I

Как только 1 июня 1606 года Шуйский венчался на царство, подле нового царя немедленно явилось второе лицо в государстве – патриарх Гермоген. Бывший митрополит Казанский, известный своим сопротивлением неправославным поступкам Лжедимитрия. Это бесстрашное сопротивление показывало человека с твердым характером, готового страдать за неприкосновенность вверенного ему дела, то есть православия.

По природе своей патриарх Гермоген вполне соответствовал эпохе смут, заговоров и иностранных вторжений. Он соединял в себе справедливость и жестокость, непривлекательность в общении и неумеренную строгость. Слушая в то же время самые бессовестные наветы на кого бы то ни было, он худо отличал истинное от ложного.

Патриарха быстро сумели поссорить с царем. Для Шуйского такие отношения с патриархом оказались крайне невыгодны. Его власть, после того, как он не пользовался доверием ни у простого народа, ни у части боярства, выглядела довольно ограниченной. Современники прямо свидетельствуют в своих письменных показаниях, что с воцарением Шуйского бояре стали иметь гораздо больше власти, чем сам царь.

Не все бояре были в заговоре с Шуйским против Лжедимитрия. Некоторые, имевшие признание у населения, такие как Михайла Салтыков, князь Рубец-Мосальский, Богдан Бельский, оставались верны Лжедимитрию. Следовательно, враждебны новому правлению. Шуйскому не оставалось ничего другого, как подвергнуть их опале.

Конечно, решиться приговорить их к плахе он не посмел. Однако князь Рубец-Мосальский был сослан воеводой в Корелу, бывший исполнитель заочного обручения с Мариной Афанасий Власьев – в Уфу, Салтыков – в Иван-город, Богдан Бельский – в Казань.

Других стольников и дворян разослали также по разным городам. У некоторых приказано было отнять поместья и вотчины. А значит, в отдаленные области правителями и царскими наместниками были отправлены люди озлобленные, готовые принять участие в свержении существующего правления.

Уже в те дни, когда заговорщики убили Самозванца, Басманова, его ближайшее окружение и начали истребление поляков, дворянин Молчанов, задушивший жену Бориса Годунова, счел за благо сбежать из Москвы. Вначале он даже принял некоторое участие в разграблении дворца. Припрятал в большую суму выходной царский кафтан, саблю в золотой оправе с самоцветными камешками, еще кое-что по мелочи. Золотых и серебряных монеток пригоршню сунул в кошель за пазухой.

Рядом с ним князь Шаховской, пробравшись в царский кабинет, украл бессовестно государственную печать. Вначале даже и не знал чего ему с нею делать. Его было схватили заговорщики и хотели убить, но спас князя тот же Молчанов, вступившийся за именитого татя.

– Да ладно, чё лишний грех на душу брать, – сказал беспечно бывший опричник Ивана Грозного, а затем палач царицы Марии Годуновой, – посадим его пока в подвал на ночь. А завтра думцы-бояре разберутся.

Шуйский, став царем, сжалился над «рюриковичем»:

– Ну что ж ты, Григорий Петрович, печать-то стянул. Ей-богу, непочтенно как-то для княжеской крови. Поедешь воеводой в Путивль. Давай собирайся. Заслужи прощение.

– Заслужу, – пробурчал Шаховской, еле сдерживая ненависть к новому царю. «Лебезили перед Гришкой-расстригой равно, а уж Шуйский-то Васька особо расстилался перед еретиком, едва задницу не лизал. А теперь-то трон схапал, а меня в ссылку. Ну, погоди, старый хрен, горбоносый карла. Я те нос-то выпрямлю», – мстительно думал разъяренный князь Шаховской.

Молчанов, собираясь, пока не поздно, бежать из Москвы, решил все-таки посоветоваться с сидевшим под караулом Мнишеком. Караульным сказал с привычной строгостью бывшего стрелецкого начальника:

– Несу прокорм сидельцам. Велено пускать.

В корзине у него были хлеб, пироги, овощи. Для «Мариночки» доставил крынку с хорошим медом.

Уединившись с Мнишеком, Молчанов посвятил его в свои планы и просил у него письмо к королю Сигизмунду.

– Понимаете, пан Юрий, по всей Москве люди говорят: «Лица Димитрия Ивановича не узнать, да еще прикрыли маской… Пошто? К чему такое сокрытие? Что-то не так. Не он это. Царь спасся». И тут меня как в голову ударило: что если… а?

– Очень дельная мысль, пан Михаил. Впрочем, писать сейчас королю не особенно выгодно. Ничего веселого я ему пока сообщить не могу. Напишу лучше в Самбор своей жене… это моя вторая жена… Она весьма умная женщина, придумает что-нибудь. А вам я посоветую взять с собой двух гусар: Леха и Владека. Это мои доверенные люди. Они смелы, неглупы и преданны. Надо только, чтобы их отпустили из Москвы.

– Все сделаю, пан Юрий. Я договорился о пропуске поляков с приятелями, с которыми служил в стрелецком полку.

– Прекрасно, пан Михаил. Да помогут вам Езус Мария. Дерзайте.

В сопровождении двух польских гусар Михаил Молчанов помчался к литовской границе.

За Можайском, в харчевне, где они остановились перекусить, их обступили местные стражники:

– Кто такие? Откуда? Куда?

И Молчанов, больше обращаясь к своим спутникам, горько усмехнулся:

– Ну вот, они уже своего государя не узнают.

– Димитрий Иванович? – стражник отшатнулся, чуть на колени не пал. – А нам сказывали: забили царя бояре… эх!

– Верно, убили моего постельничего, а меня упустили. А ему-то, бедолаге, лицо все изуродовали, да еще маской-харей накрыли. Люди говорят: это не он, не наш царь-то… Ну, ничего. Скоро я вернусь в голове армии и с крамольными боярами поквитаюсь.

Мгновенно все узнали, что здесь сам царь Димитрий Иванович, живой и невредимый, счастливо ушедший от боярских холопов. Всем хотелось видеть «доброго Димитрия Ивановича», многие крестились, еле сдерживая слезы:

– Слава Богу, спасся сердешный.

Хозяин харчевни наотрез отказался взять плату за еду:

– Господи, государь, да для меня такая радость тебе услужить. Дай Бог здоровья и силы на супостаты, да настигнет их десница твоя. Бог тебе в помощь.

И Молчанов с ухмыляющимися гусарами поскакал дальше. По дороге он объяснил полякам:

– «Димитрий» шел к Москве от Северских городов. А по этому шляху на Путивль его никто не видел. В самой Москве-то многие его в лицо не знали. Так что давайте теперь строго: я ваш большой господин, бежавший из Москвы царь. А вы – мои усердные слуги. Глядишь, до польской границы прокормимся. Вам понятно?

– Еще бы не понять, пан Михаил!

И полетела весть впереди трех отчаянных всадников, о том, что едет царь Димитрий, чудом спасшийся от бояр. А противоположная дорога несла ту же весть на восток, к Москве.

– Жив Димитрий Иванович! Жив, уцелел! Слава Господу Вседержителю!

– Откуда слышали-то? – спрашивали на торге, на улицах, в переулках.

– Кум мой ездил в Можайск, там все его видали.

– А Шуйский-то со своими боярами толстобрюхими дурит нам головы. То убитого какого-то харей накроет, чтоб не узнали. То у дороги без креста закопает. То обратно откопает, да в гуляй-городе сожгет. А вдруг и пеплом из пушки пальнет. Ей-богу, скоморошье представление, игрище устроил! Тьфу, козел старый! Еще шапку Мономахову нацепил…

Князь Шаховской, прибыв в Путивль, собрал на соборной площади все городское население и объявил, что царь Димитрий Иванович жив. Шуйский с боярами хотели его убить, но Бог помог государю, и он спасся. Говорят, уехал к зятю своему в польский город Самбор.

После этого сообщения путивльцы единодушно отказались присягать Шуйскому, объявив себя подданными царя Димитрия. К путивлянам присоединились и другие северские города. Здесь ранее проходило наступающее войско Самозванца. Многие его тогда поддержали против Годунова, и сейчас тоже желали оказать ему помощь.

А Михаил Молчанов, оказавшись в Самборе, отпустил своих спутников Леха и Владека. Остановился в корчме. Хозяин корчмы, длинный еврей с войлочной бородой, в суконной шапке и узком черном халате встретил его поклонами и медовой улыбкой. Постояльцев в приграничном городке зазвать в корчму было непросто. Этот русский пан показался корчмарю мужчиной уверенным и состоятельным.

– Как изволили доехать, пан?.. – начал спрашивать еврей.

– Михаил.

– О, пан Михаэль! Какое прекрасное имя! Цо изволите заказать на обед?

– Так, – сказал Молчанов, – я подумаю. Тебя как звать, корчмарь?

– Мойше… Моисейко…

– Утром я видел, как ты брил какого-то мордастого пана. По-моему, ты его неплохо побрил… а?

– Я так старался, чтобы пан Гусиньский был доволен… – Моисейко даже закатил глаза и воздел руки к потолку. – Но пан Гусиньский очень привередливый пан…

– А сколько он тебе заплатил?

– Ой, вей, пан Гусиньский это такой пан, цо обещает дать за бритье злотый, а иногда и два злотых, но… Бывает, не дает ни одного.

– Да ну! Во хапужник, – засмеялся Молчанов. – Так сколь дал за бритву?

– Ползлотого, ползлотого… – обиженно заморгал красноватыми веками еврей. – Когда пан Гусиньский приезжает в свое село взимать подать с хлопов, то бедные хлопы прячут всех коров, овец и даже кур… И уж, конечно, молодых девок. Ибо пан со своей загоновой шляхтой забирает все, не оставляет даже торбочки проса или снопа пшеницы… Холопы потихоньку шепчутся, что лучше, если случается набег крымских татар, чем когда пан приезжает за податью.

Молчанов захохотал, найдя очень забавным поведение мордастого пана Гусиньского.

– Ну, у нас тоже хватает владетелей, что смерда в дугу гнут. А все-таки образом христианским прикрываются, оставляют кой-чего на прокорм. Не то все перемрут. Кто ж землицу орать и оброчное платить будет? А этому пану, видать, все нипочем. И впрямь, лучше татары. Мне вот чего требуется, Масейка. Вишь, какая у меня густая борода?

– Ой, то чудная борода! – расставив пальцы на обеих руках, вскрикнул корчмарь. – Це самая басотность для мужа. Ой, как жалко резать такую бороду!

Молчанов еще посмеялся над возгласами корчмаря, потом сказал:

– Слушай сюда, Масейка. Меня не надо бритвой оголять, как пана Гусиньского. Требуется только укоротить бороду и усы, сделать их – какие бывают у совсем молодых людей. Это первое. А второе выкрасить бороду и волос в рыжий цвет. Можешь такое сделать?

– О! – простонал глубокомысленно еврей. – Сделать можно. На свете все можно. Но я должен посоветоваться с одним умным человеком. Зовут его Самуил Зельцер и умнее его нет никого во всем нашем воеводстве.

– Валяй, Масейка. Иди к своему умному человеку. И под вечер сделайте то, што мне нужно для дела. За это я вам заплачу пять… нет, шесть злотых. Пойдет?

– О Бог Авраама, Исаака и Иакова! Боже, отец наших! – корчмарь пришел в восторг от невиданной сделки и щедрого обещания московита. – Пан Михаэль, вы таки будете иметь цо хотите.

Вечером помолодевший и рыжий Молчанов был в замке Мнишека, явился к ясновельможной панне и передал ей письмо мужа.

– И что делать? – спросила жена Мнишека, прочитав письмо.

– Надо искать другого Димитрия, – отвечал Молчанов. – Я разве не подхожу?

– Но, конечно, что-то общее есть. И все же вы, пан, сильно отличаетесь от того царевича.

– Под именем Димитрия я проехал от Москвы до Самбора. И везде народ радовался, что Димитрий, в моем облике, уцелел. Чего еще надо?

– Я буду думать, пан Михаил, – пожала плечами жена Мнишека.

Полька была неприятная, сухопарая и, по-видимому, скупая до болезни. Не пригласила к ужину, не предложила чарку с дороги. Молчанов слегка поклонился ей и, выйдя за порог, плюнул.

В корчме он увидел в углу плечистого русого человека, одетого в добротный кафтан и высокие сапоги из вывернутой телячьей шкуры. Шапка польская с кистью лежала на столе. На поясе слева калита вышитая – видать, мужик при деньгах. За поясом заметна рукоять от ножа.

Опытным глазом Молчанов ширкнул по нему сверху вниз – понравился. Сам крепок, ручищи сильные, а лицо чистое, незлобное. Волос расчесан по-православному, лицо обрамляет небольшая плотная борода. Перед этим справным мужиком стояли глиняная корчага да кружка. Под закусь на блюде хлеб, огурцы, рыбина-копчужка, пощипанная.

Молчанов начал было подбирать польские слова, чтобы заговорить с неизвестным. Но тот, сразу заулыбавшись, ответил на чистом русском. Сказал: рад, мол, встретить земляка.

– Как звать? – подсел к столу бывший стрелецкий полголова.

– Иваном. А тебя?

– Михайла. Что ж путем да дорогой люди знакомятся.

– Масейка, – позвал Иван, – еще кружку. Да вели сковороду яичницы спроворить. – Заметно, что он, и правда, радовался встрече с русским человеком.

Разговорились сначала осторожно, потом вольнее. Выпили, поели опрятно. Молчанов, человек военный и придворный, постепенно все у собеседника выведал.

Зовут полным именем: Болотников Иван Исаевич, крестьянин князя Андрея Андреевича Телятевского. Дом был не бедный, на хорошем счету. Тиун княжеский всегда выражал довольство. И вот беда пришла, напали ночью татары. Кто сопротивлялся, посекли насмерть. Остальным арканы на шею, окружили верхами и погнали через степь в Крым. По пути сгинули и отец, и мать, и сестренка. Треть, пожалуй, самые молодые и здоровые добрели до Крыма.

В Крыму всех пленников купили турецкие купцы. Сильных мужчин приковали цепью к скамье, стали они гребцами на галерах.

