I

Изгнанный при Самозванце, престарелый патриарх Иов приехал в Москву в царской каптане, обитой изнутри соболями. Там, откуда он возвратился, была земля, покрытая болотами, мхами, овеянная жестокими ветрами льдистых морей, а здесь житная хорошо мощенная улица. Остановился он со всякими льготами и почестями на Троицком подворье.

А вскоре два патриарха с архиереями сочинили грамоту, обращенную к православному народу.

«Царь Иван Васильевич, – говорилось в грамоте, – повелел царствовать сыну своему Федору Ивановичу, а второму сыну своему, царевичу Димитрию Ивановичу, дал в удел город Углич. Но царевича Димитрия в Угличе не стало – принял бо заклание неповинное от рук изменников своих. По отшествии к Богу царя Федора Ивановича люди всего Московского государства целовали крест царю Борису Федоровичу.

Во времена царства его огнедыхательный диавол, лукавый змей, поядатель душ человеческих воздвиг на нас чернеца Гришку Отрепьева. Когда же царя Бориса Федоровича не стало, православные целовали крест сыну его, Федору Борисовичу. Но расстрига прельстил людей именем царевича Димитрия Ивановича, якобы живым оставшимся.

Не зная о нем подлинно, православные христиане приняли этого вора на Российское государство, а царицу Марью и царевича Федора злою смертью уморили. Множество народа вошло в соборную церковь с оружием во время божественного пения и меня, Иова патриарха, взяли и позорили многими позорами, а подобие Христова тела, Богородицы и архангелов, что приготовлено было для плащаницы, раздробили, воткнули на копья, на рогатины и носили по городу, оскаляясь, позабывши страх Божий.

Потом враг расстрига приехал в Москву с люторами, ляхами и римлянами, с прочими оскверненными языками и, назвавши себя царем, владел ею мало не год. И каких только злых бед не сделал и какого насилия не учинил – описать неудобно: церкви христианские осквернил, привез из Литовской земли невесту люторской веры, венчал ее царским венцом и святым миром помазал».

Далее грамота содержала то обстоятельство, что Бог, видя достояние свое в такой погибели, воздвиг на него обличителя, «воистину святого и праведного царя Василия Ивановича», а он был избран на Российское государство, потому что «суть от корени прежде бывших государей, от благоверного великого князя Александра Ярославича Невского».

Однако грамота иерархов отмечает, что Сатана восстановил плевелы зол.

«Собрались Северской Украйны севрюки и других рязанских и украинских городов стрельцы, казаки, разбойники, воры и беглые холопы, прельстили преждеомраченную безумием Северскую Украйну. И от нее многие города прельстились, и кровь православных христиан проливается, как вода, и называют мертвого злодея расстригу живым, а нам и вам всем православным христианам смерть его подлинно известна».

* * *

В заключении патриаршей грамоты прощались православным их многократные крестоцелования занимавшим престол (включая и Лжедимитрия Гришку Отрепьева). А по указу государя созвали в Успенский собор многих людей посадских, мастеровых и всяких прочих, а также стрельцов и других ратных людей, и купцов, и богатых московских гостей. Выслушав грамоту, все они просили устно о прощении содеянных за минувшие годы грехов и подали челобитную о том же. Словом, православные москвитяне радовались и даже плакали, благодаря о прощении. И хотя распространилась молва будто народ радовался, что получил разрешение от патриарха, но радость эта была непродолжительна. Ибо через несколько дней понесся по городу ужасный слух.

Сторожа, караулившие ночью на паперти Архангельского собора, то есть в месте, где захоронены гробы царствовавших царей и цариц, подтихую рассказали. В ту же ночь, после чтения народу святой грамоты прощения патриарха, возникли возле запертого, погруженного во тьму собора странные фигуры.

Спустились они сверху, из-за подсвеченных месяцем черных туч. Даже в ночной мгле видно было, что лица у них бледнее снега, тела окутаны одеждами сумрачными и видны пепельного цвета большие крылья. Существа эти стали ходить вокруг собора, а некоторые взлетали временами к самым куполам и присаживались там на выступы капителей. Затем крылатые фигуры исчезли, но оставили на снегу следы, похожие на людские. Засвидетельствовал некий святой провидец, что сии были Ангелы Печали.

Сторожа едва перевели дух со страху, как неожиданно в соборе послышались мужские, женские и детские голоса. Собор осветился, будто одновременно зажгли множество свечей. Говор стал оживленнее, как при спорах, раздался даже смех, а потом плач. Завыл женский голос, причитая подобно причитаниям на похоронах. Но вскоре все умолкли, кроме одного толстого, то есть низкого, басистого голоса, который беспрестанно читал заупокойное «Святый Боже, Святый Крепкий, Святый Бессмертный, помилуй нас…» Освещение чудодейственное померкло, а голос, читавший заупокойное, стих к утру, когда от Замоскворечья начали кукарекать по сараям стрелецкие петухи…

Еще при осаде Тулы до царского шатра докатилась тревожная весть: в Стародубе якобы тоже засел воровской отряд, да там же объявился новой «царь Димитрий Иванович». И это не был сидевший в польском Самборе Михалка Молчанов, которого воры звали и в Путивль, и в Калугу, и в Тулу. Но тот так никуда и не приехал. Новый самозванец оказался совершенно неизвестным человеком.

О нем передавали самые разные сведения. Одни клялись, будто это сын князя Курбского, бежавшего в Литву еще при Иване Грозном. Иные утверждали: это попович из Москвы, от церкви Знаменья на Арбате, либо учитель из города Сокола, либо царский дьяк, либо попов же сын из Северской Украйны.

Лазутчики Шуйского пытались расспрашивать бывалых местных людей о самозванце. Однако получали ответ такого рода: мол, внешним видом «Димитрий Иванович» не похож на того, которого видели прежде, но он грамотный, сообразительный и в Священном Писании знаток. Последнее вызывает догадку о его духовном звании. Из поступков же видно, что это человек, вполне освоившийся со своим положением и дерзко использующий обстоятельства, в которые попал.

Страна разорена, идут ратные столкновения между войском царя и отрядами его противников. Кругом шайки разбойников, грабивших слобожан, купцов, дворян и вплоть до калик перехожих, лишь бы возможно было хоть что-нибудь отнять. А сторонкой – от села к селу – пробираются нищие, беглые монахи-расстриги и беглые холопы. Словом, шатаются «меж двор» всякие бездомные, гулящие люди.

К таким, не имевшим ни дома, ни хозяйства, даже угла для ночевки, причислялся и некто Григорий Кашинец. Присоединился к нему еще один бродяга – бывший московский подьячий Александр Рукин. Брели, крались задами деревень, воровали кур, пытались рыбу ловить в реке мешком или вершью. Однажды лошадь хотели увести – неудачно вышло. Да и дело опасное. За лошадь, если местные мужики поймают, могут забить насмерть.

Сумели уволочь как-то гусыню: клюв зажали, не дали ей звонко заскрипеть. Крылья смяли, сунули добычу под зипун и, озираясь, убежали в лес. Там развели костер, свернули гусыне голову, ощипали, выпотрошили, изжарили в каленой золе. Пир устроили на славу. Жалели только, что нету хлеба и хмельного: водки, медовухи, хотя бы браги.

После долго отдыхали, радуясь сытному ужину. А на другой день подошли к большому селению, похожему на городок. И звалось селение Чечерск. Это по понятию чечерских жителей, считалась Белая Русь, а порядки тут были польские. Ездить отсюда в Литву или Польшу никто не мешал. Но с царством Шуйского местные власти находились во вражде.

Оставил Кашинец Рукина за околицей, в кустах. Сам же, зорко поглядывая, опираясь на суковатый посох, притворно заковылял по главной улице. Дома были приглядные, огороды ухоженные. Из-за плетней тут и там мычали молодыми дьяконами телята, слышался обильно поросячий визг. А, главное, в кучах мусора копались во главе с петухом разноцветные куры. Кашинец все это примечал на случай нечаянной добычи.

Внезапно на его плечо властно опустилась дюжая ручища.

– Стой! Кто таков? Московитский лазутчик?

Со страху Кашинец лишился голоса, едва пробормотав:

– Никакой я не лазутчик…

– А кто же ты?

– Просто прохожий… путник…

– Вот сейчас узнаем, шо ты за путник такой.

Урядник Рагоза, здоровенный детина с бердышом потащил бледного Кашинца к избе, где восседал за столом представительный староста Зенович.

Узнав, что урядник в который раз привел к нему «лазутчика» Шуйского, Зенович поморщился:

– Что он мог высмотреть у нас в Чечерске?

Пока его толкали к старостатской избе, Кашинец избавился от страха и придумал очень обстоятельный ответ.

– Кто ты? И что делал в наших местах? Может быть, требуется поднять тебя на дыбу и всыпать плетей?

Вопрос пана Зеновича звучал грозно. Кашинец с трудом удержал на своем лице усталое, грустное и спокойное выражение.

– Я родственник царевича Димитрия, панове. Меня зовут Андрей Андреевич Нагой. Мне пришлось бежать из Москвы всего с одним слугой. Шуйский преследует всю нашу семью. Мне ничего не оставалось, как…

– Ваш слуга, пан Нагой, находится с вами?

– Я оставил его за селом подождать, пока я сниму какое-нибудь жилье. Вообще я пробираюсь в Стародуб. Там Димитрий назначил мне встречу. Там же место для сбора войска, которое он поведет на Москву. К сожалению, нас ограбила в пути шайка разбойников. Отобрали одежду, лошадей, деньги и оружие. Их было слишком много. Хорошо хоть оставили жизнь.

Ответ Кашинца привел старосту в совершенный восторг.

Пан Зенович послал урядника Рагозу принести для пана Нагого свой собственный запасной кунтуш: «хоть и не новый, но вполне приличный». Кроме того, он тотчас предложил «пану Нагому со слугой» подводу до Стародуба, однако вооруженную охрану не обещал.

Таким образом Кашинец с Александром Рукиным, которому он быстро объяснил их положение, свирепо приказав называть себя господином, иначе… Как человек сообразительный, Рукин понял, что только предлагаемый розыгрыш может их спасти.

Прожив недолго в Стародубе, мнимый родственник «Димитрия Ивановича» послал своего товарища Рукина по северским городам разглашать, что царь Димитрий жив, скрывается от лазутчиков и убийц Шуйского и находится в Стародубе. Эта благая весть, разносимая Рукиным, бесперебойно кормила его в дороге. Так же старался создать и Кашинцу хороший стол и прочие условия староста Стародуба.

В разных местах, а особенно в Путивле (хоть и без своего мятежного воеводы князя Шаховского), собралась немалая группа местных детей боярских с челядинцами, потребовавшая от Рукина, чтобы он показал им царя Димитрия. Шаховской уже сидел к тому времени в осажденной Туле.

– Да гляди, – сказали путивляне Рукину, – если лжу мовишь, не миновать тебе пытки. Так и знай, молодец.

Рукин содрогнулся, однако уклониться было нельзя. Его усадили в оставшуюся в Путивле княжескую карету, запряженную тройкой, и помчались. В Стародубе он привел путивлян и многих присоединившихся стародубцев, собрав их у жилища.

– Он там… – простонал Рукин и указал на дом.

Кашинец вышел на крыльцо, стараясь соблюсти важный вид и опираясь на палку, будто на царский посох. Он еще не вполне сообразил, кого ему следует изображать: родственника царя Нагого или… Этого он окончательно еще не решил.

Хорунжий, приехавший из Путивля, мужчина решительный и, по-видимому, жестокий, спросил у старосты:

– Этот, что ль, царь?

– Какой царь? – не понял староста Бугрин.

– Ты что ж, вздумал нас обманывать, сукин сын? – разозлился хорунжий из Путивля и бросился на Рукина, а заодно и на стародубского старосту Бугрина. – Обманывать?

Сбитые с толку стародубцы прихлынули к крыльцу. Взметнулись дубинки, блеснула сабля… Оставались мгновения, чтобы решиться.

– Ах вы, б… дети! – возмущенно вознес свой голос Кашинец и грозно стукнул палкой об пол. – Меня не признавать? Я государь!

Толпа повалилась на колени. Находящиеся вблизи от крыльца ползли к ногам.

– Виноваты перед тобою, государь! Прости!

– Прощаю, отдаю вам вину, дети мои.

Путивльский хорунжий, видя что царь нашелся, убрал саблю в ножны, протолкнулся к государю, поклонился бойко:

– Ваше Величество, соблаговолите ехать с нами в Путивль. Наш воевода в отлучке, воюет с Шуйским, но для вас все приготовлено заранее.

– Нет, государь у нас останется! – протестовали местные.

– Верно, дети мои, я останусь с вами, – милостиво произнес Кашинец. – Мне нужно войско собирать. Деньги нужны, оружие, табун хороший для конницы. Хорунжий, если увидишь князя, передай: я жду его под свою руку с ратными людьми. Вместе пойдем на Москву, понял? Передай.

– Слушаюсь, Ваше Величество.

Сопротивление против «неправедного» царя Шуйского, против боярского правления уже снова пошло полыхать по северским областям Руси. Имя Димитрия по-прежнему притягивало не только обиженных смердов и холопов, лихих казаков, ищущих воли, но и проходимцев всех возможных оттенков, особенно из сопредельных с Московией Польши и Литвы.

Стародубцы стали собирать для своего государя деньги. Тщательно считали, сдавали старосте Бугрину, а тот с поклоном вручал Александру Рукину, который получил от «Димитрия Ивановича» звание окольничего. Слали грамоты в другие ближние города. Там тоже старались не ударить в грязь лицом: отсылали собранные «царские» деньги в Стародуб.

Всякими хозяйственными делами при «царе» занимался Рукин. Да тут очень вовремя возник приглядный и ловкий поляк в хорошем кунтуше, шапке с куньим околышем и гусарской саблей у бедра. Он был не очень молод, но опытен в воинских делах. Усы у него закручены лихо кверху, манеры почтительно-мужественные. Фамилия Меховецкий.

«Государь» назначил его начальником постепенно собиравшейся дружины. Меховецкий стал утверждать воинский порядок среди случайного сброда. А к концу августа пришел из Литвы бывший мозырьский хорунжий Будзило во главе довольно воинственной оравы литовцев, которые только и зыркали кругом, где бы что сцапать. Поляки косились на них неприязненно:

– Потише тут гаркайте, еще ничего из себя не показали. Мы шляхта – рыцари, а вы сельское ополчение, пся крэвь.

На русских из Московии и Северской Украйны махали рукой:

– Необученные хлопы, ничего не умеют. Разве что на подхвате держать.

Красивый, стройный, молодой атаман Иван Заруцкий, сумевший выскользнуть с тремя сотнями донцов из осажденной Тулы, только вздыхал. Понятно было после беседы с «государем», воеводой Меховецким и литовским начальником Будзилой, что ничего значительного стародубское сборище совершить пока не может. Еле-еле набралось до трех тысяч ратников. Да мало того, что опыта никакого и вооружены кое-как, еще с требованиями о предварительной плате за службу.

– Если Шуйский двинется на нас, то… – Заруцкий качал головой.

– Что же будет? – удивленно поднимал брови «царь».

– Он нас просто раздавит. Нужно звать казаков с Дона, а иначе ничего не получится.

– Давай, зови казаков, Иван Мартынович. Ты прав, без казаков никуда. Возьмем Москву, расплачусь с казаками щедро. Даю тебе мое царское слово.

Заруцкий с небольшим сопровождением отправился в донские станицы звать казаков к Димитрию Ивановичу, чудесно спасшемуся от преступника и обманщика Шуйского, чтоб ему сгнить, старому грибу.

А к «государю» в Стародубе приходили Меховецкий с Будзило и разводили руками:

– Войско требует оплаты, Ваше Величество.

– Но я их кормлю, черт бы их драл. Вот и будет литве пожива.

– Нужно платить деньги.

– Они еще ничего не сделали.

– Давайте возьмем какой-нибудь город.

– Ну… хорошо, – согласился «царь». – Брянск?

– Что вы, Ваше Величество! Брянск нам не взять, – сказал грамотный в войне Меховецкий. – Куда нам!

– Давайте попробуем… Козельск, а?

– Козельск можно попробовать при полном молчании в войске. Только неожиданное нападение может иметь успех. Извольте приказать, государь.

Осторожно обойдя Брянск, войско «Димитрия Ивановича» неожиданно напало и взяло Козельск. Но грабить в этом городке было нечего: тут побывало и царское войско, и кто-то из самозваных «воров», которых расплодилось достаточно. Литовцы взбунтовались, опять требовали денег и пошел между ними говор: от такого «царя» следует избавляться.

С литовцами во главе отряда польских гусар поехал ругаться пан Меховецкий.

– Вы не воевали толком, а вже требуете злотых. За цо вам? За то цо бардзо жрете?

– А зачем нас позвали? – сопровождая вопрос грубой бранью, орали люди из ополчения Будзило.

Оставаться в таком воинском лагере было опасно. «Царь», Рукин и хорунжий Будзило потихоньку отъехали за кустами и помчались во весь дух в Орел.

 

II

Один из разумных и осмотрительных летописцев того времени не без удивления написал в своей хартии, имея в виду второго Лжедимитрия: «Все воры, которые назывались царским именем, известны были многим людям, откуда который взялся. Но кто опять назвался Димитрием Ивановичем и создал в конце концов такое тяжелое бедствие для правления Шуйского, так и остался неизвестным. Обиходившие его и воевавшие его именем русские и поляки называли “царя” государем Димитрием Ивановичем, хотя знали: это не тот Самозванец, что и вправду короновался в Москве; тот звался по-настоящему Отрепьевым. Этот же даже для близких своих сподвижников до конца пребывал в тайне».

После взятия Тулы Шуйскому не следовало возвращаться в Москву. Надо было воспользоваться успехом, двинуться на нового самозванца и его истреблением упрочить себя на престоле. Но надвигалась поздняя осень, а это время года не позволяло долго удерживать войско под оружием, его требовалось распустить по домам. Таков был незыблемый с древности обычай.

Когда у себя в шатре царь Василий Иванович объявил о роспуске войска, и воеводы с боярами согласно склонили головы, раздался один молодой голос, возразивший:

– Сейчас нельзя распускать полки, государь.

Это был любимый племянник, Михайла Скопин-Шуйский.

– С чего бы это? – несколько удивился царь.

– Покончить бы немедля с самозванцем из Стародуба.

– Да зима подходит. Дождемся уж лета, авось виднее будет.

Но еще на пути в Москву раздался среди мерного движения огромного войска торопливый скок гонца. Его послал начальник конной разведки. Новость оказалась неприятной: «Самозванец Димитрий взял Козельск, разграбил его. Есть слух, что его шайка промышляет Брянск».

Пришлось собрать воевод. Царь сообщил о захвате ворами Козельска и спросил мнение своих полководцев.

– Идти надо к Брянску, – первым предложил Скопин.

– Да, – поддержал его князь Куракин. – Пожар занялся, вовремя тушить надо.

– Тогда и ступай под Брянск, Иван Семенович. Достань нам этого шустряка. И в подмогу тебе князь Литвин-Мосальский. Давай, Василий Федорович, собирайся. Только идите к Брянску разными дорогами. Чтоб по пути не очень деревни-то обчищать. – Заботливым, жалостливым к народу показал себя Шуйский.

Все встали, поклонились царю, разошлись. Куракин и Литвин-Мосальский торопливым шагом. Надо явить государю свое усердие да и на деле – отдать младшим подчиненным первые приказания.

Скопин-Шуйский обиделся. Задержавшись, спросил дядю, отчего тот обошел его назначением.

– Тебе другое дело. Будешь на свадьбе у меня посаженным отцом.

– Да я еще не… И вроде как дело-то очень уж почтенно для меня… Кого подостойнее, постарше…

– А вот я тебе поручаю это почтенное и достойное задание, Мишаня.

* * *

В Орле, куда уехал «Димитрий Иванович» с окольничим Рукиным и хорунжим Будзило, они остановились на посаде в доме, который подсказал пан Меховецкий.

Ночью попутчики долго совещались, не в силах решиться на что-нибудь определенное, и опасались дурных последствий. Утром хорунжий Будзило верхом поехал на торжище. Рукин с престарелой хозяйкой готовили к обеду, что Бог послал. А «Димитрий Иванович» пребывал в тревоге и сомнениях.

Будзило приехал с торжища, доставив переметные сумы, полные снеди: свежие калачи, вяленую рыбу, яблоки и груши из местных садов. Захватил и расписную корчагу хмельного пенника. Кроме того, рассказал, что в народе только и разговору о природном, хорошем царе Димитрии, который скоро соберет большое войско и замирит Русь.

Однако долго отсиживаться в Орле «Димитрию» не пришлось. Тем более, что ночью кто-то ломился в дом – не то с пьяну, не то кем-то подосланные громилы затевали непонятную склоку. Добивались свары, драки. А может быть, хотели убить?.. Кого? Димитрия Ивановича? Всех троих? Хорошо, орловская городская стража вмешалась. Разогнала неизвестных смутьянов, пригрозив им тюрьмой.

Чуть свет прискакал от Меховецкого посланец с просьбой вернуться, «бо без царя войско может совсем развалиться».

– А литва все требует денег?

– Та вроде утихла.

На другой день все началось сначала.

– Привез злотые? – орали литвины без всякого уважения к царственной особе. – Мы даром воевать за тебя не будем!

«Димитрий Иванович» плюнул, снова сел на коня. Позвав с собой Рукина, выехал на дорогу к Путивлю. Он рассуждал про себя, что в Путивль его звали и будут ему рады. Самозванец взял с собой нескольких верных ратников-сердюков. Одного послал вперед, на случай непредвиденной встречи.

Передовой скоро прискакал обратно.

– Там войско идет к тебе на подмогу, государь.

Показались всадники на сытых конях, кто в хорошем кунтуше и шапке со шлыком, кто в панцире, меховой накидке и шлеме с пером. Это явно был отряд польской кавалерии, отборной ее части, о чем говорили и высоко поднятые пестрые прапоры.

К остановившемуся в недоумении самозванцу подскакал на красивом жеребце щегольски одетый лихач с закрученными усами. За широким поясом торчали рукояти короткоствольных немецких пистолей, блестели дорогие, с золотой гравировкой, ножны турецкой сабли.

Подъехав, щеголь коснулся двумя пальцами околыша шапки и чуть склонил голову.

– Пан Валавский, Ваше Величество, – представился он, играя ямками на румяных щеках. – Послан в ваше распоряжение князем Романом Ружинским.

– Очень рад, – довольно хмуро ответил «царь». – Сколько вас?

– Тысяча сабель к вашим услугам.

– Из каких мест движетесь, пан Валавский?

– С Киевской Украйны. Должен с удовольствием сообщить, Ваше Величество, что скоро под ваше распоряжение подойдет отряд пана Тышкевича. Тоже тысяча сабель.

– На поляков всегда можно положиться, – приняв довольный вид, одобрительно произнес самозванец. – Прошлый раз благодаря им я взял Москву. Думаю, поляки и этот раз мне помогут.

– Обязательно поможем, Ваше Величество.

– Кто еще хочет приложить усилия, чтобы установить в моем государстве справедливость? Известны ли эти благородные рыцари?

– О да, Ваше Величество. В ближайшее время к вам должен прибыть полковник Лисовский.

– Мне приходилось слышать о нем. – «Димитрию» и правда что-то рассказывали о главарях рокоша против короля Сигизмунда. – Что у него произошло с королем?

– К сожалению, Лисовский и его единомышленники проиграли. Лисовский осужден на изгнание. Но он решил восстановить на московском троне истинного монарха вопреки засилью бояр.

«Димитрий Иванович» со своей свитой и конниками Валавского повернули в Стародуб. Он был весел и щедр на обещания. И пану Валавскому и другим польским начальникам он обещал в будущем высокие должности при царской особе.

В Стародубе уже оказались кавалерийские полки Лисовского и Тышкевича.

При обсуждении ближайших военных планов Лисовский сказал:

– Солдаты собраны в единое войско, и они хотят драться. Мы должны выступать, не теряя времени. Мы уже потеряли его в Польше, черт побери!

– Но здесь довольно суровая зима, – возразил «царь» осторожно. – Принято начинать военные действия после таяния снега и подсыхания дорог. Иначе невозможно передвигаться большими отрядами конницы и пехоты. Особенно с пушками.

– Пустяки, Ваше Величество, – бесцеремонно заявил Лисовский. – Это устаревшие понятия. Нужно действовать стремительно и неожиданно для врага. Кстати, вы свободно говорите по-польски. Это приятно и удобно.

– С чем же вы предлагаете приступить? – пропустив мимо ушей замечание о знании им польского, спросил «царь».

– Надо взять Брянск. Далее Калуга. А там и Москва.

– Ну что ж, раз опытные военные считают такой поход возможным… – призадумался вначале, но потом согласился «Димитрий».

– Хорошо бы дождаться Вишневецкого, – предложил Тышкевич. – Ведь вы его знаете, государь…

– Да, конечно, – закивал с внешней благожелательностью самозванец, чувствуя как все внутри него похолодело. – Вы имеете в виду Адама Вишневецкого?

– Да, да, Адама. Вы же помните? С него все и началось.

«Он был знаком с тем, первым Димитрием, – думал, подавляя в себе страх и волнение, самозванец. – Что если он откажется признать меня Димитрием Ивановичем, сыном царя Ивана? Впрочем, тот Димитрий был на самом-то деле Отрепьев. Что делать?» Внутренне страшась времени, когда должен был появиться знавший «первого Димитрия» князь, «второй Димитрий» утешал себя тем, что и «первого» признали по причине общей выгоды для многих представителей польской знати и даже для короля Сигизмунда.

В конце ноября прибыл с небольшим отрядом Адам Вишневецкий. Он вошел в избу, где находился царь, внимательно посмотрел на него и слегка приподнял густые брови. «Сейчас выдаст, – помертвев, решил Кашинец. – Ну вот и все кончено».

Польские воеводы и литовский хорунжий Будзило тоже приподняли брови, удивляясь молчанию вошедшего князя Адама.

– Ваше Величество, я рад, что вам удалось спастись из лап Шуйского, – несколько печально, имея в виду пережитое «Димитрием», сказал Вишневецкий.

– Я тоже рад вас видеть, пан Адам, – улыбаясь, подтвердил приятность встречи самозванец.

С прибытием князя Вишневецкого и подошедшего с остатками дружины из-под Орла Меховецкого стали готовиться к походу на Брянск.

– Вот возьмем Брянск, там и перезимуем, – говорил, стремительно расхаживая по горнице и похлопывая по рукояти сабли, Лисовский. – Если же повезет, дойдем до Калуги.

Почти с четырехтысячным войском «царь Димитрий» и его польские сподвижники устремились к Брянску.

Туда же шли от Тулы по приказанию Шуйского значительные конные и пешие отряды во главе с князем Куракиным и Литвиным-Мосальским. Под Брянск воеводы Шуйского прибыли, когда город уже находился в осаде. Несколько попыток самозванца преодолеть дубовые стены Брянска были отбиты.

Десна, протекавшая возле Брянска, только начала замерзать, но еще не встала. Моста не было – либо его сняли заранее, либо унесло: мост был наплавной. Возможности перейти по льду и ударить по осаждавшим у царской рати не предвиделось. А со стен Брянска, увидев пришедших москвитян, кричали отчаянно:

– Спасите, православные! Помогите избавиться от врагов! Погибаем!

К князю Мосальскому подскакали сотники, стали говорить хмуро:

– Надо выручать своих, княже… Ратники бают, реку можно переплыть…

– Больно вода-то холоднющая, не потонули бы наши мужики, – растерянно молвил Мосальский.

– Великий грех оставлять люд русский в беде. Попытаемся по-татарски, у них так: коня вперед, а сами, держась за хвост… В другой руке оружие…

– Ладно, – согласился князь, – начинайте переправу. А мы отсюда по ворам стрелять будем.

– Лучше нам всем помереть, чем видеть свою братию в погибели. Коли сгинем за православную веру, то получим у Христа венцы мученические, – сказал пожилой, с сивой бородой, ратник в шишаке и с большим крестом на груди поверх панциря.

Взяв прощение друг у друга, москвитяне стали толкать в воду коней, а сами поплыли, держась крепко за конский хвост. Ни лед, который трескаясь на куски, мешал плыть, ни стрельба с противоположного берега не остановили их.

Ни один человек, ни одна лошадь не погибли. Ратники вылезали на берег разъяренные, обмерзшие, пылая в сердце ненавистью к захватчикам. Вскакивали на коней, бросались в бой.

Когда Меховецкий увидел, как с того берега ринулись, кидаясь в реку, воины Шуйского, он понял, что их не удасться остановить. Он обратился к самозванцу:

– Ваше Величество, надо уходить. Мы окажемся зажатыми, как в клещах. Они нас перебьют с двух сторон. (Радостные крики и стрельба со стен Брянска усилились.)

Но Лисовский не желал отступать. Бешено носясь на коне по берегу, он неистово вопил на своих гусар:

– Куда вы пятитесь, трусы? Стреляйте по тем, что в реке… Черт вас возьми, болваны! Стреляйте!

Однако со стен Брянска такой лавиной полетели в осаждавших бревна и камни, настолько усилилась прицельная стрельба из пищалей и тугих луков, что польские кавалеристы поняли: надо спасаться. Из реки лезли озверевшие москали, и пощады ждать от них не приходилось.

Рать самозванца, как всякое воинство грабителей, не желало проявлять самоотверженность и храбрость. Она дружно побежала прочь.

Брянск открыл ворота своим освободителям. Брянцы, обнимая, зазывали ратников, промокших, заледеневших, но торжествующих. Торопливо топились баньки, чтобы скорее согреть москвитян, избавить их от возможной простуды. Тащили ендовы и баклаги с крепкой, перченой водкой, медовухой; поили горячим молоком. Развешивали в избах у печи одежду, от которой шел пар. Город Брянск ликовал, и ликовал дух русских людей, не пожалевших себя, чтобы прийти с братской помощью, спасти своих от иноземного нашествия.

Князь Куракин со своими ратниками более спокойно, на плотах, а вскоре и по окрепшему льду подошел к Брянску. Он подвел к городу обозы и снабдил население продовольствием. Затем сделал быстрый переход и занял город Карачев.

Самозванец попытался взять этот город, но получил отпор. Не надеясь на успех, воинство «Димитрия» отступило и ушло на зимовку в Орел.

 

III

Неудачам полковника Лисовского под Брянском и Карачевом радовался втайне Меховецкий. Он был первым назначен «царем» возглавлять войско и не желал уступать свое место полковнику, который присвоил себе звание полководца самовольно.

Как бы между прочим Меховецкий говорил «царю»:

– К чему было накануне зимы затевать это бедство?.. Просто некоторые выскочки учитывают только свое мнение, Ваше Величество. (Он имел в виду, конечно, Лисовского.) Что мы получили? Под зад у Брянска и по носу у Карачева. Имеем потери, пусть и небольшие.

В Орле самозванец заставил всех вятших людей города ему присягнуть. Начали обустраивать войско, подготавливаться к зимовке. Тем временем распространились слухи в Литве и Польше о победном шествии «царя Димитрия Ивановича» по Северской Украйне. И многие, свободные от воинских дел паны, шляхтичи и просто удальцы, по природе своей разбойники, решили присоединиться к разграблению Руси.

Князь Роман Ружинский, так же как полковник Лисовский, вынужденный по решению сейма покинуть Польшу, решил, что свара, круто заварившаяся в Московии, очень удобна для него – учитывая сложившиеся обстоятельства. Он собрал четыре тысячи головорезов и, после проверки дел и разведки пана Валавского, сам двинулся на Русь. С ходу он без особых боев захватил Кромы.

Затем Ружинский решил диктовать этому сомнительному «царю Димитрию» свои условия. Он послал в Орел послов для заключения военного договора.

Подготовленный Меховецким в том, что князь Ружинский необычайно властный и надменный человек, «Димитрий» встретил послов князя холодно:

– С каким поручением прибыли, панове?

– Ясновельможный пан и князь Роман Ружинский предлагает вам свою службу, подкрепленную четырьмя тысячами опытных бойцов. Он уже занял Кромы. Князь хотел бы знать, какова будет оплата.

– Мне не нравится, когда, не прослужив ни дня, говорят об оплате, – ответил «Димитрий» неласково и на московском наречии. – Я не звал Ружинского. Передайте, что он может возвращаться обратно.

Послов явно возмутили грубые слова, сказанные по отношению к их ясновельможному господину.

– Мы видим, Ваше Величество, – в свою очередь, дерзко сказали послы, – что вы не тот царь Димитрий, который был прежде. Тот умел уважать рыцарское обращение и говорить с достойными людьми. А в этот раз мы подобного обращения не увидели. Что ж, мы перескажем ваши пожелания князю. – С тем поляки Ружинского без поклона удалились.

– Государь, – взволнованно заговорил Валавский, обидившись за своего патрона, – вы напрасно ссоритесь с ясновельможным паном, князем Ружинским. Его войско не меньше нашего. Да и многие из нас оскорбятся, узнав о вашем ответе князю. А ведь он истинно желал бы оказать вам поддержку в вашем противостоянии с Шуйским. Вы унизили Ружинского, и он может пойти против вас.

«Царь» слегка растерялся, не зная, как ему исправить свою опрометчивую выходку.

– Лучше будет, если вы вернете послов. Скажите им, что вы погорячились и извинитесь.

– Царю – извиняться? Ну это уж чересчур.

