Красные озера

Протасов Лев Алексеевич

В отдаленной северной глуши жизнь течет подобно реке – медленно, размеренно и однообразно. До тех пор, пока внутри горы рядом с поселком не начинается строительство медеплавильного завода. Поистине мистические перипетии ждут жителей после загадочной гибели грачей, десятилетиями обитавших в этих местах. В этом и многих других невероятных событиях пытаются разобраться герои романа: Лука и его друг Петр Радлов – первопроходец и инициатор строительства…

Содержит нецензурную брань.

Эта книга – участник литературной премии в области электронных и аудиокниг «Электронная буква – 2019». Если вам понравилось произведение, вы можете проголосовать за него на сайте LiveLib.ru [url]http://bit.ly/325kr2W[/url] до 15 ноября 2019 года.

 

Часть первая. Лиза

 

Глава первая. Севернее

Дома стояли на черном, как зола, песке, и сами эти дома были черны и изувечены, так что казалось, будто вся земля от излучины реки до линии горизонта выжжена и непригодна для жизни.

Но на земле жили.

Жили какие-то жалкие люди с лошадиными спинами и обветшалыми лицами – притирались друг к дружке вплотную от немого одиночества, копошились у каждого строения, серые как тени. А откуда-то сверху шел дым – невесомостью ложился на плечи да гнул к земле.

* * *

Селение выглядело столь плачевно далеко не всегда. Оно появилось вокруг озера Шонкар плотным кольцом времянок еще в ту далекую пору, когда крестьяне получили возможность переселяться по своему усмотрению, и впоследствии разрослось даже в небольшую, но вполне благополучную деревушку.

К слову, озеро носило свое имя задолго до появления деревни. Шонкар, как известно, с башкирского наречия – кречет, сокол. Однако в здешних краях ни кречетов, ни башкир никогда не бывало – можно лишь предположить, что некий путешественник, впервые обнаруживший водоем, подарил ему название на языке своих предков, отсюда вся неразбериха. Впрочем, достоверно это никому неизвестно, а уж как случилось на самом деле – кто знает, прошлое вообще туманно.

Селение основали крестьяне, сошедшие с насиженных мест в поисках лучшей жизни. Да и пришли-то, вероятно, с близлежащих разоренных поместий, где с голоду помирали.

Лучшей жизни бродяги, конечно, так никогда не увидели, но, по крайней мере, обустроились не хуже ранешнего.

Неизвестно, почему выбор их пал на местность настолько сомнительную – озерцо, как водица на дне стакана, плескалось на дне земляной язвы, пробуравленной временем и ветрами в центре старой разрушенной горы. Оно питалось от обильных подземных вод, которые просачивались наружу и наполняли собой все впадины и ямы. Там, где вода стояла подолгу, образовывались небольшие ставки́. Всюду кругом них горбились зубчатые холмики, а поверхность была каменистая да нищая.

Хотя были и кое-какие преимущества. Склоны старой горы защищали от ветров и приходящих с ветрами напастей – вроде резких заморозков или чересчур обильных осадков. И пришлые люди выбрали участок под пашню, поближе к реке, впадающей в озеро, очистили тамошнюю почву от камней, научились правильно ее обрабатывать и удобрять – со временем урожай всходил сносный. Выращивали картофель для себя да мелкую пшеницу для скотины.

Вообще жизнь в поселке у озера текла скучная, размеренная, ничего толком не происходило. Разве что лет двадцать назад нашли медную жилу на склоне разрушенной горы. Говорили о создании медеплавильного завода, даже котлован под фундамент вырыли, пригнали строительные машины. Но машины стояли мертвым грузом в тени холмов, словно как бы смущенные своим бездельем, а широкая рытвина под будущий завод пустовала да, подобно прочим углублениям, медленно заполнялась сочащейся из-под земли водой, вперемешку с песком и грязью.

Жители такому раскладу только радовались – не хотелось им завода. То были люди степенные, молчаливые, от многих веков тяжкой жизни угрюмые, ибо угрюмость эта по наследству передается, от отца к сыну – у крестьян все передавалось от отца к сыну, так принято. Оттого держались они привычного уклада, держались крепко, а поскольку всякое строительство, как известно, прежнюю жизнь разрушает – медеплавильному производству противились.

Выделялся-то на общем фоне, пожалуй, один лишь Лука. И за добычу меди ратовал, и уклад не вполне принимал, и вообще выглядел нелепо со своей вечно улыбчивой физиономией да чудаковатыми рассуждениями посреди общественно одобряемой скуки. Впрочем, соседи к нему относились благосклонно – немудрено, Лука ведь единственный в целом селении занимался починкой обуви, а куда на полевые работы в рваной обуви! Прозвище только дали ему – «счастье» – вроде как с издевкой, чтоб улыбался поменьше.

Увы, поменьше улыбаться он, на свою беду, не мог. Да и не улыбка то вовсе – так, уголки рта кверху вздернуты, с правой стороны особенно. В детстве, лет в шесть, Лука упал в один из замерзающих по осени ставков, пробил своим туловищем хлипкую ледяную корку и начал тонуть. Его тут же вытащили, откачали да через весь поселок понесли домой. А одёжка-то насквозь вымокла, потому мальчик не только подхватил воспаление легких, но и застудил себе лицо да какой-то внутри лица крошечный нерв.

От воспаления ребенка дедовскими методами кое-как излечили, на ноющую же боль в голове внимания никто не обратил. Застуженный нерв впоследствии сыграл с несчастным злую шутку – рот его на всю оставшуюся жизнь застыл этакой легкой усмешкой, глаза сощурились, словно кожа вокруг них резко обмякла да сморщилась, вдобавок при каждом приеме пищи слезы сами собой наворачивались и текли без остановки.

Побороть блаженную ухмылочку Лука вполне умел, прилагая к тому страшное мышечное усилие. Правда, схватки с собственным лицом изматывали донельзя и применялись крайне редко, ради исключительно грустных событий – к примеру, когда Лука жену схоронил, потом три дня почти с каменной челюстью на всех озирался, до судорог себя довел.

Местные жители с медициной, ясное дело, не дружили, в терминологии не разбирались, втолковать им про застуженный нерв не вышло – потому ухмылку незадачливого соседа чаще всего воспринимали как признак насмешливости и высокомерия.

Что до его чудаковатых рассуждений – Лука-счастье читал иной раз книги, даже в город за ними ездил, да любил вечерами уходить как можно дальше от поселка, вглубь леса или вниз по берегу реки, и не для сбора ягод или охоты, а так, знаете ли, природой любовался или архитектурными красотами (на юго-востоке от деревни как раз высилась громада старинного С-кого монастыря – здание хотя обветшало, а человеку непосвященному было на что поглядеть).

Подобные душевные упражнения вызывали в нем приятную меланхолию и развязывали язык, и рассуждал тогда отщепенец о мире, о месте в нем человека, о том, зачем люди на свет появляются, куда после уходят… ему, конечно, отвечали – на кладбище, мол, уходят – да вопрошавшему иного ответа хотелось, а какого именно, того не только жители не ведали, но и сам он не ведал и мучился недосказанностью.

Жена померла лет десять тому назад от неустановленной болезни, похоронили ее на местном кладбище, у самых болот, от прочих могилок немного в сторонке. Лука туда совсем редко ходил – в груди щемило всякий раз да как будто жить не хотелось (и ведь действительно не по-настоящему, а только как будто не хотелось). Мыслей же подобных следовало избегать, потому хотя бы, что изгой по смерти супруги остался с малолетним сыном на руках, по имени Илья. Сына надо было кормить, обучать, воспитывать – не до праздных фантазий о смерти.

Теперь мальчик вырос и превратился в высокого тощего юношу двадцати двух лет. На своего рослого, физически крепкого отца, у которого, окромя поврежденного нерва, болезней никаких не наблюдалось во всю жизнь, юноша не походил совершенно – нездорового вида, непригодный к тяжелому труду, мягкий, как женщина, с хлипкими ручками да скошенным, безвольным подбородком. Деревенские, на него глядя, только руками разводили. Впрочем, девушкам молодой человек нравился – за большие выразительные глаза и отсутствие грубости в поведении.

Лука в сыне души не чаял. Жену-то он не сберег, так хоть отпрыску, перенявшему все черты матери, мечтал обеспечить достойное будущее. Ни о каком будущем в поселке речи не шло – тут ведь не жизнь, а натуральное выживание. Нет, Лука лелеял мысль отправить сына на учебу в столицу, для чего деньги старательно копил: вот сошьет десять пар сапог, поедет в какое-нибудь соседнее село, на рынке распродаст, а всё, что выручил, в подпол положит – до копеечки.

Однако, когда нужная сумма наконец собралась, ехать в город Илья отказался. Он любил местную девушку по имени Лизавета, немногим его старше, та отвечала довольно горячей взаимностью, и бросить их не очень умелые, но страстные игры юноша не посмел.

Лука Лизавету знал близко, даже принимал участие в ее воспитании, и против такого союза нисколько не возражал. И все же уговаривал Илью уехать, настаивая на том, что если тот сумеет выучиться и закрепиться в столице, то избранница с гораздо большей охотой пойдет за него замуж.

Лиза была дочь Радловых, Петра и Тамары. А если не грешить против истины, то исключительно одной Тамары, так как Петр являлся лишь отчимом. О настоящем отце сведений не имелось, кажется, даже у матери девочки – то она рассказывала, что соблазнилась приезжим музыкантом, который затем обокрал ее и улетучился подобно ветру, то упоминала о связи с каким-то высоким чиновником, открестившимся от неудобной семьи, то вовсе указывала на кого-нибудь из односельчан шутки ради. Впрочем, Лизавете уж двадцать шесть лет почти, стоит ли с таким рвением выискивать мимолетное увлечение ее родительницы, приключившееся четверть века назад.

Лука в Тамару некогда был сильно влюблен, до женитьбы еще, женщина тоже относилась к нему благосклонно, однако на предложение замужества ответила категорическим отказом и вскоре закрепила союз с более зажиточным Петром Радловым – он, мол, по здешним меркам богат и ребенка сумеет обеспечить. Многие в деревне считали родным отцом Лизы именно Луку, надо сказать, ошибочно – на момент их с Тамарой встречи у последней дочка уже родилась на свет. Тем не менее, чудак к чужому ребенку прикипел и помогал с ней на протяжении долгих лет, и даже до сих пор привязанность эта сохранилась.

Петр, тамарин муж, был мрачный, грузный, но совсем незлобивый. В положение Луки он вполне вник и всегда был рад видеть незадачливого соперника у себя в гостях. Так отщепенец сделался другом семьи и для Лизы почти наставником, этаким добрым дядей. Ни после женитьбы, ни после рождения сына (Лизе на тот момент три года исполнилось) родительское чувство его к чужому дитя не охладело, потому, несмотря на плодившиеся в селении неприятные слухи, Радловых он навещал весьма часто.

Девятого марта Лука тоже к ним направлялся, дабы обсудить возможное будущее Елизаветы и Ильи. Ноги его мерно вышагивали по блеклой, мерзлой поверхности у края котлована, а вокруг простиралось скучное, серенькое селеньице, зажатое со всех сторон обломками древней горы. Дома громоздились деревянные, приземистые и совершенно убогие…

…но были ли эти дома черны в тот день?

Нет.

Они еще не были черны.

 

Глава вторая. Царица

Тамара Радлова в девичестве была Колотовой и происходила из далеко не самой бедной семьи в поселке.

Отец ее, смолоду не сумев найти подходящее занятие в родных краях, часто ездил на заработки в другие города и невесту тоже привез из большого какого-то города, с юго-запада. Звали девушку Инна. К сельскому быту она была совершенно не привыкшая, однако ехать согласилась – уж больно приглянулся ей Колотов значительной своей силой да покладистым характером.

Девушка была мила, но не была красива, и привлекла будущего мужа отнюдь не внешними данными. Сыграла роль скорее ее заботливость – есть такие натуры, коим непременно нужно о ком-то заботиться, и отдаются они этому со всей страстью, проявляя подчас неуместное рвение. С подобными-то натурами можно ощутить себя «как у Христа за пазухой». Быстро оценив все выгоды, Колотов не стал слишком тянуть, сделал девушке предложение да увез к себе.

По прибытии Инна обнаружила еще одну черту своего характера – практичность, столь необходимую для ведения хозяйства. Муж лишний раз убедился в правильности выбора, женщина же с удовольствием принялась обустраивать дом, облагораживать участок вокруг него, наводить порядок – одним словом, вить гнездышко. Многого не умела как человек городской и оттого неприспособленный, но соседки, видя у приезжей неподдельный интерес к здешнему быту, помогали ей да вскоре всему обучили. Так в новоиспеченной семье и сложилось – жена занималась домашними делами, муж мотался по округе в поисках заработков. Надо сказать, заработки он всякий раз находил, причем неплохие, так что Инна жила в достатке. Увы, деньги не очень-то помогли, ибо когда редкие семейные радости поутихли, а пелена любовного опьянения спала с томных глаз, женщина вдруг обнаружила себя не только в беспросветной глуши, но и в одиночестве, и для укрепления на ладан дышащего союза спешно озаботилась рождением ребенка.

Ребенок не преминул появиться, вроде как от мужа, хотя у некоторых местных на этот счет возникали справедливые сомнения – муж-то в поселок приезжал редко, а приехав, проявлял по отношению к супруге особую холодность, при которой беременность никоим образом невозможна.

Впрочем, от мужа или нет, родилась на свет хорошенькая девочка с черноволосой аккуратной головкой и большими, на все в мире с недоумением смотрящими глазами. Мать, не долго думая, назвала дочку Тамарой – то ли по наитию, то ли внезапно вспомнив свои грузинские корни, мимолетно затесавшиеся где-то в начале родословной и сделавшие волосы новорожденной черными, как смоль. В шутку Инна нередко говорила дочери: «ты у меня красива, как царица Тамара», хотя красота той царицы по нынешним меркам, мягко говоря, сомнительна.

Однако появление ребенка семью не спасло. Ни ревности из-за распространившихся по деревне слухов, ни особенной любви к чаду Колотов не проявил – по-прежнему он надолго куда-то уезжал, привозил домой деньги да тут же уезжал вновь.

А однажды не вернулся совсем. Правда, средства к существованию для жены и нежеланной дочери еще около полугода высылал почтой, как бы сообщая, что не погиб, не сгинул в неведомых краях, а всего лишь обзавелся новой возлюбленной, под боком – оно под боком-то всегда удобней.

Инна, оставшись одна в практически чужом для нее месте, стала понемногу замыкаться в себе, будто защитной скорлупой покрывалась. Впрочем, дочь обожала чуть ли не до умопомрачения – баловала, как умела, тяжелому труду не обучала да потакала любым прихотям. И даже как будто не просто потакала, но искала хоть малейшую возможность прихоти эти выискать, угадать да утолить задолго до того, как ребенок сам их озвучит. Девочка росла посреди этого болота материнской любви изнеженной да жутко капризной.

Но шли годы, Инна черствела, забота ее потихоньку перерастала в неустанную опеку, а позже – запреты и ограничения. А Томочка слова «нет» с детства не слышала, потому родительницу начала откровенно ненавидеть, почти рефлекторно сопротивляясь ее воле. Много было наделано глупостей тогда: уходы из дома, прогулы в школе, мелкое воровство, и ведь не ради удовольствия даже, а исключительно вопреки – мол, если мать сказала так, то непременно надо все силы положить на то, чтобы вышло наоборот.

Уж тогда и мать стала на Тамару злиться – за собственную загубленную жизнь, фактически принесенную в жертву ради ребенка, за неблагодарность, а больше за то, что этот самый ребенок теперь бездарно уничтожал придуманное для него же большое будущее, совершенно к нему не стремясь.

Потом была попытка вывести дочь в люди – потратив все накопления, Инна отправила девушку в столичный университет.

Но и там умудрилась Тома все испортить – связалась с какими-то музыкантами, забросила обучение, вроде как даже бродяжничала. Устав от вольготной жизни, она устроилась на работу куда-то в архив, а через полгода нежданно-негаданно вернулась домой – зареванная, напуганная, с двумя сумками вещей и недвусмысленно раздутым животом. Мать ни слова тогда не сумела вымолвить – плакала да бесилась молча, от отчаяния заламывая руки.

Когда Тамара родила – тоже девочку и тоже хорошенькую – Инна совсем обезумела да готова была роженицу со свету сжить. Выгоняла ее из дома, заставляла ночевать на улице, кричала, что хоть внучку воспитает правильно, а Тома ей вовсе не дочь, а так, блудливое что-то. Даже к девочке, которую назвали Лизаветой в честь прабабки, подпускала лишь во время кормления.

Тамара сделалась совсем блеклой, понурой, истощилась донельзя. Царственного в ней, невзирая на исторически значимое имя, не осталось нисколько, и строки Лермонтова:

Прекрасна, как ангел небесный, Как демон, коварна и зла, —

к женщине совсем не подходили. Вроде и прекрасна, да сплошь с изъянами, осунувшаяся, белая, как смерть; хоть и зла, да не по природе своей, а больше от гнета семейных ссор. Коварство, пожалуй, одно только и замечалось – уж оно от особенностей воспитания родилось, избалованные дети всегда почти хитры и изворотливы. Вообще истории, когда девочку растят как царственную особу, а получается обыкновенная земная женщина – всегда печальны, но до боли известны всякому.

Коварство, к слову, очень пригодилось Томе, когда пришлось озаботиться проблемой замужества, ибо с матерью жить становилось невмоготу, а из деревенских жителей особу, нагулявшую по молодости лет ребенка, никто не возьмет.

Тут и подвернулся Лука – Лука добрый, Лука-счастье. Некрасив, конечно, но покладистый, с руками; что же до вечной улыбки – с лица воды не пить, как говорится.

Сам он давно уж в женщину влюбился, однако подойти не смел, стесняясь своей внешности. Потому не было предела его радости, когда Тамара невзначай намекнула, что ей нужна помощь с ребенком, ибо мать совсем из ума выжила. Лука стал ежедневно наведываться в гости, играл с маленькой Лизаветой, помогал по дому, втайне сгорая от неназванной страсти. Вскоре и Томочка к нему вроде как прикипела, и то, что началось с холодного расчета, понемногу перерастало в нечто большее – в чувство, если угодно. Чувство это нарождалось медленно, зрело в обоих, лишь изредка давая о себе знать несмелыми касаниями, и уже должны были прозвучать пламенные признания…

…но не прозвучали, ибо в селении появился некто Радлов.

Радлов, Петр Александрович, приехал из самой столицы, да не абы как, а на собственной дорогой машине, что, конечно, наделало в округе шума. Чужак обладал весьма впечатляющей внешностью – впечатляла, впрочем, не красота, ибо ее в помине не было, а скорее внушительные габариты. Он был страшно толстый, с необъятным туловищем, мощными ногами, которые при ходьбе вдалбливал в землю, как столбы, огромными лапищами и крупными чертами лица. Под тяжелыми складками, опоясывающими его тело, замечалась физическая мощь, способная раскрошить любое препятствие в прах.

Мужчина тут же приобрел приглянувшийся дом у одного местного горемыки, причем сторговался таким образом, что прежний хозяин просто не мог не согласиться да через день покинул селение. Непринужденная легкость, с которой приезжий совершил покупку, вкупе с приличным автомобилем и барскими замашками явно указывали на богатство – богатые же, как известно, предпринимают что-нибудь этакое либо от скуки, либо с целью преумножения своего капитала. Местные принялись на этот счет гадать, по деревне поползли слухи.

Говорили о Радлове много, и много плохого – то крайнюю расточительность припомнят, указывая на покупку жилища, то, наоборот, про скупость затянут, иначе, мол, состояние не нажить. Иные вовсе утверждали, будто и нет никакого состояния, а так, одно притворство. Последние-то, пожалуй, почти угадали, ибо был Радлов ни щедр, ни скуп и нисколько не расточителен, да вот средства его действительно поиздержались и оскудели.

Впрочем, до тех пор, пока это не открылось, на женскую половину населения приезжий производил до невозможности сильное впечатление – таинственностью своей и обеспеченностью. Приглянулся он тем же и Тамаре, и женщина потихоньку начала обдумывать, как бы чужака привлечь. Даже от Луки отгородилась, но не слишком – ровно настолько, чтобы в случае неудачи можно было запросто обратно сойтись, объяснив все плохим настроением.

Когда же подробности из жизни чужака стали раскрываться, интерес деревенских жительниц заметно угас.

Петр Александрович нажил капитал в другом поселении, где наладил добычу полезных ископаемых, да беспечно от нее кормился, пока месторождение не иссякло. Тогда отправился он в столицу, попытать свои силы и тоже по возможности наладить какое-нибудь дело, но что-то не пошло – человек хотя предприимчивый, да не столичный совсем, воздух продавать не умел.

В какой-то момент обнаружилось, что нажитый прежде капитал от городской жизни чахнет, и Радлов решил пройти проторенной дорожкой – отыскать поблизости местность, в которой имелись бы признаки тех или иных полезных руд, вложить в предприятие остатки капитала и вновь, что называется, встать на ноги. Так уж вышло, что требованиям его отвечала лишь сердцевина старой горы, где ютилось здешнее поселеньице.

Жители разузнали об этом замысле, из случайных разговоров да обмолвок по крупицам собрали все сведения да тут же подняли чужака на смех, потому как всю жизнь внутри разрушенной горы прожили, но что-то ни о каких глупостях навроде руды не помышляли. Препятствия чинить они, конечно, не стремились, а вот поиздеваться могли запросто. К примеру, когда Радлов отправлялся бродить по холмам, какой-нибудь пьянчуга обязательно кричал вдогонку:

– Что, Радлов, нашел свою нефть? – после чего принимался хохотать, как умалишенный. Примечательно, что пьянчужки эти чередовались, будто некий негласный дозор, однако выкрикивали всякий раз одно и то же – то ли ум нетрезвый скуден на выдумки, то ли сговорились все.

Только нипочем все было Радлову – ежедневно на восходе солнца отправлялся он к зубчатым глыбам, торчащим из-под земли вокруг поселка. Карабкался по крутым откосам, выдирал голыми руками засохшие корневища деревьев, рвал кустарник. Ворочал огромные валуны, разламывал камни в крошку, ползал по склонам – неуклюжий и жуткий, словно доисторический ящер – да все искал, искал, искал. Уж неизвестно, на что он опирался в своих исследованиях: то ли на опыт прошлых лет надеялся, то ли познания какие имел академические, а то ли чутью доверял.

Прошло время, позабыли все о чудаковатом гиганте, копающемся в останках горы, Тамара вновь бедного Луку к себе подпустила, смирилась, как вдруг по деревне слух прошел – мол, отыскал Радлов нефть-то.

