Зое только что сравнялось восемнадцать, и она поступила на филологический; поступила, и тут же разочаровалась. Теперь она говорила, что ее призвание в другом, ей теперь хотелось в археологию, и она мечтала раскопать какой-нибудь греческий город в Таврии. Брат называл ее взбалмошной вороной, говорил, что из нее ничего не получится и получиться не может, но все это было в порядке обычной профилактики и ничего серьезного не означало. То, что не замечают сами дети, старшие порой почти инстинктивно улавливают. Так случилось и на этот раз; едва Меньшенин появился в доме и Одинцов представил ему сестру, вернее, как только он увидел их рядом, смущенных и наполненных особым тревожным внутренним светом юности и таинства жизни, ему стало грустно и сердце екнуло; ну вот и завершение, подумал он с легкой тревогой и в то же время с покорностью, как о деле предопределенном и не подвластном постороннему вмешательству. Он не относился к числу заполошных братьев, но здесь какое-то похожее на ревность чувство шевельнулось в груди; слишком уж чертовски талантлив и ярок был Меньшенин, и судьба могла дать ему много счастья и наслаждения, у него же самого, у всеми уважаемого ученого, уже больше никогда этого не будет, попробуй примирись с подобным положением вещей. Случай с рекомендательным письмом Меньшенина окончательно выбил его из колеи; ему в этот вечер очень не хотелось видеть Меньшенина еще раз, но дома, едва перешагнув порог, он тотчас увидел их рядом, сестру и своего молодого талантливого друга, — стоял как ни в чем не бывало и приветливо улыбался. Одинцов хмуро кивнул сестре, затем бегло взглянул на Меньшенина, сказал неопределенно «ну, ну» и прошел мимо, а молодежь, как и договаривалась раньше, укатила на профессорскую дачу. Зоя оставила по этому поводу коротенькую сумбурную записочку, и часа через полтора они уже были совершенно одни на свете, без надоевшего многоликого города, наедине с небом, влажными августовскими деревьями, удивительным двухэтажным домом, выставившим на четыре стороны света просторные балконы на втором этаже и застекленные веранды на первом. На даче должны были быть жена Одинцова, умная, очень болезненная женщина, и Степановна, но их не оказалось; они уехали в город, и Зоя, отчаянно волнуясь и скрывая это, решительно достала ключ и открыла дверь и, пристально взглянув на своего спутника, засмеялась.

— Ты чего? — спросил Меньшенин, блестящими глазами окидывая ее фигурку и останавливаясь взглядом на выглядывающей из расстегнутого ворота кофточки нежной шее.

— Представляю, какой шум вспыхнет, когда они прочтут мою записку. Тетка немедленно кинется назад, сюда… есть хочешь?

— Еще как…

— Я тоже. Сейчас сделаем яичницу, а позже сварю картошки. Есть вкуснейшая копченая рыба, какой-то балык…

— У профессора может быть только стерляжий балык.

Она медлила, все еще не решаясь толкнуть дверь, и тогда он положил руки ей на худенькие плечи и осторожно привлек к себе. Она подняла глаза, увеличившиеся, приобретшие какое-то иное выражение, и, полуоткрыв губы, ждала, и он внутренне весь словно наполнился тревожным звоном; из юного, еще не устоявшегося облика девочки проглянула нежная и неуловимая мудрость женщины, опутывающая по рукам и ногам. Он почувствовал, что забрался в ненужные дали, в них не было места сиюминутному, а именно оно было сейчас главным. Он поцеловал ее в губы, крепко и властно, подхватил на руки, толкнул дверь и перешагнул порог. Они оказались на большой летней веранде, с огромным столом, заваленным яблоками, грушами, банками с вареньем, но он ничего не видел, он прижимал ее к себе все крепче и крепче и непрерывно целовал в губы, в глаза, в шею, нежную и беззащитную.

— Алеша, милый, не надо…

— Я не могу — не могу… я…

И тогда она сама, с отчаянной решимостью, еще теснее прижимаясь к нему, стала целовать его; очнулись они на старом, просторном диване, стоявшем тут же в углу на веранде, и первое время была нежная, какая-то серебристая тишина, а потом они услышали ветер.

