I
После визита в Тарутинский лагерь генерал-адъютанта Лористона Наполеон четырнадцать суток терпеливо ждал окончательного ответа. «Одноглазый старик» всё уверял, будто он не имеет полномочий принимать окончательное решение, будто он еще раз должен обратиться к Его Величеству Императору Александру. Он почти каждый вечер вёл с Лористоном тонкие дипломатические разговоры, уклоняющиеся от предложения Наполеона. Кутузов владел великолепным французским языком и своими остроумными сентенциями заставил улыбаться даже озабоченного Лористона. Однажды во время подобной беседы фельдмаршал воскликнул, потирая руки: «Заключить мир? Да войны еще не было! Когда же мы воевали? Скажите вашему императору, что мы только еще хотим начать войну, а до сей поры армия наша маневрировала перед вами».
Бонапарт получил ответ Кутузова 6 октября, когда был разгромлен вышедший из Москвы авангард под командованием заносчивого Мюрата.
Русская армия ликовала! Наконец произошло сражение, увенчавшееся успехом. Эта первая несомненная победа имела огромное нравственное значение для русской армии. Потери французов составили две тысячи убитых, полторы тысячи сдались в плен. Сам король неаполитанский, как всегда, в странных одеждах, расшитых золотом, в ярких лентах и страусовых перьях, едва спасся от пленения упорно гнавшихся за ним казаков. Они были уверены, что так одет может быть только сам Наполеон. Их арканы несколько раз почти достигали Мюрата, но они, мечтая «взять в полон хранцузского царя», не применили дротики или карабин. Великолепный конь Мюрата унес его даже от горячих донских скакунов. Кстати, конный авангард, возглавляемый Мюратом, вышел к Тарутино без согласования с Наполеоном.
Узнав о результате этого сражения, император Франции длительное время не хотел говорить не только с самоуправцем Мюратом, но вообще с кем-либо из своего окружения. Наконец он вышел из кабинета и произнес с досадой: «Итак, нам суждено делать только ошибки!» После этого он отдал приказ армии покинуть Москву.
– Я оставляю обозы Мортье, пусть охраняет награбленное его мародерами, – хмуро сказал Бонапарт. – Для возвращения я избираю новый маршрут… – он склонился над картой и провел линию ногтем. – Армия будет двигаться на Боровск, Малоярославец, Медынь. Война еще не коснулась этой территории, и, при достаточном снабжении продовольствием и фуражем, именно здесь я предполагаю развить быстрое движение.
Наполеон двинулся по старой Калужской дороге, пустив впереди дивизию генерала Бруссье, но внезапно перешел западнее – на новую Калужскую (Боровскую) дорогу, рассчитывая обойти Кутузова и открыть себе свободный путь на Смоленск.
Разумеется, все эти новые решения держались в строжайшей тайне. Все дивизии, кавалерия, артиллерия и огромный обоз снимались с мест, соблюдая конспирацию и тишину, ощупывая окружающую местность пикетами и усиленными подразделениями разведки. Правда, соблюдать дисциплину в войсках становилось все труднее и опаснее. Полуголодные солдаты ворчали и по всякому поводу затевали ссоры. Обострились противоречия между французами, пруссаками, итальянцами и австрийцами. Нередко враждовали между собой разочарованные и озлобленные поляки. По-настоящему Бонапарт надеялся только на французов, причем в наибольшей степени на гвардейцев и артиллерию.
II
В расположении главной квартиры русской армии, между пехотных биваков, коновязей кавалерийских и артиллерийских полков появились всадники в егерьских шинелях, гусарских ментиках, казачьих чекменях. Многие с бородами, в косматых бараньих шапках. Замелькали дротики казаков, кавалерийские карабины и трофейные ружья, взятые у врага. Издали слышалась протяжная песня казаков:
Это степное переливчатое, разноголосое пение сопровождалось стуком копыт и всхрапыванием коней. Располагавшиеся вблизи солдаты пехотных и артиллерийских полков подходили, заинтересованно рассматривая вновь прибывших.
– Ну, пехтура, – сказал густобородый, крупнотелый казак какому-то молодому, слишком уж разинувшему рот от любопытства солдату, – вам скоро и делать-то неча станет. Наш атаман Платов да партизаны без вас хранцуза добьют. Так я гутарю, ребята, ай нет?
Второй солдат, с седыми усами, ухмыльнулся саркастически на подкалывание густобородого казака:
– Конешна, конное войско прыткое, скачут, как блохи. А всё без нас-то куда вам, только напылите. Пехота, брат, средствие основательное. Царица полей, слыхал?
Солдаты поддержали седоусого ветерана одобрительным гоготком.
– Когда они, басурмане-то, свои каре выстроют да стоят сплошняком… – продолжал он, опершись на ружье.
– Ну и чо каре? – пробовал оборвать пехотинца казак.
– Саблей да пикой с ихней сплошной каре не совладать. Тут штыковая атака одна действие иметь может.
– Ничево, – отмахнулся казак, важно и размеренно слезая с коня. – Теперя уж и мужики с вилами бьют хранцузей, а гутарят, шо даже и бабы не отстают… Ох, не могу, смех да и только! Ну, времена пошли, бабы в войну играют…
Один из местных мужиков, не больно голодраный, справный, в поярковой шапке, с тесаком на поясе и с ружьем, вступился за представительниц женского пола.
– Чего зубы-то оскаляешь? Баба бабе рознь. Слыхал про Василису Кожину из Пореченского уезда?
– Это старостиха из Сычевки, что ль? Про нее? – уточнил кто-то из солдат, все больше подходивших послушать шутливую перепалку с вновь прибывшими.
– То-то, что про нее. Командир-баба! А уж здорова, сильна да ухватиста – и не сказать, – продолжал защитник женщин в поярковой шапке, не забывая поддеть усмешливого казака. – Вот ты, кум, для такой слабоват будешь. Куда тебе, паря, не справишься.
