Книга «Антидот», атрибутированная ряду лиц, в первую очередь Екатерине II, написанная по-французски и выпущенная впервые в 1770 году, без указания автора и места издания, уже неоднократно становилась объектом самых серьезных исследований. Эта книга была, как известно, ответом на сочинение аббата Шаппа д’Отероша «Путешествие в Сибирь по приказу короля в 1761 году» (1768). Д’Отерош совершил свое путешествие в Россию в 1761–1762 годах (из пятнадцати месяцев, которые заняло путешествие, только семь он провел в Сибири, а остальное время – в Санкт-Петербурге). Поводом к визиту аббата и адъюнкт-астронома французской Королевской академии наук было наблюдение и описание редкого астрономического явления – прохождения Венеры через диск Солнца, имевшего место 26 мая 1761 года.

Д’Отерош покинул Россию в мае 1762 года, за несколько недель до прихода к власти Екатерины; тем не менее издавая свою книгу спустя шесть лет, аббат смешивал временны́е, географические и социальные границы. Книга повествовала не только о царствованиях Елизаветы Петровны и Петра III, свидетелем которых автор непосредственно являлся, но захватывала екатерининский период (до 1767 года). Связывая по модной тогда теории Монтескье разные исторические периоды русской истории в один обобщенный «деспотический тип» правления, автор фолианта подмешивал к известной философской концепции сильнейшую идеологическую струю.

Россия как Сибирь: по ту сторону цивилизации

Роскошно изданный труд ориентировал читателя на то, что перед ним будут развернуты путевые заметки о Сибири – описание далеких и экзотических мест и народностей. Однако книга претендовала на анализ всего русского общества. Крестьянский быт народов Сибири выдавался за описание всех русских, их национальных черт вообще. Автор довольно подробно описал начало своего путешествия еще в Польше, продолжил описание вплоть до Риги, но практически опустил все детали вояжа по европейской части России. Цивилизация, хотя и относительная, для путешественника закончилась в Риге, некогда, до завоевания Петром I, принадлежавшей шведам, о чем автор не преминул упомянуть. Ни Санкт-Петербург, ни Москва не удостоились внимания путешественника. Лишь перенесясь в азиатскую часть, за Урал, аббат открыл свои записные книжки. Таким образом, Россия на страницах книги поворачивалась к Европе не своим европеизированным фасадом, а отсталым, почти дикарским задним двором. Лицом России представала в книге Шаппа полуварварская, утопающая в непроходимых снегах Сибирь.

Этот дикий уклад иллюстрировали многочисленные рисунки, выполненные талантливым художником Жаном Батистом Лепренсом (Jean-Baptiste Le Prince). Среди выразительных, вполне натуралистических рисунков, изображавших многочисленные наказания кнутом или дикость совместного мытья в бане мужчин, женщин и детей, выделялась одна аллегорическая картинка. Здесь были изображены две модные, галантные дамы, символизировавшие Францию и Австрию. Воплощая триумф цивилизации и цивильности (понятия в то время почти совпадающие), они в вежливом изумлении смотрели на стоящую рядом Россию в варварской шубе, подпоясанной веревкой, и с секирой в руках. Именно таков был политико-идеологический дизайн всей книги – Россия вышла на арену европейской жизни, но в варварском, нецивильном виде. Книга Шаппа прокладывала границы цивилизации по берегам Немана. За его восточным берегом европейцам представлялась Россия средневековой страной, лишенной всякого потенциала для развития, – как Сибирь.

Аббат-астроном был наследником просветительской философской генерализации. Он попытался охватить «хаос», разнородные явления повседневной жизни одним взглядом, измерить их одной линейкой и подогнать разнообразие фактов под единую концепцию – своего рода классицистическое единство действия, места и времени. Автор претендовал на знание буквально всех сторон русской жизни: армия и флот, финансы и налоги, религия и воспитание, демография и география – все это подвергалось критике, проверялось «вычислениями» и «доказательствами», вызывавшими сомнения у первых же читателей книги.

Единственный зритель проносился в своей кибитке по однообразным снежным равнинам, а перед ним на сцену выходили персонажи театрализованного действа, символизируя те или иные «пороки», a priori присущие всем русским, не имевшим, по мысли аббата, никаких шансов на изменение как государственного устройства, так и быта. Развращенные «нравы» (насилие, пьянство, разврат, предрассудки) и ужасный варварский «быт» с неизбежностью, как полагал автор, воспроизводят один и тот же «деспотический» политический тип государства.

Аббат-ученый, однако, не ограничился лишь этнографическими описаниями. Полемизируя с Монтескье, он дополнял его теорию собственными экстравагантными выкладками. Механистически соединяя физиологию, медицину, психологию, климатологию с политической типологией Монтескье, Шапп д’Отерош приходит к особенно поразительному выводу о дефективности «нервической субстанции» («le suc nerveux») у русских, вернее ее «негибкости» и «неподвижности», возникающей из-за доминирования плоского ландшафта. Именно этот недостаток «нервного сока» (если буквально перевести с французского выражение аббата) предопределяет вечную политическую апатию и делает невозможным освобождение всего русского общества от деспотизма, а русского крестьянства – от рабства.

Огромный фолиант, оснащенный картами, изысканными иллюстрациями, всевозможными измерениями и вычислениями, претендовал на научно верифицированный обзор всей России. Обзор оказался скорее приговором: нация объявлялась варварской, столетиями прозябающей под деспотическим правлением, лишенной всякой перспективы цивилизационного взлета.

Стремление автора «Путешествия в Сибирь» многочисленными схемами и вычислениями (взятыми, как правило, из вторых рук) создать антураж научного труда, подкрепить этой материальной базой свои теории было завершением и – одновременно – свидетельством кризиса просветительской картины мира, доведением дискурса Просвещения до его логического предела. Здесь возникало принципиальное противоречие – просветительская доктрина основывалась не на наблюдении, эксперименте и конкретике, а на разуме, на идее, на теории, почерпнутых из идеала, образца. Всякое отклонение признавалось варварством, несовершенством, рассматривалось вне исторического контекста. До Гердера и его критики просветительского механицизма и внеисторизма оставалось совсем немного времени, и книга аббата несла на себе отпечаток этого переходного периода.

Несмотря на неожиданно появившиеся славословия Екатерине II («Блажен народ, имеющий счастье быть управляемым подобной государыней!»), автор создал столь мрачную картину тиранической, рабской страны, что высокая оценка выглядела скорее сарказмом: «Сим народом, обремененным рабским ярмом, и правит ныне императрица Ангальт-Цербстская» (120). Наименование русской императрицы по ее девичьему имени, адресующему к заштатному немецкому двору, звучало оскорбительно.

Книга Шаппа д’Отероша писалась для европейского читателя – в России для нее еще не нашлось подходящей аудитории. Не случайно Екатерина II оказалась практически единственным заинтересованным читателем, способным дать критическую оценку труду аббата. Не дождавшись ответа от собственных ученых-академиков (поначалу императрица обратилась к специалисту по Сибири Г. Ф. Миллеру и историку И. Н. Болтину), Екатерина сама взялась за перо. Ее ответом и стал двухтомный «Антидот», написанный по-французски: «Antidote, ou Examen d’un mauvais livre superbement imprimé, intitulé Voyage en Sibérie».

Совершенно секретно, или Кто и как составлял «Антидот»

Об авторстве Екатерины уверенно писал в своих мемуарах граф Луи-Филипп Сегюр, французский дипломат при дворе Екатерины в 1785–1789 годах. Сегюр был хорошо информирован о литературных предприятиях императрицы, сам принимал в них участие, все годы пребывания в России принадлежал к числу ее постоянных собеседников. Рассказывая о полемике с Шаппом д’Отерошем, он без тени сомнения приписывал Екатерине авторство этой книги: «Когда аббат Шапп, в изданном им путешествии в Сибирь, высказал злые клеветы на нравы русского народа и правление Екатерины, она опровергла его в сочинении под заглавием Antidote». Уверенность Сегюра, вероятнее всего, основывалась на разговорах в окружении императрицы; возможно также, что французский дипломат, отправленный в Петербург налаживать отношения с русским двором, обладал и секретными знаниями.

