I

Ружинский послал письмо королю Сигизмунду, в котором призывал его бросить осаду Смоленска и идти в Тушино. Он обещал скорую победу над Шуйским и взятие Москвы. При этом гетман лгал, что у Шуйского испортились отношения с его племянником Скопиным, что москвичи с радостью встретят Его Величество.

Но король не трогался из-под Смоленска и не направлял никого из своих приближенных для переговоров со «свободным рыцарством».

– Этому самовлюбленному головорезу нельзя верить, – сказал пан Потоцкий Сигизмунду. – Ни единому его слову.

– А я и не верю, – пожал плечами король. – Кстати, я не забыл наглое послание, в нем тушинцы требовали моего ухода назад в Польшу. Под этим посланием первой стояла подпись Ружинского.

Между тем нападение гусаров Ружинского на казаков, уходивших в Калугу, имело свое продолжение. Мстя полякам за убитых собратьев, донской атаман Беззубцев напал на отряд Млоцкого, стоявший в Серпухове. Жители города подняли восстание и присоединились к казакам. Отряд Млоцкого подвергся поголовному истреблению.

А в Тушине ненавидевшие гетмана паны Тышкевич и Мархоцкий требовали объявить «коло». Они собрали самых отъявленных и отчаянных горлопанов, обиженных когда-то Ружинским, привели их к ставке гетмана и стали кричать:

– Коло! Гетмана к ответу! Ружинский, не прячься, выйди к войску! Коло требует!

От войска в Тушине оставалось едва ли половина. Остальные ушли – либо в Калугу к «Димитрию», либо под Смоленск к королю.

Сторонники Ружинского сбежались к его дому. Гетман, бледный, измученный раной, вышел на крыльцо. Рядом стояли его гусары, держась за рукояти сабель, готовые защищать своего вождя.

Напротив толпились жолнеры, польские конники, даже кое-кто из оставшихся казаков.

– Зачем ты выжил из Тушина царя с царицей, пан гетман? – орал какой-то жолнер. – Ты хотел сам править, как будто тебя уже короновали? Из-за тебя развалилось наше непобедимое войско!

– Правда! – кричал рядом гусар, подосланный Тышкевичем. – Для чего ты избавился от царя Димитрия и от Марины Юрьевны? Говори! Пусть все услышат!

Из-за спины Ружинского явился Заруцкий и зычно гаркнул:

– Тише, смутьяны! Дайте ответить гетману! Он недужен, у него тяжелая рана.

– Ах, у него рана? – взревел какой-то полупьяный казак. – А наши раны он считал? Он нас жалел, когда мы бедовали после сражений с москалями?

– Тише! – опять крикнул Заруцкий.

– Я не выживал царя с царицей, – сказал гетман и, слегка пошатнувшись, оперся на перила крыльца. – Они сами ушли, по своей воле.

– Врешь! – визгливо завопил высокий жолнер с повязкой на голове. – Я сам был в карауле, когда по твоему приказу не выпускали из лагеря царя Димитрия. Я сам видел! И я тоже ранен, но всем на это плевать…

– А почему ты, гетман, не пускал нас к царю Димитрию? Почему ты велел стрелять в нас, гад? – Казак схватился за свое ружье и хотел направить его на гетмана. Его с трудом уломали, временно утихомирили.

– Надо идти до короля! – требовали жолнеры. – У него настоящая служба, он платит солдатам жалованье.

– Ага, отвори свой кошель. Король тебе заплатит за твое мародерство, бродяга! Ты когда-нибудь видел что такое воинский порядок? До короля он пойдет…

– В Калугу надо до Димитрия Ивановича, он зовет. А Ружинского он приговорил к казни на плахе за измену царю.

Ружинский невольно дернулся в сторону кричавшего и побледнел еще явственней.

– Нет, надо до короля. Воевать, так воевать как положено. А не рыскать по хатам, не тащить все подряд, как татары.

– А кто заплатит за прошлые сражения? Гетман? У него нет ни злотого в кармане.

– Ну да, у него в кармане вошь на аркане!

– Государь велел прикончить гетмана! – крикнул кто-то из стоявших позади всех.

Грохнул выстрел, пуля пролетела над головой Ружинского и впилась в доску над дверью. Тут же ответил выстрелом кто-то из окружения гетмана. Выстрелы затрещали с обеих сторон. Народ, собравшийся на «коло», бросился в стороны, заряжая пищали, выхватывая сабли. Площадь быстро опустела. В середине ее лежал убитый жолнер и корчился раненый казак. К нему подбежали двое донцов и уволокли товарища.

– Кончай коло! – громко прокричал кто-то, Ружинскому показалось: пан Тышкевич.

Когда Ружинского, поддерживая, увели в дом, он сказал хрипло:

– Это Тышкевич устроил. Негодяй! Хочет выслужиться перед королем…

– Уходить из Тушина надо, пан Роман, – проговорил глухо Зборовский. – Тут все кончено. Или мы перестреляем друг друга. Или попадем в плен к Скопину. Он уже близко.

– Стрелял кто-то из ваших казаков, – сказал Ружинский Заруцкому.

– Пан гетман, я предупреждал вас, если помните, что угрожать казакам, а тем более применить к ним силу – ничего хорошего не даст. Они все равно ушли в Калугу. А сейчас остальные возы запрягают.

– Все уходят к самозваному царю? – с иронией спросил Ружинский.

– Все. Или почти все.

– Есть ли у тебя хоть полсотни преданных казаков, Иван Мартынович?

– Мои станишники мне верны, – ответил уверенно Заруцкий.

– Тогда выполни сегодня мою просьбу.

– Слушаю, пан гетман.

– Прикажи им сегодня в ночь поджечь табор со всех сторон. Уходим, так не оставим после себя ничего.

– Все сделают, как вы сказали, пан гетман.

Остатки польского войска уходили на запад, под Смоленск. Ружинский надеялся присоединиться к королевской армии и этим заслужить прощение Сигизмунда.

В обозе скрипели немазаные телеги, груженные последним награбленным добром. Кое-как укрытые, стонали раненые, когда возы подпрыгивали на ледяных колдобинах или заваливались в раскисшие промоины. Снег почернел, но по ночам еще прихватывал сильный мороз.

Атаман Заруцкий, исполнив приказ гетмана со своими станичниками, уехал вперед от медленно тащившегося польского войска.

– Подожди меня в Волоколамске, Иван Мартынович, – слабым голосом сказал Ружинский вслед атаману.

Ничего не ответив, Заруцкий хлестнул плетью коня и умчался во главе своего отряда. Пешие жолнеры и гусары, сопровождавшие гетмана, с завистью смотрели им вслед.

В Волоколамском монастыре, где решено было сделать привал, Ружинский Заруцкого не застал. Монахи рассказали, что казаки уехали, накормив коней и выгребя из закромов последнее жито.

Ружинский прилег в одной из келий. Однако вскоре прибежал адъютант и сообщил, что войско бунтует. С помощью адъютанта Ружинский добрался до трапезной, где слышались ругань, резкие выкрики и общий шум.

Зборовский, забравшийся на длинный «братский» стол, пытался перекричать сборище гусар и жолнеров. Адъютант помог гетману влезть на лавку, а затем на стол, чтобы его всем было видно. Один из офицеров, молодой капитан Руцкой, неожиданно закричал:

– Нам надо знать, кто оплатит нам прошлые труды, походы и сражения? Король? Но он нас не приглашал в Московию. Это ты, гетман, сказал тогда, что обязуешься наградить нас за участие в войне за трон царя Димитрия Ивановича. Так? Было такое? Так плати, Ружинский, раз ты нанял нас на эту войну.

Поднялся шум и гвалт, от которого, казалось, вот-вот рухнет потолок в трапезной. Ружинский пытался перекричать рев пришедших в ярость польских вояк. Они уже не смотрели на него, а некоторые разбирались между собой. Гетман, каждого слова, даже взгляда которого они так прежде боялись, перестал для них существовать.

Они уже оскорбляли и поносили всех: короля, гетмана Ружинского, полковника Лисовского, полковника Зборовского, князя Вишневецкого, Сапегу и друг друга. Уже сверкнули сабли, щелкнули взведенные курки пистолей. Ну, сейчас начнется…

Гетман плюнул с досады и шагнул вниз, на лавку, но промахнулся. Он рухнул со стола под торжествующий рев бунтовщиков. Ударившись раненым боком, потерял сознание. Зборовский и двое гусар отнесли гетмана в келью, зажгли свечу. Гетман лежал неподвижно, закрыв глаза. Дыхание его еле угадывалось.

Адъютант сбегал за архимандритом. Пришел еще молодой, темнобородый мужчина в клобуке и черной широкой одежде.

– Умирает наш начальник, – сказал Зборовский. – Святой отец, дайте ему глухую исповедь. Прочитайте отходные молитвы.

– Но он же католик, – печально удивился архимандрит.

– Бог один для всех, тем более Бог христианский.

В это мгновение Ружинский перестал дышать.

– Господи, прости рабу Божьему…

– Роману, – подсказал Зборовский.

– …все грехи его вольные и невольные. Водвори его в селениях Твоих. И приими дух его с миром. Аминь, – закончил архимандрит и перекрестился.

* * *

Василия Ивановича Шуйского разбудили посреди ночи.

– Че? Ась? – Царь никак не мог очнуться от сна.

– Тушино горить, государь!

– Горит? – все не вникал Шуйский. – Как так? Почему?

– Горить, аж пластает, до неба пламя-то!

– Да ты че – горит гнездо воровское? Где?

Шуйский кинулся к западным окнам дворца. Стекла отражали зарево в тушинской стороне. Горел наконец-то проклятый вражеский табор, но на душе было тревожно.

– Кабы на всю Москву не перекинулось… – беспокойно проговорил царь.

– Да не, ветра-то нету. Тихо, – улыбился во весь рот постельничий Петька. – И потом поле Ходынское, да речки вскрылись… Не пройдет огонь-то, не перескочит Пресню.

– Дай Бог, – мелко крестился царь, моргая увлажнившимися от радости глазами. – А воры-то где же? Тушино горит, а они?

– Ушли, видать, Василий Иванович. А, может, племянник твой Скопин Михайла подходит. Вот они и того – дали драла…

* * *

Под Смоленском, несмотря на обстрел города из пушек и безуспешные штурмы городских стен, находилось «тушинское» посольство.

Сигизмунд, удрученный напрасными усилиями польской армии, принял посольство неохотно. Его раздражали их длинные бороды, ферязи и горлатные собольи шапки, их лицемерное раболепие перед ним и пространные витиеватые речи. Он подчеркивал свое пренебрежение к боярам и дворянам из «воровского» лагеря, где заправляли недавние главари «рокоша».

Хотя Шуйский был теперь непосредственным противником, воюющим с Польшей при поддержке шведов, посольство из лагеря «Димитрия Ивановича» король Сигизмунд не считал полномочным. Люди, открыто изменившие своему монарху, находящиеся в разбойничьем стане самозванца, тужились представлять Московское царство. Они по-прежнему умоляли короля прислать им королевича Владислава для воцарения на русском престоле.

– Сначала Шуйского бы с трона убрали, а уж потом просили бы сесть на него моего юного сына, – насмешливо говорил Сигизмунд коронному гетману Жолкевскому. – Кроме того, быть первым лицом в Кремле претендует самозванец, лжецарь или неизвестно кто… по имени Димитрий Иванович. У него тоже боеспособное войско, в котором воюют не только москали, казаки и всякий сброд, но и поляки. Значит, если Владислав поедет в Москву, эти паны, гусары и жолнеры будут воевать против него? Это же недопустимое положение. А нудные послы продолжают приставать со своими договорами. И особенно настаивают на неприкосновенности греческой веры, да чтобы на нее поменял католичество и мой сын, и чуть ли не я сам.

– Но принять посольство все-таки следует, государь, – советовал Жолкевский. – Тем более что среди его состава есть знатные и влиятельные вельможи, готовые призвать на московский престол уже не королевича Владислава, а вас, Ваше Величество.

– Это другое дело. В конце концов Владислав еще слишком молод, чтобы разбираться с делами страны, где идет гражданская война, говоря языком римской истории. Тут нужно сначала навести порядок, удалить всяких жаждущих трона проходимцев, извести смутьянов и разбойников, а уж потом… И сделать такие сложные дела – военные, политические, финансовые…

– Может только такой опытный и одаренный монарх, как вы, государь. Говорю это без всякой лести, исходя из имеющихся у нас возможностей.

– Вот только войду в Смоленск… – сказал король, сложив руки на груди и расхаживая по своему обширному, утепленному мехами шатру. Жолкевский осторожно отвел глаза.

Осада Смоленска с самого начала пошла неудачно. Осажденные позволяли себе дерзкие вылазки, наносящие польскому войску немалый ущерб. Однажды шестеро смолян переплыли на лодке через Днепр к неприятельским укреплениям с пушками и знаменем, водруженном на высоком месте. Выскочив из лодки, храбрецы мгновенно убили часовых. Подожгли фитиль, сунув его в пороховую бочку, схватили королевское знамя и уплыли в крепость.

Раздался взрыв. Жолнеры побежали на шанцы, стреляя в догонку отчаянным парням. Но те остались невредимы и только размахивали знаменем. Это было дурной приметой для поляков. Король побелел от злости и приказал повесить виновников такого позора. Но они были уже мертвы.

12 октября король послал войско на приступ. Вначале повезло: удалось разбить ворота петардой, и несколько штурмующих отрядов ворвались в город, стреляя на ходу и уже видя себя победителями. Однако смоленские ратники плотно преградили полякам путь, тоже беспрестанно паля в них из пищалей, бросая сверху камни и уставя пики. Те, кто должны были ринуться за штурмующими для подкрепления, оказались слишком далеко от ворот. Штурмующих вытеснили обратно, уничтожив половину из них. Ворота захлопнули и замуровали.

Подкопы также не удавались. Осажденные имели при стенах в земле тайные подслухи. В них постоянно находились люди, предупреждающие начальников о подкопах.

Тем временем «тушинское» посольство все настаивало на своих уложениях в договоре. Некоторые король принял, другие заменил на более удобные для себя. В результате получалось: на первом месте в решениях и распоряжениях упоминался король, а не королевич. К договору было приписано: «Чего в сих артикулах не доложено, и даст Бог его королевская милость будет под Москвою или в Москве, станет говорить и уряжать, по обычаю Московского государства. И будут бить челом ему патриарх и весь священный собор, и бояре, и всех станов люди со всем священным собором и со всею землею».

Подписание договора между королем Речи Посполитой и «тушинским» посольством происходило по военному времени в не очень торжественной обстановке. И хотя возглавлявшие «воров» боярин Салтыков с сыном лили лицемерные слезы, целуя свиток договора, а также прослезились князья Мосальский и Хворостинин, восхваляя возможную унию между Русией и Речью Посполитой, посольство не пригласили даже на ужин.

Князья покидали королевский шатер, недовольно перешептываясь по этому поводу…

А уж думным дьякам и дворянам тем более ни на что подобное рассчитывать не приходилось. Михайла Салтыков говорил перед уходом о любви московского народа к королю и благодарил за милость. Сын его Иван бил челом королю от имени патриарха Филарета и всего духовенства. Дьяк Грамотин тоже благодарил от имени Думы, двора и всех людей. Но в общем все вышли, сердито отпыхиваясь, недобро поглядывая на высокомерных мушкетеров в блестящих кирасах и шлемах с белыми заморскими перьями, с наточенными алебардами у правой ступни. Уходя из королевского шатра, качал головой в красной чалме даже служилый касимовский царь Ураз-Мухамед, морщил скуластое желтое лицо.

Среди толпы посольских бородачей, пожалуй, всего один рослый чернобровый мужчина казался веселым и не рассчитывавшим на королевское угощение. Он довольно долго жил в Польше, потом нередко приезжал сюда с какими-нибудь поручениями. Знал здешние нравы, да еще прекрасно разбирался в настроении короля, которому не нравились «тушинские» послы, прибывшие сами по себе из лагеря самозванца заключать с ним шаткие договоры.

Это был Михайла Молчанов.

Пролетели времена, когда он служил опричником Ивана Грозного и учился исполнять лихие, а то и кровавые дела. Молчанов возник из Польши, стал видным приверженцем невесть откуда взявшегося второго «Димитрия». И вот он уже не просто некий худородный дворянин, не брезгающий никакими злодейскими поручениями, не какой-то беглец, чуть было не ставший самозваным царем, а почтенный представитель «тушинского» посольства к польскому королю.

Поотстав от бояр и дьяков, что рассаживались в каптаны, Молчанов задумал пройти в конец воинского лагеря. Там стояли балаганы и повозки маркитантов. Там же была обычно временная корчма, шинки и домики, в которых обосновывались панны и паненки легкого поведения. Настроение у него было бодрое, спать не хотелось.

Небо потемнело, время от времени шел не то мокрый снег, не то дождь. На перекрестках палаточных рядов патрули зажгли смоляные факелы.

Молчанов свободно говорил по-польски. Свой богатый русский кафтан он прикрыл широким плащом. Бороду заранее укоротил, а усы носил, закрутив концы вверх, будто лихой гусар. Иногда к нему обращались с вопросами караульные. Он отвечал, что идет к пану такому-то, иной раз отшучивался.

Наконец достиг того злачного места в королевском лагере, где галдели в походной корчме жолнеры. Хотел зайти, но решил не рисковать: пристанет еще какой-нибудь пьяный задира, разбирайся с ним. На приеме у короля Молчанов, разумеется, был без сабли. К Его Величеству являться с оружием могли только самые близкие и проверенные люди – польские вельможи и офицеры.

«Тушинское» посольство не обыскивали, конечно, но предупредили, чтобы сабель не брать. Однако осторожный Молчанов надел под кафтан тонкую кольчугу, а в сапог запрятал татарский нож. Посольство в королевском шатре близко к королю не подпускали. Даже договорные листы с печатями князья Мосальский и Хворостинин передавали не прямо в руки монарха. Их принимал канцлер Лев Сапега. А из рук Его Величества брал подписанный им свиток коронный гетман Жолкевский. Поэтому, возымев игривые намерения после приема у короля, Молчанов и не жалел, что у него нет с собой сабли и пистолетов.

Из дощатого шинка вывалились гурьбой подгулявшие жолнеры. Направились к домикам, где при входе чадили за стеклом фонаря сальные свечки. Изредка возникали в полумраке женские фигуры в длинных юбках. С некоторыми под руку шли усачи в жупанах и кожухах. Слышался развязный смех, грубые нетрезвые возгласы.

Молчанов приглядывался, раздумывая, как бы ему сейчас поступить. Пребывание в таких местах было ему не в новость. Но это все-таки не городок (польский либо литовский), а военный лагерь королевского войска, осадившего неприступный Смоленск. Мало ли на кого здесь можно случайно нарваться. Нет, Михайла Молчанов был отнюдь не из робких – сам воин и наемный убийца, но предусмотрительность всегда не лишня.

Вблизи одного из гостеприимных домиков свет от фонаря пал на юное личико с вздернутым носиком, свежими щеками и голубым взором. Тонкий в поясе силуэт выглядел также привлекательно. Молчанов, не сдерживая себя больше, шагнул в сторону миловидной паненки.

