Мир детства Кэте Кольвиц так же сложен, как и весь ее долгий путь.

Доверие и ласка сближали родителей с детьми. Мать — источник любви. Отец — опора и умный наставник. Сестры: Юлия, Кэте, Лиза — дружны с единственным братом — Конрадом.

По-разному относились люди к отцу Кэте — Карлу Шмидту. Одних он удивлял, другие его почитали. Да и верно, разве не странно, что молодой человек, изучивший право, оставил карьеру юриста и стал строительным мастером?

Вместо судебных заседаний он наблюдал за тем, как разгружались баржи с кирпичами у причала тихого Прегеля, как их складывали штабелями во дворе, а потом старые клячи везли в тележках на место стройки пыльными кенигсбергскими улицами.

Карл Шмидт, истинный демократ, не хотел служить в суде королевской Пруссии. И он оставил любимую профессию, но не изменил себе.

Карл Шмидт стал единомышленником Юлиуса Руппа, когда женился на его старшей дочери Катарине. Они быстро нашли общий язык. Девиз проповедника Руппа: «Человек живет не для счастья, но чтобы исполнять свой долг» — отвечал и убеждениям молодого строителя.

Юлиус Рупп был в Кенигсберге человеком известным. Он блистательно окончил университет, в котором некогда читал лекции Иммануил Кант, и быстро стал популярным оратором. Его лекции по философии, истории и литературе собирали многих поклонников.

После того как Юлиус Рупп стал дивизионным проповедником, он заговорил о справедливости и братстве людей уже с церковной кафедры. Он был не только человеком убежденным, но и мужественным. В одной из своих речей смело призвал короля Пруссии Фридриха Вильгельма IV управлять государством на началах любви к людям. Проповедник надеялся пробудить совесть монарха и склонить его на свою сторону.

Через два года в день коронации он вновь с церковной кафедры развил программу идеального государственного устройства, в котором не будет места угнетению. Когда же Юлиус Рупп произнес свою знаменитую речь в память погибших на баррикадах в мартовские дни 1848 года и одобрительно отозвался о революционных событиях, теоретики официальной церкви признали его человеком, опасным для монархии.

Юлиус Рупп не довольствовался больше речами. Его влекла деятельная жизнь на благо людей. Он стал организатором первой свободной общины. В нее вступал каждый, кто хотел, и его при этом не спрашивали, в какого бога он верит.

Программа предлагала передать управление государством самим членам общины. Им полагалось заботиться о бедных и воспитывать у детей чувство справедливости.

В этих христианских принципах общины блюстители порядка усмотрели крамолу. Юлиуса Руппа лишили звания доцента, он часто платил денежные штрафы, даже отбывал заключение в тюрьме.

Но возвращался к своим делам все такой же несгибаемый и твердый. Позже о нем писали: «Сильные характером мужчины, высокоодаренные женщины стояли рядом с Руппом, который, как пророк, воодушевлял, утешал, укреплял, помогал, учил и работал, как только может работать человек, каждому мгновению отдавая всю силу».

Противники общины увидели в ней зерно коммунистических идей, подрывающих основы монархии. Они добились того, что община была запрещена по суду. Но через несколько лет она вновь возродилась, и во главе нее был все тот же неутомимый Юлиус Рупп.

Наступил день, когда и маленькая Кэте вместе с родителями, Конрадом и Лизой начала посещать религиозные занятия. Она тихо прошла в зал, увидела знакомое лицо кузена Макса и удивилась тому, что он отвесил ей смешной церемонный поклон.

Встала поближе к кафедре и взглянула на дедушку Руппа, одетого во все черное до самого подбородка. Она и всегда относилась к нему с почтительным страхом, теперь же эта боязнь усилилась торжественностью обстановки.

Уже взрослой Кэте Кольвиц не раз сожалела о том, что была тогда слишком мала, невнимательна и не запомнила тех мыслей и знаний, какие старался внушить детям проповедник.

По воскресеньям вся семья собиралась в гостиной дома Руппов. Они жили неподалеку, на Пауперплатц, 5. У широкого окна, увитого полукружьем зеленого плюща, стояли два кресла — для дедушки и бабушки. Он был человеком, далеким от будничных забот. А бабушка — маленькая, круглая, в чепце со светло-лиловыми лентами, вся земная, уютная, добрая.

Когда в комнату входил высокий тонкий дедушка, еще воодушевленный недавней своей проповедью, Кэте старалась быть незаметной, садилась за стол, где лежала большая папка с гравюрами. Вместе с Лизой они не уставали их разглядывать.

Зато Конрад, такой бесстрашный, спокойно занимал свое место на маленькой скамейке у ног дедушки, и у них всегда находилось о чем поговорить. Конрад получал добрый совет в чтении, дед помогал ему изучать греческий язык и латынь.