И действительно отыскал, только не нефть вовсе, а довольно богатую медную жилу.

Почти сразу Петр Александрович отправился в Город – ему предстояло найти партнеров для финансовой поддержки, ибо собственный капитал, увы, был чересчур мал для столь масштабного предприятия, и оформить документы, дозволяющие начать разработку месторождения и строительство медеплавильной фабрики.

Пока Радлов ездил, у Инны Колотовой состоялся с Тамарой долгий разговор, во время которого мать убеждала последнюю внимательней к чужаку приглядеться, партия-то весьма завидная.

– Уж Луки твоего побогаче, – убеждала Инна. – Человек практичный, выгоду извлечь умеет, не то, что наши мужики. С ним и дочку всем обеспечишь. Хоть ее, родимую, в люди выведешь, коли сама дура.

Вот только дурой Тамара не была вовсе, потому по возвращении Петра Александровича (получившего, к слову, и поддержку, и разрешение на строительство) мгновенно с ним сошлась. Как именно это произошло – достоверно никто не знает. Может, Томка на глаза ему в нужный момент попалась, женщинам подобные хитрости превосходно подчас удаются. С тех пор стали их всюду вместе наблюдать, а вскоре и свадьба без лишних проволочек состоялась.

Безумной любви в этом союзе ни с той, ни с другой стороны не замечалось, однако союз вышел крепкий, на обоюдном расчете прочно выстроенный. Выгода женщины тут ясна до боли – всякому приятно жить в достатке. Радлов же, дожив до того возраста, когда от одиночества устают, то есть до тридцати с малым лет, спутницу искал по себе – холодную что умом, что по характеру, практичную и такую, чтоб в общество вывести не стыдно было. Под столь красочное описание в селении, пожалуй, одна только Тома и подходила, ибо одни красивы, да темпераментом горячи, другие милы и тактичны, но не в ладах с хозяйством, а те, которые умеют поддерживать домашний очаг – сплошь обделены приятной внешностью.

Луку, правда, местные жалели очень – нехорошо с ним обошлись, бесчестно, к ребеночку не родному приучили, словно к своему, а затем оторвали. Уж так он убивался, так горевал, что даже Радлов сжалился и разрешил видеться с маленькой Лизой.

– Все равно, – говорил, – хоть и не родной отец, а Лизка к нему привыкла, грех разлучать.

Да и удобно получалось – из-за подготовки к строительству Петр до того уставал, что никак не мог наладить отношения с падчерицей, Тома с утра до ночи в домашних заботах, а так хоть было, кому с ребенком играться.

Однако странная история – сразу после свадьбы с заводом, как назло, не заладилось. Местные шептались, оттого это, что Луку обидели, Лука ведь хотя чудак, да человек славный (как же не славный, коли всей деревне сапоги чинит и тем живет – не бесплатно, конечно, чинит, но дурно о нем лучше не отзываться, иначе, чего доброго, подошва отвалится или швы разойдутся; в поле сыро, ноги вымочишь да на всю осень сляжешь, урожай пропадет, зимой придется с голоду пухнуть; верно, если от кого зависишь – ему полезнее сочувствовать, чем насмехаться).

Собственно, котлован под будущий завод вырыли, целая бригада городских рабочих орудовала, технику пригнали как для закладки фундамента, так и для самой разработки месторождения, но потом вдруг по неизвестной причине отозвали разрешение на работы. Котлован стоял пустой, глубокий и рваный, словно земля раскрыла пасть, желая по кусочкам проглотить поселок. В темное время суток был он черный, как сама ночь, днем походил на разрытую могилу со скользкими стенками, солнце каждый вечер пропадало в его недрах.

Обескураженный Радлов несколько раз ездил в столицу, к властям, но без толку. В отчаянии обратился он к своим новоиспеченным партнерам, давшим часть денег, и те мягко намекнули, что вообще-то работу можно продолжить и с документами все уладить, однако лишь в том случае, если капитал завода будет переписан на них. На все возражения отвечали, что сам Петр Александрович сумеет отбить потери в процессе производства, так как займет должность управляющего.

В итоге сговорились на том, что Радлов все-таки сохраняет небольшую долю собственности – чуть меньше десяти процентов, – занимает обещанную должность, а от прочих претензий отказывается. Впредь обманутый предприниматель зарекся связываться со столичными партнерами, так как очевидно, что все они мошенники, и вернулся в деревню налаживать строительство в новом качестве. Окончательно отказаться от своего детища он не мог – даже от десятой доли барыши ожидались нехилые.

Увы, здесь ожидало его новое разочарование: когда пришла пора нанимать рабочих, оказалось, что нанимать их не на что. Средства первоначального заводского капитала, аккуратно положенные в банк, были украдены городскими партнерами, сам капитал, превратившийся в фикцию на бумаге, переписан на третьих лиц; третьи же лица переписали его еще раз, тоже на каких-то там лиц, а как проверять-то стали, выяснилось, что эти последние давно со свету сгинули и в могилах покоятся, и никто, стало быть, не виноват – с мертвых спрос невелик.

И повисла на Радлове его десятая часть бесполезным ярмом, и получил он вместо крупной медеплавильной фабрики черную яму, глотающую по вечерам солнце. В часы особенного уныния он ходил к котловану и дальше, осматривал портящиеся от дождей машины, скрытые в тени холмов, да неизменно приговаривал:

– Ох, ржавеют мои денежки…

Впрочем, как человек находчивый, опускать руки он не стал – быстренько организовал домашнее хозяйство, неимоверными усилиями вырастил самый обильный урожай зерновых в округе, распродал его по близлежащим селам и городкам, а на вырученные средства закупил скотину да принялся разводить. Жили они с Томой, разумеется, не так благополучно, как обещало первое появление Радлова, но все равно оставались самыми зажиточными в деревне. Скотина росла, плодилась и неплохо продавалась – хватало, в общем, и Лизу побаловать, и самим поесть.

А Лука так к ним и ходил, даже после своей женитьбы – сначала к Лизавете, потом в качестве общего друга. Прежние обиды как-то сами собой забылись под натиском долгих лет – шутка ли, уж и Петру, и Луке за пятьдесят. Да и с сыном, Ильей, Радловы помогали очень – в школу пристроить, в больницу отвезти, мальчик-то болезненный был. Так что Луку уж там как родного встречали.

Вот и сейчас, когда обогнул он затопленный котлован, на дне которого вся влага превратилась в смесь льда и грязи, преодолел череду тесных проулков по другую сторону рытвины и постучался в знакомые ворота – Петр ему до крайности обрадовался.

А день-то был по-зимнему холодный, но почему-то бесснежный – снег в том году против всякой природы сошел в конце февраля, на два месяца раньше обычного, земля стояла промерзшая, но голая, как в пустыне.

 

Глава третья. Некоторые тревожные признаки

– Проходи, проходи! – говорил Радлов, сотрясаясь своим огромным телом от переполнявшего его радушия.

Лука тихо поздоровался с хозяином, затем поприветствовал хлопотавшую на кухне Тамару и поднялся в просторную комнату на втором этаже, где семейство обычно устраивало застолья.

– Лизки-то дома нет, – продолжал Радлов, вынося чай на подносе. – Поди, опять с неучем твоим гуляет, – он задорно улыбнулся, давая понять, что всего лишь шутит и неприязни к сыну Луки не испытывает никакой. Улыбка, к слову, хозяина дома вовсе не красила – от крайней полноты, усилившейся с возрастом, щеки у него надувались, а глаза вваливались, как у сома, выволоченного на сушу.

– Именно это я и хотел обсудить, – подхватил гость. – Про неуча-то…

– Да погоди о делах, столько мы с тобой не виделись! Не приходишь ведь, уж переживать с Томкой стали. Может, случилось чего?

– Нет-нет, работы просто много. Я как раз и деньги благодаря ей подкопил… помнишь, говорили?

– А ты все о своем, – недовольно буркнул Петр, явно не настроенный обсуждать серьезные вещи. – Отдохни пока, погляжу, что там на кухне.

И Радлов вышел, оставив гостя наедине со своими размышлениями. А подумать было о чем. Комната, где расположился Лука в немом ожидании, вызвала в нем удушливый приступ ностальгии, ведь именно здесь чаще всего приходилось играть с маленькой Лизаветой, пока родители девочки старались наладить быт или возились на заднем дворе с многочисленными животными. В прошлые посещения, пожалуй, ничего такого не происходило, грусть не захлестывала волной, однако Лука не появлялся в этом доме почти всю зиму. За зиму воспоминания затерлись, как кассетная пленка, теперь же наполнились красками, стали рваться из души, требуя признания и причиняя разрывами тупую боль под сердцем. На диване, где сидел гость, Лиза любила раскладывать игрушки – было их великое множество; куклы, зайцы, плюшевые медведи с нелепыми мордами занимали всю седушку, так что устраиваться приходилось рядом на полу. Под столом, на котором остывал чай, девочка часто пряталась, а чтоб снаружи ее совсем никто не видел – зашторивала просветы свисавшим краем скатерти. А у окна комнаты уже немного повзрослевшая воспитанница впервые пыталась думать о каких-то сложных вещах – что скрывается за ворочающимися в небе облаками, почему существует смерть, зачем люди стареют…

Стареют. Именно.

Лука вдруг поймал себя на мысли, что если та маленькая девочка давно превратилась в зрелую женщину, то сам он, вероятно, постарел. Причем постарел в один короткий миг, и не после смерти жены даже, а только теперь, вместе с осознанием. Прислушался к себе, окунулся в буйное море собственных ощущений и заметил вдруг, что сердечко колотится неспокойно, одышка наметилась, ноги от давления всего тела ноют. Верно, мысль о взрослении Лизы принесла на своем хвостике весточку от затаившейся поодаль смерти.

Впрочем, огорчение из-за настигающей дряхлости Лука проглотил и позабыл тут же – без того слишком многое занимало его голову.

Более всего беспокоил сын, Илья. Деньги на его образование отложены, хоть и немного поздновато. Конечно, поступать в университет в двадцать два года значительно хуже, чем в семнадцать, но вполне еще можно, тем паче, сумма за прошедшую зиму превысила ожидаемую – теперь хватит на сносное проживание в столице. Одна беда – не хочет Илья без Лизаветы ехать, никакие уговоры не помогли. Хоть саму Лизавету проси его образумить, ей-богу! Да только и с ней Лука давеча виделся, обсуждал – не вышло ничего толком, девочка выросла чересчур беззаботной, и нет в ее голове места для планов на будущее, сиюминутными порывами живет.

Осталась надежда убедить Радловых, чтобы отпустили дочь в Город, средства на переезд у них имеются. С этой-то надеждой, пусть едва теплившейся, Лука сегодня и объявился – они, помнится, обсуждали нечто подобное осенью, но вскользь.

Также успел гость заметить, что с Петром творится неладное. Глядишь на него – вроде радостный, глаза светятся, а чуть внимательней посмотришь, светится исключительно внешняя оболочка, в самой же глубине зрачка, как в червоточине, тревога маячит. И когда лицо в улыбке натужно расползается, зубы остаются крепко стиснутыми – словно от муки какой, словно внутри у Радлова черти засели с острыми щипцами и рвут, и терзают все нутро. Не иначе, неприятность с ним приключилась, или не приключилась еще, но уж топором над головой висит, уж наметилась и в ближайшие дни разрешится.

«С заводом что-то опять», – заключил Лука и, устав от размышлений, поднялся на ноги да размял отекшую от неподвижности спину. Осмотрел знакомые ковры, коими вдоль и поперек устлана была комната, так что пола вовсе не видно, все сплошь узорчатая мягкость, затем приблизился к окну.

Радловский дом стоял на возвышении возле холма, образованного склоном древней горы, потому отсюда одноэтажное селеньице у озера казалось чуть ли не плоским и просматривалось как на ладони. В некотором отдалении от жилища местного предпринимателя тянулось два ряда убогих, низеньких домишек, дальше черной язвой буравил землю котлован, за ним раскинулось озеро. Оно было покрыто тонкой корочкой льда, кое-где уже давшей трещины и разломы. По ту сторону неровной дугой виднелась остальная часть селения, где жил сам Лука и большинство жителей – там нашлось гораздо больше участков пригодной почвы, здесь же, кроме двора Радловых и пары участков южнее, рядом с болотами, поверхность представляла собой скопище каменистых гряд. Никакого моста над озером так и не выстроили, и если кому-то требовалось попасть в эту часть селения – приходилось делать крюк по берегу. Впрочем, Шонкар был не слишком широк, его отличала скорее глубина, как многие горные водоемы, потому никто особенно не жаловался.

За дальней частью поселка земля начинала постепенно вздуваться, уходила крутым склоном вверх и превращалась в обрыв, стеной нависающий над жилыми постройками. Такой же точно обрыв топорщился и позади радловского дома, ведь долина озера некогда образовалась из-за разрушения центральной части горы. Вершина рухнула, со временем ветры и воды обтесали ее до состояния равнины, а вот прежние склоны остались нетронутыми. Фактически, поселок стоял в кольце неприступных заграждений, и выйти из этого природного форпоста можно было лишь тремя способами: либо через западную расщелину, за которой открывалась болотистая пустошь, либо через северо-восточную, где находилось устье впадавшей в Шонкар речушки, либо карабкаясь по холмам. Собственно, именно третьим способом пользовался Лука, отправляясь на свои прогулки.

Сейчас, любуясь видами здешней природы из окна, он эти прогулки вспомнил, пожалел, что не совершал их целую зиму из-за занятости, и хотел было предаться приятным мечтаниям, однако его отвлекла одна мелочь – одна крошечная белая клякса, отразившаяся в мутном зрачке и воспринятая зрением быстрее, чем разумом. А когда затуманенный мечтательностью разум проник наконец в смысл увиденного – стало почему-то не по себе.

Верхушка обрыва, очертания которого неясно маячили вдалеке, увенчана была снежной шапкой. Снег, таким образом, исчез только в низине, что представлялось уж совсем неестественным и оттого пугало.

Тут в комнату вернулся Петр. Встал рядом с другом, спросил с наигранной веселостью:

– Чего ж ты там высматриваешь?

– Мы с тобой живем в красивом месте, – загадочно протянул Лука, губы его скривились больше обычного, показывая, что улыбается он не только по болезни, но и в соответствии со своим теперешним настроением. Увы, едва зародившаяся улыбка сникла, и он добавил:

– Только понимаешь, странно как-то…

– Да, – Петр разом помрачнел. – Да. Снега совсем нет. До конца апреля лежать должен, край-то северный, а тут… пропал.

Затем Радлов порывисто указал рукой куда-то в сторону горизонта и продолжил:

– Там, видишь? Лежит. Говорят, что и по всей округе сугробы по колено.

– Чему удивляться, было же пару теплых дней в феврале, все растаяло, а больше осадков с тех пор не случалось.

– Оно, может, и не случалось, но потеплело-то тоже только у нас. К чему бы, как думаешь? Что там у тебя в книгах про такое пишут, а?

– Книги разные, – теперь перекошенное лицо выражало снисходительность. – Про климатические изменения я, знаешь, не читал. Так, какая-нибудь погодная аномалия.

– Ты, Лука, умными словечками зазря не разбрасывайся. Оно любому ясно, что аномалия, отклонение, то бишь, от нормы. А причина-то в чем? Ну сказал ты «аномалия» – что, разве яснее сделалось, как такое могло произойти?

От приступа внезапного раздражения Петр побагровел, но быстро опомнился:

– Ты прости, нервы. Иной раз навалится, причем все вместе – одно, другое, третье – а выведет сущий пустяк навроде снега.

– Случилось-то что? Сам не свой ведь ходишь…

– Да многое. Инка вот, мать томкина, из ума выжила. Жалко старуху.

– Немудрено, ей уж сколько? За восемьдесят, поди.

– Через год стукнет, – уточнил Радлов, потом помолчал немного, как бы собираясь с мыслями, и принялся рассказывать взахлеб:

– Недавно что учудила: заявилась среди ночи на двор, глазищами дикими сверкает, а ноги босые – земля-то холодная, как не застудилась, не пойму. Звали в дом – отказалась, силком затащить не удалось, хоть старушка хрупенькая совсем. Это я-то не смог затащить, представляешь? С безумцами удивительные вещи творятся, скажу тебе! Вроде слабая, дряхлая, еле языком ворочает, а как приступ нагрянет, силища просыпается! Ну, думаем, угомонится – сама зайдет, дверь нараспашку ей оставили. Через некоторое время слышим – с первого этажа звон доносится. Инка камнями в окна бросаться стала! Вокруг дома бегает, камней в подол набрала, каждый с полкулака размером, так что этот подол растянулся и чуть ли не по земле волочится, и бросает. В одном месте стекло выбила, видел?

– Не заметил что-то.

– Внизу. Руки не доходят заделать, за стеклом же в Город тащиться надо, – Петр, вспомнив о пустующей раме, сбился с мысли, потому продолжал несколько неуклюже:

– Орала она, значит… ничего не разобрать! Потом обмякла вся, утихомирилась, вроде как силы кончились. Глядит по сторонам, а сама – веришь ли – ни черта не понимает, что случилось. Мы ее тут же в комнату, чаем горячим отпоили, ноги согрели! Так она заявляет, мол, это мы ее во двор выгнали, и сапоги отобрали, чтоб ее поскорей уморить. Тома давай оправдываться, а старуха уж и не помнит, что пять минут назад лепетала, о другом заладила – люблю, говорит, тебя, доченька, прости за все! И на меня косится, то есть как бы за то прощения просит, что убедила Тамару со мной сойтись. Та в слезы, а старуха опять о новом и прежнего нисколечко не помнит – про какую-то черную тень над селением. Ладно, Лизка пришла да успокоила окончательно – Инка внучку любит, души прямо не чает.

– Почему ж у себя не оставили, коли так больна?

– Ушла ранним утром. Сапоги схватила первые попавшиеся с полки, чтоб обратно не босиком, и ушла.

– Перевезли бы ее, что ли, – неуверенно посоветовал Лука. – Помрет ведь одна старуха-то, не справится.

– Эта всех нас переживет! Приехали мы за ней после, так ни в какую – в забор свой вцепилась и давай голосить. Понятное дело, люди сбежались, она плачется: «помогите, увезти меня хотят куда-то». Вся толпа на нас, зачем, так и сяк, бабушку обижаете. А поскольку в деревне нас с Томкой не особо жалуют – ты знаешь – объяснить мы толком ничего не сумели, уехали ни с чем. Ты, кстати, где был тогда? Кричали громко, не мог не услышать, живете довольно близко друг от друга.

– Видимо, гулял. Я к ней зайду, попробую образумить.

– Нечего и стараться! – Петр махнул рукой, давая понять, что старуха совершенно безнадежна, да случайно ударился ладонью о стекло. Стекло тихонько задребезжало, но не треснуло. – Смотри-ка, целехонькое! А то бы еще тут раскокал, никуда не годится. Там, к слову, Тома скоро закончит, есть-то будешь?

– Не хочется мне, не обижайся, – Лука соврал. Он не любил есть на людях, так как из-за застуженного в детстве нерва всякий раз во время приема пищи уливался слезами.

– Да чего мне обижаться, коли жена готовила. Вообще зря нос воротишь, мясо запеченное у нее отменно получается, да и за свинкой той мы знатно ухаживали, должна быть вкусной… нет? Как знаешь.

Постояли еще немного у окна, молча, не в силах прервать слишком затянувшуюся паузу, потом как-то одновременно поняли, насколько глупо выглядят (этакие вросшие в пол столбы, не умеющие подобрать слов), и сели за стол.

Вошла Тамара. Лука с горечью обнаружил, что красота ее поблекла и выцвела, черты лица сделались грубоватыми, тело несколько расплылось от даров обеспеченной жизни, а в волосах явно наметились седые пряди, белой проволокой выбивающиеся из прически. Раньше, до осознания собственной старости, он как-то не замечал, что и все вокруг стареют, и даже поступь некогда любимой женщины с годами становится тяжела.

– Лука, как ты? Мы с Петей волновались очень.

– С работой замотался. Деньги собирал, чтоб Илью в Город отправить. Я, кстати, о том и хотел пог…

– А мы! – резко и невпопад перебила Тома, кажется, для того только, чтобы избежать затронутой темы; затем вдруг умолкла, лихорадочно пытаясь в первую очередь самой себе ответить на вопрос, вертящийся в голове: «Собственно, а что именно мы?». Перебила-то она машинально, не придумав даже никакого продолжения для своей фразы. – Мы… гадали, куда ж ты подевался… предупредил бы…

– Совсем некогда было, правда, – отозвался Лука и уставился на женщину вопросительно, ибо никак не мог понять, почему Радловы ведут себя столь странным образом.

Вновь повисло в комнате неловкое молчание. Впрочем, Тамара нашлась почти сразу и попросила гостя помочь ей на кухне – то ли отнести что-то тяжелое, то ли свиную кровь смыть. Петр на жену насупился, но промолчал.

– Не обсуждал бы ты с ним сегодня переезд детей, – зашептала Тома на первом этаже, озираясь по сторонам от страха, что муж может услышать. – Плохо ему в последнее время.

– Заболел, что ли?

– Боже упаси! Здоров, как прежде, хоть сейчас камни опять голыми руками разламывать, – горькая усмешка чуть затронула губы женщины. – Я настроение имела ввиду скорее. Ты не подумай, он не помешанный… хотя иной раз… как помешанный. У меня ведь мама в старческое слабоумие впала совсем, боюсь теперь всего. Она то кричит, как кликуша, то забывает все на свете, а тут еще Петенька…

– Ты, знаешь, держись, не раскисай, – пробормотал Лука. Тут же устыдился своей банальности, но больше-то сказать было нечего.

– Держись, – машинально повторила Тамара и вдруг воскликнула:

– Да куда мне двух сумасшедших?! – затем спохватилась, что слишком громко прозвучали ее слова, потому весь дальнейший разговор вела вполголоса.

– А что с Петром?

– Мысль у него в голове застряла. Да так застряла, что изнутри выедает всего, рассудок мутит. Конечно, таких буйств, как мама, он не вытворяет, но страшно. Целый день может по дому ходить из стороны в сторону, как заведенный автомат, да под нос себе нашептывать какую-то ересь.

– Какую именно? Может, ничего такого и нет, что внушало бы серьезные опасения…

– Не разобрала, про ржавчину что-то.

– Так ведь и раньше часто сетовал, мол, денежки его ржавеют.

– Теперь другое. Ты слышал, что Петенька наконец от доли завода избавился?

– Ну?! – удивился Лука.

– Недавно совсем. Я только облегченно выдохнула! Думала, заживем наконец. Ой, столько сил-то он на этот несуществующий завод угробил, столько денег! А теперь злющий все время, в голове что-то наворачивает. Да вот мама тоже…

– Может, образуется…

– Вот что ты городишь, в самом деле! Ей восемьдесят скоро.