– А не думает ли паненка, что быть одной хуже, чем говорить с веселым и щедрым паном? – намекающе спросил он.

– Да, да, – засмеялось личико со вздернутым носиком. – Лучше говорить с паном. А о чем пану хотелось говорить?

– О том, где можно посидеть с приветливой девицей и выпить немного хмельного. Да не самодельной горилки, а какого-нибудь стоящего питья – венгерского вина, к примеру, либо сладкой сливянки. Наверно, такое место можно найти.

– Пан прав, есть такое место, – опять засмеявшись, она лукаво блеснула голубыми глазами.

– Не будет ли паненка столь добра, чтобы провести до того самого места. Еще бы и сказать, как ее называть?

– Меня зовут Зося.

– Так о чем еще балакать? Я следую за Зосей.

Паненка соблазнительно усмехнулась, открывая белые зубки. Она пошла в сторону от домика с фонарем, между какими-то строениями и фургонами с выпряженными лошадьми. Молчанов зашагал следом, не очень удивляясь, что они удаляются от людного и освещенного места. Но через некоторое время сомнение стало закрадываться в его осторожный ум. Он быстро наклонился и достал из сапога нож.

– Куда мы идем? – Он начал догадываться, что девица может оказаться заманивающей жертвы сообщницей грабителей.

– А це близенько, вот уже и пришли. – Зося неопределенно махнула рукой и пропала в каком-то темном углу.

– Эй, Зося… – снова произнес Молчанов, но вместо Зоси почти столкнулся с высоким мужчиной, одетым во все черное. Во всяком случае, тьма в этих закоулках делала его черным. Из-под капюшона, похожего на монашеский клобук, неясно проявлялось лицо с крупным носом и темными провалами глаз.

– Стой, московит, дальше нету дороги, – сказал незнакомец по-русски. – Ты есть тот Молчанов, что год назад жил в Самборе, в замке Мнишека.

– Ну?.. – Молчанов ждал нападения спереди, а может быть, и сзади; он и сам готовился к нападению. – Жил в Самборе… и что?

– Ты говорил человеку… его звали Болотников… Что ты ему ложно говорил?

– Я ничего не говорил. – Молчанову показалось, что сзади него кто-то пошевелился.

– Нет, ты говорил: я есть царь Димитрий Иванович. Меня хотел убить Шуйский, но я бежал в Польшу. Назначаю тебя воеводой, езжай в Путивль к Шаховскому, – человек произносил по-русски четко, но с иноземным выговором. – Вы берете войско, идете до Москвы. Вы будете везде желанны. Я, царь Димитрий Иванович, скоро возьму войско у короля и приду к вам. Мы убьем Шуйского, я займу трон отца. Ты будешь моим первым воеводой…

– Не было такого… Все лжа… – прохрипел Молчанов, напряженный, как зверь перед прыжком. – Не знаю я никого…

– Ты обманул Болотникова и всех остальных… Ты нарушил наш план… Ты не приехал, когда тебя звали много раз. Ты изменник… Мессер Джованни… погиб… хотя Москва почти уже была в руках… Болотникова казнили.

– Какой еще мессер… – Молчанов пригнулся, готовясь прыгнуть в сторону и резануть ножом «черного». У того в руках оказался тонкий и длинных меч.

– Ряа-а-туйте! – закричал Молчанов. – Убивают! Стража короля! Я из посольства, ратуйте! – Он бросился вправо, стараясь ускользнуть от длинного меча и на ходу ударить ножом незнакомца. Ему почти удался прием: он резанул высокого, стараясь дотянуться до его шеи. В ту же секунду его сильно ударили острым в спину. Молчанов взвыл, будто в предсмертной муке, и упал лицом вниз. Послышались торопливые шаги патруля.

– Вы ранены, фра Монелли? – обеспокоенно обратился к высокому тот, который бил Молчанова ножом в спину (он говорил по-итальянски).

– Слегка, этот негодяй почти достал. Царапина. Уходим скорее, – ответил носатый в черном плаще с капюшоном. – Смерть предателю. Вендетта совершилась. – Они скрылись в темноте ночи.

Пришла стража с факелами, долго искала кричавшего о спасении. Нашли Молчанова. Перевернули его на спину. Он не шевелился, но не утратил дыхания.

– Кажись, жив, – сказал старший стражник. – Я знаю его. Москаль из посольства. Ну-ка? Сердце слышно. Эй, позовите кого-нибудь, чтобы дали повозку. Его надо отвезти к лекарю.

– Кровь есть? Ух ты, а кунтуш-то богатый… Може, возьмем?

– Ты, сдурел, хлопец! Если узнают, нас повесят. Это пан из московского посольства к королю Сигизмунду.

– Цо он здесь искал? А? Езус Мария, на нем кольчуга…

– Она его и спасла. Лекарь перевяжет, рана неглубока.

 

II

Москва освободилась от Тушина, от грозного вражеского табора, расположившегося почти у стен Кремля. К тому же Сапега снял осаду с Троице-Сергиева монастыря, выдержавшего полтора года обстрелов, приступов, подкопов, голода и холода. Измотанные, израненные, истощенные, потерявшие в боях и болезнях многих близких и товарищей, оборонявшие монастырь русские люди верили, что Троица выстояла благодаря помощи святого Сергия. К раке любимца ратных людей приходили толпы молящихся. «Игумен земли Русской» подтвердил свою чудотворную силу.

А Сапега, проклиная неудавшуюся осаду, захватил Дмитров. Из Дмитрова, несмотря на намерение Сапеги удержать ее, уехала в Калугу к мужу, «царю Димитрию Ивановичу» Марина Мнишек – красивая, надменная, ловкая, одетая в мужскую одежду, в сопровождении трехсот донских казаков. Сапега не стал слишком обострять перепалку с панной Мнишек: она же «царица». Хитрый полковник прикинул своим расчетливым умом, что «царь Димитрий Иванович» может еще быть для него полезен.

Дождавшись продовольственных обозов с Волги, куда он посылал жолнеров и литовскую конницу под начальством хорунжего Будзилы, Ян Сапега оставил Дмитров. Скопин уж больно наседал, прямо бросался, как упоенный жаждой победы. Шведы стреляли залпами из мушкетов – отрабатывали московитские деньги. Поляки смутились, потом попятились, потом побежали. Ян Сапега тоже прибавил прыти, чтобы не попасть, – не дай боже, – в плен. Он отошел к Волоколамску, где узнал о смерти гетмана Ружинского. Не особенно огорчившись этим известием, он размышлял, каким образом ему продолжить свой разбойничий поход в сердце Руси. Податься следом за «царицей» в Калугу к самозваному царю, который давно уже его звал? Или ответить на милостивое приглашение короля Сигизмунда и уйти под Смоленск?

Рассеяв и отогнав отряды Сапеги, князь Скопин-Шуйский захватил Александрову слободу. Отсюда, где собралось основное войско, он послал своего служилого дворянина Собакина к шведскому королю Карлу.

– Напомни о дополнительном обещании прислать нам еще пять тысяч ратных людей. Да чтобы оружные были и снаряженные справно, – говорил Скопин своему посланцу.

– Ох, сколько же оный несытый Карл еще деньжищ с тебя тянуть будет? Беда да и только.

– Пока хоть что-то есть, буду платить. Вон монахи из Соловецкой обители двадцать тысяч рублев прислали. А мне бы надо в десять раз больше, чтобы воров добить, в Москву войти. Да потом еще под Смоленск, на короля Жигимонта выступить. Ну, ладно. Поезжай, Борис, к шведскому союзнику нашему. Небось хочет получить с нас после Корел еще и Орешек на Неве. Но ты про Орешек пока помалкивай. Давай, Борис, с Богом. Сыдавного, дьяка, с собою бери.

Заскочил в воеводскую горницу помощник, верный слуга Федор:

– Князь Михайла Васильевич, до тебя войско из Москвы от самого государя прибыло.

– Да ну? Добро, добро. А кто начальствует?

– А вот… – с поклоном пропуская гостя, Федор распахнул дверь.

Вошел воевода государев, опытный, крепкий, суровый, борода местами в пятнах седины. То был Григорий Валуев, бивший удачно не раз воровское войско.

– Как я рад, – встал навстречу ему розовощекий Скопин, будто сын при встрече с отцом. – Хорошо, Григорий Леонтьевич, что тебя прислал государь. Со всей своей дружиной пожаловал?

– Нет, со всей приказа не дал Василий Иванович. Сторожится, боится за Москву. Я просил пять тысяч ратников дать, а он разрешил только полторы. И то я три раза челом бил, уговаривал. Три по пятьсот вымолил.

– Н-да… нам бы поболе. Да что поделаешь… – Скопин развел руками, прошелся по горнице. – Сейчас шведский генерал Зомме новоприсланных от купцов Строгановых обучает. Жалуется. Здоровы, говорит, как медведи, а бестолковы – жуть. Никак воинскими приемами не овладеют. Туги на это дело, дикие мужики – из леса. Так, своих бойцов размещай, Григорий Леонтьевич, в теплом самом месте. Скоро пойдешь Лисовского долбить. Он взял Суздаль. Шереметев вошел сперва в город и… отдыхать. Не озаботился даже дозорами. А ночью и налети Лисовский! Пришлось Шереметеву отступать к Владимиру, почти все пушки врагу оставил. Вот что значит на войне беспечность.

Пришла добрая весть: рязанские предводители Ляпуновы взяли Коломну.

– Ай, молодцы рязань! – воскликнул Скопин, обращаясь к генералу Делагарди, уже заскучавшему, сидя в Александровой слободе. – А саму-то Рязань держат? – это спрашивал у своего толкового, бессонного доверенного Кравкова (у шведов и поляков таких называют адъютантами).

– Держат, – весело ответил Кравков, даже крякнув от удовольствия из-за содержания своего сообщения. – На Москву от рязанской земли обозы хлебные и прочего съестного пошли. Оголодали в Москве, чичас малость подкрепятся. Из Серпухова тоже наскребли что могли, отправили. Князь Дмитрий Михайлович Пожарский постарался. Эх, золотой человек!

– Да и воевода перворазрядный, – поддержал Скопин, оглядываясь с улыбкой на Делагарди.

Тот покивал, радуясь настроению приятного ему Скопина.

– Но… – сказал молодой генерал-швед, – нельзя идти к Москве, оставляя позади врагов. Надо… как это говорят… мести железной метлой. Всех – Лисовского, Зборовского, Сапега и всякие казаки, разбойники и всех… всякая мерзкая прихлюбатель этого самозваного царя Димитрия… И тогда государство станет крепко. И армию начнут бояться и уважать. Так? Или я сказал неправильно?

– Яков, ты совершенно верно сказал. И я также думаю. А у нас, вишь ты, другое дело. Когда половина народа за царя в Москве, половина за самозванца в Калуге. Одни важные знатные бояре за моего дядю Василия Ивановича, другие важные знатные бояре и князья просят на московский трон польского принца Владислава, а третьи не стесняются пить медовуху с Димитрием, проходимцем неизвестного роду и племени. Но, главное, все они жаждут увидеть на престоле себя! Все эти князья, которые ползают сейчас на коленях перед польским королем. А он штурмует русский город Смоленск и, если возьмет его, пойдет на Москву. Вот какие у нас дела.

– Очень не хороши у вас дела. Плохо, когда народ не един, и монарх в стране не законный, хотя… У нас тоже всякое бывало. Ты держись крепко, Михайль. Ты честный, ты хороший военный, и ты не занимаешься изменой. На тебя у каждого доброго русского есть надежда.

Делагарди ушел проверять порядок в шведских отрядах.

А перед Скопиным выскочили две веселые рожи – Федор и Фома Кравков – доложили:

– Княже, Михайла Васильевич, к тебе рязанцы от Ляпунова.

– Ух ты, неужто? Во легок на помине!

Вошли двое крепких голубоглазых ратников. Чуть коренастые, светлорусые, смугловатые при этом, – видно, что рязанского корня.

– От нашего воеводы Ляпунова Прокопия Петровича великому князю и государю Скопину-Шуйскому Михайле Васильевичу… – один из вошедших протянул Скопину грамоту с висячей печатью.

– Что-о-о?! – воскликнул Скопин, бледнея. – Фома!

Кравков вбежал, растопырился, руки в боки. Рот разинул.

– Стрельцов сюда! За караул этих обоих! – Скопин сорвал печать, прочитал грамоту, разорвал ее и бросил на пол.

Вошли стрельцы, забрали хмурых рязанских посланцев.

Скопин ходил по обширной воеводской избе от стены до стены, сосредоточенно раздумывая над создавшимся положением.

Ему двадцать четыре года. При Борисе Годунове он стал окольничим (высокий чин в девятнадцать лет). Первый самозваный царь Димитрий сделал его еще более преуспевшим придворным, дал звание личного меченосца. Убрали Отрепьева, короновался дядя родной Василий Иванович Шуйский, которого повсюду тайно и явно лают и проклинают за его неудачливость, лживость, скаредность и «неправедность». Однако Скопин превратился в эти страшные годы «тушинского» разгула в вельможу и полководца. Царь Василий Иванович назначал его на очень опасные и ответственные дела. И, слава богу, Скопин везде проявлял сметливость, смелость, удачливость. Да еще превратился в дипломата, когда царь послал его в Новгород заключить военный договор со шведским королем, чтобы нанять в помощь войску европейских наемников.

В один год он приобрел славу, которую другие воеводы могли снискать только многолетней службой и немалыми ратными подвигами. Да, что важнее прочего, Скопин обрел любовь москвитян и других русских земских людей. Врагам же внушил опасливое и настороженное уважение, как воевода, который часто побеждал и оттеснял поляков и воровских казаков в жарких, хотя и не столь крупных сражениях.

Что же за причина славы и народной любви, выпавшие на долю еще совсем молодого царедворца и воеводы? Конечно, в первый разряд ставится мнение, что он честный человек, нестяжатель, хороший начальник для ратников, заботившийся не только о преодолении вражеской силы, но и об обеспечивании войска съестными припасами, удобным расположением в воинском лагере, о желании при жестоких столкновениях с вражескими отрядами стараться так выстроить полки, чтобы победить – не любой ценой, а имея в виду наименьшие людские потери.

Множество сторонних причин способствовали успеху Скопина. Это присутствие в его войске хорошо обученных и вооруженных, хотя и дотошно корыстных, шведских наемников; и то, что самозванец наконец порвал с главарями «тушинцев», а к нему ушли почти все казаки и немало русских «воров», и даже некоторые поляки; и внезапное решение короля Сигизмунда войти с регулярной армией на земли Руси, осадив Смоленск, а к нему бросились с желанием поступить в королевское войско большинство поляков и литовцев. И Тушино оказалось уничтоженным. Народ же приписывал все эти события одному Скопину.

Конечно, многие русские люди видели в молодом, искусном в ратном деле, храбром и вместе с тем осторожном, ловком в обхождении с иноземцами, красивом человеке свою надежду – надежду в наведении порядка на многострадальной земле. Народ мечтал именно о таком правителе, о таком царе.

И вот горячий, не желавший подчинить свои личные стремления общему равновесию во взболомученной стране, не привыкший сдерживаться Прокопий Ляпунов в своем послании Скопину в Александрову слободу, без всяких оговорок называет его царем. Этим посланием он поставил Михайлу Васильевича в положение заговорщика и противника существующей царской власти.

Ночью Скопин думал отчаянно: «Что делать? Отослать этих ни в чем не повинных рязанских мужиков к царю? На дыбу, пытки и казнь?».

Невыспавшийся, хмурый, Скопин велел привести рязанцев к нему в воеводскую избу. Оставшись наедине с ними, сказал:

– Писать Ляпунову не стану, передайте ему на словах. Как не понимает он, что исполнение его желания, о котором сказано в письме, вызовет новую смуту, вражду и кровь. Новые дрязги и схватки в борьбе за трон царский. А потому я велю вам и ему забыть об этой грамоте, как будто ее и не было. И скажите Прокопию Петровичу, что призывать к тому, что он хочет, когда самозванец захватил Калугу и еще невесть сколько земли, когда «воровские» бояре манят в Москву королевича Владислава, когда сам Жигимонт осадил Смоленск, а вокруг Москвы еще рыщут Сапега, Збровский, Лисовский… Я думал Ляпунов умнее – неужели не видит, к чему зовет?

Рязанцы уехали. А Скопин ходил смутный и мрачный, зная, что хоть и не было при разговоре с ними свидетелей, но история о крамольном письме до царя Василия дойдет.

После пожара в Тушине и разгрома Сапеги у Дмитрова очистились дороги к Москве. А по дорогам пошли обозы из ближних и дальних мест. Припасы явились на прилавках, купцы в избах с товаром надели кафтаны праздничные. Побежали разносчики – на шею лотки с блинами да пирогами навесили, бабы моченую бруснику прошлогоднюю в кадках выставили. Торг оживился; загудели, забубнили, заверещали, загыкали, всхохотали человечьи голоса. Москва вздохнула свободно.

И вот дождалась столица-матушка своего освободителя. Священный клир с иконами и хоругвями, купцы с хлебом-солью, скоморохи (исподтишка) с домрами, дудками да бубнами и простой люд с радостными кликами, смеясь, веселясь наконец-то. А на дороге появилось войско.

Впереди под знаменем-хоругвью, где изображен Георгий Победоносец (а до него хоругвь с вышитой Богородицей) два героя: воевода Скопин-Шуйский и генерал Делагарди. А затем, меняясь, то русские, то шведские полки – сперва молодцы Григория Валуева, за ними – шведы под командой опытных генералов – твердого, отважного Горна и сведущего, расчетливого Зомме, за шведами полки русские: Чулкова, Вышеславцева, Полтева – с ним отважные, преданные смоляне, наконец, загрохотали пушки, влекомые по бревенчатой мостовой хорошо кормленными лошадьми.

Дорогу войску преградили священники в золотых ризах, дьякона, взревев, кадят борзо. Именитые москвитяне держат с трех сторон поднос расписной, на нем хлеб-каравай крупитчатый и в середине его солонка с солью. Князь Скопин сошел с коня, принял поднос с хлебом, поцеловал его, отщипнул кусочек, ткнул в солонку, съел. Каравай хлебный отдал помощникам, – подскочили Фома Кравков и Федьша, передали дальше слугам и ратникам. А князь подошел к архиепископу, и тот, осеняя его иконой, произнес сравнение в библейском речении о Самсоне, победившем филистимлян.

Они поехали дальше по кричащим здравицы, запруженным московским улицам. А от каждой церкви шел волной-гудом, трезвоньем, тилиликаньем праздничный колокольный звон.

Вот копыта процокали по мосту через Неглинку, и победители выехали на Красную площадь. Встретили их патриарх Гермоген и царь Василий Иванович. Царь, не скрывая слез радости, обнимал Михайлу и Якова Делагарди.

Москвитяне растаскивали шведов по дворам на постой, угощали чем только могли, «чем Бог послал».

Только поздно вечером, после благодарственной службы в Успенском соборе, которую служил сам патриарх Гермоген, и пышного изобильного пира, устроенного в царском дворце в честь русских и шведских победителей, Михайла Скопин добрался домой, в родное подворье, где наконец-то обнял мать и истосковавшуюся по молодому мужу жену Аннушку.

