V. ЗОЛОТОЙ ГОРОД МАЙНЦ

ГИГАНТСКАЯ плоскость, уходящая в неизвестное своими краями; в центре плоскости остров суши, со всех сторон омываемый бурными и таинственными волнами океана – так представляет себе средневековый человек землю.

Теория шарообразности земли, гениально обоснованная еще Пифагором и Аристотелем – забыта. На наковальне средневековых сумерек культуры, тяжкий молот церковных предрассудков сплющил земной шар в плоский круг «вроде колеса».

Океан делит сушу на три части: Азию, Европу и Африку. Одна Азия составляет половину света, Европа и Африка – другую. Америку откроет Христофор Колумб через 24 года после смерти Гутенберга и примет ее за Индию.

В эпоху великих открытий представление о земном шаре возрождается снова. Флорентийский астроном Тосканелли в 1474 г. писал своему другу, придворному португальского короля Альфонса V: «Я уже говорил тебе однажды о морском пути в страну пряностей, более коротком, чем та дорога, по которой вы ездите через Гвинею. Хотя я хорошо знаю, что существование такой дороги может быть доказано на основании сферической формы земли, тем не менее, чтобы сделать вопрос яснее и облегчить предприятие, я решился изобразить дорогу на мореходной карте. Поэтому отправляю его величеству карту, сделанную мною собственноручно, на которой изображены ваши берега и острова, откуда вы должны проехать, чтобы достичь места, где наиболее изобилуют всякого рода пряности и драгоценные камни. Не удивляйтесь, что я называю Западом страны, где растут пряности, тогда как их обыкновенно называют Востоком; это потому, что люди, плывущие постоянно к Западу, достигнут этих стран морским подземным путем, тогда как, если вы отправитесь по этой (верхней) стороне земного шара, то эти страны будут на востоке».

Эти слова Тосканелли чрез преграду двух тысячелетий перекликаются с утверждением Аристотеля. «Люди, соединяющие область в соседстве Геркулесовых столбов с областью близь Индии и утверждающие, таким образом, что море есть едино, не говорят ничего невероятного».

Колумб был в переписке с Тосканелли и, очевидно, имел его карту.

Вещественным доказательством географических представлений в дни Колумба является сохранившееся до сих пор «земное яблоко», изготовленное в 1492 г. нюренбергоким географом Мартином Бехаймом. Но шар земной еще неподвижный центр вселенной и нужна искупительная жертва Галилея, чтобы нарушить покой земли и заставить людей уверовать в ее нескончаемый бег вокруг дневного светила.

Пространство, подлинно известное передовому средневековому европейцу – мизерно. Чем дальше от центра Европы, тем все более и более фантастическими и нелепыми делаются сведения о странах, их населении, флоре и фауне.

Пусть за нас говорят надписи на карте мира, составленной в Люнебурге (Сев. Германия) в конце XIII века.

В Азии городы, люди и животные поистине необычайны:

«Грифы – народ, от неистовства которых саксы, как говорят, пришли в Германию; между другими людьми они, как скорпионы между животными.

Антропофаги – скорые люди, ибо имеют ноги, подобные лошадиным; живут мясом и кровью людей.

Ушаны – с ушами такой величины, что покрывают ими все свое тело.

Самарканд —город лежит в Хозарии, т. е. в Скифской земле—(больше Вавилона, имеет в окружности сто миль, владеют им сообща царь поганый и царь христианский.

В Индии змеи такие огромные, что проглатывают оленей и переплывают даже океан.

В Ганге водится червь , который, подобно раку, имеет две клешни – ими он схватывает слона и ныряет с ним в воду».

Чудесами населена и Африка:

«Мавританские эфиопы – четыре глаза имеют, и это ради меткой стрельбы.

Живет в Африке — василиск , беда, единственная в мире. Змей – от полутора фута длины».

Апофеоз достоверности – надпись: «Рай – на крайнем Востоке. Есть там дерево познания добра и зла. Дерево сие действовало видимо и телесно, как и всякое другое дерево».

Знаменательная надпись, вскрывающая сокровенную суть. Религия – это она отбросила пытливую человеческую мысль назад на тысячелетия, она населила мир чудовищами, она запрещала учение о движении земли под страхом пытки и костра. Поддерживая свое владычество каленым железом, выжигала она все, что было больше чем оказано в книгах священного писания, что могло вселить малейшее сомнение в незыблемость церковного авторитета. Но все изменяется. Мир географических небылиц, созданных религией, начнут разрушать купцы, подгоняемые в поисках новых рынков жаждой наживы и грабежа – первые безбожники и маловеры.

Это разрушение началось, и одним из первых людей, поведавших европейскому миру правдивые истории о Китае, Японии и Индии, был Марко Поло. Рассказы его собраны и записаны в книге, именуемой «О разнообразии мира».

В предисловии к этой книге сказано:

«С тех пор, как господь бог собственными руками сотворил праотца Адама, и доныне не было такого христианина или язычника, или татарина, или индийца, или иного какого человека, из других народов, кто разузнавал бы и знал о частях мира и о великих диковинах так же точно, как Марко разузнавал и знает. И сказал он себе поэтому: нехорошо, если все те великие диковины, что он сам видел, или о которых слышал правду, не будут записаны для того, чтобы и другие люди, не видевшие и не слышавшие этого, могли научиться по такой книге. Скажу вам еще, двадцать шесть лет собирал он сведения в разных частях света и в 1298 г. от р. х., сидя в темнице, в Генуе, заставил он заключенного вместе с ним Рустикана Пизанского, записать все это».

Марко был сыном венецианца Поло, который с торговыми целями вместе с своим братом проник на Восток и пробыл 26 лет на службе у монголов. Молодой Марко провел вое путешествие с отцом и жил с ним у азиатских владык.

Но семья Поло – редчайшее исключение и действительное знакомство европейцев с далекими странами земного шара наступает только в эпоху великих географических открытий.

Твердой ногой стоит средневековье на западно-европейском материке и это его собственное, неотъемлемое, известное ему земное пространство имеет два полюса.

Один полюс расположен у Средиземного моря, где пышным цветком расцвел Рим, где на смену ему развилась богатая Византия, где два величайших торговых города: Венеция и Генуя ведут оживленный обмен с Востоком, легендарным, богатым Востоком – заветной мечтой рыцарей и крестьян, разбойников и монахов.

Другой полюс на севере – утверждается он много позднее. Здесь вырастают немецкая Ганза и фламандские города. Они торгуют с Лондоном, с городами Швеции, Норвегии и Дании, они проникают далее на северо-восток в Великий Новгород – преддверие бесконечной дикой русской равнины.

Около двух этих полюсов развивается хозяйственная и культурная жизнь. Здесь возникают мощные богатые города, отсюда отправляются в далекий путь многочисленные флотилии, сюда притекают люди различных племен и занятий.

Торгово-хозяйственные полюсы взаимно притягиваются, как полюсы магнита. Не важно, что между ними недели и месяцы трудного и опасного пути. Торговцы и монахи первые утвердят постоянные дороги между богатыми побережьями юга и севера – средневековая карта прорезается двумя линиями связей.

Караваны отважно пересекут материк, и многоводный Рейн сделается главной торговой магистралью.

Корабли двинутся вдоль побережья через Гибралтар и итальянские купцы сойдут с них на берегах Фламандии. – Но все же средней Германии, где родной город Гутенберга Майнц, впредь суждено быть лишь промежуточным пунктом между цветущими областями; а не так давно Майнц сам был центром, главным городом королевства, золотым величайшим городом. Развитие международных сношений, вовлечение стран и народов в круговорот торговли означало падение могущества Майнца.

Расцвет этого города начинается в IX–X веке и достигает своего апогея в XII. Немецкая торговля развивается к концу владычестве Каролингов, но пространственно она еще крайне ограничена. Товары текут вдоль важнейших речных артерий. Но и по рекам стоят заслоны, отделяющие Германию от богатых соседних торговых областей: путь в Византию прегражден венграми, путь на северо-восток oтрезан отсталыми славянами. На пути в Италию – трудно проходимые Альпы.

Рейн – средоточие германской торговли, около него возникает и множится хлопотливая и богатая жизнь.

Майнц расположен в узле важнейших речных артерий, около него в рейнское течение вливаются воды Майна, истоки которого сходятся с Дунаем, а по берегам растут молодые торговые города.

Крепнут связи с итальянским побережьем, и снова это льет воду на мельницу экономических успехов Майнца, крупнейшего города южной Германии. Особенно усиливается торговое благополучие немецкого юга в эпоху крестовых походов, когда здесь проходят армии крестоносцев и пилигримов и возрастает приток товаров с Востока.

Городу, основанному еще римлянами, выпадает завидная доля.

Арабский путешественник X века пишет о нем:

«Майнц – очень большой город, часть его заселена, а другая – засеяна. Лежит в стране франков на реке, называемой Рейн, и богат он пшеницей, ячменем, рожью, виноградниками и фруктами… Далее следует отметить, что есть там пряности, которые встречаются лишь на самом дальнем Востоке, хотя сам Майнц лежит на самом дальнем Западе. Есть, например, перец, инбирь, гвоздика, лаванда, кость, гилланга. Они привозятся из Индии где растут во множестве».

Пусть не смущает читателей известие о том, что часть города была засеяна – это обычно для средневековья, ибо город того времени мало похож на современный. Даже в XV веке в самом городе Майнце было еще много виноградников и посевов.

МАЙНЦ

Старинная гравюра

В годы подъема в Майнце возводятся великолепные постройки собора, ратуши, многих церквей, развиваются ремеслы и торговля, город богатеет.

Еще в начале XIV века Майнц был настолько богат, что мог ссудить императору Карлу IV – 71000 гульденов.

Расцвет города сочетался с усилением могущества майнцского архиепископа. Он один из первых князей королевства. В числе семи курфюрстов архиепископ выбирает Немецкого короля и римского императора.

Если он друг императора, то нередко занимает первенствующее место при дворе и участвует в важнейших предприятиях империи. Таким был Христиан, один из величайших воинов и дипломатов Фридриха I Барбароссы. Он совершил вместе с императором поход на Рим.

После похода на Ломбардию Фридрих устроил в Майнце сказочно великолепный праздник. В мае 1184 г. здесь на берег Рейна съехались сорок тысяч рыцарей. Три дня длились церковные торжества, турниры и народные развлечения.

Долго странствующие труверы Генрих Вембеке и Гюго Прованский рассказывали о неслыханном блеске этого торжества.

Если архиепископ майнцкий был врагом императора, то он был враг опасный и беспощадный.

После смерти императора Рудольфа курфюрсты вместо его сына избирают графа Адольфа Нассауского. Руководящую роль в этом избрании играет архиепископ майнцкий Гергарт. Подоплека избрания графа – новый император обязался сделать ряд уступок князьям и в частности уплатить долги майнцкого архиепископа.

Правление императора было недолгим. Адольф пришелся не по вкусу властолюбивому архиепископу. Гергарт организует заговор против императора и призывает на престол сына Рудольфа – Альбрехта Австрийского.

Через четыре года после избрания – 23 июня 1298 г. – в Майнце созывается незаконное совещание курфюрстов и «мудрых людей», принимающее решение о низложении императора, и майнцкий архиепископ издает об этом манифест.

В этом манифесте сказано:

«Вышеназванного господина Адольфа, который оказал себя столь недостойным королевской власти и который за свои злодейства и прочие дела отвергнут богом, мы лишаем царства – да не царствует более! – и открыто заявлям, что лишил его господь и тем самым согласно единодушно выраженному решению курфюрстов постановляем освободить от нерушимой присяги всех тех, кто связан с ним оной, накрепко запрещая кому-либо впредь повиноваться и служить ему как королю».

2 июля Альбрехт пал в битве с новым претендентом на королевский престол.

В майнцком соборе на надгробном памятнике Петра фон Аспельта изображена огромная фигура этого архиепископа в великолепном облачении. Перед ним три короля: Генрих VII, Людовиг Баварский и Иоган Богемский, коронованные Петрам. Они едва доходят до пояса архиепископа, властно простирающего над ними руку.

Камень, вопиющий о прошлой славе!

Майнцкий собор, построенный в 1181 г. – каменная книга этого ушедшего величия города, прекрасный образец романского стиля и прогресса средневековой архитектуры.

Дни расцвета ушли безвозвратно – в XIV–XV веке население в Майнце достигает всего 5 тыс. человек, а Страсбург, Нюренберг и Аугсбург насчитывают уже до 20 тысяч.

Торговое значение города подорвано перемещением внутренней германской торговли на Север, с возникновением Ганзы, и сокращением восточной торговли из-за борьбы с наступающими турками.

Успехи промышленности минуют Майнц и выдвигают на первый план хозяйственной и политической жизни другие города и области Геомании.

Город обременен долгами, постоянные внутренние смуты подтачивают его силы.

Но как уходящее море оставляет богатства вековых отложений, так и прошлый хозяйственный и культурный расцвет страны или города не исчезает бесследно.

Прошедшее Майнца воскреснет в Гутенберге и через него покроет город нувядаемой славой.

И все-таки, в этот город вновь потянуло Иогана Генсфлейша-Гутенберга, здесь он пытается завершить начатое им замечательное предприятие. Возвратился он в Майнц, вероятно, в конце 1444 или в начале 1445 года.

Ребенком он слышал рассказы о прошлом величии родного города и лучших днях своих предков.

Он помнил облик города долгие годы, перед глазами родной Майнц стоял таким, каким он видел его в юности.

Вокруг город, подобно широкому поясу, обнесен массивной городской стеной, (толщина ее 5½ футов), с многочисленными сторожевыми башнями и фортами, выходящими к Рейну.

Над городом господствовал собор – гордость горожан и духовный центр средневекового бюргерского общежития. Политическим центром была ратуша готического стиля, расцвет которого совпадал с эпохой завоевания городских свобод. Суровое трехэтажное здание с четырьмя башенками по углам; расположенное в одной из наиболее высоких точек города, оно было как бы символом патрицианской власти. Вокруг вились нити многочисленных улиц: узких, кривых и грязных, как и во всех средневековых городах.

Со времени цеховой революции 1332 г. официальному светскому центру – ратуше – противостоял другой, не менее сильный политически. Он принадлежит цехам. Совет общины и цехи собирались в двух домах – Момпазилиер (это название происходило от фамилии их владельцев – Монпелье).

Два центра, две группы, борющиеся за власть. Все это памятно Иогану с детских лет.

Собор не одинок в этом море построек – много монастырей и церквей в городе Майнце. При них школы. По документам того времени школы были при церкви св. Виктора, св. Кристофа и других, в одной из них обучался сам Иоган. При монастыре кармелитов – латинская школа, где преподавались философия и теология, она положила начало возникновению университета, который основан в Майнце только в 1477 году.

Пусть при жизни изобретателя в городе нет университета, в других городах получают образование его обитатели. Насчитывают до семи граждан, современников Гутенберга, проходивших курс в знаменитом Болонском университете. Одним из них был доктор Конрад Гумери, с которым жизнь свела Гутенберга в его последние годы.

Не только в воспоминаниях молодости, но и вообще по представлениям того времени, город был велик, огромен. И внешность его богата и великолепна, – соперничала она с блеском других немецких городов.

