В середине 1780-х годов просвещенная публика обеих столиц оказалась зрителем нового идеологического и политического проекта, представленного императрицей Екатериной II. С самого начала 1786 года на сценах Эрмитажного театра, Санкт-Петербургского театра, а затем и на московской сцене с большим успехом играются три ее комедии, объединенные откровенным антимасонским содержанием: «Обманщик», «Обольщенный» и «Шаман Сибирский».

Старомодные, по меркам 1780-х годов, комедии, написанные в той же аллюзионно-памфлетной стилистике, что и ранние комедии 1772 года, тем не менее затрагивали важнейшие на тот момент идеологическо-политические задачи, а именно: осмеяние и борьбу с масонством – прежде всего с московскими мартинистами («мартышками», по выражению Екатерины) и их лидером Н. И. Новиковым, пытавшимся в своих благотворительных и издательских начинаниях вытеснить правительство из всех гуманитарных сфер, включая образование и религиозное воспитание.

Важно было и то, что масоны обладали широчайшими заграничными связями, по сути, выводящими их, а заодно и наследника Павла Петровича, вовлеченного в движение, из-под политической юрисдикции русского монаршего правления. Как и в случае с «Антидотом», императрица привлекла в свою антимасонскую коалицию надежных европейских корреспондентов – барона Ф. М. Гримма, а также И. Г. Циммермана. Однако теперь императрица вступила в борьбу с открытым забралом – публика прекрасно понимала, кто является автором комедий. Они были немедленно переведены на французский и немецкий языки, поставлены на немецкой сцене, а сама императрица внимательно следила за отзывами на них в печати.

Это была настоящая политическая битва, начатая Екатериной и ее антимасонскими публикациями, своего рода интеллектуальная «контрабанда» в мире постпросветительской Европы, отошедшей от рационализма и увлеченной «шаманизмом». Борьба императрицы шла под флагом защиты идеалов века Просвещения, разума, знаний от суеверий, мистики и лженауки, то есть под флагом французской «Энциклопедии», на которую она прямо и неоднократно ссылалась как на источник вдохновения для своих комедий. При этом вся Европа рассматривалась в качестве сцены для этих политических спектаклей. И. Г. Циммерман писал Екатерине 15 февраля 1786 года, после получения известия о первых антимасонских комедиях: «Ах, какое красивое зрелище – увидеть мир действительно погруженным в дурачества; увидеть Германию, наполненную принцами, генералами, литераторами, людьми всякого сорта, кои танцуют как безумные под дудку всякого обманщика, который называет себя иллюминатом или магом; видеть, что в нашем веке гуманности, хотя, правда, и не сжигают множество бедных женщин, обвиненных в колдовстве, но в лучших домах Парижа и Берлина охотно приглашают колдунов на обед или ужин. И потом видеть самую великую Государыню вселенной, которая публично смеется над всеми этими безумствами и подает пример парижским дамам, целым легионам писателей, огромной части немецких дворов, стольким принцам и – возможно – нескольким королям, настоящим и будущим. Две русские комедии – „Обманщик“ и „Обманутые“ (sic. – В. П.) составили эпоху в Европе. Теперь уже не полуденные страны просвещают северные – теперь север дает просвещение полуденным краям. Теперь с берегов Невы к нам идет Просвещение. Я прошу, я умоляю, Ваше Императорское Величество перевести эти русские комедии на французский и немецкий. ‹…› Все эти безумства, над которыми Ваше Величество смеется, практикуются в обществах столь многочисленных и устрашающих, что надо иметь твердый ум, чтобы смеяться над ними».

Таким образом, комедийный триптих Екатерины рассматривался во вселенском контексте как борьба с общеевропейским антипросветительским движением, охватившим страны и элиты. Как и в 1772 году, теперь – в середине 1780-х – императрица приступила к антимасонской кампании последовательно и систематично. В зеркале комедии должно было отразиться то представление о масонах, которое Екатерина хотела распространить в обществе, – тот миф, который имел целью дискредитировать это движение, представить масонов смешными и даже преступными шарлатанами, нелепыми в своих претензиях заменить и заместить идеологию патрональной монархии своими организациями, подчиняющимися чужим лидерам и стоящим за ними иностранным дворам.

Екатерина и масоны: когда произошла перемена в политике

Исследователи сходятся во мнении, что первоначально Екатерина толерантно относилась к масонству и лишь в 1780-е годы начала систематическую борьбу с ним. Действительно, в окружении императрицы почти все были масонами, включая ее тогдашнего статс-секретаря и помощника в литературных делах А. В. Храповицкого. Еще в письмах к барону Гримму 1779-го – начала 1780 года императрица с иронией рассказывала, как сама терпеливо изучала масонские учения, как «члены масонского братства» наперебой представляли ей свои «товары», желая «совратить» на свою сторону: «Желая удовлетворить любопытству одного больного, я принялась читать все масонские глупости и нелепости, и так как по этому случаю мне приходилось ежедневно подсмеиваться над многими, то члены масонского братства наперерыв друг перед другом знакомили меня со своим учением, в надежде совратить меня на свою сторону. Все продавцы горчицы приносили мне самую свежую горчицу изо всех стран и изо всех лож…»

Императрица прочитала, как она уверяет, большое количество печатных и рукописных материалов и пришла к убеждению, что франкмасонство «принадлежит к числу величайших уклонений, которым предавался человеческий род». Как видно из писем к Гримму, в этот период русские масоны пытались вовлечь императрицу в свои сети, заручиться ее поддержкой. В тех же письмах насмешка, ирония должны были свидетельствовать – для европейского адресата – о снисходительно-мягком отношении к масонам.

Однако в реальной политике, обращенной к масонству, уже к концу 1770-х годов происходят серьезные сдвиги. Когда же случилась эта перемена, почему императрица сменила свое безразлично-насмешливое отношение на подозрительно-раздраженное?

Историк масонства М. Н. Лонгинов, опиравшийся во многом еще на свидетельства современников, сообщал: «В 1779 году Шведское масонство возбудило уже некоторые подозрения со стороны правительства, так как намерения Шведского двора сделались довольно сомнительными. Петербургский полицмейстер Петр Васильевич Лопухин по приказанию начальства два раза был в Гагаринских ложах „для узнания и донесения Ея Величеству о переписке их с герцогом Зюдерманландским“».

Эта связь петербургских – «гагаринских» – лож (князь Г. П. Гагарин после поездки в Швецию в 1779 году сделался гроссмейстером Великой национальной ложи России) со шведским масонством была установлена и признана императрицей «непристойной». Ложа была закрыта в 1779 году, а сам Гагарин вынужден был покинуть Петербург и переехать в Москву. Историк С. В. Ешевский имел в своем распоряжении достаточно письменных свидетельств, чтобы констатировать: «Если есть основание думать, что московские масоны находились издавна в сношениях с германскими ложами и в зависимости от них, то положительно известно, что петербургские стояли в зависимости от Швеции».

Екатерину особенно раздражала связь русских лож с двумя высокородными масонами – шведским королем Густавом III и его братом герцогом Карлом Зюдерманландским. Императрица, несомненно, знала о влиянии шведского двора на наследника Павла Петровича, вокруг которого сосредоточились основные сторонники шведской системы «Строгого наблюдения», все – ближайшие друзья наследника, такие как князь А. Б. Куракин и вышеупомянутый князь Г. П. Гагарин, князь Н. В. Репнин, О. А. Поздеев (прежде служивший под командованием Петра Панина).

За спиной всей этой группы стоял Никита Панин, давний сторонник шведской конституционной монархии (впрочем, в реальности нарушенной в 1772 году Густавом III, осуществившим переход к абсолютной монархии) и так называемой «северной» внешнеполитической доктрины России. Никита Панин, как свидетельствует записка Особой канцелярии министерства, участвовал в ритуале принятия Павлом масонства. По рукам ходили тексты масонских песен, в которых Никита Панин прямо назывался главным советчиком в деле принятия наследником масонства:

Наиболее вероятным следует признать суждение Е. С. Шумигорского о том, что Павел был принят в масоны в конце 1770-х годов, еще в России, до своего заграничного путешествия 1781–1782 годов. Хотя масоны старательно уничтожали все бумаги, связанные с Павлом, сохранилась (и позднее, в 1792 году, сделалась известной Екатерине) переписка масона и сподвижника Новикова профессора Московского университета И. Г. Шварца, немца на русской службе, с герцогом Гессен-Кассельским, где упоминалось, что не Панин, а князь Куракин послужил инструментом для приведения Павла в масонскую ложу.

Именно в 1779 году над масонами разразилась первая гроза – и причиной ее стали известия об увлечении Павла Петровича масонством. Секретарь Великой Провинциальной ложи И. В. Бебер в своих записках рассказывал: «Так как масонство привлекало к себе очень многих из самых знатных лиц, то это возбудило в императрице некоторое недоверие, в особенности потому, что князья Куракин и Гагарин были известные любимцы великаго князя Павла Петровича, и она выразила свою щекотливость по этому предмету сначала сатирическими брошюрками, из которых одна называлась „Противо-нелепое общество“».

Императрица, как сообщал Бебер, «щекотливость» «выразила так громко, что тогдашний обер-полицмейстер, бывший членом ордена, посоветовал нам оставить работы и покинуть прекрасно устроенное помещение ложи». «Гагаринские» ложи в Петербурге были закрыты.