День-другой пробыл дома, ночи три провел со счастливой, разрумянившейся женой. И начались праздники, пиры, громкие пьяные застолья, где каждый думный боярин, каждый князь-рюрикович или гедеминович желал и требовал к себе надежду русскую Михайлу Скопина. И отказаться было никак нельзя. Везде ехал, гулял, привозили иной раз не в себе, чуть живого от перепоя.

Да пришлось все же по поводу опасного письма Прокопия Ляпунова говорить с дядей-царем, убеждать, уверять, клясться, крест святой класть беспрестанно на себя, чуть ли ни рубаху рвать на груди и лбом об пол стучать… Доказывать, что в письме дерзкие домыслы Ляпунова, а у самого Михайлы и мысли этакой крамольной никогда в голове не возникало. Да и не его это дело – царствовать, его дело воеводское – рати против ворога вести, биться за веру православную, за государя и отчину. Еле уговорил Василия Ивановича кинуть черное подозрение из-за ляпуновского письма, еле умолил не гневаться и не держать на племянника зла.

– А че посланных ко мне не прислал? Я бы из них все замыслы и промыслы на дыбе вытряс, – все еще сердился царь, уже поверив вроде бы племяннику и остыв от свирепости самодержца.

– Да жалко мужиков, дяденька. Они-то причем… Им велено, они привезли скорбную ту бумажку… А их мучить, жечь, жизни лишать. А к тому ж Рязань земля вспыльчивая, буйная, яростная. Чуть тронешь не так – мигом загорится. Сейчас как раз такого и не хватало… – говорил Михайла Василию Ивановичу. И он с ним в конце концов согласился, сказал: «Верю тебе, Миша, что ты мне не супостат, а верный помощник и племяш мой кровный. Все, кончили это дерьмо мусолить».

Узнав об этом разговоре, скрипел зубами с досады князь Дмитрий Иванович Шуйский. Прибежал к брату-царю и чего только не выставлял перед ним против Мишки Скопина:

– И чего героя из него сделали? Он жа Корелу шведам отдал.

– С мово согласия и думского одобрения. Надо ходить в Думу-то чаще, Митрий, задом на лавке сидеть, ухом слухать.

– Вот собирается у тя престол отобрать. Его в письме Ляпунов, говорят, прямо и царским величеством называл. А ты: Мишенька, герой…

– Знаю я уже все. И с Михайлой обо всем прояснил – чего тебе еще надо? Изыди, Митька, от греха, пока я тя посохом не огрел! Изыди, завистник, нечестивец!

И хотя царь все вроде по поводу племянника и невиновности его ни в какой крамоле у себя в уме уложил, а сердце все же скребло неверие – ибо жажда царского престола самых верных и преданных, как бы по гроб жизни, друзей врагами делала – заставляла заговоры составлять и даже на жизнь царскую умышлять. Печалился царь, сомневался, даже тайно ведунью некую призывал и будто бы баила она Василию Ивановичу, что после него будет на Руси царь по имени Михаил. Озлился Шуйский, велел гнать ее с глаз долой, пока не приказал колдунью в огонь кинуть.

У себя Михайла Скопин принимал с радостью Якова Делагарди. Стол накрывать приказывал для лучшего друга, – ведь ничто так не сближает как ратное поле, посильней любого родства.

И первый заметил некое охлаждение царя и царского окружения к молодому полководцу не свой соратник, а швед – иностранный генерал Делагарди.

– Михайль, надо скорей идти на Смоленск, – сказал Якоб.

– Так ведь только весна началась. Коней покормить надо первой травкой. Грязи чтоб обсохли на дорогах.

– Кони и грязи – это будет по времени. Уладится это. Но не уладится зависть при царском дворе. Так везде, у нас в Швеции тоже. У кого не хватает смелости и ума, у того в избытке хитрость, подлость, жестокая злоба на победителя. Я боюсь за тебья, Михайль, будь осторожным. Смотри, погубят тебья.

– Ничего, не погубят. Главное, пушки надо проверить после починки.

– Этим занимается Эверт Горн. Он знает свое дело.

– А все-таки проверить, а то… мало ли. Под Смоленском…

Делагарди посмеялся:

– Ты хороший человек, Михайль. Эверту не надо проверять его дело. Он может рассердиться. Скорее выступать надо. Тебе нужно скоро покинуть Москву. Наше дело сразить врага. Нечего торчать близко к царям и королям. Сегодня он тебя ценит, хвалит. А завтра велит казнить или убрать как-нибудь.

– Ладно, – стараясь прогнать грусть и тревогу, произнес Скопин. – Выпьем, Яков, за наш новый поход.

– Скоро?

– Скоро, за неделю соберемся.

– Это хорошо. За это можно выпить, – поднял чарку Делагарди.

Через несколько дней князь Воротынский пожаловал в дом к Скопину и пригласил стать крестным его сыну-младенцу.

– Почту за честь. А когда крестишь, князь Иван Михайлович?

– Да назначил священник наш на двадцать третье апреля.

– Ну, успеем.

– А что торопиться?

– Государь назначил поход.

– Ну, то-то. Приезжай, уважь.

Крестили новорожденного в домовой церкви. И тут Скопин узнал: восприимницей будет еще и Екатерина Григорьевна, жена Дмитрия Ивановича Шуйского, дочь известного на Руси Малюты Скуратова.

Окрестили княжича, надели золотой крестик. Передали крестным отцу и матери. Затем орущего младенца унесла мамка-нянька к родной матери. И началось застолье, крестинный пир.

Продолжалось пиршество долго. Чары подымали и выпивали бесчисленно. Веселилась рядом с молодым кумом Михайлой Скопиным и Екатерина Григорьевна, все шутки шутила да вина подливала. Потом как-то нечаянно вдруг пропала. Никто и не заметил – когда ушла. Гости еще погуляли, попировали.

А Михайла Скопин неожиданно заболел. Побледнел, ослаб. Хлынула кровь из носа. Голова закружилась. Кинулись за домашним лекарем, – он, говорят, на Торг ушел. Скопину становилось все хуже.

Воротынский, встревоженный, опечаленный, поскорее велел запрягать каптану, везти Скопина домой.

Дома к нему бросились мать с женой. Слуга Федька, что был с князем на крестинах, наморщив лоб, говорил о чем-то матери. Уложили Михайлу в постель, стали какое-то питье теплое делать для него. Но ему становилось все хуже. Боли страшно терзали внутренности молодого князя.

Делагарди прислал своего лекаря. Тот велел давать больному парное молоко. Казалось, наступило облегчение, но потом страдания его вернулись. Умирал Скопин тяжко. Дошло до того, что не мог жалеть-отвечать жене Аннушке. Побелевшими губами призывал смерть.

Как огонь в сухое лето, вспыхнула, стала распространяться по Москве весть: «Скопина Михайлу отравила Митрия Шуйского жена. Помирает в муках. Отходит».

Народ гудел, переговариваясь:

– Зависть это Митьки Шуйского к нашему герою. Подослал жену-суку. Малютинское отродье, палачиха, отравительница.

– Ах, погани неблагодарные, мрази Шуйские. До того освирепели, что своего жа князя от злобы извели.

– Убить ее, суку! – закричал вдруг ратник один, подвыпивши. – Не дают жить на Москве светлому человеку! Как появится такой, сразу бояре нож точить спешат. Избавиться чтоб.

– Небось по приказу самого царя Васьки… – рассуждал купец на торгу. – Испугался, что народ Михайлу царем поставит вместо него, старого козла…

И едва разнеслась весть, что князь Михайла Скопин преставился, толпа с дрекольем бросилась к дому Дмитрия Шуйского. Хотели разнести все подворье и всех покончать – самого Митьку и жену-отравительницу. Царь прислал роту стрельцов с алебардами, толпу разогнали. Немцы-охранники стреляли из мушкетов в небо, чтобы народ распугать.

Ругаясь черно, матерно, проклиная царскую семью, бояр-завистников, предавших Москву и отчину полякам, разбрелись москвитяне в великой скорби и сожалении. Эх, Русь, Москва-матушка, как явится у тебя доблестный сын, нестяжатель, не хапужник, не изменник, так клубок пауков мохнатых, ядовитых, смерть ему изыскать бросается. И так всегда, во все веки – либо сами изведут, либо инородцев подкупят.

А дворня Дмитрия Шуйского изловила ночью троих: Федьку, верного слугу Скопина, старшего конюха Скопиных, чернобородого богатыря Ивана Китошева да Фому Кравкова, ближнего человека покойного князя, при нем исполнявшего многие обязанности бытовые и военные. Двое были с ножами, один с топором. Явно хотели убить хозяина и хозяйку, да не повезло. Дворня по текущим событиям была хозяином накручена и не дремала. Изловили злодеев.

Утром в Кремль с жалобой прискакал верхом Дмитрий Шуйский и прямо к царю Василию Ивановичу: так, мол, и так – убить хотели.

Василий Иванович выслушал, кликнул начальника правежа, приказал: всем злоумыслителям по сто батогов. Когда очухаются (если очухаются): холопов Скопинских вернуть хозяйке, матери покойного. Фому Кравкова – из детей боярских, – направить в пехотный полк, где он ранее и пребывал.

– Казнить бы… – жалобно попросил Дмитрий Иванович. – Убить ведь хотели.

– За что казнить? – холодно взглянув на брата, спросил царь. – Холопы злоумыслили из любви к своему господину, такое поощрять надо. А Кравков служил под его началом. Между прочего, с его помощью при замятне с Болотниковым, от его выдумки с затоплением Тулы, воров вынудили сдаться. Так что – все по справедливости. Иди, Митяй.

Похороны Скопину-Шуйскому устроили тожественные, прямо царские. Положили в гробу золоченом в Архангельском соборе, где до того хоронили только коронованных царей и цариц. Царь Василий Иванович, по виду искренне заливался слезами. Мать Скопина смотрела на него, не мигая, как каменная. Жена Анна билась и выла жутким неподобающим княгине воем. Едва брат ее родной Семен Головин уволок молодую вдову, затолкал в каптану, увез.

Те из более простых людей – не бояре-думцы, не начальники приказов, а стрелецкие головы, пятидесятники, десятники, челядь всякая кремлевская, купцы, золотодельные мастера и прочие, кому удалось проститься… подходили, крестясь, становились истово на колени либо поясные поклоны били… Вытирая слезы, не глядя на царя Шуйского, хмуро, иные зло скосоротясь, уходили.

Дерзко по отношению к раскисшему от слезливости Василию Ивановичу вели себя многие люди, а черный народ на Красной площади, на Торгу, у Покровского собора, у Обыденной церкви рыдал, рвал на грудях однорядки, ругался черными, мстительными словами:

– Ну, погодите, Шуйские… Ну, поглядим, как откликнется вам злодейство ваше… Впереди еще ваше мучение и наказание Господне… Поплачете, что Михайлу Васильича извели… Да только поздно будет, господа бояре…

Накалилась Москва, но слишком измучена была «тушинской» осадой. Не взорвалась. Чадила только беспощадными словами… Если замечали где-нибудь послуха царского из пытошного разряда убивали сразу, не боясь, не скрываясь. А юродивая то появлялась, то исчезала на папертях московских церквей, нараспев говорила людям: «Апосля Васьки Шуйского царь-то на Москве станет вьюнош молоденький Михаил. Так тому и быть».

Узнав о прорицании юродивой, Василий Иванович совсем потемнел лицом и сделалось ему дурно. А брат его Дмитрий начал страдать беспрестанной икотой, которую унимать удавалось лекарям не без труда.

В отведенных шведскому начальству хоромах Якоб Делагарди напился, как последний беспутный рейтар, и орал хрипло Эверту Горну:

– Я ему говорил… Уходим под Смоленск. Торопись! Скорей собирайся! Эти грязные подлецы что-нибудь придумают для тебя, Михайль! Не тяни время! Перестань ездить на пиры, переешь-перепьешь… – И дальше – будто железо якорной цепи при подъеме, скрежещущая брань.

– Да, правильно, – хладнокровно поддакивал суровый Горн. – Хорошо бы войти с наточенными мечами – отрубить головы, выпустить кишки, разбросать по углам руки и ноги… Но, Якоб, мы в чужой стране. Нам платят за воинское умение. Успокойся. У шведского короля своих мерзавцев хватает.

Место Скопина в войске занял Дмитрий Шуйский.

Разговаривая с ним по поводу передвижения воинских частей, Делагарди кривил рот и поворачивался к переводчику, словно по-русски не знал ни слова.

Швеция слала в Московию новые подкрепления. Делагарди и Горн были лучшие полководцы Карла IX. При них находилось до десяти тысяч солдат.

С наступлением летних дней, после многих хлопот царских военачальников, удалось собрать дворянское ополчение. Численность московского войска дотянула до тридцати тысяч человек. Воевода Валуев освободил с шеститысячной дружиной Можайск. Затем он прошел по Смоленской дороге и выстроил острог, укрепив его пушками и дожидаясь подхода главных сил. Навстречу русскому войску Сигизмунд послал коронного гетмана Жолкевского.

Польская разведка донесла Жолкевскому о разделении русско-шведского войска. Гетман решил упредить наступление союзников к Смоленску. Он двинул польские отряды к Валуеву. После упорного боя окружил его и заставил запереться в остроге.

Шуйский и Делагарди выступили на помощь Валуеву. На другой день союзники намеривались атаковать поляков. Острог, в котором находился Валуев со своими ратниками, был всего в двенадцати верстах.

Казалось бы, значительно превосходя поляков по численности, русско-шведская армия должна была смять отряды Жолкевского. Но гетману удалось пополнить свое воинство за счет «тушинцев». К нему присоединились внезапно донцы атамана Заруцкого и ратники старого изменника Салтыкова. Тогда гетман, оставив пехоту у валуевского острога, вышел с кавалерией к селу Клушину.

Там расположились русское и шведское войско – несколько поодаль друг от друга. Дмитрий Шуйский, зная о бывшем содружестве генерала Делагарди со Скопиным, всячески его ублажал и расхваливал. Делагарди поддался лести царского брата и явился в его шатер пировать. Оценивая свое превосходство над войском Жолкевского, не зная о его непредвиденном пополнении казаками и ратниками Салтыкова, командующие царской армии проявили редкую беспечность.

Заходил узнать обстановку перед боем Эверт Горн. Вошел в шатер князя Шуйского и увидел там сильно захмелевшего Делагарди.

– Что, Эверт? Что ты беспокоишься? – пьяно выкрикнул шведский герой, сподвижник Скопина. – Завтра мы с князем Дмитрием раздавим гетмана, как таракана…

– Верно, Яков! Мы их заставим убегать шустрее зайцев, – хвастался Дмитрий Шуйский, будто бы в его жизни ослепительно блистали торжества побед, а не кукожились от презрения всей Москвы бесконечные «беспортошные» поражения. Воеводой «без порток» называли Дмитрия Ивановича народ, бояре, ратники и сам царь Василий Иванович. Называл-то царь брата издевательски, а предводительствовать в ратях все равно поручал. Брат родной, едина кровь рюриковичей, а может, и престолонаследник… Скопин тоже по крови подходил, но… все же только племянник, а не брат. Вот и того: получилось, как получилось.

– Я этого спесивого поляка возьму завтра в плен, – продолжал, наливая очередной кубок медовухи, Делагарди. – Вот увидишь.

Генерал Горн постоял молча несколько минут и покинул шатер царского брата, так и не сказав ни слова.

Разбуженный посреди ночи лагерь союзников огласился истошными криками и конским ржанием. Не ожидавшие ночного нападения шведы и русские все же успели вооружиться. Взлохмаченные, краснорожие полководцы Делагарди и Шуйский залезли в седла, поддерживаемые с двух сторон адъютантами.

Перед своим отрядом, строгий и насупленный, стоял, ожидая начала сражения, Эверт Горн. Едва польские гусары и казаки поскакали через вязкое поле, перепрыгивая плетни, Горн бестрепетно двинулся им навстречу. На полях под Клушином сошлись гусары Речи Посполитой, донские казаки Заруцкого, русские «воры» Салтыкова с многонациональной «шведской» армией, в которой шведов было не так уж много. А за наемной оравой короля Карла IX поскакало в бехтерцах, кольчугах и тягилеях, размахивая татарскими саблями, дворянское ополчение царя Шуйского. И устремились с копьями, пищалями, круглыми щитами и топорами на длинных топорищах краснокафтанники-стрельцы и собранная по городкам, селам да слободам московитская неповоротливая пехота.

Брань, слова команд и отчаянные проклятия ревели едва ли не на всех языках Европы над клушинским полем, крутым пригорком и кромкой леса, где взошло уже солнце. По-русски матерились с обеих сторон; зато от воинства Жолкевского орали поляки, литовцы и литовские татары, а под предводительством Делагарди и Горна ругались на шведском, немецком, английском, шотландском, французском и финском. Забавно это было бы, если б не трещали выстрелы, не лязгало железо, не свистели пули и не поливала бы свежую зеленую травку алая кровь бойцов. А длился бой четыре часа.

Передовой воевода Бутурлин был ранен. Его унесли с поля. Уже дрогнул и стал отступать полк Андрея Голицына. Русское войско ожидало, что Дмитрий Шуйский бросит им на помощь основные силы. Но Дмитрий Шуйский, как чугунный болван, стоял среди своих нетерпеливо глядевших ратников и, как это с ним происходило множество раз, чего-то выжидал. Не получая помощи, войско Голицына рассыпалось в ближнем лесу. Эскадроны польских гусар несколько раз лавиной неслись на русскую пехоту. Их яростно и упорно отбивали метким огнем и отчаянным ближним сопротивлением. А Шуйский все ждал. Что ждал князь? Какой-то мозговой упор постигал его в такие минуты. Но царь Василий Иванович опять и опять посылал брата, чтобы он победил и прославился. Но он не способен был принять решение и начать действовать. Он выпучивал оловянно-мутные глаза и… выжидал. И некому ему было крикнуть в такую пору: «Ну что ты ждешь, дубина стоеросовая? Люди же гибнут зря!» Он так и простоял в обозе.

Натиск польской кавалерии ослабел, гусары и лошади устали. Тогда часть наемников шведского короля – англичане и французы – решили начать атаку на поляков по собственному разумению. Они поскакали через клушинское поле навстречу врагу. Дали залп из мушкетов. Но поляки встретили их дружным натиском и рубкой отточенными палашами. Это были опытные и смелые рубаки. Французские и английские мушкетеры смешались, отпрянули, не выдерживая атаки гусар, и бросились назад.

Дмитрий Шуйский сохранил достаточные силы для решительного наступления на понесших значительные потери поляков. Но он медлил. При нем находилось восемнадцать полевых орудий. Однако князь моргал и, хотя пушкари зажгли уже фитили, приказал отставить. Если бы не знать, что Дмитрий Шуйский нестерпимо хотел победить врагов, его поведение могло бы выглядеть как чистое предательство.

В сражении наступил долгий непредвиденный перерыв.

