В начале 1789 года главной театральной сенсацией сезона стала комическая опера Екатерины II «Горебогатырь Косометович», музыку для которой сочинил придворный композитор императрицы Висенте Мартин-и-Солер. Статс-секретарь Екатерины А. В. Храповицкий редактировал прозаический текст сказки императрицы, по мотивам которой ею было написано либретто. Он же вставил стихотворные куплеты, следуя, однако, весьма строгим указаниям по поводу их содержания, подробно прописанным самой государыней.

Опера, подготовленная в сентябре – декабре 1788 года, впервые была поставлена в январе 1789 года в Эрмитажном театре. Пьеса также игралась и в Москве, но путь ее на публичную сцену столицы оказался по каким-то причинам закрыт. Ходили слухи, что приехавший из южной армии Потемкин не рекомендовал Екатерине ставить оперу на публичной сцене. Державин передавал слова, якобы произнесенные Потемкиным: «Я не могу сочинения сего судить критически, но не одобряю намерения в сочинении сей пьесы». О каком «намерении», то есть внутреннем смысле, скрытой аллюзии идет речь? Державин объяснял это «намерение» содержащейся в опере насмешкой над шведским королем Густавом III – именно он был выведен в комической фигуре Горебогатыря Косометовича. Начавшаяся летом 1788 года война со Швецией еще продолжалась, и публичная насмешка над соседом могла вызвать дипломатический скандал.

Действительно, кажется, именно Потемкин приостановил постановку оперы на публике. В записках Храповицкого зафиксировано: 4 февраля 1789 вечером приехал в столицу Потемкин; 5 февраля: «В вечеру играли с успехом Горебогатыря при Князе Г. А. Потемкине-Таврическом»; 6 февраля: «Горебогатыря не дадут ныне на публичном Театре». Сама последовательность этих лаконичных сообщений свидетельствует в пользу этой версии, тем более что в записи от 25 апреля 1789 года Храповицкий передает слова императрицы: «Сказано, что можно Горебогатыря играть в Москве, а здесь для Министров Иностранных не ловко».

Фигура хвастливого, но неумелого воина Горебогатыря Косометовича, безусловно, по замыслу императрицы, должна была соотноситься со шведским королем Густавом III, причем самым карикатурным, памфлетным образом. Пристрастие шведского короля к рыцарским атрибутам, его громкие заявления о грядущих победах по всем направлениям отчетливо звучали в первом же куплете оперы:

Еще в начале июля 1788 года Екатерина писала Гримму о непомерных военных и политических амбициях Густава, который воспользовался возобновлением русско-турецкой войны и заявил о своих намерениях отвоевать все, полученное Россией в прежних войнах со Швецией, а также потребовал возвратить Крым Турции. Как сообщала императрица Гримму, Густав «обещал превзойти и затмить славу» Карла XII. Склонность Густава III к театральности и рыцарским жестам также занимала внимание русской императрицы: «Он (Густав III. – В. П.) велел приготовить себе полное вооружение, в которое намерен облекаться для сражений, – латы, набедренники, наручники и шлем с великим множеством перьев. Прощаясь с Стокгольмскими дамами, он приглашал завтракать с ним в Петергофе».

Екатерина не раз скептически отзывалась о шведском короле и о его пристрастии к рыцарским одеяниям. В письме к Потемкину от 3 июля 1788 года она сообщала: «Король Шведский себе сковал латы, кирасу, брассары и квиссары и шишак с преужасными перьями. Выехавши из Стокгольма, говорил дамам, что он надеется им дать завтрак в Петергофе. ‹…› Своим войскам в Финляндии и шведам велел сказать, что он намерен превосходить делами и помрачать Густава Адольфа и окончать предприятия Карла XII. ‹…› Также уверял он шведов, что он меня принудит сложить корону. Сего вероломного государя поступки похожи на сумасшествие».

В начале июля 1788 года комическую поэму о походе шведского короля на Россию написал В. П. Петров. В его «Приключении Густава III, короля шведскаго» есть те же мотивы любви к рыцарским доспехам и намерение отвоевать утраченное Карлом XII:

В начале работы над оперой – в ноябре 1788 года – Храповицкий придумывает название для оперы: «По вчерашним словам для имени герою, подал несколько анаграм из Густава». А еще ранее, в сентябре, императрица сообщает о структуре оперы – к сказочно-богатырскому сюжету будет примешана «l’ histoire du temps». Под этой «историей времени», скорее всего, имелась в виду тогдашняя война со Швецией. Императрица соединила в своем сочинении сказку с «ключом», то есть с аллюзионным подтекстом, и комически представленную «историю времени» – бурлескное описание военного конфликта со Швецией.

Однако было очевидно и то, что в тексте оперы, помимо «шведских» аллюзий, имелись не менее ясные намеки на внутреннюю и сугубо русскую реальность, отсылающую к отношениям императрицы и наследника Павла. В опере рассказывалось, как неудачливый вояка отправлялся в армию вопреки пожеланиям матери – Локтметы. Хор барынь, обращаясь к государыне Локтмете, поет:

После первых неудач в армии по требованию матери Горебогатырь возвращается. Громкобай привозит приказ: «Меня прислала государыня Локтмета с приказанием к вам, чтобы вы берегли Горебогатыря и привезли его скорее домой…» (II, 504). Неудачный поход быстро заканчивается, и великодушная мать встречает сына не насмешками, а с наградами – для него уже приготовлена ею невеста. Царствующая мать и подвластный ей слабохарактерный сын – все эти сюжетные реалии не могли не вызвать у современников подозрений о втором аллюзионном плане, заключенном в комической опере: «Современники (И. И. Дмитриев и Мих. Николаев. Макаров) уверяли, что эта пьеса написана на в. к. Павла Петровича». Н. И. Греч, весьма точный в своих воспоминаниях, также полагал, что «Екатерина осмеяла его (Павла. – В. П.) страсть к вахтпарадной службе в комедии „Горе-Богатырь“». Важен был главный сюжетный мотив, соотносящийся с Павлом: просьба об участии в военном походе.

Действительно, Павел Петрович неоднократно просил императрицу разрешить ему участвовать в южных походах: как передавал в своих «Записках» М. А. Гарновский, в 1787 году великий князь сердился на Потемкина, полагая, что тот не пускает его в армию. Ссоры с матерью не прекращались и в начале 1788 года, а с началом войны со Швецией Павел почти в ультимативном тоне заявил об отъезде в армию. В августе 1788 года Павел уже находился в армии (но не имел никаких полномочий командовать) и однажды попал под обстрел. Однако его весьма краткий «поход» закончился уже в сентябре того же года, когда Екатерина узнала о двух попытках шведского главнокомандующего принца Карла Зюдерманландского (брата Густава III) склонить Павла к приватным переговорам.

Екатерина в своей опере играла с двойным подтекстом, опираясь на некое характерологическое сходство Павла Петровича с шведскими противниками – Густавом и Карлом. Все трое имели вспыльчивый и капризный характер, склонность к парадам и внешним военным атрибутам, к игре в рыцарей, все трое принадлежали к масонским братствам, недавно осмеянным Екатериной. Сама насмешка, комизм этой оперы были чрезвычайно важны для императрицы-писательницы. Она тщательно следила за репетициями, давая указания, как играть пьесу: «Она (опера. – В. П.) бюрлеск; надобно играть живее и развязнее». Бурлескный стиль в описании современных политических и военных событий, в том, что Екатерина называла «l’histoire du temps», то есть в истории нынешнего времени, сделается модным трендом, частью того «забавного слога», который культивировался императрицей в 1780-е годы в связи с понравившимися ей одами Г. Р. Державина «Фелица» и «Решемыслу». В этот новый – «забавный» – стиль входила и игра с аллюзиями, отсылающими к разным прототипам, а также мистификация читателя или зрителя, пытающегося отгадать эти тексты «с ключом».

Показательно, что «Горебогатырь Косометович» (либретто было издано в начале 1789 года) станет референтным текстом для важнейшей «забавной» оды Державина «На Счастие», сочиненной в феврале 1789 года, как раз во время шумного успеха оперы, и подводящей своего рода итоги литературной и политической стратегии Екатерины.

Державин многократно ссылается на оперу, описывая, что императрица приводит «в страх богатырей», своим скипетром утихомиривает «без лат богатырей и в латах», посылая «перун к странам железным», под которыми подразумевалась Швеция. Более того, «лирический герой» оды «На Счастие» использует текст этой сказки-оперы для продолжения своего старого игрового диалога с императрицей в духе «Фелицы». Державин пишет:

Это был взгляд на империю Екатерины «снизу» – ода, написанная в «буршикозном» стиле и содержащая двойной код: за видимым прославлением русской государыни, «Минервы среди тронов», содержались отсылки к «низкой», барковианской поэзии.

Екатерина и Державин в поисках «забавного слога»

Среди стихотворений Г. Р. Державина 1780-х годов, так или иначе связанных с Екатериной II, ода «На Счастие» кажется наиболее «шутливой», даже отчасти выходящей за границы созданного творцом «Фелицы» «забавного слога». Анализируя текст этой оды, Л. В. Пумпянский увидел в ней «чепуху и карнавал», а также схожее с Шекспиром видение абсурдности современного мира («mad world, mad kings»).

Текст оды, вроде бы подробно «объясненный» самим автором, а впоследствии детально прокомментированный Я. К. Гротом, тем не менее остается во многом загадочным. «На Счастие» было написано в 1789 году, однако Державин по каким-то причинам относил его к 1790-му, хотя не мог не помнить вынужденного шестимесячного пребывания в 1789 году в Москве, во время Сенатского следствия по обвинениям в злоупотреблениях и превышению власти во время губернаторства в Тамбове. Дело, инициированное тамбовским генерал-губернатором И. В. Гудовичем, вынудило Державина приехать в январе 1789 года в Москву, где и было написано это стихотворение на фоне тревожного ожидания решения суда.

