Да, добрый наш, терпеливый и внимательный читатель! Здесь мы подошли к самой тяжелой, самой мрачной загадке царствования Ивана Грозного, которая жутким кровоподтеком заволакивает, напрочь скрывая от потомков его подлинный образ, реальные дела и свершения, отталкивая, уничтожая самое желание их понять. Легенда о том, как в припадке гнева убил он своего сына, запечатленная на холсте даже великим русским живописцем, словно проклятие, из века в век довлеет над именем Грозного царя, сама по себе став наиболее ярким «доказательством» его «тиранства» и «психической ненормальности».

Конечно, следуя излюбленным приемам дешевой беллетристики, наш всезнающий историософ не отказал себе в удовольствии «обыграть» эту легенду возможно более отвратительно. Причем с мерзкой изощренностью усилив ее и без того тягостный смысл ссылкой на заключение антрополога М.М. Герасимова, данное ученым после исследования останков старшего сына Грозного – Ивана Ивановича. Заключения о том, что ввиду повышенной влажности в саркофаге череп царевича Ивана сохранился плохо, поврежден, почему и восстановить внешний облик царского сына оказалось невозможно [585] . По всей видимости, именно это заключение позволило нашему автору, мягко говоря, снова несколько отступить (или дополнить?) показания некоторых исторических источников, а конкретно – «Исторического сочинения о России» уже известного читателю Антонио Поссевино....

Дело в том, что папский легат, действительно являющийся одним из первых, кто поведал миру о якобы произошедшей трагедии в царском дворце Александровской слободы, на страницах своих «Записок», где ему не было совершенно никакой надобности ни смягчать характер упоминаемых событий, ни тем более сколько-нибудь оправдывать Грозного (как раз наоборот!), передавая обстоятельства кончины наследника, по сути ограничил все только случайной семейной ссорой, хоть и со смертельным исходом. Как-то, сообщает Поссевино, царь неожиданно застал свою беременную невестку недостаточно одетой. Эта небрежность рассердила его, он сделал женщине суровое порицание. А молодой царевич, попытавшийся заступиться за жену, тут же сам получил от разгневанного отца удар тяжелым посохом, который попал «почти в висок» [586] и стоил наследнику жизни. На четвертый день он умер… Нереальность, явная целенаправленная надуманность передаваемой «сцены» сама бьет в глаза. (Сцены, которой Поссевино, кстати, не мог видеть, ибо посетил Россию (вторично) только три месяца спустя после смерти царевича. По собственному признанию, он записал лишь придворные слухи… ) Но для нас в данный момент важно даже не это. Важно другое, важно то, что, хотя и утверждая: убийство было, сей искушеннейший автор-иезуит, отлично сознававший, что его слова уйдут в века, тем не менее ни единым, хотя бы слабым намеком не додумался сказать, что оно было преднамеренным или, точнее, было осуществлением долго вынашиваемого подспудного желания чересчур подозрительного царя-тирана покончить с сыном-соперником. Нет, все это «домыслил» за святого отца инквизитора, мастерски «дорисовал» в своем тексте уже г-н Радзинский. Цинично используя сообщение о «поврежденном», истлевшем за четыре сотни лет черепе, он со сладостной жестокостью вещает доверчивому обывателю: царевич пал жертвой отнюдь не минутного гнева отца. «Вскрытие могилы подтвердило» – это было «зверское избиение», опровергающее «известную версию о том, что убийство случилось из-за пустячной ссоры». «Иван не просто убил – он убивал … Боярин Борис Годунов, который пытался вмешаться, был весь изранен… Чтобы так убивать, нужны были серьезные причины…» Какие? Увы, ответ и на сей вопрос у нашего историка не блещет оригинальностью, как и вся вышеприведенная версия. Главной причиной, толкнувшей Грозного на сыноубийство, считает он, был «постоянный маниакальный страх, владевший деспотом». Именно страх «заставил его подозревать даже сына. Царя пугало, что сын так похож на него, что смеет он осуждать сдачу Полоцка и даже хочет возглавить войска в Ливонии. Он уже тогда носил в тайниках своей души страшную мысль: его сын замышляет против него… И оттого ничтожный повод – ссора из-за жены – вызвал бешеный гнев». Но очень скоро «кровь покорно умирающего сына вернула несчастного царя к реальности. Его безумие оставило страну без наследника… На трон после него теперь должен был сесть второй сын, Федор, – жалкий карлик с «семейным» крючковатым носом. Таково было божье наказание»…