Подъехав к Шуйскому, князь Андрей Голицын, раненный в плечо и голову, но бившийся до последней возможности, спросил:

– Князь Дмитрий Иванович, что ж ты подмогу мне не послал, когда уж невмоготу стало?

– А я решил повременить. Пущай поляки сами устанут.

– Да я из-за твоего повременения половину полка потерял убитыми.

– Ну что жа, рать есть рать… Гибнет народишка – от…

– А почему пушки молчали, когда поляки ускакали в обрать? Чего еще надо было? – Князь Голицын в упор смотрел на этого надутого дурака, и челюсть его вместе с бородою тряслась.

– Ты на меня не фырчи, Голицын, – обиделся Дмитрий Шуйский. – Меня главным воеводой царь Василий Иванович поставил.

Андрей Голицын ударил своего коня плеткой и отъехал, скрипя зубами.

Делагарди с трудом удерживал в повиновении свое разноязыкое воинство. Требуя денег, солдаты едва не взбунтовались накануне сражения. Шведы получили от царя огромную казну.

Однако, ожидая, что в бою армия сильно поредеет, генерал решил перенести расчет с войском на более позднее время. Стоило Делагарди отъехать на совет с Горном, наемная армия подняла мятеж.

– Эй, шведская крыса, почему не платишь деньги? – кричали ему по-французски. А Делагарди кое-что во французском смыслил.

– Он хочет, чтобы нас всех перебили, а московитские золотые схапать к себе в сундук, – гудел рыжий немецкий ландскнехт. По-немецки Делагарди разбирал легко. Тогда он бросился в обоз и стал раздавать деньги шведам.

Оценив происходящее в лагере наемного войска, Жолкевский послал к шведам племянника для заключения договора. Первыми на сторону врага перешли французы. Затем заколебались немцы. Узнав, что происходит измена нанятого войска, Дмитрий Шуйский послал дворянина Гаврилу Пушкина с обещанием огромного вознаграждения.

Пытаясь спасти шведскую армию от полного распада, Делагарди предал союзников. Он съехался посреди клушинского поля с Жолкевским, чтобы заключить с поляками перемирие отдельно от русских. Тем временем половина его разноплеменных рот, построившись по ранжиру, прошла мимо генерала и присоединилась к полякам.

Англичане и французы требовали денег и собрались перебить своих шведских командиров. Но деньги частично были отданы шведам, остальные же куда-то исчезли. Наемники бросились в шведский лагерь и в поисках денег распотрошили повозки Делагарди. Потом они перешли к русскому обозу. Русские стали сопротивляться. Началась драка, переходившая кое-где в вооруженные схватки. Посреди окровавленных трупов, стонущих и умирающих раненых происходила жестокая и постыдная свалка из-за денег. Деньги были отданы шведским генералам, но они пытались обмануть наемников. Теперь наемная солдатня грызлась между собой и обдирали русских, переворачивая возы. Русские схватились за топоры. Началась бойня.

Распад союзной армии и предательство шведов оставили русских в безвыходном положении. Москва снова оказалась почти беззащитной. Дмитрий Шуйский приказал войску отойти ближе к столице. Ратники спешили укрыться в окрестных лесах. Многие разворачивали коней и, не слушая больше никого, скакали кто куда считал нужным. Пехотинцы из разных городов, подобрав по пути что было можно, стайками, по двое, по трое уходили домой. Разбежалось и большинство шведов, очищая дорогой попадавшие под руку русские деревни. Крестьяне прятали в лесах жен и детей. Собирались, хватая топоры, вилы и дубины.

От главного воеводы Дмитрия Шуйского ратники отвернулись, включая его личных слуг, охранников и холопов. Все разбежались куда глаза глядели. Осрамившийся, перепуганный полководец поскакал в сторону Москвы, но сбился с пути. Завяз в болоте, потерял сапоги. Затем остался без боевого коня. Сведя где-то тощую крестьянскую лошаденку, погнал ее ближе к златоглавой белокаменной столице, к дому, где пряталась по углам жена-отравительница, к Кремлю, где с оставшимися слугами и боярами сидел угрюмый царь, старший брат Вася.

 

III

Воевода Валуев ждал вестей от князя Дмитрия Шуйского, сидя в своем укрепленном остроге. Однако вестей пока не было никаких. Увидев из-за деревянных стен острога разъезжающих по окрестным селам польских гусар и марширующих жолнеров, горячий по натуре, смелый воевода выбрал время, когда поляки довольно густо скопились неподалеку от острога. Он приказал навести несколько пушек в том направлении.

– Пали! – крикнул Валуев пушкарям и, отворив ворота, во главе своей дружины выбежал и ударил на польский отряд. Яростно рубя саблями, бердышами, уставя пики и стреляя из пищалей, ратники из острога обратили поляков в бегство. Они гнали врага некоторое время, но скоро заметили приближение основного польского войска.

– Братцы, придется засесть в остроге, вертаемся обратно, – приказал воевода. – Что ж, будем биться с ляхами до конца. Отдадим жизни свои за отчину подороже.

Когда польское войско, приблизившись, обложило острог, Жолкевский подозвал старого ненавистника Шуйских, бывшего воеводу крепости Орешка на Неве, «тушинца» Ивана Салтыкова.

– Мне рассказали про вылазку воеводы, что засел в остроге, – сказал гетман Жолкевский. – А не знаете, пан боярин, какова у него дружина и сколь многочисленна?

– Довольно крепкая и немалая рать, ясновельможный пан, – отвечал Салтыков, прищурив масляные от льстивой угодливости глаза, – а воевода опытный, Валуев Гришка. Он тут понаделает нам неприятностей, ясновельможный пан. Упрямый и свирепый, как бык. Конечно, ваше войско возьмет его паршивый острог… даже, говоря правильнее, не острог, а острожек… Но драка будет жестокая, много наших, вернее, ваших, пан гетман, ляжет здесь, на этой дороге… А оставлять нельзя. Сзади налетит. Да у него и пушки есть, у черта кирпатого…

– Так ли уж он предан Шуйскому? За что он столь яростно его обороняет? Не родственник ли?

– Ах да что вы, ясновельможный пан! Валуев ненавидит старого дурака не меньше меня. Особенно после того, как вся семья их, сговорившись, извела от зависти Михайлу Скопина…

– Они просто болваны, эти Шуйские! Погубить одаренного молодого воеводу… хотя нам это очень на руку… Так попробуйте уговорить его… как там…

– Валуев, ясновельможный пан гетман.

– Объясните, что мы против засилья на Москве Шуйских. Пусть москвитяне присягнут королевичу Владиславу. Королевич перейдет в православие и будет московским царем. Что ж тут плохого? Вот у нас же сидит на троне Сигизмунд. Он католик, но он не поляк, а швед. А его дядя, шведский король Карл, не католик, он лютеранин-протестант. В Европе так нередко бывает. А если вместо Шуйского коронуют Владислава, на всей Руси воцарится спокойствие. Король Сигизмунд заключит с Московией вечный мир и договор свяжет два государства в дружественный союз. Объясните Валуеву, пан боярин. Может быть, удастся его убедить…

– Ох, боюсь, ясновельможный пан гетман. Горяч больно ретивый боец Валуев – как бы не повесил… Я его знаю с давних пор. Считает: если присягнул, значит, надо честно исполнять свой долг и никаких уклонов.

– О, нам бы побольше таких честных воевод! Однако попытайтесь, пан Салтыков. Я дам вам почетное сопровождение. Возьмите десяток русских ратников. Возьмите белый платок и машите им. А для торжественности позади вас поедут гусары – без пик и мушкетов, с одним красным прапором.

– Господи, спаси, сохрани и помилуй, – вздохнул Салтыков, крестясь. – Авось пронесет. Лишь бы сразу не угробил, чертов кум.

Из польских рядов выехал трубач и несколько раз звонко протрубил в медный рог. Затем появился на высоком коне Салтыков, сняв шапку, чтобы легче было узнать. Он размахивал куском белого полотна, возвещавшим, что едет парламентер. За Салтыковым в некотором отдалении вытянулась шеренга всадников – польских гусар без оружия, всем видом изображая мирные намерения. Красный треугольный прапор на длинной трости трепетал на ветру.

В остроге зашевелились, стали высовываться из-за частокола. С любопытством разглядывали приближающегося переговорщика.

– Григорий Леонтьевич! – дребезжащим от страха голосом кричал Салтыков, все махая белым платком. – Прикажи не стрелять! Я на переговоры к тебе послан от гетмана. Позволь я в ворота твои войду – хошь один, хошь с двумя холопьями…

– Что ж, заходи, Иван Салтыков, – ответил насмешливо Валуев, поднявшийся на возвышение за частоколом, где была установлена пушка. – Послушаем, о чем нас желает известить сам пан гетман…

– Ясновельможный, коронный пан гетман-то, – жалобно подправил титул Жолкевского Салтыков, слез неловко с лошади, чуть не упав (его подхватили с двух сторон двое его холопов), и, прихрамывая, вошел в приоткрывшиеся ворота. За ним двое его парней дворовых. Остальное сопровождение терпеливо ждало в поле.

Спустя приблизительно час, Салтыков с холопьями вышел из острога. Боярин мелко крестился с явным облегчением. Видимо, весть о разгроме русской армии из-за бездарного управления Дмитрия Шуйского сильно поколебала стойкость осажденных.

В разговоре о положении Москвы, государства и о надоевшем всему населению царствовании Шуйского «тушинец» клятвенно обещал, что король снимет осаду со Смоленска и вернет все русские порубежные города, едва страна присягнет Владиславу. Салтыков поведал воеводе Валуеву о русском посольстве к польскому королю, состоявшем из мятежных бояр и дворян и возглавляемому патриархом Гермогеном. Валуев поддался на уговоры и заявил, что признанает смоленское соглашение. Но напомнил о продолжении войны с самозванцем «Димитрием Ивановичем», в чем Салтыков его с готовностью поддержал.

Валуев подъехал с группой младших начальников. Сойдя с коня перед коронным гетманом, возвышавшимся на холеном, сером в яблоках жеребце, московский воевода снял шапку и поклонился. Жолкевский очень любезно поклонился в ответ, однако не слезая с коня.

– Очень рад, пан воевода, что вы вняли убеждениям нашего переговорщика, – произнес гетман, он был очень доволен удачными «переговорами» хитрого «тушинца» с упорным Валуевым. При этом Жолкевский словно и не обращал внимания на убитых поляков, лежавших неподалеку после вылазки острожцев.

– Куда прикажете отвести мне свою рать, пан коронный гетман? – спросил Валуев.

– Думаю, на левое крыло. Тем более, что у вас больше пехоты, чем конницы. К тому же несколько пушек. Остановимся на отдых после сражения. А вас, пан воевода, прошу в мой шатер вечером для совещания о последующих действиях.

Валуев сел в седло и повел свою дружину на левое крыло войска гетмана Жолкевского. Гетман имел теперь под своими знаменами кроме королевского войска и казаков Заруцкого, воинов Валуева – очень стойкую, многотысячную русскую рать.

Жолкевский рассчитывал присоединить к своей армии и войско Яна Сапеги, состоявшее из небольшой части поляков, литовцев и довольно разношерстной рати оставшихся в русских пределах наемников. Среди них основное ядро составляли немцы.

Наемники Сапеги собирались влиться в польское королевское войско. Шлялись по окрестностям, грабили крестьян или каких-нибудь проезжих купцов. Словом, вели себя как разбойники с большой дороги. Они дожидались обещанного жалованья от короля Сигизмунда.

Однако Сигизмунду самому не хватало средств для продолжения осады Смоленска. От короля денег не привезли. И тогда наемники устроили бунт, передрались между собой. Потом утихомирились и объявили Сапеге, что уходят в Калугу к «царю Димитрию Ивановичу», который их давно приглашал. Сапега пытался их задержать. Он обращался к ним с просьбой набраться терпения. Но ему заявили: «Без денег ни одного шага, ни одного выстрела». Он не сумел убедить остаться в королевской армии даже поляков и литовцев. Пришлось Сапеге во главе самовольно решающего свою судьбу войска отправиться к самозванцу и панне Марине Мнишек.

Положение остававшейся еще «царской», государственной Руси ухудшалось со дня на день. Получив значительную поддержку от Сапеги, самозванец возобновил наступление на Москву и занял Серпухов. С западной стороны приближалась армия Жолкевского. Она вступила почти без боя в Вязьму и далее уверенно двигалась к столице. Трон под Шуйским качался гибельно.

Царь Василий от безысходности пытался найти сильного союзника «хоть у дьявола в преисподней» – перешептывались оставшиеся в Думе бояре. Он послал двух умудренных годами дьяков из «иноземного» приказа в Бахчисарай к крымскому хану.

Само собой, снова царь Василий с ближними людьми спускался в тайные подвалы кремлевского дворца. Там, несмотря на безудержные траты из-за шведских наемников и прочие непременные расходы, еще сохранились в зарешеченных нишах, в кованых запечатанных сундуках невиданные и не возможные нигде в Европе драгоценности и золото в монетах и слитках. Это еще были сокровища, накопленные при Мономахе и князе Иване Калите. А может, при Иване Васильевиче Грозном.

У седовласых казнохранителей слезы наворачивались на красноватые, припухшие от возраста и горя глаза.

– Государь, смилуйся, может, как-нибудь обойдешься, – дерзали они обращаться к Шуйскому. – Ведь такую казну, такие златодельцев немыслимые изделия отдавать проклятым басурманам… С горя рехнуться можно! И ведь они-то схапают, расхитят, а толк верно ли будет?

– Сам горько плачу, еле разум удерживаю, а что делать-то? – отвечал, всхлипывая вполне явственно, царь. – Ну а ежели пес самозваный Димитрий в Москву ворвется али паны польского Жигимонта лапы к нам в сундуки запустят? Тогда чего делать будем? Попробуем хоть ублажить врагов наших лютых… Уповаю токмо на Бога. Кабы по промыслу и велению его, они самозванца да ляхов от Москвы отгонят… Собирайте дары хану. Ну а потом, коли войско крымское придет, для ихнего главного воеводы… Как его, волка свирепого, имя-то? – повернулся царь к сухопарому длиннобородому дьяку Сукину, знаниями несравнимого даже с разумником Сыдавным.

– А звать его, водителя хищников степных, лихого всадника бахчисарайского и царевича, Кантемиром-мурзой. А прозывается, значит, на говорок православный: «Кровавый Меч», – знающий про всех и вся, сказал Сукин, плюнул с досады и вытер рукавом заслезившиеся глаза.

– Ох, Господи, за что караешь народ верный? – вздохнул Шуйский. – Ладно, чё попусту причитать? Подбирайте дары хану и Кантемиру-мурзе. Да еще на жратву его волчьему войску. Последняя наша надежда на злых крымчаков.

После договора с ханом в Бахчисарае по призыву Шуйского на Русь древними степными тропами примчался Кантемир-мурза с десятью тысячами всадников. Вдоль Оки воткнули они в землю косматые свои бунчуки, поставили шатры, запрудили луга табунами боевых коней.

Сопровождать повозки с драгоценными дарами и кожаными мешками, полными золотой казны, царь послал одного из немногих оставшихся твердыми в своем крестоцеловании воевод князя Дмитрия Михайловича Пожарского.

За ним вскоре прибыл князь Лыков с четырьмя сотнями стремянных стрельцов. Они расположились тоже на берегу Оки, неподалеку от огромного татарского стана.

Степенный, широкоплечий, с окладистой бородой и суровым простым лицом, в воинской одежде-панцире, шлеме, в наброшенной поверх епанче, Пожарский приехал в татарский стан. Сойдя с коня, князь с двумя своими дворянами и толмачом приблизился к большому коричневому шатру, над входом которого выписаны золотыми витками арабские надписи из Корана. Два воина в латах скрестили длинные пики.

– К светлейшему царевичу Кантемиру-мурзе от великого государя всея Руси Василия Ивановича прибыл с дарами и напутствием царским князь Дмитрий Пожарский, – закатив истово черные глаза, прокричал с горловым зевом толмач. Раздался громкий приказ из глубины шатра. Татары у входа развели пики, отодвинулись.

– Видал? – вполголоса спросил Пожарский своего дворянина Глебова. – Видал, Осип, будто времена ордынской даньщины вернулись? А мы с тобой не послы, а данники – ясак привезли…

Складки у входа в шатер зашевелились, выбежал, низко кланяясь, татарин в малиновой плоской тюбетейке. Затараторил ласково и лукаво. Замахал широкими рукавами полосатого халата, приглашая войти.

– Говорят, нельзя на порог наступать, Дмитрий Михайлович, – опасливо проговорил Глебов. – Сразу убьют, поди, а?

– Да пустяшные эти опаски, – с досадой сказал князь Пожарский. – Когда-то в старые времена они свои уродские свычаи и обычаи блюли. А нониче издавна крымчане махометовой веры басурмане. Книгу свою священную чтут, остальное не в счет. Вепрятину, поросятину, зайчатину не едять. Те же, старинные, все подряд жрали, даже и сырую кобылятину, сыроядцы, хычники были.

Пожарский в шатре огляделся, увидел – в дальнем закутке сидит небольшой худощавый татарин с подкрашенной в рыжину бороденкой, не сильно скуластый, с обритой головой в вышитой золотом тюбетейке. Уже не молод, возраст средний, соответствует его собственному. Это и есть Кантемир-мурза, Кровавый Меч то есть. «Ага, поклониться надобно, – подумал Дмитрий Михайлович, – но не слишком уж поясно, он же не хан. Просто воевода». Дворяне его Глебов и Сухомлинов тоже поклонились просто.

Кантемир-мурза поднялся, легким шагом подошел, на расстоянии от князя шагах в пяти поклонился и что-то негромко проговорил.

Толмач перевел, что мурзе приятно видеть не важного вельможу от московского царя Василия, а начальника воинов, полководца, многое, наверно, познавшего на своей ратной службе. «Ох, хитер, ухо надо держать топориком», – мелькнуло в голове князя. Он ответил в том же духе: мол, приятно говорить о воинских делах с водителем знаменитого конного войска крымского хана, непобедимым Кантемиром-мурзой, по прозванию, не зря придуманного молвой, Кровавый Меч.

Крымский военачальник усмехнулся. Он сказал, что такие прозвища – устрашающие и пышные – придумывают придворные льстецы, рассчитывая на подарки и награды. Потом устрашающее прозвище распространяют среди воинов и простого народа. Толпе лестно иметь такое жестокое пугало. Это внушает ей уважение, надежду на большие походы, от которых кое-что перепадает всем крымчанам.

Тогда Пожарский (они уже сели на ковры и подушки, предложенные хозяином) коротко напомнил, что в Калуге сидит проходимец, самоназвавшийся царь, который собрал вокруг себя всякий сброд: беглых рабов, взбунтовавшихся крестьян, дворян, предавших своего государя, разбойников-казаков и также отряды вторгшихся на земли Московии поляков и даже немцев-наемников, воюющих за поденную оплату. Этот самозванец хочет захватить Москву, изгнать законного царя и сесть на его трон. Толмач торопливо и старательно переводил.

Кантемир-мурза осуждающе покачал головой и объявил свое мнение. Столь низкий и преступный человек достоин только одного: его следует пленить и, осудив перед всем народом, казнить на столичной площади.

