Окончание

С самой середины лета Зольдинг жил в лихорадочном ритме: Ржанск был важным, напряженным железнодорожным узлом; через него проходили десятки, сотни эшелонов и составов, а партизаны, подполье, несмотря на разгром Трофимова, все усиливали свою деятельность на железных дорогах, на узлах связи; каждый день в городе и его окрестностях что-то случалось, систематически срывались графики движения поездов. На вокзалах Ржанска скапливалось огромное количество войск, грузов, различных вооружений; пусть Ржанск находился сравнительно далеко от фронта, прорыв вражеской авиации не исключался, и поэтому Зольдинга беспокоило непрерывное скопление войск в городе. Началось новое большое наступление на юге, и Зольдинг стал спокойнее и выдержаннее; однажды он с удивлением заметил, что начинает вживаться в этот чужой, враждебный город, начинает привыкать к нему и чувствовать его своим.

Поражение под Москвой в первую зиму хотелось забыть; и теперь громадный, развивающийся успех на юге, когда стала ясна цель — Сталинград, казалось, все поставил на свое место. Вероятно, с этого и надо было начинать: расколоть Россию надвое, парализовать Урал; только теперь после начала осуществления этого гигантского замысла становилось ясно, как много времени потеряно, ведь Москва сама по себе ничего не решает и ничего не дает, кроме внешнего триумфа; Зольдинг теперь почти верил, что Восточная кампания окончится успешно, он видел верное направление удара и, чтобы хоть чем-то приблизить этот реванш, не жалел ни себя, ни других. В городе у него был относительный порядок, огромными усилиями он добился этого; в России впервые пришлось столкнуться с организованным партизанским движением, и он тщательно следил за ходом партизанской борьбы не только вокруг Ржанска, но и по возможности везде на Востоке. Он пытался систематизировать накапливающийся разрозненный материал, постепенно, не вдруг стала видна такая закономерность: если партизаны усиливают свою деятельность, жди важных событий на фронтах. О некоторых своих наблюдениях и выводах он несколько раз докладывал в верха, в том числе и Хойзингеру; в частности, он выдвинул и обосновал свою методику борьбы с партизанами, а также докладывал о необходимости тех мероприятий, которые, по его мнению, могли быть по-настоящему эффективны. «Нужно расчленить русских, главное — уничтожить миф о так называемом коммунистическом ядре. Морально-политическое единство советского народа, их национальностей — чушь, химера! Немного логики и хладнокровия, чуть больше здравого смысла — и упорство русских уступит немецкой железной дисциплине, — писал он в одной из своих докладных Хойзингеру в Генеральный штаб сухопутных войск. — Необходимо выработать такие меры, чтобы заставить бороться с партизанами самих русских. В этом муравейнике племен легко вызвать рознь. Есть смысл в русские поселения назначать полицейские гарнизоны из украинцев или татар». В этой же докладной он достаточно тактично, чтобы не быть навязчивым, и достаточно аргументированно излагал свой собственный опыт разгрома ржанских партизан. Он позволил себе рекомендовать предложение обер-лейтенанта Зильберта Фаульбаха, поскольку оно уже дало неплохие результаты. И хотя он точно знал, что такой ложный отряд имеет массу прецедентов в прошлом, правда в разных вариациях, он все-таки подчеркнул инициативу именно Зильберта Фаульбаха, это был подчиненный ему офицер, и здесь говорило честолюбие; и потом все лавры доставались фронтовикам, и хотелось хоть как-то подать голос, обратить внимание на ту черную, неблагодарную работу, которую вели они. Анализируя и находя свои объяснения достаточно вескими, Зольдинг довольно потирал руки, попробуй, сумей, не навязывая своей точки зрения, остаться в тени.

Зольдинг сейчас был настроен мирно, не глядя на Ланса, видел его недовольное лицо; Ланс ходил по кабинету; прямой, на длинных ногах и с обиженным сосредоточенным лицом, Зольдинг понимал его состояние, больше того, — если бы можно было, он с удовольствием оставил бы Ланса на своем месте и сам отправился в лес.

— Итак, Ланс, — сказал Зольдинг дружески; ерунда, дождь как дождь, похож на все осенние дожди в мире. — Сегодня вечером вы встретитесь с доктором Риттерсом, он вам объяснит дальнейшее. До свидания, Ланс. Перед рейдом зайдите проститься. Надеюсь, вы не сердитесь на меня, потом у вас будет что рассказать, Ланс.

Больше он ничего не стал говорить, хотя мог бы сказать, что это не его прихоть и не стоит глядеть друг на друга волком.

Норберт фон Ланс пробормотал что-то вроде того, что «не собирается писать мемуары», и, простившись, вышел; Зольдинг придвинул к себе блокнот. Телефоны молчали, удивительно тихий выдался сегодня день, вот уже часа два никто его не беспокоил, даже непривычно. Зольдинг подошел к молчащим телефонам и набрал нужный номер.

18

Глушов просматривал контрольный оттиск очередного номера «Ржанского партизана», форматом в развернутую ученическую тетрадь. Он уже вычитал номер и теперь бегло просматривал вторично, а думал совсем о другом, предстоит беседа с новенькими, за два дня их набралось семнадцать человек. Хорошо, нашелся тогда выход с газетой, а то летом прошлого года немцы на старой базе все к черту уничтожили и станок разломали. Молодец Фольгисон, догадался среди паники спустить наборные кассы и шрифты в колодец, иначе остались бы вообще без газеты на какое-то время. А так ничего получается, его ведь идея, с некоторым удовольствием подумал он, и вспомнил, как вначале не получалось прокатывать на самодельных резиновых валиках, а затем приноровились, ничего!

Кажется, с тех пор прошло года два, а на самом деле прошло три месяца, отряд снова вырос за эти два-три месяца, установил связи с другими отрядами, действующими южнее Ржанска, и даже выделил из своего состава несколько небольших групп для организации новых партизанских отрядов в малолесных районах области. И все-таки тревога не утихает. Как могли тогда немцы обрушиться с такой неожиданностью? Этого никак не удавалось выяснить, несмотря на все старания разведки и ржанского подполья, и это настораживало. Батурин, кажется, нащупал что-то, но пока держит от всех в секрете.

С Трофимовым Батурин сошелся близко, особенно за последнее время. Здорово всем досталось тогда от Коржа, как-то даже ближе стали все трое. Вот так. По сути дела, и отряда, как цельной воинской единицы, теперь уже нет, а есть десятки отдельных вполне самостоятельных групп, выполняющих самостоятельные задания, возвращающихся на базу отряда, только чтобы передохнуть, получить задание и взять боеприпасы.

Трофимов учел суровый урок, с ним ведь вначале не соглашались ни Почиван, ни он, Глушов, ни Кузин. Только Батурин его поддержал, и теперь отряд собирается в полном составе на базе лишь в крайне редких случаях, для какой-нибудь крупной операции, требующей больших сил.

Хмурясь, Глушов поглядел на часы. Вера задерживается. Вот такие дела, дочь живет сама по себе, ходит на задания, разговора у них никак не получается. Он опять поглядел на часы. Вера вот-вот должна была подойти, пора ей вернуться, нужно бы серьезно поговорить; она должна сегодня вернуться с задания и может завтра опять исчезнуть, месяц назад она перешла под начало Кузина, без ведома его, отца, и неожиданно для всех, даже для Рогова, и теперь Глушов почти не видел дочь и мучился от мысли, что она его сторонится и становится чужой. Он горько усмехнулся, очевидно, так должно быть, но он слишком много отдал дочери в свое время, когда восемь лет назад умерла жена, и поэтому, все понимая, он никак не мог привыкнуть. Да и сам Рогов на днях смущенно остановил его и, помявшись, поговорив о том о сем, попросил его как-то подействовать на Веру, потому что после того случая в фельдшерской землянке, он так и сказал «того», не решаясь ничего больше добавить, Вера совсем переменилась и стала не в себе, и он ничего не может сделать. У Глушова впервые шевельнулось доброе чувство к Рогову, он поглядел на него участливо; до сих пор он категорически не одобрял выбора Веры и все время давал ей понять это.

Глушов думал о разговоре с Роговым, когда пришла Вера. Она была в брюках, сапогах и куртке-реглан — подарок Рогова; она подошла и привычно потянулась губами к щеке отца.

— Здравствуй, папа.

— Здравствуй, Верушка, — ответил он, неожиданно для себя называя ее далеким, детским именем, и у нее на мгновение округлились глаза, последнее время воспаленные и отчужденные.

— Здравствуй, папа, — повторила она, уже отходя от него, и у него не хватило смелости остановить ее и прижать головой к груди, как когда-то в минуты ее безутешных детских огорчений и обид.

— Вот что, дочка, давно я с тобою поговорить хочу…

— О чем?

— О чем, о чем! — стараясь быть спокойным, сказал он. — Слушай вот, что все-таки происходит? Почему ты так ко мне относишься?

— Как?

— Ну как… Ну, вроде меня нет, и я не существую… Но я-то есть, ведь есть!

— Да что ты, папа… Тебе кажется… Просто…

Она заколебалась, и Глушов подался к ней.

— Просто мне не повезло, папа, — сказала она.

— В чем же тебе не повезло?

— Ты этого не поймешь, словно меня ограбили. Я так хотела ребенка. А теперь…

— Не надо, — попросил он, едва не сказав, что это к лучшему, но вовремя сдержался; он понял, что обидел бы ее смертельно; как было хорошо, когда она была девочкой и все сложности и беды не поднимались выше отметки в школьном табеле.

— Знаешь, Верушка, тебе еще жить сто лет, все будет, поверь своему старому отцу, а сейчас все-таки возьми себя в руки, — попросил Глушов. — Вон и Николай волнуется, нельзя же так, ей-богу.

— А что я делаю? — пожала Вера плечами. — Ничего особенного я не делаю… Как все, так и я.

— Понимаешь, ты брось, брось, — сказал быстро Глушов. — У тебя на лице такая обреченность, словно ты давно на том свете. Такой человек на войне гибнет в первую очередь, вот что я тебе хочу сказать.

— Ну и пусть! Слушай, папа, — спохватилась она в ответ на его протестующее движение, — война тоже жизнь. Ну, ты меня пойми… — добавила она беспомощно, никак не приходили нужные слова, и разговор этот бессмысленный, они сидят, как чужие, и им тяжело друг от друга.

Вера взглянула искоса на отца, за последнее время отец помолодел, подтянулся.

— Ты совсем молодой, папка, — сказала она искренне, и Глушов смутился.

— Ну, молодой… Мне, дочка, сорок шестой достукивает.

— Осенью, двадцать четвертого ноября, — вспомнила она. — Ну, почему ты родился не в январе? На целый год считался бы моложе. Просто обидно.

Это была старая тема их разговоров, он старательно ее поддерживал, хотя хотел сказать совсем другое. Он хотел сказать, чтобы она не так сильно выказывала на людях свое горе, всем сейчас трудно, и нельзя носиться с одной своей бедой, как она ни велика.

— Когда уходите? — Глушов поправил Вере отогнувшийся воротник. Вера знала, что отцу известны и день и час.

— Завтра, с рассветом, папа. К вечеру выйдем к Верховскому лесозаводу. Мы, папа, с Лопуховой вдвоем идем.

— Будьте осторожнее. Зона очень опасная.

— Я знаю, папа. Павла там проходила уже два раза.

— Прежде всего для нас и опасны старые тропы…

Вере нужно было идти, собираться, получить еще инструктаж у Кузина, но отец опять удержал:

— Зона очень опасная. Там в деревнях много немцев, конечно, в основном строители, но не может быть, чтобы среди них не работало ГФП… Самое опасное на вашем пути — Покровский район. Нашим за последнее время туда удалось проникнуть только однажды. Вы хорошо изучили все неудачи?

— С нами проводили инструктаж Трофимов, Кузин. Несколько раз. Из этого мы уже сами поняли, чего можно ждать. Слушай, папа, кто все-таки такой Батурин?

Глушов, не отводя взгляда, моргнул.

— Я знаю то же, что и ты. Меня волнует все-таки… Почему должна идти ты?

— А почему другой? — нетерпеливо перебила Вера. — Все-таки я говорю по-немецки, это тоже может пригодиться.

— Ты меня не так поняла, — сказал Глушов. — После того, что с тобой было, ну… после твоей болезни…

Она шагнула к нему, обняла и ткнулась ему губами в щеку.

— Вера, Вера, — сказал он, наконец, то главное, о чем давно хотел сказать. — Ты же смотри, береги себя, я ведь тогда совсем один останусь… Ну, хорошо, хорошо, иди, иди… Ты лучше подумай, Веруша, о своем Николае. Если с тобой что…

— Перестань! — неожиданно резко оборвала она. — Ты всегда отыскиваешь у человека самое больное, цепляешь за крючок, чтобы по-своему повернуть, — увидев его лицо, она замолчала и не сразу попросила: — Папа, ну, прости, сама не знаю, что говорю. Папка!

Он стоял бледный, с поджатыми губами, и старался не глядеть на нее.

— Ты меня прости, папка, — я злая стала. — Она помялась. — Говорят, немцы к Волге вышли, Сталинград взяли. Если они к Уралу прорвутся, наверное, конец. И знаешь, говорят, что наши это скрывают. Может, что известно, папа?

— Фашистская демагогия, вот что известно. Чистейшей воды. У нас сводки каждый вечер Соколкин принимает. Бои идут в Сталинграде, дочка, не дальше, это еще не значит, что Сталинград взят. Черта с два!

Он был рад перемене разговора и говорил сейчас громче обычного, она зацепила в нем то, что он знал за собой и с чем старался бороться в себе: этакое стремление знать о человеке все, все, до последней черточки, а для какого черта? Именно, для какого черта? На всякий случай. Не всегда удавалось задавить в себе это, Вера тут права. Но ведь не по отношению к собственной дочери, какая чушь!

Он ничего не сказал о приказе, полученном на днях через подпольный обком, где требовалось во что бы то ни стало усилить борьбу в тылу врага, что положение на фронте складывается тяжелое и наступил один из тех моментов, когда на карту поставлено все и с той и с другой стороны. Вот уже третий месяц носится в воздухе это слово «Сталинград», немцы три или четыре раза сообщали об его взятии и развернули в то же время грандиозное строительство укреплений здесь, в глубоком тылу, по правому берегу Ржаны, согнали все трудоспособное население окрестных сел и городов.

Глушов глядел на дочь и думал, что вот пойдут они, две женщины, и будут там работать на строительстве укреплений и попытаются связаться с русскими инженерами, если они там есть, или прорабами и через них как-то раздобыть планы хотя бы отдельных районов, а может, если повезет… Но может ведь и не повезти. Можно не понравиться конвоиру или чересчур приглянуться ему… Нет, лучше об этом не думать.

После ее ухода он долго сидел один. В конце концов у каждого свои методы в жизни и в работе. Плохо, что он сразу ей не ответил. Все это чушь, что он выискивает какие-то слабости. Ничего он не выискивает, просто он давно уже привык, что люди шли к нему со своими бедами и горестями и просили помочь; от радости к нему, партийному работнику, редко приходили. И разве он не помогал? Помогал. А потом, что ж, потом он и сам стал замечать, что в человеке не ладно. И не для того, чтобы сделать по-своему, а чтобы сам этот человек не сделал ложного шага. Вот скверная девчонка, как она его наизнанку, а с виду тихоня, губки бантиком, недаром ее Батурин да и Кузин приметили. Он пытался уверить себя, что все это ерунда, что Вера ляпнула это «зацепиться за больное» по случайности, и, однако, знал, что это будет его мучить теперь и он будет думать и думать. Пожалуй, раньше он не обратил бы внимания на слова дочери, сказанные с непонятным раздражением, а сейчас он пытался опровергнуть их даже наедине с собой, и значит, и в самом деле была основа, чтобы опровергать. Глушов окончательно расстроился и запутался от обиды на дочь и на ее жестокость: даже если бы было что, она могла бы и промолчать, не высказываться. У каждого можно отыскать такие или примерно такие мелочи, а суть в ином, в той пользе, что каждый в отдельности вносит в общее дело.

Все семнадцать человек чинно сидели вдоль стен в красном уголке — в просторной, с двумя рядами опор из дуба землянке; Глушов поздоровался с ними, и они вразнобой, по-разному ответили, а трое посередине привстали, неловко сжимая шапки в руках.

— Садитесь, товарищи, — сказал Глушов, подходя к столу и внимательно всматриваясь в лица новеньких. И, раздумывая, с чего бы начать ставшей обычной беседу, сегодня, после разговора с Верой, он никак не мог собраться и все оттягивал. Расстегнул верхний крючок стеганки, внимательно еще раз просмотрел список прибывших в отряд, останавливаясь дольше на некоторых необычных для местности фамилиях. «Маковкин», «Воздвижников», один из деревни Калинницы, второй родом из Ржанска, по профессии кочегар; Глушов, хотя и знал, что всех новых закрыто проверяет особый отдел, про себя отметил необходимость поговорить с кочегаром отдельно и не забыть сказать Трофимову о возникших сомнениях. День подходил к концу, в землянке начинал копиться тяжелый осенний сумрак к ночи. Так же неторопливо, как и все, что он делал, Глушов зажег семилинейную лампу, со слегка надтреснутым вверху стеклом — стекло берегли, их было мало в отряде.

— Комиссара иногда называют так сказать, советским попом, — неожиданно начал он, — а я комиссар отряда. Будем знакомы. Глушов Михаил… Нам придется жить, воевать вместе, а может, и головы положить. Все вы, надо думать, пришли на добровольных началах, так или не так?

— Так, так, — загудели отовсюду.

— Так, комиссар, — звонко сказал кто-то после всех из плохо освещенного угла.

— А если так, давайте, ребята, начистоту, все боли свои выкладывайте, мы должны друг о друге все знать. Кто смелый, давай первым. Порядок у нас такой: перед всеми.

Глушов ждал, все более настраиваясь и проникаясь происходящим и начиная волноваться: незнакомые люди всякий раз открывались по-новому в чем-то неожиданно, словно переворачивался новый глубинный пласт. И всякий раз, когда нужно было переступить за эту новую черту, его мучала незавершенность каких-то очень важных изменений в себе. В неясности своего внутреннего «я» он видел опасность и для других; как комиссар отряда, он не принадлежал себе и не имел права расходовать на себя ни времени, ни эмоций. И, однако, в нем настойчиво жила необходимость еще одного порога, возможно, самого важного для всех.

Он с любопытством и тайным ожиданием глядел на высокого плечистого мужчину лет сорока пяти, вышедшего к столу и мнущего в пальцах шапку с вытертой до кожи опушью плотника Новогрудовского сушильного завода, с большим, добрым лицом. Он, запинаясь, все рассказывал о жизни, об отце с матерью, все напирая на крестьянское происхождение, и о том, как попал в плен под Брянском, как в учебном лагере их и накрыли. А потом из рабочей команды по восстановлению железнодорожных путей сбежал.

— Грех один на мне лежит, — говорил плотник. — Тут уж не знаю. С чужой бабой жил, и свою бросать неохота, и от той не оторвешься, как клещ в грудине, всосалась, и что хочешь. Все как на духу, теперь судите.

Он пошел к своему месту и сел, признание плотника растопило напряженность и скованность, уже перед Глушовым стоял низенький, помоложе плотника лет на пятнадцать, и, торопясь, помогая себе руками, говорил часто и быстро: трудно было успевать следить за ним.

— Раз уж о грехах, так о грехах разговор. Из Ржанска я, мясник, на колхозном рынке работал. Отец у меня мясником был, и я там же. Братцы, — гулко ударил он себя в грудь, — братцы, воровал, подлый! Привезут тушу, начнешь разделывать, заглядится хозяин — отхватишь кусок налево. Помногу не брал, нельзя, поймают, а килограмм, два — так, от баранчика поменьше. Хоть и неправильно, может, а сказать, думаю, надо. Я не злостно воровал, я ж так, для жизни, ну, на бутылку, на жаренку утаивал.

— Тише, товарищи, тише, — встал Глушов, предупреждая поднявшийся было вслед за мясником шум, чувствуя от установившейся общей атмосферы доверия желание высказаться самому, ему захотелось в этот момент рассказать о себе, вспомнить тоже какую-то оплошность в жизни, нечестный поступок, но сразу так быстро ничего не приходило на ум, он постучал карандашом по столу и, стараясь вернуть разговору нужное направление, быстро сказал:

— Товарищи, вы вступаете в партизанский отряд, разговор у нас хороший, дружеский, правильный разговор, но я не только об этих болях говорил. Перед общей нашей бедой все отступает, все бледнеет, если в главном мы с вами…

— Подожди, комиссар, какие тебе еще боли у нас могут быть? — на середину землянки вышел худой парень, рябоватый. — Николаев я, — представился он всем и Глушову. — Из Голубковской МТС, по грудной болезни в армию меня не взяли. Весовщиком-учетчиком я раньше работал. А немец в полицию сельскую зачислил. Больше ничего не оставалось — в лес подался. Против Советской власти тут ни у кого нет козырной. Если б не так, товарищ комиссар, ты бы нас разве тут увидел?

Такого, как сейчас, Глушов давно не помнил, может, со своих комсомольских лет, он поддавался общему тону слитности, и под сердцем щемило, и хотелось говорить необычные, полные высокого смысла слова, и от любви ко всем этим людям, с трудной своей жизнью, от острой боли за них, честно и бережно хранивших святые святых совести народа в неведомых, запрятанных глубоко и оттого подчас незаметных тайниках — его способность идти только своим национальным и государственным путем. Как будто забилось глубинное мощное сердце всего народа в десятке самых обыкновенных плотников и весовщиков, сошедшихся под низкие своды землянки со всех концов России. Глушов почувствовал вдруг свою малость перед этой глубинно-цементирующей силой и желание раствориться в этой безграничной бессмертной силе, отдать ей всего себя сейчас, немедленно, без остатка.

Рябоватый парень, учетчик из МТС, продолжал говорить, как немцы делили землю и лучшие участки отдавали своим холуям и что все они безгрешны перед Советской властью, и вот тут, нарушая состояние Глушова и разбивая общее настроение слитности, раздался сдержанный, недовольный голос:

— Ты за всех, парень, не распинайся. В чужое нутро ты лезть не можешь, зря не говори.

К столу, на хорошо освещенное место вышел еще один: с вислыми плечами, до самых глаз заросший густой светлой щетиной; на взгляд ему можно дать и двадцать пять и сорок или больше; шея у него короткая, по-мужски тяжелая.

— Вот, комиссар, за всех не ручайся. Вышел, и думаю, говорить или не говорить, теперь скажу. Здесь шуточки шуткуют, с бабенкой соседской переспал, мяса фунт сбондил. Начисто так начисто. Десять лет отсидел, у меня государственная статья числится. Сейчас мне тридцать четыре, а тогда мне двадцати не было. С двадцать девятого по сороковой сидел, мне в два года и довесочек в лагере припаяли. Там не по моей вине, дружка жалко стало, ну выручил, взял на себя две хлебных пайки. Добрался я до родных мест как раз тютелька в тютельку перед немцем, мать померла, у младшей сестренки у самое трое детишек. Шесть месяцев в полицаях ходил.

— Отчего ж бросил? — с насмешкой, неприязненно спросил мясник из Ржанска.

— Бросил. Гляжу, расковыристый ты мужичок. А я начисто. Здесь не погожусь, в другие места подамся, не могу боле. Собрали нас деревню лесную жечь — Дремушиху, ну, что там было, все знают. Листовка такая от партизан ходила — о тех зверствах. А как баб да детей стали нас неволить стрелять, не смог я, отказался. Упрятали в концлагерь под Ржанском, затем в Смоленск этим летом перегнали, в какую-то особую команду из заключенных — сорок человек нас было. У нас в конвоирах эсэсовцы ходили — трупы мы на месте массовых расстрелов выкапывали, потом на кострах сжигали. Скажу я вам, братцы, работенка эта… — Он с облегчением выматерился. — Одним словом, подфартило, ушел я, двое суток по следу с овчаркой шли. Никогда не верил ни в бога, ни в черта, а тут больше не могу: кол я с собой прихватил, чую, пустили собаку, конец приходит, дуб старый подвернулся, стал я за него, изготовился, молюсь богу. Ну, говорю, если ты мне поможешь, господи, век тебя не забуду. И удалось мне, братцы, перешибить хребет падле, сиганула она на меня, да чуть промашку дала, мимо зубами клацнула. Уже потом узнал, отчего они так за мной гнались. Всех заключенных из команд по сжиганию остатков самих расстреливают, как работы закончатся.

Он умолк, неловко огляделся среди тишины.

— Вот так, а теперь хоть судите, хоть принимайте, назад возврата нет.

— Как звать-то? — словно очнулся Глушов.

— Прозоров моя фамилия, а звать Федором. А то вы все, товарищ комиссар, в список глядите, ищете.

— Не-ет, ошибаешься, Федор, — тихо отозвался Глушов, вновь ощущая в себе нарастание того же чувства единства со всеми. — Помяло тебя, Федор, да и не твоя только это вина. Ладно, с тобой особый разговор. Может, некоторые факты обнародуем в нашей партизанской печати, в Москву передадим — из таких вот капелек складывается правда о фашизме, о его преступлениях. А ты, если честно пришел, будешь с нами, мы не против. Теперь, товарищи, я расскажу вам о задачах нашего партизанского отряда.

Отпустив всех, Глушов достал тетрадь — потрепанную, в прочном кожаном переплете, переплет сделал по его просьбе шорник. В тетрадь Глушов заносил сведения об отряде, о его составе, о трудных боях, своего рода дневник, летопись. Он коротко записал свои впечатления от рассказа Прозорова и о нем самом; дополнил специальный раздел «Преступления немецких оккупантов на земле Ржанщины» и стал просматривать графы социального состава отряда. Здесь мало что менялось: колхозников, людей крестьянского происхождения в отряде всегда насчитывалось не менее двух третей, остальные рабочие и служащие. Национальный состав отряда не был пестр — основа русские, треть белорусов и украинцев, два поляка, пятеро латышей, грузин — повар, пятнадцать татар и четыре еврея. Женщин — одиннадцать, остальные мужчины.

Солярка в лампе, кажется, догорела, огонек мигал, задыхался, а Глушов, уже ничего не видя, все смотрел в тетрадь и думал. Оказывается, легче всего распределить людей в различные графы по соцпроисхождению, по полу и национальности, в последние годы служебной деятельности это проходило мимо, не задевая внимания и сердца. Проклятая гонка, в параграфах и отчетах бежали дни, не на что оглянуться. А как разнести по графам жизнь рыжего Прозорова? С какой мерой подойти к нему? И в чем лично его, Глушова, смысл работы и жизни сейчас, когда так неожиданно и с такой силой раскрывается душа человека?

19

Летом и осенью 1942 года не очень крупные, хорошо подготовленные и оснащенные подвижные экспедиционные отряды карателей выжгли все села вокруг Ржанских лесов, а население тщательно просеяли, частью уничтожили, частью мобилизовали на работы — строительство укреплений на правобережье Ржаны, а частью угнали в Германию и в концентрационные лагеря в Польше, в Ошвиц и в Люблино. Некоторые экспедиционные отряды проникли в леса, но, потеряв подвижность, были разгромлены. Партизаны отчаянно защищали лесные деревни, вели изнурительные, затяжные бои, переходящие в рукопашную.

В Ржанских лесах и вокруг действовало уже около двух десятков партизанских отрядов, уже летом сорок второго года, после организации объединенного партизанского штаба при Ржанском подпольном обкоме, все они, за малым исключением, действовали активнее и, самое главное, целенаправленнее и согласованнее. В августе, сентябре и октябре по общему плану подпольного обкома ржанские отряды произвели ряд опустошительных набегов на железные дороги соседних двух областей, на сравнительно небольшие гарнизоны немцев в уездных городках и селах. Рельсы снимали десятками километров, увозили их в болота, в леса, сваливали в овраги, движение поездов на некоторых наиболее важных участках путей было полностью сорвано. Немцы поневоле втянули в изнурительные бои две полевых дивизии, стоявшие на доукомплектовке и на отдыхе.

У Павлы и Веры тоже был свой участок работы, свое задание; и, пожалуй, не легче многих других. Только на третий день они пришли в деревню Дубовицу, подгадав как раз под вечер, под наступление темноты, они прошли задами к избе Фени Полужаевой. На огородах земля, прихваченная осенними заморозками, похрустывала, а в садах от сильного ветра шумело в голых деревах.

Павла привычно прошла мимо раскрытого почему-то сарая во двор и, послушав, тихо стукнула в заднее оконце, в стекло. Подождала, стукнула второй раз, и тогда в стекле белесо замутнело, и Павла узнала широкое лицо Фени, Феня закивала, исчезла и скоро выбежала в наброшенном на сорочку платье.

— Оказия, прямо оказия, — сказала она быстрым шепотом. — Давно ты у меня не гостила. Заходи, заходи, в деревне-то тихо.

— Я тут не одна, — Павла кивнула на сарай. — Мы тут вдвоем.

— Заходите, я сейчас девку к Митрохину пошлю.

— Небось спит-то девка…

— Ничего, разбужу, она у меня бедовая.

— Посылай, ладно.

Павла негромко окликнула Веру, и они вошли в избу, в темные сени.

Не зажигая огня, Феня прошла в другую комнату, в горницу, и скоро на пороге появилась девочка, в больших не по размеру башмаках на босу ногу. «Здравствуй, Люда», — на ходу поймала ее Павла и притянула к себе.

— Скажи там Митрохину, мол, дяденька, оттуда пришли к тебе.

Девочка привычно кивнула и ушла, а Феня стала завешивать окно, сначала дерюжкой, затем сверху своей шалью и потом зажгла коптилку. Вера увидела перед собой совсем молодую женщину и удивилась, какая у нее большая дочка, и села на лавку у стены, вытягивая натруженные в долгой ходьбе ноги и прислонясь затылком к стене. Да, конечно, отец прав по-своему, и Николай прав, но и она права; она уже не может быть прежней ни с отцом, ни с Николаем и, самое главное, сама с собою. В ней что-то переменилось, и ей для внутреннего спокойствия все время нужно что-то делать, все время нужно ощущение того последнего шага, когда от остроты момента все остальное исчезает. Она, конечно, не знала, что для выполнения именно этого задания ее кандидатура особенно долго обсуждалась в штабе, и только настоятельные требования Батурина послать именно Веру в конце концов сделали свое. Но она знала, что задание трудное, ей об этом прямо заявил Батурин, долго говоривший с ней вначале в присутствии начальника разведки Кузина, затем наедине. Все-таки этот человек ей непонятен, не покидает ощущение, что он знает о каждом значительно больше того, чем дает понять, и, обдумывая сложную, известную только ему одному комбинацию, незаметно руководит расстановкой людей в отряде, оставаясь при этом в стороне. Она как-то однажды прямо его спросила, он, конечно, не ответил, а только засмеялся, и глаза его оставались цепкими, неподвижными, и с тех пор Вера часто ловила на себе его пристальный изучающий взгляд. Почему-то она не стала делиться своими догадками ни с кем в отряде, даже с Роговым, и вскоре испытала на себе следствие этого разговора, когда ее однажды вызвали в штаб и Кузин без обиняков спросил ее, желает ли она работать в разведке. Хотя она верно поняла роль Батурина в отряде, ей по-прежнему не нравилась его манера в разговоре неотрывно глядеть в глаза, не нравилась еще привычка неожиданно уводить разговор в сторону, к какому-нибудь не относящемуся к делу пустяку, но потом вдруг оказывалось, что ты уже выболтала то, чего тебе не хотелось выбалтывать никому другому. Когда он вчера после подробного инструктажа, уже прощаясь, как бы между прочим заметил, что она интересная женщина и, хочет она или не хочет, это всем бросается в глаза, она вскипела и сказала ему какую-то дерзость, но, собираясь на задание, вдруг вспомнила его слова и тот внимательный прищур без тени улыбки, сняла с себя светленькое платье и сапожки, оделась во все темное и даже нашила себе на юбку уродливые заплаты, повязавшись платком низко, по-старушечьи.

Вера потерла виски; еще немного, и она бы заснула. Феня собиралась варить суп и наливала в чугун воду, а Павла, откинув платок на плечи, расчесывалась самодельным гребнем.

— Совсем замучили, по сто человек на работу гоняют на эти укрепления. Сто человек отработают две недели, их назад, а других сто туда, — говорила Феня. — Дети тебе не дети, все одно гонят, — за проволоку, да харчи свои бери. Я уж раз тоже побывала. Жук-то, собака, совсем озверевши, ничего не слушает. Наши, говорит, это он про немцев говорит, Сталинград взяли, Волгу перерезали, теперь, мол, советским совсем капут, не вернутся. А крепость — против партизан, чтоб их совсем до конца додавить, работайте, говорит, бабы, труды ваши за немцем не пропадут. Послушаешь-то его, и тошно в душе станет — а что, как правда?

— Вот зараза какая вредная, и все живет, не задавили еще, — вставила Павла не спеша. — Не видит под собой погибели… Гришунька-то где у тебя?

— Спит в горнице. Этому и горя мало, не понимает. А давеча с утра прибегает да хвастает. Я, говорит, кошке старостиной глаз из рогатки вышиб. И смех и слезы.

— Пойду погляжу на него, — сказала Павла, скручивая волосы в тугой узел и скалывая железной шпилькой. — А то я его все вспоминаю.

— Иди, иди… Худой стал, молока нету, мяса нет. Картошка, а с нее только пузо дует, а хлеба в обрез. Граблют подряд, каждый день, почесть, наезжают.

Феня разожгла огонь в плите, припалив пучок соломы от коптилки, и сказала, сама себя успокаивая:

— Ничего, еще рано, можно и протопить маленько.

Она все поглядывала на Веру, но заговорить с нею пока не решалась и думала о Вере уважительно и с жалостью, потому что не бабье это дело ходить по ночам, да наравне с мужиками воевать. Раздался тихий шум со двора, Феня, отрываясь от плиты, пошла в сени и, на ходу приметив встревоженное движение Веры, успокоила:

— Сиди, сиди, это моя девка вернулась. — И тут же добавила: — Митрохина привела. Ну так и есть, — сказала она, раскрыв дверь в сени и отступая в сторону. — Здравствуй, здравствуй, Семен Павлович, — сказала она, глядя в пол потому, что этот Семен Павлович Митрохин был ей ровесником, красномордый парень двадцати девяти лет, и еще до войны бегал за нею, да она выбрала кудрявого Ваньку Полужаева. И теперь, когда он заглядывал к ней в избу, соседки при встречах понимающе поджимали губы, справлялись о здоровьице, она отмалчивалась, пусть их. Да и хорош мужик, за такого можно пойти, если б ее Иван не был еще лучше. А что болтают, так это только на руку.

Митрохин стукнул прикладом карабина о пол, кашлянул:

— Здравствуйте, люди добрые.

Вера подождала, пока хозяйская девочка прошла в горницу, встала, подала Митрохину руку:

— Я от Трофимова, здравствуйте…

Феня накинула на плечи домотканую свитку, сказала:

— Вы тут поговорите, я выйду пока, постою.

На плите закипал суп в чугуне; Вера достала из кармана тощий сверток, отдала Митрохину:

— Это «Ржанский партизан», двадцать шестой номер. Тут напечатана правда о боях в Сталинграде. Подождите, — остановила она, — потом посмотрите. Нам еще дело предстоит. Вы — садитесь.

— Ничего, я постоять могу.

— Ну, как хотите, — сказала Вера с легкой иронией, ей не нравились туго соображающие люди; Митрохин почувствовал ее взгляд, прошел к скамье, сел, сверток с газетами сунул за пазуху, карабин поставил между ног.

— Так вот, — сказала Вера, — есть решение штаба ликвидировать вашего старосту Игната Жука. На его место должны стать вы, Митрохин.

— Как это — я?

— Да вот так, станете, и все. Вся операция с ликвидацией старосты тоже поручается вам. Не обязательно лично, конечно, вы сами понимаете, что на вас не должно быть и тени. Вашей дубовицкой группе. Потом вы отправите меня на работу на Покровку как жену Василия Полужаева, брата вот нашей хозяйки. Он, как вам известно, работал в Минске и перед войной женился. А я, Вера Полужаева, решила пережить трудное время в деревне, у родственников брата. Документы в порядке, теперь, кажется, все.

— Да, задача, — почесал в затылке Митрохин. — Как же это Жука ликвидировать, да потом еще стать на его место? Вот какие пироги получаются с горохом…

Молча грея руки над плитой, Вера через плечо покосилась; суп уже кипел, Вера чуть сдвинула с чугуна деревянной ложкой сковородку, поглядела на вышедшую из горницы Павлу и сказала:

— Суп сейчас готов будет.

20

Игнат Жук, несмотря на холодные уже ночи, продолжал ночевать в стогу сена на огороде, где он украдкой даже от жены и детей выбрал сердцевину и устроил недурное убежище. У него было еще два таких тайника, и ни жена, ни дети не знали, где он спит. Жук боялся, что в случае чего жена или дети могут проговориться; несмотря на успехи немцев на фронтах, партизаны все больше свирепели, они подбирались все ближе и ближе, и до Жука дошла весть, что про него напечатано в партизанской газете, где он был назван гадом, немецкой шкурой и где ему сулили на удавку собачий поводок.

Игнат Жук верил в свою звезду: он из окружения под Ржанском вышел, но не в ту сторону, не на восток, а на запад, и за все время пути лесами и проселочными дорогами хоть бы один немец повстречался.

Взяли Игната Жука на другой день после прихода в Дубовицу Веры Глушовой и Павлы; был еще ранний вечер, Жук, поужинав, курил обочь окна. Жена хотела зажечь свет, он цыкнул на нее, и она в глухой злобе ушла в горницу стелить детям. Что за жизнь пошла, при живом мужике не знаешь, кто ты: вдова или замужняя, в какую-то ночь придет, подвалится, как вор возьмет свое, торопливо, наспех, и опять исчезнет. А там поди узнай, в самом деле боится он этих партизан или другое что. Вон сейчас сколько на деревне баб, поди узнай, где он в самом деле пропадает по ночам. Как-то она даже попробовала последить за ним, но он, протянув ее широким солдатским ремнем, пообещал в другой раз поставить ей голову затылком наперед; лучше бы он остался где-то там, откуда не вернулись другие. Она сейчас готова была заплакать от злости оттого, что он вернулся на позор и срам; соседки в глаза лебезят, называют «Пелагеей Захаровной», а за глаза шипят: «Ужо погоди, начальница Жучиха, придет и на наше подворье праздничек». Она уложила детей, двояшек — мальчиков семи лет, Николу и Степку, и вышла к мужу. Стала у печи, вздохнула; привычный табачный дым лез в ноздри, густо было накурено.

— Игнат, — позвала она, и он не сразу, неохотно отозвался:

— Ну, чего?

— Ты вот, Игнат, сразу не рычи. Бросил бы ты это, говорю, дело. Ей-бо. Игнат, брось, чует мое сердце, беда будет…

— Не лезь не в свое дело, — сердито отозвался Игнат Жук, тяжело двигая свое крепкое жилистое тело по лавке. — Сейчас не время про политику рассуждать. Придет время — порассуждаем. Вот что я тебе скажу, Пелагея, ты пока ко мне не лезь. Не до того сейчас. Ложись спать, а я пошел, — сказал Игнат Жук, сдерживая в себе тяжело ворохнувшийся безрассудный гнев.

Он залез в полушубок и, не застегиваясь, взял винтовку, подсумок с тремя гранатами в рубашках.

— Двери закрой, — бросил он и вышел, буркнув неразборчиво «спи, ложись». Постояв в сенях, послушав, он рывком и бесшумно выдвинул засов и толчком распахнул дверь. Было ветрено, темно, луна всходила после полуночи. Он дождался, пока жена вышла закрыть дверь, и осторожно шагнул в темень двора, сзади жена всхлипнула и лязгнул засов.

Он прошел к лугу, подошвы привычно нащупывали малейшую неровность на земле, в сарае шумно вздохнула корова, пережевывая жвачку, оттуда несло теплым навозом.

Он свернул за угол сарая к стогу и сразу пригнулся от тяжелого удара в затылок; стараясь удержаться на ногах, слепо рванулся в сторону, ничего не видя и не соображая от тяжести в голове. И сразу ему ткнулось что-то в губы, и стало душно, на него сверху, с головы, накинули крепкий мешок и стянули на уровне локтей тугой петлей, и тут тяжесть в голове уменьшилась, и он сразу понял, что все кончено. Его куда-то вели, и долго; он шел, вслепую спотыкаясь и задыхаясь от пыльного, плотного мешка, и по лицу тек едучий мужичий пот; от ярости, ненависти и бессилия у него дрожало в животе; он не слышал ни голосов, ни шагов, если он пробовал приостановиться, его сильно дергали спереди за веревку, туго стянутую вокруг пояса чуть ниже локтей, да еще и подталкивали грубо сзади.

Когда его остановили и, связав руки сзади, сдернули с головы мешок, он почти не мог стоять на ногах, он едва не задохнулся под плотным мешком. Ему выдавили кляп изо рта, кусок туго смотанной мешковины, и тут зажегся какой-то огарок, и он увидел перед собой лицо Митрохина и от неожиданности икнул. Он огляделся, шестеро, сразу сосчитал он, и сразу понял, что его привели в старый ветряк в версте или чуть больше за деревней; сюда он еще мальчишкой привозил с отцом молоть, но теперь все было разбито, и уцелели лишь стены да жернова, и сильно пахло мышами. Полуразбитые мучные лари темнели в стороне как провалы; от ветра, ходившего по старой мельнице, пламя, тоненькое, слабое, все время гнулось.

Игнат Жук повернулся всем туловищем к Митрохину:

— Июда ты, оказывается, Митрохин, самая настоящая июда.

— Хватит, — раздался женский сильный голос, незнакомый Жуку, и из темноты вышагнула высокая и тонкая фигура в платке. — Игнат Афанасьевич Жук, староста деревни Дубовица, партизанский трибунал за измену Родине и за издевательства над советскими людьми, своими земляками, приговорил вас к смерти. Приговор привести в исполнение.

Женщина поглядела прямо в глаза Игнату Жуку и отступила опять в темноту.

— Не признаю я ваш трибунал, — неожиданно хрипло сказал Жук, шевеля от сырости плечами. — Нету тут правды, ни в чем я не виноват. Жизню свою спасал, вот и пришел из окружения. Не меня, так кого-нибудь еще в старосты поставили. Кого я казнил своими руками или еще что, ну кого? Ты скажи, Митрохин, ты со мной с самого начала…

Чем больше говорил Игнат Жук, тем больше верил сам в свою невиновность, а Вера Глушова (это она произнесла приговор) старалась не слышать его голос, ей было тягостно, неприятно, хотя она понимала необходимость такой жестокости, ведь, по сути дела, она, а не кто другой, приговаривает какого-никакого, а человека к смерти, и ничего она об этом человеке не знает сама, а все с чужих слов, а судит лично.

Но она чувствует себя вправе судить, возможно, два или три месяца назад такого права у нее не было, а сейчас, когда она оказалась в самой гуще, право у нее есть. Говорить от имени народа можно только из самого народа, если ты в его сердцевине, если ты волей обстоятельств становишься его голосом. А если ты в стороне, наблюдатель — смешно и глупо учить и ждать от этого пользы и справедливости.

— Ладно, Жук, не распинайся, — обрывает ее мысли голос Митрохина. — Ты вон себе двадцать десятин земли отхватил, а теперь тебе немного потребуется. Ты лучше скажи, какая тут стерва все доносит?

И тут до Игната Жука впервые ясно дошло, что все происходящее не шутка, не приснилось, и вспомнил плачущее лицо жены, права была, зря не слушал. Что он сейчас ни скажи, все равно ничего не изменится.

— Плевал я на твою власть! — Он делает к Митрохину короткий шаг и останавливается с ним лицо в лицо, Митрохин не отводит глаз. — Июда ты, Митрохин, и нашим и вашим служишь, псина! А власть твоя накрылась, немец уже Волгу перегрыз. Что она, твоя власть, мне дала: кабалу одну мне дала. Слышишь, я на ее, на эту твою власть… У-у, бандюги! Та вон дамочка, какая смерти меня обрекла, видать, из тех, что на чужом горбу в рай едут, а ты, Митрохин, от земли продался, сволочь. Тебе еще вспомнится моя смерть, июда Митрохин, на земле ничего не скроешь. Вот тебе мое последнее слово.

Вера поймала себя на том, что у нее начинают подрагивать мускулы лица, и она решительно и властно говорит:

— Хватит. Все равно он ничего не скажет.

— Погавкай, погавкай, дамочка, — живо отозвался Жук; он уже не мог остановиться; не мог, так было легче.

Его вывели наружу, он увидел ущербную луну, и ветер, и небо, и ему показалось невозможным умереть, когда еще так много сил и когда он еще может спать с бабами и работать, как вол.

Повесили Игната Жука на мельничном крыле, где ветер трепал остатки холстины, и на полушубке пришпилили бумажку с приговором.

Митрохин всю обратную дорогу молчал, и только перед самой дверью его прорвало; зло сплюнув и не обращая внимания на Веру, он заругался:

— Кобель, гад, цепняк. До войны все во двор, как мураш, как кулачина, всякое нужное и ненужное тащил. Выкормили гада в колхозе.

Наутро Митрохин первый поднял тревогу в Дубовице, и вскоре к мельнице двинулось несколько человек. Утро было ясное, солнечное, бабы посмелее собрались на околице, от хаты к хате бегали ребятишки. Собрались человек пятнадцать и несмело, настороженно двинулись к мельнице. Это были мальчишки лет по десяти — двенадцати, но вслед за ними увязались совсем малыши, среди которых были и Николка Жук со Степкой. Они на одно лицо, только у Степки под носом было родимое пятно. Им крикнул кто-то: «Эй, Николка, Степка! Тятьку вашего удавили. Пошли глядеть!» И они бросили играть в конники напротив своей хаты и пошли. Николка нес в руках веревку от игры, в стоптанных, скосолапленных валенках, он все старался ступать по свежему снегу и оглядывался на свои следы; а мальчишки, сбившись плотнее, уже глядели, задрав головы, на повешенного; было видно, что от ветра он чуть-чуть шевелится. Степка тихонько подтолкнул Николку:

— Никол, а Никол… Пошли. Я боюсь… У него язык-то, гля, какой, гля, как у коровы, вылез. По-ошли, я к мамке хочу…

Николка, сопя, исподлобья разглядывал повешенного. Степка все дергал его за рукав, и он уже хотел оттолкнуть его, но в это время на ребят наткнулся бежавший куда-то Митрохин.

— А вы что здесь делаете? — спросил он озадаченно и увидел среди других Николку со Степкой. Они знали его, он часто забегал, и сейчас глядели на него с детской доверчивостью. Митрохин беспомощно потоптался на месте и, багровея с шеи, стеклянно уставив глаза на Николку, густо закричал:

— А ну-у, ма-арш, к чертовой матери, отседова, вам тут делать совсем нечего. Все отседа ма-арш, чтоб я вас боле тут не видел! Нашли, сопатые, чего глядеть!

Ребята брызнули врассыпную, и когда Игната Жука сняли, Митрохин отошел в сторону, присел и стал переобуваться.

Он первым заметил подъезжавшего в сопровождении четырех человек волостного старшину Писарева и с подробностями рассказал ему, как он пришел рано утром к старосте, и как его не оказалось, и как потом деревенская дурочка Матрена пошла к мельнице в лог за хворостом и увидела повешенного и вернулась бегом в деревню, причитая и плача, и как ему, Митрохину, пришлось разгонять собравшихся и погладить плетью особо любопытных, и какая жалость его берет, ведь они с Игнатием Афанасьевичем с самого прихода освободителей завсегда вместе.

У Писарева сухое, интеллигентное лицо, с отвисшими слегка по углам рта щеками, в глазах, холодных, отсутствующих, таится далекая рыжинка. Он поглядел на Митрохина, ничего не говоря, и, поджимая губы, повернул назад. Уже отъехав метров на пятнадцать, он остановил коня, каурого горячего жеребчика, черенком плети подозвал к себе Митрохина:

— Слушай, Митрохин, пока до сходки останешься в Дубовице за старосту.

— Да как же, Митрий Васильевич…

— А вот так, — жестко оборвал волостной старшина и, помедлив, ожидая, не будет ли еще возражений, с ходу огрел жеребчика плетью и тот, присев от неожиданности, прянул вперед, выбросив из-под копыт ошметки земли и снега.

21

Уже через неделю Вера оказалась в рабочем городке, в шалашах и бараках на скорую руку, где за колючей проволокой жило больше четырех тысяч женщин и подростков из окрестных городов и сел, и она за день с лопатой и ломом в руках с непривычки сильно уставала, к вечеру с трудом добиралась до своего места в шалаше, падала лицом на нары и забывалась тяжелым непробудным сном.

По первой пороше в полную луну в одичавших полях резвились зайцы; лунная сумеречность обволакивала редкие дороги, деревья, овраги и лесные озера подо льдом, ручьи и реки, деревни и городки Ржанщины по ночам замирали, люди забивались в свои дома засветло, и редко кто осмеливался зажечь огонь. Днем во многие села наведывались немцы из города, со строительства укреплений по Ржане, искали продукты, угоняли работоспособное население.

В одну из таких ночей в штаб Трофимова поступило сообщение, что в южной части Ржанских лесов, в зоне действия партизанского отряда Гребова (на совещании в подпольном обкоме в июне 1942 года Трофимов лично познакомился с ним), появился неизвестный отряд, хорошо вооруженный, по приблизительным данным в двести пятьдесят — триста человек. Между неизвестным отрядом и отрядом Гребова неожиданно разгорелся сильнейший бой и так же быстро прекратился, как только командование обоих отрядов опознало ошибку; но с обеих сторон осталось убитыми около сорока человек и много раненых. И уже в ночь неизвестный отряд исчез, словно растаял. Неделю спустя поступило донесение от старосты небольшого поселка Крякино, что в пятнадцати километрах от Ржанска. Староста Артюхин сообщал, что три дня назад в его поселке остановились в глухую ночь какие-то люди, числом не менее двухсот. Они называли себя партизанами, но всю ночь баб и девок в поселке щупали и позорили, и еще стояли в поселке день, а в ночь выступили к городу Ржанску по той дороге, что нигде не сворачивает в сторону, а приходит прямехонько к городу. Потому все сомнительно очень. А еще полицейский, рябой Федот Рокосеев, на другой день, выпивши, рассказывал про нехорошие дела от этих людей. «Я поставил ему бутылку самогонки, и он раскололся. От него я узнал, что они приедут в наш поселок опять через неделю-другую и что их командир и еще один, похоже — немец, к которому командир обращался, как нижний чин к старшему, сговорились с рябым Федотом, что Федот разыщет кривого лесника, который один только знает дорогу, и приведет их к Совиному Урочищу, и за то будто обещаны Федоту Рокосееву большие деньги. А Федот кривого лесника знает от своего деда Власа Рокосеева, мирским прозвищем „Лесовик“. До войны Влас Рокосеев держал пасеку в лесу, а сейчас стар стал и не видит, а так бы он сам взялся вести за такие деньги. И сам Федот до войны бортничал, и тот мед они продавали на базаре в Ржанске. И еще Федот сообщил мне под пьяную лавочку, что никакие это не партизаны, а переодетые полицаи, и немцы среди них имеются, он сам, Федот, слыхал, как они каркали друг на друга по-германски. Не знаю, правду ли сказывал Федот, ему и сбрехнуть за водку ничего не стоит, только все вам сообщаю доподлинно, как между нами было сказано. Так оно, верно, и есть, никакие не партизаны у нас останавливались, раз они ни меня, старосту, ни полицейского Рокосеева не взяли, хотя прихватили нас врасплох. Может, оно вам и сгодится…»

Длинное, нескладное письмо старосты, написанное на грязной оберточной бумаге, долго переходило из рук в руки. Его внимательно изучали Трофимов и Глушов, Кузин, Батурин; после долгого тщательного обсуждения вызвали Рогова, знавшего Артюхина лучше.