Скорее всего, именно в конце 1779 года – в самом начале 1780-го, параллельно с насмешками над масонами в письмах к Гримму, Екатерина сочиняет свой сатирический памфлет «Тайна противо-нелепого общества (Anti-absurde), открытая не причастным оному». Текст памфлета вышел в начале 1780-го на французском и немецком (в обоих случаях местом издания был обозначен Кёльн), а спустя некоторое время – на русском. Книга продавалась в книжных лавках в 1780 году, а указанная в тексте памфлета дата «1759» – очередная мистификация императрицы. Памфлет был издан анонимно, но авторство императрицы не вызывает никаких сомнений не только из-за сходства использованных в памфлете выражений с ее позднейшими сочинениями, типа «Были и небылицы» или «Общества незнающих ежедневная записка», которые появятся через несколько лет. Текст был переведен с французского А. В. Храповицким, о чем тот сообщал во время следствия 1793 года. В записках Храповицкого от 7 августа 1793 года есть признание, что он «перевел Société anti-absurde, сочинение Ея Величества».

«Тайна» описывает конкретный ритуал принятия в масоны, вернее – деконструкцию инициации, вывернутой наизнанку. Поскольку общество носит название Anti-absurde, то оно управляется рассудком и избегает «нелепостей», таких как «мушьи ножки, начерченные мелом» (V, 346) – намек на циркуль, масонский атрибут. Принимаемый в ложу входит, «не имея глаз завязанных и во всей одежде», поскольку «не благопристойно в честной беседе быть обнаженным» (V, 346). Среди отвергнутых «противо-нелепым обществом» «скучных» обрядов встречается одно политическое заявление: «наше общество не посылает своих денег к чужестранцам» (V, 347) – это намек на подчиненность (в том числе и финансовую) лож иностранным основателям капитула. Важна и проскочившая в финале сатирическая «кличка» масонства – «обезьянство» (V, 352), впервые, по всей видимости, примененная к масонству в русской печати.

Это первое сочинение императрицы против масонства предназначалось для узкого круга. Масонство представало нелепой, абсурдной игрой, противоположной разумному и пристойному поведению. Ритуал, как казалось Екатерине, не соответствовал нормам светского поведения, тем более нормам поведения наследника. Anti-аbsurde предостерегал, однако, против самостоятельных связей (в том числе и финансовых) масонов с иностранными ложами, и в этом плане он адресовался Павлу, панинскому кругу, ближайшим друзьям-масонам наследника.

Показательна последовавшая вскоре история с европейским турне Павла Петровича и Марии Федоровны 1781–1782 годов, которое сопровождалось скандалами. Екатерина настаивала на «австрийском» направлении маршрута, запрещая наследнику поездку в Берлин. Она боялась установившихся связей Павла Петровича с наследником-масоном прусского двора Фридрихом-Вильгельмом, дядей Марии Федоровны. Панин же убеждал императрицу дать разрешение на визиты Павла в прусские земли. Во время путешествия за каждым шагом Павла и его супруги тщательно следили. По возвращении из путешествия князь Куракин, сопровождавший наследника, был отправлен в свое саратовское имение Надеждино с запретом видеть Павла Петровича чаще одного раза в два года. Его флигель-адъютант П. И. Бибиков, неосторожно раскритиковавший в письме к Куракину правление Екатерины и роль Потемкина, был арестован и после суда отправлен в Астрахань.

Если Куракин был сослан в свое имение, то Никита Панин вскоре «сделался политически зачумленным человеком, к которому подойти было опасно». Наследник Павел Петрович и Мария Федоровна лишь перед самой смертью Никиты Панина (в 1783 году) получили разрешение посетить умирающего наставника.

Философско-этический раскол: 1780-е годы

Истоки изменения политики в отношении масонства лежали, однако, не только и не столько в масонстве Павла, которого Екатерине удалось изолировать от прямого участия в масонских делах. Идеологические, философско-религиозные и этические разногласия оказали гораздо большее влияние на представление императрицы о масонстве как о серьезной угрозе всей ее политике. Екатерина смогла вполне органично вписаться в семью европейских интеллектуалов в 1760–1770-е годы, покровительствуя Вольтеру и Дидро, переводя их сочинения и финансово поддерживая энциклопедистов. В те годы она чувствовала себя равноправной соучастницей вненационального сообщества лучших умов Европы, своеобразной «республики письмен». Опираясь на поддержку своих европейских корреспондентов, Екатерина даже нашла нужные рычаги – идеологические и финансовые, чтобы контролировать общественное мнение Европы.

Теперь, в начале 1780-х годов, оказалось, что век разума, материализма, развития наук и критического отношения ко всем ритуальным формам церковного обряда, к самой вере – это только видимость, мираж, а внутри рациональной доктрины «века Просвещения» образовались сильнейшие трещины, изломы иррационального. В этом темном хаосе подсознательного, оккультного, даже магического сформировались свои механизмы контроля, воздвиглась своя иерархия власти, сложилось новое наднациональное содружество – масонские братства всех мастей. И в этом новом мире императрица не имела влияния и авторитета и не могла управлять ничем.

Более того, братства с их тайной иерархией, с их новой и непонятной мерой «заслуг», с их собраниями, клубами, философскими обществами, печатными изданиями, школами, благотворительными институтами, – все это составляло некую горизонтальную структуру, складывающиеся элементы гражданского общества, выходящие из-под контроля монархической вертикали власти.

Масонство представляло опасность и в силу своей этико-религиозной программы. Братства объявляли повседневной задачей возрождение индивидуального религиозного сознания – это должно было стать «работой» каждого члена ложи. Культивирование спиритуальности, самосовершенствование и самонаблюдение противопоставлялись торжеству материального, карнального и бездуховного начал в обществе, сформированном ненавидимой русскими братьями французской философией. Отвергнув либертинский атеизм и секуляризацию нравов, масоны обратились к розенкрейцеровской традиции, пытаясь вернуть религии утраченный эзотеризм и соединить «тайное знание» с этической парадигмой.

Теософия, соединение богословии и философии, подкреплялась широкой общественной деятельностью – изданием журналов, созданием школ, обществ, типографий. Так, Н. И. Новиков с конца 1770-х издает журналы, наполненные не только переводами моралистических текстов, но и полемикой с вольтерьянцами – «Утренний Свет», «Московское ежемесячное издание», «Вечерняя Заря», «Покоящийся трудолюбец». Понятие философии для читателей этих изданий определялось не Вольтером и Дидро, а И. А. Арндтом, Я. Бёме и Л. И. Сен-Мартеном. Последний способствовал наименованию всех московских масонов мартинистами, а его сочинение «О заблуждениях и истине» (1775) входило в обязательное чтение всех русских масонов, искавших нового спиритуального опыта и не удовлетворенных традиционным православием. Особенно болезненным для Екатерины было то, что масоны вводили новый моральный код, иные поведенческие образцы. К концу 1770-х годов, окончательно убедившись в невозможности привлечь императрицу на свою сторону, масоны принялись (европейские – открыто, а русские – тайно) обвинять правление Екатерины и саму императрицу в безнравственности. Известно, что сам Сен-Мартен отказался приехать в Россию, пока жива императрица, «известная своею безнравственностью». Разочаровавшись в Екатерине, масоны сосредоточили все надежды на Павле Петровиче. Происходила своеобразная глорификация Павла как идеального будущего монарха. На фоне «повреждения нравов» двора императрицы добродетельная семейная жизнь Павла со второй супругой Марией Федоровной выглядела идиллией.

Особенно преуспел в своей критике князь М. Щербатов, посвятивший императрице несколько ярких страниц своей книги «О повреждении нравов в России» (написана в конце 1780-х годов). Императрица обвинялась в славолюбии и военных авантюрах, в любострастии и безудержной раздаче денег своим фаворитам, а также в приверженности французским разрушителям религии. Щербатов писал: «Упоенна безрассмысленным чтением новых писателей, закон христианский (хотя довольно набожной быть притворяется) ни за что почитает. ‹…› Многие книги Вольтеровы, разрушающие закон, по ее велению были переведены».

В ноябре 1782 года в Москве, под руководством Новикова и Шварца, торжественно открылось «Дружеское ученое общество»; на самой церемонии открытия присутствовали представители высшей власти, например московский главнокомандующий граф З. Г. Чернышев, приехал и митрополит Платон, вся московская масонская элита. Общество ориентировалось на молодежь, а для нравственного совершенствования и просвещения юных мужей создавались переводческие и учебные группы. Москва из столицы «чумы», невежества и фронды превращалась в столицу масонской пропаганды, также оппозиционно настроенной против двора. Влияние Новикова и его кружков на интеллектуальную молодежь (среди участников «Дружеского ученого общества» были Н. М. Карамзин, М. Н. Муравьев, А. А. Петров) оказалось настолько огромным, что серьезно напугало власть, терявшую старые патрональные механизмы карьерного и материального поощрения.

Екатерина мгновенно отреагировала на московские общества инициацией в Петербурге, под началом графа П. В. Завадовского, Комиссии по созданию народных училищ, а в 1783 году открылось Главное народное училище для подготовки учителей. Власть не желала отдавать масонам первенство в образовании и воспитании. Неслучайно, в «Памятных записках» А. Храповицкого за 1782 год из десяти записей две (все относятся к осени 1782 года) посвящены народным школам. Так, например, 20 октября статс-секретарь приводит точные слова императрицы: «Заведением народных школ разнообразные в России обычаи приведутся в согласие и исправятся нравы». Исправление нравов должно было идти отнюдь не по указке масонских школ. Педагогическая деятельность к осени 1782 года сделалась ареной соперничества между Петербургом и Москвой, между правительственными планами и начинаниями и масонской – московской – активной работой во главе с Новиковым и Шварцем, сумевшими привлечь и серьезную финансовую поддержку. Весьма симптоматичен был и выход именно осенью 1782 года комедии Фонвизина «Недоросль» на тему воспитания. Императрица считала необходимым дать свой ответ.