– Ваше Величество, вы назначили меня канцлером, – продолжал настаивать Валавский. – Умоляю вас прислушаться к моему совету. Верните послов. Это нужно для дела.

– Ладно, – сказал сердито «царь» и повернулся к спутнику. – Окольничий Рукин, пойди за ними. Скажи, что я извиняюсь и прошу их со мной пообедать.

Александр Рукин ухмыльнулся, зная как трудно сделать этот шаг человеку, который с невероятной быстротой обрел надменную властность прирожденного монарха. Кстати, именно эти проявления его натуры являли для многих истинность его царского происхождения.

Послов вернули. Они вошли, недоверчиво глядя на «Димитрия Ивановича».

– Панове, – улыбнувшись, заговорил «царь» по-польски, – не гневайтесь на мою грубость и не оскорбляйтесь за унижение достоинства высокородного и ясновельможного князя Романа Ружинского. Забудьте мои слова. Дело в том, что мне недавно донесли: моя коханая, моя дорогая жена Марина все еще в лапах Шуйского. Из-за этих известий я был очень огорчен. И потому раздражение испортило мое любезное обращение к представителям рыцарства.

– О, Ваше Величество, мы теперь понимаем вашу раздражительность. Поневоле выскажешь огорчение от такого бедства. Мы глубоко сочувствуем. Конечно, Ваше Величество, мы не можем более сердиться на вас.

«Царь» пригласил послов за обеденный стол, где уже рассаживались его польские полководцы. Послы согласились и были удивлены обилием искусно приготовленных кушаний. И безгранично (кроме медовухи, водки, пенника, вишневой наливки) послов поили прекрасным рейнским вином. После обеда, в виде царского поощрения, «царь» вручил им по пять золотых талеров.

– Панове, я надеюсь вы уже забыли о начале нашего знакомства.

– Ваше Величество, вы можете быть совершенно в этом уверены.

Однако, приехав в Кромы, послы рассказали Ружинскому все подробности их приема у «Димитрия» – и начало, и конец.

«Ага, вернуть моих послов царю посоветовал Валавский, который, как выясняется, назначен московитом канцлером, – размышлял наедине с собой князь. – Но кто его накрутил с самого начала? Кто не желает моего сближения с этим подозрительным царем? Надо бы узнать».

На другой день князь Ружинский с отрядом самых преданных и отчаянных гусар въехал в Орел, чтобы выразить царю сочувствие по поводу пленения его жены.

Подъехали к простому, но просторному дому, который временно был царским дворцом. На крыльце обиталища царя охраняли четверо гусар из отряда Валавского. Вокруг дома расхаживали севрюки с бердышами и саблями. Поодаль виднелась коновязь. Возле коновязи стояли, опираясь на копья, несколько казаков.

На вопрос «где царь?» Ружинскому ответили: «В бане парится».

Князь знал, что московиты парятся в бане по субботам. «Почему “Димитрий” делает это ежедневно? Непонятно. Или это устроили нарочно, чтобы издеваться надо мной?»

Ружинский безумно разозлился. Его польский гонор, княжеская и гетманская спесь (а гетманом он назначил себя сам) не давали ему покоя. В сопровождении двух десятков преданных гусар он ввалился в дом, служивший дворцом, и дальше в горницу, где стояло кресло с позолоченными завитушками и бархатной подушкой, заменявшее трон. Гремя саблями, громко переговариваясь и позволяя себе хохотать по разному поводу, поляки Ружинского расселись на лавках вдоль стен. Сам Ружинский занял место, наиболее близкое к «трону».

Через полчаса вошел «Димитрий» с красным, потным лицом. Его сопровождали окольничий Рукин и Меховецкий, бывшие с ним в бане.

Кто-то из русских приближенных «Димитрия» стал требовать, чтобы поляки вышли из помещения, а вошли снова, когда «царь» займет место на троне. Но поляки решительно отказались. «Царю» пришлось пройти на свое место, почти проталкиваясь среди них.

Наконец он сел в кресло, принял надменный вид, положив ладони на подлокотники. Одет он был в полосатый из дорогой бухарской ткани халат, отороченный лисьим мехом. На голове серебристая, шитая красным узором, тюбетейка. За поясом торчит рукоять кинжала, украшенного золотым гербом. Позади стали русый, прилизанный маслом, как дьяк, Александр Рукин, пан Меховецкий в военном польском кунтуше и широкоскулый, широкоплечий громила сердюк в малиновой рубахе и таких же шароварах, в белой овчинной безрукавке. Он стоял как идол, весь увешанный кривыми метательными кинжалами, у бедра татарская сабля, в правой руке огромная алебарда, острием почти подпиравшая потолок.

– Ваше Величество, позвольте благодарить вас за прием и за то, что могу выразить сочувствие вашему горю, а именно продолжающемуся пленению вашей жены захватчиком престола Шуйским. Благоволите допустить меня до вашей монаршей руки. – Ружинский подошел к трону и, склонившись, поцеловал «царю» влажную после бани руку.

И самозванец, и все присутствующие в горнице были явно озадачены поведением гордеца, потомственного польского князя Ружинского. А сам князь, человек проницательный и в глубине души стремящийся к манящим лучам высшей власти, прекрасно понимал: этот молодой, довольно благообразный лицом и почему-то по-татарски одетый «царь», конечно, никакой не сын Ивана IV, и не «первый» самозванец Лжедимитрий, но это человек бесспорно отмеченный лучами той самой власти. Судьба его такова, что на него указал перстом некто (Бог или дьявол?) – и совсем не чудо, если через неопределенный срок он будет под колокольный звон в Московском Кремле. Были такие же в давно прошедшие и будут в будущие века явившиеся ниоткуда люди, которым суждено становиться королями, царями, императорами, великими завоевателями мира.

– Ясновельможный князь, благодарю вас за сочувствие. И за то, что вы готовы поддержать мою войну с Шуйским за отеческий престол. Прошу вас и ваших людей к столу. Окольничий сейчас распорядится. Мы поговорим за приятным угощением о важных делах.

Вскоре стол во всю обширную горницу был уставлен снедью и хмельными напитками. «Димитрий» и князь Ружинский уселись друг против друга. Гладко причесанные отроки в чистых рубахах подносили гостям еду на деревянных подносах, ставили новые баклаги и кувшины, заменяя порожнии.

– Ваше Величество, позвольте поднять чашу за ваши будущие победы, – провозгласил князь, поднимая объемистый, из тяжелого серебра, кубок с романеей. Он хотел даже встать и жестом поднять своих шляхтичей.

– Не вставайте, князь, и не тревожьте усталых воинов. Будем пировать, как союзники, заключившие содружество, – радушно сказал «царь». Они пили и ели, продолжая беседовать.

– Что там за рокош в Кракове? – спросил «Димитрий», он говорил по-польски свободно.

«Вот еще задача, – быстро подумал князь. – Откуда такое владение польским? Жил у нас, что ли?»

– Это мятеж против правления нынешнего короля, – пояснил Ружинский. – Так сложилось, что я оказался одним из возглавивших тот самый рокош. Вместе с паном Лисовским.

– Оказывается, королю в Польше тоже не сладко.

– Да, во всякое время у него могут быть тревоги.

– И мне нелегко, – вздохнул «Димитрий». – Мои права на наследственный трон захватил выскочка.

– Сигизмунду повезло больше, Ваше Величество. Мы, участники противостояния королю, потерпели поражение. Большинство сейма оказалось за него. А меня и еще нескольких несогласных с Сигизмундом приговорили к изгнанию.

– Не хотел бы я оказаться на месте короля. Ведь всякий арцыбискуп может ему перечить. Всякий пан, имеющий влияние, может с ним не соглашаться.

– Что ж, такова жизнь. Польша, а собственно – Речь Посполитая, есть республика. Король выборное лицо.

– К сожалению, не всегда. Вот сейчас на русском троне Шуйский, он не царского рода. А до того, после смерти брата моего Федора, был вовсе худородный Борис Годунов. Он послал убить меня, бывшего еще в семилетнем возрасте. Вот с того все у нас и началось.

– Я знаю об этом злодеянии. Счастье, что вас спасли милосердные люди. Бог все равно, несмотря на происки захватчиков престола, на вашей стороне, государь. Вы коронованы, вы спаслись от заговорщиков, и теперь с войском, с преданными вам друзьями, отстаиваете отеческий трон, принадлежащий вам по праву.

Застолье в «царском дворце» закончилось благополучно. И «царь», и князь Ружинский остались довольны своим разговором. Даже шляхтичи, изрядно набравшиеся хмельного, не устроили свары между собой или с кем-нибудь из присутствующих московитов. Хотя, по их тогдашнему правилу и разумению, любое не понравившееся соседу слово или косой взгляд могли расцениваться как попрание чести. Сабли выхватывались молниеносно. Всякие споры и веселые застолья нередко кончались поединком, кровью, а то и смертью кого-нибудь из удалых задир.

Прощаясь, Ружинский сказал с поклоном:

– Нам бы поговорить без свидетелей, государь.

– Всегда буду рад вам, князь Роман. Приезжайте в любое время.

Так любезно, почти по-приятельски, они расстались.

После чего «царь» мрачно рявкнул на оставшихся с ним наедине Рукина, Меховецкого и Будзило:

– Если Ружинский запросит встречи со мной, отвечать уклончиво. Я знаю, о чем он будет договариваться – об оплате и его главном командовании войсками.

– Да, да, Ружинский хочет захватить всю власть, – подхватил, очень недовольный появлением Ружинского пан Меховецкий. – А вас, государь, он собрался постепенно оттеснить от правления.

– Что же вы напустили полный дворец разбойников этого Ружинского? У нас никакой охраны нет, что ли?

– Да не хотелось затевать свару, – пряча глаза, буркнул Будзило; он изрядно перетрусил, когда ввалились гусары князя, явно настроенные на драку.

– Попробовал бы ты, государь, их не впустить, – обидившись, проговорил тоже струхнувший «окольничий» Рукин.

– Для него я занят, – имея в виду Ружинского, отрезал «Димитрий». – На всякий случай, потолкуйте с нашими сотниками. Пусть подтянутся, ратников пошпыняют, чтобы были готовы к бою. Скажете – я приказал.

«Димитрий» действительно опасался князя Романа, имевшего более многочисленную дружину, чем его собственная. Чтобы быть увереннее в своей власти, требовалось еще одно сильное войско. Таким войском мыслились донские казаки Ивана Заруцкого. Поэтому «Димитрий Иванович» и отодвигал встречу с князем Ружинским. Он надеялся на скорое прибытие казаков. Тогда можно будет поговорить с высоты своего «царского» положения. И указать ему на то место в войске, которое для него оставлено.

Князю Ружинскому дважды отказали в приеме у царя. Кто-то намекнул, что он подозревается в измене, в намерении захвата власти. Были то прежде всего убеждения Меховецкого или нет, однако явился повод отказывать князю в приеме.

Ружинский пришел в ярость. Его гусары взвыли от злости.

– Он намеренно меня оскорбляет, обвиняя в измене! – орал князь, потрясая кулаками и поминутно хватаясь за саблю. – Немедленно соберите коло. Пусть «Димитрий» ответит перед коло.

Опасность положения оценил Валавский, которому нравилось быть канцлером у самозванца. Не совсем ясно, почему русский царь должен был отчитываться перед «коло». Очевидно, потому, что большинство его ратников были нанятые поляки. Коло могло закончиться убийством вызванного ответчика.

– Надо ехать, государь, – осторожно посоветовал Валавский. – Коло сердить опасно. – Он знал: коло – почти неуправляемая стихия, буйная, наглая, вооруженная толпа.

Выпив для бодрости большой кубок вина, «царь» надел богато расшитый золотом, лучший кафтан, горлатную соболью шапку. Он сел на коня с высоким седлом, серебряными стременами и золотой бахромой. На поясе висела сабля в красных бархатных ножнах. Он выехал на середину площади и упер правую руку в бок.

На площади собрались представители почти восьмитысячного польского войска. Все верхом на конях, при полном вооружении. Они окружили «Димитрия» плотным, угрожающе галдящим кругом. Несколько бояр, бывших в приближении к нему, и около полусотни пехотинцев с пищалями оказались оттесненными от своего государя.

Враждебные выкрики и общий ропот не прекращался.

Тогда «царь» неожиданно взмахнул сжатой в кулак рукой и грубо выругался по-польски. И тотчас же еще более зло по-русски. Это воздействовало на раздраженных удальцов Ружинского. Постепенно они умолкли, продолжая свирепо мерить глазами надменного человека в горлатной московитской шапке.

– Ваши упреки мне и ваши просьбы. Говорите, – отчетливо, так что услышали все, произнес «царь».

Из массы всадников в кунтушах выехал адъютант Ружинского.

– От имени всего коло мы требуем указать тех ваших придворных, которые назвали князя Ружинского изменником.

– Вы хотите, чтобы я выдал вам верных слуг моих, которые меня предостерегают от беды? Никогда не велось такого: государи московские верных слуг своих не выдавали. И я этого не сделаю, даже если бы мне указал Бог.

Самозванцу нагло кричали:

– Ты хочешь оставаться с теми, кто по углам языком прислуживают? Или тебе нужно войско, которое пришло служить жизнью и саблей?

– Думайте, как угодно, мне все едино. Если вы недовольны, можете убираться прочь, – не теряя хладнокровия, ответил «Димитрий». – Я вас к себе не звал.

Коло заревело от бешенства, многие гусары потянули из ножен сабли. Нашлись такие буяны, которые скрежетали зубами и требовали немедленно убить оскорбившего их схизматика.

В общении второго Лжедимитрия с поляками не возникало обсуждения веры, каких-либо требований, с одной стороны, и обещаний с другой. Поскольку он не встречался ни с папским нунцием, ни с королем, ни с иезуитами, а тем более, не переписывался с папой римским, как это делал первый Лжедимитрий, то религиозных обострений в его лагере не происходило.

«Царь» заведомо воспринимался всем своим окружением как православный государь. А за помощь против Шуйского он никому не обещал вводить на Руси католичества, считая все отношения с поляками чисто военным делом.

Крики «Убить его! Рассечь! Схватить! Зарубить! Он привел нас сюда, пусть отвечает!» самозванца нисколько не смутили. Он заявил спокойно, что в случае, если до него, самодержавного государя, дотронутся хотя бы пальцем, все участники коло станут мишенью для его ратников, которые окружили поляков с тыла и откроют огонь из пищалей и пушек. А кого не застрелят, те будут изрублены казаками.

С тем он поехал прямо на тесно стоявших гусар Ружинского.

– А ну! Расступись! – крикнул «царь».

И они перед ним расступились, сверля его ненавидящими взглядами.

Наблюдавший за происходящим издалека Ружинский почувствовал правильность своего впечатления от этого явившегося из неизвестности предводителя бунтовщиков, прикрывающегося личиной давно не существующего потомка царской династии.

Приехав в свой «дворец» и стремительно войдя в горницу, «Димитрий» потребовал вина или горилки. Затем выпил подряд две большие чарки, думая себя успокоить. Однако его трясло от бешенства или пережитого страха. Он еще пил и расхаживал от стены к стене. Время от времени бранился по-русски.

В дверь всунулся Валавский, потеряв на время свой румянец и самоуверенный вид.

– Ну что, государь? Они удовлетв…

– Да плевал я на это стадо. Мне бы казаков Заруцкого или стремянных стрельцов… Я устроил бы этим псякревьцам баню, мать их, сволочей… Ну, погодите, вы еще спляшете у меня шляхтянку… – После этого «царь» продолжительно выругался по-польски. – Надо гнать Ружинского с его сбродом.

Валавский сначала удивился, но понял: «Димитрий» пьян. И лучше с ним больше не обсуждать происходившее на коло. Он выскользнул в приемную горницу.

Там Валавский увидел бледного Рукина, хмурого хорунжего Будзило (он был в панцире, литовском тяжелом шлеме, с прямым мечом у бедра и пистолем за поясом). Рядом находилось пятеро сотников из войска «Димитрия», тоже тщательно вооруженных. Был еще один недавно назначенный придворный государя, маршалок Харлинский. С удрученным видом сидел на скамье князь Адам Вишневецкий.

– Ну что? – спросил князь. – Как он?

– Он взбешен до крайности. Там его оскорбляли.

– Хорошо, что они ограничились оскорблениями. Они ведь и убить его могли. На нас, поляков, поднялась бы вся Северская Украйна. Нас бы преследовали повсюду – и хлопы, и боярские дети, и стрельцы, и горожане. Доволен был бы один Шуйский.

– Не надо было государю ехать на коло, – вмешался Рукин. – Он не пан, не шляхтич и вообще не поляк.

– Как не ехать? Показать, что испугался, обделался? Позор! – Валавский схватился за голову. – Он хочет гнать Ружинского с его гусарами!

– Что же делать? – Вишневецкий встал, подошел к Валавскому. – Все может рухнуть… Он в ярости? Надо ехать к Ружинскому. Пусть он тоже улаживает.

Весь оставшийся день и всю ночь канцлер «царя Димитрия Ивановича» Валавский, маршалок Харлинский и князь Адам Вишневецкий (официально «конюший» – по раскладу европейских дворов) скакали от дворца к стану польского войска и обратно. Наконец примирились, самозванца умолили извиниться перед коло. Он извинился с небрежным видом. Ружинский, «сохранив честь», уехал в Кромы, которые считал своей ставкой.

К этому времени прибыло пополнение «воровского» воинства. Союзниками «царя Димитрия» предъявились три тысячи казаков-черкасов из Запорожья и пять тысяч донцов под начальством Заруцкого.

Самозванец необычайно рад был Заруцкому и его удалым казакам. Так же радушно он встретил «хохлачей» из Запорожья. Воинская жизнь в городах Южной Руси кипела. Упражнялись в рубке и скачках, пировали, кричали: «Царю Димитрию – слава!»

А Москва продолжала волноваться страшными слухами. Тотчас по взятии Тулы, когда царь Шуйский еще не въехал в столицу, Москва была напугана тем, что повсюду рассказывали среди черного народа, среди купечества, служилых низших людей и даже бояр.

– Слыхал ли, какое видение предстало одному праведному духовному мужу? – спрашивал знакомого купчика известный москвитянам богатый гость Трифон Карпович Тусенев. Он был в бархатной рыжей однорядке и наброшенной поверх черной овчинной шубе. Шапка на седеющих кудрях – мурмолка с куньим мехом.

– Не, не слыхал доподлинно, Трифон Карпович, – отозвался купчик, благовидный, с круглой рыжей бородкой, в узком тулупе, опоясанном красным поясом. – То ись бают-то много, да што сказано верно, а што неверно… Поди-ка, пойми…

Раскупавшие рядом пироги с вязигой, с сомовиной мужики из кожевенной слободы навострили уши, перестали жевать. Баба поперек себя шире, в шушуне на душегрее, в круглой заячьей шапке, а поверх цветастый платок, – прикрыла деревянной крышкой кадь с пивом. Кадь на санках-салазках… Тяговая сила – мужик молодой, мордатый, в полушубке, дырявом на локтях. Тоже слушает, рот разинул.

– Ох, батюшка ты мой, Трифон Карпыч, – встряла торговка пивом, оказавшаяся рядом с купеческой избой. – Я, грешная дурища темная, и то слыхала… О-осподи помилуй! Спаси и сохрани…

– Откеда слыхала, Мавруха? – вылез из-под чьего-то локтя старикашка с бороденкой реденькой и сам щуплый, на Торге таскается, предлагает бабам и мужикам гребни костяные.

– Я те не Мавруха, а Маврена Федоровна, дочь стрелецкая, – обиделась толстая, как кадь пивная, торговка в цветастом платке. – А сказывала мне жена дьякона из храма Благовещения из Замоскворецкой слободы, што на Ордынской улице… Ды-к вот дьячиха-то мне и сказывала…

– Што жа? Токмо лжой не задушися, правду доноси, кума…

– Тьфу, штоб те треснуть, хрыч ненадобной…

Проходит через Торг стража обходная – стрельцы без бердышей с батогами, с саблями у бедра. Выпили слегка от холода – много нельзя: узнают, взашей насуют начальники. Но стрельцы веселые смотрят, нет ли где беспорядка, покрикивают:

– Народ, не густись кучей! Кошели береги!

– Купцы, калиту свою охраняй, а тати задницу! Ха-ха!

Старик, торгующий гребнями, блеет козелком сиповато:

– Эй, кому башку заело? Гребешки-то мои не то вшу, гниду цепляют… Покупай, пока все не разобрали!

– Да-к чего купец Трифон Тусенев баял про видение духовного мужа? Чё сказал-то?

– А я и не понял толком… Ушами скорбен – не слышу!

Трифон Карпович говорит знакомому купчику, но вблизи проталкиваются послушать про страховитое. Слушают, оттопырив ладонью ухо. Ойкают, крестятся. Но продолжают постигать новое на Москве речение.

Многие на Торгу с лукошками. А покупатели удержаться не могут: пиво из кади у толстой бабы пьют ковшом, пироги трескают, а шапку подмышкой держат: в шапке вкушать еду – грех.

– …И было ему во сне видение… Явился ему, мужу-то праведному, сам Христос – и будто бы в Успенском соборе, – а грозил страшною казнью московскому народу, энтому, мол, новому Израилю, который поругание творит Господу лукавыми своими делами, праздными обычаями да сквернословием… – продолжает купец. – Многие приняли мерзкие обычаи от иноземцев – бороды стригут, женщины в домах своих без головного покрытия ходят… И во всяких, мол, сословиях содомские дела творят да суд неправедный: бедных-де насилуют и грабят чужие имения… Нет истины на Москве ни в царе, ни в патриархе, ни в церковном чине, ни в целом народе. Вот што Христос сказал…

– Ахти мне, батюшки-светы, выносите святые угодники, просите Спасителя, Христа Бога нашего… – крестится и тут же, на грязном растоптанном снегу, кладет земной поклон некто из церковного сословия. А кто – не разберешь: шапка драная, из-под полушубка засаленного подрясник черный обтрепанный, сапоги разбитые… Когда шапку снял, – волосы длинные, аж до плеч, борода узкая, длинная… Не то дьякон, не то монах.

Люд слушает дальше Трифона Тусенева.

– Видевший сей страшный сон сказал благовещенскому протопопу Терентию. Тот же записал грамотку с его слов и подал запись патриарху. Дали знать царю Василию Ивановичу. Скрыли, однако, имя человека, видевшего сон, потому как он заклял протопопа Терентия именем Божиим не говорить об нем. А патриарх приказал видение, записанное протопопом, читать в Успенском соборе вслух всему народу, так-то.

Это говорилось повсюду, не только на торгу или на других торжках. Или на папертях церквей после обедни. Народ ужасался, плакал, бил земные поклоны, свечки ставил в храмах и зажигал лампады на голубцах при кладбищах да на каждом перекрестке.

Несмотря на недобрые предвестия, на смуту и войну в Северской Украйне, Шуйский поспешил воспользоваться зимним временем, относительно спокойным.

17 января царь праздновал свою свадьбу с княжной Марией Петровной Буйнусовой-Ростовской. И посаженым отцом на царской свадьбе был Михайла Васильевич Скопин-Шуйский.

 

IV

Князья Василий Голицын и брат царя князь Димитрий Шуйский снаряжены были по приговору Думы и с согласия государя возглавить войско, которое направлялось освободить Орел от нового самозванца.

Известно, что войско его тысяч в пятнадцать ратников-конников и пехоты. Имеются и пушки. А большинство составляют, кроме смердов с Северской Украйны, всякого разбойничего сброда, а также дружин бояр-предателей, казаки и поляки.

– Не помогут ему поляки, – говорил Голицыну Димитрий Шуйский при выступлении из Москвы. – Эти ведь не из королевских войск, а так, наемные грабители и литва всякая дремучая. Надо неожиданно к Орлу подойти и сразу брать приступом, не давая им расчухаться. Вон у нашего Мишки Скопина такие внезапные нападения хорошо получались. Нешто у нас хуже получится, чем у мальчишки?

– Ну да, надо стрелецким головам приказать грозно: чтоб без всякого роздыха готовили лестницы, крючья и прочее. Неча там каши варить, да месяцами у стен дерьмо месить, порох да ядра переводить непомерно. Сразу – подкрадемся и на стены. А ворота подорвем: у меня от наших лазутчиков и план есть. Прикажем выкатить пушку супротив самых слабых ворот, вдарим ядрами несколько разов и… сразу пустим стремянных стрельцов и конницу детей боярских. Пусть рубят там безо всякой пощады всех подряд и пленных не берут… – Голицын даже рукой взмахнул мужественно.

Войска шли быстро, бодро и тихо, намерившись внезапно подойти к Орлу. Неожиданность – вот что главное, твердили ратникам младшие начальники и стрелецкие головы, и бывшие во главе полков… а шло настроение боевое и смелое от князей-воевод. Готовились напасть неожиданно и…

За семьдесять верст до Орла под городком Болховом шайка самозванца стремительно появилась из-за бугра в чистом поле. Казачьи сотни запорожцев и донцов с таким визгом, свистом и воем бросились на московских стрельцов, что они невольно попятились. Никак не могли понять: почему так случилось, что неожиданно напасть собирались они, а тут на совершенно неготовые к сражению полки налетели бешеные казаки и яростные польские гусары гетмана Ружинского.

Князь Голицын побледнел от этой непредвиденной жути. Ну не дал ему Бог сдержанного и отважного нрава, не имел он предвидения полководческого – хоть ты умри. Однако знатность происхождения заставляла его быть полководцем. Вот и пришлось умирать под вражескими саблями многим неповинным и преданным царскому военному укладу москвитянам. Они бились, конечно, упорно и смело поначалу. Однако до самого простого ума доходит постепенно: почему начальники не послали заранее разведку, не продумали искусного построения полков, не предвидели возможности внезапного нападения врага?

Они сражались, они не побежали от «воровских» казаков. Но они не могли решить все, хотя, возможно, каждый из них был хорош на своем месте. А про них потом, выгораживая себя перед царем Шуйским и брюхатой, бородатой боярской Думой, говорили их большие начальники:

– А что мне оставалось делать? Голицын оголил мне правое крыло, мои ратники струсили. И все врассыпную. – Это оправдывался Дмитрий Шуйский.

Словом, неудачливый, неумный, хотя и страшно честолюбивый, завистливый Дмитрий Шуйский, да такой же бездарный, слабодушный, но жаждущий престола Василий Голицын, проиграли эту кровавую военную игру. Сражение длилось 10 и 11 мая. Первым, прикрываемый личной охраной, с поля ускакал князь Голицын. А тогда уж «Братцы, спасайся!» побежало его воинство. Не выдержал, не смог распорядиться, не показал личным примером самоотверженной храбрости брат царя Шуйского. Сотни убитых, раненых, взятых в плен своими же, единокровными, православными людьми и надменными, безжалостными поляками. Впрочем, и казаки не считали москвитян братьями, единоверцами, «рубили в капусту» не хуже, чем в битвах с крымчаками и турками.

Болхов сдался победителям. Казаки и поляки собрали коло. Будучи уверены, что они скоро займут Москву и посадят на московский престол того царя, которого сочтут нужным, они требовали от самозванца клятв и обещаний.

Стоя в центре коло уже не таким важным, как прежде, он говорил:

– Господа гусары! Господа казаки! Панове! Я клянусь вам, как токмо будем в Москве, заплачу вам все оговоренные деньги сполна и отпущу домой. – Но тут же, прижимая руки к груди, заклинал этих бесшабашных, жестоких рубак со слезами на глазах. – Я без вас не смогу быть паном на Москве. Я бы хотел, чтобы поляки были всегда при мне. Пусть на всей Руси одним городом правит поляк, а другим москвитянин. Я от сердца хочу, чтобы вы, победители, забрали себе здесь все серебро, все золото. Я буду доволен одной славой, какую получу благодаря вам, панове. Если же вы все-таки захотите покинуть Московию и уехать в Польшу, то подождите. Побудьте со мной, пока я не приглашу других польских рыцарей.

«Он так благодарен полякам, что с радостью готов отдать нам свою отчину, не испытывая угрызений совести или хотя бы малейшего сожаления? – думал во время коло гетман Роман Ружинский. – Или он притворяется, как скоморох на ярмарке, этот внутренне надменный, загадочный человек? Он и впрямь мечтал с юных лет о царском троне? Или это неожиданный и случайный поворот в его судьбе?»

Беглецы с Болховской битвы, может быть, пораженные страхом, а скорее для своего оправдания пугали всех в Москве огромным числом ратников в войске самозванца. Но пять тысяч воинов-москвитян, сдавшихся в Бохове и присягнувших Димитрию, быстро изменили ему. Когда воровское войско двинулось к Москве, они (эти пять тысяч хитрецов) первыми переплыли Угру. Ночью ушли из-под стражи поляков и прибежали в Москву.

Войдя в Кремль, стали кричать, чтобы вышел к ним государь. Конечно, то были не простые ратники, а стрелецкие головы и полковники. Шуйский вышел на крыльцо. Сдавшиеся, а затем ушедшие из плена заверили царя, что в войске Лжедимитрия ратников совсем немного. И держатся они порознь: поляки гетмана отдельно, остальные поляки отдельно – от гетманских гусар, литва отдельно, казаки отдельно – донцы и запорожцы сами по себе. Да еще в стороне стоят табором всякие беглые холопы, смерды, разные слобожане и горожане, а дружины бояр и князей-изменников держатся скопом, но подальше от поляков.

– Что ж, детушки, я на вас зла не держу, – сказал царь. – Молодцы, что так лихо обманули воров и нас известили про их шайку. Расходитесь по домам, стрельцы по полкам своим предъявитесь. Готовьтесь биться, когда воры с поляками пойдут на Москву.

– Благодарствуй, великий государь, а мы всегда за тебя, за Москву да за отчину.

Однако лазутчики московского войска скоро принесли неприятную весть.

Чтобы увеличить численно отряды, самозванец велел объявить по всем городам следующее.

Крестьяне, господа которых служат Шуйскому, брали бы себе их терема со всем достоянием и женились бы на их дочерях. Повеление «Димитрия Ивановича» понравилось многим из простых ратаев и закупных холопов. Вооружившись косами, вилами и топорами, они нападали на господские поместья, изгоняли своих хозяев и захватывали их вотчины вместе с дочерьми, да иногда прихватывая жен, сестер и племянниц.

Один иноземец из Датского королевства, остановившийся по торговым делам в Немецкой слободе на Кукуе, писал своему доверителю о московских событиях, сообщая, что из-за такого «прелестного» заявления Димитрия многие слуги стали господами, а господа, убежав к Шуйскому в Москву, терпят голод.

Тем временем самозванец двигался, не встречая сопротивления, через Козельск, Калугу, Можайск и Звенигород по направлению к столице. В Звенигороде к нему явился пан Петр Борзковский из Кракова.

Это был молодой человек, одетый как гражданское лицо, но имевший документы и приказания от королевских послов Олесницкого и Гонсевского. Показав самозванцу документы, Борзковский попросил «ясновельможного пана командующего» пригласить всех поляков, возглавлявших польские отряды в его войске.

Лжедимитрий мрачно пожал плечами и послал слуг за панами командующими. Через недолгое время вошли гетман Ружинский, полковник Лисовский, пан Кернозицкий, князь Адам Вишневецкий. Борзковский представился, еще раз предъявил документы.

– Ясновельможные панове, – обратился к воеводам молодой посланец, – я представляю сейчас королевских послов, панов Олесницкого и Гонсевского. Они находятся в Москве не на свободе, но под караулом, хотя и в сносных условиях. Их освободят, когда будет заключен договор между Его Величеством королем Сигизмундом и царем Василием Шуйским. Сейчас из Кракова приехали новые послы: паны Витовский и Друцкий-Соколинский. Они уже подготовили мирный договор с царем Московии на три года одиннадцать месяцев.

– Причем тут мы? – раздраженно спросил полковник Лисовский.

– Вы, пан Лисовский, как возглавлявший рокош против короля, объявлены его врагом и изгнаны из Польши, – резко произнес представитель послов. – К вам это отношения не имеет. Но остальные поляки, не участвовавшие в рокоше, обязаны выполнить условие, записанное в договоре. Заключается оно в следующем. Все поляки должны покинуть земли Московского царства в ближайшее время и проследить выполнение договора среди своих подчиненных. Невыполнение условий договора делает такого человека ослушником королевского указа и преступником законов Речи Посполитой. Я вас слушаю, панове. Ваш ответ, князь Ружинский.

– Я тоже имел отношение к рокошу, – с усмешкой сказал Ружинский. – Кроме того, я не только князь, но и гетман.

– С каких это пор? – удивился Борзковский.

– С тех пор как я возглавляю восемь тысяч гусар в войске Его Величества царя Димитрия Ивановича.

– Но король Сигизмунд не имеет дипломатических отношений с царем Димитрием Ивановичем. Он признает царя Василия Ивановича.

– В свое время король общался с Димитрием Ивановичем, ссужал ему деньги и даже подписал с ним тайные кондиции, – сказал сердито князь Вишневецкий.

– Об этом в договоре, составленном теперь, ничего не сказано. Может быть, прежние отношения короля были с другим человеком?..

– Как вы смеете! – воскликнул Ружинский. – Вы хотите сказать, наш государь присвоил имя другого человека?

– Нет, этого я не говорю, – смутился Борзковский, почувствовав, что разговор может стать для него опасным. – Я не могу это утверждать. С моей стороны было просто предположение. Однако, панове, как мне объяснить ваше решение послам – и прежним, которых пока удерживают, и вновь приехавшим из Кракова?