Лихого донца это замечание безлошадного мужика возмутило:
– Я не справлюсь? Я?! Неужели?! Да я, коль до этого дойдет…
– Слабоват будешь, ей-ей.
Повсюду разразился громовой хохот, в котором с удовольствием приняли участие и другие казаки, не щадя самодовольного своего товарища. А бойкий крестьянин с тесаком и ружьем заключил свои доводы убийственным для казака сообщением:
– Кожину-то Василису сам Михайла Ларивонович Кутузов до себя призывал. И жаловал её за геройство. Наградил серебряной медалью на грудя, во как.
Сойдя с коней, двое из вновь прибывших в главную квартиру вошли в большую избу посреди села. Их встретил дежурный офицер начальника штаба генерала Ермолова.
– Доложите Алексею Петровичу: Фигнер и Сеславин, по его вызову.
Рослый, могучего сложения генерал в походном сюртуке без регалий беседовал со штабными офицерами. На лавке лежали офицерские плащи, на столе – карты, листы реляций и приказов. Наклонив над картами широколобую голову, Ермолов водил пальцем по кривым линиям, означавшим передвижения корпусов. Голос Ермолова рокотал в низенькой горнице, офицеры с вниманием следили за генеральской рукой.
О военной дерзости и смелости Ермолова рассказывали легенды. Он был не менее знаменит в армии, чем Багратион, также и другие погибшие – генерал Кульнев и храбрый Неверовский. Посмеиваясь, вспоминали, как на благожелательный вопрос царя Александра: «Чем мне наградить тебя за твои подвиги, Алексей Петрович?» – Ермолов при большом обществе дам и придворных ответил: «Государь, произведите меня в немцы». При Бородине, видя, что французы готовы прорвать центр русских позиций, он бросился отбивать батарею Раевского во главе одного батальона. Говорили, будто в кармане Ермолова были Георгиевские кресты; он кидал их впереди себя, и солдаты под ливнем пуль завладевали наградами. На выручку Ермолову спешили полки Васильчикова, в тыл французам ударил Паскевич. Перед батареей вырос холм из окровавленных тел, Ермолова ранило в шею картечью, но батарея была отбита.
Сеславин сам принимал участие в этом беспримерном бою на Центральной батарее, и Ермолов хорошо его запомнил.
Ответив на приветствие партизан и кивая на окно, за которым шумели прибывшие отряды, Ермолов шутливо сказал:
– Вы обращаете мою квартиру в вертеп разбойников… Что скажете? Бонапарт в Москве?
Главнокомандующий и погибший от раны в Бородинском сражении князь Багратион – ученики великого Суворова – называли императора французов только его корсиканским именем, как бы подтверждая свое неизменное и презрительное мнение об «узурпаторе». Так же именовал Наполеона и Ермолов. Он считал себя генералом суворовской ориентации.
– Пленные показали, ваше превосходительство, что по Калужской дороге идет дивизия Бруссье… – начал Фигнер.
– Что еще?
– …по Боровской дороге движутся неизвестные колонны…
– Неизвестные?! – Ермолов с насмешливым удивлением посмотрел на Фигнера.
В длиннополом казакине Фигнер и правда походил на разбойника: наряд его дополняла гусарская сабля и пистолеты, заткнутые за пояс. Говорил он уверенно, громким голосом; его круглое лицо с начесанными на лоб редкими белобрысыми волосами и словно бы сонными, небольшими глазками казалось лицом очень спокойного и благодушного человека.
– Давно ль стал ты пленных-то брать? – Ермолов укоризненно покачал головой. – Знаю ведь о твоей чрезмерной жестокосердости… и не одобряю ее.
Фигнер хладнокровно пожал плечами.
Ермолову рассказывали, как при отступлении из-под Смоленска Фигнер увидел разоренную сельскую церковь, а в ней трупы священника и замученных озверевшими мародерами малолетних девочек. В присутствии своих солдат Фигнер поклялся мстить врагам без снисхождения и пощады. И обет свой нарушал очень редко.
– Совместно с Александром Самойловичем мы рассеяли конвой обоза, шедшего из Москвы, – докладывал, в свою очередь, Сеславин; в отличие от Фигнера на нем был аккуратно пригнанный по фигуре, конноартиллерийский гардейский мундир с черным воротником и красной выпушкой. Собираясь к начальнику штаба, Сеславин прикрепил на грудь ордена: Анны II степени и Владимира IV степени. Он поминутно поправлял иностранный (мальтийский) крест под воротником, жалованный ему в юности еще императором Павлом. Чувствовалось, что Сеславин человек горячий и мнительный, а потому казалось, будто он смущается устремленных на него глаз и особенно – тяжелого, пристального взгляда Ермолова.
– Пленный подтвердил присутствие неприятельских колонн на Боровской дороге…
– Где же пленный-то ваш? – хмурясь, спросил Ермолов. – Надо показать его Михаилу Илларионовичу.
Сеславин с некоторой досадой указал на невозмутимого Фигнера:
– Да вот Александр Самойлович приказал…
– Эк его! Ну так добывайте мне теперь верные сведения. И немедля. На сей раз разойдитесь. Речку Нару (Ермолов ткнул в карту) должно перейти ночью, не привлекая неприятеля. Изловчитесь узнать: что за колонны движутся по Боровской дороге. Сие есть задача первостепенная.
Отпустив партизан, Ермолов поспешил к главнокомандующему. Кутузов встревожился. Он приказал генералу Дохтурову вести к селу Фоминскому 6-й пехотный корпус с предписанием завязать бой.
Тою же ночью Фигнер трижды пытался перейти Нару, но всякий раз натыкался на засады, был обстрелян и, проклиная свалившееся на него невезение, повернул назад.