В 1837 году Евгений Болховитинов, опираясь на бытовавшее предание, как и Пушкин в своей незаконченной заметке 1836 года, уверенно называл Екатерину автором «Антидота». А. Н. Пыпин достаточно убедительно показал причастность самой Екатерины II к работе над текстом книги, а не только над общим планом. Отдельные фрагменты «Антидота» имели автобиографический характер и могли быть изложены только самой императрицей: таковы наполненные личными деталями и подробностями рассказы о смерти Елизаветы Петровны, о первом дне царствования Петра III или о совершенной Екатериной поездке в Казань. Анализируя типичные и повторяющиеся ошибки Екатерины во французском (молодой граф А. П. Шувалов, видимо, не осмеливался всякий раз исправлять их), устойчивые стилистические обороты, чрезвычайно раздраженный тон книги, а также характер заполнения рукописи ее переписчиком Г. В. Козицким, исследователь продемонстрировал, что императрица была непосредственно вовлечена в процесс написания этой отповеди.

Вместе с тем несомненно и то, что два чрезвычайно квалифицированных помощника ассистировали Екатерине в этом предприятии – уже упомянутые А. П. Шувалов и Г. В. Козицкий. Первый – автор французских стихов, ученик Вольтера. Он принадлежал к самому ближайшему окружению императрицы, правил ее французский язык, участвовал в коллективном переводе «Велизария» Мармонтеля (во время путешествия по Волге в 1767 году) и написании статей «Всякой всячины». Второй – Г. В. Козицкий, статс-секретарь Екатерины, редактор всех литературных и переводческих предприятий императрицы той поры; его рукой переписан сохранившийся список «Антидота». Один из лучших исследователей XVIII века В. П. Степанов пришел к заключению, что работа помощников – Козицкого и Шувалова – имела скорее технический характер (подборка и проверка материалов, редактирование и переписка белового текста, наблюдение за изданием 1770 года).

Работа над текстом «Антидота» велась в высшей степени секретно – обстоятельства написания скрывались даже от тех, к кому императрица первоначально, в порыве чувств, весьма неосторожно обратилась с просьбой о помощи – например, к работавшему в Петербурге скульптору Этьену Фальконе. В письме к императрице от 9 ноября 1769 года Фальконе упоминает недавний разговор с Екатериной по поводу книги аббата и будущий ответ на «клевету»: «Ваше Величество имели снисхождение разговаривать со мною о книге аббата Шаппа и ответе, который было бы кстати сделать. Ежедневно слышу обвинения этой книги в легкомыслии и лжи. Как она в сущности ни презренна и, следовательно, не заслуживала бы формального опровержения, тем не менее было бы без сомнения не дурно выставить ошибочные клеветы этого писателя в сочинении, которое не было бы издано нарочно с этою целью, но было бы весьма распространено; таково было мое мнение, когда Ваше Величество мне о том говорили. Если бы то было мое ремесло, то я испросил бы разрешения, и ответ был бы сделан в моей переписке с Дидеротом».

Фальконе предлагает Екатерине использовать в качестве помощника некоего господина Жирара – знакомца Дидро, практикующего врача, живущего в Петербурге и составляющего свою собственную историю современной России: «Эта краткая история России, мне кажется, ответит гораздо лучше, чем прямое опровержение на клеветы против России (к тому же Жирар очень недоволен книгою аббата)».

Екатерина немедленно ответила Фальконе, ее письмо помечено тем же числом, что и запрос Фальконе: «Я презираю аббата Шаппа и его книгу и не считаю его достойным опровержения, потому что высказанные им глупости упадут сами собою…»

В то время как Екатерина заявляла, что «презирает» книгу Шаппа и не видит абсолютно никакой необходимости на нее реагировать, она уже интенсивно работала над ответом, который, вопреки советам Фальконе, был специально посвящен анализу книги аббата, без всяких околичностей и «случайных» предлогов. Екатерина была настолько задета «Путешествием в Сибирь», что посчитала абсолютно необходимым дать полномасштабный бой своему врагу, несмотря на очевидный риск – предстать, в случае обнаружения ее авторства, в невыгодном свете, быть ridicule, отвечая столь «незначительному» человеку с высоты императорского трона.

Уже после выхода «Антидота», когда в парижских салонах спорили об авторстве этой анонимной книги, Фальконе, в письме императрице от 29 мая 1771 года, передавал распространяющиеся слухи о его собственной причастности к сочинению и даже просил Екатерину прислать экземпляр: «Дидерот хвалит также антидот против лжи аббата Шаппа. В Париже они думают, что я автор этого сочинения, еще мною невиданного, не смотря на мои розыски. Смею ли по крайней мере умолять Ваше всемогущее Величество вытребовать экземпляр этой книги для моего употребления, чтобы в свою очередь познакомиться с книгою, которую мне понапрасну приписывают».

Екатерина немедленно и весьма веско ответила отказом: «Просимой вами книги у меня нет, я вам сказала это, я не нашла ее в продаже и приказала выписать ее из Голландии». Упоминание Голландии здесь особенно примечательно, если иметь в виду, что первое издание «Антидота» (1770) вышло без указания места печати. Как полагал А. Н. Пыпин, неаккуратная корректура (похожая на русское издание коллективного перевода «Велизария» Мармонтеля) свидетельствует скорее о том, что первое издание 1770 года печаталось в русской типографии. Второе же – исправленное – издание, готовившееся в то самое время, когда Фальконе прислал свой запрос, вышло действительно в Амстердаме: в 1771 году – первый том, а в 1772-м – второй. В мае 1771 года как раз шла работа над вторым томом «голландского» издания, и Екатерина была прекрасно осведомлена о ходе работ. Одновременно готовился английский перевод книги (вышел в Лондоне в 1772 году). Слова об отсутствии этой книги и о необходимости ее покупки в Голландии в ответном послании выглядят абсолютным лукавством со стороны императрицы, намеренно дистанцировавшейся от «Антидота».

Среди одной коллекции автографов во Франции была обнаружена записка Екатерины, датированная 23 ноября 1770 года и обращенная к неизвестному лицу: «Сделайте так, чтобы эта книга попала в руки князя (Кауница. – В. П.), но не проговоритесь о том, что я принимаю в ней участие. Вы уже знакомы с ее первой частью, вторая еще лучше». Записка, с одной стороны, может служить дополнительным основанием, подтверждающим авторство Екатерины. Говоря об авторстве, следует иметь в виду, что все сочинения императрицы редактировались ее секретарями, а иногда дополнялись стихотворными вставками, как в случае с комическими операми. В этом плане «авторство» «Антидота» мало чем отличается от авторства других ее произведений.

С другой стороны, в этой записке чрезвычайно важно то, как тщательно императрица сохраняет анонимность; обычное ее авторское тщеславие отступает перед какими-то другими задачами, которые выполнял «Антидот».

Оставаясь за кулисами всего предприятия, Екатерина создала образ автора – образованного «писателя» и «воина». В середине текста «Антидота» появляется несколько неожиданное заявление автора, более уместное для вступления: «Вы, быть может, спросите, зачем я беру на себя сей труд? Знайте, что только из радения о своей родине одолеваю скуку, сопряженную с чтением вашей книги и ее опровержением. Я имею честь быть русским, я этим горжусь, я стану защищать мою родину и языком, и пером, и мечом, покуда хватит сил… ‹…› Я далек от того, чтобы считать себя остроумнейшим, умнейшим, красноречивейшим, лучшим писателем и искуснейшим воином своего народа» (275).