– Погляди на мои ладони, Михайлушка, на мои руки… Несколько лет я ворочал тяжеленное весло, на жаре, под плетью, почти без еды и воды… – жаловался Болотников Молчанову, вспоминая тяжкие годы, проведенные на галерах. – С тебя пот валит, кнут свистит, барабан бьет, чтоб все вместе весло подымали и опускали… Люди мёрли, как мухи… И сразу цепь с мертвеца отклепывают, на его место нового мученика, а покойника за борт, рыбам на обед… Как я выдержал – сам не знаю, молод еще был, здоров… И как-то вдруг спускается надсмотрщик, а с ним железных дел мастер. Отклепывают мою цепь и говорят: «Ступай наверх, на свободу». Я не поверил сперва: вылез на палубу, а сам плачу. Гляжу: там люди стоят в красивых плащах, в шапках с пером, в башмаках желтых. А то были венецейцы. Оказалось, какие-то богатые русские купцы выкупили своих родных из галерного плена. А заодно и меня как русского православного. Дали денег еще. «Поезжай, – говорят, – в Веденец-град, а по-другому: в Венецею. Там позаработаешь, а потом гляди, как хочешь». Пожил я в Венецее, одним веслом греб на лодках с кабинками. Возил господ в бархатных одеждах и ихних милых девиц по каналам, меж островов. А островов там сотни. Везде дворцы стоят изукрашенные да церкви латинские с высокими колокольнями. И гребцы вроде меня на длинных лодках господ возят и сладкие песни поют им для ободрения. Там я и жил несколько годов.

– Что ж не остался в том Веденце-граде? – с интересом спросил Молчанов. – Ведь сколько лет там прожил…

– Да вот услыхал как-то, что у нас на Руси творится… Нет, думаю, надо к дому грестись. Хоть помереть да похоронят в родной земле. Может, к князю-хозяину своему податься, к Телятевскому Андрею Андреичу. Если он токмо меня признает… Где он сейчас, не знаешь?

– Я слыхал, воеводой на Черниговщине.

– Ну вот, поеду к нему.

Пока Иван Болотников про свою судьбину рассказывал, почти усидели новые знакомцы корчагу.

И тут Молчанов сказал:

– А теперь послушай меня, Иван. И сильно не удивляйся. Не думай, что с тобой в игрища играют или пустые байки расталдыкивают. Перед тобою сидит в этой еврейской корчме не какой-то там Михаил, а… царь Димитрий Иванович, государь всея Руси.

Болотников вытаращил глаза и долго не говорил ни слова.

Пришлось Молчанову довольно подробно растолковывать совсем не глупому, но ошарашенному Болотникову, что крамольные заговорщики бояре хотели его убить. Однако преданные люди, дескать, помогли бежать. Михаилом назвался, чтобы убийцы, которых наверняка послал к польской границе Шуйский, о нем не услышали.

– Я своей властью назначаю тебя моим воеводой, даю тебе письмо к князю Шаховскому в Путивль, – продолжал Молчанов. – Обожди немного. Сейчас я подымусь к себе в каморку и письмо тебе принесу.

Молчанов зашел в комнату, где сложил свои вещи. Быстро скинул повседневную одежду. Растеребил суму, в которой лежал украденный во дворце расшитый золотом царский кафтан. Быстро надел его, прицепил к поясу саблю в золотых ножнах с самоцветами и важно предстал перед Болотниковым.

У того от священного ужаса и счастья подогнулись колени.

И тут же раздался вопль корчмаря, пораженного богатством, которое оказалось на его загадочном русском постояльце.

– Ты готов мне служить? – торжественно вопросил Молчанов. – Я могу на тебя положиться?

– Как же, великий государь! Да как на себя самого. А мне и жизни для тебя не жаль.

– Значит, отвезешь мое письмо князю Шаховскому. Он ненавидит Шуйского и соберет армию по всей Северской земле. Только объявишь, что ты мой воевода, и ратников у тебя будет, сколько пожелаешь.

– Государь, батюшка! А, может, мы бы вместе поехали к князю и начали собирать войска?

– У меня здесь еще много дел. С королем предстоят трудные переговоры. Надо дождаться, когда пан Мнишек с моей женой прибудут из Москвы. С ними, надо думать, приедет и князь Вишневецкий. И польские послы скоро освободятся от пленения подлеца Шуйского. Ну, другие дела. А ты, царский воевода Болотников, поднимешь народ моим именем. Увидишь – как тебя станут встречать, когда ты только скажешь: «Я от царя Димитрия Ивановича».

 

II

В любимой своей темно-зеленой ферязи, легкой, не слишком изукрашенной, но как-то шедшей Василию Ивановичу и будто прибавлявшей ему росту, Шуйский собрал самых, по его мнению, умных и полезных бояр. Собрал, чтобы обсудить важные, не терпящие отлагательств дела. Горячий, скорый на любое действие или решение окольничий Татищев, думный дворянин, убивший на дворцовом крыльце Басманова, находился ближе других к царю. А одет был так просто и подтянуто, по-воински, словно явился не на государственный совет, а собрался в поход.

Сидел прямо, с суровым выражением на лице и нарочно подальше от царя, признанный глава Думы, в душе люто ненавидевший Шуйского и тоже претендовавший на престол, князь Мстиславский. Он поглаживал седеющую бороду красивой белой рукой в драгоценных перстнях и собирался рассказывать о своей весьма жесткой беседе с послами польского короля.

Близко от Мстиславского расположился худощавый, в бедном для царского совета кафтане, князь Григорий Константинович Волконский и думный дьяк Иванов. Их Шуйский собирался послать в Краков послами. Сейчас они внимательно читали какой-то помятый свиток. Это был случайно обнаруженный князем Михайлой Скопиным-Шуйским тайный договор Самозванца с королем Сигизмундом, так называемые «кондиции». В них (еще до своего воцарения) Отрепьев обещал передать Польше земли Северской Украйны, вожделенный для Сигизмунда Смоленск, а Марине Мнишек, как будущей царице, Псков и Новгород с прилегающими к ним областями северо-западной Руси.

– Ах, изменник, ах, сукин сын… – негромко бормотал Волконский, имея в виду уничтоженного Самозванца и не в силах смириться с такой откровенной продажей интересов государства. Дьяк поддакивал, кивая лысеющей головой. Его в Думе ценили за свободное владение латынью, польским, саксонским, нижнегерманским и даже шведским языками.

* * *

Совет шел уже больше часа, и царь наконец спросил Мстиславского:

– Что же ты сказал послу Гонсевскому про задержанных под стражей знатных поляков?

– Ну, сказал, что пока еще государь не видит возможности отпустить послов к их королю. И Его Величество Жигимонд, и его послы есть лица, благодаря которым подлый Самозванец, присвоивший себе имя царевича Димитрия, сумел приобрести воинские силы, чтобы захватить московский престол.

– А он чего? Сашка-то Гонсевский? – нарочно с особой язвительностью продолжил расспросы царь.

– Заталдычил, что ни король, ни тем более послы не виноваты. Польский государь и мы, говорит, всегда были сдержанны в отношениях с человеком, объявившим себя царевичем, сыном Ивана IV. Ну а я свое твержу: во всем виновата польская сторона, а именно: ваш король, снарядивший и благословивший Самозванца идти на Русь.

– Правильно сказал, князь. Да еще «кондиции»…

– Про «кондиции» я уж не стал в этот раз. Прошлый раз послам нос ими утерли. Я говорю: поляки наводнили Москву, осквернили столицу безобразиями, развратом, пьянством и поношением. А вы еще сетуете, что много убили поляков. Да если бы государь Василий Иванович не послал стрелецкий полк защищать Польский двор, московская чернь перебила бы вас всех до одного. Так злы были москвитяне на польских безобразников и головорезов.

– Это точнехонько, всех бы распотрошили хабарников-щеголей, – вмешался Волконский.

– А Сашка Гонсевский мне опять: «Все приграничные русские города сдавались царевичу без боя. А те, кто плохо себя вели в Москве, были не регулярные польские военные, а разбойничий сброд, который пан Мнишек навербовал в Польше, в Украйне и на русских землях. И если вы нас не отпустите, король может начать войну с Московией». А я ему: «Под королем Жигимондом сейчас трон и так еле держится. Сейм ваш волнуется, вот-вот смута-рокош между панами начнется. Да еще того гляди татары нападут, что-то они у себя в Крыму примолкли». Он, Гонсевский-то, обозлился и говорит: «Это на вас татары нападут. Они уже сжигали Москву до тла при царе Иване». Ах, ты, думаю, гад ползучий! «Ну, ничего, в этот раз Гирей, может быть, сожжет Краков…» – говорю я Гонсевскому…

Царь и бояре всплеснули руками от удовольствия остроумием князя Мстиславского и смеялись до слез.

– Да, так вот… – став серьезным, хмуро сказал Шуйский. – Всех незнатных поляков отпустить и под жестким конвоем гнать до литовской границы. А дабы у знатных поляков не явилось желания сбежать, Мнишека с дочерью и сыном сопроводить в Ярославль под охрану стрельцов. Другую часть поляков – Доморацкого и прочих – тоже под стражей в Кострому и в Ростов, пусть зимуют. Зима в тех местах суровая. Ну а послы Гонсевский и Олесницкий пущай тут у нас маются. Под немецким конвоем: во! Пущай похудеют малость. Мы им содержание и прокорм убавим за строптивость. А вы, – обратился царь к князю Волконскому и дьяку Андрею Иванову, – собирайтесь, поедете пререкаться с королем Жигимонтом… Без этого тоже не обойтись.

Между тем в Путивле после начала бунта против Шуйского требовался самозванец откуда бы то ни было. Зная, что Молчанов прежде других выдал себя за Димитрия, князь Шаховской звал его к себе. Бывший стрелецкий полголова из близких людей Басманова распространял в Сандомирском воеводстве слухи о спасении царя. Жена Мнишека поддерживала его в этом, уверяя панство, что возвратился муж ее дочери.

Однако сам Молчанов не хотел прилюдно играть роль самозванца. Он предпочитал действовать через панну Мнишек или рассылать по ближним русским городам «прелестные» письма против Шуйского от имени царя Димитрия Ивановича.

Когда удалой, сильный, приодетый соответствующе воинскому начальнику Болотников прибыл с письмом от «царя» в Путивль, князь Шаховской принял его как царского поверенного. Тотчас все окружавшие Шаховского бояре и дворяне, не зная происхождения Болотникова, выразили полное уважение новому воеводе. А Шаховской передал под его начало довольно большой и неплохо вооруженный отряд своих ратников.

В душе Шаховской надеялся, воспользовавшись именем самозванца и прибытием его воеводы, начать достаточно успешные военные действия, создать крепкое войско и получить помощь от Польши, если понадобится. Затем призвать казаков и двинуться к Москве. Под знаменем царя Димитрия разгромить и привлечь на свою сторону московские полки, скинуть Шуйского, этого горбоносого «лешего», и отобрать у него московский престол.

Шаховской пригласил Болотникова к себе, налил чаши.

– За твою, Иван, и за нашу общую удачу. Путивль всегда был предан Димитрию Ивановичу. И хотя в Москве сидит старый паук Шуйский, Путивль присягнул царю Димитрию. Да вся Северская Украйна против Шуйского. От первой же искры, от первой победы над его ленивыми ратниками вся эта земля загорится. И Москве каюк.

– Как же вышибить искру-то? – засмеялся Болотников.

– А очень просто. Надеваешь сейчас добрый кафтан с золотыми прошвами, папаху казачью с малиновым верхом и новые сапоги. Сабля, правда, простая, но крепко наточенная. Потом найдешь другую.

– А дальше?

– А дальше берешь у меня полторы тыщи конных ратников и скачешь на Кромы, которые осадил князь Трубецкой, полководец неважный. У него, правда, войско около пяти тысяч, но они не очень-то рвутся в бой. Это мне донесли лазутчики-казаки.

– Ого, разница-то немалая, – засомневался Болотников.

– Ты впереди себя пошлешь гонцов с «прелестными» письмами… Как ты с грамотой?

– Не особо, – признался воевода нового «Димитрия Ивановича».

– Плевать! Я тебе дам писарчука. Он тебе настрочит сколь хочешь грамот, успевай языком шевелить. А теперь пошли на крыльцо, я тебя казакам и моим ребятам представлю…

Площадь, переполненная вооруженными всадниками, узнав, что прибыл воевода Болотников от спасшегося царя Димитрия Ивановича, одобрительно загудела.

– Давно пора! А то засел в Кремле Шуйский, поставленный на престол одними думцами… Почему не пригласили ходоков от всех городов русских? Это шо за такой московско-боярский царек? Штой-та нам и невдомек. Короче, мужи-казаки, сабли наголо… и гоним прочь того хрена старого Шуйского, а сажаем обратно молодого Димитрия Ивановича… Гой!

– Где, воевода, сам царь Димитрий? – спросил кто-то.

– Он за межой. Ведет переговоры, закупает оружие. Сколь его надо-то!

– А как он, здоров ли?

– Здоров и крепок. Я с ним чарку пил и про все говорил.

– Какой царь из себя?

– Молодой, складный, ловкий… рыжеватенький.

– Точно так мы и слыхивали. В бою ловкий, а сам рыжий, на баб падкий.

– Го-го-го! – загоготала площадь. – Верно, про такого Димитрия Ивановича нам и рассказывали. Скорей бы он только сюда, к нам, прибыл.

– Не время ему сейчас тут появляться, везде посланные Шуйским убийцы рыщут. Все от нас зависит, мужики. Как только мы к Москве подойдем, тут он и объявится.

– Любо! Добро! – взревела площадь. – Веди нас, воевода Болотников, на прихлебателей Шуйского.

Князь Иван Воротынский осадил городок Елец, а стольник князь Юрий Трубецкой – Кромы. Однако ратники, посланные Шуйским, настолько лениво исполняли свои воинские обязанности, что надежда взять не подчинявшиеся царю города казалась призрачной. Да тут еще местные крестьяне, поддержанные казаками, валили толпой в войско Болотникова.

Придя на выручку Кромам, сильно пополненный пришлыми добровольцами-врагами Шуйского, отряд Болотникова неожиданно вылетел бешеной сланью из-за леса и ударил в спину осаждавшим. Началась паника. Воины Трубецкого бросились прочь от Кром, оставляя пушки и бросая прочее оружие. Конники Болотникова легко догоняли их и беспощадно полосовали саблями. Войско Трубецкого было разбито наголову. Победители-казаки насмехались над побежденными и называли царя Шуйского «шубником».

Служилые царские люди под Ельцом тоже не хотели сопротивляться войску «Димитрия Ивановича» и начали разъезжаться по домам. Все это длилось, пока их предводитель, князь Воротынский, остался, по сути, один с несколькими приближенными. Вынужденный скрываться и от местного населения, и от всадников Болотникова, он постарался скорее удалиться в Москву.

Московское войско и без того не усердствовало перед Василием Ивановичем Шуйским, а после победы Болотникова вообще потеряло волю к сопротивлению. Как только всяческие письменные сведения и просто слухи разнесли молву, что царское войско отступило, восстание на юге Руси охватило все (и ранее бывшие неблагополучными) земли. Возникло множество вооруженных конных шаек, занимавшихся грабежом.

Боярский сын Истома Пашков именем царя Димитрия Ивановича возмутил народ в Туле, Веневе и Кашире. Мужчины вооружились и встали против Шуйского.