Германия этой эпохи – страна зажиточных бюргеров, – внешний блеск их быта поражал иностранцев. Недаром кардинал Эней Сильвий Пикколомини (позднее папа Пий II), посетивший Германию в 1458 г., писал:

«Мы откровенно говорим, что никогда Германия не была богаче и никогда она не поражала так своим блеском, как в настоящее время. Трудно найти в Европе что-нибудь великолепнее и прекраснее Кельна с его удивительными церквами, городскими ратушами, башнями и дворцами, с его гордыми бюргерами, величественной рекой и плодоносными полями».

Не меньше похвалы растачал он также Майнцу, Вормсу, Шпейеру, Базелю и Берну. «Некоторые из домов страсбургских граждан так величественны и богаты, что ни один король не счел бы унизительным для себя жить в них. Нет сомнения, что шотландские короли были бы рады иметь такие же удобные жилища, какими пользуются нюренбергские бюргеры средней руки. Ни один город в мире не превзойдет богатством Аугсбурга; в Вене имеется несколько дворцов и церквей, которым могла бы позавидовать сама Италия».

И вот теперь, когда после ряда лет скитаний и борьбы, умудренный опытом виденного и пережитого. Гутенберг возвращается в Майнц, конечно, город кажется ему иным – не таким, как в детстве, – «гигантским и великолепным».

Резче, выступают перед глазами контрасты между великолепием и нищетой между отдельными величественными зданиями и рядом с ними расположенными лачугами. Заметнее жалкий вид грязных улиц, о неприглядности которых не мог умолчать и любезный кардинал Эней Сильвий.

Иоган научился понимать, что за кажущимся благополучием и богатством скрывается тяжкое экономическое положение города и обостренные общественные противоречия.

Внешне все знакомо ему в этом городе: здания, улицы, мощное течение Рейна, шумные толпы на рынке и извечный звон церковных колоколов, но в этой знакомой оболочке за долгие годы его отсутствия выросла новая жизнь новых людей.

 

VI. ВОПЛОЩЕНИЕ ИДЕИ

ЦЕХОВАЯ революция 1428—29 г. только на краткий срок дала ремесленникам перевес в городском управлении.

Вскоре патриции оправляются от нанесенного им поражения и к 1437 г., занимают половину мест в магистрате, фактически они снова правят городом.

Жалкое правление, которое оканчивается полным банкротством. Оно доказало неспособность верхушки городской знати политически и экономически руководить Майнцем в изменившихся условиях и поправить расшатанное городское хозяйство. Новая революция наносит смертельный удар майнцкой патрицианской олигархии.

Начало этой революции было положено конституционным актом: осенью 1444 г. магистрат по требованию цехов выделил комиссию четырех (двое от патрициев и двое от цеховых) для проверки финансового положения города. Ремесленники и торговцы – эти рассчетливые и скупые хозяева, – требовали отчета в расходовании средств, которые город отрывал от их накоплений, они добивались твердых гарантий в том, что, наконец, их промыслы получат твердую почву.

Несмотря на все старания магистрата, нельзя было скрыть полного провала его хозяйственной политики: выплата ренты возросла с 3½ до 5 %, городской долг увеличился почти вдвое, кредит Майнца упал. Бесхозяйственность управления была вопиющей.

В ноябре последовал роспуск магистрата, и новый его состав был сформирован исключительно из представителей цехов. В декабре законодательный акт возвестил о том, что впредь членами Совета могут быть ремесленники.

Против свергнутого патрицианского магистрата в начале 1445 г. начался судебный процесс. Карающему мечу правосудия надлежало довершить торжество ремесленников над их исконными врагами.

Двадцать лет назад цеховая революция заставила Гутенберга покинуть Майнц, теперь, после того как сословие, к которому он принадлежал, терпит окончательное поражение в борьбе с цехами, он возвращается обратно. Какое странное противоречие! Не другой ли Гутенберг появился в Майнце?

Разрешают это противоречие годы скитаний и жизни Иогана в Страсбурге.

Иоган Гансфлейш-Гутенберг оставил Майнц молодым бездельником, гордым отпрыском знатного рода, претендентом на привилегированное общественное положение. Пестрый юнкерский костюм его быстро пообносился, претензии на власть, привелегии и богатство лопнули, как мыльный пузырь.

В Страсбурге родился другой Гутенберг.

Прошедшие годы борьбы и труда не только превратили юношу в зрелого мужа, развернули грудь, отяжелили стан, перерезали морщинами лоб и вооружили опытом его незаурядный ум, – нет, изменения были гораздо более глубокими.

В Майнц вернулся Гутенберг – изобретатель книгопечатания. Человек, который лучшую творческую часть своей жизни отдал труду, первый работник до сих пор неведомого искусства – его создатель. Пусть преимущества его принадлежности к патрицианскому сословию сегодня призрачны, и невесомы, пусть он беден, взамен этого Гутенберг владеет секретом нового искусства и опытом в неизвестном ремесле – неотъемлемо принадлежащим ему товаром, который он сумел реализовать по хорошей цене.

Победа цехов не могла пугать Иогана, наоборот, она позволяла ему надеяться на экономический подъем родного города, где он рассчитывал теперь найти благоприятные условия для основанного им книжного производства.

Так разрешается вопрос о двух Гутенбергах, о тайне перевоплощения и эта «тайна» не скрывала ни магии, ни колдовства, в которые свято верило средневековье.

Счастье Гутенберга, что эта вера в колдовство не встала поперек его изобретательского пути.

Книгопечатание лишало заработка в первую очередь монахов-переписчиков, рассеянных по бесчисленным монастырям. Им ничего не стоило, обороняясь от нового искусства, объявить его творением дьявола, а изобретателя – прислужником сатаны, как это ни покажется невероятным человеку двадцатого века.

Германское законодательство средних веков не раз официально упоминает о чародействе. В «Саксонском зеркале» чародейство было поставлено рядом с ересью и отравлением, как преступление, за которое полагается костер. Церковь сама поддерживала веру в колдовство. Руанский собор в 1445 г. говорил о колдунах, а собор в Лизье 1448 г. приказывал священникам в праздничные и воскресные дни объявлять отлученными от церкви всех ростовщиков, колдунов и гадателей.

Хроника Фульдского монастыря рассказывает следующий эпизод из области борьбы с темной силой, который имеет непосредственное отношение к Майнцу:

«Есть некая деревня недалеко от города Бингена… где нечистый явно обнаружил свои козни. Сперва он проявил свою вражду к местным людям, бросая камни и сотрясая стены домов точно молотом; затем враг прямо говорит, выдавая кое-кому других за воров; и сея вражду между обитателями деревни; наконец, он возбудил всех против одного человека, из-за грехов которого якобы приходилось всем терпеть… И вот тот человек, чтобы умилостивить своих односельчан, хотевших убить его, очистился раскаленным железом от всех преступлений, какие ему приписывались. Тогда посланы были из города Майнца пресвитеры и дьяконы с мощами и крестами, чтобы изгнать нечистого из этих мест. И когда те в одном из домов, где он свирепствовал более всего, справляли службу и кропили святою водою, древний враг, бросая камни, окровянил не мало жителей той деревни, собравшихся сюда, тем не менее он угомонился на изрядное время».

Вера в колдовство на многие столетия пережила XV век.

Что такая опасность была для Гутенберга вполне реальной, доказывает сожжение в Кельне первых экземпляров печатной библии, как дела рук сатаны. Сведения эти не документальны, но они характерны для Кельна, германского центра ортодоксального католичества и места активной деятельности инквизиции. Кельнский университет в 1487 г. определил, что всякий, кто будет оспаривать действительность искусства ведьм должен преследоваться, как мешающий деятельности инквизиции. Не даром в начале XVI века именно кельнское духовенство стояло во главе преследования Иогана Рейхлина, и этот город являлся одним из центров борьбы с гуманизмом и штабом «темных лютей», гениально осмеянных Ульрихом Гуттеном.

В марта 1444 г. Гутенберг еще находился в Страсбурге. Мы видим, что ничто не могло удержать его от появления в Майнце, но остается неясным, почему он оставил Страсбург.

Выселение его, очевидно, связано с арманьякской войной.

Арманьяки были наемными французскими дружинами, названными так по имени своего предводителя графа д'Арманьяк. Народ дал им беззлобно-шутливое прозвище «арме гакен» (бедное дурачье), которое мало соответствовало мрачным подвигам этих разбойничьих банд.

Роковое появление арманьяков в Эльзасе, повлекшее за собой разоренье богатого края, было вызвано неосмотрительной просьбой императора Фридриха III к королю французскому Карлу VII о помощи для борьбы с непокорной Швейцарией.

Фридрих III занимал императорский престол с 1440 по 1486 г. Все царствование его было цепью неудач и дальнейшего падения и без того дискредитированной императорской власти. Это был император-землевладелец, главной заботой его было округление владений Габсбургского дома, представителем которого он являлся.

Не империя а интересы своего княжества направляли его политику, и в этой области, надо отдать ему справедливость, он сумел добиться ряда успехов.

Сжатую и яркую характеристику этого императора дал один кардинал в письме к своему другу: «Фридрих – человек нерешительный, скрытный, не имеющий понятия о чем-либо общем и сводящий все на свою личную выгоду».

В начале своего царствования император потребовал от Швейцарии, с которой у Габсбургов была многолетняя вражда, возвращения всего отнятого у его дома, взамен чего Фридрих соглашался подтвердить ее льготы. Швейцарцы отказали императору, зная призрачность его реальной власти.

Тогда-то Фридрих и обратился за помощью к французскому королю. Карл был рад отделаться от арманьяков, и их войско, насчитывающее от 20 до 40 тыс. человек, пришло под начальством дофина, чтобы в союзе с Габсбургом разгромить Швейцарию.

Фридрих, очевидно, и сам не ожидал появления столь многочисленных арманьякских орд в своих землях.

Швейцарцы оказали геройское сопротивление союзникам, и после сражения на реке Бирс у часовни святого Иакова, арманьяки отступили и вторглись в Эльзас, предпочитая грабеж мирного немецкого населения тяжелой борьбе с воинственным швейцарским ополчением.

Доведенные до отчаяния эльзасцы заставили арманьякские банды уйти из своей страны только в 1445 году.

Разграбление Эльзаса французскими наемниками не могло не отразиться на экономическом положении Страсбурга. Больше того, есть сведения, что в 1444 г. шайки арманьяков напали на Страсбург и разграбили монастырь св. Арбогаста и примыкающие к нему дома. Возможно, что пострадал дом, в котором жил Гутенберг. В эти именно дни Гуттенберг направляется в Майнц, сопутствуемый неизменным слугой Бейльдеком. Надо думать, что Гутенберг перевозит с собой орудия и приспособления своего искусства, ибо вскоре появляются первые в истории человечества печатные произведения.

Из под печатного станка Гутенберга около 1445 г. вышел фрагмент страшного суда, а через два года астрономический календарь на 1448 г. Оба эти произведения впервые отпечатаны металлическими подвижными литерами.

Астрономический календарь найден в 1901 г. Готфридом Цедлером в Висбаденской библиотеке. Напечатан он наиболее старым известным шрифтом. Так как этот календарь относится к 1448 г. т. е. все основания полагать, что отпечатан он не позднее конца 1447 года.

Техника печати календаря, относительно, настолько несовершенна, что он не мог быть первым опытом Гутенберга. Сравнение его с некоторыми другими мелкими печатными произведениями позволяет отнести их к предшественникам этого календаря.

Майнцкий фрагмент страшного суда, хранящийся в Гутенберговском музее в Майнце, напечатан сходными с календарем, но все же несколько более несовершенными литерами. Появление этого фрагмента приурочивают к более раннему периоду и относят к 1445 году.

Если Гутенберг, возвратившись в Майнц, мог вызвать удивление сограждан своим новым обликом, то его новое искусство должно было удивить все человечество, – столь потрясающе велика разница между тем, чем была печать до того, как Гутенберг посвятил ей свой талант и труд, – и книгопечатанием, изобретенным доселе безвестными майнцким горожанином.

Наиболее совершенными образцами европейского печатного ремесла до Гутенберга были народные картины, нередко с несколькими строками текста, который пояснял их содержание. Техника изготовления этих картин такова: писцы-рисовальщики делали на деревянной доске, обычно грушевой, рисунок и подписи. Все части доски, свободные от рисунка, углублялись вырезыванием и рисунок делался выпуклым.

Доску покрывали краскою, налагали на нее лист бумаги и притирали последний деревяшкой или костяшкой. Таким образом получался оттиск.

С такими техническими средствами и так организованным процессом печатания нечего было и думать о воспроизведении книг с обширным текстом, ибо труд вырезывания и печатания был бы страшно длителен и дорог. Кроме того, деревянный шрифт быстро снашивался при многократном тиснении. После изготовления немногих экземпляров необходимо было начинать вновь тяжкий труд вырезывания текста на досках.

Изобретение Гутенберга произвело коренной переворот потому, что оно разрешало проблему изготовления книг любого объема, во много раз ускоряло процесс их печатания; оно обеспечивало приемлемые цены на книги и рентабельность работы.

Это изобретение совершенно изменило технику печати и перестроило структуру печатного процесса.

Гутенберг рассек ремесленное единство простейшей печати на отдельные специализированные виды работы: изготовление шрифта, набор и печать. На его долю может быть выпала честь предвосхитить мануфактурные формы организации производства, которые с XVII века должны были победить ремесло, чтобы потом породить капиталистическое производство и пасть под его могучим натиском.

Основу изобретения составляет создание того, что теперь называют шрифтом , т. е. металлических брусочков (литер) с выпуклостью на одном конце, дающей отпечаток буквы.

Литера настолько проста, что мы воспринимаем ее как нечто само собой разумеющееся, и странной кажется длительная, кропотливая работа, которую должен был проделать Гутенберг, чтобы создать литеру. А между тем без преувеличения можно сказать, что Гутенберг на деле доказал свою гениальность, разрешив вопрос об изготовлении шрифта, и именно этим создал новое искусство.

Начал он, видимо, с простого разделения деревянной доски на подвижные деревянные литеры. Однако этот материал, вследствие своей ломкости, изменения формы от саги и неудобства закрепления в (печатной форме, быстро доказал свою непригодность для разрешения задач, стоявших перед изобретателем.

Возникновение идеи металлического шрифта еще не предрешало достижения необходимых результатов. Вероятнее всего Гутенберг начал с вырезывания букв непосредственно на металлических пластинках и только позднее освоил мысль об огромном преимуществе отливки совершенно однотипных букв в раз созданной форме.

Но была еще одна деталь, над которой пришлось немало потрудиться изобретателю – это создание пунсона .

Можно, конечно, в металле вырезать вглубь форму буквы или слова и потом, вливая в приготовленные таким образом формы легкоплавкий металл, получить литеры с выпуклым очком буквы.

Однако возможно значительно упростить задачу, если сделать одну модель выпуклой буквы на твердом металле – пунсон. Пунсоном оттискивают в более мягком металле ряд обратных углубленных изображений нужной буквы, получают матрицы и после этого организуют быструю отливку любого количества литер.

Следующий этап – нахождение сплава, который обеспечивает одновременно легкость изготовления (литья) и достаточную прочность шрифта, выдерживающего многократное печатание.

Только изобретение пунсона, необходимого сплава и организация словолитни знаменовали решительный и бесповоротный успех.

Весь этот путь исканий был крайне долог и труден, и неудивительно, что Гутенберг мог употребить на прохождение его почти весь пятнадцатилетний период страсбургской жизни.

Гутенбергу, очевидно, принадлежит введение первой наборной кассы и крупные новшество в печатании – создание печатного станка.