– Я про Петра. С ним образуется.

– С ним – возможно, – согласилась Тамара, потом заговорила еще тише, разобрать едва удавалось:

– Прости. Не хочет он про детей ничего слышать, понимаешь? Лизе учиться уже очень поздно. Мы ее отправляли в юности, да и позже пытались убедить, она разве согласилась? А теперь – нате, поеду! Петя недоволен.

– Как же недоволен, коли мы еще осенью с ним обсуждали!

– Ой, не кричи пожалуйста. Послушай, Лизка наша – девчонка взбалмошная, так что если честно, мы думали, не выйдет у них с Ильей. За зиму разбегутся, мальчик перебесится да один уедет.

– Лизка, наверно, взбалмошная-то в тебя, – тут лицо Луки исказилось до неузнаваемости, неестественная улыбка расползлась пуще прежнего, так что верхние зубы обнажились целиком, глаза же от подобного напряжения затуманились, покрылись слезливой пленочкой, а их вечный лукавый прищур исчез на миг. Гостю хотелось изобразить хитренькую ухмылку, но получилось страшно.

– Сам ведь знаешь, кто старое помянет… – Тома отвернулась, чтобы скрыть неприязнь, резким движением выдернула из духовки поднос с мясом и вручила собеседнику со словами:

– На вот лучше, отнеси. Я сейчас приду тоже.

Озадаченный Лука в обнимку с остывающим подносом поднялся обратно в широкую залу. Петр за время его отсутствия успел вернуться к окну, стоял теперь неподвижно, подобно каменной глыбе, и бессмысленно буравил взглядом стекло – причем именно стекло, ибо, несмотря на прозрачность материала, дальше он явно ничего не видел. От Петра тянулась черная, зыбкая тень, заполнявшая собой всю середину помещения.

Лука вступил в эту тень робко, словно боясь ее потревожить, бесшумно поставил поднос на стол и спросил высившуюся у окна глыбу:

– Тома сказала, ты от завода избавился?

– Избавился, – глухо отозвался Радлов. Так глухо, что, пожалуй, если бы камни умели разговаривать, то обладали бы именно таким голосом.

Неизвестно, сколько бы стояли они в состоянии онемения, но тут зашла Тома со вторым подносом, пригласила всех к столу. Лука, по известным причинам, к еде не притронулся, только пил чай, чашку за чашкой, дабы чем-то себя занять – в отличие от жевательных движений, употребление напитков вызывало настолько мало слез, что их запросто удавалось смахнуть незаметно для окружающих.

Когда и сами хозяева приступили к чаю, Лука не выдержал:

– Послушайте, может все-таки обсудим то, зачем я приходил. С детьми что-то нужно решать.

– Ой, Лука, будущее нашей дочери занимает тебя больше, чем нас самих, – заметила Тамара с шутливой интонацией, чтобы разрядить по возможности обстановку.

– Давайте начистоту, – не унимался гость. – Лизавете двадцать шесть лет, давно замуж пора, хоть остепенится. Илья мой, конечно, на четыре года моложе, но других вариантов для вашей дочери [с сильным нажимом] я что-то не вижу.

– Ну если хочешь, можно и начистоту, – протянул Петр, недобро сверкнув глазами. Тома на своем месте съежилась и сникла. – Напомнить, почему они с Ильей сошлись? Я ж ее хотел замуж выдать за сына старого знакомого, из Города, там человек обеспеченный, там бы и образование получила, и выход в свет, и что душе угодно! Лиза рогом уперлась – не хочу и все тут. Да к Илье ринулась, больше из вредности. Ты пойми правильно, парень у тебя хороший, так что мы не противились нисколько! Но мягкий он у тебя характером-то, Лизавета им как хочет, так и вертит. Теперь смотри – уедут, значит, молодые в столицу, там бурная жизнь, множество соблазнов, богатые мужчины, рестораны, все огнями светит! Уверен, что наша Лизонька сыну твоему замену не найдет?

– Ну что ты, Петр, – сказал Лука хрипло от пережавшей горло обиды. – Что ты, хорошая она у вас.

– Да ведь избаловал ты совсем девочку! Оно и понятно, чужих детей всегда балуют – вроде как права нет ни руку поднять, ни замечание сделать, по себе знаю, уж будь уверен! У нас же тогда столько работы, чтоб хозяйство поднять, что особо не до ребенка – лишь бы в тепле да накормлена. Вот она и выросла… нам на радость.

– Тома, – обратился гость к женщине. – Твоя же дочь, ты что молчишь?

– Что тут скажешь? Петенька ведь прав. Девка добрая, но непостоянная до ужаса. Не в деньгах же дело, мы и так добавим, чтоб Илья один поехал, обучился там, основу какую жизненную заимел.

– Да, – подхватил Радлов. – Денег можем дать, коли надо.

– Есть деньги, – процедил Лука сквозь зубы, потом лицо его задергалось, как бы приподнялось кверху, собираясь складками кожи под глазами и на лбу, и впервые за вечер он сорвался:

– Это же ваша дочь! Неужто не хотите для нее жизни настоящей?! А Илья без нее ни в какую не хочет ехать!

– Боже, успокойся ты! Я мог бы на ферму его взять помощником, пусть здесь работает. Оклад дам, свадьбу сыграем. Где она, твоя настоящая жизнь? Нет нигде, один пустой звук.

– Неучем ведь останется…

– А много среди нас у́чей-то? С голодухи, однако же, не помираем ни ты, ни я, – Радлов осклабился, издав самодовольный рык – видно, сомнительная шутейка ему самому понравилась.

– Положим, ты прав, – Лука вздохнул и откинулся на спинку дивана, почувствовав крайнюю во всем теле усталость. Редкие вспышки гнева очень его утомляли – собственно, потому они и были редкими, после смерти жены душевных сил на них не хватало.

– Ты побеседуй с Ильей еще раз. Если отправишь в город – Лизка здесь его почти наверняка дождется, деваться ей некуда. В Илье-то я уверен – привязчивый он у тебя.

Тома засуетилась: составила всю грязную посуду на поднос, протерла стол и покинула комнату со своей ношей. Лука по-прежнему сидел на диване, глубоко дышал, в голове неспешно ворочались какие-то мысли, но о чем были эти мысли – из-за отстраненности разобрать не мог. Петр уставился в одну точку где-то позади Луки и не сводил с нее глаз.

– Я как с заводом-то поступил, – начал он невпопад, внезапно вынырнув из омута своих внутренних переживаний. – Бумага из Города пришла, а в ней значится, что от доли капитала следует отказаться без последующих потерь, подпись надо только поставить на соответствующем документе. Документ тоже в конверте имелся. Я подписал, потому как мне особой разницы нет. Через две недели, да вот вчера буквально, подтверждение пришло, что мне ничегошеньки не принадлежит. Только кому теперь принадлежит и в чью пользу я отказался – того не ведаю. Забавная история, не находишь?

– Я не знаток подобных дел, если честно. Но удивительно, что ты нового владельца не знаешь, разве не указали в том документе?

– Не указали. Есть ли он вообще? По идее, весь капитал вообще мертвецам принадлежит, – Радлов расхохотался.

– Как… мертвецам?

– Так ведь люди, которых я партнерами оформлял в долю, все переписали на покойников. И до сих пор так, в те времена вроде путаница с бумагами вышла, а после никто к этому возвращаться не стал. Моего же там меньше десятой части оставалось. Ну… символично же? Несуществующее предприятие принадлежит умершим людям.

– Тебя ведь это уже не касается?

– В целом, да, однако с должности управляющего меня никто не снял. Правда, я должен управлять исключительно производственными процессами, распоряжения отдавать, людей распределять на рабочие места… коли производства нет – с меня и спроса нет.

– Что ж ты не весел, ведь такая тягота с плеч долой! Или сил жалко, на завод потраченных?

– Не в заводе дело. Сердцем чую, страшное что-то будет. Некоторые тревожные признаки наметились, знаешь ли…

– Это какие, например? Разве только снег раньше срока растаял.

– Ерунда твой снег! Конечно, подобные изменения климата нам еще аукнутся. Если погода сдвинулась на весь год – осень нам весь урожай сгноит. Но главное-то другое!

– Что же… главное?

– Ты помнишь, где машины стоят?

– Помню. Ты бы прекращал к ним ходить, поди, уж проржавели до самого основания…

– Так ведь не проржавели, слышишь! – от нервного возбуждения Радлов привстал, опираясь на столешницу, но, побоявшись, что ножки переломятся под его огромным весом, тут же вернулся на место. – Я давеча был там, под обрывом-то, где медная жила. Машины на первый взгляд те же самые, но если посмотреть ближе – блестят как новенькие! И механизмы все исправны внутри, хоть завтра залазь в кабину да породу дроби. Каково, а?

Примерно на середине этой речи Тома, успевшая перемыть посуду, вернулась и встала позади мужа. Услышав, о чем именно толкует Петр, она невольно вздрогнула, положила руки ему на плечи и нежно пропела в самое ухо:

– Петенька, успокойся.

– Не трожь! – крикнул Радлов с такой силой, что его полные щеки затряслись. Тамара на миг остолбенела, не вполне понимая, что сделала не так, потом отстранилась, оглядела сидевшую за столом тушу с оттенком презрения, махнула рукой и ушла.

– Зачем ты так? – спросил Лука с явным укором. – Беспокоится ведь, добра тебе желает…

– Нет. Она думает, будто я помешался, как и ее мать.

– Согласись, ты говоришь вещи, в которые трудно поверить. Машинами теми лет двадцать никто не пользовался, в селении, наверное, каждый гуляка видел, что там давно металл от влаги гнить начал, ржавчина в иных местах насквозь проела. А тут… как новенькие, разве может такое быть?

– Сходи туда вечером, коли не веришь. Посмотри сам.

– Да уж схожу, но ты постарайся не срываться ни на ком, ладно?

– Пожалуй, погорячился, – последовала недолгая пауза. – Тревожно мне очень. Они там что-то делают. Что-то делают без меня.

– А даже если и делают, ты как управляющий свою утерянную долю отобьешь. Заработаешь, а может, кое-что напрямую в свой карман положишь – ради справедливости, все не без греха.

– Кажется, я уже объяснял, что завод, а точнее, капитал и недра, завода-то никакого нет… – Петр немного сбился, запутавшись в собственных неспокойных мыслях, которые шпарили внутри головы быстрее его медлительной речи. – О чем я? Да, одним словом, недра никому не принадлежат фактически. Их нельзя использовать без согласия владельцев, владельцы же никакого согласия никогда дать не смогут, из могилы-то. Моя доля списана в пустоту, а даже если и передана кому-то – она незначительна, ее обладатель опять-таки ничего строить не уполномочен. То есть там не может никто ничего делать, понимаешь? И, однако же, что-то происходит, машины новые пригнали.

– Что ж, по-твоему, мертвецы решили медь добывать? Ну, повеселил! – Лука рассмеялся от подобной нелепости и с шутливыми нотками добавил:

– Не пугай на ночь глядя.

– А ведь верно! – спохватился Радлов. – Почти ночь. За окном совсем стемнело.

За окном и правда царила мгла. Она незаметно опустилась на тихое селеньице, заполнила собой все пространство между обрывами, темными щупальцами заползла в каждую расщелину, черным одеялом расстелилась по неровной поверхности озера.

– Расходиться пора, – протянул хозяин дома и поднялся на ноги, чуть не опрокинув стол. – Ты с сыном-то побеседуй, хочет, пусть приходит ко мне работать. Или без Лизки едет.

– Думаю, мы к этому разговору еще вернемся, – ответил Лука.

Затем они попрощались, причем прямо на втором этаже – Радлову с его внушительными габаритами лишний раз ходить по лестнице не пристало, не от тяжести, ибо сила в нем сохранилась прежняя, а потому скорее, что протискиваться в тесные проемы неудобно.

Внизу гостя поджидала Тамара.

– Ты не злись на него, – сказала женщина. – Он на счет Лизы-то прав.

– Поживем – увидим, кто тут прав. Ты, знаешь, не переживай. А к матери твоей я зайду, я Петру уже пообещал. Может, удастся ее убедить сюда переехать.

– Зайди. Она тебя помнит.

Лука опрокинулся в объятия ночной мглы и отправился к себе, разрывая влажную черноту своим телом. Впрочем, преодолев череду домишек по эту сторону озера и оказавшись на краю котлована, он вдруг вспомнил россказни Петра да из любопытства решил их проверить.

Развернулся в противоположном направлении, вновь проделал путь от земляной язвы до радловского дома, затем обогнул его, обошел ферму на заднем дворе и двинулся к холмам.

Меж холмов протоптана была хотя неровная, но вполне различимая тропа – вероятно, сказывались почти ежедневные прогулки Радлова. Кругом разбросаны были камни, серые и потрескавшиеся – каждую ночь в их поры затекала влага, обращалась внутри льдом и постепенно крошила огромные валуны в мелкие булыжники, а булыжники – в песок. Днем же вода обтесывала их рваные края, сглаживала острые углы, придавала граням округлую форму – воистину, вода являлась главным архитектором здешнего ландшафта.

Высившаяся в конце тропки стена обрыва приютила под собой плотную, почти осязаемую тень. В этой тени и таились пригнанные некогда для строительных работ машины.

Лука упрямо шел к ним, невзирая на страх – а ведь ему было страшно! Все чудилось, словно в раскинувшемся перед ним царстве камней и черных пятен можно запросто сгинуть, и вовсе не из-за опасных животных или недобрых людей, которые любят творить свои дела в темноте, а потому, что окружающая тьма как будто способна поглотить, растворить в себе целиком, да так, что от него и капли крови не останется на свете.

Со стороны дальнего берега доносился надрывный собачий лай, но здесь была тишина, лишь изредка в расщелинах завывал ветер.

Вскоре Лука сумел добраться до ближайшего механического исполина, дотронулся до его поверхности и обомлел – под рукой у него оказался гладкий, свежевыкрашенный металл без единого следа эрозии.

Петр оказался прав. Машины были либо заменены на новые, либо приведены в божеский вид, и полностью готовы к использованию. Это несколько настораживало, поскольку что одно, что другое действие невозможно совершить без шума, но никакого характерного шума в последнее время никто в деревне не слышал.

Не зная, что и думать, с пустой головой да изнывающим от неясной тревоги сердцем побрел путник к своему жилищу, что на другой стороне озера.

* * *

Дома его ждала Лизавета. Сидела в тесной прихожей, забившись в угол (у Луки там, как у обувщика, два расшатанных деревянных шкафчика стояли, до предела забитых обувью, так вот между ними девушка и спряталась).

– Лиза? – удивился вошедший. – А чего же ты здесь? Где Илья?

– В город уехал, – с явным безразличием отозвалась девушка и вышла на свет.

Лука безмолвно уставился на нее, испытывая удивление и радость одновременно, и стал внимательно, с ног до головы осматривать. Девушка обладала приятной внешностью, тонкими чертами лица, но, справедливости ради, внешность ее была бы заурядной, если бы не глаза – глаза, черные, чуть раскосые, пылали изнутри каким-то голодным пламенем, и пламя это ничем нельзя было погасить. Оно словно сжигало свою носительницу изнутри, заставляя ее вечно метаться от одного к другому, маяться по жизни, искать разлад и жить одним днем, подобно бабочке, у которой, кроме текущего дня, и жизни-то больше нет.

– Дяденька Лука, – заговорила Лизавета, выдержав небольшую паузу. – Мне деньги очень нужны. Помогите, а?

– Не могу, ты же знаешь

– Дяденька Лука, мне совсем немного! Только чтоб уехать!

– С Ильей хочешь?

– Лиза вдруг покраснела, потупилась и едва слышно произнесла:

– Нет. Я… одна хочу.

– Одна? В смысле одна? – мужчина не понял, что именно имеет ввиду воспитанница, пока среди спутавшихся его мыслей не пронеслось: «И вновь прав оказался Петр». Девушка молча смотрела в какую-то точку на полу, постепенно заливаясь стыдливым румянцем и не в силах взглянуть в лицо собеседнику. Впрочем, ее можно было понять, ведь лицо это в процессе осознания происходящего начало коситься набок – левая щека ползла вверх до тех пор, пока глаз над ней не закрылся полностью. Потом Лука резко весь обмяк (обмякла даже вечная его улыбка) и выдавил из себя:

– Илья мой сын. Как ты вообще надумала заявиться сюда с такой просьбой? С ним что будет, если ты вот так сбежишь?

– Мне казалось, вы добрый, вы сможете понять…

– Нет. Прости, но нет, – хозяин двух ветхих обувных шкафов подумал немного и нехотя добавил:

– На улице холодно. До утра останься.

Лиза не осталась.

Той ночью выпал долгожданный снег. Снег валил до самого утра, не переставая, вокруг все сделалось белым-бело, котлован засыпало почти до середины, как будто природа стремилась таким образом залечить земляную язву. Падающие с неба хлопья покрывали мягкой простыней камни, холмы, крыши домов.

Но какая-то исполинских размеров черная тень нарушала умиротворяющую картину – висела с той стороны озера, наползала на радловский дом и ферму. На рассвете тень растворилась, и происхождение ее осталось неизвестным. Призрак грядущего?

 

Глава четвертая. Царицына дочь

Когда Лизавета выскочила от Луки с раскрасневшимся от волнения лицом, снегопад еще не начался. Она ринулась в сторону родительского дома, перескакивая через рытвины и трещины в промерзшей земле, обегая покосившиеся заборчики, изредка встречавшиеся на пути, и напрямую пересекая те убогие хозяйства, где никаких заграждений не имелось. В этих последних почва была мягче, сапоги легко рассекали верхний слой и вспарывали целые борозды, потому дважды на девушку гневно закричали из окон. Лиза оба раза ускорила темп – сделала вид, что не слышит.

Стремительно вырвалась из опутавшей этот берег сети беспорядочных проулков к озеру, по кольцу добежала до самого котлована, но дальше, к радловскому особняку, не двинулась – так и металась по деревне, не зная, куда приткнуться. Ей словно сделалось тесно внутри самой себя, тесно и неуютно в рамках здешней обыденности, так что безумно захотелось сбежать отсюда, оказаться в какой-то несуществующей безбрежной дали, ощутить полную, ничем не ограниченную свободу – свободу в совершенно непонятном, метафизическом смысле, вроде как покинуть не только селение, но и собственное тяжелое тело. А поскольку подобной свободы в природе, кажется, не существует, и даже сама смерть далеко не всегда обещает бестелесность – девушка в отчаянии металась от одного двора к другому. На шаг не перешла, хотя запыхалась – быстрый бег дарил иллюзию желанного полета.

Несомненно, ей хотелось иной жизни, но иного сознания также хотелось – более широкого, дабы охватить внутренним взором все сущее целиком. Увы, это было невозможно, ибо не могла Лиза проникнуть ни в одну тайну мироздания и даже приблизиться к ним не умела, высшие материи не давались уму, и если некоторые помыслы иной раз устремлялись до небес, то конкретные мысли вечно крутились вокруг земного да сиюминутного. Лизавета, к примеру, запросто решала, как понравиться определенному человеку или соблазнить мужчину, что для этого надеть, где раздобыть средства, чем занять руки и день; с некоторым трудом выходило у нее думать о будущем, о своем призвании, дальнейшем роде занятий – нет, при особом старании далеко идущие планы в голове складывались, да больно размытые, так что следовать им не представлялось возможным; размышления же о неких высших сущностях, Боге, предназначении человека или, скажем, смерти как глобальном явлении не давались вовсе, хотя из-за воспитания Луки, проявлявшего склонность к столь тонким материям, их вроде как хотелось.

Где-то глубоко в душе Лизаветы порой зарождалось высокое устремление, жаждущее разродиться действием (как сейчас, когда потянуло ее к абсолютной свободе). Однако известно, что для совершения любого действия порыв, его породивший, должен из души потянуться к разуму, обратиться там мыслью, а мысль, в свою очередь, выделиться из неразборчивого потока прочих таких же мыслей и стать осознанной. Да вот в чем загвоздка: как раз там, на пути к осознанию, как будто растянута была тоненькая мембрана, вроде барабанной перепонки – всякое высокое устремление, таким образом, перекочевав из недр души в разум влетало в эту мембрану, билось, билось, однако преодолеть не могло, а гулкое эхо по ту сторону органической преграды наполняло голову неясным шумом и только. Шум порождал столь же неясные эмоции, и уж эти эмоции, которые и понять толком нельзя, толкали девушку на действия. Потому при всей своей расчетливости зачастую вместо достижения каких-то важных целей металась она, как проклятая, и искала незнамо что – то ли красивой жизни, то ли самое себя.

Все это жгло ее изнутри, копилось, наворачивалось друг на друга и тянуло не к земле даже, а куда-то еще ниже – то ли к обрыву, то ли в омут. Впрочем, боясь как смерти, так и откровенного разврата (опять же сказывалось воспитание Луки), девушка нашла наконец приемлемый выход – сбежать, порвав всяческие связи с прежним окружением, в том числе с возлюбленным.

Илья ей надоел. Она действительно сошлась с ним из духа противоречия, дабы избавиться от давления чужой воли – родительской в данном случае. Однако было в этих отношениях нечто такое, благодаря чему их удалось продлить некоторое время.

Дело в том, что внутри у Лизаветы, где-то над желудком, от невозможности познать ни саму себя, ни мир вокруг стоял невыносимый вой, словно выло и рвалось в ней все ее природное да непризнанное, и как существо телесное, она искала утоления своих печалей именно в теле. А если точнее, в радостях этого тела. Потому девушка довольно часто влюблялась, начиная с юности, да всякий раз полагала, будто навечно. Надо сказать, вой внутри замолкал как от самого чувства любви, так от физического его утоления. Но в том и беда, что после подобного утоления призрачная боль над желудком возрождалась с новой силой, то ли от стыда, то ли от какого-то смутного ощущения вины. Лиза тут же начинала на избранника злиться и вскоре шла на разрыв.

Илья же от прочих мужчин отличался – до того был он наивный, до того беззащитный, даже местами женственный, что после страсти в Лизавете просыпалось материнское чувство, которое полностью заглушало и стыд, и ощущение вины, и прочие неприятные переживания.

Да и здесь не заладилось, ведь от женственности своей Илья был слабым и, сколько бы ни кидалась на него возлюбленная с голодным остервенением, не умел полностью обуздать ее внутреннее пламя, не мог утолить жажду жизни. В конечном счете, привело это лишь к тому, что огонек превратился в настоящий пожар, который дотла спалил все иные чувства в девушке и вновь заставил ее мучиться.