Текст не публиковался при жизни Екатерины и не был ей поднесен, хотя следовал поэтике шутливых од к Фелице, при этом императрица как раз настойчиво требовала от Державина новых стихов в подобном духе. Сочинение циркулировало в рукописном виде, или, как выражался А. Т. Болотов, ода «носилась в народе морганически», то есть тайно. Державину даже приходилось оправдываться за не совсем пристойный тон своей оды, указывать, что стихотворение «писано на масленицу», когда сам автор был «под хмельком». В рукописи 1790-х годов, как и в первом издании оды в «Сочинениях Державина» 1798 года, название оды содержало уже отмеченное нами дополнительное пояснение: «На счастие. Писано на маслянице, 1790». Грот находил объяснение этих отсылок к масленице в желании Державина скрыть сатирические выпады по адресу враждебных ему вельмож: «Сказано на маслянице, потому что, описывая разные проказы того времени, автор хотел скрыть прямое свое намерение, ибо он, по притеснению некоторых вельмож находясь тогда отлученным от губернаторства тамбовского, был под ответом в московском сенате, то в свое утешение и забаву хотел посмеяться ироническим слогом над всем тем, что делается в сем развратном и непостоянном мире». Однако ни отсылки к масленице, ни «хмельной» элемент не только не снимали и не смягчали имевшихся сатирических намеков, но делали их даже более колкими. Современникам не стоило никакого труда расшифровать адресатов подобных выпадов: они легко узнавали в скрипучем «гудке» Гудовича, во «вьющемся локоном хохле» А. А. Безбородко, а в восклицающем «Беатус, брат мой» – П. В. Завадовского (I, 255–256). «Хмельной» и «масленичный» элементы служили не маскировкой или смягчением этих намеков, а указанием на ироничный, карнавальный модус восприятия событий – личных и политических (ода писалась во время ведения Россией двух войн, с Оттоманской Портой и Швецией, осложненных серьезным кризисом в политико-дипломатической сфере).

В 1780-е годы Г. Р. Державин пишет цикл од, связанных с Екатериной II и объединенных общим так называемым «забавным слогом»: «Фелица» (1782), «Благодарность Фелице» (1783), «Решемыслу» (1783), «Видение Мурзы» (1784, 1791), «На Счастие» (1789), «Изображение Фелицы» (1789). Размывая жанровые и стилевые перегородки, Державин, по справедливому суждению М. Г. Альтшуллера, в 1780-е годы называет чуть ли не все свои стихи «одами».

Первая ода, «Фелица», сочинялась в период празднования двадцатилетия царствования Екатерины и устанавливала парадигмы второго периода правления, ее наивысшего триумфа и расцвета. Перед читателем разворачивался поэтический, воображаемый сюжет – история взаимоотношений «Киргиз-Кайсацкой Царевны» Фелицы и «татарского мурзы». Позаимствовав имя царевны из сочинения самой императрицы, ее «Сказки о царевиче Хлоре» (1781), Державин первым открыл этот поэтический диалог, вовлекая венценосную собеседницу в им творимый миф.

Однако с самого начала, как и позднее, в своих «Объяснениях» поэт указывал, что вкусовым и стилистическим ориентиром создания шутливой оды в так называемом «забавном слоге» была сама Екатерина: «Оде сей… поводом была сочиненная Императрицею сказка Хлора, и как сия Государыня любила забавныя шутки, то во вкусе ея и писана на счет ея ближних, хотя без всякаго злоречия, но с довольною издевкою и с шалостью».

«Благодаря» или «изображая» Фелицу, проясняя характер их взаимоотношений в «Видении Мурзы», воспевая Решемысла-Потемкина (ода «Решемыслу», как подчеркивал сам автор, является «подражанием оде к Фелице»), Державин связывал оды в единый текст, наполненный как автоцитатами, так и постоянными отсылками к сочинениям Екатерины, ее высказываниям и bon mots. В этих одах поэт умело разрушал эпический монументальный образ владычицы «полсвета», воссоздавая интимный, внутренний облик Фелицы – пишущей, думающей и даже смеющейся. Екатерина с удовольствием приняла этот образ, «узнавая» себя в нем.

Пересоздавая образ Екатерины в стихотворениях этого цикла, Державин представлял ее не только как свою покровительницу, образец добродетели и мудрости, идеал поведенческой модели, но и как инициатора и пропагандиста «забавного слога». В 1789 году в своей самой необычной, гротескно-карнавальной оде «На Счастие» Державин нарисовал идеальный портрет русской царицы, «Минервы среди тронов», на фоне карикатурных описаний европейских монархов. В кризисные месяцы конца «старого режима», накануне Французской революции, когда политические события приобрели чрезвычайно острый характер, лишь в русской царице поэт увидел надежный оплот разумного, рационального начала, противостоящего тотальному безумию окружающего мира:

Одна Екатерина II, как полагал Державин, бросала вызов стремительному и угрожающему потоку событий, в то время как слабые и неадекватные европейские правители вели свои страны к политическому и экономическому коллапсу. На фоне карикатурной панорамы безумного мира, управляемого безумными королями, Державин изображает Екатерину не только как единственно разумную монархиню, но и как союзницу поэта по литературным вкусам, по выбранной эстетической платформе. В отличие от осмеянных королей, русская царица в свободное от государственных трудов время занята литературой – «изволит Муз к себе пускать». И здесь поэт вполне сознательно сближает свою литературную позицию со вкусами императрицы: он вообще подчеркивает свою близость, почти интимное знание ее повседневной жизни. Поэт пишет как человек, владеющий внутренней, дворцовой информацией. Он передает Екатерине свои эстетические принципы: монархиня владеет «перышком искусным» – формула, ставшая символом нового забавного слога, противоположного «неискусному», то есть старому слогу, не умеющему смешить и забавлять.

Державин идет даже дальше – Екатерина оказывается уже не только инициатором, но и образцом того забавного слога, каким поэт пишет оды, обращенные к ней же! Монархиня пишет для «общей и своей забавы», и в ее сочинениях поэт обнаруживает этот принцип забавного просвещенного смеха, призванного галантно шутить, но не уничтожать, не критиковать (она пишет «не ссоряся никак ни с кем»). Этот своеобразный смех – беззлобное подшучивание (или «подсвистывание» – таково было значение самого термина «persiflage») – должен был служить знаком принадлежности к самому галантному и просвещенному обществу.

Сам термин «persiflage» появляется во Франции около 1734 года и исчезает с началом революции. Его появление означало формирование элегантного стиля и беззлобного галантного смеха. За такого рода смехом стояла либертинская позиция, а сам этот особый смех культивировался не только салонными остроумцами, но и философами и писателями эпохи Просвещения, такими как Вольтер, Дидро, Кребийон, Лакло, Ривароль. Что же специфического содержал такой смех?

Прежде всего, культ «галиматьи», несвязного дискурса, который вышучивает определенных персонажей узкого круга, но всегда оставляет в читателях сомнения относительно идентификации вышучиваемого. Говоря комплименты, персифлёр подает их с иронией, в насмешливом тоне, так, что объект комплиментарного текста находится в недоумении, шутка ли это или всерьез.

Журнал «Собеседник любителей российского слова», публиковавший и шутливые оды Державина, и эссе Екатерины «Были и небылицы», должен был служить своего рода площадкой для производства такого типа смеха. Екатерина сама (в письме к Мельхиору Гримму от 16 августа 1783 года) называла свое сочинение «галиматьей» и подчеркивала, что «читатель помирает со смеху», в то время как журнал «составляет счастье города и двора». Она же в эссе «Завещание» сама сформулировала эстетический канон, который желала бы видеть. Здесь был и знаменитый тезис о том, что «веселое лучше всего», а «смех, ум и прикрасы» должны течь «аки струи». Запрещая проповеди и нравоучения, она ратовала за «приятные обороты» и «легкость слога» – за то, чтобы «на всякие мысли смотреть не с одного конца». Наконец, она хотела, «чтоб сочинитель скрыл свое бытие», то есть чтобы «нигде не чувствовалось, что он тут действует».

Реальность, конечно же, сильно отличалась от теории: простоватые «witz’ы» императрицы не могли скрыть ее присутствия («бытия») в тексте, а имперские шутки порою воспринимались как угроза опалы. С другой же стороны, забавные оды Державина вызывали раздражение задетых бояр и порождали немало неприятностей, даже гонений. Так, в частности, Дашкова писала о появлении журнала «Собеседник любителей российского слова»: «В Академии издавался новый журнал, в котором сотрудничали императрица и я. ‹…› Вяземский принял на свой счет и на счет своей супруги сатирические произведения, в особенности когда он узнал, что в журнале сотрудничает Державин. Он одно время преследовал Державина и лишил его места вице-губернатора и потому думал, что тот отомстит ему, изображая его в своих стихах, которые читались всеми с жадностью, так как Державин был известный и талантливый поэт». Непонимание шутки и преследование поэта-персифлёра (как, например, со стороны начальника Державина генерал-прокурора А. А. Вяземского или подстрекаемого им И. В. Гудовича) свидетельствовало, как впоследствии будет пытаться доказать поэт, о нарушении норм галантности, цивилизованной парадигмы поведения.

Пытаясь защититься от нападок «бояр», Державин постоянно ссылается на литературные труды Екатерины – ее комедии, а также эссе «Были и небылицы». Указанное сочинение Екатерины «Были и небылицы» печаталось в «Собеседнике» анонимно, однако об авторстве знали все читатели. Название этих эссе было позаимствовано из сочинения самого Державина – его «Фелицы»:

Именно в этих эссе появлялся вымышленный императрицей персонаж – дедушка, от лица которого велось повествование в первых частях. Вставляя в оду «На Счастие» чрезвычайно важный намек – «и припевает: „хем, хем, хем“», – Державин ссылается на конкретный фрагмент эссе Екатерины, где «дедушка», приговаривая «хем-хем-хем», читает знаменитые вопросы Д. И. Фонвизина.

Между тем завуалированная отсылка к тексту Екатерины соответствует поэтике всего стихотворения – Державин ставит в заслугу Екатерине ее шутливые эссе, наполненные колкими зарисовками ближайшего окружения и иронической болтовней на самые разные темы. Поэт и здесь продолжает сближение – сочинение Екатерины соответствует категории «забавности», и даже само «припевание» «хем, хем, хем» выглядит демонстрацией того самого persiflage, насмешливого и незлобного юмора, обращенного к какому-то закодированному адресату (так, как это было в самой оде «На Счастие» у Державина). Сложная интертекстуальная структура оды «На Счастие» привела к парадоксальным и прямо противоположным интерпретациям этого текста, оставшегося до конца не разгаданным.