– Я, князь и гетман Роман Ружинский, остаюсь в войске государя Димитрия Ивановича.

К нему присоединился князь Вишневецкий:

– Я с давних пор не только нахожусь на службе у государя Димитрия Ивановича, но и являюсь его личным другом.

– То есть вы отказываетесь выполнять указ короля Сигизмунда?

– В этом отношении… да, отказываюсь.

– О, панове, – покачал сокрушенно головой Борзковский, он встал, поправил пояс на своем изящном кафтане, всем видом показывая, что визит его заканчивается. – Подумайте о своих семьях, о своих замках в Польше. Вы отвергаете указ короля, подтвержденный сеймом.

– И тем не менее я остаюсь здесь.

– А вы? – поверенный польских послов повернулся к Кернозицкому.

– Я тоже.

– Мне остается заверить вас, панове, что ваш ответ я передам послам Его Величества Сигизмунда. – Борзковский слегка наклонил голову, вышел из дома, где обосновался Лжедимитрий, и сел на коня. Отряд польских гусар, который сопровождал Борзковского, поскакал за ним.

– Не нахожу слов, чтобы поблагодарить вас, панове, – дрожащим голосом сказал самозванец. Он сделал шаг, словно для того, чтобы приблизиться к Вишневецкому. Однако князь остановил его сдерживающим жестом. Лжедимитрий растерянно оглянулся. – С такими рыцарями я без сомнения скоро буду в Москве и сяду на трон своего отца, – закончил он короткую благодарственную речь.

Поляки насмешливо переглянулись.

– Надеюсь, государь, ты объявишь всему войску о продолжении наступления на Москву? – довольно небрежно предложил самозванцу Ружинский.

– Да, да, конечно. Как только вы, князь и гетман, сочтете нужным. Завтра?

– Да хоть завтра.

– Я прикажу канцлеру составить приказ.

Все, кроме самозванца, вышли из дома.

– Ух, как возгордился сей зарвавшийся холоп, – произнес Лисовский. – Москву-то мы возьмем, а вот насчет трона… Мы еще подумаем, кому его предложить.

Самозванец за дверью расслышал сказанное Лисовским.

– Погоди, дай мне силу взять под свою руку стрелецкие полки, пушечный двор и государственную казну, – пробормотал мстительно Лжедимитрий. – Я еще с вами сочтусь.

 

V

В июне отправлены были из Москвы к королю Сигизмунду посланники – князь Григорий Волконский и дьяк Андрей Иванов. Посланникам царь дал наказ объяснить недавние события и причину успеха первого самозванца. Они объясняли это шатанием в народе из-за несправедливостей и согрешений царя Бориса.

Когда же паны из сейма спросят, каким образом вор-расстрига был убит, указывалось послам говорить так:

«Изо всех городов Московского государства дворяне и всякие служилые люди съехались в столицу. И тогда царица Марфа, которую расстрига выдавал за свою мать, также бояре и многие люди всякого звания, и присутствовавший там же наш ныне великий государь Василий Иванович обличили вора-расстригу Гришку Отрепьева. И за те его злые богомерзкие дела осудя истинным судом, весь народ Московского государства его убил».

Король Сигизмунд или кто-то из сенаторов сейма удивлялись на эту несуразицу в объяснениях московских посланников:

– Как это весь народ может убить одного человека?

Еще при переезде польской границы полицейский пристав, задавая обычные вопросы о причинах приезда московитов и слушая их ответы, спокойно заявил посланникам Шуйского:

– Ваш царь Димитрий из Москвы убежал. Он жив, здоров и живет у сандомирской воеводши, панны Головинской, второй жены пана Юрия Мнишека.

– Это неправда, – рассерженно сказал приставу князь Волконский. – Когда убили вора-расстригу, убежал из Москвы один из его ближних, занимавшийся чернокнижием и не единожды битый за то кнутом в пытошной, злодей Михалко Молчанов. Он после погибели вора Гришки стал выдавать себя за царя Димитрия, то есть за Самозванца, оставшегося будто бы в живых.

– Ну уж не знаю, – пожал плечами польский пристав. – Я сам его не раз видел.

– Каков же он рожей и волосом?

– Ростом не мал, лицом смугл, брови черные нависают, глаза небольшие, темные. Волосы на голове черные курчеватые, усы черные, бороду стрижет, на щеке бородавка с волосами. По-польски говорит, грамоте польской горазд и по-латыни говорить умеет.

– Это вы, пан пристав, описали перед нами сподвижника расстриги – Михайлу Молчанова, он же стал тогда убийцей жены Годунова царицы Марии. А прежний вор Гришка Отрепьев ростом был невелик, лицом не смугл, волосом рус с рыжиной.

Принимали посланников Шуйского скверно. Простой люд повсюду в Литве – и по городам, и в посадах, и в панских имениях – бесчестил их, называл изменниками царю Димитрию, браня непристойными словами. В Минске следом за их каретой бежали со злобными криками. Бросали камни, хотели драться с охраной, а посланников грозили убить.

В Кракове король не только не пригласил дипломатов Шуйского к обеду, но и не прислал никакого возмещения – другого достойного их звания продовольствия. Что раньше полагалось по статусу.

На объяснение их в письменном виде всей истории с Самозванцем, король Сигизмунд при аудиенции пенял им:

– Во время убийства царя Димитрия, случились многие разбои и нападения на поляков, прибывших с ним. Резню поддержали те, кто захватил власть в Москве. А теперь многие люди разыскивают Димитрия, чтобы его поддержать и снова отправиться с ним к Москве.

– Но сие есть злодеи и нарушители договора, – с укоризной в голосе сказал Волконский. – А они имеют поддержку в Польше у знатных панов и князей, а не только у черни.

– Сами люди Московского государства делают у себя разруху и затевают войну, на нас же сваливают, – раздраженно заявил король. – Если государь ваш отпустит воеводу сандомирского с сыном и дочерью, так же как многих других польских и литовских людей, удерживаемых в Москве, то и мы ответим возвратом русских пленных.

Паны сейма возмущались тем, что появление «второго Лжедимитрия» Москва опять сваливает на них. Посланники грозили панам: мол, если король не остановит поддержку самозванцев со стороны поляков, то царь Василий пошлет на Ливонию королевича Густава и шведских рейтаров. Толку в этих переговорах было очень мало.

Для Сигизмунда грознее был очередной рокош, а не королевич Густав. Он совсем не желал войны с новым московским царем, но не отказался бы от давно желаемого Смоленска, а также Пскова и Новгорода, которые обещал ему первый Димитрий.

После посещения в Звенигороде паном Борзковским знатных поляков, войско «царя Димитрия Ивановича» немедленно двинулось к Москве.

Шуйский хватался за голову, падал перед иконой и молил о помощи Господа, Богоматерь и всех святых. Молил со слезами: «Что делать? Что делать, Господи? Спаси, сохрани и помилуй»… А тут принесли тяжкую весть: Псков… уже не южные северские города… оплот державы вместе с Новгородом на северо-западе… присягнул Вору-самозванцу. Новгород тоже ненадежен. А в самой Москве заговоры один за другим. Хватают изменников, головы рубят – да что толку.

Вот и послал навстречу Вору сильное войско. Во главе поставил молодого племянника Михайлу Скопина.

– Даю тебе, Михайлушка, полк Романова да полки князей Трубецкого, Троекурова, Катырева. Князья в прошлые разы неплохо себя показали. Думаю, сил достанет вам разбить воровское войско. Да самого самозванца бы пленить.

– Знаю, государь Василий Иванович, он, Вор-то, от Калуги идет прямиком на нас.

Вышло войско под главенством Скопина через Серпуховские ворота. Выйдя, послал Михайла Васильевич передовые дозоры. От князей Троекурова, Трубецкого, Катырева потребовал лазутчиков ему предоставить. Предоставили. Все прекрасно, все справно. Они ушли и не вернулись. Подозрительно. Пришел один. Плел, плел что-то невразумительное, а потом и покаялся.

Сказал, что князья Катырев, Трубецкой да Троекуров сговорились учинить измену. Хотят переметнуться к Вору вместе со своими помощниками, стрелецкими сотниками и со всеми полками. С ними, простыми-то ратниками, уже разговоры велись. Большинство согласилось изменить Шуйскому.

«Да, ну и князья, ну и воеводы русские… – думал, едва сдерживая возмущение, Михайла Скопин, главнокамандующий. – До какого позора можно дойти, ежели мыслишь только о своем чванстве, своем богатстве… И главное для тебя не отчина, не Москва, не народ православный, а брюхо, честолюбие, корысть… Эх, Иуды Искариотские… Ну ладно, не нравится вам Василий Иванович Шуйский… И впрямь он не мед. Сам на Самозванца греб, когда хотел Годунова сбросить, на его место залезть. А потом устроил заговор на Лжедимитрия и его убил. Сам стал царем, – только не нравится дядя ни мизинным, рваным да голодным людишкам, ни вятшим, знатным да богатым… Предают изменники свою столицу, свои златоглавые церкви, своего ими же избранного да коронованного государя. Им теперь подавай “царя Димитрия Ивановича”, хотя знают все князья и бояре, что никакой он не “Димитрий”, ни сын Ивана Грозного и даже не Гришка Отрепьев, расстрига, самозванец и лжец, хотя человек был неглупый и поворотливый, – может, хотел добра сделать больше на Москве – да куда там, связался с поляками, с литвой, с католиками-иезуитами – с исконными врагами… И в других многих городах царства Московского воеводы – те же князья да бояре, да дворяне из старых служилых родов присягают Вору, как истинному государю… Будто не видят: в войске у него больше половины поляки, литва, казачье безжалостное… Им русских людей резать, грабить, убивать да насиловать, русскую кровь лить – что воду… А простой народ доверчив, темен, беспонятлив да беспамятен… Ежели ему нынче плохо – надобно царя менять на “справедливого”, “истинного”, будто бы пройдоха им двери райские отворит да жизнь безмятежную устроит…»

Наутро вызвал Катырева, Трубецкого, Троекурова в свой шатер. Резко, холодно сказал об их измене. Не обращая внимания на оправдательные восклицания и кудахтанья, пояснил:

– Ваши уговоры подслушаны, ратники опрошены. – И своим стрельцам: – За караул их немедля. К царю, к думцам, на расследование.

Князей и их приближенных разоружили. Кто хотел сопротивляться, связали. Окружили отрядом верных стрельцов и повезли в Москву – к дыбе, кнутам, огню. К плахе посреди Красной площади.

Михайла Скопин написал царю грамоту. В ней указал вину князей-изменников. Присовокупил: «Отправляю их к тебе для розыску вместе с их сообщниками. А Вор, по сведениям лазутчиков, идет на Москву. Полагаю, хотят ударить на нас: Вор – от Звенигорода, Лисовский – от Коломны. Жду твоего указания, государь».

В Москве заговорщиков пытали, вину подтвердили. Дума сначала приговорила всех к топору. Но Шуйский сказал, кряхтя:

– У князей-то родственников в Москве полным-полно. Потом подлостей от них не оберешься. А прочих казнить.

Предложил знатных разослать в дальние города по тюрьмам, незнатным отрубить головы. Дума, конечно, с царем согласилась. Покивали горлатными шапками, пошевелили длинными бородами – с кем греха не бывает. Вон самого нынешнего государя Василия Ивановича Шуйского трижды на плаху клали. Еще при Иване Грозном, при Годунове и при Самозванце. И все три раза в последнюю минуту удавалось ему выскользнуть из-под топора. Знать, судьба его была воссесть на царский престол.

– А войско со Скопиным-Шуйским и Романовым возвернуть. Какое уж сражение, когда полвойска согласны передаться Вору. Надо новое собирать да перелопачивать.

– Да, да, право слово, государь, Скопина возвернуть! – открыл гортань громогласно и вылупил глаза Дмитрий Шуйский, отчаянно боявшийся, что молодой удачливый племянник разобьет Вора и падет на него свет воинской славы.

А по Москве в народных толпах слышалось:

– Если б он не был настоящим Митрием, то князья и бояре, што к нему отъехали, небось воротились ба… Значит, он и есть истинный, тот же самый.

– Да што ж нам-то? Ведь князья да бояре перебили тута по всей Москве поляков. И его самого, Митрия-то, хотели убить. Да не вышло, убег он от них. А теперь вот внове идет и опять с ляхами своими. Придет – разберется: кто перед ним виноват.

– Ну, мы-то об всем таком ничего не знали.

– Мне один праведный муж толковый баил: он ведун, по глазам узнает, кто виновен, кто нет.

– Ахти мне! Никогда нельзя мне ему показываться! Я этим самым ножом зарезал пятерых поляков, ей-ей…

Не встречая по-прежнему ни малейшего сопротивления, войско Лжедимитрия приблизилось к столице и остановилось над Москвой-рекой.

– Я думаю, Ваше Величество, – обратился к «царю» канцлер Валавский, – следовало бы перейти реку и перекрыть дорогу на север. По ней, если учитывать сведения разведчиков, в Москву привозят продовольствие, а также подходят ратные люди из незанятых городов.

– Что ж, если есть веские причины, пожалуй, так и сделаем. Вот перед нами Москва, моя столица. Теперь мне остается восстановить справедливость, изгнав старую лису Шуйского, и сесть на престол.

Князь Ружинский скривил губы в иронической усмешке.

– Сначала нужно разгромить семидесятитысячную армию, которая стоит на Пресне. Кстати, у них там, кажется, хватает пушек с картечью.

Войско Лжедимитрия переместилось в Тайнинское. Но из этого места очень легко было сбежать в Москву. Кто-то среди русских отрядов решил так и поступить. Несколько человек стали пробираться к Москве, но были пойманы на постах сторожами.

Утром беглецов приволокли к «царю».

– Хотели сообщить о расположении моих войск воеводам Шуйского? Всех казнить. Сколько их? Десять? Пятерым головы долой. Пятерых-зачинщиков – посадить на кол, чтобы другим неповадно было. Кто у нас умельцы сажать на кол? Запорожцы? Литовцы? Ах, все-таки поляки… Ну да, они привыкли усаживать на колы восставших хлопов в Украйне.

– Что-то уж слишком жестоко, Ваше Величество, вы начинаете свой «въезд во Иерусалим», – заметил князь Вишневецкий, может быть, вспомнивший про своего деда-запорожца.

– Ничего, пусть привыкают, – сказал, фыркая, Лжедимитрий.

Вопли усаживаемых на колы, кажется, вызывали у него приятные ощущения.

– Разве вы не знаете, что московиты особенно жестоки к своим соплеменникам? – спросил князя гетман (его теперь чаще называли так) Ружинский. – Это у них пошло то ли от татар, то ли после царствованья Ивана Грозного.

– Очень может быть, – почему-то печально сказал Вишневецкий.

Но в следующую ночь в Москву сбежало еще больше русских, перебив на пути сторожей-поляков, пытавшихся из схватить.

Придя в Тайнинское, Лжедимитрий перекрыл северную дорогу. А войско Шуйского перерезало обозные пути с юга.

– Что мы выиграли этим тяжеловесным перемещением? – язвительно осведомился у Вишневецкого гетман. – К нам нет поступлений продовольствия с юга.

Вишневецкий промолчал. За него ответил Валавский:

– Да, мы проиграли в маневре. Надо исправлять.

– А что ты думаешь, Иван Мартынович? – спросил «царь» Заруцкого.

– Гетман прав, здесь место во всех отношениях неудобное. Чтобы создать большой укрепленный табор, лучше всего село Тушино. Оно находится между реками Москвой и Сходней. Реки могут служить защитой от внезапного нападения. Также будут преградой для перебежчиков.

Войско Лжедимитрия перешло на землю между Москвой-рекой и Сходней, называвшуюся Тушино. Начали строить избы, подобие казарм, коновязи, хозяйственные постройки. Поставили шатры для знатных поляков и большой роскошный шатер из ткани с золотистым отливом для «царя Димитрия Ивановича». Задымились костры, забурлили походные котлы с похлебкой и кашей. По краю всей занятой войском земли установили пушки, повернутые жерлом к Москве.

Однажды показался всадник в окружении небольшого конного сопровождения. Это были явно поляки на сытых ухоженных конях, в летних кафтанах и изящных головных уборах европейского вида с дорогими перьями. Они переехали уложенный через Сходню наплавной мост. Спросили у примостной стражи, вооруженной алебардами и пищалями, – где найти гетмана Ружинского. Им указали деревянный дом, рядом с которым был установлен прапор, сиявший на солнце золоченым навершием. При входе в дом гусары с саблями у бедра, с пиками и пищалями.

Появился гусар более высокого чина, спросил, кого имеет честь видеть.

– Я посланник от королевских послов Доморацкий.

Через короткое время вышел гетман, кивнул приехавшему незнакомцу.

– Я посланник от… – снова начал поляк в легком кафтане.

– Я слышал ваше представление моему адъютанту. Что вы хотите мне сообщить, пан…

– Доморацкий.

– Кого вы представляете?

– Королевского посланника ясновельможного пана Гонсевского. Пан гетман, я довожу до вашего сведения, что между королем Польши Сигизмундом и царем Московского царства Василием Шуйским заключен договор, согласно которому…

– Но простите, пан Доморацкий, ко мне лично и ко всем начальствующим в этом войске польским панам уже обращались по поводу выполнения этого договора.

– Договор о мире между Речью Посполитой и Москвой заключен на три года одиннадцать месяцев. По заключении его все находящиеся здесь поляки должны покинуть Московское царство и вернуться за границу Речи Посполитой. Таким же путем будут освобождены все поляки, задержанные до этих пор. Уже отпущены, например, сандомирский воевода пан Юрий Мнишек с сыном и дочерью. Как и все польские полководцы, вы, пан гетман, должны немедленно увести всех поляков, пришедших с войском человека, названного Димитрием. В договоре твердо установлено следующее: Польша не должна вмешиваться во внутренние дела Русии.

– Это все, что вы хотите мне сообщить?

– Все, пан гетман.

– Тогда скажите послам, что я стою на пороге Москвы и не намерен терять город, который почти находится в моих руках. Вам ясно, пан Доморацкий? Вы говорите, что царь Шуйский отпустит всех поляков. А что будет нам? Нам, которые уже столько времени провели в сражениях и тревогах?

– Я думаю… – Доморацкий замялся и пожал плечами. – Я надеюсь, король оценит ваши военные действия по достоинству.

– Он уже оценил после рокоша лучших благороднейших рыцарей Польши и наградил нас изгнанием. А договор короля с Шуйским нас не касается. Мы будем продолжать войну.

Доморацкому пришлось удалиться ни с чем. Власть польского короля и сейма не распространялась на Тушинский табор.

А Ружинский отправился к «царскому» шатру и, заглянув в него, весело произнес:

– Государь, я пришел сообщить вам радостную весть.

– Какую, пан гетман?

– Ваша жена отпущена вместе с остальными Мнишеками – Юрием и Владиславом. Мы должны остановить ее на пути в Польшу, и она предстанет перед вами.

– О, я давно мечтал об этой встрече, – искусственно улыбаясь, заявил слегка побледневший «царь Димитрий».

– Но Шуйский наверняка отправил их с охраной. Надо послать наших людей, чтобы они разогнали охрану и освободили вашу жену… Ее зовут Марина?

– Д-да, – ответил «царь», еще сильней побледнев.

– Я пошлю Валавского и дам ему конный полк. Думаю, этого хватит. Дело стоит усилий, не только потому, что это ваша жена, государь. Прежде всего, она полячка знатного рода и, говорят, красавица. Наших гусар воодушевит ее присутствие.

Отправившись спать в избу, выделанную ему под опочивальню, самозванец беседовал с Рукиным.

– Что если эта стерва при всех скажет, что я не ее муж? Да там еще отец, который все дело устроил с тем, с прошлым Митькой… Может, поговорить с Будзило, чтобы он их убрал, а? Литвин, по-моему, мастак на такие дела.

– Ты совсем ополоумел? – взвился Рукин. – Да Будзило нас тут же выдаст. Все поляки, весь табор встанет на дыбы! Нас с тобой растерзают, как волки зайца…

– Ну хорошо, хорошо, не визжи. Что придумать-то?

– Прежде чем они появятся здесь, надо и ее, и Мнишека подготовить. Пообещай отцу тысяч триста, ведь их наверняка обобрали до нитки. Ну а ей скажи: ты снова станешь царицей. У тебя будет все: драгоценности, наряды, слуги… Я думаю, не устоит.

– А вдруг упрутся?

– Вот тогда и показать им – или соглашаются, или… – Рукин черканул себе большим пальцем по горлу.

– С другой стороны, приезд жены поднимет к нам уважение поляков. Она полька, да еще коронованная царица. А то некоторые паны-воеводы на меня что-то фыркать стали. Только бы Адам Вишневецкий не проболтался… или нарочно…

– Эх, надо было сразу, как он объявился, Будзилу натравить на него… Вот бы тут все и утихло…

– Опасно, ой опасно… Маленькая промашка – и нам не жить. Даже если бы Будзило согласился и сделал с Адамом-то, ну…

– Че «ну»?

– Он бы тогда нас с тобой на аркане держал, как жеребят. И никогда бы не отпустил. Пришлось бы его самого как-нибудь… А как?

– Надо поговорить с Вишневецким. Пойди к нему тихо, Сань, и все объясни. Ну, он человек умный, он найдет способ выйти из этой западни. Давай, тихонько прокрадись.

– Ох, боюся, что не выйдет… Давай сам…

– Тьфу, дурак! Я же царь… За каждым моим шагом следят.

Через полчаса Александр Рукин пробрался к шатру Вишневецкого и попросил его выслушать.

На другой день Вишневецкий оказался у палатки канцлера.

В тот же день Валавский собирался ехать на перехват кареты Мнишека. Гусары седлали коней. Поодаль с полковником о чем-то оживленно беседовал гетман Ружинский.

А рядом с паном Валавским, как всегда, нарядно одетым, румяным и свежевыбритым, стоял князь Адам Вишневецкий.

– Так вы все уяснили, пан Валавский, в чем ваша задача?

– Да, конечно, князь Адам. Но что я скажу не только царю, но и, например, гетману Ружинскому, воротившись без Мнишека?

– Скажете: не догнал, не успел.

– И что?

– Да ничего. Царь с виду расстроится, хотя в душе обрадуется. А Ружинский разозлится. Но мы это потом уладим. Главное, что вы, пан Валавский, останетесь канцлером.

 

VI

Гетман Ружинский предполагал вступить в Москву после решительного сражения.

Царское войско числом в семьдесят тысяч ратников стояло на реке Ходынке. Сам царь с двором и отборными полками выбрал берег Пресни, готовый поддерживать основную рать. Кругом вóйска были расставлены караулы и засады. А в том месте, откуда возможно было внезапное появление врага, пылали ночью сменные факелы. Пушки, заряженные и установленные в нужном направлении, готовились в любое время открыть огонь ядрами и картечью. Все были начеку. И все-таки проспали внезапное нападение гетмана Ружинского.

Поляки сумели ночью подобраться почти вплотную. Они напали на царское войско, стреляя на ходу из мушкетов и пистолей. Со свистом и воем в промежутки между полками ворвались казаки Заруцкого, сверкая на факельном свету голыми саблями. И все это случилось так неожиданно и страшно, что московские полки испугались. Пытались отмахиваться, но попятились, а потом и побежали, подвывая: «Ой, робяты, спасайси-и, ой худо-о…»

Ружинский захватил весь обоз, где спали, ожидая ясного утречка, припухшие от уютного сна, бородатенькие мужички. И поначалу никак не могли сообразить, чего это по ночам-то пика польская во чрево вонзилась, а у соседа голова отвалилась после казачьего сабельного удара. Катится голова в потемках и глазами от удивления хлопает. Даже полковники иные, попивая накануне медовую сыту из походных чаш, вскакивали ночью от стрельбы и крика и сталкивались со своими помощниками лбами.

Одно слово переполох и «беспортошное» убегание постигло среди ночи семидесятитысячную громадину московского войска. Так бы они и мчались спасаться неизвестно куда, если бы не натолкнулись у Пресни на бдительные, ощетиненные копьями полки воеводы Михайлы Скопина-Шуйского и Ивана Романова.

– Стой! Куда серить спешите, ушканы хреновы!

И, может быть, от такой знакомой ругани и от ударов палками по башке стали останавливаться и оборачиваться многие из семидесяти тысяч. А, проснувшись окончательно, заорали: «Ах это вы-и нас, ляхи проклятые?! И не предупредя да по ночному времени?! Ах, вы мать-то вашу распротак-то! Ну-ка поворачивайте, робяты… Бей их со всего плеча сукиных детей, окаянных…»

Ну, развернулись семьдсять тыщ вояк да как поперли на коварных ляхов и хитромордых казаков: «Ах, вы изменщики рода православного!»

И с ревом семидесяти тысяч медведей пошло войско Шуйского на поляков. И те их не удержали и потекли назад. А москвитяне с хряпом рубили их бердышами, пронзали копьями, рассекали мечами. Теперь поляки, погибая и стараясь убежать, взывали под напором русских: «Езус Мария, до пумощь! Ратуйте!» И тут рявкнули московские пушки. Явно воинству Ружинского стало невмоготу. Потери поляков росли, трупы заносчивых жолнеров и всадников лежали грудами.

Скопин повел конное войско, выходя тушинцам в тыл. Он несся впереди с обнаженной саблей и первый снес голову, вылезшему из-под воза грабителю. Его конники молча рубили впавших в панику мародеров. Тут и князь Мстиславский двинул пехоту со стороны Пресни, и она полностью овладела Ходынским полем. Скоро вернули москвитяне обоз, заваленный окровавленными телами своих и врагов. И гнали поляков вроде бы уж безостановочно.

Заготовленные Ружинским за рекой Химкою запасные полки налетели с одного крыла и смяли ответное наступление москвитян. А те от неожиданности – чего это сбоку стреляют да лупят? Остановились. Повертели головами, попятились и побежали от поляков обратно. И отступали вновь до Ходынки, где их остановили неколебимые рати недремлющих воевод Скопина и Романова да самого Василия Ивановича Шуйского. Там остановились было, чтобы снова навалиться на поляков, но те не продолжили сражение, а возвратились в Тушинский табор.

Большинство поляков, не получивших серьезных ран, были довольны, что дело кончилось. Некоторые из них во время ответного наступления русских настолько перепугались и почувствовали такую неуверенность в дальнейшем развитии войны, что начали запрягать возы с награбленным. А многие решили: битва и война проиграны. Надо покидать Тушинский стан и спешить к литовской границе.

– Пан гетман, я думал вы уже входите в Москву, – горевал Лжедимитрий, встречая возвращавшихся польских воинов, понесших значительные потери.

Ружинский был мрачен. Его внезапное ночное нападение на москалей, так блестяще начавшееся, захлебнулось, было остановлено и отброшено. Если бы не заготовленные им сбоку в густой рощице два конных полка, вояки Шуйского так и гнали бы войско «Димитрия Ивановича» до Тушина, а может быть, и дальше. Или, как считали некоторые его соратники, – до самой польской границы.

– Нет, государь, в Москву мы не прорвались, – угрюмо отвечал Лжедимитрию Ружинский. – Но все-таки мы наступали на москалей последними. Они уже не преследовали нас из-за Ходынки. Однако резня получилась жестокая. Это сражение дорого нам стоило, я не ожидал. Если они еще пополнят свое войско и попробуют напасть…

Гетман приказал окопать весь лагерь рвом, поставить на валу частокол, возвести сторожевые башни и сделать прочные ворота.

Полковник Лисовский с запорожскими казаками, действуя отдельно от основного войска Лжедимитрия, взял в Рязанском княжестве Зарайск. Город подвергся огню и разорению, напомнивших грамотным людям летописание о вторжении в Рязанскую землю кочевых орд хана Батыя.

Из Рязани к Зарайску пришло ополчение с воеводой Захаром Ляпуновым. Сражение длилось ожесточенно и упорно. Уступавшая в числе ратников и вооружении, дружина Ляпунова была наголову разбита. Рязанский воевода ускакал с небольшой кучкой ближних людей.

После этого, грабя и сжигая по пути деревеньки, Лисовский вышел к Коломне, взял ее приступом, разорил и обезлюдел.

Но на дороге к Москве его догнали конные дружины князей Куракина и Лыкова. Тут уж Лисовскому едва удалось избежать гибели или плена. Лишь с немногочисленным отрядом казаков он ускакал к Тушину. Остальные были нещадно перебиты.

Затем Куракин и Лыков вернулись к Коломне. Истребили ставленников Лисовского. И провозгласили в городе власть царя Шуйского, поставив новых вятших людей, присягнувших Москве.

Так война велась с переменным счастьем. Но для Шуйского впереди не было ничего утешительного.

Вор укрепился под Москвой. Вопреки договору, заключенному с королевскими послами, ни один поляк не оставил тушинский табор. Наоборот, один за другим прибывали новые отряды: Бобровский с гусарами, Млоцкий с гусарами и запорожскими казаками, дальше Збровский и Выламовский – каждый привел по тысяче наемных ратников из Польши и Ливонии.

К осени появился Ян Сапега, впоследствии известный своим искусным водительством полков и звериной жестокостью по отношению к мирным жителям. После него в селах и городах оставались только пепелища, раскачиваемые печально холодным ветром повешенные да изрубленные трупы женщин и детей на истоптанных копытами улицах.

Проезжая путями его походов, иной ратник-москвитянин горевал, глядя на сожженные жилища, на истерзанные тела русских светлокосых девушек, на казненных и замученных крестьян, и поминал бормотания Спирьки-юродивого у церкви Покрова на Красной площади: «Скоро враг придеть… Настанет темень темныя, тьма непроглядная… Ой, быть горю на Руси, плачь русский люд, голодный, посрамленный да убиенный люд…» Тогда многие юродивого корили и прогоняли:

– Че скулишь-то, уродливый? Че зря беду-тугу накликаешь?

Ан и впрямь не зря плакал сам да и прочий бедный люд плакать звал блаженный, человек Божий.

Так Ян Сапега истязал и свирепствовал, хотя личный приказ короля Сигизмунда был ему вручен и гласил: не идти на Русь. Но для ясновельможного пана такой приказ явился оскорблением. Он плюнул на приказ короля и растоптал его рыцарским сапогом. И пошел на Русь добывать себе славу, страшную и кровавую.

Под знамена Тушинского вора стекались и русские воеводы, не только простонародье, надеявшееся на приход «истинного», «доброго» и «праведного» царя. Разочаровавшись и презирая хитрого жестокого старика Шуйского, а также и его туполобых, чванливых, престола жаждавших братьев, в Тушинский стан явились князь Дмитрий Трубецкой, Алексей Сицкий, Дмитрий Черкасский, Василий Мосальский. Многие из них надеялись, что лжецарь займет московский трон, и спешили обеспечить себе его благоволение.

А тем временем пан Валавский, канцлер Вора, использовал тайный совет Адама Вишневецкого – не найти или не догнать отпущенных Шуйским Мнишеков.

Но самозванец уже переменил свое отношение к встрече с женой бывшего Лжедимитрия. Он решил заставить коронованную царицу Московии, «эту гордую, упрямую сучку», как описал ее кто-то из знавших ее поляков, признать его своим настоящим мужем. Появление царицы Марины подтвердит его царское происхождение, если удастся разыграть трогательную сцену.

«Царь» наорал на Валавского, считая, что он недостаточно усердно искал Мнишеков. Он даже разжаловал его из канцлеров, но, впрочем, скоро восстановил. Гетману Ружинскому велено было устроить новую погоню.

Сам же пан Юрий Мнишек не торопился в Тушинский лагерь. Не спешил он и в Польшу. Все тысячи золотых монет, драгоценности и меха при пленении были у него отняты. Кое-что сперли свои, освободители-поляки, остальное выгребли грубияны-московиты из окружения Шуйского. Словом, сандомирский воевода вновь остался гол, как сокол, и даже более гол, чем был, став тестем первого Лжедимитрия.

Он ехал, глядя на унылые русские поля, и вздыхал с грустью, вспоминая прежнее роскошество и неожиданный трагический конец. Проклятый Шуйский! Проклятая шайка толстомордых толстозадых бояр, устроивших внезапный переворот! Будь проклято это дикое, взбесившееся московское быдло, нападавшее с упорством разъяренных быков! Что-то ждет пана Мнишека впереди… Попреки короля? Суды? Требования остервеневших кредиторов? О, Езус Мария! А каково Марине? Из коронованной царицы сказочно богатой Московии стать обычной да еще обедневшей панной. Не то вдовой, не то жертвой политического заговора.

Но позади вдруг послышались стрельба, крики на польском и на русском. Сопровождавшие их стражники разбежались.

– Что такое? – встревожилась Марина.

– Молчи, дочка, не наше дело. Пусть там сами разбираются.

Карета остановилась. Дверца распахнулась, и Марина увидела красивого польского гусара, радушно восклицавшего:

– Ваше Величество, вы свободны.

– Вы от царя Димитрия? – радостно спросил Мнишек, сразу приободрившись.

– Да, пан Мнишек.

– Так мой муж жив?! – воскликнула Марина, не веря своим ушам.

– Ваш августейший муж жив и с нетерпением ждет вашего появления.

– Какое счастье! – одновременно вскрикнули отец и дочь Мнишеки.

Карета развернулась и в окружении удалых всадников помчалась в обратном направлении.

– Мы едем в Москву? – спросила Марина офицера, скакавшего рядом.

– Не совсем. Мы едем в Тушино, это возле Москвы.