Осенью 1783 года на страницах журнала «Собеседник любителей российского слова» появляется памфлет «Общества незнающих ежедневная записка», в весьма искусной форме направленный против масонских учебно-воспитательных организаций, в первую очередь – против «Дружеского ученого общества». Памфлет был написан Екатериной, его стиль, сама сатирическая манера соответствовали другим сочинениям императрицы в том же журнале – ее «Былям и небылицам».

На стене в зале заседания этого общества, как начинает свое описание Екатерина, красовалась надпись «большими словами» – Ignoranti Bambinelli («Невежественные младенцы»), а в правилах приема в общество подчеркивалось, что «меры и весы не употребить» (V, 230). Вместо «ученых» юных питомцев масонских учебных собраний в памфлете фигурируют «невежественные» дети, а само пародийное общество называется «Обществом незнающих».

Издевалась императрица над туманным языком и метафорикой масонских книг – члены двух палат («с чутьем» и «без чутья») обсуждают «лучи мысленного света», «разливающиеся из общего средоточия» (V, 232–233). Здесь, в частности, пародировалась упомянутая книга Луи-Клода де Сен-Мартена «О заблуждениях и истине» (впервые издана в 1775-м и переведена на русский язык И. Лопухиным в 1785 году). Эта книга будет прямо или косвенно высмеиваться во всей антимасонской литературе, включая комедии Екатерины, а также вызовет наиболее яростную критику в инициированном императрицей антимасонском журнале «Растущий виноград». Так, например, книга станет объектом пародии в статье С. П. Румянцева «Домовая записка о заразе новомодной ереси и о средствах, исцеляющих от оной». Русское издание книги Сен-Мартена 1785 года откроет список запрещенных к печатанию и распространению книг, составленный по просьбе императрицы в марте 1786 года.

В центре теории Сен-Мартена находилось разработанное им понятие нравственного «чувства», которым человек должен руководствоваться в познании вселенной. Воссоздание этого чувства, его культивирование были предметом «работ» последователей Сен-Мартена, в том числе и русских мартинистов. Это нравственное «чувство» заменялось в памфлете сниженным словом «чутье». Бессмысленные собрания, описанные в памфлете Екатерины, обсуждают значения разных понятий и слов (это была не слишком остроумная сатира на масонские филологические толкования, в том числе и на учреждение Новиковым и Шварцем «Филологической семинарии»), среди которых центральным и самым долго дискутируемым становится слово «пифик»: «20 число по утру. Упражнялись важным рассуждением о слове Пифик и его истолкованием. Палата с чутьем требовала о сем предложение от палаты без чутья; но вместо того от оной прислано того же числа ввечеру под заглавием:

„Разномыслие“

следующее –

Первое: толкование, аки Пифик принадлежательно до естественной истории и причисляется к некоторому роду обезьян» (V, 213).

«Обезьяны» – слово-жупел, обидная кличка мартинистов, подводило черту под публиковавшейся на страницах «Собеседника» пародией. Именно это слово станет ключевым в антимасонских комедиях Екатерины 1785–1786 годов. Так, первая из комедий – «Обманщик» – открывалась знаменательным диалогом между Марьей, служанкой семейства Самблиных, и Додиным, женихом Софии Самблиной:

Марья . ‹…› Господин мой знается… только весьма потаенно… с какими-то людьми… как бишь… Миф… миш… мид… мыть… мяр… март… марты… чуть не сказала с мартышками. ‹…›

Додин . Ха, ха, ха, что за мартышки? обезьяны переимчивы, оне же кривляки… что за люди… кривляются что ли? (I, 250)

Служанка Прасковья из комедии «Обольщенный» дает согласие выйти замуж за Тефа, слугу Брагина, при одном условии: «Я пойду, буде дашь мне подписку, что не пойдешь в мартышки с печальным видом» (I, 339).

В 1783–1784 годах разгадывать словечко «обезьяны» или другие антимасонские словесные игры предстояло лишь ограниченному кругу даже в среде авторов и читателей журнала «Собеседник». Далеко не все из них догадывались о том, кто является объектом насмешек, а кто – автором этого памфлета. Следующим этапом антимасонской борьбы был выход на публичную – и уже более широкую – сцену театра. Зрители комедий императрицы в 1786 году уже получат полную и недвусмысленную картину созданного ею масонского мифа.

Обманщики и обольщенные выходят на сцену

Первая из пьес этого цикла – «Обманщик» – была написана еще в 1785 году и представлена в первый раз на сцене Эрмитажного театра 4 января 1786 года. После повторного (и успешного) спектакля 8 января комедия была поставлена на московской сцене и шла там чуть ли не каждый день в течение конца января – начала февраля. Едва стал спадать ажиотаж вокруг пьесы, как 2 февраля 1786 года на придворной сцене, а с середины февраля того же года на московской сцене ставится новая комедия Екатерины II – «Обольщенный».

3 апреля 1786 года императрица давала подробный отчет Гримму об успехе своих первых комедий против мартинистов: «Если Вы спросите, зачем я пишу такую пропасть комедий, я буду отвечать подобно г-ну Пэнсе: по трем причинам. Во-первых, потому что это меня забавляет; во-вторых, потому что я желала бы поднять Русский народный театр, который, за неимением новых пьес, находится в несколько заброшенном состоянии, и в-третьих, потому что не лишнее было хлеснуть духовидцев, которые начали задирать нос; теперь, осмеянные, они опять притихли и попрятались в кусты. „Обманщик“ и „Обманутый“ (sic. – В. П.) имели успех чрезвычайный: московская публика, под исход Масляницы, не хотела слышать о других пиесах, и как скоро объявляли какую-нибудь другую, начинала кричать, чтобы давали ту или иную из двух выше названных. Что было особенно забавно, так это то, что на первом представлении стали вызывать автора, который здесь, дома сохранял глубочайшее инкогнито, несмотря на свой огромный успех. Каждая из этих пиес в Москве дала содержателю театра, в три представления, десять тысяч рублей».

Прежде всего, старая игра в «глубочайшее инкогнито», хотя и могла забавлять саму императрицу, уже отнюдь не представляла секрета для публики. 13 января 1786 года А. В. Храповицкий отмечал в своем дневнике: «Говорено о комедии, о Мартинистах и о переводе: я сказывал, почему догадываются, кто Автор, говорил довольно и кажется, что речи мои приняты благосклонно». В отличие от истории с «Антидотом», автор комедий должен был быть узнан публикой, а его интенции должны были быть поняты. Комедии содержали идеолого-политический «урок» и имели целью «хлеснуть духовидцев» и даже заставить их «притихнуть», как выражалась Екатерина. Очевидно, что третья из перечисленных в письме к Гримму задач являлась главной.

Показательно, что Екатерина немедленно, сразу по получении печатного экземпляра «Обманщика» (11 января 1786 года), распорядилась послать экземпляр комедии в Орел к вице-губернатору З. Я. Карнееву, известному масону. Комедия служила здесь своеобразной «черной меткой», предостережением, отправленным в масонское «гнездо» в Орле, где среди членов местной масонской ложи, основанной И. В. Лопухиным, были чиновники, занимавшие все высшие административные посты.

Само присутствие на спектаклях превращалось в политическую и идеологическую акцию: приглашенные должны были не только демонстрировать лояльность, но и оценивать характер и стилистику имперской насмешки. Так, например, Екатерина пригласила в театр на постановку «Обольщенного» всех членов Синода, о чем она сообщила Гримму 17 февраля 1786 года: «На представлении последней комедии присутствовал Св. Синод, но не в одиночку, а в полном составе; все они очень хохотали и хлопали оглушительно».

В том же письме императрица писала, что работает над комедией «Шаман Сибирский» (поставлена была впервые 24 сентября 1786 года в Эрмитажном театре), и давала прямое указание на источник этой пьесы: «Шаман – теософ, который проделывает все шарлатанства собратий Парацельса. Справьтесь со статьею „Теософ“ в Энциклопедии, и вы узнаете секрет наших комедий, масонства и модных сект».

Речь шла о статье Дени Дидро «Теософы» (sic. – В. П.), в которой анализировалась история некоторых мистических учений, в первую очередь Парацельса, его алхимических занятий и поисков философского камня. Исторический очерк был вставлен Дидро в ироническую рамку: в начале и конце статьи высмеивались современные теософы, «полуобразованные», с ограниченным и непросвещенным умом, «бесчестящие» Священное Писание «глупой ревностью», с которой они настаивают на своем истолковании. Теософы – главные враги философии (под которой понимается философия энциклопедистов), они отвергают все новейшие научные открытия и – самое страшное – погружают «нас» в старое варварство, требуя от правительства поддержать их учение. Именно финал этой статьи пришелся особенно по вкусу Екатерине, обдумывающей свой комедиографический поход против современных «теософов».

Атака на масонов предварялась переводами двух европейских – английского и французского – памфлетов, одновременно опубликованных в Санкт-Петербурге в 1784 году и также явно инспирированных императрицей. Названия памфлетов говорили сами за себя: «Масон без маски, или подлинные таинства масонские, изданные со многими подробностями, точно и беспристрастно» и «Мопс без ошейника и без цепи или свободное и точное откровение таинств общества, именующагося Мопсами». Это были переводы книг Вильсона Томаса и Габриеля-Луи Перо. Первая работа представляла собой более полное и более серьезное описание масонских ритуалов, однако сатирическая струя присутствовала и в этом памфлете: все собрания братств заканчиваются попойками, где члены заряжают «пушки» (стаканы) белым или красным «порохом» – вином. Темы пьянства, обжорства и разврата были особенно подробно развернуты во второй брошюрке, заканчивающейся пародийным «Катехизисом Мопсов», который переиначивал масонские «уставы».