Она не порвала с Ильей, нет. Во-первых, ей хотелось исчезнуть тайно, дабы обойтись без слез и упрашиваний, ибо всегда при разрывах думала Лиза о том, что мужские слезы и упрашивания омерзительны; во-вторых, Илья по наивности мог помочь сбежать.

Итак, твердо решившись покинуть селение, Лизавета прежде всего отправилась за советом к родителям (а было это накануне того дня, когда Лука пришел к Радловым в гости, чем и объясняется их крайнее нежелание говорить о детях). В семье ничего, кроме презрительного неодобрения от отчима и приступа ненависти от матери, девушка не получила да ринулась к Луке, предварительно отправив Илью в Город вроде как на разведку. И пошла-то вовсе не для того, чтобы побеседовать, как могло показаться изначально, а с намерением украсть деньги, хотя бы немного, на дорогу. Но тайник отыскать не сумела и, застигнутая на месте врасплох, от страха и отчаяния начала просить о помощи отца своего уже бывшего избранника. В какой-то момент ей даже почудилось, будто уговоры могут подействовать, хотя подобная мысль на самом деле глупа до ужаса – все-таки, Лизавета для Луки была как дочь, а вовсе не дочь, и благо родного сына стояло, разумеется, выше фантазий какой-то девочки.

Впрочем, надежда теплилась. Оставался еще один способ, для осуществления которого необходимо было заручиться поддержкой наивного возлюбленного – и Лиза решила его встретить.

Вообще жители добирались до столицы или прочих поселений двумя способами. Летом пользовался спросом речной путь – у самого устья установлен был лодочный причал, сплавлялись чаще всего сами, за умеренную плату мог перевести лодочник; зимой же по понятным причинам отдавали предпочтение поезду. Поезд в тех местах останавливался у железнодорожной станции «Вешненское» (недалеко располагался крошечный поселок с тем же названием) и шел до самого Города без остановок, объезжая всю речную пойму западнее, через соседнюю область. Одна беда – станция стояла севернее, и чтобы до нее добраться, необходимо было пешком или на машине преодолеть несколько километров совершенного бездорожья.

Именно таким путем накануне отправился Илья в столицу, и значит, встречать его следовало опять же на станции.

Лизавета посреди ночи отправилась туда на своих двоих – расстояние немалое, идти чуть больше часа, а зимой и все полтора, да разве мог ее кто подвезти? Отчим после вчерашней ссоры почти наверняка запер бы дома, а единственный человек, у которого в поселке тоже имелась машина, некогда был в девушку влюблен и даже сумел получить толику взаимности, однако позже они рассорились без всякой на то видимой причины, потому помогать юноша не станет. А коли станет, так непременно с каким-нибудь неприятным взамен требованием, что еще хуже.

Снегопад застал Лизу по дороге, причем начался он совершенно неожиданно – буквально мгновение назад пространство кругом было чистым, а разряженный от холода воздух открывал необозримую даль до самого горизонта, несмотря даже на ночную мглу, как вдруг, разом, перед глазами обрушилась белая пелена снега, и по всему выходило, будто никакая это не пелена, а заснеженная земля вздыбилась, изломилась, поднялась стеной. Тут уж и ветер забушевал, и закружило бедную Лизавету по пустынному полю, окутало ледяными вихрями да повело куда-то в сторону, так что вскоре она увязла в плотно сбитом сугробе. Разумеется, где-то поблизости давно уже протоптали тропку, да вот хоть Илья, накануне шедший той же дорогой, но из-за метели с тропы Лиза сбилась, взяла правее.

Сугроб был по колено. Выбиралась из него девушка долго, прилагая неимоверные усилия, а когда сумела наконец вытянуть ногу – вытянула ее без сапога. Сапог пришлось откапывать, потому руки окончательно закоченели и ничего более не чувствовали, кроме нудной боли, которая часто возникает при обморожении.

Лиза кое-как вытряхнула снег, натянула утерянную обувку и принялась искать тропу. Свернула левее, проделала ногами очередную траншею в сугробах, покрутилась на месте, стараясь угадать верное направление, но тропы не нашла – замело.

С упорством слепого фанатика девушка продолжала идти вперед, не зная, куда, зачем, уж не помышляя о конечной цели своего путешествия и нисколько к ней не стремясь – холод выморозил подобное стремление, ветер выдул малейшие остатки. Теперь ей непременно хотелось добраться до чего-нибудь осязаемого, до некой опоры – поклонного креста, столба, деревца или любого другого устойчивого предмета, достаточно высокого или даже, скорее, длинного для того, чтобы перечеркнуть пустое пространство. Оттого редкие кустарники она обходила – нет, нужно обязательно высокое, обязательно такое, которое перечеркивает, что бы это ни значило.

В какой-то момент в выстуженной голове родилась вполне разумная мысль о том, что при нулевой видимости едва ли удастся отыскать желанную опору. Следом пришли новые, несколько более туманные рассуждения, и поняла Лиза, что совсем заплутала да выбраться не сможет. Видно, здесь теперь останется надолго, как раз вместо столба ляжет поперек поля и перечеркнет это поле, разделит собою на две половины. Ее, конечно, станут искать – непременно станут искать! Начнут бродить по окрестностям разношерстные поисковые группы, возглавляемые то Радловым, то Лукой, в сопровождении безутешного Ильи, которому, разумеется, ничего не скажут про выходки Лизоньки в его отсутствие, дабы память о ней не опорочить.

А рано или поздно найдут – если рано, то белую, припорошенную снежком, с твердыми льдинками на поверхности глаз, если поздно, так уж в разгар весны, влажную и изуродованную, и в глазах-то уж не льдинки обнаружат, а муравьев… одним словом, неизвестно, когда именно найдут, но наверняка известно, что мертвой.

От нелепой фантазии про муравьев у Лизы защипало глаза, словно в них уже кто-то копошится. Тогда она запаниковала да рванула из последних сил прямо, подгоняемая страхом смерти – немудрено, ведь образ собственного мертвого тела дышал ей в спину.

Ветер довольно скоро улегся, снег засыпал реже, и сквозь разрывы в белом кружеве Лизавета уловила кляксу света, одиноко мерцающую на унылом черно-белом фоне. Этой кляксой оказался фонарь, болтавшийся над крыльцом небольшого домика у железнодорожной станции.

Сама станция казалась затерянной, по скудности местного населения не имелось на ней ни заграждений, ни смотрителя. Домик же, установленный здесь для того, чтобы путники могли переждать непогоду и дождаться поезда в тепле, сделан был на общественных началах, иначе говоря, абы как сделан – изо всех щелей сквозило.

Лизавета доковыляла до скошенного сооружения, отряхнулась и вошла. Тесно было внутри, грязно. Оконце выходило на железнодорожное полотно, дабы ожидающие видели приближение состава, напротив окна – две деревянные полки, одна над другой прикрепленные к стене наподобие двухъярусной койки.

На полках вполне можно было заночевать, потому в прежние времена здесь находили приют бродяги, скитавшиеся по лесам, и беглые заключенные (значительно севернее находилась колония). Обычно временных постояльцев прогонял какой-нибудь тоскующий от ожидания пассажир, но год назад случилось страшное – принялся пассажир гнать бездомных, а те взяли да тут же его прирезали. Вещичками поживиться не побрезговали, так что труп пару дней провалялся совершенно голый. Происшествие наделало в округе шуму – ходили полицейские бригады, ловили по лесам подозрительных людей, конвой даже выставляли на железной дороге, потому никаких бродяг у домика больше не видали никогда.

Повезло и Лизавете – никого внутри не оказалось. Она улеглась на нижней полке, не снимая ни сапоги, ни флисовую курточку, ощутила, как по ногам лениво разливается тепло, замерла и стала ждать с пустой головой да растревоженным неясными переживаниями сердцем.

Ждать пришлось недолго, ибо вскоре тишину снаружи разорвал звук работающего мотора. Потом мотор умолк, дверь отворилась, и на пороге, окутанный зимней стужей, предстал запыхавшийся Радлов. В дверной проем он едва втиснулся боком.

– Ты? – удивилась Лизавета, вскакивая со своего места.

– Да, я… искал… искал, – невнятно отозвался Петр, пытаясь совладать со сбившимся дыханием.

– Неужто меня? – Лиза, в первые секунды оробевшая от неожиданности, теперь осмелела, в голосе ее появились привычные для родителей нотки нахальства.

– Мы там с Томк… с матерью твоей среди ночи от грохота проснулись… а тебя нет. Боже, ты не представляешь, такой грохот по всей деревне! – Радлов перебил сам себя, как это нередко с ним случалось, и тщетно пытался поймать предыдущую мысль:

– Так вот… все равно, что от грозы проснуться. Забегали по дому, засуетились, тут оказалось, что ты не пришла. Я, значит, поселок обежал, чтобы причину шума отыскать, да за тобой поехал. Благо, дед Матвей видел, как ты в сторону станции направлялась, подсказал, где найти. Ты ж ему, дуреха такая, во дворе всю землю сапогами попортила! Матвей говорит, бежала как оголтелая! Чего вдруг такая прыть?

– Боялась не успеть. Я Илью жду.

– Ага. Одумалась, выходит? Недурно же, – рассеянно прокомментировал Радлов, но мысли его явно занимало нечто другое.

– Так что за грохот в селении? – спросила Лиза, без особого интереса, ибо до селения ей дела больше не было, а так, разговор поддержать.

– Технику, видишь ли, перегоняют.

– Какую технику?

– Ту, что у холма прозябала. К котловану перегоняют. И костры жгут всюду.

– Зачем?

– Да поди разбери, зачем! Тепло им, наверное, нужно…

Лиза приблизилась к оконцу, увидела, как со стороны селения поднимается мутное зарево, плюющееся дымом. На фоне зарева, заляпанные кроваво-красными отблесками, вырастали исполинских размеров лестницы и тянулись до самых облаков. По лестницам ползали люди, казавшиеся от расстояния совсем крошечными, навроде насекомых.

Присмотревшись внимательней, девушка заметила, что не только зарево, но и люди дымят. На миг она оцепенела, поскольку разум отказывался верить в то, что сообщали ему глаза посредством отражения на влажной оболочке; затем едва слышно, через силу выдавливая каждый звук из онемевшего горла, спросила:

– Кто же там ползает?

– Мертвые.

Лизавета вздрогнула, внутренняя поверхность ее бедер похолодела от страха, а в голове словно открылось некое второе, потаенное, сознание. Этим вторым сознанием она вдруг ясно поняла, что, во-первых, селение расположено не только в часе ходьбы от здешней станции, но и в низине, в этакой яме внутри горы; во-вторых, видимость при снегопаде практически отсутствует, едва ли удастся заметить что-то на расстоянии более нескольких метров; наконец, в-третьих, оконце выходит на железнодорожное полотно, которое находится совсем не в той стороне, где поселок – следовательно, ни зарева, ни гигантских лестниц отсюда увидеть нельзя, даже если и принять на веру тот факт, что подобные лестницы вообще возможно настолько быстро выстроить. Проще говоря, девушка вдруг обнаружила, что наблюдает за красной фантасмагорией в несуществующее окно.

Перепугавшись сильнее, чем прежде, она оборачивается назад и видит, что никакого Радлова в помещении нет, а только стоит посреди комнатушки жирный, отвратительный боров с лицом Радлова…

Лиза дернулась всем телом и от этого спасительного движения проснулась. Кругом было тихо и темно – лишь блеклый свет фонаря пробивался вовнутрь, ложился двумя полосками на пол, а полоски гасли, гасли и у самых полок иссякали вовсе. Снег валил до сих пор.

Девушка поднялась на свинцовые от усталости и недосыпа ноги, выглянула на улицу. По всем признакам царила глубокая ночь – значит, поезд не проходил.

Успокоившись, Лизавета вернулась на полку и решила более уж не спать, дабы не пропустить Илью. Тем временем снегопад за окном поредел и не напоминал ни тонкое кружево, ни тем паче непреодолимую стену, с которой путнице пришлось бороться по дороге сюда. Просто белая пыль витала в воздухе, и каждая пылинка была до того крошечной, до того легкой, что, прежде чем достичь земной поверхности и прилипнуть к какому-нибудь обледенелому сугробу, выделывала немыслимые виражи, кружила спиралью, иной раз бросалась обратно ввысь, потакая капризам ветра.

Илья прибыл утром, часов, кажется, в восемь или около того, перед скупым зимним рассветом. На тот момент в небе уже обозначилась багровая линия, резко очерчивающая дальние холмы, но само солнце еще не показывалось. Таким образом, было ни темно, ни светло, чему Лиза до крайности обрадовалась – в сумраке врать легче, любую тень на лице, способную выдать ложь, запросто можно объяснить прихотями освещения.

 

Глава пятая. Прихоти освещения

Илья спрыгнул с поезда, почти по колено провалился в нерасчищенный снег и тут же услышал позади себя металлическое лязганье – поезд готовился к отправке. Поезда вообще не задерживались на станции: выплюнут одного-двух пассажиров, и тут же устремляются прочь от торчащих на горизонте каменных зубьев, прочь от одинокого строения, нелепо торчащего посреди бескрайнего поля, прочь от одичалого сонмища местных призраков. Этих последних водилось тут в достатке – взять хоть убитого год назад бедолагу, с которого всю одежку стянули, наверняка шатается теперь по окрестностям в бестелесном облике. Один мужичонка вроде как даже с ним сталкивался и в селении затем всем поведал. И хоть был мужичонка в некотором подпитии, послушали его с большим интересом да из уст в уста передавать начали. Да и кроме того убитого, неуспокоенных, не похороненных мертвецов хватало – утопленники все больше. То грибник заплутает и сгинет на болоте, то несчастный бродяга угодит в самую топь, раза два и городские пропадали, хотя, казалось бы, как их сюда занесло. Около здешней станции даже рельсы выли, потому люди в вагонах от немого страха по углам жались. Положим, оттого рельсы выли, что давали небольшой уклон и поезд малость кренился, терся о дорожное полотно – да разве этим кого убедишь? Нет, про призраков оно вернее, верят охотнее.

В общем, от того ли, что машинист, запуганный людской молвой, хотел как можно скорее покинуть проклятое место, или от того, что где-то в столице составили расписание, не предусматривающее должного времени стоянки, поезд сразу после прибытия сдвинулся с места, разогнался и серой лентой умчался вдаль. Илья остался один – торчал тоненькой жердочкой из сугроба да размышлял, как добраться до селения. Снегопад стал настоящей неожиданностью, так что перспектива вырисовывалась не ахти какая.

Впрочем, как только юноша увидел выскочившую из домика Лизавету, растрепанную и в куртке нараспашку, уныние тут же рассеялось. Лизавета бросилась его обнимать, едва не опрокинула и уткнулась лицом в плечо – так было удобнее спрятать свою растерянность, но Илья, конечно, принял жест за чистую монету да от радости засиял.

– Посидим там немного? – спросил он, указывая на покосившееся строение, где девушка провела целую ночь. Изо рта его вместе с каждым словом шел густой, влажный пар. – Я что-то продрог.

– Боишься не дойти? – отозвалась Лиза и издала короткий смешок, призванный скрасить холодность ее интонации. Увы, медные нотки в голосе никак не поддавались власти разума и могли выдать истинные чувства.

– Боюсь, – признался юноша и потянул девушку за собой.

В домике было значительно теплее. Как только вошли внутрь, Илья вдруг задрожал всем телом, да так сильно, что голова его начала болтаться на шее безвольным мешком, а зубы громко стучать друг о друга. Часто ведь случается, что пока стоит человек на холоде, все тело его непроизвольно напрягается, мышцы твердеют, движения становятся скупыми и собранными, потому как пустить мороз под кожу все равно, что смерть пустить; а только зайдет в тепло – разом расслабится, и нападает тогда страшная дрожь, как бы по памяти от пережитого холода.

Лиза усадила юношу на нижнюю полку у стены, натянула на него, закоченевшего, свою куртку, отошла к окну и произнесла отстраненно:

– Не переживай, это пройдет скоро.

– З… наю, – ответил Илья, лязгая зубами. Весь съежился, посмотрел на девушку исподлобья и добавил, от озноба комкая слова и выдавливая их из гортани с чрезмерной силой:

– Т… ты какая-то… гру… стная… с… случилось что-то?

– Переживаю, как добираться будем. Ты вон совсем замерз, – соврала Лиза.

Юноша закивал, судорожно дергая шеей, потом закрыл глаза и откинулся назад. Дрожь начала проходить.

Заря между тем понемногу расцветала – от резко очерченной багровой линии на горизонте стелилась лиловая дымка, оттесняла ночную мглу куда-то кверху, впивалась в нее алыми прожилками и разрывала изнутри. Мгла сохранилась лишь под самым небесным куполом, и оттого пейзаж, аккуратно зажатый в оконной раме, разделился на четыре неравные полосы: снизу растянулось белое поле, кое-где разорванное черными пятнами обнаженной земли, поле это выше серело и упиралось в рваную, темную материю холмов; от холмов поднималось зарево, яркое, но с высотой бледнеющее, подобно застоявшемуся вишневому соку, в котором вся мякоть осела на дно, отчего верхние слои сделались водянистыми и прозрачными; зарево затем смешивалось с синевой, окрашивая брюхо облаков в тяжелый фиолетовый цвет; на самом верху синева густела и превращалась в иссиня-черную ночь.

Все эти метаморфозы отражались и внутри – по стенам разбегались красноватые блики, а две полоски света от фонаря, стелившиеся по полу, бледнели и вместе с тем ширились, смешиваясь со свечением зари.

Но в непроглядном сумраке оставалось лицо Лизаветы – она, внимательно наблюдавшая за бликами на стенах, вдруг осознала, что в комнате постепенно светает, и предпочла остаться у окна, спиной к восходящему солнцу. Тень скрывала ее растерянность, ибо растеряться было от чего – юноша окончательно пришел в себя, пауза донельзя затянулась, а в голове, как назло, не родилось ни одной дельной мысли касательно продолжения разговора.

Не придумав ничего лучше, девушка решила забросать Илью самыми очевидными вопросами:

– Ты же расскажешь мне про столицу? Тебе понравилось там? Что видел? Стоит ли нам переезжать? – и так далее, бессвязно и неуклюже.

– Да мне слов никаких не хватит, чтоб рассказать, – юноша замешкался. – Там ведь живут совсем иначе! У нас что… зимой все сплошь снегом заметает, летом земля от ставков гниет… и до боли скучно. Причем и зимой, и летом скучно, – легкая усмешка. – Переезжать однозначно надо! Насовсем, чтоб даже не вспоминать о здешней серости! Слушай, я по главному проспекту вечером гулял… названия не помню, Александровский съезд только запомнил, с него как раз на проспект выходишь… каждое здание горит и переливается, ей-богу, там ночью света больше, чем в нашем поселке днем! И жилье приличное подыскать можно, я узнавал… поедем?

– Да ведь не на что ехать, милый, – Лиза вживалась в роль, тон ее сделался теплее, только нотки снисходительности изредка проскальзывали, но это и раньше случалось.

– У моего отца деньги есть, неужто не слыхала?

– Как не слыхать! Все знают в деревне, что обувщик деньги копит.

– Это ведь для меня, Лиза! Я осенью на учебу поступлю и уеду отсюда. Ты раньше не хотела в Город, я и отказывался поступать. А если ты со мной, так мы быстро все устроим!

– Хватило бы денег твоего отца, в столице жить дорого.

– Так ведь тысяч двести уж лежит, как ни больше! На первое время наверняка хватит, потом еще появятся.

– Двести? Я столько и не видела никогда…

– У тебя Радлов богатый, в завод, поди, гораздо больше вложил.

– То завод. Мы же с мамой – не завод. Да и отчим никому не скажет, где средства хранит, – девушка грустно улыбнулась, как бы с обидой то ли на родителей, то ли на жизнь. – Его резать будут, не скажет.

Тут Лизавета вздрогнула, лицо ее исказилось в настолько жуткую гримасу, что заметно было даже сквозь густую тень, а рот судорожно раскрылся и против воли своей обладательницы исторг из себя истерическую, горячую мольбу:

– Илюша, миленький, сил нет до осени! Не могу здесь больше, ни дня не могу! Хороший мой, да ведь мы на эти деньги прямо сейчас можем сбежать и поехать, куда глаза глядят! Знаю, трудно придется, надолго не хватит, но мы потом еще найдем, мы заработаем, а пока…

– Сейчас не получится. Отец не позволит мне.

– Но мы могли бы… – девушка осеклась и не договорила. Слово «украсть», которое чуть не слетело с языка, так и осталось на его кончике. Неприятным оказалось это слово, отвратным на вкус – произнести такое сложнее, чем сделать. Да и не согласится Илья собственного отца ограбить. А коли и согласится, что с того? Ну к чему Лизавете в Городе этакая обуза, нерешительный мальчик, всем своим видом напоминающий о прежней, скучной и гадкой, жизни, всем телом пропитавшийся испарениями здешней земли, подгнивающих домов, насквозь пронизанный ветрами с холмов, так что ветры эти уж внутри у него дуют, в сердце дуют, изгоняя оттуда всякий огонь и всякую страсть… к чему?! Нееееет, тут надо продвигаться осторожней, быть более осмотрительной, в руках себя держать да по возможности не срываться.

– Что могли бы? – спросил Илья в недоумении, но Лиза успела опомниться и сказала:

– Ничего, милый. До осени ждать не так уж и долго, правда?

– Правда, хорошая моя! – юноша заулыбался, встал с полки, обнял девушку и крепко прижал к себе. Та не сопротивлялась, а для убедительности даже рукой по его волосам провела – несколько раз, от макушки до самой шеи. Она с удивлением обнаружила, что никакого отвращения при этом не почувствовала. Правда, радости не было тоже. Гладить прежнего возлюбленного было и не мерзко, и не приятно, а просто никак.

– До осени-то мы с тобой дотерпим. Илюша… только вот бы хоть одним глазком на эти деньги взглянуть!

Илья жадно обнимал ее и молчал.

– В них ведь заключено наше будущее! – продолжала Лиза восторженно, с каким-то слепым остервенением в голосе. – Очень хочется собственными руками потрогать то, что обеспечит нам лучшую жизнь! Убедиться воочию, что действительно решено всё и подготовлено. Ты ведь знаешь, где они спрятаны?

У Лизаветы перехватило дыхание… Илья помедлил, но кивнул утвердительно.

– А ты… покажешь мне их?

* * *

Когда совсем рассвело, приехал Радлов.

С самого утра, еще затемно, в селении хватились Лизы. Тома вместе с другими женщинами селения рыскали по всем дворам и закоулкам в поисках беглянки. Потом к ним присоединился Лука. Он между делом поведал, как накануне застал пропавшую у себя дома, и беспокойство местных усилилось – принялись гадать, решилась ли девушка на побег из поселка без необходимых средств или попросту утопилась от отчаяния в озере.