Строгая секретность вокруг авторства «Антидота» была вызвана не только неуместностью полемики русской императрицы с заезжим путешественником. Этот воин-писатель призван был свидетельствовать «в защиту» России и самой императрицы, опровергнуть своим текстом каждую строчку «лжесвидетельства» со стороны Шаппа. Противоядие должно быть, согласно медицинским представлениям времени, соразмерно яду, оттого книга «Антидот» получилась чрезвычайно большой по объему, удивляющей европейских читателей своими мелочными привязками почти к каждому приведенному путешественником факту или суждению. Между тем за мелочными придирками прорисовывалась своя система. Здесь проявилась – хотя и в утрированном виде – просветительская вера в силу слова: текст был способом контроля, а потому необходимо было «разоблачить» каждое слово и каждое заключение «дурной» книги, дезавуировать или, вернее, заместить «ложный» текст своим «истинным», то есть взять контроль над восприятием России, ее прошлого и настоящего, в свои руки.

Маска русского образованного писателя-рыцаря, владеющего французским языком, была также чрезвычайно важна. Этот готовый не только к книжной, но и к реальной дуэли молодой писатель-рыцарь, от лица которого якобы написан «Антидот», самим фактом своего существования должен был свидетельствовать об успехах России на пути к Просвещению и о формировании нового европейски ориентированного культурного слоя. Сама фигура такого автора демонстрировала ложность мнения Шаппа о варварстве русских, об их неспособности к культурным изменениям. Важно, что автор «Антидота» претендовал на обладание обширными знаниями и языком современной цивилизации – настолько, что мог с легкостью опровергать тезисы французского ученого, члена Академии наук.

В письме Екатерины к госпоже Бьельке от 6 октября 1773 года этот миф о писателе-рыцаре был доведен до логического конца: императрица сообщала, что третья часть «Антидота» не увидит свет, «так как автор этого сочинения убит Турками». Сообщение о героической смерти «автора» «Антидота» на войне было не только данью сконструированной императрицей литературной мистификации. В официальной поэзии периода первой турецкой войны 1769–1775 годов русские воины предстают наследниками французов-крестоносцев, а Россия осмысляется как идейная наследница Франции – страна, перехватившая наследие лидера в борьбе с «неверными», то есть носительница основополагающей европейской цивилизационной парадигмы. Франция же, поддержавшая Турцию в войне против России, трактуется как предательница своей некогда высокой миссии. Так, Петров пишет в «Оде на победы российскаго флота, одержанныя над турецким, под предводительством графа Алексея Григорьевича Орлова, в Архипелаге при Хиосе, 1770 года»:

В таком контексте смерть автора «Антидота» – отповеди французам, «втай» воюющим «на Россов за Махмета», – выглядела героической. В то же самое время, как кажется, именно эта строчка письма, посланного в Гамбург, также свидетельствует в пользу авторства Екатерины. В письме она неожиданно приоткрывает свое близкое «знакомство» с таинственным автором книги – императрица оказывается хорошо осведомлена о судьбе воина-писателя, вопреки распространяемым в других ее письмах небрежным и индифферентным намекам о незнании книги, об отсутствии ее в ее библиотеке. В этом же письме императрица не скрывает, что она точно знает, что третья часть книги не написана и соответственно не будет опубликована. Смерть автора – красивое завершение всей мистификации. Екатерина создала этот образ-маску – автора текста – и сама срежиссировала его воображаемую героическую смерть.

В свою очередь, придумав собственную литературную маску, императрица изначально не слишком верила в реальное авторство своего оппонента. Исследователей удивляло, что гневные нападки на аббата в «Антидоте» продолжались даже тогда, когда уже пришло известие о его неожиданной смерти. Шапп д’Отерош умер от лихорадки 1 августа 1769 года в Калифорнии, во время очередной экспедиции. Тем не менее автор «Антидота» уже во втором томе продолжал яростно обличать своего обидчика: «О, г. аббат, г. аббат! Ежели верить газетным известиям, вас уже нет в живых, так пусть же Небо смилостивится над вашею душою. ‹…› Русская пословица гласит: „щука издохла, да зубы остались“» (351). В первом томе императрица прямо указывала, что кто-то воспользовался именем аббата, что сам он не в состоянии был написать эту книгу: «А вы, бедный аббат, если вы ограничились тем, что дали взаймы свое имя, то вы просто жалки. Люди, знавшие вас в России, говорят, что ваших способностей не хватило бы даже на сочинение такой толстой книги, как бы ни была она дурно написана» (253).

Екатерина действительно предполагала, что «Путешествие в Сибирь», появившееся через шесть лет после отъезда аббата из России, написано не самим Шаппом. Для конспирологической концепции в 1769 году – в начале русско-турецкой войны – были, как полагал русский двор, свои основания. Политико-дипломатический контекст появления книги Шаппа и его опровержения «Антидотом» был хорошо понятен современникам. Тот же французский дипломат Сегюр дал детальное и точное описание русско-французских отношений 1760–1770-х годов: «Уже в продолжение нескольких лет отношения между версальским и петербургскими дворами были довольно холодны. Герцог Шуазель не щадил самолюбия Екатерины II. В России полагали, что злоречивое сочинение аббата Шаппа было внушено этим министром. Кроме того, в Польше мы противились избранию Станислава Августа. ‹…› Наконец, так как стремления императрицы были направлены к разрушению Оттоманской империи, открытое покровительство, которое мы оказывали султану, служило препятствием ее намерениям».

В «Антидоте» Екатерина открыто объявляла о политической ангажированности книги Шаппа, связывая ее с усилиями Франции по изоляции России. Французский исследователь Морис Турне, знаток рукописных материалов, не сомневался, что книга Шаппа написана не просто по заказу, но и под диктовку враждебной партии – трех послов в России (двух французских и шведского): «Заметки эти он (Шапп. – В. П.) писал, главным образом, со слов барона Бретёйля, маркиза Л’Опиталя и шведского посланника. Екатерина увидала в них преднамеренную ложь, сочиненную по приказанию Шуазёля, и очень рассердилась».

Мистификация Екатерины имела политический смысл и была связана с обстоятельствами начавшейся войны с турками. В ее письмах к Вольтеру 1769–1772 годов русско-турецкая война осмыслялась в парадигмах борьбы между новой Россией, перенявшей законы Просвещения от ослабевшей Европы, с одной стороны, и азиатской, деспотической и варварской Оттоманской империей. Русские представали новыми «крестоносцами», заместившими европейцев в деле вытеснения турок из Европы. Минерва Севера не могла и не желала руководить страной варваров – книге Шаппа надо было дать литературный бой, взять пространство текста, а следовательно, и пространство смысла под символический контроль.

Под контролем Минервы Севера

Существовали и другие, более простые и менее философические способы контроля, но в данном случае они не сработали. Незадолго до истории с Шаппом, в 1768 году, Екатерине удалось путем переговоров и, возможно, с помощью денег удержать от публикации другое сочинение, направленное против русского двора. Это была книга французского дипломата и историка Клода-Карломана Рюльера «История и анекдоты революции в России в 1762 г.», представляющая императрицу в чрезвычайно неприглядном виде. Ситуация с книгой Рюльера служила фоном для скандала вокруг «Путешествия в Сибирь» Шаппа и «Антидота». Рюльер оказался в Петербурге в качестве секретаря Бретёйля, посла Франции в период переворота 1762 года. Еще будучи в Петербурге, он подружился с аббатом Шаппом. Сочинение Рюльера не претендовало на философскую глубину или научную обоснованность. Это были мемуары, основанные в основном на сплетнях дипломатических кругов. Е. Р. Дашкова, хорошо знавшая Рюльера по Петербургу, насчитала не менее семнадцати серьезных фактических ошибок в этой книге.