Шутливый стиль этих брошюр указывал, как представляется, на то, что эти тексты написаны до начала 1780-х годов. В этот период претензии к масонам ограничиваются подобными язвительными насмешками. Серьезный сдвиг в отношении к масонским братствам в Европе произошел после консолидации масонских орденов, первых масонских общеевропейских съездов, в частности, знаменитого конвента масонов, состоявшегося в июле – августе 1782 года в Вильгельмсбаде. Европейские власти, напуганные деятельностью масонов и в особенности иллюминатов, ставивших политические задачи, с начала 1780-х годов начинают гонения на ордена, запрещают в 1784 году орден иллюминатов в Баварии.

Комедии Екатерины появляются уже на фоне этих изменений, как в Европе, так и в России. Историк А. В. Семека справедливо заключал, что, в отличие от этих шутливых брошюр, комедии Екатерины 1785–1786 годов «представляют собою свод весьма серьезных обвинений, которыя вполне объясняют нам причины ея недовольства русскими братьями и воздвигнутаго на них гонения».

Все три комедии составляли единый цикл, объединенный, прежде всего, сходством структуры. Екатерина начала атаку на масонов сразу по двум фронтам – по «обманщикам» и по их жертвам – «обольщенным». Первые представлялись ею коварными шарлатанами, сознательно вводящими в заблуждение своих жертв ради корыстных целей. Это откровенные авантюристы, с нерусскими корнями, стремящиеся заполучить богатство неразумных русских бар. Кульминацией комедий является обнаружение обмана – похищение денег, векселей, драгоценностей – и последующие разоблачения. В финале приходит сообщение об аресте преступников, мир и спокойствие в семействе восстанавливаются и играющие второстепенную роль герои-любовники счастливо соединяются. Обманутые отцы семейства и их домочадцы раскаиваются в увлечении ложными идеями. Герой-резонер, обращаясь со сцены уже не только к героям, но и к зрителям, объявляет о «непреследовании» обманутых.

Исследователи неоднократно пытались упорядочить идейный смысл всех трех пьес комедийного цикла, найти ключ к идейному замыслу триптиха, выявить более точные объекты критики для каждой части цикла. Манфред Шруба определил антимасонский стержень каждой из трех частей: «Обманщик» фокусируется на лжефилософии и лженауке, «Обольщенный» – на лжеэтике и лженравственности, а «Шаман Сибирский» – на лжемистике и лжерелигии. Как представляется, Екатерина не проводила столь точных разграничений и во многом смешивала все указанные аспекты масонства, да и само масонство имело целью найти синтез между всеми этими аспектами.

Екатерина не скрывала, что прототипом Калифалкжерстона («Обманщик») являлся иллюминат Калиостро. Однако именно эта комедия начинается с насмешек над мартинистами: служанка Марья рассказывает, что в дом к ее барину никто не ходит, так как барин знается только с «мартышками» (I, 250). Третья пьеса «Шаман Сибирский» смешивала масонские «градусы» (Амбан Лай называется шаманом «140-го градуса»), педагогические заведения мартинистов (Амбан-Лаю вменяется в вину открытие «шаманской школы») и опыты вызывания умерших (Шаман нанимает живого мужчину изображать воскресшего мужа одной купеческой жены), а некоторые высказывания Шамана наполнены герметической эзотерикой. Во второй комедии, «Обольщенный», есть и насмешки над масонской инициацией (служанка видит в щелку, как в кабинете барина «играли в жмурки», I, 321), но при этом герои-масоны вспоминают и про алхимические опыты («горшки» с золотом и исцелением для всех), которые не были типичны для русских масонов, но активно практиковались Калиостро (I, 323).

При всем смешении масонской теории и практики во всех трех пьесах антимасонского цикла 1785–1786 годов можно найти специфику каждой из комедий и прояснить таким образом, почему антимасонская парадигма развертывалась в трех вариантах.

Калифалкжерстон-Калиостро: обезвреженный иллюминат

Главный герой первой комедии «Обманщик», Калифалкжерстон, имел реальный прототип – графа Калиостро, знаменитого авантюриста, побывавшего в России в 1779–1780 годах. В письме к Циммерману 10 января 1786 года императрица поясняла смысл своей комедии «Обманщик» и прямо указывала на прообраз своего персонажа: «Но кстати о зрелищах: надобно сказать вам, что здесь появились две русския комедии; одна называется «Обманщик», другая «Обманутые» (sic. – В. П). В одной из них изображен Калиостро (котораго я никогда не видела, точно так же как и его жену, хотя они были здесь) в настоящем его виде, а в другой люди, обманутые им; наша публика восхищается этими двумя пьесами, которыя, действительно, весьма забавны. Я разсказываю вам это для того, чтобы вы знали, как относятся у нас к иллюминатам; говорят, что Германия переполнена ими; мне кажется, это не более как мода, так как французы увлекаются этим вздором».

Прежде всего, письмо свидетельствовало об осведомленности императрицы в делах, связанных с иллюминатами. Ее комедии, в особенности первая, «Обманщик», должны были показать, «как относятся у нас к иллюминатам», по словам самой Екатерины. Помимо этой «внешней» цели, ориентированной на Европу, были и внутренние задачи – дискредитация русских последователей масонства вообще (и того небольшого круга, увлекшегося Калиостро, в частности). Императрице надо было продемонстрировать, что само масонство – не только «мода», но и шарлатанство, переходящее в криминал. Не случайно все три комедии заканчивались вмешательством полиции, арестовывающей героя-шарлатана и его сообщников.

Само имя главного персонажа «Обманщика» являло собой анаграмматическую игру с именем графа Калиостро. Вполне вероятно, что вторая часть имени Калифалкжерстон предполагала одновременно и игру с именем знаменитого врача Екатерины II – шотландца Джона Роджерсона. Ходили слухи о его интересе к медицинским опытам Калиостро, а также легенда о том, что лейб-медик вызвал «графа» на дуэль, но тот предложил сразиться на экзотический лад – на дуэли ядов. Императрице пришлось даже прокомментировать слухи в письме к Гримму 9 июля 1781 года: «Уверяю вас, что Роджерсон думал о Калиостро столько же если не менее, как о Ноевом ковчеге».

В то же самое время имя персонажа отсылает и к слову «калиф», намекая на распространяемые графом Калиостро легенды о том, что он будто бы провел свое детство на Востоке, в Медине, то ли при калифе, то ли под надзором некоего муфтия Салагаима. Позднее Калиостро объявил себя «Великим Кофтой», основателем ложи «египетского масонства». Однако слово «калиф» в контексте комедиографии приобретало иронический смысл, отсылающий к выражению «калиф на час» (с 1784 года в Москве, например, с большим успехом шла комическая опера Д. П. Горчакова «Калиф на час»), в полной мере соответствующий роли Калифалкжерстона в екатерининском «Обманщике». Полновластный «калиф» в доме Самблина, масон, духовидец и чародей-алхимик, Калифалкжерстон первоначально подчиняет своей власти всех домочадцев, он завораживает их своими мистическими беседами с «духами»: «Приходил ко мне на час Александр Великий» (I, 254). Супруги Самблины находятся в полной зависимости от своего кумира, который умело использует свою власть для пополнения карманов, увлекая своих русских патронов выращиванием бриллиантов: «Я малые алмазы переделываю большими…» (I, 252). Кончается пьеса тем, что все «алхимические» опыты с золотом и бриллиантами разоблачаются. Калифалкжерстон арестован полицией во время бегства из города с украденными драгоценностями и со своей помощницей француженкой Грибуж, гувернанткой Софии, дочери Самблина.

Однако не только описания опытов со спиритическими сеансами и с драгоценностями важны для понимания задач комедии. В комедии было некое особое смысловое ядро, которое отличало ее от всех других. Калифалкжерстон произносит несколько сентенций, которые напрямую связывают его с иллюминатами – какими они представали в сознании европейских дворов к середине 1780-х годов: «Искусство наше неизмеримое. ‹…› Сила наша действует повсюду. ‹…› Власть неограничена» (I, 252).

Именно к этому времени (1783–1785) на иллюминатов начинаются гонения в Баварии и Пруссии. Орден обвиняется в политических амбициях, в намерении свергнуть ряд правителей путем проникновения во все высшие институты власти. Подозрительным казалась страшная закрытость и конспирация ордена и то, что высшие степени ордена носили наименование «маг» и «государь» (rex). В 1786 году среди бумаг Калиостро будет найден знаменитый иллюминатский девиз «Попирай лилии ногами», который будет интерпретирован как антироялистский, как угроза династии Бурбонов с ее геральдическими лилиями. Однако уже в предшествующие годы в Европе распространяются брошюры, обвиняющие иллюминатов во всевозможных политических злодеяниях – в стремлении захватить власть через развращение общества, потакание греховным увлечениям властителей и их приближенных, вплоть до использования медленно действующих ядов. По всей Европе идут аресты членов иллюминатского ордена. Екатерина внимательнейшим образом следит за всеми публикациями. Именно этот конспирологический мотив – тайной и неограниченной власти иллюминатов (простые масоны рассматривались иллюминатами как нижний уровень иерархической лестницы) – должен был быть низвергнут в комедии.

Екатерина была прекрасно осведомлена о графе Калиостро – она внимательно изучила все сообщения о похождениях бывшего пармского бедняка Джузеппе Бальзамо, собирая документы и частные свидетельства, внимательно изучая газетные отчеты. Еще до приезда в Россию Калиостро в 1779 году проводит несколько месяцев в Митаве, используя то, что вся курляндская аристократия состоит в масонских ложах, увлечена магией, каббалистикой, духовидением. Именно через этих курляндских мистиков Калиостро пытался найти выход на саму Екатерину. Осенью 1779 года Калиостро появляется в Петербурге, а с 1780 года живет в доме одного из самых первых в России масонов – И. П. Елагина.