Поднялось и Рязанское княжество, от которого к Болотникову привел большой отряд назначенный из Москвы воевода Сундулов и местные дворяне братья Ляпуновы. Они славились своей храбростью и враждовали еще с Годуновым.

Болотников, уже призабывший про «Димитрия Ивановича», с которым он познакомился в Самборе, распоряжался довольно уверенно своим войском. А оно росло не по дням, а по часам. Такие люди, как Сундулов и Ляпуновы, ополчились за Димитрия против Шуйского, хотя не особенно верили в то, что Димитрий, называемый Самозванцем, остался жив, а тот, чью власть осуществлял воевода Болотников, не какой-либо другой человек.

Восстание под знаменами Димитрия против Шуйского, то есть против московских бояр, привлекало людей, подобных Ляпуновым, Сундулову и Пашкову, чувствовавших в себе стремление быть впереди, но по происхождению не имевших на это прав. Думские бояре, князья «рюриковичи» и «гедеминовичи», местничество (предпочтение по знатности) в Думе и при назначении на гражданские и военные чины вызывало у таких людей раздражение и протест.

В Грановитой палате воздух был спертый, а настроение у бояр подавленное.

– Ишь какое против нас сборище стакнулось. И рязанские воры Ляпуновы, и Сумбулов с Пашковым. И никаких те поляков. А то ж за какого-то Митрия Иваныча… – скривив рот от злости, выступал князь Мстиславский и косился презрительно на Шуйского, сидевшего, уцепившись за подлокотники трона с мрачным, погасшим видом.

– Неизвестно за какого, – язвительно поддержал Мстиславского князь Голицын. – За того, что из пушки вылетел? Или за того, который в Самборе прячется в замке Мнишека у его жены? Меж прочего, есть слух, быдто энтот вор не кто иной, как сполнявший работу душителя годуновской жены, стрелецкий полголова Мишка Молчанов… ась? Не доказано? Зато доказано, что от него воевода послан был в Путивль к Шаховскому. Тот ему полторы тыщи казаков вручил да подарил атаманскую шапку с красным верхом. Зовут сего молчановского воеводу Ивашка Болотников. Он набрал вмиг еще несколько тыщ взбунтовавшихся смердов, беглых холопей, черкасов с днепровских порогов, всяких разбойников и головорезов… Да вдарил по нашим царским ратям так бойко, что князь Трубецкой… не в укор, князенька, будет сказано… убежал от Кром без порток. Вояк его – половину посекли, половину в полон взяли. А у князя Воротынского, потомственного нашего героя, внука победителя хана Гирея… Да-к у него вся рать еще до боя разбрелась: кто по грибы пошел, говорят, кто на рыбалку, а кто к жене на печку возвернулся… Оно теплее, чем в поле…

– А ты, Василь Василич, забыл, как ты от первого-то Самозванца без порток бег во все лопатки? – сердито закричал князь Трубецкой. – Память у тя короткая!

– Тихо, бояре. Чё так взъелдырились? Ей-богу, уши заложило, – с прежним мрачным выражением на лице вымолвил Шуйский. – Соблюдайте хоть немного царский обиход в Думе, выступайте прилична… А насчет порток потерянных князь Юрий Трубецкой на меня первого обижается. Так об чем решать будем, бояре?

– Государь Василий Иванович, позволь счету подлецов-самозванцев итог подвесть, – заявился с поклоном думский дьяк Карпов и развернул убористо исписанный свиток.

– Что жа, послушаем, кто там еще именем неизвестно какого Димитрия Ивановича наших бойцов гоняет, – разрешил Шуйский и опустил Мономахову шапку уж совсем низко, прямо себе на нос.

– Так вот, государь, окромя Рязани, еще двадцать городов в ближних землях от Орла, Калуги и Смоленска стали за того же царя, то ись второго Лжедимитрия. На восточной Украйне, в странах приволжских, так же как в Украйне Северской, подняли бунты и сбиваются в большие толпы смерды и холопы. А Нижний Новгород осадили крестьяне тамошние и мордва – под началом двух мордвинов-старшин ихних Моцкова и Вокорлина. И хотя огнепального оружия у мордвы почти нет, а только сулицы, топоры, рогатины и шестоперы, но из луков жильных стреляют очень метко. Наносят много вреда твоим верным стрельцам, государь. Биться с ними, воевода Бугаев пишет, весьма тяжко и хлопотливо оказалося. – Дьяк почесал перистой раздвоенной частью пера прыщеватый лоб и продолжил: – Помимо Петра Иваныча с терскими казаками, что, значит, оказался сыном царя Ивана, явилось еще много родственников-царевичей, желающих прибыть на Москву и занять царский престол.

– Ну, ну… – усмехнулся Шуйский. – Зачти всех царевичей… Хотя доподлинно известно, что Ирина Годунова родила Феодору Иоанновичу всего одну хилую девчонку, вскоре и умершую.

– Государь, остальных царевичей огласить? – сунув перо за ухо, спросил дотошный дьяк.

– Давай, посмеши нас, – буркнул Шуйский и поправил шапку Мономаха. – Но, право дело, мало смеху знать, что воры плодятся, грабят царские и купеческие обозы, убивают да вешают наших верных слуг… И все до одного требуют себе царского венца и трона.

– Я… то, значит, чту далее, – продолжил усердный дьяк. – Царевичи, стало быть, таковы: Федор, Клементий, Савелий, Василий. Есть даже и эдакие: Кропка, Гаврилка, Мартынка, хм… Но вот в Астрахани не чернь встала за Лжедимитрия нового, а сам назначенный царем воевода князь Хвростинин зверствовал и вешал твоему Государеву Величеству верных людей.

 

III

Желая поправить как-нибудь воинские дела, а также жалея совсем потерявшего уважение у бояр и народа царя-дядю Василия Ивановича, Михайла Скопин-Шуйский все хотел схлестнуться во главе своих конных отрядов с казаками Болотникова.

– Государь Василий Иваныч, пусти меня на воров, дай копье преломить… – говорил молодой воевода.

Глядя на высокого красивого юного племянника, царь чувствовал некое предательское увлажнение глаз.

– А не дай господь самого тебя переломят на побоище-то. С кем я останусь? – искренне опасался за племянника царь.

Но когда, после разгрома Воротынского с Трубецким, от бойцов Болотникова потерпел поражение многоопытный князь Мстиславский, ничего не осталось Шуйскому, как позвать Михайлу Скопина.

– Где у них сейчас передовые части стоят, знаешь? – спросил Шуйский племянника.

– К Пахре вышли, там пока топчатся. Надо их отлупить, а то ведь под боком у Москвы…

– Ну, ступай, Мишаня. Гляди, поосторожнее там. В случае чего сразу уходите. Давай, с Богом.

* * *

Осень уже устоялась основательно. Вода в Пахре ледяная, черная, по утрам дымилась. От резкого ветра лица всадников саднило, будто прошивало морозцем. Листья летели – желтые, бурые, вздымались с вихрем охапками. Птицы попрятались, даже синиц и воронья не видать.

Передовой полк Болотникова обнаружил на опушке леса пару туговатых стожков. Обрадовались, решили коней подкормить. Привыкнув за последние месяцы к боевым удачам, к лихим атакам, победам, казаки малость приустали и чувствовали приятную рассеянность.

Коней разнуздали. Растаскивали сено, некоторые прилегли. Дятел долбил усохшую сосну. Ветер подвывал, вздымая листья.

И тут один из отошедших поодаль молодых казачков, увидел, будто призраков в лесу. Среди первых был высокий воин в отблескивавшем сталью шлеме, в сияющем бляхами легком панцыре. Вороной конь его в богатой упряжи на корпус вырывался впереди других. Под стук дятла и завывание сиверка еле слышен казался по подмерзшей земле гул сотен копыт.

Всадник на вороном коне поднял руку и резко опустил, давая, видимо, знак к нападению. Через секунду выхватил саблю. Сотник из войска Болотникова вдруг увидел сквозь деревья лавину всадников, выносящуюся к лужку. Он только успел крикнуть:

– Спасайся, братцы! На конь…

И тут же выстрел из пистоля его свалил. Скопин-Шуйский, сунув в футляр дымящийся пистолет, уже рубил наотмашь отточенной булатной саблей. Сотни его бойцов яростно догоняли разбегавшихся «болотниковцев» и секли, рубили, пронзали… Изредка звонко хлопал выстрел – и опять крик, визгливое ржание лошадей, вопли отчаяния и перемешанный стук копыт.

Менее чем в четверть часа закончили. Московские воины снимали с убитых оружие, ловили носившихся с пустыми седлами коней. Скопину принесли сумку убитого сотника, он посмотрел тщательно – нет ли каких бумаг. Ему сказали, что ускакать смогли не более двадцати бунтовщиков.

Царю Василию Ивановичу особый гонец принес весть о победе племянника. Впадавший последнее время в отчаяние от безысходности положения Шуйский обрадовался и воспрянул духом. Все, потерпевшие поражение от Болотникова, включая обоих братьев царя, Ивана и Дмитрия, угрюмо молчали, томимые завистью к «мальчишке». Разнежившийся царь при встрече обнял племянника и назвал по-родственному «чадунюшка». Московские полки торжествовали.

* * *

К большой избе, где остановился после взятия Коломны Болотников, подошел нестарый человек в простой, но крепкой одежде, в яловых сапогах. На нем накидка, вроде воинской епанчи, из грубого бурого сукна. За поясом тесак в деревянных ножнах и рукоять пистоля торчит.

– Кто такой к воеводе? – спросил стоявший на страже казак.

– Скажи Ивану Исаевичу, от Миши, из-за межи.

– Счас спросим, – произнес другой страж не в казачьем чекмене, а в стрелецком кафтане, с саблей у пояса, с пищалью. Он стукнул в оконце.

– Ко мне? А, так ты от Миши… Заходь.

– Оружие забрать у него, Иван Исаевич?

– Не надо. Я знаю этого путника, пусть зайдет. – Оба прошли в дальний угол избы, у нагретой печи сели на лавку.

– Сейчас вам принесут поесть, почтенный, и согревающего…

– Я не пью русскую водку или казачий пенник.

– Тогда медового сыта. Здесь нет романеи, к сожалению.

– Медового можно… немного.

Миловидная женщина в суконном сарафане, поверх которого накинут был пестрый шушун, а голова повязана по-казачьи цветастым платком, внесла деревянное блюдо с тарелкой и миской. В миске каша просяная с постным маслом – ложка торчит медная. На тарели кусок жареной свинины и рыбина-балык. На блюде хлеб простой, не крупитчатый, а корчага с Украйны, глиняная, расписная. Две чаши посеребренные, дорогие.

Женщина хотела прислуживать, принесла еще кувшин воды, деревянный таз, ширинку вышитую.

– Не надо, Домнушка, мы сами, – мягко сказал Болотников. – Ступай. У нас разговор сугубый, не для женского ума.

Женщина вышла. Воевода прошел за ней и сказал стражу с пищалью:

– Это лазутчик. Никого не пускать. Ежели кто из старшины – предупреди.

Мужчины снова сели перед подносом с корчагой и снедью. Болотников налил в чаши сыту.

– Доброго здоровья, падре.

– И вам того же, мессер Джованни.

Они выпили из чаш, и путник стал неторопливо насыщаться. Воевода молчал. Наконец пришедший закончил еду, вымыл руки, вытер их ширинкой.

– Что там в Самборе? – спросил Болотников.

– Он по-прежнему не хочет ехать на Русь. Боится, что для него это может закончиться так же, как для того.

– Они здесь уже начинают беспокоиться. Им нужен царь Димитрий Иванович, даже подставной. Пока, во всяком случае. Но у них возникают подозрения в отношении меня. Правда, если я разобью значительную часть царской армии, войду в Москву и схвачу Шуйского… Но это еще впереди. Опальный князь Шаховской в случае успеха явно намерен добиваться престола. То есть ему я нужен до Москвы.

– Если вы возьмете Москву и уберете Шуйского, мы примем самые решительные меры. Если Шаховскому удасться занять трон, мы поддержим его до нужного времени. Надеюсь, и вы тоже, мессер Джованни.

– Разумеется. Я не претендую на московский престол. Я выполню то, для чего послан. Я должен убрать эту боярскую власть.

– Наша великая задача заменить веру схизматиков на апостольскую веру. Поставить в Москве католического монарха.

– Это будет на Руси необычайно трудно, но это ваше дело, падре. Должен предупредить, я не вполне уверен в своем успехе. Мои соратники могут предать меня.

– Для чего?

– Чтобы выторговать себе жизнь у царя за счет моей жизни. Тогда вы причислите меня к лику святых мучеников? – засмеялся Болотников.

– Зачем вы так шутите, мессер Джованни? – Пришедший сказал несколько слов не по-русски, на певучем иностранном языке.

– Я не боюсь смерти, падре. Иначе я мог остаться в Венеции и выучиться для цеха стеклодувов. Эти волшебники накапливают от своего ремесла значительные деньги. Впрочем, здесь тоже можно приобрести немало ценностей. А вы, падре, будете ждать меня в Москве?

– Да, я очень надеюсь, что вам удастся в нее войти.

После окончания этого странного разговора Болотников проводил человека, именуемого им «падре», до порога. Он сказал сторожившему казаку:

– Позови-ка кого из молодцов-казачков. Пущай он гостя моего позади себя на коня посадит да отвезет подале от лагеря, куда ему надо.

К лагерю рязанцев, разбитому в полуверсте от Коломны, тем временем подъехал Прокопий Ляпунов. Приблизившись к шатру воеводы Сунбулова, бросил повод слуге, спросил:

– Воевода дома?

– Он, Прокопий Петрович, с вашим братцем трапезничают.

– Здорово, – воскликнул Сунбулов, увидев входившего Ляпунова. – Садись к столу. После охоты под вино дичь жареную грызем. Только спалили малость сверху, когда шкуру с лося сдирали… Ну, ничего, лось матерый, мясистый… Я больше половины отдал нашим робятам. Нам оставил два окорока да губы лосячьи.

Сунбулов протянул Прокопию Ляпунову обливную кружку, наполнил до краев пенником.

– Ну, догоняй. Какие новости привез от нашего старшего воеводы, холопьева предводителя Ваньки Болотникова? Где царь Димитрий Иванович, который послал во имя его брать Москву? А сам царь есть ли на самом-то деле?

– Да, времячко, – сказал Захар Ляпунов. – Воюешь на родной земле, кровь русскую льешь, а за кого и для чего? Непонятно.

– Тут мне Захар привез «прелестное» письмо, для москвитян писанное. И писанное от имени Ивана Исаевича Болотникова. Так вот в нем призывает Иван Исаевич холопам боярским побивать своих бояр и жен ихних, а вотчины и поместья брать на себя, а также гостей и всех торговых людей побивать и брать себе их имения и товары. Призывает он, Иван Исаевич, всех воров к себе, а он, кому сочтет достойным, давать будет боярство, воеводство, окольничество и дьячество…

– Так он, выходит, в воровские цари себя прочит и сам собирается править?.. А Димитрий Иванович это так, для отвода глаз, – догадался Прокопий Ляпунов. – Ловко! Для дурацких мозгов ковко – куй железо, пока горячо…

– Так кому же служить-то, братцы? – расстроился Захар.