Благо, недалеко от Луки проживал один хромой старичок, Матвей (дед Матвей, как называли его в селении за древность и добродушие). Старичок рассказал, что Лизавета ночью вытоптала ему весь участок и побежала затем в сторону железнодорожной станции. Странно, конечно, думать, будто пожилой человек разглядел что-то на большом расстоянии, к тому же ночью, однако местные поверили – у деда с годами развилась сильная дальнозоркость, так что он ближе вытянутой руки ничегошеньки не видел, зато в отдалении умел чуть ли не за двести метров мелкие предметы различать.

Тома передала слова Матвея Радлову, и тот на машине отправился к станции.

В домик он ворвался с такой же одышкой, с какой явился Лизавете во сне, да говорил почти то же, что во сне, с той лишь разницей, что о заводе не упоминал. Девушка частичному повторению ночного образа удивилась, хотя в действительно удивительного-то ничего не произошло – нашему подсознанию легко предугадать поведение человека, если мы знаем его столь же долго, сколько Лиза знала отчима. Вообще всякое предсказание есть всего только высокая осведомленность о предпосылках, ибо конец истории зачастую содержится в ее начале.

Впрочем, уже выводя падчерицу и юношу на улицу, Радлов данную теорию опроверг, сделав то, чего от него уж точно не ожидали – обнял обоих, сияя от радости, сначала поочередно, а затем вместе, буквально заграбастав огромными своими лапищами, и сказал при этом что-то вроде: «как же здорово, что вы помирились». Лиза вся сжалась, испугавшись, что ее замысел раскроется, но Илья по наивности ничего не понял.

Неизвестно, правда ли Радлову настолько сильно понравилось примирение молодых, или он просто так задергался с заводом, что разрешение одной проблемы воспринял, как избавление от всех бед, но восторгом своим этот огромный человек заразил по возвращении и Тому, и беспокойного Луку.

Родители с двух сторон решили на счет Лизы, что, мол, девочка наконец перебесилась и определилась с выбором. Даже у Луки все сомнения почему-то разом исчезли. Внимательный наблюдатель, конечно, уловил бы в Лизаветиных приступах нежности по отношению к «избраннику» явную фальшь, ибо для хорошего притворства артистизма девушке недоставало; да в том беда, что ослепленные радостью люди крайне редко выступают в роли внимательных наблюдателей.

Чуть позже робко заговорили о свадьбе. Потом заговорили о свадьбе уверенней и во всеуслышание. Лиза не противилась, дабы совершенно усыпить родительскую бдительность.

Вообще после того, как Илья все-таки пообещал показать деньги тайком от отца, она сразу как-то успокоилась, усмирила свой нетерпеливый нрав и принялась ждать удобного случая. Случая ждал и сам Илья, чтобы произвести на возлюбленную впечатление.

Только вот не было никакого случая. Лука из дома отлучался ненадолго, вернуться мог в самый неподходящий момент, Лизавете же рисковать не хотелось. Для исполнения ее замыслов действовать следовало наверняка, ибо второй попытки, увы, не имелось.

Казалось бы, Луке давно пора отправиться к Радловым для обсуждения возможной свадьбы. Однако о свадьбе хоть и говорили уверенно, детали обсуждать не торопились – прежде всего, потому, что Петр Александрович находился в дурном настроении. Снег, под которым чуть не сгинула его приемная дочь, через пару дней опять начал таять, и опять исключительно в низине – бедный Радлов ни о чем другом думать не мог. Строил безумные теории, рассуждал о грядущих бедствиях, утомляя тем жену, или просто безучастно лежал на диване да глядел в потолок, как бы отрекаясь от внешнего мира.

Неизвестно, сколько бы это длилось, но март как-то незаметно кончился, и с наступлением апреля во внешний мир лихо и резво ворвалась весна. Сугробы начали таять повсеместно, с холмов полились ручьи, ветры принесли в долину теплый воздух. Селение начало потихоньку оживать, а вместе с ним ожил и Петр Александрович. Стал вдруг больше улыбаться, суетиться по хозяйству, подготавливать ферму к предстоящей летней торговле.

Кроме того, он наконец пригласил Луку. Последний обрадовался, поскольку успел основательно засидеться в четырех стенах да заскучать. Кое-кто, впрочем, обрадовался гораздо больше.

Лиза.

За последний месяц ей до такой степени осточертело разыгрывать из себя счастливую «невесту», что она уже готова была плюнуть и на свой план, и на мечты о побеге в столицу, сознаться во всех прегрешениях да жить дальше в селении, лишь бы без притворства. Даже Илья девушке опротивел, хотя раньше не вызывал в ней никаких по-настоящему отрицательных чувств, только жалость и – немного – безразличие. Повезло еще, что юноша был наивен, порой до глупости, и влюблен, причем тоже до глупости – на редкость встреч не обижался, откровенно скучающих мин не замечал, холодность тона списывал на предсвадебное волнение.

Так или иначе, седьмого апреля, вечером, семейство Радловых в полном составе ожидало Луку с сыном в гости. Стол был накрыт, дом прибран, полы отдраены до блеска.

Лиза замерла в своей комнате в немом ожидании…

 

Глава шестая. Бусы. Разгром

Земля обнажилась и была черна – лишь изредка встречались еще рыхлые снежные холмики, где-нибудь под горой или за камнем, куда почти не проникал дневной свет, но и они постепенно серели да вваливались внутрь. Слишком быстро пришло тепло в том году, слишком быстро расцвела весна, оттого в низину со склонов разрушенной горы устремились обильные водные потоки. А если учесть то обстоятельство, что под селением медленно оттаивали запасы подземных вод, от которых питались ставки, возникала угроза затопления.

Впрочем, все ручьи устремлялись прямиком в Шонкар, освободившийся от ледового панциря, и озеро до сих пор проглатывало их без особых трудностей. Только слякоть царила жуткая – глину размывало до состояния полужидкой грязи, в каждом малейшем углублении, во всякой расщелине образовывались лужи, которые затем росли, захватывая все новые участки, что несколько осложняло передвижение жителей поселка.

Лука, отправляясь вечером к Радловым, натянул на себя сапоги из свиной хромовой кожи с высоким, до колен, голенищем, и Илью заставил обуться так же. Сапоги эти спасали от влаги, однако из-за своей тяжести вязли в глине, утопали в ней по щиколотку и замедляли путь.

Кроме того, из-за грубой выделки грязь налипала на них комьями, поэтому когда отец с сыном добрались наконец до места и перешагнули порог радловского дома – весь пол в прихожей оказался буквально заляпан бурой жидкостью. Лука тихонько извинился, сославшись на погоду, Илья потупился и промолчал, не зная, стоит ли ему извиняться вслед за родителем. Затем они по очереди разулись, и Тома бросила им под ноги влажную тряпку, чтобы грязь не разносилась по всем комнатам.

Петр Александрович провел их на второй этаж, в знакомую до боли залу (у Луки почему-то опять сердце сжалось, точь-в-точь как в прошлый раз), усадил за стол – напротив себя и рядом друг с другом.

Пригласили Лизавету. Та появилась, села на угол да тут же опустила глаза вниз – это, конечно, чтоб никто не видел, как глаза ее пылают нетерпением. Она все боялась, что какая-нибудь мелочь навроде неуместного выражения лица или смешка невпопад выдадут ее помыслы, и вела себя по возможности скромно, даже излишне скромно – этакая забитая овечка. Ах, если бы Лиза отличалась чуть большей прозорливостью, то догадалась бы, что прятать ей совершенно нечего: лишь она одна знала истинные причины своего настроения, но другие-то не знали, потому смешок невпопад приняли бы за признак предсвадебного волнения, а жадность на лице – за предсвадебное же ликование. Ах, если бы… но Лиза не умела посмотреть на ситуацию со стороны окружающих, продолжала осторожничать, даже не догадываясь, что именно такое тихое поведение и есть самое подозрительное. Однако никто, кроме Тамары, ничего особенного не заметил. Тома же, хотя ощутила небольшое беспокойство (как будто под сердцем иглой укололи), значения не придала – только пристальней стала глядеть на дочь, отчего та еще больше тушевалась, даже ссутулилась вся, словно это могло сделать невидимой.

– Коль дело решенное, – громогласно начал Радлов, – давайте обсуждать, что ли. Им все-таки целую жизнь вместе, свадьба должна хорошо запомниться. Будь моя воля – поженил бы по деревенским традициям – знаете, чтоб с размахом, чтоб гостей много, шумно, весело… вот как у нас с Томкой!

– Ой, да какой там размах! – Тамара недоуменно развела руками, но улыбнулась, выказывая доброе расположение. – У нас впопыхах все прошло, сумбурно. Тебе разве до того было? Медь ведь нашел тогда – ездил за бумажками на добычу. Чего сочинять-то?

– Полдеревни позвали, – заметил Радлов, хотя в голосе его появилась неуверенность. Он любил иной раз приукрасить прошлое и сильно терялся, если его уличали.

– Позвать-то позвали, да разве пришел кто?

Петр Александрович исторг из себя недовольное «а» и продолжил, не обращая внимания на жену:

– Я к тому, что надо бы нечто такое… монументальное. Да? Уместное слово? – он помолчал немного и, не дождавшись никаких мнений, сам себе ответил:

– Пожалуй, уместное. Правда, молодые теперь все очень умные сделались, какие-то у них в головах новые веяния…

– Веяния в голове лучше, чем ветер, – попытался пошутить Лука. Никто не улыбнулся.

– Все равно что ветер, начитаются… всякого! Я слышал, в столице иногда на протяжении всей церемонии только двое участвуют. Представляете? Двое! Никого не приглашают, расписываются между собой и дело с концом… разве можно?

– А мы-то как регистрироваться будем? – спросил Илья, потом от застенчивости раскраснелся и больше уж за столом ни слова не проронил.

– Я в Город завтра поеду, – начал пояснять Радлов. – Узнаю день, когда регистрируют. Там вроде не ежедневно, да и запись ведется. Запишу вас на свободное число. Сами-то как думаете? А, Лиза? Раньше вам хочется или, наоборот, чтоб времени на приготовления хватило?

– Готовиться непременно надо, – ответила Лизавета, не поднимая глаз. – У меня и платья нет.

– За месяц успеем! Значит, завтра поеду и попрошу записать на начало мая. Числа этак пятого-шестого.

Девушка кивнула.

Тома между тем порхала над столом и следила, чтобы у собравшихся были полные тарелки. От ее внимания не ускользнуло, что Лиза и Лука вовсе ничего не ели. На дочь женщина поглядела сочувственно, списав отсутствие аппетита на робость, а гостю незаметно шепнула на ухо:

– Все свои, ешь.

Лука вне дома к пище никогда не прикасался, но тут почему-то машинально зачерпнул ложкой суп да попытался проглотить. Вся жидкость тут же вылилась из перекошенного вечной улыбкой рта обратно в тарелку, по правой стороне подбородка, часть разбрызгалась по столу, а из глаз хлынули слезы, как и всегда при приеме пищи.

– Лука, ты чего? – забеспокоился Радлов. Тома, знавшая об особенностях недуга, положила руку мужу на плечо и заставила замолчать.

Возникла небольшая заминка. Незадачливый гость вытер платком лицо и стол, отставил тарелку, оглядел собравшихся с той невольной неприязнью, с какой больной всегда почти смотрит на здоровых, убрал платок и уставился на свои руки, не зная, что сказать.

– Ты прости, меня ж предупреждали, – залепетал Петр. – Тут все знают, что у тебя… так… ты прости.

– Да уж переживу. Давайте, может быть, продолжим?

– Так я на чем остановился… с регистрацией вроде разобрались… как съезжу, решим прочее, – Радлов никак не мог собраться с мыслями после своей оплошности. Жена ему, конечно, рассказывала, что их друг за едой всякий раз рыдает навзрыд, ибо физиология у него такая от паралича мимических мышц, да оно как-то забылось за разговорами, потому теперь было стыдно, даже немного зло взяло. Гнев свой глава семейства очень хотел излить на кого-нибудь подходящего, безропотного, и тут взгляд его упал на падчерицу:

– Лизавета! Долго молчать собираешься? Нет, вы поглядите! Села с краю как неродная!

Лиза вздрогнула, ибо воспаленному ее воображению на миг почудилось, будто тайный замысел раскрыт, оттого и крики. Затем поняла, что отчиму просто нужно на ком-то отыграться, успокоилась, громко выдохнула и ответила:

– Месяц – срок достаточный. Платье подобрать успеем. А так я со всем согласная.

– Согласная? Тихоню-то не строй из себя, – Радлов помолчал с минуту, копаясь в себе и определяя, вся ли злость вышла или следует еще немного пожурить дочь; улыбнулся, как бы демонстрируя всем, что гневная вспышка окончена, и вновь переключился на Луку:

– Я вот что думаю. Коли ты деньги на переезд копил, пусть так и останется. Свадебные расходы мы на себя возьмем.

– Можем и то, и то пополам.

– Брось! Так оно проще выйдет, уж поверь мне.

Долго еще обговаривали всевозможные мелочи, переливали из пустого в порожнее, да только Лизавета не слушала. Сидела, как на иголках, смотрела то на часы, стрелки которых скреблись по старому циферблату и возвещали о потере драгоценного времени, то за окно – там сумерки сгущались.

Не выдержав, она пошепталась с Ильей (Илья слегка побледнел и кивнул), потом обратилась к остальным:

– Можно нам прогуляться?

– Чего? Это как же? – удивился Радлов.

– Вашу судьбу обсуждаем все-таки, – вторила ему Тома.

Лука же поглядел на девушку хитро – от болезненного прищура, а не по настроению – и произнес:

– Пусть уж гуляют, если на месте не сидится. Лиза заодно и подарком похвастается, – тут он подмигнул, и глаза его сделались вдруг хитры на самом деле, блеснула в них приятная лукавая искорка.

– Каким подарком? – девушка уставилась на собеседника вопросительно.

– Я давным-давно в столицу ездил. Купил тебе кое-что, да, видишь, всю зиму не заходил, не мог вручить. И в прошлый раз ты так быстро убежала, уж там было не до сувениров. А теперь… на вот, держи.

И Лука достал из внутреннего кармана несколько сияющих шариков, скрепленных между собой нитью – в шарики затекало умирающее солнце, пробивающееся сквозь окно багровыми лучами, по потолку и всей комнате от этого рассыпались яркие алые отблески, и девушка, ослепленная подобной игрой света, не сразу поняла, что ей протягивают бусы. Бусины снаружи были полупрозрачные, а внутри в них словно застыли капельки крови, что придавало сердцевине особую насыщенность.

– Цвет такой интересный, – сказала Лиза, принимая подарок в руки. Она смотрела, как завороженная, стараясь пробуравить круглую поверхность до самого центра, вобрать эти застывшие капли крови в себя, попробовать на вкус, насытиться ими. – Красный? Лиловый? Не пойму…

– Амарантовый, – уточнил Лука. – Он зажат в цветовом спектре между красным и пурпурно-розовым и назван в честь растения амаранта, соцветия которого имеют чаще всего тот же оттенок.

– Спасибо, – прошептала девушка с чувством, перегнулась через стол и обняла дарителя, причем обняла с каким-то болезненным надломом.

– Ну хватит, хватит… теперь вот и прогуляться можете.

Лизавета поднялась, а дальше произошло нечто странное: все тело ее развернулось, дернулось в сторону выхода, только ноги почему-то не послушались, будто к полу намертво приклеились, даже вросли в него. Девушка потеряла равновесие, пошатнулась, но и это не помогло оторвать подошвы от поверхности, так что Радлову пришлось привстать и подать ей руку для опоры. На спасителя она едва взглянула, да так дико, что тот отшатнулся, а затем уставилась на Луку с видом затравленной собачонки, рот ее раскрылся… но ни новой благодарности, ни признания, ни банального «прости» из него не вырвалось. Лиза взяла себя в руки, отвернулась резко и решительно и покинула комнату. Растерянный Илья последовал за ней.

Через некоторое время внизу громко хлопнула дверь, и Петр Александрович сказал:

– Вечно ты ее, Лука, балуешь. Украшение красивое, но зря. Девка взбалмошная, подарил бы уж после свадьбы. И зачем гулять? Ради них же собрались… а они, вишь, гулять!

– Пусть веселятся, пока могут.

– Может, ты и прав. Слушай, Лука, ты прости нас, что долго не приглашали. Ну, знаешь, выглядит так, словно с приготовлениями тянули…

– Петя плохо себя чувствовал, – вмешалась Тамара.

– Ты опять, что ли, из-за снега переживал? – догадался гость.

– А тебе самому разве не показалось странным? Сейчас везде тает, но на прошлой неделе-то? Кругом белым-бело, только здесь земля голая стояла. Не диво ли?

– Обычное дело, если по весне снежный покров сходит неравномерно.

– Второй раз, – Радлов помрачнел, глаза его, до того радостные, внезапно потухли и совсем потерялись в складках плотного, широкого лица. – Второй раз, разве так бывает? Нет, тут все дело в заводе.

– Экая связь интригующая, – съязвил Лука и улыбнулся (то есть он, если говорить точно, вообще всегда улыбался, а тут как-то больше обычного).

– Ты не издевайся, послушай лучше, – Петр с трудом выбрался из-за стола, сотрясаясь необъятным своим туловищем, дошел до угла комнаты, где громоздилась тяжелая деревянная тумбочка, в ней одним резким движением вытащил верхний ящик, начал рыться там, не прекращая при этом говорить:

– Я машины давеча проверял. Не на месте стоят. Под тем же холмом, только по-другому. Будто их перегонял кто, к работе подготавливал.

– Петенька, да разве Луке это интересно? – перебила Тамара, не раз уже слышавшая и про завод, и про машины, и порядком уже уставшая от подобных россказней.

– Не мешай, Тома. Должно быть интересно, коли он в прошлый раз пошел проверять, действительно ли технику заменили на новую. Пошел ведь?

– Да, – признался гость. – Заменили, тут ты верно подметил. А что с того? Положим, завод действительно наконец построят. Ты мне скажи, разве это было бы плохо? Производство обеспечит рабочие места, тебе ли не знать. Да и причем тут, в конечном счете, снег?

– Ты погоди, скоро все поймешь. Снег-то, может, теплотрассу какую в котловане проложили… а может, и не проложили ничего. Я, знаешь, в Городе, в конторке одной, запросил документы по капиталу предприятия, – Радлов извлек из тумбочки лист бумаги и начал читать вслух:

– Владельцами долей записаны, значит… Ме… Мелехин, Артемьев, Виноградов и Гуревич. Управляющими числятся, прежде всего, тот же Мелехин, у него, кстати, доля средств самая большая, и я.

– Рад, что ты наконец разобрался, кому последнюю часть отписал.

– Нет-нет, я не им отписал.

– А кому же?

– Тут, понимаешь, юридические тонкости позволяют закрепить долю предприятия за самим предприятием, и трогать ее более уж нельзя. Так вот все, что у меня оставалось, я фактически передал самому заводу.

– Выходит, кто-то из упомянутой четверки зашевелился.

– Ага. В гробу, – Петр вытащил из ящичка несколько бумажек, смял их своей лапищей да, вернувшись к столу, разбросал прямо перед Лукой. Ох, и страшным было лицо Петра в тот миг! Темное, сосредоточенное, глаза горят, и огоньки в них такие, что впору заподозрить безумие.

– Вот! – воскликнул он победоносно. – Копии свидетельств о смерти всех четверых, из той же конторы. Померли владельцы-то, я ведь объяснял!

Радлов громко расхохотался, отчего Тома вздрогнула, но ни слова не проронила – успела свыкнуться с выходками супруга. Лука же явно занервничал и, глядя в сумасшедшие глаза собеседника, проговорил:

– Успокойся, бога ради.

– Как тут успокоиться! От мертвых добра ждать не следует, – безумец без сил опустился на стул, словно хохот полностью вымотал его, вздрогнул и, перебив собственные рассуждения, начал о другом:

– Теплотрасса, значит. Могли ее проложить в столь короткий срок? Допустим, могли, да ведь землю рыть надо, трубы укладывать надо, котельную оборудовать, чтоб воду нагревать перед подачей. А ведь нет никакой котельной. И землю не рыли. Что получается?

– Что? – Лука тоже почему-то заволновался, придвинулся ближе, как загипнотизированный, зрачки его расширились, изувеченный рот скривился еще больше, ушел куда-то вправо и вниз.

– А то, что никакая под нами не теплотрасса. Под нами будто преисподняя накаляется. Будто котлы адовы прямиком под селение перетащили, и они теперь поверхность снизу разогревают. Знаешь, как на печке сидим.

– Ну, тут ты перегнул. Враки это все.

– Боюсь я, – сознался вдруг Петр. – Может, лучше сейчас детей в столицу отправить?

– На свадьбу?

– Навсегда. Неспокойно мне, понимаешь? Кабы беды не вышло.

– Дети наши молоды, головы у них горячие. Да и столица коварна, способна все деньги из человека высосать за очень короткий срок. Как Илья потом учиться станет, на какие средства? Уж поженились бы здесь, а ближе к осени, глядишь, и…

– Не слышишь ты меня, Лука, ой не слышишь! – Радлов вскочил, перешел на крик, угрожающе сжал огромные кулачищи и даже чуть надвинулся на гостя. – Говорю тебе, не к добру вся эта история заводская зашевелилась, потому как с душком история-то! Заладил – ближе к осени, ближе к осени! Дожить еще надо всем… до этой твоей… осени.

От крика он запыхался и теперь тяжело дышал. Тамара усадила его на место, вложила в трясущиеся руки стакан с водой да ласково залепетала:

– Ну что ты? Сядь, попей немного. Твое волнение более чем понятно, но детей сейчас в столицу гнать невыгодно, сам ведь знаешь.

– Аааа… и ты, – Петр поставил стакан на стол, не сделав ни одного глотка, отошел к окну и замер. Комнату наполнял звук его сбившегося, надрывного дыхания – словно огромный насос работал.

Тамара устроилась рядом с Лукой, откинулась на спинку дивана, протянула:

– Видишь, как оно. Ой, хоть бы со свадьбой скорей разобраться, сил нет.

– Разберемся, не переживай. Извини, я к матери твоей не успел пока зайти. Как она?

– Да все так же. Проведали недавно. Босая больше не бегает – так уже хорошо. Они мне с двух сторон одну песню поет, – слабая улыбка. – Мол, скоро горе какое-то приключится…

– Детей долго нет, – вмешался Радлов, очнувшись.

– Вернутся, поди, – отозвалась Тома. – Ты, Лука, с нами будь, с Ильей потом вместе домой пойдете. Все равно они с Лизкой сюда явятся. Ей, кстати, бусы твои очень понравились! Где брал?