Письма Екатерины к Гримму наполнены весьма подробными сведениями о Калиостро. Так, в частности, ее письмо от 9 июля 1781 года излагает перипетии тех шести месяцев, которые Калиостро провел в России: «Вы заговорили о шарлатане Калиостро, так слушайте. Он приезжал сюда под именем полковника Испанской службы, выдавал себя за природного Испанца и пропустил про себя слух, что никто лучше его не умеет вызывать духов и что они у него в распоряжении. ‹…› Однако Калиостро прибыл в минуту весьма для него благоприятную, когда многия франкмасонския ложи, напоенныя учением Шведенборга, хотели неприменно видеть духов. Они накинулись на Калиостро, уверяющего, что он владеет всеми тайнами доктора Фалька, который был близким приятелем герцога Ришелье и который некогда, с ведома всей Вены, заставил его произвести заклание чернаго козла; но, к несчастию для себя, он не мог удовлетворить любопытству людей, желавших все видеть и все ощупать, тогда как видеть и ощупывать было нечего. Тогда Калиостро предъявил свои таинственныя чудеса по части целебной; он уверял, что может доставать ртуть из ноги подагрика, но когда он поставил ногу подагрика в воду, то заметили, как он влил туда ложку ртути. Потом он показывал красильные составы, которыми нельзя ничего выкрасить и химическия сочетания, ни к чему не пригодныя. Затем у него произошла продолжительная и неприятная перебранка с Испанским поверенным в делах, который оспаривал его звание и Испанское происхождение, и потом оказалось, что он едва умеет читать и писать. Напоследок, весь в долгах, он бежал в погреб к г-ну Елагину, где пил, сколько мог, Шампанскаго вина и Английскаго пива, и однажды, после пирушки, как видно, с перепою, схватил за чуб Елагинскаго секретаря, который влепил ему за то пощечину. От пощечин дело дошло до кулаков. Елагину стало досадно, что у него в погребе завелась такая крыса, да и было начетисто такое истребление вина и пива; он послушался, наконец, своего секретаря и вежливо предложил Калиостро отправиться в кибитке, а не по воздуху (как он грозил), и чтобы заимодавцы не затруднили ему путешествия в столь удобном экипаже, дал ему в провожатые стараго солдата, который и довез его с графинею до Митавы».

Екатерина несколько раз повторяет, что никогда не видела Калиостро, так как не любит шарлатанов, но при этом она опускает весьма интересную личную деталь. Князь Потемкин увлекся красивой женой Калиостро (настоящее имя – Лоренца Феличиани), и Екатерина будто бы снабдила «графиню Калиостро» тридцатью тысячами рублей, чтобы та уехала. В апреле 1780 года Калиостро покинул Петербург.

Непосредственным поводом к выведению Калиостро на русской сцене в качестве кумира русских «обольщенных» послужило судебное дело против Калиостро во Франции. В 1784 году Калиостро объявился в Париже в качестве основателя «египетского масонства». Само «учение» Калиостро – это эклектика поверхностно понятых гностических учений, Каббалы, теории Сведенборга и практических опытов месмеризма. Однако примечательно, что Калиостро выдвигает на первый план именно то, что с энтузиазмом принимается европейским обществом, готовым подчинить себя «аллегориям секулярной религии». Он толерантен к религии – человек любой веры может быть принятым в ложу. Он открывает женские масонские ложи; он прибегает к своим гипнотическим способностям и практикует всевозможные целительные сеансы. Он использует представление масонов о золоте как о самом совершенном металле, манипулирует алхимической составляющей масонства – и обогащается за счет доверчивых любителей злата, одновременно обретая высокопоставленных покровителей.

Десятки масонских лож, увлечение всеми видами мистики и «животного мистицизма» – таков был Париж накануне Французской революции. Калиостро становится популярным, вхожим в самые высокие круги – кардинал де Роган, близкий к королеве, покровительствует ему. Однако в августе 1785 года Калиостро посадили в Бастилию как соучастника в деле с ожерельем Марии-Антуанетты, по которому де Роган был главным обвиняемым, будто бы купившим для королевы бриллиантовое ожерелье, которое она не получила. В июне 1786 года Калиостро выпустили из Бастилии, но ему было приказано навсегда покинуть Францию. Представляя Калиостро как символическую фигуру масонства в его наиболее страшном для власти варианте – в виде злодейского иллюминатства, Екатерина нашла чрезвычайно колоритный материал и абсолютно выигрышный способ для создания мифа о масонах. Одновременно деконструируя этот миф о всесилии иллюминатов, делая героя смешным и незадачливым вором, схваченным во время бегства из города, императрица «обезвреживала» потенциальную угрозу. Эта угроза была литературным образом переосмыслена. Реальность должна была, по замыслу императрицы, следовать за имперской литературой – и подчиняться ей.

Московские толкователи в комедии «Обольщенный»

Показательно, что императрица называет свою вторую комедию, используя пассивный залог («Обольщенный»), в противоположность активному субъекту первой комедии – «Обманщик». Французские названия обеих пьес, регулярно упоминаемые в письмах к европейским корреспондентам, звучали еще более наглядно, так как использовался один корень: Le Trompeur и Le Trompé. Игра с названиями указывала на то, что Екатерине важно было подчеркнуть «пассивный» характер увлечения масонством русских протагонистов. Герои комедии были сознательно «обмануты» шарлатанами и мошенниками, и потому их «вина» несколько минимизируется, тем более что дворяне сами оказываются жертвами не только идеологического обмана, но и настоящего уголовного преступления.

Важна была не только общая для всех трех комедий сюжетная парадигма – иноземный или социально/религиозно чуждый шарлатан (Калифалкжерстон, Протолк, шаман Амбан-Лай) обманывает русскую дворянскую семью лжемудростью, а в конечном счете крадет драгоценности, деньги или векселя. Особенно пародийна была сцена в «Обольщенном», где на месте взломанного ларца обманутого хозяина дома Радотова остаются масонские «инструменты» взлома – долото и молоток.

«Иноземный» Калифалкжерстон в «Обольщенном» заменяется целой шайкой «обманщиков» с большой дороги. Главным, конечно, является некий таинственный Протолк, чье происхождение и социальный статус остаются неясными. Трудно даже идентифицировать, русский он или иностранец. В единственной сцене, где Протолк активно действует, изображен спиритический сеанс с малым «дитём» в качестве медиума. Подобные сеансы не устраивались русскими мартинистами (а именно они были главным объектом осмеяния), но широко практиковались Калиостро и другими иностранными шарлатанами.

Само имя этого персонажа – Протолк – оставлено нерусифицированным, без типичных русских окончаний, которые Екатерина тщательно добавляла к «говорящим» корням. Имя этого героя апеллирует не к «протАлкивать», а к слову «протОлкать», для которого в известном словаре В. И. Даля имеются следующие синонимы: «протолковать, протолмить, протолочь». Протолк – это тот, кто толкует, комментирует и даже переводит, поскольку толмач (от «толмить, толмачить») – переводчик, а в некоторых диалектах сохранилось старое значение «толмить» как «твердить», «бубнить». Помощники Протолка – Бармотин, Бебин, Дадякин – наделены фамилиями, вызывающими ассоциации с невнятной или детской речью. Действие комедии происходит в доме «обольщенного» Радотова, чья фамилия происходит от французского «radoter» – невнятно и несвязно бормотать. Екатерина намеренно представляла масонство не как серьезную философскую систему религиозно-мистического толка, но как детскую игру с невнятными заклинаниями и бессмысленными ритуальными фразами.

Объектом насмешки в этой комедии были в первую очередь московские мистики-мартинисты во главе с Новиковым. Текст, как указал еще Н. С. Тихонравов, содержал своеобразную отсылку к екатерининской ранней комедии «О Время!», в которой имелось прямое обращение к Новикову как к автору письма-рецензии на эту комедию в его собственном журнале «Живописец». Когда-то, в 1772 году, Новиков открывал свой журнал письмом «Неизвестному г. Сочинителю комедии О Время, приписание», где восхищался «остротой», с которой автор (сама Екатерина) нападал на непросвещенные московские нравы, подверженные суевериям, увлечению шарлатанскими предсказаниями и врачеваниями. Символом этих диких суеверий была героиня комедии «О Время!» госпожа Чудихина, верящая в колдунов, порчу, целителей-шарлатанов. Тогда Екатерина сама с одобрением отвечала Новикову в «Живописце» – диалог велся по одну сторону баррикад против всего, что мешало Просвещению в России.

Теперь, спустя четырнадцать лет, Новиков и его кружки, как полагает императрица, оказались по другую сторону баррикад, на стороне мистиков и шарлатанов. Бритягин (рупор мнений самой императрицы) упрекает Радотова именно в этом, а здравомыслящая мать Радотова даже советует обольщенному сыну подписываться именем Чудихиной:

Бритягин . Вспомни сам, несколько лет тому назад колико ты смеялся много сестре нашей двоюродной, госпоже Чудихиной, теперь уподобляяся предубеждениями точно ей. ‹…›

Радотова мать (к сыну). Пишись, буде хочешь, ея именем и прозванием, только меня не увидишь более в своем доме, покамест шалить не перестанешь (I, 296).