* * *

Итак, убегая от королевского войска, Ян Сапега пошел через русскую границу, как участник рокоша. Узнав о походе Сапеги, Самозванец послал ему письмо, в котором, свободно владея польским, просил не грабить по дороге жителей городов, присягнувших ему. «Димитрий» выражал новому воеводе свое высочайшее благоволение и заключал письмо словами: «А как приедешь к нашему царскому величеству и увидишь наши светлые очи, то мы тебя пожалуем жалованьем таким, какого у тебя и на уме нет».

А Зборовский, прибывший в Тушинский табор недавно, чтобы выслужиться перед «царем» вызвался превезти ему жену с тестем во что бы то ни стало. Когда пан Мнишек пересел на коня и, тряхнув стариной, решил продолжить путешествие верхом, беседуя с паном Зборовским, к карете подъехал князь Мосальский.

– Марина Юрьевна, кого, Ваше Величество, вы собираетесь встретить в Тушино?

– Что за вопрос? Своего мужа, царя Димитрия.

– Да, его по-прежнему называют «Димитрий Иванович» и «государь», но это совсем другой человек.

– Как? Не может быть! Вы лжете, – растерялась Марина.

– Вот вам крест святой, там вас ждет другой. А ваш муж действительно погиб в Москве, во время заговора, – сказал Мосальский и отъехал, смешавшись с конниками Зборовского.

– Отец! – крикнула в открытую дверцу Марина. Мнишек подъехал с озабоченным видом:

– Что стряслось, дочка?

– Я не поеду в это… Тушино. Там не мой муж ждет меня, а неизвестно кто. Какой-нибудь самозванец или разбойник.

– Ты сошла с ума. Ты хочешь жуткой истории с очень печальным для нас концом, – грустно сказал Мнишек.

– Они с вами все это подстроили! – крикнула в ярости коронованная панна Марина. – Я вам не потаскуха – подкладывать меня разным проходимцам.

– Замолчи, дура, – еле сдерживаясь, произнес пан Юрий, стискивая руки дочери. – А ты забыла, какую бучу ты закатила, когда тебя уговаривали выйти за того Димитрия… которого уже нет на свете. Хорошо, я поеду один, посмотрю на него. А потом вернусь, и мы с тобой еще раз поговорим.

– Да, да, езжай. И скажи, что я не желаю с ним встречаться.

Зборовский остался у кареты, а Мнишек с небольшим отрядом поехал в Тушино.

Мнишек уже знал все подробности. Все-таки он хотел посмотреть на замену прежнего зятя и решил попробовать добиться от него значительного денежного пожалования. Когда его ввели в шатер «царя», он не подал вида, что перед ним другой человек.

Довольно высокий и приглядный молодой мужчина в дорогом кафтане обернулся и воскликнул:

– Боже мой, как я рад вас видеть, отец!

Мнишек тут же принял предложенную игру и ответил со сдержанной радостью и одновременной печалью:

– А как я рад, что вы спаслись тогда от этих негодяев. Они ведь пленили меня с детьми, клевреты Шуйского… Они ограбили меня… Отняли у меня все, чем я был вами награжден… – и Мнишек, изобразив на лице величайшую обиду, всхлипнул совсем по-стариковски.

Новый царь оценил слова гостя, почувствовав, что с ним осложнений не будет. Он обнял Мнишека, как родного, и утешил:

– Дорогой отец, я все вам верну. Вы ни в чем не будете нуждаться. Сколько они у вас отняли?

– Триста тысяч, – опять всхлипнул Мнишек и даже присел слегка, как бы боясь получить подзатыльник за такую дерзость.

Но «царь» только рассмеялся.

– Вы сможете иметь эти деньги в любое время. А лучше, когда привезете мне мою дорогую жену.

Надо было что-то ответить на откровенную сделку, которую предложил «царь». Все присутствующие в шатре – и польские паны, и русские князья-предатели – стояли, приоткрыв рты и вытаращив глаза. Они понимали все, что перед ними происходило.

– Видите ли, она не хочет въезжать в Тушино, как простая, обыкновенная женщина. Она желала бы въехать царицей, государь, – объяснил пан Мнишек.

Именно такой поворот вполне закреплял представление самозванца. Встреча царицы всем Тушинским лагерем – это то, что полностью укрепило бы его положение, даже на взгляд тех, кто в нем сомневался, и тех, кто вообще знал все, как, например, князь Адам Вишневецкий.

– Где она сейчас? – спросил «Димитрий Иванович».

– Здесь, недалеко. Кажется, место называется Раздоры.

– Для встречи царицы я назначаю лучшего воеводу в моем войске. Пан Сапега, – сказал «царь», – я поручаю вам сопровождать мою жену, царицу Марину Юрьевну.

– Благодарю вас, государь, за честь.

С Сапегой и Мнишеком поскакали лучшие гусарские отряды. Развевались знамена, пестрели прапоры. Музыканты, не слезая с лошадей, готовились грянуть марш.

Мнишек по пути посвятил Сапегу во все затруднения, откровенно объяснив, почему Марина уперлась и ни за что не хочет ехать в Тушино. Статный, широкогрудый красавец Ян Сапега только смеялся:

– Пан Мнишек, еще никогда ни одна женщина не отказывала мне в моих просьбах. И Марина не откажет.

Перед Раздорами Мнишек попросил Сапегу:

– Позвольте, ясновельможный пан, я сначала поговорю с нею сам.

– Пожалуйста, пан Юрий, как хотите.

Пока Мнишек отсутствовал, царице уже поставили шатер по приказанию Зборовского. Горели костры, на которых готовился обед для Марины и всех гусар. Слышался веселый разговор Марины, Барбары Казановской, молоденьких служанок и офицеров Зборовского.

Подъехав, Мнишек решительно вошел в шатер.

– Прошу вас, паненки и господа, оставить на малое время нас наедине.

Все вышли из шатра на лужок.

– Ну что? – спросила Марина, поднимаясь с походной кровати. – Это он?

– Нет, не он, – ответил Мнишек, – но…

– Я не хочу ничего слышать. Я не поеду. Я уезжаю в Польшу и не желаю ничего знать.

– Марина, послушай меня внимательно. – Мнишек говорил почти шепотом. – Разве я, как отец, могу желать тебе зла? Он лучше того, который был, выше, красивей, статней. Сама увидишь: это настоящий царь. Дальше. Как только мы въезжаем в Тушино, я получаю от царя триста тысяч. Ты понимаешь? А сейчас мы с тобой нищие. Если я вернусь в Польшу сейчас, кредиторы посадят меня в тюрьму. У меня конфискуют замок. Ты и моя жена, панна Головинская, останетесь просто на улице.

– Но, отец, пойми и ты. Я же не походная потаскуха, которую возят в обозе и передают друг другу.

– Что ты говоришь! Это вздор. Ты царица! Тебя будут встречать тысячи людей – поляков и русских – как царицу Московского царства. Понимаешь? Ты провозглашенная и коронованная царица, а он… никто. Если ты встанешь рядом с ним, тогда его по-настоящему признают царем. Ты снова будешь одета в парчу, бархат и шелка. Ты будешь осыпана драгоценностями. А он, этот неизвестный мужчина, будет тебе век обязан. Державой будешь править ты, а не он. Ты понимаешь, какое счастье плывет тебе в руки?

– А если я все-таки не соглашусь? Если я заявлю: это не мой муж. Это холоп и самозванец.

– Тогда… – пан Мнишек помрачнел. – Тогда при случайных обстоятельствах нас с тобой лишат жизни. Да, да, это совершенно определенно. Стоящим во главе войска гетману, панам и боярам нужно, чтобы в Москву вошел победителем и сел на трон царь Димитрий Иванович. Это нужно даже простонародью, которое заочно любит его и хочет видеть его царем. Именно Димитрия Ивановича, а никого-либо другого. А произойти это может, если ты, царица, коронованная и провозглашенная, скажешь: «Здравствуй, мой дорогой муж». Ты понимаешь? Или ты срываешь всем воеводам, всему войску – их победу. Мы будем просто уничтожены.

– Я согласна, я все поняла. Хорошо. Но одно условие. Сейчас я буду находиться от него отдельно. А в мою спальню он войдет после взятия Москвы. В Кремле, во дворце.

– Но, Мариночка, он же мужчина… И всем будет странно: после такой длительной разлуки и вдруг… порознь…

– Все, я все сказала. Я царица и спать с мужем буду только на царском ложе.

Мнишек встал красный, даже вспотевший…

– Ну, стерва же ты, дочка… Столько гонора! Вся в покойную мать.

Мнишек подошел к Зборовскому и Сапеге, отдуваясь, как после пробежки. Оба пана, взглянув на него, хохотнули.

– Так как, пан Юрий? Крепость сдалась? – спросил Сапега.

– Сдалась, слава Езусу Марии. – Мнишек перекрестился и вытер лоб рукавом. – Сказать вам по чести, панове… Если бы она не была моей дочерью… Такой упорный нрав, такой гонор!

– Так вот потому она и царица, ясновельможный пан, – усмехнулся Зборовский. – Надеюсь, наша дорогая повелительница не выкинет какой-нибудь неожиданный кунстштюк? Это было бы крайне нежелательно.

– Что вы, уважаемый пан воевода. Все произойдет как по маслу, кхм, кхм… – Мнишек еще раз перекрестился, на всякий случай.

Встреча в Тушино состоялась с музыкой, криками «Слава!» и «Виват!». Потом был пир в царском шатре, где поляки пили за «свою» царицу, красавицу Марину, а русские за царицу и царя Димитрия Ивановича. Закончился пир поздно, и Марина отправилась в маленький домик, выделенный ей под спальню. Как и договаривались, она здесь ночевала одна.

Когда торжество утихло, все разошлись по своим шатрам, постелям, возкам, телегам, попонам и подстилкам. Только стража прохаживалась в установленных местах.

За полночь из своего шатра вышел «царь». Постоял, немного подумал и, чуть покачиваясь, пошел к тому месту, где находилась спальня Марины. Неподалеку стоял дом, в котором ночевали Казановская и служанки. Если бы «Димитрий» находился здесь немного раньше, он бы увидел, как к Казановской, тихо постучав, вошли три молодых гусара из хоругви пана Зборовского. Сначала слегка поспорили, потом угомонились и затихли.

Светила луна, слышно было, как фыркали у коновязей лошади. Кроме выставленных постов, ни единого человека не видно между палаток и бревенчатых избушек. «Царь» подошел к спальне своей венчаной супруги. Внезапно он с силой толкнул дощатую дверь, сорвал медный крючок и ввалился в домик.

– Кто? Кто это? – всполошилась на постели Марина.

– Это я, твой муж Димитрий, – довольно наглым тоном сказал «царь». Он пошарил в темноте и, споткнувшись, упал на хрупкую Марину.

– Ай! – приглушенно пискнула царица. – Как вы смеете! Я позову стражу!

– И объявите ей, что муж пришел почесать свою жену… ха, ха…

– Но вы же обещали, что до Кремля…

– До Кремля еще так далеко, как до Царства Небесного, – заявил «Димитрий», сбрасывая кафтан, сапоги и портки.

– Нет, нет… – стонала молодая женщина, задыхаясь и теряя последнюю волю к сопротивлению. – Негодяй…

И когда этот сильный, полупьяный грубиян задрал ей рубашку, провел ладонями по грудям и, навалившись, начал с рычанием свое мужское нападение, она сдалась. А через некоторое время поняла, что давно истосковалась по мужской ласке. Глубоко ублажив царицу и кое-как добравшись до конца, он тут же, у стенки, заснул.

Марина долго не могла прийти в себя, она все вспоминала мгновения яростного наслаждения. Лишь только стала дремать, как он очнулся и с новой, уже властной силой схватил и подмял маленькую полячку.

– Я не могу больше… – слабо защищалась она. – Вы нарушили данное вами обещание. Вы… вы… о, нет…

И, чувствуя его звериное желание, не могла больше сдерживаться. Взвизгивая и бормоча бессмысленно страстные слова, она сопрягалась с ним до изнеможения еще несколько раз.

В окошке стало светлее и на чисто вымытый пол упало золотистое пятно от первых лучей. «Царь» сел рядом на край постели, стал одеваться.

– Как вы могли так… – с тихим упреком сказала Марина. – Вы же обещали…

– Но мы ведь живые люди, – возразил «Димитрий». – Что я должен, имея жену, рыскать по обозам за девками? Разве не понравилось? А сама так в меня вцепилась, так верещала…

– Пошел вон, – рассердилась Марина, чувствуя себя униженной. – И не приходи больше…

– Ладно, – с усмешкой сказал «царь», – до темноты. А там видно будет.

 

VII

По прошествии двух недель все постепенно стало улаживаться в отношениях «Димитрия Ивановича» с Мариной и паном Мнишеком. Тем более, что долгие предварительные переговоры с ними были вредны для Лжедимитрия. Их колебания в признании его прежним самозванцем, к счастью для него, прекратились, когда он дал Мнишеку запись, что тотчас по овладении Москвой выдаст ему триста тысяч рублей. К этой огромной по тем временам сумме Лжедимитрий присовокупил пожалование ему во владение Северского княжества с четырнадцатью городами.

В начале сентября в стане Сапеги происходило тайное венчание Марины и второго Лжедимитрия, совершенное иезуитом Мартином Стадницким, духовником царицы. Он убедил ее, что это католическое венчание безусловно будет только благом для нее и особенно для римской церкви.

В Польше и вообще в Европе казались искренне убежденными, что «Димитрий» (тот самозванец, который был им особенно благоприятен) жив. Они то ли верили, то ли притворялись, отождествляя нового «Димитрия Ивановича» с первым. Один из столпов католицизма кардинал Боргезе писал папскому нунцию в Польше: «Если справедливо известие о победе Димитрия, то должно быть справедливо и то, что он настоящий Димитрий».

Однако, как выяснилось позже, Лжедимитрию не удалось взять Москву и всем его сподвижникам нужно было думать, как зимовать в Тушине. Зима приближалась, ударили первые морозы. Снег начал набиваться в их летние палатки.

В это время военная сила самозванца состояла из восемнадцати тысяч конного польского войска и двух тысяч жолнеров-пехотинцев. Служило Лжедимитрию примерно по пятнадцати тысяч запорожских и донских казаков, еще более рьяно, чем поляки, истязавших и грабивших мирное население. Собственно русских воров держали в Тушинском лагере немного. Им не доверяли, потому что время от времени они десятками перебегали в Москву. Зато польских купцов (немалую часть из них составляли скупщики трофейной добычи) находилось временами до трех тысяч.

С наступлением зимы в Тушине начали рыть землянки, для лошадей делали стойла из хвороста и соломы. Завоеванные волости Московского царства поделили между отрядами. Они постоянно собирали дань с деревенского люда, как во времена владычества золотоордынских ханов. Огромные обозы потянулись к Тушину по всем дорогам. На каждую роту приходились тысяча и больше возов.

«Богатая страна! Чего они тут постоянно голодают? – смеясь, говорили между собой поляки. – Нам везут из сел и городов любое яство, которого только душа пожелает».

Наскучило жить в землянках, стали в ближних деревнях забирать избы, выгоняя крестьян на мороз. Избы ставили при обозах. У иного пана во владении оказалось по две-три избы, а в землянках устроили погреба.

Среди Тушинского табора возвели хоромы царю, царице и Мнишеку. Табор превратился в город.

Толстые стены и дубовый частокол вокруг достигал в высоту свыше трех сажен, а то и выше. На прочных возвышениях с накатом установили пушки. А на башнях развевались польские знамена, будто издали грозя Москве вышитыми на них католическими крестами.

Шведский король Карл IX неоднократно посылал гонцов в Москву с предложением оказать военную помощь против поляков и против вышедших из повиновения изменников. Однако Шуйский под разными предлогами вежливо и с благодарностями от помощи отказывался. Даже когда царь был еще под Тулой, он велел огорчить шведского представителя отказом, впрочем, по возможности ласково.

Бояре отвечали длинным письмом с разными объяснениями и нудными хитросплетениями неглубоких умов, а кончалось оно таким изречением: «… и прежде мы тебе писали и теперь объявляем, что недруга у нас никакого нет. А тем, что ты хочешь против недругов наших помогать, то наше царское величество в том тебя похваляет. Но помощи просит от единого всемогущего Бога, да и самому тебе известно, что у нашего царского величества многие несчетные русские и татарские рати».

Скоро Шуйский вынужден был сменить свой самоуверенный тон на более податливый, когда его «несчетные рати» оказались не раз побитыми, а самозванец выстроил себе столицу под самой Москвой.

Теперь он счел необходимым направить своего племянника Скопина-Шуйского в Новгород, чтобы оттуда завести благоприятные сношения со шведским королем для договора по поводу совместных военных действий против поляков.

Князь Скопин-Шуйский с небольшой дружиной прибыл в Новгород и сразу отправился к воеводе Михайле Татищеву. Воевода был человек во всех отношениях решительный. Осуществляя избавление от Лжедимитрия I, он начал с того, что на дворцовом крыльце пронзил кинжалом сподвижника самозванца Басманова прямо на глазах боярской Думы и толпы, заполонившей Кремль.

Встретив Скопина радушно, «с честью», Татищев тем не менее намекнул:

– А не устроит ли государь тесноту в Великом Новгороде, послав племянника к строптивому воеводе? Двум медведям-то тяжко в одной берлоге.

– Теснить хозяина да еще в медвежьем виде ни за что не буду, – засмеялся молодой князь, приветливо посматривая на настороженного Татищева.

– Тогда какие дела заставили молодца оставить красавицу молоду жену и пуститься в дорогу дальнюю?

– Вот приказал государь нащупать дверь, как бы открыть ее для переговоров со шведским королем…

– Да ну! – удивился Татищев, усаживая Скопина на лавку, крытую пушистым ковром. – Нешто своих сил не хватает управиться с Вором-самозванцем?

– Его у нас теперь Тушинским вором кличут.

– Что так-то?

– В Тушине, меж Москвы-реки да Сходни табор отгрохал, да не простой, а с частоколами, башнями, пушками и с царским дворцом посередке. Кругом же избы его воевод-поляков, шатры иноземных купцов, казачьи коновязи да казармы жолнеров.

– Ишь ты! Одна столица была, а теперь другая рядом выросла.

– То-то и оно, Михайла Игнатьевич. Время от времени полки воровские на нас наступают, только успевай отбивайся. Ну а ежели об Северской Украйне повести речь, то там его ставленники хозяевами себя чувствуют. Двадцать два города Вору присягнули. Уже слышно в Срединную Русь польские воеводы налеты делают. Людишек рубят-побивают, коли што не так, подати собирают, города под присягу Вору приводят.

– Н-да, невеселые времена на Руси, вовсе не веселые.

– Куда уж?! Из значимых исконных-то русских городов остаются верными государю Смоленск, Нижний Новгород да Новгород Великий. Слыхали уж и Псков, сосед твой, к Вору отпал. Уж никак не ждали, хоть плачь!..

– Да и Великий Новгород-то, говоря не облыжно, тоже колеблется, Михайла Васильевич.

– Неужто?! Ох, совсем дело плохо. А ты говоришь: чего самим сил не хватает? Да, не хватает, когда не только пришлые поляки, литва, черкасы да донцы, а и свои люди отчину воюют. И все бы только мизинные черные людишки, што упование имеют: истинный царь Димитрий Иванович воли даст, корму сколь хошь, умирит народ, и Господь на Русь тогда милость свою сподобит, бо царь-то будет истинный, безгрешный. А и князья, бояре, воеводы к нему бегут, блага для себя думают у Вора достать. Так, ладно. Надо царское дело править. Шурина свово Семена Головина наряжу к королю Карлу. Пусть войско дает.

– А чем расплачиваться-то будем? чё государь-то наш велит обещать?

– Сразу даем Корелу. Мало будет, Орешек прибавим.

Но посылая Головина, Скопин наставлял:

– Скажешь, великий государь челом бьет Его Величеству, потом передашь грамоту… На вот, гляди, печать, все на месте. Еще скажешь: просит, мол, оказать помощь против поляков. Пусть шлет доверенного человека в Новгород. Я буду тут его ждать.

– Обещать что за помощь?

– Плату хорошую. Какую? Обговорим. Не заикайся про Вора-самозванца. Говори: поляки ожесточились, житья не дают. И пока про города, которые шведы давно в мыслях лелеют: Корела, Орешек – молчи.

– А если король слышал про наши дела с Вором?

– Ну, не знаю. Поляков прогоним, самозванец сам по себе исчезнет. У Карла с Жигимонтом давно счеты. Вот на поляков его и натравливай. Новгородцев-то король Карл уведомлял, что по просьбе их слал и ранее ратную силу. Примите, мол, пока вам подмогу дают. Если-де поляки и литва над вами силу возьмут, то не пощадят ни патриарха, ни митрополитов, ни игуменов, ни воевод, ни дьяков, ни дворян, ни торговых людей, ни детенков в пеленках, доколе не изведут русский народ.

– Крепко сказано и верно, – закивал Семен. – Что ж, теперь у нас на шведов вся надежа.

– Э, как говорится, на шведа надейся, а сам не плошай, – усмехнулся Скопин. – Наши-то многие и вятшие люди отчины своей не почитают, а мизинные все ждут, когда некий царь к ним придет – тоже готовы с ним иноземных правителей принять. Гляди, у меня грамота есть от шведского воеводы Исаака Бема на нашем речении славянскими буквицами писана: «Вы так часто меняете великих князей, что литовские люди всем вам головы разобьют, бо они хотят искоренить греческую веру и покорить Русскую землю. Как вам не стыдно слушать глупый бред и брать себе в государи всякого негодяя, какого вам приведут поляки и литовцы!» Что и возразишь на се, правильно писано. Ну, в дорогу, Семен, с Богом!

Головин уехал с подарками, с хорошей охраной. Скопин написал об этом в Москву и также объяснил, кто привел Псков к присяге Тушинскому вору. В конце письма Шуйскому он написал, не скрывая: «…те псковские люди, что приезжали к тебе с челобитной и деньгами, были перед тобой оговорены воеводой Петром Шереметевым и ныне, по моим сведениям, сидят в московской тюрьме. Оттого во Пскове началась замятня. Мизинные, увидев от Москвы несправедливость, захватили на вече власть и заставили всех присягнуть Тушинскому вору. Посему прошу тебя, великий государь Василий Иванович, незамедлительно тех людей освободить и отправить во Псков, а Петра Шереметева отозвать в Москву и учинить следствие по его делу».

Вызвав Глебова, Скопин вручил ему грамоту.

– Скачи в Москву, к государю. Возьми заводного коня, быть тебе у Кремля надо возможно быстрее.

Но спокойного ожидания не выдалось. Еще не воротился из Швеции Головин, а из Москвы Глебов, как новгородцы, сбежались на вече – к какому царю пристать: Шуйскому или «Димитрию»? Оба на Москве, оба денег требуют на ратные дела, да и самих ратников.

Рев стоял сперва сплошной, гогот и срамные звуки. Иной раз визг бабий да матерный лай. Основной толпой пришли на вече мизинные люди с мастеровых слобод, с верфи ладейной, с лесопилен, с каждодневных торгов. Вятших – бояр, гостей именитых, воинских тысячников, сотников, даже и простых купцов – мало явилось, хотя некоторые привели родню, челядь, захребетников. Выступали сперва стройно, в очередь. Потом мизинные, черный люд, стали перешибать.

Вылезали на возвышение, орали, рвали на груди рубаху, распахнув зипуны.

– Орешек да Иван-город присягнули Димитрию Ивановичу! А цего мы ждем?

– Они малые города, а мы Новгород Великий, нам торопиться ни к цему. Думать надо, не свару устраивать.

– А поцему Псков решился, признал царя Димитрия? (Новгородцы и псковичи при разговоре «шипели» и «цокали».) Он цто, пошмекалистей нас?

– Пскопские шуштрые, собрались в куцу и признали!

– У Софии вон дожидается посол царя Шуйского из Москвы. Шуйский нас под свою руцу зовет.

– Цо на его оглядываться? Укажите ему путь и годи.

– Верна-а! Не любо Шуйского! Путь князю Скопину!

Обычно решительный, вспыльчивый и смелый, воевода Татищев встревоженно молчал. Уж он-то, все знали, давний сторонник и любимец Василия Ивановича Шуйского. Недаром во время заговора против самозванца Гришки Отрепьева заколол кинжалом под лопатку Басманова, Гришкиного друга.

– Опасаешься перечить новгородцам, Михайла Игнатьевич? – спросил Скопин с усмешкой, невесело. – Тут те не Кремль. Боярской челяди да стрельцов нету. Так что на торговой-то площади Новгорода ты скажешь?

– А че? – угрюмо заговорил Татищев. – Мизинные здесь зверье. Попробуй с ними поспорь. Знати да гостей мало, а тех – море. И оно сейчас бурливо, голову потерять легко.

Скопин призвал к себе дьяка Сыдавного, многомудрого, знающего немецкие языки. Сказал ему спокойно, раздумчиво:

– Я с дружиной из города пока уйду. Прогуляюсь к Нев-скому истоку. А ты за меня побудь. Сюда должен воротиться Головин со шведскими переговорщиками. Будешь ему помогать.

– А ты надолго ли, Михайла Васильевич?

– Пока не знаю. Вот новгородское вече угомонится… Услышу, вернусь.

– Трудно тут будет сыскать поддержку, – уныло сказал дьяк Сыдавный. – Да и кругом что творится, Михайла Васильевич! Почему от твоего дяди, государя Василия Ивановича, все города отшатываются? Только Смоленск да два Новгорода пока за него. А возьми самую исконную Московскую Русь: Суздаль, Владимир, Вологда, Кострома – все за Димитрия. И ведь знают же воеводы, князья, бояре, иерархи, дьяки, гости велеумные, что никакой он не сын Ивана Васильевича, и даже не Григорий-расстрига, коронованный под охраной поляков. А все равно к Тушинскому царю пристают. Почему? Любят его? Да потому что ненавидят твоего дядю Василия Ивановича. Как ты думаешь, князь Михайла Васильевич?

– Думаю, о своем богатстве да месте теплом заботятся. Мыслят, хуже чем при Шуйском, мол, не будет. А при Димитрии – может быть и лучше. Только зря надеются. Если государство захватят польские паны да папские нунции, им кусок жирный не достанется. Те все сами сожрут. А затрепыхаешься – иезуиты тебе такие костры, колы, темницы да застенки устроют, что наши бледны покажутся. А служить надо отчине своей многотерпеливой, люду своему обманутому. Коли царь плох, но венчан на царство, помазан, куда деваться?

Скопин уехал на пустынные берега, где редко ступала нога человека, даже предприимчивых новгородцев. Чухна местная в долбленых своих челноках гребла у берега узким веслом, закидывала плетеный невод.

Кругом леса, тишь, крики непуганой птицы. Рев сохатого иной раз слышится. Медведь через бурелом пробирается. Тут, у истоков Невы, на острове Ореховом, крепость укромная Орешек.

Крепостца небольшая, но трудная, с ходу не возьмешь. Вот и прозвали Орешек, а по шведско-немецки Нотебург. Построили давным-давно упорные славяне для охраны водного пути в Варяжское море. Тут и кончался северный прикол древнего ладейнего хода «из Варяг в Греки».

В крепости сидел воевода Салтыков, старого известного рода, происхождения татарского. Человек пожилой, умный, откровенный. Сразу сознался, что присягнул самозванцу. На вопрос «почему?» ответил:

– А чтоб в дела мои не совались. Грабить тут нечего. А отвязался, – может, покой дадут. Все «рюриковичи» переметнулись, я сведения имею. А мне что – белой вороной быть?

– Ну а если, паче чаяния, самозванца скинут, а литву вон погонят? Тогда как?

– А тогда каяться буду. Лбом об пол стучать. По глупости, мол. Смилуйтесь Христа ради. Авось отстанут. А я снова крест поцелую.

Скопин хотел было взять воеводу Салтыкова «за караул». Но потом махнул рукой: не до него теперь. К тому же Салтыков сказал, что знавал отца Михайлы и отзывался о нем, как о человеке душевном и честном.

 

VIII

Тысяцкий Мишинич с новгородским отрядом едва отыскали на Неве дружину Скопина.

– На вече приговорили звать тебя, Михайла Васильевич, – сказал тысяцкий. – Мятеж на вече потушен. Главных крикунов за Димитрия с моста в Волхов скинули. Митрополит Исидор пригрозил отлучением. Новгородцы испугались. Из Москвы пришел с полком воевода Вышеславский в твое распоряжение. Прибыли шведы с твоим посланцем Головиным и с королевским секретарем для переговоров.

В Новгороде Скопина с нетерпением ждал Головин. Он представил князю королевского секретаря Монса Мартинсона. По-русски произносилось: Монша Мартыныч. Впрочем, дьяк Сыдавный называл секретаря по-шведски правильно.

– Мой король готоф вам помогайль, – поклонившись Скопину, произнес Мартинсон.

– Какие силы обещает Его Величество? – спросил князь.

– Как только ми с вами заключайль договор, прибудет генераль Делагарди с пьят тышч зольдат.

– Это хорошая новость.

– За эту новость, – сказал Головин, – с нас потребуется тридцать две тысячи рублей.

– Ну что ж, заплатим, – пообещал Скопин. – Это все?

– Еще разведка дальняя донесла: идет на Новгород от Вора полковник Кернозицкий с многотысячным войском черкасов. По дороге они уже заняли Торжок и Тверь. Доносит разведчик Третьяк Шелонич разное. Одеты, мол, черкасы из Запорожья в овчинные шапки и красные широкие шаровары. Говорят, такие же у турок. Пищали и пистоли у многих, а сабли сильно кривые и клинок широкий – тоже с турок взят. Города и деревни грабят и жгут. Людей рубят нещадно, не глядя старый ли молодой, и даже детей на пики подымают. Ну и чего, шведов ждать будем?

– Шведов когда еще дождешься… Федор, – повернулся Скопин к слуге, – добеги до воеводы. Позови ко мне, не мешкая чтоб.

Скоро вошел воевода Татищев, за спиной его маячил запыхавшийся Федор.

– По здорову будь, Михайла Игнатьевич, – поднялся навстречу воеводе озабоченный, суровый Скопин. – Слыхал про Кернозицкого?

– Вот Федьша сказал. С черкасами биться тяжко. Рубаки сильные.

– Ничего, как-нибудь справишься. Люди все же, не дьяволы. Надо идти навстречу, в Бронницы. Там перехватить.

– Я готов. Только тысяцкому попеняй, от рук отбился. А на рати слушать воеводу должен без прекословья.

– Я все улажу. Сам бы пошел с тобой да шведов ждать приходится. Ну еще полк Вышеславского прилагаю. Думаю, хватит.

Татищев ушел. Скопин долго совещался с дьяком, опытным переговорщиком. К вечеру на крыльце увидел тысяцкого Мишинича. За ним переминались еще несколько новгородцев. Они донесли, будто Татищев собирается изменить и в Бронницах передаться Кернозицкому.

– Средь ратных говорок: пойдем с воеводой – в измену угодим, – почти шепотом рассказал Мишинич.

– Что предлагаешь?

– За караул его. Или отстранить хотя бы…

– Ладно, ступайте. Соберу вятших людей и старост.

Скопин мрачно размышлял. Трудно было представить, чтобы Татищев, окольничий царя, дерзко споривший с поляками и с самим первым самозванцем, один из ревностных заговорщиков, убивший при народе Басманова, решил передаться второму самозванцу.

– Ты веришь, что Татищев изменит? – спросил Головин.

– Не хочу верить, а… мню всякое. Такое нынче время преподлое. Чуть ни каждый готов отчину врагам продать. Не царя Василия даже, а свою землю. Собирай ихнюю верхушку и ратных людей.

Вятшие новгородцы подумали и сказали: надо вече собрать. Войсковое хотя бы.

Собрали ратных людей, в первых рядах знать местная, старосты концов. Перед ними на возвышении – «степени» бледный воевода Татищев в кафтане с серебряным шитьем, в собольей шапке, с посохом.

Тысяцкий поднялся на «степень» и объявил, что ведомо ему и многим новгородцам. А знают, будто воевода собирается предать полк в походе и переметнуться к ворам.

В рядах ратников взревели. Зазвенели, стукаясь, налокотники и кольчуги. Кто-то из толпы стал воеводу лаять похабно. Вспыльчивый Татищев замахнулся на дерзкого. Тоже заругался. «Стойте!» – хотел крикнуть князь Скопин-Шуйский, но опоздал. Воеводе не дали оправдаться. Его столкнули со «степени» и, когда он упал на мостовую, затоптали.

Многие тут же попятились, шарахнулись в сторону от трупа. Понимали: совершилось беззаконие. Не расследовали, не опросили свидетелей. Убили по одному доносу царского воеводу.

Скопин был в большом горе; дело было даже не в том, справедлив донос тысяцкого, или новгородец сам метил на место Татищева, воспользовавшись шатким царским правлением. Главное, князь не удержал донос в пределах закона, следствия, а отдал воеводу на растерзание толпы. С другой стороны, доносчики, может быть, и не хотели своим доносом сделать большой вред Татищеву, но вышло иначе…

Однако долго горевать и упрекать себя не давали обстоятельства. Передовой отряд из-за смерти Татищева расстроился, развалился и не смог выйти навстречу врагам. Кернозицкий беспрепятственно подошел к Новгороду, стал возле Хутынского монастыря.

Монахи ударили в набат. Тревожный, воющий звон тяжело поплыл над новгородской округой. Кернозицкий ездил с кучкой адъютантов, но не решался приблизиться к городу слишком близко. Запорожцы скакали, мелькая красными шароварами, шарили по окрестным погостам. Все селения были оставлены жителями, потому поживы им здесь не случилось.