Пожарский продолжал свое сообщение. Король Польши перешел границу Московского государства и осаждает большой, хорошо укрепленный русский город уже полгода безуспешно. Он послал к Москве своего воеводу, у которого в войске соседствуют поляки-солдаты регулярной армии, казаки с Днепра и Дона, которые часто разбойничают на русских землях. («Они же, – тонко заметил Пожарский, – давние и постоянные враги Крымского ханства».) Есть наемники из разных государств Европы, которым, между прочим, польскому королю нечем платить, и есть, к сожалению, немало русских воров, от простых смердов до знатных беков и мурз. Последние воюют против собственного государя и хотят, по требованию польского короля, посадить на московский трон его сына, совсем юного, то есть неспособного управлять государством. Значит, по-настоящему править вместо королевича собирается сам ненасытный польский король.

На этот раз Кантемир-мурза слушал молча, то хмурясь, то высоко поднимая брови, из-за чего расшитая золотом тюбетейка двигалась на его выбритой голове.

Московский государь оказался в тяжелом положении и потому просит владыку Бахчисарая и лично Кантемира-мурзу ударить десятью тысячами своих удалых конников по первому и второму скопищу врагов Русского государства и восстановить справедливость. Разумеется, царь Василий прислал соответствующие могуществу и доблести крымского полководца дары и подношения.

Пожарский послал Глебова. Тот вышел и явился с вереницей нарядных слуг, несших ларцы с драгоценным содержанием. Некоторые ларцы (более похожие на сундуки) несли вдвоем. Слуги поставили принесенные ларцы на пол и откинули крышки.

Татарин в полосатом халате зажег несколько масляных светильников, заключенных в стеклянные фонари. Шатер ярко осветился. Кантемир-мурза не смог удержать возгласа восхищения перед такими сокровищами. Ноздри его короткого носа задрожали, глаза раскрылись шире обычного и блеснули жадно.

«Такой же хапуга и алчный поклонник богатства», – подумал про крымского полководца Пожарский. Он тут же присовокупил:

– Остальное – золото и прочие ценности в повозках и охраняются воинами с пищалями, саблями, секирами и мушкетами.

– О, почтенный посол, ты останешься здесь до начала моих действий против общих врагов? – спросил князя Кантемир-мурза.

– Нет, по повелению государя я должен возвратиться в Москву, рассказать обо всем царю и возглавить сопротивление городов, к которым приближается войско польского гетмана Жолкевского.

– Что ж, исполнительность усердного воина приказаниям своего владыки не может вызвать иного отклика, кроме похвалы, – назидательно заявил Кантемир-мурза, его смуглое лицо умаслилось довольной улыбкой. – Э,Ахмет-Чаган, прими присланное московским царем для нашего повелителя хана Гирея. – Татарин в полосатом халате и малиновой тюбетейке, склонившись подобострастно, выскользнул из шатра. Раздались короткие гортанные выкрики и топот многочисленных воинов, посланных к повозкам с московской казной.

– Желаю тебе славных побед, доблестный Кантемир-мурза. – Пожарский поднялся, вскочили Глебов и Сухомлинов. – Я надеюсь, царские дары показались тебе достойными.

– Конечно, конечно. Такая щедрость будет возмещена в сражениях ханскими воинами. – Кантемир-мурза проводил князя Пожарского до выхода из своего шатра. – Слово хана и мое слово не могут быть пустым звуком в устах безответственных. Завтра утром мои войска поскачут навстречу сброду самозваного лжеца.

Пожарский собрал своих людей и тронулся в обратный путь, за Оку, оставив в татарском стане обоз с золотом. По пути он заглянул в небольшой лагерь, где сделали привал стремянные стрельцы князя Лыкова.

– Не пойму я, Борис Васильевич, на кой шут царь тебя-то сюда выпихнул? – обратился Пожарский к Лыкову. – Для какой надобности?

– Ну, вроде как смотрящим за выполнением мурзой договора, – ответил, пожимая плечами, молодой князь.

– Да на что могут воздействовать четыре сотни твоих удальцов перед десятью тысячами татар? Смех да и только. А если еще подойдут воры самозванца? А если поляки Жолкевского? Они чего там в Кремле, очумели? – непохоже на обычную свою сдержанность возмутился Пожарский. – Выполнит мурза договор али не выполнит, ты-то чем можешь влияние оказать? О, Господи, прости меня грешного! Помяни царя Давида и всю кротость его! Заранее переправу готовь, князь Лыков. Не упрямься. Как увидишь – чего-то не то, сразу беги за Оку и не останавливайся. Не губи своих робят попусту.

– Ладно, поглядим… Добрый путь тебе, князь Дмитрий Михалыч.

– Прощай. Бог вас храни.

В шатре Кантемира-мурзы совещались с главным полководцем его тысячники.

– Если бы ударить на одного калужского царька, другое дело, – посмеивались, хитро сощурившись, скуластые джигиты. – Но сразу воевать с ним и с поляками… жирно будет даже за мешки с золотом. Зачем губить войско ради неверных кафиров. Пусть они воюют между собой, пока все друг друга не перебьют. Слава Аллаху, Кантемир-мурза получил золото от московитского дурака, теперь можно возвращаться домой.

Кантемир-мурза сначала слегка помрачнел, вспомнив прямые слова и пристальный взгляд князя Пожарского. Потом шлепнул себя ладонями по коленям поджатых ног, засмеялся и жестоко оскалился, как степной волк.

– Когда глупый дает плату умному и требует за это невыполнимого, умный может не исполнять его поручение, – сказал он. – Я успел разобраться во всех московитских и польских распрях.

На другое утро вероломные крымчаки неожиданно напали на отряд Лыкова. Отбиваясь, стрельцы переправились через Оку. Потеряли многих убитыми и ранеными.

Кантемир-мурза на горячем гнедом жеребце проскакал вдоль обоза, присланного Шуйским. С торжествующим видом он приказал своим всадникам возвращаться. Крымская десятитысячная орда развернулась и, не вступая больше ни с кем в боевое соприкосновение, по знакомым путям, по старинным шляхам двинулась, отягощенная московским золотом, в Крым.

Узнав о предательском поступке татар, Шуйский схватился за голову. Позвали даже лекаря, чтобы привести его в чувство и восстановить соображение.

Бояре скрежетали зубами, плевались и бранились по-черному, как мизинные людишки. «У, хрен старый, последнего разума лишился… Отвалил поганым столько сокровищ, столько золота и – попусту, чтоб те сгинуть, безумный расточитель… Кабыть его собственное, а не казна…»

 

IV

Москва опять бурлила, отдышавшись после исчезновения Тушинского табора, после внезапного его пожара. Однако беда вновь приближалась.

Филарет Романов выехал из Тушина с последними польскими отрядами. Он надеялся найти пристанище под Смоленском, в королевских обозах. На Шуйского никакой уж и оглядки у него не было. Царь боялся показаться из своего дворца. Народ, толпившийся в Кремле, на Ивановской площади, увидев случайно в окне Шуйского, кричал без удержу, зло и нахально: «Шуйский, уходи! Ты нам не царь!»

А патриарха Филарета царские воеводы задержали на пути к королю и отправили в Москву. Привезли насильно во дворец. Филарет оправдывался: я, мол, пастырь, службы Богу проводил как положено, чего еще от меня хотят? А «тушинское» посольство к королю возглавил, потому что бояре требовали. Я вроде бы и не мог не подчиниться.

Василий Шуйский не осмелился судить «воровского» патриарха и разрешил ему остаться в столице. Тем самым заимел у себя под боком еще одного опаснейшего врага.

Группа остававшихся в Москве думских бояр во главе с князем Федором Мстиславским составили нечто похожее на пропольскую партию, которая ратовала за возведение на московский престол польского королевича Владислава. Между прочим, все знали, что дед Мстиславского был выходцем из Литвы. Когда Шуйский рвался к престолу, на который целился и Мстиславский, Василий Иванович в пику ему ставил его литовское происхождение.

Давно протягивал руки к короне Василий Васильевич Голицын. Однако и тут он проиграл борьбу с Шуйскими, напомнившими ему: Голицыны, хоть и четыре века как обрусели, а все же род свой ведут от литовского князя Гедимина, то есть в этом «местничестве» перешибали происхождением все-таки «рюриковичи».

Князь Василий Голицын не стал бы лично пачкать свои холеные руки кровью. Однако он, даже более Шуйского, шел на прямые устранения высоко стоящих, но мешавших ему людей. Он приказал задушить Федора Годунова, который был уже коронован. Так Голицын стал цареубийцей. Это нисколько не помешало его значительности и благостности, как православного вельможи, для которого цареубийство по церковному понятию значило страшный и непростительный грех перед Богом. Так же смело и уверенно он вел убийц для уничтожения Лжедимитрия. А тот, будучи, разумеется, самозванцем, все-таки короновался по всем священным правилам христианства. И князь Василий Голицын во второй раз (чужими усилиями) стал цареубийцей.

Приближались все явственней замена или устранение Шуйского. И вот образовался (в осажденной вторым самозванцем и Жолкевским Москве) заговор.

Располагая тремя тысячами казаков, князь Дмитрий Трубецкой, пусть и примыкал к лагерю самозванца, но мечтал хитростью попасть в столицу. Он предлагал москвичам освободить трон от Шуйского, а со своей стороны обещал покончить с «Димитрием Ивановичем». После чего Московское государство должно было выбрать себе нового государя, который положил бы конец братоубийственной войне.

Трубецкого поддержал вчерашний «тушинский» патриарх Филарет и князь Василий Васильевич Голицын. В военном лагере за Серпуховскими воротами открылся самообразовавшийся Земский собор с участием Боярской думы, высшего духовенства и представителей из народа. «Мизинные» москвитяне оказались богатые, известные всем купцы, некоторые хозяева оружейных и других мастерских, стрельцы из младших начальников (они же хозяева лавок и мастерских), знатные на Москве кузнецы, золотых дел мастера и прочий самостоятельный и небедный люд.

Все выступали за то, чтобы царя Василия Шуйского от трона отрешить. А выбрать от Москвы и многих русских городов достойного и известного человека – воеводу, боярина, богатого «гостя», даже хозяина-мастерового.

В Кремль отправились князь Воротынский, боярин Федор Шереметев и патриарх со всем священным собором.

– Нет, нет! – завопил, как припадочный, низкорослый, темнолицый, горбоносый старик с редкой седеющей бородой. – Не могите по праву царскому, человеческому и божественному! Убейте тогда лучше меня хилого, болезного… Убивайте, душите… Я и сам вскорости отойду…

– Да смирися, Василий Иванович, – стал увещевать царя Воротынский. – Я же свояк твой, дурного тебе не желаю. Ну, время твое подошло. Не хочет Москва, Дума, народ тебя в царях над собой держать.

– Не может видеть более народ царя, принесшего ему несусветные беды, – вступил Шереметев. – Дело решенное, не брыкайся и не вопияй, Василий… Хуже будет…

– Склони главу свою, государь, расстанься с властию и покинь трон сей, – уговаривал патриарх Шуйского. – Глас народа – глас Божий, се однозначительное понятие есть. Не отвергай призыв сей, брось гордыню… Склони пред Богом главу, согни выю свою…

– Нет, нет и нет! Не по закону… – как безумец, зыркая затравленно отечными старческими глазами, хрипел царь.

– Я со боярами-думцами уж решили промыслить для тебя удельное княжество со столицею в Нижнем Новгороде… Град богатый, земли кругом привольные… Река одна в другую втекают: Ока, Волга… Чего тебе еще надобно до конца дней твоих?.. А наследника у тебя нету, – заключил Воротынский. Он хотел взять из рук Шуйского царский посох.

– Не дам, не дам жезл царский мой! – заверещал, как зверек в клетке, низкорослый старец. – Не дам! Убью!

После получаса пререканий и бесплодных уговоров рослый Шереметев и один из дьяков отцепили скрюченные пальцы царя от посоха и потащили его к дверям в задние покои.

– Ай, ай! Погубители, ироды! – тонко кричал Шуйский.

Шереметев мигнул двум переодетым в черные подрясники молодцам. Они быстро скрутили цепкого старика и вывели его силой из дворца на Старый двор.

Потом завертелась ужасающая круговерть. Князь Дмитрий Трубецкой взошел на Лобное место и призвал открыть Серпуховские ворота и впустить в Москву «истинного царя Димитрия Ивановича». Рев разноголосый понесся по Красной площади. Одни кричали: «Слава государю Димитрию Ивановичу!» Другие возражали: «Да он же с поляками, с убойцей, полковником ихним Сапегой… Опять резню начнут… Не желаем!» Третьи требовали: «Как собор порешил… Пусть выбирают царем подходящего человека…»

Начальник Стрелецкого приказа, младший из братьев Иван Шуйский, через верных ему людей пытался склонить кремлевских стрельцов повернуть дело обратно и, не выполняя принятого Земским собором, – силой военной вернуть на трон Василия Ивановича.

Тут заговорщики сообразили, что надобно довести дело до конца.

Первым решился рязанский предводитель, смелый и пылкий Захарий Ляпунов, чей брат опрометчиво прислал письмо князю Михайле Скопину, называя его государем, и тем, может быть, погубил его. К Ляпунову примкнул другой известный бунтарь супротив всякой власти в Кремле – думный дворянин Гаврила Пушкин. Это он в свое время читал народу с Лобного места «прелестные» письма первого Лжедимитрия. Собрав немногих стрельцов, обнаживших сабли и прихвативших пистоли, они с толпой москвичей ворвались во двор Шуйского. Был тут же и некий чернец из Чудова монастыря. Некоторые свидетели рассказывали, что были с Ляпуновым и Пушкиным три князя – Засекин, Тюфякин и Мерин-Волконский с неким приказным подъячим Аксеновым.

Нашли смещенного с престола царя спрятавшимся в поварне под лавку. Выволокли его на улицу. Перед толпой, гогочущей и ругавшейся матерно, дворяне держали бьющегося в их руках старика. Держали крепко, пока монах совершал обряд пострижения.

Но бывший царь, продолжая сопротивляться, все твердил: «Не хочу я в монахи, не хочу в монастырь…» – что, по церковным правилам, делало обряд пострижения недействительным. Ибо правильно только добровольное и сильное желание совершать подвиг монашества. Впоследствии патриарх это пострижение не признал законным.

Жену Василия Шуйского, царицу Марию, тоже насильно постригли и заключили в суздальском Покровском монастыре.

Когда закончили пострижение царя Василия Ивановича, чудовский чернец объявил примолкшей толпе:

– Православные! Тут перед вами уж не гордый князь Шуйский с мирским именем Василий, а смиренный инок Варлаам, коего отведут нынче же в Чудов монастырь для совершения монашеского послушания.

Второй брат Дмитрий Иванович закрылся у себя в немалых своих княжьих хоромах поблизости от Лубянской площади. Однако десятка три вооруженных мужчин вскоре громко постучали в его ворота.

– Князь, прикажи слугам впустить нас, бо мы посланы Земским собором, – крикнули они сердито. – Отчини двери, не то мы те в дом красного петуха пустим.

Дмитрий Шуйский, видя безвыходность положения и бесполезность сопротивления, велел впустить «представителей» земщины.

С ним поступили тоже грубо, но более пристойно, чем со старшим братом. Ему сказали собираться в дальнюю дорогу, не объяснив, куда и зачем. Разрешили жене ехать с ним и взять с собой пару слуг. Закрыли всех в приготовленном возке. Ночью выехали из Москвы. Так же забрали и третьего брата Ивана. Настояли, чтобы переоделся в простую «скорбную» то есть бедную одежду. Разрешили ехать с ним одному из слуг. И сразу, усадив в крытый возок, последовали за возком Дмитрия. Те, кто этими делами заправляли и увезли Шуйских, были люди никому не известные.

Потом оказалось: это все осуществляли русские и польские дворяне, служившие в особом ведомстве у короля Сигизмунда.

Бывшего царя вывезли немного позже. Но тоже ночью и в закрытом возке. Лишь покинули пределы подмосковных слобод, как возникла конная стража в темных кафтанах и вооруженная с особой тщательностью: не только саблями, но и пистолями, пищалями, ружьями иностранного образца. Троих братьев Шуйских довольно скоро доставили к королевскому лагерю под Смоленском. Здесь Шуйских на некоторое время задержали.

Когда их ввели в шатер короля Сигизмунда, тот сидел в красивом кресле, напоминающем трон. Он с любопытством смотрел на низкорослого престарелого Василия, взлохмаченного, перепуганного Дмитрия и моложавого, тоже бледного от страха Ивана. Дмитрий и Иван поклонились, затравленно озираясь на стражников в шлемах и панцирях-зерцалах, державших алебарды и положивших левую руку на рукоять палашей. Рядом с королем находилось несколько его придворных.

В противоположность братьям Василий Иванович был хмур, но спокоен. Он выжидательно поглядывал на короля Сигизмунда и не выражал никакого интереса к окружавшим его сановникам.

– Что же ты не кланяешься королю? – спросил Шуйского канцлер Лев Сапега.

Василий Иванович по-прежнему холодно смотрел впереди себя и не отвечал. Ему еще раз задали тот же вопрос. Шуйский молчал.

– Почему ты не кланяешься мне? – спросил, слегка посмеиваясь, сам король Сигизмунд. И тогда Шуйский заговорил:

– Как же я могу кланяться тебе? Ты призванный из другой страны, поставленный панами король. А мне московскому и всея Руси государю нельзя кланяться королю. Праведными судьбами Божиими приведен я в плен не вашими руками. Ты, король, не победил меня военным путем, не одолел в сражении. Я же выдан изменниками, своими рабами.

Наступило опять молчание, довольно тревожное и неловкое. С точки зрения не только русской, но и европейской рыцарской морали положение короля, захватившего соседнего монарха с помощью его предателей, было постыдным.

Король больше не стал задавать вопросов Шуйскому. Он кивнул присутствовавшему здесь Жолкевскому. Гетман приказал начальнику стражи вывести Шуйских из королевского шатра и доставить в помещение со строгим охранением пленных.

Царя и его братьев отвезли в Варшаву, в Гостынский замок. Там держали их под усиленным караулом.

Впоследствии король Сигизмунд писал московским боярам: «По договору вашему с гетманом Жолкевским велели мы князей Василия, Дмитрия и Ивана Ивановичей Шуйских отослать в Литву, чтоб тут в государстве Московском смут они не делали, поэтому приказываем вам все отчины их и поместья отобрать на нас, господаря». Король, очевидно, чувствовал уже себя победителем в войне с московитами и начал заниматься распределением земель, а так же придворными должностями при московском дворе. Назначались люди, послужившие польскому королю и враждовавшие с Шуйским. Так, он (король) назначил небезызвестного Михаила Молчанова, выздоровевшего после раны, полученной от неизвестных в королевском лагере, окольничим. А Салтыков, омерзительный всей Москве изменник, стал думским боярином.

Секретарь Гостынского замка Ян Пилецкий записал в своей секретарской книге описание внешности доставленного из Москвы смещенного с престола царя Русии. «Пленник был приземист и смугловат. Он имел бороду лопаткой, наполовину седую, глаза небольшие с воспаленными веками. Брови густые, заросшие, сходившиеся над носом с горбинкой. Нос казался излишне длинным, а рот чересчур широким. Одет был содержавшийся в замке пленник в одежду, напоминавшую монашескую рясу, и с виду казался лет семидесяти».