— Господи, Боже мой, — сказал он после долгого молчания. — Как же я тебе благодарен и как же я тебя люблю… Знаешь, я так ждал этого часа, так давно ждал…

Она закрыла ему рот теплой ладошкой, приподнялась над ним на локте и быстро поцеловала его в нос.

Оба они видели огромную, старую, разлапистую ель, над которой текли редкие высокие облака. Свершилось то, о чем они оба думали, едва познакомившись, и уже опять нарастала новая волна желания, и она почувствовала это по его рукам и слегка отодвинулась, напомнила о яичнице, картошке и осетровом балыке, и затем, совсем по-детски испуганно вскрикнув, быстро вскочила и, потребовав, чтобы он не смотрел, торопливо привела себя в порядок. Он, полуприкрыв глаза и с тайным восхищением наблюдая за нею, простовато спросил:

— Ты чего это?

— Вставай, вставай! — потребовала она, стараясь не смотреть в его сторону. — А если сейчас наши пожалуют? А мы в таком виде?

— Представляю лицо профессора…

— Здесь же нет сейчас брата. — Взглянув на него, Зоя невольно засмеялась. — Перестань дурачиться, зачем портить такой прекрасный день? Никак я не пойму твоих с Вадимом отношений…

— О-о! Мы с ним связаны на любом расстоянии, тебе лучше и не надо понимать.

Помедлив, ожидая его дальнейших слов, но так ничего и не услышав, Зоя опять присела на край дивана и спросила:

— Ты его так ненавидишь?

— Не надо придумывать, родная ты моя, — быстро сказал Меньшенин, завладевая ее руками и целуя их. — Я, слава Богу, не подвластен таким мелочам вообще. И потом мы с твоим братом одного поля ягода. Нельзя же, допустим, ненавидеть чудесную старую сосну, вот она как вознеслась, именно тут, на этом клочке земли выросла, вот с такими сучьями, смотри, какие могучие… За что же ее ненавидеть?

— А ты очень странный, Алеша, — сказала она. — И очень красивый, мне все время хочется на тебя смотреть…

— Ну, это тебе только кажется…

— Нет, не кажется, — чуть ли не пожалела она. — Я еще никогда таких не встречала. Вадим говорит, что ты какой-то необыкновенный аналитик и что тебе надо работать в самых верхах — прогнозировать будущее.

— Благодарю покорно, — невольно засмеялся Меньшенин. — Вот уж никогда не согласился бы на такое неблагодарное дело. И не возьмут, влиятельной родни нет, один как сокол…

— Гол как сокол…

— Именно, ты будешь хорошей матерью нашему сыну, — сказал он, с какой-то особенной улыбкой глядя на нее. И она ответила ему таким же нежным взглядом, вся зарделась и быстро уткнулась лицом ему в грудь.

— Так уж сразу и сын, — прошептала она, и он, поглаживая ее плечи, подумал, что это очевидно и есть счастье.

Она еще раз поцеловала его, вспомнила о еде и отправилась на кухню, а он вышел на крыльцо, затем в сад, окинул взглядом большой участок; немощный садик в полтора десятка яблонь и вишен забивал могучий лес: сосна, дуб, береза, подальше темнело несколько елей. Профессор, по-видимому, совершенно не интересовался садом, и между яблонь кое-где уже пробивалась молодая поросль осины; ее неспокойные, пугливые листья непрерывно подрагивали, хотя ветра совершенно не ощущалось. Низившееся августовское солнце еще щедро плескалось в темно-изумрудной зелени старых сосен. Кроме редких тропинок повсюду густо росла свежая непримятая трава, перемежаясь пятнами светловатого мха. То и дело попадались грибы, встречалось много перестоявшихся, с большими, обвисшими шляпками; очевидно, здесь их никто не собирал.

