин вставал рано утром, верхом объезжал свои владения, которые он значительно увеличил. Его сопровождал давний его слуга, толковый и опытный Василий, да еще один помощник, наподобие учетчика и канцеляриста. Крестьяне привыкли к строгим требованиям помещика Сеславина, и урожаи на его землях значительно улучшились.

Кроме того, он неизменно прогуливался в своей заповедной березовой роще, где сияние исходило в погожие дни от колоннады белых стволов, где летом беспрерывно звенел птичий хор и томительно-сладостно пахло земляникой. В сильную летнюю жару Александр Никитич сидел в избранном заранее тенистом месте у речки Сишки, там, где у берега бил ключ и скатывался студеным ручьем. Старые раны в жару нестерпимо болели, и он искал спасения в прохладе.

Сеславин, как он привык с молодых лет, много читает. «Чтение, книги – единственная страсть моя», – неоднократно повторяет он в своих письмах. Он собрал прекрасную библиотеку, состоящую в основном из исторических и военно-исторических книг – от «Записок о Галльской войне» Юлия Цезаря до пресловутого французского военного теоретика Жомини, над которым подшучивал в стихах Денис Давыдов, а также таких, как Кох, Лористон и многих других. К литературе художественной он относился гораздо прохладнее. Стихи считал несерьезным чтением, забавой. У него остался литературный вкус человека XVIII столетия, когда «властителями дум» были Монтескье, Шатобриан, Руссо. «Новую Элоизу», «Исповедь» Руссо Сеславин перечитывал многократно.

В тиши своего кабинета он нередко брался за перо, вспоминая о былом, о пройденном пути безупречного воина, патриота своего Отечества, за которое он «не жалел крови». Иногда ему казалось, что судьба была к нему несправедлива: он, предупредив Кутузова об исходе Наполеона из Москвы, спас Россию, следовательно, и Европу, но не оценен в той степени, которой он достоин. Другие его бывшие сослуживцы, не сделавшие в сравнении с его подвигом ничего значительного, в чести у двора, им назначены высшие чины и награды, а он, забытый всеми, отставной генерал, прозябает в далеком от столиц, от деятельности, признания, славы маленьком сельце…

Однако он нарушил свое уединение, когда по приглашению императорской канцелярии присутствовал на открытии Александровской колонны на Дворцовой площади в честь 12-го года.

Вызвали его и на церемонию открытия монумента на Бородинском поле в 1839 году. Съехались многие, оставшиеся в живых, генералы и офицеры, ветераны великого сражения. Николай I приказал 26 августа устроить грандиозные торжества.

Природа также словно приняла участие в праздновании героического сражения русской армии против оккупантов, пришедших со всей Европы, чтобы уничтожить ее, сломить сопротивление русских и установить новые законы над порабощенной Россией. И сражение, происшедшее здесь, на полях близ деревни Бородино, показало и самоуверенным французам, и всем другим солдатам из побежденных Наполеоном и примкнувшим к нему армий, что русские могут воевать не только смело, самоотверженно и стойко, но и с совершенно невиданным упорством, презрением к смерти и готовностью биться до конца, до последнего офицера, солдата и казака. До последнего вздоха.

Когда яркое солнце взошло над Бородином двадцать семь лет спустя, то будто повторилось все, как и в первые минуты и часы сражения, того, давно прошедшего, – и такой же ветерок гнал редкие облака по ясному небу, и так же чувствовалась осенняя свежесть.

И на этом осеннем солнце засверкали штыками, касками, кирасами, звездами и эполетами генералов, шитьем знамен колонны стодвадцатитысячного войска, с трех сторон окружившего памятник Бородинской битве, у подножия которого покоился Багратион. В этом месте было самое ожесточенное и кровавое побоище, когда пушки уже устали вздымать комья земли, перемешанные с разорванными телами и кусками лошадиного мяса, и люди с обеих сторон перемешались в неумолимой, звериной, рукопашной рубке, и где русские все-таки одолели и вынудили остервеневшего от ярости врага отойти.

С этого места особенно виделась и чувствовалась вся огромность поля, вместившего в себя столько живых и погибших воинов.

На Бородинском поле долго не смолкало «ура!» 120-тысячного войска, гром артиллерийского салюта и состоялся церемониальный марш стройных колонн, отдающих таким образом дань памяти погибшим героям.

Александр Никитич испытал сильное волнение при воспоминании о Бородинской битве. Он опять оценивал свои бои и разведывательные рейды в тылу врага, он представлял захваченные знамена генералов «великой армии» Бонапарта и Орлеанский канал во Франции, взорвав шлюзы на котором, он заставил Париж капитулировать. Правда, Александр I приказал восстановить шлюзы, чтобы самому предстать милосердным и снисходительным водителем Союзных армий, взявшим французскую стлицу.

Пехота, сверкая щетиной штыков, была неподвижна; конница, наоборот, постоянно находилась в движении: лошади, едва сдержанно пританцовывали, приминая копытами еще зеленую траву. А ветер шевелил белые плюмажи на касках гвардейцев.

В центре, у ограды памятника, собрались отставные офицеры и генералы; многие ветераны в ожидании сидели на ступенях монумента. Костыли и палки инвалидов лежали рядом. Среди них не было заметно того воодушевления, того торжественного возбуждения, которое царило в парадных войсках. Они вяло переговаривались, кое-кто перебрасывался негромкими шутками, щурились на солнце, многие, приехав издалека, попросту отдыхали.

Но именно они составляли на поле неделимое целое того, отголоском которого был и этот торжественный день, и эти новые, молодые, выстроенные для церемониального марша слитными колоннами войска. Прошлое, затмившее их последующее существование, прошлое, словно состоявшее из единого дня – Бородинского сражения, объединяло их, делало их похожими на одного усталого, мудрого человека.