Монахи кричали со стены черкасам:

– Басурмане! С католиками пришли на православную Русь! Бог вам то не оставит, поплатитесь!

Казаки на скаку стреляли в них из пищалей, иногда удачно. Инока уносили к братской гробнице. Потом взяли монастырь приступом, разграбили. Монахов убили.

Поскольку большой полк стал ненадежен, Скопин оставался с одной своей малочисленной дружиной. Однако явились тихвинцы с воеводой Горихвостовым числом в тысячу человек. За ним пришло ополчение из заонежских погостов. Крестьяне здесь все оказались за Шуйского. «Хорош ли, плох ли, – говорили они, – а все царь настоящий, помазанный, московский. Мы за порядок и тишину в державе, против иноземцев». Сведения о Тушинском воре у них откуда-то были.

Нескольких крестьян черкасы поймали и под пыткой требовали сказать: много ли в Новгороде рати. Пытаемые, хоть и плакали от огня, однако объявили, что в село пригородное Грузино пришло много войска, а за ними идет еще большая сила. Посланный из Грузина гонец прибежал к князю Скопину, крича радостно:

– Ушли, ушли басурмане-то! Испугались, цто народ собирается, и поперли отцедова, идолы бецжалостные!

Шведское войско прибыло весной 1609 года.

В большой палате возле храма Святой Софии состоялось повторное заключение договора. Главным договорщиком кроме Монса Мартинсона направлен вместе с региментом генерала Якоба Делагарди некто Деметриус. Говорил и читал по-русски свободно, ибо происходил из рязанского дворянства. Но как-то в детстве оказался в неметчине, долго проходил обучение и знал немецкий северный диалект, шведский, датский, на удивление даже королевских сановников. Человек лет тридцати, светловолосый, с усами концами вниз и бородкой лопатой. При нем еще секретарь с унылым носом, державший бумаги с печатью, чернильницу на серебряной цепочке и пучок гусиных перьев.

У двери стояли кроме русских ратников в бехтерцах, железных шишаках, с бердышами, саблями и турскими малыми пистолями шведские королевские кнехты. У тех каски, панцирь без зерцала, наручник, поручи, налядвенники и прямой тяжелый палаш. Правой рукой приставили к ступне алебарды с отточенным до синевы лезвием.

Генерал Делагарди был высокого роста, молодой, с русыми волосами, без бороды. Лицо приятное, а серыми глазами и свежим цветом щек – словом, общим обликом, так же как ростом и сложением, весьма напоминал главного представителя московитов князя Скопина-Шуйского. Они и правда походили друг на друга. Посмотрев, слегка улыбнулись.

Так решили и шведские офицеры. Эти, тоже как на подбор, рослые, плотные, с бритыми подбородками, усами. Волосы у всех коротко, по-пуритански срезаны. Волосы русые, светлорусые, один белесый, как пакля, и один рыжий. Именовались: Бойе Андреас, Горн, Йоган Мирцель и Олафсон. Ведали разведением по местам стражи ротмистр Христофор и капитан Маас.

Князь Скопин-Шуйский вышел в темно-красном кафтане с золотыми наплечниками и поясом с золотой бляхой. Шапку, как боярин и окольничий царя, носил горлатную из черного соболя. Вот он в родную землю призвал немецко-шведскую рать. Побить поляков, Литву, уничтожить Тушинского вора и прочих самозваных «царьков» и «царевичей». А еще разобрать: с какой корысти князья «рюриковичи», бояре чинные, служилые люди-дворяне, боярские дети, стрелецкие начальники полякам и Самозванцу служили, зная о нем правду.

При князе находились по чину посол Московский Семен Васильев сын Головин. И второй посол великого государя думный дьяк Сыдавный, и стольники Чеглоков, Коробьев, Яков Дашков.

Его Величества короля Швеции коронный посол Вильдман, он же благородный рыцарь и судья провинциальной Карелии, и военный советник Мернер, наместник губернии Або, и посольства секретарь, тайный советник Олаф Олафсон.

Вот лица, присутствовавшие при обмене договорными грамотами.

Шведы в черных, наглухо застегнутых камзолах, узко отороченных мехом, панталоны прорезные в серебряном шитье. Все в бархатных беретах с перьями заморскими. Русские в кафтанах цветных, златотканых, на пушистых мехах лисьих, в собольих шапках.

Шведы совершали дипломатическую церемонию без оружия, русские – с кривыми саблями, у которых золоченые рукояти, сабли в бархатных ножнах. По старому порядку еще золотоордынскому: хан и его темники не могут быть без оружия.

Думный дьяк Сыдавный, развернув грамоту за царской подписью и красной государственной печатью, прочитал отчетливо, с почтением, занижая голос:

«Великий государь и всея Руси самодержец, владимирский, московский, новгородский, государь казанский, также и астраханский, псковский и великий князь смоленский, тверской, югорский, пермский, вятский и вся Сибирския земли повелитель и иных многих земель государь из великой любви к брату нашему Карлу, королю Шведской земли, государю Колы, Биармии Малой, Суоми Заозерной и иных разных земель: Лифляндии, Эстляндии, Ингерманландии и остальных островов и берегов Варяжского моря…»

Когда грамоту прочитали и утвердили на шведском и русском языках и произнесли клятвенные слова с поминанием Бога, вышли на высокое крыльцо перед площадью, заполненной новгородцами.

Толпа новгородская отличалась вольностью и громкоголосостью, даже в сравнении с буйной и гордой толпой московской. Вечевые порядки хоть и отменил царь Иван Васильевич Грозный, а Федор, сын его, и хитроумный, иностранцам потакавший Годунов, для удобства последних, многие свободы и льготы Новгороду вернул. Потому мизинный, простой люд позволял себе непотребства, а иной раз и смертоубийства самовольные. Чуть не по нраву – кидали с моста в Волхов.

Увидев князя Скопина-Шуйского и молодого шведского генерала Делагарди, гыкали, хохотали, свистнули пару раз, пальцами стали тыкать. Баба некая хихикала, верещала: мол, право дело, родня они.

– Уж нету ли у тебя, князь Скопин, братца двоюродного посередь свеев?

– Может, ты потому руцы свои к свейскому королю тянешь? – кричал какой-то лихой мужик с торгового конца.

Скопин вышел вперед и поклонился, достав двумя пальцами каменного пола.

– Господин Великий Новгород! По указу государя московского и всея Руси послан я был, чтобы составить договор о военной помощи нам супротив поляков с литвой, хозяйничающих на земле нашей. Вот она помощь. Пришла. Вместе с королевскими ратниками мы начинаем поход супротив панов для очищения нашей отчины. Но и ты помоги, Господин Великий Новгород. Всем известно, каковы сильны новгородцы на рати… Поможете?

– Поможем! – дружно заревела толпа, и Скопину сверху показалось, что среди толпы не было ни одного недовольного.

Тем более что до того крестьянское ополчение из окрестных деревень и погостов, разъярившись на бесчинства казаков Кернозицкого, под водительством Чулкова в ночь ушло к Хутынскому монастырю. Напали на охрану Кернозицкого внезапно и дрались отчаянно. Однако, конечно, гибли во множестве, не выдерживая сравнения с опытными рубаками из южных земель. Половина крестьян погибла, остальные отступили пока. Но собирались продолжать назавтра биться до последнего. И хотя мщение, клокотавшее в сердцах смердов, вело их на бесстрашную, жестокую резню, однако воинское умение черкасов с поляками, их отличное вооружение, в том числе и огнестрельное, не оставляло надежды на победу.

Узнав от истязуемых пленников, что в Новгороде еще есть хорошо вооруженная рать, что скоро подойдут шведы, захватчики ушли из монастыря. Спалили все, что можно, осквернили и ограбили церкви.

Тем же временем в Ростов Великий примчался гонец на взмыленной лошади. Еле сполз с седла и направился, пошатываясь, к приказной избе.

– Что, брат, упарился на коне-то? – спросил гонца стражник в сером азяме, а поверх кольчужка неважная, на поясе сабля в деревянных ножнах. Хоть и было в руке древко бердыша, поддержал под спину свободной рукой молодого парня, с утомленным шадроватым лицом. Тот, спотыкаясь, поднялся в избу.

– Ох, растрясса, аж кишки разболтались… Пить хочу… Воевода-то здеся? – толкаясь в дверь, спрашивал гонец.

– А где же ему быть. Давай заходи. Князь у себя.

За столом сидел князь Третьяк Сентов, невысокий, но кряжистый.

– К твоей милости, княже.

– Откуда гнал-то?

– С Переяславля я, послан предупредить. Полковник Лисовский к вам идет.

– А переяславцы-то долго держались?

– Как только подошли поляки, наши ратники оружие положили.

– Что так-то? – нахмурился с досадой Сентов.

– Воевода с тысяцким заранее договорились. Ну и простых уговорили: присягаем царю Димитрию Ивановичу.

– Да-а, хороши переяславцы-изменники… Небось вместе с поляками к нам идут. Переяславль издревле зуб на Ростов точил. Уж никто и не помнит, из-за чего свара случилась, в кои-то еще веки. А с тех пор ненавидят нас хуже, чем любых басурман-иноземцев. Будто и не русские люди, православные. Ну что ж, я встречу их в поле… Счас скликать ратников пойду. А ты, брат, что? Почему не с ними?

– Нас, и дворян, и боярских детей, и простых бойцов человек тридцать несогласных.

– Спаси тя Бог, за то что поспешил, предупредил. А сам назад ворочаешься?

– Нет, остаюсь. Не хочу служить Вору и изменщикам. Помирать буду с вами.

– Ну, отдыхай, пока еще жарко не стало. Эй, Лука, – приказал князь холопу, – устрой-ка ратника, напои, накорми.

Воевода Сентов заторопился к ростовскому митрополиту Филарету. Митрополит, высокий, нестарый, красивый мужчина с окладистой бородой, встретил сообщение о близости поляков вкупе с переяславцами спокойно.

– Все в руках Господних и святой воле Его. Каждому свой удел в жизни сей бренной. – Митрополит похлопал сильными ладонями. Заглянул служка, широколицый, быковатый, плечистый, глянул преданно:

– Чего изволишь, владыка?

– Давай-ка, Савелий, на колокольню. Самый сильный, самый соборный звон сотвори. Набат. Враги идут, рать скликать надо.

Вот тревожный, гулкий набат забился, будто взволнованное бедой сердце города. На Соборную площадь бежали люди. Скоро бурлящее месиво споривших, призывающих, негодующих, ропщущих скопилось у высокого места, вечевого помоста.

– Бяжать… В ляса дрямучие, упрятаться, – галдел какой-то перепуганный купчик. – За болотины, за буреломы, пущи темные…

– Не, надо бы к Ярославлю податься, град сильный и народу много. Вместе управились бы…

– Прямо, ждут тя вельми ярославцы. Держи калиту настежь.

Когда всякие путаные речи и споры стали угасать, к помосту подошли воевода князь Сентов и владыка Филарет. Поднялись на помост. Князь поднял руку, требуя тишины. И, дождавшись ее, начал говорить:

– Что ж, господа ростовцы, не стыдно ли вам будет бежать от старого недруга – переяславцев? Да еще предателей, перекинувшихся на сторону ляхов хвастливых и литвы жестокой?..

– А с ними войско царя Димитрия Ивановича, ратующего с Шуйским за Москву… – громко произнес какой-то приказный в чуйке из бурой шерсти.

– Не царя Димитрия Ивановича, а вора Тушинского, самозванца, приведшего с собой наших недругов ляхов. Не стыд ли мужам ростовским вора признавать, а ляхов бояться? Может, вы призабыли, зачем есть воевода в вашем городе? Только что преславный митрополит Филарет благословил нас на ратоборство с врагами града нашего, отчины нашей. Мы встретим чужое войско в чистом поле и победим. Либо умрем с честью, как и должно православным мужам. Завтра веду вас на наше дело честное, а владыка Филарет крестом святым осенит наш подвиг. Завтра выступаем. Тысяцкому и сотникам промыслить и снабдить ратных людей оружием.

Утром следующего дня, после торжественного молебна, ростовская рать выступила в сторону Переяславля-Залесского. Утирая скорбные слезы, женщины провожали мужей, отцов, братьев. Мальчишки бежали за полком до самой околицы.

Через несколько верст ростовское войско остановилось. Князь отправил по переяславской дороге разведчиков:

– Я думаю, сильно отдаляться не следует. Они могут сделать обходной крюк. Кто тогда защитит город?

Стали ждать. День и ночь прошли в ожидании. Костров не зажигали, поели кое-как всухомятку. И когда на другой день ждать уже почти перестали, прибежал парнишка-разведчик:

– Идуть, идуть! Пешие идуть – и переяславцы, и ляхи. «А где же конница? – с тревожным удивлением подумал Сентов. – Куда она могла подеваться?» Он приказал зарядить единственную с трудом притащенную сюда пушку. И когда вражеские ряды приблизились, пушка рявкнула картечью, тотчас затрещали ружейные выстрелы. Но заряжались пищали и пушка медленно, и бойцы, схватив топоры, сабли, копья, устремились в рукопашную схватку.

Завалы из бревен, издавна служившие «засеками» от татарских набегов, в этот раз помешали пешему бою. Они наоборот – прикрыли нападавших и стали помехой для поджидавших ростовцев. И тут внезапно раздался свист, вой, гиканье и топот сотен копыт.

Хитроумный полковник Лисовский послал конницу в обход, чтобы, свернув в лес, обойти препятствие.

– Братцы, братцы! Сзади-то конные!

И, оглянувшись, ростовцы увидели, как на них с тыла летит, занеся над головой сабли, лавина казаков и гусар.

Князь Сентов развернул свою дружину и бросил ее навстречу конникам, и она сумела прорваться к городу, потеряв едва не половину состава. На окраине Ростова воевода, раненный в шею пулей, обливаясь кровью, собрал уцелевших и прохрипел отчаянно:

– Бьемся до последнего… С нами Бог!

Ростовцы продержались еще три часа, сражаясь с далеко превосходящими их силами поляков, казаков и исконных врагов – переславльских изменников. Они погибли все до единого. Тело бесстрашного воеводы князя Третьяка Сентова было изрублено и прострелено во многих местах. Он вдохновлял своих ратников и погиб, сопротивляясь до последнего вздоха.

Женщины и дети Ростова бежали в последнее прибежище – в толстостенные каменные храмы. Но тяжелые двери трещали и падали под напором победителей. Раздавались вопли, визг и рыдания женщин и детей, умиравших под саблями и топорами разъяренных воителей. Причем поляки в этом случае меньше отличались свирепостью по сравнению с казаками и переяславцами.

В главном храме митрополит Филарет, одетый в праздничные ризы и митру, протянул ворвавшимся убийцам хлеб с солью, как бы в знак примирения. Он умолял пощадить женщин и детей. Однако переяславцы (именно они) сорвали с владыки ризу и митру, натянули драный татарский халат и драную же клочковатую шапку. Они уже хотели убить владыку, но его спас «тушинский» хорунжий Будзило.

– Этот поп дальний родственник нашего царя, – почему-то заявил он и оттолкнул разочарованных убийц. Поляки, посмеиваясь, стояли в стороне от алтаря и высматривали среди толпы женщин тех, кто покрасивее.

Однако пришло приказание ясновельможного пана Яна Сапеги: за сопротивление войскам «царя Димитрия» утопить всех оставшихся в живых жителей в озере Неро. И долго еще тянулась к озеру вереница связанных по двое мужчин и рыдающих женщин с младенцами на руках. Если кто-нибудь из мальчишек вырывался из обреченной толпы и пытался убежать, поляки, споря на пари, стреляли в них из мушкетов.

 

IX

В Тушинский табор съезжалось все больше иноземных вояк-грабителей, узнавших, что Русия ослабла, что в ней двоецарствие и смута, народ разобщен и обманут. Будто бы шли воевать за «истинного» царя с царицей, на самом деле терзать и обчищать до последнего зернышка, до последнего гроша население. Те русские, которые тоже набежали воевать за «Димитрия Ивановича», вынуждены были угождать польским захватчикам и разбойничьим казакам. Некоторые и верно думали: сражаются за честное и святое дело, за «правильного» царя.

Военная верхушка тушинцев на людях, для вида, выказывала почтение самозванцу, хотя между собой говорила о нем с пренебрежением. А наедине с «его величеством» могли и нагрубить самым хамским тоном.

Среди панов были частые разногласия, вражда между отдельными группами. Несколько польских отрядов решило на своем сборище провозгласить гетманом Меховецкого, как самого раннего полководца в войске «царя Димитрия».

Гетман Ружинский, узнав об этом, пришел в бешенство. Кликнув своих преданных шляхтичей, он бросился искать по Тушину Меховецкого.

– Пан, пан! – испуганно вскрикнул слуга Меховецкого, услышав об этом. – Гетман хочет вас убить!

Не зная, что предпринять для спасения своей жизни, Меховецкий бросился к «царю».

– Ваше Величество! – Меховецкий вбежал во «дворец», растолкав стражу. – Ваше Величество, Ружинский угрожает мне!

– Успокойся, друг мой, я не дам в обиду старых соратников. Ты здесь в безопасности, – заверил «царь» Меховецкого с самодовольным и уверенным видом.

Но в то же мгновение к нему ворвался Ружинский с оравой прихлебателей.

– Я тебя предупреждал, мерзавец! – скрежеща зубами, сказал он Меховецкому и кивнул одному из своих шляхтичей. – Кончай с ним…

Меховецкий не успел схватиться за рукоять сабли, как ражий гусар полоснул его наискось отточенным лезвием.

– Что ты сделал, гетман?! – закричал «царь» на Ружинского. – Кто тебе позволил? Да я сейчас вызову казаков…

– Заткнись, свинья! – оборвал «Димитрия» гетман. – Не то я сам отрублю тебе голову, пся крэвь!

«Царь» замолчал и попятился к стене, расширенными глазами глядя на истекавшего кровью, умирающего Меховецкого. Это был его ближайший соратник, первый руководитель и вдохновитель в начале «царского» пути. Но грозный, яростный гетман уничтожил его, и «царь Димитрий» не мог ему помешать. Тогда он понял окончательно: надменным панам он нужен только как предлог для войны на земле Московии, приманка для простодушного «быдла» и для алчных головорезов. Он вполне осознал, что его жизнь может быть оборвана также внезапно и жестоко, как жизнь Меховецкого.

К вечеру «Димитрий» напился и орал по-русски и по-польски непристойные песни. Марина решила успокоить его и попыталась войти в его горницу.

– Вон! – заревел самозванец на свою католическую жену. – Прочь отсюда!

– Как ты смеешь, негодяй! – возмутилась Марина, с ненавистью вперив глаза в лицо русского проходимца, своего венчаного мужа. – Как ты смеешь? Я царица!

– Ты – царица? Ты продажная подстилка, вот ты кто!

Выскочив за дверь, трясущаяся от злости Марина Мнишек хотела бежать с жалобой к отцу и к гетману Ружинскому.

– Пусть они изобьют его палками, этого пьяного хлопа!

– Ни, ни, Мариночка, – умоляла ее Барбара Казановская. – Не жалуйся никому. Он им сейчас нужен, они ничего ему не сделают. Они убьют его потом, когда он больше им не понадобится. Разумиешь?

– Я скажу атаману Заруцкому. Он зарубит пьяницу своей казацкой саблей.

– Заруцкий такой же, как они все, – усмехнувшись, сказала Барбара. – Тебе про Яна Заруцкого пока лучше не упоминать при посторонних. Даже при почтенном пане Мнишеке. Он о твоих встречах с Яном не знает еще… Пожалуй, он тебя не похвалит…

Марина задумалась. Потом положила черноволосую голову на плечо рослой подруги и запела польскую песенку про дивчин, которым пришла пора целоваться, однако…

подхватила весело Барбара Казановская.

Убийство Меховецкого постепенно замяли. Его тихо похоронили где-то в стороне от табора.

– Бедный пан Меховецкий, – ухмыльнулся не без злорадства полковник Лисовский, идя на военный совет к Ружинскому.

На совете Ружинский, не терпящий никаких сильных личностей в войске, которые могли бы его потеснить, предложил панам:

– Я считаю, что надо незамедлительно идти к Троицкому монастырю и взять его. Это признанный оплот православия. В монастыре хранится рака русского святого Сергия Радонежского… так, кажется, он прозывался. Это наиболее почитаемый москалями святой, когда-то заложивший и построивший Троицкий монастырь. Он благословил на битву с татарами московского князя Димитрия… ха-ха… тоже Димитрия… И московиты разгромили огромную орду с его святой помощью, черт побери…

Ян Сапега вмешался.

– Я тоже слышал про этого святого и про ту битву где-то вблизи Дона. Мой далекий предок, – продолжал Сапега с гордой иронией, – тоже участвовал в битве с татарами на стороне московской рати и погиб на поле сражения. Он был сын великого князя Ольгерда и исповедовал православную схизму.

– Вы должны исправить заблуждение своего дальнего предка, пан Сапега. Я предлагаю вам взять монастырь штурмом, а раку Сергия выкинуть на помойку. Таким образом вы получите прощение за вашего предка у нашей апостольской Римско-католической церкви.

– Что ж, я согласен. Можно даже сказать: это мой долг, – заявил Сапега.

– Когда вы возьмете монастырь, Шуйский со своей армией окажется в наших клещах, – уточнил цель предприятия Ружинский.

Чувствуя и в Лисовском возможного соперника, гетман ему также предложил военный план:

– Взять Суздаль и Владимир, древние столицы русских, я поручаю вам, полковник.

– Очень содержательный поход, – заинтересовался Лисовский. – Это развитые в торговом смысле города?

– О, это очень богатые города, – обнадежил его Ружинский. – После Москвы, Новгорода и…

– Смоленска, – подсказал Сапега.

– Да, Смоленска… О, Смоленск! – саркастически воскликнул гетман. – Золотая несбыточная мечта нашего короля Сигизмунда. Если он когда-нибудь возьмет Смоленск, ему можно будет спокойно умереть.

– Между прочим, Шуйский, по моим сведениям, собирался попросить помощи у дяди короля Сигизмунда Карла Девятого Шведского.

Военный совет проходил в присутствии «царя». Но никто к нему не обращался и не спрашивал его мнения. Если он пытался что-то сказать, от него откровенно отмахивались: «Вы не военный человек, Ваше Величество». И царь смущенно умолкал.

Он сидел, мрачно слушал и мечтал взять их всех «за караул», а потом повесить или посадить на кол.

В то же время «царь Димитрий», конечно, сознавал, что без их помощи он ничего не добьется. Никогда не победит войска Шуйского, не войдет в Москву и не воссядет на престоле русских царей. Да, бесспорно, это так. А с ними? Даже если они разобьют Шуйского, и он въедет в Кремль… Сможет ли он занять трон? Вернее, позволят ли ему занять трон? Или как в случае с Меховецким?.. Мгновенный блеск сабли, и его голова покатится по зашарканному грязному полу…

Впрочем, кроме открытого устранения существуют разные виды ядов. Веселый пир, чаша с мальвазией или рейнским вином и… Гетмана Ружинского «царь» откровенно боялся. Потому что Ружинский также откровенно не скрывал презрения к самозванцу. А тот день, когда Ружинский поцеловал его мокрую после бани руку? Ведь бешено самолюбивый князь Роман никогда не забудет этот случай… Не забудет, пока не увидит окровавленный труп «Димитрия Ивановича».

«Царь» дожидался окончания военного совета и с облегчением покидал его. Может быть, лучше будет, если он под каким-нибудь предлогом сбежит из этого проклятого Тушина, пока не поздно?

Однажды он небрежным тоном приказал слугам седлать коней себе и нескольким приближенным: «окольничему» Рукину, своему шуту («царь» завел себе такого комического собеседника) и еще троим русским, прилепившимся к нему еще со Стародуба.

Шут Петька Кошелев был весьма сообразительным и расторопным слугой, хотя и прикидывался дурачком. Он нередко становился как бы постельничим «Димитрия Ивановича», если тот не уходил ночевать к «царице» или к какой-нибудь запримеченной им в лагере смазливой бабенке.

Приглянувшаяся царю бабенка оказывалась не обязательно из простого сословия. Она вполне могла быть родственницей, а то и женой московского боярина-изменника и не осмеливалась отказать «царю» в приятной близости. Тем более «Димитрий Иванович» нравился женщинам всех сословий – он одевался в дорогие кафтаны, телом был крепок, ростом не низок и весьма охоч до женских ласк.

Но когда он оставался ночевать во «дворце» и не слишком налегал на спиртное, шут Кошелев позволял себе вести с ним откровенные, почти приятельские разговоры. Словом, «государь» доверял ему даже больше, чем московскому подьячему Алексашке Рукину, который, хоть и делил с ним давно головокружительный взлет судьбы, но мало ли что мог замыслить.

Итак, «царского» коня оседлали. На неплохих скакунов сели Рукин, Кошелев и трое «стародубцев». Самозванец и его «близкие» подъехали к одной из застав Тушинского табора. Там дежурили польские жолнеры с мушкетами, саблями и алебардами.

Увидев «царя» с сопровождением, они подтянулись и стукнули древками алебард. Старший жолнер поднес к каске два пальца и спросил его по-польски:

– Куда вы едете, государь?

– Я должен отвечать на вопросы стражника?

– К сожалению, приказ гетмана запрещает мне выпускать вас из расположения военного лагеря.

– Но я царь, я распоряжаюсь всеми, находящимися здесь людьми. Это мое войско и мой лагерь. Как ты смеешь преграждать мне дорогу?

– Прошу прощения, но я только выполняю приказ. Я не могу нарушить указание ясновельможного пана гетмана. Если я ослушаюсь, меня повесят, – слегка растерявшись, доложил жолнер.

– Я плевать хотел на чьи-то приказы! – обозлившись, крикнул «царь». – Я все равно поеду куда мне надо!

– Тогда я вынужден буду применить силу, – решительно заявил поляк. – Для меня приказ гетмана закон.

Стражники заставы скрестили алебарды, загородив выезд. Другие взяли мушкеты на изготовку.

– Ах вы, мразь поганая! – в ярости завопил «Димитрий», хватаясь за саблю. – Притащились черт вас знает откуда и прекословите русскому царю! Я вызываю отряд казаков! Они изрубят вас на куски!

От караульной будки уже бежали два польских офицера. Издали они повторяли, что есть приказ гетмана: царя из Тушинского лагеря не выпускать! Бежал еще десяток жолнеров с ружьями наперевес.

– Ради Христа, государь, не связывайся с Ружинским, – вмешался Рукин, бледный и перепуганный. Трое «стародубских» сначала роптали, потом, понимая, что свара усиливается, и в дело может пойти оружие, надулись, напыжились, но умолкли.

Самозванец развернул коня и поскакал вдоль изб, казарм, коновязей и обозов.

– Где Ружинский? – спросил он на ходу у случайно встретившегося гетманского адъютанта.

– Ясновельможный пан гетман у себя, беседует с паном Бобовским, – отвечал адъютант, насмешливо глядя на этого подозрительного московита, изображающего самодержавного владыку.

«Царь» подъехал к дому гетмана и, оставив свое сопровождение у крыльца, крупно шагая, вошел в комнаты.

Ружинский и Бобовский сидели, удобно развалясь и попивая венгерское вино. Они рассматривали какие-то бумаги с чертежом фортификационных сооружений.

Самозванец резко открыл дверь.

– Князь Ружинский, почему твои холуи не выпускают меня из лагеря на прогулку? – с порога грубо выкрикнул он, глядя в упор на Ружинского и намеренно не называя его «гетманом».

– Потому что я приказал не выпускать мошенника, которого давно пора вывести на чистую воду, – хмуро кинул ему гетман и неожиданно разъярился: – Кто ты такой? Димитрий Иванович? Сын царя Ивана Васильевича? Или, может быть, ты Отрепьев, которого застрелили, растерзали и сожгли? Никто не знает, кто ты на самом деле. А ну пошел отсюда, сукин сын! Убирайся и сиди тихо у своей Маринки, пока я не посадил тебя в клеть с часовыми. Мы тебя еще терпим, иначе я бы давно отрубил тебе голову своей собственной саблей!

«Царь» неожиданно улыбнулся, приложил руку к груди и произнес ласковым голосом:

– Не сердись на меня, ясновельможный пан гетман. Прости меня, я немного погорячился. Я все понял и, если буду что-нибудь спрашивать у тебя, ясновельможный пан гетман, то тильки осторожно. До видзенья, проше пана не гневиться.

– Ишь запел, когда вы, пан гетман, как следует его осадили. Какой верткий малый! Сразу заулыбался, попросил прощения у пана гетмана, поклонился как перед иконой, хе, хе… – сказал Бобовский.

– Это означает только, что теперь он будет делать все возможное и невозможное, лишь бы сбежать от меня… Надо усилить стражу на всех заставах. Как бы не упустить этого бессовестного подлеца, чтоб ему околеть.

– Однако, пан гетман, он, кажется, нужен вам еще живым…

Стража на всех заставах Тушинского лагеря была значительно усилена. Особенно тщательно проверяли скромные возки, легкие каптаны и неуклюжие колымаги, на которых то выезжали бояре, спешившие в Москву или другой город с поручением от высшего военного командованья, то направлялись к польским отрядам иностранные купцы с целью поживиться при взятии очередного города – подешевле скупить награбленные ценности. Внимательно всматривались патрульные в лица всадников – даже если они были в кунтушах польских гусар. Казалось бы, все мыслимые меры соблюдались.

И все-таки «царь» исчез из Тушинского табора. Гетман Ружинский готов был собственными руками задушить начальников застав и тех жолнеров, которые охраняли «дворец». Гнев Ружинского почти разразился над головами самых близких людей «государя». Однако ни «царица» Марина Мнишек, ни ее достопочтенный отец, ни «окольничий» Александр Рукин и всегда сопровождавшие «царя» стародубские дворяне… Даже сочувствовавший положению «Димитрия Ивановича» ясновельможный князь Вишневецкий или хорунжий Будзило оказались в полном недоумении.

«Государь» бросил всех на произвол судьбы и сбежал, взяв с собой только шута Петруху Кошелева.

Гетман Ружинский рвал и метал, ругаясь самыми скверными ругательствами и часто хватаясь за рукоять сабли. Определить, как ухитрился скрыться «царственный беглец», никто не решался. Правда, при подробном расследовании выяснились два обстоятельства.

Однажды лагерь покинула груженная тесом длинная телега, направляясь по какой-то военной надобности – строили временные казармы, что ли. На середине ее сидел здоровенный казачина в замурзанном кожухе. Лошадью правил невзрачный малорослый мужичонка. Ни тот, ни другой не походили на «Димитрия Ивановича» ни коем образом. Если только «государь» не находился где-нибудь под грудой тесовых досок…

Или другой возможный случай. Напялив драный крестьянский армяк, надвинув на глаза шапку, царь пробрался к отхожему сараю и спрятался там. Послышался скрип полозьев и фырканье лошади. «Царь» выскочил, упал на сани и приказал:

– Петька, гони в Калугу.

Правил низенькой мухортой лошаденкой тот же малорослый возница, то есть царский шут Кошелев.

Словом, когда эти случаи стали известны и описаны гетману Ружинскому, тот задал один вопрос:

– Что было во вторых санях?

– Извините, ясновельможный пан гетман, в санях вывозили навоз, – заикаясь, ответил испуганный начальник заставы.

– Ну, если «царь» уехал, сидя по шею в дерьме, то, разумеется, никаких нареканий к охране лагеря быть не может, – неожиданно успокоившись, заявил Ружинский и поморщился. Но морщился он оттого, что в одной из последних стычек с войсками Шуйского он получил пулевое ранение в плечо. Говорили еще, что ему в сражении чуть не отрубили руку.

Когда слух об исчезновении «царя» пронесся по Тушинскому лагерю, начались волнения ратного люда.

У польских жолнеров все настойчивее стали слышаться призывы идти к Смоленску, куда наконец, решив нарушить договор с Шуйским, явился король Сигизмунд с частями регулярной армии.

– Хватит бестолку торчать под Москвой, пора присоединяться к королевскому войску, – рассуждали поляки, надеясь на одобрение монарха, на награды и победоносную войну с московитами.

– Что мы подчиняемся бунтовщику-рокошанцу Ружинскому? Его не любит наш король. Надо уходить! – нисколько не боясь грозного гетмана, говорили его верные жолнеры. Они начали укладывать имущество и оружие на подводы. Некоторые уже выступили на смоленскую дорогу, несмотря на запреты гетмана.

Собрался казачий круг донских казаков. На кругу выступили есаулы и сотники.

– Ляхи выжили государя! – кричали они сердито. – Они бранили его и поносили, а мы ничего не делали. Не защитили своего царя. Позор и стыдоба! Собираем обозы, седлаем коней и уходим в Калугу до государя Митрия Ивановича.

Присутствовавший на кругу атаман Заруцкий не возразил казакам ни единым словом.

Ружинский, узнав о решении казачьего круга, бросился к нему.

– Ян Мартынович, останови же их! Они оголяют крылья нашего войска.

– Что я могу сделать? Казаки хотят воевать за своего царя, а не за польского гетмана.

– Ну, скажи им, что я прикажу расстрелять их из пушек.

– Казаков этим не запугаешь, пан Ружинский. Они сделают перестроение, нападут на вас с тыла и порубают ваших канониров.

– Как же быть?

– Надо было хорошо хранить царя. Соблюдать почтение и приличие. А вы сочли, что он вам больше не нужен. Вот и получилось: поляки уходят к королю, казаки – к царю.