Вслушиваясь в знойную тишину, Меньшенин вышел к небольшому ручейку (можно было спокойно перешагнуть его) и, следуя его прихотливым извивам, перелез через полусгнивший забор и оказался у большого, зеркально чистого водоема, с дощатой раздевалкой на два отделения и с мостиками для купания. Возле раздевалки стояли две скамейки — грубо, наспех сколоченные из неструганых досок. Слышалось тихое, плавное журчание сбегавшей по стоку воды, и он подумал, что это, видимо, и есть речка, о которой ему уже говорили, — действительно, ведь рядом с домом. И, пожалуй, нехорошо, взял и ушел от девушки; он даже не смог бы сейчас объяснить своего состояния, он не был прекраснодушным мечтателем и не надеялся что-то изменить или улучшить в трудном мире человеческих страстей. Он поймал себя на чувстве странной размягченности, ни о чем не хотелось думать, только смотреть на зелень, ловить редкие голоса птиц и улыбаться. Так уж получилось, о чем тут думать? Неожиданный и для него самого выход на профессора Одинцова, одного из современных столпов отечественной истории, и вот вам уже и дача, и ручей, и старая-престарая, в фантастических бородах мха, ель… Ну, а если бы у профессора не оказалось сестры? Именно, вот такой, начисто лишенной предрассудков и защищаемой только своей чистотой, неведением? Ну, а сам ты что думаешь? Сам? Есть в человеке что-то выше всех намерений, и вот этому чему-то, неподвластному трезвому расчету, приходит черед… И оказалось, что есть и профессор, и его сестра, и тихий, почти нетронутый мир воды и леса. А впрочем, что это я расфилософствовался? Что за чушь? Да, произошло, возможно, очень важное в жизни, и ты ведь рад…

— Алеша! Алеша! Отзовись! — раздался звонкий и отдаленный голос Зои. — Иди же сюда! У меня все готово, скорее, остынет…

Он крикнул, отзываясь, и не пошел, а побежал, легко, свободно, по-мальчишески радуясь; мелькнула мысль, что все сон, он добежит и наваждение исчезнет, не будет никакой Зои, никакой дачи; одним махом взлетев на крыльцо, он ринулся на веранду и, запыхавшийся, с разгоревшимся лицом, застыл в дверях, неотрывно глядя на девушку, стоявшую у накрытого стола, затем медленно, медленно двинулся к ней.

— Зоя!

— Что с тобой?

— Зоя…

— Ты знаешь, Алеша, я думала, думала… Смотри, появляется луна… Такая огромная, спелая. Сейчас полнолуние. Это ее чары…

— Боже мой, — сказал он растерянно, больше изумленно. — Нет, положительно, пока на земле останется хотя бы одна женщина, мир не изменится…

Ода засмеялась.

— Прошу к столу, Алексей Иванович, — сказала она спокойно, с неосознанной, неуловимой женской игрой, когда за простыми, вполне определенными словами возникает совершенно иной смысл. — Хочешь выпить вина?

— А водка есть?

— Пожалуйста, взгляни сам, я в таких материях ничего не понимаю. — Она быстро и легко взяла его за руку, подвела к массивному, пузатому, разукрашенному резьбой буфету и распахнула его. — Выбирай, — указала она на разнокалиберные бутылки, и Меньшенин от их множества не на шутку растерялся; такого он еще не видел.

— Генерально живет профессор, — с невольным уважением произнес он, рассматривая то одну, то другую бутылку, часто в густом, нетронутом слое пыли. — На целый полк хватит…

— Брат сам почти не пьет, у него часто бывают гости.

— У вас, Зоя, вообще удивительный брат…

— Чем же? — с откровенной иронией поинтересовалась девушка.

— Понимаешь, всем, абсолютно всем. И прежде всего такой сестрой.

— Вадим действительно удивительный человек, — сказала она, быстро взглянув в его сторону. — Я его очень люблю… Я осталась у него на руках в десять лет, он и женился, кажется, из-за меня. Он и тебе, Алеша, должен стать старшим братом.