– В Городе, зимой еще, в одном магазинчике с украшениями.

– А как глядела-то перед уходом! – продолжала женщина, не обращая внимания на ответ. – Не пойму, что у нее на уме.

Часы отбивали свой привычный такт, за окном совсем стемнело, ночь медленно наползала на селение, поглощая дома, гася блики света, пляшущие на поверхности озера и многочисленных луж. Петр успел усмирить свой пыл, вернулся к столу, и теперь все трое пили чай да по-дружески болтали ни о чем.

Тут дверь внизу громко лязгнула, послышался стук обуви об пол, и на пороге залы предстал Илья. Один.

– Где ж Лизавета? – разом поинтересовались все присутствующие.

– У бабушки. Говорит, соскучилась, до утра останется.

– Точно! – воскликнул Радлов. – Тома, маму твою ведь на свадьбу пригласить надо! Ох, Инка за внучку порадуется!

Все заулыбались, только Тамара в очередной раз почувствовала под сердцем укол беспокойства. Теперь он казался сильнее, так что сил на полноценную улыбку у женщины не хватило – так, только уголки губ чуть дрогнули.

– На том берегу гуляли? – спросил Лука.

– Да.

– А чего не предупредили? Только круги зря наматываешь.

Илья молча пожал плечами. Вскоре они с отцом отправились назад – обогнули котлован, залитый грязной водой, сделали привычный крюк, огибая озеро, и оказались посреди родного двора.

Дверь, ведущая внутрь дома, была оставлена нараспашку. Это насторожило Луку еще издали, он ускорил шаг и почти вбежал в прихожую.

Кто-то устроил настоящий разгром: один из обувных шкафов был сломан и опрокинут навзничь, повсюду валялась рваная и отремонтированная обувь, отдельные подошвы, каблуки, кожа на выделку. Две половицы, на которых раньше стояла упавшая мебель, были выдраны. Заметив разобранный пол, хозяин потревоженного дома изменился в лице, поскольку именно там прятал свои сбережения, с ужасом прошептал:

– Боже… деньги, – и ринулся к образовавшейся яме.

Пачка в газетной бумаге лежала на месте, однако стала намного тоньше. Лука судорожно развернул обертку, пересчитал деньги и удостоверился, что чуть меньше половины, а именно девяносто шесть тысяч, украдено.

Тут в помещение зашел Илья, сохранявший неторопливый шаг на протяжении всей дороги. При виде царящего в прихожей хаоса он остолбенел, уперся спиной в стенку и стал сползать по ней вниз, заваливаясь набок. Кожа на его лице сделалась белее растаявшего недавно снега.

– Вы? – спокойно спросил Лука. Сын ничего не ответил, потому пришлось повторить вопрос громче:

– Вы?!

– Мы ведь на место убрали, – хрипло сказал юноша, от страха еле ворочая языком. – Мы на место… а она только посмотреть хотела…

– И ты показал?! Боже, какой дурак! – отец вспылил, но, увидев, что Илье совсем плохо, тут же понизил голос до обычного:

– Ладно, не переживай очень-то. Говоришь, к бабушке пошла?

Инна Колотова обитала через три дома, и отец с сыном направились в ее сторону. Лука старался сохранять самообладание, надо сказать, весьма успешно. Хотя никакой особенной заслуги в том нет, и так называемое «самообладание» давалось довольно легко по той причине, что он просто не знал, как себя вести. Существуют непосредственные люди, чувственные, у таких на любую ситуацию и всякое происшествие мгновенно рождается эмоциональный отклик. Местный обувщик к подобным людям не относился – ему необходимо было сначала осмыслить событие, тем паче, если ничего подобного раньше в его жизни не происходило, затем разработать определенный план действий да неуклонно ему следовать, а вспышки гнева, вроде той, когда он накинулся на Илью в прихожей, случались с ним до крайности редко и быстро угасали. Потому и сейчас, по пути к тамариной матери, Лука мысленно набросал себе некоторый порядок действий.

Добравшись до невзрачного жилища старухи, он громко постучал в окно и крикнул:

– Инна, открывай! Лизавета потерялась!

 

Глава седьмая. Побег

Примерно за два часа до этого пропавшая Лизавета вместе с Ильей вышла и родительского дома. Неспроста поглядывала она на часы в зале – ей необходимо было подгадать время и успеть на поезд, да при этом не появиться на станции чересчур рано, иначе могут поймать. Речной путь хотя и освободился ото льда, но представлял опасность из-за ледяных глыб, изредка встречающихся по течению; поезд же в тот день согласно расписанию следовал всего один, в вечерний час, правда, не в столицу, а наоборот – из столицы по направлению к северным поселениям, крайнее из которых располагалось там, где уже начинались мерзлота и ледники. Впрочем, Лиза вполне справедливо рассудила, что, во-первых, дожидаться следующей такой же возможности улизнуть не слишком-то разумно, ибо она может вовсе не представиться, во-вторых же, что гораздо проще добраться до Города из замерзшего крайнего поселения с деньгами, нежели из дома без денег. Таким образом, надо было во что бы то ни стало на поезд попасть, причем попасть вовремя.

Да вот беда – у Радловых засиделись слишком, и теперь приходилось идти в быстром темпе, почти бежать, не обращая внимания на слякоть. Запыхавшийся спутник не поспевал за ней – тащился позади на значительном расстоянии, все время вязнул в полужидкой глине и вообще с трудом волочил ноги.

– Ты можешь быстрее? – вспылила в какой-то момент девушка.

– Не могу, – ответил Илья, жадно глотая воздух; потом остановился и коротко объяснил:

– Сапоги.

Сапоги действительно оказались тяжелыми и для быстрой ходьбы, тем паче для бега, нисколько не пригодными. Грязь налипала на них комьями и добавляла веса. Тем не менее, кое-как добрались, хотя юноша постоянно отставал, а Лизавета впопыхах поскользнулась у края котлована и чуть в него не опрокинулась.

Крыльцо жутко скрипело, на каждый шаг отзываясь каким-то пронзительным визгом. Девушка даже вздрогнула – от перенапряжения у нее донельзя обострился слух, так что этот надрывный скрип буквально резал уши.

Пробравшись в прихожую, Илья включил слабый фонарь, болтавшийся под самым потолком, и молча встал перед Лизой, словно ожидая от нее определенных указаний.

– Ну! Чего же ты медлишь? – девушка проявляла явное нетерпение. В ней больше не осталось сил для обычного притворства, потому из голоса исчезли последние оттенки нежности, даже проявилась некая грубость. Провожатый ее, правда, волновался ничуть не меньше, так что смены настроения не заметил.

– Давай же! – вновь поторопила невеста, и юноша принялся покорно отодвигать один из обувных шкафов. Шкафы стояли в углу, в небольшом закутке, были доверху нагружены всевозможной обувью, и сдвинуть их с места стоило немалого труда. Илья изо всей силы вцепился в боковую стенку, уперся ногами в пол, попытался приподнять обувную громаду, но тщетно. Тогда он стал оттаскивать шкаф волоком, и тот медленно поддался, шатаясь да изрыгая из-под себя такие звуки, словно пол под ним сдирался чуть ли не до основания.

Затем отогнул две половицы и вытащил сверток газетной бумаги, перемотанный поперек обрезком веревки. Принялся взахлеб что-то лепетать, вот, дескать, наше будущее, сможем уехать и прочее, но Лизавета не слушала – не могла разобрать слов, такой вдруг на нее напал восторг от того, что все смелые замыслы обрели наконец плоть, и не какую-то мифическую, а вполне реальную плоть, сотканную из куска газетной бумаги, бечевки и денежных купюр. Купюры она пересчитала, якобы чтоб на будущее знать точную сумму, завернула и убрала на место.

Илья придвинул шкаф обратно, смахнул пот со лба и попытался поцеловать девушку, надеясь на некое вознаграждение. Вознаграждения, однако, не последовало – Лиза оттолкнула его и выскочила на улицу.

– Прости, – выдавила она из себя, когда юноша покинул дом вслед за ней. – Очень трудный день, понимаешь?

На обратном пути Лиза якобы случайно вспомнила о бабушке, сообщила своему несчастному жениху, что хочет порадовать ее новостью о предстоящей свадьбе, и практически сбежала, не дав тому никакой возможности ни возразить, ни выступить в роли сопровождающего. Так Илья в недоумении поплелся на другой берег озера, а девушка вернулась к обиталищу Луки.

Замысел изначально был довольно прост – выведать, где спрятаны накопления, тайком вытащить их и сбежать. Увы, столь легкому замыслу пришлось туго в схватке с тяжеловесом, ибо никто не предполагал, что обувной шкаф, скрывающий заветный тайник, окажется неподъемным. И стучала об него кулаками Лизавета, и пыталась содрать заднюю фанеру, скрепляющую толстые стенки, и обхватывала, чтоб оттащить подальше – все без толку.

– Боже, нет, – молила она, дергая этот деревянный гроб для обуви во все стороны. – Нет, нет, нет!

Отчаяние, впрочем, придало ей сил, и при очередном толчке деревянная громада рухнула со страшным грохотом и раскололась – полетела рваная, неказистая обувь, поднялся столб вековой пыли, серебристой в свете фонаря, но вскоре все стихло и замерло, пыль улеглась, стены дома перестали дребезжать, рябь в воздухе, которая часто возникает при резком падении чего-то очень тяжелого, сникла. Девушка выдрала нужные половицы, жадно схватила сверток с деньгами и уже собиралась бежать, но что-то внутри у нее екнуло – то ли зашевелилась совесть, то ли проснулась благодарность. Она достала зачем-то бусы, полюбовалась некоторое время алыми отблесками, потом развернула пачку, отщипнула половину денег, как ей казалось (на самом деле несколько меньше, глаза от внезапного приступа чувственности соврали) и действительно отправилась к Инне Колотовой.

Пользуясь бабушкиным болезненным состоянием, Лиза загодя оставила там все необходимые вещи, а именно небольшой чемодан и две сумочки для предметов первой необходимости, так что оставалось лишь забрать их. Инна встретила внучку тепло, стала приглашать на чай, но девочка отмахнулась, оставила старухе несколько купюр из пачки Луки, показывая тем самым особую родственную привязанность, и двинулась в путь.

Стремительно пересекла уже знакомое поле, с приходом весны посеревшее и насквозь промокшее, дождалась поезда да навсегда покинула ненавистные родные края.

Ощутила ли она свободу там, в душном вагоне? Нет, никакой свободы не было. Вообще ничего не было, так что Лизавета пустым и тупым взглядом уставилась в мутное, дребезжащее от хода состава оконце. Снаружи скучно мелькали голые деревья, а за ними и перед ними тянулись две равные полосы – серая земля да иссиня-черное, как сгнившая слива, небо.

 

Глава восьмая. Поиски Лизы

– Инна, открывай! Лизавета потерялась!

Лука кричал и долбился то в оконную раму, то прямо в стекло, но никакого ответа не последовало. Правда, в доме через некоторое время загорелся свет, а по шторам скользнула скрюченная тень, словно хозяйке захотелось подглядеть, кто к ней ломится. Проводив эту смазанную тень взглядом и немного выждав, Лука снова постучал. И опять на плотную ткань шторы лег темный силуэт, замельтешил, заметался, но по-прежнему никто не откликнулся. Незваные гости дважды обошли дом, не зная, каким еще способом привлечь к себе внимание, потоптались у крыльца и собрались было уйти ни с чем, но позади послышался наконец скрип чуть приоткрывшейся двери, а в спины им глухой дрожью врезался старческий голос:

– Лука, ты?

– Я, я, открывай.

Звякнула цепочка, дверь с уже знакомым скрипом подалась вперед, и на пороге появилась сгорбленная Инна, с лицом сухим, землистым да в морщинах, которые особенно глубоко пролегали по лбу, как бы стекая кожаными складками к переносице, и по углам плотно сжатого рта. Руки у пожилой женщины были от нелегкой жизни жилистые, а глаза – от той же жизни – тусклыми и колючими, с навечно засевшим в них подозрением чего-нибудь непременно дурного, отвратного в любом, на кого они смотрели.

– Так поздно, – промямлила старуха, при каждом слове поджимая рот, как бы разваливающийся от усилия на две беззубые половинки. – Я ж грешным делом подумала, Тамару черти несут. А ты проходи, проходи… погодь-ка… кто там с тобой?

Колючие глазки неодобрительно уставились на Илью, топтавшегося позади отца.

– Сын мой, – пояснил Лука, перешагивая порог. – Неужто не помнишь?

– Отчего же, помню. Поди, из ума еще не выжила, – крякнула Инна, хотя по тому, с каким недоверием глядела на юношу, стало ясно, что на самом деле нисколько она не помнит ни его, ни даже того факта, что у соседа имеется сын.

Впрочем, когда Илья входил в дом вслед за родителем, от робости цепляясь спиной за дверной косяк, хозяйка вдруг развеселилась и громко произнесла:

– Чего жмешься-то, дурень? Никто не кусается тут, – потом взгляд ее умаслился каким-то теплым чувством, и она добавила с непонятной гордостью в голосе:

– Лизонька так же вот пришла – жмется чего-то, на меня не глядит. Ой, разбери, чего нонче этим молодым надобно!

Комната, куда прошли гости, была вся захламленная, неубранная, у стены громоздился старый расшатанный диван, в углу огромной грудой навалены подгнивающие доски. Промелькнула у Луки мимолетная мысль, зачем здесь эти доски, но спрашивать про них он не стал, дабы не отвлекаться:

– Говоришь, Лизавета приходила? Давно?

– Положим, приходила, тебе до нее какое дело?

– Так ведь нет ее нигде! Ни у нас, ни у родителей. Боюсь, мало ли, пропадет совсем…

– Она девочка хорошая, – строго перебила Инна. – А что у родителей нет, то и славно. Знаю я про них всё! Негоже!

Что означало туманное «негоже», старуха пояснить не удосужилась да начала о другом:

– У меня вон крыша протекает, намаялась прямо. Кто мне залатает-то? Аль, думаешь, дочь озаботилась? Ни черта не озаботилась! Нет, гиблые они люди теперь, нечего Лизоньке с ними! Уж поехала девочка учиться, так пусть уж… оно… с миром.

Лука с Ильей нетерпеливо переглянулись, затем первый уточнил осторожно:

– Учиться? В Город?

– Куда ж еще, Лука? Чего-то не видала я университетов в мелких деревнях, хоть и живу долго, – Инна хрипло усмехнулась.

– Когда уехала хоть? А то даже меня не предупредила.

– Да, почитай, час назад и уехала. Или больше? Часа полтора, так вернее будет. Оно и правильно, нечего ей там с этим боровом делать. Я смотрю, хиленький совсем сыночек-то у тебя. Чаю, может, будешь?

Последние слова предназначались исключительно Илье. Тот отрицательно замотал головой и пролепетал что-то вроде:

– Нет, спасибо.

– Ишь ты, спасибо! – опять усмехнулась старуха, отчего беззубый рот ее развалился на две половинки особенно сильно. – На кой мне твое «спасибо», ежели ничего не взял. Ты ведь молодой, у тебя кровь кипеть должна! Силы нужны, а ты, вишь, отказываешься, ходишь, ни бе ни ме. Лизонька, кстати, тоже поклевала, поклевала чуток да бежать. Такую, знаешь, тяжесть на себя… чемодан, в придачу сумки две! Я говорю, Лизонька, да как ж ты попрешь, отчего ухажеры не помогут! А она, представляешь, мне, ничего, мол, бабушка, донесу. До станции, мол, отвезут.

– Кто… отвезет? – спросил Илья и весь побагровел от тихой ревности, заподозрив одного из прежних возлюбленных Лизы, того самого, у которого наравне с Радловым машина в селении имелась.

– Да бес проклятый и отвез вроде.

– Бес? – удивился Лука, между прочим подумав, уж не сошла ли с ума собеседница, от старости ведь всякое случается.

– Да Петр же, будь он неладен! Я ж Тому воспитывала, я же все-все для нее, души в ней не чаяла, – принялась причитать старуха, позабыв, однако, упомянуть, как ночью выгоняла дочь на улицу да кидалась на нее с кулаками.

Лука слушал неохотно, но виду не подавал – верно рассчитав, что вечерний поезд в любом случае успел отъехать вместе с беглянкой, он решил не прерывать Инну, дабы та ненароком не обиделась. С возрастом ведь многие делаются вдруг обидчивы. А вот Илья заметно нервничал – переминался в углу с ноги на ногу, хмурился да постоянно дергал руками то ли от нетерпения, то ли от гнева, то ли из-за вскипавшей внутри гремучей смеси того и другого разом.

– Все муженек ее, – продолжала Инна жаловаться, не поздним своим гостям даже, а скорее в воздух, никому, лишь бы при свидетелях. – Настроил против матери, а я еще, дура старая, на их браке настояла. Ой, Лука, лучше б за тебя она вышла! Ты деньги честно зарабатывать умеешь, на хлеб всегда найдешь, а этот… что за беду на нас накликал!

– И что же он такого накликал? – с вызовом спросил Илья и даже вперед шагнул, поскольку старуха начинала его откровенно бесить. Лука шикнул на сына, но без толку – тот продолжал стоять, совершенно неожиданно для всех осклабившись.

– Кто у нас заговорил, поглядите! – съязвила Инна, а взгляд ее вновь сделался неприятным, как у змеи. – Увидишь еще!

Затем опять к Луке, намеренно игнорируя юношу (который, к слову, не нашелся с ответом да мгновенно сник):

– Давеча ж приезжали сюда. Не пустила я их. Чего доброго, в приют сдадут… дом мой на себя перепишут…

Илья, хоть и стоял, от растерянности уставившись под ноги, а невольно хмыкнул – комнатушка загажена, в полу трещины (трещины-то он лучше всего успел разглядеть), кроме того, если верить хозяйке, крыша течет, кому такую рухлядь вздумается переписывать.

– Сказали, приезжай к нам, – из горла Инны стали вырываться плаксивые нотки. Нотки эти постепенно нарастали, заставляли без того дрожащий от дряхлости голос дрожать пуще прежнего, так что к концу речь слилась в неразборчивое клокотание. – А как приезжать-то? Коли они у меня обувь отберут, чтоб я… по холодной земле… босая… со свету сжить меня хотят, вот что.

– Ну, Инна, ты всех нас переживешь, никто тебе зла не желает, – Лука успокоительно погладил старуху по плечу и попытался улыбнуться, да опомнился вовремя – перекошенная его, насильно вздернутая кверху улыбка едва ли может кого-нибудь приободрить.

– Желают! Еще как! Тома злющая стала, видать, растила я ее неправильно, баловала слишком. Вслед за своим боровом скупая такая сделалась, ничего не выклянчишь у нее! Последнего лишить меня готовы! Лизонька единственная отрада! Принесла вот…

Тут Инна извлекла откуда-то из-под халата несколько мятых купюр, показала их как неопровержимое доказательство внучкиной заботы да тут же спрятала обратно.

– Это… – «мои», хотел сказать Лука, но не стал (так же, как не стал рассказывать о воровстве), – …хорошо, что она о тебе беспокоится.

– Много ли нужно в моем возрасте? Мне же не надобно, а сердце вот греет. Вишь, кто-то обо мне старой позаботился, кому-то нужна я, выходит…

Губы старухи дрогнули, разжались, словно она хотела сказать что-то еще, но на улице истошно взвыла собака, сбив с мысли. Вой стоял протяжный и жуткий, будто душу какую заблудшую истязали. А уж от чего был этот вой – неведомо. Так, взбрело что-то в собачью голову.

– Пойдем мы, – проговорил Лука, воспользовавшись заминкой. – Ты уж прости, спешим. Я к тебе на днях загляну еще, крышу заодно посмотрю.

Когда отец с сыном вышли, собака продолжала надрываться – где-то через два двора. Потом обреченно пискнула, пару раз издала негромкий лай и смолкла.

– Мы должны скорее Лизу отыскать, – недовольно заявил Илья. – Зачем столько времени тратить?

– Ты бы помолчал, – спокойно, но грозно отозвался Лука. – Сам знаешь, был бы ты осмотрительней, так вовсе никого бы искать не пришлось. Лиза твоя с полчаса как в поезде, куда гнаться? Если на машине – так десять минут погоды не сделают, успеем до следующей станции аккурат к сроку прибытия. И с Инной впредь будь почтительнее – она, положим, не в себе, так не от хорошей жизни.

Быстрым шагом добрались до Радловых. Там, конечно, случился небольшой переполох. Тамара что-то запричитала, Петр вовсе рассвирепел из-за поступка падчерицы. Впрочем, поумерив злость, он первым делом отыскал в своем шкафчике с документами расписание железнодорожных составов и торжественно сообщил:

– Не поехала она в столицу! Сегодняшний поезд дальше на север идет. Три станции впереди, после ледники начинаются. Не боись, нагоним!

Организовали поиски. Радлов завел машину, Лука и Илья поехали с ним. Тома, помогавшая им собираться, лепетала, не унимаясь:

– Чуяла ведь, не так что-то с девкой, чуяла!

Затем машина тронулась, и сбитая с толку женщина осталась одна. Села в спаленке дожидаться мужчин обратно вместе с беглянкой да ненароком задремала. Снилась Лиза – уплывала вдаль рассыпающимся на куски образом да звала тихо и жалобно: мама, мама…

Мужчины вернулись только на рассвете. Пешком да по уши в грязи. Дорогу из-за растаявшего снега совершенно развезло, и где-то на середине пути до следующей северной станции машина наглухо застряла. Ближе к полудню деревенские по просьбе Петра поехали ее доставать двумя тракторами, так что справились лишь к концу дня.

Были и еще поиски. Поняв, что своим ходом по такой погоде не выехать, на третьи сутки Радлов сел на поезд, следовавший в том же направлении. Во втором по счету поселке девушку опознали – в гостинице, где она провела две ночи. Между прочим, сообщили, что постоялица съехала буквально накануне и раньше срока, поскольку у нее прямо из гостиничного номера какой-то подлец выкрал сумку с деньгами, и, вроде как, наличности у бедняжки сохранилось не больше десяти тысяч (служащие подобного рода крайне внимательны по части подсчета чужих средств, ибо вынуждены заранее оценивать собственные выгоды). Новость, как ни странно, Радлова обнадежила, и по возвращении он победоносно объявил:

– Куда в столицу с десятью тысячами! Покутит недельку да вернется вся такая виноватая.

Однако Лиза не вернулась ни через недельку, ни позже.