В доме Радотова устраиваются собрания, на которых Протолк и его ученики занимаются толкованием мистических книг, принимают новых членов в свой кружок. Дочь Радотова Таиса также «обольщена» мистикой, «вдалася в скучные мудрования» (I, 300). В ее речах угадываются обрывки гностических учений; она ругает служанку, спасшую бабочку от огня свечи, так как «бабочка есть душек, которому пламенем надлежало очищаться» (I, 312). Отец собирается выдать ее замуж за Протолка, а сама она без конца повторяет слова «учителя». Дом Радотова наполнен «толкователями», которые вытесняют обычные чувства из головы Радотова, уклоняющегося от всех семейных привязанностей и обычных светских развлечений. Эти «толкователи» были обнаружены Радотовым где-то на большой дороге, все они – люди незнатного происхождения, без всякого социального статуса. Жена Радотова рассказывает о том, как ее муж познакомился с ними: «С тех пор, как последний раз был в отпуску: на дороге, что ли, встретился с каким-то человеком, которого он привез сюда; с ним он запершись сидит долго, и приводят к нему еще несколько людей, коих имяна и состояние мало кому известно. Одеты они дурно, говорят языком не вразумительным, лицами бледны, от голода ли то, не ведаю; но когда с ним обедают, тогда для них вдвое пить и есть изготовить надлежит» (I, 292).

В пьесах Екатерины всегда присутствует игра с аллюзиями на конкретное лицо. Более того, один персонаж может коррелировать с несколькими прототипами. Так, как видим, к Радотову может быть обращена сентенция, намекающая на Новикова и его «Приписание» Екатерине. Тем не менее Радотов – это не Новиков, и его скорее можно соотнести с иным, весьма близким императрице реальным человеком. В комедии сообщается, что, помимо Протолка и его команды, Радотов нашел себе и некоего «еврейскаго учителя», с которым он разбирает «Кабалическия старыя бредни» (I, 307). Вероятно, здесь содержался намек на отношения И. П. Елагина и Станислава Ели, польского еврея и мартиниста, жившего в доме Елагина и помогавшего разбирать каббалистические учения. Радотов в финале комедии раскаивается в своем увлечении (слова «масонство» или «мартинизм» никогда не встречаются в текстах) и произносит неожиданный монолог – исповедь о том, как он пришел к своему увлечению. Стилистика этого монолога выбивается из общего бытового, сниженно-разговорного дискурса. «Обольщенные» обычно не рассказывают о своих мотивах, будучи занятыми восстановлением финансовых потерь. Здесь же главный резонер комедии Бритягин задает Радотову вопрос: «Как тебя к тому привели?» Радотов отвечает: «Как… как прочие… Сначала был я влеком любопытством… Стремление двух-трех знакомых меня убедило… Потом самолюбие мое находило удовольствие отличиться, инако думать, как домашние, как знакомые; при том легковерие льстило!.. авось либо увижу, услышу то, что почитают за невозможное; только по истине внутренно терпел я несказанную скуку!» (I, 337).

Этот монолог перекликается с автобиографическим наброском И. П. Елагина «Повестью о себе самом», начатой, по словам самого автора, в том же 1786 году: «Я с самых юных лет моих вступил в так называемое масонское или свободных каменщиков общество, – любопытство и тщеславие да узнаю таинство, находящееся, как сказывали, между ими, тщеславие, да буду хотя на минуту в равенстве с такими людьми, кои в общежитии знамениты, и чинами и достоинствами и знаками от меня удалены суть, ибо нескромность братьев предварительно все cие мне и благовестила. Вошед таким образом в братство, посещал я с удовольствием (ложи): понеже работы в них почитал совершенною игрушкою для препровождения празднаго времени вымышленною».

Трудно сказать, воспроизводила ли Екатерина в этой комедии какие-то разговоры с Елагиным или же, напротив, опытный царедворец воспользовался «исповедью» Радотова для наиболее безопасной подачи собственного – и огромного – участия в масонских делах. Во всяком случае, и комедия, и автобиография выстраивали одну понятную и простительную, с точки зрения власти, парадигму: русские наивные «обольщенные» и «обманутые» баре стремились в масонстве удовлетворить свои любопытство и тщеславие, а главное – найти влиятельные связи. Это объяснение должно было подтвердить, что все окружающие ее и известные ей масоны не составляли политический заговор и не пытались ослабить власть, а всего лишь следовали человеческим слабостям. Такая мотивировка была понятна и «простительна» в глазах императрицы. Именно таким образом она – со сцены – «советовала» «обольщенным» интерпретировать происходящее.

Все три комедии заканчивались арестом главных виновников. В первой и третьей комедии – это один главный «шарлатан» (Калифалкжерстон, шаман Амбан-Лай). В «Обольщенном» арестованы четверо, но между ними сделано «различие». Два «преступника», Протолк и Бебин, у которых в карманах найдены украденные деньги, отделены от Бармотина и Дадякина, виновных лишь в «тесном» общении с первыми. Показательно, какую заключительную сентенцию произносит герой-резонер этой комедии Бритягин: «…Благодарить мы должны Провидение, что живем в такое время, где кроткие способы избираются ко исправлению» (I, 340). В «Шамане Сибирском» также происходит отделение главного «преступника» от «обольщенных». После того как шаман «взят под караул», Сидор Дробин опасается за судьбу своего друга Бобина, привезшего шамана в Петербург, и советует ему уехать в деревню. Однако заключает комедию некто Санов, несомненный рупор политики самой императрицы:

Сидор Дробин (Бобину). Как сведают заподлинно, колико его (шамана. – В. П .) учение не сходствует с общим установлением, то достанется и тому, кто привез лжеучителя… естьли не прямо… то по крайней мере вскользь. ‹…›

Санов . Не за чем ехать… будьте уверены, вы ни в чем не виноваты… и не знали о лжеучении (I, 399, 401).

Здесь, на публичной сцене, под аплодисменты зрительного зала, заключался новый пакт о мирном разрешении того, что Екатерина называла «новым расколом». Чуждые российскому дворянскому миру герои изгонялись, а сами дворяне объявлялись жертвами, «обольщенными» и в духе мягкого и гуманного правления оставлялись без наказания.

На сцене и в жизни

Как раз в те же месяцы (конец 1785-го – начало 1786), когда первые две пьесы императрицы готовились к постановке и печати, а затем успешно исполнялись на сцене, Екатерина вела вполне реальное наступление на московских мартинистов во главе со старым ее знакомцем Николаем Новиковым. В конце декабря 1785 года одновременно были отправлены указы генерал-губернатору обеих столиц Я. А. Брюсу и московскому архиепископу Платону (Левшину), некогда духовному наставнику юного Павла Петровича.

В указе Брюсу были названы тревожащие императрицу факты: в типографии Новикова печатаются «странные книги», где «колобродства, нелепые умствования и раскол скрываются»: «В рассуждении, что из типографии Новикова выходят многие странные книги, прикажите губернскому прокурору, сочиня роспись оным, отослать оную с книгами вместе к преосвященному архиепископу московскому, а его преосвященство имеет особое от нас повеление как самого Новикова приказать испытать в законе нашем, так и книги его типографии освидетельствовать, и что окажется, нам донести и синод наш уведомить. Сверх того нужно есть, чтобы вы согласились с преосвященным архиепископом об определении одного или двух из духовных особ вместе с светскими для освидетельствования книг из новиковской и других вольных типографий, где что-либо касается до веры или дел духовных, и для наблюдения, чтобы таковые печатаны не были, в коих какие-либо колобродства, нелепые умствования и раскол скрываются».

В указе архиепископу Платону от того же дня Екатерина приказывает: «Призовите к себе помянутого Новикова и прикажите испытать его в законе нашем, равно и книги его типографии освидетельствовать: не скрывается ли в них умствований, не сходных с простыми и чистыми правилами веры нашей православной и гражданской должности».

Императрица использует весьма серьезную терминологию – в официальном указе появляются слова, означающие чуть ли не религиозный и политический заговор. Она просит Платона просмотреть книги и освидетельствовать Новикова, чтобы, по ее выражению, предотвратить «расколы, колобродства и всякие нелепые толкования, о коих нет сомнения, что они не новые, но старые, от праздности и невежества возобновленные». Дальнейшие события начинают развиваться – в реальной жизни – не так, как в комедиях против масонов.

В ответ на указ императрицы уже в январе 1786 года Платон шлет уклончивое и даже дерзкое донесение о Новикове, где, во-первых, советует всем (читай: самой Екатерине!) быть такими христианами, как Новиков, а во-вторых, находит угрозу не в мистических книгах типографии Новикова, а в той вольтерьянской литературе, поклонницей которой являлась сама императрица: «Вследствие высочайшего вашего императорского величества повеления, последовавшего на имя мое от 23 сего декабря, поручик Новиков был мною призван и испытуем в догматах православной нашей греко-российской церкви, а представленные им, Новиковым, ко мне книги, напечатанные в типографии его, были мною рассмотрены.

Как пред престолом божьим, так и пред престолом твоим, всемилостивейшая государыня императрица, я одолжаюсь по совести и сану моему донести тебе, что молю всещедрого бога, чтобы не только в словесной пастве, богом и тобою, всемилостивейшая государыня, мне вверенной, но и во всем мире были христиане таковые, как Новиков.

Что же касается до книг, напечатанных в типографии его, Новикова, и мною рассмотренных, я разделяю их на три разряда. В первом находятся книги собственно литературные, и как литература наша доселе крайне еще скудна в произведениях, то весьма желательно, чтобы книги в этом роде были более и более распространяемы и содействовали бы к образованию. Во втором я полагаю книги мистические, которых не понимаю, а потому не могу судить оных. Наконец, в третьем разряде суть книги самые зловредные, развращающие добрые нравы и ухищряющие подкапывать твердыни святой нашей веры. Сии-то гнусные и юродивые порождения так называемых энциклопедистов следует исторгать, как пагубные плевела, возрастающие между добрыми семенами».