– А служить отчине надо, – твердо сказал Сунбулов, наливая снова до краев кружки. – Решиться надо и ехать в Москву с повинной.

– Значит, все же к Шуйскому обратно?

– А что делать? Он какой-никакой, а царь. Вон и патриарх Гермоген, хоть упрекает его иной раз, но говорят: за него. Потому – помазанный царь Руси.

– Ну да, здесь-то кто над нами? Холоп, объявивший себя воеводой Димитрия, которого давно нету в живых.

Сунбулов и Ляпунов въехали в Москву свободно. Однако при въезде в Кремль, во Фроловских воротах стража их задержала. И уж начали было стрельцы над ними изголяться и говорить, что рязанцев надо бы в застенок да на дыбу, а не к государю пускать. Если бы не молодой красивый вельможа, назвавшийся Скопиным-Шуйским, вряд ли бы их и пропустили. Но, слава Богу, племянника царя стрельцы послушались. Разрешили даже взять с собой сабли.

Коней оставили у ворот, привязав к коновязи. Пошли за Скопиным, догадываясь, что это тот воевода, который внезапным нападением вырезал целый казачий полк в воинстве Болотникова. Следуя за молодым придворным, миновали пять дворцовых дверей – у каждых два стрельца с саблями, пищалями, алебардами. Скопин сказал подождать. Скрылся за шестой дверью, а вскоре распахнул ее настежь:

– Входите, – и подмигнул ободряюще.

Рязанцы вошли и, увидев царя, пали на колени, уперлись в пол лбами. Застонали, вскричали дружно:

– Всемилостивый государь наш, прости рабов своих, согрешивших пред тобою! – Затем они сняли сабли и положили впереди себя. – Вели, государь, казнить или миловать.

– Встаньте, – сказал тихо Шуйский. – Повинную голову меч не сечет. Возьмите ваши сабли и целуйте крест быть верным данному государю слову. – После крестоцелования царь указал на скамьи. – Что мыслит злодей далее творить?

– Хотел Москву брать до зимы, но после потери полка на Пахре решил укреплять Коломенское. А обозы со снедью не пропускать к Москве, – объяснил Сунбулов.

– Ну да, – вставил свой домысел Скопин, – цены на снедь, на хлеб подымутся. Черный люд начнет волноваться. Люди в Москве и так взболамучены из-за его «прелестных» писем, где он натравливает холопей на господ своих.

– Читал я его листки, знаю, – сердито произнес царь. – Сии бунтовские деяния непростительны, ибо покоя и крепости лишают государство. А что же новый Лжедимитрий? Он-то где обретается?

– Мы его не видали, государь. Болотников все твердит: он, мол, в Польше основное войско набирает. Вот-вот явится сюда. А мы уж давно сообразили, – рассуждал Сумбулов, – что нету никакого «Димитрия Ивановича». А головы нам и прочим людям Болотников морочит для большей привлекательности в войско смердов и казаков.

– Эх, видно, Жигимонт опять за старое принялся. Никак ему наш Смоленск покоя не дает. Вот он и сеет выдумки про царевичей, что на отцовский престол рвутся. Одного Димитрия не удержал, Бог нам помог. Избавились от еретика и его польских покровителей. Теперь небось нового разыскивает, а пока народ мутит, кровь невинную проливает.

– Ничего, государь Василий Иванович, у нас крепких бойцов, радеющих за Русское царство, пока хватает, – уверенно сказал молодой воевода Скопин. – Ни Смоленск, ни тем паче Москву мы ляхам не отдадим. Биться будем до последнего.

– Куда прикажешь, государь, вести нашу дружину? – спросил Сунбулов.

– Миша, укажи, чтобы верные рязанцы заняли подворья, где жили ране поляки, – сказал царь племяннику. – Поляков-то я кого выпроводил в Литву, кого расселил по ближним городам. Чтоб под присмотром были, но не в Москве. Кормить их здесь скопом больно накладно. Давайте, размещайтесь, воевода…

– Сунбулов Гришка, великий государь.

– И дворяне Ляпуновы – Захар да Прокопий, твоей милости по гроб жизни верные…

После ухода рязанских предводителей, царь раздумчиво произнес, советуясь со своим двадцатилетним племянником:

– Как думаешь, Миша, не предадут?

– Не должны, дяденька Василий Иванович. Рязанцы вроде разочаровались, ожидая несуществующего Димитрия. А к тому ж поняли малость, кто такой Болотников. Хитрый он мужик, ловкий, но непонятный. Кому служит? Димитрию? А его нет на земле. Значит, кому-то еще? Королю? Иезуитам? А может, о самом себе заботится? Почему при удачном промысле не попробовать прыгнуть из бывших холопов в цари? И такое быть может.

– Значит, зимовать злодей собрался в Коломенском? – прищурившись, снова спросил Шуйский. Подумал, собрав морщины на лбу, пожевал сухими губами, пошмыгал горбатым носом. – Ну, вот, Мишаня, тебе с ним под Коломенском и воевать. Ты первый зверя ранил, тебе его и добивать. Собирай своих конников и пушкарей, готовь войско к наступлению. А за тобой пехотные полки пойдут, братьев пошлю. Неча им у баб своих под подолом прятаться.

 

IV

Для правления Шуйского произошел счастливый поворот событий. Если в южных областях жители объявляли себя на стороне Самозванца (Димитрия, какого-нибудь еще), то в былом Тверском княжестве, во многом благодаря убеждениям архиепископа Феоктиста, люди служилые, посадские, торговые и даже крестьяне укрепились в своей верности царю Василию Ивановичу Шуйскому. Они споро вооружались, встречали отряды приверженцев нового Самозванца (в основном казаков и всяческую вольницу) как враждебные воинские силы. Решительно разгромили их и рассеяли. Многие служилые люди из Твери отправились в Москву помогать Шуйскому.

Жители Смоленска, которые издавна считали поляков и литву своими постоянными врагами, не могли поверить царю, который собирался прийти с территории Речи Посполитой и рассчитывал на поддержку поляков. Немедленно служилые люди из смолян, выбрав своим водителем воеводу Полтева, пошли в Москву на помощь царской рати, а по дороге очистили от воров (ожидавших Лжедимитрия) Дорогобуж и Вязьму. Воины из этих городов соединились со смолянами и вместе вошли в Можайск, куда пришел воевода Колычев со своими стрельцами. Перед этим он выгнал из Волоколамска и побил в поле приверженцев «царя Димитрия».

Шуйский весьма ободрился и даже послал Болотникову гонца с письмом, в котором убеждал его оставить надежду на победу неизвестного человека, претендовавшего на московский трон под именем Димитрия. Однако Болотников не прельстился, а может быть, не поверил обещанию царя дать ему боярский чин и назначить главным воеводой. В ответном письме Болотников отвечал будто бы с простодушной искренностью: «Всегда припадая сердцем к царской власти, я отдал душу свою Димитрию Ивановичу и сдержу клятву, – буду в Москве не изменником, а победителем».

И положение его вблизи Москвы действительно становилось опасным для царского войска. Братья Шуйского, оба бездарные полководцы, крайне недалекие люди, но жаждущие втихомолку престола, ненавидели брата. Он все-таки был умен и хитер, не в пример им, и заранее завидовали двадцатилетнему Михайле Скопину в связи с его военным везением.

Снег выпал свежий, чистый, словно бы нарочно готов был окраситься ярко-красной человеческой кровью. Ветер затаился, в темном небе тихо мигали звезды. Какие-то светлые облачка вдруг светились по темноте. Мило было, душевно-трогательно на Руси. И вот тебе на: готовилось убийство своих своими.

Ожидая с часу на час прихода смоленской дружины Полтева, князь Михайла Скопин-Шуйский проехал в сопровождении слуги Федора и Прокопия Ляпунова, рязанского переходчика на царскую сторону, вдоль всего расположения своего воинства у Данилова монастыря.

Вернулся в шатер, разбитый прямо на снегу. Накинув на плечи полушубок, Скопин склонялся при свечах над чертежом местности. Кто-то подскакал к шатру, спрыгнул с коня. Нетерпеливый рязанец Ляпунов бросился к входу. Стражник впустил ратника.

– Кто там?

– От воеводы Полтева гонец. Наши подходят к Филям.

– Добро.

Прокопий Ляпунов, как воин смелый и дерзкий, настаивал на немедленном нападении на стан Болотникова.

– Ночью захватили бы их спящими, князь, – говорил Прокопий, расхаживая по шатру и от нетерпения то вытягивая из ножен до половины саблю, то вбрасывая ее обратно. Он с досадой смотрел на красивого степенного юношу, все о чем-то раздумывающего и сверяющего что-то на чертеже. Ничего не поделаешь: Михайла Скопин родной племянник царя, который назначил его главным воеводой.

– В темноте можно побить и своих, Прокопий, – возражал рязанцу Михайла Васильевич. – Двинем по зорьке, когда хорошо все проглянется. Вот только дождемся смолян. Не шутка: три полка опытных бойцов.

К полночи появился еще один гонец. Едва разлепляя смерзшиеся губы, прохрипел:

– Кто есть князь Скопин-Шуйский? Я гонец от Пашкова.

– Ага, от Истомы Пашкова? – воскликнул Ляпунов. – Ты гляди, и его достало. Хочет уйти от Болотникова, молодец.

Прибывший молча достал из-за пазухи свернутую трубочкой грамоту. Скопин-Шуйский сорвал печатку, склонился к свету.

– Ну чего он пишет? – спросил Ляпунов, недолюбливавший Истому Пашкова, надменного, резкого земляка.

– Просится к нам. Не хочет больше под Болотниковым ходить.

– Ну пусть, чего там.

– Постой-ка, – остановил Ляпунова князь. – Надо бы примериться, когда ему переходить. Лучше бы во время боя и прямо к тебе. Вы рязанцы, сразу друг друга узнаете. А все равно надо бы какой-нибудь знак придумать, чтобы ошибки не было.

– Не дай бог, не дай бог, – пробормотал гонец от Пашкова, немолодой уже воин, переминавшийся рядом скромно, почтительно.

– Выпустить бы ратника вперед с рязанским знаменем, – придумал Скопин-Шуйский.

– А что? Здорово получится, – ухмыльнулся Прокопий. – Пустим моего брата Захара. Он парняга отчаянный, справится.

– Ладно, – сказал Скопин, обращаясь к гонцу. – Скажешь сотнику Пашкову, пусть переходит во время боя по оговоренному знаку – знамени. Понял? Всадник на белом коне с красным прапором.

Гонец кивнул, вышел в ночь. Близился рассвет, чуть заиграла розовая полоска за лесом. Засияли над лесом спавшие облака.Сорока застрекотала, гаркнул ворон.

Смоленская дружина под управой воеводы Полтева прибыла уже на свету. Где-то недалеко, в монастыре, прокукарекал несмело единственный петух. Остальных в окрестных деревнях давно съели.

Но одного петушиного сигнала и первых отсветов зари было довольно, чтобы заскрипели по снегу сани, зафыркали кони, забряцало оружие.

Примчались посланные заранее разведчики, нашли Скопина:

– Болотников идет на Котлы. Нам навстречу, князь.

– Хорошо, значит, встретимся в поле. Григорий, – обратился Скопин к воеводе Полтеву. – У тебя конных хватит, чтобы ударить, когда воры втянутся в бой?

– Хватит, – ответил кряжистый, с усталым лицом Полтев.

– Вели им обойти Котлы, а потом пусть налетят неожиданно. Скажи, я пришлю ратника на добром коне, когда час приспеет.

Войско Болотникова перегородило поле и медленно приближалось. Стрельцы Скопина отвечали на их стрельбу из пищалей. Пули жужжали с обеих сторон, почти не нанося никакого урона.

Пашков, получив согласие из Москвы, предупредил своих десятских:

– Когда надо будет начинать, явится с той стороны ратник на белом коне, в красном бешмете и с красным прапором. Не вздумайте по нему стрелять. Это будет наш рязанец Захар Ляпунов. Они уже перешли к царскому войску. Видать, Скопин воевода головастый, добро рассчитал. Переход наш во время боя сразу обессилит Болотникова.

Пашков мечтал захватить и связать Болотникова, чтобы доставить в Москву. Но такое удальство было рискованно. Михайла Скопин запретил это делать – как бы не получилось хуже. У Болотникова полно казачьей охраны, по сведениям лазутчиков. Охраняют его настороженно, будто матерые волки своего вожака.

И вот Истома Пашков повел рязанцев в сторону от «воровских» войск.

– Передавай поклон Ивану Исаевичу от меня, а заодно и Димитрию Ивановичу, если вы его когда-нибудь откопаете, – крикнул он посланцу Болотникова. Огрел плетью коня и пустил его в скок с места. Рязанцы хлынули за ним, взметывая ошметья снега из-под копыт. Они увидели в поле Захара Ляпунова на белом коне в красном балахоне и с красной тряпкой на древке.

– Знак, знак! – закричал Пашков и помчался к Захару Ляпунову.

Тот увел их на правое крыло москвитян, обогнул его и завел вновь прибывших с тыла.

– Здорово, Захар! – крикнул молодому красавцу Истома и не мог сдержать смеха. – Чего это на тебе за рвань какая-то непонятная… хоть и красного цвета…

– Да велено надеть было красный бешмет и взять красный прапор, – тоже смеясь, рассказал Захар. – Оказалось, нет ни бешмета, ни прапора. Что делать? – уж уговорились ведь. Хорошо, у кого-то в обозе нашелся старый персидский халат. Ну, натянули на меня прямо на шубу. А рукав оторвали, привязали к копью, вышел прапор – и смех, и грех… Вовсе чучело на огороде, ха, ха!

Уход рязанцев образовал дыру в боевом строе Болотникова. Туда сразу устремились московские конные стрельцы, а за ними пешие ратники с алебардами и пищалями. Клином войско воеводы Скопина-Шуйского врезалось в распавшиеся ряды противника, быстро расширяя прогал, гоня перед собой бегущих воровских ратников. Болотников с кучкой охранников-казаков носился на коне, лупя плетью, ругаясь отчаянно и пытаясь остановить позорный бег своих воинов.

– Измена! – вопили болотниковцы, бросаясь врассыпную и тем становясь легкой добычей, подставляя спины и головы конникам Скопина.

– Р-руби их, братцы-ы! Бей ворьё! В мать-перемать их, собак продажных! Руби слуг польского наймита и собачьего хрена Болотникова! – зверели от ярости москвитяне и рязанцы.