Печатный станок Гутенберга крайне несложен – это простой деревянный винтовой пресс.

ОБЩИЙ ВИД ТИПОГРАФИИ XVI ВЕКА

Забудем на несколько минут современность, ряды линотипов и монотипов, бешеный бег ротационных машин, современную механизацию новейших могучих типографий. Мы вернулись назад к первым годам печатного искусства.

Разборные формы, заключающие углубленное очко отливаемой буквы, уже изготовлены.

В котелке, вмазанном в небольшую печь, расплавляется металл. По книге расходов монастырской печати во Флоренции с 1447 по 1483 г. мы знаем состав сплава: металл (вероятно сурьма), медь и олово.

У кассы со шрифтом, поставленной наклонно, работает наборщик, держа верстатку в левой руке. Верстатка деревянная, вмещает немного строк и приспособлена только для одного формата. В первое время наборщики часто набирали не непосредственно по рукописи, а под диктовку. Верстка набора (приведение первоначально набранных полос к одинаковым по длине страницам книги) уже в XVI веке производилась специальным рабочим – метранпажем.

Краска для печати изготовлена заблаговременно, состав ее: вареное льняное масло, щелок, смола, кошениль и сажа. Варка масла из боязни пожара производилась обычно за городом и часто являлась родом празднества типографов.

Наконец набор сверстан, закреплен и помещен на доску (талер) печатного станка. Затем на набор батырщик наводит краску. В каждой руке у него маца (деревянный кружок, с одной стороны которого мягкая кожаная подушка, с другой – ручка), которой он намазывает краской выпуклые части набора. Листы бумаги налагаются на декель (узкая рамка, обтянутая материей) и прижимаются к нему другой, сквозной рамой – рашкетом. Весь этот прибор вместе с бумагой налагается на набор. Талер подводят под пресс. Остается повернуть ручку станка и крепко прижать к набору бумагу верхней доской (пиан) пресса.

Средневековое ремесло нашло в типографском деле нового сравнительно очень сложного собрата, по типу своему приближающегося мануфактуре и вскоре потребовавшего сугубого разделения труда. На старинных гравюрах наборщики изображены в парадных одеяниях, нередко со шпагою, печатники отличаются от них более простыми и удобными костюмами. Недалеко то время, когда даже литье букв потребует трех профессий: литейщика, отбивальщика и полировщика.

Возвратимся вновь к Гутенбергу, начавшему свою печатную деятельность в Майнце.

Первые печатные произведения, очевидно, быстро истощили его и без того небольшие средства. Уже в 1448 г. он сильно нуждался, так, в октябре этого года для него был сделан заем его родственником Я размере 150 гульденов у майнцких горожан Рейнгарта Бромзера и Иогана Роденштейна.

Удача первых опытов – реальное вещественное подтверждение огромной плодотворности его изобретательской идеи, – листы бумаги, покрытые невиданными четкими буквами, казалось, кричали на весь мир о Неотъемлемости прав Гутенберга на новое искусство и его плоды. Все сомнения, до этих дней омрачавшие радость отдельных успехов, отпали после того, как первое творение в завершенном виде вышло из-под печатного станка.

Но мелкие издания, и даже астрономический календарь, не удовлетворяли изобретателя. Возникло непреодолимое стремление потрясти мир новым, большим, по тем временам, грандиозным трудом – создать первую печатную библию. Какие огромные возможности распространения! Какие блестящие перспективы откроются перед Иоганом, когда всесильное духовенство почувствует заинтересованность в его изобретении и сокровищницы церкви откроются для покупки напечатанных им книг священного писания. Но для разрешения этой задачи нужна настоящая типография, необходимы значительные вложения в оборудование, шрифт, бумагу, длительные расходы на оплату труда мастеров.

Все эти деньги он, Гутенберг, сумеет быстро вернуть и, даже с хорошими процентами.

Деньги сейчас для него только точка опоры, ибо им уже изобретен могучий рычаг, которым ой в недалеком блестящем будущем перевернет весь мир.

Обидно подумать, что где-то, у богатых его сограждан лежат без употребления богатства, а будь они в руках изобретателя, он сумел бы добиться с ними грандиозных результатов. Неужели он настолько бездарен, что не сможет разъяснить свою гениальную простую идею и заставить обратить эти мертвые деньги на дорогое ему дело? Сегодня речь идет не о каких-то опытах, о чем-то неопределенном и далеком, – в его руках неоспоримые доказательства, способные убедить самые тупые головы. Вопрос решен – он найдет себе богатого компаньона и осчастливит его. Гутенберг не просит об одолжении, не ищет помощи, – он сам щедро наградит человека, который даст ему ссуду на беспроигрышное предприятие. Он не думает об условиях, на которых будут получены деньги. Успех его дела и прибыль, и право его на типографское искусство – неоспоримы.

В поисках денег на создание типографии Гутенберг встречает майнцкого бюргера – Иогана Фуста. Фуст был богат. Об этом бесспорно свидетельствуют по тем временам очень крупные суммы, вложенные им в дело Гутенберга. Этот бюргер состоял членом церковного суда св. Квинтина, – почетное место для человека с обеспеченными доходами. Брат его Якоб Фуст был видным городским деятелем и в 1462 г. занимал пост бургомистра Майнца. Семья Иогана Фуста состояла из его жены Маргариты, двух сыновей Иогана, носившего духовный сан, и Конрада, который принимал участие в типографском деле отца и, наконец, дочери Христины, впоследствии жены компаньона Фуста – Петра Шефера.

22 августа 1450 г. между Гутенбергом и Фустом был заключен договор о субсидировании последним дела изобретателя. Этот договор, роковой для Гутенберга, обеспечил появление первой печатной библии и положил начало широкому распространению книгопечатания.

Предполагаемый разговор двух Иоганов

Иоган Гутенберг. Уважаемый господин Фуст, я рассказал вам о своем новом искусстве, о его великом будущем. Вам остается решить – хотите ли вы поддержать дело, угодное богу.

Иоган Фуст. Воздадим божье богу, а кесарево – кесарю. Я силен в богословии, юнкер Гутенберг, мой сын, если свершатся желания мои, будет викарием, а может быть и выше. Вам нужны деньги, уважаемый Гутенберг?

Гутенберг. Слава ожидает вас, Фуст. В недалеком будущем мы на всех книгах будем печатать имя Иогана Фуста.

Фуст. Хотя мы, немцы, по природе своей простоваты, но мы понимаем наши выгоды. Что может дагь ваше дело, Гутенберг?

Гутенберг. Мне необходимо на первое время немного – 800—1000 гульденов. Ваши деньги вернутся быстро, быстрее, чем вы можете предполагать.

Фуст. Тысячу гульденов! Уважаемый Гутенберг, у меня нет таких денег. Я не могу отдать вам все свои сбережения. Знаете, пословица говорит – несчастна та мышь, у которой только одна норка.

Гутенберг. Полноте, Фуст, верные люди сказали мне, что денег у Фуста куда больше. Мое дело принесет большие доходы.

Фуст. Доходы – это будущее и неопределенное будущее. Сколько процентов вы обещаете мне на сумму, которую я вложу?

Гутенберг. Я не знал, что буду иметь дело с ростовщиком.

Фуст. Не надо волноваться, уважаемый юнкер. Продолжим наш разговор. Я не страдаю корыстолюбием.

Гутенберг. Мы напечатаем библию. Господь…

Фуст. Оставим Господа. Торговое дело приносит большие барыши. Я знаю людей, которые получили свой капитал обратно возросшим в пять и более раз.

Гутенберг. Торговля связана с риском, можно приобрести богатство, а можно и все потерять.

Фуст. Недавно мне предлагали…

Гутенберг. Перестаньте, Фуст. В торговле сейчас застой. Я знал, что вы заговорите об этом. Даже итальянские купцы жалуются на плохие дела. В Германии, нашем отечестве, положение еще хуже. Ремеслом вы не станете заниматься, уважаемый Фуст.

Фуст. Хорошо, мои условия: я даю 500 гульденов на устройство предприятия Из 6 % и ежегодно по 300 гульденов на его ведение.

Гутенберг. Согласен.

Фуст. А прибыль?

Гутенберг. Фуст получает половину прибыли. Фуст. Маловато.

Гутенберг. Но изобретение мое…

Фуст. А я даю капитал. Много вы добились до сих пор с вашим изобретением, юнкер. Потом – риск. Ведь нас может постигнуть неудача.

Гутенберг. Неудачи не может быть. Вы держали в руках изданные мною книги.

Фуст (подумав). Согласен. Гутенберг. Потом я хочу иметь уверенность… Фуст. В чем, дорогой Гутенберг?

Гутенберг. В том, что в случае успеха, созданное мною деле – мое детище не будет брошено, скажу прямо – не будет отнято у меня. Должны быть гарантии, условия…

Фуст. Никаких условий.

Гутенберг. Как? Это ваше последнее слово? Фуст. Последнее. Я знаю дела майнцких бюргеров, Гутенберг. Вам не к кому сегодня обратиться, кроме Фуста.

 

VII. ФУСТ ШЕФЕР

ВCE печатные произведения, выпущенные Гутенбергом, сохраняют в тайне имя издателя, не отмечено в них место и время выхода книги.

Впервые в последнем творении изобретателя «Католиконе» (латинский словарь с грамматикой Иогана Бальбуса) сказано:

«Эта превосходная книга „Католикон“, – в год вочеловечения господа 1460, в славном городе Майнце, принадлежащем достославному немецкому народу, который по милости бога столь возвышенным духовным светом и свободным милостивым даром другим народам земли предпочтен и возвеличен – напечатана и окончена без помощи тростника, стиля или пера, но посредством чудесного согласования и соразмерности патронов и форм».

Трудно установить, что заставляло Гутенберга – неизменно отказываться от упоминания своего имени в напечатанных им книгах. Возможны разные объяснения: боязнь многочисленных кредиторов, страх перед церковью, которая неизвестно как примет появление нового искусства, скромность Гутенберга. Наконец, может быть, просто эта мысль не приходила в голову изобретателю.

Иоган Генсфлейш-Гутенберг неосторожно оставил незаполненной первую страницу истории изобретения книгопечатания, об этом, в ущерб Гутенбергу позаботились другие. Книги его ближайших преемников возвестили миру об их успехах и о славе семьи Фуста, которая создала новое великое искусство.

Сначала Фуст, а потом Шефер появляются на страницах печатных произведений, как претенденты на славу и почет.

Вскоре после смерти изобретателя Петр Шефер делает первую еще робкую попытку прославить своего тестя.

В заключительной части книги «Institutionen Justinians», напечатанной 24 мая 1468 г., Шефер помещает стихотворение, написанное по его заказу Иоганом Фонсом. Это стихотворение говорит о двух майнцких Иоганах – первопечатниках, очевидно подразумевая Гутенберга и Фуста.

Потомки Фуста и Шефера унаследовали их типографское дело.

Проходят годы, сменяются люди, предается забвению прошлое, и сын Шефера Иоган смелее говорит о бесспорном праве деда и отца именоваться изобретателями книгопечатания, для него Гутенберга уже не существует вовсе.

В издании 1 503 г. Иоган Шефер гордо называет себя наследником семьи, которая изобрела книгопечатание. Шесть лет спустя, в книге «Enchiridion seu breviarium Moguntinum» Иоган Фуст именуется изобретателем нового искусства.

Наконец, в «Compendium annalium Francorum» аббата Третимиуса дано развернутое изложение прав семьи Фуста-Шефера называться бесспорными и единственными наследниками славы:

«Напечатана и закончена эта хроника в 1515 г. … в благородном и знаменитом городе Майнце, в стенах которого изобретено искусство печатания, Иоганом Шефером, внуком покойного доблестного человека и майнцкого бюргера Иогана Фуста, первого изобретателя названного искусства, который, наконец, в 1450 г., в 13 индикцию правления августейшего короля Фридриха III и славного майнцкого архиепископа Дитриха Шенк фон Эрбах, начал обдумывать и изучать искусство печатания и в 1452 г., с помощью бога, полностью его освоил, чтобы поставить производство печати с помощью и вследствие многих необходимых открытий Петера Шефера, своего слуги и приемного сына, которому он отдал в жены свою дочь Христину в достойное вознаграждение за столь многие работы и открытия. Но оба они – Иоган Фуст и Петер Шефер держали свое искусство в тайне, причем они обязывали клятвою своих помощников и слуг ни коим образом ничего не разглашать об этом искусстве, пока, наконец, в 1462 г. искусство не было помощниками разнесено по многим странам и получило немалое распространение».

В руках семьи Фуста-Шефера печать обернулась против своего творца и вонзила ядовитое жало забвения в его Ахиллесову пяту – необъяснимое замалчивание им своего имени в собственных книгах.

Иогана Шефера не в чем упрекнуть, он только продолжил в иной форме ту борьбу, которая началась между его дедом и Гутенбергом с самого начала совместной работы.

Договор, заключенный изобретателем с Фустом в 1450 г., уже содержал в себе неизбежность предстоящего конфликта.

Внешне все говорит в пользу Гутенберга – он единовластный хозяин дела, в его бесконтрольное распоряжение дает «добряк» Фуст чрезвычайно значительные по тем временам деньги – 800 гульденов на устройство предприятия из 6 % и по 300 гульденов ежегодно на ведение дела; прибыль должна распределяться поровну между двумя участниками.

Но эти блестящие монеты, брошенные изобретателю богатеем Фустом, имели темную оборотную сторону. Фактически полным хозяином был Фуст, ибо он всегда мог потребовать изъятия из дела своих вложений, что для Гутенберга означало утерю типографии и бесславный уход из созданного им предприятия. Изобретатель и его дело по существу были целиком во власти богатого бюргера, Сознавал ли это Гутенберг?

Прошлое Гутенберга свидетельствует о большом его деловом опыте, об остром уме и практической сметке, поэтому нельзя думать, чтобы он не отдавал себе отчета в сокровенном смысле подписанного им соглашения. Очевидно, другого выхода не было. Это была последняя ставка азартной игры, проиграв ее, Гутенберг должен был отойти от стола.

Первые восемьсот гульденов, очевидно, быстро израсходованы, т. к. уже в 1452 г. Фуст дает вторую ссуду в том же размере. В этом же году в дело вступает и Петер Шефер.

Кто был Фуст мы знаем. Шефер – молодой человек без имени и денег, но с бесспорными способностями, которые позволяют ему быстро сделать хорошую жизненную карьеру. Происходил Петер из Гернцхейма.

В 1449 г. он работал переписчиком в Париже.

Шефер был один из наиболее талантливых учеников Гутенберга; ему приписывается ряд улучшений в отливке шрифта.

Старинные гравюры оставили нам изображение этих трех людей, которые непосредственно участвовали в первом оформлении книгопечатания. Пусть эти изображения не являются подлинными портретами, но во всяком случае они рисуют характер изобретателя и его компаньонов с точки зрения близких им поколений.

Фигура Гутенберга, перенесенная с гравюр в замечательную скульптуру Торвальдсена, крупна и могуча – в этом здоровом мужественном теле живет здоровый дух изобретателя и бойца. Черты лица и правильны и резки, глаза смотрят спокойно и мудро, скорее взгляд философа, чем ремесленника, поднявшегося до осознания и воплощения нового искусства.

Фуст выхолен, как подобает богатому бюргеру, и закончено самодоволен – призвание этого человека – не труд и преодоление трудностей, – а удача.