Кстати, последняя радостная фраза о смерти старшего сына как «божьем наказании», якобы постигшем на склоне лет царя-изверга, заимствована нашим глубокомысленным повествователем уже не из сочинений Антонио Поссевино, а у другого автора-иностранца, тоже писавшего о загадочной смерти царевича. Правда, в отличие от г-на Радзинского, без тени сомнения утверждающего, что молодой Иван был «весь в отца», столь же необуздан, жесток, развратен и, повзрослев, наравне с родителем всегда принимал участие во всех злодеяниях рассматриваемой эпохи, так вот в отличие от этого «психологического портрета» Джером Горсей, английский купец и дипломат, отзывается об Иване Ивановиче совсем по-другому. Неоднократно посещая Россию в качестве посланника английской королевы Елизаветы и лично встречавшийся как с самим царем, так и с его сыном-наследником, Джером Горсей в своих мемуарах сообщает, что последний производил впечатление «мудрого, мягкого и достойного царевича (the prince), соединявшего воинскую доблесть с привлекательной внешностью» [587] . Исходя из этой характеристики принца Ивана, мистер Горсей дал совершенно иное, чем отец иезуит Поссевино, объяснение причины рокового конфликта между царем и наследником. Англичанин считает: толчком к нему послужила отнюдь не неряшливость царской снохи, а вещь гораздо более серьезная – разногласия между отцом и сыном по вопросу о методах управления, о чрезмерной жестокости Грозного к своим подданным. «Царь, – пишет Горсей, – разъярился на царевича Ивана за его сострадание к этим забитым бедным христианам … Кроме того, царь испытывал ревность, что его сын возвеличится, ибо его подданные, как он думал, больше его любили царевича. В порыве гнева он дал ему пощечину… царевич болезненно воспринял это, заболел горячкой и умер через три дня» [588] .

Коротко говоря, перед нами, читатель, предстает действительно совсем другая версия, в которой и молодой царевич уже не «весь в отца», а прямая ему противоположность, да и смертельный царский «удар посохом в висок» вырисовывается всего лишь пощечиной. Кому же верить? Кому из вышеозначенных авторов-иностранцев отдать предпочтение? Тем более что существует и еще несколько свидетельств современников, опять-таки по-своему передающих причины и обстоятельства смерти цесаревича…

Например, польский хронист Рейнгольд Гейденштейн, составивший весьма содержательные, а потому неоднократно цитировавшиеся здесь «Записки о Московской войне» (т.е. о походах Стефана Батория на Россию). Правда, в самой Москве хронисту никогда бывать не доводилось, и информация, даваемая им о происходивших там событиях, уже не столь достоверна, чем, скажем, о передвижении польских войск. Между тем, не упоминая ни имени сего автора, ни названия его труда (хотя это в данном случае очень важно), именно трактовку Гейденштейна использует в своем тексте г-н Радзинский, рассказывая, что страшные подозрения и гнев царя на сына могло вызвать несогласие царевича с уступкой полякам Полоцка и его желание самостоятельно возглавить русские войска в Ливонии. Правда, если до конца точно следовать Гейденштейну, то Иван Иванович рвался тогда не в Ливонию, а «сразиться с королевскими войсками» под Псковом. Но… так и не смог этого сделать. Ибо «немного спустя» царь ударил сына жезлом, после чего «тот или от удара, или от сильной душевной боли впал в падучую болезнь, потом в лихорадку, от которой и умер» [589] .