Несмотря на все усилия Болотникова и его помощников, остановить бегущее войско повстанцев было уже невозможно.

– Иван Исаевич, бечь надо! Гляди, в полон попадешь! – криком убеждали воеводу охранники-казаки.

Атаман Заруцкий, находившийся со своими донцами на левом крыле, мечтавший первым ворваться в Москву, но также вынужденный отступать, проклинал предателей рязанцев.

– Кому ты доверился, Иван Исаевич? – упрекал он Болотникова. – Надо было опасаться предательства. Ухо востро держать… эх! Проворонили…

– Поди их разбери, – отвечал почерневший от огорчения воевода «Димитрия Ивановича». – Пришли рязанцы, сказали, что будут драться за хорошего царя против плохого Шуйского. Да вот в самую нужную пору – бросили, переметнулись. Ничего, мы здесь хорошо окопались, укрепления надежные сделали. Отобьемся. Дождемся подмоги от Шаховского-князя, а то, может, и от… польского короля. Тогда поговорим с московским боярством по-другому. Еще вдругорядь попытаемся, соберемся.

Однако Скопин-Шуйский не собирался давать Болотникову передышки. Он подтянул пушки и мортиры к Коломенскому и приказал стрелять до тех пор, пока, как он выразился, «воры не побегут, как тараканы за печь». С невольным уважением смотрели опытные московские начальники стрелецких войск и смелые предводители рязанского ополчения на этого двадцатилетнего воеводу, поражавшего их спокойствием и умением точно спланировать действия всех родов войск: конницы, пехоты и «снаряда» – пушечных команд.

Трое суток пушки били по Коломенскому, не давая осажденным ни единой передышки. Сам Болотников оказался раненым, хоть и находился в избе, – отлетела из развороченной стены щепа, чуть глаз не выбила.

Обезумевшие от страха степные казачьи кони, не знающие почти пушечной стрельбы, срывались с коновязей. Перескакивая через изгороди и рогатки, уносились в заснеженное поле. Некоторых с удовольствием отлавливали конники Скопина.

Много изб горело, в сараях полыхало сено и необмолоченные снопы. Стонали и кричали раненые. Женщины и дети из местных крестьян плакали и молились, прячась в церквах. Заруцкий уговаривал Болотникова покинуть Коломенское и отступать на юг.

– Куда отступать? – спросил сердито Болотников.

– Лучше всего на Калугу, – ответил молодой атаман. – Москалей там нема, а дивчат красивых много.

– Ну да, как тебя увидят на лихом коне, так все сбегутся, – усмехнулся воевода «Димитрия Ивановича». – Раз такое дело, ночью тронемся. Днем уйти не дадут.

Наутро князю Скопину-Шуйскому доложили, что воры бежали из Коломенского – скорее всего, на полудень.

– Все конные полки вдогонку, – приказал Скопин. – Кто будет сопротивляться, рубить без пощады. Бросивших оружие взять в полон.

Через Серпуховские ворота конные и пешие полки вступили в Москву. Князь-воевода Михайла Скопин-Шуйский ехал на вороном высоком коне в золоченой сбруе, окруженный начальниками стрелецких полков. Над ним торжественно держали на лакированном древке хоругвь воинской победы – образ Спаса Нерукотворного. Звучали трубы, трезвонили церковные колокола.

Москва, измученная голодом (подвозу хлеба и другой снеди долго мешали воровские отряды), встречала победителей с радостью, надеждой на улучшение жизни, но и с сомнением.

– Уж теперь бояре совсем руки распустят супротив мизинного народа, – роптали многие, так и не смирившиеся с убийством боярами Самозванца и захватом трона зловредным стариком Шуйским. – Подати еще подымут, цены на съестное вздыбят, кругом только и рыскать будут сыскные ярыги да каты с плетьми… Ходи оглядывайся…

– Не допустили доброго царя Митрия Иваныча до отцовского наследства. Какого-то мертвеца с харей, дудкой и волынкой на Лобное подкинули – мудровать, народ путать. А потом закопали при дороге… Мало показалось, так обрат откопали, сожгли, аки падаль, да прахом из пушки стрельнули… И што жа? Вон дружины его, царя-то настоящего, чуть в Москву не вошли. Говорят, токмо из-за измены племяннику Шуйского удалося пока отбиться. Ладно, поглядим, чо дальше будет. Што Христос даст, чем наградит нас за муки мученические, да накажет за грехи наши тяжкие.

Отступивший из-под Коломенского Болотников подошел к Серпухову, собрал мир на площади и спросил, есть ли у них столько съестного, чтобы целый год кормить и себя и войско? Если есть съестные припасы, то он останется у них и будет дожидаться царя Димитрия, чтобы войти с ним в Москву. Если же нет, то уйдет. Серпуховские жители отвечали, что целый год не смогут кормить не только войско, но и себя, и детей своих.

– Добро, – сказал Болотников, – не буду вам беды чинить.

Войско Болотникова двинулось дальше к югу. Калужане приняли дружины «царя Димитрия» и объявили, что смогут прокормить войско: урожай-де в се лето оказался обильный.

А в Москве царь Шуйский и думские бояре обласкали Михайлу Скопина за его победу: хвалили, сравнивали с молодым князем Александром Невским. Но в ближайшие дни царь накричал на племянника, за то, что тот просил не «сажать на воду», то есть не топить в прорубях несколько сот пленных, захваченных после боя под Коломенским и позже, после погони, взятых в деревне Заборье.

Сначала Шуйский добровольно сдавшихся не наказывал. Велел взять их в Москву, поставить по дворам, кормить и никак не притеснять. Но спустя некоторое время (может быть, под влиянием кого-нибудь из самых алчных и жестоких думцев) потребовал, чтобы «воры», не вместившиеся даже в тюрьмы, были казнены.

– Ведь после того, государь, когда пленных на воду посадят, в другой раз никто сдаваться не будет, а биться станут с яростью до последней возможности, – пытался уговаривать царя племянник. – Сколько ж мы тогда лишних своих ратников потеряем…

– А мне до сего никакого дела нет, – оборвал Михайлу кривоносый старик. – Указ я подписал, значит, его должны исполнять. А у меня забот поболе твоего. Ступай и не серди меня своими уговорами, князь.

И застучали пешнями почти напротив Кремля по Москве-реке ражие мужики, каты-ледорубы. И повели к прорубям длинные вереницы русских ратников со связанными руками. Сопровождаемые по обеим сторонам стрельцами в красных кафтанах с бердышами в руках и саблями у пояса. Казнимые – кто плакал, причитая о горькой своей судьбе, кто ругал последними страшными словами боярского царя Шуйского и призывал на его голову кары и беды, небесные и земные, кто каялся в грехах, вольных и невольных, и молился, оглядываясь на ближайшие церковные главы… А усердные исполнители царского указа подхватывали под локти очередного «вора» и опускали его (иногда сопротивлявшегося, иногда смирного) в прорубь под лед.

 

V

Воспользовавшись успехом князя Скопина под Коломенским, царь решил продолжить наступление на Болотникова, затворившегося в Калуге. Со слов разведчиков, Болотников решил отсиживаться, пока не подойдут рати ярого приверженца Самозванца князя Василия Мосальского. У того было немалое войско с десятками пушек и обозом, везущим «снаряд»: ядра и порох в бочках.

Соединившись, Болотников и Мосальский могли бы разгромить имевшиеся у Шуйского войска и вполне рассчитывать на победное вторжение в Москву.

Тем временем брат царя, Иван Шуйский, завидующий и молодому Скопину, и каждому, кто хоть сколько-нибудь был удачлив в воинском деле, со всею армией осадил Калугу. Затратил много пороха и ядер, обстреливая укрепленный город. Несколько раз приступал к взятию «воровского гнезда», но только усеял крепостной вал и подходы к городу сотнями своих убитых бойцов. Не только взять Калугу, а даже подойти под стену ему не удалось.

Шуйский, преданно осуществляя покровительство своим братьям, ставил их от случая к случаю воеводами. Бояре, воинские начальники и простые стрельцы только плевались от бессильной злости и ругали царских братьев втихомолку тупыми баранами. Однако кровного единения князей Шуйских никакое разумное обсуждение не касалось. Это был спаянный клан, жаждущий престола.

Мороз усиливался, метель мела, не переставая. Зима сковала реки и озера, завалила снегом поля и дороги. Однако сухопарый старик в шапке Мономаха, скребя с досады редкую бороду, слал воевод с окоченевшими полками к неприступной Калуге.

Последнее, с усилием собранное, войско под началом первого думского боярина Мстиславского, при помощи прославивших себя конников и пушкарей Скопина-Шуйского и с пехотой князя Татева, остервенело рвалось к воротам Калуги. Пушки ревели с утра до ночи, бойцы царского войска упорно лезли на стены. Но Болотников отбил приступы и этих воевод. Так же неудачны были попытки захватить Венев и Тулу, где все население – от начальников и дворян до знаменитых кузнецов – не желало целовать крест царю Василию Шуйскому.

Правда, боярин Иван Романов и князь Мезецкий сумели перехватить подходящее на помощь Болотникову войско князя Мосальского. Жестокое сражение в свистящих вихрях метели закончилось жутким и трагическим эпизодом. Окруженный царскими войсками Мосальский бился во главе своих смельчаков, знавших, что в случае плена им нечего ожидать, кроме казни. Внезапно, рубившийся в гуще боя князь Мосальский пал, убитый случайной пулей. Тогда его пушкари и стрельцы, отстреливаясь уже без всякой надежды, уселись на пороховые бочки и подожгли фитили. Раздались слитные взрывы пороховых бочек, куски человеческих тел и части обозных коней взлетели в воздух. В клубах черного дыма и потоках крови погибло войско Мосальского, которого напрасно дожидался Болотников в осажденной Калуге.

За перехваченным свинцовыми полосами, замерзшим оконным стеклом падал снег, и светила сквозь клубящиеся тучи луна. Царь Василий Шуйский сидел на ковровой скамье у нагретой израсцовой печи. Он думал о тех немногих успешных воинских делах, которые удались его воеводам. Радовали вести, что взят Арзамас, присягнувший ранее Лжедимитрию. Нижний Новгород освобожден от осады восставших смердов, волжских разбойников и мордовских старшин, которых повесили его воеводы.

Но царь счел нужным совершить какие-то дополнительные меры, чтобы подействовать на сознание «черного» народа. Тем более, что общее положение в царстве было далеко не благоприятным, ибо все южные области упорно стояли за Самозванца, наивно дожидаясь его прибытия.

Но ведь, по приказанию Лжедимитрия и под тайным руководством самого Шуйского да Василия Голицына, убита семья Годунова. Значит, всю вину нужно свалить на расстригу Гришку Отрепьева и в какой-то степени поднять в умах простонародья самого царя Бориса, царицу Марию и сына их Федора как помазанников, как царственных мучеников. Это нужно, если часть черни не верит, что Самозванец мертв, а верит, что он спасся, и готова воевать за нового проходимца, назвавшегося его именем.

Была затеяна необычная скорбная церемония. Из далекого монастыря привезена инокиня Ольга (она же бывшая царевна Ксения). Вынули из гробницы Варсонофьевского монастыря гробы Бориса, удушенной жены его и сына, погибшего тою же смертью. После торжественной панихиды доставлены гробы в Кремль. Везли их в повозках на высоких колесах. Гробы, крытые черным бархатом, кропило из золоченых кадильниц одетое в черное облачение духовенство – архиепископ Пафнутий и иереи Архангельского собора.

Инокиня же Ольга в черной рясе и монашеском клобуке, поддерживаемая с двух сторон монахинями-постницами престарелых лет, ломая руки и проливая потоки слез, вопияла безутешно об отце своем, о матери своей и юном брате Федоре, погибших из-за жестокости Самозванца. Повозки с гробами Годуновых везли медленно, каждую по четыре вороных лошади. А в Кремле вышли им навстречу сам царь с боярами и почетным караулом стрельцов.

Царь и бояре скорбели о злодеянии, совершенном Самозванцем и еретиком Гришкой. И Шуйский даже смахнул слезу над прахом предшествующего ему царя Руси, заклятого своего врага.

После перезахоронения Годуновых (Ксению-то снова увезли в далекий северный монастырь), царь приехал неожиданно в гости к брату Дмитрию Ивановичу.

– Наконец-то, – хыкнул обрадованно Дмитрий, – дорогу нашел к родне, государь всея Руси. Сейчас пир закачу для старшого братца.

– Не время, Митя, – отказался Василий Иванович. – Позови-ка мне свою Катерину Григорьевну. Дело есть.

– Ишь ты, – удивился Дмитрий Шуйский, – ну, как прикажешь. Опять дело… когда же заживем-то без забот?

– Всех ее девок прочь, а сам постой у дверей, чтобы никто, не дай бог, нас не услышал. Она тебе потом сама расскажет, в чем суть.

Вошла сухощавая, в темное одетая женщина с уже увядшим лицом и пристальными, неприятно настороженными глазами.

Женой Дмитрия Ивановича Шуйского была дочь Малюты Скуратова-Бельского, самого приближенного человека Ивана Васильевича Грозного, его «недреманного ока», следователя по особым делам, мастера пыток и казней. Ходили слухи, что он владел (как многие интриганы и вообще темные личности той эпохи) особыми познаниями во всевозможных тайных снадобьях, особенно одурманивающих и отравляющих. Это была наука, отправившая в мир иной не одну тысячу известнейших людей в Европе и на Руси, на христианском Западе и мусульманском Востоке.

Вот к такой мастерице в составлении зелий и обратился царь Василий Шуйский.

Выслушав его просьбу, Катерина Григорьевна удалилась ненадолго. Покапавшись в своих шкатулках и склянках, она вынесла деверю крошечный сверточек в бересте.

– Для кого подарок, государь, коль не запретно слышать?

– Тебе не запретно. Для воеводы неизвестного «Димитрия Ивановича», для Болотникова.

– Трудно будет ему подарок доставить. Его воры, чай, как свой глаз берегут. Да и Болотников небось сам не дурак.

– Оно так, но все же время-то счас боевое, баломутное. Тут можно и попытаться.

– Кого посылаешь?

– Немца Каспара Фидлера. Он крещен в православие. Хорошо знает сыскное дело, по-нашему сильно грамотен. Сам же мне задумку сию предложил. Я согласился, потому как нашим такого дела никогда не доверю. Наш либо продаст, обозлившись с чего-нибудь, либо проболтается спьяну. А немцы за деньги все честно делают, у них тут разумение твердое. Я ему хорошее награждение пообещал.

– Да, тут ты прав, государь. Немец надежнее.

– А в чем ему это лекарство предложить?

– В чем угодно: и пиво хорошо, и вино, и просто вода.