Жанровый канон

Ода «На Счастие» была написана во время одного из самых тяжелых моментов жизни поэта. В 1788 году Державин, поссорившийся со своим непосредственным начальником И. В. Гудовичем, был отстранен от должности Тамбовского губернатора, а дело против него было передано в Сенат. Здесь имела место явная интрига – Гудович был близким приятелем генерал-прокурора А. А. Вяземского (бывшего начальника Державина и откровенного врага поэта), а также П. В. Завадовского, сенатора и члена кабинета императрицы. Все эти влиятельные политики («бояре», как называла их сама императрица) принадлежали к числу противников Потемкина, поддерживающего Державина. В конечном итоге Державин будет оправдан по всем обвинениям, а его оппоненты станут объектом насмешки в этой оде.

Ода, в отличие от всех других од этого цикла, не публиковалась при жизни Екатерины, хотя была достаточно известна в кругу литераторов, читавших ее в рукописных копиях. Печатая стихотворение в составе «Сочинений» в 1798 году, уже при Павле I, Державин сделал выразительный комментарий к истории создания этого текста: «Писано на масленице, 1790». Исследователи, однако, сразу же усомнились в правильности авторской датировки стихотворения – тем более что Державин не раз сознательно переносил время написания, маскируя по тем или иным причинам реально-биографический контекст.

В первой половине января 1789 года Державин приехал в Москву, имея на руках приказ «не отлучаться» никуда на все время, пока Сенат занимается рассмотрением его дела. Здесь и была написана ода «На Счастие», содержащая шуточный обзор политических и военных событий, относящихся к периоду конца 1788-го – начала 1789 года. Важно и то, что в оде, повествующей о вселенском «безумии», не упомянуты французские потрясения, в том числе взятие Бастилии 14 июля 1789 года. Реальный анализ политических событий указывает на то, что ода могла быть написана в феврале 1789 (но не 1790) года, возможно, действительно на масленичной неделе, приходившейся в тот год на 12–18 февраля.

Лукавые слова о «хмельном» состоянии поэта были всего лишь указанием на жанровую природу оды и ее связь с немецкой «буршикозной» одой, обнаруженную еще Л. В. Пумпянским: «Позволим себе краткое отступление по совершенно еще темному вопросу о русском забавном слоге. Он знал сложную предысторию (додержавинскую, до-Фелицыну), связанную, по-видимому, с петербургской бытовой офицерской поэзией и соотносящуюся с немецкой забавной поэзией (студенческой). Забавных поэтов в Германии в 1730-е гг. было много, хоть даровитых, кроме Гюнтера, среди них не было ни одного. Установилась жанровая философия забавной оды: игра, дурачество, случай правит миром, – самоутешение умного плебея. Державин, по-видимому, неоднократно перечитывал своего Гюнтера, но из всех его забавных од особенно помнил действительно лучшую: „An die Gelegenheit“. ‹…› Ода „На счастье“ – одно из самых оригинальных произведений Державина, совершенно русских по материалу умных наблюдений („и целый свет стал бригадир“), но жанр и тема (вернее, уместность темы для забавной оды) восходят к оде „An die Gelegenheit“. Само заглавие получает свой смысл из Гюнтерова (счастье не в смысле bonheur, a случай, Фортуна, т. е. как раз Gelegenheit). Известная приписка „когда и автор был под хмельком“ не имеет никакого личного значения. Это жанровая черта».

Замечания исследователя чрезвычайно важны. Они позволяют не только выявить непосредственный источник стихотворения Державина – «Ода к Фортуне» Иоганна Христиана Гюнтера (1695–1723), но и осмыслить его содержание в свете указанной традиции. Идущая от Горация («Ad Fortunam») жанровая разновидность полусерьезной полушутливой оды сделалась чрезвычайно популярной в средневековой лирике – в застольных песнях бродячих студентов и монахов. Именно там был задан канон – жалоба на коварную Фортуну, которая то ласкает, то жестоко бьет смертного, находящего утешение и защиту в стакане вина, в пьяных и веселых пирушках. Показателен интерес Державина в это время к такого рода застольным и песенным «философствованиям»: в эти же месяцы 1789 года он сочиняет стихотворение «Философы, пьяный и трезвый», восходящее к той же традиции (в первой публикации, в «Московском журнале» 1792 года, название имело еще более «песенный» вид – «Песня роскошного и трезвого философа»).

В оде Державина «На Счастие» мир осмыслялся как безумный, кощунственный, перевернутый, лишенный привычной иерархии верха и низа: короли, вельможи, рабы и шуты то возносились вверх, но падали вниз по прихоти Фортуны. Автор представлял текущие события в виде тотального хмельного угара и безумной карточной игры, где царил случай и отсутствовали всякие логические инструменты понимания жизни, пляшущей в диком вихре вселенского веселья, где перевернуты все нормы и опрокинуты все институты общества:

Что же послужило словесным инструментом для перенесения такого рода застольных песен на русскую почву? Пумпянский еще не знал о наличии такого пласта непечатной лирики, как «барковиана», – он указывал на «солдатские» стихи. Таким образом, ода приобретала двойной код. С одной стороны, она могла читаться «всерьез» – как жалоба поэта на несправедливость Фортуны, на потерю собственного статуса. Одновременно в оде присутствовал своего рода «внутренний текст», галантно переработанный набор цитат и отсылок к самым разным текстам «барковианы», позволяющий осведомленному читателю увидеть комический подтекст этой оды.

В таком контексте чрезвычайно двойственной выглядела сама Фортуна, или «Счастие», главный адресат послания. Державин производил весьма опасное сближение – читатель мог идентифицировать Фортуну с Фелицей-Екатериной, а саму оду воспринимать как просьбу, хотя и шутливую, о покровительстве со стороны отставленного и отданного под суд поэта. Именно так воспринял оду Я. К. Грот, писавший, что «здесь под Счастием должно разуметь Екатерину». Комментатор не заметил, что, вопреки распространенной традиции, Державин наделил свою Фортуну мужскими чертами:

Cама Фортуна представала у Державина не в обычном своем облике: традиционно она изображалась в виде женской фигуры, стоящей на колесе и держащей одной рукой парус (у Державина – «волшебную ширинку»), а другой – рог изобилия. Поэт же изобразил свое Счастие в мужском образе, в виде резвого и сильного бога, а не богини. Позднее, иллюстрируя оду, А. Н. Оленин представил бога Счастия (Фортуны) в виде кудрявого мальчика с завязанными глазами, едущего по свету на шаре. Державин не только иронически расподобил Екатерину, «Мудрость среди тронов», и коловратное Счастье, но – для большей очевидности несовпадения этих двух персонажей оды – придал им гендерное различие. Игра двумя планами – шутливое восхваление императрицы и негодование по поводу безумия и непредсказуемости бога Счастия – составляли главный контрапункт этой оды.

Неопределенность, зыбкость аллюзий (соответствующая стратегии persiflage) привела к прямо противоположным прочтениям. Если Грот увидел в оде описание триумфов Екатерины (она же Счастие), то некоторые исследователи, напротив, усмотрели в стихотворении ниспровержение имиджа Екатерины-Фелицы, а в самом тексте увидели «анти-оду». Между тем «На Счастие» не содержало ни ниспровержения, ни профанации – это была игра с созданным им самим мифом.

Политические метафоры и реальная политика

Тот же Грот, следуя логике идентификации Фелицы-Фортуны и Екатерины и опираясь на лукавые «объяснения» Державина, полагал, что знаменитые «международные» строфы заключают в себе еще не до конца расшифрованные «намеки на счастливыя военныя действия России и на выгодные для нея союзы, которыми Императрица приобретала политическое преобладание в Европе». Приведем эти «международные» строфы оды Державина – его l’histoire du temps:

Грот попытался связать каждую строчку приведенных строф с конкретным и успешным дипломатическим или политическим событием русского двора. Между тем Державин представлял здесь не успехи или победы Екатерины и ее политики, а напротив – те события на международной арене, которые можно интерпретировать как провалы или по крайней мере дипломатические неприятности. Именно они совершаются, как показывает поэт, по слепой воле коварного и даже злого бога Фортуны.

Приведенные куплеты, составленные из сатирических афоризмов, представляют собой гротескное изображение государей и государств в виде сниженно-комического политического «тела», подвергнутого воздействию Фортуны. Высокая политика, символизированная в одах в виде идеального тела государя или государыни (как в одах Ломоносова, представлявшего Россию как прекрасную Елизавету Петровну), десакрализируется и деконструируется в этой оде Державина. Вместо символического тела изображаются его физические части (или элементы одежды, связанные с той или иной частью тела): борода (Порта), усы (Пруссия), фижмы (Англия), хохол конфедератской шапки (Польша), пукли (Франция), нос (Испания), ноги и туфли (римский папа). Контекст, в который введены эти страны – части тела, также оказывается чрезвычайно сниженным: набор действий, совершаемых ими, как будто взят из уличных кукольных представлений или политических карикатур, где дергают за бороду, стряхивают парики или едут чехардой. В этот насыщенный физическими жестами ряд встраиваются и словесные идиомы (задать перцу, коптить колбасы), также соотнесенные с тематикой драки или вредительства в их сниженном варианте.

Между тем сатирическая панорама, при всей гротескности, свидетельствовала о хорошей информированности Державина не только о политических событиях, но и об отношении к ним в придворных кругах. Конец 1788-го – начало 1789 года – очень напряженный, кризисный период в политике, когда в запутанном клубке союзов и контрсоюзов пытались участвовать чуть ли не все европейские страны. Именно в этот период международный кризис приобретал угрожающие черты – войны грозили перерасти в общеевропейскую войну, а короли внезапно заболевали, умирали или сходили с ума.

После успехов первой войны с Оттоманской Портой (1768–1775), присоединения Крыма в 1783 году, триумфального путешествия в Крым в 1787 году русский двор внезапно оказался перед лицом новых угроз со стороны, казалось бы, сильно ослабленного противника. В начале августа 1787 года русский посол в Константинополе Я. И. Булгаков был приглашен для беседы, во время которой турецкая сторона ультимативно потребовала возвращения Крыма. После этого Булгаков был заключен в Семибашенный замок, что на дипломатическом языке Турции означало объявление войны. 13 августа 1787 года Султан Абдул-Хамид (правил в 1774–1789) объявил войну России. Турки высадились под Кинбурном, пытаясь отрезать Крым от материка. Началась длительная Кинбурн-Очаковская операция, закончившаяся полным разгромом турок и взятием Очакова в декабре 1788 года. Как писал Державин, Фортуна взялась играть с Россией в самых болевых точках ее геополитических интересов:

Если первая строчка относится к действиям русской армии против турок – медленному выдавливанию турок из Европы (Фортуна помогает «ерошить» бороду туркам), то вторая строка описывает неустойчивую ситуацию с Крымом – Тавридой или Тавром. Осенние месяцы 1788 года Григорий Потемкин, главнокомандующий армией, проводит в большой тревоге. Его действия кажутся слишком нерешительными, а в конце сентября, после известий о гибели от бури части кораблей Севастопольского флота, Потемкин и вовсе впадает в отчаяние и требует уволить его или даже отдать Крым туркам, эвакуировав жителей. Екатерина сама была встревожена ситуацией, которая могла открыть туркам дорогу «в сердце Империи».