Василия держали в тесной камере над воротами замка. К нему не допускали ни родственников, ни русскую прислугу. Князь Дмитрий Шуйский жил в нижнем, тоже каменном помещении, по сути, в темном сыром подвале. К нему иногда разрешали войти жене.

Страже запрещено было произносить имена узников. Умерли они (Василий и Дмитрий) почти одновременно. Произошло это через два с лишним года, осенью 1612-го. Когда стало понятно, что поляки терпят общее поражение в Руси, а засевшие в Кремле вряд ли долго продержатся и вынуждены будут сдаться ополчению во главе с Дмитрием Михайловичем Пожарским и Кузьмой Мининым. Наверно, тогда Сигизмунд и приказал отравить бывшего царя и его брата. Остался помилованным младший Шуйский, Иван. Его стали называть другой фамилией, он должен был забыть свое подлинное имя и происхождение.

А летом 1610 года, в самый день переворота, стало казаться, что заговорщики смогут осуществить свои намерения.

Захарий Ляпунов в присутствии многих бояр-думцев начал выкрикивать свои пожелания, не обращая внимания на возмущение других.

– Пока идет смута и царство в опасности, – говорил упорно Ляпунов, – пока лжецарь с одной стороны, а гетман Жолкевский с другой подошли к Москве, надобно кругом в голос твердить, чтобы князя Василия Голицына на государстве поставити. И пусть патриарх вознесет на голову его шапку Мономахову. А мы все ему поклонимся, начнем без разрухи и свары собирать войска со всех городов русских. И свободить Москву.

– Нет уж, хватит нам своих князей гордых ставить царями. Уж с Шуйским измучилися да разорились. А и Голицына-то сажать на престол – чего толку? Тоже горд вельми и алчен, не хуже Шуйского Васьки. Как в договоре с королем Жигимонтом уложение внесли и согласились, так тому и быть. Пусть королевича Владислава сажают на трон. – Так выступил сам гордец и думский заправила, давно мечтавший о царском скипетре, князь Мстиславский.

– Да-к ен же католик, еретик, как же ему православными повелевать? – словно забыв о соглашении с Сигизмундом делегации «тушинских» бояр, где он избран был главой, вмешался патриарх Филарет Романов. – Думайте о том, чтобы разногласие и междоусобицу закончить. А для того все решать должен патриарх и верхушка боярская в Думе. Царь же, пока в возраст не войдет, будет только видимость на трон превносить для внешнего благочиния. И потому я вашему суждению, бояре, предлагаю утвердить царем не отрока Владислава, католика, а другого, православного отрока, сына моего Михаила. А государством управлять станете вы, думцы.

– Правильно, – поддержал брата влиятельный боярин Иван Романов.

– И нипочем неправильно, – огрызнулся князь Мстиславский.

– Неправильно, – подхватил Иван Воротынский, князь-рюрикович и «свояк» упраздненного Шуйского. – Пока отрок Михаил будет сидеть на троне да ножонками болтать… Скока ему годков-то? Четырнадцать? Ну, понятно. Он, значит, будет сидеть и головенкой в шапке мономаховой вертеть. А повелевать нами будут Романовы. Ты, владыка патриарх, да брат твой Иван. А свары промеж боярства продолжатся. А дворяне, земщина и черный люд роптать и бунтовать будут. Выбирать в цари следует только Владислава, но апосля его крещения в православие.

– Да говорили мы уж сто раз про енто крещение, – простонал князь Андрей Трубецкой, тайный благожелатель Лжедимитрия. – А гетман Жолкевский нам твердит свое: «Как Смоленск сдастся, мол, один королевич Владислав останется, в православие окрещенный, и воцарится над нами грешными». А канцлер Лев Сапега, братец полковника Яна Сапеги, что русских людей по всем городам занятым вешает да в воде топит с бабами и младенцами…

– Ну и чего тот старший-то Сапега, канцлер-то?

– А ничего, смеется. Мы тогда посольством просили все про то же. В православие, мол, королевича, в православие. А он говорит нам, дуракам, ясно и не по-польски, а русскою речью: «Королевич крещен, а другого крещения нигде не предписано».

– Вот я и говорю, – опять возник твердый голос патриарха, – отрок должен быть православный, сын мой Михаил.

– Да-к ведь из Романовых-то был уже у нас царек-то… – ехидно осклабился Василий Голицын. – Ну, не совсем Романов, но все жа родственник ихний… ваш то ись… У Ивана челядинцем служил.

– Кто такой? – непонимающе нахмурился Романов.

– А Гришка Отрепьев! – хохотнул князь Голицын.

– Типун те на язык, князюшка, – рассердился патриарх Филарет и, стуча грозно посохом, покинул заседание думцев.

 

V

Следуя старому обычаю, Боярская дума выделила семерых бояр с патриархом для управления страной. Земский собор поручил им все дела до будущего съезда представителей разных городов и земель Руси.

Так образовалась Семибоярщина. В нее входили – всегдашний глава Думы Федор Мстиславский, внук знаменитого полководца, спасшего Москву от крымских татар, Иван Воротынский, бывший соперник Шуйского Василий Голицын, брат патриарха Иван Романов, Федор Шереметев, Андрей Трубецкой и Борис Лыков. Кроме Романова, все – князья, «рюриковичи» или «гедеминовичи». Впрочем, Романовы, исконные бояре, были родней рюриковичей.

Дворяне, приказные люди, стрельцы, казаки, находившиеся в Москве, гости и «черный народ» принесли присягу на верность семерым правителям.

Как раз к этому времени, следом за войсками Лжедимитрия Второго, к Москве подошел гетман Жолкевский с огромной армией. С ним был атаман Заруцкий с донскими казаками и воевода Валуев, возглавлявший бывшее московское войско Шуйского, но присоединившийся к договору об избрании на престол королевича Владислава.

Семибоярщина послала своих переговорщиков, чтобы как-нибудь затянуть время и помешать объединению двух неприятельских армий.

Однако Лжедимитрий не стал дожидаться переговоров. Он попытался овладеть Замоскворечьем. Стрельцы из своей слободы начали усиленный обстрел приблизившегося войска самозванца. Находившийся при нем Ян Сапега со своими литовцами приступил к штурму Серпуховских ворот, но неудачно. Ему пришлось отступить.

Следуя своим интересам, поляки Жолкевского не спешили его поддерживать. Зато русские союзники гетмана – мощная рать Валуева – бросились на помощь москвичам, не спросясь Жолкевского.

Валуев ударил на отряд Сапеги. Его стрельцы и пушкари открыли огонь, конница и пехота яростно погнали литовцев прочь. Воинству самозванца пришлось отступить и остановиться только в Коломенском.

На рассвете 27 августа гетман Жолкевский, учитывая приказ Сигизмунда убрать «царька», окружил лагерь «Димитрия Ивановича» в селе Коломенском. Гетмана поддержали московские полки, во главе с самим вождем Семибоярщины князем Мстиславским.

«Димитрий Иванович» сидел в большой избе, где ему обустроили временный приют. Иногда он вставал и беспокойно расхаживал, злобствуя по поводу того, что Сапега не сумел ворваться в Серпуховские ворота.

– Проклятые лентяи твои литвины, пан Сапега, – без всякого стеснения, как бывало при Ружинском, высказывал он свое раздражение. Теперь ему никто не смел возражать, тем более угрожать и грубить. Кругом в избе и по всему лагерю ходили «его» люди – казаки либо ратники из простонародья. Были стрельцы из царских полков, давно ушедшие к «истинному» царю, или воины из отрядов «воровских» бояр. К его войску присоединились даже касимовские татары. Их воевода князь Петр Урусов говорил, что они никогда не покинут «государя» и будут повсюду ему личной стражей, хотя «служилый» касимовский царь Ураз-Мухамед, который ранее находился в Тушине, позже перебрался под Смоленск. Теперь престарелый Ураз-Мухамед служил с отрядом касимовцев в войске короля Сигизмунда.

«Димитрий Иванович» не обращал внимания на внешнюю измену татарского царя. Сын Ураз-Мухамеда и его жена находились в Калуге. Там же стояли со своими отрядами другие родственники и мурзы служилого «царя». И сейчас трое мурз в ярко расшитых халатах и цветных тюбетейках, опираясь на рукояти своих кривых, широких к концу, сабель, насмешливо поглядывали узкими глазами на хмурого Сапегу.

– Если бы ты сумел одолеть неожиданно свалившихся москалей… это же не поляки… Откуда они взялись у Жолкевского, будь они прокляты? – продолжал упрекать литвина самозванец.

– Черт их знает, – пробурчал Сапега, хотя от разведчиков имел сведения, что это перешедшая на сторону «королевича Владислава» – отборная рать воеводы Валуева.

– Эх, если бы ты вошел в Серпуховские ворота, Москва встретила бы меня, как в былые времена, колокольным звоном. А теперь нам приходится улепетывать от армии гетмана с еще притопавшими полками князя… этого… чтоб он сдох… Да как он зовется?

– Князь Мстиславский, – подсказал крещеный касимовский полковник Урусов.

– А, помню, помню его, эдакий въедливый старикашка, – беззастенчиво врал «Димитрий Иванович».

– Не такой уж Мстиславский и старикашка, – пробормотал дворянин Плещеев.

– Да ты-то заткни гортань, Федьша! – грубо перебил его «Димитрий Иванович». – Чего дальше-то делать будем, Ян?

– Как чего делать? Сражаться с ляхами и москалями, – пожал плечами Сапега. – Но умно, а не глупо, дьявол их загрызи. Сейчас главное выскочить из окружения. Натянуть нос Жолкевскому и Мстиславскому, а там посмотрим…

К табору самозванца подъехал трубач в сопровождении отряда польских гусар.

– Эй, вы, хлопы и бунтари! Кликните сюда пана Сапегу! – выехав вперед, крикнул Тышкевич, один из офицеров Жолкевского.

Литовцы побежали «до пана полковника».

– Позвольте, Ваше Величество, побалакать с теми хамами, – обратился Сапега к самозванцу.

– Валяй, Ян. Постарайся пронюхать, что затевает против нас королевский пес Станислав Жолкевский.

Сапега появился в плотной ватаге литовцев, державших наготове пищали, мушкеты и пистоли. Он подошел довольно близко к польским гусарам.

– Пан Сапега, коронный гетман, ясновельможный пан Жолкевский предлагает вам покинуть разбойничий табор мошенника и самозванца. Выходите со своими людьми из села и присоединяйтесь к королевскому войску, – сказал Тышкевич.

– Нет, я не собираюсь покидать своего государя ради жалких подачек короля Сигизмунда, – с напыщенным видом произнес полковник.

– В таком случае гетман приказывает вам сделать это как подданному короля Речи Посполитой.

– Но в этом случае я тем более отказываюсь подчиниться.

Сапега отвернулся от Тышкевича и гордо удалился в лагерь. «Ну да, я вам за просто так сдам этого проходимца и его услужливую жену. Готовьте много злотых, панове, – думал хитрый литвин. – Но я уверен, что денег нет у вас, пан гетман, ни у вашего кичливого короля. Так я пока подожду».

Тышкевич вернулся к Жолкевскому и передал ему ответ Яна Сапеги.

– Не хочу проливать кровь соотечественников, – задумчиво проговорил коронный гетман. – Ну что ж, попробую предложить сходную сделку огородному пугалу, которое зовется царь Димитрий Иванович… Подай-ка мне бумагу, чернильницу и перо, Лешек, – приказал он адъютанту.

Жолкевский сел за раскладной столик и написал самозванцу, зная, что тот свободно говорит и читает по-польски. В своем письме гетман от имени короля Сигизмунда предлагал «Димитрию Ивановичу» вместе с супругой Мариной Юрьевной получить в вечное наследственное владение город Самбор, где находился замок Мнишеков, и прилегающие к Самбору земли. Здесь же, в Московии, отказаться от претензий на царский трон; кроме того, передать свое войско под управление польских воевод. И «Димитрию Ивановичу», и Марине Юрьевне давались уверения в неприкосновенности и надежной охране.

Адъютант Жолкевского с трубачом и отрядом гусар снова поскакал к лагерю самозванца. Трубач протрубил. Из лагеря выехал Александр Рукин, сопровождаемый татарскими всадниками, принял письмо гетмана и отвез по назначению.

«Царь» вместе с Сапегой прочитал письма с предложением гетмана.

Ответ был короток. «Дзинькую бардзо, – писал самозванец дерзко, – за милости короля Сигизмунда и обещания неприкосновенности. Но меня любит народ как сына царя Ивана Васильевича и истинного наследника. Вместо польского Самбора я получу царский престол в Москве. А королю я приказываю снять осаду со Смоленска да убираться в свое господарство. Иначе же я в скором времени промыслю так со своими людьми, что ему нужно будет бежать до своей границы. Димитрий, царь всея Руси».

Жолкевский порвал и выбросил ответ самозванца. Он отдал приказ готовить наступление на его лагерь. Однако начинало уже смеркаться. Гетман отложил приступ до утра. А ночью к «Димитрию Ивановичу» тайно пробрались неизвестные люди в мужицких сермяжных зипунах.

Они показали, как можно выбраться из Коломенского незаметно. Пройдя лесом и не производя шума, отряд самозванца сумел проскользнуть мимо постов польского войска. После чего монахи открыли ворота Николо-Угрешского монастыря, чтобы впустить «Димитрия Ивановича» с его ратниками, казаками, литовцами Яна Сапеги и даже касимовскими татарами. Тем более, начальник их Петр Урусов сам стал православным и служил «православному царю».

Боярское правительство сумело собрать пятнадцать тысяч пехотинцев и конников. Были у них и пушки в достаточном числе. Однако Мстиславский не решался осадить Никольский монастырь без гетмана Жолкевского.

Князь Мстиславский послал своих доверенных людей, которые униженно просили о помощи польского гетмана, не надеясь на свои силы. Хотя у самозванца, по сведениям разведки, насчитывалось всего от трех до пяти тысяч воинов.

– Передай князю Мстиславскому, воеводам и боярам, – раздраженно заявил Жолкевский, – что я не буду тащиться со своим войском вокруг Москвы. Пусть откроют Серпуховские ворота. Я проведу войска кратчайшим путем через Москву.

– Ох, страшно, ох, опасно… – схватился за голову князь Воротынский. – А вдруг поляки займут Москву и останутся в ней? Что делать будем, бояре?

– Да чего уж теперь охать-то, – рассердился надменный, более всех считавший себя достойным занять престол, Мстиславский. – Пусть гетман ведет полки через Москву.

Едва наступила ночь, стража распахнула ворота. Пройдя по пустынным улицам, войска Жолкевского соединились с ратью Мстиславского и направились к Николо-Угрешскому монастырю. Но, пока поляки пересекали огромный (по тем временам) город, казак, посланный атаманом Заруцким, бешеной сланью мчался известить Лжедимитрия об опасности.

Рать самозванца тут же покинула монастырь и удрала еще до света в Калугу.

Крайне разгневанный такой неудачей Жолкевский довел до сведения бояр, что войско Яна Сапеги покинет самозванца, если ему будут выплачены большие деньги. Семибоярщина согласилась. Литовцы получили три тысячи рублей золотом и покинули окрестности Москвы.

Теперь Жолкевский решил рассчитаться с немецкими, французскими и английскими наемниками, все еще слонявшимися в польской армии и требовавшими денег. Гетман дал понять боярам, что распустит «немецкий» сброд, едва с ними расплатятся.

Почесав затылки и разгладив бороды, бояре крякнули, повздыхали и согласились.

Жолкевский оставил около восьми тысяч жолнеров и гусар, отборное польское войско, а иноземцев с Запада срочно удалил из Московии. Но они шли к границе, как грабители и насильники, обирая и поджигая деревни, неожиданно захватывая небольшие городки и монастыри. Население разбегалось, стараясь угнать скотину, спасти детей, женщин и стариков. После прохода через Срединную Русь европейских наемников оставались пепелица, изнасилованные женщины, повешенные – те, кто сопротивлялся.

Патриарх послал от себя письмо Сигизмунду; он умолял короля отпустить сына в греческую веру: «Любви ради Божией смилуйся, великий государь, не презри нашего прошения, да и вы сами Богу не погрубите, и нас богомольцев своих неисчетных народов не оскорбите». Мольба была настоятельная, но все же неопределенная, – а Сигизмунд мог бояться оскорбить собственный народ. Поставленный в положение, когда он, потратив много средств и понеся значительные человеческие потери, должен был думать о приобретении целого Московского царства или хотя бы его части, – Сигизмунд продолжал осаду Смоленска. Но хотя польское войско полтора года с отменной яростью и настойчивостью продолжало осаду, их приступы были постоянно отбиваемы со столь же несгибаемым мужеством и упорством.

Между тем из-за определившегося избрания Владислава шведы из союзников неминуемо превращались во врагов Московского государства. Уходя на свою землю, они взяли русский городок Ладогу. Однако островную крепость Иван-город одолеть не могли, недаром народ прозвал его Орешек. Впрочем, жители его, сопротивляясь шведам, не снисходили признавать московских «ополячившихся» бояр, а оставались верны самозванцу.

Тогда генерал Горн разбил Лисовского с поляками и донскими казаками. Лисовский и его напарник Просовецкий отступили к Пскову. И здесь рассорились. Полковник Лисовский, бывший рокошанец, желал бы примириться с Сигизмундом, а потому воевал за воцарение Владислава. Просовецкий же, более склонный к свободному воинству, объявил, что он с казаками за «Димитрия Ивановича». Так они и разошлись: один пошел в город Остров, а другой остановился в двадцати верстах от Пскова. При совершении своих походов они жгли деревни, совершали насилия и убийства, вызывая лютую ненависть местных крестьян. Те, собираясь в «охотничьи» отряды, выслеживали и истребляли отбившихся от основного войска шведов, поляков и казаков.

Самозванец опять укрепился в Калуге и готовился воевать с Сапегой, который, получив от бояр и Жолкевского щедрую выплату, покинул своего сомнительного властелина. Он теперь вынужден был изображать преданность королю Сигизмунду.

– А этот подлый литвин, мало того, что путался с моей женой, теперь стал лизать сапоги польскому королю, – бесновался самозванец, потеряв столь опытного воеводу. – Ну, при встрече не жди от меня пощады, собака!

– Ничего, бачка-сарь Митри Иванич, – успокаивали его касимовские мурзы. – Йок собака литовски и якши. А когда ми его поймай на аркан, сразу повесим. То будет сапсем якши и не нада нам йиго пьяниса.

– Молодцы, джигиты, – хвалил мурз самозванец, – я вам доверяю. С вами не пропаду. В крайнем случае уйдем в Астрахань, а?

– Астрахан – хороши места, широка степь. Сел на конь, один рука ружье, другой рука сабла – и айда, – они смеялись, морща широкие скулы, прищелкивая языком.

Сапега теперь вступил в земли Северской Украйны как будто для того, чтобы отнять ее у самозванца. На самом деле, по соглашению с двоюродным братом своим, канцлером Львом Сапегой, Ян должен был поддерживать Лжедимитрия вопреки намерениям короля.