Между тем Рюльер, согласившись не публиковать книгу при жизни императрицы, открыто читал вслух и распространял рукопись в парижских салонах. Дидро и Фальконе принимали самое непосредственное участие в переговорах с Рюльером и, в общем-то, во многом помогли Екатерине избежать еще большего скандала – открытой публикации книги. Однако Екатерина осталась чрезвычайно недовольна тем, что Рюльер перехитрил ее французских друзей, вовремя сняв несколько копий с оригинала и надежно спрятав их у влиятельных людей.

Е. Р. Дашкова, путешествовавшая по Европе в 1770 и в 1771 годах, оказалась в Париже сразу после скандалов с Рюльером и аббатом д’Отерошем. Она демонстративно отказалась принимать Рюльера в своей резиденции в Париже и даже написала критические замечания на его книгу. Полуопальной княгине необходимо было завоевать утраченное доверие Екатерины, а потому – дистанцироваться от Рюльера, старого знакомца и завсегдатая ее санкт-петербургского салона. Княгиня прекрасно знала, что каждый ее шаг и каждое суждение доходят до императрицы.

Вполне вероятно, что негативные, разоблачительные отзывы о книге Рюльера, откровенная апологетика русской императрицы, демонстрируемая княгиней в парижских салонах, – все это породило «французскую» гипотезу о том, что княгиня Дашкова являлась автором «Антидота». Сплетни о вовлеченности в «Антидот» Фальконе также проистекают из того же скандала вокруг книги Рюльера.

На фоне ситуации с Рюльером становится понятна стратегия полной секретности Екатерины в новой истории – истории «Антидота». Екатерина, однако, применила в этом случае и «финансовую стратегию», скупив почти полностью экземпляры чрезвычайно дорогой книги Шаппа. Главным же элементом стратегии была секретность, а также создание литературной маски, дистанцированной от всех потенциально возможных «участников» создания «Антидота», так или иначе замешанных в рюльеровском скандале.

Первым актом, направленным против Шаппа и спланированным «Минервой Севера», была написанная Гриммом саркастическая рецензия в издаваемой им (совместно с Дидро) «Литературной, философской и критической корреспонденции». 1 марта 1769 года этот текст был помещен на страницах самого модного обозрения культурной жизни Европы, в числе подписчиков которого была и Екатерина II. Деловые отношения Гримма с императрицей начались уже в 1764 году при посредничестве князя Дмитрия Алексеевича Голицына – русского посла при Версальском дворе (с 1769-го – посла в Гааге). Я. К. Грот, издавая переписку между императрицей и Гриммом, сообщал: «Сношения Гримма с русским двором начались, сколько мне известно из дел Государственного архива, с 1764 года; вскоре он стал посылать помянутую „Корреспонденцию“ в Петербург и сделался комиссионером государыни, например, участвовал в посредничестве при покупке библиотеки Дидро».

Отношения с Екатериной быстро переросли в крепкую дружбу; Гримму стали поручаться личные (иногда – чрезвычайно интимные) дела. Некоторые исследователи гадали, кто из двух издателей «Корреспонденции» – Гримм или Дидро – написал эту заметку. Не подлежит сомнению, что автором критической статьи в адрес аббата Шаппа мог быть только сам Гримм. Екатерина, даже если и хотела, совершенно не могла бы навязать Дидро своего мнения; вся история их отношений и известных личных бесед свидетельствует о противном – о существенной разнице во взглядах, об известной интеллектуальной дистанции между ней и Дидро. Екатерина, опытный политик, понимала, что манипулировать Дидро было бы крайне неосторожно именно в этот момент: только что осуществленная в 1768 году покупка его библиотеки была важной пропагандистской акцией, которую императрица не решилась бы компрометировать «давлением» на Дидро ради одной негативной статьи о Шаппе.

Отзыв Гримма в «Корреспонденции» удивительным образом напоминает сам «Антидот» своим резким тоном и нагромождением негативных эпитетов в адрес автора книги «Путешествие в Сибирь». Гримм касается самой личности аббата, который, по его мнению, претендует на то, чтобы все познать в России, ничему не учась, и все увидеть – не глядя, всего лишь «промчавшись на почтовых от Парижа до Тобольска». Его книга – образец «невежества, высокомерия, банальности, легкомыслия, незрелого и мелочного вкуса, равнодушия к истине». Автор не заслуживает никакого доверия, все взято из вторых рук или представляет собой перевод или компиляцию, а сама книга написана невеждой, который всячески старается выдать себя за философа.

Один из параграфов этого текста особенно примечателен. Гримм замечает по поводу Шаппа: «Он наизусть знает все в правительстве России, он знаком с ее сухопутными силами и ее флотом, он рапортует о ее ежегодных доходах. ‹…› Он, по примеру Руссо, пророчествует о мощи России, и я убежден, что он считает себя в состоянии давать советы кабинетам Европы, чтобы те присматривали за этой мощью».

В некоторых фрагментах рецензия Гримма обнаруживает сходство с французским письмом неизвестного, которое по ошибке (как полагал уже Пыпин) оказалось напечатано в десятом Сборнике императорского русского исторического общества как «собственноручная» записка Екатерины – поскольку это письмо было переписано ее рукой. Обращаясь к неизвестному адресату и прося представить эту записку его «просвещенному покровителю», автор записки сообщает: «Под предлогом наблюдения соединения прекрасной Венеры с дневным светилом, он (Шапп. – В. П.) принялся измеривать источники вашего могущества, т. е. ежегодные доходы государства, ваши сухопутные и морские силы. ‹…› Кажется, даже, что он не забыл устройство вашего правительства».

Вполне возможно, что это письмо, скопированное Екатериной для своих целей, написано тем же Гриммом и адресовано или бывшему русскому послу во Франции князю Д. А. Голицыну, или его преемнику Н. К. Хотинскому (с мая 1768 года сменившему Голицына), или И. И. Бецкому, через которых начинающий «комиссионер» сообщался с русским двором до личного знакомства с императрицей в 1773 году. Так или иначе, но записка попала в руки Екатерины, которая переписала ее и почти дословно использовала в «Антидоте» в очень близких выражениях: «И под предлогом наблюдений над прохождением Венеры по солнечному диску они (враги, стоящие за Шаппом. – В. П.) принялись оценивать по-своему источники нашего могущества, то бишь выставлять в ненавистном свете образ нашего правления… они занялись умалением годовых доходов государства, его сухопутных и морских сил» (286).

Вполне вероятно, что рецензия Гримма в «Корреспонденции» была «согласована» с самой «Минервой Севера». Именно тогда императрица нуждалась в быстром и веском ответе, который бы изначально подорвал доверие к книге среди европейских читателей, бросил тень на «научные» основания его книги и акцентировал специфические задачи, которые выполнял аббат. Сама же Екатерина взяла на вооружение эту рецензию (как и переписанную собственноручно «записку»). Рецензия Гримма послужила для нее чем-то вроде кратких тезисов, которые она детально развернула в «Антидоте».

Какая книга хуже: «Антидот» в переписке Вольтера и Дидро

Ни с одним из произведений императрицы не было ничего подобного: обычно анонимно издавая в России собственные сочинения, тщеславная Екатерина так или иначе открывала свое авторство, особенно в переписке с Вольтером. В этом случае императрица надела столь непроницаемую маску, что даже ее ближайшие французские корреспонденты – Вольтер, Дидро и Фальконе – не сумели разгадать литературно-политической мистификации своей покровительницы. Автор в маске остался неузнанным не только для большинства читателей, но даже для самых преданных европейских друзей.