«В духе Гейденштейна и со ссылкой на Поссевино» о жестком споре между сыном и отцом о целесообразности присылки дополнительных войск под Псков, во время которого будто бы молодой наследник был ранен царем и назвал его «кровавой собакой», сообщал также (правда, уже полгода спустя после упоминаемого события) в письме от 10 мая 1582 г. и один из военачальников Батория – Г. Фаренсбек. Наконец, этой же канвы (лишь с незначительными вариациями в подробностях) придерживаются немецкий протестантский пастор П. Одеборн, автор знаменитого, отличающегося особенной злобностью памфлета на Грозного царя [590] , и более поздний мемуарист И. Масса, писавший уже в XVII столетии [591] .

Иными словами, хотя красочная легенда «о царевиче Иване – ратоборце за Псков» имеется в Псковском летописце и, как полагает один из исследователей, «скорее всего родилась на Псковщине, где пытались как-то осмыслить, почему же Грозный не оказал действенной помощи осажденному городу и связывали это с гибелью Ивана Ивановича» [592] , все-таки большинство авторов, отстаивающих версию «Иван Грозный – сыноубийца», это авторы-иностранцы. Ни один из них, как было показано выше, не являлся непосредственным очевидцем описываемой трагедии . Не было также в руках этих писателей-обвинителей ни единого достоверного документа, свидетельствующего о том, что это горестное событие действительно произошло. Но тем не менее в своих и без того крайне тенденциозных по отношению к России сочинениях они единым слаженным хором говорят практически одно и то же: Грозный деспот – не только мучитель своей страны, он – убийца собственного сына. Так, видимо, не одолев крепнущую Россию в открытом столкновении на Балтийском плацдарме, заклятые враги решили нанести великому русскому государю более коварный и жестокий удар, на веки пригвоздивший его к позорному столбу истории.

Так с подачи иезуита-инквизитора, католического хрониста, и прочих не менее одиозных авторов родился «миф о тиране-сыноубийце»… Фактически же это можно назвать первой в истории попыткой своего рода информационного заговора, блокады. Первым пробным залпом той беспощадной информационной войны, которую Запад с упорной ненавистью и поныне ведет против России. Залпом, направленным на политическую и – главное! – моральную дискредитацию наиболее сильного противника, каким был для западных агрессоров Грозный русский царь. Личная драма Ивана – неожиданная смерть старшего сына 19 ноября 1581 г. (смерть, о которой русские летописи говорят именно как о кончине, а не убийстве: «Ноября 19 преставился царевич Иван Иванович на утрени, а лет его 28» [593] ), эта драма немедленно кощунственно и цинично была использована заинтересованными лицами. Был пущен слух, послана по миру жуткая ложь: царевич умер не естественной смертью. Царь сам, своими руками убил его… Причем, как указывает выдающийся русский церковный публицист митрополит Иоанн (Снычев), нелепость этой первой версии «мотивов убийства», высказанной Поссевино – скандал из-за жены царевича, – «уже с момента возникновения была так очевидна, что потребовалось «облагородить» рассказ, найти более «достоверный» повод и «мотив» «убийства». Так появилась другая сказка – о том, что царевич возглавил политическую оппозицию курсу отца и был убит царем по подозрению в участии в боярском заговоре» [594] .

Следуя исключительно этим откровенно русоненавистническим «сказкам», наш досточтимый телелитератор снова не поставил в известность ни зрителя своего, ни тем паче читателя о том, что существует – все же существует! – непобедимо, как сама правда, продираясь сквозь толщу многовековой клеветы, действительно другая версия кончины царевича Ивана. Версия не «гибели от руки отца», но его естественной смерти от болезни. Смерти, которую он, возможно, задолго предчувствовал сам. Предположения об этом, в отличие от «свидетельств» иностранцев, как опять-таки указывает митрополит Иоанн, «имеют под собой документальную основу» [595] . Думается, читатель вправе ознакомиться и с ними…