Не получив поддержки Платона в части религиозной, Екатерина решает продолжать действовать в гражданской сфере. Императрица отдает приказ московскому губернатору П. В. Лопухину проверить московские школы и больницы, организованные якобы теми же представителями «известного нового раскола». Формула «известный новый раскол» служила эвфемизмом масонства. Лопухин отвечал, что ни школ, ни больниц «совершенно теперь нету, а пользовались прежде в доме содержателя Новикова находящиеся при его типографии работники»; он же сообщал, что только при создании в 1782 году «Дружеского общества положено было в оном содержать на коште того общества при императорском Московском университете по нескольку студентов, коих и содержалось до 30 человек… и жили в доме, принадлежащем профессору Шварцу, который над оными и надзирал. ‹…› Теперь же оных осталось только 15 человек».

Показательно, что, ведя антимасонскую кампанию в реальной жизни, императрица не скрывала своего раздражения и негодования в связи с деятельностью Новикова и его друзей. В реальной жизни герои-«толкователи» выглядели отнюдь не смешными шарлатанами. Важно и то, что Екатерина столкнулась с полуприкрытой поддержкой масонов в московской среде. Москва не сдавала Новикова Петербургу. Власть настоятельно нуждалась в диалоге с обществом, в разъяснении своей позиции по волнующему ее масонскому вопросу.

В комедии «Обольщенный» императрица публично представила памфлет на педагогические школы, уставы, циклы лекций московских мартинистов. Показателен диалог Брагина и Бритягина, откровенно демонстрирующий публике основную претензию власти по отношению к московским проектам Новикова:

Брагин. Они в намерении имеют потаенно заводить благотворительные разные заведения, как то: школы, больницы и тому подобные, и для того стараются привлекать к себе людей богатых.

Бритягин . Дела такого роду на что производить сокровенно, когда благим узаконением открыты всевозможныя у нас к таким установлениям удобствы? (I, 328)

В чем же состояла угроза со стороны благотворительных заведений Новикова? Новиковские предприятия ломали традиционную парадигму власти: не монархиня сверху вниз «даровала» просвещение, милость, счастье своим подданным, а сами подданные устанавливали по своему усмотрению те учреждения, которые считали необходимыми. Это были зачатки гражданского общества, противоположного самим принципам монархического правления. Екатерина, поклонница Монтескье, прекрасно знала, что горизонтальное общество, «республика», основано на личной «добродетели» самих граждан. Нужно было лишить героев-масонов всякой добродетели, показать их публике либо мошенниками, либо нелепыми простаками.

«Шаман Сибирский»: теософия под прицелом Просвещения

Третья комедия антимасонского цикла была в работе уже в феврале 1786 года, в разгар постановок на сцене первых двух пьес. В письме к Гримму от 17 февраля 1786 года Екатерина сообщала: «Теперь у нас еще в работе Февей, комическая опера, и Сибирский Шаман, комедия. Все это будет по возможности весело: шаман – теозоф, который проделывает все шарлатанства собратий Парацельса. Справьтесь со статьею: Теозоф в Энциклопедии, и вы узнаете секрет наших комедий, масонства и модных сект».

Работа над «Шаманом» продолжалась и в апреле. 17 апреля 1786 года Екатерина сообщала Циммерману об успехах первых двух комедий и о своей работе над третьей: «Мне весьма приятно, что г. Калифалкжерстон доставил вам минуту удовольствия; все, что вы говорите об этой пьесе, весьма лестно для автора; после этой комедии он тотчас поставил другую, названную „Обманутый“; не помню хорошенько, послала ли я вам перевод ея, на всякий случай прилагаю к этому письму второй экземпляр; в настоящее время он пишет третию комедию „Сибирский шаман“, сюжет ея заимствован из статьи Тhéоsорhе’а, помещенной в энциклопедии; вы получите ее своевременно. Две первыя его комедии имели у нас колоссальный успех, публика не желала смотреть никаких других пьес и они доставили антрепренерам слишком двадцать тысяч рублей».

Как видно из дневника Храповицкого, поправки в текст вносились еще в июне-июле. Как и во всех текстах императрицы, в комедии имелись откровенные намеки на конкретных персон из ближайшего окружения – их предлагалось угадывать. Так, в «Шамане» была выведена старая влюбчивая тетушка Машкина, прототип которой императрица предлагала распознать Храповицкому. Переписчик и редактор комедии догадался не сразу; однако 5 июля 1786 года (еще задолго до постановки пьесы на театре) он записал свой откровенный разговор с Екатериной: «Я, усмехнувшись, дал знать, что узнал Машкину; см. ком. Шаман».

Наконец, 24 сентября 1786 года на сцене Эрмитажного театра в первый раз играли «Шамана». Императрица была недовольна постановкой: по ее мнению, «неплавно шла комедия», и Храповицкий в ответ сделал свои замечания и исправления для следующего спектакля.

«Шаман Сибирский» завершал весь комедийный цикл – своего рода антимасонский триптих. Шаман Амбан-Лай, главный герой комедии, «родился на Сибирской границе», но не в Сибири, а в Китае, как поясняет привезший шамана в Петербург русский барин Бобин. Шамана вскормил некий «Тунгусский двоеданец», а затем он отдан был на учебу «мунгальским шаманам». Казалось бы, зачем было императрице после успешных двух комедий ставить на сцене, уже по прошествии более чем шести месяцев, еще одну комедию, да еще со специфическим героем – сибирским шаманом? Какое отношение этот шаман имел к борьбе с масонами, зачем он предстал перед зрителями осенью 1786 года?

Манфред Шруба увидел здесь своеобразную осциллограмму – от «западного» Калифалкжерстона-Калиостро в первой комедии через «русских» обманщиков второй комедии к «восточному» герою «Шамана Сибирского». Однако Амбан-Лай, как представляется, пришел тоже с Запада, о чем Екатерина постоянно твердила в письмах, ссылаясь на свой основной источник – упомянутую статью Дидро «Теософы». Кроме имени и восточного места рождения, как увидим, ничего специфически «восточного» в герое не было. Шаман занимается в семействе Бобина исцелением, он – целитель, и в этом состоит главный фокус этой комедии.

Если «Обманщик» был направлен против иллюминатов и их претензии на могущество и власть, если «Обольщенный» метил в московских мартинистов, то «целительство» новейших «магнетизеров» составляло главный объект насмешки в последней комедии. Как указывала императрица в вышеприведенном письме к Гримму, шаман – «теозоф, который проделывает все шарлатанства собратий Парацельса». Екатерина внимательно изучила подробное описание натурфилософских идей и медицинских опытов Парацельса и его последователей в обширной статье Дидро для «Энциклопедии».

Дидро смеялся над представлением Парацельса о единстве естества, состоящего из трех элементов – серы, ртути и соли. Парацельс видел целительные свойства растений, он впервые соединил медицину с химией. Он также разделял представление о болезни как утрате гармонии между телом, духом и душой, полагая, что и психические болезни имеют физиологическую причину. Дидро резко критиковал Парацельса за представление о человеке как о химической лаборатории.

Екатерина отлично усвоила содержательную часть обширной статьи Дидро. Ее шаман одновременно и жрец, и врач, и… сапожник. Он занят тем, что читает «Китайскую книгу» или чинит обувь. Герои подробно обсуждают его занятие сапожничеством, один из героев – Кромов – резюмирует: «С шилом в руке… и слывет мудрецом!..» (I, 354, 354). Амбан-Лай торжественно произносит: «Свойства наши замыкаются в восторге, в течении, в пропитании, в движении, в теплоте, в горьком корени… любовь и гнев имеют одно основание, как соль, действие, нефть и густота» (I, 366).

Императрица нарочито смешивает в одной сентенции шамана различные части «теософского» дискурса, но весьма точно пересказывает один конкретный параграф статьи Дидро, посвященный теософским взглядам Якоба Бёме: «Бёме последовательно был сначала проповедником, затем сапожником и теософом. ‹…› Бог – суть всего; все исходит из него; перед сотворением мира он был единственной сущностью; он все это создал, не вложено в духе ничего, кроме того, что поднимается, течет, распространяется, проникает, движется и производит. Существуют три типа естества: горечь, кислота и теплота; гнев и любовь имеют одинаковые основания. Бог не горечь и не кислота и не теплота, не вода, воздух, земля. Все это – элементы, и они от него; он не смерть и не ад; в них нет его, но они от него. Все вещи созданы из серы, ртути, соли; мы можем разделить дух, жизнь и движение; соль – наша душа, первичная материя есть сера».

Дидро в приведенном пассаже несколько утрировал теорию Бёме. Екатерина довела ее в сентенциях и опытах шамана до буффонады и карикатуры. Шаман такой же врач, как и теософ. Он прославился, по словам Бобина, тем, что якобы исцелил его жену целебной водой (служанка, однако, признается, что разбила склянку и заменила «травную воду» чистой водой; I, 358). Шаман «по лицу узнает умоначертание всякого человека» (I, 352), то есть вовлечен в опыты по физиогномике, практикующиеся со времен Парацельса вплоть до популярного современника императрицы – знаменитого И. К. Лафатера. Он же занимается чем-то вроде опытов с электричеством или с животным магнетизмом. Героиня комедии Флена Дробина пересказывает слухи об Амбан-Лае: «Правда ли, матушка, что про него разсказывают, будто он, потаенно запершись в погребу, солнечные лучи в котле распускает и из них какую-то мазь варит?» (I, 372).