 

Глава девятая. Трубы

1

Пока тянулись поиски, как-то незаметно кончился и апрель. Потеплело, распогодилось, в реке растаяли последние остатки льда, и лодочники потихоньку принялись готовить все необходимое для сезона – выволакивали на берег лодки, пролежавшие в сараях целую зиму, чинили весла, латали попорченный морозами и снегом причал, пробовали даже сплавляться, недолго и с осторожностью. Не то что бы дело их являлось особенно прибыльным, так, жалкие гроши, но, с другой стороны, кто встретит летний период во всеоружии, тот этих грошей соберет больше.

Вместе с рекой оттаяло озеро – вода в нем стояла мутная, тягучая, тоненькие ледяные корочки сохранялись лишь у самых берегов, в тени камней, куда не добиралось солнце.

Земля более-менее просохла, привычная дорога уж не обращалась непроходимой топью; деревья, несмотря на установившееся тепло, были еще обнажены, но кое-где хилые зеленые отросточки пробивались. Впрочем, поскольку селение в основном окружал хвойный лес, ни голых лиственных, ни робких отростков на их ветвях практически никто не различал на темно-зеленом фоне сосен и елей.

Привычный и незатейливый круг совершала природа, привычно и незатейливо жили деревенские. Они бы, казалось, и вовсе не отходили от зимней лености, однако в первых числах мая произошло обстоятельство, сильно их встревожившее.

Радловские машины стояли не на месте. Такие же бесхозные, бесполезные, из-за отсутствия работы напоминавшие брошенных истуканов, но… не на месте. Если бы они, как прежде, перемешались между собой где-нибудь под холмом, переехали под соседний, ближний, холм или, наоборот, отдалились от селения, или же произошло с ними нечто другое, пусть даже из ряда вон выходящее, на значительном расстоянии от основного жилого массива – жители бы не заметили, как не заметили в свое время подмену старых и ржавых механизмов на новые.

Однако машины безмолвно и грозно топорщились у котлована, а уж это бросалось в глаза всякому, порождая совершенно неоправданный, но до боли отчетливый всеобщий страх. Кто их перегнал – неизвестно. Поговаривали, будто сам Радлов и перегнал, чтобы его перестали считать сумасшедшим. Злословие у людей в крови, знаете ли.

Наряду с машинами, до сих пор обсуждали побег Лизы, хотя с гораздо меньшим жаром – новости имеют свойство остывать, течение времени для них пагубно. К слову, дальнейшая судьба беглянки не прояснилась нисколько.

Лука после истории с ограблением и своего непродолжительного участия в поисках из дома почти не выходил, разве только по крайней надобности. Он принимал заказы на починку обуви, желая восстановить прежний размер накоплений, работал по вечерам да неотступно следил за Ильей – тот с тоски ничего не ел, так что худоба его начинала уже настораживать, лежал целыми сутками без движения, горевал и о чем-то напряженно думал, словно мысль какую или идею вынашивал, а точнее, вовсе ничего не вынашивал, просто засело у него в голове что-то прилипчивое, навроде навязчивости; такое по тяжелому мутному взору всегда в человеке угадывается. Оставить Илью было невозможно – люди в подобном состоянии подчас чего только ни делают, если в одиночестве да уследить некому.

Если же находиться дома становилось совсем невмоготу, Лука призывал на помощь Инну. Старуха соглашалась – во-первых, юнец ее забавлял, да и было кому в очередной раз пожаловаться на неблагодарную дочь, несносную жизнь и прочее, во-вторых, Лука обещал ближе к лету починить крышу, что, конечно, сильно способствовало укреплению добрососедских отношений.

Вот и сейчас, прознав про то, что машины переместились к котловану, обувщик оставил несчастного сына на попечении у Инны и пошел к Петру, ибо если происшествие связано с заводом, пояснить только Петр и мог. Нет, деревенские пересуды, все эти народные версии, одна сказочнее другой, небылицы и прочее мог поведать первый встречный, однако одно дело знать местные слухи, и совсем другое – знать истину. Лука предпочитал последнее в силу нетерпимости к разного рода небылицам.

У Радлова в доме стало как-то тускло, пусто, да и сидели на сей раз почему-то на кухне под лестницей, за узеньким столом, а не в комнате на втором этаже. Кухонное оконце было расположено донельзя низко, почти у самой поверхности грунта – в него лезла грязь и ломилась земля, не оставляя места ни единому кусочку неба. Глядишь в такое окно и ощущаешь себя в гробу. Внутри помещения царил хаос – котелки свалены в кучу, печка почернела, повсюду немытая посуда, стоит назойливый затхлый запах.

Радлов тоже изменился – сидит этакой обмякшей массой, с потухшими глазами.

– Запустил ты хозяйство, – заметил Лука, усаживаясь напротив. – Мыши заведутся, не боишься?

– Да ну их, мышей, – Петр махнул рукой, безразлично осмотрел немытые стены и столь же безразлично пояснил:

– Видишь, Томка уехала… и как-то…

– А Тома уехала?

– Так ведь Лизку искать, ты разве не знаешь? В столицу поехала, сказала, что без дочери не вернется. Я-то вместе с ней хотел, но пришлось вот остаться – скоро скотину закупать, корма, ярмарки, опять же, посещать. Лизка рано или поздно найдется, как пить дать найдется! А зарабатывать нужно, иначе что же есть, во что одеваться? Потому я здесь работать буду, а Тома дочку искать. Она мне пишет иногда, письма с проводником передает. Мы и график выдумали, чтоб я всегда поспевал на станцию за письмом – каждые пять дней, по расписанию удобно получается.

– Много уже писем?

– Одно. За вторым завтра поеду. Увы, первая неделя мая ни черта хорошего не принесла.

– Бог даст, найдет она Лизавету, не переживай, – Лука похлопал Радлова по плечу, дабы малость приободрить; в какой-то момент ему почудилось, будто рука при каждом хлопке врезается во что-то мягкое и неодушевленное, податливое, подобно мертвой плоти – настолько был Радлов безволен, что тело его буквально растекалось, отказываясь выдавать то привычное мышечное напряжение, которым живые отличаются от покойников.

– Да, Лука! – Петр встрепенулся. – Я тебе в июне возмещу то, что Лиза вытащила.

– Брось! Разве в деньгах дело? Нет, лишь бы с девочкой ничего не случилось, потому что… да что ни думай, близкий же человек, совсем крохотной ее помню! Меня больше ее исчезновение волнует, а прочее… это все наживное, не беда.

– Может, и не беда, а столько работы впустую. Тебя ведь жалко. И главное, знаешь, ладно бы сама! В смысле, на себя истратила, опять же, ты говоришь, близкий человек, не так обидно, что ли. Так сперли прямо из гостиницы больше половины, вот в чем глупость! Вот что за девка, толком же ничегошеньки не умеет. Мыслимое ли дело, своровать да потерять тут же! Анекдот же! Ну чистый анекдот!

Тут Петр неестественно засмеялся, как бы в подтверждение своих слов – воздух вокруг ощутимо задрожал, задребезжала да смолкла в беспорядке сваленная посуда. Посреди кухоньки повисла неподвижная дымка, источая духоту и пыль, и там, в духоте и пыли, воцарилась тишина. Неудобной казалась эта тишина, вымученной какой-то, Лука успел подумать, что пришел зря, но Радлов в тот же миг глянул на него пристально, ввинтил ему в самое нутро омертвелый свой взгляд и заговорил:

– Я, знаешь, грешным делом порадовался. Да не то что бы порадовался, только слова нужного… облегчение? Пожалуй, оно. Я испытал облегчение. Ну, когда Лизка умотала. Думал же, вернется, отдохнем хоть от нее малость. Со взрослыми детьми вместе тяжело жить, сам должен понимать. А сейчас Томка уехала, и тоже первый день, а то и два дня ничего, хорошо даже вышло, что уехала. Выдохнул как-то, вроде легче стало. Но со вчерашнего такая тоска нахлынула! Тяжело одному, привык я к ним очень. И если ругань, а бывает порой, из-за всяких проблем… все равно привык. Так что ты, Лука, тут прав – лишь бы с Лизой ничего не случилось. У меня ведь совесть… того… плохо же подумал, что вроде как рад.

– Не убивайся. Известный факт, отдыхать от других людей иногда нужно, в том числе и от самых близких.

– Тебе, может, и факт, у меня же столько книг нету, – Радлов ухмыльнулся, как любой неграмотный человек, гордящийся своей необразованностью. Впрочем, тут Радлов больше прикидывался, чтоб самолюбие потешить таким своеобразным способом – уж коль скоро он полжизни занимался добычей ископаемых, назвать его в самом деле неграмотным никак нельзя.

– И потом, все же понятно, – миролюбиво продолжал Лука, не обращая внимания на дружеский подкол. – Ты вроде как на заводе зациклился, а женщине оно разве нужно? Нет, ей бы хозяйство крепкое, в доме чтоб все хорошо было да ребенок пристроен. Конечно, она на тебя срывалась. Отсюда и облегчение твое нынешнее.

– Чего ж срываться? Разве не оказался я прав? У котлована машины-то, видал?

– Да, только что мимо них проходил, – Лука задумался на минуту. – Я, собственно, о машинах и пришел поговорить. Если по-хорошему, то мне… мне, выходит, извиниться надо перед тобой.

– Чего вдруг?

– Ты действительно предупреждал, что будут строить. Никто не верил. Я тоже не верил. А теперь вижу – не стали бы технику зазря к котловану сгонять, намечается строительство. Ты вот мне скажи только – кто?

– Кто их перегнал?

– Именно. Странная, видишь ли, история выходит! С вечера все тихо, люди спать улеглись, а наутро – глядь! – громады эти стоят. То есть некто под покровом ночи умудрился перевести технику, оставшись незамеченным, еще и шума не наделал нисколько.

– Думаешь, я? Приходили уже тут под окна, орали, зачем, мол… только вовсе это не я, хочешь верь, хочешь нет!

– Верю, верю, не горячись. И не думал даже… но кто? Может, есть какие-то соображения?

– Нет у меня соображений, – мрачно ответил Радлов. – И быть не может. Делают все так, словно нечистая сила замешана. А я с нечистой силой не знаком, не доводилось.

– И что, строиться тоже само станет, без рабочих?

– Почем я знаю? Поживем – увидим. Слушай, – тут Петр неожиданно сменил тему, – Илья-то твой как?

– Илья? – обувщик растянул имя сына, словно пробуя на вкус каждый звук, затем заставил опуститься вздернутые уголки своего рта, отчего нижняя часть лица совершенно побелела. – Как в ту ночь вернулись – машина-то еще твоя застряла, помнишь? – он в лесок. Думаю, наверное, что-то переосмыслить хочет, в одиночестве побродить, успокоиться. И тут какое-то чудовищное беспокойство охватило, рванул я за ним и… в общем… из петли его достал.

– Боже! Как?! – воскликнул Петр, испытывая неподдельный ужас. Он вообще был из таких людей, которых чужое желание уйти из жизни надолго выбивает из привычной колеи, вне зависимости от того, исполнено это противоестественное желание или нет.

– Решился как-то. Может, от стыда, может, от тоски. Любит, видать, Лизавету-то.

– Погоди, так ты ж его оставил сейчас!

– Нет-нет. Инна с ним сидит. У них, конечно, так называемый конфликт поколений налицо. Но в старухе столько жизни, несмотря на общую дряхлость. Глядишь, Илья от нее заразится и живей сделается. А то он все больше в себе.

– Да слава Богу, ты успел! Как представлю… жутко, нечего сказать. Я бы, конечно, на твоем месте Лизку проклинал.

– Зачем проклинать? У нее тоже, видимо, причина имелась. И потом, ведь часть денег только взяла. Часть! Выходит, совесть в ней есть. Не совсем она, иными словами, испорчена, ее еще можно спасти, как объявится.

– Загадочный ты, Лука, человек. Она хоть мне и дочь, пусть приемная, а нисколько ее не оправдываю. Что говорить, дура и есть дура. И, между нами, б… та еще, хоть нехорошо так думать. Я, конечно, переживаю, да правда упряма! А ты все понять пытаешься, в голову к ней влезть, что ли…

– Просто зла не держу. Нет в том пользы.

Радлов посмотрел на собеседника внимательно и с удивлением, однако возражать не стал.

Лука посидел еще немного на месте, размышляя о чем-то своем, затем вздрогнул всем телом, будто отошел от чересчур затянувшегося сна, на ноги вскочил и засобирался уходить.

– Ты не спеши, – остановил его Петр. – Я с тобой выйду, покажу кое-что.

В прихожей он взял лопату, вызвав тем явное недоумение у своего гостя, а на улице резко завернул в сторону и начал огибать дом, приглашая за собой следовать. Лука повиновался.

Шли по направлению к холму, где раньше покоились строительные машины, только до самого холма так и не добрались – на середине пути Радлов взял левее и остановился около небольшого земляного валика, который, судя по его рыхлости, воздвигли буквально вчера.

– Я тут одну вещь отрыл накануне. Потом, конечно, обратно присыпал, вроде как от посторонних глаз, – Петр поморщился, вонзил лопату в основание валика и принялся с остервенением его разрушать, разбрасывая вокруг себя комья зернистого, сухого грунта. При этом он продолжал говорить, борясь с одышкой:

– Иду, значит, посмотреть, все ли машины перегнали к котловану, любопытство-то разобрало! И вижу… уф… борозду в почве, длинную такую, она вон… через мой дом до самого озера тянется. Земелька вроде как осела по одной линии… ты приглядись внимательней, видишь?

Лука отрицательно помотал головой. Радлов перевел дыхание и вновь стал копать, постепенно превращая валик в довольно широкую яму и стараясь объяснить как-то свои действия:

– Погоди чуток, увидишь сейчас. Ты с грунтом, поди, не работал никогда, тебе невдомек. А у меня глаз наметан, я борозду сразу приметил. Дай, думаю, гляну, отчего она здесь…

Петр отбросил лопату и с явным облегчением в голосе воскликнул:

– Готово! На, смотри.

Лука медленно приблизился к краю образовавшейся ямы, немного наклонился и увидел на дне металлические трубы разного диаметра, всего четыре или пять. Трубы пролегали под землей на глубине около метра и, надо полагать, тянулись по направлению от холма до котлована – определить наверняка возможности не было, поскольку яма открывала лишь очень небольшой участок.

Вверх потянулись клубы густого, горячего пара.

– Теплотрасса? – уточнил Лука.

Не только. Тут тебе и тепло, и водоснабжение, труб-то много. Они, кажется, еще и ветвятся внизу, часть к болотам идет, часть к озеру. И вроде как на той стороне озера ко всем участкам подведены. А начало берут наверняка за холмом, у притока реки. Выходит, там котельная должна стоять, не сама же по себе вода нагревается.

– От этого, выходит, снег таял?

– Уж наверняка от этого. Но как положили? Тут камни дробить надобно, чтоб докопаться, а поверхность не тронута – просела над трубами и только. Честное слово, будто из-под земли кто прокладывал! – Радлов улыбнулся, но вышло почему-то совсем не весело, даже с каким-то оттенком обреченности на лице. – А говорят, мол, я помешался и машины перегнал. А вот это все что, тоже я? Что, зарылся в почву, как червяк, и полтора километра труб в одного проложил? Смешно, ей-богу! Ну… веришь мне теперь?

– И раньше верил, и мысли не допускал, будто ты! Я о том лишь говорил, что неизвестно, чьих рук дело.

– То-то и оно, неизвестно. Чудеса! Право слово, чудеса.

– Сам-то что думаешь?

– Не знаю, Лука. Не знаю.

2

Поздним вечером того же дня, когда Лука уже сидел у себя дома и беседовал с Ильей (пытался беседовать, если говорить точнее, поскольку усилия вывести на разговор человека, бессмысленно уставившегося в потолок и пребывающего в состоянии крайней апатии, едва ли можно назвать беседой), к Радлову пришли. Кто-то настойчиво тарабанил в дверь, явно замахиваясь кулаком со всей силы. Петр отворил и, даже не успев взглянуть на посетителя, накинулся на него с криком:

– Ну? Чего? Ты еще кто такой?!

На пороге стоял совершенно незнакомый рослый мужчина в грязноватой одежде, с синюшным от пьянства лицом.

– Тут, что ли, Радлов проживает? – поинтересовался незнакомец.

– Я Радлов. Чего тебе?

– Так я это… бригадир от рабочих.

– От каких рабочих? – Петр от удивления часто-часто заморгал и даже отшагнул назад, как бы стараясь получше разглядеть ночное явление.

– Ну как же! Мы вон с вечерним поездом прибыли. Сорок человек нас. Ну кто-то и отсюда, давно здесь живут, а большинство с поезда. Нам, это, приглашение давеча пришло, с печатью, как положено. Завод, мол, строить надобно. В шахтерском-то городке работы нет никакой, мы и прикатили. Жрать тоже что-нибудь да надо, верно? – бригадир подмигнул, вроде бы по-свойски, но совершенно неприятно.

– Я при чем? Вас кто вообще приглашал?

– Так это… там, в бумаге, написано, Радлов, мол, Петр Александрович – управляющий. Если, мол, чего надо – к нему. И письмо вам еще… вот, – рабочий протянул скомканный, неопрятный конверт.

Радлов схватил послание и собирался хлопнуть дверью перед лицом надоедливого посетителя, но тот подставил в проем ногу и, нагло ухмыляясь, спросил:

– Так чего? Мы пока палатки расставим там, позади кладбища? А то, кажись, больше негде. Нам бы это… материалу к завтрему… времянки соорудить. Где брать-то?

– Убирайся! – крикнул ни с того ни с сего Петр, оттолкнул рабочего, так что тот опрокинулся на спину, заперся и, не отходя от порога, одним махом вскрыл конверт.

Увы, то было не внеочередное письмо от Тамары, как он надеялся. То была краткая канцелярская записка, в которой значилось, что ему, Радлову, в качестве управляющего производством предписано разместить рабочих на свободной территории, оказать им содействие в расселении и через неделю совместно со строительными бригадами начать закладывать медеплавильный завод, состоящий из двух цехов и обогатительной фабрики. Кроме того, ему надлежало изучить еще раз месторождение и составить отчет о том, как удобнее наладить местную добычу – открытым способом или посредством шахт.

Радлов от гнева покраснел, весь налился кровью, как спелый плод наливается красным соком, разодрал записку и разбросал получившиеся клочья по всему коридору. Потом тяжело поднялся по лестнице, зашел в комнату, уселся на диван и просидел так до самого рассвета, уставившись в одну точку. На рассвете, когда по глазам его скользнула жгучая пелена зари, он попытался уснуть, но так и не смог. С того момента и навсегда сон покинул Радлова.

 

Глава десятая. Грянуло

1

Приехавшие рабочие наскоро сколотили себе низенькие бараки – на той же стороне озера, где располагался радловский дом, но гораздо ближе к западной расщелине, почти у болот. Соседство с кладбищем, которое было обустроено поблизости, их не смущало. Через расщелину они часто уходили из селения, пересекали пустошь, распластавшуюся на склоне старой горы, и часами пропадали в лесной чаще у подножия – искали ягоды, грибы или мелкую дичь. Положение их в первые дни было тяжелым: каким-то хозяйством, обеспечивающим пропитание, чужаки обзавестись не успели, а тайные наниматели ничего не заплатили вперед. Вылазки в лес спасали, но жить все равно приходилось впроголодь.

Оттого внешность многих рабочих сделалась неприятной – лица приобрели землистый цвет, глаза впали, как у дохлых рыб, появились глубокие морщины. Хуже всего пришлось тем, кто приехал с семьями – жены у них выглядели невзрачно, дети были пугливыми, с явной печатью неблагополучия, которая выражалась крайней худобой, неряшливостью да какой-то всеобщей неприкаянностью. От неприкаянности этой дети периодически воровали, почти в открытую врываясь в плохо огороженные дворы: кто-то из местных поутру не досчитывался зерна в запасниках, кто-то – петушка в курятнике, у деда Матвея вовсе весь погреб разворотили, посуду перебили, но ничего не унесли – у совсем старых жителей уносить было нечего. Из-за подобных происшествий новых поселенцев невзлюбили и в помощи им отказывали.

Мучения рабочих, впрочем, длились недолго – через неделю с почтовым поездом прибыл долгожданный курьер. Курьер привез небольшой аванс, предписание в кратчайшие сроки начать строительство и запас провианта на первое время. Продукты разгружали, разбирали да разносили по баракам всем рабочим поселком.

Получив деньги, чужаки на радостях устроили пирушку, полночи галдели и шатались по деревне, но уже к девяти часам утра, едва оправившись от похмелья, вышли на смену.

И заползали по дну котлована медленные, напористые машины, подобно червям – вгрызались в толщу каменной породы, распарывая ее с невообразимым скрежетом, дробили огромные валуны в мелкую щебенку, с жадностью откусывали от рыхлых стен котлована куски земли, пережевывали эту землю, перемалывали до состояния муки, а затем изрыгали получившуюся массу из своих прожорливых механических желудков и сбрасывали в кучу под склон ближайшего холма. Язва на берегу озера ширилась, захватывала все новые участки, не гнушаясь даже ценными плодородными почвами.

Деревенские невиданным зрелищем тут же заинтересовались – уже к полудню за хлипенькой изгородью, которой перекрыли проход к будущей стройке, собрались почти все жители. Смотреть на пробудившиеся машины не пошли только немногие старики, которым в силу возраста особенно тяжело было ходить, а из молодых, пожалуй, один Илья не появился.

Лука долго уговаривал сына пойти вместе, однако юноша после побега Лизаветы до сих пор не оправился – прогулок никаких не совершал, почти не ел да все время лежал на кровати, не расправляя постельного, не снимая верхней одежды, и в жутком оцепенении без конца пялился в потолок, но вроде и потолка над собой не видя. Так – смотрел, куда глаза сами прилипнут, да ничего не разбирал. Неизвестно, что довело Илью до столь плачевного состояния – предательство ли девушки или собственная неумелая попытка влезть в петлю. В какой-то момент он от своего постоянного лежания отупел и перестал думать, ведь любая мысль в конечном итоге непременно приводила опять-таки к петлице – не к самому решению уйти из жизни, но к ужасному о нем воспоминанию, вслед за которым неизменно приходили фантомная боль в горле и удушье. Вообще за тот порыв теперь было стыдно – возможно, юноша для того и бросил думать, чтобы не стыдиться больше.

С отцом практически не разговаривал, даже еду из его рук не принимал – боялся лишний раз столкнуться с ним взглядом и на дне родительских глаз увидеть безмерную горечь да немой укор, от которых делалось тошно.

К ним часто наведывалась Инна. Она и готовила, и кормила Илью, и вообще стала единственной его связью с внешним миром, несмотря на обоюдную неприязнь. И даже наоборот: именно из-за неприязни Илья мог контактировать исключительно со старухой, ведь перед ней стыдно не было нисколько, а значит, можно было и всю ее заботу как должное принимать, и глаз не прятать.