Кроме того, Густав III, король Швеции и кузен Екатерины, воспользовавшись тем, что русская армия сконцентрирована на южных границах, начал военные действия в Северном море. За спиной Густава стояли Англия и Пруссия, убедившие воинственного короля вступить в союз с султаном. Торжественно объявляя о намерении отмстить за поражение прадеда Карла XII под Полтавой и требуя от России вернуть все земли, утраченные в первой половине XVIII века, рыцарствующий король-масон отправил армию на Фридрихсгам и Нейшлот, а флот – на Кронштадт и Петербург. Однако в июле 1788 года русская эскадра под командованием С. К. Грейга потопила шведские корабли в Финском заливе. Державинская строчка о Стокгольме повествует о неудачной авантюре Густава, которому не благоприятствует Фортуна:

Вообще же, помимо этой «международной» строфы, Державин в своей оде несколько раз окказионально упоминает Густава. Говоря о добродетелях Екатерины, Державин констатирует:

Далее, говоря о собственных «несчастиях», Державин пишет:

Характерно также, что все упоминания даются через отсылки к сочинению Екатерины «Горебогатырь Косометович». Упоминание о Горе-богатыре появляется и в стихотворении Державина «К Эвтерпе», напечатанном в феврале 1789 года и также им самим отнесенном к более позднему времени. В начале февраля Потемкин, как было указано выше, не без труда отговорил императрицу представлять этот «бюрлеск» на публичной сцене в Петербурге в присутствии дипломатов. На некоторое время все театральные постановки и ажиотаж вокруг этого сочинения императрицы были остановлены. Таким образом, пик упоминаний о Горе-богатыре приходится на январь – начало февраля 1789 года, что также совпадает с предполагаемым временем написания оды, насыщенной самыми заметными, новомодными реалиями.

«Безумный мир! Безумцы короли! Безумен их союз!»

Эти строки из хроники Шекспира «Король Иоанн» как нельзя более соответствуют всей политической ситуации, описанной в оде Державина. В конце 1788 года России угрожала коалиция «четвертного союза» Пруссии, Англии, Швеции и Голландии, готовая поддерживать военные действия на севере и юге России и подстрекать антирусские выступления в Польше, Дании и Крыму. Коалиция стояла и за спиной турецкого султана. Забегая вперед, заметим, что в противовес этому враждебному союзу Россия активно пыталась сколотить свой – четвертной – союз, состоящий, помимо России, из Австрии, Франции и Испании.

Эти союзы, болезни, безумие и смерти королей, равно как и их «недостойные» занятия, их политическая импотенция, представлены в оде в качестве симптомов «коловратности» мира, катящегося к пропасти. В своей оде Державин замечал:

В этом фрагменте, однако, Державин противопоставил русской царице-Мудрости не абстрактных королей, а вполне конкретный дом Бурбонов в лице Фердинанда I, короля Неаполитанского и двух Сицилий (1751–1825), а также Людовика XVI, последнего короля Франции. Первый был известен своим грубым нравом, страстной любовью к макаронам, а также к их производству. Этот «король Фальстаф», по воспоминаниям современников, проводил много времени на рынках, часто в самой «грязной» компании, и сам занимался изготовлением макарон, заказывая для этого соответствующие машины. Второй персонаж приведенного отрывка – Людовик XVI – увлекался столярным, токарным и слесарным делом; он имел знаменательное прозвище «Le serrurié» («Замочник»): король коллекционировал замки разных конструкций, а ковка по металлу была его любимым хобби. Оба короля были женаты на сестрах, двух дочерях австрийской королевы Марии-Терезии: первый на Марии-Каролине, второй – на Марии-Антуанетте. Грубость и непросвещенность первого короля были качествами, по мнению поэта, несовместными с выполнением государственных обязанностей. В действительности этот любитель макарон переложил все дела на красивую и деятельную жену. Последний король Франции также не особенно интересовался государственными делами, отдавая явное предпочтение «кузнице» в ущерб всем остальным королевским местоположениям (и трону, и спальне!). Импотенция Людовика XVI воспринималась как символ заката монархии. Все эти качества короля были постоянным объектом памфлетов и политических карикатур, известных и в России.

Однако самыми «коловратными» оказались события в Англии. Премьер-министр Уильям Питт Младший (1759–1806) был давним недругом Екатерины: он не мог простить негласную поддержку императрицей антибританской революции в Северо-Американских штатах, а также придуманной ею политики вооруженного нейтралитета, фактически оставившей Англию без помощи. Питт прямо указывал С. Р. Воронцову, русскому посланнику, что Россия предала прежнего союзника, помогавшего ей во время первой русско-турецкой войны. В ситуации 1788 года Екатерина имела серьезные опасения, что Англия (как союзник Швеции) пошлет флот в поддержку Густава. Неожиданно осенью 1788 года самые невероятные новости стали приходить с берегов Темзы.

В оде Державина отсылка к Англии, на первый взгляд, выглядела как общее карнавальное место:

В ноябре 1788 года русский двор обсуждал внезапное сумасшествие английского короля Георга III (1738–1820). Циркулировали слухи о его отравлении. Современные ученые полагают, что имела место редкая болезнь крови (порфирия), возможно, вызванная лекарствами, прописанными королю и содержащими мышьяк. С ноября 1788‐го по март 1789 года Екатерина с напряженным вниманием следила за развитием событий. Дневник А. В. Храповицкого пестрит каждодневными записями разговоров о состоянии английского короля:

26 ноября. Разговор о Короле Английском…

30 ноября. Из газет Немецких сказывать изволила, что Король Английский с ума сошел. ‹…› Во время волосочесания получена депеша графа Воронцова, где точно настоящее сумасшествие утверждается…

3 декабря. Разбирали Английския газеты, и переводили по Французски относящееся к королевской болезни. – Граф Воронцов пишет, будто ему легче, начинает узнавать людей, но в речах ни малейшей связи нет; хотят обождать созывом Парламента для утверждения Регента…

7 декабря. Пред выходом к волосочесанию, говорено с жаром и твердостию о перемене, в Англии ожидаемой, которая может быть полезна… [396]

Я. К. Грот, следуя своей логике сопоставления Фортуны с Екатериной, комментировал эту строку Державина как очередной триумф русской политики: «Английская королева, после помешательства супруга ея Георга III в конце 1788 г., домогалась регентства с устранением от него Вельскаго принца и заискивала расположения России». Между тем политическая расстановка сил была совершенно иной. Действительно, супруга короля Шарлотта (Мекленбург-Стрелицкая, 1744–1818) активно участвовала в заговоре по установлению регентства при безумном короле. Ее действия поддерживал премьер-министр Питт, давний противник Екатерины. Во главе противоположенной партии стоял молодой регент, принц Уэльский, сын Георга и Шарлотты, также претендующий на регентство и поддерживаемый так называемой «партией патриотов». Екатерина именно с ним связывала все надежды, поскольку ожидала, что на смену Питту придет Чарльз Джеймс Фокс, член правительства, лидер радикального крыла вигов, противник Питта. Именно такой политической перемены жаждала Екатерина: в приходе к власти принца и Фокса она видела возможность улучшения русско-британских отношений и разрушения союза Англии с Пруссией. 27 ноября 1788 года Екатерина писала Потемкину о потенциальном раскладе сил: «Теперь Аглинский Король умирает, и естьли он околеет, то авось-либо удастся с его сыном (который Фокса и патриотической аглинской партии доныне слушался, а не ганноверцев) установить лад».

Таким образом, в оде «На Счастие» не Екатерина, а злобная Фортуна, куролеся и совершая непредсказуемые деяния, «наряжала» Темзу в фижмы, то есть возводила на престол королеву Шарлотту. Сама же Екатерина не только не поддерживала Шарлотту, но и весьма скептически отзывалась о ее характере:

11 января. Из почты читать мне изволила, что в рассуждении Регентства, Королева Английская с министерством противится партии сына своего, Принца Валлийского, и нарочно хотят власть его ограничить, дабы, отказавшись от правления, оставил оное Королеве; сие пишет Граф Воронцов. ‹…›

14 января. Сказывать изволили, что есть вести, будто королева Английская приняла регентство: «Она глупа и жадна до денег». ‹…›

19 января. Продолжение разговора о Короле Английском, надежда на Наследного Принца; его коротко знает Сегюр; он пострел, но умен, и когда введет в Министерство Портланда и истинных патриотов, то для нас будет полезно. ‹…› Теперь нет шести почт из Англии и может статься, что сделалась революция [401] .

Екатерина была невероятно потрясена событиями в Англии, она неоднократно жаловалась Храповицкому, что неизвестность положения вызывает у нее приступы отчаяния. Переходя от сомнений к надежде, императрица интенсивнейшим образом обсуждала английские дела:

21 января. Замечено, что уже 7-й почты нет из Англии, и в Берлинских газетах, между изъяснениями в Парламенте, есть слова, к тому относящиеся, будто предались Наследному Принцу флот и армия; нет ли революции? ‹…›

25 января. Говорено о гнусном нраве Королевы Английской, ибо Воронцов пишет, что деньги есть первое ее божество; она ложным уведомлением медиков о поправлении здоровья Королевского подкрепила Министерскую партию, и нарочно для сына ее составлены позиции, чтоб отказался от Регентства, но все оное открывается теперь [402] .

Наконец, в марте ситуация опять радикальным образом изменилась. Король Георг поправился, и вопрос борьбы за власть между сыном и матерью утратил актуальность:

4 (марта). Из Немецких газет изволила прочитать мне объявление Питта о выздоровлении Королевском, на что сделал возражение в парламенте Герцог Иоркской, которого к Королю не пустили; il est ci malade qu’il été; все интриги от Питта и Королевы происходят; она страстна к прибыткам и заражена сею подлою страстию [403] .

События в Англии и их освещение проливают дополнительный свет на время написания оды «На Счастие». Державинская метафора женского правления (Темза в «фижмах») теряла свою актуальность после начала марта 1789 года, когда выздоровевший король снова взял власть в свои руки.