Рогов пришел, быстро и тревожно оглядел лица собравшихся, он сразу подумал о Вере, увидев, что не то, посветлел.

Трофимов подал ему письмо Артюхина; Рогов прочитал, поднял глаза.

— Мой крестник, — сказал он с удовольствием. — Четко мужичок работает.

— Значит, считаешь, верить можно?

— Считаю — да, товарищ командир. Проверяли не раз, кажется.

— Проверяли, это верно. Ну, вот что…

— Анатолий Иванович, — быстро сказал Батурин. — Поручите это мне. Дайте мне группу человек шесть — восемь. — Он поймал взгляд Трофимова и засмеялся. — Ей-богу, засиделся я тут у вас, прокиснуть можно.

Глушов пожал плечами.

— Можно и отпустить, отчего не пустить, если вы сами чувствуете необходимость. Так, командир?

Трофимов машинально кивнул, нашел взглядом Батурина и, в упор глядя в его посветлевшие разом глаза, быстро сказал:

— Стоп! Стоп!.. Хорошо, Рогов, вы свободны. Идите.

От мелькнувшей неожиданно мысли Трофимов нервно поправил воротник гимнастерки и снова коротко переглянулся с Батуриным: все было слишком просто, чтобы не сообразить раньше.

Им обоим одновременно вспомнилась ночь, когда Батурин, весь запорошенный снегом, вернулся в одну из своих отлучек дня четыре назад и, не раздеваясь, прошел к Трофимову в землянку, растолкал его, не стесняясь, вытащил из планшета тетрадочный лист в клеточку, переписанный от руки, и, придвинув к самому носу Трофимова чадящую керосиновую лампу, кивнул на бумагу: «Читай». Трофимов спросонья одурело помотал головой, протер глаза, покосился на чадящую лампу и стал читать. Вчитался, вывернул до отказа фитиль. Тетрадочный лист был копией письма шефа ржанского гестапо штурмбанфюрера Уриха, найденный в бумагах хозкомендатуры и выкраденный человеком Батурина с требованием подготовить и передать в распоряжение гестапо двести комплектов красноармейского обмундирования, желательно ношеного, а также сто комплектов гражданской русской одежды. Перечислено по названиям: брюки, фуфайки, полушубки, шапки зимние, пиджаки, белье, портянки, валенки и сапоги.

Трофимов поднял глаза на Батурина, Батурин вытащил из планшета второй хрустящий лист и, разгладив ладонями, молча положил рядом с первым. Это была ведомость переданного со склада хозкомендатуры в гестапо имущества. И расписка какого-то обер-лейтенанта из гестапо в получении б. у. имущества.

— Молчи, Анатолий, ничего не говори, я их из-под земли достану.

Они занялись тогда разбором информации и приблизительной наброской предстоящих операций, но оба думали об одном.

Прошло всего несколько дней, и вот новое подтверждение.

— Вот идиотизм, — Трофимов раздраженно выхватил из рук Кузина письмо старосты и вновь пробежал его глазами, — так и есть. Все сходится, так, Батурин? Это они нас тогда летом накрыли, гады. Помните, как все непостижимо внезапно получилось? Слушай, Батурин, как там, в донесении: «Двести красноармейского и сто комплектов гражданской русской одежды». Сволочи! Ну, точно все сходится. И ведь с постов так никто и не вернулся.

Трофимов замолчал, то, о чем он думал во сне и наяву все три месяца, кажется, прояснялось окончательно. Ведь в иную ночь ему казалось, что он попросту сходит с ума; все три месяца он искал и не находил причины внезапного окружения и разгрома в начале лета…

— Ничего, голубчики, уйти вам некуда, значит, договорились, командир? Выходим сегодня в ночь, — загораясь каким-то холодным веселым ожесточением поднялся Батурин.

— Добре, — кивнул Трофимов. — Бери сколько хочешь и кого хочешь, надо с ними кончать, я теперь нисколько не сомневаюсь, что это они. Ведь в народе глухо да начинают ходить нехорошие слухи. Партизаны, мол, грабят, насилуют малолетнее население. Помните, тогда в Гавриловке семью полицейского? Кстати, и следов-то никаких не обнаружилось. Ах, мерзавцы, ах, мерзавцы, а везде трубят, что мы не по законам воюем. Вот их и надо прищучить хорошенько! А ты, Михаил Савельич, возьми-ка на себя обнародование этого факта. Чтоб громогласно. Специальный выпуск газеты. И сообщить Коржу, немедленно. Кузин, составь-ка шифровку. Нужно раскрыть людям глаза. Еще в сорок первом, с самолетов сбрасывали у нас диверсионные группы в красноармейской форме, даже с советским вооружением. Ну, Зольдинг, сука, «не по законам военного времени».

От возбуждения Трофимов необычно разговорился; да, тот неожиданный разгром мучил его неотступной болью, да и не только его; к черту, сказал он себе. Не до этого. Резонанс большой будет. Невероятно, подлость на подлости, злодеяние на злодеянии. Какие тут конвенции, будь все проклято. Ни норм, ни традиций — сплошной бандитизм.

22

За день разработали всю операцию. Батурин долго сидел с Трофимовым и Кузиным.

В группу вошло шесть человек. Батурин отобрал Скворцова, Рогова, Юрку Петлина, Веретенникова и еще одного из роты Шумилова — Тараса Григорьева, прославившегося своим умением снимать часовых бесшумно; цирковой артист, застигнутый войной в Ржанске, великолепный жонглер и клоун, теперь делал одно: безошибочно бросал нож за десять — пятнадцать метров, и не было случая, чтобы он промахнулся; широкий, неестественного разреза рот, через все лицо, загнутый углами вверх, придавал его лицу довольное и даже веселое выражение, с ним было легко, и все радовались, что он вошел в группу. Когда, собравшись вместе, подбирали снаряжение, Григорьев все проделывал один и тот же фокус: подбрасывал два небольших костяных шарика (зеленый и синий) вверх, они по каким-то непостижимым законам, сделав каждый свой полукруг, возвращались в руки Григорьева; тот не сходил с места и едва шевелил кистью правой руки. Батурин, засмотревшись, пытался попробовать, шарики далеко разлетелись в разные стороны и застучали по полу, Батурин поднял и засмеялся.

— Тренируюсь, товарищ инструктор. Война кончится, а я в третьем поколении циркач. Мне нужно чуткость в руках сохранить.

Он опустил шарики в карман, чуть шевельнул плечом, и шарики вылетели у него из кармана и опять широко разлетелись, он поймал их, погладил и спрятал в карман.

— Ты, Тарас, — сказал Рогов, — глаза не замазывай, шары у тебя с какими-нибудь пружинками.

— Возьми, погляди, — протянул шарики Григорьев, и Рогов взял и долго разглядывал, даже понюхал, шарики были плотные и увесистые.

— А я раз видел, — сказал Юрка, — из пустой тарелки змею вытягивали, черная, метра в два.

— Тоже мастерства требует. — Григорьев поглядел на Батурина. — Наше ремесло — трудное. Меня начали учить с четырех лет, старший брат — тоже артист, отличный. Хороший у меня брат, он вместо отца меня воспитывал с самого моего появления на этот прекрасный свет. Бывает ведь так — я родился, а с папой несчастный случай, зашибло его гимнастическим снарядом, они какой-то сложный номер акробатический отрабатывали. Ну поболел мой папа, поболел, да и умер на второй месяц… А мы вдвоем с братом остались. «Братья Григорьевы — жонглеры на проволоке».

Батурин молча слушал, не перебивая, и взглядывал то на одного, то на другого из своей группы; он чувствовал, сейчас нельзя помешать Григорьеву выговориться не только из-за него самого, из-за других тоже. И потом у Григорьева такой странный мягкий голос, он так нежно выговаривает «папа», что все притихли, а Веретенников крякнул, потрепал зачем-то Юрку Петлина по спине и стал закуривать. И тихое чувство чего-то, навсегда ушедшего из жизни, ушедшего и дорогого сердцу, продолжало ощущаться еще долго, всю дорогу до поселка Крякино. Потом, когда все, уставшие, залегли на день во второй, холодной половине избы Артюхина (пришли они к нему под утро и, наевшись картошки из ведерного чугуна, заснули), только Батурин курил и внимательно слушал рассказ Артюхина. Артюхин рассказывал долго и обстоятельно, и Батурин окончательно убедился, что мужик не врет.

— Спасибо, Артюхин, — сказал он. — Вздремну пойду немного. Ты что-то сказать хочешь?

— Нет, я вот хотел насчет другого потолковать. Можно?

— Толкуй, — с усмешкой разрешил Батурин, с наслаждением стягивая сапоги.

— Валеночки бы вам надо, — заметил Артюхин.

— Надо, что ж делать, если нет. А ты говори, говори, что хотел.

— Отдыхайте, отдыхайте, не к спеху, — сказал Артюхин, намереваясь выйти, но Батурин видел, что отказывается он для виду, и остановил его.

— Говори, чего вертеть на пустом, — сказал он. — После некогда будет.

Артюхин, в полушубке, с крепкой лысиной, еще помялся и спросил:

— Ну, вот я всей душой полностью делаю свою работу, значится, на нас…

— Так, а дальше?

— А у людей на глазах я немецкий староста. Я вот хотел спросить, нельзя ли от вас, значится, какую справочку с блямбой получить, а?

— С блямбой?

— Со штемпелем, значится.

Батурин улыбнулся, устало сказал:

— Нет, Емельян Прохорович, нельзя. Ты живи себе спокойно. Самое маленькое доброе дело в пользу народа не забудется. Потом будут и блямбы и штемпели, а сейчас нельзя.

В голосе его прозвучала необычная мягкость, и он, покосившись на Артюхина, усмехнулся.

— Ты, что же, Емельян Прохорович, за прежнее побаиваешься? А вот скажи, интересно, ну почему ты, умный мужик, а вначале так влопался?

Артюхин поглядел исподлобья, тоже раздвинул губы в улыбке.

— Да вот так оно и бывает, начальник, и на старуху проруха. Перетрясся в одном деле. Я, значится, тоже, как война разразилась, тоже был на службу взятый. Там, за Ржанском, верст за сто Горынь — городок, значится, там наши лагеря и стояли, там и немец застукал, вот как, у нас еще деревяшки для обучения на чучелах были за настоящее оружие. Ну, вот, кого захватили, под Ржанск и прогнали в распределительный лагерь ихний. Проволока высокая в чистом поле да вышки. А бараков и в помине нет. Начали нас сортировать, а у меня, видишь, значится, морда какая? Сидит такой в очках, без переводчика, сволочь, чешет: э-э, да ты, говорит, юда или цыган, признавайся! «Да помилуйте, — говорю, значится, — господин-пан офицер, русак я, говорю, мужик, и корень мой насквозь русский, мой поселок тут рядом, узнать можете». В то время уже слух был, что евреев да цыган они всех подряд изничтожают. А вот этот в очках ржет жеребцом, вишь, смешно ему показалось, я — такая козявка, и говорю, чтоб стали узнавать обо мне. «Иди, говорит, иди, скажут тебе потом. А морда у тебя, говорит, ихняя, цыганская». Вот тебе и скажи, виноват я, коль моя бабка какая в десятом от меня колене и с цыганом имела что? Да слава богу, увидел меня кто-то из знакомцев. «Да это ж, говорит, ты, Артюхин!» Тогда еще немец не так лютовал, если кто из родственников находился, отпускали домой. Вот и моя баба прибежала, узнала, в чем дело, да на другой день опять пришла. Принесла коменданту пятнадцать десятков яиц, двух уток, бумагу, в ней весь наш поселок расписался, никакой я, мол, не цыган, а православный русский, Артюхин. Вот когда я от страху стронулся. Хоть меня и пустили, а там, как на грех, на третий день приезжают из городу четверо. Собрали народ. Один на меня машет. «Вот ты, говорит, будешь. Подойди сюда! Мы, говорит, все знаем, немецкая власть тебе великую милость оказала. Вот и послужи ей, Артюхин». И откуда прознали? Ну и жила слаба оказалась, не смог голосу поднять, отнекаться. Все лагерь помнил распределительный и жеребца в очках. Вот. Ну так я эту свою прогрешению сорок раз замолил перед своей властью. Тогда вот, летом, кто на обоз их машин людей наших навел? Я — Артюхин, если по совести, справедливости. Четырнадцать грузовиков ихних накрыли. А месяца полтора, как я про власовский батальон-то сообщил, про мародерство и безобразия ихние? А еще возле моста через Ржану, когда там немцев да техники собралось, а?

— Ладно, Емельян Прохорович, ты заслуги не перечисляй, сами помним. Лучше скажи, как это тебе стукнуло на праведный путь стать?

Потерев лысину, Артюхин недовольно пожевал губами.

— Можете верить, а то как хотите. — Артюхин взглянул в тот угол, где висели старые образа, лики их от времени потемнели и с трудом отличались от такой же темной, съеденной временем позолоты окладов.

— А все с тех самых пор и произошло, как ко мне один ваш заскочил бешеный, спит вон вместе со всеми. Винтовку отобрал, кричи, говорит, караул, мол, ограбили. А как тут закричишь? Коль полицейские, не могут они у старосты отобрать, коль партизаны, как живыми оставили? Пришлось мне другую винтовку доставать, была припрятана. Вот с той поры и зашевелилась во мне мыслишка. Брешет, думаю, немец, Волгу перешагнул, а тут вон такие, как этот, ходят, свою власть обратно уставляют. — Артюхин опять кивнул на спящих. — Нет, думаю, оно не так. Ну, потом, в городе повешенных увидел — три бабы, да мальчонка лет двенадцати, языки повылазили, распухли. Пристегнуты на них объявления, вроде партизаны. Вот я и постоял перед ними, пришел такой момент, кожу у меня свернуло холодом… Э-э, да что там говорить…

Он помолчал и, тяжело огладив колени, поднял голову, стараясь поймать глаза Батурина.

— Вот в соседней деревне, в Панкратовке, староста тоже партизанам служил. Тот с самого начала. А вот неделю назад партизаны с Украины наскочили проходом, по ошибке шлепнули. Вот как. Умирать, оно, конечно, все равно, да лучше без сраму.

— Вешкина очень жалко. Это крупная потеря. Вешкин очень ценный был человек, продуктов мы от него много получали. Нам бы побольше таких старост. Да что ж… Такой случай на моей памяти пока один-единственный. — Батурин затушил окурок. — Ну, что, Емельян Прохорович, давай немножко отдохнем. Ты, кого надо, предупреди, пусть последят. Ребята перетомились, отоспаться надо.

Артюхин поднялся, кашлянул.

— Насчет сторожбы не опасайтесь. Сам отвечать берусь, с меня спрос.

23

Группа Батурина успела за четыре дня связаться с Ржанском; набросав на сани сухих дубовых дров, туда съездил Артюхин. Возвратился под вечер, мрачный, на вопросы сначала отнекивался, потом смачно выматерился. Несмотря на официальные документы из волости, дрова бесплатно отобрали немцы для госпиталя и наказали привозить еще; правда, они бросили ему в сани старый скелет из анатомического кабинета и, глядя вслед, ржали. Кости, связанные проволоками, подрынкивали, Артюхин шепотом матерился, а свернув за угол, сбросил скелет в первом удобном месте.

— Это как называется? — горячился Артюхин. — Я им бумажку, значится, с блямбой, со штемпелем, то есть как я ихний староста, а он мне, значится, в награждение шкилет на воз? И руками махают, пошел, мол, пошел. А патруль навстречу, и долой голова. Скажет, немецкого Гитлера позоришь, шкилет на проволоках показываешь по городу.

Нет, Батурину нравился этот мужик, было смешно выслушивать его почти детскую обиду на немцев.

— Дело я ваше сделал, как было обсказано. — Артюхин помолчал, поскреб щетину на щеках. — Вот так. Немцы в городе удоволенные ходят. Говорят, совсем Сталинград того… кончили. Теперь, мол, лопочут, окончательная для них победа вышла. Брешут, я думаю, — добавил он неуверенно.

Батурин прикидывал, когда можно будет после поездки Артюхина в город получить нужные сведения, сказал:

— Дня через два опять придется съездить в город с дровами. Ничего, Емельян Прохорович, по последним сводкам в Сталинграде по-прежнему идут ожесточенные бои. Немцы-то уже третий месяц трубят одно и то же: «Сталинград взят». Они, если помнишь, в сорок первом и Москву взяли.

— Как не помнить, — отозвался Артюхин. — Значится, мне опять того, дровишки готовить?

— Готовь. И не тужи, Емельян Прохорович, нам еще не скоро помирать. Пойду я, постою у тебя на дворе, подышу. Как у тебя дочки-то, не разнесут?

— Их дома нету, их бабка, теща моя, в гости увела, чтой-то второй день загостевались. Вот видишь, — сказал он, перескакивая на другое. — Хорошо, что тогда мерин мой возвернулся из лесу, как его этот ваш Рогов забрал. Пригодился сейчас. А то он на меня орал тогда, значится, ишь ты, говорит, чувырла (это я, значится, чувырла), собственность развел. Вот тебе и собственность — оно когда как, и к месту, значится, бывает.

Выйдя во двор (рубленый, прочный забор больше двух метров в высоту), Батурин огляделся по сторонам, прошел к сараю и сел на сани. Из-за забора торчали ветки яблонь в густом инее, на заснеженную крышу сарая слетела ворона, скакнула, увидела Батурина и, подпрыгнув, скрылась за сараем, потом пролетела над двором. «Вот осторожная птица, — подумал Батурин с одобрением. — Все-таки еще раз пролетела, убедилась».

Сколько себя помнит, Батурину всегда не сиделось на месте, стоило ему попасть домой на две-три недели, и его уже начинало тяготить спокойствие, знакомые стены на десятый день становились ненавистными, привычные вещи лезли в глаза; он усмехнулся, сейчас больше всего на свете ему хотелось хоть на один день попасть домой. Впрочем, года еще нет… Скоро год, как он у Трофимова. «Сбросили меня третьего марта. Сегодня — двадцатое ноября — восемь месяцев. Третий день торчим здесь без толку… И еще неизвестно, сколько потребуется. Конечно, нужно подождать, пока Артюхин еще раз съездит в Ржанск, возможно, там и удастся что-нибудь уточнить».

Из сеней вышла хозяйка, покосилась на Батурина и понесла корове пойло, тяжело перегибаясь с ведром в одну сторону. Она осторожно выбрала место, чтобы не перекосить, поставила ведро, открыла дверь сарая, выпустила некрупную пузатую коровенку, поболтала в пойле рукой, чтобы привлечь ее внимание. Корова подошла, шумно нюхнула, нырнула мордой на дно, к гуще, и хозяйка хлопнула ее ладонью по спине.

— А ну, Бурка, не балуй, я тебя!

Корова, выудив вареную свеклу, вытянув голову, тщательно пережевывала, с морды стекала вода. Батурин поймал себя на том, что ему интересно смотреть, раньше это прошло бы мимо него незамеченным и вообще раньше все, кроме него самого, казалось ему нестоящим, второстепенным, война словно перевернула в нем все прежние основы.

24

Ночи становились темнее и все удлинялись; и усиливались сухие, к утру, жесткие морозы. Рогов ворочался, вздыхал: «Бока болят; сроду столько не приходилось спать». Он скучал; днем можно было перекинуться в карты, сходить погреться в хозяйскую половину.

Наутро Артюхин должен был ехать в город с дровами и уложил воз, экономно, по-базарному; все-таки на этот раз он, несмотря на шутки Батурина, думал продать дрова и не попасться немцам. Но уже в полночь Артюхин, торопливо впотьмах нащупав Батурина, разбудил его:

— Вставайте… гости пожаловали! Слышишь?

Прислушавшись, Батурин ясно услышал голоса, ржание коней, возгласы.

— Они все на санях, саней сто будет. И кони хорошие. Пулеметов пять или шесть. Значится, Федота Рокосеева взяли, отъезжать скоро будут.

Батурин хотел будить ребят, но они уже все стояли, одетые и готовые.

— Куда же направляются эти гости? — спросил Батурин.

— Не знаю. — Артюхин вздохнул. — Может, значится, куда Федот Рокосеев говорил, а может, изменения у них есть.

Решение нужно принимать мгновенно, не сходя с места, и Батурин точно вернулся после долгого и утомительного путешествия в приятную, удобную обстановку. Он не чувствовал сердца, его словно не было. «Рацио, — сказал он себе с удовольствием. — Лишь бы ребята не подвели, — сказал он себе опять, по-прежнему не чувствуя сердца. — Анархист ты, брат, это тебе давно говорили. Но ничего. Ребята хорошие».

— Емельян Прохорович, — сказал он, — одолжи-ка нам своего конька. Живы будем — сочтемся.

— Можно, я запрягу, товарищ Батурин? — не дожидаясь согласия Артюхина и опережая Скворцова, вызвался Юрка.

— Я сам запрягу, — недовольно проворчал Артюхин, ему было жалко мерина, конечно, думал он, чего им жалеть, не свое, но понимал, что говорить не след. — Кто-нибудь пусть дрова поможет скинуть. Во что я запрягу? У меня одни сани.

— Шесть человек потянет?

— Это мерин-то? И делать нечего, — с гордостью уронил Артюхин. — Давай-ка, хлопец, пошли со мной, — позвал он Юрку и вышел, а Батурин, нашарив на досках портсигар, торопливо досказал остальным свой план, они по одному выскользнули во двор; мерин уже стоял в оглоблях, была сплошная темень, и только слышался с улицы приглушенный говор.

— Слушай! — толкнул Артюхин Батурина в бок и прошептал: — По-германски, значится, тоже талдыкают, слушай.

Мимоходом огладив спину мерина, он с помощью Рогова открыл ворота.

— Ну, прощевайте, — громким шепотом сказал Артюхин. — Коня берегите, — добавил он, хотя и знал, что никто не будет думать о его мерине, о себе-то подумать некогда.

— Веретенников, — сказал Батурин, — бери лыжи и до рассвета провожай нас позади. А с рассветом отваливай — и в отряд. Будешь знать направление. К рассвету что-нибудь прояснится.

— У них, наверное, какой-нибудь порядок движения есть, — предположил Скворцов. — Не попасть бы впросак.

По всему поселку слышались возгласы команды, кто-то залихватски засвистел, кто-то выкрикнул: «Э, Сидоров, черт! Где ты? Пошли!»

— Вряд ли. Не на параде, в такую темень, — бросил Батурин в ответ и скомандовал: — Садись, ребята. Пошли и мы. Пока суд да дело, многое узнаем. А ты, Веретенников, когда все проедут, следом. Мы постараемся где-нибудь в конец затесаться.

Мерин тронул с места, остановился на мгновение и пошел, по всей улице с гиком и посвистом мчались упряжки, и вдруг дико, по-разбойничьи, так, что Скворцов и Юрка, державший вожжи, вздрогнули, Батурин заорал:

— А ну-у, поше-ел, хороша-ая, поше-ел, э-эх!

Вырвались за поселок в общей массе, только слышался скрип снега под полозьями.

— Видать, весело нам сегодня будет, браты, — сказал Рогов, дыша себе в воротник. — Порезвимся, как солнышко встанет.

— Порезвимся еще до солнышка, — весело, с силой в голосе отозвался Батурин. Он стоял на коленях рядом с Юркой и напряженно всматривался в темень, мерин шел ходко, не отставал, но Скворцов, сидящий в задке, видел за собой сзади лошадиную морду. Она то появлялась, то исчезала; Скворцов подумал о Веретенникове, трудно ему будет выдержать такой темп. Последнее время они сдружились; всегда ровный — Веретенников в самые напряженные минуты оставался спокойным, чего как раз не хватало Скворцову, и он инстинктивно тянулся к Ивану. Скворцов пока еще не понял, чего хочет Батурин, но верил ему. Ясно, в первую очередь необходимо выяснить, что это в самом деле за люди и куда они так гонят.

Передали команду: соблюдать тишину, никаких разговоров. Да и вряд ли это немцы, ведь те не любят ночей. Скворцову еще не приходилось сталкиваться с немцами в бою ночью. Темно, черт возьми, сколько ни старайся, невозможно определить направление. Скворцов, напрягая слух, пытался вслушаться в тихий разговор в санях, едущих рядом, там человека три или четыре; вот уже пошла лесная дорога, видать, проводник из местных, ведет уверенно, быстро. «Рокосеев Федот, кривой», — вспомнил Скворцов; от быстрой езды подбрасывало, в лесу стало еще темнее, натыкаясь на выбитые корни полозьями, сани подскакивали. И Скворцову начало казаться, что он в отряде, кругом свои, и это просто очередная операция, и пока суд да дело, можно и подремать.

Он вскидывает голову, словно от толчка, он, кажется, услышал название села Стешино, того самого, которое сто лет назад граф Слепухин подарил своей любовнице, цыганке Стеше, и всему селу для встречи Стеши приказал нарядиться цыганками и цыганами. Как плохо в общем-то он знал до сих пор Ржанщину, землю, на которой родился; ему опять слышится упоминание о Стешине, и он, отгоняя дремоту, догадывается, что ближайшая цель неизвестного отряда — разгром Стешина, он слышит, как сзади говорят, что это очень богатое и совсем нетронутое село и что там будет чем поживиться.

Скворцов, да и Рогов, Юрка и Батурин хорошо знали Стешино, сюда ездили за продуктами, здесь часто укрывали ржанских партизан, и вообще Стешино — партизанское село. «Хитрый ход, — думал Скворцов, — сволочи. Вот откуда слушок, что партизаны, оголодав в лесах, грабят население».

Скворцов тянемся к Батурину и торопливо шепчет ему на ухо.

— Ага, — кивает Батурин, — потом такой же рейд на Совином Урочище. Там несколько нетронутых деревень, немцы никак не доберутся. Ну, хорошо, посмотрим.

Исходивший эти места вдоль и поперек Рогов выкладывает:

— Отсюда до Стешина по дороге километров тридцать, а если напрямик — тут березовый лесок направо — километров пятнадцать — восемнадцать.

— А что мы, пять человек, сделаем? — спросил Скворцов. — Их не меньше трехсот.

— В Стешино наши посты. Даже если двадцать человек наберется, мы им не отдадим села. И потом — там же любая женщина, любой пацан… Петлин, выбирай место, и рывком направо. Рогов, повернись назад, приготовься. Ну…

Почувствовав туго рванувшуюся, натянувшую вожжу, мерин послушно взял вправо, в лесной прогальчик, как его угадал Юрка, нельзя было понять. Но, выхватив сани с дороги, мерин еще рванул с треском в оглоблях и стал.

«Пень», — холодея, подумал Юрка, мимо них уже пролетело несколько саней, и только шестые, кажется последние, притормозили.

— Эй, — раздался негромкий, властный голос. — Что там случилось? Это ты, Маршенин?

— Я! — неожиданно хрипло и зло отозвался Рогов. — Супонь лопнула. Мы сейчас…

— Давай догоняй, на блины не поспеешь! — раздался тот же голос, и Батурин, подождав, пока утихнет впереди, сказал:

— Давай, давай, пошли. У них дорога, а у нас вон…

— Здесь поле хорошее, — успокоил Рогов. — Только бы лесок проскочить. А как Веретенников?

— Ну, он теперь здорово отстал, ждать некогда. Что там с санями?

— Ничего, пень.

25

С самого начала Юрка Петлин был счастлив: Батурин взял его в свою группу, то есть поставил знак равенства с прославленными Роговым, Веретенниковым, Скворцовым, и Юрка чувствовал себя на седьмом небе. Он следил за собой, стараясь казаться солиднее, старше. Он любил лошадей с детства и сразу жадно схватился за вожжи; когда они свернули с дороги в лес и выбрались в поле, он почувствовал себя в своей стихии.

Юрка не помнил такой темной ночи, хотя в поле было светлее, чем в лесу, по неглубокому снегу мерин шел по-прежнему хорошо.

Юрку любили в отряде, и он знал, что его любят; не высокий, а именно длинный по-юношески, с тонкой, худой шеей и мягким, полудетским еще лицом, он все свое свободное время старался чему-нибудь выучиться; на занятиях подрывников, в «оружейной мастерской», где из артиллерийских снарядов выплавляли тол на самодельные гранаты, он даже пытался сам сконструировать магнитную мину, не пропускал ни одного занятия по разбору той или иной диверсионной операции. Эти занятия проводили Батурин и Трофимов. Втайне Юрка мечтал стать самым знаменитым подрывником, чтобы о нем напечатали в газете там, на Большой Земле.

Его любили за молодость, за веселый, открытый нрав, и Юрка любил в отряде всех людей, и всех лошадей, и только с Шурой не мог разговаривать, при встречах терялся, старался как-нибудь вильнуть в сторону. От этого и со Скворцовым у него изменились отношения, но если Юрка знал и терзался, то Скворцов ничего не подозревал, не замечая в вечной спешке, продолжал считать Юрку все тем же мальчишкой, школьником. Юрка даже заметил, что Скворцов обижается, если его называют не по имени-отчеству, а по фамилии.

— Правее, Юрка, — сказал Рогов. — Дай-ка мне вожжи, отдохни. Руки зашлись?

— Ничего, — бодро соврал Юрка, хотя руки у него совсем закоченели; он отдал вожжи и сунул руки за пазуху, к голому телу. — Сейчас бы…

— Чего? — спросил Скворцов, и Юрка, хотевший сказать про сто граммов, сказал:

— Чаю бы сейчас горячего послаже.

Начинало виднеть, уже можно было различить не только круп лошади, но и дугу.

— Не сбиться бы, — сказал Батурин, соскочил с саней и несколько минут бежал рядом, чтобы согреться..

Юрка тоже соскочил, происходящее его захватывало, и поле, и темнота, и ноющие, отходящие от холода пальцы, и что их пятеро против трехсот, и что самый настоящий немецкий автомат на шее, и что он умеет из него так ловко стрелять. Юрка боком шлепнулся на сани, отдышавшись от быстрого бега, и, чувствуя, как горячеют лицо и руки, сказал:

— Наверное, уже проехали пятнадцать, пора бы Стешину быть.

Ему никто не ответил, у всех была та же мысль, но они успели еще быстрее, чем за час, и успели поднять народ, в селе набралось почти сорок вооруженных человек, шестнадцать — партизанский пост, двадцать два человека из сельской самообороны. Пятеро во главе с Роговым ушли за околицу, на ту дорогу, откуда ожидались замаскированные каратели. К ним, именно к ним, у Рогова был свой счет. Теперь он уверился совершенно, почему немцам в начале лета удалось подойти к стоянке отряда незаметно. Выдавая себя за партизан, эти гады снимали часовых, целые посты, просто голыми руками! Поэтому Рогов не думал сейчас, что карателей в семь раз больше, в таких ночных засадах успех зависел совсем не от количества.

Подхлестывая себя нетерпеливым ожиданием, он весь собрался в тугую пружину, ему хотелось скорее рассчитаться.

Рогов расположил людей по двое у крайних хат, а двух, одев потеплее, выслал далеко за село, приказав в село впускать всех, а из села — никого.

Скворцов, Юрка, еще пятеро устроились с автоматами, гранатами и ручным пулеметом в церкви, на сельской площади, с другой стороны, в здании сельсовета, засел Батурин; припомнив еще раз все, что ему было известно об этих неизвестных, выдающих себя за партизан, он отбросил колебания и сомнения и только ждал. Ему редко приходилось участвовать в открытом бою, и его не покидало чувство азарта. «Вот скотина, — весело обругал он самого себя. — Даже за собой наблюдаешь».

Он напряженно вслушивался в тишину, недоумевая, почему карателей так долго нет; он не знал, что подполковник Ланс запретил командиру отряда капитану Барышеву въезжать в село без предварительной разведки, между ними разгорелась короткая стычка; впрочем, фон Ланс, несмотря на более высокий чин, своего презрения открыто не высказывал и держался сдержанно, хотя и сухо. На днях штурмбанфюрер Урих довольно отчетливо дал ему понять, что Барышев никакой не русский, а чистокровный немец, один из типа редких людей — работал вначале у Гейдриха, потом был приближен к Гиммлеру и имел перед ним заслуги. Прослышав о ложных партизанских отрядах в восточных, недавно приобретенных землях, решил поразмяться и показать этим лесным Иванам настоящую немецкую хватку; и он, капитан Барышев, был действительно неистощим в своих выдумках и забавах; осторожную и трезвую расчетливость Ланса он считал в душе трусостью; поэтому, когда Ланс потребовал, не въезжая в деревню, остановиться, выслать разведку и прощупать обстановку, капитан Барышев развязно, по-немецки сказал:

— Мой девиз — внезапность и быстрота, он меня еще ни разу не подводил, подполковник. Не надо слишком дорожить своей жизнью, все равно она принадлежит Германии.

— Перестаньте, капитан, я выполняю свой долг. Нельзя вступать в населенный пункт, предварительно ничего не выяснив.

— Русские деморализованы, Сталинград их доконал, подполковник. Они все больше понимают бессмысленность сопротивления.

— Что вы хотите? — раздраженно спросил Ланс. — Пожалуйста, давайте въедем в этот населенный пункт сразу. Я надеюсь, в один прекрасный день русские приучат вас к осторожности. Лишь бы это случилось не слишком поздно.

Фон Ланс уткнул подбородок в толстый меховой воротник. Какого черта его прикомандировали к этому гестаповцу, его тут в грош не ставят, по возвращении он сразу доложит обо всем Зольдингу и попросит прекратить глупую комедию.

Он еще больше ушел в воротник. «Конечно, — желчно выругал он Зольдинга, — здесь ты хочешь казаться чистоплюем, играешь подчас в милосердие; хвастаешь богатейшей родовой коллекцией слоновой кости. А у тебя сын в двадцать пять лет чуть ли не у самого доктора Кальтенбрунера в любимцах ходит. Еще бы, имея руку у доктора Кальтенбрунера, можно держать „советников“ для грязных дел. Странно только, что он никогда не хвастается сыном, даже не вспоминает, словно его и нет. Опять то же, фамильная спесь, спеси у полковника Рудольфа Германа фон Зольдинга не занимать. А мне плевать на всю твою слоновую кость, вывезенную предками из Африки».

Все-таки капитан Барышев, следуя совету Ланса, выслал вперед двое саней, и они, беспрепятственно промчав через все село, остановились на площади, перед церковью и, потоптавшись, вернулись обратно.

Юрку поставили на угол церкви, над ним, на колокольне, притаились двое с пулеметом; Юрка ощупал автомат, потрогал запасной диск на поясе и удобнее передвинул сумку с гранатами. Их было пять штук, все немецкие «лимонки», поражающая сила их невелика, но грохоту много.

Юрку бил озноб, хорошо, что Скворцов заставил его под фуфайку надеть овчинную безрукавку, а то бы каюк. Интересно, получится ли все, как задумано. Не мешало бы закурить, от табака теплее.

— Владимир Степанович! — позвал он громким шепотом, высовывая голову из-за угла: там, недалеко от входа в церковь, между двумя круглыми ободранными до кирпича колоннами стоял Скворцов; вообще от церкви, стоявшей на возвышении, хорошо простреливалась и площадь, и главная улица вдоль села.

Все началось быстрее и проще, вопреки ожиданиям Юрки, он даже растерялся, площадь перед церковью и улица стали быстро заполняться подводами, уже явно наметился рассвет, и силуэты четко проступали. Скрипели полозья, лошади сталкивались оглоблями, ссорились, фыркали, рассерженно ржали, люди негромко переговаривались, окликая друг друга. Подошла та секунда — Юрка знал, — когда ударят автоматы и пулемет, Юрка верно угадал секунду и, выбрав самое скопление людей и лошадей, ударил точно со всеми, он действовал хладнокровно и расчетливо. Расстреляв примерно полдиска, перебежал на другое место, изогнувшись, бросил гранату под сани, с них короткими вспышками бил пулемет; Юрка видел рванувшее пламя, понесла, застонав, крупная лошадь и, сделав несколько тяжелых скачков, рухнула всем передом на землю.

Сверху, с колокольни, беспрерывно бил вдоль улицы партизанский пулемет, казалось, бой охватил все село, стреляли везде, рвались гранаты, и в сером месиве метались по площади визжавшие лошади, сбивались в кучу, ломали оглобли, топтали людей, и люди, застигнутые врасплох, метались, бежали под прикрытие изб. «А вы нас тогда как, сволочи? — твердил Юра. — А вы нас как?»

Часть карателей, успев повернуть лошадей, вынеслась за деревню; Рогов стрелял здесь точно по цели, на выбор, но в конце концов несколько упряжек, две или три, вырвались по малоснежью на зады и ушли в поля; это был полный разгром; и хотя на площади, укрывшись за убитыми лошадьми, еще продолжали отстреливаться несколько человек, давно проснувшееся село, таившееся до времени за засовами и плетнями, ожило, заскрипели двери, послышались голоса.

Юрка заметил, откуда особенно упорно и долго отстреливаются. Стал подползать, чтобы швырнуть гранату и сразу все кончить. Ему удалось доползти до убитой лошади, еще теплая, с неподвижными копытами, она показалась огромной. Юрка коротко вздохнул, и, задержав в себе воздух, лежа выдернул запальный шнур, рывком вскочил на колени, и швырнул гранату за кучу наваленных друг на друга лошадей, и в тот же момент услышал громкий голос Скворцова: «Ложись! Ложись, дурак!» — это было последнее, что услышал Юрка. Его рвануло за бок, за грудь, и он, повалившись навзничь, с испугом глядел в тяжело опадавшее над собой черное небо; только-только оно бледнело и наливалось светом и вдруг стало чернеть. И боли не было, и страха не было, а было чувство, что все уходит, даже собственное тело, даже небо уходит, опадает.

Он увидел над собой худое лицо Скворцова, глаза, брови, и не узнал, ему стало плохо внутри; боль пошла по груди к горлу.

— Ах, дурак, ах, дурак! — повторял Скворцов. — Зачем, ну, зачем?

У Юрки изо рта полилось теплое, густое, он беспомощно косил глазами в сторону Скворцова, ему было удивительно, что ничто уже ему не подчиняется; ни руки, ни язык, ни глаза. Скворцов совсем приблизил свое лицо к губам Юрки и с трудом разобрал:

— Кто это, а, кто? Помогите… пожалуйста… Почему я не слышу? Кто это, кто? Я же никому… уже… Я совсем не знаю…

Пытаясь улыбнуться, он жалко скривился и совершенно ясно подумал, что все кончено и никого не надо обманывать; он стал поднимать руки, тянуть их к лицу Скворцова, на голос.

— Помогите, помогите… Кто это, кто? Постой, подожди… Кто это, кто? Слышишь, слышишь…

Пальцы скользнули по шее Скворцова, не смогли ни за что ухватиться, в них не осталось никакой силы.

— А, черт! А, черт! — Боясь закричать, Скворцов поднялся с колен.

Уже совсем рассвело, и по селу настойчиво, с озлоблением искали спрятавшихся карателей; их выволакивали из погребов и сараев, стаскивали с чердаков, уводили за село и расстреливали, и только троих Батурин отобрал для допроса.

Почти одновременно в этот же зимний день на рассвете под командой Трофимова была проведена еще одна успешная операция: было отбито двадцать две партизанских семьи. По данным разведки, в большом районном селе Степановке немецкие власти собрали семьи партизан из Степановского района для отправки в концлагерь. Взяв девяносто восемь человек, Трофимов кружным путем вышел к Степановке и, разогнав гарнизон из роты власовцев и около роты словаков, захватил село. Когда женщин, детей и стариков разместили, наконец, на сани и полозья весело заскрипели по накатанной дороге, Трофимов отдал приказ отходить.

Выслав заслон на дорогу к Ржанску, Трофимов торопил партизан, бегло просматривавших и жгущих бумаги в волостной управе. Один из сейфов, приземистый, широкий как комод, никак не могли вскрыть.

— Грузи его к… на сани, в лесу вскроем!

Не остывший от боя Трофимов и четверо партизан потащили сейф к двери; мимо них боком протиснулся Глушов, глядя в сторону, сказал:

— Слушай, Анатолий, дело нехорошее стряслось.

Трофимов быстро глянул.

— Не тяни, ну?

— Боец наш один родом из этого села, Соловьев, понимаешь, семью одну перестрелял. Женщину и четырех детей. Полицая одного семья, говорит. Этот полицай его родню всю выдал, — очевидцы есть, подтверждают.

— Значит, кровная месть?

— Вроде того.

— Надо посмотреть, идем.

— Я был, не ходи, Анатолий Иванович, знаешь, дети…

Видя краем глаза притихших, прислушивающихся к разговору партизан, Трофимов вытолкнул из себя:

— Идем.

— Я арестовал Соловьева. Вернемся, будем разбираться.

— Здесь обмарались, Глушов, здесь и очистимся, — оборвал Трофимов. — Такое не скроешь, полсела уже знает, завтра вся Ржанщина заговорит. Мы не звери, мы — коммунисты.

— Меня-то агитировать…

— Я себя агитирую. Кажется, боец считался образцовым.

Они быстро шли по улице села, Глушов чуть отставал; у осевшей пятистенной избы, чуть выдавшейся на большак из общего порядка, стояли, переминаясь, двое часовых, один в полушубке до колен, второй в жиденькой немецкой шинели, из-под отвернутых бортов которой виднелась стеганка. Трофимову казалось, что из-за всех плетней, из всех окон на них смотрят; он решительно толкнул дверь, вошел, Глушов остался на улице, стал закуривать с одним из часовых. Он затянулся дымом самосада.

— Раскочегарило Трофимова, не удержишь. Нужно ли удерживать?

За частоколом изгороди перед окнами избы лежал чистый нетронутый снег; вышел Трофимов, еще на пороге стащил шапку и ладонью вытер мокрый лоб, вокруг головы у него на морозе сразу заклубился парок. В это время из сеней из-за спины Трофимова показалась маленькая, с дергающейся головой старушка, мать убитой. Вот уже несколько часов ее не могли оторвать от дочери; в избу входили и уходили люди, а она все сидела, откинув толстую клетчатую шаль на плечи, в короткой свитке из грубого домашнего сукна, с незрячими остановившимися глазами и маленькой трясущейся седой головой, с тщательно зачесанными за уши волосами. Трофимов посторонился, старушку вели под обе руки, и она послушно, как ребенок, ступала негнущимися ногами в маленьких стоптанных валенках, и голова ее все сильнее тряслась и клонилась набок.

Трофимов, морщась, как от боли, приказал часовому:

— Найди Воропаева. Пусть придет, вон к соседней избе… С Воропаевым, — сказал он Глушову, — нас трое членов трибунала. Надо кончать.

Часовой почти бегом побежал, обрадованный возможностью не видеть старуху с трясущейся седой головой. Трофимов с Глушовым, не обменявшись больше ни одним словом, прошли в соседнюю избу, неловко нагибаясь в низких дверях. Средних лет женщина, сидевшая на лавке, сложив темные, большие руки под грудью, не ответила на их «Здравствуйте, хозяйка»; партизан, карауливший Соловьева, поднялся с лавки навстречу.

— Дрыхнет, — показал он на угол, где прямо на полу, запрокинув голову и полуоткрыв рот, спал Соловьев. — Напился, скотина, кума его напоила.

Трофимов и Глушов сели к столу, не раздеваясь, не сняв шапок; Трофимов приказал разбудить Соловьева, и часовой ничего не мог сделать: тряс спящего за плечи, переворачивал с боку на бок, и ни у Глушова, ни у Трофимова, ни у часового не было жалости перед тем, что Соловьев проснется к своему концу и только ради него. И часовой думал так же; как только его поставили караулить Соловьева и он узнал причину, он сразу подумал, «угробил себя мужик», и глядел на него уже как на обреченного, и когда Соловьев после ареста стал шуметь и грозиться, часовой его не успокаивал, как обычно успокаивают всякого пьяного, а просто вышел и закрыл на задвижку дверь.

Уже с первого взгляда на Трофимова он утвердился в своей первоначальной мысли, в необходимости смерти Соловьева, и когда, наконец, Соловьева растолкали и пришел пулеметчик Воропаев, седой, остроносый, с беспокойными руками, железнодорожный мастер по мирной профессии, то, собственно, все уже было решено.

Соловьев спросонья судорожно зевал в кулак и, тревожно обегая глазами лица собравшихся, силился угадать приговор, никто не смотрел на него, и, поймав, наконец, взгляд Воропаева, своего приятеля, он затих и опустил голову.

— И мы знаем, и ты знаешь, — глухо сказал Трофимов, — за это нет прощения. Тут и твоя смерть мало что изгладит. Ты нанес непоправимый вред, больше, чем немецкий полк. Я хочу знать, как ты мог? Ну, как?

За все время, пока его судили и потом объявили решение, Соловьев не произнес ни слова, то ли с похмелья, то ли от убеждения в собственной правоте он молчал до самого конца.

Его расстреляли перед строем, на площади возле волостной управы, и он остался лежать на вытоптанном снегу — эта последняя жестокость приказания Трофимова была воспринята как излишняя, но когда ему сказали, он не оглянулся.

— Это не жестокость, а необходимость, — коротко бросил он на ходу; белый зимний день был в середине, вокруг торчал на полях из-под снегов сухой бурьян, и позади все больше присаживались к земле белые крыши села.

Через три дня Ржанские леса облетела весть об окружении 6-й армии Паулюса в Сталинграде.

26

Подняв голову и с усилием отрывая от земли лопату, облипшую тяжелой глиной, Вера поглядела на невысокого приземистого немца в штатском, в длинной теплой дохе, в меховой шапке-ушанке; это был начальник строительства Покровского участка № 17 инженер Эрнст Кушель со своей свитой: двумя охранниками-зсэсовцами, техником Ярошевичем и еще двумя незнакомыми Вере. Кушель стоял в трех шагах от Веры и глядел, как она работает.

Вера равнодушно-устало поправила платок и с трудом удержала вскрик: рядом с Ярошевичем стоял Батурин, в хорошей теплой куртке, румяный от морозного ветра, чисто выбритый. Вере почудился даже запах крепких мужских духов. Батурин, весело смеясь, что-то рассказывал на ухо Ярошевичу, да, его голос, пусть могло случиться такое совпадение, сходство двух лиц, ведь отмечены в истории двойники, но в голосе она не могла ошибиться. Он лишь однажды взглянул в ее сторону и то, кажется, не заметил, но она хорошо знала, что этого не могло быть. Батурин, конечно, заметил, а ее дело отбрасывать землю и ни о чем больше не думать, и вообще чушь она выдумала. Какой Батурин? Вера наклонилась еще ниже, продолжая работать в том же ритме: откидывала подальше от котлована под бункер тяжелую глинистую землю, которую снизу выбрасывали другие женщины, и боясь еще раз оторвать глаза от земли. Работали кругом на полосе километра в три-четыре от берега Ржаны в глубину, и насколько глаз хватал вдоль по берегу, тысячи людей. Почему Кушель остановился именно возле нее?

Она работала на строительстве вторую неделю, и кожа на ладонях огрубела, мозоли прорвались и засохли; в первые дни от сырых волдырей было мучением брать в руки лопату или кирку, но хуже всего, если доставался лом, кожа от него слезала лохмотьями. Вера каждый вечер в темноте сшивала из лоскутьев подкладки от пиджака рукавицы; они выдерживали два-три часа и расползались, потом становились и ненужны — от работы тело согревалось. Она теперь знала, что по правому берегу Ржаны строится мощная оборонительная полоса, с дотами, дзотами, с густыми гнездами для позиций артиллерии, с закрытыми ходами сообщений, блиндажами; строились командные и наблюдательные пункты, холмы, обрывы, распадки превращались в подземные крепости, в склады боеприпасов; готовились тщательно скрытые позиции для артиллерийских тягачей, танков, бронетранспортеров; сотни, тысячи работающих людей зарывались в землю глубже и глубже; внизу, в котлованах, было легче — здесь удерживалось тепло и меньше на виду у немцев-охранников, можно было незаметно передохнуть.

Все первые дни декабря дул сильный сухой ветер с северо-запада; снегу выпало мало, и земля промерзала все глубже.

Вера отбрасывала глину, не поднимая головы, она видела лишь носки теплых валяных сапог Кушеля, обшитых кожей, и ей непереносимо хотелось выпрямиться, но она боялась.

Потом ноги неторопливо стронулись с места и исчезли, на том месте, где стоял Кушель, остались свежие вмятины, а она все бросала и бросала землю не разгибаясь, и только минут через десять выпрямилась, огляделась. Кушель со своей свитой был уже далеко; метрах в пяти стоял караульный; повернувшись длинной сутулой спиной к ветру, нахлобучив на уши пилотку, он прикуривал. Метрах в тридцати стоял второй, дальше — третий, и так, пока хватало глаз. Если все хорошо организовать, можно караульных снять в один прием. И ей стало радостно и хорошо, что минутой раньше рядом с ней стоял Батурин, где-то здесь есть вмятины и от его сапог. У немцев что-то произошло, в их поведении прорывалась непривычная нервозность, если неделей назад за невыполнение нормы просто оставляли на работе в ночь, то позавчера пятерых женщин расстреляли за умышленную симуляцию и нанесение ущерба немецкой армии — так гласил приговор.

Стараясь успокоиться от немыслимой встречи, она ругала себя: «Дура! Чего обрадовалась? Тебе-то от этого все равно легче не станет… Станет, станет! Уже стало!» Нет, она не могла погасить в себе радости — увидеть своего за столько дней непосильной работы и издевательств охранников. Не выйдет из тебя солдата, не получится, разведчика тем более. Что говорил Батурин? «Никогда ничему не удивляться, принимать все равнодушно, знакомо, как должное». Вот что он говорил. Да что тебе Батурин? Он делает свое, ты свое, не забудь, а то вон сколько земли накопилось. Господи, да ее целые горы, океаны земли, и все ее выбрасывают, и выбрасывают, и выбрасывают. Тяжелая, сырая, господи. Скорее бы перерыв, она не дотянет до перерыва, господи, хоть бы минутку передохнуть…

Терпеливо, со свойственной женщине наблюдательностью, когда чересчур ярко охваченные подробности порой даже вредят цельности главного, Вера выполняла задание, пытаясь вначале запомнить схемы укреплений отдельных участков, где ей приходилось работать. Но потом, штопая после работы свои рукавицы, она под видом штопки стала нашивать на внутренней стороне жакета крестики, фигурки, цветы с замысловатыми стеблями и листьями; когда к ней пришла эта мысль, она очень обрадовалась, последнее время все эти доты, блиндажи, траншеи, все совершенно перепуталось, она не могла восстановить сколько-нибудь ясной картины; теперь, сделав на левой стороне подкладки пометку, она искусно расшивала подкладку, это был предполагаемый берег Ржаны.