Молодой Шефер весь, начиная от роста и кончая бесцветной, незапоминающейся физиономией, мелок и бездарен по сравнению с Гутенбергом. Только крепкий, закругленный подбородок и узкие сжатые губы говорят об упорном характере, который обеспечит этому молодцу безбедное и почетное будущее.

СТРАНИЦА 42-Х СТРОЧНОЙ БИБЛИИ ГУТЕНБЕРГА

Совместное дело Гутенберга и Фуста просуществовало пять лет. Период этот не был бесплодным. С почти полной достоверностью установлено, что ими в 1451 г. выпущена из печати латинская грамматика Доната, а в 1454—55 гг. папские индульгенции и книжка для народа «воззвание к христианству против турок». Но главной работой была подготовка издания библии. Именно огромный труд по выпуску библии и явился, очевидно, основной причиной жестокого просчета в планах Гутенберга, которому пришлось удвоить заем денег у Фуста и окончательно запутаться в своих взаимоотношениях с богатым заимодавцем.

В самом деле первая библия состоит из двух томов. «in folio», в 324 и 317 страниц в два столбца. Это первый капитальный труд, изготовление которого должно было несомненно представлять огромные трудности, несмотря на опыт предыдущих мелких изданий.

Донаты . В Парижской национальной библиотеки сохранились два 27-строчных листка пергамента, составляющие часть Донат. Они особенно интересны тем, что демонстрируют частицу истории усовершенствования шрифта. На первых 9 строчках видно сильное изнашивание слишком мягких свинцовых литер. Дальше на этой же странице буквы, очевидно, отлиты уже из лучшего, более твердого металла.

Индульгенции . Найдено до сих пор 41 экземпляр индульгенций, напечатанных на пергаменте. Они интересны применением значительно более мелкого шрифта, чем в библии. В этих печатных листках оставлено место, чтобы вписать имя получателя, место и время.

Воззвание . Книжка «Воззвание к христианству против турок» напечатана на 9 страницах в четвертую долю листа. Содержание ее – призыв к христианам восстать для поголовного избиения турок – завоевателей Константинополя.

Библия . Гутенбергом напечатаны две библии: одна 42-строчная и другая 36-строчная. На книгах этих не обозначен год их издания. После тщательного сличения установлено, что более ранней по времени выпуска является сорокадвухстрочная. Появление ее в свет относят к первой половине 1456 года.

Часть ее тиража напечатана на пергаменте, часть – на бумаге. Обозначения страниц, сигнатур, [37]Сигнатура – в печатных листах, поставленный внизу на 1 и 3 стр. каждого листа его порядковый номер
кустод [38]Кустода – первое слово или слог следующей страницы; К. ставилась внизу, справа данной страницы старинных книг, в которых не было нумерации для того, чтобы не перепутать порядок следования страниц.
и инициалов [39]Инициалы – начальные буквы, обычно большого размера, делавшиеся в рукописных и первых печатных книгах, украшавшиеся рисунками, иногда раскрашивавшиеся.
– нет.

В тридцатишестистрочной библии – 1726 страниц в два столбца. Она обыкновенно переплетена в двух или трех томах. В ней оставлены пробелы для инициалов, которые делались от руки.

Издание индульгенций и книжки «Воззвание к христианству против турок» впервые непосредственно поставило печать на службу политическим задачам своего времени. Воззвание, изданное Гутенбергом, уже содержит в зародыше будущую печатную газету и политический памфлет.

Характерно, что одним из первых печатных произведений явились индульгенции – воплощение эксплоататорских тенденций католической церкви, основанных на темноте народных масс. Недаром широкая продажа индульгенций явилась одним из поводов к реформационному движению, которое положило предел власти католичества в ряде стран и окончательно подорвало его былую мощь.

Католическая церковь учила, что число добрых дел, совершенных Иисусом Христом и святыми, столь велико, что его достаточно, чтобы искупить проступки всех грешников. Поэтому церковь может выдавать прощения кающимся и тем освобождать их от наказаний, которые они заслужили за грехи. Индульгенцией называлась грамота, овеществлявшая это отпущение кающегося, дарованное церковью. С XI века такое прощение можно было купить за деньги. Беззастенчивая торговля индульгенциями стала одним из крупнейших источников доходов римской курии. Особенно широко продажа индульгенций развертывалась тогда, когда папа предпринимал какое-нибудь дело, требовавшее громадных денежных затрат: войну с неверными, постройку собора св. Петра в Риме.

В дни работы Гутенберга совместно с Фустом произошло событие, потрясшее христианский мир, – 29 мая 1453 г. турецкие полчища заняли Константинополь.

Одряхлевшая, потерявшая былую силу, Византия уже ряд лет была на краю гибели. 'Турки во второй половине XIV века проникли На Балканский полуостров и утвердились на нем, владения их к 1400 г. простирались от Эгейского моря до Дуная. Нашествие Тамерлана и жестокое поражение, нанесенное им турецкому султану Баязету, отсрочили гибель Византии, но не предотвратили ее. – Раздираемая внутренними противоречиями Европа не могла и не хотела оказать реальной помощи Византии. Напрасно папа призывал к новому крестовому походу, – дни могучего авторитета наместника св. Петра ушли безвозвратно.

12 августа 1451 г. папа Николай V объявил отпущение грехов всем, кто пожертвует деньга на войну с турками. Продажа этих индульгенций в Германии осуществлялась проживавшим в Майнце Павлинием Цаппом. Вначале торговля шла слабо. Только после взятия Константинополя христиане откликнулись на призыв папы. Оживление спроса на «квитанции на будущее блаженство» заставило приспособить изобретение Гутенберга к их печатанию.

Но все это было мелочами в работе Гутенберга; основное, на что ушли труд и деньга пяти лет с 1450 по 1455 г., было издание библии. Когда эта основная задача казалась окончательно разрешенной и готовые листы библии лежали перед изобретателем, произошла катастрофа.

В 1455 г. Иоган Фуст предъявил к Гутенбергу иск на 2 020 гульденов; эта сумма сложилась из 1 600 гульденов, вложенных Фустом в Дело и 420 гульденов процентов.

Финал процесса был ясен: изобретатель не был в состоянии выплатить этой огромной суммы и созданная им типография должна была перейти в руки Фуста, который в лице Шефера подготовил искусного преемника для продолжения печатного производства. Драма изобретателя была неожиданно тяжкой потому, что она была первой; последующая история знает много аналогичных случаев, когда капиталист-предприниматель выбрасывает изобретателя на улицу, использовав его идею и подготовительный труд.

Сохранился единственный документ, относящийся к процессу Фуста-Гутенберга – запись бамбергского клирика и нотариуса Ульриха Хелмаспергера.

По этой записи решение суда, принятое после рассмотрения жалобы Фуста и объяснений Гутенберга, гласило:

«Иоган Гутенберг должен составить подсчет всех доходов и расходов по типографии и того, что им было получено сверх этого, это должно быть зачтено в 800 гульденов; но если он согласно счету потратил более 800 гульденов, и это было обращено не на типографское производство, то должен он это возвратить; если Иоган Фуст подтвердит клятвой или клиентурой, что он упомянутую сумму ссудил под проценты и не из своих собственных денег, тогда должен Гутенберг ему оплатить эти проценты по смыслу договора».

6 ноября 1455 г. Фуст принес эту клятву в францисканском монастыре в присутствии ряда свидетелей, в связи с чем и составлена запись нотариуса.

Гутенберг не присутствовал при произнесении клятвы, вероятно, считая свое дело проигранным. От его имени участие в этой церемонии приняли священник церкви св. Кристофа – Петер Гюнтер и двое сотрудников изобретателя.

Окончательный приговор суда не сохранился. Во всяком случае достоверно, что после этого в Майнце книгопечатание осуществлялось двумя типографиями – Гутенберга и Фуста (по свидетельству Баргеллануса «каждый печатал своим прессом»), не менее бесспорно, что к Фусту перешел шрифт 42-хстрочной библии Гутенберга.

Фуст и Шефер в августе 1457 г. выпустили прекрасное издание псалтыря. Книга эта разошлась чрезвычайно быстро и второе издание ее появилось в свет уже в 1459 году.

Гутенберг в 1460 г. отпечатал третье и последнее свое крупное произведение «Католикон».

Конкуренция с Фустом была трудна для Гутенберга, так как богатый бюргер располагал гораздо более крупными денежными средствами, и, кроме того, приобрел себе в лице Шефера молодого и энергичного помощника.

Фуст и Шефер вложили свою лепту в развитие книгопечатания, но каждому должно быть воздано по его заслугам. Иво Виттиг – преподаватель церковного права, хранитель печати и каноник церкви св. Виктора, в Майнце оставил на своем переводе Ливия, отпечатанном Иоганом Шефером, посвящение королю Максимилиану, в котором сказано:

«В каковом городе (Майнце) также впервые изобретено чудесное искусство печатания сначала искусным Иоганом Гутенбергом, как считают в 1450 г. после рождения Христа нашего господа и потом прилежанием и работой Иогана Фуста и Петера Шефера улучшено и укреплено».

 

VIII. НАРОД, ИМПЕРАТОРЫ и ПАПЫ

ЖИЗНЬ Гутенберга прошла в двух больших германских городах – Майнце и Страсбурге. В них он был свидетелем борьбы бюргерства с епископской и княжеской властью, борьбы ремесленников и городской знати, но все это было внутренней борьбой в верхних этажах социальной постройки, грызней из-за дележа благ, награбленных у «простого народа».

Под многообразной путаницей всевозможных привилегированных групп феодального строя, составляя его первичное основание, его почву, находится простонародье – громадная жестоко эксплоатируемая масса крестьянства и бесправного городского плебса.

Угнетение и эксплоатация этих масс делается все более и более ужасающей под влиянием развития денежного хозяйства. Правда, децентрализация власти, плохое состояние путей сообщения, бескультурье и темнота народа, национальные различия и рознь, своеобразие интересов крестьянства и плебса – все это раскалывает социальную почву и предупреждает возможность единого мощного взрыва ярости масс. Но почва вибрирует постоянно, то здесь то там возникают эпицентры местных землетрясений. С конца XIV века народные революционные волны вздымаются все чаще и чаще, чтобы притти к широкому разливу германской крестьянской войны в первой половине XVI столетия.

Отголоски постоянных подземных толчков ощущаются всюду, наполняют мир неуверенностью и тревогой, и та среда, в которой вращался изобретатель, не могла не чувствовать на себе их влияния. Перемены неизбежны, революционные взрывы неотвратимы, даже такой умеренный человек, как Гуттен, в «Вадискусе или римской Троице» говорит образно и резко:

«Тремя вещами питаются бедные: сельдереем, луком и чесноком; тремя – совсем другими – богатые: потом бедных, лихвой и грабежом…»

Нередко восстания начинались потому, что не было, выхода, жизнь становилась хуже смерти. Тяжкие последствия чумы 1348 г., разоренье столетней войны, постоянные грабежи мирных земледельцев, усиление дворянской эксплоатации – вызвали взрыв крестьянского гнева, стихийного и беспощадного.

Об этом восстании рассказал Фруассар, выдающийся писатель XIV века, автор хроник, служитель знати – он смертельно испуган Жаками и изумлен ростом мятежа.

Хроника

Вскоре… случился удивительный и великий мятеж во многих областях французского королевства, именно: в Бовэзи, в Бри, на Марне и Лаоннэ, Валуа и всей стране до Суассона.

Многие деревенские жители, не имея никого своим вождем, собрались в Бовэзи. Их было сначала не более ста человек. Они говорили, что все дворянство французского королевства – рыцари и оруженосцы – опозорили и предали государство, и что было бы очень хорошо всех их истребить. И тому, кто так говорил, каждый кричал: «истинную правду он сказал: проклятье тому, из-за кого случится, что дворян не будут истреблять всех до единого». Тогда они собрались и отправились в беспорядке, не имея другого вооружения, кроме палок с железными наконечниками и ножей к дому соседнего рыцаря. Они разрушили и предали огню дом и убили рыцаря, его – жену и детей, – малолетних и взрослых. После того пошли они к другому замку и потупили там еще хуже.

И дальше рассказывает Фруассар о диких жестокостях крестьян и росте их движения; вскоре бунтовщиков стало шесть тысяч, а потом набралось более ста.

«И творили они величайшие злодейства. Они разрушили в области Куси, Валуа, епископства Ланского, Суассона и Нуайона более ста замков и хороших домов рыцарей и оруженосцев. Они убивали и грабили всех, кого находили. Но бог по своему милосердию ниспослал помощь, за которую нужно его премного благодарить».

Фруассар в своей классово яснонаправленной хронике пытается представить жакерию диким бунтом рабов, рядом бессмысленных жестокостей и обрисовать рыцарство невинной жертвой, но и он не может скрыть размаха движения и страха, который охватил дворян.

На самом деле жакерия протекала не так.

Стихийно поднявшееся крестьянство вскоре обрело вождя в лице опытного в военном деле Гильома Каля. Жаки получили поддержку от горожан, которые также жестоко страдали от бесчинства рыцарей.

Восстание развивалось успешно. Когда повстанцы подошли к Парижу, город заключил с ними союз. В столице Франции, в это время среднее сословие взбунтовалось против королевской власти. Глава парижских горожан, купеческий старшина Этьен Марсель, руководивший этой борьбой, решил использовать жаков, чтобы спасти молодые вольности Парижа. Дворяне, находившиеся на стороне дофина, были общими врагами и горожан столицы, и крестьян.

Парижане, соединившись с повстанцами, уничтожили ряд рыцарских гнезд в окрестностях столицы и осадили город Мо, где укрылись жена, дочь и сестра дофина.

Перед лицом грозной опасности дворянство объединилось, вождем его в решительном бою был король Наваррский Карл Злой.

Руанская хроника говорит: тогда дворяне пошли к Наварскому королю в замок Лонгвиль и просили его, чтобы он оказал помощь и принял меры к тому, чтобы рассеять жаков, разбить их и предать смерти. Они сказали ему: «Сир! Вы первый дворянин в свете. Не допустите, чтобы дворянство было совершенно истреблено».

«Если эти люди, которые называют себя Жаками еще долго будут действовать, а добрые города будут оказывать им помощь, они совершенно истребят дворянство и все разрушат».

Карл, в борьбе дофина с Парижем был на стороне бунтующего города, но он забыл эту распрю пред лицом бед, грозивших его классу.

В это время счастье отвернулось от повстанцев, силы их, объединенные с парижанами, были разбиты под Мо и бежали.

Король Наваррский выступил против основных сил жакерии, вероломно заманил к себе Каля и напал на оставшихся без вождя и ничего не ожидавших крестьян. Рыцари Карла без труда разгромили многочисленное, но плохо дисциплинированное, вооруженное и обученное повстанческое войско.

Гильома Каля победители «короновали» раскаленным треножником и обезглавили.

Горожане, как обычно для мелких буржуа, бросили своих недавних союзников и предоставили им самим разделываться, как угодно.

Окрыленное успехом рыцарство потопило жакерию в крови.

Фруассар, столь многословный в передаче жестокостей крестьян, в конце описания осады Мо говорит кратко: «после поражения, которое вилланы потерпели в Мо, они нигде уже более не собирались, ибо сир де Куси собрал у себя множество дворян, которые убивали их немилосердно и беспощадно всюду, где они находились». Охота благородного рыцарства за крестьянами была бесчеловечна, а уцелевшие вилланы были обложены тяжелой пеней, которая обрекала их на нечеловеческую нужду.