«Берлину фабришь ты усы…»

Эта насмешливая фраза Державина вошла в толковые словари как чуть ли не единственный пример употребления слова «фабрить» (немецкое слово «фабра» означало косметическую мазь, которую употребляли для натирания усов, чтобы они не свисали). Гротескной метафорой, символизирующей тип хвастливого солдафона с воинственно закрученными усами, поэт отсылает к прусскому императору Фридриху Вильгельму II, в 1786 году сменившему на престоле своего дядю Фридриха II. Державин точно передает «модус» восприятия Пруссии и прусской политики – со стороны русского двора. Фортуна, как показывает поэт, «фабрит» усы Берлину, то есть подталкивает Пруссию к наступательной, агрессивной политике.

Действительно, вся осень 1788 года прошла под знаком страшной угрозы со стороны Пруссии. В этой связи нельзя не отметить очередную ошибку Грота, пытавшегося трактовать эту строчку не как «проделки» враждебной Фортуны, а как очередной «успех» Екатерины – ее усилий в «привлечении на нашу (русскую. – В. П.) сторону Пруссии». В разгар военных действий на двух фронтах прусский король в весьма безапелляционной форме предложил Екатерине посредничество в достижении договора с Турцией. Согласно этому предложению, Россия должна была вернуть Порте все завоевания первой русско-турецкой войны (включая Крым и Молдавию). Екатерина болезненно отреагировала на этот «диктаторский тон», как свидетельствовал Храповицкий. Она повторяла эту формулу во всех своих письмах этого времени, расценивая «медиацию» Пруссии как оскорбление и готовясь к войне (а не союзу!) с нею.

Кроме того, болезненным для русского двора было и то, что Берлин активно препятствовал укреплению прорусской партии в Польше. Фридрих Вильгельм угрожал открыть войну по всему западному фронту от Северного моря до Черного (при поддержке союзников). Воинственный король также предостерегал Данию (союзника России) от поддержки русских в войне с Швецией, намереваясь, в случае непокорности, послать войска в датскую провинцию Голштинию, в 1762 году переданную Екатериной Дании в обмен на мирные отношения. Об этой чрезвычайно неблагоприятной ситуации с Данией Державин также написал в своей оде:

В ответ Екатерина укрепила армии на западном направлении и собиралась послать войска в Польшу к границам Пруссии, о чем написала в письме-приказе Потемкину 19 октября 1788 года: «Король Прусский зделал две декларации – одна в Польшу противу нашего союза с поляками (который… видя, что от того может загораться огонь, я до удобного время[ни] остановить приказала); другая Датскому двору, грозя оному послать в Голштинию тридцать тысяч войск, буде Датский двор войдет, помогая нам в Швецию. ‹…› День ото дня более открывается намерение и взятый ими план не токмо нам всячески вредить, но и задирать в нынешнее и без того для нас тяжелое время. ‹…› Думаю, на случай открытия со стороны Короля Прусского вредных противу России и ее союзника намерений… армию фельдм[аршала] Гр[афа] Румянцева обратить, как в твоем большом плане предвидено было, противу Короля Прусского…»

В штабе Потемкина расценили это письмо как приказ готовить войну с Пруссией. Потемкин спешно доказывал необходимость снизить накал в отношениях с Пруссией и не делать поспешных шагов. Эта напряженная ситуация с Пруссией продлилась до конца года. П. В. Завадовский убеждал императрицу начать военные действия и резко критиковал более осторожные советы Потемкина. Ему удалось настроить императрицу против «светлейшего»: Екатерина обиделась на Потемкина, назвав его продолжателем геополитической стратегии Никиты Панина, выступавшего за партнерство с Пруссией. В письме Екатерине от 26 декабря 1788 года Потемкин оправдывался: «Я не по основаниям Графа Панина думаю, но по обстоятельствам. ‹…› Не тот я, который бы хотел, чтоб Вы уронили достоинство Ваше. Но, не помирясь с турками, зачать что-либо – не может принести Вам славы… ибо верно мы проиграем, везде сунувшись».

Фридрих Вильгельм был опасным противником, масоном и идеологическим оппонентом русского двора. Его предшественник, Фридрих II, просвещенный монарх, поэт, друг и корреспондент Вольтера, автор «Анти-Макиавелли» (1740), представлял собой более прагматичного политика, стремившегося к поддержанию дружеских отношений с Екатериной. Племянник же Фридриха был консервативен, религиозен, лишен всяких просветительских импульсов. Он демонстрировал откровенную антирусскую позицию. Императрица в письмах к И. Г. Циммерманну (явно ориентированных не на одного корреспондента, а на всю европейскую аудиторию) вела непрерывную полемику с прусским королем, настаивая на том, что за его словами о балансе сил стоят агрессия и стремление к доминированию: «В настоящее время берлинский двор руководствуется в политике принципами г. де-Шуазеля, над которыми Фридрих II так насмехался. Всем известно, что принесла нам политика герцога де-Шуазеля; его мнимая боязнь перед величием России прикрывала его страсти, его злобу, зависть и двоедушие. Он хотел повредить мне, но ему удалось только обнаружить свою собственную слабость и слабость турок, которых он впутал в это дело. Равновесие Европы не сходило у него с языка, то самое отвлеченное равновесие, которое всегда нарушало спокойствие всех держав, опиравшихся на эту фразу, помогающую пускать пыль в глаза толпы и маскировать преступныя и непоследовательныя цели и намерения, когда они заступают место справедливости, служащей основою всех государства и связующей человеческое общество».

Еще более неудачными выглядели на тот момент польские дела, тесно связанные с прусскими. Согласно проекту русской стороны, опиравшейся на короля Станислава Понятовского, бывшего фаворита Екатерины, Польша должна была выслать войска и принять участие в военных действиях против турок. Однако с августа 1788 года, с начала русско-шведской войны, Польша становилась все менее и менее сговорчивой. Обе стороны – Россия и Пруссия – пытались втянуть разные круги польской аристократии в свои союзы, и здесь Фортуна споспешествовала Пруссии, а не Екатерине. В качестве одного из «подарков» польской стороне и Пруссия, и Россия обещали автономию Гданьска (Данцига). Город на Балтике являлся постоянным объектом геополитических столкновений европейских держав. Таким образом, именно в эти месяцы политического торга с Польшей Фортуна оказалась милостивой к городу, и строчка державинской оды отразила этот момент:

Наконец, в октябре 1788 года в Варшаве открылся так называемый Четырехлетний сейм, в котором доминировали «патриоты» во главе с Игнатием Потоцким («патриоты» представляли разные слои националистически настроенной шляхты, боровшейся за независимость от России). Сейм, оказавшийся под влиянием прусской стороны, пообещавшей вернуть полякам земли, аннексированные в 1772 году (во время первого раздела Польши), наложил вето на постановления Понятовского, основанные на плане русской стороны. Первые постановления Сейма (упразднение прорусского Департамента Военных дел, требование выведения всех русских войск с территории Польши) сопровождались большим энтузиазмом в польском обществе. Это было серьезное поражение политики Екатерины, писавшей Потемкину 27 ноября 1788 года: «Ненависть противу нас в Польше возстала великая. И горячая любовь, напротив, – к Его королевскому прусскому Величеству. Сия, чаю, продлится, дондеже соизволит вводить свои непобедимые войска в Польшу и добрую часть оной займет. Я же не то, чтоб сему препятствовать, и подумать не смею, чтоб Его Королевскому Прусскому Величеству мыслями, словами или делом можно было в чем поперечить. Его Всевысочайшей воле вся вселенная покориться должна».

Этот антирусский угар в Варшаве отразила строчка Державина:

«Хохол» в данном случае – «конфедератка», знаменитый атрибут польской военной формы, восходивший еще к эпохе Барской конфедерации (1768–1772), первой эпохе борьбы против русской имперской политики. Прославленным знаком этой борьбы стала шапка с четырехугольным верхом, суконной тульей и большим «хохлом» из перьев. Эту шапку польские противники России надевали и во время знаменитого польского восстания 1831 года. «Патриотическая» шапка сделалась для Державина символом строптивости и гонора, а само выражение «раздувать хохол» (с птичьими коннотациями) должно было создавать комический имидж «надутой» польской шляхты.

«В глаза патриотизма плюешь»

Знаменитая фразочка Державина о патриотизме, в неожиданном контексте появившаяся в этой оде, осталась непонятой или ложно интерпретированной. Кто же плюет в глаза патриотизму? Екатерина-Фелица? Что имел в виду поэт, смело писавший о столь «непросвещенных» поступках? Современные исследователи, зачастую прямолинейно и не испытывая ни малейших сомнений, толкуют оду как проявление «истинного патриотизма» поэта, а саму фразу интерпретируют как главный «девиз» всего стихотворения и даже всей личной позиции Державина, утверждавшего свободу «дерзновений».

Прежде всего, речь идет о «патриотических партиях», возникших в Польше, Голландии и Англии. Выше уже упоминалась партия патриотов, поддерживавшая регента, принца Уэльского. Принцу не удалось взять власть в свои руки, и в этом смысле Фортуна «плюнула» в глаза английским патриотам. Польские «патриоты», как полагал Державин, вели дело к прусской оккупации, и в этом была та же насмешка Фортуны.

Еще более драматичными были события в Голландии. Во второй половине XVIII века в Голландии формируется – из остатков старой республиканской партии – новая «партия патриотов», ориентированная на Францию и в какой-то мере воспринявшая идеи французского Просвещения. Одним из важнейших пунктов ее программы была критика наследственных привилегий, а как следствие – требование упразднения власти статхаудера (монарха) и поддерживающей его аристократии, находящейся под сильным влиянием Англии. Партия патриотов состояла отнюдь не из «демократических низов», а из местной буржуазии, противостоящей утверждению монархии английского образца и мечтавшей о власти.

В 1785 году голландским патриотам удалось захватить власть и отстранить статхаудера, коим был Вильгельм IV Оранский. Его зять – тот самый король Пруссии Фридрих Вильгельм II – направил войска в Голландию, и осенью 1787 года восстановил Вильгельма Оранского на престоле. «Патриоты» были разгромлены, многие бежали во Францию. Так, Фортуна «плюнула» в голландских патриотов, вынужденных скрыться за пределами своего «отечества». Фразочка Державина, конечно же, иронична – и по отношению к голландским патриотам, и по отношению к английским. Державин отнюдь не сочувствовал их противникам (ни Вильгельму Оранскому, ни Георгу III с Шарлоттой), но соединение разговорной формы («плюнуть») с абстрактно-идеологическим термином «патриотизм» вызывало комический эффект и создавало гротескный ореол вокруг самого политического дискурса и – политики как таковой.