Когда Фидлер получил особое средство для Болотникова, он после крестоцелования обязался перед царем особой клятвой. Преклонив колени, Каспар произнес торжественно:

– Во имя пресвятой и преславной Троицы я даю сию клятву в том, что хочу изгубить ядом Ивана Болотникова. Если же обману моего государя, то да лишит меня Господь навсегда участия в небесном блаженстве, да отрешит меня навеки Иисус Христос, да не будет подкреплять душу мою благодать Святаго Духа, да покинут меня все ангелы, да овладеет телом и душою моею дьявол. Я сдержу свое слово и этим ядом погублю Ивана Болотникова, уповая на помощь Божию.

Вот такие убедительные слова произнес в присутствии миропамазанного государя, согласного с его праведными намерениями, ревностный православный христианин Каспар Фидлер. После чего получил от царя сытую лошадь белой масти и сто рублей в кожаном увесистом мешочке. За совершение данного ему ответственного поручения Василий Иванович Шуйский обещал Фидлеру в случае успеха дела сто душ крестьян и триста рублей ежегодного жалованья.

С тем благоразумный Каспар сел на белую лошадь и неторопливо отправился в Калугу. Его вскоре перехватили рыскавшие вокруг осажденного города казаки Болотникова.

Фидлер заявил, что желает передать воеводе тайные сведения. Расчетливый немец про себя решил следующее: если он действительно сумеет отравить Ивана Болотникова, хотя бы для этого понадобятся несколько дней или даже неделя, то близкое окружение мятежного воеводы обязательно свяжут внезапную гибель своего предводителя, человека еще молодого и здорового, с подозрительным появлением Фидлера. Его поволокут на дыбу, устроют ему огненную пытку и кнутобойное дознание. Он, конечно, не выдержит, признается во всем, – и жестокие казаки либо сожгут его на костре, либо закопают по горло в землю и устроют мишень для стрел, по-ногайскому обычаю, а скорее всего, привяжут к хвостам двух лошадей и разорвут его пополам. С другой стороны, если его здесь не тронут, по счастливой случайности, то скупой царь ни за что не выполнит своего обещания. Да и вообще, чтобы не оглашать рыцарские приемы в изживании врагов, постарается от Каспара Фидлера избавиться.

Поэтому, попав в Калугу, Фидлер открыл свое задание Болотникову. Единственно о чем умолчал, конечно, это про сотню серебряных рублей в кожаном мешочке. Яд он отдал Болотникову. Фидлера оставили в покое.

Впрочем, Болотников решил проверить действие яда на самом немце. Поручил он проверку своему писарчуку, которому Фидлер помогал готовить «прелестные» письма. Поразившись четкому и красивому почерку Каспара, писарчук Ермолай решил во что бы то ни стало сохранить такого бесценного напарника. Он отошел куда-то в сторонку и выбросил берестяный кулечек с ядом.

– Ну как, проверил на немце действие отравы? – спросил Болотников писарчука.

– А я ее выбросил, – признался Ермолай.

– Да как ты посмел, крапивное семя? – рассердился вначале Болотников. – Вот я прикажу тебе выдать плетей на память!

– А кто будет цельную сотню прелестных писем переписывать? – ехидно сморщил нос писарчук. – А кто послания к князю Шаховскому возьмется составлять? То-то, воевода Иван Исаевич. А промеж прочего, почерк у ентого немца – чудо. Я такого никогда не видал. Строчит, что печатает. Даже не верится, быдто се человек гусиным пером пишет.

– Да ну? – как всякий деловой, но неграмотный атаман, Болотников невольно испытывал уважение к грамотному и красиво пишущему человеку. – Дай глянуть… О, то и правда: чудеса, а не писарщина. Буковка к буковке – и все одинаковые. Ладно, прощаю тебя, Ермолай. Правильно сделал, что немца сохранил для нашего приказу. Теперь ты главный писарчук войска царя Димитрия Ивановича, а этот… Хвидлер… твой помощник. – И Болотников добродушно рассмеялся.

Однако положение Болотникова с его товарищами, с донскими казаками, которых возглавляли атаманы Федор Нагиба и Иван Заруцкий, было очень трудное. После того как погибло разгромленное войско князя Мосальского, дождаться подкрепления от кого бы то ни было требовалось до зарезу.

Слишком долгое ожидание «царя Димитрия Ивановича» угнетающе действовало на многих добросовестных его приверженцев. Тщетно князь Шаховской писал Молчанову в Самбор, умоляя его под именем Димитрия явиться в Путивль. Но Молчанов опасался участи Самозванца-Отрепьева и оставался в Польше, хотя перестал красить волосы в рыжий цвет и как-либо стараться быть на него похожим. Он снова отрастил свою черную бороду и стриг только голову коротко – на польский лад. Словом, он ждал, что предпримет король Сигизмунд.

Не зная, что делать дальше в своей борьбе против Шуйского именем Димитрия, Шаховской послал гонцов к другому самозванцу, «внуку» Ивана Грозного, Петру Федоровичу. Его выбрали терские казаки и хотели было присоединить к победоносному тогда «Димитрию Ивановичу» в качестве близкого родственника. Кто-то говорил подтихую, что он даже и не казак, а чей-то бывший холоп.

Но когда разнеслись слухи об убийстве боярами или поляками «настоящего», «доброго» царя Димитрия Ивановича, казаки с Терека, объединяясь частично с донскими казаками, пошли к Москве. Брали города и отдавали их на разграбление. «Царевич» Петр призвал еще запорожцев «добывать зипуны». Брали русские города не хуже татар. Стоял дикий вопль убиваемых и насилуемых жителей. Причем не обязательно это были бояре, дворяне или богатые купцы. Все центральные площади украшали виселицы, где висели трупы князей и бояр. Но могла лежать посреди улицы бедно одетая изнасилованная и задушенная девушка с посада. Или обезглавленный пьяным казаком ремесленник в луже застывшей крови.

«Его Величество царевич Петр Федорович» посылал впереди себя гонцов с грамотами, в которых для устрашения перечислял повешенных и убитых им: «Воеводу Сабурова, князя Петра Буйнусова, князя Григория Долгорукова, бояр Ефима и Матфея Бутурлиных, Алексея Плещеева, Савву Щербатова, Никиту Измайлова, Михайлу Пушкина и многих других кровопивцев, а моих изменников». И этот список настолько устрашал воевод, что они с легкостью сдавали города самозванцу. Но и те города, что не оказывали сопротивления, предавались разграблению, а люди избиению и резне.

Приблизившегося к Путивлю «царевича Петра» встретил мятежный князь Шаховской. «Царевич» был рослый, могучий мужчина с казачьими усами, золотой серьгой и золотой цепью на шее. На нем с трудом сходились борта боярского дорогого кафтана, туго перетянутого по отросшему животу парчовым поясом с саблей в золотых ножнах, усыпанных драгоценными камнями. Также разодеты были в бархатные кафтаны, вышитые жемчугом и самоцветными дробницами, царский атаман Бодырин, смуглый, горбоносый, с черной косой из-под бобровой шапки с золотой кистью, и молодой красивый синеглазый есаул Хмырь.

Князь Шаховской прочитал список знатных людей, казненных «царевичем» и позволил себе заметить:

– Ваше Величество, если вы лишите жизни всех воевод и бояр, то с кем станете управлять державой?

– А твое какое дело, князь? – грубо ухмыльнулся самозванец. – Я волен казнить и миловать кого захочу. Может, и тебя отправить следом за ними? – Он тяжко захохотал.

Шаховской побледнел. Угроза государя-холопа его взбесила. «Если войдем в Москву, – подумал смелый, самолюбивый князь, – я этого подлого хама обязательно убью. А если удасться занять престол, прикажу четвертовать».

Вечером, сидя при свечах над чертежами-картами Московии, князь Шаховской объяснял Петру Федоровичу обстановку. Военные перемещения, взятые и невзятые царем Шуйским города.

– Воевода Димитрия Ивановича Болотников в осаде находится, в Калуге, Ваше Величество. Дела его довольно плохи на нынешний день. – Князь ткнул пальцем в то место на чертеже, где кружком обозначалась Калуга.

– Болотников стоял уже у ворот Москвы, – сказал сердито самозванец. – Чего же он не взял ее? Сил у него вроде хватало.

– Его предали в самом начале боя рязанские предводители Ляпуновы.

– Ну вот видишь. А ты спрашиваешь, для чего я их всех вешаю? Иуды, христопрадавцы… Вешал и буду вешать. Помнишь, атаман, – обратился «Петр Федорович» к Бодырину, – как Ефросинья, дочь князя Бахтеярова, на коленях меня просила помиловать ее отца?.. А уж красива, слов нет. Темненькая, черноглазая, стройна, как тростинка… Они, Бахтеяровы-то, кажись, из крещеных татар… Словом, молит, просит… Я говорю: «Приходи ко мне в опочивальню, тогда и поговорим».

– Ну и как она? – сквозь зубы спросил Шаховской.

– Пришла. Хороша на перине-то оказалась, горяча, сладка… Ох, и отвел я душу, поиздевался над княжной, как хотел… А утром оделись, выходим из дома, а перед крыльцом ее отец смирно висит. Так эта гадючья порода вынимает откуда-то ножик наточенный и на меня – прыг… Я было опешил спросонья-то… Хорошо Хмырь рядом стоял, успел саблю выхватить да княжне голову смахнуть… Так и покатилась, ровно тыковка малая, прямо в грязь… Хо-хо-хо…

– Молодец есаул, быстро сообразил… – поощрительно сказал Шаховской. – А то достала бы Фроська Бахтеярова нашему царевичу-батюшке до горла, чтобы мы все делать-то стали бы?.. – лицемерно закручинился князь. Но «Петр Федорович» нисколько не смутился.

– Убила бы меня девка, сожгли бы ее на медленном огне. А вместо меня повел бы казаков на Москву атаман Бодырин, – спокойно пояснил он. – Лишь бы в Москву войти да всех московских бояр перевешать.

 

VI

Воеводы царя Василия Шуйского собрались в шатре князя Мстиславского под Калугой. Мстиславский расстроенно говорил Михайле Скопину-Шуйскому и Борису Татеву:

– Вот грамота от государя. Тебе, Михайла Васильич, велено идти под Серпухов. Усилить Ивана Шуйского твоим конным полком.

– Что ж, государю виднее кому куда идти.

– А мне сдается, князь, – желчно возразил Мстиславский, – Болотникова нужно из Калуги выкуривать, а не Серпухов укреплять.

Татев поднял брови, вздохнул, развел руками.

– Это как посмотреть. – произнес он. – Через Серпухов дорога ведет от Тулы до Москвы. В Туле изрядная армия. Царь бережется.

– Сейчас два главных воровских гнезда, – сказал Скопин, – Калуга да Тула.

За шатром послышался шум, вошел стрелец-разведчик. Доложил, что поймали «воровского» лазутчика. У него листок бумаги, донесение какое-то.

Мстиславский прочел его, еще больше обеспокоился и побледнел.

– Ну вот, к Болотникову от Тулы идет подкрепление. Навстречу им пойдут князья Татев и Черкасский с боярским полком. А ты, Михайла Васильевич, торопись в Серпухов, как царем велено.

Болотников и атаман Заруцкий наблюдали со стены за перемещением царских войск. Вскоре казаки взяли языка из лагеря Мстиславского. Он сказал, что князь Скопин ушел к Серпухову, а Татев с Черкасским на Тулу. Потом объяснил: поймали казака-лазутчика, при нем грамота. Оказывается, князь Телятевский шел на выручку Болотникову.

Боярский полк, ведомый Татевым и Черкасским, в тот же день встретил дружину Телятевского. Издали началась перестрелка. И одним из первых выстрелов через речку Пчельню убило Татева. Гибель предводителя расстроила ряды детей боярских.

А князь Телятевский уже перешел речку и, грозя саблей, кричал:

– Вперед! Руби изменников, хлопцы!

Казаки Телятевского, как обычно, с визгом и свистом бросились на боярский полк. Засверкали сабли, загремело железо о железо. Кони, хрипя и визжа от ужаса, вставали на дыбы, бросались в сторону. Люди в рубке зверели, не думая о пощаде, не рассчитывая остаться живыми, не разбирая кто-где, человек ли, конь ли перед ним. Князя Черкасского пронзили пикой, он с воплем схватился обеими руками за древко и сразу умер.

Оставшись без начальников, боярский полк бросился бежать, показав врагу тыл и тем самым воодушевляя его. Победители гнали боярский полк более трех верст, устилая дорогу трупами. Больше половины полка полегло на Пчельне. А уцелевшие, прискакавшие в лагерь под Калугой, кричали издали:

– Бечь надо! Там такая силища прет! Спасайся, братцы! Воевод убили и полполка в капусту порубали…

И тут в дружине князя Мстиславского в тот же миг распространился слух… Ясно, почему так плохо все получается… Войско-то против нас ведет природный государь Димитрий Иванович…

– А мы кому служим? За кого гибнем? За Шуйского, который хотел погубить настоящего царя? Сдаемся!

Неожиданно распахнулись крепостные ворота. Во главе с Болотниковым и Заруцким сотни казаков, размахивая саблями, вылетели из города. Помчались на лагерь Мстиславского. А из-за окоема показалась дружина-победительница князя Телятевского. И тогда полки Мстиславского стали бессовестно бросать оружие и поднимать руки. Сдавались вместе с начальниками.

Князь попытался было остановить своих воинов, крича с возмущением:

– Изменять? Государю своему? Сукины дети!

– Наш государь Димитрий Иванович! – ответили ему царские стрельцы. – А ваш – предатель и цареубийца Шуйский…

Понимая, что его сейчас возьмут в плен свои и отдадут «ворам», князь Мстиславский ударил коня плетью между ушей и поскакал вместе с Горским в Серпухов. «Старый дурак! – ругал он в душе Шуйского. – Снять конников Скопина накануне таких сражений. Ну, шелудивый пес, чтоб тебя Господь наказал!»

Примчавшись в Серпухов, Мстиславский доложил царю об измене войска, о гибели Татева и Черкасского.

– Царствие им небесное, – спокойно произнес седобородый низенький Шуйский и как-то лицемерно, наигранно перекрестился.

«Плевать тебе на всех, бараний помет», – подумал Мстиславский и отвернулся.

– Да, не справилися воеводы мои, не справилися, – словно бы рассуждая про себя, бормотал царь. – Не умеют воров побеждать…

– Может, не надо было забирать конный полк Скопина? – неуверенно спросил Мстиславский. – Тогда бы лучше получилось…

– А мне князь Скопин-Шуйский нужон будет в скорости как посаженный отец… Я ведь жениться собрался… Не знал, Федор Иванович? То-то…

Мстиславский от негодования и бессильной ярости чуть не заплакал. Опустил голову, не стал возражать царю. Сжимая кулаки, отошел в сторону.