После этого, в период продолжавшейся столетней войны еще вспыхивали отдельные гораздо более слабые восстания, так называемые «малые жакерии».

Вскоре после того как гроза во Франции стихла, новые раскаты грома принеслись из-за моря.

Столетняя война Франции и Англии не только довела до неистовства французских жаков, но разорила и английские народные низы. Эта неимоверно затянувшаяся авантюра английского правительства требовала все новых и новых денег, выплачивать которые обязаны были те же бесправные и обобранные народные массы.

Поголовный налог на военные нужды – новый налог, разрешенный в ноябре 1381 г. парламентом, был беззастенчивым грабежом правительственных авантюристов. Он явился искрой, за которой последовал грандиозный взрыв.

Налог поступал плохо и несколько придворных богачей получили от короля на откуп сбор недоимок. Запасшиеся военной силой, агенты откупщиков стали производить розыск и выжимать недоимки «бесчеловечно обращаясь с народом и чиня ему многие обиды и тяготы».

Восстание началось в Эссексе – народные толпы перебили сборщиков и носили по городу их головы, воткнутые на колья; власти и судьи бежали.

Эссексы разослали своих людей в соседние провинции, призывая присоединиться к ним, чтобы «добыть свободу и изменить королевство и его худые обычаи».

Жители Кента откликнулись первыми на зов эссексев.

Две народные лавины двинулись к Лондону – кентцы с юго-востока и эссексы с северо-востока; они катились быстро вырастая, как снежные комья.

Сначала неорганизованная бесформенная масса крестьян, батраков и городского плебса принимала грозные очертания боевых дружин и нашла талантливых вождей, поднятых на гребень революционной волной.

По пути к столице инсургенты захватывали монастыри и поместья, разоряли и грабили усадьбы, в городах подвергались разрушению дома ненавистных «народу лиц, мятежники открывали тюрьмы и выпускали на волю заключенных.

11 и 12 июня 1381 г. кентцы во главе с Уотом Тайлером и Джоном Боллом и эссексы, предводительствуемые Томасом Фарриигтом, подошли к Лондону…

На следующее утро перед возбужденными толпами Джон Болл – „сумасшедший английский поп из Кентского графства“, как назвал его наш знакомец Фруассар, произнес свою знаменитую проповедь.

„Плевелы Англии, – это угнетающие ее правители; и пришло время жатвы, когда долг всех – собраться и разделаться со всеми злыми помещиками, неправедными судьями, правоведами и всеми, кто опасен для общего блага. Лишь тогда они обретут спокойствие в настоящем и уверенность в будущем, ибо когда великие мира сего будут уничтожены, все люди будут пользоваться одинаковой свободой, одинаковой знатностью, достоинством и властью“ – так передает слова Болла летописец.

Но мятежники еще не поняли основного – власть и сильные мира сего всегда объединяются перед лицом опасности, едины они в борьбе с народом. Восставшие требуют выдачи грабителей-вельмож: герцога Ланкастерского и архиепископа Сэдбери и надеются на справедливость короля. Вскоре они будут за это жестоко наказаны.

Королю Ричарду всего четырнадцать лет, но он король и горе мужичью, которое смеет мечтать о свободах и потрясать власть, установленную богом.

Три встречи имел Ричард с восставшим народом.

Первый раз король со свитой спустился на лодках по Темзе к лагерю, чтобы говорить со своим народом. Шум, звон оружия, крики перемешанные с угрозами по адресу его ближайших советчиков, испугали Ричарда и он, пользуясь сумерками, бежал обратно в Лондон, во дворец.

Ночью повстанцы проникли в столицу, – сожгли дворец герцога Ланкастерского и разгромили крепость Темпль. Король понял: стены его дворца слишком слабая преграда – ему не уклониться от свидания со своими „детьми“.

Вторая встреча короля с подданными состоялась в Майль-Энд на лугу за стенами города. Перед королем Ричардом выступил некоронованный вождь – Уот Тайлер, он изложил требования английских крестьян: все феодальные повинности должны исчезнуть; все крепостные держатели земель стать свободными; все ограничения купли и продажи – уничтожены; рыночные монополии привилегированных мест – отменены. Восстание справедливо, и победило, потому все содеянное крестьянами в эти дни должно быть забыто.

Выхода не было – король согласился на все – дело писцов приготовить правительственные акты, которые будут скреплены величеством.

Остался один пункт требований – наказание Неправедных советников – король колебался, бесцельно, ибо народ сам взял на себя роль судьи и палача. Вскоре головы архиепископа, казначея Гельса и инициаторов закона о подушной подати Эпльтона и Леджи поднялись на шестах над воротами лондонского моста.

Третье и последнее свидание состоялось 15 июня, – в этот день на Смитфильдском лугу решилась судьба восстания.

Снова Тайлер выехал навстречу королю и говорил от имени восставших. Он верил в силы свои и крестьянского войска и предъявил новые требования: „конфискация церковных земель, упразднение епископства, уничтожение закона об охоте и полное уравнение вceх сословий“.

Колебались устои власти дворянской и королевской, гибель угрожала порядку, который мнился вечным. Англия была накануне невиданного социального переворота.

Только меч мог подпереть зашатавшуюся корону – три удара мечем пресекли жизнь Уота Тайлера на Смитфильдском лугу.

Обман и предательство рассеяли повстанцев. Единственно, что им оставалось – вера в королевское слово и грамоты за его печатью.

Но был издан указ – королевские обещания, не скрепленные парламентом, недействительны. Парламент в ноябре 1381 г., с соизволения короля, не утвердил обещаний молодого Ричарда.

Вожакам восстания досталась смерть, а крестьянам – крепостное состояние.

Почва колеблется всюду – часты и разрушительны подземные толчки.

Почти в это же время, когда восстают английские земледельцы, в далекой Италии богатый промышленный город – Флоренция – стал ареной потрясающих событий, событий, столь невероятных, что кажется, будто этот город вырван из феодальной эпохи и перенесен в XIX век.

„В Италии, где капиталистическое производство развилось раньше всего, раньше всего разложились и крепостные отношения. Крепостной эмансипировался здесь прежде, чем успел обеспечить за собой какое-либо право давности на землю. Поэтому освобождение немедленно Превращает его в поставленного вне общества пролетария, который к тому же тотчас находит новых господ в городах, сохранившихся по большей части еще от римской эпохи“.

В этом секрет того, что восстание чомпи во Флоренции первое рабочее восстание, и что оно проходит и гаснет в самом городе, не вовлекая в свою орбиту крестьянское население.

В XIV веке Флоренция – молодая, богатая, буржуазная республика. Лучшие сукна изготовляются в этом городе и покупают их везде охотно – в Европе и даже на Востоке. Много денег стекается во Флоренцию – она банкир всего Запада и самого папского престола.

Феодальная аристократия, в интересах которой бессмертный Данте в 1289 г. при Компалдино сражался в первых рядах флорентийского войска, отстранена от власти.

Капитан пышного флорентийского корабля „жирный народ“ – семь старших цехов, включающие наиболее зажиточную часть населения: банкиров, промышленников-сукноделов, буржуазную интеллигенцию.

Мелкая и средняя буржуазия сорганизованная в 14 младших цехов еще только борется за участие во власти, за представительство своих интересов.

Неорганизованные трудовые массы „тощий Народ“, бесправные пролетарии суконных мастерских, смотрели на драку хозяев и ждали своего часа.

Началось обычно: мелкая и средняя буржуазия младших цехов во главе с Сильвестром Медичи подняла восстание против власти крупных буржуа, но должна была использовать для своих целей и рабочую массу. Городская беднота вышла на улицу и начала расправу с ненавистными богачами. Испуганные мелкие буржуа помирились с хозяевами города, от которых им удалось добиться кое-каких уступок, и обрушились на своих вчерашних помощников.

Рабочие массы Флоренции – как их звали чомпи (оборванцы) – поняли, что им не на кого рассчитывать, кроме как на самих себя.

В ночь на 20 июня 1378 г. при звуках набата вооруженные массы подступили к сеньории и по всему городу при криках „огня и крови“ уничтожали в огне дома и имущество богачей.

На следующий день был взят приступом замок подесты и осажденная сеньория согласилась на требования чомпи: учредить три новых цеха, в которые должны были войти трудящиеся, не приписанные к цехам, допустить в сеньорию двух членов из среды низов; равномерно распределять налоговое бремя среди населения и т. п.

Устрашенные заправилы согласились на все, но рабочие не верили продажной и вероломной сеньории и, разогнав ее, выбрали себе вождя и диктатора Флоренции – Микеле Ландо, бывшего солдата.

22 июня республика была в руках рабочих.

По всей стране носились тревожные слухи; говорили, что город разрушен толпой, что перебиты все богатые, что разграблены чуть ли не все дома; не удивителен страх итальянской буржуазии, ибо впервые над городом властвовал рабочий класс. Но даже враги восстания должны были признать, что все эти ужасы были пустыми выдумками испуганной буржуазии, в городе был порядок. Так сказано в письме одного современника:

„Не лежит в прахе Флоренция, не залита кровью, не опустошена хищниками. Стоят в целости дома, стоят высокие дворцы, в сохранности богатства и почти у всех неприкосновенно имущество. Полон народу город… Если что здесь произошло, то к уврачеванию, не к несчастью. И борьба шла не из-за добычи, а из-за получения власти: грабителей не мирволили, а распущенность их подавляли“.

Но, взяв власть, рабочие Флоренции не сумели ее удержать, не сумели подавить сопротивление своих поработителей и отрезать им путь к возвращению власти, не сумели даже сохранить оружие в руках, Микеле Ландо оказался предателем и ренегатом. С его помощью подготовлялось создание законной власти с участием буржуа, фактически продажа власти буржуазии. Чомпи медлили с решительным ударом, а вчерашний вождь их Ландо спешно стягивал войска на защиту буржуазного порядка.

Последний бой произошел 31 августа. На центральной площади города выстроились вооруженные цехи, силы чомпи сосредоточились на окраинах города. Регулярная пехота и кавалерия ударила на неумелых и лишенных опытных руководителей чомпи и разбила их. Восстание подавлено, буржуазия торжествует, ренегат Микеле в триумфальном шествии двигается из здания сеньории во главе войск при криках толп.

Восстание чомпи явление замечательное, но это вовсе не единственный бунт городского плебса в XIV веке. История оставила нам скромное количество данных о революционных движениях в средневековых городах, а буржуазные историки старательно проходили мимо них, но все же мы можем рассказать о другом рабочем бунте, может; быть менее ярком, но зато более продолжительном.

Это произошло в Фессалониках, втором после Константинополя торговом порте Балканского полуострова. Морская торговля этого греческого города носила международный характер: „На рынке Фессалоник можно было найти шерстяные и льняные ткани Европы (фландрские, французские, тосканские), вина и растительные масла Италии, мыла Венеции и Анконы, а также всевозможные одежды и ткани Азии и Греции“. Источники XII века называют Фессалоники самым известным городам во всем мире и исчисляют его население в двести тысяч человек (цифра без сомнения преувеличена).

Классовое расслоение в этом (Городе в начале XIV века зашло не менее далеко, чем во Флоренции. С одной стороны стоял мощный торговый и ростовщический капитал, с другой – значительные массы пролетаризованных ремесленников и портовых рабочих и корпорация моряков. Эти народные низы имели свою партию зелотов и своих вожаков; они были организованы – в этом было главное.

Когда сложилась благоприятная политическая обстановка, массы под руководством зелотов сумели добиться революционной победы и захвата власти.

Два претендента На византийский престол: законный наследник фамилии Палеологов и крупнейший малоазиатский землевладелец Кантакузен в 1341 г. вели борьбу за власть. В Фессалониках эта династическая война быстро перешла в войну гражданскую; народные массы руководимые зелотами, разгромили феодальную знать и утвердили диктатуру масс. Диктатура опиралась на террор, который был необходим, так как городу угрожали войска Кантакузена, призванные им сербские и турецкие интервенты и греческие феодалы.

Героический город сопротивлялся восемь лет и только в 1349 г. власть зелотов пала под натиском военной силы турков-османов, подчинивших Фессалоники снова центральной власти Византии.

Один из современником (Григорий Палама) говорит: „Строй зелотов“ – был впервые появившейся властью черни, строй который только зарождался и не мог быть обдуман человеком».

Основные пункты программы зелотов достойны удивления – эти люди далеко опередили свое время.

О власти зелоты говорили, что она создается из представителей всего народа, не ограничиваемая цензами и сословиями. Эта власть, основываясь на поддержке масс, может и должна быть диктаторской. Право такой власти насильственно отбирать имущество у богатых и обращать на общественные нужды. Привилегированных сословий не существует. Имущества богатых дворян, а также монастырей и церквей не неприкосновенны, все они принадлежат народу.

Революционная власть зелотов также погибла – не приспело время народовластия.

Но непрестанно возникают все новые и новые толчки и потрясения строя, основанного на насилии и грабеже. XV век богат революционными вспышками в Чехии и Германии.

Чешские крестьянские войны носят название «гуситских» по имени религиозного реформатора Яна Гуса. Учение Гуса было осуждено Констанцким собором, как еретическое, и сам он погиб на костре в 1415 году.

Но имя Гуса было лишь знаменем, религиозные dопросы только внешней оболочкой движения – гуситские войны имели гораздо более глубокие социальные причины и велись в иных целях.

Чехи начали борьбу с католической церковью, она была борьбой всего народа, ибо все, начиная от крупных феодалов и кончая крестьянами несли гнет католического духовенства, которое владело почти четвертью земельных площадей чешского королевства, и сосредоточило в своих руках огромные богатства. Пока шла эта борьба, все были заодно и богатые феодалы и мелкое дворянство и крестьяне, но после победы крупные светские помещики захватили добычу в свои руки, крестьянам и мелкопоместному рыцарству церковная реформа ничего не дала.

Положение крестьян, наоборот, резко ухудшилось, благодаря повышению ставок денежного оброка и росту цен, вызванному широким развитием добычи серебра в Чехии.

Крестьянство, сначала поддерживавшее дворянскую партию, обратилось против нее, а мелкое дворянство колебалось между двумя враждебными лагерями, присоединяясь то к одному, то к другому.

Крестьянская партия приняла название таборитов – гора Табор стала укрепленным лагерем революционных крестьян и центром нового учения. Сюда стекались массы обездоленных и угнетенных; приходили бежавшие крестьяне, обезземеленные земледельцы, городской плебс, мелкие дворяне, разоренные богатыми феодалами. Помощь повстанцам оказывали рабочие серебряных рудников, условия труда которых были нечеловечески тяжки.

У этой разнохарактерной массы были общие цели, объединявшие их: отобрание поместий у крупных феодалов и водворение в городах более равных условий ремесленного труда. Но единство их одновременно разделялось рядом внутренних противоречий, благодаря чему они все были попутчиками лишь на время.

Среди таборитов все большее и большее значение приобретало коммунистическое учение. Слова проповедников о близком наступлении тысячелетнего царства христова, где не будет ни бедных, ни богатых, ни слуг, ни господ, – учение о полном уничтожении собственности и окончательном искоренении экономического неравенства – увлекали бедных крестьян, рабочих рудников, городской плебс.

Но даже крестьянство и бедные ремесленники, все они были собственниками, и пойти до конца за этими коммунистическими лозунгами не могли. Рано или поздно внутри таборитов должен был произойти раскол.