Привыкший иметь в своем полном распоряжении всех воевод, находившихся в Тушине князей и бояр и, уж конечно, царя-самозванца, гетман Ружинский не мог понять, почему с побегом этого бездельника армия стала разваливаться. Он впал в растерянность, совершенно несвойственную этому опытному и жестокому человеку.

Русская знать, не желавшая признавать Шуйского на московском престоле, сговорилась послать посольство к королю Сигизмунду. Они решили просить у него сына Владислава, чтобы короновать его в русские цари.

Во главе стал патриарх Филарет (вне церкви боярин Романов). В состав посольства вошли Михаил Салтыков, бывший воевода Орешка на Неве, князья Рубец-Мосальский и Хворостинин, также известные бояре Плещеев, Вельяминов и несколько думных дьяков. Присоединился к ним и некогда близкий первому самозванцу, убийца годуновской жены, царицы Марьи, и бежавший затем из Москвы в Самбор Михаил Молчанов. Как старый противник Шуйского, он вошел в посольство к королю Сигизмунду.

 

X

Троицкий или Троице-Сергиев монастырь защищался от грешного мира и от иноземных захватчиков мощными крепостными стенами и сторожевыми башнями, являвшимися надежной преградой на пути к Москве.

Постепенно, по прошествии веков, монастырь из глухого, сугубо молитвенного места превратился в оживленный городок с теснящимися в небольшом отдалении деревнями. Между лесистыми возвышенностями от монастырских ворот вились хорошо утоптанные дороги, как в сторону столицы, так и в другие близкие и дальние города. Еще при жизни «игумена всея Руси» Сергия Радонежского он стал бесспорным оплотом православия в северо-восточных областях русской государственности.

Небо осенью 1609 года уже слегка побледнело по сравнению с чистой летней лазурью. Чаще приплывали облака, предвещающие дожди. Леса притихли, тронутые желтизной да багряной листвой осин, темнели хвоей стрельчатых елей вперемежку с печальной бледностью полуоблетевших, свесивших ветви, берез.

Синицы уже позванивали ближе к человеческому жилью. Трещали безбоязненно белобокие сороки, покидая на день лесную глушь. Угрюмо пролетал над золочеными куполами церквей сумрачный ворон. Галдели наперебой многочисленные стаи галок.

Небесным простором летели к югу гуси, громко восклицая прощальным хором. И изредка, собравшись убористым походным треугольником, курлыкали журавли, проливая с высоты чистые, завораживающие звуки. Покидали свои болота, хотя сиверко не завершил еще начавшийся листопад, а заморозки не прихватывали сединой полегшие травы. Значит, ожидались ранние холода.

Природа тихо грустила. И, несмотря на далекий рев растревоженного гоном лося и редкий пока тонкий и протяжный ночной голос волка, везде на этой холмистой равнине царил умиротворяющий, завершающий летний пир, духовный покой.

Но в людском проживании среди отчей природы покоя не было и в помине.

Шла отчаянно-жестокая, упорная, иной раз бестолковая и всегда полная бедствий для русских кровавая война. В ней перемешались и борьба отдельных кланов знати за царский престол, и бунты черного мизинного народа, часто воспринимавшего свое угнетение и ограбление, как вину «дурного», «незаконного» царя. И вмешательство иноземных захватчиков, вначале изображавших помощников того или иного «истинного» государя, призвавшего их для совершения справедливого его воцарения, но перераставшее в грабительское завоевание ослабевшей страны. Да добро бы боролись только два претендента, оба считавшие себя коронованными. Но плодилось еще множество откровенных самозванцев, которых также поддерживали кое-где местные начальники и толпы простого народа, настолько темного, что верили просто на слово любым проходимцам.

В то время как шведы только собрались в Новгороде пособить Шуйскому против Речи Посполитой, поляки самозванца, имевшие постоянный лагерь в Тушине, действовали и под Москвой, и на севере русских областей. Якобы ради воцарения совершенно безразличного им «Димитрия Ивановича».

А пока пан Сапега, по поручению и договоренности с гетманом Ружинским, двинулся со своим войском (преимущественно поляками и черкасами из Запорожской Сечи) к Троицкому монастырю.

Узнав об этом, Шуйский послал против него младшего брата Ивана, не менее бездарного (одновременно нерешительного и самодовольного), чем средний брат, злосчастный Дмитрий, не победивший ни в одном сражении. Иван повел своих ратников, чтобы перехватить движение Сапеги. Сделал он это настолько прямолинейно, непредусматрительно, не соблюдая простейших приемов разведки и перемещения полков, что попал в окружение и был наголову разбит.

Иван Шуйский вернулся в Москву после своего неуклюжего похода с очень немногими людьми. Часть из них напрасно погибла в столкновении с всадниками Сапеги. Остальные рассеялись по домам, ожидая, чем закончится военное противостояние Шуйского и второго Лжедимитрия, и не желая проливать кровь ни за царя московского, ни за царя тушинского.

В один из дней после этого сражения к воротам Троицкого монастыря примчался казак. С коня его белыми хлопьями капала пена.

– Есть у вас воевода? – спросил казак стражника с бердышом, стоявшего в воротах.

– Я тя к нему провожу, – вызвался молодой монашек, бывший поблизости.

Казак слез с седла и, шагая за монашком, повел коня в поводу.

– Кто тут воеводой? – спросил он, вытирая рукавом пот с лица.

– Князь Григорий Борисович Долгорукий, – уважительно произнес монашек.

У воеводиной избы казак привязал своего скакуна к коновязи. Поднявшись по ступенькам, вошел в большую горницу, перекрестился на образа и поклонился сидевшему за столом осанистому, мужественного вида человеку лет сорока.

– Ты ко мне? – Сидевший за столом человек в кафтане воинского начальника встретил казака внимательным взглядом.

– Мне до воеводы, до князя Долгорукого.

– Я воевода, слушаю тебя. Ты откуда?

– Скакал от самой Москвы, от Тушина.

– Пошто торопился?

– Предупредить. Князь Григорий Борисович, остерегись. На Троицу идут воеводы царя Димитрия – Сапега и Лисовский.

– Откуда ты узнал? – нахмурился Долгорукий.

– Наш курень у них в войске. Вместе с черкасами из Запорожья и польскими гусарами.

– Ты-то с Дона? Значит, донцы против московского государя?

– Да, князь, все присягали Димитрию Ивановичу. И я тоже. Но меня сотенный наш послал предупредить. «Недаром, – гутарит, – тебя Серегой кличут. Гони в Троице-Сергиев монастырь. Скажи там, что есть слух, будто бы Сапега с Лисовским хотят мощи святого Сергия осквернить. Рази мы, православные, можем терпеть такое? Скачи, Серега, предупреди. Пусть ворота закроют и к бою готовятся».

– Побудь здесь. Я пойду к архимандриту доложить твою весть, – озабоченно сказал князь Долгорукий, вставая.

Седой старец, уже согнувшийся от преклонных годов, архимандрит Иосаф, выслушав, в чем дело, позвал служку и велел пригласить к нему второго воеводу, дворянина Голохвастова, казначея и дьякона отца Гурия.

– Жаль отца Авраамия Палицына нету. Он в Москве при государе, келарь-то наш, – напомнил архимандрит Долгорукому. – Ну, как готовиться ратным людям к приступу неприятелей, тебе, Григорий Борисович, лучше знать. А что еще присоветуешь?

– Я думаю, надо послать к жителям ближних сел, чтобы бежали поскорее сюда, укрыться за монастырскими стенами.

– Верно, сын мой, верно. Спасти надобно православных от грабежа, а то и от смертей лютых.

– Куда денется столько народу? – сказал казначей Иосиф Девочкин. – И опять же прокормить скольких надо.

– Да ничего, Осип, – махнул на него старчески-слабой рукой отец Иоасаф. – Потеснимся, поделимся хлебом. В свободные кельи семейных пустим, особенно тех, что с младенцами. Что ж поделать! Страждет народ от воров, а мы, молебщики Господни, чем можем им пособим, Христа ради.

– Надо, чтоб всю свою живность и всякую еду, заготовленную на зиму, сюда доставили. И хлеб, даже и необмолоченный, пусть сюда везут. И всякую теплую одежу. Тулупы там, шушуны, душегреи, сапоги валеные, платы шерстяные вязаные, вобчем всяку теплоту. Дело ждет нас всех затяжное помимо прочего. Так что пусть Богу молятся и терпения набираются. Ничего нельзя оставлять врагу, – посоветовал Голохвастов.

– Вот и займитесь, отец архимандрит, людьми страждущими. А я пушками да ратниками, – заключил князь Долгорукий.

– Ратных-то у нас немного? Или как? – спросил старец нахмуренного, посуровевшего воеводу.

– Человек семьсот. Еще приложить столько же паломников да ратников из разных городов с начальниками из детей боярских. Ну, приложим еще монахов, способных нести воинские труды. Маловато все же. У ворога в десять – пятнадцать раз поболе, я думаю. Ну что ж, будем обучать, ставить на стены крестьян. Научим из пищали стрелять, дело нехитрое. И к пушкам их же поставлю. А бросать в осаждающих камни да рубить дерзнувших подниматься на стены топором – они сами сообразят. Так-то, владыка, примем бой за мощи святого Сергия.

– Так-то, сыне, так-то. Святый Сергий поможет. Ему не впервой ратникам помогать. Верно, отец Ефимий? – удостоверился Иоасаф у рослого широкогрудого монаха с такой же широкой густой бородой и буйным волосом, как вся его мощная богатырская фигура. Инок Ефимий отвечал и ранее за порядок и безопасность в обители со стороны монастырского началия.

– Паки и паки придем к ратным людям и мы, смиренные, припадем с усердием к топору, сулице и палице! Благослови, душе моя, возлюбить ярость народную ко врагу! – молитвенно и торжественно произнес он.

Не успели последние возы из ближних сел с мешками зерна, немудреным крестьянским скарбом, с бабами, державшими на руках младенцев, а также и немощными стариками въехать в распахнутые ворота монастыря, как на московской дороге показались первые всадники в кунтушах, с саблями у бедра, с пищалями и мушкетами. Над всадниками на длинных тростях трепетали при легком ветерке яркие прапоры.

Войско в пятнадцать тысяч бойцов подступило к стенам Троице-Сергиева монастыря. Сапега и Лисовский разъезжали в сопровождении адъютантов вдоль крепостных стен, примериваясь к позициям, где бы можно было установить осадные пушки, и выискивая места, удобные для взятия стен приступом.

На возвышенности против главных Святых ворот польские воеводы остановили коней.

– Надо признать, этот монастырь весьма трудная крепость, – сказал Лисовский. – Стены сажен пяти, не меньше. А кое-где и до семи доберут. Наверно, и достаточно большой толщины.

– Придется, скорее всего, брать штурмом. Значит, часть стены – вон там, например, надо будет разрушить. Для этого следует сделать подкоп. Гарнизон тут наверняка небольшой. Так что мы его легко одолеем. Главное, проломить стену. А пока обстреливать из пушек внутренние постройки и дворы. Вон на площади перед собором толпится народ. Очень удобная мишень для обстрела. Чем больше погибнет от пушечного огня, тем больше страху мы на них напустим, и тем слабее будет сопротивление.

– Я думаю, надо приказать Будзиле взять отряд конных и объехать окрестные села, – продолжал рассуждать Лисовский. – Где есть продовольствие, пусть везут в наш лагерь. Если будут прятать, таких хозяев вешать на воротах для острастки. И вообще пусть забирает весь скот, птицу, все съестное.

– Ружинский обещал в ближайшее время отправить к нам большой обоз с продовольствием, – напомнил Сапега, продолжая разглядывать монастырь.

– Э, знаете ли, Ян… Как говорится, на Ружинского надейся…

– А сам не будь простофилей, не то придется щелкать зубами, – засмеялся Сапега, пребывая в хорошем настроении. Вести осады крепостей, руководить сражением, надеясь на победу и будущую добычу, – это было его жизнью, его призванием.

Осаждающие рискнули сразу приблизиться к стенам монастыря. В них тотчас же стали стрелять из пищалей и тугих луков. Некоторые защитники Троицы целили удачно. Прибывшие под стены враги понесли потери и вынуждены были торопливо отступить.

Забравшись на верхнюю площадку Пятницкой башни, князь Долгорукий вглядывался в картину осады. Смотрел зорко на пушечные батареи, устанавливаемые рослыми канонерами, на роты жолнеров и группы казаков, стрелявших в защитников с разных положений и даже наскоку, с седел коней.

– Готовятся, сукины дети, – сказал князь Голохвастову, стоявшему рядом. – Следить надо во все глаза, чтобы не прозевать какого-нибудь подвоха. Ты спрашивал сельчан, Алексей? Хотят ли мужики ежедневно дежурить на стенах и, в случае приступа, принять бой?

– Все, как один, Григорий Борисович. Народ у нас хороший. Когда враг приходит с войной, мужики готовы сражаться, не щадя жизней своих, за отчину, за семьи свои, за веру православную.

– А за царя? – усмехаясь, спросил князь.

– Ну, за Шуйского небось не очень-то, – засмеялся Голохвастов. – А вот за мощи святого Сергия Радонежского уж твердо постоят, до конца. Я верю и в ратников наших, и в простых смердов – тут они едины. Шуйский ли? Али Димитрий Иванович, посылающий нам под стены ляхов, казаков, черкасов и всякий сброд? За них вряд ли стали бы особо стараться.

Скоро начался обстрел монастыря. Ядра падали по большей части на площадь возле Успенского собора, разбивая телеги и возы с сеном. Люди вместе со своими лошадьми, коровами и прочей живностью прятались в кельях каменных монастырских строений или прижимались к стенам. Коровы мычали, лошади тревожно всхрапывали, блеяли козы, собачонки, проникшие вместе с остальными деревенскими беглецами, сердито лаяли. Плакали маленькие дети, те что постарше прижимались испуганно к матерям. Мужики осторожно выглядывали из узких окон на падающие и вертящиеся раскаленные шары.

От грохота ядер и гула пушечных выстрелов дрожали крепкие каменные стены храмов и монастырских келий.

Службы в церквах не останавливались ни на один день, священники молили Бога, Пресвятую Богородицу и святого Сергия об «избавлении от врагов немилостивых, от поганых католиков-басурман».

Поляки стреляли по Троице с разных сторон, но чаще всего с Красной горы, самой большой высоты вблизи монастыря. Палили, пока не опускалась ночь, и яркие звезды не приплывали на черное осеннее небо.

Ночью осажденные выходили из тесных келий на площадь, на улочки, во дворы. Дышали холодным свежим воздухом, разжигали костры. Варили кашу или похлебку. Для дальнейшего пропитания резали скот, обмолачивали снопы, завезенные в монастырь. Запасали воду из колодцев, питьевую и в случае пожаров – для погашения огня. Хоронили скорбно на монастырском кладбище погибших от ядер или случайной пули.

Через несколько дней монахи принесли архимандриту подарок от осаждавших.

На площадь упало ядро, полое внутри. Там оказалась грамота тушинских начальников, в которой они ругали осажденных за их нежелание признавать государя Димитрия Ивановича и царицу Марину Юрьевну. Требовали открыть ворота и присягнуть «истинному» царю, сыну великого государя Ивана Васильевича. От архимандрита Иоасафа желали запрета учить воинство и народ не покоряться царю Димитрию. Сапега и Лисовский обращались и к воеводам, и ко всем ратным людям, убеждая их к сдаче монастыря; в противном случае грозили всем злою смертью. Грамоту прочитали воеводам и другим начальникам.

Убеждения и угрозы вражеских предводителей остались тщетными. Монахи и ратные люди видели перед стенами обители святого Сергия не того, кто называл себя сыном царя Ивана Васильевича, хотя и это было бы очень сомнительным доводом. Они видели войско иноверцев, поляков и литвин, пришедших расхитить и осквернить православную церковь, и предать поруганию гроб великого чудотворца.

Поразмыслив и посоветовавшись с воеводами, отец Иоасаф продиктовал своему помощнику, иноку Осипу Селевину:

«Да ведает ваше темное державство, что напрасно прельщаете Христово стадо, православных христиан. Какая польза человеку возлюбить тьму больше света и переложить ложь на истину. Как же нам оставить вечную святую истинную православную христианскую веру греческого закона и покориться новым еретическим законам, которые прокляты четырьмя вселенскими патриархами? И какое приобретение оставить нам своего православного государя и покориться вам, латыне иноверной? Никак не можно свершить подобного святотатства».

Накануне штурма Ян Сапега говорил своему воинству о накопленных в Троице сокровищах от приношений богатых паломников: русских купцов, бояр и даже царей.

– Все зависит от вашей смелости и сноровки, – подбадривал наемных грабителей литовский воевода. – Если вы овладеете монастырем, вам достанутся невиданные богатства. Да еще вы получите награды от государя Димитрия Ивановича.

Многие из войска Тушинского вора надеялись на быстрое обогащение. Две тысячи солдат подготовили лестницы, достигавшие высоты стен, и бросились к твердыне. Их встретили пушечными и ружейными выстрелами.

Немало искателей легкой добычи осталось под стенами, еще не успев подставить лестницы к ним. На карабкающихся по лестницам падали камни и песок из перевернутых носилок. Ослепленные и оглушенные, они срывались и летели головой вниз. Наиболее удачливых, кому повезло добраться до верха, ждали защитники Троицы, готовя копья, рогатины, дубины и топоры.

С воплями боли и бессильной ярости, с руганью и последними в их жизни угрозами враги валились к подножию стен, сметая своих товарищей, находящихся на лестницах. Курени донских казаков вели себя на этот раз вяло, явно не желая победы своим союзникам в нападении на обитель святого Сергия.

Наконец, понеся немалые потери, поляки, литовцы и черкасы отступили, побрасав лестницы и оставив у стен искалеченные трупы и своих стонущих раненых. Стреляя со стен, их добивали защитники монастыря из пищалей и тугих луков, которые еще успешно применялись в то время. Веревками с крючьями цепляли и затаскивали на стены лестницы, пригодные на дрова.

Из тех, кто все-таки достиг верха стены, удалось захватить пленных. Их притащили в воеводскую избу. После короткого и не особо пристрастного допроса выяснилось, что Сапега приказал вести подкоп под Пятницкую башню.

– Думаю, надобно сим подкопом воспользоваться и их упредить, – сказал Долгорукий. – Немедля разыщи, Алексей, людей, желающих пособить нам в таком важном деле. Лучше, чтоб то оказались не стрельцы, а кто-нибудь из деревенских мужиков. Смерды хоть и попроще, да при этаком случае надежней.

– Ты думаешь, князь Григорий Борисович, среди ратников наших может завестись измена? – прямо спросил Голохвастов.

– Я ничего не думаю. Но в жизни всяко может быть, сам понимаешь. Особенно видно то на многих примерах нонешних. Попробуй-ка разыскать мне хоть пару верных людей. И, главное, никто другой чтоб ни о чем не знал.

Нашел воеводе Алексей Голохвастов двоих мужиков из деревни Клементьевской. Шуряки, друг к другу относятся братски. Не молоденькие уже, лет по тридцати пяти.

Воевода, прищурив правый глаз, внимательно к крестьянам приглядывался. Спросил то да се. Покряхтел, еще подумал. Видно, не бахари, не хвастуны, не лентяи. Силушка есть немалая в плечах. Люди истинно православные, чтут святую память «игумена земли Русской».

– Ну, так, – произнес наконец воевода. – Тут у меня к вам разговор об очень нужном упреждении врагов.

И князь объяснил крестьянам: требуется сидеть в подвале Пятницкой башни круглые сутки. Спать по-очереди. И прислушиваться, когда воры подкопаются к башне совсем близко.

– Мы им встречный взрыв устроим и подкоп обрушим, чуете?

– Добро, княже, – сказали мужики, – славно эдак придумано. Мы с шуряком согласные. Когда начинать-то слухать?

– Да хоть с сегодняшней ночи. И приходите ко мне каждый раз с доносом – слышно ай нет? И как слышно: далеко али ближе? Получать будете у кашевара кашу, другого какого варева и хлеба на четверых. Там в подвале-то холодно, так чтоб у вас в чреве-то тепло было. Уразумели?

– Кабыть все нам понятно.

– И чтоб ни единый человек про то не знал.

– Да-к, князь-батюшка, само собой.

– Ну, ступайте.

А за стенами Троицы, в некотором отдалении, в вольготном и теплом шатре пана Сапеги уже решалось главное.

– Взорвем башню, ворвемся и устроим им баню.

– Кровавую? – с добродушной усмешкой уточнил полковник Лисовский.

– Разумеется, пан Александр. Хрыча-архимандрита за его оскорбительный ответ я прикажу повесить на воротах. А воеводу Долгорукого либо отошлю в табор к Ружинскому, либо сам посажу на кол. По настроению.

– Его настроению?

– Нет, по моему. Вы же, полковник, можете следовать на Переяславль и далее на Ростов. Тут я с этим вшивым монастырем сам управлюсь. А то – чего нам топтаться вдвоем на одном месте. Так мы очистим от съестного все окрестные деревни, и наши подчиненные начнут роптать. Ведь от гетмана обещанного обоза ждать придется до Судного дня, пожалуй.

«Ох, честолюбив, хитер и дальновиден этот литвин, – подумал рокошанец Лисовский, изгнанный королем Сигизмундом. – Но не буду ему прекословить, черт с ним. Пусть берет монастырь и грабит церковную утварь. А я отправлюсь в Переяславль и далее – поищу там тоже что-нибудь подходящее».

Полковник со своим отрядом гусар и черкасов ушел на Переяславль. А Сапега отдал приказ копать ход к башне беспрерывно, круглосуточно.

Довольно продолжительное время мужики, сидевшие в подвале Пятницкой башни, раз в день отыскивали в Троице князя. Они загадочно говорили ему, поклонившись:

– Пока ничего нет.

– Ждите, – также загадочно приказывал воевода.

Наконец пришли в воеводскую избу оба мужика с торжествующим видом.

– Князь-батюшка, Григорий Борисович, слышно, – сообщили «слухачи», готовые пуститься в пляс от радости.

– Хорошо слышно? – сразу поднялся и обеспокоился князь.

Он пошел за упорными смердами и спустился в подвал. Там явно прослушивался скрежет лопат.

– Как думаете, сколько им еще?

– Да немного.

– Я вам к ночи подкину еще пять человек, обученных подрывным работам. Понятно?

– Понятно-то понятно. Да можно бы, дождавшись, прирезать копателей и рвануть по подкопу. А уж там-то… – начали предлагать мужики.

– Нет, не надо. Мы их взорвем ихним собственным порохом, – сказал Долгорукий. – Все у них обвалится и придется ворам начинать сначала, еще на месяц.

Однако подкоп был закончен посреди ночи. Главный «слухач» крестьянин Шипов бросился в него, выхватив широкий нож и увлекая за собой остальных. Копавшие растерялись, они не имели даже оружия. Защищаться в такой тесноте лопатами было бесполезно. Их быстро убили троицкие. Потом, пригнувшись, побежали «в гости» к полякам.

Выскочив, мгновенно зарезали сторожа. Они были посреди пушечной батареи, приготовленной для стрельбы по башне. Здесь оказались сложены одна на другую бочки с порохом.

Тут же сунули в одну из бочек тлеющий фитиль.

– Сейчас и на другом конце пушки взорвем, – рванулся в темноту с фитилем Шипов.

Среди ночи раздался оглушительный взрыв, взметнулся огонь. Батарею заволокло дымом. Пушки разметало, а все спавшие поблизости поляки погибли. Вслед затем бухнуло под землей, и подкопа не стало. В подвал Пятницкой башни вернулось трое закопченных ратников.

Воеводы Долгорукий и Голохвастов с десятком стрельцов спустились под башню.

– Ну и разгром вы там устроили! – восхищался князь, глядя с довольным видом на вернувшихся. – А где остальные? Где мои слухачи?

– Видать, все преставилися, Григорий Борисович, – глухим голосом произнес один из вернувшихся. – Кто в подкопе, кто на горе от взрыва, царствие им небесное.

– Да, жаль мужиков, – помрачнев, сказал князь Долгорукий. – Не пощадили жизни свои радя святого Сергия, ради свобожденья отчины от врагов… Панихиду закажу в храме, поминальный список подам священнику… Что ж – наше дело ратное…

Все перекрестились, постояли, опустив головы.

– Ну, – оглянувшись на заваленный землей выход из подкопа, вздохнул второй воевода, – здесь пока все закончили.

Выскочившие на стены осажденные, торжествуя, долго еще наблюдали переполох в польском лагере, слышали ругань начальников, стоны раненых. Долго еще тлели красными головнями остатки деревянных пороховых складов, и черный дым заволакивал окрестности.

После некоторого замешательства Сапега снова погнал свое войско на штурм монастыря. Возобновились и подкопы в разных местах крепостной стены.

Однако стрельцы, казаки, дети боярские, некоторое число дворян, а также находившиеся здесь крестьяне ближних деревень и многие из монашеской братии (среди них встречались бывшие служилые люди) с отвагой, с твердой решимостью выстоять и спасти мощи святого Сергия отражали приступы тушинцев, не щадя собственной жизни и нанося урон неприятелю.

По этому преобладанию сильного чувства у осажденных измена не могла пересилить верности в Троицком монастыре, хотя отдельные ее случаи проявились и здесь.

Если в стане осаждающих нашлись казаки, мучившиеся совестью, что принимают участие в нападении на обитель святого Сергия, и перебегавших к осажденным. То нашлись перебежчики и между монастырскими служками, даже между детьми боярскими, которым не хватило терпения сидеть в осаде, особенно в зимнее время.

Осенью, когда было еще довольно тепло, толпы людей жили на открытом воздухе, прячась временами от пушечного обстрела. Когда начались морозы, все старались устроиться в кельях. Началась страшная теснота и, как следствие ее, болезни разного рода, тем более стало недоставать топлива. Ломали сараи и прочие хозяйственные постройки, разбирали даже избы. Все равно не хватало всем тепла и стало скудно выдаваться съестное. Ограниченно распределялись выдачи хлеба, не говоря о горячей пище.

При всей настороженности и упорстве осады, все-таки происходили редкие случаи, когда удавалось ночью или днем – во время кратковременной вылазки миновать врагов и ускользнуть подальше от табора Сапеги в Москву. Так послания разных людей достигали тех, кому были посланы.

Стрельцы и некоторые сварливые монастырские обитатели жаловались келарю Палицыну, находившемуся в Кремле, при Боярской думе, что их совсем плохо кормят. Нудно перечисляли и, возможно, лгали на соборных старцев и архимандрита, которые, по их мнению, «едят и пьют по келиям по-прежнему во все дни».

Архимандрит Иоасаф в оправдание писал царю: «Мы говорили ратным людям: ешьте в трапезной, что братия ест, да возьмите мое архимандричье себе, а свое передо мной поставь. Но они братские кушанья уносят по кельям, где у них жены и дети, а у иных жонки. А нам смирить себя больше уже не знаем как? Едим с братиею с Филиппова заговенья сухари с хлебом. В осаде нам теснота и нужда великая. По дрова вражьи ратники ведь не выпустят, и так от келий кровли, задние сени да чуланы уж пошли на обогрев, теперь жжем житницы».

Обнаружилась измена казначея Девочкина, якобы писавшего кому-то из лагеря Сапеги с предложением помочь в овладении монастырем. Воевода князь Долгорукий, узнав от своих послухов о намерениях казначея, возбудил расследование и применил пытку. Девочкин оговорил под пыткой второго воеводу Голохвастова. Но тот решительно отрицал обвинение и перед князем с гневом и яростью «запирался».

Князь Долгорукий написал келарю Палицыну в Москву, чтобы он тайно известил об этом царя. Видимо, Голохвастов имел в кремлевских палатах большие связи или какие-то договоры с кем-то из «верхних» бояр. А поскольку Шуйский уже не пользовался решающим влиянием в Кремле, и, может быть, готовилось подспудно его низложение думскими главарями Мстиславским, Голицыным и другими, то дело об измене в осажденной Троице замяли.

Измена заключалась в наущении Девочкиным дворянина Голохвастова как-нибудь «промыслить» городовые ключи у князя Долгорукого, чтобы ночью впустить в монастырь поляков. Однако решительный поступок воеводы с одним из главных лиц в монастыре возбудил негодование архимандрита и соборных старцев. Они ругали при свидетелях князя и его подчиненных ратников, которые тоже каким-то образом переправили в Москву свою жалобу на архимандрита и старцев в том, что они «ратных людей, дворян и детей боярских и слуг монастырских, участвовавших в отражении вражьих приступов, очень оскорбили».

Осада продолжалась. Защитники обители святого Сергия, потеряв часть своего состава убитыми, ранеными и больными, отбивались от многократно штурмующих крепостные стены воровских войск с прежней отвагой. Хотя в Москве и в самой Троице считали, что положение у осажденных крайне шаткое, что топливо и еда на исходе, что присутствует (кроме недоказанного Девочкина и Голохвастова) скрытая, но постоянно мешающая ратоборцам измена. Правда, двое соучастников Девочкина, Гриша Брюшин и Худяк, умерли под пыткой, не объяснив ничего.

Уже почти полгода Сапега безуспешно топтался под стенами Троицы.

Однажды, при особо упорном приступе ратников Сапеги, когда отражение их требовало от защитников крайнего напряжения, один молодой стрелецкий десятник настолько смело и ловко рубил своей саблей сумевших добраться до верха стены жолнеров, что его заметил находившийся неподалеку Долгорукий.

– Вот отчаянный детина! – воскликнул князь, повернувшись в его сторону. – Ну, молодец! Гляди: одного сшиб, второго зарубил… Ну-ка? С третьим схватился, ай ловок!.. Что-то товарищей возле него мало. А помогите-ка ему, робяты, – приказал он своим телохранителям, их было трое. Они бросились с пищалью, секирой и шестопером, чтобы поддержать стрельца.

Тут возникла овчинная шапка какого-то черкаса, уже почти влезшего на стену. Молодой десятник схватился с ним… Звон скрестившихся кривых лезвий среди разноголосого крика, ругани, воплей пораженных оружием звучал недолго. Стрелец оступился, черкас в овчинной шапке перенес вторую ногу на стену. За ним лез жолнер в каске, держа наготове пистоль, а в зубах стиснув лезвие сабли.

Жолнер выстрелил в защитника Троицы, попал ему в левую руку. Но стрелец успел дотянуться до черкаса, и сабля его вонзилась тому в живот. Падая навзничь со стены, черкас тоже выстрелил. Его выстрел снес стрельцу шапку и опалил волосы.

А к жолнеру подскочил уже крестьянин в порванном зипуне и ссадиной на лбу. Топором на длинной рукояти он хотел с маху зарубить тушинца. Опытный жолнер увернулся и, схватив из зубов саблю, ударил мужика в грудь. Деревенский воин не выпустил из рук топор. Теряя сознание, он донес свой размах до завершения и разрубил шлем поляку. Кровь хлынула, заливая лицо жолнера. Он, еще в сознании, пытался применить свою саблю, а сразу за ним, держа впереди себя пику, лез еще один черноусый тушинец…

Посланные князем подбежали вовремя. Они добили жолнера, оглушили шестопером поднимавшегося следом за ним черноусого тушинца и, схватившись за прислоненную к стене лестницу, могучим усилием оттолкнули ее. Внизу осаждающие успели отпрянуть в стороны. Остальные упали вместе с убитым троицким крестьянином, жолнером и черноусым. Осада продолжалась: выстрелы, рубка саблями и топорами, богатырские удары дубьем и коваными палицами… Приступ постепенно терял свой напор, свою ярость. Все меньшее число тушинцев стремилось на стены Троицы. Осажденные усилили стрельбу из луков, пищалей и фузей.

Молодой стрелец пошатнулся, ослабев от потери крови. Левая рука была прострелена. Он еще пытался сопротивляться слабости. Но силы уже оставляли его.

Тут поддержал его пожилой монах с толстой, обитой железом палицей спешивший на стену.

– Держись, сынок… – сказал монах, помогая ему спуститься с внутренних уступов стены. – Пришлые инокини тебя перевяжут… Уложат в келье на соломе… Сестрицы, примите раненого, сотворите-ка ему помощь…

Две монахини, одна постарше, другая молодая, высокая, с красивым бледным лицом, придерживая стрельца, отвели его к ближайшему месту для перевязки.

Он едва сдерживал стоны, левый рукав кафтана промок, напитался кровью. Подошел старик ратник. Разрезал рукав, снял рубаху с молодца, осмотрел руку.

– Ничего, пройдет язва, – успокоил он раненого десятника. – Мякоть пробило. Заживет, затянется. Надо быстрее кровь становить. Что у вас тут есть из лекарства, сестры? Давайте накладайте какую-нито мазь. Перевязывайте крепко. Главно дело – кость у него цела.

– Есть, есть у нас средство, обороняющее от гнили, кровь становящее. – Старшая инокиня достала из сумы деревянное долбленое суднышко с круглою крышечкой. Сначала обмыли, как могли, кровь с руки, с тела стрельца. Потом мазала монахиня рану темной, пряной, горчинкою пахнущей гущей. Далее прочитала «Отче Наш», «Богородице Дево», тропарь святому Сергию, благо находились в его обители. Кровь течь перестала. Перевязала с умением: крепко, плотно, а без жесткости.

Стрельца трясло от холода, из-за потери крови. Кто-то пожертвовал рубаху, чуть истлевшую кое-где, но чисто стиранную.