Французский король и Екатерина II были крайне обеспокоены усилением влияния Пруссии в Голландии и вовлечением Голландии в «четвертной союз» против России. В этом Фортуна опять противостояла русским интересам, а вовсе не символизировала триумф Екатерины. Однако императрица продолжала надеяться на перемены в Голландии; в письме к Потемкину 26 февраля 1788 года она писала: «Дела в Голландии не кончены, принц Оранский старается зделаться владетелем, жена его собирает под рукойю себе партию, и патриоты паки усиливаются. Надо ждать весны, что тамо покажет».

Успех был на стороне Пруссии, втянувшей Голландию в свою орбиту и начавшей диктовать России свои условия уже от лица целой «немецкой лиги». Державин описывал это немецкое влияние одной строкой своего политического обозрения:

Таким образом, «патриотизм» отнюдь не являлся заветным «девизом» Державина. Говоря о Фортуне, плюющей в глаза патриотизму, поэт имел в виду ряд военно-политических провалов, которые приключились с патриотическими партиями в Англии и Голландии. Поэт не выражал здесь ни осуждения, ни сочувствия – лишь чистую иронию в отношении новомодного политического лексикона.

Екатерина II, Иосиф II и заговор против Потемкина

Русский двор прилагал большие усилия к созданию своей коалиции. Прежде всего, самые близкие отношения сложились между Екатериной и Иосифом II (1741–1790), императором Священной Римской империи. Просвещенный монарх, упразднивший в Австрии крепостное право и смертную казнь, начал свой поворот в сторону России в 1780 году, после смерти матери и соправительницы Марии Терезии. Скептически настроенный по отношению к религии (особенно на фоне исключительно набожной матери), вынашивающий планы реформирования церкви, Иосиф отказался от абсолютного подчинения римскому папе. В 1782 году он отказался посетить Ватикан и вынудил Пия VI нарушить традицию и лично приехать в Вену для встречи. Брат Иосифа Петр Леопольд II, великий герцог Тосканский, еще более категорично выступал против папского вмешательства в дела местной церкви. Демонстрация независимости от Рима со стороны двух королей привела к установлению новой церковной политики, объявленной на соборе в Эмсе в 1786 году. Обоим братьям удалось отстоять резолюцию о своем праве назначать местных священников, а также объявить об отказе от обязательной папской инаугурации их власти. Последние три строки из тех же «международных» куплетов оды «На Счастие» отсылают именно к этим событиям:

Вместо визита к папе Иосиф в 1783 году посетил Екатерину, а затем в 1787 году присоединился к императрице во время ее триумфального путешествия в Крым. Союз России и Австрии был заключен, Иосиф принял сторону Екатерины после объявления войны Портой, и австрийцы в 1788 году приняли участие в военных операциях в кооперации с русскими войсками. Однако австрийская сторона действовала медленно и неуспешно (Потемкин постоянно жаловался Екатерине на Иосифа). В ноябре 1788 года Иосиф, бывший в походах со своими войсками, едва избежал смерти и вернулся из армии в Вену серьезно больным. Ему оставалось жить всего месяцы – в 1790 году он умрет.

Вся осень 1788 года прошла в противостоянии Потемкина как планам австрийской армии, постоянно требовавшей помощи и переброски русских войск в их поддержку, так и придворным недоброжелателям. «Проавстрийский» кабинет Екатерины – А. Р. Воронцов, П. В. Завадовский, А. А. Безбородко – требовал от Потемкина большего взаимодействия с Иосифом и нажимал на самого австрийского императора для соединения сил и открытия нового фронта войны – с Пруссией. Потемкин предостерегал Екатерину от такого плана; 3 ноября 1788 года он писал ей: «Цесарь (Иосиф. – В. П.) повел войну странную, истощил армию свою на оборонительном положении и везде, где сам присутствует, с лутчими войсками был бит. ‹…› Что же будет, когда большие наши силы… отвлекутся? Император не в состоянии был, обратя все на турков, одолевать их. А если отделит он противу Пруссии, то будьте уверены, что турки придут в Вену, а Прусский Король паче возрастет».

Между тем «проавстрийская» группировка, воспользовавшись отсутствием «светлейшего», старалась подорвать влияние Потемкина при дворе, настаивая на «ободрении» Австрии и вовлечении ее в войну с Пруссией. Именно этот парадоксальный момент запечатлела строчка Державина:

Державин в эти месяцы тесно общался с семейством князя С. Ф. Голицына, генерал-майора в армии Потемкина, и был прекрасно осведомлен о состоянии военных дел. Его стихотворение «Осень во время осады Очакова» посвящено жене Голицына (и племяннице Потемкина) Варваре, урожденной Энгельгардт. Безусловно, Державин понимал, что «ободрение» истощенной и дезорганизованной армии Иосифа II для войны с Пруссией, как и ропот против Потемкина, не желавшего этого, является стратегической ошибкой. В оде «На Счастие» такое «ободрение» Вены включается поэтом в список политических «козней» злобного бога, проявлявшихся как во внешних, международных делах, так и в придворных интригах против Потемкина. После взятия Очакова «ропот» недругов затих, о чем Екатерина сама сообщала Потемкину 16 декабря 1788 года: «Всем, друг мой сердечный, ты рот закрыл, и сим благополучным случаем доставляется тебе еше способ оказать великодушие слепо и ветрено тебя осуждающим».

Характерно, что этот заговор против Потемкина со стороны «бояр» не был секретом для Державина. В начале 1789 года, в связи с празднованием взятия Очакова, Державин пишет стихотворение «Победителю», адресованное Потемкину:

Текст этого стихотворения был основан на 90-м псалме, и в первом издании в 1798 году содержал подзаголовок «Псалом 90, Живый в помощи Вышняго». Любопытно, что практически во всех текстах начала 1789 года Державин соединяет свою судьбу с судьбой Потемкина: оба почти в одно и то же время оказались жертвами клеветы и интриг – «сетей» «зломышленных людей».

В оде «На Счастие» намек на «несчастия» Потемкина, а точнее типично державинское «совмещение» лирического «я» с неким «другим», безусловно, присутствует. Так было уже в оде «Фелица», где намеки на вельмож были рассеяны по всему тексту, повествовавшему от первого лица о пирах, кружении мысли в «химерах», роговой музыке и т. д. Исследователи уже отмечали явные несообразности: Державин пишет, что «ныне пятьдесят мне било», в то время как в 1789 году ему было только 46 – реальный возраст вполне вписался бы в ту же строчку четырехстопного ямба. Пятьдесят лет тогда исполнилось как раз Потемкину.

Любопытно, что в одно и то же время и Потемкин, и Державин оказались в немилости у Екатерины по ложным обвинениям, исходящим от одной и той же группы людей (Завадовский, Вяземский, Безбородко – так называемая «украинская партия»). Строка той же оды Державина «и вьется локоном хохол» в данном случае намекает именно на эту партию.

Осенью 1788 года имела место настоящая интрига, направленная против Потемкина. После пресловутой бури на Черном море, потопившей часть Севастопольского флота, Потемкин отправил П. А. Румянцеву неосторожное письмо, где в отчаянии от неудач светлейший князь чуть ли не отказывался от командования. Румянцев послал своему протеже Завадовскому копию с письма, а тот представил его Екатерине. Интриганство Завадовского, пытавшегося очернить и оттеснить Потемкина, описывал в «Записках» Михаил Гарновский, управляющий делами князя и старательно собиравший все придворные сплетни (и информировавший своего начальника о них). 15 октября 1788 года Гарновский записал слова А. М. Дмитриева-Мамонова в связи с этой интригой: «Любя его светлость, как роднаго отца и благодетеля моего, желал бы я, с одной стороны, предостеречь его удержаться от такой вредной для него переписки, служащей забавою злодеям его…»

Цель Завадовского на время была достигнута – императрица даже оборвала личную переписку со своим «сердечным другом». Лишь успех Очакова повернул ход интриги вспять.

Той же осенью беды и клевета обрушиваются на Державина. В своих «Записках» поэт обвинил в постигших его невзгодах «украинскую партию» во главе с бывшим фаворитом Екатерины и соперником Потемкина: «Сенат, получив вторую жалобу, хотя не мог почесть ее за основательную; но, по убеждению генерал-прокурора Вяземского, а паче бывшего тогда в великой силе по связи с графом Безбородкою графа Петра Васильевича Завадовского, который Гудовичу был не токмо земляк и родственник по дому Разумовского, но и старинный друг, определил, не дождавшись на указ от Державина ответа, поднести ее величеству доклад. ‹…› Граф Завадовский потрудился сам написать доклад, в котором показал искусство свое в словоизобретении, что выдумал на обвинение Державина особливо не слыханное ни в какой юриспруденции слово, а именно, что он упослеживает ответами, и для того предать его суду. Императрица, получив таковой явно пристрастный доклад… проникла на него гонение…»

Державин был хорошо осведомлен и о внутренних политических, и о дипломатических событиях; в эти месяцы он находился в постоянной корреспонденции со своими приятелями – с А. В. Храповицким и Н. А. Львовым (служившим при канцлере А. А. Безбородко). Кроме того, Державин был в переписке с В. С. Поповым, секретарем канцелярии Потемкина. Не имея возможности выехать из Москвы, он держал собственного секретаря в Петербурге, для скорейшего получения всякой информации. За Державина ходатайствовал в Сенате живущий в Москве П. И. Панин, «дружелюбно принимавший» поэта.

Франция, Испания и другие

Отношения России с Францией в конце 1780-х годов складываются под знаком перемен и даже альянса: Людовик XVI изменил откровенно антирусской политике своего предшественника. Стремление противостоять английской торговой экспансии, а также поражение в Голландии, подпавшей под влияние все более агрессивной Пруссии, подтолкнули Францию к поиску союза (торгового и политического) с Россией. Новому повороту в отношениях должен был способствовать граф Л. – Ф. Сегюр, французский дипломат, приехавший в 1785 году к русскому двору и быстро вошедший в дружеское окружение Екатерины. Однако Екатерина не торопилась с торговым договором – тем более что все нагляднее обозначились свидетельства того, что Франция скатывается к серьезному социальному кризису. Вся яснее обнаруживались признаки заката ancient regime. В 1787 году Людовик XVI должен был восстановить парламент. В июне 1788-го социальные протесты в окрестностях Парижа вынудили короля послать армию на их подавление. Еще никто не мог и помыслить о революции, но уже появилось предчувствие опасности, подстерегающей французскую аристократию. «Франция слаба» – таков постоянный рефрен корреспонденции Екатерины, Потемкина, а также донесений русского посла в Париже И. Симолина. Колкая фраза Державина относится к очевидным симптомам конца аристократического века Франции:

«Пукли» – парики – символизируют этот век, служат знаком привилегий, статуса, а также позволяют поэту оформить смеховой облик Франции, где парики были одним из основных видов производимой продукции.