Женщины, ее соседки по ночлегу (ночевали они в наспех сделанных землянках, обнесенных для порядка жидкой проволочной изгородью, — всего три нитки проволоки на редких кольях), посматривая, как Вера каждый вечер в полутьме, при свете коптилки, зашивает свои рукавицы, ветхий пиджачишко, молча вздыхали.

Рабочий день длился с рассвета дотемна, с коротким часовым перерывом на обед; женщины разливали по кружкам кипяток, доставали сухари; перебрасывались негромкими словами.

Сегодня почему-то время особенно тянулось, лопата становилась все тяжелее, спина — не гнулась. «Рогов, Рогов, знал бы ты, каково мне приходится. И я не знаю, где ты сейчас, что делаешь? Опять на задании или на занятиях; зашиваешь себе рубашку? Все-таки я тебя люблю. Рогов, ты очень сильный — с тобой ничего не страшно». Она заставляла себя думать о хорошем в их жизни, только о хорошем. Она на минутку выпрямилась, сдерживая стон, взялась рукой за поясницу. Везде работали женщины с лопатами, с ломами, с кирками, они перетаскивали бревна, пилили, трамбовали, делали раствор, на себе везли из Ржаны воду; господи, какой это был огромный муравейник, и потом здесь, в траншеях и дотах, будут сидеть немцы и убивать русских солдат, мужей, сыновей, братьев тех самых женщин, которые, напрягая последние силы, строят проклятые сооружения. Ух, как голова закружилась, все плывет, совсем как тогда.

Пересиливая тупую боль в пояснице, Вера опять наклонилась, ей издали уже погрозил охранник, ему не хотелось идти на ветер, и он лишь ограничился угрозой. Иногда человеческая судьба зависит и от такой вот случайности; Вера продолжала тупо отбрасывать от края котлована быстро спекавшуюся от мороза землю; и Павла тоже где-то работает на строительстве, на другом участке. Конечно, Павла не она, любое выдержит…

Вера не поняла, что произошло; когда она открыла глаза, на лицо ей мягко падал редкий снег и тут же таял. Она увидела спокойное строгое лицо; одна из женщин, тоже отгребавшая выбрасываемую из котлована землю, стояла рядом с ней на коленях, ее имя — Лукерья; женщина лет сорока, с угрюмыми бровями и спокойными светлыми глазами.

— Уходить тебе надо, мать моя, — сказала она, вытирая Вере лоб. — Срока еще три дня, не дотерпеть тебе.

— Что со мной? — спросила Вера, начиная яснее различать строгое лицо Лукерьи; из глаз уходила темнота..

— Мать ты моя, — сказала Лукерья. — Стояла, стояла и торкнулась оземь. Слабость, харч-то какой?

Вот и кончилось ее одиночество, и пришла она к людям, и ее не оттолкнули, а приняли как свою. Прошло то, свое зрение, которое когда-то все равно приходит к человеку.

Подошел охранник, с костлявой сутулой спиной, и толкнул Веру носком сапога в бедро, стал сердито говорить, что пора вставать и работать. Он показал дулом автомата на землю, набросанную у котлована, и закричал на Лукерью и на других, чтобы они работали, и опять толкнул Веру носком сапога в бок.

— Встать! — сказал он раздраженно. — Встать! Встать!

— Погоди ты, ирод, — сказала ему Лукерья. — Дай человеку полежать. Мы сами за нее сделаем, я сделаю, понятно это тебе? Я! Я! — сказала она, показывая то на Веру, то на землю, то на себя и на лопату.

— Каждый должен за себя работать, — сказал, поняв, охранник, и Вера, тяжело опираясь на подламывающиеся руки, с помощью ругавшей немца Лукерьи, встала, тут же опять свалилась, ноги не держали. Охранник замахнулся на Веру автоматом. Его остановил голос Лукерьи.

— А ну не тронь, — сказала она со злобой, держа лопату наперевес, охранник попятился, направил автомат на Лукерью; вокруг уже сгрудились человек десять женщин, они все стояли с лопатами и ломами и молча глядели на охранника. И тогда Вера поднялась, в полной тишине, подошла к женщинам и встала впереди Лукерьи, она не хотела, чтобы из-за нее погибал человек.

— Ты не пужайся, мать моя, — сказала Лукерья, отстраняя ее от себя. — Он стрелять не будет, мы им нужны для рытья. Давай, бабы, берись, — подала она команду и первая воткнула лопату в землю, и все разошлись по своим местам, и Вера нагнулась, оторвала от земли лопату, еще раз, и еще; и ей стало легче, совсем легко, потому что она стала думать о Лукерье, отчего это у нее такая душа и стойкость.

Она все-таки доработала свои три дня, без справки со строительства о полностью отработанном времени задерживали, и можно было угодить в лагерь. А убежать было трудно, да и все равно по бездорожью она бы не дошла, слишком ослабла за две недели.

Увидев входящую под вечер в избу Веру, Феня заахала, забегала, стала стаскивать с Веры старенькое осеннее пальто.

— А Павла-то, слышь, — зашептала она торопливо, — Павла-то давно, с неделю назад прошла. Слышь, гнались за нею, так ей наш Митрохин коня подпряг. Гестапы ее хотели будто бы забрать, пронюхали они, что вроде из лесу она. Еле ноги унесла… Вчетвером гнались.

— Прости, устала я до смерти, — сказала Вера, опускаясь на лавку и блаженно закрывая глаза.

— А исхудала-то, батюшки. Слышь, я тебе воды нагрею, ты вымойся хоть в корыте, вон за занавеской у печки.

— Спасибо, — сказала Вера. — Значит, у Павлы неладно вышло.

— Слава богу, пронесло. Тебе двухведерного хватит?

— Хватит, конечно. Здравствуй, Гришунька.

Белоголовый, похожий крупными губами и носом на мать, мальчик исподлобья поглядел на Веру, юркнул обратно за дверь. Вера улыбнулась, не верила своему счастью. Неужели она в теплой избе, и можно вымыться, и рядом ходит эта ласковая, заботливая женщина, какие же есть люди, просто все забываешь, когда они рядом.

Феня принесла два ведра воды, вылила их в большой чугун, легко подняла его перед собой, поставила на плиту и на коленях стала разводить огонь: кремень, кресало, вырванный с порохом и высушенный потом трут; Феня сильно била кресалом о кремень и ждала, приподняв брови, удачной искры.

— Вот жизнь пошла, ни цигарки свернуть, ни прижечь. За коробок спичек в Ржанске сто рублей берут, да и то из-под полы. И поймают, штраф, а то в лагерь. Не дают спичками торговать, сдай им масла, спички дадут. Ты есть хочешь? Ой, дура, спрашиваю. Подожди, у меня еще довоенный лозбень сала закопанный, искали, взрыли все, а не нашли. Там у меня десять кусочков еще есть, я тебе картошку с салом сделаю, берегу на последний случай. Ну, ну, и не говори, — замахала она руками в ответ на попытавшуюся отказаться Веру. — Что ж теперь, что дети. И детям надо, и нам надо. А то до своих не доберешься. Где там моя Людка? Эй, Гришка, ты не знаешь, куда Людка ушла?

— Не знаю, — сказал мальчонка, высунув голову из дверей горницы и глядя на Веру. — Она сказала, к Польке пойдет.

— Ветровой, что ль?

— Не знаю.

— Вот беда с ними, — сказала Феня, выдвигая из-под лавки плетушку с картошкой. — Да ты сиди, сиди, я сама, отдыхай. Забыла тебе сказать, немцев в окружение взяли в Сталинграде, Митрохин говорил, раньше наши туда за солью ездили. У него и листовка есть такая.

— Сталинград? — спросила Вера, поджимая ноги, — от тепла, от чувства безопасности, от хорошей вести чувствуя себя совершенно счастливой, совершенно. — Да, конечно, Сталинград. Теперь я понимаю, почему они там на строительстве забегали, как крысы.

Вере хотелось встать, расцеловать Феню, и вот как ее разморило, не могла шевельнуть ни рукой, ни ногой, наконец-то, молодцы наши, то-то в отряде сейчас праздник.

— Тут дня два тому назад войска гнали, — рассказывала между тем Феня. — Видимо-невидимо шли на конях, мадьяры какие-то, говорили, против партизанов немец их послал. Двое ко мне забегали, черные, молодые. Один, востроносый, Людку мою увидел, голову поднял ей так рукой (Феня на себе показала), поднял и держит, языком щелкает, мол, хороша девочка, ах, хороша. А мне хоть обмирай, девке-то скоро тринадцать, ноги длинные. Ах, сатана рогатая, поднесла тебя, ирода, думаю, глаза бы тебе повылазили, вылупился. Пан, говорю, пан, у меня сало, говорю, есть, во, хочешь? И показываю ему, с подзагнетки достала и показываю. А он головой машет, не хочет. Присел на корточки и закудахтал курицей, показывает пальцем, как яйца у него сзаду вроде падают в гнездо. Яйца, мол, давай, сала не надо. Да где же я тебе, ирод, возьму яиц, говорю, ваш брат раньше всех курей пожрал. Говорю, а сама Людку потихоньку во двор выпроваживаю. «Иди, шепчу ей, иди, зараза, в сарай наверх залезь да сиди». А сама все этому мадьярцу сало сую. «Бери, говорю, солдатик, бери, ешь. Спереди тебе, говорю, пузатеть от моего сала, а сзади горбатеть».

Веру с холода все пробирала знобливая дрожь; стена избы настыла, но оторваться от нее трудно.

— Ты бы на печь залезла, — предложила Феня. — Погрейся, полезь, сразу-то надо было. А я тебе туда и поесть подам. Дай я тебе там дерюжинку подкину. Гришка, эй, Гришка, подай сюда подушку.

И Вера в каком-то сладком полусне залезла на печь и, вся дрожа, прижалась плашмя животом, грудью, щекой к горячим кирпичам, лежала, и даже во сне чувствовала, как жадно вбирает тело сухое тепло, и слушала, как ходит ветер в трубе и за бревнами стен; она быстро и незаметно уснула.

Проснулась она на другой день утром, под головой у нее была подушка, и лежала она не на печи, а на лежанке. Она выспалась, и тело отдохнуло. Феня шикала на сынишку, заставляла сидеть тихо и глядеть в окошко; Вера улыбнулась и вздохнула, счастливая. Утро только начиналось, она вспомнила Рогова, нахмурилась.

— Встала, что ли? — услышала она голос Фени. — А я тебя с печки вниз спустила, а то, думаю, запарится.

— Спасибо, Феня. Никогда так сладко не спала.

— И слава богу. Скоро завтракать будем. А у меня ночка хуже нельзя. То мужик мой снился, да чудно так, голый прямо весь, стыд один. Глазами уставился, ты мне, говорит, детей, Феонушка, сбереги, чтоб дети целы были. А я крещусь, крещусь, от него отодвигаюсь. Проснулась, все-то на мне задеревенело. И руки и ноги отымаются. Лежу и вспоминаю, как в первую осень, перед самым немцем, картошку в поле копала, дай, думаю, хоть картошки на зиму запасу. Война войной, а есть надо. Людка с Гришкой тут же, Людка помогает, а малый под руки лезет. Не толчись ты, говорю, а тут оно и загудело. Задрала голову, а в небе самолеты гудут. И прямо на нас все валится. Подгребла я их обоих под руки, раскрылестилась, ну, думаю, пущай всех вместе бьет. Они тогда дорогу рядом бомбили, войско по ней наше в отход шло.

Феня, рассказывая, не переставала хлопотать у печки, неторопливо собирала на стол, отбирала тарелки, и Вера, затихнув, вслушивалась в ее негромкую речь, все никак не решалась встать и двинуться с места, так ей было хорошо и безопасно, и никуда не хотелось идти.

Вторую половину декабря были сильные, злые метели, и первую неделю января дули сильные ветра, и непрерывно шел снег; сколько аэродром ни очищали и ни утаптывали, самолета принять было нельзя. Отголоски ожесточенных сражений на фронтах, доходя сюда, в глубины Ржанских лесов, заметно влияли на ход событий; партизаны становились активнее, немецкие тыловые власти, получив соответствующие указания, укрепляли позиции в тылах своих армий; от показного благодушия оккупационных властей не осталось и следа; в Ржанске два раза в неделю менялись пропуска, за городской администрацией из русских усилилась слежка, гестапо арестовало несколько человек в горуправе, был взят помощник бургомистра некий Пантелеев, расстреляли двух врачей из русской больницы. Они ни в чем не признались, и у ведших следствие и допрос гестаповцев, да и у самого шефа Герхарда Уриха осталось после их смерти чувство бессилия и беспокойства. Слишком уж часто стали случаться в городе и в его окрестностях различные, самые неожиданные диверсии; наблюдалась утечка информации, и Герхард Урих, ничего не говоря Зольдингу, методично проверял должностных лиц из русских и всех переводчиков в военной комендатуре. Штурмбанфюрер Урих чувствовал, что он на верном пути: возле полицмейстера или бургомистра работают на коммунистов.

Вскоре после этого в Ржанск приехал из оперативного управления Хойзингера майор Риттер в сопровождении спецгруппы из десяти человек, которой предстояло заняться тщательным сбором сведений о ржанских партизанах и выработкой плана конкретных действий по борьбе с ними. В это же время из штаба оперативной группы гестапо «Б» из Смоленска Урих получил предписание представить в распоряжение майора Риттера и его людей материалы по партизанскому движению на Ржанщине. Это задело самолюбие штурмбанфюрера Уриха, но сейчас было не время считаться и разграничивать сферу деятельности; по-видимому, с партизанами и могли справиться только полевые войска.

В первый же день майор Риттер представился Зольдингу; сухощавый, интеллигентный человек, в очках, с умными и внимательными глазами, он произвел на полковника приятное впечатление; поговорив о том о сем, Риттер мягко заметил, присматриваясь к воспаленному лицу Зольдинга:

— А вы нездоровы, господин полковник?

— Пустяки, майор, скоро пройдет, небольшая аллергия. У меня это бывает.

Улыбнувшись, добавил, что солдат не имеет права на болезнь и слабость, особенно в тылу. Обещав майору всемерную помощь и содействие, посоветовал сходить в офицерское казино и на прощание предложил коньяку — сам он не пил по причине аллергии, — остановил Риттера вопросом, когда тот уже собирался, откланявшись, уходить:

— Вы, я слышал, недавно из Винницы, майор, что же там все-таки говорят о котле?

Майор Риттер поморгал под очками, поглядел мимо Зольдинга. Из всех существующих в мире проблем менее всего ему хотелось освещать эту, но Зольдинг мог пригодиться, майор Риттер не заметил особого дружелюбия между военным комендантом Ржанска и шефом гестапо, за эту ниточку можно многое вытащить. Не стоило становиться с этим полковником на слишком официальную ногу. После недолгого раздумья Риттер ответил:

— Да, полковник, и Манштейн тоже не смог стать богом…

Уклончивый и неопределенный ответ был Зольдингу понятен: после Сталинграда многие стали сдержаннее.

— Коньяку, майор? — спросил он, снова наливая Риттеру.

— Благодарю, господин полковник, за тех, кто там, в сталинградском аду, — предложил серьезно майор Риттер, и ему очень хотелось добавить: «За то, что мы с вами не в их числе», — но он, разумеется, счел за лучшее воздержаться.

— Вы думаете…

Майор Риттер снял очки; встретив взгляд Зольдинга, близоруко сощурился.

— Да, — сказал он твердо. — Да, господин полковник, эта крепость очень дорого обойдется рейху. Манштейну фюрер отдал почти все резервы.

Оставшись один, Зольдинг стал ходить по кабинету, все такой же высокий, прямой и спокойный; да, конечно, если отступление под Москвой можно было считать случайностью…

Зольдинг подошел к портрету Гитлера и, заложив назад руки, начал пристально, подробно его рассматривать, словно впервые видел. Широкий мясистый нос, чуть одутловатые щеки, лоб, перечеркнутый редкой прядью, — обыкновенное лицо обыкновенного человека, даже заурядное. И неожиданно шевельнулось мелочное злорадство, Зольдинг поморщился и снова внимательно стал изучать портрет, пытаясь понять, что может думать сейчас этот человек. Нет, он не хотел быть сейчас на его месте. Да, конечно, Паулюс со своей армией кончился. Еще и 4-я танковая, в общей сложности около двухсот — трехсот тысяч человек, самые выносливые, самые опытные дивизии Германии, там, там мрут от голоду, гибнут, замерзают, такие дивизии, лучшие отборные войска, надежда и гордость Германии.

Зольдинг глядел на портрет, пытаясь понять, почему он, этот человек, запретил вывести армии из Сталинграда, когда это еще было возможно. Ведь у великого полководца даже авантюристическое решение таит в себе глубокий анализ обстановки, своих собственных возможностей и возможностей противника, а тут шлиффеновские идеи ведения войны оказались бессильны и, больше того — оборачиваются такими вот штуками, как Сталинград.

Одно ему было ясно. Догматичность военного и политического мышления поставила империю перед великими испытаниями: впервые он почувствовал мертвящую силу догмы. «Ведь мы и к России (он подчеркнул „мы“, не отделяя себя) подошли с одинаковой меркой, как к Польше, Франции, совершенно одинаково». Он мог признаться самому себе, сейчас он не знал, что делать дальше.

27

Почиван разбудил Трофимова на рассвете; еще было темно, он примчался с аэродрома, где впервые после месячного перерыва в эту ночь с Большой земли приняли пять самолетов.

— Чего тебе? — недовольно спросил Трофимов, свешивая босые ноги с топчана и шевеля от холода пальцами.

— Двадцать мешков соли, Анатолий Иванович, — сказал Почиван оживленно.

— Что ты?

— Соль, говорю, привезли! Я даже в карман насыпал, всю дорогу сосал. Хорошая соль — бузунка, крупная, серая.

Он протянул Трофимову горсть соли, тот взял щепоть, бросил себе в рот, блаженно зачмокал, во рту сразу свело.

— Дай какой-нибудь сухарь! — сказал Трофимов, глотая слюну. — Ну, теперь мы живем, сам черт нам не брат. Надо сообщить в штаб, чтобы приезжали за солью из других отрядов.

— Там один мешок при разгрузке лопнул, почти весь в снег вытек. Убыток.

— Ты мне смотри, Почиван! — Трофимов одевался, как всегда, тщательно и быстро. — Не хитри, все одинаково без соли сидят.

— Так он же лопнул, что ж я, нарочно его?

— Знаю, знаю. Я просто на всякий случай, если что… того, за защитой не приходи.

— Есть не приходить! — обрадовался Почиван и засмеялся. — Нудный вы все-таки человек, Анатолий Иванович. Кто аэродром строил? Наши. Кто его от заносов раскапывал? Наши. Ну что, если по щепотке им на душу больше перепадет?

— Насчет соли есть указание обкома. Строго по двести граммов на человека. Вот так, товарищ Почиван.

Разговаривая с Почиваном, Трофимов умывался у рукомойника, шумно отфыркиваясь.

— Что у тебя еще, Почиван? — густо намыливаясь, спросил Трофимов. — Самолеты ушли?

— Последние два остались. Засветло не успели проскочить. Мы их уже марлей затянули. Летчики у Шумилова в роте, новости ребятам рассказывают… Анатолий Иванович, — неожиданно с другой интонацией сказал Почиван. — Анатолий Иванович…

— Что, опять тоска? — Трофимов засмеялся. — Понятно, давай выкладывай, что еще облюбовал.

— Анатолий Иванович, дело стоящее. В Гнездилове, говорят, состав со снарядами разгружается. Пошуровать маленько надо, товарищ командир. У нас тол на исходе, запас не помешает.

— Надо, чтобы Кузин там прощупал. — Трофимов, намыливая щеки и подбородок, не глядел на Почивана; он чувствовал себя отдохнувшим и бодрым.

— С Кузиным толковал, — сказал Почиван. — К вам послал решать.

— Ладно, Почиван, подумаем. Подожди, кто там?

— Я, товарищ командир, — раздался хрипловатый голос Шумилова. — Дежурный по штабу лейтенант Шумилов.

— И я, — сказал Глушов, входя за ним следом и топая валенками, чтобы сбить снег. — С тебя, Анатолий, причитается за хорошую весть.

Трофимов быстро взял расшифрованную телеграмму, быстро пробежал ее глазами. Его или комиссара отряда Глушова М. С. вызывали срочно в Москву для получения орденов и медалей награжденным бойцам и командирам отряда.

— Отлично, — сказал Трофимов. — Подождите минутку, добреюсь.

— Здорово! — сказал Почиван, прочитав телеграмму. — Счастливый вы человек, Анатолий Иванович. Надо же — в Москву! Ах, боже мой — в Москву! Поменяемся, Анатолий Иванович?

— Подождем, Почиван, меняться до другого раза. — Трофимов торопливо вытерся полотенцем, набросил на себя гимнастерку, торопливо застегнулся. — Тимохин, Тимохин, — сказал он своему ординарцу, — доставай, брат, сапоги, долой валенки. Надо найти, почистить чем, ваксы какой.

Пока он суетился и собирался, все глядели на него: Почиван с нескрываемой завистью, Шумилов понимающе, Глушов тоже внутренне по-доброму завидуя. Ну, да ладно, мол, пусть слетает, ему нужнее, увидит больше, глядишь, и сам отвердеет, а то иной раз у него нервы не выдерживают от жалости. Ему надо больше увидеть, не только свой отряд, а страну почувствовать, пусть слетает. А то иногда слишком жалостлив, не командир, а красна девица, хотя, правда, одной этой чертой в характере ничего не объяснишь. Глушов становился в тупик, стараясь понять, почему Трофимов часто оказывался прав и почему именно о нем, а не о ком-нибудь еще ходит столько легенд. Глушову нужно было понять совсем не из зависти, хотя почему бы не позавидовать хорошему человеку? (Глушов сделал оговорку специально, мысль о зависти, выплывавшая неизвестно откуда, почему-то больно задела.)

Глушов неожиданно вспомнил свой последний разговор с дочерью, теперь уже спокойно вспомнил, глядя как бы со стороны. Чушь несла девчонка, жизнь обомнет, по-другому заговорит, а его дело действительно знать слабости каждого. И ничего в этом страшного и позорного он не видит. Война обозначила в каждом какие-то слабости. Скрытое раньше до поры до времени сейчас вышло наружу, до смешного мало знали даже близкие люди друг о друге до войны. Людей как следует не умели расставить на места, выявить в человеке главное, ради чего живет. Оттого и воюем плохо, воевали, и потери большие — людей своих не знали. Вот ведь тот же Почиван. Кто мог ожидать от него такой прыти? Совсем перевернулся человек. И вроде от опасных дел не бегает, а как подымется рука в подрывники его, например, зачислить? Не подымется. Он весь отряд кормит, и обувает, и о крыше над головой беспокоится. А до войны его район был самый запущенный, угрозыск из его района так и не вылазил. Не мог наладить дела, да и только, даром что за кобуру при каждом случае хватался, глотку рвал.

И Глушов стал думать о других, о Рогове, о Скворцове. Вот Скворцов, пожалуй, тоже до войны пестики да тычинки рисовал, гербарии с ребятишками собирал, а теперь — разведчик.

Трофимов чересчур резок и неосторожен в суждениях, старается все взвалить на себя, забывая, как это отразится на деле, иногда слишком незащищен в своей излишней чувствительности. Если взглянуть поверхностно — слабохарактерный человек, вот нравится ему, например, Павла Лопухова, а сказать не может. И можно бы, конечно, подумать о более волевом человеке на должность командира, но что, какая сила его держит? Популярность, любовь партизан, незлобивость? И то, и то, конечно, и полная самоотдача, отрешенность во всем, что касается дела. Да и заметно решительнее он стал в поступках, ничего, выпрямляется понемногу командир, выпрямляется. А ведь сам Трофимов пальцем не пошевелит, если сказать, что командовать отрядом будет не он. И так же честно, на совесть станет ворочать взводом или пойдет в разведку. Вот ведь что удивительно. И держится. И молва о нем идет, только и слышно: «Отряд Трофимова! Отряд Трофимова!» — а он непосредственно даже ни в одной диверсии не участвовал, правильно, конечно, не участвовал, вполне закономерно, дела отряда концентрируются в имени командира…

Он неожиданно встретил взгляд Трофимова, моргнул.

— Знаю, о чем ты думаешь, — сказал Трофимов. — Ты не проси, ничего не выйдет.

— Давай жребий? — полушутливо, полусерьезно предложил Глушов, и Трофимов засмеялся, энергично затряс головой, отвергая; его маленькие серые глаза совсем спрятались в щелках.

— Нет, милый Михаил Савельевич! Дудки. Я о семье хоть что-нибудь узнаю. Сколько писем отправлял, ни ответа, ни привета. Ты уж, комиссар, смирись. А я тебе орден привезу. И о Москве все расскажу. Ну, Михаил Савельевич, дорогой, сжалься, все могу, но этого не могу.

Все рассмеялись от души, весело, и Глушов засмеялся и сказал:

— Слетай, слетай, командир. Польза большая будет. Проветришься, встряхнешься, а то мы здесь, в темной берлоге, только свою боль и знаем.

— Комиссар, — попросил Трофимов, что-то быстро укладывая в вещевой мешок. — Ты наш перст, без тебя нам не жить, но сейчас пощади, не отравляй святой минуты.

— Слушай, Анатолий Иванович, а куда это ты торопишься?

— Как это куда?

— Самолет ведь только в ночь пойдет, а сейчас утро.

Трофимов непонимающе поглядел на Глушова, затем огорченно сел.

— Ты смотри, совсем ведь упустил из виду. Ну, до вечера еще все может тридцать раз перемениться. Тогда, что ж, тогда за дело. Михаил Савельевич, ты останься сейчас, мы все обговорим. И ты, Почиван, подожди, ты почему Фольгисону бумагу не отдал?

— Какая бумага? Три пачки всего было, и то папиросная, а разговору…

— Этого нам хватит на два номера газеты, — сказал Глушов. — Не пори чушь, Почиван, тебя иногда заносит, не поймешь, то ли шутишь, то ли всерьез.

— Да я что — себе? Я хотел ее на закрутки раздать, мучаются ребята, лист сухой на цигарки крутят.

— Хватит, Почиван, — повысил голос Глушов. — Удивляюсь тебе, тебя ли агитировать, неужели не понимаешь значения пропаганды именно сейчас?

Глушов достал из бокового кармана газету, бережно расправил ее и протянул Почивану.

— Уверен, ты газет не читаешь. Здесь мы напечатали письма из неволи, ну-ка, пробеги. И вообще, надо раз и навсегда постановить, чтобы всю мало-мальски пригодную бумагу отдали Фольгисону.

— Ладно, решили, — сказал Трофимов. — Шумилова, Кузина и Батурина в штаб. А ты, Почиван, немедленно займись сапожной. Материал пока еще есть… Люди разуты…

— Товарищ командир, да там ведь всего три сапожника. А остальные — так, у них и шило в руках не держится. Вчера Кирюхин ладонь себе пропорол, вздулась подушкой. Вот у Кузина есть первоклассный мастер, я давно его у вас прошу.

— Зря говоришь, Акимов нужен в разведке.

— Всегда так… Немедленно, немедленно, а с кем? — Почиван, мельком просмотрев газету, сложил ее и, пользуясь тем, что Глушов разговаривал с Трофимовым, сунул в потрепанную полевую сумку. Когда пришли Кузин и Батурин, он ушел, недовольный, его работа никем не замечалась и не ценилась, и вот Трофимов полетит в Москву получать ордена, Трофимову — орден, а ему дадут во что кладут, догонят да еще добавят. Картошка, хлеб, хлеб да картошка — вот и все его запросы, все достижения за три военных года; а теперь вот еще эта сапожная, да еще думают кожевенный заводик открыть. Опять же кому — ему на шею! А там в Дубовице зерно жители собрали, надо вывезти. Опять же — он. А без продуктов, без бумаги, без умелых рук все эти газеты разом захлебнутся. Вот даже Фольгисон важнее, газету делает, как же… Стишки пишет и разные там обращения к полицаям да к румынам, вот так… А все-таки хорошо бы составчик тот со снарядами в Гнездилове накрыть. Лишний тол никогда не помешает. А тоже, пока наладили дело, сколько мучились; сейчас мины и гранаты знаменитые получаются, из других отрядов приезжают, опыт заимствуют, а вначале и смех и слезы. Чуть с керосинкой всей на воздух не взлетели. Еще Юрка Петлин мину своей конструкции сварганил, замедленного действия. Хороший пацан был.

Трофимов, Глушов, Батурин и Кузин внимательно разглядывали приблизительно составленную схему построенных и возводимых еще укреплений вдоль правого берега Ржаны; Трофимову нужно было увезти схему с собою в Москву, раз уж выпал такой случай, и Батурин сейчас еще раз все проверял и уточнял. Люди, засланные на строительство, только начинали возвращаться, вчера он просидел почти весь день с Верой Глушовой, нанося на схему добытые ею данные, и, несмотря на некоторые провалы в сведениях, определенные выводы уже можно составить.

Трофимов глядел на Глушова, и ему все время хотелось улыбаться, но он, вовремя спохватываясь, не разрешал себе; ну, что, выпало ему счастье побывать в Москве (в Москве!), а Глушову вот не выпало, хотя от этого ни Глушов не станет хуже, ни сам он — лучше, и поэтому, пожалуй, не стоит поддаваться легкомыслию, да и вопросов нужно много решить до отъезда, вот необходимо заслать дополнительно в городскую полицию в Ржанск еще двух человек. И не стоит думать о Москве, а то обязательно что-нибудь помешает. Правда, и не думать о Москве он не мог: вспоминал ее заснеженные улицы, площади, памятники и скверы. Отдавая распоряжения, утверждая и обдумывая очередные операции разведывательных и диверсионных групп, повседневные дела отряда, он, к вечеру, все больше волновался и втайне боялся, чтобы не случилось чего-нибудь непредвиденное и чтобы не поднялась метель. И когда после наступления темноты он приехал на аэродром, в небе шли низкие тучи и дул сильный западный ветер; и лес натужно гудел; он продолжал волноваться, летчики сказали, что лететь все равно нужно, погода в самый раз, и у него отлегло от сердца.

28

В том, как он очутился в Москве, было в самом деле что-то нереальное; ведь всего два дня назад ему и мысли такой не могло прийти в голову, а тут, как во сне или доброй сказке, он шагал по Москве, по самой настоящей Москве, и только теперь он знал, как мучительно, не переставая, любил он этот город, здесь, в Москве, даже парикмахерские работали, и театры, и магазины, самые настоящие магазины и парикмахерские. И были рестораны, где обедами кормили по талонам. И у него в кармане была куча этих талонов, на целых три дня.

Было малолюдно и по-настоящему холодно; у настывших стен холод чувствовался сильнее, но тротуары, чисто выметенные, блестели, и метро работало.

Его отпустили на несколько часов, вечером в пять тридцать он должен был быть вместе со всеми в Кремле, говорили, возможно, с ними встретятся Сталин и Ворошилов, и сейчас, торопливо шагая к себе, на Софийскую, Трофимов все время думал об этом. Он не знал, застанет ли кого-нибудь дома, и живы ли, и не случилось ли какого несчастия. Он жадно глядел по сторонам, замечая все новое, что внесла в Москву война; почти не встречалось детей, это действовало со странной болезненностью: такой большой город и без детей. Было много военных — шинели, бушлаты, полушубки, на перекрестках улиц и площадях баррикады с оставленными проходами; плакаты; везде сосредоточенность и деловитость, и вообще, несмотря на подтянутую строгость Москвы, он словно попал в старый, добрый, вызывающий слезы на глаза, сон. Он глядел на башни Кремля и радостно твердил: «А, ведь стоят они, есть, существуют! Стоят! Стоят! Ах, черт возьми!» — восхищался он. Он даже не представлял себе, что ему будут так дороги когда-нибудь вот эти привычные башни и зубчатые стены, даже один вид их, даже подтверждение того, что они стоят, стоят, стоят…

Когда он подошел к знакомой старой арке под домом, у него даже перехватило дыхание, он постоял на одном месте, отдышался, заторопился под арку во двор и увидел свой дом, старинный трехэтажный дом, и опять была незыблемость привычных вещей, старого клочка неба, четырех старых елей и трех лип во дворе, даже заклеенные косыми крестами окна были все те же, над крайним окном во втором этаже с левой стороны выпали кирпичи, еще тогда мальчишку с соседнего двора Петьку Воронкова по плечу задело.

Трофимов быстро пошел к своему второму подъезду, толкнул тяжелую высокую дверь с огромной медной ручкой, и она тяжело поддалась; пахнуло нежилыми, холодными запахами. Из-за лестницы торчала ручка детской коляски, валялся обрывок газеты. Трофимов поднял его, клочок «Известий» полугодовой давности, Трофимов оглянулся на скрип двери. Древняя, как сам дом, привратница Никоновна, до глаз укутанная теплым толстым платком, вышла из своей двери неслышно. Трофимов сразу узнал ее, а она все приглядывалась.

— Да это же ты, Толя, — глухо сказала она, подходя ближе и отодвигая платок со рта вниз. — Господи. — Она подняла руки, погладила его полушубок и по-старушечьи скупо заплакала.

— Да вы что, Никоновна? — сказал Трофимов, беря старуху за плечи, и она ткнулась толстым, опухшим лицом ему в плечо. — Не надо, нам теперь уж плакать не из-за чего, самое трудное позади.

— Ты ведь, Толенька, убиенным числишься, на тебя бумага пришла казенная. Господи, господи, да что же это на белом свете делается? Твоя мать в обмороке лежала, как бумага пришла, а у жены, у бедняжки, прямо все губы почернели.

— Кто-нибудь дома у нас есть?

— Бог с тобой, Толенька, их уже больше года как нет. Еще в осень сорок первого эвакуировали всех на Урал, пять семей осталось на дом. Я не поехала, куда я, говорю, на смерть глядя, поеду? Ну куда я вам поеду? Категорично, говорю, отказываюсь… Вот, если свяжете, тогда грузите меня мешком, а так не поеду.

— А квартира — как? — спросил Трофимов. — Кто-нибудь живет?

— Заперта, заперта, — быстро сказала Никоновна. — Ключи у меня. Вынесу сейчас.

Никоновна вытерла глаза, взглянув на Трофимова, утерла бахромой платка под глазами и принесла Трофимову знакомую связку ключей, и даже нанизаны они были на то же кольцо: потертое, тройного витка.

— Уезжали-то в спехах, ты, говорят, Никоновна, загляни туда, потом хоть порядок наведи какой. Вот, пожалуйста, Толя, там холодина-то теперь, дома-то почти не топят. Я себе печурку поставила. Знакомый старик с Петровки сделал, раньше, до пенсии, слесарем был..

По лестнице Трофимов поднимался, отяжелев, не сразу перенося ноги со ступеньки на ступеньку, и все почему-то звучали в голове слова Никоновны, что знакомый старик с Петровки еще до пенсии слесарем был.

Он открыл дверь и прошел в свою комнату; все на привычных местах — книги, картины, кровать; только на кровати лежал один матрац без постели, и все покрыто пылью. Он оглядел все от двери, прошелся по комнате, трогая вещи и оставляя на них следы пальцев, затем перешел в комнату матери и сел в старое низкое кресло, с вытертой плюшевой обивкой — в этом кресле он любил сидеть мальчишкой; отца он запомнил из детства вместе с этим креслом; отец был высокий, с белыми мягкими бровями и всегда чертил; он работал чертежником, приносил работу на дом и, пообедав, повалявшись на диване, до поздней ночи весело насвистывал над чертежным столом. Иногда Трофимов чувствовал, как отец, уже поздно ночью, целует его, и, если открывал глаза, видел рядом с лицом отца лицо матери; он счастливо, успокоенно улыбался и опять засыпал. Значит, эвакуировались. За все время никому ни одного письма. Конечно, раз они его считали убитым. Боже мой, как же они там, без него? Соня, мать, Ирочка?

Глядя на фотографию, он их вспоминает подробно, медленно, слышит их голоса, тонкий голосок дочери, медленный, точно ленивый голос Сони, она и ходила всегда неторопливо, высоко неся красиво посаженную голову с копной рыжеватых тяжелых волос. Все могло случиться. Он стал вспоминать знакомых, которым мог бы позвонить, и никого не вспомнил; последние годы перед войной он так редко бывал в Москве. Сейчас он решил никого не искать, ничего не делать, времени почти не осталось, и потом у него появилась странная уверенность, что все они живы. Она ни на чем не основывалась, эта уверенность, но она появилась. Наверное, такая успокаивающая сила исходила от старых знакомых вещей, от мебели, даже от плиток паркета, в нескольких местах выскочивших. Все нормально, говорил он себе, раз идет война, и другого нечего ожидать. Ему сейчас ни о чем не хотелось думать, он вернулся издалека, совершив огромный путь, вернулся в привычный мир, и ему больше ничего не было нужно. Даже трещина на потолке осталась все той же. «Значит, мама так и не собралась отремонтировать квартиру», — подумал он. Помнится, он перед самой войной посылал ей для этого деньги. Значит, не успела мама. Всегда чего-нибудь не успеваешь.

Он подобрался, и сел удобнее, распустив ремень, и закрыл глаза, и сразу увидел Павлу, увидел так ясно, словно она вошла и остановилась на пороге. Было как-то дико думать о ней в этой тихой московской квартире; это не лезло ни в какие ворота, и Трофимов чертыхнулся, поднялся с кресла и, чтобы отогнать мысли о ней, стал ходить по квартире, заглядывая во все углы и вновь открывая для себя знакомый, родной, полный волнующих запахов мир. Так, в одном из ящиков большого старинного шкафа он нашел куклу дочери в застиранном ситцевом платьице, с тряпичными руками и ногами и совершенно глупым восторженным лицом. И сразу вспомнил тот день и тот магазин в Пассаже, где он купил эту куклу, у дочери был день рождения, ей сравнялось три года, Соня радовалась не меньше дочери. Да, все в квартире напоминало о жене, и от этого, вероятно, такое тяжелое беспокойство, никак не может найти себе места. Ведь когда-нибудь кончится и война. А дальше? Ну вот, какая ерунда, сказал он себе. Нашел о чем думать. Павла, Соня. Ты что, заколдован от пули? Или Павла… Нет, нет, не стоит даже думать об этом, суждено им остаться в живых, найдется и выход.

…Было торжественное сияние огромных, низко висящих, тяжелых люстр, везде в фойе вполголоса разговаривали, пряча свое волнение, — только что пришло сообщение о капитуляции остатков немецких частей в Сталинграде; Трофимов еще в приемной Калинина столкнулся с Гребовым — командиром тоже большого теперь партизанского отряда, и они больше не отходили друг от друга потому, что прилетели они сюда вместе на одном самолете и улететь должны были вместе, сегодня же в ночь. Их собралось человек шестьдесят со Смоленщины и Брянщины, с Украины и Белоруссии, ржанские и псковские; все они поглядывали на высокую закрытую дверь, и вскоре их пригласили входить в зал, и они, стараясь не торопиться и все-таки стеснясь в дверях, прошли и сели в первых рядах — зал был длинный и высокий, и они затерялись среди кресел и проходов. Трофимов сел рядом с Гребовым и, стараясь успокоиться, сказал вполголоса:

— Своих не нашел. Оказывается, они еще в сорок первом эвакуировались. А вот куда — ни слуху ни духу.

Гребов был почти на голову выше Трофимова.

— Раз эвакуировались — целы, — уверенно сказал Гребов. — Война окончится — найдешь. Мои тоже в Казахстане. Получаю по письму в год. Сын просится, чтобы к себе взял. Четырнадцатый год. Посмеешься иногда — поменяться бы местами…

— Ты ведь ржанский, как тебе удалось эвакуировать семью?

— Корж помог. Еще до немцев задолго вызвал в обком и говорит: «Если, мол, немец придет, решили здесь тебя оставить. А семью вывезем, тебе посвободнее будет. Как, мол, ты смотришь?» Богатый у меня колхоз был до войны, — вздохнул Гребов. — Все немец пожег, даже сады под корень вывел. Может, слышал — «Красный богатырь»? Не слышал? Ясно, откуда тебе слышать. Коноплей мы брали, земли у нас жирные, черные — коноплю в две сажени годом выгоняло. Как-то теперь после войны станет? — спросил Гребов тихо, не Трофимова, не себя, а спросил, как подумал. — Все ведь заново, как ничего вроде и не было. Как после Мамая, все бурьяном поросло.

— Такая война даром не пройдет, — подумал вслух и Трофимов. — После такой войны в самом нутре перемены будут. Крепче народ станет духом, на веру станет меньше принимать. Мудрости прибавится, да и гордости. Эх, народ у нас хорош, представляешь, раньше и не задумывался. За работой себя не видел, людей не замечал.

— Мы много о чем не думали. Вот оно на нас и рухнуло.

— Тише, смотри. — Трофимов повернул голову. Из боковой двери к большому столу под зеленым сукном перед рядами кресел вышли Калинин, и еще трое незнакомых Трофимову — двое в штатском и генерал. Все поднялись и стали аплодировать, Калинин что-то сказал, Трофимов не расслышал, но увидел появившуюся на его лице улыбку, и Калинин тоже стал хлопать — Трофимов видел его худые, длинные кисти, чистую бородку и узкие, свернутые к груди плечи; молодцеватая выправка генерала рядом с ним особенно заметно бросалась в глаза; генерал был плотнее, с полным румяным лицом. Калинин сказал что-то ему, аплодисменты не сразу прекратились, и Калинин поднял руку:

— Здравствуйте, дорогие товарищи. Я с вами виделся и разговаривал вчера, но как вы уже, вероятно, знаете, сегодня немецкие войска, окруженные в районе славного Сталинграда, прекратили сопротивление. Поздравляю всех вас, товарищи, в этом есть и ваша немалая доля, славных народных мстителей. Второе февраля тысяча девятьсот сорок третьего года — эту знаменательную дату запомнит весь мир как еще одно доказательство силы советского народа.

Трофимов старался не пропустить ни одного слова, Калинин очень просто и тихо говорил о значении идущей войны, и как много зависит в будущем для всего человечества от каждого советского человека теперь, и что ни одна слеза, ни одна капля крови народа не будет забыта, Трофимов с острым холодком в сердце все шептал: «Ах, какой умный, хороший старик! Какой все-таки умный добрый старик!»

В это время Калинин сделал паузу и налил в стакан воды, рука его задрожала, и вода пролилась, он улыбнулся своей неловкости и, встретив пристальный ждущий взгляд Трофимова, улыбнулся еще раз, приветствуя, здороваясь с ним отдельно от всех. Трофимов стиснул руки на коленях, одним движением глаз передавая радость встречи, радость видеть живого Калинина в Москве, радость быть в самой Москве; и Калинин, почувствовав эту теплую волну, как-то потянулся навстречу, очень верно понимая любовь и волнение Трофимова, относящееся не к нему, Калинину, лично, а к тому, что представлял собою он, Калинин, здесь, в Кремле, и от этого у него в глазах засветилась гордость и ответная взволнованность, потому что для этих вот людей из-за линии фронта, из лесов он, сын тверского крестьянина, плотника Ивана Калинина, промышлявшего себе и своей семье на пропитание топором, действительно представлял сейчас неусыпную мудрость страны, ее силу и ее заботу и всю ее боль и надежду. От этой взволнованности чувств, вызванных сероглазым, невидным, средних лет человеком, Калинин в продолжение всей встречи думал о Трофимове и внутренне все время ощущал его присутствие, и это заставляло его быть бодрым, энергичным, забыть совершенно об усталости и сердечной слабости, донимавшей его в последнее время среди круглосуточной работы и недосыпания.

— Все вы оттуда, из немецкого тыла, — продолжал говорить Калинин негромко, но разборчиво и внятно, так что слышно было всем, временами отыскивая и задерживаясь взглядом на лице Трофимова. — И все вы, дорогие товарищи, знаете врага в лицо, не понаслышке и газетным статьям, и мы знаем, что трудно вам там и тяжело, но все вы делаете святое и необходимое для нашего народа и государства. У себя в Германии фашисты пишут одно: они пишут, что оккупированные земли должны принадлежать фашистскому райху, а советские люди должны быть рабами немецких господ. В газетах же, в календарях и листовках на русском языке они представляют дело так, что якобы германское правительство несет благо крестьянам оккупированных областей. В так называемом «Крестьянском календаре» на тысяча девятьсот сорок второй год немцы лгут, что, имея самую плодородную землю в мире, советский строй за двадцать пять лет довел страну до опустошающей нужды.

Калинин опять отыскал Трофимова, помедлил, поправил очки, задерживая движение руки.

— И нам здесь, и вам там необходимо усилить работу среди населения, чтобы всем стала ясна ложь Розенберга, назначенного Гитлером в министры восточных земель, наших земель, и назначен он, очевидно, потому, что до революции был русским подданным, а после революции сбежал из Прибалтики в Германию. Недавно этот министр подписал закон о передаче земли в единоличное пользование, но землею по закону наделяются в первую очередь, так называемые, политически благонадежные. А что это значит, уже видно на деле — земля для холуев, для предателей своего народа. Да и тех сгоняют с земли за малейшую оплошность, — вот как Гитлер наделяет народ землей. Народ понимает это и не видит иного выхода, кроме жестокой партизанской борьбы. Ни Гитлеру, ни его наместникам и правителям не одурачить советский народ, мы сами в этом смертном бою, во всеоружии своей правоты, отстоим себя, свою государственность и жизнь для детей наших!

Сам взволнованный и ободренный своими словами, Калинин обвел всех светлыми глазами и сразу почувствовал в себе непонятную беспричинную встревоженность; не понимая, он опять оглядел всех — внимательные, собранные, пожилые и юные лица, они все были сейчас одинаково красивы, и Калинин прищурился, еще пристальнее всматриваясь, некоторые приветственно задвигались; Калинин в это время с некоторым облегчением улыбнулся про себя, все объяснялось просто: он никак не мог отыскать Трофимова, а теперь отыскал и сразу успокоился, и продолжил речь, и в нем, подспудно, все время жила мысль о народе, о его терпении и силе.

Уже получая из рук Калинина орден Ленина и еще награды для передачи бойцам своего отряда, Глушову, Кузину, Скворцову за взрыв бензохранилища у станции Россошь, Веретенникову и Юрию Петлину, партизану тысяча девятьсот двадцать седьмого года рождения, и еще одиннадцати человекам, Трофимов в волнении совсем выпустил, что Юрки Петлина нет больше в живых, и вспомнил только на аэродроме, под вечер, и Гребов, услышав, успокоил:

— Сдашь Коржу, что теперь делать? Ну, прощай, матушка-Москва белокаменная. Когда теперь свидимся? Слушай, Трофимов, а тебе того, не мерещится, что все это вроде во сне? Глаза продрал, и ничего нет.

— Ребята там теперь ждут не дождутся…

Об этом и о многом другом, о повседневных будничных делах отряда, о предстоящих операциях они говорили на аэродроме, а днем, когда после официальной церемонии все окружили Калинина и Ворошилова и те стали расспрашивать о партизанской жизни и особенно о том, чего не хватает, Трофимов обо всем забыл; да, все это хорошо, думал он, и ордена, и этот прием, и что потом будет в честь них обед, и говорили, что на обеде, возможно, будет товарищ Сталин, все это, конечно, хорошо, думал он, но самое ценное и важное это то, что все они, люди из-за вражеской линии фронта, по-настоящему ощутили здесь свою значимость и необходимость. Они, быть может, по-настоящему только сейчас поняли меру ответственности за все, и у Трофимова прошла скованность, мучавшая его вначале.

Волновались, не отменят ли полета, не вывернется ли какой неожиданной помехи, потом за стеклом пронеслись сигнальные огни, и сразу по сторонам и вверху показались звезды, и еще через полчаса заснеженную землю совсем закрыли такие же белые холодные облака.

 

III

Земля

1

Уже с весны сорок третьего года, как только чуть подсохла земля, немцы стали усиленно прощупывать Ржанские леса и с воздуха и на земле. В штаб Трофимова поступали тревожные сигналы о сосредоточении вокруг партизанских районов большого количества регулярных войск, и Трофимов приказал повсеместно усилить наблюдение.

На специальном заседании подпольного обкома в присутствии большинства командования партизанских отрядов и соединений Ржанщины был разработан и утвержден план совместных действий.

Если лежать на спине и глядеть вверх, не остается ничего, кроме голубой бесконечности, и кажется, что в ней тонешь, как в море. Шура никогда не видела моря, но представляла его себе вот таким синим, бездонным, бесконечным.

— Володя, а ты видел море?

Скворцов промолчал, она приподняла голову, поглядела на него, радостно улыбнулась. Скворцов сидел под деревом, хмурился и курил, покосившись в ее сторону, он недовольно отвернулся.

— Ты все злишься? — спросила она, опять опуская голову в высокую густую траву и стараясь ее не мять. Скворцов молчал, в душе он даже рад, что Шура с ним теперь рядом и не нужно о ней беспокоиться и скучать, что можно глядеть на нее и не считать секунды. В конце концов она такой же равноправный боец, как и другие, почему бы ей не пойти с ним на один пост? Мужское, гордость его была задета, она его не послушалась, она зло сказала, что пойдет с ним, и Скворцов до сих пор не может забыть усмешку Трофимова и веселый взгляд Кузина: у них не было оснований отказывать, тем более что бойцов осталось мало, каждый на счету. В глубине души он даже горд, что она настояла на своем, что ни говори, Скворцов был счастлив сейчас, он только с этой минуты перестал мучиться страхами за нее, ее присутствие делало его спокойным, уверенным. Он с удивлением подумал, что начинает привыкать к происходящему — война тоже работа, и только делать ее надо особенно хорошо, как можно лучше. Если бы вот только не Шура…

Он встал, чтобы не мешали кусты, и оглядел широкий лесной прогал; собственно, он не понимал, по какому признаку расставили здесь Трофимов с Кузиным посты, совершенная глушь. По ту сторону прогала белела сплошная стена берез, с той стороны удобней наблюдать: там выше и обзор лучше, но он боялся, что они будут слишком заметны на белом, ни встать, ни двинуться, они остались на этой стороне, где росли дуб, клен, редко осина и береза. Птицы, населявшие веселый зеленый лес, не нарушали тишины и покоя, они были необходимым дополнением в этой тишине, и Скворцов опять удивился, раньше он не замечал птиц, не слышал их. Да, тихо, очень тихо, такой тишины вообще не может быть без людей, только люди создают вот такую застывшую тишину. Но людей не было, не могло быть здесь, и еще раз быстро оглядевшись, он для верности переменил место и долго стоял, слушая.

Обойдя свой участок, он подошел и сел рядом с Шурой; не открывая глаз, она нашла его руку.