III
Брезжил рассвет. Над лугами стелился рыхлый туман. Сеславин зорко всматривался за реку в белесую мглу, но тишина, не нарушаемая ничем, кроме теньканья синицы, успокоила его. Он приказал перейти речку, ведя коней в поводу.
На рысях миновали желтые перелески, лощины, заросшие ольшаником, просторные поляны с поникшей травой. Чем дальше – тем ехали осторожней, сдерживая разгоряченных коней. Остановились перед матерым лесом, за которым пролегала Боровская дорога.
– Дальше я один разведаю, – сказал Сеславин штаб-ротмистру Алферову.
– Да как же, Александр Никитич! А вдруг что-нибудь такое?
– И впрямь, ваше благородие, – вмешался бородатый казачий старшина. – Взяли бы полусотню, мигом бы доскакали…
– Нельзя, братцы. Шуму наделаем, всполошим всю округу. А коли у француза дозор?.. Словом, ежели часа через четыре меня не будет, возвращайтесь в главную квартиру. Скажете генералу.
Сеславин спешился, снял шинель, отцепил саблю, передал вестовому и, положив за пазуху пистолет, скрылся в лесу.
Бледный свет скользил по верхушкам сосен, по белым стволам берез. Роняя листву, испуганно вздрагивали осины. Внезапно, под косым лучом проглянувшего солнца, высвечивали медью дубы. Туман исчез, но утро не разгоралось. Будто сырая ветошь, по небу расползались тучи, и солнце пряталось, предвещая дождь.
Сеславин шел с осторожностью охотника, задумавшего выследить опасного, затаившегося где-то зверя. Иногда он наклонялся, подносил к губам горстку брусники и напряженно вслушивался. Перестук дятлов, шелест редеющего леса, запах грибной прели невольно пробуждали воспоминания далекой, безоблачной и мирной поры. Обманчивый покой не усыплял бдительности разведчика, но рядом с важной, настойчиво побуждающей его мыслью выплывали милые видения детства: скромный отцовский дом и приветливо кивающие ему лица матери Агапии Петровны, отца Никиты Степановича, братьев, сестер…
Внезапно воспоминания словно оборвались и исчезли. Издали послышался скрип повозок, всхрапывание, фырканье лошадей, мерный маршевый шаг солдат. Шаг неторопливый, но слаженный привычной ходьбой.
Сеславин верно рассчитал, что выйдет к этому отрезку пути, который версты четыре тянется до Фоминского и сворачивает на Боровск, но встретиться с маршевой колонной противника не ожидал. Он обернулся, зорко посмотрел во все стороны, стараясь предугадать любую случайность. Группа солдат могла отделиться от основного строя и прочесать лес вдоль дороги. Не исключено было и столкновение с двумя-тремя отставшими от колонны ротозеями. К счастью, лес здесь старый, замшелый: деревья стоят тесно; падая, образуют завалы, а лоза с орешником заплели прогалы и тропы.
Сеславин выбрал кряжистого неохватного великана, взросшего у дороги, ухватился за сук. Несмотря на постоянную боль от раны в плече, всё же со сноровкой кавалериста вскарабкался по шершавому стволу, притаился, как рысь, в развилке ветвей.
Тысячи шагающих ног, странное сочетание скрипа, звяканья, стука и гула от орудийных колес… Негромкие, но ясно различимые, чуждые голоса… Ему представилось, что внизу течет непрерывный поток уродливых существ с горбами ранцев и стальной щетиной штыков… Еще немного – и султаны на их киверах заденут подошвы его сапог… Нет, это фантазия, преувеличение, – он невидим, он в безопасности, ежели счесть безопасным положение разведчика, повисшего в пяти саженях над неприятельскими штыками…
Между колоннами французов шли пьемонтцы, неаполитанцы, баварцы, гессенцы, вюртембержцы, голландцы, саксонцы, австрийцы, пруссаки… Отдельно ехали польские уланы князя Понятовского… Сеславин узнавал их по штандартам и покрою мундиров. Заметил он, что шинели у большинства солдат изодраны, прожжены, заляпаны грязью, исчернены копотью, у некоторых поверх мундиров наброшены партикулярные плащи с пелеринами, мужицкие армяки, женские шали и салопы; кавалерийские и артиллерийские лошади выглядели истощенными, не отличаясь от костлявых кляч, тащивших маркитантские фуры.
Глазом опытного военного Сеславин сразу определил: перед ним не разведывательные отряды, не арьергард, это основная сила огромной армии захватчиков.
После страшного ущерба, полученного при Бородине, после западни, которой оказалась охваченная пожаром Москва, после чувствительного удара под Тарутином «Великая армия» Наполеона уже ощущала свою неизбежную гибель, но была еще грозным, боеспособным войском.
С цокотом проплывали кавалерийские эскадроны, тяжело катила артиллерия, – Сеславин насчитал более пятисот орудий.
Стройными колоннами, соблюдая порядок и интервал между рядами, мерно шагали солдаты в синих мундирах, красных эполетах и медвежьих шапках… Сеславин невольно напрягся: зрелище, развернувшееся перед ним, сильно его взволновало. Досада, гнев, бессильная жажда отмщения поднялись в душе… Он едва не выдал себя, когда в центре гвардейских полков, в окружении маршалов, ехавших верхом или в открытых колясках, показалась карета и у окна – желтовато-бледное, непроницаемое лицо человека в сером сюртуке и черной, низко надвинутой треуголке.
Что если удачный выстрел?! Нет, слишком далеко. Бесполезное геройство… Он не раз доказывал в сражении, что готов жертвовать жизнью, но – не напрасно. Впрочем, решит ли верный прицел исход войны? И смеет ли разведчик, получивший задание, поступать столь опрометчиво, когда главнокомандующий не осведомлен еще о движении неприятеля?