Однако потеря под Калугой 15-тысячного войска, предавшего его, ох как сердила и волновала царя. Вот поганцы, лиходеи, изменщики… А ведь крест мне целовали…

– Все воеводы мои – кто погиб, кто драпака дал… И Мстиславский, и братцы мои… – жаловался Шуйский племяннику. – Я же под Серпуховым для Тулы войско собираю. В Туле теперя кой-то царь Петр сидит с войском, свирепый, говорят, ужасть… Сколько князей и бояр по всему севрюковскому да донскому краю перевешал, счету нет… Да еще в Стародубе очередной, значит, Димитрий вылупился. Где мне на всех них рук набрать? Ума не приложу, ей-ей. Однако в Туле и Болотников сукин сын, и все собралися. Ну, не знаю, чего мне с ними и делать-то…

– Ничего, возьмем Тулу, государь. Тогда и Стародубом займемся, – уверенно сказал Скопин, успокаивая дядю.

Однако, несмотря на все военные проигрыши и несообразности, Шуйский собрал под Тулой стотысячное войско. Русь все-таки была велика, народу для царского войска пока хватало. Царь заставил все посады и даже монастыри поставить ратников. Монастыри и посадские ремесленники пытались было отговариваться. Но царь пригрозил опалой, а в случае удачи и победы над «ворами» обещал великие милости.

Князь Скопин-Шуйский, стараясь блюсти тишину, выставляя дозоры и засады, почти крался по этому краю. Он высматривал возможные вспомогательные дружины «воров».

– Коням дать овса в торбах, седла не снимать. Выставить подале дозоры, а у лагеря сторожей. Ратникам спать вполуха, чтобы быть готовыми в любой миг.

Ночью появился гонец от его помощника Глебова.

– До Тулы дошли? – в нетерпении спросил князь.

– Нет. На реке Вороне большим отрядом казаки стоят.

– Много?

– Не мене тыщи, а может, две.

– Они вас не обнаружили еще?

– Пока нет.

– Вертайся к Глебову, пусть следит за ворами, глаз с них не спускает. А мы вскоре будем, на цыпках подкрадемся.

Конники Скопина выскочили из леса к казачьему лагерю, не готовому к сопротивлению. «Спали? Хорошо! Еще выспитесь сейчас», – думал князь и крикнул на скаку своему шурину Головину:

– Семен, отсекай им отход!

Сеча была ожесточенной. Казаки не выдержали. Отбиваясь, отступили к Туле. Потеряли много бойцов. У Скопина потери были минимальные.

К вечеру подошло с пушками и хоругвями основное войско. Узнав о случайной победе, царь обрадовался:

– Молодец, Миша. Дай нам Бог и дальше удачи, но с ходу брать город не буду. Не хочу людей даром терять. Пригодятся.

Тула была полностью окружена. Перед всеми воротами установили пушки, заряженные картечью. Войска были все время наготове.

Болотников, представлявший находившегося в Польше «Димитрия Ивановича», «царь Петр» с атаманом Болдыриным и есаулом Хмырем сидели крепко запертые в огромное воинское кольцо. Но, несмотря на тяжелое положение осажденных, к ним изредка перебегали ратники из московского войска.

В Туле к тому времени съели всех кошек, собак, голубей и ворон. Голод становился нестерпимым. Население стонало и рыдало, плакали круглосуточно маленькие дети. Казаки скрипели зубами, но лошадей все-таки не трогали. Пытались постреливать по царским войскам. Им приказано было лишь отодвинуться, одним пушкарям и конникам – быть наготове.

Иногда неожиданно выскакивали из ворот ватаги казаков, надеясь прорвать окружение. Не удавалось никак: пушки начинали беспрерывно хлестать картечью, и мало кому удавалось найти хоть малый прогал между плотно стоявшими войсками Шуйского. Конные стрельцы вылавливали всякого, кому чуть было выпала удача. Догоняли, рубили наотмашь или накидывали веревки, волокли в шатер к Мстиславскому на допрос.

– Будем ждать тебя, – сказал Болотников, видя ненадежность всех попыток пробиться, атаману Ивану Заруцкому, как самому смелому и ловкому. – Ты должен со своими хлопцами найти слабое место в окружении. За три-четыре перехода достичь Стародуба и застать там нашего царя Димитрия Ивановича. Он решит, как ему нас вызволить.

Осажденные по приказанию Болотникова усилили стрельбу из пушек по расположившемуся кругом Тулы царскому войску. Однажды одно из «воровских» ядер почти докатилось до шатра Шуйского. Царь встревожился за драгоценную свою жизнь. Велел отодвинуться от стены на более безопасное расстояние.

Тем временем, смазав маслом петли городских ворот, обвязав сеном копыта коней, сабли и всякие металлические части пищалей и пистолей, Заруцкий среди ночи пробирался, держась края чуть поредевших в иных местах стотысячных войск.

– Кто идет? Стой! – кричали ему в темноте начальники караулов.

– Вызваны к ставке государя Василия Ивановича. Есаул Заруцкий с малым отрядом.

Хоть и заметили его стрелецкие дозоры, но, по счастливому случаю, приняли за своего.

Словом, прошла неделя. Терпению голодающих в Туле настал конец. Казаки стали есть коней, тем более, что кормить их было нечем.

И все-таки осажденные еще сопротивлялись, ожидая своего долгожданного «Димитрия Ивановича». В общем-то, сидели, как в запаянном котле, казаки терские, донские и прочие пестрые ополчения, и предавшие Шуйского стрельцы. А с ними Болотников, ставший среди «воров» большим воеводой, и Лжепетр, вешатель и кровопивец редкостный, и упорный ненавистник Шуйского путивльский князь Шаховской. Да еще были слухи: якобы князь Телятевский бился с ратниками Шуйского до отчаянного изнеможения, пока не скрылся с остатками от своего четырехтысячного воинства. А еще говорили, будто Телятевский во время сражения перешел на сторону Шуйского и тем решил дело в его пользу.

Не знали что и думать. Продолжали рати Шуйского стоять вокруг Тулы. В Туле же простые воины и казаки уже ели лошадей, однако ни за что не сдавались. Еще явилась и распространилась молва будто город Стародуб, хоть и занял «Димитрий Иванович» с какими-то поляками пана Меховецкого и с мозырским хорунжим, литовским начальником Будзило, но собрали они дружину столь малочисленную, что идти освобождать Тулу никак не в состоянии.

Стояли, смотрели со стен. Другие упорно окружали стены упрямого города. И те, и другие постреливали друг в друга ядрами и картечью. Русская смута была в разгаре, ненавидели и стреляли, захлебываясь от ненависти. Даже к крымским татарам, полякам и немцам такой злобы не питали.

И вот тут среди полка Михайлы Васильевича Скопина-Шуйского явился некий человечек низкого росту. Однако повадка бойкая, глаза ясные, шустрые, движения скорые. Явился сначала к Михайле Скопину, рассказал, как за несколько дней – самое большее за неделю, – заставить осажденных смириться. Назвался муромским боярским сыном Кравковым. Предложил Кравков запрудить речку Упу и, затопив Тулу, принудить воров сдаться всенепременно.

Сначала смеялся Михайло Васильевич Скопин. Отмахивался: «Да ну тебя… Тут такие дела… Столько народу положили, а конца нет… А ты с какой-то запрудой…» Потом перестал смеяться, подробно расспросил, что именно эдакое Кравков обещает.

Пошел Скопин к царю, рассказал. Царь и бояре смеялись. Скопин привел пред очи Василия Ивановича Шуйского низенького шустрого Кравкова. Тот опять объяснял подробно уже царю: «Пусть каждый ратник набьет землей один мешок и сбросит в указанном месте в речку. А я нарежу длинных лозин, кору счищу, чтобы лучше видать было. И по несколько разов на день буду бегать – измерять: подымается вода али нет. Государь, Упа выйдет из берегов и зальет город. Деваться некуда ворам будет. Сдадутся они под твою волю, государь. Да разрази мя Бог!»

– Один мешок земли сбросить? – переспросил царь.

– В указанном мной месте. И кажный ратник без промашек.

– Значит, кажный ратник один мешок земли?

– Верно, государь. Зальем Тулу до крыш. Никуда не денутся.

– Позволь, Василий Иванович. Пусть Фома Кравков мерит свои лозины. А ратники пусть мешки с землей бросают.

– Возьмешься за это дурацкое дело?

– Возьмусь, – сказал решительно князь Скопин-Шуйский.

– Ладно. Но если выйдет смехота, я этому… эй, ты где?

– Тута я, Ваше Величество.

– Как тебя? Фома? Так вот, Фома Кравков, если зря устроишь суету, я прикажу всыпать тебе сотню плетей.

– Слушаюсь, Ваше Величество, сотню плетей, – сияя от счастья, повторил Кравков.

В тот же день князь Скопин-Шуйский разослал по полкам приказ государя: «Каждому воину всяких званий насыпать мешок земли, принести к реке и свалить туда, куда укажет муромский сын боярский Фома Кравков».

К вечеру плотина была готова. Кравков указывал всем и подгонял опоздавших. Весь промок, перемазался, клацал зубами. Но товарищи принесли ему полушубок и, хоть посмеивались, но посматривали на него – одни с уважением, другие с сочувствием… ведь если что не так пойдет… сто плетей… охо-хошеньки…

– Вода прибывает, князь Михайла Васильевич, – сообщил Кравков через два дня, прибежав к шатру Скопина.

– Когда подтопим Тулу? – спросил князь.

– Я думаю, через два-три дня.

– Ну, ну… поглядим.

– Пущай полки готовятся окружать сдающихся, – вдруг уверенно и даже с оттенком надменности посоветовал князю Кравков. Скопин поспешил к царю. Совещались уже серьезно.

Через неделю туляки полезли на крыши. Начали связывать плоты. Вынимать из сараев челноки. Город стал погружаться в мутные воды обычно совсем нестрашной Упы.

А к шатру Шуйского прискакал посланец с белым прапором на копье.

– Государь, меня послали воеводы и царь Петр для переговоров.

– Сколько раз отказывались, когда я предлагал, – усмехнулся Шуйский. – А нынче, видать, приперло. Что ж за причина?

– Голод, государь. Да еще вот водой затопило.

Первым из ворот Тулы выехал Болотников, за ним «царь Петр» со своими ближними – атаманом Бодыриным и есаулом Хмырем. Понурый и бледный выехал князь Шаховской. Некоторые предатели – полголовы стрелецкие, известные по войску пушкари. Остальные хлынули казаки, стрельцы, вольные ратники, смерды. Они отдавали оружие и шли под охраной в предназначенные для них места. Некоторые в тюрьмы, другие в ссылку или на поселение в удаленную местность.

В страшное время Смуты, всеобщего несогласия, беспокойства, разнузданности и преступности, человек, подобный Болотникову, не понимавший истинного положения в государстве, мог думать, что исполняет свой долг перед отчиной, народом и миропомазанным монархом. Он верно служил тому, кого считал истинным царем, кому начал служить с самого начала. Иные считали и Шуйского, и Лжедимитрия одинаково незаконными, а вместе с тем уравнивали свои отношения к ним, считая себя вправе переходить от одного к другому.

Все это военное движение, конечно, имело под собой разбойничью основу: грабежи и казни тех, кого тот или иной главарь считал «кровопийцей», то есть злостным притеснителем мизинного народа. Но часто страдало и обычное население, когда какой-нибудь город после взятия или даже добровольной сдачи отдавали на «поток и разграбление». При вторжении в захваченный город или село вся эта якобы воюющая за «царя Димитрия» вольница вела себя не лучше, чем крымские татары во время очередного набега. Особенно свирепствовали казаки – и донские, и запорожские, словно не считая русских мирян единоверующими православными христианами и единокровными братьями.

Итак, приехав к ставке царя, Болотников снял саблю, положил ее себе на затылок и опустился на колени.

– Государь, прикажи рубить мою голову или дай слово молвить, – произнес Болотников и склонил голову до земли.

– Говори, – разрешил Шуйский.

– Я честно служил Димитрию Ивановичу, как только встретился с ним в Самборе, в Литве.

– Ты, атаман Болотников, встретился в Литве не с царевичем Димитрием, который много лет назад почил в Бозе, будучи ребенком. Ты встретился с самозванцем Мишкой Молчановым, который выдал себя за другого Лжедимитрия – Гришку Отрепьева, еретика и злодея, которого убил народ в Москве. А Мишка говорил всем, будто он спасся и хочет вернуться на трон, мол, с помощью польского короля.

– Я не знал, государь, что он обманщик. Я верил ему, но теперь я вижу, что могу отказаться от своей роты. Я, государь, готов честно служить тебе.

– Сам знаешь, атаман, повинную голову меч не сечет. Сего старого правила я не нарушу. Оставь себе саблю, пока Дума не решит твою участь.

– А ты, князь, тоже верил истинному царю Димитрию Ивановичу? – насмешливо спросил Шаховского Василий Иванович. – Или уж так не хотелось кланяться другому «рюриковичу» Шуйскому, что решил стать одним из главарей воров. А? Что скажешь?

Князь Шаховской молча отвернулся. Даже при таком рискованном для него испытании он не мог превозмочь злости и зависти к Шуйскому. И тот столь определенное чувствованье вполне понимал, не особенно и осуждал. Была эта обычная княжеская распря и борьба за престол.

На «царя Петра» Шуйский посмотрел холодно и покачал головой.

– Многих же моих служилых людей и родовитых потомков правителей Руси ты перевешал, как собак, беглый холоп.

– Я внук царя Ивана, сын Федора Ивановича… я сам царской крови, – нагло заявил «царь Петр» и надул почему-то небритые щеки. Одет он был сейчас в простой казачий чекмень. Его сподвижники тоже.

– У государя Федора Ивановича была одна только дочь, да и она померла в детском возрасте. Так что внуков у него никак не могло сыскаться. Так-то вот. И чего так скудновато ты нонче одетый, прямо глаз приласкать нечем. А говорят, и ты сам, удалец-молодец, и твои близкие робята-вешатели любили с чужого плеча шитые золотом кафтаны да ферязи напяливать, ась? Где ж оно все?

– Сейчас щегольское обранство ни к чему, – неожиданно поскучнел «царь Петр».

– Что верно, то верно, удалец-молодец. Под перекладиной-то особо роскошничать ни к чему. Под крепкий караул их, – обратился Шуйский к стрелецкому начальнику. – Головой отвечаешь.

Шуйский с торжеством возвратился в Москву, словно после завоевания сопредельного царства. Надо признать, этот поход Шуйского был важнее завоевания многих царств. Захват и поражение крепко спаянных и хорошо вооруженных отрядов Болотникова было большой поддержкой для наведения порядка в стране и для успокоения народа. Но этот действительно значительный подвиг остался неконченым, а потому и оказался бесполезен.

Главари же долгой кровавой междоусобной войны были приговорены к наказанию таким образом.