Владения «калужского царя» были довольно обширны. Серпухов, например, близкий к Москве, принадлежал ему. Воеводой там сидел старый бунтовщик (еще противник царя Бориса, как и Пушкин) Федор Плещеев.

Его отряды находились во многих городках к югу от Москвы. А большинство бывших «тушинцев» из бояр и дворян стали покидать пределы влияния самозванца. Зато «мизинные» люди, простонародье, со всех сторон сходились под главенство «Димитрия Ивановича», изъявляя ярое желание воевать против поляков и изменников, засевших в московском Кремле.

Получалось тем не менее странное обстоятельство, в результате которого самозванец как будто помогал гетману Жолкевскому. Из страха перед «черным» народом, не замедлившим бы восстать при первом удачном случае и влиться в войско «истинного» царя, Семибоярщина сама предложила коронному гетману ввести королевскую армию в Москву.

Жолкевский сначала воспринял это предложение, как явный успех. Но, поразмыслив, внезапно испугался. Все-таки занятие столицы иностранцами могло вызвать огромную волну возмущения, причем возмущения всенародного.

Гетман созвал коло и предложил прийти к нему в шатер по два человека от каждого полка. Разговор был откровенный, учитывая, что большая часть польского войска состояла из кавалерии. Гусарские офицеры расселись во вместительной палатке гетмана – кто где. Жолкевский занял раскладной стул.

– Слушайте меня внимательно, панове, – сказал он. – Постепенно, по желанию короля Сигизмунда, мы стали промышлять не только Смоленск, входивший некогда в состав польских земель, но и прочие города Руси, включая Москву. Наш король, хотя и не объявил открыто, готов приобрести военным путем Московское царство и присоединить его к Речи Посполитой.

– Це обратилось бы в империю величайшую в мире, – заметил полковник Зборовский. – Я готов к такой судьбе своей родины и всецело поддерживаю замысел короля Сигизмунда.

– Боярское правление предложило нам стать постоем в Москве и таким способом словно бы господствовать над всею державой, – продолжал Жолкевский, выслушав Зборовского. – Но у меня есть опасения и возражения по сему делу. Москва – город большой. Может быть, самый большой среди всей Европы. Город людный, ибо почти все жители Московского государства сходятся в Кремль по своим судебным тяжбам.

– Ну и пусть себе москали судятся между собой сколько им приспичит, если это не касается поляков, – усмехнулся иронически пан Тышкевич, человек грубый и желчный.

Гетман помолчал и продолжил строго, как бы не принимая насмешливый тон Тышкевича и бодро-веселый полковника Зборовского.

– По предложенным планам я должен стать в Кремле. Вы – все другие полки – в Китай-городе, где узкие улицы, много лавок, церквей и огромное число снующего целый день народа. Еще другие – часть нашего войска – расположатся, по боярским планам, в Белом городе. Но в Кремле бывает иногда по пятнадцати, по двадцати тысяч человек, и вшистко мужчины сходного возраста, а многие могут быть вооружены. Им ничего не будет стоить, выбравши удобное время, истребить нас там, ибо пехоты у меня нет. А вы люди до пешего боя неспособные. У них же в руках ворота. – И гетман заключил: – Мне кажется, лучше разместить войско по слободам около столицы. Она таким образом будет словно в осаде.

Но гетману более других воспротивился полк Зборовского. Его гусары, большинство из которых служили в Тушине, не переставали жалеть о развале табора. По крайней мере теперь они надеялись: если Москва будет в их руках, то и казна царская попадет к ним же. А тут гетман обнаруживает опасение и хочет размещать войско в слободах.

Представитель полка Зборовского, некто Мархоцкий, возразил гетману:

– Напрасно ваша милость считает Москву столь могущественной, какой она была во время Димитрия, а нас такими слабыми, как те, которые приехали к нему на свадьбу. Спросите у москвитян. Они вам скажут, что с прихода Ружинского, когда и Москву несколько раз чуть не взяли, и по всей земле шли сражения, погибло у них до настоящего времени триста тысяч детей боярских.

– Я это знаю и без опросов москвитян, пан Мархоцкий.

– И еще то, что царь готовился к войне с Крымом и возле Москвы собрались войска со всей их земли, а нас было всего три хоругви. И то, наших побили и одолели одною изменой. А теперь, если нужно станет, будем биться пеши не хуже москалей. Ваша милость жалуется, будто у вас мало пехоты. Что же? Мы каждый день от каждой хоругви назначим присылать к вам в Кремль пехоту с ружьями, сколько прикажете. Наш полк решил дожидаться в Москве или смерти, или награды за прежние труды.

– Вы говорите сейчас не как воин королевской армии, что исполняет на войне замыслы короля, а как наемник, который думает только о звонкой монете и которому безразлично, чем кончится предприятие.

– Не совсем так, ваша милость. Мы верноподданные нашего государя и хотим для него побед и присоединений новых земель. Недавно мы вступили в мирные сношения с Москвой. И потому стали так беспечны, что большая часть наших находится посреди дня в Москве, а не в обозе. Многие жолнеры и гусары ездят туда так неосторожно, как будто бы в Краков. Еще хуже окажется порядок, если войско разместят по слободам.

Всегда сдержанный коронный гетман вспылил и предложил Мархоцкому начальствовать над войском вместо него.

Однако представитель «свободного рыцарства» отвечал твердо:

– Я начальствовать не хочу, но утверждаю одно. Если вы войска в столице не поставите, то не пройдет трех недель, как Москва изменит. Московиты нас ненавидят за прошлые грехи. И никогда нам не простят. А от своего полка я объявляю, что мы еще три года стоять под Москвой не намерены.

С тем выборные от польского войска разошлись. Жолкевский не внял убеждениям пана Мархоцкого и послал королевского доверенного Гонсевского в Москву. Он предложил боярам отвести ему и прочему войску Новодевичий монастырь и слободы.

Бояре согласились с предложением гетмана, но патриарх возражал: неприлично-де оставить монахинь в монастыре вместе с поляками – мужчинами и католиками. Неприлично и выслать их из-за поляков, осквернив монастырь. Мнение патриарха нашло сильный отголосок у москвитян: около Гермогена начали собираться дворяне, торговые и посадские люди, стрельцы и полковые ратники.

Патриарх дважды посылал за боярами. Тогда патриарх велел передать им: если они не хотят идти к нему, он сам пойдет к ним и не один, а со всем народом.

Бояре приехали в запряженных цугом, обитых изнутри бархатом, тяжелых колымагах и в более облегченных, золоченых каптанах. С охраной из стремянных стрельцов, с нарядными холопами на запятках. Они явились торжественно в патриаршьи палаты и расселись, как в Думе при государях, в расшитых золотом ферязях и горлатных собольих шапках.

Два часа Семибоярщина толковала патриарху, опровергая его слова о коварных замыслах коронного гетмана. Гермоген указал им: Жолкевский нарушает условия, не отправляя своих воевод против калужского вора. Он хочет ввести в Москву польские войска, а русские полки отсылает воевать против шведов – сводит счеты с королем Карлом нашими руками.

Бояре наперебой утверждали, что введение в Москву польских войск необходимо, иначе, мол, чернь предаст ее Лжедимитрию. Иван Романов даже сказал: «Если гетман отойдет от Москвы, то им, боярам, придется идти за ним, чтобы спасти свои головы». Пока толковали, Гонсевский прислал сказать, что гетман завтра же прикажет выслать войска против самозванца, если московские полки будут готовы. Употребить для этого поляков он не собирался.

Затем глава Семибоярщины Мстиславский заявил решительно: пускай-де патриарх Гермоген смотрит за церковью, а в мирские дела не вмешивается. Ибо прежде духовенство никогда не управляло государственными делами. На что Гермоген, возвысив голос, сказал Мстиславскому в глаза:

– Что же, предание государства и народа иноверцам не касается церкви?

Мстиславский побледнел от злобы, а Воротынский покраснел от стыда. Остальные, пряча глаза, опустили головы.

Как бы то ни было, патриарх уступил боярам. Народ, которого ни о чем пока не оповещали, молчал. Решили так: народ тоже уступил.

Ночью с 20 на 21 сентября поляки тихо вошли в Москву, поместились в Кремле, Китай-городе и Белом городе, заняли Новодевичий монастырь. А также ввели конные отряды в Можайск, Борисов, Верею для безопасного сообщения с королем.

Жолкевский на другой день объявил: решение распрей между москвитянами и поляками предоставлено будет равному числу судей из обоих народов. Суд будет беспристрастный и строгий.

Тут же и предъявился случай: какой-то пьяный поляк выстрелил в икону Богородицы над крепостными воротами. Суд приговорил кощунника к отсечению рук и сожжению. Другой поляк насильно увел жену у купца. Преступника публично высекли кнутом. Жолкевский доказывал тем самым, что договор о соблюдении справедливости неукоснительно исполняется. Над стрелецкими полками поставили Гонсевского. Стрельцы согласились, так как тот улещал их подарками и угощениями.

Но мудрый коронный гетман знал: несмотря на все приязненные отношения с жителями и ловкие меры в отношении властей, при первой вести о нежелании короля отпустить Владислава в Москву, вспыхнет восстание. Русские не считали себя завоеванными польским королем, а не присылание королевича и неприятие им греческой веры подтверждали именно это.

Жолкевский знал, что весть об отмене воцарения Владислава может прийти очень скоро и потому спешил оставить столицу Московии. Он должен был спешить для сохранения своей славы, для выхода из положения, которое грозило стать крайне затруднительным и опасным. Он окончил свой поход с успехом, а теперь мог бесславно погибнуть среди восстания вместе со своим ничтожно малым отрядом.

Бояре упрашивали гетмана остаться, но Жолкевский был непреклонен. Он знал, что эта замысловатая политическая интрига закончится яростным всплеском народного гнева, истреблением иноземцев и потоками крови. Когда он уезжал, даже простой люд, платя лаской за его справедливость, забегая вперед перед его кортежем, приветливо кланялся и желал Жолкевскому счастливого пути.

На месте гетмана оставался пока хитрый и жестокий Гонсевский.

И сразу начались стычки между русскими и поляками, жалобы, возмущения и угрозы москвичей. Обязанность везти продовольствие для польского войска возлагалась по договору на подмосковные города и волости. Они расписаны были по разным ротам с указанием количества и стоимости съестного.

Однако с присущей им дерзостью и бахвальством поляки при сборе припасов стали проявлять самоволие, не обращая внимания ни на какие договоры. Они расправлялись с протестующими крестьянами, силою отнимали жен и дочерей, угоняли скотину и при сопротивлении начали применять оружие. Постепенно все подмосковные селения забурлили сходками оскорбленных, желающих отомстить, и проклятиями в отношении боярского правления.

 

VI

Канцлер Лев Сапега почти метался по своему шатру под Смоленском, прочитав письмо от королевы Констанции, которая писала ему: «Ты начинаешь терять надежду на возможность взять Смоленск и советуешь королю на время отложить осаду. Заклинаю тебя, не давай королю таких советов, а вместе с другими сенаторами настаивай на продолжение осады. Дело идет не только о королевской чести, ибо Сигизмунд поклялся взять город, но и о чести всего польского войска».

А незадолго перед этим канцлер Сапега имел собеседование с посольством от московских бояр. Бояре просили ускорить прибытие королевича Владислава в Москву и крещение его в православие. «Народ московский без государя быть не привык, – говорили послы боярского правительства. – Если им не дать сейчас королевича ими избранного, которому большинство москвитян уже присягнуло, они сочтут действия поляков клятвопреступлением, могут взбунтоваться и пойдут толпами к калужскому Вору. Военною силой этой войны вам не кончить, тем более, если обозлившийся народ вновь обратится к самозванцу как к престолонаследнику Димитрию Ивановичу».

Сапега пошел к королю, едва накинув шубу на придворный кунтуш. Охрана бежала за ним, проваливаясь в сугробы и бормоча сквозь зубы проклятия необычайно снежной зиме.

В королевском шатре, где пылали жаровни в трех местах: перед распятием, по бокам у кресел и обитых коврами лавок, было тепло. Но решение проклятого дела со взятием неприступного Смоленска и отсылание в Москву Владислава с дальнейшим его крещением в веру схизматиков повергали короля в леденящую дрожь.

– Война не может идти хорошо, потому что не только нет средств продолжать ее, но нет средств и долг уплатить, – пояснял находившийся в королевском шатре Жолкевский, прижимая ладони к груди. – Все поляки, не получая жалованья, в отчаянии двинутся в Польшу за этим самым невыплаченным жалованьем. Отсюда ненависть войска к королю, ненависть шляхты, наконец, возмущение общее… И тогда речь пойдет уже о жизни короля и его приближенных, речь пойдет о государстве. Если же королевич будет отправлен в Москву, то у нас будет спокойное соседство. Тогда легко можно будет возвратить Лифляндию и отобрать для вас, государь, узурпированную Карлом Швецию.

Жолкевского поддержал один из панов-сенаторов:

– Большая часть шляхты могла бы получить поместья в Московии, вследствие чего Речь Посполитая будет безопаснее от бунтов, ибо причина восстаний – бедность военного сословия.

– Король, давший Москве сына, приобретет себе вечную славу у своих и у чужих.

– Государь молодой, еще ребенок, будет игрушкой в руках боярских междоусобиц, – возразил пан Замойский. – А окружение его польскими наставниками и руководителями вызовет возмущение москвитян. Ибо народ московский у власти в государстве иностранцев не терпит. Это показал он на Димитрии Первом, погубив его за то, что допускал иностранцев к делам государственным. Если же молодой государь будет вверен московитским воспитателям, то там, по-видимому, нет людей образованных. Они будут воспитывать его в своих обычаях и погрузят дитя в грубость и невежество. Да тут еще постоянное досадное привлечение московских людей в сторону самозванца, уверенно претендующего на престол. К нему с доверием устремляются толпы простого народа, а кое-кто и из высокого сословия. В его не слишком значительном, но боеспособном войске кроме смердов и беглых холопов есть дворяне, боярские дети, казаки…

– Оскорбленный в Москве правящими боярами и осмеянный здесь, у нас, московским посольством, атаман Заруцкий с шестью тысячами казаков ушел сегодня из-под Смоленска в Калугу, порвав с королевским войском, – нарочито отчетливо и громко перебил Жолкевского Лев Сапега.

– Холера ясна! – вскричал король Сигизмунд, удрученный сыпавшимся на него неприятностями. – Кто позволил? Почему мне не доложили?

– Цо докладывать, Ваше Величество, когда казаки ушли с темнотой, в снег и метель… – развел руками Сапега.

– Самозваный мошенник уже сильно перекрывает пути, на кои готова выйти Речь Посполитая… Следовало бы в близком времени его остановить, – мрачно произнес король. Он щелкнул пальцами и оглянулся на вход в свой шатер. – Кстати, панове, я на сегодня не задерживаю вас более. Завтра мы продолжим осаду Смоленска, несмотря ни на какие предложения о перемирии со стороны боярского посольства… Бон нюи, – произнес в заключение король, демонстрируя «паризьен».

Канцлер и воеводы удалились. А вместо них перед Сигизмундом предстал широколицый и широкий в плечах, сутуловатый человек. Он слегка кутался в черный суконный плащ с меховой обивкой, не утруждая себя поклоном. Он не снял даже меховой колпак. Подойдя к королю, остановился в двух шагах также молча.

– Ну, Йонтек, ты надумал что-нибудь путное? – озабоченно спросил Сигизмунд.

– Государь, найти что-нибудь путное не так просто.

– Потому я и обращаюсь с этим не к панам, ведающим войсковой разведкой, а к тебе, опытному человеку вне всякого ведомства.

– И это правильно, государь. В нашем лагере немало поклепцев, как говорят русские, и послухов, что означает шпионов. Среди них есть и поляки. Он не такой простой и беспорядочный, тот никому не известный выскочка. Его намерение занять московский престол без помощи Польши или боярских заговорщиков вполне обоснованно. Если ему повезет в какой-то удачный день, он это сделает. И весь народ Руси будет за него. Тогда уж исправить что-то будет трудно.

– Я тоже иногда думаю о том, – задумчиво произнес король.

– Есть одна неиспользованная попытка. А то – дело, которому мы способствовали столько времени, провалилось.

– Ты имеешь в виду отряд немецких рейтаров?

– Да. Сначала все шло хорошо. Он окружил себя немцами. Он им доверял и считал лучшей охраной на свете. Но среди рейтаров нашелся дурак и пьяница, проболтавшийся своему приятелю-торговцу из армян. Они крепко выпили. Немец сказал: «Эта возня в Калуге скоро закончится. Мы ждем подходящего случая, чтобы напасть на “Димитрия Ивановича”. Нам щедро заплатили». Слава богу, он не сказал, кто им заплатил. Они выпили еще, и немец свалился под стол. А торговец побежал в сыскную избу к окольничему Александру Рукину.

– Дальше, Йонтек.

– Их брали ночью по двое, по трое. Совершенно тихо. Все сто рейтаров были разоружены и приведены в пыточный подвал. Под пыткой они так орали и визжали, что слышно было по всему городу. И даже в деревнях за рекой. Немцы сознались, что умышляли против «царя Димитрия Ивановича».

Он приказал всех казнить по-казацкому обычаю: привязывать за ноги к хвосту лошадей и гнать в степь. Говорят, его жена, панна Марина, умоляла пощадить хотя бы некоторых. Наверно, тех у кого с нею были шашни. Но самозванец оказался непреклонен.

– Ха-ха! – развеселился внезапно король. – Это возможно? Я имею в виду поведение панны Мнишек.

– Так болтают, – пожал плечами широколицый Йонтек. – Немцы, растерзанные лошадиными копытами, валялись по степи. Целую неделю вороны рвали и уносили клочья человечины.

– Какая варварская, как пишут в своих хрониках греки и латиняне, скифская казнь… – покачал головой король. – И что же дальше?

– Теперь царь Димитрий окружил себя касимовскими татарами. Так вот что я хотел посоветовать Вашему Величеству, проше простить меня за настойчивость.

– Да, да, я слушаю тебя.

– Вы знаете, может быть, государь, что из Тушина сюда под Смоленск прискакал татарский царь Ураз-Мухамед.

– Почему он называется «царь», а не хан? – удивился Сигизмунд. – Цари, кажется, только у московитов.

– Царь Ураз-Мухамед сам рассказал мне однажды, как он стал царем. Во время взятия Казани царем Иоанном Грозным молодой мурза Ураз-Мухамед предал казанского хана, помогая русскому царю взять город. Не знаю подробностей, но царь Иоанн Грозный наградил Ураз-Мухамеда щедро. Он пожаловал мурзе город Касимов и приказал называть царем. Его подданными стали татары, которых с тех пор зовут касимовскими.

– Так татарский царь здесь? Он принимает участие в осаде Смоленска?

– Да, государь, это так. Ураз-Мухамед, уже старый человек, с усердием помогает полякам против московитов. Он находился прежде в Тушинском лагере и воевал с войском Шуйского. Когда самозванец бежал из Тушина в Калугу, Ураз-Мухамед последовал за ним и некоторое время был среди его войска. Но затем явился к нам, под Смоленск.