Вымахать бы всем отрядом из чащи с гиканьем, свистом, занесенными саблями и отточенными жалами дротиков… Раскручивая арканы, окружить карету Наполеона! Да тут ведь и Коленкур, Даву, Мюрат, Бертье, Ней… Неосуществимо! С малым отрядом храбрецов не пробиться сквозь гранитные ряды французской гвардии…
На версты растянулся обоз: фуры с награбленным добром, с больными, ранеными, маркитантами, актерами, поварами, проходимцами и барышниками разных национальностей, с женами и детьми иностранцев, ушедших из Москвы с наполеоновской армией.
Небо окончательно насупилось, пригасило краски, серая завеса задернула даль. Полил дождь. Остроту звуков заглушило монотонным шуршанием и плеском.
Сеславин осторожно спустился с дерева и попятился в заросли кустов. Оглядываясь, шел с полверсты, потом бросился бежать через мокрое, хлещущее мокрыми ветками чернолесье.
Отряд ждал его, укрывшись от дождя под деревьями. Шли между партизанами уже обеспокоенные разговоры. Вестовой Сеславина Архип перешел с глуховатого ворчания на занудное нытье, как обычный дядька барского подростка:
– Ведь какой, ей-богу… «Я, – говорит, – один всё узнаю. Ждите!» Вот и ждем. Сколь ждем-то, ваше благородие?
– Более пяти часов, – вздохнув, ответил прапорщик Габбе.
Казачий старшина Гревцов, нахмуренный, едва сдерживал крепкие казацкие выражения И, видимо, уже не ждал успешного завершения этого рискованного предприятия.
– Срок-то вышел, – мрачно проговорил он, обращаясь к штаб-ротмистру Алферову. – И я ведь тоже Александра Никитича просил: «Возьмите, мол, полусотню казачков. Все же надежней, чем одному-то». Один человек, он и есть один. Если шо сорвалось, не вышло, так и некому подсобить.
– Сидим, как пни, ни с места. Дятел стучит, синица тенькает. Брусника вон поспела. Тишь да гладь, да Божья благодать… А что нам от благодати-то ентой толку? Вдруг Аляксандра Микитич на засаду напоролси? Али еще как? А? Что делать-то? Ой, бяда! – Архип закрестился и вроде бы мазнул пальцем по глазам, прослезился от муторного предчувствия. – Иисусе Христе, сыне Божий, помилуй нас.
Кто-то из казаков даже озлился на сеславинского вестового, чуть ли ни по шее ему возжелалось бы того треснуть. Но, сдерживаясь, сказал с досадой:
– Брось причитать, дядя, без тебя тошно. Ты ж солдат, а не баба. Ваше благоролие, – вдруг самочинно обратился казак к штабс-капитану, – пора. Может, отряду выступать?
– Ну, ты тут еще будешь встревать, Ситников! – оборвал его старшина Гревцов. – Стой, не шуми, удила жуй.
Алферов поморгал, поглядел на серое небо, проговорил размеренно:
– Александр Никитич оплошности не допустит, зря не пропадет, не поддастся. Раз приказал, надо ждать. Потерпи еще. Ежели не объявится через час, тогда…
– Александр Никитич, долго как! – развеселились тут же молодые офицеры Габбе и Редкин.
– Ваше благородие, живой! – присоединился к веселью молодых Гревцов и повернулся к вестовому. – Ну, шо я тебе гутарил? Эх, ты, дядя!
– Что там? – понимая, что такая затяжная разведка неспроста, спросил Алферов.
– Плохо, братцы, – тяжело дыша, объявил Сеславин. – Басурманы из Москвы ушли, маршируют на Боровск. Пока не стемнело, надобно захватить языка. Командование наше еще не знает.
Суетясь, Архип пристегивал Сеславину саблю да подтихую молился: «Спаси Господи люди твоя и благослови… Победы на супративныя даруяй…»
– Отбери на свое усмотрение, – сказал Гревцову Сеславин, имея в виду группу для добывания «языка».
– Слушаю, ваше благородие, – бодро согласился казачий старшина. – Гей, казаки! Рубцов, Шелехов, Корниенко, Рапов…
Полтора десятка всадников кружным путем, по тропе, указанной местным охотником Захаром Степановым, возможно близко подобрались к лагерю французов под Боровском.
В городке мигали лишь тусклые огоньки. Зато лагерь под открытым небом выдавал себя – то в одном, то в другом месте – яркими вспышками бивачных костров. Ночью становилось по-настоящему холодно и обойтись без огня было невозможно. Да и, по всем данным французской разведки, русские отряды, угрожающие нападением, вернее, вероятностью нападения, – должны были находиться не ближе, чем в тридцати-сорока милях от Боровска. Такова была твердая логика опытных французских военных, предусмотревших вокруг огромного лагеря усиленные посты. Тем более что в Боровске находился сам император.
Но когда в ранние сумерки умчались неистовые и упорные всадники, их логика оказалась совершенно другой. Как партизаны сумели подобраться почти к самому французскому лагерю? Какая-то особенная, невероятная, бешеная удача? Известно только, что Сеславин и его молодцы захватили четырех солдат «Великой армии». Этого не могло быть, точнее говоря, не должно было быть. Однако такое событие случилось. Об этом повествуют солдатские легенды и кое-какие официальные донесения.
Сеславин никаких подробностей в своих воспоминаниях не сообщает.
Если привести в действие воображение знатока той эпохи и той войны, то… происходил захват пленных «языков» примерно так. В абсолютной тьме, абсолютно бесшумно, к знающим свое дело солдатам противника подкрадывались какие-то необъяснимо ловкие, подобные охотящимся рысям или пантерам, существа и бросались на них с яростью, не дающей жертвам издать хоть какой-то невольный или условный звук тревоги. Потом им мгновенно затыкали рты кляпом, скручивали руки и ноги и, наподобие мешков, перекидывали через седло. И ведь, надо признать, унтер-офицер наполеоновской гвардии (а туда набирали очень рослых и сильных людей) попал в положение связанного мешка точно так же, как и остальные. Сеславин заткнул ему рот, связал, перекинул через седло и понесся в сопровождении своей ватаги к месту, назначенному для встречи с отрядом.