В письме к Вольтеру от 12 (23) января 1771 года Екатерина мимоходом, небрежно упомянула Шаппа. Рассказывая о визите прусского принца, она заметила: «Кажется, ему здесь понравилось больше, чем аббату Шаппу, который, промчавшись на почтовых в плотно закрытом возке, все увидал в России». Вольтер не подхватил этот сюжет и отвечал Екатерине уклончивыми любезностями, уверяя, что он «екатериненец», противостоящий злонамеренным «мустафитам». Вольтер, видимо, был в затруднении, полагая, что автором «Антидота» является Дашкова (а холодное отношение императрицы к Дашковой не было для него секретом).

В письме к Мармонтелю от 21 июня 1771 года Вольтер превозносит посетившую его Дашкову и тут же приводит пространный фрагмент из «Антидота», посвященный Сорбонне. Княгиня Дашкова провела два дня в Ферне – именно с этого времени Вольтер начинает обсуждать «Антидот» со своими друзьями. Вольтер сообщает Мармонтелю: «Должен сказать, что на Севере есть героиня, которая сражается за Вас, это госпожа княгиня д’Ашкофф, достаточно известная своими действиями, кои сохранятся в памяти потомков. Вот что она говорит о Вашей дорогой Сорбонне в своем разборе Путешествия аббата Шаппа в Сибирь». Под «действиями» Вольтер имел в виду участие Дашковой в перевороте 1762 года – сюжет, который был чрезвычайно популярен во французских кругах, особенно благодаря сочинению Рюльера, писавшего о том, что именно юная княгиня стояла во главе всего заговора, приведшего Екатерину II на трон.

Большая цитата из «Антидота» о Сорбонне, запрятанная среди полемических выпадов, посвященных русским реалиям, свидетельствовала о внимательном чтении Вольтером этой книги: «Сорбонна известна нам по двум интересным анекдотам. Во-первых, она прославила себя в 1717 году, предложив Петру Великому средство для подчинения России папе; во-вторых, в 1766 году – своим мудрым и остроумным осуждением „Велисария“ г. Мармонтеля. По этим двум чертам можете судить о глубоком благоговении, каковое всякий здравомыслящий человек должен питать к столь почтенному сообществу, не раз осуждавшему диаметральные противуположности» (316).

Если проект объединения «греческой и латинской» церквей относился к стародавним временам, то упоминание романа Ж. – Ф. Мармонтеля «Велисарий» (Bélisaire, 1767) относилось к новейшим событиям. Роман был осужден Сорбонной за кощунство; автор прислал свое сочинение Екатерине, которая – во время путешествия по Волге в том же году – организовала его коллективный перевод на русский язык (сама Екатерина перевела девятую главу романа). В 1768 году роман был издан в России, и это событие стало предметом гордости императрицы, демонстрацией религиозной толерантности и просвещенности ее монархии.

Показательно, что первое впечатление от «Антидота» было именно таким, на которое и рассчитывала императрица: во-первых, северная империя двигалась по пути, проложенному «фернейским отшельником» и его «собратьями»; измышления Шаппа отражали лишь позицию сторонников Шуазёля и покровителей Мустафы («мустафитов») в русско-турецкой войне; во-вторых, Вольтер принял Дашкову за реального автора «Антидота», смело защищавшего и Россию, и Екатерину, и даже Мармонтеля с его друзьями в их собственной войне с французскими «Welches» – слово, в переписке Вольтера обозначавшее «невежд».

Так, в письме к Екатерине от 10 июля 1771 года Вольтер осторожно вводит упоминание «Антидота», но избегает давать какое-либо оценочное мнение, прославляя лишь то, что принадлежало перу императрицы, – ее «Наказ»: «В довольно живой критике большого сочинения аббата Шаппа я прочел, что в западном государстве, называемом страной Невежд (Welches), правительство запретило ввоз лучшей и наиболее уважаемой книги; одним словом, не разрешено пропускать на таможне возвышенные и мудрые мысли „Наказа“, подписанного Екатериной; я не могу в это поверить».

Вольтер умело дает понять, что прочитал «Антидот», но, поскольку для него здесь кроется загадка с несколькими неизвестными (Дашкова ли автор? С ведома ли Екатерины написана книга? Почему сама Екатерина не вызывает его на разговор об этой книге и не сообщает о ее авторе?), он фокусируется на истории с запрещением во Франции (стране «невежд» и Сорбонны) «Наказа» как на наиболее существенном эпизоде всего «Антидота». Это был беспроигрышный и наиболее дипломатичный вариант разговора, вежливым образом затрагивающий появление «Антидота», но не настаивающий на продолжении разговора о нем.

Екатерина не подхватила разговор об «Антидоте», но разразилась целым пассажем о природном богатстве и плодородии южной Сибири в письме к Вольтеру от 7 (17) октября 1771 года. Этот пассаж был вызван присланной Вольтером работой «Вопросы об Энциклопедии» (1770–1772), ее разделом «Общественная экономия». Живой и чрезвычайно взволнованный ответ Екатерины о Сибири продемонстрировал Вольтеру чувствительность императрицы к сюжетам двух антагонистических книг – «Путешествия в Сибирь» и «Антидота». В ответ, в письме от 18 ноября того же 1771 года, корреспондент императрицы поспешил осыпать свою покровительницу похвалами (письмо императрицы «в десяти строчках говорит мне больше, чем целая книга аббата Шаппа») и даже предложениями напечатать этот пассаж в приложении к своей работе.

Екатерина завершила этот «невидимый» диалог о Шаппе своим вердиктом (письмо к Вольтеру от 3 (14) декабря 1771 года): «Сказки аббата Шаппа не заслуживают ни малейшего доверия. Я его никогда не видала, а между тем, как говорят, он заявляет в своей книге, что измерил свечные огарки в моей комнате, куда никогда не ступала его нога. Это факт».

Екатерина подчеркнуто дистанцировалась от обеих книг – и книгу Шаппа она якобы знает только по пересказам других («как говорят») и не знает содержания «Антидота», куда вошел гневный фрагмент о свечных огарках. Она решительно отстранялась от разговора на эту тему – «Антидот», по ее мнению, должен был быть детищем независимого автора, никак не связанного с двором и выражающего свое собственное мнение.

Как и Вольтер, Дидро оказался в полном неведении об авторстве «Антидота». Дидро, давая резко отрицательную оценку обеим книгам в письме к Гримму от 4 марта 1771 года, сравнивал «Путешествие в Сибирь» Шаппа и ответ на него неизвестного ему автора, в коем он поначалу подозревал кого-то из своих соотечественников. Дидро писал: «Вот книга (речь идет здесь не об «Антидоте», а о книге Шаппа. – В. П.), наихудшая, насколько это возможно, по тону, самая ничтожная по сути, самая нелепая по своим претензиям. И эта книга опровергается таким образом: следовательно, обитатели России – самые мудрые, самые цивилизованные, самые многочисленные и самые богатые на земле. Тот, кто дал отпор Шаппу, заслуживает большего презрения своим низкопоклонством, чем Шапп своими ошибками и ложью».

Комментаторы, анализировавшие это письмо Дидро, адресовали весь негативный набор эпитетов одному лишь «Антидоту», не заметив имевшегося здесь противопоставления двух книг: есть одна плохая книга (книга Шаппа), но она опровергается еще худшей книгой – той, которая дает «отпор Шаппу». По логике Дидро, книга Шаппа – «наихудшая» и «ничтожная по сути», но и опровергающая ее книга («Антидот») «заслуживает большего презрения своим низкопоклонством». Дидро полагал, что «Антидот» явно написан с какой-то презренной целью и исполнен «низкопоклонства» перед русской стороной, то есть перед императрицей. Дидро не узнал в авторе «Антидота» «своего кумира» – Екатерину.