Мозг будущего социалиста Конрада Шмидта, знакомого впоследствии с Фридрихом Энгельсом, разбудил проповедник Рупп.

Не все понимая из поучений деда, даже побаиваясь его, маленькая Кэте подпадала под обаяние его сильной личности. Он всегда вызывал у нее чувство почтительного поклонения, и этот чистый образ память сохранила на всю жизнь.

Гости расходятся, дети возвращаются домой. Во двор, в сад, туда, где ждут уже друзья, ждут Кэте — сочинительницу и выдумщицу занятных игр.

Она росла хрупкой, застенчивой, но фантазия ее бушевала, и дети — соседи по дому — не замечали ни ее тонких, слабых рук, ни ее худой шейки. Она была равной среди них, ловко кидала мяч и умела так хорошо прятаться за штабелями кирпичей во дворе, что ее трудно было найти.

Игры часто сменялись пасмурными днями. Болела печень, и Кэте бродила желтая, скучная. Катарина Шмидт тогда сажала возле себя притихшую девочку, понимая, что плохое настроение дают не только боли, но и внезапные приступы печали. Кэте жилось не легко. Редкостная впечатлительность и острота восприятия обременяли детство.

Приходили ночи, полные страхов и тяжелых сновидений. Какие это были мучительные сны! Она просыпалась испуганная, отмахиваясь от настигающих кошмаров. Вновь засыпала, и те же сны возвращались.

Ее преследовал один сон: «В углу детской лежит большой свернутый пароходный канат. Он начинает растягиваться, раскручиваться и бесшумно заполнять всю комнату. Я хочу позвать мать и не могу. Серый канат заполняет все…

…Потом было скверное состояние, когда вещи начинали становиться меньше. Когда они вырастали, это уже было плохо, когда же они уменьшались, это было ужасно…

…Состояние беспредметного страха знала я еще долгие годы, даже в Мюнхене, они наступали, хотя и слабее. У меня долго было чувство, как будто я нахожусь в безвоздушном пространстве, или падаю, или исчезаю…»

После тревожной ночи Конрад должен был встречать Кэте, когда она возвращалась из школы. Он шел по другой стороне улицы, чтобы не смущать сестру, готовый подоспеть на помощь, если ей станет плохо.

Иногда на Кэте нападало дикое упрямство, плач разносился по всему дому. Его даже прозвали «козлиным», этот беспричинный крик. Она сидела одна в комнате, пока не утихали слезы. Выходила виноватая, кроткая и послушная.

И настроение менялось. Кэте вновь весела. Сияет Лиза — ее покорная и терпеливая подруга, которая выносила все тяготы характера сестры.

Мгновенно все веселело. Комната превращалась в сцену. Они очень любили играть в театр. Отец наделал им разных деревянных брусков, из которых так удобно строить. Воздвигаются пышные дворцы со стройными колоннами, алтари с янтарными жертвенниками. В воображении обыкновенные стулья и перевернутые столы превращаются в роскошную мебель греческих дворцов. Свергаются колонны, когда им так положено по разыгранным пьесам.

Вот уже будто бы пылает огонь в алтаре, и Кэте со всей серьезностью приносит жертву богине Венере, почитая ее близкой себе, а не какого-то далекого и непонятного бога, о котором в утренней беседе говорил дедушка Рупп.

Кэте становилась стройным, изящным подростком. Она, правда, недовольная своей внешностью, мечтала быть красавицей. Но всепокорящая сила юности делала ее очень привлекательной.

Темные блестящие глаза озаряли узкое тонкое лицо, живая мысль придавала ему обаяние и мягкость.

И не было девочки, которая бы качалась неутомимее на больших качелях, чем Кэте. Она стояла, держась за веревки, раскачивалась неудержимо и взлетала так высоко, что далекой казалась земля.

Она мчалась морозным утром на коньках вниз по кривой Принценштрассе, куда теперь переехала семья. Мчалась так быстро, что ветер свистел в ушах.

Впереди скользил ловкий и красивый юноша Отто Кунце, живущий в одном доме с ней. Первая сильная, яркая влюбленность. Торжественные и чистые поцелуи. Любовь, озаряющая все игры, каждое мгновение.

Старшая сестра Юлия увидела как-то влюбленных. Озабоченная, сказала об этом матери. Но Катарина Шмидт доверию не изменила и ничем не помешала первому чувству дочери.

Оно оборвалось само, когда Отто Кунце уехал. У Кэте осталась только нацарапанная на левой ладони буква «О», которую она еще долго подновляла, да чувство потери. Все потускнело.