Соединившись, партизаны поскакали в главную квартиру. Мчались, не разбирая луговин и болот, припав к дымящимся конским шеям.
Бухнул выстрел… Тени метнулись к дороге…
– Стой! Стой! Кто такие?
– Свои! Отряд капитана Сеславина.
Робкими огоньками замаячила деревушка. Послышались голоса, ржание лошадей. У околицы расхаживали часовые. Это было село Аристово, в котором квартировал недавно прибывший сюда 6-й пехотный корпус генерала Дохтурова.
Сеславин ворвался в избу, где находился Дохтуров с офицерами. Доложил, что по приказанию Ермолова был в разведке и обнаружил неприятельскую армию на Боровской дороге. Всю армию полностью – с артиллерией, кавалерией, гвардией и обозом.
Дохтуров мерил его недоверчивым взглядом. В бытность адъютантом Барклая-де-Толли Сеславин не раз сталкивался по долгу службы с мужественным, рациональным генералом, но сейчас тот, по-видимому, его не узнал. Слышал только, как об очень удачливом командире «летучего» партизанского отряда. Дохтуров обладал характером замкнутым, уравновешенным, лишенным всякой неосновательности и бравады. Полагаясь на его хладнокровие и мужество, Кутузов во время Бородинского сражения послал Дохтурова на место смертельно раненного Багратиона. И Дохтуров с честью оправдал надежды главнокомандующего.
Нынче же он был направлен к Фоминскому, чтобы атаковать некую дивизию Бруссье, очень непонятно возникшую на этом направлении. Скорее всего, это явление представляло собой некий отвлекающий маневр. Но встретить здесь всю французскую армию и самого Наполеона… это представлялось невероятным. Что ж, выходит, Наполеон покинул сгоревшую Москву, и об этом никто еще ничего не знает?
Дохтуров несколько скептически относился к удальцам-партизанам. Признавая их полезность, он все-таки знал за ними склонность к излишнему молодечеству и рисовке. Особенно известны они еще и лихими стихами самого известного из них… Давыдова, кажется.
– Ваше превосходительство, пошлите к светлейшему! От одного часа промедления зависит участь отечества! – настаивал Сеславин, чувствуя закипавшее в душе бешенство.
Дохтуров понимал: если у Фоминского действительно оказалась вся французская армия, значит, Кутузов не оповещен о том, что Наполеон ушел из Москвы, и французы могут беспрепятственно двигаться через территорию, не затронутую нашествием. Это создаст положение крайне нежелательное и может быть чревато тяжелыми последствиями. И все-таки сомнения его не оставляли. Ох, уж этот пылкий, как юноша, капитан! Дохтуров никак не желал ему поверить. Что, он действительно видел всю французскую армию?.. Он рассмотрел там самого Наполеона?
– Если мое донесение является заблуждением, если оно фальшиво, прикажите меня расстрелять! – вскричал Сеславин (не забудем, что после яростного, опасного рейда к лагерю французов нервы его были крайне напряжены).
– Я не могу верить вам на слово. Мне нужны более основательные доказательства, – отрезал Дохтуров.
Круто повернувшись, Сеславин вышел из избы. Ночь была непроглядная, набухшая промозглой октябрьской сыростью. На биваке, за дворами, горели костры. Мелькали тени людей, рядом фыркали, хлюпали копытами в лужах лошади.
– Что кони? – спросил Сеславин своего казака.
– Бог милостив, отдышались.
Подавив в душе возмущение несправедливым, как он считал, недоверием генерала, Сеславин приказал привести пленных. Он не знал, что Дохтуров вышел из избы и раздумывал, не послать ли за начальником штаба Ермоловым, тоже прибывшим в Аристово.
Молодая крестьянка, в избе которой остановился Дохтуров с офицерами, зашла в горницу, чтобы похлопотать у печи. За ней, видя отсутствие начальства, пробрался вестовой Дохтурова Василий.
Вестовой подошел к хозяйке, пытаясь продолжить игривый разговор.
– И чего ты, Настасья, такая пужливая? Съем я тебя, что ль?
– Уйди, покуль я тебя ухватом не огрела! – ответила решительно статная краснощекая Настасья. – Что ты со мною играешь, как с девкой, когда я жена венчанная. Бесстыдник.
– Где ж твой муж-то, в солдатах? – заинтересовался лукавый Василий, ища тему для продолжения разговора. – Али в ополчении?
– Не в ополчении, а в отряде под командой его благородия Александра Самойлыча… Хвингера, кажись, говорят.
– Небось у Фигнера твой муж воюет. А давно дома-то не был?
– Давно, – пригорюнилась пригожая Настасья. – Не чаю я, и жив ли, здоров ли?
– Бог милостив, здоров, – утешил ее и ухарски подкрутил рыжий ус молодцеватый Василий. Попытавшись обнять жену не то ополченца, не то партизана, чуть не получил вестовой по лбу увесистой скалкой. Но не обиделся, а старался ее смешить. – Хочешь, спою? Я на это мастак-запевала. Эх, Настасья, ты, Настасья, отворяй-ка ворота! Отворяй-ка ворота, принимай-ка молодца! Ой, люшеньки, люли да люли, принимай-ка молодца… Эх, ты, Настасья!.. Пляши!
– Тьфу ты, смола липучая… Народ на войне, а ентот знай своё… Песни еще играет… – решительно отвергла вестового неприступная Настасья.
– Насчет войны ты за нас не беспокойся, – нисколько не смущаясь и даже с достоинством заявил Василий. – Мы с барином моим, генералом Дохтуровым Митрий Сергеичем, люди самые что ни на есть геройские. Эх, ничего ты, баба, не понимаешь, как мы при Бородине под ядрами да под картечью стояли… Меня вот осколком задело, так и по нонешний день рука не гнется. Видишь?