Поразительно, что спустя две недели Дидро – самостоятельно или под влиянием слухов – решит, что автором «Антидота» является его друг Фальконе, находящийся в Петербурге. В письме от 20 марта 1771 года Дидро сообщает Фальконе, что уже «посмотрел» три присланных сочинения пера скульптора – письмо от Фальконе, шуточный текст под названием «Les Lunettes» («Очки») и «Антидот на лжи аббата Шаппа». Дидро вежливо, но сухо отзывается о литературных «плодах досуга» (productions de votre loisir) скульптора на русской службе. Как видно из этих двух писем, Дидро не догадывался, кто истинный автор «Антидота», и подозревал своего друга Фальконе, жившего в Петербурге и работавшего над памятником Петру I, в написании «заказной» книги.

Екатерина не способствовала пресечению слухов ни об авторстве Дашковой, ни об авторстве Фальконе. Она намеренно не вступала в дискуссию об «Антидоте» со своими французскими поклонниками.

Разговор об «Антидоте» вновь возникает уже в более позднем письме Вольтера к Рюльеру от 8 августа 1774 года. В этом письме Вольтер – не без иронии называя аббата «таким приятным философом» и играя словами «grand» и «gros» – сообщает, что читает «великую и толстую книгу» Шаппа и твердо встает на его сторону против Дашковой, «madame la princesse Sharkof, ou Sarrekof». Впрочем, любезно-иронический тон, как кажется, едва скрывает насмешку философа над авторами обеих обсуждаемых книг. В том же письме он называет Дашкову «не в меньшей степени приятной» (для обоих авторов книг Вольтер находит лишь один сомнительный комплимент – «приятный»). Что же касается переиначенного имени Дашковой (в письме Вольтер лукаво извиняется, что не может так же хорошо произносить русские имена, как это делает Рюльер), то здесь мог содержаться скрытый намек – отсылка к слову «царь» (Царьков-Sarrekof). Возможно, Вольтер к этому времени имел основания сомневаться, что Дашкова истинный автор «Антидота», – он уже много лет регулярно получал письма Екатерины II и не хуже Пыпина изучил ее стиль и язык, ее ошибки во французском. Вполне вероятно, что Вольтер играет в письме к Рюльеру с двумя именами (княгини Дашковой и царицы), смешивая их в своей лингвистической остроте и намекая на императрицу, инспирировавшую толки о Дашковой как сочинительнице «Антидота». Вольтер сам не раз прибегал к литературным мистификациям – к 1774 году он уже мог разгадать мистификацию русской царицы. Коверкание фамилии Дашковой тем более удивительно, что в других письмах Вольтер писал ее правильно.

Миф о России: между Монтескье и Руссо

Одним из самых главных критических замечаний в адрес Шаппа был отказ признать его сочинение «философским». Первым об этом заявил Гримм, указав, что сочинение Шаппа – ребяческое в своем желании слыть философом. Екатерина подхватила это суждение, сделав его лейтмотивом своего «Антидота»: «У аббата взгляд не философский» (229). Она недоумевает, как могла книга Шаппа быть одобрена французской Королевской академией наук, а «знаменитый д’Аламбер» посоветовал напечатать «сочинение, наименее философское» (230). Еще более «страшное» обвинение прозвучало из уст просвещенной читательницы Вольтера и Дидро во втором томе: по мнению одного из друзей автора «Антидота», встречавших Шаппа в Сибири, «аббат только прикидывается философом, в сущности же он монах до мозга костей» (327).

Почему это замечание казалось важным для императрицы, опровергающей книгу Шаппа? Выведение аббата Шаппа из числа «философов» означало сильнейшую степень дискредитации автора, удаление его за пределы интеллектуального сообщества – того мира, в котором создавались репутации и действовали свои исключительно влиятельные мнения. Царственные особы, как известно, один за другим предлагали философам резиденции (Фридрих II – Руссо в Невшательском кантоне), службу по воспитанию юных наследников (Екатерина – отказавшему ей Даламберу; Руссо постоянно был осыпаем подобными предложениями), почетное место философа-собеседника (Вольтер у того же Фридриха II или вскоре Дидро у Екатерины). Этот симбиоз мыслителей и правителей создавал в середине XVIII века уникальную интеллектуальную атмосферу: философы круга «Энциклопедии» буквально держали в своих руках общественное мнение всей Европы.

Французский двор с Людовиком XV, хотя и культивировал Франсуа Кенэ – доктора мадам де Помпадур и экономиста – в качестве «версальского философа», но оказался вне этой тенденции (а некоторые философы и вне самой Франции!), а роль арбитров общественного мнения взяли на себя салоны во главе с женщинами – покровительницами интеллектуальных бесед. Французская философия должна была облекаться в приятно-остроумную, политесно-риторическую форму полухудожественного нарратива, богатую аллегорическими вставками и изысканными намеками. Показательно, что в том же письме из Тобольска – начало второго тома «Антидота» – сообщалось также, что аббат «неверно приводил некоторые места из сочинений» (327), был плохо одет и вел себя невежливо с дамами. Презрительное наименование Шаппа «монахом до мозга костей» было чрезвычайно показательно для просветительского дискурса, в котором монашество в широком смысле означало непросвещенный фанатизм, нетерпимость, узость, то есть антипросветительские ценности, а светскость была обязательным компонентом и философии, и даже науки.

Однако, столь презрительно говоря о Шаппе, Екатерина в первую очередь намекала на то, что аббат – не настоящий мыслитель ни по образованию и манерам, ни по своим интеллектуальным качествам. В нем она обнаружила нетерпимость и непонимание чужой культуры. За «лживыми» (то есть неправдоподобными) описаниями Сибири, как она полагала, стояла не «философия», а политическая тенденция, инспирированная враждебным к России французским двором. Под маской «философии», как полагала Екатерина, скрывался пропагандистский проект.

Характерно, что в этом споре о России обе стороны апеллировали к Монтескье и Руссо. В своем мифе о России Екатерина опиралась прежде всего на Монтескье; императрица не только усвоила его философско-политическую типологию, но и «обокрала» его, как она сама признавалась, во время сочинения собственного «Наказа». «Наказ», запрещенный во Франции, будет неоднократно упоминаться в «Антидоте» как главное доказательство наличия в России законов – основы всякого цивилизованного общества.

Шапп смотрел на Россию (хотя описывал только Сибирь) глазами европейского путешественника в варварской стране: для него граница между цивилизацией и варварством пролегала уже в Польше. Екатерина же, строя свой миф о России, опиралась на Монтескье, согласно которому Россия была частью Европы изначально и лишь в силу «смешения разных народов и завоеваний» утратила свой европейский вектор развития. Монтескье заметил, что Петру I легко удались его преобразования, поскольку «он сообщил европейские нравы и обычаи европейскому народу». Он же критиковал Петра I за «насильственные средства» цивилизации – его народ с легкостью и быстротой приобщился к европейскому платью.

Екатерина первой строкой своего «Наказа» объявляла Россию европейской страной. «Европейская» сущность России была для нее аксиомой, не требующей дополнительных аргументов. Водораздел между цивилизацией и варварством в начале 1770-х пролегал, как она полагала, по границам с Оттоманской Портой. Поэтому особое ее негодование вызывали те страницы, которые повествовали о варварских, с точки зрения Шаппа, обычаях русских. Екатерина писала: «Шапп до своего приезда думал, будто вся Россия еще находится в состоянии природном; вместе с некоторыми другими он полагал, что застанет нас ползающими на четвереньках» (399).