– Олюшка, – обратилась старшая монахиня к молодой, – принеси овчинный тулуп покойного старца отца Игнатия. Да треух его бараний тоже прихвати. Вишь, у молодца шапку-то пулею сдуло.

Молодая инокиня Ольга принесла стрельцу теплые вещи. Укрыли, расположили его на сухой соломе ближе к печуре, где варили кашу и сочево.

– Теперь пойду промышлять у старцев долю на вечер – нам и болезному молодцу, – удовлетворенная своей целительной заботой молвила монахиня.

– А мне ратное положено, матушка, – приоткрыв глаза, напомнил стрелец. – Скажи: десятник стремянного полка у самого воеводы Григорья Борисовича Долгорукого. Он меня помнит. Вот и поделимся.

– Да как тя кличут-то?

– Мирон Юшин я, – он снова закрыл глаза, потом открыл и неожиданно, будто через силу, улыбнулся. – Хлеб не забудь… как тя…

– Сестра Ефросиния, Старицкого монастыря бывшая ключница, – отозвалась деятельная монахиня.

– Бывшая… – повторил Мирон, перевязанный теплыми искусными руками сестры Ефросинии. – Я мекал, ты не ключница, а целебница. А как здесь оказалися? На поклонение, что ль, пришли?

– Через всякое я прошла, разное в моей долгой жизни-то бывало. Бывшая… Мы тута все бывшие, – с каким-то особым смыслом произнесла пожилая монахиня и почему-то покосилась на бледный, склоненный лик сестры Ольги. – Ну, ладноть, пошла я. Пока живы, не помрем. А помрем… Господь нас рассудит. Лишь бы здесь устоять, не пустить басурман латыньских мощи чудотворца нашего Сергия охаять да разорить. И нас, грешных, спасти от смерти лютыя, от позорища ихнего. Аминь.

Нашли Юшина товарищи из полка. Много, говорили, сегодня наших ратных убито: не мене двадцати. Да столько ж детей боярских и со сборной рати. И от охотой шедших смердов и прочих людей. Всего человек сто. А уж сколь раненых! Некоторые вряд ли выживут. Ну и есть легкие – вроде тебя. Руды много, крови потерял. А так – повезло. И сам воевода, мол, хвалил его, Юшина, удаль.

– Харчи принести, ратную долю? – спрашивали стрельцы.

– За ястем инокиня пошла, сестра Ефросиния. А я вот полежу ден трое-четверо, и на стену. Хорошо, прострелили шуйцу, а не боевую десницу.

– Ну и, Господь с тобой, Мироша… Лихой рубака… Вот и соседушка твоя баска собой, что ангел во плоти… Токмо суть бледненька… Как звать-то? Олюшкой? Помоги тебе вынести бедствия святая равноапостольная княгиня Ольга…

– И вас спаси Христос от смерти в бою с ворами… – тихо сказала инокиня, вскинув длинные ресницы.

– Мы-то люди ратные, наша доля такая… Кто жив останется – скажи: Бог с тобою.

Когда ушли стрельцы, через малое время явилась с глиняной мисой и хлебом бывшая ключница Ефросинья.

– Вот и ужин готов… – проворковала она с облегчением. – Слава Спасителю, харчи еще не окончились. В харчевной-то из подызбища свежим хлебом пахнет. Поживем, а там, глядишь, отобьют воров. Придвигайся, милушка Олюшка, я тебе в отдельну чашечку чистеньку положу. – И шепотом: – Ты жа у нас истинная царевна.

– Да ничего, матушка, не хлопочи. Я могу со всеми, мне все одно.

Когда закончили трапезничать (и другие монахини, простые миряне, да деревенские сельники – кто с ребятами, кто без) в сумерках лишь слегка пятнисто подсвечивали от деревяшек, в печурке тлеющих. Круглолицая девица в большом плате вязаном, в столбунке черном шерстяном, мехом-белкой обшитым, попросила сестру Ольгу спеть потихонечьку не духовное, а мирское.

– Грех во обители мирское петь, – сказала Ефросинья, подогрев воды с целебной травкой для питья раненому. – Ну да Олюшка так сладко и тихо поет, кабыть в образе духовного. Ну, потяни голоском бережно… Наш грех, наш грех… Такая песня, хоть и проста, – страсти будит, вот што…

Ольга привстала и запела чистым, будто бесплотным голосом:

Тесно приткнувшиеся в кельях близ от печурки, осажденные люди слушали, не шелохнувшись, тихо вздыхали. Одна старушка иссохшая, вспомнившая, видать, жаркую молодость, чуть слышно проговорила:

– Спаси тя Богородица, дитятко. Дай те мир и пристанище святое, боголепное.

Инокиня Ольга, закончив пение и не отвечая на еле слышные похвалы, достала четверток бумаги. Взяла со спросом у близ сидевшего белобородого старца чернильницу и чиненое гусиное перо, стала писать, уловив пятно красноватого света от чела печного.

– Кому пишешь-то, Олюшка? – тишком вопросила матушка Ефросинья.

– Тетушке Евдокии Федоровне Беклемишевой из батюшкиной родни… Не знаю, выдастся ли удача на сей раз… Вот сказали мне, ночью казак один повезет письмеца-то… Собрали ему кто, что мог. Я цепочку серебряную дала, боле ничего у меня нет, окромя перстенька заветного… Даренного женихом моим умершим…

– Что ж поделаешь, на все святая воля Господня. Ты теперя не прынца иноземного, а сладчайшего Иисуса Христа невестушка, Ксюша…

«Ксюша?» – уловил не сонным слухом Мирон Юшин. И вспомнил, что стоял в кремлевском карауле поодаль, когда перезахоранивали из Варсанофьевского монастыря в Архангельский собор гробы царя Бориса Федоровича, да еще жены его и сына, убиенных по приказу самозванца Гришки Отрепьева. А при положении их в гробницу царскую Архангельского собора приказано было оставшейся дочери царя Бориса инокине Ольге вопиять, рыдать и проклинать злодея Лжедимитрия… Так вот кто теперь помогал перевязывать ему рану бывшей ключнице Ефросинье! Сама царевна Ксения Годунова, ныне же страждущая инокиня в осажденной Троице.

Ксения, – видно Мирону в полумраке истомленное бледное лицо, – писала, держа бумагу и чернильницу на коленях: «…в бедах своих чуть живая я, совсем больна вместе с другими старицами, и вперед ни одна из них себе жизни не чает, а с часу на час ожидают смерти, потому что у них в осаде шатость и измена великая. А еще я узнала здесь, что в Суздале засел Лисовский и пустошит окрестную землю. А Владимир теперь под началом Ивана Ивановича Годунова. Прошлые года он крепко стоял против самозванца Отрепьева за родственника-царя, батюшку моего Бориса Федоровича. Теперь же не захотел быть за Шуйского, ослушался его приказа воеводствовать в Нижнем. Остался Иван Иванович во Владимире и привел жителей к присяге второму самозванцу, Бог ему судья…»

Ночь наступила. Осажденные ждали последующего дня с тревогой и страхом. Сколько же будет длиться осада Троицы? Неужели при всем самопожертвовании и отваге защитников Сапега добьется своего, сумеет взорвать стену, и огромная безжалостная шайка поляков, литовцев, черкасов и русских воров, которые еще беспощаднее иноземцев, ворвутся в обитель святого Сергия Радонежского?..

На рассвете ночной страж северной стены монастыря, что супротив Красной горы, Сенька Пешнев, стуча старыми сапогами бежал по каменной лестнице вниз, а потом по улице к дому воеводы, князя Долгорукого.

У крыльца его остановили стрельцы с бердышами:

– Куда тя несет? Белены объелся? Воевода еще спит поди. Небо чуть побелело, обождешь…

– Пуститя! Ей-ей, пущайте меня к воеводе! Вона и они скажут… – За Сенькой бежали еще двое сторожей, тяжело дыша, запрокинув бородатые лица.

– Да-к, бес тя возьми, что стряслось? Подкоп взорвали? А где шум и дым?

Услужающий холоп князя, выглянув, тотчас скрылся. Послышались быстрые шаги со звонкими ударами каблуков. Воевода, полуодетый, с взлохмаченными волосами и бородой на сторону, распахнул дверь. Из-за плеча его маячили еще чьи то глаза, бороды, открытые рты.

– Ну?!

– Княже! Григорий Борисович, нету!

– Чего нету, мови толком? – вдевая руку в рукав воеводского таусинного кафтана, спросил Долгорукий.

– Пустой табор, княже! Ушли!

После полуторогодовой упорной осады, после многих десятков штурмов и подкопов, после постоянного пушечного обстрела Ян Сапега, выругавшись самыми черными ругательствами, какие он только знал, приказал своему войску выйти на южную дорогу, к Тушину.

 

XI

Царь Василий Иванович Шуйский рассчитывал после договора со шведами на перелом в войне с Тушинским вором. Вернее, с польско-литовским войском и многочисленными казачьими и прочими смешанными отрядами, «шаталыми» разбойниками, как он их называл. Шуйский думал о помощи прославленной в Европе, обученной и закаленной в боях шведской армии. Она должна быть гораздо лучше вооружена, чем поляки, более управляема и сплоченна.

Однако король Карл IX не желал бросать в огонь войны свои лучшие полки. Взяв с русского царя огромные деньги и условившись в случае успеха получить Нотебург (Орешек) на Неве и Корелу с прилегающим землям, он схитрил.

Вербовщики короля бросились искать наемников и обшарили всю Северную Европу. Они нанимали брауншвейгских немцев, французов-эльзасцев, более похожих на блондинистых северян, чем чернявые парижане или смуглые гасконцы. Они находили обнищавших английских крестьян, согнанных с земель жестокими биллями своих лордов, и рослых, суровых шотландцев, которые давно стали постоянными наемниками, покидая свою бедную горную страну. Лишь небольшие отряды природных шведов возглавил главнокомандующий Якоб Понтус Делагарди.

Первый шведский отряд, прибывший в Новгород, был невелик – всего пять тысяч. Скопин опечалился и сказал своему шурину Семену Головину:

– Деньги при тебе? Давай наскребай для шведов.

– А потом?

– Где хочешь бери – у богачей Строгановых, что ли. А остальное соболями. Хватит?

– Да, – подтвердил присутствовавший на военном совете Делагарди. – Еще наш опытный полководец Зомме приведет не менее десяти тысяч солдат.

Делагарди говорил на ломаном русском довольно бойко. Когда слов не хватало, дьяк Сыдавный, знавший щведский свободно, ему помогал.

– Ну, за союз воинский, – сказал Скопин, пригласив Делагарди к своему столу накануне выступления в первый поход.

– За союз, – охотно согласился Делагарди, поднимая серебряную чарку с крепкой, приятно пахнувшей медовухой. Они выпили, закусив источавшим жир балыком. Слуга принес еще жареных кур, вареную белорыбицу и поднос с румяными пирогами, начиненными мясом, луком, грибами и моченой брусникой.

– Я постарше тебя, князь Михель… то есть Михайль… Можно, я буду так тебя называть?

– Мне двадцать три. А тебе, Яков?

– Мне двадцать семь. Из них я четыре года был в польском плену. Самое плохое время моей жизни. Меня выкупили родные. Потому я имею к полякам свой счет. Ладно, продолжим нашу приятную… э… разговор… А про войну будем говорить на… чистую… или как по-русски?..

– На свежую голову, – засмеялся Скопин.

– Да, на свежую голову будем говорить завтра.

На следующий день, собрав у себя шведских начальников и предводителей прибывших недавно русских отрядов, Скопин расстелил чертеж северной части Московского царства.

– Позвольте мне начать, – проговорил Скопин, вглядываясь в карту, – потом скажете, если пожелаете, ваше мнение.

Он обстоятельно пояснил – кому и с кем каждому водителю союзного войска придется сразиться. Генералу Эверту Горну, возглавившему шведский отряд тяжеловооруженных всадников и несколько команд пехоты, а также Федору Чулкову с войском стремянных стрельцов и пеших ратников-новгородцев. Надо было догнать полковника Кернозицкого. Отряды Кернозицкого состояли из польских гусар и запорожских черкасов, не считая русских воров всевозможного звания. Их следовало разгромить и гнать, освобождая присягнувшие самозванцу города. Да не забывать при этом требовать присяги законному царю.

Еще на военном совете Скопин сказал воеводе Федору Чулкову:

– Придется тебе, Федор, остаться с частью отряда за городского воеводу. После чего вы идите, господин Горн, на Торжок, Порхов, Орешек-Нотебург. Воевода Салтыков из последнего бежал в Тушино, к вору, и лижет там пятки полякам. А Чулков должен, выезжая стремительно из Торопца, пресечь приток разбойных шляхтичей в лагерь Тушинского вора. Виновных в таком преступном намерении брать в полон, сопротивляющихся рубить на месте. К тому же ты должен помочь окрестным крестьянам уничтожать отряды фуражиров-грабителей. Вот такие мои вам пожелания, господин генерал Горн и господин воевода Чулков.

Горн и Чулков тотчас выступили и догнали довольно многолюдное воинство Кернозицкого. От неожиданности и удивления, увидев среди русских бехтерцев, кольчуг и тегилеев зерцала шведских панцирей, их тяжелые каски и граненые эспадроны, услыша слаженные ружейные залпы, всадники Кернозицкого дрогнули.

После коротких кровопролитных боев они начали отступать, а затем ударились в бегство. Союзные войска выгнали оккупантов из Старой Руссы, разбили при селе Каменках и взяли Торопец. Поскольку Торопец стоял на пути из Польши в Москву, здесь мало было заставить присягать царю Василию.

Князь Мещерский с большим отрядом московских ратников был направлен на Псков. «В городе власть захватили главари черни, которые грабят торговые склады, бесчинствуют, пьянствуют и сразу присягнули Вору, – говорил перед походом Скопин. – Вятшие недовольны. Вам бы заранее связаться с самыми почтенными горожанами и согласовать бы с ними взятие города».

Однако у Мещерского взятие Пскова не получилось.

Казачий атаман Корсаков дал знать в Псков о приближении московского войска. Взбунтовавшиеся против городских властей и царя Василия Шуйского стрельцы, казаки, мелкие городские жители, подгородные крестьяне узнали о сношении подошедшего к Пскову князя Мещерского с местной знатью и обвинили «вятших» в измене.

Все перемешалось. Часть горожан, не предвидя ничего плохого, вышли из города навстречу иконе Богородицы, приносимой из Печерского монастыря. В это время раздались пушечные выстрелы, и москвичи ринулись к стенам для взятия города. Начался страшный пожар, который почти полностью опустошил Псков. Две стены были взорваны. Несмотря на это, псковские стрельцы отбились в своей слободе от московского войска.

Мещерский вынужден был стать боевым лагерем неподалеку от Пскова. В городе захватили полную власть «мизинные» люди особо свирепого и беспощадного нрава. Предводительствовал ими взявшийся неизвестно из каких краев простой смерд Тимофей, прозвищем Кудекуша Трепец. Ему удалось собрать таких же жестоких от рождения людей, которые бросились «выжигать» измену, проводить следствия, пытки и казни, жертвами которых стали в большинстве случаев представители городской знати. С ними сводили счеты недовольные своей жизнью, обедневшие торговцы, разорившиеся ремесленники, потерявшие хозяйство крестьяне и просто постоянно пьяные, склонные к грабежу и сварам бродяги.

Мещерский еще раз попытался овладеть городом. Стрельцы с помощью городского населения яростно отбивались и успели на месте взорванных возвести новые стены.

«Неужели вы столь отважно и безумно сражаетесь, чтобы иметь государем своим не московского царя, а самозваного Димитрия, разорившего государство с помощью пришельцев-поляков латыньской веры?» – писал в своей грамоте, обращаясь к псковскому вечу, князь Мещерский.

«Не хотим ни польского ставленника, ни какого московского лиходея, а желаем жить по справедливости старым вечевым обычаем. Но коль выбора только два, то лучше Димитрий Иванович и литва, чем московское палачество…» – отвечал от имени всех городских простолюдинов какой-то безымянный монах Печерского монастыря.

Однако «вятшие» люди писали к московским воеводам и припадали к милости царя Василия:

«И бояр многих мучили, жгли и ребра ломали щипцами калеными, и часто приходили новгородцы со злобою, с немцами и казаками, и дети боярские, новгородские и псковские с требованьями своими, и много было кровопролития, крестьянам и пригородам грабежа, и много всякой беды псковичам».

Скопин отозвал Мещерского от Пскова.

Семен Головин, вернувшись из похода, пришел к Скопину и устало доложил:

– Орешек наш, как ты приказывал, князь Михайла.

– А смурый чего? Трудно было?

– Да нет, обидно. Салтыкова, мошенника, упустил я. Успел он, сукин сын, сбежать в Тушинский табор.

– Да знаю. Черт с ним, с Салтыковым. Их вся порода такая: хитрая и продажная. Тут вот князь Мещерский так и не взял Пскова. Что за город воровской! Говорят, и прадеду у царя Ивана Васильевича, великому князю Московскому Ивану еле удалось овладеть Псковом. А то уж они хотели перейти в подданство литовцев, потом поляков. До того додумались, чтоб стать подвластной землей немецких торговых городов, а подчиняться их бургомистрам и купеческим советам. А православие заменить на латинство либо на веру жидовствующих, которую тоже привезли из немецких земель.

– Ну и поганцы! Много воли на своем вече взяли.

– И ведь сколько крови пролил царь Иван Васильевич Грозный, чтобы вернуть Псков в Московское царство. А они теперь не желают служить законному царю, а присягнули Вору и упорствуют. Хорошо хоть с Новгородом уладилось. Только зря Татищева растерзали, эх…

– А, может, и не зря, – пожал плечами Головин. – Один Бог знает, что замышлял Татищев. А вдруг бы тысяцкий прав оказался?

– Все равно, нельзя было воеводу толпе обезумевшей отдавать. Расследовать следовало. Я виноват, не успел его оградить от обозлившихся ратников…

Скопин снова собрал на совет Делагарди, Горна и своих – Головина, Чеглокова.

– Брат Федора Чулкова Гаврила захватил внезапно Торжок, проворонили поляки. Гаврила ворвался в город, а теперь срочной помощи просит. Торжок-то недалеко от Твери. Там с большими силами польский воевода Зборовский и мятежник князь Шаховской, которого князь Василий помиловал, не казнил за его воровство еще с Болотниковым. Вот он и платит за милосердие царское новой изменой. Присягнул второму Самозванцу. Сейчас с поляками вместе во всю старается. В случае их победы, думает небось, как бы ему этого Димитрия погубить, да самому на трон московский взобраться. Писал об своей задумке брату, а письмо-то перехватили. Ну, Шаховской, конечно, отпираться… «Зачем мне престол, мне бы царем посадить королевича Владислава…»

– Да кто ему престол свободит в любом эдаком случае? – засмеялся Головин. – Слышно, и сам Жигимонт не откажется. Все хотят царствовать.

– Окромя меня, незадачливого, – без усмешки сказал Скопин. – Я царствовать не желал бы. Мнится, лучше государство Русское от иноземцев и воров очистить. А после и выбирайте себе государя. Так вот, господа, – продолжил Михайла Васильевич. – В Твери у Зборовского и Шаховского более пятнадцати тысяч жолнеров и казаков. Они Гаврилу Чулкова сомнут. Так что генерал Горн и ты, Семен, выступаете немедленно.

Лес шумел молодой листвой, веял свежестью. Заливались птицы на разные голоса. Дождички кропили, но изредка. Воевать приходилось не в лихое ненастье, не в мороз, либо при изнуряющем нестерпимом зное, а при вполне приятной погоде. Может быть, поэтому Головин и Горн не особенно осторожничали, не послали гонца в Торжок о своем приближении.

И внезапно увидели выходящих из леса им навстречу ряды польских жолнеров. В середине готовящихся к сражению густых отрядов пехоты ехал на коне осанистый полковник в окружении своих адъютантов, это и был пан Зборовский. Сиял панцирем с золочеными накладными головами львов, каской с белыми заморскими перьями. Перчатки с раструбами, сапоги с горящим на солнце глянцем. Он вынул саблю, бросившую от солнца сверкающую дугу.

– Поляки, вам предстоит разгромить тупых москалей и угрюмых шведов! – громко крикнул полковник. – Это будет нетрудно. Они пришли, как видно, на гуляние. Мушкеты к прицелу, сабли наголо. Вперед!

На левом крыле стройно двигавшегося войска жолнеров, рыскали, хищно пестрея красными шароварами и кушаками, рассыпаясь по полю, запорожские казаки. Это были всадники князя Шаховского.

Русские невольно попятились и, прячась в кустах, начали стрелять из пищалей. Подоспевшие шведы тоже открыли огонь из мушкетов слаженно и точно, дружными залпами. Главное их достоинство, по сравнению с русскими и поляками, заключалось в том, что шведы гораздо быстрее перезаряжали ружья. Однако бой заварился упорный и кровавый. Московская дружина Головина отступала, с ожесточением отстреливаясь. Шведы, стреляя залпами, залегли. Поначалу казалось, что поляки выиграли сражение.

Услышав залповый огонь шведов, крик, гвалт и разрозненную, но множественную стрельбу поляков, Гаврила Чулков понял, что передовые отряды князя Скопина ввязались в бой с войском Зборовского. Он послал разведку выяснить положение. Вывел свою дружину из Торжка в тыл полякам и черкасам Шаховского. «Ну, вдарим Зборовскому по затыльнику», – заявил своим бойцам Гаврила и первый рванулся в бой.

Догадавшись о нападении Чулкова со стороны города, Горн повел шведский отряд в наступление. Скоро к нему присоединились ратники Головина. Левый «казачий» край польского войска не выдержал метких залпов шведских стрелков. Черкасы стали заворачивать коней и припустились бешеным наметом прочь, не желая погибать за «Димитрия Ивановича» от безжалостных шведских пуль.

Обнажив левое крыло польского войска, Шаховской вынудил и жолнеров к отступлению. Яростно ругая конницу князя, полковник Зборовский послал разведку кружным путем и выяснил: следом за передовыми отрядами движется большое русско-шведское войско Скопина.

Тут уж поляки стали торопливо отходить к Твери, где соединились с недавно разгромленными казаками Кернозицкого.

Скопин подошел с основным войском к Торжку. Здесь кроме его передовых отрядов дожидалось прибытия основных сил смоленское ополчение. Теперь русско-шведское войско вполне могло дать решительное сражение полякам.

Началось это большое сражение с ружейного и пушечного огня. Потом стали сближаться пехотные полки, продолжая на ходу стрелять, и уже вступили в рукопашное столкновение. Однако польские гусары с одной стороны, а черкасы с другой смяли на обоих крыльях и стремянных стрельцов, и тяжелую шведскую кавалерию. Однако польская пехота в середине не выдержала совместный удар шведов, московской пехоты и смоленского ополчения. Жолнеры обратились в бегство. Опомнились они, только пробежав несколько миль.

Затем жолнеры возвратились, подбирая своих раненых и убитых. Их встретили победившие на своих позициях конники. Казаки уже успели ограбить шведский обоз. Решив, что бойня закончилась в их пользу, они принялись выискивать способ раздобыть хмельного.

Зборовский на кратком полевом совете предложил все-таки покинуть Тверь.

– Отступать надо немедленно, – как и Зборовский, советовал полковник Кернозицкий. – Вы напрасно думаете, князь, – обратился он к Шаховскому, – что Скопин на этом успокоится и отойдет. Его войско сейчас числом превосходит наше. К тому же шведы ни за что не простят свой разграбленный обоз. Уж я-то знаю этих скупердяев. За всякий обыденный хлам и хоть какое-нибудь достояние они будут драться до последней капли крови.

Однако большинство поляков, особенно те, кто бежал от русских в середине сражения, и подгулявшие уже казаки не желали слушаться начальников.

Зборовский требовал, чтобы войско расположилось в одном месте и приготовилось к обороне. Но войско вышло из подчинения. Одни (в основном поляки-жолнеры) расположились в поле. Другие (казаки и всякий пришлый люд) расползлись по всему обширному посаду, устраивая пирушки, затаскивая в помещения женщин и не соблюдая никакой осторожности. Не выставили даже ночные посты. Поскольку у местных крестьян давно уже не было ни гроша, казаки спускали все награбленное в шведском обозе за «горилку», которая кое у кого находилась.

Зборовский пререкался с Кернозицким, требуя восстановления дисциплины.

– Э, пан полковник, вы следите лучше за жолнерами. А казаков сейчас ничем не проймешь, они загуляли, – отвечал Кернозицкий.

Поляки тоже плохо выполняли приказы. Они обижались, что казаки их опередили и в ближних деревнях вычистили все погреба и подполья.

– Мы дрались, а за нашу пролитую кровь казаки теперь веселятся! – возмущенно кричали жолнеры.

Гвалт, ругань и пьяные песни длились почти всю ночь и стихли лишь к утру.

А на рассвете Скопин и Делагарди напали на Тверь. Озлобленные вчерашними неудачами, досадуя из-за разграбленного обоза, шведы яростно убивали поляков и казаков. В плен не брали. Шведам не уступали в ярости и стремянные стрельцы.

– Я увожу оставшееся войско, пока его полностью не вырезали, – заявил Зборовский, боясь оказаться без единого жолнера. – А вы прикрывайте отход конницей, пан Кернозицкий.

– Кем я буду прикрывать? – вопил Кернозицкий в бешенстве и потрясал кулаками перед Зборовским. – Они же лыка не вяжут! Все перепились!

Князь Шаховской сообразил, что силы польско-казачьего войска почти полностью уничтожены. В сопровождении нескольких слуг он сел на коня и поехал в сторону Москвы с видом оскорбленного достоинства. Когда началось стремительное русско-шведское наступление, Шаховской решил не дожидаться окончания этого печального для него события. Он понимал: если окажется в руках Скопина, тот не простит ему повторной измены. Не дожидаясь решения царя Шуйского, племянник может приказать его повесить.

Вскоре воровского князя стали догонять группы поляков, со страхом оглядывавшихся и кричавших:

– Скопин сзади! Скопин догоняет!

Шаховской свернул с московской дороги и поскакал напрямик через поля и перелески, только бы не оказаться случайно в руках Скопина.

Русско-шведское войско могло торжествовать победу. Князь Скопин-Шуйский уже предполагал дальнейшее развитие изгнания поляков и разгрома Тушинского лагеря. Он мечтал о скором освобождении Москвы.

Войско двигалось к Москве бодрым шагом, когда князя догнал Семен Головин и, тяжело дыша от возмущения, сообщил новость. Скопин был поражен: шведы отказываются воевать! Они требуют оплату за прошедшие месяцы.

Скоро появились Делагарди, Горн и остальные офицеры. Они предъявили ультиматум: или деньги, или они собираются на родину. От имени шведского командованья плотный высокий капитан Гесь сказал:

– Шведские солдаты не сделают больше ни одного шага, пока русские полностью не рассчитаются звонкой монетой. И еще не оплатят ограбленный поляками обоз.

– Я выплачиваю деньги, господа, по мере их поступления.

– Это нас не интересует, господин главнокомандующий, – продолжал злиться Гесь. – Скорее пишите своему царю или мы уйдем.

– Хорошо. Я обещаю, что первый же захваченный у врага обоз будет ваш.

– Этого мало, князь Скопин. Шведская храбрость стоит больших денег.

Когда шведские офицеры вышли из шатра князя Скопина, Делагарди остался.

– Мне не хотелось тебя огорчать, Михайль, но ничего не поделаешь. Везде такие правила. Если нанимаешь солдат, плати вовремя. И кроме того, – продолжал Делагарди, – наш король Карл требует выполнения договора по поводу обещанных за воинские труды и потери Корел.

– Я выполню все условия, прописанные в договоре. По поводу Корел завтра же направлю туда дьяка Сыдавного, Собакина и Чулкова, – сказал Скопин. – Пусть на месте посланцы попросят у ваших королевских чинов еще солдат. А сам я пишу сейчас письмо царю про деньги. Пусть он и думные бояре быстро решают, как расплачиваться.

После этого Скопин перешел Волгу под Городнею, чтобы соединиться с ополчениями северных городов, которым надоели грабежи поляков и казаков.

По левому берегу Скопин дошел до Калязина. Против него выступили Зборовский и взявший пять тысяч жолнеров от осажденной Троицы Ян Сапега. Они хотели нанести Скопину неожиданный упреждающий удар. Однако битва сложилась не в их пользу. Поляки потерпели поражение и, неся значительные потери, вернулись осаждать Троицкий монастырь.

Стоя в Калязине, Скопин занимался обучением новобранцев из северных городов, ему ревностно помогал шведский генерал Сомме. Рекомендовал его Яков Делагарди. Он к тому же вел переговоры о восстановлении совместных воинских дел и писал об этом королю Карлу.

Царь Василий Иванович разослал служилых людей, направив письма воеводам нескольких городов и архимандритам монастырей с просьбой о займе денег в уплату за шведскую помощь.

Некоторые воеводы быстро прислали деньги – кто сколько мог; были и такие, что вяло отвечали на царские письма. Высылку денег тянули, например, в Перми. Напрасно устюжане, вычегодцы, вятчане и купцы Строгановы призывали пермяков усовеститься, последовать их примеру: помочь царю Василию деньгами и ратными людьми. Пермь отмалчивалась. Зато, не мешкая, прислал крупный взнос из монастырской казны Соловецкий монастырь.

Тем временем один из отрядов, посланных Скопиным, занял успешным приступом Преяславль-Залесский. С другой стороны рать под водительством боярина Федора Шереметева беспрепятственно вошла в Муром и приступом взяла Касимов. Шереметев после некоторого перерыва без особых затруднений вошел во Владимир.

Север страны постепенно очищался от власти тушинских ставленников. Главные рати с востока и запада сходились к Москве, чтобы под ее стенами дать решающий бой самозванцу, его основным польским вельможам и окружавшим его казачьим и жолнерским отрядам.

После победы войска Скопина над Зборовским полетели встревоженные письма Зборовскому и Сапеге – чтобы бросили осаду Троицы и шли бы к Тушинскому становищу. Письма были от имени «Димитрия Ивановича» и даже некоторые с его личной припиской: «Неприятель вошел в Тверь почти на плечах нашего войска. Мы не раз уже писали вам, что не должно терять времени за курятниками, которые без труда будут в наших руках, когда Бог увенчает успехом наше предприятие. Теперь же, при перемене счастья, мы тем более просим оставить там все и как можно скорее со всем войском вашим спешить к главному стану, давая знать и другим, чтоб спешили сюда же. Просим, желаем непременно и подтверждаем, чтоб вы иначе не действовали».

Однако кроме рати Скопина над Тушином гроза занималась и с другой стороны.

 

XII

Польский король Сигизмунд III был по рождению и воспитанию швед. Но занял польский трон, будучи наследником шведской короны.

Поляки старались приглашать на свой престол иностранцев, чтобы паны не начали грызню, ибо каждая группировка предлагала своего претендента. Отчаянная междоусобица могла довести страну до кровавой и бесконечной гражданской войны.

Однажды поляки пригласили французского принца из династии Валуа. Но религиозная война во Франции помешала этому событию, и французский принц, уже выехавший в Польшу, небрежно пожал плечами и возвратился в Париж. Затем поляками долго правил суровый, умный венгр Ян Баторий, которого в войне за прибалтийское побережье так и не одолел русский царь Иван Грозный.

И вот сейм пригласил Сигизмунда, который мечтал создать унию между Речью Посполитой и Швецией, стать монархом сразу двух прибалтийских стран. Но после смерти его отца Юхана III дядя Сигизмунда Карл IX совершил дворцовый переворот и занял престол.

Началась польско-шведская война за Ливонию. Она закончилась победой шведов. Вражда между двумя государствами, которыми правили близкие росдственники, была очень напряженной.

Когда в Польше возник дворянский мятеж (рокош), Сигизмунду было не до Москвы. Однако король вышел победителем. Каких-то мятежников он казнил, каких-то, слишком известных, вроде полковника Лисовского или князя Ружинского, изгнал из страны.

Пока Шуйский исподволь боролся с Самозванцем, и тот в конце концов был убит, король Сигизмунд внешне находился в стороне. Его бывшие политические враги-рокошанцы действовали в Московии, снова завоевывая трон для следующего Лжедимитрия. Боярское посольство предложило Сигизмунду отдать на русский престол сына Владислава. Это вроде бы казалось заманчивым, но и очень рискованным. Сигизмунд отказался от предложения бояр.

Когда же на престол Руси без особых оснований втерся Шуйский и, начав войну с поляками, служившими второму Самозванцу, заключил союз со Швецией, Сигизмунд встрепенулся. Зачем посылать на московский трон отрока Владислава, когда есть основание свергнуть Шуйского, разогнать всех Лжедимитриев и поддерживающих их рокошанцев, а самому занять престол русских царей, оставаясь королем Польши.

Это уже оказывалось не какими-нибудь династическими играми. Это было для Польши выгодно и почетно: завоевать Московию и присоединить ее к Речи Посполитой. Король решил начать поход в Русию со взятия Смоленска, который некогда со всеми своими землями находился в пределах Польского государства, вернее, Великого княжества Литовского.

Сигизмунд объявил, по сути дела, войну союзу московитов со Швещией. Он заявил, что каждый польский воин-патриот должен оставить службу у самозванца и прийти под его знамена. Когда эти вести донеслись до Тушинского табора, до других захваченных поляками городов, многие паны и шляхтичи, а особенно простые жолнеры решили бросить мутную возню под командованием бывших главарей рокоша и проситься в королевскую армию.