– Ой, вижу, вижу, болезный, – разжалобилась Настасья. – Еще пронесло от худшего, Господь спас. Идем-ка, я тя кваском угощу.
Через минуту в горницу вернулся Дохтуров, а еще через минуту буквально ворвался Сеславин с пленными французами и конвоем гусар.
Когда пленные предстали перед Дохтуровым и он услышал, каким образом они доставлены, суровый генерал, повидавший всякое и побывавший во многих опасных передрягах, искренне поразился геройству Сеславина и его удальцов.
Французы подтвердили донесение Сеславина. Всё еще в нерешительности, Дохтуров хотел уже послать к начальнику штаба, как Ермолов с английским генералом Вильсоном, состоявшим при штабе русской армии и штабными офицерами появился на пороге. Они были в приподнятом настроении. Видимо, разогревшись ромом. Узнав подробности, поздравили Сеславина со славным «делом», имеющим огромное значение для дальнейших действий русской армии и вообще – всего хода войны. Посыпались вопросы, похвалы, изумленные восклицания.
– Вы совершили подвиг, капитан, – сказал по-французски белокурый, розовощекий генерал Вильсон в ярко-красном мундире. – Вы достойны самый высоких наград… Но вы устали. Могу предложить вам свою постель – охапку соломы…
Сеславин поблагодарил джентльмена в красном мундире, но отказался от отдыха. Подкрепившись стаканом рома и сухарем, он вернулся к своему отряду: нужно было проследить за движением неприятеля.
Тем временем Дохтуров и Ермолов срочно направили к Кутузову подполковника Дмитрия Болговского с кавалерийским сопровождением.
За полночь Болговский прискакал в Леташевку, где располагались основные русские силы. Разбудили дежурного генерала Коновницына, потом барона Толя.
Собравшись, пришли к Кутузову и решились обеспокоить главнокомандующего. Адъютант зажег свечу. Стукнулся бережно к недавно задремавшему старику. Горница была просторная, поблескивал в полумраке и мигал лампадкой большой кивот. Спустя время, опухший, грузный Кутузов без сапог, в войлочных обрезках от валенок, появился из душно натопленной спаленки. Увидев заляпанного грязью посланца, Толя и Коновницына, Кутузов попросил адъютанта набросить ему на плечи мундир.
Болговский кратко сообщил об уходе Наполеона из Москвы и протянул донесение Дохтурова. Повернувшись к образам, Кутузов медленно перекрестился, из единственного глаза выкатилась слеза.
– Благодарю тебя, Господи! – сказал, всхлипывая, Кутузов. – С сей минуты спасена Россия.
IV
Заслуга Сеславина была не только в том, что он своевременным извещением спас от гибели войска Дохтурова, которые должны были атаковать отряд некоего Бруссье, а натолкнулись бы неожиданно на всю наполеоновскую армию. Главная его заслуга состояла в том, что открытие партизана дало возможность остановить врага у Малоярославца и принудить деморализованную, голодную толпу французов отступать по разоренной уже Смоленской дороге. Именно этой дорогой Наполеон пришел в Москву.
С того времени фельдмаршал называл гвардейского капитана не иначе, как «Александр Никитич». Современники высоко ценили подвиг Сеславина. Теперь Сеславин нередко шлет свои донесения непосредственно Кутузову. И это не считается нарушением субординации. Посланец Дохтурова Болговский, вернувшись в армию, рассказывал обо всем сослуживцам: «Вряд ли кто имел дотоле счастие оказать более блестящую услугу государству, как не он, Сеславин».
Армия Наполеона отступала. Шли даже ночью, употребляя для освещения взятые в Москве фонари. Только отдельные подразделения, вроде вымуштрованных гвардейцев или конной артиллерии, соблюдали относительный порядок. Остальные брели нестройными толпами, часто вступая в драки и перепалки друг с другом. Большинство солдат «Великой армии» кормилось лошадиным мясом, без хлеба и каких-либо других съестных припасов. Они сжигали по пути все селения, которые были еще целы. Убивали случайно встретившихся крестьян без различия: стариков, детей, женщин. Пленных, русских солдат, которые слишком устали, прикалывали штыками.
Отряды партизан постоянно передвигались с флангов растянувшейся армии Наполеона, тревожа ее внезапными набегами, обстрелами, затрудняя движение, захватывая отставших. Опережая врага, партизаны разрушали на его пути мосты и переправы, уничтожали заранее заготовленные запасы продовольствия и фуража. Иногда истреблялись целые отряды наполеоновской армии. Действия «летучих» партизанских партий, как их тогда называли, наносили французам невосполнимый урон.
Сеславин со своими сподвижниками особенно тщательно наблюдал за направлением той или иной части противника и тотчас направлял уведомления в штаб Кутузова.
Партизан часто располагал сведениями, недоступными полковой разведке. Накануне Сеславин, концентрируя имеющиеся у него сведения о видимых намерениях неприятеля, диктовал своему молодому другу Габбе, ставшему кем-то вроде секретаря командира.
Кутузов берег армию. Помня о Бородинской битве, об упорном сражении за Малоярославец, он опять медлил, побуждал к постоянным действиям партизан – как армейских, так и собранных из крестьян. Кутузова (как некогда Барклая де Толли) упрекали в нерешительности, в преступной медлительности. Некие титулованные особы, мечтающие о славе, блеске и особенно успехе при дворе, писали возмущенные письма императору Александру, и он в своих посланиях старому фельдмаршалу нередко выражал неудовольствие таким отсутствием блеска и бравады. Ни Александр, ни окружавшие его европеизированные псевдопатриоты не думали о жизнях русских солдат. В своем кругу они по-прежнему привычно предпочитали французский, соглашаясь платить шутливые штрафы за каждое французское слово. Штрафы накапливались значительные. Светлейший раздражал отсутствием батальной красивости и парадности в действиях русской армии.