«Хороший у меня помощник, — подумал он любовно и насмешливо. — С таким все на свете прокараулишь». Он боролся с желанием лечь рядом с нею, закрыть глаза и заснуть, подставив лицо солнцу.

— Володя, — сказала она, — ты, наверное, меня презираешь?

— За что? — опешил он от неожиданности.

— За то, что я потащилась за тобой, всем на смех. Тебе это, наверное, неприятно.

— Перестань, — сказал он. — Все хорошо.

— Знаешь, я сама себя не понимаю, что со мной сделалось, — опять сказала Шура, все не открывая глаз и крепко держа руку Скворцова обеими руками. — Это какая-то дикость, так зависеть от чужого мужчины.

— Я тебе не чужой.

— Не чужой. Но что из того? Я все время о тебе думаю, даже когда сплю. Слушай, — она поднялась на локти, — слушай, Володя, как все будет дальше?

— Не знаю. — Солнце приятно прогревало веки, и ему лень было говорить.

— И я не знаю. Вот оттого, верно, мне и дико, что я ничего не знаю, что будет, и не боюсь. Ты, наверное, меня не поймешь, мужчина этого не поймет. Со мной каждую минуту что-то новое. Слушай, Володя, ты представлял себе жизнь, когда все окончится?

— Без тебя не представляю.

— И я тоже, но все равно, я часто думаю, как все будет, когда война кончится. Какие станут люди, наверное, только хорошие. Все плохое и злое в них выжжет война, нельзя будет, наверное, украсть или обругать другого. Люди такие богачи, те, что уцелеют и останутся жить. Мы с тобой останемся и проживем еще долго-долго, до самой старости. Два старичка Скворцовых.

Скворцов засмеялся ее словам, но его все не покидало ощущение тревожной тишины вокруг, плотно охватившей их со всех сторон, как панцирь. Звонкий ее голосок так не соответствовал мертвой, охватившей их тишине, ему хотелось чтобы она замолчала, и он не смел сказать ей этого, а она все говорила и говорила своим высоким голоском:

— Знаешь, до встречи с тобой я была такая трусиха, правда, я лыжница и плаваю хорошо, у меня первый разряд, но все равно я трусиха, мышей боюсь, и мокриц, и сороконожек. Ну, а как тебя встретила и мы с тобой… — она запнулась и решительно тряхнула своей мальчишеской челкой, — и мы с тобой полюбили друг друга, ну понимаешь, точно меня подменили. С Россоши, помнишь, точно меня заговорили. Конечно, война есть война, все может случиться, но если кого-нибудь из нас убьют, это будет такая несправедливость! Лучше вместе, сразу обоих! Я потому и на пост пришла. И всюду буду с тобой ходить, и в разведку, везде. Вера Глушова ведь ходит. Нет, ничего с нами не случится.

Голос Шуры предательски зазвенел, и у Скворцова снова тревожно дрогнуло сердце, он еще долго вслушивался в ее звенящий, режущий голос и боялся оборвать.

— Я только сейчас поняла, какая я стала сильная. С тобой я ничего не боюсь, я стала волевая, да? Знаешь, я только тебе признаюсь, я перед самой войной в парашютный кружок записалась и не пошла, струсила, так перед девчонками было стыдно. А сейчас прыгну, слышишь, только чтобы вместе.

— Ты себя плохо знала раньше, — сказал Скворцов, приподнимаясь, чтобы дотянуться до нее и поцеловать. — Тише! — прошептал он, слепо нашаривая возле себя автомат и низко пригибаясь, инстинктивно закрывая ее своим телом, он увидел бледное лицо Шуры: нельзя было брать ее на пост, сейчас он проклинал свою слабость.

Немцы (их было около тридцати человек) появились совершенно неожиданно, они шли медленно, цепочкой: очевидно определяя направление, один из них все поглядывал на солнце, на часы или на компас, и было непонятно, заблудились ли они или оказались здесь не случайно. «Вот тебе и глухое место, — подумал Скворцов. — Какого черта они здесь бродят?»

Он шепнул Шуре «держись рядом» и пополз за нею, немцы шли сбоку от них, по солнцу; под руками вминался глубокий мох, трава, мелкие перегнившие сучья; за густыми кустами и Скворцов и Шура встали и побежали, пока не оказались позади немцев.

— Вот черт, — сказал Скворцов. — Откуда их нанесло? Придется проследить, куда они направляются.

— А если они опять выйдут на отряд?

— Ты отползай понемногу, предупреди следующий пост. Только осторожней. Не бойся. Быстро.

Послышался сдавленный крик Шуры, и тотчас гулкая автоматная очередь всколыхнула лес, и Скворцов отпрянул в сторону, за сломанный высоко над землей ствол старой осины; это стреляла Шура, случайно повернувшись, она увидела еще трех или четырех немцев в десяти метрах от себя, вернее, она увидела одного, остальные двое или трое в стороне мелькнули и пропали, а высокий, молодой, с жилистыми голыми до локтей руками шел прямо на нее, и, прежде чем сообразить что-нибудь, она успела вскрикнуть и нажать гашетку автомата на пять или десять секунд раньше, и тот, молодой, с голыми до локтей руками упал.

— Сюда, Шура, сюда! — позвал Скворцов и тоже стал стрелять. Шура тяжело и неловко упала рядом с ним, и они стали отползать дальше, в глушь.

— Как только я увидела? — задыхаясь, говорила Шура. — Откуда они взялись? Как только успела, прямо не пойму. Прямо само собой все сделалось.

— Тише! — успокоил ее Скворцов. — Ты молодец, только осторожнее. Не задело?

— Кажется, нет. Ты слышишь?

— Слышу. Они нас пытаются обойти.

— Хорошо, что у них нет собак.

— У них собак не будет. Разве ты не видишь, это бродячая группа. Быстрее, Шурок.

— Я не могу быстрее, задыхаюсь.

Стреляли беспорядочно, наугад, хороший признак, в таком густом лесу трудно определить, двое перед ними или добрая сотня. Скворцова познабливало, немцы продолжали стрелять вслепую, не щадя патронов, это выдавало их страх и неуверенность. Выждав немного, Скворцов решил, что немцы потеряли их из виду, и в груди немного отпустило. Они перебежали еще и еще. Белая стена берез осталась позади, начался знакомый, поросший сосной песчаный косогор. Слепая очередь из автомата брызнула по соснам чуть поверх головы, вторая — по земле, и Скворцов увидел две зелено мелькнувшие фигуры; метнувшись им наперерез и, кажется, в одного попав, Скворцов опять перебежал от дерева к дереву и увидел Шуру лицом к лицу.

— Ложись! — крикнула она ему отчаянно, и он бросился на землю, и она стала стрелять над ним с искаженным лицом, зеленым от падающего сквозь густые листья света, и Скворцов уже понял, что произошло несчастье; на мгновение все в нем застыло, почти автоматически он нажал гашетку, чувство неотвратимости происшедшего сменилось бешеной яростью, он бросился к немцу, маленькому, в очках с металлической оправой, и немец в очках не успел еще раз вскинуть автомат, Скворцов прикончил его прикладом, сильным толчком в лицо, в переносицу; очки сверкнули мелкими осколками и переносица вдавилась внутрь; Скворцов, подхватив его автомат, бросился к Шуре, она держалась обеими руками за тоненький ствол молодого дуба, с перекошенным от боли лицом, и Скворцов, закинув автомат за спину, схватил ее, оторвал от дерева (она приглушенно болезненно всхлипнула), схватил и побежал, уже ни о чем не думая и не таясь; его могли сейчас спокойно расстрелять в спину. Перебежав открытое место, он торопливо опустил на землю Шуру, которая все это время жарко и часто дышала, закусив губы; он бросил гранаты, отпугнув еще двоих (он увидел их в спину, гранаты со страшным грохотом взорвались), но некогда было даже оглянуться на взрывы, он уже снова бежал, у него под ногами метнулось какое-то белое распластанное пятно, он потом сообразил, что это ласка, быстрый, стремительный зверек; он опять нес Шуру сквозь какие-то заросли и болотца, его уже не преследовали. Он остановился, почувствовав мокрое через рубаху, взглянул на совершенно бескровное лицо Шуры, она давно была без сознания; осторожно опустился на колени, положил Шуру на землю и стал ощупывать, так и есть, он разорвал платье и увидел рану, чуть левее правого соска, прострел с груди в спину, но кровь уже не шла, Скворцов оторвал от своей рубашки полосу и неловко перевязал рану через плечо, и только тут увидел вторую, ниже грудной клетки, здесь все было в свернувшейся густой крови.

Он схватил ее, поднял на руки, не чувствуя тяжести, и пошел, сначала спотыкаясь, затем все быстрее и быстрее; скоро он выбрался из болотца, заросшего мелкой ольхой и лозняком, и тогда побежал, а тело у него на руках все тяжелело, и он замирал от мысли, что ему не хватит какой-нибудь одной или двух минут, он стал задыхаться, и шел все быстрее и быстрее, и все боялся взять Шуру как-нибудь по-другому. Он боялся, что опоздал, и все-таки в нем жила надежда добежать, не упустить эти одну, две или три минуты, но кругом один лес, как зов без отклика, без ответа; он бежал и, наверное, заблудился, и все боялся остановиться, чтобы не потерять эти одну или две минуты, которых уже не было, но в которые он все еще верил. Через растущую тяжесть в руках он все яснее осознавал случившееся, и от этого его ужас становился сильнее; превозмогая себя, хрипя и задыхаясь, когда было ровное место и лес пореже, он принимался бежать, и у него все чаще темнело в глазах, а впереди все лес и лес, тихий, зеленый, равнодушно-ласковый. И была откинутая вниз голова Шуры, ее шея и ее губы — твердые, совершенно чужие.

Он опомнился, увидев близко перед собой лицо Почивана, еще какие-то незнакомые и знакомые лица, почему-то он запомнил только лицо Глушова.

— Вот, — сказал он, опуская Шуру на траву, — вот, комиссар, вот что случилось…

— Доктора, эй, доктора там, побыстрее! — крикнул Полухин, стараясь нащупать пульс, и как-то беспомощно оглянулся на Глушова и отдернул пальцы от тонкого холодного запястья.

— Немцы, заблудились они, что ли… Я думал успеть, — говорил между тем Скворцов, едва держась на ногах, он никак не мог заставить их подогнуться, чтобы сесть. — Где же доктор? Где доктор?

Скворцов смотрел почему-то не на Шуру, а на Глушова; пришел врач, опустился рядом с Шурой на колени, потрогал глаза, приложил ухо к груди, потом быстро поднялся с колен и приказал:

— Быстро, в санчасть!

— Доктор! — хрипло окликнул его Скворцов.

Но врач не обернулся.

— Говорил я, нельзя было Шуру на пост назначать, — устало и медленно сказал Глушов. Все подняли головы, то ли от неожиданности, то ли от того, что раньше никто не слышал, чтобы Глушов так тихо и грустно говорил.

Все знали, что он прав и говорит правду, и стояли, понурясь, не глядя друг на друга. Его оборвал безнадежный, какой-то тусклый голос Скворцова:

— Замолчи, комиссар, ради бога, замолчи! Суди меня, расстреляй, только замолчи, не говори сейчас ничего, — и зашагал, почти побежал за доктором к санчасти.

— Скворцов! — настиг его окрепший, без малейшего оттенка голос, и он остановился, поворачиваясь, увидел подходившего Глушова и, совсем трезвея, стал ждать.

— Возьми себя в руки, Скворцов. Никому не дано судить горе другого, пусть так. Но в наших условиях никто не имеет права терять голову. Трофимова сейчас нет, мы должны предпринять меры, свои меры.

Скворцов глядел на Глушова, тот говорил вполне разумно о самом необходимом, и Скворцов, стараясь скрыть, как ему трудно и плохо, сказал:

— Какая-то разведывательная группа, не иначе. Рыщут по лесам, черт знает, почему они оказались здесь. По-моему, спешили куда или лесу испугались. Больше я ничего не знаю, комиссар, ты меня прости, не могу я сейчас.

Глушов, думая, глядел вслед, как шел Скворцов, а тот у санчасти сел на втоптанную, забросанную окурками землю, на выбитое толстое корневище дуба и стал тупо курить, прижигая желтые от махорки пальцы, он услышал чьи-то шаги, но головы не поднял и не шевельнулся. «Наверное, опять Глушов, — безразлично подумал он. — Так долго никто не выходит, просто невозможно ждать…»

Он услышал голос Павлы и, вскинув голову, увидел ее перед собой, она стояла, приглядываясь к нему.

— Ну, чего ты так убиваешься, Владимир Степанович? — сказала она. — Вот поглядишь, все хорошо кончится.

Он не ответил. Если она хочет напомнить прошлое, что было между ними когда-то, то все это зря, все кончено, и ничего больше никогда не будет.

— От сердца к тебе подошла, — сказала Павла, она почувствовала в его молчании плохое для себя и вздохнула. — Я правда от сердца к тебе подошла. Зря ты меня обегаешь, мы ведь из одной деревни, Владимир Степанович, как-никак. Помогать должны друг дружке, одни мы из деревни и остались, — опять повторила она, и ему стало не по себе и стыдно, она говорила с ним просто и доверчиво, как с малым ребенком. Он ведь действительно «обегал ее», как она сказала, и находил для себя тысячу разных отговорок, и теперь видел, все они не нужны.

— Паша, у нее столько крови вышло, — пожаловался он и в самом деле, как малое дитя, и не стараясь больше удержать подступившие спазмы к горлу. Павла с болью видела, насколько он моложе ее, и беззащитнее, и слабее; она с жалостью глядела на него сейчас, как когда-то на своего Васятку, и думала, что в каждом мужике живет неразумное дите. Она осторожно погладила его мягкие волосы (она помнила их мягкость).

— Не горюй, Володюшка, все будет хорошо, поправится твоя Шура, она молодая, все на ней заживет.

Не в силах больше сдерживаться, он уткнулся ей в плечо, она не удивилась и, гладя его мягкие волосы, тихо завидовала тому, что он может еще так любить и так плакать.

В ту сторону, откуда пришел Скворцов, уже отправилась разведка, и отряд приготовился. Было еще светло; погожий день так же хорошо кончался, и солнце золотило верхушки деревьев.

2

В шалаш всю ночь бился ветер, он прорывался и к земле сверху, наискось сквозь вершины, трепал кусты и траву. Конечно, опять не уснуть, вот что значит привычка: днем спать, а ночами работать. Нет, так дальше невозможно, сойдешь с ума, и все сразу кончится. «Нельзя так, — сказал он себе, прислушиваясь к ветру и к темноте. — Даже сейчас во всем есть свой смысл и свое оправдание. Это — война».

Скворцов лег навзничь и прислушался к ровному дыханию Веретенникова; да, да, все уже решено, и ничего нельзя изменить. С тех пор, как случилось это несчастье с Шурой, прошла неделя, все поставившая вверх дном, все привычки, все привязанности, все планы. Все готово, одежда, оружие; до рассвета осталось несколько часов, необходимо заснуть, наутро долгий и трудный путь, затем опять, вероятно, бессонная ночь, перед тем, как на рассвете выйти из леса окончательно. Черт, как болит голова, как будто кто-то сверлит под черепом.

До сих пор сквозь все другие ощущения пробивается это судорожное прикосновение Юркиных рук, уже в агонии, Юрка слепо потянулся тогда к его лицу, и ощущение прикосновений слабеющих рук не исчезает.

Он рывком перевернулся лицом вниз, через постель из пахучей, плохо высушенной весенней травы все-таки пробивался залежалый запах земли. Он боялся думать о Шуре, чтобы не ослабеть, и стал вспоминать, как мальчишкой любил строить домики из сырого песка; и еще была одна любимая игра среди мальчишек: свить из чего-нибудь гнездо, спрятать в траве и бегать вокруг него кругами, отгоняя врагов; это была игра в «луговые чайки», их много водилось в лугах вокруг Филипповки.

А ведь хорошо складывалось, даже до этой недели. И как все надвинулось, переменилось вдруг одно за другим.

«Только не думать о Шуре, — опять предупредил он себя. — Вот как. Неужели ничего больше нельзя? — спросил он. — Неужели ничего больше нельзя, кроме того, что намечено, что впереди?..»

И он опять попытался все восстановить с самого начала, по порядку. С момента ранения Шуры, потом, на другой день, оказалось, что вся южная часть Ржанских лесов отрезана от основных массивов, оцеплена, и некоторым отрядам, в том числе и отряду Гребова, пришлось выходить из оцепления, разбившись на мелкие группы. Потом и северо-западные, самые глухие массивы Ржанских лесов, места расположения отряда Трофимова, в три дня оказались оцеплены, и немецкие войска все подходили и подходили; оцепление уплотнялось, и уже говорили о сплошных минных полях вокруг Ржанских лесов. Постепенно становился ясен план немцев: оттеснить партизан из Ржанских лесов к северо-востоку, в выжженные обезлюженные места, на открытую местность, — там не представляло труда их обнаружить — и, пользуясь большей технической оснащенностью и подвижностью карательных частей, нанести партизанам последний решительный удар, уничтожить подчистую.

И Скворцов пытался уверить себя, что иначе нельзя и все должно произойти, как намечено. Это все Веретенников, это у него возник план; а Кузин и затем Трофимов лишь уточнили кое-какие подробности; самому Трофимову вникнуть глубже недоставало времени. С тех пор, как он был назначен командиром партизанского соединения, ему прибавилось и забот, и хлопот, и ответственности, и то дело, что должны были выполнить Скворцов с Веретенниковым, — лишь один из ответных ходов в сложной игре, достигшей в короткий срок предельной остроты.

«Ваня ты, Ваня, — думал Скворцов. — Черт тебя дернул с твоим дурацким предложением. И потом — тебе что… А у меня, у меня, понимаешь, остается в жизни так много… Человеку легко уходить из жизни, если у него ничего или почти ничего не остается, вот что я тебе скажу. Ты ошибся, никакой я не герой, теперь особенно жалко умирать, теперь, в сорок третьем… Откуда тебя поднесло? И почему именно я? Почему ты выбрал и указал именно меня? И кто тебе дал право распоряжаться моей жизнью? Конечно, я не мог отказаться, в штабе все так глядели на меня, я не мог признаться в трусости. Пожалуй, ты один заметил и уже потом предложил отказаться. А что я мог тебе сказать!..»

«Ну что ж, ребята, сдайте документы, награды, все личные вещи и бумаги. Вот вам другие документы. Скворцов, вот тебе фотокарточка девушки… Та самая, о ней вчера уже говорили… А тебе, Веретенников, — старое письмо от матери… Это будет достоверней».

Пожалуй, не заснуть, он мог бы пойти, попрощаться с Шурой. Он сел. Нет, невозможно. Просто он к утру сойдет с ума. Пусть это слабость, но этого прощания он выдержать не сможет. Пусть все идет, как идет.

Он нащупал зажигалку, сел, согнувшись, выбрался из шалаша. Через несколько часов они с Веретенниковым уйдут, и никто в отряде, кроме трех-четырех человек, не будет знать, куда они исчезли и что с ними. И Шура не узнает, ведь сказать ей нельзя.

Присев спиной к ветру и угнувшись, он закурил, вбирая дым глубоко и задерживая дыхание. «Какая ночь — подумал он. — Не ночь, чудо. И комаров еще мало, хотя вокруг места пролегли низкие. Утки давно обзавелись выводками, и пора косить; в сенокос всегда весело и хорошо и в самой природе легкость, свежесть. Ведь в самом деле уже должен быть сенокос, вот как идет время… Надо постараться уснуть, хотя бы на два-три часа».

Докурив сигарету, — накануне Почиван выдал им с Веретенниковым по две пачки, — он в самом деле пошел и лег, и сразу обессиленно уснул; ему показалось, что его тотчас разбудили. Веретенников обувался, он тихо сказал: «Пора», — и Скворцов увидел Трофимова и Кузина.

— Кони готовы, — сказал Трофимов. — Если и вы готовы, в добрый путь. Ты, Скворцов, уже был у Шуры?

— Нет, не был. Не могу.

Веретенников и Скворцов взяли все нужное и пошли, Трофимов держался рядом с Веретенниковым, в лесу стояла сплошная темнота, и лишь стволы редких берез смутно белели.

— Теперь рассветает быстро, — сказал Кузин. — Вот так. Лошади готовы. Поедемте, берегите глаза, товарищи.

— Куда мы идем?

— Лошадей я отвел подальше, как бы кто не увидел. Сейчас здесь народу много собралось, всех не проверишь. Вчера еще отряд подтянулся — Крамова.

Они прошли метров двести; уже посветлело, и Скворцову все время хотелось быстрее уехать, чтобы рядом не было ни Кузина, ни Трофимова, с их молчаливым ободрением и поддержкой; в этом деле нельзя ни ободрить, ни поддержать. Чтобы потом не мучиться и не презирать себя. Так лучше пусть все идет скорее.

Скворцов действительно плохо запомнил, что ему говорил Трофимов на прощание и что он сам отвечал, плохо помнил, о чем они говорили с Веретенниковым в дороге, ему хотелось спать, и он лишь запомнил, что ехали они весь день не останавливаясь и лошади хватали траву из-под ног и листья с кустов на ходу. И он до самого конца, до нападения на немецкий пост все старался заставить себя не думать; и когда немцы навалились на них и стали связывать руки, он внутренне сразу успокоился, потому что до самого последнего момента боялся не выдержать и отступиться от намеченного, вернуться назад.

А теперь вокруг лица немцев, с любопытством их рассматривающих. Ему действительно стало легче, он все-таки выдержал и не сорвался.

Он покосился на Веретенникова; тому в свалке разбили губы, сразу начавшие темнеть и распухать. Вечером их отвели подальше от линии оцепления, посадили в закрытую машину и повезли в Ржанск, с первого дня их разделили и допрашивали отдельно, в военной комендатуре, затем передали в гестапо, и Скворцов, которого приволакивали в камеру после допроса, упрямо думал, что сейчас в лесу зелено-зелено, сейчас самая пора разнотравья, цветут медоносы и у пчел лучшая в году взятка, лекарственный мед. И когда ему становилось невыносимо, он закрывал глаза, видел все тот же зеленый мир, гудящих пчел и шмелей. Он жил в зеленом дыму, и это ему помогало. «Я сошел с ума, — говорил он себе иногда, вслушиваясь в зеленый шорох листьев, — но ничего, пока со мной лес, ничего».

Однажды дверь его камеры открылась, и что-то тяжело шлепнулось о пол. Он выждал, выполз из своего угла. Посредине камеры, неловко подломив руки, лежал Веретенников; Скворцов поднял голову, пытаясь опять увидеть лес и услышать шорох зеленых листьев. Леса больше не было. Скворцов присел, оторвал у Веретенникова располосованный рукав рубахи и стал осторожно вытирать у него кровь с лица; он был без сознания.

3

Это случилось через десять дней после того, как они вышли из лесу; Веретенников очнулся и попросил пить, но воды не было. Он, неловко подвернув голову лицом к бетонной в надколах стене, кожей лица чувствовал жар своего дыхания, отдававшегося от настывшей стены; бетонный пол вытягивал последнее тепло; глубоко под ним была земля, бесконечно глубоко, и это успокаивало. «Земля-то, она круглая, у нее нет конца, — подумал Веретенников. — И в природе все кругло, во всех книжках пишут, все сплошная бесконечная окружность. Попробуй, вырвись. Не вырвешься, нет конца. Вот так, нет — и все тебе».

Раздерганные, вывороченные в плечах и оттого тяжелые, распухшие руки хотелось пристроить поудобнее; Веретенников пошевелился и замычал. Он знал, что Скворцов смотрит ему в спину, он чувствовал его присутствие, но не мог заставить себя повернуться. Вот все-таки довелось встретиться с Володькой, а ему безразлично. Его тошнило, и, если он открывал глаза, он ничего не видел: серая стена, серый туман. Веретенников, слепо шаря руками, сел и стал материться. Он глядел перед собой и, ничего не видя, матерился, потом перед ним появилось большое, худое лицо, и он так же внезапно замолчал. Он почувствовал боль — Скворцов стоял перед ним на коленях и тряс его, крепко сжимая распухшие плечи.

— Иван, Иван, — говорил он часто, и теперь Веретенников видел близко его обезображенное, вздувшееся лицо и заплывший, совсем маленький один глаз в сизой неровной опухоли.

— Пусти, — сказал Веретенников, тихо, почти не разжимая зубов, и опять лег плашмя, повернув лицо к стене, и опять поплыла перед глазами мутная пелена. Он закрыл глаза, застонал, под грудью стояла боль, стоило чуть шевельнуться, и она, вспыхивая, перехватывала дух. «Отшибли что-то, гады, искалечили до смерти», — подумал он, и стало жаль себя; он опять забылся на минуту в зыбкой дремоте и тут же открыл глаза — перед ним серела бетонная стена, в зеленых неровных пятнах сырости, шероховатая и скользкая, гасящая в себе все звуки и проклятья. От нее тек в ноздри раздражающий, тонкий запах сырости.

Веретенников вспомнил отцовский дом, свою продолговатую комнатенку и расшатанную железную кровать; каждый месяц он помогал матери все в доме ошпаривать крутым белым кипятком, водились в старых стенах клопы, и с ними воевали несколько лет подряд и ничего не могли сделать.

«Сколько же мне лет?» — спросил себя Веретенников и стал считать: ему через месяц, второго декабря сравняется тридцать три. Не хотелось думать об отряде, о распухшем лице и ладонях, о том, что будет, когда придет смерть (а что она придет, он уже не сомневался, он привык к этой мысли), и стал думать о матери, о знакомых ребятах, о том, что сейчас может делать мать, и жива ли она вообще, и как бы сейчас хорошо выпить стакан холодной газированной воды без сиропа и чтобы по тонкому стеклу стакана бежали мелкие, частые пузырьки газа, и еще он думал, как ему трудно давалась математика, и он, так и не окончив десятилетку, пошел работать, а отец…

Да, что же он совсем забыл об отце? Где он теперь? Ведь ему дали бронь и послали куда-то за Урал, это случилось еще до того, как сам Иван был вызван в райком и направлен в распоряжение Ржанского обкома, как раз в то время немцы уже охватывали Киев клещами и сжимали кольцо. А из Ржанска вывозили заводы, и он под свистящими осколками сидел и рвал бумаги — не успели проскочить. Горели машины, дома, деревья, все, что могло гореть.

У него была отличная моторная лодка и много приятелей, они ловили по воскресеньям карасей… Вот так он теперь и думал о себе только в прошедшем времени, как если бы он умер и его давно похоронили. Интересно, сколько прошло времени и скоро ли опять утро, опять поволокут на допрос.

Веретенников весь сжался и сел. Скворцов дремал, привалившись спиной к стене, свесив голову на плечо и полуоткрыв рот. Он проснулся от взгляда Веретенникова.

— Что?

Веретенников молчал, глаза его широко раскрыты, лицо неподвижно. Скворцов оглянулся на дверь, волчок закрыт, свет, горевший под потолком пыльным клубком (на него было больно смотреть), падал на лицо Веретенникова сбоку — одна сторона в тени.

— Ты чего, Иван? Плохо? — спросил Скворцов, морщась от нового приступа изжоги — в горле и в груди все горело, саднило, хотя бы один глоток воды. Им не давали пить четвертые сутки, и только был этот режущий пыльный свет под потолком, хлеб и соленые мясные консервы.

— Володька. — Голос Веретенникова тих, отчетлив. — Володька, — повторил Веретенников хриплым шепотом, — я больше не выдержу, все расскажу. Не выдержу, — повысил он голос, глядя перед собой неподвижными пустыми глазами.

Скворцов, напрягаясь, подполз к нему по-собачьи, волоча больную (наверное, была задета кость) ногу, и спросил:

— Что ты расскажешь?

— Подожди… Ты помнишь, сколько дней мы здесь, в гестапо?

— Сегодня неделя сравняется. Седьмой день сегодня, как нас передали в гестапо.

— Седьмой день, — сказал Веретенников. — На седьмой день уже ничего не осталось, вот и все, от человека…

— Иван, мы не выполнили задание, раз Зольдинг передал нас в гестапо…

— Володька, скажи, нас сейчас держат вдвоем… Против всех правил. Не подслушивают, а?

— Тише! Просто, наверно, все решено…

— Понимаешь, во мне уже ничего не осталось… Не могу больше…

— Тише! Надеяться надо, слышишь, Ваня, мы все равно должны надеяться.

— Володька, я уже не человек, ты же видишь, я уж не человек, я скотина… А скотина что? Она боится палки, какой с нее спрос, я боюсь палки, слышишь, боюсь, боюсь… Как получилось, но уже все, понимаешь — все, пропал я.

— Нас так и так убьют, — сказал Скворцов, подволакивая и устраивая ловчее больную ногу. — Зачем себя пачкать? Одинаково конец, пытать будут, один черт, думаешь, так от пыток уйдешь? Ты крепкий мужик… осталось немного, потерпи!

— Все равно, понимаешь, больно, больно… Сил моих нет… Я же тебе сказал. Не смей на меня так глядеть! — сказал он внезапно громким шепотом. — Слышишь, не смей на меня так глядеть! Ты же знаешь, я был смелым, я не боялся, ты же это знаешь! Скажи, что ты знаешь это, ну, скажи, ну!..

— Они все равно будут бить тебя… Однажды поддался, все равно будут мучить. Возьми себя в руки, слышишь, все еще может случиться, слышишь, может, наши… Может отобьют нас… Понимаешь? Это же война, бывает по-всякому, слышишь? Ваня, выбрось это из головы, слышишь? У тебя же есть мать, отец, слышишь?

Скворцов повторял свое бесконечное «слышишь», «понимаешь» и сразу похолодел, поглядев в обезображенное, неподвижное лицо Веретенникова, на черные потеки от слез.

— Ваня… — позвал Скворцов и замолчал; все, все, это — конец, провал плана, мучительно выношенного и такими муками осуществляемого. Гибель сотен людей, гибель отряда…

Сколько еще до рассвета, час, два? Обычно они имеют привычку начинать рано. Неужели конец? Конец, конец, конец… Да, это война, и все-таки имел ли он право требовать от Ивана то, о чем подумал и от чего все в нем…

— Ваня, — позвал он и, не дождавшись ответа, сказал: — Мы ведь знаем, что нас убьют, и можем приготовиться, а тех всех перебьют из-за угла, передушат, как котят. Они доверились тебе, Ваня, ты сам вызвался идти… И я тебе поверил… Я же за тобой пошел, не хотел сначала, но поверил тебе и сейчас тебе верю.

В камере стало тихо.

— Ваня, если ты даже выживешь, ты не сможешь жить, понимаешь, с этим нельзя будет жить. Я же знаю тебя, Ваня, ну что мне для тебя сделать? Ну могу же я что-то сделать для тебя, несмотря на этих выродков, Ваня? Ну, хочешь, я тебе буду рассказывать о греках, о русских богатырях? Без конца буду рассказывать, без передышки, хочешь? Хороший мой, добрый Ваня. Посмотришь, мы еще одолеем их: сколько было на свете Иванов, все они брали верх. Все, все до одного. И ты такой. В некотором царстве, в некотором государстве… Ты потерпи, Ваня, потерпи, скрепись, так мне бабушка говорила, скрепись. Ты еще им покажешь, может, будет налет, бомбежка, понимаешь — все возможно, а сейчас полежи тихонько, вот так, Ваня, вот так, полежи — и силы придут. Полежишь — и силы появятся. И я рядышком с тобой, и все время буду тебе рассказывать без передышки.

И Скворцов, гладя твердое, бугристое плечо Веретенникова, говорил, говорил, вспоминая полузабытые имена древнегреческих богов и былинных витязей, говорил, говорил, боясь остановиться…

4

Он забылся в полусне и очнулся, когда его оторвали от пола руки Кригера; он, еще не придя в себя, узнал эти руки, с толстыми ладонями. Он открыл глаза и увидел в камере троих — Кригера и еще двух незнакомых. И — Ивана. Иван висел у самой стены. Его голое снизу, до пояса, тело бескровно просвечивало на стене, со сбитыми коленками и руками с изломанными ногтями: на стене черным пятном застыла кровь, да, она уже застыла; видимо, Веретенников бился о стену. Он разорвал свои кальсоны и рубаху, сделал из них подобие веревки и зацепил ее за канализационную трубу в углу камеры.

Кригер приподнял и поставил Скворцова на ноги, привалив его к стене. Скворцов узнал еще одного немца, штурмбанфюрера Уриха, и почувствовал: он должен выиграть или проиграть, другого момента не представится.

Отвернувшись от Ивана, уже не Ивана, а кого-то другого, чужого, с выкаченными глазами, Скворцов заставил себя не думать сейчас об этом. Потом, потом… Если у него останется хоть минута одиночества, он попрощается с Иваном. Что ж, Веретенников поступил честно, если больше не мог. А сейчас нужно приготовиться и собрать силы… Надо думать о ребятах, которые им доверились и ничего не знают… Он не повесится, как Веретенников, он не доставит им такого удовольствия; ему сейчас было все равно, он устал, от пяток до затылка — все было одна усталость.

Он почувствовал пристальный взгляд штурмбанфюрера Уриха, повернул голову и съежился.

— Я поведу вас, — сказал он внезапно и увидел, как округлились глаза Уриха, увидел и недоверчивую усмешку у него на губах. — Я поведу вас, поведу, — прошептал он, содрогаясь, и истерически, доходя до визга, закричал: — Я поведу вас, будьте вы прокляты, негодяи, скоты! Слышите, я поведу вас, гады, мне все равно… вы ведь этого добивались…

Он зашатался и на мгновение потерял сознание; по знаку Уриха Кригер его придержал. Очнувшись, Скворцов с ужасом косился на руки Кригера, натренированные, ловкие руки убийцы, и штурмбанфюрер заметил этот полный животного страха и ненависти взгляд.

Скворцова доставили к Зольдингу в то же утро; у Зольдинга уже давно зрел окончательный план экспедиции, молниеносный удар в самое сердце партизанского района, в центр Ржанских лесов, по партизанскому соединению полковника Трофимова (Зольдинг знал по сообщению из Берлина, что Трофимову два месяца назад было присвоено Москвой звание полковника). Только в последний год у него появилась настоящая ненависть к русским; он верил в силу и превосходство Германии, и только теперь он начинал понимать, как слепа и ненадежна была эта вера, и он ненавидел теперь русских за то, что они опрокинули и его, Зольдинга, веру и заставили его страдать; он знал теперь, что боится русских, народ, запутавший в своей политике все континенты, нарушивший привычное равновесие мира.

Собственно, Гитлер прав, и объективно Россия давно уже напала на весь мир, объявив своей конечной целью — коммунизм. С таким фанатичным врагом и поступать нужно так, как это сделал Гитлер — решительно выступить в свою защиту. Пусть с мечом, но выступить. Другое дело Англия с Францией, это не Россия, далеко не Россия. Зольдинг и раньше считал и теперь считает, что Англию с Францией трогать было нельзя. Он, конечно, проведет эту экспедицию, десятки экспедиций, если понадобится, он умрет в этих бесконечных лесах, но будь его воля, будь он на месте фюрера, — немедленно попытался бы утянуть отсюда ноги и попытался бы как-то договориться с англичанами и американцами. С теми можно договориться…

— Он вам что-нибудь говорил? — спросил Зольдинг у Скворцова, подразумевая повесившегося Веретенникова, Скворцов не понял его вопроса, от слабости у него кружилась голова и тошнило. Зольдинг терпеливо повторил.

— Нет, — замотал головой Скворцов. — Я спал. Это он, когда я заснул. Дурак… Какой дурак!..

Скворцов старается глядеть прямо в глаза полковнику. От напряжения голова кружится еще больше.

— Раньше он вам ничего не говорил? — спрашивает Зольдинг. Скворцов, пугаясь, мотает головой, его взвинченность, нервозность не ускользают от Зольдинга. Скворцов только теперь замечает, что полковник вполне понятно говорит по-русски и только перевирает ударения, а раньше допросы он вел с помощью переводчика; Скворцов это с трудом восстанавливает в памяти; какой немец хитрый, и глаза у него цепкие, приходится глядеть ему прямо в зрачки, в воспалившихся веках появилась резь.

— Он не мог больше, все равно ведь нас расстреляли бы.

— Повесили, — вежливо уточняет полковник Зольдинг.

— Сам повесился, — говорит Скворцов. — Значит, можно выдержать, — говорит он больше для самого себя.

— Если вы хорошо сделаете то, что от вас потребуется, вас никто не тронет. Вы видите, я забрал вас из гестапо, как только узнал об этом случае с вашим товарищем. Это, конечно, возмутительно.

«Врешь, гад, врешь», — хочется сказать Скворцову, но он молчит; Зольдинг приказывает доложить лично ему о результатах медицинской экспертизы трупа Веретенникова, а Скворцова поместить наверху, на втором этаже.

5

Скворцов тупо разглядывает комплект чистого вязаного солдатского белья, лежащий на кровати. Когда женщина в муках рожает ребенка, она всегда думает, что это для добра и что ее сын будет хорошим человеком. А потом она же оказывается матерью палача, убийцы, и если она до этого доживет, вероятно, ей становится страшно и горько; не ради же этого терпела она муки. Где-то вязали это белье, и дали его мне. Теперь они будут заботиться обо мне, лечить и даже кормить. Даже поведут в баню.

С удивительной точностью он видит, как все было, и как они с Веретенниковым вышли из лесу, и поползли к немецкому посту, и как их заметили и стали стрелять; они шлепнулись на землю и поползли. Веретенников ободрал себе кожу на щеке о сук и вскрикнул. Потом стали стрелять и свои, вмешались два миномета, и сзади, в лесу, после сухого треска разрывов, дрожал, перекатываясь, долгий, настойчивый гул. Они метались по полю, по кустам, потеряв всякую ориентацию. Один раз пули стали шлепаться совсем рядом, он пригнул голову и увидел в нескольких сантиметрах от своих глаз жабу и на минуту перестал слышать разрывы и выстрелы и брезгливо отодвинулся. Перед ним была старая бородавчатая жаба, пухлые бока у нее то поднимались, то спадали. До немецкого поста оставалось метров триста, а он все никак не мог оторваться от земли, ему казалось, что жаба на него прыгнет, прежде чем он тронется с места. Свои из лесу вели плотный огонь, по такому случаю они даже патроны не берегли. «Свои» — подумал он с горькой усмешкой и покосился в сторону Веретенникова, тот не шевелился, но Скворцов знал, что он жив.

«Володька, что будем делать?»

«Ждать темноты, ухлопают ведь».

«Володька…»

«Чего тебе? Молчи».

Скворцов лежал на мягкой, с пружинной сеткой кровати. Господи, как мало надо человеку. Совсем как на воле, даже не замечаешь зарешеченного окна; на металлическом белом столике в углу лежали сигареты, в разноцветных упаковках, зажигалка, газета, и не одна, кажется; у него нет пока сил встать и закурить. Какое счастье лежать вот так, вытянувшись на пружинной сетке, и не ждать боли, допросов; неужели больше не будет боли? Сколько в отряде человек? Тысяча пятьсот, господин полковник, герр полковник. Ты врешь, русская дрянь. Я не вру, господин полковник, если не верите, пошлите сосчитать. А потом этот, штурмбанфюрер Урих. Кригер! Кригер! Кригер знает, что ему делать, мясник с рожей буйвола знает, зачем шеф повышает голос и что следует делать в таких случаях.

Да, он предатель, он должен вести себя, как предатель, он будет вести себя, как предатель, а сейчас он отдыхает и сетка мягко пружинит под ним. Отлично, он забудет все прежнее и будет помнить только одно: он предатель; он хочет жить, он должен жить, по-свински, по-скотски, безразлично как, но жить, жить, жить. Человек делает в жизни немало плохого, эта вот последняя подлость, дальше идти некуда, конец. Человек умирает, и остается тупая, трусливая скотина. Он скотина. Веретенников умер человеком. Человек убил человека из боязни стать скотиной. Ты победил, полковник Зольдинг, ты свинья и мерзавец, но ты победил, вот как я буду думать, я должен привыкнуть к такой мысли, и мне станет легче делать свое, ради чего все и затеяно. Все ведь так просто: хотели снять немецкий пост в оцеплении, не получилось, застукали, и когда они расстреляли все патроны, их взяли, навалившись кучей. Одного ты никогда не узнаешь, полковник Зольдинг, никому твой пост в оцеплении не был нужен. Скворцов услышал, как открылась дверь — солдат принес суп с курицей, шпик свежими прозрачными ломтиками и бутылку вина — хорошего, красного вина из запасов полковника Зольдинга; Скворцов глотнул, кадык его судорожно дернулся.

— Essen, essen, — сказал солдат весело и понимающе и, составив все на стол, вышел, и Скворцов тяжело поднялся и, морщась, придерживаясь за спинку кровати, прошел к столу. Он — предатель, у предателя нет совести, у него есть желудок, и он будет есть суп с курицей и пить красное вино, он будет жрать жадно, досыта, до тяжелого пьяного тепла в желудке, разве это не стоит какой-то тысячи трупов? Да, конечно, партизаны не часто попадают в плен, а смертью не пугайте, к смерти нам не привыкать, Веретенников здорово доказал.

Скворцов не знал, что именно в эту минуту, этажом выше, полковник Зольдинг, лежа на диване, положив ноги в ярко начищенных сапогах на валик, курит и тоже потягивает красное вино, задрав острый, тщательно выбритый подбородок. В ста километрах в штабах готовилась, может быть, последняя большая битва на русской земле; в начале года Зольдинг был в Курске — грязный русский городишко. Зольдинг обладал логическим мышлением и мало верил безудержной трескотне Геббельса, он отлично понимал назначение такого огромного скопления войск, но он знал: это почти все, что может выдавить из себя сейчас Германия; даже если случится чудо и сражение будет выиграно, идти вперед ведь не с чем, закрепить успех и тем более развить его возможностей пока нет; русские армии другие, чем в сорок первом. Иногда его охватывало странное безразличие ко всему. Два раза он видел Гитлера, один раз во время смотра в сороковом, вторично перед русской кампанией в рейхстаге; Гитлер выступал перед офицерами; он плохо видел его лицо, зато хорошо слышал голос — голос немецкой судьбы, голос человека, поставившего на колени Европу, голос неотразимой, фанатической возбудимости. И он, Зольдинг, вместе со всеми, как какой-нибудь сопливый фенрих, орал, выкатывая глаза: «Фюрер! Фюрер!»

Зольдинг часто думал о Трофимове. Для него самого поразительно, что он думает о Трофимове, человеке, которого он не видел даже на фотографии. Пусть разваливаются титаны, но есть свой порядок вещей, и загадочный Трофимов, возможно, даже несуществующий, раздражал и бесил его больше всего. С первых же шагов в этом паршивом русском городишке Ржанске его опередил Трофимов. Больше того, Трофимов смешал все его, Зольдинга, личные планы и диктовал ему свои нормы поведения: Зольдинг вынужден кружить за ним по лесам и болотам, как запаленная гончая (так, кажется, называют русские охотничьих собак, — последние два года Зольдинг усиленно занимался русским языком), и изобретать планы его поимки. И это вместо настоящего дела. При одном упоминании имени Трофимова у Зольдинга сводило от напряжения скулы, да, да, это был поединок. И здесь он, немец, не мог отдать выигрыш ему, русскому, хотя бы ради самого себя, хотя бы потому, чтобы он был чист перед Германией, перед миллионами павших, перед совестью солдата, мужчины, отца, наконец! Хотя, впрочем, о своем отцовстве Зольдинг всегда думал иронически; две дочери и сын, на которого он давно махнул рукой; по сути дела, старый род обрывался, и этого уже не поправить.

На днях, в связи с трудным положением на фронте, получен приказ: любой ценой прочистить Ржанские леса. Наконец-то! Выделялись части СС, самолеты и даже в дополнение к его дивизии еще два пехотных полка и танки. Генеральный штаб сухопутных войск возложил проведение этой операции на него, Зольдинга, что было вполне логично и закономерно и как-то смиряло уязвленное самолюбие: вовлечение наряду с гестапо и частями СС разведок, армейской и РСХА, выделение дополнительных армейских частей говорило о важности операции. Зольдингу наконец удалось обложить намертво Ржанские леса, но любая попытка проникнуть в них глубже вызывала дикое, бессмысленное азиатское сопротивление, сопровождаемое колоссальными по масштабам гарнизона потерями. Несколько дней подряд предполагаемые места скопления партизан бомбили, акция больше психологического плана; с таким же успехом можно швырять бомбы в Тихий океан. Зольдинг медленно и уверенно сжимал кольцо; он уже почти чувствовал, как задыхается в его объятиях Трофимов, как трещат его кости. Зольдинг действовал не слишком быстро, зато наверняка, и если бы не нервозные требования фельдмаршала Клюге, подкрепленные откровенным беспокойством его непосредственного начальства и резким приказом оперативного управления кончать операцию «Белый ветер», Зольдинг бы никогда не отступил от своей тактики медленного удушения. По сведениям, просочившимся через агентов и пленных, партизаны давно поели всех лошадей и теперь сидят на траве, еще месяц — и все само собой кончится. Но у него не было этого месяца, только сегодня к часу дня из Берлина прилетел сотрудник шестого отдела РСХА майор Курт Бехзах, товарищ его сына Пауля Зольдинга еще по школе, и в откровенной беседе дружески посоветовал не тянуть больше: за довольно прозрачными намеками Бехзаха чувствовалось, что там, в верхах, зреет недовольство медлительностью Зольдинга и что операции «Белый ветер» придается слишком серьезное значение, чтобы действовать в пределах разумного. Бехзах мог позволить себе иронию, по его настроению, осторожным и опять-таки определенным высказываниям Зольдинг почувствовал атмосферу растерянности и замешательства, тщательно маскируемую, вероятно, она все сильнее охватывала Генеральный штаб, абвер, высшие слои офицерства, даже РСХА, державшее за горло не только Германию, но и всю Европу.

В самом начале беседы, в целом скорее для Зольдинга неприятной, майор Курт Бехзах встал и, щелкнув каблуками, поздравил Зольдинга с повышением в чине, о чем он узнал еще вчера под вечер, перед вылетом сюда.

— Поздравляю вас, господин Зольдинг, сегодня фюрер произвел вас в генерал-майоры. Вы не можете знать, до вас приказ не мог дойти так скоро.

— Благодарю, — наклонил седую голову в поклоне Зольдинг, со старым приятелем сына он мог обойтись без церемоний. Весь дальнейший разговор был окрашен сообщением Бехзаха; Зольдинг глубоко в душе давно считал себя несправедливо обойденным, сейчас же был больше расстроен, чем обрадован. Ко всему этому примешивалось совершенно уж личное: Зольдинг никогда не любил Курта Бехзаха из-за сына. Пауль был моложе на три года, от матери он унаследовал сентиментальность и склонность к возвышенному строю мыслей, и Курт Бехзах, красивый, блестящий, туго перепоясанный ремнями, умевший зажечь не только речами о новой Германии, новой Европе, но и на деле, в боевых отрядах национал-социалистической партии доказывающий свою фанатическую приверженность фюреру, стал для Пауля олицетворением национального героизма. Это Бехзах внушил Паулю, что именно они, молодое поколение, надежда нации, обязаны избавить Германию от национального унижения; в его словах и тоне чувствовалось легкое презрение к тем, кто довел нацию до Версальского договора.

Зольдинг в свое время не раз пытался помочь сыну взглянуть на все происходящее глубже, и зашел в тупик; он пытался пробудить в нем родовую гордость, и сын со всей самонадеянностью молодости ответил, что «санитаром истории быть никому не позорно, ни торгашу, ни аристократу, и что совесть будет всегда чиста, если есть убеждения в необходимости того, что делаешь».

Борьба за сына кончилась не в его пользу, и Зольдинг однажды после резкого и тяжелого объяснения перестал замечать сына, хотя скрытая боль осталась. Какие надежды он возлагал на своего мальчика! Конкретно, Курт Бехзах был силой, оторвавшей от него сына: Зольдинг понимал, что и Курт в свою очередь тоже жертва и поделом. По твердому убеждению Рудольфа Зольдинга, молодые люди из дворянских семей должны были строить карьеру на военном поприще, а не на полицейском. Уже три года Зольдинг не видел сына и, если случалось писать ему, писал коротко, сухо, почти официально; он нигде и никогда не говорил о сыне, словно его не существовало. Но вот теперь, при виде корректного, подтянутого и в штатском Бехзаха, он вспомнил сына студентом; ведь это та молодая Германия, у которой опять не хватало мудрости остановиться на нужном рубеже. Всех их напугал ноябрь восемнадцатого года, а поколение, идущее за фюрером, молодое, энергичное, полное сил, рвалось к борьбе за будущее. И нация, сплотившись в один кулак, заставила умолкнуть недовольные голоса; в директивах, приказах, инструкциях было учтено все, вплоть до племенного скота в оккупированных областях Востока, вплоть до зарплаты и увеселительных мероприятий для великорусских рабочих, и не была лишь учтена зимняя эпопея под Москвой, а через год — Сталинград, адский котел, в котором сгорели лучшие дивизии, гордость германской армии. Неужели и эти уроки не дадут результатов? Грозные, кажущиеся пророческими слова теряют всякий смысл, и становится особенно заметна их нищета. «Войну вести буду я. — Пауль в разговорах часто ссылался на эти слова Гитлера, как на образец высшего военного мышления, и потому они запомнились. — Я определю благоприятный момент для нападения. Я дождусь этого момента, наиболее благоприятного из всех, с железной решимостью, и я его не упущу. Я вношу всю энергию в то, чтобы его вызвать. Такова будет моя задача. И когда мне это удастся, я буду иметь право послать молодежь на смерть».

— Хотел спросить у вас, Курт, сильно ли бомбят?

— Прилично, господин генерал, хотя сейчас, по-моему, не время мелочных подсчетов, разве в этом дело? До последнего часа не знал, что попаду в Ржанск, я бы попытался связаться с вашей семьей.

— Они сейчас в поместье…

— Я бы смог съездить.

Пока Бехзах рассказывал о берлинской жизни, об общих знакомых, Зольдинг молчал. В самом деле, ведь не может быть, чтобы он, этот молодой человек, так ничего и не понял, ни о чем не задумывался. Собственно, сын не так уж и виноват перед ним, отцы, пожалуй, ответственней за сыновей, никто не снимал ответственности и с него.

— Вы ничего не спрашиваете о Пауле, — сказал Бехзах. — Я его недавно видел. Он отлично выглядит, крест с дубовыми листьями очень к лицу нашему маленькому Паулю. Он далеко пойдет.

— Как же все-таки далеко?

— Наши счеты с Россией не кончатся этой войной. Можно? — Бехзах потянулся к бутылке и налил. Сегодня он бравировал сильнее обычного. Какое в конце концов ему дело до Зольдинга, пусть этот бурбон считает, что у них нет принципов, что они убийцы и все прочее. Что старое аристократическое сословие изжило себя, оказалось неспособным взять в свои руки судьбы нации — еще не беда, важнее другое. Даже потомственные военные из дворян, подобные Зольдингу, до сих пор втайне не принимают полностью того, что должно было свершиться. Он попросту не станет обращать на это внимание. Зольдинг останется Зольдингом, а Германия Германией. Ради Пауля он не станет обращать внимания на его отца, что бы старик ни выкинул. Кстати, помнится, он всегда был достаточно желчным человеком.