Католическая церковь не хотела так легко расстаться со своими владениями и допустить распространение еретического учения Гуса в Чехии – в марте 1420 г. папа стал призывать верных христиан к крестовому походу против богемских еретиков. 150 тысяч рыцарей, наемников, авантюристов и набожных католиков, прельщенных отпущением грехов, двинулись на гуситов. Перед лицом этой опасности табориты вместе с калликстинами (дворянская гуситская партия) выступили на защиту страны и нации.

Табориты, предводительствуемые ветераном Столетней войны Яном Жижкой, представляли собой великолепную пехоту, скованную строжайшей дисциплиной. Десять лет длилась жестокая борьба и, наконец, в 1431 г. в сражении при Таусе крестовое воинство было безславно разбито. Папа и король вынуждены были пойти на уступки – через два года заключен мир – «Пражские компакты», по которому награбленное церковное добро досталось дворянству, и гуситы добились права вести службу на чешском языке и получать причастие в двух видах.

Тогда-то и наступил раскол среди самих таборитов и отход более умеренных слоев.

Калликстины использовали это благоприятное для них положение для того, чтобы уничтожить левых таборитов, которые своим коммунистическим учением угрожали самой священной частной собственности. 30 мая 1434 г. у Липара встретилось восемнадцатитысячное таборитское войско с двадцатитысячной армией калликстинов. Сражение длилось сутки и было упорно и жестоко – тринадцать тысяч трупов таборитов остались на поле битвы. Еще один акт средневековой революционной драмы был закончен.

Германия экономически была отсталой страной по сравнению не только с Италией, но и с Францией и Англией, поэтому крестьянские восстания разгораются в ней позднее. Крестьянский бунт 1391 г. в окрестностях Готы был изолированным и кратким. Табориты, рассеившиеся в Германии после Липарского поражения, занесли в Германию коммунистическое учение – в 1446 г. в Вюрцбургском епископстве свили себе гнездо бунтовщики гуситы; в 1496 г. там же рыцари перебили немало взбунтовавшихся крестьян, поднятых Гансом Дударем.

В Германии могучий смерч крестьянской войны прошел уже после смерти Гутенберга, достигнув своего апогея в 1525 году.

Над средневековой Европой простиралась темная ночь, горизонт в разных местах освещают пожары народных мятежей, воздух удушлив и тяжек.

Но линия феодального развития общества ломается – деньги и торговля получают все большую и большую власть, ремесло преобразуется в мануфактуру, чтобы подготовить дорогу капиталистической промышленности. Нарождается буржуазия, которая перестроит мир по образу и подобию своему – перечертит государственные границы, изменит водоразделы между классами и сословиями и учредит новую власть, свою власть капитала и биржи. Мечты феодализма о всемирном владычестве императора и вселенском главенстве папы уже рухнули и не воскреснут никогда. Даже сейчас в дни Гутенберга император и папа лишь призраки, бессильные тени перед нарождающейся силой национальных королей и территориальных князей, властью нового буржуазного класса.

Эней Сильвий Пиколломин в эти дни пишет:

«Папа и император гордятся своим высоким положением, но они не что иное, как блестящие призраки; они неспособны повелевать, и не хотят повиноваться; каждое государство имеет особого монарха и у каждого из этих монархов особые интересы. Чье красноречие в состоянии было бы соединить под одним знаменем столько несходных и враждующих друг с другом народов».

Давно и безвозвратно ушли времена Григория VII и Иннокентия III – пап великанов, державших в руках скрижали, на которых было написано:

«Папа один вправе распоряжаться знаками императорского достоинства».

«Папа может низлагать императоров» – и на деле повелевавших императорами и королями.

Не возвратятся и императоры Карл и Фридрих Барбаросса, на их престоле Фридрих III, – слабый властью и головой.

Наверху только призраки верховных глав феодального строя, а дальше внизу шатающаяся постройка феодализма.

Мир накануне новой главы человеческой истории, но только накануне – рождение нового строя будет мучительно и долго.

 

IX. ПОРОХ, КОМПАС и КНИГОПЕЧАТАНИЕ

ТВОРЕНИЕ Иогана Генсфлейша-Гутенберга огромно, так огромно, что трудно представить себе в наше время всю величественность его в социальном и вещном окружении XV столетия. Вспомним средневековые сумерки культуры, застой науки, младенческое состояние ремесленной техники и низкий уровень экономического развития – на этом фоне изобретение книгопечатания вырисовывается подобно гигантскому пику, поднятому ввысь человеческим гением.

Оценка книгопечатания с точки зрения следствий изобретения его для человечества еще рельефнее подчеркивает грандиозность дела Гутенберга. Лишь немногие достижения мировой науки и техники могут быть поставлены в один ряд с книгопечатанием по мощи воздействия на людское существование, на развитие общества.

Потенциальные силы, заложенные в этом новом искусстве, столь велики, что оно само могло возникнуть и сформироваться лишь в результате огромного скопления социальной творческой энергии.

Изобретение Гутенберга входит в мир в грозе и буре социальных и экономических потрясений, оно само революционный акт с железной необходимостью, влекущий за собою новые и новые перемены.

Начавшаяся ломка феодального строя, назревающие экономические сдвиги, народные революции XIV и XV столетий – то, о чем на первый взгляд без достаточной связи с жизнью и делом Гутенберга говорили мы выше, – все это создает книгопечатание, утверждает его бытие и делает его могучим орудием предстоящих социальных изменений.

Так и личность самого изобретателя приобретает действительную, неотъемлемо принадлежащую ей мощь, ибо что творческое достижение отбрасывает свои лучи на фигуру Иогана Гутенберга.

Пусть время стерло многое в списке его деяний, не должно ли нам во имя истины восстановить портрет этого человека во всем блеске красок. Может быть не так уже не правы те, кто, без достаточных документальных оснований, пытается утверждать, что в промежутках между пребыванием в Майнце и Страсбурге изобретатель много скитался, видел и пережил. Нет ничего невероятного и в том, что именно в эти годы жизнь столкнула его с революционным городским плебсом, показала ему тяжкое существование крестьянства, таившее неизбежность борьбы и бунта, и, наконец, раскрыла перед ним зачатки буржуазных отношений, подняв Гутенберга много выше уровня среднего немецкого горожанина.

В тот исторический отрезок, который включает жизнь Гутенберга, мир находился накануне новой главы человеческой истории.

«Хотя первые зачатки капиталистического производства имели место уже в XIV и XV столетии в отдельных городах по Средиземному морю, тем не менее начало капиталистической эры относится лишь к XVI столетию».

Дело мастера Гутенберга сыграло немалую роль в подготовке этой новой эры. – «Изобретение пороха, компаса и книгопечатания – необходимые предпосылки буржуазного развития».

К. Маркс, касаясь революции 1848 г., сказал: «пар, электричество и сельфактор являлись гораздо более опасными революционерами, чем граждане Распайль и Бланки».

С неменьшим правом можно утверждать, что порох, компас и книгопечатание в средневековьи были не менее опасными революционерами, чем Уот Тайлер, Гильом Каль, Гус и Мюнцер.

В недрах разлагающегося феодального строя постепенно зарождаются все необходимые условия для перехода к новому товарно-капиталистическому производству, для победы буржуазии. Словно в огромный сосуд опущены электроды. Жидкость – сложное смешение социальных группировок феодализма, разлагается, выделяя на одном полюсе обезземеленного крестьянина, который превращается в пролетария, а на другом – класс буржуазии, накапливающий богатства, чтобы забрать в свои руки средства производства, «высвобождая» от них непосредственного производителя. Реакция протекает, бурно порождая взрывы буржуазных революций.

И вот порох, компас и книгопечатание брошены в этот сосуд, как химические слагающие, которым дано ускорить исторически неизбежный процесс.

Об изобретении пороха и компаса в XV веке говорится, конечно, лишь условно. В эту эпоху на определенном уровне развития производительных сил они вошли в жизнь народов как реальное движущее начало общественного прогресса и орудия ломки существовавших форм господства и подчинения.

Порох и компас были известны в Китае задолго до этого. Сообщение о компасе встречается в одном китайском сочинения второго века нашей эры. И снова посредниками между востоком Азии и европейским материком, как в изготовлении бумаги, явились арабы – этот передовой народ науки в средние века.

В Париже хранится рукопись Марка Грека, в которой впервые в европейской литературе содержится известие о порохе, сочинение это относят к 1450 году.

Порох совершил переворот во всем военном деле. «Но введение пороха и огнестрельного – оружия было, ведь, не насилием, а промышленным, т. е. экономическим прогрессом. Промышленность остается промышленностью, независимо от того, направлена ли она на созидание или разрушение каких-либо предметов. Введение огнестрельного оружия внесло коренные изменения не только в военное дело, но и в Политические отношения господства и подчинения. Для того, чтобы иметь порох и огнестрельное оружие, необходимы были индустрия и деньги; тем и другим располагают горожане. Поэтому огнестрельное оружие было с самого начала орудием городов и опиравшейся на них монархической власти в (борьбе против феодального дворянства. Прежде неприступные каменные стены дворянских замков падали под ядрами пушек горожан, а пули винтовок горожан пробивали рыцарскую броню. Вместе с облаченной в рыцарские доспехи кавалерией дворянства рухнуло также и, дворянское владычество».

Вскоре порох находит и промышленное применение в передовой отрасли производства того времени – горном деле.

Именно здесь, впервые в Европе возникает капиталистическая организация труда.

Свидетельства, дошедшие до нас о рудниках Кера (относятся к 1455 г.) рисуют картину новых уже капиталистических форм производства, мы видим: наемных рабочих, получающих заработную плату; труд по сменам; строгую регламентацию работы и дисциплину под угрозой вычетов и штрафов; ответственность за целость инструментов. Уже тогда, от массы этих низших рабочих отделяется квалифицированный технический персонал, который организует и руководит техникой производства, – «орудующие циркулем и квадратом».

В начале XVI века шахты так обширны, что при работах применялся порох, а спуск и подъем рабочих и руды производился с помощью машин, которые приводились в движение лошадьми или водяной силой. Интересно, что в этих же рудниках применялся для ориентировки в проходке штреков и компас.

Уже в XII столетии компас стал известен европейцам; в одной провансальской книге этого времени говорится: «Когда моряки в туманную погоду не пользуются благодеяниями ясного солнца или с наступлением ночной темноты не знают в каком Небесном направлении движется корабль, они прикрепляют над магнитом иглу, которая вращается до тех нор, пока ее острие, по прекращении движения, не указывает северного направления».

Флавио Джойя в XIV веке усовершенствовал компас, поместив иглу в закрытом сосуде и сделав вокруг рисунок с румбами (горизонт делится на 32 части, которые названы румбами). Это усовершенствование расширило использование компаса в мореплавании, что с одновременным улучшением кораблестроения привело к великим географическим открытиям, также сыгравшим огромную роль в перестройке человеческого общества.

Сфера действия величайших мореплавателей средневековой Европы – венецианцев и генуэзцев была долго ограничена Средиземным морем.

Гибралтарский пролив казался им страшным и последним пределом, за которым безрассудных ожидает верная гибель, там: «тихое море, словно бесконечная, неподвижная громада, перед глазами расстилается туман, и день заменяется сумраком, не видно звезд, исключая некоторых неизвестных».

В XIV столетии этот рубеж перейден – это заслуга улучшения техники мореплавания и в частности компаса. Генуэзцы открывают Канарские острова, потом Мадейру и Азорские острова. Затем слава первых мореплавателей переходит от итальянцев к государствам Пиренейского полуострова, которые первые захватят богатейшую добычу и колонии на берегах океанов.

Грандиозные открытия Колумба, Васко да Гамы, Диаца и других были сделаны в последнее пятнадцатилетие XV и в начале XVI века. Они совершенно изменили прежнюю картину земного шара, выдвинули на историческую арену новые экономические силы, создали мощные предпосылки для накопления богатств в руках буржуазии.

Но это было после, а Гутенберг имел современника – примечательного и безумного человека, с настойчивостью маниака добивавшегося открытия новых побережий – ему дано имя Генрих Мореплаватель.

Инфант Генрих – третий сын короля португальского Иоана, гроссмейстер ордена христа, располагающий огромными богатствами этого ордена.

У инфанта навязчивая идея – организация морских экспедиций в Атлантическом океане к берегам Африки. Денег много и он начинает посылать экспедиции на свой страх и риск.

На берегу моря у мыса Винцента богатое жилище Генриха; он изучает описания путешествий и карты, собирает моряков и отсюда посылает ежегодно два-три корабля в океан. Но в безумии Генриха есть система – корабли его проникают все дальше на юг, открывают новые острова и продвигаются вдоль африканского берега. Предприятие начинает давать доходы, ибо экспедиции инфанта, который говорил, что цель его – обращение жителей новых стран в христианскую веру, эти экспедиции специализируются на ловле невольников. Один писатель того времени трогательно описывает удачи одной экспедиции.

«Наконец-то, господу богу, воздателю добрых дел, угодно было за многие на службе его перенесенные бедствия даровать им победоносный день, славу за их труды и вознаграждение за убытки, так как захвачено всего мужчин, женщин и детей 165 голов».

Работорговля, несомненно была одним из сильных движущих мотивов всех плаваний «открывателей новых земель». И Колумб в донесении Фердинанду и Изабелле отмечает выгодную сторону своего живого товара: он восхваляет силу и выносливость плененных им караибов и предлагает завести правильную торговлю ими. В Европе цветные рабы не привились в широком масштабе, вследствие слабого ее промышленного развития, отсутствия острой потребности в рабочих руках и неблагоприятных климатических условий.

Но зато «рабский» капитализм нашел благоприятную почву на плантациях европейских предпринимателей в Африке и Америке и сыграл немалую роль в накоплении богатства в руках буржуазии и завоевании ею власти.

Несомненной заслугой инфанта явилось то, что на службе его воспитались кадры португальских моряков, которым принадлежит честь многих и смелых плаваний и открытий в дальнейшем. При инфанте португальцы исследовали острова и берега Африки почти до экватора.

Генрих Мореплаватель умер в 1460 году.

В это время искусство книгопечатания стало уже неоспоримым фактом, реальной силой, которой суждено было оказать свое могучее действие в грандиозном историческом перевороте.

Книгопечатание так же, как великие географические открытия, мощно раздвигало экономические связи и влияния и умственный горизонт человечества и так же, как порох, взрывало существующие отношения господства и подчинения и в частности господство католической церкви. Если порох и компас были замечательным использованием достижений более ранней культуры, то книгопечатание явилось изобретением XV века, его колоссальным успехом – успехом, который заставляет нас с особым вниманием и почтительным удивлением вглядываться в фигуру Гутенберга – этот человек сказал новое слово исторической важности.

Некогда Наполеон обронил многозначительную фразу: «Пушка убила феодализм. Чернила убьют нынешний общественный строй». Несомненно, что чернила, не столько чернила, сколько, конечно, печать, призвана сыграть немалую роль в разрушении буржуазного строя.

 

X. ВТОРАЯ ВСТАВНАЯ НОВЕЛЛА

(В которой повествуется о необычайных происшествиях в одном средневековом монастыре, гибели неудавшегося «святого» и о печатной книге – творении сатаны)

ВECEHHEE утро было празднично-ярко. Возрожденная зелень деревьев и трав, хрусталь речных вод, разноцветные пятна земли и камней сияли неповторимой свежестью красок. Природа расточала могучие избытки сил, казалось, первоисточники жизни раскрылись небывалым цветком в лучах молодого солнца.