«Царь Петр Федорович», настоящего имени которого так никто и не смог от него добиться, как и его сотоварищи атаман Бодырин и есаул Хмырь, были повешены в Москве, посреди Красной площади. «Царь Петр», на этот раз в посконных портках и рубахе да босиком, вел себя спокойно, с большим достоинством. Он отвернулся от крестоцелования, не кланялся народу и вообще ни к кому не обращался. Сказал только, будто себе самому: «Ишь солнышко проглянуло середь туч… Видать, сегодня дожжа не будет».

Так же примерно держался Бодырин, хмуро посматривая черными глазами с презрением ко всему, что его окружало. Только молодой, синеглазый красавец есаул Хмырь дрожал, беспрестанно молился, истово целовал крест у священника и его руку, просил о чем-то палача, а уже с петлею на шее крикнул сдавленным голосом: «Прости, народ православный!»

Князь Телятевский то ли погиб в последнем сражении, то ли и правда перешел на сторону Шуйского. Тот его помиловал, но тайно и далеко куда-то упрятал. Князя Шаховского, «всей крови заводчика», по выражению летописцев, сослали на Кубенское озеро в пустынь, под очень строгий монашеский присмотр в отдаленном угрюмом месте. Для того, по-видимому, чтобы замаливал грехи свои.

Ивана Исаевича Болотникова сослали в Каргополь, отдаленный, укрепленный северный городок. Там о нем знали, но относились без издевок и поношений. Наоборот, даже с некоторым уважением. Во время долгого пути везли его в обшарпанном холодном возке, в цепях. На редких остановках Болотников замечал, что за ним на небольшом расстоянии следует такой же возок, запряженный одной чахлой лошадью.

По приезде в Каргополь, Болотникова поместили в подземную тюрьму и цепей не снимали. Скоро он с удивлением убедился: к нему привели и также приковали цепями соседа. Им оказался Каспар Фидлер. Тот самый кукуйский немец, которого Шуйский послал к нему с отравой.

Теперь скованные цепями они оказались в одном холодном подвале.

– Как думаешь, Каспар? Долго нас здесь продержат? – спросил Болотников Фидлера, как человека по письменным делам бывавшего при дворе и знавшего лично царя.

– Думаю, скоро казнят, – ответил со вздохом Фидлер. – Такое нередко устраивает хитрый старик Шуйский. Сперва жизнь будто оставит для слуха о его доброте. Сошлет куда-нибудь в захолустье, а воеводе тутошнему листок: поступить с преступником так-то и так-то: удушить, утопить, отравить или уморить голодом… Меня вот чего-то задержали. Видать, царь сперва обо мне призабыл. Да кто-то при розыске из твоих атаманов или слуг вспомнил…

– Может, Ермолай-писарчук?

– Возможно. «Кто письма “прелестные” писал?» И на дыбу. «Ты писал?» – «Я». – «А еще кто?» – «Немец Каспарка Фидлер». – «Как, он здесь?» И все. Царь велел меня на воду посадить да не просто. Четыре раза окунуть да достать… Только на пятый отпустить. Вот уж нахлебаюсь перед смертью досыта… – Фидлер невесело засмеялся. – Ну да мы с тобой, Иван Исаевич, люди отчаянные, могли для себя всякого ожидать… вот и дождались.

– А Ермолай-то где? Ты говоришь, по нему тоже сыск был?

– Ну как же. Стали старших опрашивать – атаманов, есаулов и прочих… Давай, кто близко, имать… и Ермолку схватили. Тебя он, конечно, обсказал и меня выдал, не выдержал… На дыбе душу Богу и отдал…

– Так-то по-людски думая… Сидючи в темноте, в цепях, да казни ожидая… Может, не самой лютой, но мокрой и холодной… Чумные мы с тобой людишки, Каспар! Куда полезли? Зачем? Это уж бес такой в душе нашей сидит и покою нам не дает… Заметными пожелали стать, людьми повелевать, а то – справедливость отстаивать… Настоящего царя на престол вернуть… Да к чему? Будет ли следующий-то царь милостивее, лучше прежнего? И когда такое бывало, чтобы цари, короли да князья к мизинному люду снисходили в доброте, законности, справедливости? Тьма одна и тьмой бесконечной покрыта земля наша. Ты-то чего полез царю гнилохвостому Шуйскому такую услугу гадкую оказывать – травить человека… А потом впопыхах вздумал весь замысел свой раскрыть… Кто тебя поймет? Хотел от царя кошелек серебра получить? Дальше што? Получил уже?

– Да говорю я, Иван, попросту: сдурил… Последние эти наши разговоры… Не стал бы благодарить меня Шуйский, даже если бы я тебя отравил… Так же любого похвалил бы сначала, а вдругорядь куда-нибудь упек да погубил… Бежать надо было отсюда, получив деньги, в Польшу куда-нибудь или еще подалее…

Помолчали в темноте, повздыхали, подумали.

– Я, знаешь ли, как меня от галеры выкупили… у турок?..

– А кто тебя выкупил, Иван Исаевич?

– Русские православные купцы. Сначала себя выкупили, а потом меня заодно…

– Ох, что-то не очень мне верится, что купцы просто так выкупят человека из рабства… Пусть и православного…

– Вот нашлись такие, сердобольные да тароватые. Слушай дальше. Привезли меня во Фряжскую страну, теплую, красивую… Море лазоревое плещет, церкви белые стоят на островах, а островов тех боле полусотни и все соединины каменными крутыми мостами. Кругом девицы миловидные гуляют в нарядах свободных… Вот и у меня там в Веденце-граде или называют его еще Венецея… Девушка нежная обрелась, Нинетта звали… Познакомились мы с нею на набережной морской, а набережная зовется Скьявони… Славянская, с их наречия ежли перетолмачить… А по Скьявони энтой славяне-далматинцы гуляют, себя в гребцы предлагают… Хлопцы сильные, рослые, приветливые… Я, справедливости ради, чуть не ополоумел сперва – как, думаю, в гребцы? В рабство? А у них другие гребцы на военных галерах. Работа тяжелая, но никто их не бьет, они свое дело знают… А за сие трудное дело – гребение на военной галере Венецейской страны – большие деньги тем долматинцам правители платят… Галеры-то принадлежат не злющему да алчному хозяину, а совету городскому. Потому и я поначалу решил наняться гребцом, да уж больно неприятно весло и цепи было вспоминать… Когда же научился понимать на фряжском-то, подошли ко мне тамошние люди и говорят: перенимай ремесло стеклодува. За хорошие стеклянные вещи станешь и почтенным, и состоятельным. Только веру латинскую прими, иначе нельзя. Ну, тут вспомнил я о родной сторонушке, о церкви православной…

– Ох, уж будто бы?.. – злым голосом перебил Фидлер. – Тут-то все друг другу крест целуют как раз плюнуть. Сперва Борисову сыну Федору и Дума, и народ целовали. Потом явился Димитрий Иванович из расстриг беглых, пришел с поляками да с боярами-предателями… И ему князья, думцы, народ православный снова давай крест целовать…

– А того? Чего же?

– Кого, Федора-то? Удушили вместе с матерью его. А душил тот бывший опричник Мишка Молчанов, который тебе в Самборе спасенным царем предстал… И ему ты на той его лже крест целовал. А первому Димитрию Ивановичу пулю свинцовую влепили да на лицо маску-харю мерзкую надели. Я это своими глазами видел. И тогда стала Дума, стрельцы и народ Шуйскому крест целовать… Мало?

– Ну, не все же Шуйскому крест целовали…

– Не все. Вот и случились на Москве смута, распря да мясорубка… И мы с тобой, Иван, по собственной глупости и, понадеявшись на удачу, в ту распрю попали… Теперь Шуйский с нами расправится. Не с поклонами да покаянными речами к Шуйскому идти нужно, не саблю перед его безжалостными клыками выкладывать…

– А что? Куда деваться?

– Переодевать одежду надо было, менять на мужицкое, самое посконное… и где поглубже в подпол…

– Там же вода, – напомнил Болотников.

– Значит, в челнок какой ни то… да огородами, сторонкой… Когда стали казаков выводить, попробовали бы улепетнуть… А ты – ворота настежь и саблю поперек свово горла да к Шуйскому кланяться… Мыслишь – простил? Никогда сей ворон зловонный тебе, смерду, не простит… И не надейся! Был бы ты князь или боярин, тогда простил бы… Вон Шаховского сослали и, думаю, не утопят. Светает, что ли? У, гремят бердышами… За мной пришли. Ты скорым делом тоже поплывешь.

– Может, встретимся с тобою, Каспар? Мы грешники… так хоть в аду…

– Ни в каком аду, Иван… Нигде мы не встретимся боле, прощай. Раньше соображать-мекать надо было…

Вошли четверо стрельцов, пятый с факелом. Ярыга хромой, задрипанный, достал бумажку трубочкой. Развернул, прочел сипато, по-утреннему:

– Немец… Ка…спар Хвиделер тута? Здесь. Берите его, ратники. Ведите его, по царскому указу, в реке мырять. На вервии держите крепко. Четыре раза чтобы живого вытянули, а пятый насовсем, хе… хе…

Ночью Болотников вздрогнул от стука подкованных сапог. Дверца низкая ржаво заскрипела. Опять факел, стража, ярыга с грамотой.

– По указу великого государя велено ослепить бунтовщика злостного Ваньку Болотникова на оба глаза…

– Выжигать будете? – спросил Болотников.

– Не, Иван Исаевич, – ухмыльнулся кат. – Легонько шильцем в зрак, в самую середку. Ты только не дергайся, а то больнее будет.

С двух сторон взяли бывшего воеводу под руки, факел приблизили к лицу. Острая боль дважды, и горящий факел пропал. А по щекам потекли обильно слезы и кровь. Застонал Болотников, проклиная жизнь свою боевую геройскую. Опустили его на солому.

– Отдыхай, – говорит ярыга, – пока.

Прошло еще две недели. Уж думалось: может, оставят жить хоть слепым. Побрел бы с поводырем от церкви к церкви, от села до села… Вроде бы воду приносят, хлеб, квас даже. Через день кашу с конопляным маслом Так что – жить буду или нет?

Застучали по сбитым ступеням шаги. Не еду несут. Тут другое. Ну что ж, молись, Иван. «Прости, Господи, грехи раба твоего, вольные и невольные».

Вошли, стоят и молчат. Слух о Болотникове среди простых ратников хороший. Ярыга пробормотал: … «по указу… за злостные его преступления… посадить на воду…»

– Пошли, Иван Исаевич, – сказал начальник караула. – Кончилось твое время.

– Иду, иду. Помогите подняться, я готов.

– Попа звать? – ярыга просипел. – Положено воще-то.

– Обойдусь, – даже усмехнулся Болотников. – Чего попов беспокоить? И так справимся. Мне мырять един раз?

– Един, един, – заговорили смущенно стрельцы. – Без всякой задержки. Царский указ верный. То прошлый был… с немцем-то… Во намыкались. Аж его жалко стало. Цельный час топили.

Поддерживали атамана под руки, когда шли к реке. Снежок выпал недавно. Река чуть взялась тонким ледком. У берега для удобства утопления плот приколочен.

– Вы, робята, как дойдем, меня в воду-то не толкайте. Поставьте на край и – все. А дальше я сам, – сказал казнимый бунтовщик.

– Добро, делай как знаешь. Мы те не повредим, – обещал караульный начальник.

И тут Болотников вспомнил, как пела голубоглазая, чернокудрая веселая Нинетта в Венецее. Эх, жаль ее боле не увидать…

– Пошто ты поешь чой-то тако не по-нашему? – удивился его пению ратник.

– Се во Фряжской земле я слыхал от девицы одной…

– Ишь ты… Ну вот, пришли. Стоишь у самого края.

– Дай вам Бог, робята… – Тут Болотников выдохнул воздух, подпрыгнул и колом пошел в глубь реки. Только несколько мелких пузырьков появились в черной полынье…

Постояли стрельцы у реки, посмотрели в полынью. Оглянулись на побелевший Каргополь.

– Ну, теперя наш Иван Исаевич идет глубью, река тута шустрая до самого озера Лачи… – Вроде пригорюнились слегка, пошли на службу.

* * *

Двое путешественников, приехавших в Каргополь в закрытых санях, похожи были на иноземцев, что появлялись изредка по меховому промыслу: нельзя ли купить белку, лисицу красную и бурую?.. Может быть, куницу? Про соболя спрашивать боялись, – царский запрет. Ну, приехали, остановились на время. Перекусили у вдовы одной, которая стол держала для приезжающих. Да зачем-то послали к тюрьме возчика своего – поспрашать про сидельцев. А стражники все и рассказали.

Были, мол, в подвале-то важные птицы: немец один и воевода воровской Болотников. Немца-то давно уж на воду посадили, а Болотникова сперва ослепили по указу самого царя, а спустя две недели, вчера только, ранним утречком ушел и Иван Исаевич Болотников насовсем, тоже водой.

Когда иноземцы узнали такое, головами покачали, перекрестилися всей ладонью – да не на правую, а на левую сторону – и отбыли из Каргополя в неизвестном направлении.

Ехали припорошенной уже, основательно занесенной молодым снегом дорогой и говорили на непонятном наречии. Если же перевести, то получался такой странноватый смысл.

– Наша вина, падре Луччино Собинетти. Мы не обеспокоились заранее освободить мессера Джованни… Это вполне возможно было осуществить, подкупив стрельцов и даже какого-нибудь их начальника.

– Но они очень страшатся гнева… как они говорят «опалы» царя Шуйского.

– Вздор. Сейчас в Московии такая «ропша», если изъясняться по-польски, такая неразбериха, что хорошие деньги – несколько сот, ну, тысяча рублей – заставили бы их позабыть свой долг и даже царскую расправу. Придумали бы запутанную историю и помогли создать условия для побега. А вместо Джованни выслали бы в Каргополь другого человека и побыстрее его казнили. Здесь такие замены нередки. Э… не сумели забрать такого нужного удачливого предводителя, падре Луччино…

– Признаюсь, я впал в некоторую беспечность, когда мессер Джованни вот-вот должен был взять Москву и схватить Шуйского. Виноват мерзавец Молчанов. Джованни поверил, что он появится вблизи Москвы… О, тогда весь народ, все войско бросилось бы за Димитрием Ивановичем, то есть за Молчановым… С Шуйским было бы покончено в одно мгновение. И Джованни, и князь Шаховской умоляли его, писали одно письмо за другим… Но этот трус и обманщик только обещал.

– Он еще ответит за это, – мрачно предрек тот, кого называли падре Луччино.

– А ведь уже возник новый Димитрий Иванович… Чей он человек? Кто он? И с кем нам придется соперничать для того, чтобы выставить в свет своего претендента на московский престол? И кого предложить? Королевича Владислава? О, это очень ненадежно.