Бехзах щелкнул зажигалкой и закурил; Зольдинг ждал, что он опять начнет разговор о Пауле, но Бехзах молчал, и Зольдинг спросил:

— А для вас, Курт, все по-прежнему ясно?

— Вам покажется это самонадеянным, но я осмелюсь ответить утвердительно. Простите, господин генерал, мне всегда казалось, что вы, как эполеты, с гордостью несете на своих плечах старые дворянские догмы и добродетели. А ведь они — давно обветшавший мусор. Мир их не приемлет. Сбросьте их, генерал, и вы почувствуете, что вам в лицо бьет свежий ветер.

— Опять старое…

— Нет, нет, вы ошибаетесь, не старое. Это вечная тема. Для всех времен и народов. Идеи, и чистота, и божественный образ Лауры — все умирает в пустом желудке. Расцвету духа, взлету идей у всех народов, расцвету искусств всегда предшествовало экономическое благополучие. А попросту, по-солдатски — сытый желудок. Простите…

— О, если бы не эти ваши солдатские вульгаризмы! Если бы ваши доктрины облекались в более изящные формы…

— И что же, господин генерал?

— Вы большего бы достигли. Люди любят красивую ложь.

— Но подчиняются они только силе, господин генерал.

— Сила рождает силу. — Щелкая ногтями по полупустой рюмке с коньяком, Зольдинг вслушивался в прозрачный тонкий звон цветного богемского стекла. Сила рождает силу, действительно, вот почему такой умный человек, как Курт, пошел работать именно в шестой отдел РСХА.

Бехзах допил коньяк и улыбнулся, сунув сигарету в пепельницу.

— В политике война никогда не прекращалась и не прекратится. Для нас важна не форма, а суть. Мы останемся, господин Зольдинг, несмотря ни на что, и не сложим оружия.

Стекло отзывалось на малейшее прикосновение, да, эта молодежь действительно встряхнула бы, провентилировала мозги, если бы попала в хорошие руки.

— Зачем вы приехали, Курт? — Зольдинг с усилием поднял отяжелевшие от коньяка веки.

— Откладывать яйца, — засмеялся Бехзах, давая понять своей усмешкой, что вопрос со стороны Зольдинга не обязателен и даже не слишком тактичен, но все-таки он на него отвечает. — Змеи и ящерицы откладывают яйца в песок, затем из них появляется потомство. Жизнь не должна прекращаться. Война — один из способов существования материи. Как видите, я и материалист немного тоже. Вот я и приехал — откладывать яйца в русский песок.

— На сегодня, может, хватит, Курт? — Зольдинг взглянул на часы. — Ваша комната наверху, я сейчас распоряжусь.

— Благодарю вас. У меня к вам два слова, если позволите, господин генерал.

— Вы еще способны разговаривать о деле?

— Только в таком состоянии я и способен на что-нибудь, — улыбнулся Бехзах. — В этих лесах действует некто Батурин. Это Петров Андрей Сергеевич, тридцати восьми лет, москвич, по профессии дорожный инженер. Перед самой войной мы едва не взяли его во Франции, он улизнул буквально на глазах. Это разведчик высшего класса; не сомневайтесь, возле вас кто-нибудь из его людей обязательно уже есть. Теперь вы понимаете, что приспело самое время откладывать яйца. Песок раскалился, господин генерал. У вас больше нет коньяку?

— Есть. Но, может быть, хватит?

— Вы меня удивляете. Разрешите? — Бехзах взял из рук Зольдинга новую бутылку, открыл, налил в обе рюмки точно поровну и выпил.

— За ваше здоровье. Что ваши прелестные дочери?

— Жена пишет, за старшей дочкой уже ухаживает какой-то сопляк. Так что я вполне могу стать скоро дедом.

— А у меня дети на всех континентах. На меня не распространяется закон об ответственности за нарушение чистоты расы — одно из немногих преимуществ моей профессии.

— Курт, вы пьяны, довольно!

Бехзах коротко взглянул в его сторону, улыбнулся красиво очерченными губами. О, он далеко не такой пьяный, каким хочет казаться.

— Я знаю, знаю, генерал, в душе вы презираете нас. Да, да, не спорьте. Все вы, армейцы, презираете нас из РСХА. И боитесь. А по сути, мы пальцы одной руки. Мне наплевать, кто как обо мне думает, генерал. Я, конечно, мог бы и сейчас вернуться в абвер, я ведь начинал там, но… Слышите, мне наплевать, что вы обо мне думаете. У нас с Паулем руки ничуть не грязнее… но мы не чистоплюи, нет.

Зольдинг рассматривал фотокарточку Батурина. Невысокий, вполне ординарный лоб, небольшие, неопределенного цвета глаза, низкие брови, рот чуть полуоткрытый. Из-за развязной болтовни Бехзаха у Зольдинга разболелась голова.

— Как это вам удается? — спросил Зольдинг, щелкнув ногтем по фотографии и делая вид, что ничего не слышал. Бехзах засмеялся.

— Не все яйца, отложенные в горячий песок, погибают, генерал. Да, да, наша разведка — лучшая в мире, но отличному, безукоризненному организму не хватает пустяка — единства в работе. Единого мозга, генерал. Но этим не могут похвастать и русские; приходится часто работать вхолостую. И им — тоже, уверяю вас.

Зольдинг слушал, не перебивая, потом спросил:

— Скажите, Курт, а вы лично, в чем вы видите наш просчет?

— Не знаю. — Не меняя позы, Бехзах весь как-то затих, и Зольдинг увидел перед собой совсем еще мальчишку, не надо было спрашивать, он много выпил, нехорошо.

— В том и дело, — сказал Бехзах, — этого никто не знает. Иногда я думаю о евреях. Кажется, и здесь допущен какой-то просчет. Для поддержания национального тонуса мы с таким же успехом могли придумать что-нибудь другое, прошло бы менее заметно. Нет, нет, генерал, я знаю, что говорю, мне пришлось барахтаться в этой тине много и глубоко. Я знаю, что такое мировые финансовые связи и какая доля в них падает именно на евреев. Одно время я долго работал по еврейскому вопросу: можете мне верить. А так мы применили чужое оружие, естественно, всего лишь в свою пользу. Если хотите, я докажу, но, генерал, начали мы слишком рано. Хотите факты?

Зольдинг нахмурился.

— Не надо, Курт, оставим этот разговор, — сказал он, налил себе коньяку и выпил. Конечно, со стороны Бехзаха всего лишь оригинальное наблюдение, не больше. Человеческая логика, поставленная в тупик, ищет причину в частностях.

Бехзах помолчал, глядя на Зольдинга.

— Раз уж судьба и фюрер обрекли этот народ, я, разумеется, не имею ничего против, — сказал он, вспоминая. — Но вот в тридцать шестом, в Париже, у меня была одна еврейка — ах, черт возьми! Вы понимаете, генерал, ей было лет шестнадцать… да… Вы когда-нибудь читали Соломона, эту его «Песнь песней», генерал? Да, сколько же мне было в то время? Вы знаете, с евреями мы могли бы расправиться позже, вы понимаете?

— Вы свински пьяны, Курт, — сказал Зольдинг, мысль его работала четко. — Вы, кажется, свихнулись на еврейском вопросе… Пока вы не проспитесь, я вас никуда не выпущу.

— Ладно, я пойду спать. Знаете, генерал, а я и не скрываю, я участвовал в крупных акциях против еврейского населения Франции, Бельгии, Польши…

— Идите, Курт, идите.

— Благодарю. Куда прикажете идти?

— А вот дверь. Идите и ложитесь. Прислать денщика?

— Ну, ну… к черту. Если бы девочку… Никаких денщиков. Заснуть я могу без посторонней помощи.

Оставшись один, Зольдинг подошел к столу, налил и выпил: он был сейчас несколько взвинчен — и присвоением генеральского звания (он не ожидал этого так скоро, представление было совсем недавно), и особенно его мучило то, что он все время ждал от Курта каких-нибудь подробностей о сыне и так и не услышал.

Он долго не мог заснуть. Выпитый коньяк сказывался, аллергия давала себя знать — начинало сильно припекать шею и за ушами, зудела кожа на лице.

Уже совсем засыпая, Зольдинг вспомнил, как перед самым приездом Бехзаха, штурмбанфюрер СС майор Урих передал ему наконец копию карты района действия ржанских партизан, Урих вел ее лично, он был убежден в невозможности справиться с нарастанием партизанского движения без полевых войск; словно между прочим Урих заметил, что за провал операции против партизанских сел специально назначенное комиссаром полиции безопасности полковником Эрлингером расследование установило несомненную вину командира отряда капитана Барышева, оказалось — он здорово напился накануне операции, его быстренько убрали, замяв это дело.

Перед утром, когда дежурный офицер связи в комендатуре принимал очередные депеши от постов и гарнизонов округа, Зольдинг проснулся от сильного сердцебиения; он сел на кровати и долго не мог прийти в себя, он приснился самому себе совсем молодым, Паулю всего четыре года, и он сидит у него на колене и все старается дотянуться до лица и дернуть за ус. И, сидя на кровати, Зольдинг болезненно вспомнил себя молодым, когда сыну было четыре года, а сам он носил усы.

6

Генерал-майор Зольдинг с самого начала не верил ни одному слову Скворцова, до вчерашнего дня, по крайней мере. Когда двое задержанных при первом же допросе отказались отвечать на вопросы, Зольдинг поморщился; ему никогда не импонировала людская тупость, и он вполне резонно заметил, что пленный — больше не помощник своим, а следовательно, обязан вести себя умнее, иначе зачем он нужен вообще, зачем его кормить? И так как двое пленных партизан отказывались оправдывать свой рацион, Зольдинг приказал передать их гестапо; нужно было во что бы то ни стало сломить их ослиную тупость, заставить делать то, что нужно ему. У него к перебежчикам одно требование: провести большой экспедиционный отряд в тылы партизан, провести глухими местами, неожиданно. И когда он услышал, что таких мест нет и везде посты, он сразу уловил фальшь. Виду он не подал и предложил указать наиболее слабые места обороны партизан, подступы к ним, через которые можно быстро проникнуть в тылы; нельзя заминировать сплошь огромные массивы — он знал хорошо, и когда ему сказали, что таких мест они не знают, он вообще потерял к пленным всякий интерес и даже перестал справляться о них. Интерес этот, однако, возник снова при известии, что один из пленных повесился; он пришел в бешенство и, назвав Уриха «бездарным мясником», тут же приказал штурмбанфюреру любыми мерами сохранить жизнь второго пленного партизана. Он знал людей: однажды начав, они — хотят или не хотят того — не могут остановиться, те сведения, которые пленные сообщили о численности и вооружении отрядов, почти совпадали с агентурными; здесь они не соврали, следовательно, из партизана можно было вытянуть что-нибудь еще.

То, что в свое время Зольдинг предложил провести войска в партизанские тылы, указать слабые места, которые можно легко смять, было с его стороны пока уловкой, ему нужно было сломить их сопротивление любой ценой, а там будет видно, может быть, они ему не понадобятся.

После разговора с другом сына, Куртом Бехзахом, Зольдинг, проснувшись от сильного сердцебиения, чувствовал себя разбитым. Тем не менее он побрился, умылся в большом тазу, принесенном денщиком, вычистил зубы и, выпив кофе, заглянул в комнату к Бехзаху; тот спал поверх одеяла, в кальсонах, до пояса голый; подушка валялась на полу. Зольдинг долго глядел на молодое тело, на красивое, размягченное сном лицо Бехзаха, восстанавливая в памяти вчерашний разговор.

Кожа на лице продолжала гореть, зря он выпил натощак кофе, тем более нельзя было пить вчера так много коньяку.

Вчера, еще до встречи с Бехзахом, он звонил Уриху и затребовал пленного партизана и уже через два часа разговаривал со Скворцовым. У него осталась от разговора неудовлетворенность. Они хотели снять наш пост. Говорят, что действовали на свой риск и страх — думали раздобыть немного еды. Этот Скворцов, если за хлебом без приказа полез — не такой уж идейно закаленный, как они любят о себе говорить. Потом этот вечер с Бехзахом, известие о присвоении генеральского чина. Ну и что же? Полковник он или генерал, в нем самом ничего не изменилось, решительно ничего, он по-прежнему презирал сына, стыдился его, но это был его сын. И только вчера, почувствовав в словах Бехзаха озлобленную обреченность, пожалуй не осознанную еще самим Бехзахом, Зольдинг внутренне содрогнулся, простая и ясная истина приоткрылась ему: именно сейчас, сейчас решалось, кому править миром. В конечном счете он и сам сторонник Хаусгофера и всегда поддерживал ратцелевские взгляды на государство. В борьбе за себя оно всегда действовало по законам живой жизни, а ведь самый мельчайший организм это прежде всего агрессия. И, вероятно, он не зря так много думал о пленном партизане, ровеснике Пауля; в нем он пытался отыскать подтверждение своим теориям и мыслям, понять происходящее; в конце концов черт с ним, с Гитлером, это только человек, а что будет с империей? Нравится ему сын или нет, но он — немец. И сам он тоже — немец.

7

Зольдинг прямо с утра прошел к Скворцову и, выслав за дверь молодого прыщеватого солдата, сел на стул и молча стал наблюдать, как он одевается: у него, пожалуй, широковатые ступни, а так нормальный человек, среднего телосложения, ничем не примечательный.

Жжение не проходило, и Зольдинг приказал принести воды, чтобы запить порошок. Скворцов уже оделся и сидел на кровати, сведя вместе колени и тупо глядя перед собой. Нос у него заострился. «Боится, — подумал Зольдинг, отмечая сведенные плечи, влажную шею. — Боится, знает, в моей власти убить, даже просто так, из прихоти».

— Я еще раз хочу с вами иметь разговор, — сказал Зольдинг, выделяя слова «еще раз», и Скворцов больше сдвинул над грудью плечи. «Молод, молод, совсем молод, лет двадцать семь, как Пауль», — опять подумал Зольдинг. — Вы не хотите отвечать на мой разговор?

— Почему же?.. Вы еще ничего не спрашивали, господин комендант.

— Я хотел услышать вашу жизнь. Всю, — подчеркнул Зольдинг. — Вы рассказывайте от начала до конца.

— Что моя жизнь? — Скворцов поглядел на Зольдинга, куда-то в переносицу. — Родился, вырос, вот, сами видите. Сижу здесь, жду.

— Чего вы ждете?

— Ваших указаний, господин комендант.

— Вы кто есть по профессии?

— Учитель. Учил ребятишек в начальной школе.

— Очень хорошо.

Зольдинг сидел ровно, с поставленными прямо носками зеркально начищенных сапог.

— Вы коммунист, Скворцов?

«Скворцов» у него звучало длинно «Скво-орцофф».

— Зачем вы спрашиваете лишнее, господин комендант? — зло отозвался Скворцов. — Если бы я был коммунистом, я бы не разговаривал с вами здесь.

— Вы говорите, Скворцов, вы готовы предать свое отечество, народ. Вы его, можно сказать, предали, раз согласились. Что вы об этом думаете?

— Ничего не думаю. Я не хочу больше думать. Ни о себе, ни о вас, ни об отечестве. Я не хочу больше пыток. Все равно вы проиграли, господин комендант, вы проиграли войну. А я, подлец, не могу умереть, как мой товарищ, и не лезьте мне в душу. Просто стараюсь купить у вас смерть без пыток, и все. Вы все равно меня убьете, что бы ни сулили.

— Не понял.

— Сулить — значит обещать по-нашему.

— Теперь понял. Сулить — значит обещать. А вы уверены в таком исходе?

Скворцов отвернулся, а губы Зольдинга тронула улыбка: однако он не так уж травояден, этот «Скво-орцофф». Зольдинга все время не отпускала мысль, что Генеральный штаб требует ликвидации Ржанского партизанского района не позже двадцатого июня. Он спрашивал и вслушивался в ответы, думая о своем, машинально спросил об отношении к Достоевскому, тот равнодушно, пожав плечами, пробормотал, что «почти не читал». «И этот человек почти ровесник Паулю». Зольдинг опять вспомнил о сыне и Бехзахе, сегодня они не выходили у него из головы.

— Мы проверили все, что вы сообщили о себе, — среди неопределенного необязательного разговора жестко сказал Зольдинг. — Село Филипповка стерто с лица земли осенью сорок первого года, и все жители уничтожены. Мы не смогли найти ни одного человека из Филипповки. А вы сидите передо мной. Как вы это объясните?

— Что я должен объяснить?

— Почему вы есть живой?

— Простите, господин комендант. Если вы запрашивали, вы должны знать, двое из собранной толпы сбежали. Я и еще один человек, повезло, видите. — Скворцов усмехнулся.

— Кто же другой?

— Мне прострелили плечо, он меня бросил в лесу. Не знаю, где он и что с ним. Фамилия его Медведев, Степан. Такой паршивый мужичонка. Попал в окружение под Киевом, пробрался домой, и вот…

— Что значит — паршивый?

— Плохой, господин полковник, скверный мужичонка.

Было уже девять утра, и, очевидно, опять намечался жаркий день, с душным солнцем, слишком яркий, слишком долгий. Зольдинг уже устал; все эти психологические опыты опять вызвали утихший было зуд. Пленный сказал правду, ведь он сам руководил уничтожением Филипповки, и был еще ранен, Зольдинг невольно прижал правую руку плотнее к боку. Пожалуй, именно этот неожиданный и глупый выстрел сделал его тогда командиром дивизии, командующим Ржанским административным округом и военным комендантом города Ржанска, да принес перед этим два месяца госпиталя и три недели отпуска, три недели спокойной семейной жизни. Правда, шел сорок первый, теперь, при том же ранении, его бы вернули в строй самое большое за месяц.

Перед Зольдингом сидел худой, жалкий человек. Два года назад этот человек бежал от него, хотя не знал тогда Зольдинга, и сейчас не знал о том, что это Зольдинг руководил операцией по уничтожению жителей Филипповки (в этом он ошибался), и оттого, что Скворцов оказался в чем-то связан с ним в прошлом, у Зольдинга появилось чувство какой-то болезненной заинтересованности; это, конечно, был своего рода фатализм, и Зольдинг обежал зарешеченную комнату ожившими глазами. Он стал быстро подсчитывать, сколько потребуется времени — два дня, три, чтобы пройти в глубину лесов, к партизанским стоянкам по пути, указанному пленным, и вернуться назад. Как раз в это время открылась дверь, и Зольдинг увидел сияющее лицо Ланса; и сразу понял, в чем дело: в руке у Ланса белела бумага. Зольдинг подумал о банкете, придется выслушивать тосты, отвечать на поздравления и самому благодарить. Он жестом показал, что здесь не место, и, опережая Ланса, быстро вышел.

8

Уже с самого начала разговора с Зольдингом Скворцов с трудом мог отвечать ему. Порою он совсем не видел Зольдинга, перед глазами чернело одно расплывшееся пятно, и в ушах стоял звон, он сам чувствовал, какие у него горячие руки. Он приказал себе держаться — от этого разговора зависело все. Он старался глядеть на Зольдинга, и как только тот исчез, он все время ждал какой-нибудь новой ловушки. И все-таки, увидев Франца Кригера из гестапо, словно проступившего из стены рядом с дверью, он не выдержал и закричал…

Он, Скворцов, умер, это конец, ничего больше, вот какая она, смерть, — ни боли, ни радости, кругом — ничто, пустота. Странно, он все еще чувствовал на себе чьи-то пальцы, они ощупывают его, прикасаются ко лбу, к рукам, вот они на лице; это смерть, это уже последний вздох, на него навалили свинцовую плиту, и она, сдавливая, опускается все ниже. Опять кто-то недовольно бормочет. Это она — смерть, она пришла, и все, и конец. Задержать этот воздух вот, вот, вот, последний…

Дверь открывается, и входит врач, пожилой, седой немец, с широким выпуклым лбом, он недовольно качает головой, — черт знает что, — бормочет врач, взглядом приказывая сестре подать то одно, то другое. «Черт знает что, мясники, грубее работы нельзя придумать», — себе под нос неразборчиво бормочет он, ему не повезло, его друг Август Гергелянц давно известен в научном мире рейха, а он, Оттерест, застрял в этой дыре и превратился в коновала. Избивать и поднимать на ноги. Абсурд, идиотизм, бессмыслица. Медицина превратилась в свою противоположность, воскрешать, чтобы пытать, лечить, чтобы убивать, и так без просвета, замкнутый круг, он тупеет, он теряет профессионализм — нет, он совсем не хочет попасть в гестапо или на передовую, сейчас и стены слышат, и, чтобы заглушить свои непозволительные в этот трудный для рейха час мысли, он срывает раздражение на сестре. Растяпа, вечно все путает. Если бы она не спала с начальником госпиталя, он давно бы от нее отделался.

— Адреналин, адреналин! — повышает он голос, когда сестра опять сует ему в руку не то. — Вот он, наберите в шприц, черт побери, вы научитесь когда-нибудь шевелить руками? Зачем мне камфара? Вы же видите, мне нужен адреналин, у него остановилось сердце.

«Нужно умереть молча, сжав зубы; все исчезло, осталось одно удушье, мрак, все уже неподвижно, и плита опустилась. Все исчезло, и только угасает, угасает последнее тепло, это что-то странное, непонятное, его уже нет, и в то же время что-то мешает совсем уйти, раствориться, исчезнуть. Не боль, не страх, что-то другое. Что?»

Врач, присев на стул, принесенный санитаром, терпеливо и устало ждет; вздохнув, он начинает делать искусственное дыхание, его узкие, длинные пальцы привычно и равнодушно массируют грудную клетку. Э-э, черт, если бы не приказ этой рыжей канальи, Уриха, он бы сейчас гонял шары в бильярдной. Он теперь только и делает, что констатирует смерть; что изменится, если умрет еще один? В свое время ему пророчили научную карьеру, защита его диссертации вылилась тогда в триумф всей кафедры, и вот финал — он роется в трупах, как могильный червь.

Ладонь врача внезапно остановилась как раз на левом соске, он уловил пульсацию, и в глазах у него мелькнул профессиональный интерес. Оживленный им человек, вероятно, тысячу раз потом проклянет его, и будет прав; врач снова сделал укол и продолжал массаж.

— Грелки, погорячее! — отрывисто бросил он через плечо.

Движения его стали еще более расчетливые и точные, он действовал по своей четко отработанной системе, теперь уже ему самому не хотелось проиграть. И только тогда, когда пульс наполнился, и дыхание выровнялось, и пациент был обложен горячими грелками, и лицо его начало медленно розоветь, врач в изнеможении откинулся на спинку стула и закурил. Вот уже несколько лет он только и делал, что терял накопленное ранее. Все-таки ни один человек в мире точно не знает, что происходит в сознании в момент смерти, и никто точно не знает, как происходит возвращение оттуда, если оно происходит. Врач вытянул шею и придвинулся вместе со стулом к кровати вплотную, стараясь представить себе, как происходит оживление в клетках мозга, они-то больше всего и интересовали его, эти клетки. Веки больного дрогнули, и врач торопливо поправил пенсне. К черту! Эта жизнь принадлежит ему, только ему, Карлу Мария Оттересту; в его власти снова остановить пульс и продолжить начавшийся процесс распада. Нет, он не мог отделаться от ощущения биологической общности с лежащим перед ним человеком, он — его созданье, даже мать сейчас меньше причастна к собственному сыну, чем Оттерест к этому пленному; и что бы там ни говорили о расовых признаках и преимуществах арийской расы, его подопытный замешан на крутом тесте, раз выкарабкался на этот раз.

Оттерест приказал готовить прибор для капельного физиологического раствора, снова откинулся на спинку и опустил веки.

9

Вначале появилось всего лишь слабое брезжение, крохотная точка света, она все увеличивалась. Потом пришло ощущение взгляда, кажется, он помнит его, он где-то его встречал, но ему было безразлично, потому что он умер. Потом пришло ощущение боли, и он вспомнил лицо Франца Кригера, и снова потерял сознание. Потом перед ним, словно в воде, закачалось другое лицо — качалось, качалось, плыло, он с трудом остановил зыбь и узнал Шуру; и тогда он понял, что это ее взгляд провожал и встречал его, и ему стало жарко. Он беспокойно задвигался на кровати, уже понимая самое страшное — он жив, он остался жить.

«Уйди», — сказал он, глядя в лицо Шуры, она была сейчас ненавистна ему. «Уйди», — сказал он, боясь, что она видит его такого, и опять обессилел. Это только отсрочка, он обязательно умрет, нельзя кощунствовать над крохотной отсрочкой, данной ему. «Шура, Шура, — сказал он, — не уходи». Лицо ее вздрогнуло и остановилось, он увидел ее волосы, каждый волос отдельно, услышал запах кожи. «Шура, Шура, — сказал он. — Не уходи, Шура, слышишь? Не уходи, не уходи, ради бога, не уходи, если я тебе дал хоть каплю хорошего, не уходи. Ты куда? Куда, а, куда?»

Из зеленого полумрака медленно, с усилием переставляя ноги, пришла лошадь, с гноящимися старыми глазами. Она опустила морду и шумно, тепло дохнула из глубоких, мягких ноздрей прямо в лицо Скворцова. В челке у нее запутались сухие репьи, одно срубленное ухо короче другого.

Лошадь тоже исчезла, он не пытался ее удерживать. Тонкие бескровные губы, белый халат, глубокая складка на переносице, широкие зрачки совсем рядом с ним — что-то еще, он устал, он не мог больше смотреть, опять все плывет. Врач знаком приказал потушить верхний свет. «Яркий свет раздражает сетчатку. У больного кровоизлияние в правом глазу».

И снова закачались над головой шелестящие, яркие, зеленые-зеленые листья молодого клена; и ему стало радостно, над ним все шевелились тихонько зеленые-зеленые листья клена, и солнце жгло горячо, щедро, по-летнему.

Очнулся он в той же большой просторной комнате с металлическим белым столиком и мягкой кроватью, на противоположной от окна стене дрожала четко сплетенная решетка. Лежал он на полу, и в комнате никого не было; он понял: что это был бред, и облегченно вздохнул.

10

По дороге, указанной Скворцовым в Ржанские леса, в самую их сердцевину прошла разведка, высланная Зольдингом. Она прошла незаметно около ста километров и тем же путем вернулась назад. Зольдинг остался доволен результатом разведки, выявились основные резервы Трофимова, стало известно точное их расположение. Пленный, оказывается, не врал. Можно пройти незаметно и покончить одним ударом с Ржанской группировкой партизан. Генерал-майор Зольдинг приказал привести к себе пленного, Скворцов еще был очень слаб и вошел, придерживаясь за косяк. Глаза у него запали, щеки ввалились: последние два дня он почти ничего не ел — нарушилась проходимость пищевода, он был переведен на жидкий стол. Зольдинг не отвел глаз, встретив откровенно ненавидящий взгляд Скворцова, взгляд попавшего в западню зверя. Зольдинг пригласил Скворцова сесть.

— Ваши слова подтвердились, — сказал он. — С этой стороны действительно можно подобраться к Трофимову.

Скворцов молчал, глядя на свои пальцы, они еще плохо подчинялись.

— Я просил бы вас, Скворцов, уточнить маршрут. — Зольдинг развернул карту и придвинул к Скворцову. Он достал бутылку коньяку и две рюмки — на высоких ножках, металлические. Скворцов опустил глаза в карту.

— Как я могу сказать точно? — пожал он плечами. — Я могу лишь примерно, отсюда и досюда. Точно указать нельзя, потом на меня же свалите.

Зольдинг повернул карту к себе, внимательно стал смотреть на резкие отметины, сделанные пленным.

— А если по этому пути пойдете вы, как пойдете? По карте покажите, вот видите: так или так? — Зольдинг выпрямился, налил коньяку и придвинул одну рюмку Скворцову.

— Не знаю. На месте было бы виднее.

Скворцов выпил коньяк, не ожидая приглашения, налил рюмки снова; Зольдинг поморщился, он и сам знал, что на месте будет виднее.

— А если поведете вы?

Скворцов пожал плечами, быстро выпил, сразу налил еще и опять выпил.

— Вы быстро привыкаете, — заметил вскользь Зольдинг.

Скворцов ничего не ответил, зажал кисти рук коленями и опустил голову. «Еще бы пару рюмок, — сказал он себе. — Нужно глядеть ему в глаза…» Ах, если бы не это дело, он опрокинул бы на него стол и этот чернильный прибор пригодился бы ему. Один раз за все, за Ивана, за Шуру. За унижение, за боль. Еще бы пару рюмок. Ничтожество, и пить не умеют. Разве это рюмки? Наперстки. А нужен бы сейчас хороший стакан, грамм двести, а потом — черт с ним, что будет, то будет. Неужели цена всему, через что прошел, — один немец, пусть даже в генеральском мундире? Только один? И этим закроется твой счет? Нужно выпить еще коньяку, и пусть Зольдинг следит за ним.

11

В середине июня много солнца. Порой, неизвестно откуда, рождались грозы, легкие, стремительные — очистят воздух и исчезнут, и опять синева, опять — солнце. Травы поднимались дружно, и в другое время уже звенели бы в лугах косы и вырастали стога, а теперь все стоит нетронутым. Ни прокоса в лугах, ни человека в поле. Леса ярко-зеленые, клейкие; трава от дождей и от тепла была выше плеч, — в траве можно было утонуть, и партизаны, хоть и отвыкшие за три года от хозяйства, не могли привыкнуть к мысли, что и эта трава пропадет за зря, никто ее не высушит, никто не соберет в стога. От ягоды, которую ели зеленком, и от недосоленного гриба (соль доставлялась самолетами редко и помалу и была дороже патронов и гранат) болели животы. Все исхудали, каждый знал: Ржанские леса в кольце — уже седьмая попытка прорвать блокаду кончилась неудачей. Лесные госпитали разбухали, раненых не успевали вывозить; в ночь приходило всего по два-три самолета. Ближний аэродром немцы нащупали и двумя налетами совершенно вывели его из строя, остался один, в самой глуши, и Трофимов приказал свезти туда всех раненых, подлежащих эвакуации за линию фронта; хорошо, что было лето; приходилось ждать самолета в палатках по три-четыре дня и больше. Разнесся слух, что есть приказ прорываться, оставив раненых; узнав об этом, Трофимов велел за распространение провокационных слухов предавать виновных трибуналу. После совета с Глушовым он отправил в Москву очередную шифровку, в которой просил ускорить присылку самолетов — до тех пор, пока раненые полностью не будут эвакуированы, о прорыве нечего думать. Три дня подряд в ночь приходило по семь-восемь самолетов, и количество раненых уменьшилось чуть не наполовину. Нужно было еще три-четыре удачных ночи, об этом знали в штабе, и лучше всех знал сам Трофимов. Что прикажешь делать с сотней раненых? А события, и притом самые трагические, могли начаться с минуты на минуту… Может быть, такая же степень осведомленности была еще у начальников разведки лейтенанта Кузина да у Батурина, а может, Батурин знал и больше. Только вчера он пришел к Трофимову:

— Анатолий Иванович, распорядись подготовить в глуши лагерь для раненых… Федор Подол укажет место. На всякий случай, если придется оставить.

— Этого «придется» не должно быть.

— Я ничего не предрекаю. Элементарная осторожность, вот и все.

— Все… — повторил за ним Трофимов, хмуро глядя себе под ноги. — Вы сами понимаете, как это подействует на бойцов.

— И, однако, нужно быть готовыми к любой неожиданности.

— Ты имеешь какие-нибудь сведения?

— Ко всему нужно быть готовым. Поручить Почивану и Федору Подолу. А сведения… Вы сами знаете, что приказ о перегруппировке должен поступить вот-вот…

Трофимов в одной гимнастерке и яловых тупоносых сапогах ежился от сырости. За перегородкой работали радисты. Приходили связные. Трофимов все выслушивал молча; для него было очевидно, что в данных условиях решить могло одно: перегруппировавшись за ночь, идти на прорыв, хотя прорыв пятого дня не удался, и третьего дня — тоже, и вот почему теперь так много раненых, и он оттягивал решение идти еще раз.

— Почему ничего не слышно из города? — спросил он тоскливо, прислушиваясь к тягучему медлительному голосу Эдика Соколкина из-за перегородки, тщетно взывавшего к «Десятому». «Десятый» — самый дальний отряд Семенова. Придется посылать связного.

— Почему все-таки ничего не слышно из города? — повторил он, думая об отряде Семенова и сводя выгоревшие белые брови.

— Немецкая разведка приходила ведь со стороны болот… Чего же тебе еще?

— Приходила. А если случайность?

— Не верю ни в какие случайности, Анатолий Иванович. Все стягивается в один узел. Немцы готовят большое наступление. В эфире сплошной вой, невозможно выйти на связь. Все время поступают сведения о большом целенаправленном передвижении войск. Гостей нужно ждать на днях. Если мы еще через неделю не прорвемся, нас тут сомнут. Ликвидировать Ржанский партизанский район приказано во что бы то ни стало самим Гитлером, есть и такие сведения.

— Тем больше чести, — проворчал Трофимов, опять вслушиваясь в голос Эдика Соколкина и стараясь приглушить в себе раздражение; иногда ему казалось, что Батурину безразлично — завтра окончится война или через год, погибнет еще сто человек или тысяча, лишь бы его, Батурина, точка зрения одержала верх.

И еще — Трофимов начинал уставать, да, да, тот самый железный Трофимов, который мог, не дрогнув, расстрелять, послать на смерть, не дрогнув, мог сам умереть, начинал уставать. Это когда-нибудь, конечно, кончится, и как только кончится, он с отвращением сдернет с себя казенную одежду, дочиста отскоблит тело и уже никогда не прикоснется к оружию, и хотя он, кадровый офицер, ничего не умеет в жизни, кроме как носить оружие, он больше никогда не прикоснется к нему и научится чему-нибудь еще. Только мысль о времени, когда он смоет с себя весь пот и копоть и больше не прикоснется к оружию, поддерживала его. Это давало ему силу, там, где ее, казалось, уже не могло быть.

И еще его смущала Павла, потому что все началось еще со времени первой их встречи, когда она, безобразная, обмороженная, почти полуголая, сидела перед ним; все, как ни странно, началось уже тогда, и он уже тогда знал, что это будет трудно, и мучительно, и бесполезно. И потом, позже, во время боя, когда он каждую минуту чувствовал своей спиной Павлу и знал, что не погибнет, потому что она рядом, она здесь. Она вскакивала и падала вместе с ним и перебегала короткими перебежками, и все это молча, с неподвижным лицом, на котором жили только одни глаза. Жили восторгом, надеждой, и надежда эта — только он, Трофимов.

И как это можно было — сказать все глазами и молчать, молчать, молчать долгие месяцы и делать вид, что он для нее такой же, как все. Стирать ему, как всем, гимнастерки и заношенные портянки и молчать, хотя все между ними сказано во время того боя. Она же знает, что он ее любит, но почему она так, почему?

Взглянув на часы — через несколько минут здесь должны были собраться командиры отрядов, — Трофимов направился к двери:

— Выйду на минутку, голова трещит. Буду рядом, только подышу.

Часовой у двери вытянулся, приветствуя, Трофимов кивнул и прошел в сторону от землянки, сел на вытоптанную траву под березой так, чтобы видеть дверь штабной землянки и часового, и закурил. От крайней к нему палатки доносился хохот, и он тоже невольно улыбнулся, встал, подошел ближе. Возле палатки шестеро играли в карты, сидя на земле и поставив посредине ведро вверх дном; увидев Трофимова, они вскочили. Трофимов махнул рукой: «Сидите», — и присел рядом на корточки, следя за игрой. Все были ему хорошо знакомы, все из его отряда. Ему не хотелось уходить, хотя он знал, что помешал им. Они лишь вчера сменились с передовых постов и сейчас отдыхали; за глаза его грубовато звали «Трофим» и, ожидая услышать от него что-нибудь новое, притихли. Но ему нечего было сказать им, и он сидел рядом на корточках и следил за игрой.

— Твой ход, Велесов. Чего вы тут смеялись? — спросил он у молодого, лет двадцати пяти, курносого, с широким раздвоенным подбородком парня. Ворот рубахи у него был полурасстегнут, выпирали большие грязные ключицы.

— Да вот, товарищ командир, Дьяков рассказывает, как в плен попал, да как вырвался. Да как потом к бабе в зятья пристроился, тут недалеко, я это село даже знаю.

— А, Дьяков… Как же ты пристроился? — машинально спросил Трофимов, думая о своем.

— Он еще толком не рассказал, только про оладьи со сметаной…

Партизаны заворочались, придвигаясь ближе, а Дьяков, весь веснушчатый, вздохнул:

— Это она только вначале, для приманки. А потом… Мать у нее — старая ведьма, ноги отнялись, лежит на печи, а все не нажрется. Не успеешь за стол сесть — она тебе уже тыщу дел надумает. А сама такая ласковая, тихонькая. Все «зятек» да «зятек». И горожу подправить надо, и угол у сарая осел, и засеять десятинку. Как батрак, с утра до ночи, а ночью Маруська опять же лезет, здоровая баба, в самом соку, слютовалась без мужика. «Э-э, думаю, Дьяков, тут еще похуже, чем концлагерь. Сматывай отсюда ноги, пока цел». Ну и не выдержал: «Что же я тебе, Маруська, — Маруськой ее зовут, — что же я тебе, говорю, раб египетский? Ты с твоей мамашей по какому праву надо мной измываетесь, продохнуть некогда? Да какой же с меня после такого дня мужик к ночи будет? А? Дура-баба, своей пользы не понимаешь. Нет, говорю, я с этим не согласен». И тут она, братцы, под потолок взвилась. И спасла-то она меня, шелудивого (это я-то шелудивый!), и обмыла, и одела, и в люди вывела… «Молчи, говорит, дурак, ты мне ноги должон целовать, ты в моем дворе каждую курицу на „вы“ должон величать, а не то — вон тебе бог, а вон — порог». — «Ах ты, говорю, кулачка! Да плевал я на твое хозяйство, мне вон родину надо защищать. Что, съела? Ты, говорю, меня лучше не береди, а давай приготовь самогонки да сала, чтобы мы с тобой по-хорошему расстались». И тут я в такую злобу взошел, себя не помню. Как держал в руке топор, так и иду к ней, а она пятится только и повторяет: «Колечка, Колечка, да ты что, Колечка! Да я ведь только затем, чтобы ты кончил пораньше, завтра-то воскресенье, баньку сегодня истоплю… Колечка!..»

«Не Колечка, говорю, я тебе, а Николай Петрович, иди сейчас же мне пол-литра готовь на дорогу, а то и тебя, и твою мамашу зарублю, мне все одно кого рубить, тебя или Гитлера, вишь, как у тебя натура от фашиста поперла… как на дрожжах…»

Взвизгнула она, да в сени, я за нею, а там на столе уже четверть, — она, Маруська, самогонку добрую гнала, два стакана — и с ног. «Вот так-то, говорю, а то ишь: курицу на „вы“ ей величать, что выдумала. Чтобы потомственный пролетарий батраком стал?»

Сижу, пью, она ко мне, как гадюка, ластится, жало спрятала, а кожа гладкая. Ну, ластится, и растаял я, дурак, пью да пью, держу ее за плечи… Эх, черт! Ну, говорю, ладно, так и быть, раз просишь, поживу у тебя еще недельку, только чтоб четверть у меня со стола не убиралась. И вот какая зловредная баба оказалась. Перепил я, значит, с кем не бывает? Ну и забыл все, лезу к ней, а она что? Дразнит. Да тебе теперь, говорит, надо ложку подвязывать, эх ты, пролетарий! Сопля ты, а не пролетарий! Ну, я на такие слова осерчал и целю ей в лоб, да ведь спьяну-то не попал, в спину дотянулся, пальцы расшиб. Кость, я вам скажу, у нее. А она меня хвать в охапку и понесла, а я побрыкался, побрыкался, да и заснул. Она меня, стерва, и подсунула под корыто, такое корыто у нее было железное, метра два, как раз я уместился. А сверху кирпичами придавила, чтобы меня, значит, опозорить, а я, пьяный-то, сплю! Меня хоть в нужник с этим корытом… Да ведь что выдумала, злобы у ней больше, чем у Гитлера. Вот она рано утром берет кочергу, да по корыту как врежет! «Вставай, говорит, Николай Петрович, потомственный пролетарий, на физзарядку пора!»

Трофимов, беззвучно хохоча, отбросил цигарку и встал, увидев, что от штаба к нему спешит дежурный. Дьяков сразу замолчал, и хохот оборвался, и все глядели в спину Трофимова.

— К черту! — сказал один, бросая затрепанные карты. — К черту! Сейчас бы четверть на нашу компанию и кусок сала. А потом бы я вышел из лесу и взорвал любой пост.

— А по мне, сейчас ничего бы не надо, — вздохнул другой, рябой с длинным лицом. — Просто посидеть вот так хоть один денек на солнце, и не оглядываться на любой шорох. Солнце, зелень. Нет, ты только погляди, какая теплынь. Уже белый гриб пошел…

— Вчера один из пятой роты объелся грибов, — сказал третий. — До сих пор несет его, говорят, отравился.

— Эх, черт, сейчас бы моя Маруська на сенокос небось меня погнала.

— А я сам бы сейчас пошел с великим нашим удовольствием, — сказал Велесов. — Плечами-то поведешь — э-эх! Ж-жж-их! Ж-жжик! — Он помолчал.

— Хороши ноне травы, куда как хороши, — опять вставил рябой с длинным лицом. — И надо же им было — уродиться зря.

12

Батурин встретил Трофимова недалеко от штабной землянки; он уже шел его разыскивать; чувствуя плохое, Трофимов остановился, ожидая, пока Батурин подойдет; от солнца, бившего в лицо, он переступил на другое место.

— Ну вот, командир, дождались приказа.

— Расшифровали?

— На, читай, — сказал Батурин странно веселым голосом. Трофимов взял протянутую бумажку и стал читать, а Батурин следил за тем, как медленно шевелились его светлые брови, как появлялись и исчезали складки на лбу.

— Это невозможно, — сказал Трофимов, опуская руку с шифровкой. — Какая-то путаница, а?

— Нет, все точно, нам сразу же передали подтверждение. Разреши-ка.

Трофимов глядел, как клочок бумаги в руке Батурина горел невидимым огоньком и черно закручивался по краям, а Батурин все поворачивал и поворачивал его из стороны в сторону, затем разжал пальцы и втер в землю остатки сгоревшей бумаги.

— Не понимаю такого приказа. Ну, что же, соберу командиров, обсудим, как лучше, как если бы никакого приказа не было.

— Вы должны будете оповестить о приказе только Глушова, — сказал Батурин, глядя на Трофимова и сочувствуя ему. Привыкнув к осторожности и сдержанности Трофимова, к тщательному продумыванию им каждого решения, он теперь даже удивился неожиданной горячности, он молчал и ждал. И Трофимов знал, что он ждет пояснений.

— Понимаешь, Батурин, мы не выполним задания, находясь в этой западне. День ото дня люди слабеют. Большая земля нас не накормит, каждому понятно, самолетами не натаскаешь. Ну, хорошо мосты на Ржане мы взорвем, а важнее вторая часть приказа: перерезать в необходимый момент рокаду. Как мы это сможем, а? Это ведь дело для всех наших сил, значит, сначала надо блокаду прорвать, затем рокадную перехватить и держать? Не знаю, как ты. У людей больше месяца пищи во рту настоящей не было, это как? Вот что, Батурин, я сейчас набросаю коротко свои соображения, а ты закодируй, и пусть их быстренько отстукают. Что же в самом деле, молчать дурак дураком!

Батурин хотел было возразить, потом махнул рукой: «Давай». Собственно, для него только теперь начинал проясняться смысл полученного приказа: конечно, отсиживаться в лесах безопаснее, а возможно, в Москве так и полагают, зря не тратить силы и приберечь их к решающему моменту, но там, в Москве, не могут знать истинного положения Трофимова, истинного соотношения сил. Значит, это вопрос месяца, чуть меньше или чуть больше. Вряд ли немцы снимут блокаду здесь, если начнутся большие дела на фронте, действительно, как тогда выполнить задание — перехватить рокаду и держаться до последнего?

— Нужно хотя бы взглянуть, как она там идет, эта рокада, — задумчиво произнес Трофимов. — Бросок в сто верст мы всегда можем сделать. А из этой западни мы ничего не сделаем. Это ясно. Почиван, — недовольно повысил голос Трофимов, — ну чего ты вертишься около? Подходи, что у тебя?

Почиван взял под козырек; перебивая его, Трофимов недовольно добавил:

— Бриться надо, Почиван, бриться. Каждый день бриться, понимаешь? Не опускаться, если желудок пуст, понимаете?

— Слушаюсь! — Почиван растерянно вытянулся; Батурин еле сдержал улыбку — попало человеку ни за что ни про что. Почиван сердился, только огрызнуться не решался.

— Товарищ полковник! — сказал Почиван. — Я уже докладывал вам: муки осталось на четыре выпечки. Все.

— Каких четыре выпечки? — Думая о проклятой рокаде, Трофимов не сразу понял, о чем говорил Почиван. Пытаясь переключиться на другое, он непонимающе уставился на Почивана.

— Говоришь, на четыре выпечки? Ладно, не будем больше печь хлеб, — сказал он. — Муку только на болтушку. Вот так, Почиван, в счастливую минуту я тебя увидел. Что там еще? — спросил Трофимов, давая понять, что вопрос о хлебе решен и обсуждению не подлежит, а сам подсчитывал в уме, сколько можно еще будет протянуть на болтушке, и выходило, что много дольше, чем на хлебе, дней на десять — двенадцать дольше, да еще будет ощущение сытости, не такое, как от ста пятидесяти граммов водянистого хлеба. Трофимов жалел, что не успел распорядиться насчет болтушки раньше.

— Пекарь, Сидоров Иван, украл и съел буханку хлеба, — помявшись, сказал Почиван. — Три килограмма шестьсот граммов. Не знаю, что делать, товарищ полковник. Сейчас лежит, стонет.

— Почиван, я тебя не узнаю, — с раздражением сказал Трофимов. — Что можно в нашем положении делать? Конечно, скверно, но лучше не предавать гласности. Натихую с ним поговори. Постыди, скажи, что дети голодные сидят, скажи, чтобы не делал больше так, отчисли в роту куда-нибудь. А гласности не надо, не то время. Никому не говори.

Почиван все повторял: «Понятно… товарищ полковник… понятно…» И Трофимов подумал, что Глушову Почиван об этом случае все-таки скажет, но промолчал.

Почиван и Батурин ушли, Трофимов остался один. Он свернул в сторону и ушел от землянок, где не было людей. Один раз ему навстречу шагнул часовой, но, узнав, отступил, исчез в зелени, и Трофимов пошел дальше. Попадались пни, старые и свежие, он пошел еще дальше, отыскивая место, где был бы чистый, нетронутый лес. Он слишком медленно соображает, а времени нет, времени ни одной свободной минуты, а он тут расхаживает.

Он присел на корточки, рассматривая яркий пышный мох под ногами. Он знал, таким мхом утепляют избы, кладут его в пазы между бревнами. Трофимов сгреб в кулак упругий легкий ком, приподнял его: внизу была серовато-влажная песчаная лесная земля, и Трофимов осторожно опустил мох на место.

13

Поздно ночью, после совещания с Гребовым, Кузиным, Батуриным, командирами и комиссарами других отрядов, Трофимов скинул только сапоги и лег возле землянки в шалаше; портянки он, по военной привычке, аккуратно повесил рядом, уже засыпая, он успел подумать, что портянки к утру насыреют от росы и нужно бы положить их под бок. Засыпал он мгновенно, последнее время спать приходилось совсем мало. Почти сразу Трофимова разбудили, не открывая глаз, он узнал голос Глушова.

— Вставай, Анатолий Иванович, товарищ Корж здесь.

Трофимов одурело потряс головой. Было темно, тупая боль резала затылок.

— Здравствуйте, товарищ Корж, — он рывком поднялся. — А мы вас вчера ждали. Или кого-нибудь от вас ждали.

— Здравствуйте, Анатолий Иванович, — сказал Корж, крепко пожимая руку и вглядываясь через очки. — Ну, как тут у вас настроение?

Трофимов не удержался, судорожно зевнул и прикрыл ладонью рот.

— Настроение бодрое… Вот черт, — выругался он, прихлопывая комара, и предложил: — Проходите в землянку, тут сыро, я сейчас.

Он наскоро замотал портянки и натянул сапоги. Дежурному по штабу он приказал хорошенько смотреть и быть с часовым; он еще раз сам вышел и проверил, чтобы из землянки ничего не было слышно. Землянка за ночь настыла, Корж молча отдыхал, привалившись к отсыревшей стене, сняв очки и закрыв глаза; худое, простоватое лицо его, сильно суженное книзу, было не брито, короткий ежик волос наполовину в седине.

Корж почувствовал взгляд Глушова, достал из кармана брюк расческу и причесался, крепко потер обеими ладонями виски. Глушов знал Коржа еще до войны, еще с двадцать девятого года, когда в Ржанске заложили фундамент металлургического завода, — тогда еще Глушов, молодой каменщик, слушал выступление Коржа, конечно, не Коржа, а Дорошина Андрея Степановича, секретаря Ржанского райкома, и ему действительно казалось, что предстоит выстроить не просто завод, а первый в мире металлургический гигант — так зажигательно говорил Дорошин, теперь вот «товарищ Корж», секретарь Ржанского подпольного обкома, который сейчас, вероятно, и сам бы не мог сказать, где он будет ночевать завтра. «Да, очевидно, большая каша заваривается, раз он появился сам, — думал Глушов, — ведь он всего и появлялся до этого дважды, и все в самые напряженные моменты; правда, теперь и без его появления было ясно, что предстоит тяжелое время. Вот ведь как бывает: в тридцать девятом Дорошина перевели куда-то на очень крупное, как говорили, строительство, и тогда все гадали, за что так шуганули первого секретаря обкома, а вот уже в сорок втором он опять появился. Кажется, он тогда даже не признал Глушова, но кто его знает. Дорошин человек в себе, все посмеивается, да шуточки, а сейчас, видать, сильно устал, глаза в провалах, вот подремал немного, видать, экономит силы».

«Сколько же ему сейчас? — подумал Глушов. — Пятьдесят семь — восемь, не меньше».

Когда Трофимов вернулся, Корж сразу открыл глаза и нацепил очки; до этого он их держал в руке, крепко сжав в пальцах тонкие дужки.

— Вы обсудили приказ, Анатолий Иванович? — спросил Корж.

— И ни к чему не пришли, — отозвался Трофимов, подходя к столу и разворачивая подклеенную на сгибах полосками бинта карту. Корж подтянул ее к себе.

— Что предлагаешь, Трофимов?