Во внутреннем дворе монастыря зацвели фруктовые деревья, зеленел кустарник. На скамье, греясь на солнце, сидел грузный монах – тепло нежило его старое тело, сладко слипались утомленные глаза, Брат Эвзебий – переписчик только что вышел из скриптория, где еще с рассветом начал он свой трудовой день. Приближающиеся шаги прервали его дремоту, открылись узкие щели глаз на лунообразном лице, рот растянулся привычной сладкой улыбкой.

Перед Эвзебием стоял юноша с иссушенным болезнью лицом, нездоровым румянцем и огнем лихорадки в глазах, от изношенной и неопрятной его монашеской одежды шел острый больничный запах.

Молодой монах опустился на скамью рядом с толстяком и заговорил горячо и отрывисто, точно ему надо было разорвать докучную паутину волнующих мыслей, которые заслоняли свет и сбивали с пути.

– Ты был добр ко мне, Евзебий. Когда я лежал на одре болезни, ты читал мне переписанные тобою жития святых. Я был потрясен. Высокий пример их возродил душу и болезнь покинула мое грешное тело. Я понял – подвиг предстоит мне. – Но горе несчастному, все рушится и я во власти соблазна. Это родилось помимо моей воли, внезапно возникло в уме и не покидает меня. Слушай…

Голос его пресекся, – перехватило дыхание.

– Ложь и обман воцарились в мире. Близок час расплаты, час последнего суда, о наступлении которого кричали исступленные толпы в дни чумы. Они ошиблись в сроке, но судный час ближе, чем думаем мы. Черные волны лжи и греха затопили землю и кто поручится, что канонизированные чисты, что так зорки глаза наши, чтобы заметить пятна на их праздничной одежде. Я понял: одни из святых, подобно Елизавете Тюрингенской, жалкие игралища чужих страстей, Елизавета пешка в руках Генриха Тюрингенского, который бросил ее и детей ее на подвиг самоотречения, чтобы овладеть богатым наследством своего покойного брата и мужа Елизаветы. Другие сами причастны к обману и коварству сильных мира сего. Власть и деньги правят не только грешными толпами, но и деяниями святых. И ныне, бичуя себя, слыша голос, который призывает меня на путь учительства и отречения, мне кажется, что я также ярмарочный паяц – за белой стеной притаились расчет и корыстолюбие и направляют шаги мои. Все лгут кругом и ты, Эвзебий, вместе с ними. Говори!

– Умолкни, нечестивый! – крикнул Эвзебий, лицо его налилось кровью, испуганно бегали вокруг маленькие глазки – не услыхал бы кто.

– Опровергни, открой глаза мне – хрипло шептал юноша, хватая монаха за одежду.

– Опровергаю, все опровергаю, – повторял старик: – все скажу аббату, он проклянет тебя. Кайся и отрекись от заблуждений. Ты безумен, брат Григорий!

Юноша усмехнулся и тихо проговорил:

– Мы оба безумны и я, и отец аббат, но у него власть, поэтому его безумье страшнее. Я всегда чувствую, он таится где-то близко.

Брат Эвзебий неожиданно быстро поднял со скамьи свое тяжкое тело и мелкими шагами заспешил прочь. В галлерее, которая опоясывала дворик, он столкнулся с привратником. Привратник бежал к жилищу аббата.

– Куда торопишься, брат? – спросил Эвзебий, загораживая дорогу. Старик был любопытен и болтлив, и ожидание новостей почти изгладило страх от разговора с безумным Григорием.

– Прибыл посланный. Граф фон Эрбах, сиятельный брат отца настоятеля едет в обитель. Бегу сообщить, – запыхавшись пробормотал привратник.

В высокой и длинной комнате с узкими окнами, серыми стенами и каменным полом было темно и сыро. За большим дубовым столом в кресле, обитом кожей, сидел аббат богатого и влиятельного монастыря. Шелковая ряса облегала скелет великана. На плоском лице острые скулы вот-вот прорвут иссохшую желтую кожу. Опухшие красные веки почти скрывают глаза в глубоких впадинах глазниц, тонкие губы еле намечены над массивным квадратом подбородка.

Голос аббата глух, но монахи знают, что в минуты волнения и гнева он звучит оглушающе, как боевая труба.

По левую руку аббата стоит приор, он подобострастен и незначителен, напротив перед столом – группа горожан в пышных платьях бургомистр и члены магистрата соседнего города. Аббат не терпит своеволия, он раздражен этими людьми, которые держатся, как ему кажется, недостаточно почтительно. Вражда горожан и духовенства ясна во взглядах, движениях и интонациях сторон, даже когда наступает молчание, затхлый воздух комнаты мнится напряженным и тяжким, как перед грозой. Говорит бургомистр:

– Святой отец, бесчисленные долги, оставленные нашему городу расточительными и нерадивыми предшественниками нашего магистрата, непосильны трудолюбивым гражданам. Городу уготовано славное будущее – искусны его ремесленники, все больше и больше народа стекается на наши ярмарки. Недалек тот день, когда мы полностью учиним расплату. Но сейчас заимодавцам надо подождать, неразумно зимой рубить голый сук, если к осени можно снять с него великолепные плоды. Мы просим об отсрочке процентов по долгу, которые требует с нас богатый и славный монастырь ваш.

Аббат. Я слышал, что ремесленники города открыто толкуют об отмене привилегий, испокон веков предоставленных нашему монастырю и что магистрат не дал должного отпора этим нечестивцам, не Наказывает за эту неслыханную дерзость. Верно ли это, сын мой?

Бургомистр. Святой отец, все привилегии будут подтверждены магистратом, если…

Аббат перебивает его. – В городе еретики чувствуют себя в безопасности. Власть светская не вырывает с корнем эти плевелы на божьей ниве, сорняки грозят заглушить урожай. Помните, что и над вашей властью есть судья. Апостол Петр в послании к коринфянам говорил: «Разве не знаете, что мы ангелов судить будем, а тем более дела житейские».

Мне известно, что горожане тайно ведут переговоры с графом фон Эрбахом о спорных землях его с монастырем и обещали графу поддержку в борьбе с нами. Верно ли это, сын мой?

– Граф фон Эрбах – ваш брат, – с оттенком насмешки говорит бургомистр. Аббат бледнеет, по продолжает глухо и ровно.

– Все верные – братья мои во Христе. Я писал его святейшеству архиепископу о тяжких грехах города против церкви. На вас будет наложен интердикт и дьявольская гордыня города сломлена.

Волненье среди горожан, и бургомистр отвечает на удар ударом.

– Мы читали письмо. Посланный к архиепископу был перехвачен, святой отец.

Аббат повышает голос: – Дерзость ваша беспримерна, но я никогда не доверяю случайностям дела великой важности. Три гонца с тремя письмами были посланы к архиепископу Адальберту. Один из гонцов вернулся вчера.

Вошел монах, переговорив с которым приор наклонился к уху аббата и прошептал ему несколько слов.

Жилистые пальцы аббата крепко впились в ручки кресла и резким толчком он поднялся во весь свой огромный рост.

Воин церкви в эту минуту взглядом, осанкой, движениями преобразился в светского военоначальника, горожанам казалось, что у пояса его они видели меч.

– Смиритесь. Подумайте о том, что вам надлежит отказаться от всяческих козней и искупить свою вину перед монастырем. Ответ вы получите завтра, в город прибудет отец приор и сообщит вам наше решение! – Потом смиренно и тихо. – Час светских занятий моих окончен, Господь призывает к служению раба его рабов!

Горожане удалились и аббат сказал приору:

– Гонец моего брата не должен видеть этих людей. Приор вышел.

Аббат, размышляя несколько раз прошелся по комнате, потом остановился и хлопнул в ладоши. Вошедшему монаху он велел позвать брата Эвзебия.

Когда переписчик неслышно вошел, вернее вполз в комнату, аббат снова неподвижно сидел в кресле. Губы аббата что-то тихо шептали, Эвзебий стоял поодаль и ждал, кроме них в комнате никого не было.

Приор тихо приблизился к дверям и приложил ухо к щели.

– Ты становишься стар и нерадив, брат, – глухо прозвучали первые слова. – Тебе оказана великая честь тем, что я поручил тебе столь важное и угодное богу дело. Что ты сделал?

– Отец, мой разум слаб, – жалобно проговорил Эвзебий.

Снова голос аббата: – Слушай ты, нерадивый скот. Помнишь, когда ты нес службу в монастырской гостинице у нас умер проезжий купец. При его последнем издыхании присутствовал брат Эвзебий. Потом покойный приор обнаружил у этого брата несколько золотых гульденов. Приор обвинил тебя в краже у купца. Ты отрекался и говорил, – деньги эти ты принес с собой при поступлении в обитель и утаил. Знаешь ли ты, что надлежит сделать с нарушившим 33 главу устава, запрещающую монаху иметь собственность. Святейший папа Григорий говорил: «Монах, имеющий один обол, не стоит и обола». А если у меня есть свидетель, который удостоверит, что эти гульдены были зашиты в пояс купца. Тогда, что? На это дело у тебя хватило разума? Я простил нарушителя обета, я простил вора, но помни, что ты у меня в руках.

Приор слышал как тяжело со свистом дышал Эвзебий. Аббат ударил по столу и продолжал:

– Нам нужен святой, который вознес бы славу нашего монастыря на новую высоту, который привлек бы в эти стены тьмы богомольцев, обогащая нашу казну неисчислимыми даяниями верующих. Мы водрузим его, как щит перед собой и графы, горожане и другие разбойники не посмеют и думать о споре с нами. И вот я сказал, что этот святой будет. Это должен быть человек с душой, охваченной божественным огнем, безумец нерушимо верующий в святость свою. Подвиг его будет отмечен чудесами. Чудеса свершатся, ты понимаешь меня? Они свершатся во славу всемогущего. Подойти ближе, Эвзебий!

Голоса спустились до шопота и дальше, как не старался приор, он ничего не расслышал.

Через некоторое время прибыл граф фон Эрбах, его провели прямо к отцу аббату. Настоятель в волнении ждал нового посетителя. Он знал бешеный характер брата. Предстояло трудное и опасное свидание.

Отворились двери и занимая почти все пространство входа и касаясь головой притолки, появился двойник аббата в богатом платье владетельного князя.

Граф фон Эрбах, входя склонился под благословением аббата и тяжело ступая направился к нему.

– Я рад твоему приезду, мой возлюбленный брат – ласково проговорил аббат. Граф сел. Вялые лицевые мускулы фон Эрбахов делали лица их невыразительными. Они сидели молча и лишь искоса наблюдали друг за другом.

На полу бился радостный солнечный зайчик.

Начал граф:

– Господин аббат, я давно и постоянно слежу за вами, все ваши штуки мне хорошо известны. Это вы натравливаете на меня горожан, вы поссорили меня с епископом, вы оттягали неправедным судом часть моих земель для жадного монастыря. Я не вижу конца вашим притязаниям. Я хочу последний раз поговорить с вами, но с самого начала предупреждаю, что сила решит наши споры и сила на моей стороне.

– Любимый брат, вы унаследовали богатое достояние нашего отца. Я не жалею об этом. Вы ведете блестящую жизнь. Я не завидую вам. Но не путайтесь в мои дела, не дерзайте разрушать то, что я создаю такими усилиями. Подумайте брат, десять лет я потратил на благоустроение моего монастыря. Я многого достиг за эти годы. Слава моего имени – это и ваша слава. И вот сегодня вы приходите ко мне и начинаете угрожать уничтожением всего, что труд мой…

Граф перебил его нетерпеливо и резко:

– Мне нет дела до ваших трудов!

– Вспомните, брат, мы играли вместе детьми.

– Земли, которые вы получили подкупом и ложью, должны быть мне возвращены, а вы обяжетесь клятвой впредь прекратить ваши происки. Вот мои условия.

Дружелюбный и даже заискивающий тон аббата изменился, он заговорил отрывисто и грубо, словно подражая собеседнику.

– Берегитесь брат, за моими плечами стоит всемогущая церковь!

– А за моими – королевская и княжеская власть!

– Попробуем договориться, – снова мягко произносит аббат: – придвиньте стул свой ближе, я что-то стал плохо слышать брат! – И дальше: – Помните, граф, папа Григорий отлучил императора Генриха и император шел в Каноссу.

– Хорошая компания встретила его в Каноссе – клятвопреступник Гильдебранд и распутная Матильда. Поистине Генрих был слеп и труслив.

– Вы заблуждаетесь, брат, Генрих был трезвым политиком, а слепы вы. Я подниму на вас пылающий духовный меч и железный меч мирской.

Я умею не только носить рясу, но и биться с врагом. Негодяю и еретику не будет пощады. Нашему курфюрсту давно нравятся ваши замки, а горожан я уже поднял против вас.

Судорога пробежала по лицу графа, глаза налились кровью.

– Змея, ты не только жалишь исподтишка, но и смеешь бросаться на меня открыто. Мой меч со мной и ты не выйдешь отсюда живым, прежде… – граф взялся за богатую рукоять.

– Спокойствие! – прошипел монах, скрывая руку на груди под рясой. – Я держу в руке кинжал и прежде чем ты справишься со своим длинным мечом, ты будешь мертв, брат. Мы прячем под скромной черной одеждой не только грешную плоть нашу, но и стальные клинки на страх врагам, а подвалы монастыря скрывают запасы оружия для будущей битвы. Спокойствие брат! – Отпустив руку аббат дважды стукнул по столу.

В комнату вошло несколько монахов. При неосторожном движении одного из них глухо звякнуло оружие, зацепившееся за косяк двери.

Лица братьев были Снова бесстрастны и невыразительны, граф сидел повернувшись к окну. Аббат заговорил громко и ровно, как бы кончая долгую, согласную беседу.

– Итак, мы договорились, любимый брат мой. Я советую тебе очень обдумать мой совет и поступить, как я сказал. Нам всем грозит опасность. Крестьяне доведены до отчаяния насилиями и поборами светских владык. Они готовы восстать, брат мой, мои монахи лучше знают тайные мысли земледельцев, чем твои многочисленные слуги. Гнев восставших обрушится на рыцарей, но не пощадит и монастырей, ибо бедняки будут искать богатств и не побоятся даже гнева господня. Вот опасность, которую нам надо совместно отразить. Вы молчите, брат? – с легкой насмешкой закончил аббат, – вы утомились с дороги, в монастырской гостинице вам приготовлены комнаты.

Выйдя от аббата брат Эвзебий направился в скрипторий. В большом светлом помещении за столами сидели десять переписчиков. У высокого стола в середине комнаты монах читал вслух священное писание, братья писали под его диктовку. Эвзебий, проходя, склонил голову перед большим распятием у входа и приблизился к среднему столу.

В это время из двери, которая вела в смежную библиотеку, просунулась голова брата Иогана – хранителя библиотеки, живые веселые глаза осмотрели переписчиков и Иоган вышел, он был весел и доволен.

– Братья, видели ли вы замечательную библию из славного города Майнца. Радуйтесь, тяжкому труду вашему приходит конец. Сказали мне, что новое искусство книгопечатания во много убыстряет труд изготовления книг и делает его во много крат дешевле. Размножатся священные книги, как песок морокой, и потекут по земле, как воды весенние. Чудо это огромно и необъяснимо!

– Ложь, визгливо и пронзительно закричал Эвзебий: не бог, а сатана, завладевший Майнцем, сотворил эту богомерзкую книгу. В костер эту книгу и слава нашему высокому труду.