Начнем с того, что англичанину Джерому Горсею молодой наследник царя далеко не случайно запомнился человеком «мудрым и мягким». Эти чудом уцелевшие осколки разбитого, злобно раскромсанного и оплеванного образа царевича, как и образа его отца, действительно передают нам реальные черты личности старшего сына Ивана Грозного. Иван Иванович в самом деле был очень похож на отца. Похож прежде всего глубокой образованностью, искренней верой. Именно поэтому «еще в 1570 г., – пишет церковный автор, – болезненный и благочестивый царевич, благоговейно страшась тягот предстоящего ему царского служения, пожаловал в Кириллов-Белозерский монастырь огромный по тем временам вклад – тысячу рублей. Предпочитая мирской славе монашеский подвиг, он сопроводил вклад условием, чтобы «ино похочет постричися (принять постриг), (то) царевича князя Ивана постригли за тот вклад, а если, по грехам, царевича не станет, то и поминати». Косвенно свидетельствует о смерти Ивана от болезни и то, что в «доработанной» версии о сыноубийстве смерть его последовала не мгновенно после «рокового удара», а через четыре дня, в Александровской слободе. Эти четыре дня – скорее всего время предсмертной болезни царевича». Наконец, добавляет тот же автор, «в последние годы жизни Иван Иванович все дальше и дальше отходил многомятежного бурления мирской суеты. Эта «неотмирность» наследника престола не мешала ему заниматься государственными делами, воспринимавшимися как «божие тягло». Но душа его стремилась к Небу. Документальные свидетельства подтверждают силу и искренность этого стремления. В сборнике библиотеки Общества истории и древностей помещены служба преподобному Антонию Сийскому, писанная царевичем в 1578 г., «Житие и подвиги аввы Антония чудотворца… переписано бысть многогрешным Иваном» и похвальное слово тому же святому, вышедшее из-под пера царевича за год до его смерти. Православный человек поймет, о чем это говорит…» [596]

Кстати, о духовных сочинениях Ивана Ивановича, сохранившихся в архиве графа Ф.А. Толстого (и действительно опубликованных в многотомной Библиотеке императорского Общества истории и древностей российских), вспоминает в своей книге о Грозном историк Казимир Валишевский. Но… ограничивается по сему поводу лишь снисходительным указанием на то, что царевич был-таки «не чужд образования» [597] . В большинстве же прочих исследований сам факт существования этих рукописей и вовсе обходится глухим, бессильным молчанием. Ведь тогда потребовалось бы, волей-неволей нарушая вековое табу, пересмотреть, глубинно переосмыслить всю привычную схему убогих (так и разящих за версту непримиримым «классовым подходом») представлений о «жестоком и разнузданном» наследнике тирана. Наследнике, у которого с отцом, по «свидетельству» пастора Одеборна, даже любовницы были общие, и коими отец и сын, ради дикой прихоти, время от времени менялись друг с другом…

Между тем о кончине царевича так или иначе сообщают не только иностранные авторы. И не только русские летописи. Читатель должен знать (хотя г-н писатель-историк Э. Радзинский снова не предоставляет ему этой возможности): о смертельной болезни сына говорил сам Грозный . В личном послании из Александровской слободы, адресованном боярину Н.Р. Юрьеву и дьяку А. Щелкалову, царь писал: «Которого вы дня от нас поехали и того дня Иван сын разнемогся и нынече конечно болен и что есма с вами приговорили, что было нам ехати к Москве в середу заговевши и нынече нам для сыновии Ивановы немочи ехати в середу нельзя… а нам докудова бог помилует Ивана сына ехать отсюда невозможно» [598] . Послание датируется серединой ноября 1581 г., т.е. действительно последними днями жизни царевича. Но, как видим, в нем отсутствует даже слабый намек на какие-то серьезные разногласия, трагический конфликт между отцом и сыном. А ведь именно в своих письмах царь всегда был предельно эмоционален. Именно в них – когда с презрительной надменностью или едким сарказмом, а порой и с пронзающей горечью – говорила его пылкая, искренняя душа, не таившая ни доброго, ни злого, ясно сознававшая все свои пороки и «язвы духовные». А потому случись действительно нечто страшное в те ноябрьские, уже по-зимнему стылые дни, и оно неминуемо прорвалось бы на бумагу десятками, сотнями самобичующих слов, подобных тем, что на веки остались в Завещании Грозного: «От божественных заповедей ко ерихонским страстям пришед, и житейских ради подвиг прелстихся мира сего мимотекущею красотою… Лемеху уподобихся первому убийце, Исаву последовах скверным невоздержанием» [599] …