— У нас до этого разрабатывался план прорыва именно в ту сторону, на юго-восток. Север и запад — болота, минные поля, затем открытые места на большом протяжении. Даже если прорвемся, придется драться в очень невыгодных условиях. Вся эта местность густо насыщена войсками. Остается одно: вырваться на юго-запад, пройти рейдом вот здесь, — он подчеркнул ногтем линию, — по этим районам, здесь сравнительно малочисленные гарнизоны, а как подойдет время, сделать крюк, ложный маневр, вернуться к Ржане и делать то, что приказано.

— А если все-таки дождаться своего времени здесь и прорываться в самый нужный момент?

— Все мы думали об этом и ни к чему не пришли. А если в нужный момент не сможем прорваться?

— Случайности, любые, исключить. Операция разработана, входит составной частью в общий план, утверждена командованием и обсуждению не подлежит. Будем громить рокадные дороги. Здесь, в этой части, — Корж мазнул по карте. — А думаете, почему немцы так вас отсюда стараются выжить? Никаких случайностей. Значит, пути два. Или отсиживаться по-прежнему и вырваться на оперативный простор в нужное время, или рвать сейчас и отвлекать немцев ложным рейдом в сторону. В этом случае своя выгода — люди подкормятся.

Трофимов кивнул. Конечно, услышанное от Коржа было ему известно, пусть не с такой определенностью, да, но ведь на войне нельзя полностью застраховаться от случайностей.

— На нашем участке фронта ожидаются большие бои, — опять сказал Корж, прикрывая карту ладонью. — А, как полагаешь? Ты, Трофимов, не новичок, что есть у тебя про запас? Выкладывай.

Трофимов помолчал и стал рассказывать о Скворцове, о надежде, какая с ним связана, и что предусмотрено, если план провалится. Корж внимательно слушал, глядя сквозь стекла очков; план был ему не до конца ясен, но он не перебивал; все-таки хорошо, что учли возможность провала и приняли меры, хорошо, что перед ним человек трезвый. Правильно он отстаивал Трофимова и не пустил к нему молодого стрекача-особиста, хотя тот предъявил свои полномочия на расследование случая, когда отряд Трофимова был в прошлом году окружен и понес большие потери. Кажется, тогда во всем разобрались, так нет, опять горячка, опять «трясут» Трофимова, только и помогло категорическое ручательство лично его, Коржа. С него довольно крикунов, с ними и в веселье плохо, а в беде пропадешь. И он, осуждая себя, опять и опять думал о недавнем очень тягостном провале в Ржанске; мало, что провалился, стал предателем, других погубил, а ведь по его, Коржа, рекомендации оставлен в подполье. Не сумел разглядеть нутро, нравилось: молод, энергичен, непримирим. А за всем одно — пустота, краснобайство, эгоизм. Вот погиб сам и других погубил.

Корж слушал Трофимова, не пропуская ни одного слова, и в то же время не мог остановить в голове другую, оценивающую работу. Резало глаза, он уже знал — подскочило давление. Он уверен в Трофимове; что он может еще припомнить? Впрочем, зачем ему что-то припоминать, о человеке говорят его дела. Ведь есть еще и чутье, он верит, и все, и никакому особисту он Трофимова не отдаст. Жив будет, в свое время все разъяснится, погибнет — судьба.

Рассказывая, Трофимов глядел на свои руки; все-таки, как видно, решать придется ему самому, все будет зависеть от обстоятельств, вот и Корж не дает категорических указаний, он понимает сложность и напряженность обстановки.

— Как возникла эта мысль со Скворцовым и Веретенниковым? — тихо спросил Корж, стараясь не шевелиться; сердце, когда он подумал об этих людях, тяжело ворохнулось и сжалось, и сразу появилось ощущение нехватки воздуха; он стал дышать медленнее и глубже. «Нервы, нервы, — сказал он себе. — Сдаешь старик. Плохо, конечно, что люди вынуждены идти на это, будут речи и указы, и будут называть их именами пионерские дружины и улицы, а людей уже не будет, и ничего нельзя будет изменить — за смерть ничем воздать нельзя».

— Они сами предложили, Веретенников Иван… — так же тихо сказал Трофимов, и Глушов кивнул. — Последнее время они очень сдружились.

Корж поправил очки, кашлянул. Он хотел сказать о массовом героизме, о советских людях и в последнюю минуту удержался, промолчал. И Трофимов и Глушов думали сейчас то же самое, здесь ничего не прибавишь, а только сфальшивишь. Пошли на заведомую гибель, тут уж какие слова. И для Трофимова, и для Глушова, и для всех остальных, кто знал, на что Веретенников и Скворцов решились, они уже мертвы, чудес не бывает. На войне приходится хоронить и живых, но от этой мысли сжалось сердце. Придется, наверное, делать укол. «От слабости, — сказал он себе. — От недосыпания, недоедания, от возраста, да, да, и от возраста. Ничего не поделаешь, пятьдесят семь, старик, вот так. Еще не пришло время всяким хворям, придержи-ка свое сердце, сквозь страдания, жертвы, кровь идти, идти, идти…»

Огромным усилием заставляя себя ни о чем, кроме дела, не думать, Корж поднялся, и его тень метнулась к потолку.

— Значит, задача вам ясна. Покровский укрепрайон номер семнадцать и рокада. Получите дополнительный приказ, когда сделать. Вопросы, просьбы? Посильно поможем.

— Нужны в основном гранаты и патроны, — четко, по-военному отозвался Трофимов, отсекая все лишнее.

— Будут. О сигналах. Как только вам сообщат… У вас есть ракеты? Ну вот, две красные, одну зеленую прямо вертикально вверх. И костры пятиугольником. Груз вам сбросят самолетом. В момент самого наступления вас поддержит авиация.

И опять Корж не сказал, когда им лучше прорываться — заранее или уже после получения приказа захватить Покровский укрепрайон № 17, перерезать рокадные дороги, взорвать мосты через Ржану и держаться, держаться, во что бы то ни стало.

Один раз у Трофимова мелькнула мысль о сорок первом, тогда ему тоже был дан такой приказ, но он тотчас же отбросил ее. Сорок первый — сорок первым, а сейчас уже сорок третий, совсем другое дело, — сказал он себе, ощущая громадность происходящего, и рядом, и за тысячи, тысячи километров. Если нужна такая жертва, что ж, мы готовы. Это ведь не сорок первый. Мы обязаны это сделать и сделаем.

— Выполним, — повторил Трофимов вслух.

— Со мной прибыл связист, лейтенант Воловко. Он для специальной связи между вами и штабом фронта. Вся дальнейшая связь через него.

Трофимов позвал дежурного.

— Слушай, Васин, чаю нельзя, а? Сходи, пожалуйста, к Почивану. Разбуди, может, у него кофе окажется, он мужик запасливый. Скажи: очень нужно.

— Есть, товарищ полковник! — сказал дежурный и быстро вышел. Почиван спал чутко и сразу вскочил; время уже предрассветное, вот-вот проснутся птицы, но пока все молчит, и только часовые борются со сном, изо всех сил вслушиваясь в тишину.

14

Третий день Шура ждала своей очереди на самолет, на Большую землю. Операция закончилась хорошо, Шуру даже не отправили в первую очередь, хотя она была единственная женщина среди раненых, собралось много тяжелых, срочных. Ее оперировали в лесу, под навесом, и ей было очень больно, и женщина-врач успокаивающе кивнула ей; поверх ослепительно-белой марли Шура увидела ее внимательные черные глаза и ресницы, влажные от пота; в черных внимательных глазах была жалость, хирург наклонила голову и стала что-то делать с ее, Шуриным, телом, и тянущая, вязкая боль выдавила на глаза слезы; Шура облизала сохнущие губы и опять встретила по-женски жалеющий, понимающий взгляд хирурга, которая глухо сказала в этот момент через марлевую повязку: «Ничего, деточка, потерпи, потерпи». Она сказала, потому что именно в этот момент (она знала) Шуре тяжелее всего (общего наркоза не было, а местный не мог охватить всего оперируемого участка). Шура вспомнила, как ее горячо ударило в грудь и она удивленно ойкнула, а больно стало позднее, через минуту или через две-три, а сначала только ощущение сильного толчка. Ноги подогнулись, она не могла ни двинуться, ни присесть и сползла на колени, держась за дерево, и, пригнувшись лицом к теплой коре, тихо плакала. Ей было стыдно, что она не может двигаться сама и ее должен нести на себе Володя. Сейчас, вспоминая, она слабо улыбалась, кто мог подумать, что Володя такой сильный — столько километров протащить ее на себе! Операция, кажется, прошла благополучно, и, очевидно, она все-таки попадет на самолет, если постоит погода, даже сегодня в ночь, а самое позднее — завтра. Володя, Володя, — она едва удержалась, чтобы не позвать его вслух.

Как и все здесь, она на людях звала его: «Скворцов», но про себя называла «Володей», а он ее всегда «Шура», «Шурочка», «Шурочек», «Шурок», и ей было смешно: еще немного и получалось «шнурочек» или «шнурок».

Шура ждала этой минуты, знала — она наступит. Знала, что никто не поможет ей и не скажет, где Володя и что с ним. Вот уже недели три назад, после операции, Володя приходил к ней. Она как раз спала, она узнала его во сне, почувствовала его запах и даже потянулась к нему губами, но окончательно проснуться не могла, а он не разбудил, постоял возле, час или два, все это время она спала и стала дышать ровнее и глубже; уходя, он поцеловал ее. Тогда она не почувствовала никакой тревоги, только радость от того, что он рядом, она была очень слаба тогда и все время спала. А сейчас все чаще ее охватывала неясная тревога, Володи нет, все улыбаются, ободряют ее и не говорят правды. «Все кончилось в ее жизни, больше ничего не будет; нет, — сказала она себе торопливо, испуганно, — нет, нет, ведь так не бывает, так нельзя.

Почему? Вот придет самолет, ее погрузят, потом выгрузят, и следы сотрутся, в мире столько людей, их следы долго не держатся. Нет, нет! Лучше бы она никогда его не знала и лучше бы не было…»

Она хотела сказать: «Лучше бы не было жизни», — и побоялась, она повернула голову и увидела рядом переспевшую черно-красную ягоду земляники, крупную, отяжелевшую от времени, и расплакалась судорожно, хотя плакать ей было нельзя.

— Хватит, перестань, — услышала она настойчивый, мягкий голос и умолкла, не отнимая руки от глаз (лежала она навзничь, потому что иначе лежать ей было нельзя). По голосу она узнала Павлу. Шуру смущала эта женщина, которую все любили в отряде, и ласково, несмотря на возраст, называли «мамашей», а она, Шура, не могла себя пересилить и относилась к Павле настороженно и недоверчиво; иногда она ловила на себе взгляд Павлы, пристальный, как бы изучающий, и смущалась, и все никак не решалась спросить о Павле у Скворцова, хотя знала, что они из одного села.

— Не плачь, — повторила Павла и села рядом на траву, прямо вытягивая уставшие ноги. — Тебе нельзя плакать. Он цел будет, а тебе вредно, не надо, перестань.

— Кто — он? — Шура отняла руку от глаз, и ей в глаза упало отраженное от зелени солнце. Павла в повязанном низко на брови темном платочке, в чистой гимнастерке, заправленной в брюки, поправляла ей постель.

— Вон ты как наревелась… — сказала она негромко и ласково, встряхивая подушку. — А из-за чего, спрашивается, из-за чего?

Шура промолчала, удивляясь тому, как ее сильно потянуло на ласковый, чуть хриплый бабий голос.

— Э-э, девонька, все зарастет, брось, из головы выкинь, попомнишь меня. Ты молодая, по тебе еще много лиха прокатится, радость будет и от слез не уйдешь. Слышь, — сказала она, внезапно поворачивая голову и ловя глаза Шуры, — слышь, ты его люби, он хороший, я знаю.

— Что? Что? — беспомощно сказала Шура, шевеля худыми пальцами у самого лица. — Откуда вы знаете?

— Уж знаю, если говорю.

Шура, зажимая уши и до боли зажмурясь, попросила:

— Перестаньте! Перестаньте! Ничего мне не надо! Оставьте меня, я все равно умру, я знаю…

— Ну, это ты зря говоришь. Мы, бабы, живучие, как кошки. Все пройдет, приживется, попомнишь мое слово… Ты на меня не гляди, — сказала она немного погодя. — Это ведь я только с тобой такая. Вот у тебя как волосы свалялись, дай-ка я расчешу тебя, не хочешь? Ну, сама, на-ка гребень, держи. Хороший мужик Скворцов, ведь он у тебя первый? — добавила она без всякой связи.

— Ну, что тебе надо, Павла? — спросила Шура. — Что-нибудь случилось? Почему ты молчишь?

— Не бойся, ничего с ним, с твоим Скворцовым, не случилось. — Павла легко встала с земли. — Только вчера видела, — соврала она, держа в опущенных руках автомат за ремень, приклад касался земли. — Только вчера видела, — упрямо повторила она, — с задания да на задание. Куда-то за линию уходил… Не пугай себя — цел.

Павла пошла, не оглядываясь, а Шура лежала, глядела в просвет между ветками навеса в небо и говорила себе непонятные и странно волнующие слова: «Господи, спаси его. То, что Павла сказала, неправда, его не было вчера, я знаю, чувствую. Господи, спаси его ради меня. Я хочу, чтобы он остался живой. Он нужен мне, только он мне нужен. Я люблю его. Слышишь, я люблю его. Я не могу без него, я просто умру, незачем будет жить. Господи, спаси его, ему очень плохо сейчас, я знаю. И еще — пусть придет скорее самолет. Я не хочу больше здесь оставаться, раз я не могу помочь ему. Я хочу улететь. Я не хочу больше здесь оставаться, я не могу больше ничего не знать о нем и слушать неправду. Господи, сделай так, чтобы завтра был самолет, или убей меня, я не могу больше ждать. Невыносимо ждать его и не уметь ему помочь. Я не хочу больше жить, я больше ничего не хочу, ничего, ничего, ничего… Спаси его, спаси только его, спаси его, спаси…»

Шуру эвакуировали на Большую землю на первом же самолете, прилетевшем сразу после наступления темноты, и у нее осталось такое ощущение, словно ее запихнули в холодный железный ящик и куда-то стремительно потащили. А потом она заснула, и во сне слышала несколько глухих, близких разрывов. Она не знала, что самолет благополучно прошел линию фронта и потом скоро стал снижаться, и Шура все спала и спала, и узнала, что все кончилось благополучно, лишь когда резина шасси упруго коснулась земли аэродрома и кто-то из раненых, громко, не скрывая радости, сказал:

— Ну, хлопцы, перескочили! Высший класс!

Шура еще с неясной ото сна и перелета головой попыталась приподняться на локти, она была пристегнута к носилкам на груди и чуть выше колен и бессильно уронила голову. Невероятно, что здесь нет немцев, неужели это может быть? Она ни о чем другом не могла думать. Ее вынули из самолета ногами вперед и, сильно приподнимая переднюю часть носилок, там, где была голова, понесли. Ей почему-то вспомнилось, как вынимают из русской печи хлебы; тело опнулось о ремни, она так и подумала, что ее вынули, и увидела широкое зеленое поле, несколько низких широких строений, людей и несколько самолетов.

Носилки с Шурой приняли из рук в руки и снова понесли: она видела пожилое приветливое лицо и никак не могла опомниться, потому что все проспала, и как перелетали линию фронта, и как стали приземляться. Она встретилась взглядом с пожилым и, очевидно, добрым человеком, и он улыбнулся ей:

— Здравствуйте. С благополучным прибытием, — сказал он. — Как, ничего самочувствие-то?

— Здравствуйте, — сказала Шура. — Здравствуйте. Где же это мы?

— Под Пензой, дочка, скоро и в Пензу появимся, а там — куда определят.

— Под Пензой? — повторила она, не выдержала и беззвучно заплакала. Пожилой отвел глаза и крепче взял ручки носилок.

— Эй, Сидоров, — сказал он потом. — Ровней неси, слышишь? — И Шура поняла что это специально для нее. — Теперь что, теперь немец сюда не достанет, руки укоротили сильно, не достанет. А ты, значит, тоже, дочка, того — сражалась? — сказал он, имея в виду такую ее молодость, и Шура улыбнулась.

— Конечно, — сказала она звонко, — сражалась, папаша. А что же здесь, и затемнения нет?

— Есть и затемнение, все есть, как не быть. Без опаски нельзя.

Она глядела на санитара и думала о Скворцове; она все время о нем думала и все время знала, что ему плохо, очень плохо.

15

Павла наконец вздохнула, когда отправили последних тяжелых раненых и когда она, вместе с остальными санитарами и двумя врачами, вернулась в расположение штаба. Павла походила по знакомой стоянке; жаркий, долгий день в самом разгаре, после возни с беспомощными, стонущими ранеными ей нравилось глядеть на здоровых людей, глядеть, как они жадно едят, как курят, как смеются и разговаривают, как чистят оружие или как сидят молча, уставив глаза в одну точку, со сжатыми губами и со сцепленными пальцами рук на коленях. Это были люди из группы резерва, их перебрасывали с одного места на другое, днем и ночью; эти группы созданы с тех пор, как немцы блокировали Ржанские леса, ими затыкали слабые места в обороне, и люди из этих групп были совсем обессилены частыми переходами и боями.

Павла старалась не вспоминать Васятку, но иногда, помимо ее воли, в сознании возникали то его цепляющиеся тонкие ручонки, то затихающий, совсем щенячий плач, она не находила себе места, пробовала курить, но ее только тошнило. Когда ей становилось особенно тоскливо и плохо, она приходила к Трофимову. Рядом с ним она успокаивалась; вначале она делала это неосознанно, потом вошло в привычку, и уже потом, через год примерно, она поняла, что не одна она хотела этого, хотел этого и Трофимов, если бы он был против, она бы никогда к нему не пришла. В первый момент после такого открытия ей стало не по себе, она постаралась припомнить подробности их встреч и разговоров, даже то, чего раньше не замечала, и, долго не раздумывая, пришла к Трофимову, дождалась, пока он останется один, и, щурясь, потому что в землянке сильно накурили, сказала:

— Слушай, Трофимов, — сказала она тихо, — ты себе в голову ничего не бери. Я так хожу…

— Как? — спросил он, от неожиданности растерявшись.

— Так… Хожу, и все. А ты бог знает что можешь подумать.

Трофимов подошел к двери; приоткрыл ее, темную, набухшую изнутри от постоянной сырости; в землянку понизу пошел сухой, морозный воздух, стоял февраль, и керосиновая лампа на минуту исчезла в клубах морозного пара вместе со столом и в оседавшем пару виднелся лишь красноватый маленький огонек.

— Дышать нечем, — сказал Трофимов, опять захлопнул дверь, подошел и сел рядом с Павлой.

— Ну вот, — сказал он, — ну вот… ходишь, тебе со мной теплее, а я стало быть — каменный?

— Ты одно к другому не примеривай, Трофимов, — сказала Павла, отодвигаясь, сел он слишком близко.

— Послушай, Павла…

— Ладно, ладно. Не нужно мне все это, ни к чему. Не хочу.

— Успокойся, Павла Алексеевна, — сказал Трофимов и отошел к столу. Он стоял к ней широкой спиной, туго обтянутой вытертой кожей куртки (трофей, снятый с убитого немецкого летчика).

— Ладно, ходи, если хочешь, — махнул он рукою, и Павла пожалела о сказанном ею. — Ходи. Только живому не стоит отдавать себя мертвым, зря ты, относись к жизни проще. Нас с тобой связывает другое — этого словами и не скажешь. До свидания, иди, Лопухова, отдыхай. И ни о чем таком не думай.

Он все не оборачивался, ей хотелось повернуть его к себе насильно своими большими огрубевшими руками, повернуть лицом и прижаться к нему всем телом, по-бабьи. Она сама не знала, что с ней творится, но сойтись с Трофимовым не могла.

16

Утром роса легла густо, обильно. Роса особенно сверкала на паутине, сработанной в укромных, защищенных от ветра местах. Сразу без туч встало солнце, и лес наполнился зеленоватым рассеянным и острым светом, хотя в низких местах, покрытых густой молодой порослью, еще было сумрачно и пахло прошлогодней лиственной гнилью, а на больших и малых озерах, на ручьях и луговинах тек, перемещаясь глубже, молочно-серый туман, и солнце поспешно рассасывало его, прижимая к земле, и он все больше редел, оседая на землю, на траву. Одинокие голоса быстро таяли в зелени. Распустившиеся, ставшие густыми и вязкими, старые леса поглощали посторонние шумы, как дождь, — неудержимо и жадно. Только недавно, несколько дней тому назад, во всю силу распустившиеся дубы еще не набрали в зелени своей листвы тех матерых темных оттенков, которые у них появятся через месяц, а листва берез уже успела приобрести зеленую, сочную яркость, говорившую о самой зрелости, о самой поре.

После отправки раненых, в полдень, Павла встретила Трофимова, встретила случайно, хотя все равно днем собиралась идти к нему. Он куда-то спешил вместе с Глушовым и Кузиным, и когда она поздоровалась, Трофимов остановился, а Глушов, недовольно глянув на нее, пошел с Кузиным дальше. У них были озабоченные, уставшие лица — никто из них, кажется, не спал в эту ночь. Трофимов, до сизоты выбритый и туго перехваченный ремнем в поясе, судорожно задавил неожиданный зевок.

— Что ты, Лопухова? — спросил он, придерживая приклад ее автомата. — Как себя чувствуешь?

— Здравствуй, Иваныч. Вот, решила куда-нибудь к огоньку поближе. Где у вас погорячее? Надоели котлы и тряпки.

— Здорово ты решила. — Он оглядел ее, чуть прищурясь и улыбаясь и скрытно любуясь ею. Он еле стоял на ногах от недосыпания; от него несло табаком, а маленькие серые глаза в воспаленных припухших веках казались еще меньше. — А начальство спросила?

— Что без толку спрашивать, Иваныч, я сама понимаю, где мне быть.

Трофимов задумался.

— Ничего ты не понимаешь, Лопухова. Сегодня к вечеру уходит группа к Желтанке, иди с ними. Там горячо, горячее некуда, — Трофимов вздохнул; шагах в двадцати остановившись, его ожидали Глушов и Кузин, и он повернулся к ним спиной, чтобы не видеть. Он сказал сейчас Павле правду, у Желтанки последние дни стало наиболее опасно и горячо, но он не сказал, что именно там намечался очередной прорыв, и лучше, если она будет там, в других местах выходить много труднее. Хотя, кто знает, может случиться наоборот; если главные силы прорвутся, немцы именно на них сосредоточат внимание, какой дурак начнет прочесывать зря пустые леса.

— Вот так. Все? Тебе больше нечего мне сказать? Меня ждут.

— Вижу, Иваныч, хороший ты мужик. Слушай, ты скажи мне, я ведь никому… Скворцов в трудном деле?

Павла заметила, как не то что дрогнул он, а чуть переменился в лице.

— Ты просто скажи — жив?

— И этого не знаю.

— Правда?

— Правда. Почему он тебя интересует?

— Земляк, ведь росли вместе, невесту его перед отправкой видела, волнуется, тоже не сладко ей, жалко.

— Как она, ничего?

— Ничего. Выкарабкается, молодая. До свидания, Иваныч, не горюй, вырвемся. Теперь вырвемся, увидишь.

Он ждал от нее других слов, и Павла знала каких, сказать их трудно, не выговариваются; это то же, если взять и раздеться у всех на глазах. Ей больно от невозможности сказать эти слова, больно за него, такого уставшего, измученного, — сердцем она чувствовала всю меру тяжести, легшую на него, недолго и надломиться. Он, видно, все прочел в ее глазах, точно тень прошла по лицу, он сделал движение к ней; Павла изо всей силы вцепилась в ремень, пальцы затвердели, и лицо затвердело, и это враз затвердевшее, ставшее огромным, лицо остановило Трофимова. Он резко, каблуками срывая с земли траву, повернулся и ускорил шаги к ожидавшим его Кузину и Глушову. Павла неподвижно, подавшись вперед, глядела ему в спину, — оглянись он, она бы не сдержалась и догнала бы его.

Что она может сделать для Трофимова? Умереть она может, стрелять до последнего патрона, бинтовать раны, варить щи может, любить нет, не может, все в душе высохло, растрескалось. «Нет, не могу», — повторила она, словно убеждая кого-то и не двигаясь с места. Однажды ей приснился Васятка, черноглазый, косолапый Васятка; он объелся слив в саду, и у него болел животик. Увидеть бы еще раз такой хороший сон. Ведь был, был мальчик Васятка, у которого болел животик, если он переедал, ребенок, которого она родила в муках. Ох, как трудно она его рожала, хоть бы одному мужику однажды родить, он бы сроду не подумал о войне. Судорожная, с каждым разом все усиливающаяся волна боли захлестывала ее, и она, задыхаясь, тонула в ней. И снова все сильнее, уже без передышки, она жадно хватала ртом воздух…

Чем Трофимов так запал в душу? Ничем не выделяется, такой, как все, как Почиван, Глушов, фельдшер: широкий с ложбинкой нос, широкий рот, на щеках частые порезы от торопливого бритья. Просыпаясь ночью, она мысленно сравнивала его с другими. Как-то она застала его у ручья, стиравшего портянки, в засученных выше колен кальсонах; она чуть не засмеялась в голос, увидев его тонкие, белые, почти безволосые, как у женщины, ноги. Было самое начало мая, по берегам лесного ручья начинала цвести калужница — куриная слепота; Трофимов торопливо тер портянки и оглядывался.

Он не хотел, чтобы его видели, и Павла тихо отступила в кусты и ушла незамеченной.

17

Генерал-майор Зольдинг, твердо уверенный в успехе, отдал секретный приказ собрать в двухдневный срок мобильный, подвижный кулак, по численности равный почти двум полкам. Он снял необходимые войска с линии оцепления скрытно, ночью, действуя по принципу одного третьего, а в некоторых местах одного пятого, в конце концов ему нужно выполнить приказание Хойзингера — прочесать Ржанские леса и уничтожить сосредоточенные там партизанские соединения. Оголяя в какой-то мере оцепление, Зольдинг ничем не рисковал; партизаны были истощены недоеданием, измотаны боями; несмотря на приходившие к ним по ночам самолеты, Зольдинг был уверен, что существенных изменений быть уже не может, конфетой слона не накормишь. Ему не нравилось одно: с некоторых пор у него появилось странное ощущение: словно за ним следят, перестали доверять и следят. А когда Хойзингер неожиданно затребовал на утверждение план разработанной им операции по уничтожению Ржанских партизанских отрядов, подозрения Зольдинга перешли в уверенность. В бешенстве он хватил стеком по черному стеклу, лежащему на его письменном столе, и через минуту жалел о своей вспышке. Черное стекло — редкость в этих местах — так хорошо сочеталось с его чернильным прибором червленого серебра, который он всюду возил за собой. Прибор старинный, достался ему от деда. Стекло на столе заменили простым. Пока будут методично рассматриваться все детали предстоящей операции, он упустит время, а там вверху никто потом не станет разбираться — виноват он или прав в новой неудаче. Весь день Зольдинг не выходил из кабинета, никого к себе не пускал; выпив несколько рюмок коньяку, отчего сразу загорелась кожа на лице, он, с воспаленными злыми глазами, или шагал из угла в угол, или лежал на диване, бессильно проклиная окостеневшую, нерассуждающую машину генерального штаба, равнодушно перемалывающую позорную гибель сотен тысяч на фронтах и запрещающую самостоятельно провести операцию даже местного значения, например эту. Проклятый педантизм, косность военного мышления, эта страшная централизация всего — гибель, да, но не свобода действия… «Проклятые кретины». — Зольдинг сжал худые, покрытые редким волосом пальцы в кулаки. В предстоящем, крупном наступлении Ржанский партизанский район особенно опасен, именно через него идут основные коммуникации, нужно расчистить место для свободного маневрирования и перегруппировок. И при успешном наступлении тем более необходимо обезопасить пути снабжения. Русские всю войну учат нас этому и не могут научить, а в случае неудачи, если наступление захлебнется, Ржанский партизанский район станет настоящей западней. Нельзя позволить себе роскошь риска. Потом, лично ему, Зольдингу, необходимо разбить Трофимова, обрести наконец уверенность — он должен разбить этот миф.

Ну, хорошо, они («они» Зольдинг опять подчеркнул) могут затребовать план операции, утвердить или не утвердить его; но до тех пор, пока он не отстранен от командования настоящей операцией, он может сделать по-своему, а победителей не судят. Ему сейчас некогда докапываться, кто из его подчиненных доносит на него, хотя чувство слежки за собой все время ему мешало, — некогда, некогда; завтра, да, завтра кулак придет в движение, и Трофимов получит последний удар в затылок. Запрещенный прием, ну да у нас не ринг, ради нокдауна стоит.

Уже смеркалось, Зольдинг встал, задернул шторы и зажег свет. Осторожно потрогал припухшую, покрасневшую кожу возле ушей, черт бы взял эту аллергию, с которой никак не могут справиться ни врачи, ни организм. Что за болезнь для солдата? Уж лучше триппер, по крайней мере, было бы, за что страдать. Зольдинг прошелся по кабинету. Да, завтра кулак придет в движение, кстати, разведка еще раз подтвердила показания пленного. Разведчики проникли к самому расположению главных резервов партизан, определили примерное количество людей и состав вооружения, партизаны что-то варили на кострах и пели свои протяжные военные песни. Русские песни Зольдингу нравятся, особенно про Стеньку Разина; в ней есть что-то языческое. Вспомнив о Стеньке Разине, Зольдинг снова вспомнил Скворцова, его широкие ладони с плоскими ногтями. Итак, командовать завтрашней операцией будет он сам, решено. Слишком многого стоит ему Трофимов, чтобы передоверить другому, даже решительному и умному фон Лансу; нет, уж теперь пусть Ланс распоряжается здесь за него, а он предпримет небольшую прогулку в лес и попытается не упустить Трофимова, как это случилось год назад.

18

Если идти и думать о постороннем, дорога кажется легче, короче, старался убедить себя Скворцов. Погода хорошая, долго ли простоит? Что? Погода? Да, да, погода. Кажется, будет жарко — солнце.

Вспомнился Юрка, тонкая, нескладная, длинная фигура. Такие ничего не успели узнать, ни горечи мужской, ни силы, ни женщины, так — трава травой. А сам ты — старик, тебе можно и не жалеть, у тебя все было.

Войска собрали за ночь в нужном месте, тихо, скрытно, запрещалось в голос разговаривать, и с первыми проблесками утра вступили в лес и, соблюдая предосторожность, двинулись по заранее намеченному и десятки раз изученному в штабе Зольдинга маршруту.

По пути много зелени, и свежести, и света, и птичьих голосов, и чем дальше, тем больше, лес, лес, его лес, их с Шурой зеленый лес опять обступал со всех сторон. Скворцову сейчас даже приятны немцы; от одного из них, молодого унтера с широко расстегнутым воротником мундира, настороженно косящегося в его сторону взглядом, молодо и остро несло потом, мундир его на спине и под мышками взялся темными пятнами, и Скворцов с удовольствием подумал, что и сам он может идти как ему вздумается, в одной легкой рубашке и с простоволосой головой. В лесу поутру даже прохладно, и Скворцов, вдыхая чистый, с чуть горчащей прелью воздух, то и дело поднимал руку и прихлопывал у себя на лице или на шее зеленого лесного комара, такой же комар сел на руку, его тощее, болезненно-прозрачное тельце темнело и на глазах увеличивалось. Молодой унтер тоже глядел на его руку с комаром, и Скворцов усмехнулся: «Гляди, гляди, все равно ты ничего не знаешь, убьют нас вместе, и никуда ты не денешься. Вот ты идешь, молодой, сильный зверь, жадный до удовольствий, любопытный, а тебя возьмут и прихлопнут, и ничего ты с этим не сделаешь. Ну и меня убьют, я об этом знаю, и потому я сильнее тебя». Он прихлопнул раздувшегося комара на руке и вытер пальцы.

Если у человека не будет детей, значит ли это, что все кончается тобой, ты — последний, и после тебя провал, ничто? «У других ведь есть дети, и будут дети, — попытался он себя успокоить. — Какая разница? Дети есть дети, и пока они есть, ничто не может наступить, вот так. Не смей думать о ней, — приказал он себе. — Ты не смеешь о ней думать. Она будет жить, и у нее будут дети».

От непрерывного движения большого количества людей, шедших пятью колоннами с интервалами метров в двести, стоял сухой металлический привкус во рту. Они шли уже давно, хотелось пить, хотелось остановиться, сесть на землю, разуться и больше не двигаться, скорее получить свою порцию свинца, задохнуться, и все разом кончить. Шел Скворцов впереди срединной колонны под присмотром трех человек, шел уже обреченный, готовый к самому худшему: в хвосте этой же срединной колонны ехал в сопровождении семи младших офицеров генерал-майор Зольдинг. Несмотря на сильную усталость и крайнюю степень напряжения, Зольдинг чувствовал себя подтянуто, бодро, даже молодцевато, он был уверен в успехе операции. Если бы Скворцов не указал тот незащищенный, неохраняемый проход между краем болота и лесами, с ложным минированием, — крайне важная подробность, сообщенная пленным, — где можно безопасно и скрытно вывести войска к партизанским незащищенным тылам, пришлось бы гораздо труднее, тогда надо бы решаться на долгую осаду, что крайне нежелательно в настоящих условиях. План самой операции как раз очень прост: за день подойти к партизанам, к главным резервам, к их расположению километров на десять — пятнадцать, переждать короткую ночь и с первыми проблесками утра неожиданно ударить и смести все. Все продумано с великой тщательностью, и даже если по какой-либо причине фактор неожиданности не сработал бы, сил вполне хватит на то, чтобы завязать бой в партизанских тылах; вторая ударная группа по первому сигналу вступит в лес с другой стороны.

И как всегда бывает после окончания любого дела, останется сожаление, что это так долго ожидаемое дело много меньше, чем он где-то втайне, даже не признаваясь себе, ожидал. И, честно говоря, даже если удастся откровенно усмехнуться в лицо Трофимову, он, генерал-майор Зольдинг, тут же ощутит, что это не стоило усилий, затраченных им самим лично на подготовку и проведение операции, что, не будь этого тяжелого дела, он, возможно, пожил бы лишнюю неделю, месяц, год; кто оценит эту его потерю и самоотреченность? Никто. Двое однокашников, с которыми одновременно началась его служебная карьера, давно уже в генеральном штабе. Что, например, такой генерал, как Франц Зильберт Оппель с его тупостью и высокомерием, может дать Германии?.. И все-таки, несмотря ни на что, очень хотелось встретиться с этим Трофимовым лицом к лицу (конечно, в весьма определенных обстоятельствах), и с удовольствием спросить: «Ну и как, Трофимов? Говорят, ты был командиром самой крупной банды в здешних лесах? И самой активной?» Зольдинг подчеркнет это был особенно жирно. За такой момент он бы многое согласился вытерпеть и многим бы поступился.

Конечно, вся эта долгая и трудная операция проводится не для удовлетворения его самолюбия, а для достижения целей высшего порядка, в какой-то мере для успеха готовящегося нового летнего наступления немецких армий, и во имя победы Германии в конечном счете, но это все равно ничего не значит. У него, у Зольдинга, здесь своя необходимость, свой особый счет.

Зольдинг покачивался в седле, подныривая под низкие ветки или отводя голову в сторону; в любом случае он уверен, что с Трофимовым и его бандой все кончено, он с удовольствием наблюдал, как конь туго стрижет ушами, косит назад, на седока, настороженным, налитым лиловым светом глазом; временами Зольдинг наклонялся и смахивал перчаткой с лоснящейся шеи коня липких лесных комаров и назойливых слепней. Уже солнце поднялось достаточно высоко, и воздух стал суше, появился легкий солнечный ветер; он заметил Скворцова, стоящего в сопровождении трех солдат, очевидно ждущего его. Зольдинг подъехал и рассчитанно, красивым движением придержал коня; утопая всеми четырьмя копытами в мягкой лесной земле и пытаясь схватить мягкими серыми губами траву, конь послушно остановился; Зольдинг легко сжал ему бока, и конь вскинул голову, слегка вытянул сухую морду, внюхиваясь в плывущую навстречу волну запахов; был запах зверя, меда, незнакомых, но, несомненно, вкусных трав, запах древней, уже заснувшей в крови, вольности, и ноздри коня задрожали; он хотел заржать, рука Зольдинга, предупреждая, резко рванула, оттягивая голову назад, и во рту у коня стал сильнее привычный запах сырого железа. Он вскинул голову и замер, лишь где-то посредине ушей чувствовалось такое напряжение, что Зольдинг счел нужным несколько раз хлопнуть коня по шее и успокоительно сказать:

— Тихо… Тихо…

Синяки на лице Скворцова прошли, остались неровные желтоватые бугры и пятна. Зольдинг опять почувствовал поднимавшееся слепое раздражение. Вот так, увидишь однажды человека, и он сразу становится тебе неприятным на всю жизнь. «Мы ненавидим людей за то зло, которое мы им сделали». Да, Зольдинг читал Достоевского, но и Достоевский, этот гений с глазами безумца, не приблизил Зольдинга к пониманию психологии русских.

Вот этот, ровесник Пауля, он вырос после революции. Как же в нем связалось прошлое с настоящим, ведь без этой связи ничего не бывает. Нет, нет, никакие идеи не переделают сущности человека, все в нем вместе, все рядом, и возвышенное и подлое. Прав Достоевский: пытаясь понять через него русскую душу, он, Зольдинг, всегда упускал, что гений принадлежит всем и отражает всех.

Зольдинг сейчас не понимал, зачем взял в экспедицию Скворцова. Вероятно, чтобы проследить за ним до конца. А так ведь его роль кончилась, ненужный хлам на земле, и потом при виде его Зольдингу всегда вспоминалась собственная неумелость держаться на допросах.

— Что вы? — спросил Зольдинг по-русски, на полуслове останавливая хотевшего что-то доложить молодого унтер-офицера, старшего из конвоя Скворцова.

— Мне кажется, нужно слегка изменить маршрут, — сказал Скворцов, не глядя на генерала. — Если мы так будем идти, километров через двадцать все равно придется обходить болото. Оно километров десять — пятнадцать протянется.

«Все правильно, — с каким-то брезгливым внутренним чувством облегчения подумал Зольдинг. — Нет, я никогда не мог бы стать предателем. Тот, второй русский, самоубийца, избрал честный путь. Точные данные разведки, о которой Скворцов, конечно, не подозревает. Но мы пойдем известным маршрутом, торопиться нам некуда».

— Ну, как хотите, — негромко добавил Скворцов, поняв решение Зольдинга еще раньше, чем генерал что-нибудь сказал. — Мне что, мне, чтобы потом на меня не орали.

«Мне что, — думал Скворцов, опять шагая в голове срединной колонны. — Мое дело сказать, а ваше как хотите».

И оттого, что маршрут после его предупреждения ничуть не изменился, его в какой-то мере насторожило. Не надо себя чересчур обнадеживать, — сказал он. — Нельзя уж так точно утверждать, что они поверили ему наверняка. Зольдинг умен, в уме ему не откажешь, а впрочем, наплевать. Ведь они все равно идут, поверили ему или нет, а идут, и это самое главное. Он стал думать о том, что его в любой момент могут пристрелить сзади, в затылок, как это они отлично умеют, и он пытался бороться с этим чувством. Временами ему очень хотелось пригнуться и броситься куда-нибудь в густые заросли, и в один момент легко можно было сделать это, но он вспомнил о собаках, их вели позади колонны, кажется, восемь или десять штук. Чувствуя холод в мгновенно взмокшей спине, Скворцов покосился на молодого унтера, тот на ходу курил, и Скворцов попросил его жестом дать сигарету, и унтер дал, уже прикуренную, и на ходу дружелюбно похлопал Скворцова по плечу.

— Данке, Отто, — сказал Скворцов, медленно, с наслаждением втягивая в себя сладковатый дым. — Ты хороший парень, Отто. Ду ист гут меньш, — добавил он, произнося немецкие слова на русский лад, и сам улыбнулся.

— Кури, кури, — сказал ему унтер, сосредоточенно глядя вперед в смутные сумраки бесконечного леса, и Скворцов понял, что он боится и, верно, еще не женат.

Он спросил об этом, унтер знаком приказал замолчать, и Скворцов замолчал. Собственно, кому и чем он, Скворцов, обязан в жизни? Матери, которая его родила? Так ее давно нет. Отцу, который его зачал? Так отца он вообще не помнит. Кому же он обязан? Да теперь ему вообще ничего не оставалось, как только идти и идти, и дышать, и при каждом шаге ощущать жадную, мягкую лесную землю, и утешаться тем, что свое на земле он выполнил, а кто этого не поймет, не надо — ему до этого уже нет дела.

19

К болоту, о котором предупреждал Зольдинга Скворцов, войска вышли в час пятнадцать полудня, и Зольдинг разрешил короткую остановку. Солдаты с фляжками полезли в болото, туда, где под зеленой ряской жидко поблескивали пятна воды; Зольдинг приказал всех вернуть, совсем рядом (об этом сообщил Скворцов) в густом ольшанике были студеные, чистые, как хрусталь, ключи, стекавшие ручейком в болото. Солдаты напились и позавтракали всухомятку: хлебом, консервами и компотом, дали поесть и Скворцову. Он выпил из фляги унтер-офицера, караулившего его, воды и, пожевав галету, лег на спину, зажмурился от яркой синевы в вершинах деревьев, вытягивая гудевшие и тяжелые от долгой ходьбы ноги; и эта минута совершенного покоя была необходима и дорога, и если бы он не был так опустошен сознанием выполненного последнего своего дела в жизни, он, верно, заплакал бы от жалости к себе и от обреченности, и оттого, что сырая, пахучая земля под ним слегка теплилась, и он всем телом чувствовал это ее живое, жадное и глубокое тепло.

Минут через двадцать солдаты стали подниматься и становиться в строй, собираясь идти дальше, а он до последнего мгновения оттягивал, и встал, когда уже было совсем пора. «Ну, вот и хорошо, — сказал он. — Теперь уже остается совсем недолго, часа два, два с половиной, теперь уже все движется к полной ясности».

Сам того не замечая, он дальше шел все быстрее и быстрее, и больше ни о чем не думал, он устал, и болели ноги и под ребрами. Что-то шумно и тепло дохнуло ему в затылок, он оглянулся и увидел лошадиную морду, овальные влажные ноздри и вверху — лицо Зольдинга. Генерал, свежий, подтянутый, чуть тронул коня и совсем поравнялся со Скворцовым.

— Все скоро кончится, Скворцов, — сказал Зольдинг. — Теперь вы сами видите, что мы скоро придем на место. Все скоро кончится. Мы движемся правильно?

Скворцов, не поднимая головы, кивнул.

— Всякий конец обусловливает начало нового, господин генерал. Вам это известно не хуже, чем мне.

— Что именно, Скворцов? — приподнял брови Зольдинг.

— Вы были полковником, а стали генералом, господин генерал. Природа вещей.

— А, вот что! Тогда вы путаете начало со следствием, Скворцов, — принял вызов Зольдинг, потому что ему было весело и хорошо, и даже, казалось, комары не садились на его сухую чистую кожу. — Во всяком случае, Скворцов, в том смысле, который вы пытаетесь выразить, ближе мой оборот.

— Что ж, кому нравится попадья, а кому попова дочка.

— Что это?

— Старая русская пословица, господин генерал.

Зольдинг нахмурился, продумывая, и поморщился:

— Весьма примитивная истина. Ваши поговорки все также примитивны, Скворцов.

— Вам не понять русского человека, господин генерал. Русскому человеку нужны цепи, тогда он начинает их рвать. А так он дремлет.

— Именно цепи, вы сказали точно.

Зольдинг придержал коня, пропуская мимо солдат, последние слова пленного не были лишены смысла.

«Не зарывайся, Скворцов, ты ведь кролик», — беззлобно и равнодушно одернул себя Скворцов, в то же время оглянувшись. Становилось уже жарко, и лес у болота, редкий и низкорослый, плохо защищал от солнца. Пошли сосны, очень знакомые редкие сосны, и ноздри защекотал свежий смолистый воздух, а под ногами похрустывали старые, оттопырившие чешую шишки и хвоя. «Да, наверное, еще полчаса», — ему до судорог в горле захотелось просто выматериться, отчаянно, весело; хоть ты и умен, Зольдинг, а действуешь по чужой воле и чужому плану. «Цыплят по осени считают», — вот тебе еще пословица, такая же примитивная. Он опять одернул себя, заставил наступить резче на больную ногу.

— Во всяком случае, это дело будет закончено, — сказал генерал-майор Зольдинг, пытливо всматриваясь в Скворцова. Скворцов был для него своеобразным барометром: так в старые добрые времена, когда шахтеры, опускаясь под землю, брали с собой белых мышей и по ним узнавали о присутствии в штреке гремучего газа, так и Зольдинг время от времени проверял на пленном свои ощущения.

Скворцов на последние слова Зольдинга не ответил, и генерал снова повторил уже про себя, что дело скоро будет сделано. Осталось немногое — завершающая часть и, пожалуй, самая действенная и приятная. Гораздо труднее давалось начало.

Зольдинг старался не думать сейчас о том, что действует на свой страх и риск, так и не дожидаясь утверждения плана операции штабом, стараясь думать только об успехе, а успех теперь зависел от последних звеньев. Опять-таки он предусмотрел и ответные меры со стороны противника; он даже допускал, что Трофимов (противника он олицетворял сейчас в одном известном ему лице Трофимова) знает о его вступлении в лес и следит за каждым его действием — это тоже предусмотрено, а теперь, когда прошло уже полдня, и войска прочно вошли в лес, и в любую минуту могли развернуться для боя, Зольдинг вдвойне собран и доволен. На всем протяжении пути лес девственно свеж и нетронут, никакого признака близости человека не заметно. Да, Скворцов тысячу раз прав, самое важное — знать их слабое место. Оказывается, этот мистический русский лес тоже имеет свои слабые стороны, и он, Зольдинг, нащупал ахиллесову пяту противника. Теперь уже ничто не может помешать предрешенному.

Пленный сильно припадал на левую ногу, Зольдинг не выпускал из виду хрящевидные, просвечивающие красным на солнце, уши пленного, еще и еще раз подсчитывал свои преимущества. К вооружению, численности, к физическому самочувствию сытых здоровых солдат он накидывал еще фактор неожиданности, и в этом заключалась самая грубая его ошибка.

Когда колонны подошли к сосновым массивам, Глушов передал по телефону Трофимову короткое:

— Пора.

И с этого момента все в глубинах Ржанских лесов пришло в напряженное и торопливое движение. Перемещались на большие расстояния сотни людей, потому что у Трофимова был, в противовес Зольдингу, свой план, и как только войска Зольдинга стали обходить край болота, план Трофимова автоматически пришел в действие, и уже ничего нельзя было остановить ни с той, ни с другой стороны. Кроме того, Зольдинг поддерживал постоянную связь через рацию с Ржанском и фон Лансом, который привел в готовность намеченные позиции на внешней линии окружения.

Оттого, что все пока шло по плану, Зольдингу казалось, что и в седле сидит он особенно ловко, и тело у него ловкое, сильное, он с удовольствием подумал о возвращении в город, какой будет триумф и с каким наслаждением он выспится в своей изысканно-строгой, удобной квартире с лепными потолками и палевыми с золотом обоями в кабинете на черном безотказном клеенчатом диване. Но в то же время именно оттого, что все шло так хорошо, без зацепки, бесшумно и гладко, Зольдингом постепенно начало овладевать смутное чувство неуверенности, какой-то ошибки, совершенной им в самом начале. Он продолжал раскачиваться в седле, внешне спокойный, невозмутимый, и движение продолжалось, он только передал полковнику фон Лансу команду приготовиться к выполнению второй половины намеченной операции. Он ничем не выдал охватившего его чувства тревоги.

И когда пошел сосновый лес, от яркого солнца — медный, чистый, высокий, гораздо выше, чем был на самом деле, с редкой травой из-за густого слоя многолетней хвои на земле, с редкими, крупными темно-синими колокольчиками, Зольдинг, в один миг вспомнив всю историю с пленными партизанами, допросы и разговоры, вспомнив все те странности в их поведении, и пораженный, почти парализованный на минуту необыкновенным каменным безмолвием кругом, бесшумно, беспрепятственно самовыполняющимся планом операции, десятками других деталей, которые пришли в голову, он, весь железный от напряжения, от мысли не успеть, остановил коня и приказал едущим за ним офицерам немедленно остановить движение колонн, — немедленно! — подчеркнул он, и понял, что не успел, потому что высокая огромная сосна метрах в ста от него стала падать на него, покачнулась и стала падать все в той же удивительной безмолвной тишине, и только слышался все усиливающийся свист ее падающей, выгибающейся вершины. Зольдинг оцепенело глядел на нее, и сразу гулко ударил первый взрыв.

20

«Моя Шура, — думал Скворцов, — тебя уже никогда не будет для меня, кончено. Вот оно как на этом свете; но, странно не это, странно, что это еще меня волнует. В сущности, для всех меня уже нет, я уже не существую. А что меня сейчас должно волновать? — спросил он зло. — Уж не Зольдинг ли? Перед смертью Веретенникова я рассказывал ему о греках, красивые были люди, красивые оставили после себя легенды.

Что это со мной?» — опять затосковал Скворцов, вспоминая себя босоногим мальчишкой, с глубокими цыпками на ногах, с целой пазухой холодных, тяжелых слив, наворованных в соседнем саду. Кто-то толкнул его в спину, и он упал и раздавил сливы, а потом они подрались с соседским мальчишкой Федуном. А теперь если сегодня к вечеру еще останется возможность дышать и двигаться, просто произойдет одно из тех чудес, о которых любила рассказывать тетка в детстве. Нет, не останется, чудес не будет.

И тут он опять вспомнил, как тяжелы и прохладны были у него за пазухой сливы; Скворцов услышал звучный свист в вершинах деревьев, — черный дрозд; Скворцов с жадностью прислушивался к звукам леса, жадно глядел по сторонам, стараясь запомнить. Запомнить? Зачем, для чего ему было запоминать? Мир красок кругом почти угнетал своей яркостью. Осталось каких-нибудь полчаса. Чуть меньше или чуть больше. За эти полчаса все равно ничего хорошего для него уже не будет. За последний год убиты почти все люди, которых он любил. Юрка, Веретенников…

Он вспомнил Камила Сигильдиева, татарина, лингвиста, засланного переводчиком; он практиковался с ним в немецком, и Камил терпеливо выправлял ему произношение; сколько на его памяти разослано в разные концы — на службу в полицию, переводчиками в различные комендатуры, даже в гестапо; никто из них больше не возвращался в отряд; о них узнают лишь потом, когда все кончится. Для него все кончится сейчас. Какая тебе разница, что будет потом. Но другие останутся. А Шура должна остаться, потому что она продолжение его, и пока она жива, он не умрет.

А теперь моя очередь, теперь я знаю, почему верят в бога, — можно все свалить на него. Просто тогда все происходит легче, ведь действительно непонятно, где же я буду через полчаса. Неужели все кончено и осталось несколько минут? У меня, конечно, есть возможность рвануть в заросли, но у немцев собаки, они ведь сразу возьмут след.