– Если миряне изготовят столько книг, сколько песчинок, кто же купит наши книги? – тоном вопроса сказал один из монахов. Слова его прозвучали веско и все молчали.

Библиотекарь понес поражение, Эвзебий смотрел на него презрительно и торжествовал. Иоган, заклятый враг переписчика, ибо библиотекарь учен и при покровительстве аббата пишет труд: «О кознях и коварствах демонов против людей». В нем, между прочим, сказано: «Укушение блох и вшей производится демонами. Если кто-нибудь сказал бы мне прежде такую штуку, я назвал бы его полоумным. Но теперь я знаю это наверное по моему собственному долголетнему опыту». Брат Эвзебий завидует ученому человеку.

Звон колокола созывает братию в капитульный зал на совещание.

Длинные деревянные скамьи пестрят отдельными черными пятнами, зал постепенно заполняется. Тихо перешептываются монахи, словно беспрерывно перевертываются страницы огромной книги.

Внезапно все встают и сгибаются в поклоне – в зал вступил аббат. Опираясь на высокий посох с загнутым внутрь концом, медленно идет к своему месту неограниченный владыка монастыря.

Аббат поднимается на возвышение и без того крупная его фигура кажется еще грандиознее, лицо спокойно и невыразительно, трепещущая братия никогда не знает часа, когда грянет гром. Садится аббат и вокруг него приор, камерарий, апокризарий и целарий.

В полном молчании у аналоя один из братьев читает житие святого, память которого празднуется в этот день и потом главу из правил жизни монашеской.

Чтение окончено.

Голос аббата: – Поговорим о нашем ордене.

Несколько мелких дел разобрано и тогда неожиданно аббат поднимается:

– Брату Эвзебию было сегодня видение и он молил моего дозволения поведать о нем. Облегчим душу брата.

Эвзебий трудно втащил на возвышение свое грузное тело, осмотрелся кругом, мигая узкими глазками и начал так:

– Братья, вчера в дормитории было жарко и душно, ибо его еще продолжают топить, несмотря на наступление весны. Брат Иоган-библиотекарь сильно храпел и мешал мне заснуть. Брат Иоган всегда храпит неимоверно, должно быть грешные мечтания смущают его в часы ночного отдыха.

Зубы аббата скрипнули: – Дурак! – не сказал, а тихо выдыхнул он. Переписчик самодовольно усмехнулся и продолжал.

– Итак, сон долго не смыкал мои усталые глаза, наконец я впал в забытье. Вдруг слышу тихие шаги приближаются к моему ложу и рука тяжело ложится мне на грудь. Ночной пришелец заговорил и слова его падали, как каменные плиты на мерзлую землю. Страшно мне было братья!

Все стихло, слышно было, как далеко на реке пел перевозчик. Эвзебий блаженствовал, впервые он центр внимания всего монастыря.

«И сказал сатана, да, да это был он, я узнал его. – Шум, многие ужаснулись, но кто-то тихо, но ясно проговорил: – Хорошо, что брат так толст, а то бы дьявол унес его с собой в преисподнюю».

Другой голос: – А как он, выглядел?

Эвзебий понял неудачу и беспомощно остановился. Легкий смешок. Стук посоха владыки установил тишину.

– Сатана сказал, я царь и владыка земли, мне поклонятся народы. Долго теснили меня, но ныне наступает час торжества. Подвластными мне силами магии и чародейства слуги мои выковали новое оружие которым завоюют тысячи тысяч. Все преграды падут перед ним, как стены иерихонские от звука труб. Слово мое услышите и будете думать, что это речь вседержителя, великий соблазн пройдет повсеместно. Вы, укрывшиеся в монастыре, не спасетесь также, незаметно проникну к вам и смущу братию. Ждите, завтра буду с вами.

Как спелая рожь от порыва ветра, дрогнули ряды монахов. Стон вырвался из чьей-то груди, многие вскочили, шепча молитвы.

Брат Эвзебий невозмутимо продолжал, видно хорошо затвердил свою речь:

– Далее совершилось великое, братие! Ударил гром, качнулась твердь и сатана исчез в огне. Запах дыма и серы душил меня. Но вот разлился свет невыразимый и благоухание, предстал передо мной сияющий вестник. Сладостный голос рек: «Да не смутится сердце твое, брат Эвзебий. Бессильны козни дьявола против вашей обители, ибо избрана она милостью всевышнего и даст миру нового святого, сильного перед богом!»

Волнение все нарастало и из глухого общего шума вырвался крик: – имя его?

Тихий доселе голос Эвзебия окреп; преодолевая гул, снова неспешно лилась речь: – и поведал мне дивный посланец – мне суждено открыть козни дьявола. Я узнал творение его, братья!

Все смолкло и, славно царапая сталью по стеклу, неожиданно пискливым голосом заторопился снова Эвзебий.

Вчера вошло оно в наши стены, это – чародейская книга, написанная нечеловеческой рукой. Братья, бегите ее соблазна, я узнал врага, запах выдал его, от книги идет запах огня и серы.

Уже не крик, а рев потряс зал.

Сжечь ее! В костер!

Даже страх перед поднявшимся аббатом не мог прекратить бури. Раздался резкий стук его посоха. Мгновение и все стихло.

– Братья, книга эта присуждается нами к сожжению и пусть с удвоенным прилежанием и верой в бога работают переписчики нашего монастыря, уже прославившиеся прекрасным искусством писания и украшения священного слова.

Аббат остановился, переждал и кинул тяжелый взгляд на приора. Догадливый приор поднялся и спросил:

Скажи, брат Эвзебий, кто избранный сосуд в монастыре нашем?

– Пал я перед вестником на колени, – продолжал Эвзебий – и молил его открыть мне имя избранника и ангел рек – вижу славный путь его, путь поста, молитвы и самоистязаний – имя его Григорий.

Крик человека был остр и замолк точно глубоко вонзился в гробовую тишину окружающего, его издал бледный Григорий и упал в тяжелом припадке, биясь головой о пол.

День кончался, братья вернулись с поля, из мастерских. В монастыре ложились спать после последнего богослужения. Тихо и мрачно смотрели каменные стены, обнесенные широким рвом. Трудно было проезжему отличить монастырь от рыцарского замка.

Только в монастырской гостинице была еще жизнь.

Недалеко от входа в гостиницу разведен костер. В небольшом углуб лении в земле легли тяжелые узловатые коряги, поверх которых с треском пылают сучья. Пламя облизывает сучья, вспыхивает на хвое, и красные уголья сыплются вниз в сплетение кряжей. Временами от легких порывов ветра пламя и дым бросаются в сторону и стелются по земле.

Человек, лежащий у костра, часто подбрасывает хворост: в эти минуты костер ярко освещает его большую жилистую руку, весь он в тени. Их двое у костра – поддерживающий костер, который все время что-то бормочет под нос и второй – тот, что лежит в стороне и молчит.

– Гори, гори веселей, шепчет человек, – не хочешь, тебе мало жратвы? Ничего, потерпи, будут большие пожары. Мы дадим тебе много хорошего дерева, отведаешь благородной человечины, если бы ты мог съесть камни, мы набросали бы тебе груды от замков и стен. Гори, гори – будешь служить народу!

– Что ты шепчешь, приятель? – спросил молчаливый.

– Обмозговываю важное дело. У твоего хозяина – купца в кошеле много денег?

– А тебе зачем знать?

Разговор прервался.

Помолчав, купеческий слуга добавил: – хозяин всю дорогу толковал о каких-то новых книгах!

– Книги и бумаги – козни господ против нас, – в них записывают недоимки и штрафы, мы спалим эти книги, когда придет наш час.

Тьма густела, от леса полз туман, сырость окутывала людей, забиралась под одежду, липла к телу.

Хранитель огня подвинулся ближе к пламени и на мгновенье оно осветило его лицо с густой черной бородой, кустами темных бровей и длинным кривым носом. От игры света и тени черты его лица казались крупнее и резче, глаза таились в глубоких черных провалах. Укладываясь поудобнее, он повернул голову и его собеседник вздрогнул: у этого человека не было уха.

Безухий заговорил снова:

– Огонь прожорлив, как крестьянский желудок. Сегодня я его владыка и хозяин, хочу накормлю или заставлю подохнуть с голоду. Ворчишь, – не нравится? Ну ладно, на еще – и он подбросил несколько сучьев.

В полутьме у костра возникла худая фигура монаха, он подошел так неслышно, словно внезапно сгустился туман.

– Хищные птицы слетаются на огонь – проворчал одноухий.

– Кайтесь! – воскликнул монах. – Кайтесь, ибо исполнились сроки и близок час суда!..

Молчание.

Скоро развернется твердь и бог призовет всех на решение свое, где не будет ни эллина, ни иудея. Кайтесь, смиритесь и ждите – я вещаю об этом вам!

– Смиряться? Ну, нет. Слушай, черная птица. Я тоже силен в богословии. Христос пролил кровь свою за всех нас и искупил всех равно от знатного до пастуха. Так кто же поработил нас крепостных? Будет суд, но здесь на земле и скорее чем ты думаешь.

– Гордыня говорит твоими устами, брат! Взгляни на меня, я был знатен, а ныне на мне власяница и тело покрыл язвами мой бич.

– Хочешь я покажу тебе рубцы, которыми изукрасили меня слуги всемилостивейшего графа моего. Взгляни еще на это, – он протянул к огню свою левую руку – где пальцы на руке, а ухо где? Я не один, нас тысячи, тьмы. Мы придем к знатным и богатым и к вам, служителям их, и потребуем все, что было отнято у вас, отцов и дедов наших.

Вскочил коренастый, растрепанный, страшный, потрясая бесформенным обрубком руки.

Ярко пылал костер, разбрасывая искры. Крестьянин быстро зашагал в бездорожье.

Брат Григорий исчез так же как появился – растаял сгустившийся туман и нет ничего. Остался лежать у костра только купеческий слуга, который вскоре переполз на место, крестьянина и начал подбрасывать хворост. Огонь жил бурно и скоропреходяще, рождались яркие обольстительные цветы и увядали мгновенно, сменяясь другими еще более прихотливыми и влекущими.

В это время два монаха вышли из ворот монастыря и разговаривая направились к гостинице. Это были – старик, ведавший монастырской гостиницей и брат Мартин, посланец аббата, сегодня вернувшийся из далекого путешествия. Они говорили громко, в этот час не опасаясь нескромных ушей.

– Я долго был в отлучке брат и отстал от монастырских дел. Сегодняшнее собрание капитула поразило меня, как удар грома. Чудны дела обители нашей. Расскажи мне брат, что слышно у вас?

Старик очевидно был глуховат, т. к. голос его звучал пронзительно.

– Новый святой объявился у нас соизволением господина аббата.

– Знаю, но почему соизволением аббата? – спросил Мартин.

– Старая лиса – аббат хочет возвеличить свой монастырь и отличиться перед епископом и папой. Да и к тому же надо поправить и денежные дела, паломников становится все меньше и меньше. Что же ему делать? Он выдумывает нового святого. Подожди, скоро его канонизируют, будут чудеса и пойдут толпы больных, калек и просто праздношатающихся. Почему выбор пал на Григория? Во-первых, он сумасшедший и во-вторых, болен и проживет недолго. Умер и мощи готовы!

Интонации старика были злобны и едки.

– Откуда ты все это знаешь, брат?

– Болтливая баба-Эвзебий – рассказал мне все. Смотри молчи об этом, а то знаешь у аббата длинные руки.

– Сам-то говори тише, глухарь!

Брат Мартин беспокойно оглядывался, ему показалось, что в тумане мелькнула фигура человека. Вгляделся пристальнее и решил, что ошибся.

Монахи подходили к гостинице, невдалеке мутно краснели огни костра, за дверью слышались голоса.

Мартин вошел в просторную нижнюю комнату, в которой около печи сидел купец и слуга графа Эрбаха, беседа их шла медленно и – осторожно. Купец рассказывал: – Пришлось мне проездом быть в городе Майнце и узнал я, что в этом городе, славным торговлей хлебом и вином, изобретено новое примечательное искусство – искусство изготовления книг без переписчиков. Будут их печатать, как картинки или карты, легко и в достаточном количестве. Тогда сможем мы, купцы, продавать их на ярмарках, богатым людям и монастырям и думаю получим хорошие прибыли, если умеючи возьмемся за дело.

– Мудрый аббат наш – прервал купца Мартин – осудил это искусство, как бесовское. Благочестивыми руками монахов-переписчиков должны изготовляться священные книги!

– Чтение – монашеское дело. Господин мой, слава господу, плюет на грамоту, да и нам она не нужна, а купцы рады перепродать самого дьявола – лишь бы заработать, – сказал слуга, – пора наложить узду на безбожников. Скоро благородным людям останется итти с сумой, а все деньги соберутся в бездонных карманах жидов, ростовщиков и купцов.

– Торговые дела стали плохи, – как бы оправдываясь проговорил купец.

– Плохи, плохи, захохотал воин, – а признайся, сколько гульденов припрятано в сумке, которую ты так бережно снимал со своего воза?

– Я – бедный человек.

– Если бы благородный граф разрешил нам пощупать твои пожитки, узнали бы мы, какой ты бедняк! – снова прервал его противник.

– Грабить на большой дороге много мастеров.

– Негодяй! – крикнул воин, – ты смеешь поносить графа. Я тебя проучу! – и шагнул к купцу, но по дороге неожиданно наткнулся на дюжего монаха.

– Мир вам, братья! – сказал Мартин и схватил воина за руки. Купец поспешно исчез из комнаты.

Когда брат Мартин вышел из гостиницы, ветер разогнал тучи, туман растаял, светила луна. На дороге, которая вела к монастырским воротам, стояло одинокое дерево. Подойдя к нему, Мартин увидел: – странно высокий человек со склоненной головой стоял под ветвями.

Измученное тело объявленного святым монаха он снял из петли еще теплым.

– Бежать к аббату, скорее, скорее, – твердил про себя Мартин.

– Никто не видел покойника – спросил аббат.

– Никто!

– Пути бога неисповедимы. Забудь все, что ты видел. Брат Григорий представился в мире. Ты пойдешь, разбудишь Эвзебия и вы вдвоем уберете брата, бог призвал своего святого!

– Но, святой отец, вид Григория ужасен, язык выпал.

– Язык можно вырезать и у живого, мне не надо учить тебя брат.

Эвзебий спал крепко и приятно, во сне он снова переживал день своего успеха и необычайных событий. Он видел – вот комната аббата и владыка говорит ему:

– Григорий болен телом и дух его в смятеньи. Ты должен неотступно следить за ним, речами своими усилить его беспокойство, подогревать жажду подвига, требовать самоистязаний. Понял?

– Понял, но я видел нынче сон.

– Мне нет дела до твоих снов, брат Эвзебий.

– Я видел вещий сон.

– Ты должен был видеть сон, что наша обитель избрана богом и брат Григорий – избранный сосуд.

– Могу увидеть два она.

– Хорошо, послушаем, твой второй сон, – милостиво оказал аббат и положил свою тяжелую руку ему на плечо.

Но почему аббат кричит и сжимает ему плечо все крепче и крепче. Эвзебий проснулся и бессмысленными глазами глядел на склонившегося над ним Мартина.

Рано утром звуки погребального колокола и отчетливые удары в доску возвестили монахам, что один из собратьев покончил земное существование. Поспешно собирались братья к одру умершего…