Но старый фельдмаршал оставался непоколебим. «Всё это развалится и без меня», – с насмешливым равнодушием говорил он об отступающих французах и предоставлял партизанам уничтожение голодающей и замерзающей толпы захватчиков.
Следуя за отступающим неприятелем, Сеславин впереди русского авангарда подошел к Вязьме.
Вся дорога до Вязьмы была устлана трупами захватчиков. Французов настигали повсюду, стоило им немного зазеваться, потерять осторожность, отдалиться от основных сил. «Великая армия» ежедневно теряла сотни солдат и офицеров, уничтоженных или взятых в плен партизанами.
Наполеон с гвардией прошел Вязьму насквозь, оставив в арьергарде корпус маршала Нея. В городе стояли также корпуса вице-короля Евгения Богарнэ и поляки князя Понятовского. Рядом, за селом Федоровским, скопились огромные обозы, которые конвоировал корпус маршала Даву.
По заранее утвержденному главнокомандующим плану Ермолов с казаками и артиллерией атаковал приотставший конвой Даву. Русский авангард под командованием Милорадовича ударил на корпус Нея. Ввязались в сражение войска вице-короля и поляки Понятовского. На помощь Милорадовичу прибыли дивизии генерала Олсуфьева и немецкого принца Евгения Вюртембергского, сражавшегося в русской армии против Наполеона. Разгорелся ожесточенный бой, длившийся с переменным успехом.
Не выдержав подобной смерчу яростной казачьей атаки, Даву бросил обозы и отошел за Вязьму, неся большие потери. Попятились к городу и остальные французские войска.
Вечером к кавалерии Милорадовича казакам Платова и конногренадерам Ермолова присоединились два пехотных полка – Белозерский и Перновский. Ожидалось, что с утра французы снова выйдут навстречу русским, попытаются отбить обоз.
На следующий день, посовещавшись с командиром Перновского полка, Сеславин на своем стройном светлосером черкесском коне въехал в занятый неприятелем город. На окраине его не было выставлено никаких постов. Никто не готовился к сопротивлению.
Сеславин увидел опрокинутые фуры, брошенные посреди дороги зарядные ящики, неубранные трупы людей и лошадей. На улицах паника и смятение, не исключавшие местами драки из-за каких-нибудь вещей или куска хлеба. Торопясь, французы покидали Вязьму, поджигали дома, на скорую руку грабили имущество жителей. Ругань и проклятия раздавались повсюду.
Сеславин беспрепятственно проехал две улицы, на него не обращали внимания. Иногда мимо проскакивали какие-то озабоченные всадники, маневрируя между брошенных повозок обоза.
– Мосье… господин офисье… O, main Gott! – услышал он вдруг испуганный женский голос, на разных языках обращавшийся, по-видимому, к нему. – О, господин лё рюсс… Мосье лё рюсс офисье…
Сеславин въехал во двор небольшого дома с распахнутыми воротами и входными дверями. На крыльце стояла молодая привлекательная дама в пестром платье, перетянутом по тонкой талии лакированным поясом. Из-под нарядной шляпки на плечи даме ниспадали завитые белокурые волосы. Она обращалась к нему по-французски и по-немецки, но, кажется, понимала и по-русски. Дама всхлипывала и театрально ломала руки.
– Qu'est ce que c'est? – невольно спросил Сеславин, настороженно оглядываясь по сторонам.
– Я была из Москва… – довольно сносно заговорила по-русски дама в шляпке. – Я не могу ein Mann zu sein, я дама… Я есть zinger-dame… Помогайте меня, мосье… Я не есть франсе…
– Gut, – тоже по-немецки сказал Сеславин, не понимая, в чем состоит просьба дамы. Однако он оставил Черкеса у окна и зашел с дамой в дом. Там царил невероятный кавардак: разбросанная женская одежда, какие-то вскрытые ларцы и множество узелков разного калибра.
– Помогайте, мосье… Или они всё забирайт… O, main Gott!
– Нет, – остановил ее Сеславин, – у меня нет времени. Спрячьтесь. Скоро наши войска возьмут город. Вы будете свободны.
В ту же минуту в соседних комнатах раздался топот. Вбежал французский сержант-кавалерист. На мгновение он остановился и спросил:
– Qui etes vous? – И тут же, выхватив саблю, бросился на Сеславина.
Партизан достал пистолет и выстрелил. Сержант рухнул на пол. Дама упала в обморок. Из комнат показались еще какие-то французы. Они бежали на звук выстрела, размахивая саблями и карабином. Сеславин выстрелил в них из второго пистолета. Вспрыгнул на подоконник, ударом ноги открыл створки. Сразу же оказался в седле Черкеса, стоявшего под окном. Через несколько секунд он карьером мчался по улице вон из города.
Сеславин скакал между пехотными колоннами и батареями французского арьергарда, готового к отступлению. Наконец заметили русского офицера, дерзко разъезжавшего между отступающими колоннами. За ним погнались, раздалось несколько выстрелов.
Александр Никитич проскакал через город, не получив ни одной царапины. Выехал в поле и стал недосягаем для французских пуль. Там он снял кивер и принялся им размахивать. Потом взмахнул белым платком, как уговаривался с полковником.
По этому условному знаку командир Перновского полка повел солдат к Вязьме. За ним с барабанным боем и развернутыми знаменами ринулся Белозерский полк. Обнажив сабли, помчалась кавалерия. Пехотные полки, проходя мимо Сеславина, поворачивали как один лица в его сторону. «Вот он, наш Егорий Храбрый на белом коне!» (Черкес Сеславина был светло-серой, почти белой масти.) Прославленный партизан казался неуязвимым, настолько удивительно было его презрение к смерти. Его появление перед атакой воодушевило солдат. Сеславин будто олицетворял самого святого Георгий Победоносца.