Странно, Зольдинг едет победить, а я иду умереть. И все как раз наоборот. Кто-то из нас окажется в дураках. Почему страшно думать о Шуре? Потому что через несколько мгновений я этого не смогу? А что же смогу, ничего? А Шура? Нет, лучше о чем-нибудь другом. Была ведь еще Лида, бог мой, он ведь совсем о ней забыл! Лидия Николаевна, учительница физики, ей еще казалось, что она его любит, не может без него.

Странно, через полчаса его не станет, что стоит ее любовь, когда она ничего не знает и никогда не узнает? И Шура… хватит, — он запретил себе думать о Шуре. Нужно облегчить себе последние четверть часа… Есть небо, трава и этот непрерывный зеленый шум леса. И больше ему ничего не надо, и больше ничего нет. И не надо ни с чем прощаться, ведь ничего нет. А лес и деревья, и прозрачный зеленый шум будут с ним до конца, никто не сможет отнять, это его, это будет с ним до конца, зеленые стволы будут до конца окружать его, как добрые старые друзья. А все остальное — чушь, остального — нет. Ты сделал свое дело, хорошо сделал, а все остальное — чушь, лишнее. Ты можешь успокоиться: ты выдержал. А помнишь? С Веретенниковым вы уходили ночью. Помнишь? Веретенников сказал: «Тише, не разбуди ребят». А потом он не выдержал и повесился. А ты выдержал, и теперь тебе уже ничего не страшно, потому что ты сделал свое. Шумят деревья, и в их шуме тонут остальные звуки, и ничего уже нет, кроме шума зеленых деревьев.

Скворцов повернул голову: унтер-офицер шагал рядом, чуть приотстав; все-таки можно рвануть в сторону, в заросли, встречался ведь им глухой ольшаник. Но нет, ведь он должен идти с ним, идти до конца, ему нельзя броситься в кусты, это вызовет подозрения, и… кто знает, чем кончится. Он должен идти до конца. Теперь совсем недолго, может, в эту минуту, а может, в следующую… Странно, — сказал он, — почему так пустынно и тихо? Ведь все может быть, лопаются и не такие планы, как болотные пузыри, выскочил, лопнул и пропал. Ведь я уже полтора месяца ничего не знаю, а за полтора месяца…

У него пошел озноб в лопатках, и губы сжались, но он все шел и шел так же свободно и широко, чуть прихрамывая и глядя вперед, в тепловатый отсвет старого соснового леса; одуряюще пахло хвоей, смолой, кружилась голова от обилия солнца, воздуха, давно забытых запахов.

Скворцов шел дальше со странным чувством нереальности, зыбкости. Но что могло случиться? Если осуществился прорыв, то, собственно, уже ничто не имеет значения; правда, тогда Зольдинг не стал бы организовывать такую пышную прогулку в лес. Если все уничтожено — тоже. Может быть, не сработало какое-то колесо, и мы действительно подойдем неожиданно? Ну, ну, ну, спокойно, Скворцов, такое невозможно. Ты выполнил свое, и все идет как надо. Ты свое сделал, а больше ты ничего не можешь. Только броситься в сторону, чтобы тебя разорвали собаки. И этого ты не можешь, теперь нельзя допускать хотя бы одного шанса риска.

Он ждал этого каждую, минуту, и все-таки, когда совсем недалеко впереди покачнулась вершина высокой сосны и стала стремительно, все быстрее, падать ему навстречу, он остановился как вкопанный и лицо его враз покрылось крупными каплями пота. И первого, сигнального взрыва он тоже не услышал — его швырнуло на землю, и он еще прополз несколько метров и уткнулся лицом в кочку, прикрыв голову руками.

21

— Они приближаются, — сказал Глушов в трубку, прикрывая ее зачем-то ладонью, — через пятнадцать минут они будут в нужном квадрате. Около четырех тысяч.

— Так много? Не ошиблись, ребята?

— Нет. С разницей, конечно, в две-три сотни.

— Все понятно. Давай, комиссар, держи их там, как можешь. Вцепитесь хотя бы до вечера. Вполне хватит, успеем. Мы уже снялись с места…

— Ну, добро.

— Держись, Михаил Савельевич.

— Что будешь делать, придется…

— Ну, до свидания. Обнимаю тебя, дорогой. О Вере не беспокойся. Ну, дорогой…

— Ладно, ладно. И я тебя обнимаю. Связи конец?

— Ночью еще свяжемся по рации…

— Свяжемся, если… — он хотел добавить «если ночь будет», но промолчал.

— Алло, алло… Алло, Глушов!

Глушов поглядел на трубку и опять поднес ее к уху.

— Ты хочешь сказать мне несколько напутственных слов?

Трофимов умолк, затем с трудом разжал зубы:

— До встречи, комиссар.

— До встречи, командир… Слушай. — Глушов прокашлялся. — Ты на меня, если что, злобы не таи, а? К чему, спрашиваешь? Да так, ведь все бывало. К этому и говорю. Смотри там, тоже не зарывайся, держись.

— Обязательно. Будь здоров.

Глушов поглядел на трубку, отдал ее телефонисту, почти совсем незнакомому пареньку лет шестнадцати, и сказал:

— Сматывай свое хозяйство, Вася.

— Как, совсем?

— Совсем. И поживее. Провод обрежь, больше связи не будет. Ты давно у нас? — спросил он, приглядываясь. — Как по батюшке?

— Чего там, просто Василий.

— Вот так, Василий. Эй, эй, поживей там, — бестолково окликнул он кривого лесника; в практическом деле он был очень неловок, знал эту слабину за собой и оттого суетился.

— Чего тебе, Савельевич?

Глушов нахмурился, покачал головой.

— Ну, что ты меня так, как колхозного сторожа, а, Федор Степанович?

Лесник непонимающе глянул на него единственным глазом, почесал заросшее ухо и буркнул:

— А мне все одно, места я вам показал, а больше чего мне знать-то?

— Ну, ладно, ладно… не сердись, старик, — примиряюще замялся Глушов; интересно бы узнать, о чем думает сейчас этот нелюдимый человек. В это время пришел Валентин Шумилов.

— Ну, как там?

— Да все как будто, — сказал Шумилов и потом добавил: — Если все эти штуки сработают, будет весело, веселая получится симфония.

— Ты, Шумилов, напомни командирам десяток задачу каждого. Насчет подвижности скажи, не присыхали бы к одному месту.

— Да они уже в курсе, — нехотя ответил Шумилов, как о давно известном, но, встретив взгляд Глушова, повторил:

— Слушаю, товарищ подполковник!

— Ладно, ладно… День какой… Тишина…

— Будь другое время, товарищ подполковник, поставил бы себе тут домик, обзавелся семьей и жил до смерти.

— А ты разве не женат, Шумилов?

— Нет, не женат… — сказал Шумилов, вспоминая Веру, взял в рот терпкую смолистую хвою, пожевал и сплюнул.

— Скорей бы. Сроду не чувствовал сердца, а сегодня нет-нет да и возьмется, — сказал Шумилов насмешливо, а Федор Подол стал осматривать свою старую одностволку с разработанным, утончившимся дулом; он повертел ружье в руках и опять замер, всматриваясь в заросли.

— Что ж, сердце, оно, сердце, тоже работяга, утомляется, — сказал Глушов. — А у меня последнее время наладилось, самому на диво. Небось первый год, помнишь, совсем хоронить меня собрались, ан видишь — еще два года прогудел.

Они оба замолчали, своими словами Глушов подвел черту, приблизил к тому, что должно было сейчас произойти и к чему они давно готовились.

Федор Подол тоже молча курил, потирая большим корявым пальцем давно не бритый подбородок, он изредка вскидывал глаза вверх, на самую вершину сосны — там сидел сигнальщик, на высоченной мачтовой сосне, с земли очень маленький. А Глушов прилег рядом с Подолом на землю; вчера весь день и сегодня до обеда наблюдал за минированием, проверял схемы, контакты и все до малейшей детали выспрашивал у пожилого неразговорчивого минера-украинца Гриценко с грустными красивыми глазами, и тот терпеливо объяснял, продолжая возиться со своими бесконечными проволочками и маскируя их в земле и траве, в то же время не выпуская из виду Глушова, опасаясь неосторожности с его стороны; долго ль забыться и зацепить чуткий, как нерв, проводок к противопехотной или, того хуже, забраться в сторону, где все стояло настороже и достаточно одного неловкого движения. Недаром больше двух недель отпугивали от этого места всяческими мерами разное зверье.

Над минированием участка работала большая группа в тридцать человек; за двое суток они поставили около двух тысяч мин, из них две трети самодельных из взрывчатки, вытопленной в лесных мастерских из брошенных еще в сорок первом снарядов; теперь весь этот участок леса напоминал пространный пороховой склад, Глушов тоже боялся разных неожиданностей; забывшись, забредет кто в зону, тогда разбираться поздно, ничего не получится, усилия многих людей сведутся на нет; он сам сюда напросился, сам настоял; все казалось, что недостаточно делает, те обидные и в чем-то справедливые слова Веры не шли у него из головы, и Батурин неожиданно поддержал его, и Трофимов, правда неохотно, согласился. Вчера Батурин тоже целый день проверял работу минеров, Глушов вместе с ним ходил, разбирался в схемах, в минных ловушках; все-таки очень ответственное решалось дело; жизнь и смерть всех ржанских партизан зависели, возможно, от него, и тут успокаиваться не приходилось.

И еще Глушов думал о необходимости доказывать в общем-то очень понятные вещи. Его не хотели пускать, собственно, почему? Он необходим на своем месте. Но ведь подготовить и провести именно эту часть задуманного плана вполне по его силам, именно ему, человеку, в некотором смысле, педантичному, привыкшему выполнять все до последнего пункта. Пусть над этим можно порой ухмыльнуться, но, как бы то ни было, он обязан был принять участие в этой операции. Он никому ничего не доказывает, ни Батурину, ни Трофимову, просто ему захотелось сделать что-то самому, убедиться в вещественности того, что он делает.

Глушов лежал ровно десять минут, затем встал, одернул на себе гимнастерку и прошел под навес, там стояли аккумуляторы и самодельный, замыкающий ток аппарат, с рукояткой, похожей на самый примитивный штопор; двое часовых, по его разрешению, закурили. Теперь сигнальщики часто передавали сообщения о движении немцев; под навес скоро пришел и Гриценко, молча и быстро проверил батареи, контакты и покосился на телефон, укрепленный на стволе дерева. С минного поля должны сообщить точное, до одной минуты, время взрыва.

— Товарищ подполковник, пойду до хлопцев, на перший край. Значит, перший поворот — взорвется земля, второй — воздух. А я хочу понаблюдать работу в действии, сказочное, я вам скажу, зрелище. А вот за меня тут Мотовилин, вы не опасайтесь, он лучше меня все знает.

— Хорошо, иди, Гриценко, — сказал Глушов. — Только смотри близко не лезь.

— Ничего со мной не будет, товарищ подполковник.

Странно, Глушов ничего не чувствовал в последние десять минут, ожидая с минных полей сигнала взрывать. Он просто сидел, глядел на телефон и ждал. Он только не мог разговаривать, и когда Федор Подол или Мотовилин что-нибудь говорили ему, он лишь молча кивал и продолжал молчать, и ему казалось, что стоит ему сказать хоть слово, все полетит в тартарары и ничего не случится. «Нет, все должно получиться, — думал он. — За десять минут дождя не соберется, а следовательно, все получится. Скажи, пожалуйста, вот жду, и даже дрожи в пальцах нет, как будто так и надо… Так и надо. Никто их не звал сюда, поэтому мне и все равно, убить одного, или сто, или тысячу. Чем больше, тем лучше. А Скворцов? Здесь необходимость, — сказал он себе жестко, словно приказывал замолчать. — Окажись на его месте сам, и ты бы так поступил. Но ты не оказался на его месте, видишь ли, в чем дело. Ну и что ж… Разве он первый или последний, кто погиб и еще погибнет? А почему он должен погибнуть, ведь все еще может случиться, может, ему повезет…»

Ему вспомнилось совершенно ясно, как когда-то с Верой, она еще училась в школе, они вырвались в воскресенье из города в лес по грибы; начинался сенокос, кое-где на открытых местах и лесных полянах стояли уже стога. Глушов сейчас даже вспомнил, какое было небо: все в редких, неподвижных облаках, они с Верой, набрав грибов, ели переспевшую, сладкую землянику, ползая по густой траве. А потом после полудня налетела неожиданная, стремительная гроза, и он торопливо мастерил шалаш, и все равно не успел.

Шумилов, наблюдавший со стороны за лицом Глушова, увидел, как он недовольно пожевал губами, нахмурился и стал медленно бледнеть, потому что именно в это время раздался долгий писк телефона, и кривой лесник, и часовые, и Мотовилин, замерев, оглянулись на Глушова. Он снял трубку.

— Глушов. Пора? Сразу и то и другое? Понятно. Что, что? Падает сосна? Какая сосна? Ах, сосна, ну, черт с ней, пусть падает. Пора ей упасть… Даю.

Не выпуская трубки, он повернул рукоятку замыкающего ток аппарата раз и второй, и растерянно выпрямился, хотел удержаться, но навес над ним приподняло и разметало и самого его приподняло, и прежде чем больно удариться плечом и головой о дерево, он успел заметить заросшее, с единственным глазом лицо лесника и потом услышал обвальный, снизу, и сверху, и со всех сторон рухнувший, непереносимый для ушей глухой рев, грохот, стон, но он все соображал и помнил и даже ругался. Он не думал, что это будет так сильно, и все время старался встать, и чувствовал, как его поддерживают за плечи. И еще не вполне придя в себя, он почувствовал наплывающий густой запах гари, сладкий, тошнотный запах гигантского взрыва, и услышал вдруг, что по всему лесу стучат автоматы, и бухают взрывы мин, и потом, он даже не поверил сначала: он услышал хриплый, низкий лай собак; помогая себе пальцами, он продрал глаза и опять увидел кривое, бородатое лицо Подола; лесник жалостливо, испуганно моргал, от близости огромным, слезящимся глазом.

— Ну уж, батюшка, — сказал он облегченно, — слава те, господи! Тебе-то что, а мне за тобою доглядывать велено. А тебя на сосну поволокло, затылком об сосну и ударило, вот оно как. Слава те, глаза продрал хуть.

— Остальные где? — спросил Глушов, шевеля бесчувственными, тяжелыми плечами и ничего не видя, кроме сосен, орешника, редких молодых дубов да Федора Подола со старым-старым ружьем, берданом, как он сам его называл;. в одном месте ствол был прикреплен к ложе тремя витками толстой медной проволоки; Глушов попробовал руки, ноги, все цело. Почти рядом где-то дробно, вперебой захлебывались автоматы, натужно трещало ломавшееся дерево, потом снова ударил взрыв, резкий, рассыпался на части. Глушов постоял, стараясь на слух уловить общее и определить свое место в этой мешанине.

— К своим бы прибиться, — сказал Глушов, проверяя автомат, гранаты; млели ноги, отяжелели, и он все не мог понять, как он оказался лишь вдвоем с лесником, и спросил об этом. Подол с досадой отозвался:

— И я то говорю. Как тебя, слышь, стукнуло, перетащил в ложбину-то. Ты, Михайло, идтить-то могёшь? — Подол, по-медвежьи широкий, чуть пригнутый к земле, рассерженно ворчал. — Сроду-то того в Расее не было, чтоб лес-то били, калечили. То-то убытку… Лес за себя постоит, он чужака чувствует, он за себя еще отплатит, вон за каждой веткой — смертушка присела. Могёшь, говорю, идтить?

— А-а, — вместо ответа махнул Глушов рукой и пошел за лесником с автоматом наготове, напряженно, до рези в глазах, всматриваясь в заросли.

Бой вокруг разбился на десятки одиночных схваток, на засады и неожиданности, в таком бою все зависело не от руководства одного всеми, а единственно от поведения и изворотливости каждого.

Лесник Федор Подол, тоже понимая необходимость повертеть немцев подольше на одном месте, все про себя сокрушался, сколько добра пропадет, лес такой погубили, его ведь ростить полвека, не меньше. Автоматов, солдатского довольствия на убитых, сапог, винтовок — лесник сейчас не замечал, хотя все это он соберет потом и спрячет в тайнике и весь следующий день будет копать могилы, и хоронить убитых партизан, и думать, что лучше бы его, старого, зарыли в землю, виданное ли дело, чтобы столько людей гибло, и все молодые. Но это будет потом, а сейчас его сокрушали размеры нанесенного лесу бедствия, и он все больше ожесточался.

Бой растекался все шире, и лесник, умело обходя опасные места, приближался к центру боя. На них вдруг набежала группа партизан в семь человек, и среди них — Валентин Шумилов, и сразу кругом пошла стрельба; Глушов, потеряв Подола, побежал рядом с Шумиловым; оглянувшись, он увидел немцев, быстро перебегавших от дерева к дереву и стрелявших им в спину. Через несколько минут Глушов увидел немцев и перед собой и, бросившись на землю рядом с Шумиловым, прицелился; ловя на мушку зеленую, качающуюся на бегу фигуру, выстрелил. Прямо над ним, стукнувшись о дерево, взорвалась граната, его горячо цапнуло за плечо, запахло серой, и пока он отплевывался и отфыркивался, выстрелы прокатились дальше, он только помнил разорванную гимнастерку на боку у Шумилова и темные, неровные пятна крови.

Он вертанулся юзом по земле, хотел стрелять и увидел усмешку на лице лесника.

— Погодь, — сказал лесник. — Погодь стрелять, еще сгожусь, — и прижал голову к земле.

Над ними густым веером прошли пули, стреляли где-то рядом. Глушов попытался определить, откуда стреляют, шевельнул головой, новая очередь едва не пришила его к земле, он остался лежать неподвижно. Подол перекрестился про себя: ну, отгулял, сердешный, приподнял чуть ствол своего ружья, — он приметил немца в развилке березы невысоко от земли. Прищурив слегка глаз, Подол гулко, на весь лес, как из миномета, бабахнул, и немец, изумленно, тонко крикнув, свалился с березы. Подол довольно дунул на курок ружья (старая примета), выковырял стреляный патрон и заложил новый, хотел подползти к Глушову, но тот зашевелился сам и прыжком перескочил к леснику.

— Гля-ка, ты живой. Я ему, поганцу, в живот всадил. Теперь, гляди, отвоевался. На волка эти патроны набивал. Давай поползем к тому бугру, за ним понадежнее будет. Там, на случай чего, провал, туда немец лезть побоится, такая зарость — в самый день чернота. Ты, Михайло Савельич, юзом ползи, морду к немцам держи, а то в зад вдарит. Вон, вон! Стрельни! Стрельни!

Глушов коротко и быстро повел стволом и, облегченно переведя дух, опять пополз боком, ощущая нарастающее бешенство; веки дергались, стоило ему чуть оторвать от земли голову, стреляли. «Кажется, обложили», — успел подумать он. И в ту же минуту на них навалились. Глушов успел застрелить двух орущих, прыгнувших сверху прямо на него. Его схватили, вырвали и отбросили автомат («Там еще есть патроны», — подумал он), ударили чем-то тяжелым в бок, и он увидел возле себя лица, каски и услышал надрывный крик Подола.

— Брось, паскуды-ы! — ревел лесник как подмятый медведь, пытаясь выкрутиться из четырех дюжих рук, и, последним усилием рванувшись вперед, освободил руки, выхватил из-за пазухи гранату, выдернул чеку и двумя руками сжал ее над головой, ожидая.

— А-а! — выл он торжествующе, в упоении силы, хотя никто уже его не держал. — А-а! Я ее, матушку-бонбочку, давно берег! А-а! Беги, Михайло, беги, дурак! — услышал Глушов; немцы лежали на земле, выставив зады, и Глушов прянул в сторону к провалу, в этот момент лесник швырнул гранату и сам бросился на землю и пополз: граната хлопнула еще в воздухе, до лесных дремучих оврагов оставалось каких-нибудь десять — пятнадцать метров, Глушов уже видел обрывистый край, верхушки деревьев внизу, густые сплошные верхушки, и тут сзади снова бешено застучали очереди. До края оврага оставалось метра два; Глушов напрягся и прыгнул, и что-то его словно подтолкнуло сзади, какая-то волна, в самую середину пониже плеч; он все летел, закрыв глаза, и никак не мог долететь до земли, смутно мелькнуло: «Теперь всё, не выкрутиться». Но, открыв глаза, он с изумлением опять увидел над собою лицо лесника и, придя в себя, стал шевелить плечами, ногами, головой, нигде не болело.

— Хорош, хорош, — засмеялся Подол. — Оказия, да и только, тебя, Михайло, суком толстым поддало сзади. Снаряд взорвался — сук отломило, так тебя — суком. Оказия! А так целой, подерябан чуток, как в провал свергнулся. Удачливый ты, скажу я тебе, теперь до конца живой будешь. И бой, слышишь, попритих.

— Да, кажется, — больше для себя выдавил Глушов, и впервые в нем шевельнулась радость спасения; теперь он знал, что не умрет в этот раз.

Отряхиваясь, он не глядел на лесника, боясь выдать себя, расчувствоваться перед этим молчаливым бородачом, спасшим его. Ведь не отскочи от него немцы, держал бы он гранату в руках до взрыва. И ничего себе, идет как ни в чем не бывало, бормочет что-то себе под нос.

Поболтав рукой в сумке от противогаза, висевшей у него за плечами, Подол достал большой кусок черствого сухого хлеба, разломил и, предупреждая Глушова, сказал:

— Бери, бери. Теперь самый раз пожевать. А лучше нет, солонинки бы кроху, да где взять? Ешь, Михайло, а то нам долго теперь топать, своих разыскивать.

Глушов нагнулся, разглядывая подметку, она почти отвалилась, хлопала и мешала идти; труднее всего ему сейчас было разжать зубы и сказать что-нибудь.

22

Когда и генерал-майор Зольдинг, и Скворцов, и сотни других увидели покачнувшуюся и начавшую падать сосну, Скворцов сразу понял, что это такое, и бросился в сторону, лицом в теплую мягкую кочку и прикрыл голову сверху руками. Зольдинг успел до первого взрыва отдать ехавшим за ним офицерам приказание остановить движение, но больше ничего не успел. Лес всюду, насколько он мог видеть, приподнялся и рухнул на них, в совершенной тишине; Зольдинг, беспомощно хватаясь руками за гриву коня, сразу оглох от взрывной волны; он увидел налитый диким безумием круглый глаз своего коня, опаленную, густо залитую кровью морду и понял, что заваливается куда-то вместе с конем, и тогда, освободив ноги от стремян, он постарался оттолкнуться от падающего коня в другую сторону. Он с самого начала чувствовал — подлец пленный, он так и не смог преодолеть настороженности к нему. Как он мог так слепо поверить? Но ведь логически все было неуязвимо. «Негодяи, — подумал он о собственной разведке. — Скоты, мерзавцы, всех расстрелять, всех к чертовой матери. Всех! Всех! Всех! Но ведь только накануне строго по маршруту прошла разведка, и пленный об этом даже не подозревал. Не могли же они минировать весь лес?»

Он ударился боком о твердое, не то о дерево, не то о чью-то голову, и застонал от боли, захотел открыть глаза и обреченно подумал, что вставать уже больше не стоит, это крах всего в жизни, он все равно уже ничего не сможет переменить. И когда он так подумал, лес взорвался вторично. Он открыл глаза и увидел стремительно летящий на него зеленый свистящий шар и понял, что падает сломанная взрывной волной вершина дерева. Он инстинктивно рванулся в сторону, и вершина, вонзаясь в землю, распарывая ее и разбрызгивая в сторону, как осколки, сучья, рухнула на то место, где он только что лежал. Это отрезвило его, он вскочил на ноги, стараясь сориентироваться. Его опять толкнуло волной прямо в спину, он по-прежнему не слышал взрыва и не стал ложиться, ему было все равно. Он потер ладонями болевшие уши. В голове тонко, непрерывно, пронзительно звенело, глаза слезились: минутой назад перед ним стоял чистый, нетронутый лес, солнечный, спокойный, как готический храм, а теперь деревья были покорежены, выворочены с корнем, траву выжгло, пахло гарью, все дымилось, еще не осела земля, поднятая гигантским взрывом.

Зольдинг стоял, пошатываясь, без фуражки, раздвинув длинные сухие ноги. Кругом шел бой, Зольдинг понял это по каким-то трудно уловимым признакам и быстро пошел прямо, то и дело натыкаясь на убитых и раненых. Зольдинг увидел перед собой совершенно незнакомого унтер-офицера и остановился, прислонился плечом к стволу, сломанному высоко над землей, как-то странно и пустынно торчащему; унтер-офицер что-то докладывал ему, беззвучно, широко разевая рот. Потом появился обер-лейтенант Гартунг и еще кто-то, и Зольдинг, все еще приходя в себя, нащупал записную книжку и знаком приказал им писать, показывая себе на уши. Обер-лейтенант Гартунг, козырнув («Дурак», — зло подумал Зольдинг), стал торопливо писать. «Нам навязывают подвижный бой, мелкими группами, солдаты все время расползаются в разные стороны. Что делать?»

Зольдинг поглядел в блокнот и громко, как все глухие, спросил:

— Потери?

И сразу вместе с пронзительной острой болью в уши ворвался оглушительный, непереносимый (Зольдинг даже невольно схватился за уши) шум и грохот и голос обер-лейтенанта:

— Потери огромные. Не меньше семисот — девятисот человек. Мы зашли на большое минное поле.

— Тише, я слышу, — морщась от боли в ушах, сказал Зольдинг, в то же время с болезненным наслаждением вслушиваясь в шум и грохот. Смешно спрашивать о потерях в таком котле.

— Позовите майора Ризена.

— Убит.

— Кто командует?

— Никто. Бой идет стихийно.

— Кто из офицеров жив?

— Не знаю, господин генерал.

— Всем командирам рот выслать ко мне связных. Постепенно стягивать бой к центру. — Зольдинг указал на землю перед собой, и обер-лейтенант исчез, а Зольдинг сказал унтер-офицеру:

— Будешь со мной. Имя?

— Унтер-офицер Штарке.

— Штарке, здесь впереди шел русский пленный партизан. Ты знаешь, где он?

— Не знаю, господин генерал.

Бой действительно шел кругом, по всему лесу, не было ни центра, ни флангов, и к Зольдингу вернулось чувство большого проигрыша, неудачи; его провели, как мальчишку, и этим подвижным легким боем отвлекают, затягивают глубже в лес. Теперь они не дадут захватить себя, и начнется бессмысленная изнурительная погоня по всему лесу. Что может быть бессмысленнее? И он опять вспомнил, что предпринял всю эту затею на свой риск и страх. Да, его карта бита.

Прибывали связные, Зольдинг выслушивал их, отдавал приказания, но уже чисто механически, он знал, что никакой победы не будет, не может быть.

Все вновь поступавшие сведения подтверждали мысли Зольдинга. Партизаны вели бой небольшими, примерно по десять — пятнадцать человек, группами, часто меняли местоположение, и бой носил, конечно же, отвлекающий характер. Следовало ожидать новой засады, и лучше всего было отойти. Но кругом минное поле, проклятый пленный, не мог он не иметь к этому отношения. И солдаты обезумели от страха, не хотят рисковать. Зольдинг молча выслушивал донесения; нет, никто не знал главного, кажется, он нащупал, заставляя себя додумать до конца. Он мог бы отсечь себе правую руку — Трофимов его снова одурачил! Он убежден, что на партизанских стоянках никого сейчас нет, и с наступлением ночи где-нибудь в противоположной стороне лесов последует прорыв, если уже не последовал. Зольдинг приказал развернуть цепи как можно шире, охватить кольцом участок леса побольше, постепенно его сжимая; он приказал командирам групп и рот действовать самостоятельно, не теряя друг с другом связи.

Перешагивая через трупы, Зольдинг подумал, что будет нелегким делом захоронить такое количество мертвых (срединная колонна в основном была уничтожена минами, покалечена падавшими от взрывов деревьями, они оказались подпиленными заранее, и, падая, одно дерево сшибало множество других), здесь трупы лежали особенно густо и безобразно, две других колонны задело лишь чуть-чуть, по краям; Зольдинг подумал, что никто никогда в точности не выполняет приказаний и убитых было бы куда меньше, если бы поддерживались заданные интервалы. Некоторые трупы, растерзанные совершенно, вызывали желание отвернуться, но Зольдинг заставлял себя смотреть; он видел разорванные пополам тела, оторванные руки и ноги; он шел туда, к голове колонны, и еще издали узнал Скворцова, лежащего ниц, раскинув руки, с раздавленными, зажатыми толстым красным стволом упавшей сосны ногами. Он был жив, Зольдинг увидел это по его рукам, и легонько потолкал его носком сапога в голову. Скворцов повернул к нему начавшее пухнуть лицо и, не узнавая, попросил воды, Зольдинг приказал освободить его из-под дерева, но когда солдаты приподняли толстый сосновый ствол и вытащили Скворцова, он потерял сознание, потому что ниже бедер у него не осталось ничего, кроме сплющенной, сдавленной и мокрой массы.

Зольдинг брезгливо ждал, когда он придет в себя, и вдруг весь покрылся потом. Ему почудилась улыбка на вспухшем бескровном лице Скворцова; уже в следующую минуту он понял, что это всего лишь гримаса боли, агония. Зольдинг неподвижно стоял над умирающим, его все больше охватывало безразличие и чувство бессилия перед происшедшим. Вот убиты сотни немецких солдат, мужчин, отцов и сыновей, по вине этого сопляка, по его, Зольдинга, вине, ибо все оправдания сбрасываются со счета, когда несешь такие потери. И ни к одному из умерших немецких солдат, честно выполнивших свой долг, он не подошел, а к этому вот пришел и глядит, как он умирает, неразгаданный русский, с азиатским разрезом светлых глаз. Зольдингу было просто необходимо, чтобы пленный хоть на минуту пришел в сознание, от этого зависело сейчас оправдание Зольдинга перед самим собой. Он снова потолкал пленного носком сапога, затем достал маленькую флягу, нагнулся и насильно влил ему в рот глоток коньяку; глаза Скворцова были открыты, и Зольдинг все смотрел и смотрел на него и ждал; наконец Скворцов, кажется, заметил его и узнал и равнодушно отвел ожившие глаза от лица Зольдинга, как от чего-то уже ненужного и постороннего. Зольдинг был ему ненужен и, значит, не существовал больше. Зольдинг почувствовал необходимость сделать что-то для себя, иначе и в самом деле этот мертвец будет прав, и Зольдинг самому себе покажется ненужным, бесполезным, лишним среди этого боя, среди своих солдат, которые слепо, по его вине, гибли, честно выполняя свой долг.

Теперь он понял, что ему надо, чтобы не сойти с ума; ему наплевать на пленного, он сам к этому пришел: да, да, да, чтобы не сойти с ума, ему нужно убить Трофимова. Это определено давно и бесповоротно, он убьет Трофимова. А пленный тоже ему был больше ненужен. Зольдинг достал пистолет и выстрелил ему в голову, и Скворцов, до самого выстрела равнодушно смотревший поверх пистолета на зеленый просвет в ветках, тяжко шевельнул головой, и в глазах его появилось нетерпение. Зольдинг и в момент выстрела, и после него знал, что впервые пленный был благодарен ему.

23

Зольдинг не ошибся, уже к вечеру партизанские части, сосредоточенные на узком участке прорыва, пошли в ночную атаку, волна за волной, тихо, без голоса; их отбили и первый раз и вторично, и по всей линии со стороны немцев взлетали и горели осветительные ракеты. Зная о значительном перевесе немцев в численности и большой подвижности их частей в полевых условиях, Трофимов после второй безрезультатной атаки, не признаваясь сам себе, почувствовал глубокое отчаяние. По мере того как ему докладывали о количестве убитых и раненых, это отчаяние тихо росло. Яснее становилась необходимость прорваться, любой ценой, до подхода подкреплений к карателям с других участков, броском пройти открытое как стол пространство и нырнуть в леса, сливающиеся где-то на юго-востоке с Ржанскими. Он приказал бросить в отвлекающую атаку километрах в десяти от намеченного места прорыва сильный и дружный отряд Голубцова; приказано было патронов и гранат не жалеть.

Когда радио принесло сообщение, что у Глушова и Шумилова все в порядке и что немцы, озверев, гоняются за ними по всему лесу, Трофимов чуть повеселел: после полуночи началась третья атака, самая тяжелая; Трофимов изменил направление удара; в последнюю минуту стало известно о четырех дотах через проход на железнодорожной линии и густых рядах колючей проволоки, как раз на участке прорыва; Кузин нахмурился и на вопросительный взгляд Трофимова сказал:

— Ничего не понимаю. О дотах мы должны были знать, их в одну ночь не сделаешь.

— Я тоже так думаю, лейтенант. За такие неожиданности ставить бы к стенке.

Кузин промолчал, и у стоявшего рядом Батурина все никак не поворачивался язык сказать Трофимову, что им получен час назад приказ из Москвы о выделении его диверсионно-разведывательной группы из отряда Трофимова и о срочной переброске ее на старые границы Польши и Белоруссии; Батурин не мог понять, чем вызвана такая спешка и почему он должен оставить Трофимова в такой тяжелый момент, — фактически на нем, на его людях держалось многое. Батурин яростно про себя матерился. Правда, лейтенант Кузин — разведчик способный, и если ему помочь, сможет быстро и безболезненно залатать брешь в разведке Трофимова. Батурина и самого изумили эти доты, где-то какое-то звено не сработало, и он решил особо предупредить на этот счет Кузина, но сейчас он должен сообщить, что его группа (семнадцать человек) отделяется от Трофимова, и никак не мог решиться. Он приказал радисту запросить Москву отложить исполнение приказа на сутки и ждал ответа, стараясь не потерять из виду Трофимова; после ухода со старых стоянок и их минирования все находилось в непрерывном движении.

Трофимов расположился у большого дуба, а в стороне стояло несколько оседланных лошадей, которых с большим трудом удалось сохранить; теперь, как никогда, они необходимы для быстрой связи. Луна появится только перед рассветом, а сейчас в лесу было совершенно темно, к Трофимову собрались командиры всех девяти отрядов, за исключением Голубцова.

Изложив причину изменения направления прорыва, Трофимов развернул карту и показал новое место сосредоточивания для броска. Засветили свечу и сдвинулись над картой. В дверях появился Эдик Соколкин с радиограммой из двух слов: «Выполнять немедленно». Батурин вполголоса выругался, достал флягу (на дне ее еще болталась водка) и, отступив в темноту, отхлебнул; он ждал, пока командиры отрядов разойдутся, чтобы поговорить с Кузиным.

Несмотря на сложность и тяжесть положения, именно отрядная разведка должна действовать сейчас активно и собранно, и Батурин в течение часа диктовал Кузину пароли и явки в Ржанске и в прилегающих селах, руководителей подпольных групп, о которых тот до сих пор не подозревал. Они давно были на «ты», хорошо притерлись друг к другу и привыкли понимать друг друга с полуслова, и Батурин сейчас в хладнокровном молчании Кузина чувствовал молчаливое осуждение.

— Ну, что ты молчишь? — сказал он. — Что я, сам придумал?

— К чему говорить, выдоили коровку… У тебя водка осталась?

— На пару глотков есть.

— Хватит.

— Слушай, как случилось, ни ты, ни я не знаем о дотах?

Кузин вытер рот тыльной стороной ладони.

— Не пойму. Вот голову ломаю. Ты еще не говорил? — Кузин кивнул в сторону Трофимова, который сидел над картой, светя себе карманным фонариком.

— Нет, не говорил.

— А может, повременишь?

— Самолет придет на место к утру, а нам еще километров пятьдесят шагать, впрочем, кто их здесь мерил? Надо выходить, а то не успеть.

Батурин помедлил и, прислушиваясь к то и дело взрывавшейся трескотне выстрелов, к перестуку автоматов и редкому дребезжащему кряканью мин (немцы все время вели огонь из минометов наугад), сказал:

— Хочешь, оставлю тебе Стрехова и Молочкова…

— Давай, не откажусь.

— Договорились. Подожди, кажется, они кончили… Товарищ полковник! — остановил он Трофимова. — Разрешите?

— Слушаю, — сказал Трофимов сухо, недовольный и сердитый на Батурина, на разведку за не обнаруженные вовремя доты. Трофимов стоял в окружении командиров отрядов, и все они ждали, что скажет сейчас Батурин, и тоже были недовольны им; Батурин молчал, и Трофимов понял, что Батурин хочет поговорить с ним один на один. Он всех отпустил и опять повторил:

— Слушаю.

— Анатолий Иванович, получен приказ, меня и мою группу срочно перебрасывают в другое место. Все, что я мог сообщить, Кузину известно.

— Вот удружил, — больше от неожиданности сказал Трофимов. — Нет, ты подожди, что, всех твоих?

— Всех.

— Нашли время, черт возьми! Да это же черт знает что! Я сам в Москву буду радировать, черт знает, какое хамство!

Батурин молча слушал горячившегося Трофимова, ему нечего было ответить, и хотя он тут совершенно ни при чем, ему было стыдно, как если бы он сам все это подстроил.

— Ну, чего молчишь? — неожиданно спросил Трофимов.

Батурин развел руками.

— Знаю, знаю, ты ни при чем. Какая умная голова постаралась? Так некстати. Очень, очень это нам некстати! А впрочем, почему некстати? — продолжал рассуждать вслух Трофимов. — Сказано ведь, с чужого коня и в воду сойдешь. — Трофимов махнул рукой. — Ладно, что будешь делать, останемся жить, увидимся.

— Увидимся, Анатолий Иванович, обязательно… Только вот Вера Михайловна Глушова уходит с нами.

— Постой, Батурин, у нее ведь отец есть и муж… Рогов знает? Он сейчас на задании.

— Она дала согласие, Анатолий Иванович. Кандидатура утверждена Москвой. Вернется Рогов, объясните ему. Дело важное. А взамен я оставлю вам из своей группы двоих. Они в этой местности как у себя в постели. Анатолий Иванович, о Вере, сами понимаете…

Батурин, привычный ко всяким ситуациям и передрягам, чувствовал себя неловко, и Трофимов это понимал и тоже хотел, чтобы разговор закончился поскорее.

— Понимать-то я понимаю, только знаешь, все эти эмоции мне сейчас — во-от! — Он потянулся постучать себе сзади пониже шеи, поморщился, резко опустил руку и, радуясь наконец возможности высказать свое раздражение, произнес — Я вам всем нянька, Батурин, что ли?!

— Послушай, Анатолий Иванович, не горячись, нужна молодая женщина, владеющая немецким…

— Ладно, заладил, нужна, нужна, бери, раз нужна! Кузин! — требовательно и обиженно позвал он, и Кузин вышел из темноты. — Тебе все ясно, вопросов к Батурину не имеешь?

— Так точно, товарищ полковник, ясно. Вопросов нет.

От четкого делового ответа Кузина Трофимову стало чуточку легче на душе. Он напряженно думал, что должен будет дальше делать и в какой последовательности, ведь Батурин через полчаса будет уже далеко, таков непреложный закон войны, и все недоделанное одним ляжет на другого. И он, не видя, глядел, как Кузин с Батуриным прощались. Батурин оглянулся на Кузина, еще раз прощаясь с ним взмахом руки, и, очевидно, вспомнив что-то, хотел сказать, но в это время Кузина позвали, и Батурин, потирая переносицу, сказал:

— Вот, Анатолий Иванович, теперь скоро не увидимся; знаешь, я сейчас совершаю, может быть, глупость, не вовремя говорю… По всей вероятности, тебя вызовут в Москву для объяснений по поводу разгрома батальона осенью сорок первого и отряда в сорок втором. Я понимаю, чушь. Но лучше всего тебе знать и быть готовым.

— Ты это точно знаешь?

— Да, знаю. Было решение отстранить от командования и вывезти на Большую землю, затем, кажется, решили обождать, Корж настоял.

— Интересно. Теперь понимаю, отчего интересовались моим братом, из всей родни только он и уцелел. Вот какие пироги. Спасибо, капитан, только некогда нам с тобой кляузами, разборами заниматься. Уж пускай они, пусть их, у них время побольше нашего. Есть дело и дело. Дай я тебя обниму, что ли, в ночной кутерьме все может быть. Ну, вот, — они пожали друг другу руки, Трофимов крепко обнял Батурина и трижды ткнулся жесткими губами в его щеку.

— Ничего, нам бы сейчас только выстоять, а там дело другое.

Трофимов говорил правду, ему действительно было совсем безразлично, что с ним потом случится, лишь бы сейчас прорваться и сохранить людей. Не стоит отвлекаться, всему свое время. Сейчас основное прорваться, не для того же держались почти два года, чтобы теперь быть задушенными в этой чертовой западне.

Батурин ушел, неловко наклоняясь под ветки и не оглядываясь, а Трофимов продолжал думать о прорыве; доты, проклятые доты не давали покоя! Так ли уж он виноват в тех бедах, которые собираются ему навесить? Стоп! — сказал он себе. — Стоп! Какой же это подлец нашелся и с какой целью? Ладно, разберутся, жаль, Глушова нет. Каково ему сейчас приходится в самом пекле? И он ничем не может помочь комиссару, как тот всегда незаметно помогал ему. «Держись, старик», — мысленно сказал Глушову Трофимов, припоминая, как здорово сработались они в последнее время.

Между тем к Трофимову продолжали подходить связные, командиры рот и отрядов, он отдавал приказания, распорядился собрать всех автоматчиков и передать их Гребову для очередного броска, приказал сосредоточить в месте прорыва для поддержки все имеющиеся минометы, потом подошел разгоряченный и злой Гребов и стал ругать Почивана и яростно требовать, чтобы его людям выдали еще гранаты для прорыва и последний запас мин. Он так ругался и требовал, что Трофимов, невольно засмеявшись, приказал дать Гребову все, что он просит, и Трофимову стало легче. Он нужен этим людям: Гребову, Кузину, Дьякову, Почивану, он свой для них, они ему верят.

Пользуясь минутной передышкой, Трофимов закурил, чертыхнулся. Ничего совершенно не выходило и не придумывалось. А надо, надо, жизненно необходимо… Конечно, звезд он с неба не хватает; понятно без разъяснений, кто-нибудь другой на его месте смог бы, возможно, действовать лучше, смелее, размашистее. Он все это отлично видит и понимает. Пусть он кадровый военный, а все-таки ему бы лучше всего учить ребятишек основам языка и арифметики или сидеть где-нибудь в горсовете, отвечать на жалобы, а судьба вот распорядилась иначе, и у него в подчинении четыре с лишним тысячи человек, и они видят в нем свою опору и справедливость, — так сложилось, и теперь он просто обязан делать вид, что умнее всех, знает больше всех, и принимать решения: война не ждет, пока появится кто-то выходящий из ряда вон и все правильно разрешит. Он также отлично знает, что ценен не сам по себе, а как выражение воли и желания тех четырех тысяч человек и еще множества других, связанных с этими тысячами родством, дружбой, языком, всеми теми вещами, из которых складывается нация и ее сила. Он согласен отвечать за все, за ошибки, за разгромы, лишь бы прорваться, ему нечего скрывать, все это, как сказал Батурин, — чушь, чушь, выеденного яйца не стоит.

24

Ударные группы партизан-автоматчиков прошли в расположение немцев, и среди окопов и траншей завязался первый в эту ночь рукопашный бой, опять зависали осветительные ракеты, партизаны шли напролом, они шли умирать и знали это и оттого шли с отчаянной решимостью, голодные, легкие, уже решившие, что завтра для них не будет.

И как только автоматчики завязали бой в расположении немцев, рывками перебегая простреливаемую полосу, следом двинулись роты отряда Гребова, все с тем же чувством, умирать так умирать; они выкатились из сплошной темноты леса в дерзком рывке, а у самой кромки леса уже стояли еще два отряда, Петрова и Когтина, готовые продолжить, не дать угаснуть первому броску.

Трофимов, прислушиваясь к неровному шуму недалекого боя, снова и снова оправдывая себя за принятое решение идти в лоб; конечно, можно рассредоточить и попробовать пройти линию оцепления незаметно, частями, но полное уничтожение одного из отрядов, отделившегося и пошедшего именно таким путем, не выходило из памяти. Неизвестно, как глубоко заминирована местность за линией оцепления. У немцев несколько подвижных механизированных частей, и в открытом поле от них не уйти, нет, он принял верное решение.

Гулко ударили немецкие минометы — и все по окраине леса, по сосредоточенным, готовым войти в прорыв партизанским частям. Трофимов приказал маневрировать, не стоять под огнем неподвижно.

Мины рвались все гуще и ближе; Трофимов слышал, как осколки сочно вшлепывались в податливую мяготь деревьев, как падали срубленные сучья. «Если сегодня в ночь не прорвемся, худо», — сказал себе Трофимов.

О Глушове, Шумилове, Скворцове, об остальных, которым выпала участь отвлечь Зольдинга с его экспедицией, Трофимов старался не думать.

25

Если Трофимов и Кузин следили за боем издали, то Николай Рогов оказался в самом его центре, среди автоматчиков.

Последнее время, особенно когда Вера совсем замкнулась и избегала его или неделями пропадала на заданиях, у него совсем исчезло чувство собственной опасности, и он ходил на самые трудные рискованные дела.

Вот вчера Кузин опять послал его и еще одного, тоже Николая, с фамилией Слива, в село Саханово, за линию оцепления, где работала на партизан целая группа местных жителей, и теперь там накопилась необходимая информация и нужно было связаться во что бы то ни стало. Николая Сливу убило вскоре, Рогов даже выстрела не слышал, кто-то вздохнул, Рогов оглянулся, а Сливы нет; он попятился, нагнулся, стал шарить руками и сразу наткнулся на его затвердевшие губы, уже потом Рогов наскочил на часового, и тот вначале окликнул его, затем выстрелил, и поднялась тревога. Рогов бросился в сторону, попал в неглубокий ручей и стал уходить все дальше и дальше от выстрелов и суматохи; тем временем рассвело, и ему пришлось весь день пролежать под кучей прошлогоднего, гнилого сена.

На вторую ночь, сделав порядочный крюк, Рогов пробрался в село почти свободно и быстро, встретившись там со стариком бондарем, жившим на огороде в наспех вырытой яме (все хаты в селе заняли немцы). Сидя вместе с Роговым в густых зарослях черемухи, бондарь торопливо, шепотом все ему пересказал. Рогов облизал засохшие от мгновенного волнения губы; сведения оказались слишком важны: бондарь говорил о минных полях, на десятки километров опоясавших лес с этой стороны, сказал, что добыты приблизительные схемы минных полей, и достал их из-за пазухи; в руках у Рогова оказался плотный похрустывающий пакет. Рогов лег плашмя, накрыл себя с головой пиджаком и, развернув бумагу, посветил фонариком, у него коротко и больно кольнуло в груди под сердцем — минные поля почти сплошняком пролегли в тех местах, где партизаны намечали прорыв, вот доты откуда-то появились, раньше их не было, да и сам, он теперь знал, прошел через линию оцепления лишь чудом, потому что в одном месте шел прямо по минам.

«Счастливый ты человек, Рогов, — с усмешкой сказал он себе. — Сколько на твоих глазах убито, а ты все живешь. За все два года ты даже не ранен. Из-за этих вот схем, сказал бондарь, погибло пятеро. А я готовое взял и передал».

Издеваясь над собою, Рогов в то же время чутко прислушивался; ходил он бесшумно и схватывал на лету малейший шорох и неясный звук. Возвращаясь назад в лес, он придерживался одного из коридоров — свободного от мин пространства, — указанного в схеме; он несколько раз совсем близко слышал немецкую речь и припадал к земле, три раза немцы проходили от него в трех-четырех метрах. Он уже думал, что и на этот раз пронесло: колючая проволока в один ряд впереди его не пугала. Он ловко пробирался между стрелковыми ячейками, между неглубокими, в пояс, траншеями, когда раздались внезапные взрывы гранат и автоматная трескотня со всех сторон, и потом сразу в нескольких местах поднялись осветительные ракеты; пока Рогов обдумывал, что делать дальше, бой разгорелся во всю силу, перешел в рукопашный, разбился на отдельные участки, и уже ничего нельзя было ни понять, ни определить.

На небольшом клочке земли, освещенном неверным трепещущим светом ракет, металось несколько сот человек, и Рогов слышал бессвязные, задыхающиеся выкрики на немецком и русском языках, раздавались команды, которых никто не слушал; кто-то умирал и кричал — непрерывно, тонко, пронзительно, перекрывая шум боя, и хотелось только, чтобы этот умирающий скорее замолчал. Рогову нужно было немедленно передать схему минных полей в штаб, потому что без нее и этот бой, и все последующие бессмысленны, и это неожиданное препятствие наполнило его яростью, ему захотелось впиться в чье-то горло зубами и кричать, и материться, и выть вместе со всеми. У первого убитого, на которого он наткнулся, Рогов взял автомат, отцепил от пояса два запасных рожка и метнулся, пригибаясь, в самую гущу, где дрались, сбившись в плотную кучу, человек двадцать или тридцать; здесь безопаснее всего пройти — с обеих сторон боятся стрелять, чтобы не попасть в своих. Ракеты пускались непрерывно, все мелькало и перепрыгивало в глазах, Рогов врезался в самую середину дерущихся, поймав в свете ракеты молодое, оскаленное лицо немца, без пилотки, в расстегнутом вороте мундира, он ударил в него прикладом, ударил расчетливо, снизу вверх, и сразу, пока еще немец падал, добил его коротким, точным ударом по голове и бросился, перепрыгнув через труп, дальше, туда, где раздался хриплый крик: «Ребята! Помогите же! Помогите!» И он на ходу всей тяжестью своего девяностокилограммового тела сшиб двух или трех человек, сам перелетел через них и грохнулся грудью в мягкую насыпь земли, быстро перевернулся в ту сторону, откуда бежал, выстрелил в черную бесформенную тень перед собой. В бою солдат обретает второе зрение и всегда отличит своего от чужого, только проклятые ракеты мешали: от них в глазах стояла незрячая чернота.

Но ракеты, как по команде, вдруг прекратились, и раздался металлический голос рупора:

— Русские, сдавайтесь! Вы окружены!

Отряд Гребова был действительно отрезан от леса короткими молниеносными ударами на фланги двух эсэсовских батальонов; Рогов вспомнил, что у него схема минных полей, и стал отползать, но в это время кто-то из своих подал команду отступать назад в лес, и все опять смешалось, закричало, задвигалось, и рядом с Роговым кто-то матерился, лежа матерился, и бежал матерился, и все не отставал от Рогова. Рогов не мог узнать голоса, хотя голос был знаком, а оглянуться и спросить было нельзя; и тут из лесу пошли новые партизанские цепи, и эсэсовцы расступились. Рогов успел подумать: здорово, здорово, молодец Трофимов, четко наладил; и в этот момент пуля пробила Рогову левую ладонь, почти точно посередине, он даже не почувствовал боли, только руку чуть толкнуло в сторону. В гребовских цепях он еще пробежал по лесу метров двадцать и на бегу присел, а рядом с ним — тот, что все матерился и никак не мог остановиться. Рогов торопливо, зубами оторвал от подола рубахи кусок и замотал ладонь.