Теория Монтескье о типах климата, влияющих на характер народа и его политическое устройство, представляла идеальные модели, не встречающиеся в реальности в чистом виде, – так сказать, инварианты, имеющие свои общие закономерности, но варьирующиеся в каждом отдельном случае. Шапп же принялся «сличать» описание северных народов, более предрасположенных к свободе – по Монтескье, – с увиденным местным населением. Не найдя соответствия, он отмахнулся от «прославленного философа»: тот не учел, что деспотическое государство извратило нрав русских и отклонило от «северного» стандарта (168–169). Главное же: не климат определяет «дух» народа, а… его географический ландшафт. По мысли Шаппа, равнинность основной части России повлияла на «неподвижность» «нервической субстанции» – этого «нервного сока» – у русских, а это в свою очередь привело к неспособности к обновлению и отсутствию талантов (171–172).

Важнейшим пунктом полемики Екатерина считала определение Шаппом государственного правления в России как деспотического. Монтескье в своей книге «О духе законов» приводил, как известно, основные рычаги правления, характерные для трех основных типов государственного устройства:

республика – добродетель монархия – честь деспотия – страх

Монархический тип, по Монтескье, «предполагает существование чинов, преимуществ и даже родового дворянства», тогда как в деспотиях все равны в своем рабстве («там все люди рабы»). В 1769–1770 годах, сочиняя «Антидот», Екатерина стремилась доказать, что Россия, в особенности в ее правление, являла собой не деспотию, а монархию, а следовательно, соблюдала этот монархический идеал чести, давая права «вольности» дворянству и опираясь на его поддержку. Екатерине уже пришлось однажды спорить с членом Петербургской академии наук, ганноверцем на русской службе и автором «Русских писем» Штрубе де Пирмонтом, пытавшимся поправить Монтескье и доказать своим русским патронам преимущества «деспотии» в российских условиях.

Говоря о деспотическом правлении в России, Шапп скептически отзывался о Петре I, который «лелеял замыслы реформировать государство и приобщить его к цивилизации, но притом, будучи наисамовластнейшим государем из всех своих предшественников, он еще туже затянул петлю рабства» (109). Шапп здесь отнюдь не оригинален. Он лишь рассуждал в духе известной полемики Руссо с Монтескье и Вольтером в «Общественном договоре» (1762): «Русские никогда не станут истинно цивилизованными, так как они подверглись цивилизации чересчур рано. Петр обладал талантами подражательными, у него не было подлинного гения, того, что творит и создает все из ничего. Кое-что из сделанного им было хорошо, большая часть была не к месту. Он понимал, что его народ был диким, но совершенно не понял, что он еще не созрел для уставов гражданского общества…»

Если Монтескье полагал, что Петру Первому не трудно было «европеизировать» европейскую страну, а Вольтер в своей «Истории Петра» относил реформатора к числу «гениев», то Руссо неожиданно «пророчествовал» о печальной участи России, о невозможности для нее цивилизационного вектора. В «Общественном договоре» звучала мысль о «ненатуральности» слишком поспешной и поверхностной европеизации русских в эпоху Петра, сотворившего из своих подданных «немцев» и «англичан» до того, как сделал их «русскими». Этот кусок из книги Руссо – знаменитый конец VIII главы «Общественного договора» – послужил темой первого письменного сообщения между Вольтером и Екатериной в 1763 году. Тогда Екатерина пообещала Вольтеру своим успешным правлением опровергнуть злые предсказания французского мыслителя. Екатерина не только откровенно присоединилась к антируссоистской позиции Вольтера, но и «легко усвоила господствовавший в среде энциклопедистов в эти годы тон иронии в отношении к Руссо».

Теперь, спустя шесть лет, новый недоброжелатель России открыл еще один раунд полемики о судьбах России.

Главное же – шесть лет ее правления, как пытается показать автор «Антидота», знаменовали стремительный рывок в построении более совершенного общества. Екатерина ссылается и на свой «Наказ», и на отмену Тайной канцелярии, и даже на успехи в литературе, упоминая и Сумарокова, и Василия Петрова как преемника «гения» Ломоносова. Императрица твердо следует концепции мыслителей круга «Энциклопедии», полагавших, что именно прогресс духовной культуры – «в силу имманентного закона, которому он следует, приведет к появлению новой, более совершенной формы общественного порядка». В конечном итоге сам «Антидот», написанный по-французски, должен был сигнализировать о продвижении России по этому пути интеллектуального прогресса.

Аббат Шапп и Шевалье де Мансонж: журнал Н. И. Новикова «Кошелек», или Послесловие к «Антидоту»

Симптоматично, что русская печать того времени почти не заметила этой полемики двух книг. Исключением стал Н. И. Новиков, вовлеченный императрицей в историю с Шаппом. В июле 1774 года Новиков начинает выпускать свой последний еженедельник из числа так называемых «сатирических журналов». «Кошелек» оказался единственным русским периодическим изданием, которое не только упомянуло книгу аббата Шаппа, но и вступило в дискуссию, начатую «Антидотом».

Символично было само название издания, отсылающее сразу к нескольким смыслам и играющее с ними. Прежде всего, речь шла о модном атрибуте прически, пришедшем из Франции и называемом à la bourse – особая сетка или бархатный мешочек, куда помещалась напудренная коса мужского парика. Новиков в разделе «Вместо предисловия» давал туманное обещание впоследствии раскрыть смысл своего названия: «Впрочем, должен бы я был объяснить читателю моему причину избрания заглавию сего журнала, но и сие теперь оставляю, а впредь усмотрит он сие из Превращения Русского кошелька во Французской, которое сочиненьице здесь помещено будет».

Однако по некоторым причинам это сочинение напечатано не было, но тему подхватило письмо, написанное неназванным русским галломаном и присланное в журнал; обращаясь от имени «защитника французского» к издателю «Кошелька», анонимный автор писал: «Не того ли вы ищете, чтобы бросили французское платье, претворившее нас из варваров в европейцев? – Здесь я разумею острую и замысловатую вашу шутку о введении в Россию французских кошельков; и если я не ошибаюсь, то кажется мне, что вы разумели здесь французские кошельки те, кои с некоторого времени почти все европейцы начали носить на волосах, а под именем кошелька вы разумели все французское платье, вместо старого русского употребляемое».

Таким образом, новиковский «кошелек» (от французского «la bourse») символизировал и французскую моду вообще, и само европейское «платье», пришедшее в Россию с реформой Петра I. Вместе с платьем обсуждался в издании вопрос о подражании Франции во всех культурных сферах – от языка до философии. Новиков каламбурил, имея в виду и реальный кошелек для денег, – далее он будет обличать галломанов, проматывающих свои состояния ради модных французских товаров или ради модного французского «учителя» для своих детей. Название этого журнала оказалось чрезвычайно удачным, а первоначальная цель была заявлена очень откровенно. Как впоследствии писал знаток журнальных и околожурнальных баталий М. Н. Макаров, «план для „Кошелька“ был устроен самый строгий; по его разуму, преимущественно положили держаться одного: бить насмешками французолюбцев».

Тот же Макаров передает разговоры, имевшие место при дворе и касавшиеся всех журнальных предприятий Новикова. Прямая связь журналов Новикова с проектами Екатерины подтверждается и финансовой поддержкой. В эти годы издатель аккуратно получает от Екатерины денежные субсидии на свои журнальные предприятия, в том числе – на «Древнюю российскую вивлиофику». В сохранившихся письмах к Г. В. Козицкому Новиков сообщает то о получении 1000 рублей, то о 200 голландских червонцах, пожалованных императрицей только за конец 1773 – начало 1774 года.

И «Вивлиофика», и «Кошелек» субсидировались двором, а сам издатель аккуратно посылал номера тому же Козицкому для представления Екатерине. В первый день издания своего еженедельника – 8 июля 1774 года – он отправляет первый лист «Кошелька» секретарю императрицы (на письме Новикова сохранилась помета Козицкого, где он просит докладчика Екатерины С. М. Козмина представить первый номер императрице). Вскоре, 22 июля того же года, Новиков отправляет Козицкому новый номер: «При сем сообщаю третьего листа Кошелька два ексемпляра, один, если первые изволили поднести, то и сей покорнейше прошу поднести Ея Величеству, другой же для вас: впрочем если имеете свободное время, то осмеливаюсь просить о уведомлении меня, угодны ли сии листы Ея Величеству, ибо сие одно и есть моею целию, чтобы всегда делать ей угодное. Сие бы самое уведомление послужило мне ободрением к продолжению оных».