Вместе с русскими кавалеристами впереди Перновского полка Сеславин ворвался в Вязьму. Не весь французский арьергард успел покинуть город. Им пришлось принять бой. Рукопашная схватка превратилась в кровавую резню. По улицам, заваленным трупами, с трудом проезжали кавалеристы. В горячке боя Сеславин долго не придавал значения пропитавшей рукав крови. Он опять получил ранение.
После перевязки сел на коня, поехал искать дом, откуда его позвала белокурая дама в шляпке. С трудом вспомнил его местонахождение, въехал во двор. Приготовив на всякий случай пистолет, вошел.
Теперь она без шляпки, без белья и платья висела на стенном крюке от кенкета. Ее повесили на собственном лакированном поясе. Миловидное лицо женщины было искажено страданием, язык высунут. Тело в рубцах и кроподтеках. Наверное, мародеры сочли ее причиной появления Сеславина. И потому безжалостно казнили невинную, после пытки и надругательства. Тут же валялся застреленный Сеславиным сержант. Чуть дальше лежал еще один труп. Сожалея о смерти молодой женщины, неизвестно откуда взявшейся, но обратившейся к нему за помощью, Сеславин огорченный покинул этот мрачный дом. Впрочем, весь город был сейчас вместилищем смерти.
Сеславин вскоре обнаружил свой отряд, уже беспокоившийся о нем. Рана ныла; это была новая, кажется, четвертая рана. Итак, не без его партизанской помощи Вязьма была освобождена. Через несколько дней сосчитали: французы потеряли под Вязьмой четыре тысячи убитыми и ранеными; потери русских составили тысячу восемьсот человек.
Расположившись в пригороде освобожденной Вязьмы, партизаны Сеславина в сохранившихся от пожара домах, сараях а то во дворе, у костра перевязывали раны, варили кашу с добытым где-то соленым салом. Один из приставших к отряду деревенских мужиков стал за кашевара. Он же обнаружил в погребе полусгоревшего имения незамеченное французами спиртное – рябиновые настойки и пиво в дубовых кадках.
– Ай, молодец Кузьма, нюх у тя прямо, как у охотничьей собаки по красной дичи, – восхитился находкой один из гусаров.
– И как ты только с отрядом без коня проехал от своей деревни и не поймешь… А полезный мужик – и проводник, и добытчик. – Казаки, острые на язык, посмеивались, разливая по плошкам хмельное.
Удачливый Кузьма только отмахнулся от казачьих подковырок.
– Партязаны нонче впереди всех, – сказал он, – вот и я не отстал. С Сеславиным Аляксандром Микитичем от самого Малого Ярославца воюю, во как. Где на лошади чьей-то апосля боя, где на орудии с погонялой-антилиристом притулюсь, где как…
Казак, шутливо хваливший Кузьму за найденные настойку и пиво, усомнился было:
– А не врешь? Сколько с Малого Ярославца народу убито, а ты все живой. Да у нашего Сеславина и народ-то отборный: казаки да гусары.
– Не вру, ей-богу, не вру! Чаво мне врать! – возмутился Кузьма. – Ну, в животе-то али смерти Бог волен. Я и живу в отряде с той поры, как бусурман на Смоленскую дорогу отогнали… Я, брат, не вру.
– Да уж, у всякого свое на роду написано, – заступился за Кузьму солдат-егерь, прошедший с Сеславиным тоже с начала его военных действий. – В отряде и егеря-стрелки, и артиллерия, и из лапотного сословия, кто посмышлёней. А Сеславин-то, промеж прочего, заговоренный, всяк тебе скажет.
Кузьма, опрокинувший уж вторую плошку, обтер усы, отряхнул бороду и не согласился:
– Заговоренный? Ты, служивый, рот разевай да язык-то прикусывай. Какой такой заговоренный?
– А такой, – убежденно ответил солдат. – Пуля его не берет. Кругом облетает. Колдун один из Ржева заклятье на него наложил с детства. Сеславин-то ржевский урожденец. У них там колдунов видимо-невидимо, как грибов апосля дождя. А энтот сильнейший оказался. Да вот я вам скажу, что под Вязьмой было.
– Давай, только не больно ври, – предупредил казак, однако глаза его расширились с нескрываемым любопытством.
– И ни крошки, как на духу. Говорит, значит, Сеславин командирам пехотных полков: «Ведите солдатушек в поле, к штурмовой атаке готовьтесь. А я по Вязьме проедусь и всё там разузнаю».
– Стой! – крикнул, смеясь, казак. – Вот уже и приврал. Вязьма тогда еще за хранцузом была. Как Сеславин в нее попал, ась?
– Ты, казак, не стрекочи поперек, слухай дальше. Садится Сеславин на своего ретива коня… А конь-то его белый, статный, горячий… Одно слово, черкасский… Садится он на коня и едет в самую Вязьму. И промеж басурман что надо ему высматривает. На них же кабыть затмение нашло: не замечают его – и все тут. Понял Аляксандра Микитич, какой им неожиданный конфуз сотворить можно. Повернул он обратно, а у грабителей как с глаз повязка упала. Глядь – Сеславин-то коню шпоры и в поле. Ну, они по нему палить из пистолетов, из карабинов, из ружей всяких – хоть бы одна пуля задела. Ни единой царапины – вот вам крест! Выехал Сеславин в поле, сейчас кивер сымает и им махает: знак подает. Пошли наши полки под барабанный бой, с развернутыми знаменами. Подходят солдаты к тому месту, где Сеславин их дожидался. Вдруг кто-то и крикни: «Вот он, наш Егорий Храбрый на белом коне!» Смотрим мы – точнехонько, как на образе: и конь белый, как снег сияет, и воин молодой с глазами огневыми да с усмешкой светлою… и ни сабля, ни пуля его не берет.