Но нет. Ничего подобного в том письме нет. В нем нет даже такой присущей Ивану Васильевичу фразы, как «по грехам моим» (все беды и неудачи царь неизменно объяснял в первую очередь своими же собственными грехами, просчетами, ошибками). Он скажет эти слова позднее, на заседании боярской Думы, собранной уже после похорон наследника. А пока в царской грамоте чуть слышно лишь глухое мужское отчаяние, молчаливо-безысходное горе отца, на глазах у которого умирает сын. Именно оно сделало речь государя столь сдержанной и отрывистой: «Сын конечно болен, ехать нельзя…» Правда, цитируя это же самое послание, современный исследователь услышал в нем другие, более привычные мотивы. По его мнению, Грозный писал четыре дня спустя после ссоры с сыном, когда тот уже лежал на одре, а сам царь «колебался между страхом и надеждой и гнал от себя мысль, что «немочь» наследника смертельна. В Слободу были спешно вызваны медики, но их вмешательство не помогло. На одиннадцатый день болезни, 19 ноября 1581 г. царевич Иван умер от нервного потрясения» [600] .

Итак, «удар в висок», «зверское избиение», «пощечина», наконец, «падучая болезнь», «нервное потрясение»… Что угодно, лишь бы не тихая кончина на руках у скорбящего отца. Какие угодно ужасы, лишь бы не действительное понимание человеческой боли… А посему, как это не раз уже случалось выше, приведя все показания наиболее значимых исторических источников, а вместе и мнения специалистов, мы снова предоставим внимательному читателю сделать свой, ни от кого не зависимый и, следовательно, непредвзятый вывод…

Смерть старшего сына и наследника, как когда-то уход из жизни горячо любимой Анастасии, был еще одним тягчайшим испытанием для Грозного царя. Он в который раз остался один на один с собственной жестокой долей. Ему снова не на кого было положиться, не от кого ждать ни помощи, ни человеческого сострадания. Эта горькая и невосполнимая утрата вконец расшатала здоровье государя, без того серьезно подорванное. Подорванное, к слову сказать, не только «разгульным образом жизни», как стараются убедить нас чужеземные мемуаристы. Довольно вспомнить, что Иван IV с семнадцати лет лично принимал участие во всех без исключения войнах, которые вела его молодая держава. Никогда не щадил он себя и во время кратких мирных передышек. Мощные громовые раскаты русских пушек, обстреливающих казанский Кремль и ливонские замки, сменялись неистовыми спорами в боярской Думе, бессонными ночами за столом с рабочими бумагами, летописями, книгами (не забудем: именно Грозный, поддержав Ивана Федорова, основал первую в России типографию! [601] ). Далекие «объезды» вотчин чередовались с многодневными допросами, «перебором людишек», холодная жестокость смертных приговоров – с горячей, исступленной, до кровавого пота, молитвой. Все это было реальностью его жизни. Все требовало огромных физических и нервных перегрузок, дотла сжигавших силы могучего некогда организма. Думается, прежде всего они стали причиной того, что Грозный уже в 51 год выглядел глубоким старцем. Его постоянно мучили сильные боли в позвоночнике и суставах. Однако истощались силы телесные, но никак не духовные. Душа Ивана по-прежнему принадлежала России. Священный долг царского служения звал его бороться за свою отчину даже после кончины сына…