Солнце заливало комнату вечерним августовским золотом; в нем темнели трепещущие темные пятна листьев; перебирая пыльные бутылки, Меньшенин внимательно слушал девушку.

— Выбрал, Алеша?

— Конечно, — отозвался он, и его голос прозвучал непривычно. — У меня несчастный характер, — не терплю перемен, переношу их с трудом. Ты так смотришь… не вру ведь.

— Я знаю, — сказала она, взяла у него из рук бутылку обыкновенной водки, вытерла ее салфеткой, и скоро они уже сидели за столом и больше молчали, лишь изредка встречаясь взглядами и одновременно улыбаясь. Этого было вполне достаточно, так можно было просидеть долго, и день, и два; Меньшенин еще никогда не испытывал ничего подобного, и, самое главное, что им сейчас не хотелось слов — они и без них понимали и чувствовали друг друга.

«Ну, Меньшенин, вот ты и пропал, совсем погиб, — с отчаянно занывшим сердцем восхитился он. — И она, это милое, солнечное существо, погибла. Боже мой, как же я ее люблю! Даже неловко признаться…»

Ночь выдалась светлая и теплая, тишина стала еще полнее, глубже. Одинокий фонарь, горевший у раздевалки, Зоя погасила, и вода преобразилась. Отодвинулся противоположный берег, на самой середине пруда, в его глубине, засветился полный шар луны, распространяя вокруг себя легкое мерцание. Стрекот цикад связал небо и землю; развесистые старые березы, подступившие к самому берегу, темными опрокинутыми купами застыли в неподвижной воде, налитой лунным, необъяснимо влекущим к себе свечением. Земля, река, небо, ночь — все звучало, и, пожалуй, Меньшенин впервые ощутил эту ни с чем не сравнимую, скрытую от нескромного глаза, полноту жизни; она действовала на него сейчас почти отупляюще. Тягостно большой город был почти рядом, — здесь же, над землей, лесом и водой, опустилась сама первозданность и томление в предчувствии сотворения мира и жизни, и здесь в жизни присутствовали лишь он и она.

Меньшенин, начиная уступать, еще попытался поиздеваться над собой, но больно хороша была сейчас девушка, и он послал все остальное к черту. Все, что он сам, а больше другие, так последовательно и стройно выстроили в его планах жизни, рухнуло и рассыпалось; от невозможности остановиться он тихо засмеялся, и тут же иное чувство подняло, захлестнуло и понесло его, он еще боролся, но это было сопротивление обреченного.

— Алеша, а ты веришь в Бога? — услышал он призрачный и тихий голос и суеверно вздрогнул.

— В Бога? Ты хочешь сказать, что если нам хорошо и есть все это, — он быстрым и широким жестом руки окинул все вокруг, — значит, это Бог?

— Да, Бог, — серьезно и с боязливой почтительностью ответила она. — Как же по-другому объяснить?

— Пожалуй, — согласился он, удивляясь прихотям ее мысли. — Зоя… у нас так мало времени…

— Купаться, — сказала она решительно и быстро, — купаться, купаться, купаться, — повторяла она и какими-то неуловимыми, изящными движениями стала срывать с себя одежду и бросать на скамейку рядом. — Отвернись, — попросила она, — не смотри в мою сторону, пока я не брошусь в воду… ну, что же ты!

— Не могу, — честно признался он. — А вдруг ты исчезнешь… ты ведь совершенно не знаешь меня…

— А это для тебя очень важно?

— Зоя, я ведь не принадлежу себе, я ведь посвящен, — сказал он, и глаза его застыли в лунном свете. — Еще до рождения…

— Кому же, Богу или сатане?

— Еще страшнее — космосу, грядущему, — сказал он как-то особенно раздельно и четко, и девушка, прозрением любви чувствуя в его словах, несмотря на шутливый тон, какую-то скрытую опасность, повела плечами.

— Ах, Алеша, Алеша, — сказала она с безотчетным вызовом. — Да плевать мне на грядущее! Мне сейчас хорошо, и ты рядом! А больше ничего мне не надо!