— Ну хватит тебе, — со сцепленными зубами, затягивая конец повязки, промычал Рогов соседу. — Чего язык не остановишь?

— Они меня, стервы вонючие, связать хотели… Да если бы не ты, Рогов, я под ним бы лежал, у него центнера полтора, у стервы, у меня уже глаза вылазили. Я ошалел, все за тобою бегал, куда ты, туда я. Боялся один остаться. Понимаешь, он мне рот затыкал, все какую-то сволочь в рот совал… Ну, брат, натура у тебя. Как бык.

— Постой, — удивился Рогов. — Ты, Тарас? Вот черт, раскрутило тебя. Не фокусы с шариками крутить! Цирк, а? То-то слышу, голос знакомый, а оглянуться некогда.

— Э, черт, тут похлеще всякого цирка, — еще раз выругался Тарас Григорьев, потомственный циркач в третьем поколении, и, начиная успокаиваться, спросил:

— Опять на ту сторону лазил?

— Ага, — сказал Рогов, торопясь и пытаясь приладить раненую руку удобнее, чтобы она меньше мешала. — Вот, брат Тарас, затяни-ка, бой любит горячее сердце, голову холодную, а то запросто кончится на тебе ваш циркачий род! Прощай, будь здоров, пора мне.

И он, уже забыв о Тарасе Григорьеве, бежал отыскивать штаб Трофимова. Когда Кузин развернул перед Трофимовым схемы минных полей, Трофимов, едва взглянув на них, приказал немедленно прекратить атаку на прорыв и собрать всех командиров отрядов, батальонов, рот.

— Рогов, покажи по схеме, как обратно шел, — приказал он, стараясь собраться с мыслями, пока не сошлись командиры. — Черт! — выругался он от возбуждения. — Ну, Рогов, спасибо…

Он хотел было взять Рогова за плечи, но вспомнил о разговоре с Батуриным и, сразу решившись, придвинулся к Рогову.

— Коля, ты знаешь, Вера…

— Что Вера?

— Успокойся, ничего с ней плохого, жива. Видишь ли, какое дело… По заданию Москвы ушла с группой Батурина…

— Ну и что?

— Понимаешь, их куда-то далеко перебросили, на запад.

— Сама попросилась?

— Не знаю. Сказали, очень нужна, знает немецкий.

Слушая, Рогов взялся здоровой рукой за раненую, возле локтя, и ему подумалось, что все сказанное Трофимовым к нему лично не имеет никакого отношения и что Вера, о которой идет речь, тоже неизвестная ему женщина; но это продолжалось какие-то минуты.

— Товарищ полковник, — сказал Рогов, пытаясь стать ровно, как обучали еще на действительной до сорок первого, — разрешите, смотаюсь на аэродром. Я быстро обернусь, товарищ полковник.

Он говорил, нарочно разжигая себя и в то же время представляя, как он появится на аэродроме и просто убьет ее, а потом будь что будет. Такого с ним никогда еще не было, чтобы он терял голову; Трофимов, пригнувшись закурить, ответил не сразу:

— Могу отпустить, все только это зря, Николай. Ты никого не застанешь.

Держась здоровой рукой за раненую, Рогов глядел перед собой сосредоточенно и ненавидяще.

Трофимов наблюдал, как Рогов отошел от него, присел на корточки и стал неловко, одной рукой, закуривать. «Если бы мне его заботы», — подумал Трофимов с доброй завистью, вспоминая Батурина и свой разговор с ним и опять загоняя все это в глубину, чтобы не всплыло неожиданно, когда это будет крайне ненужно и вредно.

26

Трофимов решил дать людям короткую передышку, пока произведена будет необходимая перегруппировка. Известия, принесенные Роговым, меняли всю картину. Трофимов перенес штаб непосредственно к месту нового прорыва, там же сосредоточились все отряды. Начинало светать, и все приобретало серый оттенок; пришел раненый Гребов; у него была забинтована шея, голова казалась уродливо раздувшейся книзу.

Гребов, старый, опытный командир, весь осунувшийся и точно вытряхнутый, предлагал отойти, обдумать положение, передохнуть (лишь до следующей ночи), а потом будет видно. Он не говорил этого спасительного «будет видно», но Трофимов и сам не раз возвращался к мысли отойти, отсидеться, зализать раны, хотя он яснее ясного понимал, что отходить нельзя — это гибель, люди на пределе, малейший шаг назад грозит паникой и полным разгромом.

Гребов молча покурил и сказал:

— Ну так как, Анатолий Иванович? Отходим, что ли?

Трофимов сидел под деревом, под старой осиной; он полуприкрыл глаза от усталости, ему хотелось почему-то холодного свежего пива; кажется, он вспомнил его впервые с начала войны и сам удивился, почему вспомнил.

— Сядь, отдохни, Игнат Степанович, — сказал он Гребову. — Помолчи немного.

— Ну, ну, — проворчал Гребов и неловко опустился на землю, двое его связных, не отходившие от него ни на шаг, тоже сели, пряча цигарки в рукава. На Трофимова нашла непреодолимая дрема, ему показалось, что если он не поспит хотя бы одну минуту, то просто умрет. Он закрыл глаза и провалился. Было сравнительно тихо, если не считать редких разрывов мин, немцы время от времени швыряли их наугад в лес; Трофимов проспал две или три минуты, было именно чувство падения в пустоту, а когда он почувствовал, что скоро конец и пустота кончилась, он сразу проснулся и долго сидел, прислушиваясь к собственному сердцу — оно работало с перебоями, к горлу подступила тошнота.

— …Чего ж трупами ямы забивать, — продолжал свое Гребов. — Понятно, туго придется… А немец в глубину-то поопасается лезть…

Трофимов молчал, все стараясь справиться с собой, тупо ныло простреленное плечо — задело осколком. Гребов говорил что-то еще, но Трофимов уже не слушал; ладно, еще пять минут, может же он позволить себе эти пять минут, прежде чем взять на свою совесть гибель еще нескольких сотен людей, когда весь ход войны-то уже изменился. Вероятно, отойти в глубину лесов — наиболее целесообразное из всего, что есть. С другой стороны, стоит лесам чуть просохнуть от весеннего обилия воды, и немцы безжалостно подожгут их со всех сторон; разведка уже не раз доносила о таких попытках, правда, пока неудачных, весной и в начале лета леса плохо горят. Партизанам опять придется есть траву, гриб, незрелый молочный орех, незрелую ягоду и мучиться кровяным поносом.

Начинала чувствоваться предрассветная сырость, плечо ныло сильнее, Гребов терпеливо ждал, понимая всю тяжесть решения.

— Поверь мне, Анатолий Иванович, нужно отойти, хоть на одни сутки отойти. Давай не по-военному, по-крестьянски рассуждать. Нам людей надо сохранить, горячая пора впереди.

Трофимову хотелось спросить, что могут принести в таком случае одни сутки; и прорываться в узком, как горло, месте, обозначенном в схеме, из-за минных полей, казалось ему в эту минуту бессмысленным (не забыть передать о минных полях в Москву — не может, чтобы такая роскошь только ради нас). Ладно, еще пять минут… Еще пять минут — Трофимов уже не видел стоявшего перед ним Гребова; ясно, ведь старые базы теперь уже немцами взорваны, и их, немцев, около трех тысяч в самой глубине лесов; конечно, места в лесу всем хватит, — Трофимов через силу усмехнулся. Гребов беспрерывно курил; связные зло сплевывали, жалея махорку. Следовать совету Гребова нельзя, это уж точно…

— Кузин, посмотрим еще раз схемы, — сказал он и прищурился.

Из-за кустов быстро вышла Павла, простоволосая, с автоматом, в полуобгоревшей гимнастерке, заправленной в брюки. Стоявший возле Трофимова Кузин кивнул ей, а кто-то из связных спросил, не с пожара ли она. Павла не ответила, не останавливаясь, прошла прямо к Трофимову, и Трофимов внутренне сжался, увидев ее, потрогал рукой простреленное, немое плечо. Павла шла к нему, и в сером раннем рассвете хорошо видны были напряженные лица, лес начинал гудеть, опять взрывались, хотя и редко, мины.

Павла остановилась.

Опять разорвалась мина, очень близко, метрах в ста.

— Почему мы топчемся на месте, не прорываемся? — спросила Павла, перекладывая автомат из руки в руку. Трофимов, сразу настраиваясь враждебно к ней, от ее тона и оттого, что она пришла только сейчас и говорит о том, в чем, собственно, ничего не смыслит, молча ждал дальнейших слов, но она молчала.

— Мы не прорвемся, убито почти четыреста человек, — сказал он, хотя мог ничего не говорить.

— Это ничего не значит, Трофимов, — ответила она жестко и тихо. Он зло глядел на нее, подыскивая подходящие слова, чтобы понятно убедить ее, а вместе с нею самого себя, что нужно выиграть хотя бы суточную передышку. Никому другому он бы ничего не стал объяснять, но перед ней он не имел такого права, — это было трудно, но это было так.

— Нельзя отходить, — сказала она, рассматривая его особенно пристально и подробно, точно видя впервые, и ее холодное спокойствие, бесстрастный голос и замазанное копотью лицо (она едва увернулась от струи огнемета) отрезвили и обожгли его, и он тихо, с трудом сдерживаясь, сказал;

— Слушайте, Лопухова, занимайтесь своим делом. Здесь решаю я. Идите на свое место.

— С каких пор «выкаешь» со мной, Иваныч? Ты просто перепугался, Трофимов, с чего так развезло?

Он прислонился к стволу осины. Она ударила в самое больное место, так могут только женщины. Он поморщился, отвернулся, потрогал болевшее плечо, губы у него потрескались и пересохли, и он часто их облизывал. Павла внутренне жалела его и боялась показать свою жалость.

— Мужик ты или баба? Ты знаешь: отойти — всем передохнуть.

Трофимов плотнее привалился спиной к осине, он трудно, с хрипом дышал. Серый туман медленно проходил.

— Уходи, Паша, ты мешаешь, задерживаешь меня, — сказал он, вдруг успокаиваясь. «А все-таки молодец баба, наплевать ей на всех, пришла и сказала, что думает. Верно, нельзя отказать».

— Слушай, Трофимов, — услышал он ее ровный голос. — Меня эти два года пообтесали. Я, может, и люблю тебя, только… Может, я сумасшедшая, немцы звали меня черной смертью… Меня до сих пор разыскивают, слыхал? Мне все равно от этого жизни не будет. Не слушай никого, будь мужиком. Или прорвемся сегодня ночью, или конец. Ты это знаешь. А я лучше пристрелю тебя такого, чем в глаза тебе потом не глядеть. Слышишь, я тебя пристрелю при всех, не сходя с места.

Глаза у нее были огромные, сумасшедшие глаза. Да, эта баба сделает все так, как сказала, не задумываясь ни на секунду. «Ах, баба, — думал он восхищенно, — ах, стерва; смотри, стоит-то как! Да, она застрелит и не дрогнет, а потом припадет к телу и заголосит, простоволосая, с распухшими губами, когда уже ничего нельзя будет вернуть». Больше всего ему хотелось сейчас шагнуть к ней и прижать к себе; она беспощадна от любви к нему, от огромного желания, чтобы он не сдал. Все слухи о «черной смерти» раньше он воспринимал с насмешкой и неверием, но когда это сказала Павла, он сразу поверил, что она действительно была той самой женщиной, за которую немцы в первый год оккупации назначали награды. Одно он знал — Павла спасла сейчас всех, спасла именно в тот момент, когда ему, Трофимову, командиру партизанского соединения, тридцатипятилетнему мужчине, изменило хладнокровие. Он даже с некоторым испугом подумал, что она, эта женщина, совершенно не знавшая о предстоящем, о Покровском укрепрайоне и рокадных дорогах, пришла в самый трудный для него момент, и он, маленький человек в происходящем, почувствовал, что всю прежнюю жизнь он готовился именно к этому моменту и потом ничего подобного быть уже не может. Это подошел его момент, его час. Он радостно и трудно вздохнул и весь как бы стал больше ростом, и Павла, глядевшая на него, лишь крепче сжала автомат и не могла ничего больше сказать.

Это было одно мгновенье, но, когда взошло солнце, действительно случилось то, о чем потом долго спорили, обвиняя друг друга, офицеры штаба генерала Зольдинга. Обескровленные, обреченные отряды соединения Трофимова после рукопашного боя, на одном дыхании, прорвали оцепление, разгромив эсэсовский полк, несколько батальонов венгров и, пройдя минные поля в том самом единственном узком, как горло, засекреченном месте, проскочили форсированным маршем открытое безлесное пространство, жиденькие перелески и вошли в большое районное село Степановку, остановившись там для короткого отдыха и перегруппировки, предварительно повесив старосту волостной управы.

27

Как все это произошло, ни Трофимов, ни Павла и никто другой не могли бы точно вспомнить, потому что после последних слов Павлы Трофимов просто оттолкнулся спиной от осины, достал здоровой рукой пистолет и, с каждым шагом набирая силу, пошел, сказав негромко, но четко, так, что услышали далеко вокруг: «Коммунисты, за мной!» Павла Лопухова догнала его и пошла с ним рядом, с автоматом наперевес, и Трофимов подумал, что если никто не встанет и не пойдет с ними, то все равно хорошо будет вот так лечь рядом, срезанными автоматной или пулеметной очередью. Может, всего двадцать или тридцать шагов и сделали они вдвоем, Трофимов и Павла, его сдержанные короткие слова: «Коммунисты, за мной!» — услышали командиры, связные, раненые, радисты, — эти слова не произносятся зря, — и уже ничего больше не надо было объяснять; Трофимова догнал и пошел рядом начальник разведки Кузин, и Эдик Соколкин выпрямился, одернул рубаху, красиво по молодости бледнея, рванул висевший на суку автомат и пошел догонять, и Гребов зашагал по-крестьянски ловко и споро, как на привычную работу, прикусив горчащий окурок, неестественно прямо держа на забинтованной толстой шее голову, — он, правда, повторил, не оборачиваясь, связным: «Коммунисты, за мной!» Об этих словах вдруг как-то сразу стало известно всем; все, кто мог двигаться и идти, поднялись и пошли. Шли раненые, которые могли идти, шли медсестры и врачи, потому что за этими простыми словами встало: или смерть, или победа, и хватит есть кору, и пора дать этим проклятым немцам за все, за все, хватит чувствовать себя дичью, хватит, хватит, хватит!.. Будь оно все проклято… Хватит! И, наконец, за этими словами — «Коммунисты, за мной!» — встало перед каждым главное: это же моя земля, моя судьба, моя жизнь, и тут уж ненависть перехлестнула все: и чувство безопасности, и неумение, если оно у кого было. «Да будь оно все проклято!» А те, кто не мог идти, приподнимались на локти, с перебитыми ногами, с поврежденными позвонками, сдерживая стоны, глядели вслед идущим горящими глазами; им казалось, что они тоже идут вместе со всеми, и теперь не один отряд, как немногим ранее, шел умирать и побеждать, а все.

Немцы, с наступлением утра уже успокоившись и тоже порядком потрепанные, обрадовались передышке, примолкли и не сразу сообразили, когда из леса в совершеннейшей тишине, освещенные сбоку всходящим солнцем, стали выходить с ровными интервалами цепи, они выходили, насколько хватал глаз, и в их размеренности и молчаливости было что-то стихийное и грозное. Стрельба со стороны немцев прекратилась — в первое время стало жутко стрелять в решившихся на смерть людей, а что они решились, сразу же понял каждый немецкий солдат; это почувствовалось по особому, броскому ритму движения партизанских цепей, по тишине, внезапно обнявшей все, по прежнему большому опыту боев в лесах. Партизан было слишком много, немцы даже не подозревали, что их в лесу столько. Здесь степень готовности умереть решала все, делая человека безразличным к себе, готовность умереть обостряет в нем до предела чувство боя, видение боя, желание уничтожить больше и желание победить даже ценой собственной жизни. И поэтому, когда немцы открыли огонь, было уже поздно: партизанские цепи, шедшие размеренным твердым шагом, легко и ловко рассыпались и рванулись вперед, припадая к земле, и в эту минуту на немецких позициях все от рядового солдата до полковника поняли, что опоздали, может, на пять, а может, всего на одну минуту.

Немцы без команды бросили стрелять, поднялись и, сходясь теснее друг к другу, решившись на штыковой бой, пошли навстречу накатывающимся партизанским цепям; ожидание в окопах стало совершенно нестерпимым именно из-за этого чувства опоздания. По цепям партизаны закричали «ура-а!» — хрипло, со всех сторон, и только потом разрозненные крики слились в один большой, трудный, безжалостный рев. Цепи рывком сблизились и смешались.

28

После длинного бесконечного дня, где сначала было солнце, сушь, безветрие, а потом только трупы, короткие яростные молчаливые схватки и лес — нескончаемый, все такой же веселый, светлый зеленый лес, хриплый лай собак, озверевших от непрерывного боя, от запаха крови, от трупов, немцы отступили к покинутым, заминированным партизанским стоянкам. У Зольдинга все росло чувство унижения и ожесточенности: он приказал группе саперов все взорвать к чертовой матери до последнего клочка, и в это время ему донесли по радио от подполковника фон Ланса, что партизаны с большими потерями прорвались, но что он, Ланс, попросил подкрепления и поспешно собирает новый мобильный кулак и предпримет все для разгрома партизан на открытой местности. Читая депешу, Зольдинг обозвал своего начальника штаба тупицей, хотя отлично знал, что это не так и дело здесь не в стратегическом и оперативном умении Ланса. Помедлив, Зольдинг соединился с Лансом и приказал ему снять оцепление, собрать все боеспособные части и преследовать партизан, но сделал это больше для очистки совести. Зольдинг ничего не сообщил Лансу о своих потерях.

Солнце закатилось, пришлось остановиться на ночь в лесу, начинало уже темнеть. Зольдинг приказал стянуть в одно место все подразделения, выставить охрану и ночевать; партизаны не станут их сейчас тревожить, им тоже нужно время опомниться, да и они сейчас за много километров отсюда. Ему доложили точные цифры о потерях. Д-да, тысяча триста одиннадцать убитых и пропавших без вести, — многовато. Теперь, правда, не столь важно — сколько именно; Зольдинг вспомнил глаза Скворцова, самый момент выстрела, когда руку дернуло вверх отдачей; впрочем, и это было теперь неважно. Он вызвал к себе майора фон Гюйса и приказал в случае своей смерти или другой какой неожиданности немедленно взять командование на себя и действовать согласно обстоятельствам. Майор Гюйс ничего не сказал, только приложил руку к козырьку и ушел; в другое время Зольдинг обязательно остановил бы его, потому что у Гюйса в глазах был вопрос, но сейчас Зольдингу было все равно и не хотелось спрашивать и отвечать. Он уже знал, что он должен делать, а с остальным справится майор Гюйс, справится не хуже его, Гюйс честный опытный офицер.

Солдаты молча и зло устраивались на ночлег в лесу и ничего не знали, вероятно, и не узнают, но все равно Зольдинг сделает свое, сделает ради них, ничего не знающих немецких парней, которые злы сейчас на него и винят его в своем поражении. Он исчерпал себя и ничего не может дать своим солдатам и офицерам. А Трофимов должен умереть, он, Зольдинг, должен убить эту легенду, эту неуловимость, он уже знал, как он это сделает, а теперь он лежал на походной, раскладной кровати, курил и глядел в натянутый над ним брезент, под которым бились от табачного дыма и пищали комары. Он их не слышал. Комары беспрепятственно садились на его руки, на лицо и шею, и только однажды он раздавил одного и, почувствовав мокрое, поморщился. Зольдинг не мог спать, он уже ни о чем не мог думать, кроме своего решения. Это, конечно, будет самоубийством, но у него все равно нет другого выбора. Здесь он хоть умрет с честью, как солдат, иначе его ожидает позорный суд, казнь, он предпринял операцию на свой риск и страх, не дождавшись санкции сверху, и должен ответить. И то, что им задумано, станет искуплением, пусть для себя, ведь никто этого не узнает. Военная судьба связала его узлом с неизвестным человеком, даже думать он ни о чем не может. Трофимов, Трофимов, чужое, вошедшее в него тяжким грузом имя, — нет, он выполнит задуманное.

Зольдинг напрягся, почти наслаждаясь остротой потрясения от мысли, как все произойдет, — хорошо, если сразу, без унижений. В нем неожиданно зазвучал Бах. Зольдинг не мог припомнить, что именно, но это был Бах, и Зольдинг, постепенно успокаиваясь, стал вслушиваться, как торжественно, спокойно и величественно возносились к небу серебряные колонны, тысячи людей плавили и лили металл, чтобы из тысяч серебряных колонн звучала широкая музыка, и у самого Зольдинга тоже росла спокойная уверенность. Он должен сделать свое уже потому, что он немец, должна же свершиться для него высшая справедливость. Родился же он для чего-то на этом свете! Его уж ничто и никто не мог остановить; серебряные колонны росли, достигая тех высот, где разливалось одно лишь ослепительное белое сияние. Он быстро встал, боясь, что музыка оборвется, постоял, соображая, что ему надо взять, и сунул в карман широкую плитку шоколада, затем выбрался из-под брезента и, бросив несколько слов часовому, пошел от палатки; ловко обходя спящих, он шел быстро, и тонкие офицерские сапоги тотчас намокли от росы, и ноги застыли.

Когда в лесу стало светать, Зольдинг все так же быстро шел, изредка взглядывая на светящийся в темноте компас; он шел прямо и точно, строго в одном направлении. Когда совсем рассвело, он растерянно остановился и огляделся кругом. Он был совсем один в огромном чужом лесу, в разливе залитых белой росою трав, и все вокруг двигалось, жило, дышало: он никогда прежде не знал леса, и вот теперь зачарованно глядел, как просыпается старый ровный, сухой лес, по песку сосна и дуб стояли редко друг от друга, и солнце освещало пока только вершины, а ниже таился еще сумрак — зеленый, движущийся сумрак, и у Зольдинга появилось ощущение своей бесполезности, ненужности в этом огромном живом, веселом лесу.

В одном месте Зольдингу встретилась лесная деревенька из шести домов. Войдя в крайнюю, покосившуюся избу, Зольдинг застал старика и старуху, очень старых; у старика гноились глаза и, наверное, ничего не видели, а старуха двигалась, не отрывая ног от пола, медленно, еле-еле, и в груди у нее непрерывно хрипело и булькало, она походила на черный, сгнивший пень, от которого осталась одна кора, а внутри все ссыпалось и превратилось в труху.

— Ась? — переспросил старик, когда Зольдинг приказал ему достать мужскую одежду. Старик приложил руку к своему большому, сморщенному в седом волосе уху, ладонью вперед, и Зольдинг понял, что он глух; преодолевая отвращение, Зольдинг повторил свою просьбу в самое ухо, и старик закивал, поняв; скоро перед Зольдингом появилась холщовая рубаха, штаны из дешевой, тонкой материи, чистые, — старик берег их для своей смерти, и еще старый пиджак в талию, и рубаха сатиновая, — тоже для последнего одевания.

Зольдинг тут же, не обращая внимания на старуху, сбросил мундир, звякнувший крестами, блеск новеньких генеральских погон на мгновение задержал его взгляд, он снял брюки, предварительно выложив из них пистолет, и старуха, хотевшая что-то сказать, увидев пистолет, испуганно примолкла, и Зольдинг, заметив, отвернулся: такая развалина боится смерти.

Зольдинг решил не снимать белья; морщась, стараясь не думать о грязи, натянул сверху старикову сатиновую рубаху, затем штаны, все оказалось ему чуть-чуть великовато. Надернув сапоги и не оглядываясь, не желая больше думать об этих брошенных, никому не нужных стариках, он сдернул с деревянного колышка в стене старую, странной формы, фуражку, с интересом разглядывая ее: засаленная подкладка, на козырьке лак сносился, порыжел, медные пуговицы.

— Это у меня сын был, ась? — сказал старик. — В городе работал, давно, ась? На войне убитый, в первом же годе, куда уж…

Зольдинг старался не слушать, отыскивая глазами зеркало, его не было.

— Да вот еще колхоз был, дочка там у меня, уж семый десяток ей — внуков и внучат десять, всех угнали, ась? — говорил старик. — Да вон у нас сейчас картошка сварится, може, ты поешь, добрый человек, ась?

Старик явно выжил из ума и соскучился по собеседнику. Зольдинг, отказавшись от угощения и торопясь, чтобы не поддаться слабости, решительно надел на голову фуражку с грязной подкладкой давно не существующего убитого сына, бросил на выскобленный чистый стол пачку имперских марок за штаны и рубаху. Старик понял, отрицательно покачал головой, отодвигая от себя деньги, а Зольдинг, не слушая, взял пистолет и вышел.

29

Рогов все-таки отпросился у Кузина, сославшись на разрешение Трофимова, и сразу взял с места размашисто, часто, но уже часа через три стал выдыхаться и вынужден был сбавить. Он хлебнул из немецкой фляги какой-то дряни, не то шнапсу, не то скверного коньяку (флягу эту он снял ночью с какого-то убитого немца), и, постояв, выждав, пока дыхание чуть успокоится, пошел дальше, с каждым шагом чувствуя себя увереннее и крепче. «Я убью ее, — сказал он себе. — Нет, сначала я убью его, — подумал он почти спокойно, имея в виду Батурина, — а потом ее. Я ей покажу, не на такого напала. Я их перестреляю», — говорил он, вынуждая себя идти все быстрее и быстрее; при мысли, что он может опоздать, подступало слепое бешенство, он тогда ничего не видел, только шел и шел.

Первым, на кого он наткнулся, выйдя к аэродрому, был Почиван. Он с кем-то разговаривал; увидев Рогова, на полуслове умолк и быстро подошел.

— Послушай, Почиван, — сказал Рогов, облизывая болевшие от сухости губы. — Батурин еще здесь?

Уже стемнело, через полчаса станет совсем темно. Рогов глядел на Почивана, и Почиван отвел глаза.

— Улетел. Часа за четыре до рассвета, — тихо, серьезно сказал Почиван.

— Улетел? — переспросил Рогов, сразу слабея и опускаясь на землю там, где стоял, и Почиван смутился еще больше и почувствовал себя почему-то виноватым, он сейчас жалел Рогова, даже завидовал ему. У Рогова была женщина, которой он так дорожил…

Он присел перед Роговым.

— А тут немец-скотина часа четыре назад аэродром расковырял. Теперь и подумай, у меня тут одни раненые. Еще восемьдесят пять человек. Постой, постой, — он заметил, что и Рогов ранен. — И ты? Когда?

Рогов молчал, ноги не отходили, и хотелось одного: чтобы Почиван ушел. И еще — глотка холодной, чистой воды.

— Он ведь, гад, завтра опять прилетит.

Рогов безразлично подумал, что зря он предпринял этот форсированный марш, курам на смех. Почиван нарочно про аэродром толкует, сам все понимает, ну и плевать.

— Почиван, у тебя бинта чистого нет? — так же безразлично спросил он, не двигаясь с места и не поворачивая головы. — Слышишь, от руки вонять начало.

— Бинты есть, найдем, — отозвался Почиван, торопливо поднимаясь и выпрямляясь во весь рост, и стал чересчур громко звать какого-то Радищева: — Радищев, э-эй, Радищев!

Кто-то пришел на зов Почивана, и Рогов открыл глаза, когда ему уже разбинтовывали рану, ловко отдирая присохшие бинты.

— Сейчас я марганцовки принесу, — сказал незнакомый Рогову голос. — Эй, парень, рана свежая, а черви завелись. Бинты, что ли, нечистые были?

— Не знаю. — Рогов покосился на руку.

— Подержи руку так, я сейчас, — сказал незнакомый, очевидно тот самый Радищев, которого звал Почиван, и Рогов кивнул, прислушиваясь, как начинают отходить ноги, вначале поясница, затем ниже, ниже, до самых колен и до ступней, до самых кончиков пальцев. Подташнивало, и все время хотелось пить, словно он долго шел по какой-то дотла выжженной земле и у него остался запах горечи во рту. Конечно, он простой парень, рабочий, а она — интеллигенция, куда там! Какие я книжки читал — ей смешно…

Опять подошел Почиван, в темноте повздыхал, посопел. Радищев кончил перевязывать и, спросив закурить, ушел.

— Вот дела какие, — сказал Почиван. — Может, ты что посоветуешь.

— Это ты насчет чего?

— Да все насчет аэродрома. Надо же что-то делать с ним, а у меня одни раненые и всего семь лопат.

Рогов знал, почему подсыпается к нему Почиван, ну он пойдет, одна рука-то у него целая, пойдет, пойдет: но что это изменит?

— Ну чего ты губы распустил, Почиван? На тебя не похоже.

— А что я один могу? — жалобно сказал Почиван. — У меня восемьдесят пять человек раненых, а я один…

— Ладно, ладно, начальник, я тебе помогу. Только баш на баш. Если после войны напьюсь пьяным и меня задержат, смотри помни. Ты ведь опять в начальники милиции пойдешь.

— У тебя, брат, фантазия, — засмеялся Почиван. — Брось, сглазишь. А ты что, у нас останешься, на Алтай свой разве не собираешься вернуться?

— Не собираюсь, — почти угрожающе сказал Рогов. — У вас, здесь останусь. Погляжу, как вы тут жить станете в мирной жизни…

— Слишком далеко загадываешь, — и, помолчав, деловито подступился: — Что с аэродромом делать будем?

— А-а, смола, от тебя все равно не отвяжешься, — сказал Рогов. — Тут недалеко деревенька. У меня там кореш. Давай лошадь, через три часа будут тебе люди с лопатами. К рассвету примешь свои самолеты.

— Рогов, не врешь? — вскочил Почиван. — По гроб не забуду. Ну давай, Рогов, давай, миленький, скорее. Тут недалеко…

— Ладно, ладно. Приведу народ, назад мне надо. Лошадь дашь?

— Дам, дам, — не задумываясь, заверил Почиван. Он готов был сейчас прозаложить душу сатане, лишь бы наладить аэродром и отправить раненых.

Бережно поддерживая, Почиван вел Рогова краем изрытой бомбами поляны, и у Рогова медленно проходило отупение, он шел, обходя воронки; от принятого решения как можно скорее вернуться к Трофимову в нем опять складывалось все в определенный порядок и возвращалось пошатнувшееся чувство собственной ценности и достоинства; ему было стыдно, из-за чего он пробежал столько километров без остановки по лесу. Но он знал, что не мог их не пробежать, и еще знал, что в жизни его такого уже больше не будет.

30

В последний момент Трофимова как-то оттерли, он видел только спины, спины, ему хотелось вырваться вперед, но не удавалось. Он намечал взглядом какую-нибудь дистанцию, дерево, куст или холм, но, когда добегал, спины своих по-прежнему были впереди. Этот рывок нельзя было остановить, разве только уничтожить всех до одного. Рядом с Трофимовым все время держалась Павла, несколько связных и еще Кузин, решивший не спускать с полковника глаз.

Это был бой, о котором стараются не вспоминать; автоматные очереди, взрывы, крики и — трупы, и в то же время неостановимое движение вперед; Трофимову так и не удалось догнать первую цепь, и он начал трезветь; и как только стал трезветь, пошел медленней, тяжело задыхаясь, хватаясь за грудь, и теперь уже не перепрыгивал с маху через убитых, а обходил их, все сильнее чувствуя тошнотворный запах свежей крови, никакое ясное весеннее утро не могло заглушить этого запаха.

Между тем бой ушел далеко от места прорыва; как только была прорвана линия оцепления, из лесу вышли хозяйственные службы; двигались налегке, потому что все громоздкое и тяжелое еще раньше уничтожили и закопали, главным образом, сейчас несли и тащили раненых; Трофимов еще раньше отдал приказание забирать для раненых всех встречающихся на пути лошадей; тяжелораненые были отправлены накануне в глубину леса, к аэродрому.

Пройдя скорым маршем полтора десятка километров, партизаны ворвались в Степановку и захватили ее. Степановку и раньше брали несколько раз, и оттого село стало уже привычным и в чем-то своим. Здесь можно было остановиться и накормить людей; партизаны захватили несколько машин с продовольствием, двенадцать коров в загоне, двадцать две свиньи в клетках и пять немецких кухонь; Трофимов приказал остановиться ненадолго, выставив посты. По сведениям разведки, крупных войсковых соединений у немцев близко не было, а людям, после многодневного недоедания, после сверхчеловеческого напряжения последнего боя, необходимо хотя бы поесть.

Один из разведчиков весело подкатил к изгороди старого приусадебного сада, в котором остановился Трофимов со штабом, на широкой венгерской фуре, запряженной парой отъевшихся, с подвязанными хвостами, битюгов, и стал что-то объяснять собравшимся партизанам; Трофимов видел, как из фуры стали доставать и вскрывать небольшие ящички — это оказалась партия посылок в Германию: сало в кусках, сахар, масло в банках и бутылках, простое деревенское топленое коровье масло. На партизан, вскрывающих ящички, откуда-то налетел седой, подвижный украинец Ивняк, заместитель Почивана по снабжению, и принялся стыдить партизан, обзывая их крокодилами, шакалами, говорил, что продуктов и так мало и нельзя их растаскивать и пожирать как попало.

— Ничего, — отозвался один из партизан под общий смех, разрезая офицерским палашом кусок желтого сала на четыре части. — Продуктов у нас теперь хватит. Вон там через три избы ребята десять бочек солонины нашли. Варят себе, — сообщил он доверительно и плутовато, и Трофимов видел, что он врет, но Ивняк поверил и торопливо переспросил:

— Где, где?

— Вон там, Ивняк. Во-он видишь, дымок.

Ивняк погрозил партизанам, но все-таки побежал назад по улице, поглядывая на дым, а партизаны весело засмеялись, продолжая вскрывать посылки и вытряхивать содержимое.

— Глянь, глянь, Семка, — услышал опять Трофимов удивленный голос одного из партизан. — Вот проклятый фриц, посмотри. Я думаю, что такое тяжелое, свинца он насыпал, а тут старые монеты, целый мешочек.

Павла, вскрыв ножом несколько банок сгущенного молока, заставила всех выпить по большой пол-литровой кружке приторно сладкого чая, вернее, горячей воды пополам с разведенным сгущенным молоком (кипяток принесла из хаты хозяйка, молодая, лет тридцати женщина с испуганными и радостными глазами). Трофимов с Кузиным и еще четырьмя командирами, составив под яблоню глиняные кринки, сгрудились у стола над картой: Гребова не было, и Трофимов, отрываясь, часто справлялся о нем. Он послал связных найти его, и никто пока не возвращался. Услышав наконец голос Гребова, остановившегося возле фуры с посылками, Трофимов облегченно вздохнул: он любил этого грузного, хозяйственного и обстоятельного человека, оставшегося крестьянином даже в чине подполковника.

— Э-э, хлопцы, — раздался удивленный рокочущий голос Гребова. — Так это ж сало!

— Сало, командир. Еще какое сало. Старое, желтое, вишь, ядреное. Хлеба вот только нет.

— Так что же вы, сукины дети, не угощаете?

— Э-э, командир, да сколько угодно. Хоть килограмм, хоть два.

Гребов взял из рук бойца крутой, лежалый ломоть фунта в два, застонал, и откусил от него, и опять глухо застонал от удовольствия; партизаны вокруг одобрительно хохотали.

— Да мы тебе, командир, нож дадим, неловко.

— Не надо, детки, у меня зубы получше ножа.

— На, командир, у меня для вкусу сухарь есть.

— Спасибо, хлопчик, я же такого сала всю жизнь не едал, ведь на сале вырос. Это не сало — это рай на земле.

Гребов перешагнул через ветхую невысокую изгородь с куском сала в руке, с блестящими губами, все вокруг Трофимова примолкли, потом тоже засмеялись.

— Ты брось, Игнат, — сказал Трофимов. — Понесет тебя, света невзвидишь.

— А пусть несет. Не могу я бросить, я лучше умру, чем брошу. Можно такое сало бросить? Нельзя, — убежденно сказал он. — Кому кусочек попробовать? Впрочем, нет, вон сами, — он кивнул на окно, — у ребят просите. А я не дам, не могу.

Один из связных сходил к фуре, вернулся с большим куском сала, и стал делить его на всех; связной пожилой, лет за сорок пять мужик, отрезал маленький кусочек, кончиком ножа, положил его в рот и, подержав с минуту, не жуя, проглотил.

— Хорошее сало. Непременно в земле побывало, а яма берестой выложена. Этому салу года два. Ну, угощайтесь, кто робкий. — Он резал сало на обломке темной доски на ровные, длинные ломтики, и все подходили, брали и ели.

— Кто-то небось еще в сорок первом прикопал. Надо же так сохраниться. А ведь нашли.

— У немца на такие дела нюх собачий.

— Есть захочешь, будешь нюхать.

Трофимов, полузакрыв глаза, не вслушивался в разговор. Подкрепления из города могут подойти часа через четыре-пять, нужно обязательно оставить за собой разрыв в несколько часов, значит, пора выступать, к часу дня надо обязательно выступить. Впрочем, немцы вряд ли смогут сразу собрать серьезные силы, пока снимут войска с оцепления и подтянут из леса разгромленные подразделения Зольдинга, — да, сейчас самая пора. Он подумал о Скворцове, о Веретенникове, никак не мог вспомнить их лица, и это его расстроило. А может, уцелели? И как там остальные? Глушов, Шумилов?

И девушка Скворцова еще ничего не знает, ее, кажется, успели переправить на Большую землю, совсем девчушка. Женщины, женщины, а им-то за что так? Неужели все у Глушова погибли, все сто восемьдесят человек? Трофимов знал, что так не бывает, и послал связных, успеют ли они вернуться, им придется идти быстро, очень быстро, отставшим — не догнать. В час они выступают.

Трофимов незаметно наблюдал за Павлой, прикрыв глаза, — она, присев под яблоней, рядом с пустыми кринками, кажется, дремала; она не поглядела на него ни разу с тех пор, но он знал, что она все время думает о нем. Ее присутствие сделалось ему чем-то необходимым, и он, еще раз бросив взгляд на Павлу и удостоверившись, что она, теплая, живая, близкая ему бесконечно, тут, рядом, и ей ничего не угрожает, откинулся на спину полежать. Поспать бы, впереди у них много счастливых дней до самой старости, их ничто теперь не разлучит, он сделал все, как нужно, и вывел отряды, и ему нечего стыдиться, сколь многим он обязан ей, Павле. С этим ощущением счастья и благодарности к ней Трофимов надвинул на глаза фуражку и стал дремать, и почти сразу его разбудили шум и выкрики.

— Стой! Стой, застрелю! — услышал он чей-то незнакомый голос, и второй — странный, сухой, с трудом выговаривавший «р».

— Товарища Трофимова, Трофимова… У меня важное донесение.

Трофимов трудно, спросонья, поднял голову, увидел высокого седого человека со впалыми щеками, в глаза бросились хорошие, ловко сшитые по ноге сапоги.

— Что там? — спросил Трофимов, садясь и приглаживая руками волосы. — Я Трофимов, говори.

Глядеть мешало яркое солнце, и он подвинулся по земле, вскинул голову.

Он подумал о связном от Глушова, присматриваясь, быстро вскочил на ноги и больше ничего не успел ни подумать, ни сделать — Павла метнулась к нему, и он совсем близко увидел ее затылок, со стянутым шпильками тяжелым узлом волос. Он ничего не понял, он не мог знать, что, встретившись в одно мгновение с глазами седого, неожиданно подошедшего от избы, Павла узнала его и, прежде чем Зольдинг выстрелил, она успела кинуться между ним и Трофимовым, и ее сразу же тупо толкнуло пониже груди. Она сделала к Зольдингу неверный шаг, широко открыв глаза, и Зольдинг почти в то же самое мгновенье узнал ее. И как в тот раз, ее широкое белое лицо все росло и росло в его глазах и надвигалось на него, заслоняя все перед собой, и он выпустил в него всю обойму. Кто-то выбил у него из рук пистолет, сильно ударил возле уха, Зольдинг зашатался и выпустил пистолет, глухо стукнувшийся о землю. Все произошло за каких-нибудь пять или шесть секунд; опомнившись, к Зольдингу кинулись все сразу. Он не пытался сопротивляться, его уже крепко держали Гребов, Кузин. Он не видел кричащих ртов, заросших лиц, грозящих кулаков, не чувствовал железных мужицких рук, державших его, он никак не мог оторваться от лица Павлы, оно падало прямо на него, и он, защищаясь, хотел закрыть голову обеими руками и не смог: его держали.

Трофимов, кинувшись к Павле, не успел ее подхватить, она тяжело рухнула лицом вниз.

И, умирая, она все слышала, что в нее стреляют; не было боли, боли не было, все сразу исчезло, и остался в надвинувшейся пустоте утихающий гул; и солнце исчезло, и земля, и она сама, и только жило в ней некоторое время ощущение непривычной беспомощности; и, тяжело ворочая распухшим языком, все хотела что-то сказать, но у нее не выходило.

Трофимов, стараясь разобрать, придвинулся к самому лицу Павлы и все вытирал с него кровь ладонью; от мучительной, медленной, передернувшей все внутри мысли, что все кончено и поздно и жить больше нечем, боль ударила ему в голову, и Трофимов, оглушенный этой разрывавшей мозг болью, все время помня, что он не один, все-таки не смог удержаться и пошел куда-то в сторону, медленно передвигая ноги. Он наткнулся на обвисшие ветки, густо усеянные молодыми зелеными яблоками, ничего не видя перед собой, остановился, пересиливая свинцовую тяжесть в ногах.

— Гребов, — сказал он глухо, не оборачиваясь, — Гребов, иди распорядись, пусть отряды выступают, как было намечено. Ты слышишь, мы пропустили время, уже лишних полчаса. Распорядись, пожалуйста, быстрее.

81

Зольдинг стоял, выпустив разряженный пистолет; все дальнейшее ему было ясно и не пугало. Он мог застрелить еще одного или двух здесь, но ничего бы это не изменило, ведь главного он не сделал. Он глядел неотрывно на припавшего к убитой им женщине Трофимова, глядел, как Трофимов пытается приподнять и посадить женщину и, удерживая на весу, заглядывает ей в лицо. Зольдинг усмехнулся: восьми патронов достаточно, чтобы свалить вола, не то что женщину; все-таки он убил ее, и злая радость шевельнулась в нем, он не мог не видеть горя Трофимова. Значит, Трофимов — реальность, вот даже есть женщина, которую, очевидно, любит Трофимов, и он, Зольдинг, сумел причинить Трофимову горе. Зольдинг усмехнулся теперь своей радости, такой мелкой по сравнению с тем, что он не сделал. Но он все-таки прошел, он их перехитрил, значит, он хорошо к этому подготовился внутренне, а ведь это можно было сделать кому-нибудь и раньше. А впрочем, в таком скоплении людей, в такой суматохе разве это было трудно? Нечего себя обманывать.

Опустошение от невыполненного парализовало его: Зольдинг слышал, с каким бешенством стягивали его длинной, прочной кожей, и равнодушно подчинялся. Теперь кончено, тот пленный, Скворцов, прав в отношении его, он ни на что уже не годен, не способен ни к чему. Его сильно толкнули в спину и подвели к Трофимову. Зольдинг внимательно вгляделся в лицо Трофимова. Так вот он какой, этот несуществующий Трофимов, этот миф, эта нелепость. Ничего особенного, ничего примечательного, среднего роста человек с перевязанной рукой, глаза воспаленные, в красных веках, короткий нос, белесый, как все русские, и невидный — вот он какой, Трофимов, приведший Зольдинга сюда, в грязную деревню под дула русских мужиков.

— Кузин, допроси ты его, — так же глухо вытолкнул из себя Трофимов, не глядя в сторону неизвестного, он боялся дать прорваться своей ярости.

Для этого белесого, неестественно спокойного человека и окружавших его людей Зольдинга точно не существовало, они обращались с ним как с использованной, ненужной вещью, и напоминание о пленном, о последнем своем выстреле в голову, снова некстати обожгло Зольдинга. Он должен экономить силы, ему еще предстояло умереть.

— Погоди, погоди, — Кузин торопливо подошел к столу. — Да это же военный комендант Ржанска Зольдинг. Как же… он самый, голубчик, — говорил он, всматриваясь в него, и Зольдинг опять не отстранился, не изменился в лице и так же спокойно встретил его взгляд. Руки его были крепко скручены старым чересседельником.

— Неужели? — повернулся к ним Трофимов, против своей воли отмечая странное поведение немца. И ярость снова взорвалась в нем, чувство потери не отпускало, он легко, словно высушенный сноп, повернул Зольдинга за плечи к себе, — у него в руках сейчас была железная сила, — и когда к спине Зольдинга прикоснулись руки Трофимова (да, да именно его руки!), Зольдинг сделал шаг назад, отстраняясь от этих рук.

— Я генерал германской армии, — негромко, по-русски сказал он и сразу пожалел. — Я требую обращаться со мной по Женевской конвенции тысяча девятьсот двадцать девятого года…

Он замолчал на полуслове, он подумал о том, что после того, что немцы сделали с собой, и со своей жизнью, и жизнью других, смешно и нелепо напоминать о каких-то конвенциях, пунктах и параграфах. И стыдно, потому что должна быть мера за меру… И еще он подумал о том, что все эти конвенции и декларации принимаются и исполняются, пока в мире устойчиво и благополучно, а в такое время, как сейчас, они вообще теряют всякий смысл. Он вздрогнул, лихорадочная, торопливая мысль оборвалась, непроницаемая чернота задернула все перед ним, и вместо сухого, с запекшимися губами лица Трофимова он увидел в этой черноте залитое кровью неподвижное лицо убитой им женщины, Зольдинг рванулся от него. Длилось это несколько мгновений, и он стоял, глядя перед собой незрячими, остановившимися глазами, где-то в ином мире; и потом из черноты проступили зеленые, в мелких твердых яблоках ветки, лицо Трофимова, и Зольдинг сразу понял, что и не мог убить именно его, потому что были яблоки, земля, эта женщина. Он резко и неприятно засмеялся, и так же неожиданно оборвал смех, усилием воли еще останавливая себя у самой последней грани, где реальная жизнь, стронувшись, превращается в мираж, в тихий обман. Но он чувствовал, что оно стоит рядом, оно караулит, и стоит сделать один твердый шаг…

— Иди, иди, иди, — сказали ему сзади. К его спине опять прикоснулись чужие руки, он узнал руки Трофимова и шагнул, и никто, даже Кузин, который хотел допросить Зольдинга и, может, отправить его самолетом в Москву, ничего не сказал, было нельзя говорить что-либо Трофимову сейчас. Зольдинг ступил из тени в слепящее солнце и зажмурился, — все-таки какое здесь яркое, сухое лето. На улице, как четверть часа назад, было солнечно, жарко, стояли подводы, ржали лошади, строились люди. Смешно, ему казалось, если он не убьет Трофимова, он потеряет веру в главный смысл своей жизни, и не только своей… Но это было не так. Теперь он твердо знал, это было не так. Это было совсем не так, последнее убежище рухнуло, и ничего не осталось, чтобы прикрыть наготу. Сейчас лучше всего думать о пустяках. О жмущих сапогах, о траве. О твердых, зеленых яблоках, кто-то будет их потом есть. Вот пролетел воробей, а вот красная, в белых крапинках бабочка, вверх — вниз, вверх — вниз. Думать о чем угодно, только не чувствовать, как обступает, охватывает это мерзкое оно. Да, да, да, что немцы сделали с собой, Пауль, он сам, шагая в слепящее солнце? Легче ему от сознания, что Трофимов не отвлеченность, а живой человек, со слабыми кистями рук и худой шеей? Что он не какой-нибудь бандит-верзила, а обыкновенный человек, умеющий страдать и срываться на крик? Таких Трофимовых, белесых и невзрачных, у них миллионы, а ему, Зольдингу, какое дело? Как Трофимов обеими руками поддерживал лицо мертвой женщины и все заглядывал ей в глаза, а потом пошел от нее, и слепо ткнулся плечом в яблоню, и, не видя, отстранился от нее, помогая себе руками. Казалось, вот-вот упадет, удержался. А потом он еще посмеялся над собой и Трофимовым, что сумел причинить ему такую боль. Опять он, Трофимов, и предстоящее — как заколдованный круг. Глупец, по какому праву он пришел сюда и отнял у этого Трофимова его женщину. По какому праву он убил ее сына? А-а, вот как, сказал он себе, ты все помнишь, ты слишком все помнишь.

Зольдинг оглянулся, и Трофимов увидел его глаза, совсем без зрачков; движением руки, в которой был зажат браунинг, Трофимов приказал: «Иди». «Конечно, все так, — опять сказал себе Зольдинг, — все в порядке». Ведь не они пришли к тебе, они занимались своими делами, рожали детей и ничего не просили у тебя, не знали тебя и не хотели знать. О каком высшем смысле можно говорить?

Остановившись, Зольдинг торопливо повернулся: ему захотелось высказать все это Трофимову, именно Трофимову, и никому больше, но он не успел…

32

Прошла неделя, и началась еще одна большая битва войны; ее долго и тщательно готовили с обеих сторон.

Соединение партизанских отрядов Трофимова, непрерывно колесившее по западным районам области, выполняя приказ командования, когда пришел срок, отчислило из своих рядов всех женщин, подростков до шестнадцати лет и больных, строго в намеченное время захватило Покровский укрепленный район № 17 и перерезало все дороги, в том числе рокадную. Это привело в особенную ярость командующего группой армий «Центр» фельдмаршала Клюге. Против партизан в тот же день были брошены танковые и пехотные части. Партизаны держались четыре дня, а на пятый к рассвету из трех тысяч трехсот двадцати семи человек их осталось несколько сот человек, и все они, выполняя свой долг, смогли продержаться еще один день.

Земля изнемогала от солнца, и умирающие напрасно просили воды. Но даже на вершинах холмов, на возвышенностях, густо взявшись, трава от избытка сил была темно-зеленая и начинала пахнуть, и ее тихого зеленого запаха не могла заглушить горевшая во многих местах земля, перекалившиеся орудийные краски, гниение. И особенно трава запахла к полночи, когда воздух посвежел и немного очистился от гари и от запаха разлагавшихся трупов; как раз в это время с ночных бомбардировщиков партизанам в помощь сбросили большой десант. Молодые ловкие ребята бесшумно падали сквозь ночной редкий туман, навстречу бьющим автоматам, и сразу вступали в бой.

На следующий день судьба сражения была решена, чаши весов дрогнули, равное единоборство кончилось. Разорванный танковыми клиньями немецкий фронт откатился назад, к Днепру, к Киеву, и среди сотен и сотен больших и малых сражений, развернувшихся тогда, среди общей победы, в которую вложили свое миллионы, было и сражение в тылу немцев за Покровский укрепрайон № 17, за рокадные пути. В сводках Совинформбюро несколько раз промелькнуло сообщение, что партизанские соединения Ржанщины, помогая фронту, выполнили поставленную перед ними задачу. Отдельных имен, как обычно в таких случаях, не называлось.