В воспоминаниях о юности так написала Кэте Кольвиц: «Я тосковала ужасно. Когда я горячим летним днем вбегала по лестнице и из окна смотрела на пустой двор со старой грушей, очарования больше не было. У меня начиналась тоскливая боль, и все игры с другими были пресными и пустыми… С этой первой влюбленности была я всегда влюблена. Это было хроническое состояние. Иногда оно было слабее, иногда настигало сильнее… Иногда это были женщины, которых я любила».

Порой хотелось доверчиво прильнуть к матери, поведать ей свою неясную тоску.

Мать всегда любима. Кэте беспокоилась о ней, не заблудится ли на улице, не захлебнется ли в ванне. Но поверенной, душеприказчицей детей мать не стала. В ней была всегда какая-то «отстраненность мадонны», и слова замирали невысказанными. Может быть, это происходило потому, что мать похоронила троих детей и материнство ее сразу же окрасилось печалью.

Кэте легче рассказывала обо всем брату Конраду. Он умел успокаивать, находил в большом шкафу нужную книжку. И девочка искала в ней ответы на мучившие ее вопросы.

Любимым занятием детей было рисование. Усаживались за стол вместе. Отец давал им узкие обрезки от строительных чертежей. Конрад по-мальчишески рисовал какие-то погони, стаи волков, мчащиеся за санями. Он, увлеченный приключенческой литературой, даже собрался как-то уехать в Америку. Какой мальчишка избежал этого? Исчез из дому и шел лугами, тянущимися возле Прегеля. С большим трудом его нашли и вернули домой.

Кэте была, бесспорно, талантливой, и отец уже с детства хотел ей помочь стать художницей. Он даже говаривал, что Кэте не обещает стать красавицей, поэтому романтические истории не будут отвлекать ее от глубокого изучения искусства.

Лиза тоже обладала хорошим художественным вкусом, ей давалось все на редкость легко. Кэте даже как-то слышала разговор родителей из соседней комнаты. Отца поразил один из рисунков Лизы.

Старшая сестра запомнила этот разговор. Первое ощущение — болезненное ревнивое чувство. Возникнув однажды, оно сопровождало дружбу сестер. И хотя Кэте любила Лизу, радовалась ее успехам, была высокого мнения о ее художественной одаренности, она не могла от себя скрыть этих острых уколов ревности.

Она писала в своих воспоминаниях: «Когда я себя сейчас спрашиваю, почему Лиза при всем ее таланте не стала художницей в полном смысле этого слова, а только очень талантливой любительницей, то теперь мне это ясно. Я была очень честолюбива, а Лиза нет. Я хотела, а Лиза нет. У меня было стремление к цели. К этому прибавляется то обстоятельство, что я была старше ее на три года. Поэтому мой талант проявился раньше, чем ее».

Самое раннее соприкосновение Кэте с художественным ремеслом относится еще к дому на Вейдендамм. Там было странное длинное и низкое кирпичное здание. Оно стояло поперек между дворами и разделяло их. В нем жил литейщик по гипсу.

Кэте могла подолгу, не отрываясь, следить за тем, как литейщик формовал гипсовые отливки, как ловко он снимал половинки портретов, соединял их. Мастерская наполнялась белыми бюстами, барельефами. А над всем этим повисал запах сырого гипса, который очень нравился Кэте. Могла ли тогда девочка предполагать, что запах сырой глины будет потом наполнять ее ателье, а из податливых гипсовых отливок она уже на склоне лет будет создавать свои лучшие пластические работы.

Любимым выражением Юлиуса Руппа было: «Талант обязывает». Когда у Кэте обнаружились художественные способности, родители постарались найти хороших учителей. Первым был гравер Рудольф Мауэр, опытный офортист, он писал также портреты пастелью.

Вместе с двумя своими сверстницами Кэте приходила на 5роки, прилежная и почтительная. Учитель ставил перед ними гипсовые головы, иногда давал им копировать рисунки с этих же гипсов.

К окнам подступали густые ветви деревьев, раздавался ритмический стук каменщиков. Было жарко. Раскаленный воздух врывался в комнату с улицы. Но девочки, не отвлекаясь, старательно рисовали гипсовые орнаменты, тщательно тушевали, доводили до полной иллюзорности изображение античных слепков.

Потом Карл Шмидт перевел дочь к другому преподавателю, который руководил классом живописи в художественной академии Кенигсберга.

Эмиль Найде уже успел прославиться своей картиной «Утомленные жизнью». Брат его был полицейским комиссаром, может быть, поэтому художник выбирал несколько сенсационные сюжеты.

В своей нашумевшей картине он показал нарядно одетых мужчину и женщину перед самоубийством. На многих других полотнах художник изображал сюжеты, взятые из преступного мира.

Найде занимался с несколькими ученицами, которым в те времена был закрыт доступ в академию. В его классе Кэте познакомилась с основами живописи.