Державинская фраза о Венеции и Мальте также относится к актуальным событиям этого времени. Венецианская республика, управляемая последними дожами – Паоло Реньером (1779–1789) и Лодовико Манином (1789–1797), сделалась территорией больших экспансионистских (реальных или воображаемых) планов европейских правителей. Еще в 1782 году Иосиф II жаждал захватить венецианские владения в Далмации, а Екатерине предлагал приобрести некоторые греческие острова. Россия мечтала о закреплении в Средиземном море и рассматривала возможность своего присутствия в Венеции и на Мальте в качестве баз для дальнейшей войны с Портой. Особые отношения между Россией и мальтийскими рыцарями сложились еще при Петре I, а во время русско-турецких войн они активизировались. 19 октября 1788 года Храповицкий заносит в дневник сообщение, которое демонстрирует сохраняющиеся планы «взаимодействия» с Мальтой: «Спрошен после обеда для чтения бумаг, с курьером из Мальты полученных; тут два рыцаря в нашу службу назначаются, и единоверные охотно подъемлют оружие, когда флот наш прибудет».

В свою очередь Франция, обеспокоенная слухами о возможной экспансии России, заключила договор с Неаполитанским королевством о переходе Мальты под свой контроль. В 1797 году Венеция действительно перейдет под власть Наполеона, а позднее, в 1815 году, Далмация отойдет к Австрии. В этих куплетах оды «На Счастие» Венеция и Мальта обрисованы Державиным как первые жертвы злобной Фортуны, занятой перекройкой мира.

Сходным образом можно интерпретировать и строчку Державина, посвященную Греции:

Эта строка иронически отсылает к известному «греческому проекту», реализация которого должна была решить – в туманной перспективе – участь страны. Самой же Греции оставалось только «зевать» в ожидании исхода войны России и Австрии с Портой. Любопытно, что 30 января 1789 года, после представления «Горе-богатыря Косометовича» на сцене Эрмитажа, австрийский и французский послы Иоганн Кобенцель и Сегюр завели разговор о разделе Турции. Храповицкий записал их беседу, прекрасно передающую атмосферу безумных международных планов дележа мира, в атмосфере обсуждения которых и было написано «На Счастие»: «Они уверены, что Турцию поделить можно и дать куски Англии, Франции и Гишпании, а остатка довольно для Великого Князя Константина Павловича, pour un cadet de la maison…»

Испания была последним потенциальным союзником коалиции России, Австрии и Франции. Рисуя портрет Испании, Державин акцентирует внимание на том, что страна, которая в течение XVIII века утратила свое былое величие и территории, неожиданно претендует на роль серьезного партнера в международных делах:

Потеря Гибралтара, перешедшего к Англии, существенно ослабила позиции Испании на Средиземном море. Испанцы стремились вернуть его, вступая в союз с Францией и ведя переговоры о коалиции с Россией. Король Карл III (1716–1788) из династии Бурбонов, двоюродный брат Людовика XV, осенью 1788 года предложил Екатерине дипломатическое посредничество в переговорах с Пруссией (вместе с Францией). 19 октября 1788 года Храповицкий записал: «Носил на низ (к Екатерине. – В. П.) Конференциальную вчерашняго дня Записку, где Гишпанской Король, опасаясь всеобщей войны, предлагает медиацию свою с совершенным безпристрастием».

Екатерина была задета такими «беспристрастными» предложениями о посредничестве вместо реальных союзнических планов совместной борьбы с врагами. 6 ноября был дан ответ обоим Бурбонам, суммарный смысл которого пересказал Храповицкий в своем дневнике: «Конфирмованы ответы Дворам Мадритскому и Версальскому на предложение от них медиации, в том смысле, что не мы начинщики, мы мира желаем, но для достижения того не нам о том предлагать, а надобно стараться сменить Визиря и Капитан-Пашу, разбить инфлюенцию Прусской и Английской лиги, и дать тем Дворам почувствовать, сколь насильственны их поступки в делах Европейских».

Между тем неожиданно 14 декабря 1788 года испанский король умирает. Его наследник Карл IV, неопытный в международных делах, оказался под сильным влиянием своего министра графа Флоридабланки. Политика радикально изменилась, и испанский двор уведомил Екатерину об отказе от участия в союзе. Посол Симолин, опираясь на сведения своих французских друзей, сообщал о пропрусском настрое Флоридабланки. Он же уведомлял императрицу о том, что и французские переговоры о союзе с Россией откладываются – вслед за Испанией Франция стала выходить из игры. Негодованию Екатерины не было предела; 14 января 1789 года Храповицкий записал: «При отдаче перелюстрации, надписали собственноручно: „никогда еще не попадались депеши, кои более доказывают злостное расположение Франции противу России, как сии; тут явно и ясно оказывается, колико стараются умалить ее величие, ослабить все ея подвиги и успехи даже до малейшего. Непримиримый враг России!“»

Таким образом, «четвертной» союз России остался только в проектах. Наступающая революция во Франции окончательно сломала все стратегические планы этого времени. Державинская ода-шарада послужила выразительной иллюстрацией к тому безумному клубку событий, в котором оказалась русская императрица на рубеже 1788–1789 годов.

Снова Фелица: счастливый финал

Державин представляет саму ситуацию с «тамбовским делом» как грубое нарушение литературно-условных («галантных») отношений, которые установлены между ним и Фелицей. В этой оде поэт выражает, хотя и в шутливой форме, свое риторическое негодование по поводу того, что он, благодаря своему «забавному слогу», содержащему намеки и шутки по адресу «бояр», навлек на себя гонения. Он следовал их с Фелицей «общей» игре в духе persiflage, а в результате попал под суд и был отстранен от должности. Вместо цивилизованных форм литературного ответа на сатирические намеки, вместо просвещенно-толерантного отношения к модному «вышучиванию», «бояре» устроили грубую травлю поэта. Державин описывает эту парадоксальную ситуацию:

Самим подбором лексических форм («тузят», «нахмурить», «рожи») поэт указывает на нецивилизованное, непросвещенное поведение своих гонителей. Напротив, и он сам, и императрица оказываются «сопряженны» единством гуманитарного пространства: царица и милостива, и одарена хорошим вкусом. Таким образом, поэт встраивал литературную стратегию в административные дела, полушутливо и полусерьезно призывая императрицу судить его по этим же эстетическим правилам: хороший и галантный стиль отражает просвещенный и милостивый нрав.

Державин прекрасно разыграл свой литературный гамбит – в результате императрица не только приняла его правила игры (установленные еще «Фелицей» в 1783 году), но и оправдала поэта по судебному разбирательству, подчеркнув следование стратегии, инициированной поэтом. Подписывая оправдательный приговор, она торжественно прочла несколько строк из «Фелицы» и сказала, что «ее величеству трудно обвинить автора оды к „Фелице“». Храповицкий пересказал финал этой истории в записи от 27 июня 1789 года, а затем – от 11 июля того же года:

Читал доклад о Державине, 6-ым департаментом сената оправданном. – Приказано отыскать оду Фелице… Читал просьбу Державина, и поднес оду Фелице; – в ней прочтено при мне:

Приказано сказать Державину, что доклад и прозьба его читаны, и что Ея Величеству трудно обвинить автора оды к Фелице, celа le consolera. Донес о благодарности Державина – on peut lui trouver une place [434] .

Торжественно и откровенно театрально объявив о невозможности судить поэта, Екатерина продемонстрировала, что она прекрасно понимает законы «республики письмен» и умеет действовать в соответствии с литературными правилами. Обе стороны закончили «тамбовское дело» не только как государыня и ее подчиненный, а прежде всего как участники литературного сценария, развивавшегося в одах этого цикла. Екатерина в очередной раз «подыграла» их совместному сюжету и доказала, что она и есть настоящая Фелица.

Екатерина II между Фелицей и Фортуной

Пумпянский очень тонко почувствовал, что должен существовать этот стилевой медиатор и что истоки «забавного слога» лежат где-то в пучине «солдатской» поэзии, хорошо известной Державину: поэт читал и даже упражнялся в сочинении такого рода опусов в начале поэтической карьеры. Исследователь не знал еще о существовании более близкого поэтического пласта – корпуса рукописной поэзии, так называемой «барковианы» – сочинений, написанных разными авторами и объединенных под именем И. С. Баркова. Державин был хорошо знаком с этими текстами.

Среди текстов барковианы есть такие, которые, строго говоря, лишь косвенно связаны с сексуально-обсценной семантикой и лексикой. Они в большей степени близки европейской поэзии карнавального типа. Прежде всего, важной оказывалась ода «Бахусу» (вероятнее всего, написанная А. П. Сумароковым), повествующая о путях пьяниц «ко щастию» и обыгрывающая мотив внезапной перемены судьбы:

В третьей строфе стихотворения Державина «На Счастие» появляются строки не только контекстуально, но и лексически связанные с одой «Бахусу»:

Просвечивающая барковская цитата переводила «высокую» метафору всего текста Державина – обращение ко Счастию – в смеховой регистр воспевания «кабацкого» Бахуса, также успешно творящего «щастие» пьяницам и делающего их – в воображении – «великими».