Здесь отразились, разумеется, в окарикатуренном виде, рассказы о знаменитой «бочке» Франца Месмера (1734–1815), в которой тот устанавливал железные трубки, по которым должны были проходить магнитные волны, а магнетизированная вода усиливала воздействие на пациента, прикасавшегося к трубкам. Париж 1783–1784 годов был захвачен сеансами Месмера – мода на магический эксперимент вытесняла моду на литературу и собственно философию. Мистика, магия, паранаука – все это сплелось воедино. Не случайно Сен-Мартен воспринимал Месмера как своего единомышленника, вступив в организованное для поддержки Месмера «Общество Гармонии».

Масонское влияние в месмеризме было весьма значительно, хотя целительство не затронуло русских масонов, да и неудачные опыты с отдельными магнетизерами были быстро прекращены Екатериной. Однако Екатерина в своем «Шамане Сибирском» предприняла попытку дать «философский» отпор деконструкции веры в разум и рационализм, которую совершали «теософы», или «шаманы» мистицизма. Она пишет Циммерману 22 апреля 1787 года: «Я очень рада, что вы хвалите «Сибирскаго шамана», так как я очень люблю эту пьесу, но опасаюсь, что она никого не исправит; нелепости держатся вообще упорно, а подобныя этим вошли в моду; большинство немецких принцев полагают особенную доблесть в том, чтобы поддаваться этому шарлатанству без всякаго разсуждения; им надоела здравая философия; я помню, что в 1740 году люди, наименее посвященные в философию, старались прослыть философами и при этом не теряли, по крайней мере, разума и здраваго смысла. Эти же новыя заблуждения свели у нас с ума несколько человек, бывших до тех пор в здравом разсудке».

Комедия шла под знаком борьбы за «здравую философию», разум и здравый смысл, – все ключевые категории просветительского дискурса упомянуты в письме именно в связи с этой комедией. Месмеризм, магнетизерство, целительство, как и масонство, приравненное к шаманизму, рассматривались императрицей как часть атаки на Просвещение, и в этом плане Екатерина чувствовала себя в середине 1780-х годов одиноким бойцом из стана поборников уходящего века рационализма.

«Помутнение» разума в современном мистицизме, опора на иррациональное, культ этого иррационализма создавали новые очаги авторитетного учительства, и они лежали за пределами дворцовых стен. Еще в конце 1760-х Екатерина испробовала на себе и сделала популярными в России новейшие медицинские практики – прививание оспы. Теперь шаманы-целители грозили перехватить эту лечебную функцию власти. Не двор и не императрица оказывались идеологическим и политическим центром, а приемная новомодных «собратий Парацельса». Повальное увлечение Месмером в Европе грозило стать симптомом разрушения порядка, авторитета, а следовательно, и власти. Не случайно, говоря о европейском увлечении «шаманами» всех видов, императрица сомневалась в успехе своих комедий в нынешней Европе. По ее мнению, эти комедии являются «контрабандой», не вписывающейся в современный идеолого-политический контекст. Так, 1 июля 1787 года, обсуждая публикацию своих антимасонских комедий в Германии издателем и писателем Ф. К. Николаи, императрица писала Циммерману: «Не знаю, хватило ли бы у Николаи смелости перепечатать в самом Берлине „Шамана“, „Обманутаго и обманщика“; мне кажется, что эти пьесы, по духу времени, составляют контрабанду. Я видела в гамбургских газетах изобличение, написанное вами против страсбургских магнетизеров, и прочла в нем то место, где вы упоминаете о сибирских шаманах. Я думаю, что в непродолжительном времени их вызовут из этой страны в те земли, где люди питают такое сочувствие к этого рода шарлатанам; могу сказать заранее, что они обойдутся дешевле и что с ними легче будет справиться, нежели с людьми, подобными Калиостро и его сообщникам».

Разумное государство, согласно просветительской концепции, одушевлено верой в прогресс. В своей последней комедии антимасонского триптиха Екатерина вывела на сцену сибирского шамана – апеллируя, в том числе, и к старой своей книге «Антидот», где она яростно опровергала аббата Шаппа д’Отероша, писавшего о колдунах-шаманах как обязательном атрибуте сибирской жизни. Для аббата шаманизм был знаком варварского, непросвещенного состояния России той поры. Теперь же Екатерина вытащила этого сибирского шамана на сцену и сделала символом европейского движения вспять, от разума и прогресса к иррациональной мистике и лженауке.

Державин: «коловратный» мир антиразума

Эту новую «коловратность», перевернутость мира и его ценностей, прекрасно запечатлел Г. Р. Державин в оде «На Счастие» (1789), где многие строки в его гротескной картине мира специально посвящены масонству:

Здесь поэт иронически противопоставил новомодное «людское просвещенье» старому «невежеству» с его наивной верой в «кикимор». Однако этот новый век, по мысли Державина, в реальности не более просвещен и также суеверен, хотя на смену вере в кикимор пришли новые, более изощренные формы суеверия. Державин сознательно взял этих «кикимор» из сочинения Екатерины «Тайна противонелепаго общества», где императрица поставила чтение масонской книги «Орвиетан» (намекая на такие экзотические названия масонских книг, как «Хризомандер») в один ряд со сказками о кикиморах и Бабе-Яге. Принимаемый в масоны во время ритуала инициации вытаскивает из корзины книги и читает: «Скаска о кикиморах, о бабе еге, в которой нет ни капли общаго разсудка, и коими над людьми издеваются» (V, 346).

Вся антимасонская часть оды Державина вполне вписывается в контекст комедий, даже прямо следует их основным мотивам. В этом новом мире проводят «магнетические» сеансы, то есть опыты, с которыми Франц Месмер покорял Париж в начале 1780-х. Именно о большом успехе Месмера и его сеансах в дамских салонах писал Державин в своей строчке «девиц и дам магнизируешь». В мире антиразума «варят золото» из камня, то есть предаются алхимическим опытам. Симптомом «коловратности» являются и «мартышки», которые на языке эпохи означали мартинистов. Державин был прекрасно осведомлен о значении этого слова. Слова «мартышки в воздухе явились», по объяснению самого поэта, означали, что мартинисты «хвалились, что они в воздухе видят духов, с коими общаются».

«Мартышками» называла масонскую секту «мартинистов» сама Екатерина в комедиях «Обманщик» и «Обольщенный». «Уранги» – или орангутанги, или «обезьяны» – еще одно уничижительное наименование масонов в целом. «Витийствуют уранги в школах» – эта строчка стихотворения относится именно к масонским учебным заведениям, к школам, и в этом плане Державин следует за парадигматикой комедии Екатерины «Обольщенный».

Вслед за Екатериной слово «мартышки» неоднократно повторялось в печати. Так, С. П. Румянцев опубликовал (под псевдонимом Правдубаев) в июльском номере журнала «Растущий виноград» за 1786 год статью «Домовая записка о заразе новомодной ереси и о средствах, исцеляющих от оной», где констатировал: «Известно, что проявились на Руси новые еретики, Мартыны или Мартышки, как их называют, не помню; а знаю то, что ересь их прилипчива и множество правоверных ею заразились». Исцеливший Правдубаева доктор лечил больного практическими средствами, среди которых были «вразумительные» лекарства в виде сочинений самой Екатерины – ее комедии «Обманщик» и «Обольщенный». Сочинение настолько понравилось императрице, что молодой Румянцев немедленно получил желанное назначение посланником в Берлин.

И. Ф. Богданович в аллегорической поэме «Добромысл» (написана, вероятно, в 1789–1790 годах) рассказывает историю некоего царского сына и его неудачного сватовства в «Халдейских странах». Герой сначала встречает невесту Острозору, но терпит неудачу: «Многих слов ее не мог понять игру». Неудача ожидает его и с невестой Самохвалой, которая «любила обезьян». Весь сюжет поэмы – аллегория несостоявшегося «брака» Павла Петровича с масонством.

В этом коловратном мире, описанном в оде «На Счастие», «светят фонари». Трудно согласиться с одним из толкований, предполагавшим, что под «фонарями» Державин имел в виду «французскую просветительскую материалистическую философию XVIII в.» Весь пафос стихотворения направлен на противоположное – на описание конца эпохи «разума», с которой связывали деятельность французских энциклопедистов. Их эпоха закончилась, по мнению современников, со смертью Вольтера в 1778 году и с окончанием публикаций самой «Энциклопедии» в 1780-м. Державин же занят в своей оде описанием безумного иррационального мира, где единственным оплотом разумности оказывается Екатерина-Мудрость:

«Фонарями», как следует из общего контекста всей этой строфы, Державин называет иллюминатов, играя с разными значениями латинского слова «illuminati». Маловероятно, что Державин атакует здесь французских просветителей, ассоциируя «фонари» со словом и понятием «Lumière». Их век кончался, а, главное, Державин прекрасно знал, что императрица сама являлась поклонницей Вольтера, Дидро, «Энциклопедии». «По свету светят фонари» – эта фраза поэта говорит о тревожившем Екатерину распространении иллюминатства, которое угрожало престолам и государям. Поскольку вся поэма написана «с точки зрения» императрицы, передает ее видение мира, отсылает к ее сочинениям (к комедиям, к циклу эссе «Были и небылицы», к бурлескной опере «Горе-Богатырь Косометович»), к ее словечкам («мартышки»), то и «фонари» соотносятся с ее комедией «Обманщик», развенчивающей иллюминатство и его претензии на власть. Антимасонская строфа Державина в этой оде, написанной в кризисный момент, в ожидании «милости» императрицы по судебной тяжбе, встраивалась в контекст литературных и идеологических пристрастий Екатерины.