Уже тогда она не все принимала в творчестве своего учителя. Несмотря на молодость, умела отличать подлинное искусство от дешевой сенсации. Из всех его картин больше ценила скромный холстик, на котором без внешнего блеска было изображено убийство, совершенное на песчаном гравиевом карьере. Более эффектные полотна казались ей порой безвкусными.

Но такой трезвый подход к творчеству учителя не мешал ученице прилежно воспринимать его живописные советы. Он был опытным педагогом и на протяжении нескольких лет ее единственным наставником в изучении тайн колорита.

Когда проходили светлые часы дня и занятия кончались, Кэте с сестрой отправлялись бродить по городу. Каждый день это были открытия — новые уголки, новые маленькие улочки Кенигсберга.

Сестры любили эти прогулки и были благодарны родителям за то, что те позволяли им надолго уходить из дому.

Они быстро проходили по Королевскому саду, минуя высокие красные кирпичные ворота. Обычно в руках — кулек с вишнями или сливами, платки на шее развеваются, радостное ощущение свободы и новизны.

Больше всего привлекали улицы, ведущие к гавани, самый людный район торгового города. Отдыхали в лугах на берегу Прегеля, а потом возвращались к порту.

Подходили и уходили корабли. Каких только судов здесь не увидишь! Баржи, лодки, яхты. И как занятно стоять на мосту через Прегель, когда его разводят, чтобы пропустить высокие суда.

Кэте Кольвиц потом рассказывала об этих веселых прогулках: «Вот мы снова стоим и смотрим на грузчиков, на погрузку и разгрузку судов… Мы знали, где стоят суда, груженные зерном. На палубах — грузчики, в тулупах, с ногами, обмотанными тряпками. Русскими или литовцами были эти добродушные люди. По вечерам они играли на гармонике и танцевали на палубе.

Эти, — казалось бы, бесплановые прогулки были очень полезны для нашего художественного развития. И если мои последующие работы долгое время черпались только из жизни рабочих, то этому способствовали наши блуждания по тесным рабочим районам торгового города».

Чтение рано стало любимым занятием. В шкафу собрано много интересных изданий. Шкаф открыт. Можно брать все, что хочешь.

В четырнадцать лет Конрад дал Кэте томик стихов Гёте. Поэт сразу ее покорил. Она скажет позже: «Гёте очень рано пустил во мне корни».

По вечерам, когда собиралась вся семья, конечно, читали что-нибудь вслух, Катарина Шмидт, хорошо знавшая английскую литературу, читала в оригинале Шекспира, Байрона или Шелли. И музыка стихов запоминалась вместе со словами незнакомой речи. Так укреплялось знание языка.

Часто в тихой комнате звучала революционная поэзия. Особенно Карл Шмидт любил стихи Фердинанда Фрейлиграта, принимавшего деятельное участие в революции 1848 года.

Его стихотворение «Мертвые — живым» написано вскоре после мартовских событий. От имени павших на баррикадах поэт обращается к живущим, призывает их сохранить завоевания революции, клеймит за отступление от достигнутых завоеваний.

Пламенные строфы будоражат, бичуют, зовут. Кэте слушает замерев.

Воображение переносит слушающих к дням борьбы.

Кэте Кольвиц рассказывала: «Это стихотворение произвело на меня неизгладимое впечатление. Баррикадные бои — отец и Конрад принимают в них участие, — я им заряжаю ружья. Это были героические фантазии».

Поэзия Фрейлиграта стала всепоглощающим озарением юности, она давала сюжеты для рисунков.

Кэте проиллюстрировала стихотворение Фрейлиграта «Переселенцы», когда ей было около шестнадцати лет. Пригодились зарисовки, сделанные в кенигсбергском порту. Вместе с Фрейлигратом она прониклась сочувствием к бедным людям, покидающим родину:

Так появилась иллюстрация к стихотворению любимого поэта. «Первый рисунок, в котором совсем отчетливо даны типы рабочих… Этот рисунок по желанию отца я через год положила в Берлине перед моим учителем Штауффер-Берном, и он признал его очень характерным, каким он и в самом деле был для меня и для той среды, из которой я вышла».

Юность миновала. Надо было думать о серьезном художественном образовании. Небывалый по тем временам случай: девушку одну отпускали в другой город, да еще для того, чтобы приготовить ее к жизни художницы.

Перед разлукой как бы осмысливалось прожитое. «Это была, — думаю я, — благословенная почва. Мы росли тихо, но в плодотворной и содержательной тишине. Когда мы потом расстались с этим кругом, я уехала в Берлин, позже в Мюнхен, нахлынули в жизни другие волны, во всей этой борьбе и радости было столько увлекательного и могучего, что порой казалось, мы отдалились от Кенигсберга с его свободной общиной.

Но это казалось только иногда. В глубине души я всегда чувствовала к родине любовь, привязанность и благодарность».