Само буйство пляшущей вселенной также содержит отсылку к «Бахусу». Вакхический мотив у Державина сопровождается ритмической (и даже лексической) отсылкой к тому же стихотворению:

В оде «Бахусу» вакхический экстаз задавал этот «скачущий» ритм, впоследствии пригодившийся Державину:

Анализируя заимствования из Баркова, исследователи практически прошли мимо этой наиболее барковской оды Державина. Ни В. А. Западов, ни М. И. Шапир не увидели специфики и функций этих цитат внутри поэзии Державина. Следует также уточнить главный тезис М. И. Шапира о том, что Державин «унаследовал» от Баркова «основной принцип своей поэтики… бурлескное соединение „приподнятого“, одического стиха и слога с „низкими“ темами и бытовой лексикой». Прежде всего, сама по себе барковиана не была единой и статичной системой, не подверженной индивидуальным модификациям и хронологическим изменениям. Принадлежность собственно И. С. Баркову известных текстов – чрезвычайно различных по языку и стилю – все более и более кажется сомнительной. Среди возможных авторов текстов, приписанных Баркову, фигурируют такие эстетически и стилистически разные фигуры, как А. П. Сумароков, Ф. И. Дмитриев-Мамонов, А. В. Олсуфьев, И. П. Елагин, М. Д. Чулков. Существует, помимо всего, достаточно серьезная стилевая разница не только между авторами барковианских стихотворений, но также между текстами, написанными в 1750-е, 1760-е или в начале 1770-х годов. За это время во многом поменялась сама парадигма восприятия высокого, среднего и низкого стилей.

Во-вторых, специфичная именно для барковианы низкая лексика (отличная, например, от коллоквиализмов других жанров) – это не просто нижний этаж стилевой триады, это обсценная лексика и так называемые «подлые» слова, или просторечье. Эти две категории вообще не рассматривались внутри системы регулируемых «штилей». Первый тип у Державина вообще отсутствует, а второй – просторечные выражения этой оды, типа «тузить», «задирать» или «зевать» – не несут бурлескного «снижения», как в текстах барковианы. Напротив, они «нейтрализованы» и даже «подняты» на этаж «среднего» стиля, вставлены в текст в качестве равноправного элемента аристократического арго. Оды Державина 1780-х годов, несмотря на наличие макаронических вкраплений, нельзя назвать бурлескными (то есть травестийными) в том смысле, в каком были восприняты бурлескные поэмы Василия Майкова конца 1760-х – начала 1770-х годов. Слог Державина – это уже «забавный слог», галантный, цитатный и макароничный, вбирающий не только коллоквиализмы, но и историзмы, иностранные заимствования. Стилевая и языковая контрастность у Державина, конечно, была, но ее нельзя сводить к одной лишь «барковской традиции».

Ко времени появления екатерининских од 1780-х годов разговорный язык образованного общества уже не только прекрасно адаптировал «бытовую лексику», но и играл с ее употреблением безо всякого бурлескного задания. Когда Екатерина, читая «Фелицу», произносила перед княгиней Дашковой свою знаменитую сентенцию: «Я, как дура, плачу», она демонстрировала свою осведомленность в аристократическом жаргоне того времени. Об этой тенденции знал и Державин, отвечавший императрице в своих прозаических набросках к «Видению Мурзы»: «Ты меня и в глаза еще не знала и про имя мое слыхом не слыхала, когда я, плененный твоими добродетелями, как дурак какой, при напоминании имени твоего от удовольствия душевного плакал…» Державин не только использовал просторечную форму, но подчеркивал (в данном случае буквально) ее цитатность по отношению к сентенции императрицы. Вводя коллоквиализмы, поэт соотносил их не с текстами барковианы, а с современным и модным при дворе арго, культивирующимся Екатериной.

С другой стороны, державинский арсенал «высокой» лексики, как справедливо отмечал Бицилли, едва ли не меньший, чем в стихотворениях и поэмах Пушкина. Игра Державина с разными языковыми пластами (и высокими, и просторечными, и иностранными заимствованиями, и историзмами, и жаргоном светской элиты) имела место, но она была гораздо шире и многообразнее, чем в одах барковианы. Сама проблема «Державин и Барков» лежит скорее не в лингвистической, а в культурно-идеологической сфере – державинский язык 1780-х годов воспринимался уже в рамках «забавного слога», использованного и для общения с Фелицей, и для описания собственных жизненных треволнений. Барковские реминисценции несли не столько стилистическую, сколько идеологическую нагрузку внутри поэзии Державина. Державин переносил принципы подпольной рукописной литературы в большую поэзию, в которой главным объектом и адресатом являлась императорская власть. Цитатный ряд, отсылающий к непечатной поэзии, создавал текст в тексте, получателем которого был круг осведомленных читателей. Этот второй план в наиболее отчетливом виде присутствовал в разбираемой нами оде «На Счастие».

Центральный мотив этой оды – саркастическая, ложная похвала богу Счастия, источнику всевозможных благ, которыми пользуются все (в том числе и недостойные) и которые оказываются недоступны лирическому герою. Державин пишет:

Эта ложная, саркастическая похвала – похвала некой великой «власти» – уже была представлена в той же оде «Бахусу»:

Однако в оде Фортуне Державин идет дальше. Он использует и обыгрывает не только сравнительно «невинную» оду «Бахусу», но и более рискованную оду «На воспоминание прошедшей молодости» Ф. И. Дмитриева-Мамонова. В своем обращении к божеству Счастию с просьбой обратить на него внимание и изменить плачевную участь Державин использует заставку этого стихотворения – квазиодическое обращение к Вагине, которая также предстает как великомощное божество. Державин использует текст «На воспоминание…» в нескольких местах своей оды и на разных уровнях: тематическом, лексическом, фразеологическом, синтаксическом. Характерны значимые повторы в оде Державина:

В тексте «На воспоминание прошедшей молодости»:

Важным было у Державина использование редкой инвертированной формы сравнения, где сравнительный союз «как» стоял после сравнения («И солнце как сквозь бурь, ненастье» у Державина (I, 254); «На вопль как сирого и нища» в «На воспоминание прошедшей молодости»). Сам мотив просьбы-мольбы о перемене участи в оде «На Счастие» был несколько раз повторен и акцентирован Державиным:

В оде «На воспоминание прошедшей молодости» герой обращался за помощью к Пизде, «владычице богов и смертных»:

Сквозь обращение Державина ко Счастию просвечивала параллель с молением к Пизде. Здесь происходило в высшей степени рискованное сближение власти императрицы (она – Фелица, счастье в высшем смысле) и власти вагины. Тем более что Фортуна (счастье в более прагматическом плане – удача, везение) стояла очень близко к Фелице. Державин нарочито проводит такое опасное сближение – внешне комплиментарное призывание Счастия приобретает иронические и даже саркастические обертоны. Здесь – в самой структуре текста – просвечивал этот второй текст, и он говорил о другой Владычице. В конечном итоге обе уравнивались как источник «блага», хотя бы и временного. Как сказано было выше, во «внешнем» тексте Державин разподобил Екатерину и бога Счастие, но во «внутреннем» тексте, наполненном барковианскими отсылками, Фортуна сближалась с Фелицей, и обе богини уподоблялись Вагине.

Характерно также было завершение оды «На Счастие» – обещание воздать объекту восхваления и (в случае помощи) подобающие божеские почести: храм, цветы, служение. Державин пишет:

Этот же мотив воздвижения алтаря отсылал к известной барковианской оде «Победоносной Героине Пизде»:

В призывах к Счастию «погладить» и «потрепать» героя, как в обещаниях восславить за благосклонность, читатель должен был угадать и шутливую просьбу оказать милость попавшему в служебную передрягу автору, и – одновременно – обнажение и слом одического приема.

Державин воспользовался еще одним мотивом барковианы, тематически важным в контексте его стихотворения. Он соединил мотив безумного, пьяно-карнавального мира с «классическим» (восходящим к римской поэзии) мотивом оплакивания ушедшей молодости:

Весь этот пассаж, описывающий сексуальную «немощь» героя, замечателен своей отсылкой к комической опере самой императрицы Екатерины. Мотив утраченной эротической силы развертывался Державиным на фоне сравнения с тем, что «бывало» с героем ранее: «Счастие» (к нему обращено его «ты») было близким другом и помогало герою в любовных делах:

Карточная и шахматная игра кодирует в тексте игру случая – чередование выигрыша/поражения, черного/белого, удачи/неудачи, и в этом плане соотносится с общей парадигмой Фортуны, главной темы стихотворения. Однако главным объектом «приложения» карточно-шахматной метафорики в этом фрагменте делается эрос. Червонный туз символизирует в карточных гаданиях объяснение в любви, и сам знак этой карты – сердечко – корреспондирует с выражением «сердечный» взгляд. Герой «кидает» короля к «крале» (к карточной «даме»), что в карточных терминах носит название «марьяж». Параллелью служит другой – шахматный – жест: герой «придвигает» ферзя к ладье. Сама победа в шахматном поединке приобретает эротические коннотации, идущие в соответствии со старой, ренессансной традицией «эротических шахмат», популярной и в Европе, и в России. Поднятая «королева» (ферзь), ее приближение к ладье и объявление «шаха и мата» означает оттеснение «короля» (соперника) и любовную победу в поединке с дамой. Сами партнерши – «чернобровая» или «беленькая» – также предстают в карточном (как две «масти») или шахматном (черные или белые фигуры) облике.

Следующая строфа стихотворения «На Счастие» также насыщена знаками и символами эротических побед:

Эти строки Державина – с их рефреном «бывало» (многократно повторенном в оде) – еще раз отсылают к барковианской оде «На воспоминание прошедшей молодости»:

Державин, несомненно, знал этот барковианский текст (в той или иной версии), поскольку использовал его мотивы (как и собственный мотив «посадки» муз на ложе) в известном своем шутливом стихотворении 1802 года:

В оде Державина «На Счастие» вводится не только мотив «бывшего» счастья, но и теперешнего несчастия – сексуальной слабости утратившего молодость героя:

Здесь Державин обыгрывал известную и чрезвычайно популярную эротическую метафору: нос как субституция фаллоса. Стихотворение-сказка Я. Б. Княжнина «Феридина ошибка», где герой в сражении теряет нос-фаллос, было напечатано в «Собеседнике» в 1783 году, в том же первом номере, что и «Фелица» Державина. Там тоже, как и в «Фелице», упоминался табак: «Ведь нос не для любви, для табаку пригож».

Барковиана Державина – это стилизация, продукт сознательной и рафинированной игры. Барковианские цитаты были препарированы и введены поэтом в галантный контекст; они и входили в оду в качестве цитат, а не лингвистического ориентира. Здесь было уже не «наследование» барковианской традиции, а игра с наследием – и ломоносовским, и барковианским одновременно. Самым парадоксальным было то, что Державин осмелился написать таким слогом именно оду, связанную с его екатерининским циклом. В таком контексте Фортуна неминуемо сближалась с Фелицей, и эта рискованная установка на сближение и расподобление Екатерины-Фелицы и Фортуны-Счастия оказалась слишком опасной – она и сделала оду непечатной почти на десять лет.