В чем же Новиков так старался угодить Екатерине в эти летние месяцы 1774 года? Новиковский «Кошелек» выходил с 8 июля по 2 сентября, и его закрытие некоторые исследователи связывали с гневной реакцией вельмож (таких, как А. А. Вяземский или А. А. Ржевский) на антифранцузскую направленность всего журнала. Мнение это имеет под собой некоторые основания, как и так называемая «легенда» о запрещении журнала в связи с жалобой французского посланника. Как передавал М. Н. Макаров, ссылаясь на устные предания, «сказывали, что наши нападки на французов дошли до французского посольства и будто бы французский посланник говорил о том с некоторыми из русских вельмож, заметив им, что болтовня новиковская должна быть английскою штукою». Все эти толки хотя и не совсем точно, но отражают более реальную – политическую – подоплеку возникновения и закрытия этого издания (и даже подозрение во вмешательстве таким образом Англии в борьбу против Франции за влияние при русском дворе), и стратегия Новикова очевидным образом была связана с двором.

«Кошелек» действительно являет собой образец не просто антигалломанского, но антифранцузского издания. Из девяти листов первые пять, по всей видимости, принадлежат перу самого Новикова, затем указанное «направление» резко меняется, дискуссия о французах исчезает вовсе. Последние номера касаются только русской жизни: три очередных листа «Кошелька» (с 6-го по 8-й номер) заполнены комедией в одном действии под названием «Народное игрище», сочинения неизвестного автора, тогда как последний, 9‐й, номер занимает ничем не примечательная «Ода России» молодого писателя Аполлоса Байбакова.

В первых номерах «Кошелька» (в серии разговоров между русским, немцем и французом) издатель выводил на сцену молодого француза по имени Шевалье де Мансонж (от французского «un mensonge» – ложь), приехавшего в Россию парикмахера, циничного и необразованного авантюриста, устраивающегося «учителем» в русскую семью. Реальная профессия этого учителя – парикмахер, «волосочесатель» – также корреспондировала с названием журнала, а его имя и скептический взгляд на Россию и русских вызывал в памяти недавнюю дискуссию о «лжи» с автором «Путешествия в Сибирь».

Не случайно имя аббата Шаппа тут же появляется в тексте «Кошелька» – в примечании, в чрезвычайно затемненном виде, доступном для раскодирования лишь немногим читателям, прежде всего самой императрице и ее ближайшему окружению. В противовес первым трем номерам «Кошелька», содержащим насмешки и над французами, и над русскими полуобразованными галломанами, в четвертом листе издатель являет читателю нового героя – некоего «защитника» Франции и французов, который ужасается тому, что в России может быть отменено французское платье, которое послужило главным инструментом европеизации – «претворило» русских из «варваров» в «европейцев».

Анонимный «защитник» французов в своем письме обвиняет издателя в стремлении вернуть все те стародавние времена (допетровские), «кои от просвещенных людей именуются ныне варварством». Именно к этому месту тот же галломан, чье письмо, по сообщению издателя, написано на смеси французского с русским и «переведено» тем же издателем, делает замечательное примечание: «О сем, если вы любопытства имеете побольше наших прародителей, которые от великих своих добродетелей никаких книг не имели и не читали, то можете сие видеть в сочинении Абе де Ш… и других подобных ему беспристрастных писателях о России: но я всех их не могу упомнить».

Аббат Шапп назван здесь «беспристрастным писателем», и его сочинение рекомендуется читать всем просвещенным читателям, не разделяющим позицию издателя «Кошелька». С кем же и почему «защитник» французского, опираясь на Шаппа, вступает в полемику? Все это сочинение – новая «маска» самого издателя, это ложно-полемическое письмо, созданное для пародийной демонстрации мнения оппонентов журнала. Новиков создает образ этого полурусского галломана не по известным русским клише – тип галломана уже был комически обработан в ряде сочинений, в том числе в известном Новикову «Бригадире» Д. И. Фонвизина. Здесь он вполне оригинален и построен не столько на бытовых, сколько на культурно-идеологических мотивах.

Откровенно фальшивой, искусственно-сконструированной была сама «защита» французов – с упоминанием их «выдающихся» достижений в образовании под воздействием теорий Руссо. Известно, что Екатерина ненавидела Руссо, запретила ввоз в Россию его сочинения «Эмиль» и неоднократно негативно отзывалась об опыте некоторых семей, приглашавших Руссо в качестве воспитателя детей.

Важно было уже одно то, что этот «защитник» французов опирался в своей «полемике» с издателем «Кошелька» на книгу Шаппа. Сам набор имен (Шапп, Руссо), общая парадигма дискуссии о варварстве и цивилизованности, даже отдельные формулы повторяли пафос «Антидота» Екатерины: «Ведь справедливо во *** (Франции. – В. П.) русских людей почитают еще невеждами, варварами или на милость обезьянами».

Все это указывает на то, что Новиков хорошо разбирался в политической обстановке и, возможно, получил прямое указание императрицы критиковать Францию. Важен контекст, в котором фигурирует здесь имя Шаппа, и анализ этого маленького издания из девяти небольших номеров («листов») позволяет пересмотреть «сатирическую» направленность новиковского журнала, целиком ориентированного на Екатерину и ее политико-культурные интересы. «Кошелек» Николая Новикова издавался в переломный момент в отношениях Екатерины с Францией, и политический кризис целиком обусловил противоречивый характер издания, начатого в антифранцузском модусе и неожиданно поменявшего тон в самый разгар маленькой «холодной войны».

Лето 1774 года – время выхода «Кошелька» – ознаменовалось важнейшими событиями во Франции и в русско-французских отношениях. В мае 1774 года умер Людовик XV, отношения с которым у русского двора были крайне враждебными. Помимо поддержки Оттоманской Порты и польских конфедератов, Людовик XV пытался наладить контакты с Пугачевым. Первые недели лета того же 1774 года во Франции шла политическая борьба: молодой король Людовик XVI подбирал министров, в том числе и министра иностранных дел. Мария-Антуанетта интриговала с целью вернуть на этот пост враждебного Екатерине герцога Шуазеля. Ее интриги не имели успеха, а в июне 1774 года за пост уже боролись два кандидата. Первый – хорошо известный Екатерине барон Бретёйль, бывший с 1760 года французским посланником в Петербурге. Именно при нем в Петербурге находились два ненавистных Екатерине автора – Рюльер и Шапп, и именно его связывали с проведением антирусской политики Шуазеля.

Удачливым соперником Бретёйля стал граф де Верженн, занявший пост в конце июля 1774 года и немедленно заверивший русский двор в стремлении «к дружбе и доброму согласию». Более того, Людовик XVI и Верженн осудили пугачевщину и поддержали Екатерину. Как представляется, именно в это время – в начале августа 1774 года – Екатерина останавливает антифранцузскую кампанию «Кошелька». С 6-го номера издание Новикова обрывает все сюжеты, связанные с Шевалье де Мансонжем, и «забывает» обо всех прежде данных обещаниях…

В конце лета 1774 года русско-французские отношения стремительно улучшаются: Франция (не без влияния финансового кризиса) прекращает субсидировать противников России – Швецию и польских конфедератов. Именно после этого, 2 сентября 1774 года, заканчивается издание «Кошелька». Аббат Шапп и Шевалье де Мансонж, порождения эпохи русско-французской «холодной войны», отходят в прошлое.