— Да я пошутил! Колдовство какое-то… рядом с тобой я совершенно поглупел, — признался он, не в силах отвернуться: она стояла совершенно нагая и, подняв руки, закручивала длинные, густые волосы в пучок. «Вот сумасшедшая», — подумал он; только теперь он понял, как ему до сих пор недоставало именно этой колдовской ночи, в лунном, все вбирающем и все растворяющем свете появилось нечто нетленное, не подвластное времени.

— А ты не раздеваешься? — спросила она с некоторым любопытством. — Ты не умеешь плавать?

Справившись наконец с волосами, она рук не опустила, сомкнув их на затылке, повернулась, подставив лицо луне, и зажмурилась; у Меньшенина быстрыми, тугими толчками билась в висках кровь; как здорово, думал он, вот это девчонка, с ума сойти можно…

— Посмотри, — с некоторым вызовом сказала она, — разве во мне есть что-нибудь неприятное, стыдное…

— Нет у тебя ничего такого! — вырвалось у него с явным восхищением. — Но в тебе есть что-то еще более непростительное!

— Алеша! Что ты говоришь? — опешила она, даже глаза открыла и испуганно посмотрела на луну.

— Да, да! К тебе невозможно притронуться, просто, по-живому, по-мужски притронуться… Черт возьми, кощунство!

— Как же ты быстро все забыл, — укоризненно сказала она и тихо засмеялась. — Ошибка… А сейчас просто луна, всего лишь луна…

Легко и привычно взбежав на мостки, она оглянулась на него и еще раз засмеялась.

— Слышишь, только луна! — повторила она и бросилась в воду, сияющую темным серебром; взметнулся и рассыпался в холодном сиянии жемчуга фонтан брызг, и зеркальная поверхность пруда пришла в медленное волнение. На тысячи осколков разбилась и исчезла таившаяся в глубине луна, метнулись со своих мест и рассыпались отражения берез, и Меньшенину показалось, что дрогнул и пришел в смятение, а затем исчез мир истинно реальный, незыблемый, ни от кого не зависимый, и осталось лишь его жалкое подобие, уродливое отражение. Удаляясь, Зоя быстро плыла к противоположному берегу, бездумно уродуя своим движением подводную сказку; молодая, долго сдерживаемая энергия взорвалась в нем ответным, безотчетным вызовом, пошла ответная волна, хотя несколько и запоздавшая. Сбросив, вернее, лихорадочно быстро сорвав с себя рубашку, туфли, брюки, он, сверкнув в лунном сиянии смуглым телом, бултыхнулся в воду. Она обожгла его, настолько он был разгорячен. Он нырнул с открытыми глазами, пытаясь хоть что-нибудь увидеть. Вылетев на поверхность, перевернулся на спину, отлежался, щурясь на вызревшую в полную силу, чуть сместившуюся к западу вместе со своими загадочными письменами луну, и, вспомнив, позвал:

— Зоя!

— Я здесь, — отозвалась она откуда-то издали, из мглистого сияния, и голос ее прозвучал таинственно и незнакомо. — Я тебя вижу, прямо, прямо, на старую ветлу, она одна-единственная среди берез, взгляни, она сейчас вся из перламутра…

И затем девушка оказалась неожиданно рядом; она хорошо ныряла и, проплыв под водой два десятка метров, почти бесшумно появилась возле него, и дыхание у нее было спокойным.

— Можно я опять поцелую тебя? — спросил он.

— Конечно же, можно, — тихо и сразу выдохнула она. — Боже ты мой, я опять жду этого столько времени… целый вечер! — трагически добавила она, словно подчеркивая, что это даже не вечер для нее, а целая вечность.

Они были рядом, лицом к лицу, и Меньшенин, скользнув руками по ее прохладным плечам, по шелковистой, упругой коже, прижал ее к себе, припал к ее губам, и все исчезло, а в глубине пруда, слегка колеблемая волнением воды на поверхности, опять появилась луна, и рядом с ней проступили по прежнему потусторонние волшебные купы старых берез.