Вне ограды выстроились «бородинские» генералы и офицеры, еще находившиеся на службе. Они соединяли в себе прошлое и настоящее и потому смотрелись особняком, полностью не принадлежа ни молодым войскам, ни инвалидам, среди которых был и Сеславин.

Появился император. Проскакал мимо замерших войск, сопровождаемый повсеместно переливающимся от одних колонн до других криком «ура!». Потом стихло; медленно, торжественно и нестройно с хоругвями и большим крестом поттянулся к памятнику крестный ход: донеслось от Бородина церковное пение, дымками ладана попыхивали взмахи кадила. Отдельно от всех присутствующих стояла, ухватившись за стальные прутья ограды, пожилая монахиня в черном клобуке и смотрела скорбным, оберегаемым от всяческой радостности и торжества взглядом. Говорили, что это вдова погибшего при Бородине генерала Тучкова, тогда же постригшаяся в монахини и построившая на свои средства храм близ заветного ее поля, где двадцать семь лет назад остался ее любимый муж. К ней подъехал Николай I, спешился, произнес несколько сочувственных слов и добавил: «Но день славный!»

При виде бывших боевых товарищей, не имевших его заслуг и не знавших такой славы, но занявших после войны высокое положение в армии и при дворе, Сеславин ощутил нестерпимую обиду и болезненно уязвленное самолюбие. Не дождавшись окончания празднеств, он покинул Бородино и довольно демонстративно укатил в Тверскую губернию, в свое скромное имение.

Уже в 1850 году семидесятилетний генерал писал брату Николаю: «Тебе угодно знать о моем здоровье? Я скажу, я так здоров, что мог бы для пользы Отечества пуститься в море, в любую службу, но боясь противных ветров, которые постоянно дуют мне с севера». По-видимому, несмотря на своё прохладное отношение к поэзии вообще (тем более, к современной ему поэзии), он читал Пушкина и, может быть, в отрывках, из альманахов знал «Евгения Онегина». Иначе трудно объяснить его дважды употребляемое в письмах выражение о вредности для него «здешнего сурового климата» или вот «противные ветры дуют мне с севера»… Сравним пушкинское: «Там некогда гулял и я, но вреден север для меня». Вряд ли это лишь совпадение.

Итак, годы шли, Сеславин был по-прежнему свеж и здоров. Он придерживался воздержанного и уединенного образа жизни. У себя он принимал только предводителя ржевского дворянства, пожилого рассудительного человека, которого он очень уважал. За столом, продолжая приятную беседу, предводитель дворянства обратил внимание на молодую, полногрудую и румяную, красивую женщину в платье городского покроя, время от времени заходившую в столовую, чтобы проследить, как слуга подает кушанья к господскому столу. Она спрашивала учтиво нежным голосом: «Не нужно ли еще чего барину и его гостю?»

Предводитель дворянства не применул поинтересоваться, кто эта миловидная статная особа. «А это моя Любаша, – не без лукавства в голосе ответил Александр Никитич. – Она у меня домашним хозяйством заведует». Дело было, как говорится, обычное для того времени. Гость благожелательно улыбнулся: «И детишки небось есть у вас?» – «А как же, есть и дети, – добродушно рассмеялся Сеславин. – Куда их девать, когда Бог дает».

Официальная Россия забыла о нем. А герой освободительной Отечественной войны продолжал жить среди своей родины, где знал и любил все эти поля, леса, овраги, речку Сишку, проселочные дороги и бедные деревни, и небо – то хмурое и ненастное в зимние или осенние месяцы, то ярко-синее весной и дышащее зноем в июле, и ночью яркие звезды, бледную луну и золотой месяц… Снегопады, метели, дожди, грозы, ведро, капель в марте, морозы в крещенские ночи. Полевые работы, за которыми он рачительно наблюдал, заговения, посты, праздники, хотя в церкви бывал он не очень часто. И те праздники, которые он помнил, как победы, сражения, атаки, лихие кавалерийские рейды, яростные рубки и артиллерийские бомбардировки неприятельских колонн, укреплений и городов. Последние годы любил подолгу находиться у себя в кабинете, только приоткрывал дверь, чтобы взять у слуги трубку, набитую табаком, да опять шелестел бумагами, поскрипывал пером, заполняя листы строками воспоминаний. Здесь, в кабинете, и скончался в возрасте семидесяти восьми лет. За два года до своей кончины похоронил старшего брата Николая, последнего и единственного верного друга.

А самого героя-партизана, генерал-майора и бывшего командира гусарского Сумского полка упокоили на Николаевском погосте в Сишках. В 1873 году племянники поставили на его могиле памятник с выбитыми строчками из известного стихотворения Жуковского «Певец во стане русских воинов»:

После чего навестили родственники могилы родителей проставленного героя, где сказано на надгробии: «1798 года августа 27 дня Ржевского городничего Никиты Степановича сына Сеславина супруга Агапия Петровна представися к вечным обителям; жития ее было 43 года и погребена на сем месте (Ржев, кладбище при Богородицерождественской церкви)». Тут же рядом и супруг ее Никита Степанович. У них родилось пятеро сыновей и шесть дочерей.

Третьим их сыном был прославившийся Сеславин Александр.

Один из его племянников, посетивший могилу на Николаевском погосте, как и старшие Сеславины тоже офицер, конноартиллерист, сказал присутствующим родственникам:

– Александр Никитич боялся последние годы, что о нем скоро не станут вспоминать и о подвигах его никто из будущих поколений россиян не узнает. Он ошибался, конечно. Россия никогда его не забудет. Не должна забывать.