Польские послы, вернувшиеся из Москвы, уверяли короля, будто самые знатные бояре (противники Шуйского) готовы передать ему царский трон.

Осенью 1609 года Сигизмунд III и канцлер Лев Сапега подошли к Смоленску. Королевская рать под Смоленском насчитывала всего двенадцать тысяч солдат. В ней было больше кавалерии, чем пехоты. Для осады приготовили не многим более полутора десятка пушек.

Король Сигизмунд готовился к взятию Смоленска, как к не слишком тяжелому военному предприятию. Впрочем, он знал, что Смоленск служит основой обороны русских на западе.

В правление Годунова город был обнесен мощными каменными стенами. Они имели протяженность в шесть верст, а толщина их превышала стены Троице-Сергиева монастыря или даже Московского Кремля. Возведено было тридцать восемь башен, на них находилось двести пушек. Состав защитников Смоленска насчитывал полторы тысячи стрельцов. Здесь проживало тысяча двести служилых военных людей-дворян. Днем и ночью караулы на стенах города несли до двух тысяч стражей из городского ополчения, вооруженных саблями и пищалями.

Польский король повелел смолянам отворить крепость и встретить его хлебом-солью.

Он получил ответ от всего населения города и от воевод Шеина и Горчакова: «Скорее мы все сложим свои головы, чем сдадим Смоленск врагам».

– Ну что ж, Смоленск более ста лет находится за нашей границей, у московитов, – размышлял Сигизмунд, советуясь с коронным гетманом Жолкевским. – Пришла пора снова сделать его польским городом.

– Однако, Ваше Величество, я не думаю, что взять столь укрепленный город возможно быстро. Следовало бы подготовиться более основательно и увеличить армию, особенно уделяя внимание осадным пушкам. А неподготовленная осада такой мощной крепости будет длиться бесконечно.

– Посмотрим, – подкрутив светлые усы, произнес король. Он был в хорошем настроении. Имелись сведения – многие гусары и жолнеры, руководимые изгнанными главарями рокоша, оставляют свой подмосковный лагерь в Тушине и устремляются к Смоленску. «Возьму Смоленск, а там начну крупные военные действия против войска шведов и московитов, – думал Сигизмунд. – А уж потом рассчитаюсь с наглыми мятежными панами, собиравшимися лишить меня трона».

Между тем Скопин, разгромивший у Калязина Зборовского и Сапегу, соединился опять с отрядами Делагарди и двинулся на Александровскую слободу. Его передовой отряд, под начальством Валуева и расчетливого, опытного шведа Сомме, вытеснили и отогнали поляков. Скопин все еще дожидался в слободе новых подкреплений от шведов.

А в Москве свирепствовал голод. Тушинские отряды и большие скопления разбойников на Коломенской дороге перекрыли ее. Главарем их оказался простой крестьянин Сальков. Он не пропускал в Москву ни один хлебный обоз из Рязани. Царь Шуйский послал против Салькова одного за другим двух воевод. Воеводы объявили, что шапками закидают проклятых смердов, лишивших столицу подвоза продовольствия.

Народ сбегался на Красную площадь. Сметая стрелецкую охрану, врывался в Кремль.

– Наши жены и детишки с голоду мрут! – кричали москвичи из ремесленных слобод, размахивая колами и топорами. – Шуйский, ты где там затрапезничался со своими боярами?!

– Не царь, а хвост поросячий! – дерзил какой-то ярыжка из тех, что составлял челобитные в Китай-городе. – На кой эдакий нужен? Где твои сраные воеводы? Они че, мужичье разбойничье разогнать не могут? Салькова, ратая деревенского, никак не одолеют! Может, нам к Тушинскому вору с челобитьем пойти? Скажем: наш царь не в силенках, так хоть ты люду московскому помоги, польский приблудень! Выходи, Шуйский, сын любодейный, мать твою! Хлеба давай голодным!

От разных уличных концов, от всех церквей выл и ширился, доходя до Кремля, набат.

Царь не выходил, боялся – стрельцы не удержат взбунтовавшуюся толпу, и голодная чернь его растерзает. Он хватался за голову, бежал из Грановитой палаты по коридорам дворца. Бояре, оставшиеся с Шуйским и не умотавшие в Тушино, лаялись между собой. Потом скапливались кучками, качали бородами, оглядываясь, бормотали:

– Ну, все! Силов нет! Пора его с трона сталкивать, пора…

Наконец зарайский воевода, князь Дмитрий Михайлович Пожарский, будущий освободитель Кремля от поляков, разогнал разбойничью шайку на коломенской дороге, а самого главаря их Салькова взял в плен и в колодке отослал в Москву, к Шуйскому.

Ну, думали, сейчас царь прикажет пытать мужика самыми ужасными пытками, а потом истерзанного обожженного велит четвертовать на Красной площади. Но царь Шуйский долго разговаривал о чем-то со стоявшим перед ним на коленях, связанным Сальковым. Думал о чем-то, свесив свою седую голову, морщил темное горбоносое лицо и вдруг… позвал рынд, чтобы развязали и освободили атамана. Что-то сложное и необычное шевельнулось в очерствевшем сердце царя… Чем-то тронул Сальков, ограбленный поляками, потерявший семью – жену, дочь малую, родителей, – обиженный жизнью пахарь. Приказал царь определить Салькова в Чудов монастырь на черные работы: дрова рубить, воду таскать, грехи замаливать. Оставил такому злодею жизнь. Велики чудеса твои, Господи!

Голодно и холодно жилось Москве в эту зиму. С великим трудом, с великими жертвами отбиваясь от тушинских приступов, только и жила столица надеждой: придет молодой князь Скопин и уничтожит Тушинский табор, разгонит обнаглевших жестоких иноземцев. В Москве было скудно, неустроенно, страшно. Кругом рыскали отряды поляков и казаков.

Захватывая какой-нибудь город, да если он еще и сопротивлялся, поляки рубили, вешали, топили, насиловали, сжигали избы дотла. Отбивая свой город или вернувшись на его пепелище, русские случайно захваченных поляков вырезали поголовно, зверея от ненависти и крови. Жители, кто успевал, прятались в леса, в дебри, за болота – как некогда от набегов татаро-монгольской орды. И не знали: чего ожидать дальше? Когда все это кончится?

А в Тушинском лагере после побега «Димитрия Ивановича» в Калугу, стал вопрос для русских воров – как быть? Ехать в Калугу к самозванцу? Давно уж разобрались, что это за царь. Возвращаться в измученную голодную Москву, к беспомощному и коварному старику Шуйскому, тем более не хотелось.

Посовещавшись у патриарха Филарета, тушинские бояре и прочие бывшие придворные Лжедимитрия решили идти посольством к королю Сигизмунду и опять просить у него на московский трон королевича Владислава.

Во главе уговорили стать патриарха. Затем опять чередом вошли в посольство бывший воевода Орешка, старый изменник Салтыков с сыном, князь Мосальский да князь Хворостинин, далее Плещеев и Вельяминов, пятеро думских дьяков и Михайла Молчанов, бывший приятель первого Самозванца, убийца жены Бориса Годунова и лжец, представившийся Болотникову спасшимся от смерти царем «Димитрием Ивановичем». Из-за него Болотников, князь Шаховской и еще разбойничий «царь» Петр Федорович вынуждены были выйти и сдаться Шуйскому. А ведь были дни, когда бы только предстать перед побеждающим и ликующим воровским войском – и столица, скорее всего, была бы взята.

Даже не спросив разрешения у Ружинского, это посольство в количестве более сорока человек бояр и дворян Московского царства выехало к польскому королю под Смоленск.

Тем временем Ружинский вынужден был искать соглашения со своим ненавистником-королем. Часть поляков и русских все-таки хотели переместиться в Калугу и по-прежнему помогать «Димитрию» добиваться московского престола. Ружинского же «Димитрий Иванович» объявил своим врагом, требовал его осуждения и предания наказанию на общем коло.

И все-таки, когда «царь Димитрий» пропал, а затем заявился в Калуге в окружении достаточного числа приверженцев, презиравшая его панская компания Ружинского, а также семья Мнишеков остались у разбитого корыта.

Марина еще находилась в Тушине. Бродя по лагерю, коронованная полячка умоляла ратных людей идти в Калугу, к ее мужу «Димитрию Ивановичу». Бледная, с распущенными волосами, она была в отчаянии. Сидевшая недавно на царском троне Грановитой палаты, имевшая в своих руках сундуки, набитые драгоценностями, двор – родовитых московских бояр, сотню польских щеголей, преклонявшихся перед ней, и тысячи покорных слуг, она вдруг оказалась не царицей, а пленницей.

Но судьба снова стала к ней милостива. Ей пришлось разыгрывать комедию – признать второго Самозванца за первого и терпеть его грубый, страстный, иногда бешеный нрав, но она опять чувствовала себя царицей. Пусть она жила в простом доме, в Тушине, уже не в таком великолепии, не в такой роскоши… но была надежда: все еще может вернуться! Она еще въедет в золоченой карете в Кремль, если победит войско ее мужа. Но эти спесивые, наглые, польские паны оскорбляли его, пренебрегали им, сделали из него почти заключенного в Тушинском таборе и – все оказались в дураках… Правда, и она недостаточно осторожно вела себя по отношению к мужу, – сошлась с горячим казачьим атаманом, красавцем Заруцким… Да были еще и стройные белокурые гусары-поляки…

Конечно, муж ее оскорблял, даже бил и изменял, не собираясь скрывать этого ни от нее самой, ни от кого-либо другого. Ее отец пан Юрий Мнишек уехал в Польшу, будучи крайне недовольным ее поведением и тем, что все его великолепные планы рухнули. Марина, после побега «Димитрия» от Ружинского, часто в непристойной расхристанности переходила из палатки в палатку – от польского лихача с усами стрелками до бородатого статного московита в кармазинном кафтане. Слышался смех, любезничанья, звонкие чоканья винных чарок… Не всегда она возвращалась в свою спальню в приличиствующее царице время, а иногда это вообще было утро.

В письме к отцу, пану Мнишеку, она пишет: «О делах моих не знаю что писать, кроме того, что в них одно отлагательство и никакого исполнения – словом, ничего обещанного при отъезде. Я хотела послать к вам своих людей, но им надобно дать денег на пищу, а денег у меня нет».

При встрече гетман Ружинский довольно откровенно заявил Марине:

– Панна Мнишек, пожалуй я вынужден называть вас именно так, а не «Ваше Величество». Оба ваши супруга, будто бы коронованные цари, – подчеркиваю оба, когда якобы должен быть один… Так вот скажу вам прямо: первого нет на свете, а второй не коронован и сбежал, как последний проходимец, в навозных санях.

– Вам бесчестно глумиться надо мною, – гордо заявила Марина. – Если счастие лишило меня всего, то осталось при мне право мое на престол московский, утвержденное моей коронацией, признанием меня законной наследницей, признанием, скрепленным присягой всех сословий и провинций Московского государства. А в ваших изъяснениях, пан Ружинский, я не вижу и доли рыцарства.

Ружинский позеленел от злобы и невольно сделал в ее сторону шаг, исполненный угрозы.

– Может быть, вы вызовите меня на поединок? – с интересом спросила Марина Мнишек.

– У меня сильно болит плечо от раны, а то бы конечно… – неловко отшутился гетман и поспешил уйти.

Димитрий же, убежав от принудительного удержания Ружинским, приобрел для себя в народном мнении выгодную сторону, ибо главный упрек ему всегда был в том, что он с ляхами разоряет Русскую землю.

Приехав под Калугу, он объявился архимандриту подгородного монастыря. Тот бросился благословлять царя и предлагать услуги.

– Пошли, честной отец, монахов в кафедральный собор и к воеводе с моим извещением, – сказал «Димитрий Иванович». – О том, что я выехал из Тушина, спасаясь от гибели, которую готовил для меня король польский. Он возненавидел меня за отказ уступить Польше Смоленск и Северскую Украйну. А я готов голову свою сложить за православие, отчину и народ.

Воззвание Лжедимитрия заканчивалось дерзко и лихо: «Не дадим торжествовать ереси, не уступим королю ни кола, ни двора».

Калужане – воевода-поляк Скотницкий со старшими командирами войска, дворяне, казаки, стрельцы и весь обрадованный люд поспешили в монастырь с хлебом-солью. Радостно восклицавшая толпа предоставила своему «государю» лучший дом в городе. Довольно значительный отряд стрельцов и калужских ополченцев составили войско, достаточное для любого отражения осаждающих – на всякий случай. У «Димитрия Ивановича» снова появились почтительные придворные и слуги, надежная охрана и боеспособное войско. Сама Калуга и ближние города собирали деньги для «царского» обихода и прокормления.

Впрочем, среди ближних людей самозванца опять крутились и поляки, и немцы, и даже касимовские татары, мечтавшие вольно жить при «Димитрие Ивановиче». Тем временем «государь» написал письмо Марине, в котором звал ее к себе. «Уже прибыли князь Шаховской, некоторые смышленые поляки и казаки. Я пошлю приказ преданным мне людям арестовать Ружинского и привести его ко мне, на мой суд. Также следует вернуть все мое войско. Я намерен снова идти на Москву, скинуть Шуйского и занять трон».

Письма к Марине Мнишек и кое-каким влиятельным людям с приказом арестовать Ружинского «Димитрий» послал в Тушино с неким паном Казимирским из «своих» поляков. По приезде в Тушинский табор Казимирский передал письмо «царице», а остальные не успел разнести адресатам. Его выследили шпионы Ружинского.

Гетман ворвался в спальню Марины и потребовал от нее послание ее мужа. Она, разумеется, заявила, что никакого письма не получала. Здесь присутствовала Барбара Казановская, еще несколько шляхтянок, служанки. У дверей дежурили казаки атамана Заруцкого. Ружинский, хоть и требовал, и дерзил царице, но лично обыскивать ее все-таки не посмел.

Остальные письма он перехватил у Казимирского и приказал своим гусарам посадить его в темную «за караул». Читал письма, призывавшие к его аресту, кусая в бешенстве губы. Походил по комнате, морщаясь от досады и боли в плече. «Ладно. Я тебя проведу, безмозглый москаль», – подумал гетман и сел к столу.

Он написал калужскому воеводе Скотницкому (все же это был поляк), что властью данной ему (гетману) от Войска, приказывает взять так называемого Димитрия, выдающего себя за русского царя, и доставить его под конвоем в Тушино, где тот должен ответить за свои деяния и пр. Затем расписался размашисто и даже изящно: «Князь, полковник и гетман всего Войска Роман Ружинский». Шлепнул золоченую войсковую печать и свою княжескую, синюю, сверх того. Ружинский решил отомстить самозванцу его же монетой. Он вызвал арестованного Казимирского и спросил его, читал ли он письма, переданные ему самозванцем.

– Что вы, пан гетман, как я мог посметь такое! – уверял перепуганный Казимирский, боясь, что гетман от злобы и досады может с ним расправиться. – Я вообще никогда не читаю чужих писем, тем более таких знатных лиц. Так что я ни в чем не виноват.

– Я тут подумал, что мне с тобой сделать, казнить или помиловать, – продолжал запугивать Казимирского Ружинский.

– Помилуйте, пан гетман, ради Езуса и Чентсноховской Божьей Матери, я только передал письма, – чуть не плакал Казимирский. – Я даже краем глаза не заглядывал в них…

– Мы же все-таки поляки, – словно размышляя вслух, произнес Ружинский. – Мы должны помогать друг другу, а не наносить ущерб и не предавать, как это сплошь делают бессовестные московиты.

– Да, ясновельможный пан гетман, мы поляки и должны друг другу… – забормотал Казимирский, почувствовав надежду на помилование. – Я готов, ясновельможный пан, в лепешку расшибиться для вас… Только прикажите, только одно слово…

– Хорошо, – пришел к окончательному решению гетман. – Я решил дать тебе очень важное… более того, тайное поручение. Выполнишь его – будешь жить и будешь награжден, ну а если нет…

– Ой, что вы, ясновельможный пан, да я для вас…

– Ты сейчас же возвращаешься в Калугу. Вот письмо воеводе Скотницкому – отвезешь лично ему в руки. Сделаешь – и все: ты прощен и получаешь награду. А если нет…

– Да что вы, пан гетман! Ваше поручение такому незначительному человеку, как я, это уже величайшая награда!

Отъехав верст тридцать от Тушинского лагеря, Казимирский сломал печати и вскрыл письмо.

– Ой, ой, ой! – чуть не закричал он. – Передать воеводе, чтобы он арестовал и прислал Ружинскому царя… Да осмелится ли воевода Скотницкий сделать такое?! Кругом царские казаки и стрельцы, а вокруг Скотницкого только горсточка поляков… Он не решится, но скажет царю, что это письмо от Ружинского доставил я. Ой, ой, ой! Петля! В таких случаях Димитрий Иванович думает очень быстро. Нет уж, Тушино далеко, а Калуга приближается с каждым часом.

Въехав в Калугу, Казимирский без сомнений направил коня к царскому дому. У крыльца стояли стрельцы (воровские, конечно) в красных и синих кафтанах. Опершись на бердыши и положив левую руку на рукояти сабель, они подозрительно взглянули на него. Дальше в широких ступенчатых сенях сидели и прохаживались казаки из отряда князя Шаховского. На них были черные чекмени, высокие шапки с кистями до плеча и алыми шлыками. Вместо стрелецких бердышей – острые пики, а сабли у бедра круто изогнутые, татарские.

«Димитрий Иванович» прочитал послание гетмана и похвалил Казимирского:

– Молодец! Я этого не забуду. А мои письма передал?

– Ваше Величество, из ваших писем я успел передать только царице Марине Юрьевне. А потом, как я из ее дома вышел, меня сразу повязали и – к Ружинскому.

– Эх, досада! Но она-то все-таки получила мое письмо? Прочитала?

– Конечно, это я успел. И она спрятала. Но вот потом Ружинский грозил меня повесить. Я еле отговорился – знать, мол, ничего не знаю. Посадили все равно в сарай до утра. А утром меня снова к Ружинскому. Ладно, говорит, отвезешь сегодня мое послание воеводе Скотницкому и – прощен. Я конечно: «Слушаюсь, пан гетман. Весь к вашим услугам». Письмо в сумку – и на коня.

– Все равно молодец, Казимирский. Главное, Марине передал. А ну налейте славному пану Ясю в хрустальный кубок самого дучшего вина. Мальвазеи. Ты слышишь, Петруха? Самого лучшего вина! – распорядился радушно «Димитрий Иванович» и даже хлопнул в ладони.

Тут Петька Кошелев вынес на расписном подносе высокий, переливающийся гранями, хрустальный богемский кубок, полный красного вина.

– Моему верному посланцу за проворство и верность, – сказал «царь». – Выпей, Ясь, за мое здоровье. Остальные награды от меня чуть позже.

Сияя от радости, Казимирский осторожно взял кубок.

– Ваше Величество, за ваше здоровье! Виват!

– Спасибо, Казимирский.

Удачливый посланец медленно выпил красное благоухающее вино. Напиток был великолепный. Однако через минуту Казимирский побледнел, пошатнулся и, цепляясь рукой за стену, сполз на пол.

– Петька, быстро своих парней сюда. Обухом по голове, в мешок и в отхожее место, в самое глубокое. Ну? Через задние сени!

Зыркая разбойничьими глазами, вошли двое верзил, нахмуренные, в затасканных армяках. Подхватили обмякшего Казимирского и уволокли.

Тут же заглянул Александр Рукин. Он уже несколько дней как перебрался из Тушина.

– Теперь тебе задание, Алексашка. Ступай к воеводе Скотницкому. Скажи, царь приглашает вечером на ужин для разговора с глазу на глаз. Надо это дело закончить, – твердо сказал «царь».

Обговорили все подробности предстоящего «ужина». «Димитрий Иванович» уточнил:

– Ребята те же будут? Надежные?

– Очень надежные, государь. Но другие. Так-то получше.

– Добро. Ты, наверное, прав.

Воевода Скотницкий прибыл на ужин к царю в самом лучшем своем кунтуше. Он был польщен приглашением царя: «Ценит государь способных людей. Ему нужны опытные, умные воеводы. Тем более, сейчас, пока везде смута. А вот скинут Шуйского, государь займет свое место на троне, в Кремле. И, может быть, вспомнит сообразительного и обходительного поляка Скотницкого, подсобившего ему в трудное время. Очень может быть. Бывало такое. И приглашали таких способных людей из небольшого города в государственный совет, рядом с князьями и боярами. А это уже и положение в государстве другое, и доходы, само собой… В конце концов можно будет, если очень понадобится, и греческую веру принять, схизму эту московитскую, черт бы ее побрал…»

Воевода подкручивал нафабренные усы, пока у него почтительно принимали шубу, шапку и чуть ни под руки провожали в царскую трапезную горницу. Там стол ломился от всевозможных закусок, от корчаг и бутылей с хмельными напитками.

– О, очень приятно, Ваше Величество, – расплылся от удовольствия Скотницкий. – Весьма польщен вашим гостеприимством.

– Я решил посидеть с вами наедине, пан воевода. Скромно попировать и в то же время поговорить о важных делах. Всегда полезно узнать мнение умного, многое повидавшего человека.

– Ваше Величество, даже самый маленький и скромный совет, исходящий от меня… если он вам чем-то поможет, это будет для меня праздником.

– Ну, пан Скотницкий, поднимем чары за…

– Ваше Величество, только за ваше здоровье, за вашу доблесть и удачу!

– Благодарю вас, пан Скотницкий.

Пир начался с взаимных приветствий, радушных угощений, всевозможных любезностей. Когда воевода, любивший смачно покушать, увлекся после нескольких чарок жаренной в сметане рыбой и наклонился над блюдом, плечистый слуга высоко поднял обливной ковш и ударил Скотницкого по лысеющему темени. Пан воевода беззвучно повалился со стула.

– Давай, давай, живее, – сказал Рукин парням, явившимся с большим мешком.

Мешок был похож на тот, в который днем затолкали Казимирского. Но парни оказались другие, хотя с одинаково жестокими разбойничьими глазами. Воеводу засунули в мешок, молча и сноровисто вытащили из горницы.

Самозванец сел к столу, наполнил бокал из хрусталя водкой и медленно выпил. Отдувшись, повертел головой и взял со стола кусок копченого мяса.

Возник Петька Кошелев, перекувырнулся перед «царем» и влез на стул, где сидел в начале ужина воевода. Он налил себе водки, ловко вылил в гортань и сипловато запел:

Вернулся Рукин. Подошел к столу, налил чарку, выпил с мороза.

– Чего долго-то? – спросил «царь».

– Да здоровый очень, в прорубь не пролезал. Пока пешней поддолбили. Потом уж все хорошо стало.

– Хорошо говоришь, Рукин, сукин сын? – пьяно переспросил «Димитрий Иванович». – Ха-ха! Ну и ладно… И концы в воду…

Такой же участи подвергся и «окольничий» самозванца Иван Иванович Годунов.

А в Тушине металась по своему скромному дому Марина Мнишек. Все письма от «Димитрия» к его нужным людям оказались в руках Ружинского. Хорошо хоть она успела спрятать адресованное лично ей у себя на груди. Распоясавшийся самовластный гетман все-таки не решился запустить свою лапу ей под рубашку.

Но она находилась в состоянии постоянной тревоги, даже страха. Что если Ружинский прикажет ее арестовать? Тогда уж все пропало! Что сделает злобствующий гетман против нее? Неизвестно, все что угодно. Ей же нужно немедля мчаться в Калугу. Там ее муж, царь «Димитрий Иванович», с которым она (пусть не с ним именно, а с его первоначальным подобием) венчалась в Успенском соборе московского Кремля, когда еще и не пахло никаким выгнанным из Польши Ружинским. Что же предпринять? На что решиться ей, женщине?

Ранним утром, едва одевшись, Марина побежала в стан, где располагались тысячные отряды донских казаков. Она шла между коновязей, кибиток, кое-как сбитых домов и шалашей. Она увидела, как со всех сторон на нее оглядываются и к ней направляются бравые усачи с саблями и пиками.

– Братцы, казаки! – закричала отчаявшаяся «царица». – Помогите! Спасите меня! Только на вас, дорогие мои, вся моя надежда!

Вокруг «царицы» мигом образовалась возмущенная, мгновенно накаляющаяся яростью толпа казаков.

– Кто посмел обидеть нашу православную царицу? Да мы того в куски порубаем и кишки выпустим! Говори, государыня-царица!

– Казаки, донцы! – снова воззвала маленькая женщина с распущенными волосами и горящим взглядом. – Гетман Ружинский не выпускает меня отсюда к моему мужу, царю Димитрию Ивановичу. Он в Калуге и прислал мне вчера письмо. Вот оно, подписано его собственной рукой: Димитрий. – Она размахивала письмом самозванца.

К ней подошли есаулы, сотники, кто-то еще из казачьей старшины. Они взяли у Марины письмо, доставленное Казимирским. Прочитали. Потом стали читать громко всей казачьей распаленной толпе. В письме к жене «Димитрий» повторил свои слова из воззвания к калужанам: «Я готов голову сложить за веру православную, за отчину и народ!»

Услышав такие слова, толпа донцов заревела. Некоторые выхватили сабли и завопили: «Кто смеет лишить воли царицу и не отпустить ее к государю?!»

Марина поняла, что достаточно привлекла внимание и накалила казаков.

– А что вы делаете здесь, как жалкие бездомные слуги гетмана? У вас есть царь! Он ждет вас в Калуге. Седлайте коней, казаки, уходите к своему государю!

Узнав, в чем дело, увидев и услышав, что происходит в донских куренях, атаман Заруцкий поскакал к Ружинскому, рассказал о бунте Марины.

– Ах, сучка! Ах, гадюка! – бесился Ружинский. – Как это я до сей поры ее не арестовал? А ты, Заруцкий, не можешь навести у себя порядок?

– Подите-ка, суньтесь к ним сейчас, пан гетман, – обиделся красавец атаман, сверкая глазами.

– Ну да, эта панна ведь, кажется, и твоя коханечка… Вот и взбесилось все казачье быдло! – неистовствовал Ружинский.

– Казаки возмущены не потому, что она чья-то «коханечка», а потому, что Марина Юрьевна венчанная русская царица! – тоже начал кричать Заруцкий. – И надо не забываться в чванстве, а помнить об этом!

– Езжай к Трубецкому, пусть поднимает своих ратников против казаков!

Заруцкий поспешил к князю Трубецкому, изложил происходящее, услышал:

– Я ухожу с полком в Калугу, а твоего Ружинского, я… в гробу… и в мать… и в душу…

– Ружинский прибегнет к военной силе, – предупредил Заруцкий.

– Что? Пусть только сунется, – обозлился Трубецкой. – Все! И тебе, Заруцкий, пора бы решить: ты с кем? Казаки уйдут, кем останешься у поляков? Конюхом?

Беготня Марины по лагерю казаков, ее вопли о засилье Ружинского, предъявленное письмо «царя Димитрия Ивановича» и призыв идти к Калуге возымели действие.

Донцы седлали коней, заряжали ружья. Грузили своими вещами и припасами обоз. С ними уходили полки князя Трубецкого и Засекина. Для охраны царицы выделили триста отборных конников Плещеева.

Длинная вереница всадников, обозы, пушки на полозьях, снова всадники – русские стрельцы и донцы – двинулась через заснеженное поле. Оставляли от Тушинского табора широкий, вскопыченный, перепаханный и унавоженный след.

Гетман Ружинский с искаженным от злобы и боли лицом кинулся к гусарам.

– Панове, надо вернуть в стан казачье быдло! Пан Александр, – обратился он к Зборовскому, – я поручаю это дело тебе. И не щадите их, хамов-схизматиков! Рубите изменников!

Гусары с разгона налетели на хвост вереницы уходящих казаков. Но те открыли по ним пальбу из пищалей, рубили саблями. Бились яростно и ожесточенно.

Когда Марина Мнишек, одетая в гусарский кунтуш и шапку, услышала стрельбу и спросила Плещеева: что происходит? – он ответил:

– Там идет сражение.

– Из-за чего?

– Из-за вас, Ваше Величество.

– То есть как?

– А так. Ружинский не хочет выпускать из лагеря ни вас, ни казаков.

– Вот мерзавец! – заявила Марина, потом задумалась и сказала: – Между прочим, меня приглашал навестить его пан Сапега. Он сейчас, кажется, в Дмитрове. Поехали туда, только запрягите сани для моей Барбары и служанок. Я отправлюсь верхом. Триста ваших молодцов смогут нас защитить в случае чего?

– Может быть, – ответил Плещеев и приказал запрячь сани для девушек. – Мы отправляемся в Дмитров, – напомнил он своим подчиненным. И триста всадников, сани, в которых сидели полячки, а также статный Плещеев, а рядом с ним на высоком коне маленький изящный юноша в гусарской одежде, – именно так выглядела Марина Мнишек, – покинули Тушинский лагерь с конца, противоположного тому, где гремела стрельба и происходила сабельная потасовка, если так можно назвать резню между казаками Заруцкого и гусарами Ружинского.

Сражение с южной стороны табора шло до темноты. В нем погибло две тысячи человек. Казаки все равно ушли к Калуге, а гусары воротились, неся своих раненых и волоча мертвецов. Ружинский бросился разыскивать «царицу», но ее уже не оказалось в Тушине.

Сапега был несказанно удивлен, когда к нему пожаловала Марина Мнишек в сопровождении Плещеева с тремястами отборных конников.

И почти одновременно началась осада Дмитрова отрядом воеводы Куракина, которого послал главнокомандующий русско-шведского войска князь Михайла Скопин-Шуйский.

– Вы приехали немного не вовремя, – осторожно сказал Марине Ян Сапега. – Хорошо еще, что успели проскочить перед носом князя Куракина. Вообще я бы посоветовал вам вернуться в Польшу и там переждать всю эту кутерьму. Там, между прочим, ваш отец… а неподалеку сейчас король… Зачем женщине рисковать на войне?

Марина нахмурилась и надменно взглянула на самоуверенного красивого литвина.

– Вы забыли, что я не просто женщина, пан Сапега. Я царица всея Руси. И мне нужно срочно попасть в Калугу к своему мужу, царю Димитрию Ивановичу, несмотря ни на какие бои и передряги.

– Не смею прекословить, Ваше Величество. Но вряд ли я смогу сейчас помочь вам. Начинается штурм Дмитрова войсками Шуйского и его племянника Скопина. Присядьте, выпейте чарку подогретого вина с дороги, Ваше Величество. Простите, но у меня сейчас начнется сражение с москалями. – Сапега кликнул адъютанта, надел панцирь и шлем, сунул за пояс два пистолета и вышел из дома.

Куракин с ходу, без подготовки, бросил свои отряды на приступ городских стен. Стрельцам удалось под огнем из крепости забросать ров бревнами, плетнями, натасканными из посада, и почти ворваться в город. С огромным трудом ратникам Сапеги удалось сдержать, а потом и отогнать москвитян. Князю Куракину не посчастливилось взять Дмитров с ходу. Он принужден был отойти, поскольку в его войске не было достаточного запаса пороха для пищалей и пушек. Кончалось и продовольствие. Куракин послал гонца к Скопину и стал ждать подкрепления.

Во время приступа стрельцов Куракина Марина спокойно подходила к стенам, по-видимому не оценивая опасности такого поведения. Она даже подбадривала защитников, ругала проявлявших робость и собиралась непосредственно участвовать в сражении.

Плещеев, вынужденный сопровождать царицу, каждую минуту ожидал ее смерти или своей собственной. Пули свистели повсюду, поблизости разрывались ядра. Марина совершенно не обращала внимания на угрозу гибели. С настойчивыми уговорами Плещееву удалось почти оттащить Марину от места, где шел бой. Наконец ее увела Казановская и уложила в постель.

Но рано утром Сапега увидел в окно, что Плещеев, уже одетый в кафтан и епанчу, распоряжается во дворе служанками царицы, а казаки седлают коней. Во двор въехали сани, запряженные тройкой лошадей. Один казак держал в поводу статного серого коня с укороченными (видимо, для малорослой Марины) стременами.

Сапега, накинув кунтуш, без шапки вышел на крыльцо. Тут же появилась Марина в мужском платье с саблей на боку. Ей подвели коня.

– Ваше Величество, позвольте узнать, куда вы собрались? – спросил с беспокойством Сапега.

– В Калугу.

– В Калугу? Но ведь у стен враги, – растерялся даже всегда уверенный Ян.

– Ну и что же! Я еду к мужу.

– Ехать сейчас крайне опасно. Я не советую вам это делать, Марина Юрьевна.

– Ничего. У меня триста казаков и доблестный пан Плещеев, – усмехнулась царица. Она выпрямилась в седле и подобрала поводья.

– Я вынужден буду задержать вас, Марина Юрьевна, – попытался противодействовать Сапега.

– Задержать царицу? Вы, полковник, в своем уме? Я прикажу сейчас своим казакам зарубить всех здесь, во дворе. И пробиться к воротам.

Ян Сапега опешил. Он всякое видывал во враждебных разборках, и в поединках, и в сражениях. Но чтобы женщина имела такую смелость, такое присутствие духа… или это было невероятно дерзкое легкомыслие.

– Видит Бог, я предупреждал вас, Ваше Величество, – вздохнул, разводя руками, Сапега. Он выразительно посмотрел в глаза Плещееву. Тот поднял брови, тоже вздохнул и тронул коня. «Чертова кума, взбесившаяся дура…» – пробормотал он себе под нос.

– Счастливый путь, – только и оставалось сказать Сапеге.