Король прошел через весь шатер и сел в свое кресло, напоминающее походный трон. Проходя, он гасил свечи и оставил гореть только в двух канделябрах.

– Когда я увижу татарина? – спросил король.

– Он готов предстать перед Вашим Величеством.

Йонтек вышел из шатра. Вскоре он возвратился, услужливо пропуская перед собой касимовского царя, рослого старика в шубе из меха красной лисы и таком же малахае.

Ураз-Мухамед снял малахай, почти закрывавший пышным мехом его желтоватое лицо, и остался в расшитой золотом тюбетейке. Он говорил по-русски, а Йонтек переводил его слова на польский язык.

– Я желаю от всего сердца быть полезным польскому государю не только в войне, но и в тайном задании, о котором хотел услышать из его собственных уст, – низко поклонившись, церемонно произнес касимовский царь. Йонтек поставил ему кресло с подушкой, обтянутой парчой. Ураз-Мухамед сел напротив короля.

– Благодарю тебя, почтенный и высокий гость, – также церемонно начал король. – Ты ведь знаешь человека, который называет себя «царь Димитрий Иванович» и утверждает, будто он сын великого московского государя Ивана Васильевича. О нем я надеюсь услышать от тебя истину.

– Я знал хорошо государя Руси, царя Ивана, и был им облагодетельствован. Получил от него в управление и собственность город на реке Оке в Рязанском княжестве. Я также знаю, что Димитрий, который сейчас сидит в Калуге и хочет захватить московский престол, не сын царя Ивана. И это истинно. Кто он на самом деле, знает только Бог. Но глупый народ верит ему и спешит в его войско, не ведая, что помогает лжецу и разбойнику.

– Очень прискорбное обстоятельство, – сказал король Сигизмунд. – Жаль, но никому пока не удалось устранить этого вредного нам самозванца.

– Твой доверенный слуга, государь, уже объяснил мне тайное дело, которое ты хотел бы мне поручить. Я принимаю твое поручение, государь. Конечно, оно опасно. Но я сделаю все, что в моих силах. У меня есть причина, из-за которой я могу поехать в Калугу. Там находятся моя жена и сын. Кроме того, там стоит отряд моих татар, они охраняют самозваного Димитрия, хотя их настоящий владыка я, царь касимовский Ураз-Мухамед.

– Разумеется, почтенный и славный царь, если ты поможешь нам в устранении самозванца, то твоя доблесть будет оценена золотом по самой высокой мерке. И ты получишь в собственность еще один город, по твоему усмотрению. В этом я даю тебе свое королевское слово. А твой сын и твои родственники смогут рассчитывать на особое положение при моем дворе в Кракове или там, где они пожелают.

Ураз-Мухамед встал, поклонился Сигизмунду, надел лисий малахай и вышел из королевского шатра, сопровождаемый Йонтеком.

Через несколько дней к калужским воротам подъехали крытые сани, запряженные парой мохнатых, слегка заиндивевших на морозе лошадок. Возница и сидевший с ним рядом были в овчинных тулупах. Из саней выглядывал старик тоже в простой одежде.

– Кто такие? – спросил стражник при воротах.

– Татар смирной, касымов татар, – ответили стражнику.

– Зачем приехали? – Другой стражник оперся на бердыш, прищурился.

– Торгови дела, приехали. С русски купес говорить нада.

– Ладно, проезжайте. Тут ваших много. Татар сотни три.

– Спасыб, батыр. Во бери за то. – Сидевший рядом с возницей протянул стражнику полтину.

– Ого, и тебе спасибо. Следовайте куды надо.

Татары поехали, завернули в узкий проулок. Второй стражник мигнул парнишке лет шестнадцати, переминавшемуся в лаптях поодаль.

– Сенька, глянь-ка за ними. Может, послухи какие. Если чё заприметишь, в сыскную избу. К Ляксандре Васильичу Рукину докласть, понял?

А по ночному времени дом татарина Алаберды Вагапова тихо окружили неизвестные люди. По одежде – мизинные, простота сермяжная. Собаку подманили, пристукнули обухом топопра, чтоб не тявкала. Повозились около двери неслышно, чем-то тыкали в щель – щеколда мешала.

И вдруг в раз выбили и дверь, и окно. Убили в сенях сторожа, силача Ахметку, он хотел встретить ворвавшихся топором. Взяли троих приехавших, хозяина и пятерых его слуг. Женщин, детей не тронули. Сказали только: сидеть дома – и ни звука чтоб.

Взятых повязали, привели в сыскную избу, распределили по чуланам. У троих приезжих под рубахами из каразеи обнаружили тонкие кольчуги, на поясах – сулебы и турецкие короткие пистоли. Денег два кисета – золото и серебро.

Утром пришел Рукин, заспанный, хмурый. Два ката из стрельцов, могучие, рослые, привычные к заплечным делам. И семеро донцов-казаков с саблями на бедре – для помощи и охраны.

– Ну что, царь Ураз-Мухамед, Ваше Величество, что ж пожаловал тайным ходом? Али чего замыслил супротив нашего государя Димитрия Ивановича? Опознали тебя скоро, зря прятался.

– Ничего не замыслил. Зачем плехо про меня говоришь? Хотел жену, сына видать. Больше ничего. Зачем на меня дурное валишь? Ай, нехорошо! Самому государю Митрию Иваничу буду жалиться на тя.

– А кольчуги к чему, сулебы вострые, пистоли?

– Да как же! Кругом война. Кругом разбойник рыскает.

– Ну, ну… посмотрим…

– Сапсем плехо делашь! Отпусти с миром, Аллах велит…

– Аллах-то, конечно. Но сперва твоих ближних к пытке поставим. А уж потом, значит, поговорим дальше.

В середине дня явился «царь Димитрий Иванович». Сначала кивнул Ураз-Мухамеду, потом выслушал Рукина. Тот показал одежду тайно приехавших татар. Потом кольчуги, холодное оружие, пистоли турские. Указал на двух висевших на дыбе, кучера и другого ближнего человека Ураз-Мухамеда. Они уже стонали и хрипели в поту и в крови. Возница сознался, что они приехали из-под Смоленска, из польского лагеря.

– Ну и че? – пожал плечами самозванец и обратился к старику: – Ты зачем тайно приполз, царь касимовский? Если бы приехал открыто, с конными своими татарами, с подарками… Я бы тебя встретил торжеством, барабанами и трубами военными, пиром на всю Калугу… а так – не знаю как тебе верить, царь касимовский.

– Верь мине, Митри Иванич… Я твой дус, друг, иптеш. Верь, якши все будет… Ничего тебе не думал плехо, клянусь Аллахом… Ехал видеть сына, жену…

– Прижечь надо его людишек калеными щипцами, – деловито посоветовал опытный кат Савелий Бударев, рыжебородый, красивый, широкоплечий. И когда запахло жареной человечьей плотью, затрещали под калеными щипцами ребра, и дикий страшный вопль боли потряс пыточную избу, когда заныл и завыл от прикосновения жаркого огня принявший касимовского царя в своем доме Алаберды, стала выявляться правда.

К вечеру, с поникшей бритой головой и опаленной бородкой, касимовский царь Ураз-Мухамед сознался в том, что приехал по указанию польского короля Сигизмунда извести любым способом «царя Димитрия Ивановича», соблазненный обещанием награды в двести тысяч злотых.

Самозванец показал себя великодушным и справедливым. Он отпустил Вагапова, принявшего у себя в доме касимовского царя. Отпустил и его пятерых слуг. Ураз-Мухамеда и тех, кто были с ним, приказал «опустить на воду». Старику сказал перед казнью: жену и сына не тронут.

Касимовского царя и двоих из польского лагеря утопили в проруби.

– Не гоже, государь, отпускать остальных татар, – сказал самозванцу Бударев. – Не было б худа. А то узнают все: бяда…

– Так че? Перебить всех, что ль? И моих телохранителей с Петькой Урусовым?

– Так-то лучше бы, – подтвердил Рукин.

– Не, не буду. Они не при чем, я знаю.

– Гляди, государь, твоя воля, – с сомнением молвил кат.

Рукин только покачал головой, знал упрямство давнего своего знакомца и нынешнего повелителя.

«Димитрий Иванович» любил прогулки на санях по зимней степи в окружении удалых наездников. В бараньих малахаях и теплых бешметах помчались узкоглазые джигиты, уговорив «государя» поохотиться на зайцев. Он приглашал на прогулку и атамана Заруцкого, недавно прибывшего в Калугу с казачьим войском из-под Смоленска. Но тот отговорился наведением порядка и устройства в своих куренях. Справа скакал румяный, с черной молодой бородкой и писаными бровями, крещеный татарский начальник Петр Урусов. А за санями на резвой кобылке трясся шут царский, постельничий и соглядатай Кошелев.

С гиком и свистом всадники поднимали с лежки крупных, серо-голубоватых русаков и гнали их до изнеможения, пока не убивали зайца ударом нагайки. На скаку подхватывали добычу и, показав «царю», привязывали к поясу.

Когда отдалились от Калуги верст на двадцать, Урусов снял с ремня тяжелую пищаль, подъехал к саням и выстрелил самозванцу в грудь. Петька Кошелев тут же развернул лошадь и, нахлестывая плеткой, поскакал к Калуге. Татары бросились за ним вдогон.

– Не надо, пусть расскажет, – сказал Урусов. – А этого разденьте. Совсем.

Джигиты соскочили с коней и, толкаясь, бросились снимать с убитого бархатную шубу на белой овчине с воротником из серебристой лисы. Сняли с ног валенки, изукрашенные вышивкой, с окостеневших рук стянули иршаные руковицы. Едва не подрались из-за кармазинного кафтана, шелковых, толстостеганых шаровар, вязаной поддевки, шерстяного исподнего. Кто-то удачливый подхватил бобровую шапку, кто-то сорвал с мертвеца золотой крест на черном гайтане и иконку Спасителя в позолоченной басме. Наконец отцепили медвежью полость от саней, забрали узорчатые подушки. Выпрягли сытых лошадей, сняли сбрую.

Только лишь на ободранных санях остался голый труп «царя», Урусов вынул из ножен саблю и, нагнувшись, отрубил ему голову. Кровь почти не текла, быстро густея на морозе. Голова слегка откатилась и скоро покрылась инеем.

Крещеный татарин произнес на своем языке какую-то молитву о мщении. И джигиты бежали в степи, опустошая все и убивая всех по дороге.

Неразлучный спутник самозванца, шут Кошелев прискакал в Калугу, ко дворцу. Он вбежал в горницы и, встретив царицу Марину Юрьевну, рассказал о случившемся с ее мужем. Во дворце рядом с царицей находился атаман Иван Заруцкий. Сбежались сподвижники и слуги самозванца. Дикими голосами закричали женщины.

Марина была на сносях и взывала отчаянно к мести за убитого «государя Димитрия Ивановича». Вопль, стоны и плач понеслись по городу. Все понимали, как когда-то в Тушинском таборе, что с исчезновением «истинного» царя не за кого воевать, отстаивая московский престол.

Накинув соболью шубу, с открытой грудью и выпяченным животом, с распущенными волосами Марина выбежала на городскую площадь. Ее окружили казаки, стрельцы, другие ратные люди и простые калужане. Дворяне и боярские дети кричали, что надо сейчас же отомстить за царя.

Казаки с обнаженными саблями, пищалями и ножами бросились убивать касимовских татар. Раздались выстрелы, разнесся звон сабель, истошные вопли раненых и убиваемых людей. Мурзы со своими джигитами защищались отчаянно.

Но их скоро всех перебили, а дворы их разграбили. Потом ярость казаков внезапно прекратилась. Те татары, которым повезло, остались живы. Через день уже никто не собирался им мстить.

– Государь ты наш, ясно солнышко… Погубили тебя нехристи бусурмане клятые… – рыдали женщины, когда голый труп самозванца вместе с головой привезли на санях. Убитого и обезглавленного «Димитрия Ивановича» перенесли в церковный притвор и положили на простую скамью. Голову поставили рядом на отдельный столик.

Как-то невероятно быстро жители Калуги, донские казаки и разные приспешники «государя» о нем позабыли. Поднялась буча в городе из-за того, что всегда мятежный, еще с первого «Димитрия», князь Шаховской захотел уехать в Москву и повиниться там перед боярами.

Тут же появились вожди из толпы, устами которых говорил «мир». Подчас это были люди разумные и грамотные, из приказных или состоятельных торговцев.

– Не отпустим князя виниться перед боярами-изменниками, впустившими в Москву ляхов со злобным змеем Гонсевским, засевшим в Кремле. За отчину воевать надо, за Москву. Ты, князь, человек ратный, опытный, вот и побудь покуда с нами.

– Не пустим князя к боярам-изменникам, пущай остается, – гудела толпа, шарахаясь по площади и обсуждая уже не воцарение на престоле «Димитрия Ивановича», а освобождение от поляков.

А голый труп самозванца продолжал лежать в холодном притворе городской церкви. Морозы в эту зиму были крепкие, и от убитого запаха почти не ощущалось. Иногда кто-нибудь приходил посмотреть на мертвого царя и на отдельно водруженную его голову. Почему-то никто не думал отпевать и хоронить мертвеца. Казалось, работникам при церковном кладбище не хотелось долбить лопатами мерзлую землю. И длилось это лежание почти месяц.

Наконец зашел какой-то седобородый чернец из загородного монастыря. Тоже решил посмотреть. Спросил: кто такой? Ему объяснили со всяческими подробностями.

– Вы бы хоть срам ему прикрыли, ироды, – сердито сказал чернец редким прихожанам. Кто-то принес тряпку, накинул поверх тела. А пришлый старик отправился к настоятелю, протоиерею Артемию.

– Што, отец честный, у тебя в храме нагой, неприбранный, неотпетый царь валяется? – задал ему вопрос чернец. – Бога бы не прогневить, не накликать чего на люд православный…

– А как его отпевать-то, смиренный старче? – позевывая, спросил настоятель и почесал в потылице. – Как казненного али как убиенного мученика?

– Да как убиенного мученика, – поразмыслив, догадался монах. – Его же басурмане неверные погубили. Приказывай, честный отче, а то кабыть нехорошо.

Настоятель Артемий встрепенулся, пошел, наорал на полупьяных работников при храме – велел строгать гроб и копать могилу.

Потом нашел дьякона, пригнал даже хор для отпевания – нескольких замурзанных старушонок. Дьякон разжег кадило. Труп положили в только что сколоченный гроб, приставив голову между плеч, и отпели «невинно убиенного мученика царя Димитрия», похоронив при церкви.

Тем временем царица-вдова Марина Юрьевна благополучно опросталась: родила здорового мальчика. Через три дня его крестили, назвав Иваном. Восприемниками стали верная подруга Марины Юрьевны Варвара Казановская, как и ее патронесса ставшая православной, и «рюрикович» князь Григорий Шаховской.

Вечером был роскошный пир во дворце похороненного бедно «Димитрия Ивановича». Когда красавец Заруцкий и прелестная маленькая царица Марина Юрьевна остались одни, она подвела давнего любовника к колыбели и нежно взяла из нее своего новорожденного первенца.

– Видишь? – спросила Марина. – Глазки, хоть и молочные еще, а видно, что будут карие, как у тебя. И волосики темные. Будут черные, как твои кудри, Иван.

– А, может быть, как твои, любушка моя?

– Нет, как у тебя. Посмотри лучше, он уже сейчас похож на тебя.

«Может, больше на Яна Сапегу или на царя Димитрия? – подумал с легкой насмешкой в душе Заруцкий. – Или еще на кого-нибудь из польских шляхтичей или московских князей?»

– Я знаю, это твой сын, – продолжала настаивать Марина Мнишек. – Женщина всегда верно знает, от кого ее ребенок. Это твой сын, Иван Заруцкий. И он будет царем Московии, он займет трон. Я все усилия для этого приложу. Я, коронованная в Успенском соборе Московского Кремля, царица Руси. Но и ты должен со своими казаками освободить Москву от католиков-поляков. И когда Кремль будет от них свободен, мы предъявим свои права на престол для своего сына Ивана. Пусть все думают: Иван, Ванечка – сын Димитрия, внук Ивана Васильевича Грозного, государя Великия, Малыя и Белыя Руси и прочих земель.

– Что ж, я вызываю донские курени и присоединяюсь к ополчению, которое собирает рязанский воевода Ляпунов, чтобы совместно с другими начинать изгнание поляков из Москвы.

Вскоре родившегося младенца Ивана провозгласили в Калуге царевичем.

Но при всеобщей смуте новорожденный ребенок плохой вождь, и калужане должны были исполнить требование московского правительства целовать крест Владиславу. Сначала возникло некоторое сопротивление. Однако, когда представитель Семибоярщины князь Трубецкой явился со стрелецкими полками, все покорились и целовали крест всем городом.

Атаман Заруцкий с Мариной, ее ребенком и близкими людьми за день до этого покинули Калугу во главе донских куреней, двинувшихся к Москве.

Смерть Лжедимитрия II была вторым поворотным событием в истории Смутного времени, считая первым вступление Сигизмунда в пределы Московского государства. Теперь, после смерти самозванца, у короля и его московских приверженцев более не было предлога требовать дальнейшего продвижения королевского войска в русские земли, не было делом чести осаждать Смоленск. Боярская верхушка, которая желала бы лучше видеть на престоле Грановитой палаты королевича Владислава, чем увидеть снова занявшего трон самозваного «казацкого» царя, теперь освободилась от этого страха. Она почувствовала свободу выдвижения престолонаследника из своих рядов и могла действовать для собирания сил против поляков.

Старый и верный слуга Речи Посполитой предатель Салтыков в тревоге писал Сигизмунду, что патриарх призывает к себе всяких людей совершенно открыто и говорит им: «Если королевич не крестится в христианскую (православную) веру и все литовские люди не выйдут из Московской земли, то королевич нам не государь, а и крестоцелование ему не признавать. Все москвичи и посадские, и большие, и мелкие люди стоять против поляков хотят твердо».

Если отдельные города еще из робости не совсем отказывались от присяги Владиславу, то духовенство говорило решительно. Так соловецкий игумен Антоний послал шведскому королю Карлу IX грамоту следующего содержания: «Божией милостию в Московском государстве святейший патриарх, бояре и изо всех городов люди сходятся в том, чтобы стоять единомышленно на литовских пришельцев, и хотят выбирать на Московское государство царя из своих прирожденных бояр, кого Бог изволит, а иных земель иноверцев никого не хотят».

Однако Русская земля была еще на долгих три года ввергнута в тяжелые испытания и страдания от польской оккупации, бесцарствия, междоусобиц и измен.

Лишь в 1613 году силой всенародного ополчения во главе с князем Дмитрием Михайловичем Пожарским и Кузьмой Мининым, сбросив с себя иго польских завоевателей, русский народ избрал царя, законного, всеми признанного государя Михаила Романова, юного отпрыска патриарха Гермогена, который никогда не думал и не мечтал прежде, подобно многим знатным или худородным своим соотечественникам, о шапке Мономаха, о царском престоле в Грановитой палате Московского Кремля.