Инна, в свою очередь, недолюбливала подопечного за бездеятельность, мягкотелость и отсутствие с его стороны банальных слов благодарности, но при этом очень хорошо относилась к Луке, сочувствовала ему и помогала охотно. Лука иногда отлучался по работе или иным делам, и старуха оставалась наедине с безвольным юношей, читала ему нотации, выслушивала в ответ множество неуместных пререканий, будто с подростком общалась, готовила обед, а затем сидела подле койки да без умолку рассказывала про свою молодость. Подопечный не слушал, но Инна особо не требовала, чтобы слушали – просто хотела оживить в памяти, а это лучше удавалось вслух.

В день начала строительства она пришла помогать только после двенадцати часов и, заметив нетерпение хозяина дома, быстро его отпустила со словами:

– Да посижу, посижу с твоим лодырем. Расспроси там, что к чему, а то так шумят – спасу нет!

Когда Лука подошел наконец к обнесенному заборчиком котловану, там уже собралось около полусотни человек – прижимались тесной гурьбой к изгороди, заглядывая за нее, от любопытства перегибаясь через доски и чуть ли не вываливаясь на ту сторону, к машинам, да бурно что-то обсуждали. Говорили вразнобой, и получался надоедливый гвалт, приглушаемый лишь мерным и мощным гулом механизмов.

– Смотри-ка, счастье привалило! – пошутил кто-то касательно появления нового зрителя с его навечно застывшей улыбочкой, но Лука предпочел пропустить колкость мимо ушей и протиснуться к шатающейся от натиска людей изгороди.

В нескольких метрах от себя он увидел, как громадная, высотой в три человеческих роста, неуклюже сбитая металлическая туша перекатывается на массивных колесах, обернутых гусеничной лентой, и с остервенением обгладывает край котлована, методично работая механическими челюстями, похожими на жвалы диковинного жука-переростка.

Поодаль четыре экскаватора вычерпывали со дна растущей ямы грязную воду вперемешку с разжиженной глиной и сливали это месиво в озеро.

По поверхности озера растекались густые темные кляксы. Некоторое время они бултыхались на волнах, а затем разваливались и мелкими зернышками почти бесследно уходили на глубину – только какая-то серая дымка после них оставалась.

Довольно быстро Луке надоело следить за однообразными движениями техники, от скуки он принялся глядеть по сторонам и позади, далеко от скопления людей, приметил Радлова. Тот стоял на одном месте, как-то странно раскачиваясь, опустив плетьми ненужные руки и уставившись себе под ноги. Словно каменный исполин, расшатываемый порывами ветра.

Лука вырвался из толпы, несмотря на недовольное кряхтение некоторых зрителей, и подошел к Петру Александровичу, но тот даже головы не поднял.

– Ты не заболел ли, Петр? – спросил обувщик и похлопал Радлова по плечу, очень аккуратно, едва касаясь, потому что ему вдруг почудилось, что если этого истукана толкнуть чуть сильнее, он упадет и развалится.

Радлов вздрогнул, накренился назад, как бы очнувшись от забытья, поглядел на друга мутным, рассеянным взглядом, будто не узнал, и мрачно ответил:

– Уснуть… не могу, – потом туман во взгляде испарился, уступив место искорке сознания, и он продолжил в привычной манере, хотя несколько вяло: – Представляешь, как лягу с ночи, так до рассвета промаюсь. Даст бог, задремлю на час-другой, и опять вскочу как полоумный. И то, знаешь, час-то этот нелегко дается, чуть шорох – сразу просыпаюсь.

– Тебе бы средство подобрать от бессонницы, – сказал Лука с жалостливой интонацией. – В аптеку съездить или в лесу трав насобирать. Ромашка подойдет. Или зверобой.

– Да, пожалуй, так и сделаю, – и вновь дымчатая поволока затянула глаза Радлову наподобие какой-то вполне осязаемой пленочки или панциря, защищающего от волнений внешнего мира.

Впрочем, он мгновенно опомнился и, указав на котлован, злобно произнес:

– Эти еще с самого утра затарабанили! Камень же точат, гул стоит на всю округу!

– Ты ведь предупреждал, что будут строить. Только не верилось как-то, – Лука немного помялся, не решаясь донимать измученного бессонницей Петра с пустяками, но потом не удержался и все равно спросил: – Как же они строить хотят? Ни бетона, ни кирпичей нет.

– Позже привезут. Оно пока за ненадобностью, котлован расширяют.

– Это зачем же?

– В письме от застройщика указано, что завод надо строить сразу из нескольких цехов. Мы-то в свое время хотели для начала один цех соорудить, вроде как поостеречься. А теперь, получается, здание будет больше, значит, и фундамент надо заливать шире. А вон там экскаваторы, – Радлов указал в сторону берега, – воду убирают. К вечеру насосы подогнать должны. Подземные воды, я тебе скажу, для строительства вещь вредная, всю основу могут размыть.

– И все в озеро сливают, – недовольно заметил Лука. – Не загрязнится ли?

– Да нет, чего там! Глина ведь одна.

Постояли немного молча, прислушиваясь к шуму толпы, рычанию машин, завыванию ветра над растревоженным водоемом. Выдержав паузу, Радлов продолжал:

– За моим-то домом тоже технику расставили, карьерную. Добычу руды в ближайшее время организуют.

– Завод же не готов, для чего им руда?

– Ты, Лука, пойми, завод с добычей не особенно-то и связан. Он нужен для выплавки меди из руды, потому что медь в природе попадается только с примесями. Но сама руда тоже цену имеет. Вот руководство и решило на первых порах сырье продавать в соседнюю область, чтоб, значит, простой прошлых лет покрыть. Я документы видел на днях.

– Погоди, так если сырье продадут, зачем вообще производство налаживать?

Петр широко ухмыльнулся, один раз гоготнул, изображая смех (смеяться-то он от усталости не мог), и воскликнул с самодовольным выражением:

– Нет, ты где умный, а где глупости городишь прямо одна за другой! Этакая книжная интеллигенция, ей-богу!

– Не разбираюсь я, – попытался оправдаться Лука. – Ты, наверное, тоже подметки к обуви сразу приладить не сумеешь!

– Не горячись, шутка и только, – Радлов примирительно тронул собеседника за плечо. – Но если бы тут руды было мало, никто бы предприятие организовывать не стал. Я тебе скажу, ежели гору хорошенько разворотить, здесь меди лет на пятьдесят вперед, а то и больше.

– Разворотить? А мы-то как будем?

– Да живи себе дальше спокойно, никто же не выселяет.

– Положим, не выселяет. Но… на душе неспокойно, что ли. Я ведь за строительство всегда выступал, ты помнишь. Новые рабочие места, промышленное развитие, перспективы, опять же, а то чахнем здесь, внутри горы как в бункере. И все бы ничего, да предчувствие какое-то у меня…

– Предчувствие, – задумчиво повторил Радлов, словно пробуя слово на вкус. – Тревожно, да?

– Именно! А причины для тревоги не могу найти. И оттого только гаже делается.

– Так, в воздухе витает что-то, – Петр усмехнулся, но сквозь смешок отчетливо пробилась неясная скорбь. – Томка тоже писала что-то такое… про предчувствие, знаешь.

– От Томы письмо пришло? – Лука весь просиял от радости. – И не сказал! Ну, что, как поиски?

– Пишет, нет Лизаветы в столице-то. Да и не было никогда. Про Вешненское еще что-то упоминала, я не разобрал. Может, там Лиза…

– Вешненское от нас совсем близко. Сколько тут? Километров семь?

– Да, не больше семи.

– Получается, они с Тамарой должны скоро вернуться?

– Вроде бы. И пойдет жизнь, как прежде! – воодушевленно произнес Радлов, но вдруг как-то сник, съежился весь, а из горла его вырвалось невольное и невыносимо печальное: – Эх…

В это самое время в толпе у изгороди произошло движение. Кто-то размахивал руками и выкрикивал нечто нечленораздельное, кто-то бранился, а один мужичонка, указывая в сторону котлована, на рабочих, громко и отчетливо сказал:

– Да они, они это сделали!

Потом мужичонка отделился от толпы, перелез через хлипкий забор, но был тут же небрежно заброшен назад несколькими чужаками, которые стояли на перекуре.

Лука сделал пару шагов к собравшемуся народу и, ни к кому конкретно не обращаясь, поинтересовался, что произошло.

– Не слыхали разве? – раздался голос. – На болотах убили кого-то!

– Сам он утоп! – возвестил другой голос, женский. – Сам!

– Да не утоп, дура, а утопла! – заорал кто-то еще, да так визгливо, что Лука ощутил резь в ушах. – Баба там, на болотах!

Из-за царившей неразберихи и волнения люди снесли изгородь. Строителям такая выходка не понравилась, они попытались разогнать местных, но те упирались, не шли. Тогда в их сторону запустили экскаватор, без намерения кого бы то ни было раздавить, а скорее с целью напугать. Вид неумолимой машины, на ходу трясущей зубастым ковшом, возымел действие, и в каких-нибудь пять минут берег опустел.

Остались только Лука с Радловым. Выждав немного времени, к ним направился один из рабочих – средних лет мужчина, грузный, низкого роста, с непомерно отекшими, налитыми синевой мешками у глаз. Он курил, как-то особенно напористо выдувая дым через рот и нос, и потому напоминал недоросшего, но буйного бычка.

– Послушайте, мы в беспорядке не участвовали, – начал было оправдываться Лука, но мужчина, выпустив дым ему прямо в лицо, причем не со зла, а скорее по привычке, сообщил:

– Да я не затем, – и, обратившись к Радлову: – Ты, что ли, управляющий?

– Я к строительству отношения не имею. Только что касается добычи и производства.

– Так и я касательно добычи. Приказ дан: назавтра к разработке карьера приступать. Пойдем, укажешь, где медная жила лежит.

Петр извинился перед Лукой и нехотя, словно на привязи, поплелся за чужаком. Лука потоптался на месте, раздумывая, что можно предпринять дальше, окинул взором трудолюбивые машины, копающиеся в грязи на дне земляной язвы, рябую от ветра поверхность озера, испещренную кляксами и черными зернышками, и повернул назад. Правда, до противоположной части селения, к Инне и сыну, он решил пока не идти и вместо этого завернул к рабочему поселку, состоявшему из плохо сколоченных бараков.

Бараки стояли невысокие, серенькие да невзрачные. Между ними то и дело сновали дети разного возраста – одни совсем маленькие, другие почти подростки, но все одинаково смурные и неухоженные. Какая-то женщина с необъятной грудью, стремящейся наружу из-под старого, сплошь заштопанного халата, развешивала белье. Обувщик осмотрел женщину с ног до головы, не без удовольствия задержал взгляд на расходящихся полах халата, но, встретившись с незнакомкой взглядом, покраснел, устыдился да ускорил шаг. Позади он услышал тихий, грубоватый смешок.

Лука шел к западной расщелине – шум строительной техники, крики и ругань сильно утомили его, потому он решил совершить небольшую прогулку. Уже очень давно ему не удавалось выбраться за пределы деревни – то донимали по работе, то не с кем было оставить Илью. Хотя прошлой весной и раньше, когда еще не возникла надобность копить деньги, он любил бродить по окрестностям и чаще всего отправлялся на юго-восток, к С-кому монастырю. Впрочем, такой путь занимал добрую половину дня, а ведь еще необходимо вернуться обратно! Лука прикинул, что если выдвинуться к монастырю сейчас, в два часа, то назад придется идти среди ночи.

Поэтому он выбрал для отдыха место поближе, вышел через западную расщелину и по пологому склону спустился вниз. Там, между каменистой пустошью и кромкой леса, был старый грачевник. Грачи с давних пор облюбовали деревья около заброшенного участка железной дороги, которая неизвестно куда и откуда шла. Рельсы, некогда соединявшие этот затерянный кусочек дорожного полотна с основными путями, лет двадцать тому назад разобрали, шпалы поросли травой и мхом и затерялись на фоне ландшафта, так что теперь действительно нельзя было определить, куда и откуда шла эта крохотная ветка.

Возле самого грачевника рельсы оставались нетронутыми – людьми, но не временем и влагой. На них громоздился паровоз прежнего образца – собственно, именно он и помешал разобрать этот участок.

Когда-то здесь была обустроена станция. Затем станцию закрыли за ненадобностью, как и все направление целиком, а локомотив, стоявший на ней в ожидании состава, списали как утилизированный. Позже власти решили не только по бумагам, но и на самом деле перегнать паровоз в Город, чтобы там пустить на металлолом, однако обнаружили, что местные жители успели зачем-то растаскать почти все рельсы, и перевезти рухлядь оказалось невозможно.

Потом у дороги произросли деревья, которые и были обжиты грачами. На ветвях за много лет появилось множество размашистых, расхристанных гнезд – одни старые, осыпавшиеся или размокшие до состояния трухи, другие свежие и пригодные для обитания. Но, кроме этих гнезд, ничего на деревьях не было, поскольку от птичьих экскрементов, копившихся внизу годами, под землей сгнили корни и больше не могли питать листву.

Сейчас около облезлых веток копошились в большом количестве птицы. Грачи прилетели относительно недавно, около месяца назад или чуть больше, как только снег начал сходить, и до сих пор налаживали свой незамысловатый быт.

Лука разбросал по земле немного припасенного хлеба, как бы извиняясь за вторжение, и проследовал прямиком к одинокому паровозу.

Дорожное полотно было разбитое, сквозь него пробивались робкие весенние травы, кое-где ломились наружу коренья деревьев; рельсы проржавели до самого основания. Сам локомотив, такой же древний, как все прочее, стоял без дела и гнил. Этот исполин с рыжим от дождей стальным крупом некогда сжигал в своем нутре тонны угля, обращая пламя в тягловую силу, выдувал из трубы жгучий дым, черной простыней застилавший небосвод, а затем сдвигался с места, набирал скорость и устремлял всю свою неподъемную конструкцию вдаль. Увы, теперь в прежние его подвиги верилось с трудом. Корпус в некоторых местах ржавчиной проело насквозь, так что в нем зияли бескровные раны, труба накренилась и даже чуть провалилась вовнутрь под собственной тяжестью, колеса разъезжались по сторонам. Небольшие лесенки, ведущие на площадку вокруг котла, почти отвалились, котел тоже испещрен был дырами.

Лука, впрочем, еще помнил, какая из лесенок покрепче, потому легко забрался на площадку, а оттуда протиснулся в будку машиниста. Осмотрел и проверил на ощупь каждую деталь внутри, провел пальцами по всякой трещинке и по всем изодранным краям дыр в стенках, словно заново знакомился с этим местом. Он ходил сюда прежде, пока не начал в своих прогулках спускаться до монастыря.

И все кругом было знакомое, но невозможно старое. А на руках от всякого прикосновения оставалась бурая пыль, да вот еще следы рыжие. Лука мысленно пожалел ржавый паровоз, и себя пожалел, вдруг подумав, что и собственная его жизнь с годами тоже как бы ржавеет.

На обратном пути, ведомый жалостью к себе, которая настырно требовала пищи, Лука заглянул на могилу к жене, но пробыл недолго. Давно она умерла – так давно, что путник ничего не ощутил. Нет, он чувствовал боль утраты и даже отголоски уснувшей любви, но только по отношению к живой жене, сохранившейся еще в капкане воспоминаний. А вот к могиле он ничего не чувствовал – скучный земляной холмик, укутанный прелой листвой еще с прошлого года. А под листвой той и нет уж никого.

2

На следующее утро, двенадцатого мая, Лука отправился к Инне – чинить крышу, как он давно уже обещал. Илью пришлось оставить одного, впервые после происшествия в лесу. Нет, юноша, разумеется, оставался дома без сиделок и соглядатаев, но не дольше пятнадцати минут. Лука бы, пожалуй, и в этот раз заранее договорился с кем-нибудь из соседей, если бы не разговор с Инной накануне. Та вполне справедливо заметила, что постоянной опекой Илья тяготится, испытывает чувство стыда, которое на пользу особо не идет и лишь усиливает апатию, а, кроме того, что он взрослый человек и сидеть подле него вечно все равно не получится.

Вообще-то разум постепенно покидал старуху – ничего не поделаешь, годы берут свое, – но вот мудрость, копившаяся вместе с жизненным опытом, никуда не делась, словно хранилась в мозгу в каком-то потаенном месте, хорошо укрепленном и недосягаемом для распада остальной нервной ткани. Зная об этих особенностях и не раз уже в них убедившись, Лука прислушался.

Запрятал подальше все колющие, режущие предметы, а также веревки, ремни и шнурки, примирительно побеседовал с сыном и с тяжелым сердцем покинул свое обиталище.

Только выскочив на улицу, он едва не столкнулся с ковыляющим в его сторону дедом Матвеем, которого в селении почти все так и звали. Дед сильно хромал, но шел бодро, как бы подскакивая на здоровой ноге.

– А я к тебе, Лука, – сказал посетитель старческим, но еще крепким голосом. – Глянь-ка валенки, не греют совсем.

Старик протянул войлочную обувь, достаточно поношенную, но в хорошем состоянии. Лука ощупал голенище и подошвы и, не найдя изъянов, проговорил задумчиво:

– Да нигде ничего не прохудилось, войлок плотный, – затем добавил громче: – Все с ними нормально, дед Матвей, носи на здоровье!

– Нечего, выходит, чинить? – спросил старик в недоумении и как-то растерянно пожал плечами.

– Нечего.

– Значит, от старости ужо ноги тепла не чуют.

Матвей принял обувь обратно и развернулся в сторону своего двора. Некоторое время они с Лукой шли вместе.

– У завода был вчера? – спросил старик, чтобы в тишине не идти.

– Был. Строительство, конечно, знатное затеяли.

– Ага. А чего они по котловану ползают да не делают ничего?

– Радлов мне вчера объяснял, мол, котлован расширить нужно. Здание вроде как слишком большое получится.

– Ага, – повторил дед и часто-часто закивал головой, движением этим и глухим своим «ага» придавая себе сходство с филином. – Ох, и суматоха там вчера вышла с этим убийством! Слыхал ли?

– Мне вчера никто ничего толком рассказать не смог. Поэтому все равно что и не слышал. То ли убили кого, то ли сам утонул.

– Деваху мертвую на болотах нашли, – объяснил Матвей.

– Где нашли? Утопленница все-таки?

– Да не, – старик замахал руками. – Убили ее. Аккурат у монастыря лежала.

– Давно ли?

– Вообще-то давненько.

Инна жила довольно близко, от Луки через три дома, поэтому они с Матвеем вскоре поравнялись с жилищем старухи, но разговор прекратить не захотели – встали сбоку у крыльца, под оконцем, да продолжили.

– Недели три, получается, с того момента вышло, – рассказывал Матвей. – Слух-то до нас больно поздно дошел.

– И неизвестно, кто убил? – спросил Лука и вдруг какой-то укол внутри ощутил, вроде как предчувствие опять его кольнуло.

– Да не хотят расследовать, кому надобно! Вон, с год назад в сторожке-то на железнодорожной станции мужичка убили. Кто убил? Бродяги! А разве их тогда поймали, разве посадили? Ни шиша не сделают, а звездочку нацепят. Здесь, думается мне, тоже бродяги.

– А вчера вроде как на рабочих наговаривали, – предчувствие внутри заволновалось, закололо сильнее, и Лука оперся о стену дома, где жила Инна, чтобы не упасть – почему-то ноги подкосились.

– Какие рабочие! Рабочие к нам недавно приехали. А тот случай аж в середине апреля произошел. Оно и верно, от пришлых людей всегда беды жди, вот приезжих и обвинили, – Матвей беззвучно пошевелил губами, как бы собираясь с мыслями, и закончил: – Только от чужих и правда беды жди, а с девахой не их вина. Бродяги, – повторил он свою догадку уверенней. – Шнырял один из них или двое по лесу, глядь, девка по ягоды пошла. Ну и напали, значит, на нее.

– Почему ж по ягоды?

– Смешной ты, Лука, – Матвей расплылся веселой улыбочкой. – Зачем еще одной по лесу бродить? За ягодами или за грибами. А тут он, злодей. Ох, изловить бы его! Деваха, говорят, молоденькая. Жалко.

– Верно, молодым бы жить да жить, – сказал Лука первую попавшуюся прописную истину, лишь бы беседу поддержать – видно было, что Матвей давно ни с кем не общался от одиночества и очень теперь хотел говорить дальше.

– Вообще, я тебе скажу, – продолжал старик, – времена теперь не те. Прежде-то сроду не бывало такого.

– Наверняка было, люди не меняются.

– Ага, не меняются! Еще как меняются! Раньше что? Дверей не запирали совсем. А сейчас запираем, хотя соседи прежние и все знакомые. А запираем! Люди, выходит, поменялись как-то внутренно. И не было таких вот убийств, и не говори!

Лука поначалу закивал, но тут же вспомнил одну историю и попытался поспорить:

– Дед Матвей, а ведь в твою молодость, я слышал, было громкое дело. В Городе студент сокурсников до смерти заморил.

– Все равно не то, – возразил старик. – Сектант он был. Тогда вообще-то религию не запрещал никто, но и не одобряли. Вот у него и переклинило, вроде как от протеста. Ну все в крик, мол, опиум для народу и прочее. Я ж в самое то время в Город и ездил, посмотреть страсть как хотел на житье-то городское. Даже остаться думал. Молодость-то сомнений не ведает, – дед тяжело вздохнул. – Ага. А студента на поселение, в колонию недалече тут определили.

– Не тот ли это мрачный дед, что у старообрядцев теперь главным ходит? На юге-то.

– Ну коли посмотреть, так на юго-востоке выйдет. Да, он это и есть. Только старообрядцев там нет почти. Всякий сброд селится. Колонию как закрыли, все с нее – туда, и живут, у кого срок кончился или по амнистии кто.

– Там же вроде чужаков не принимают? Я слышал, и воды не нальют, если к ним забрести ненароком.

– У них как, – пустился Матвей в разъяснения, – коли чужак поглазеть приехал – не нальют воды и вообще прогонят. А коли человек обездоленный – примут, считается по-божески это. Вот и напринимали отбросов. И хорошо разве? Нормальному человеку на тот берег ступить боязно. Вон к чему их вера-то привела.

– Да ведь не так плохо, если вера есть, – заметил Лука.

– Ты, что ли, верующий?

– Я-то нет, но многим людям вроде как опора нужна. А ты, дед Матвей?

– А я, Лука, полжизни без бога прожил, и хорошо прожил. И остаток как-нибудь без него доживу. Стар я образ мыслей менять.

Они бы, может, и еще говорили, но тут из окна прямо над ними высунулась Инна да с наигранным возмущением воскликнула:

– Чего языки-то мусолите? Матвей, ты мне работнику зубы не заговаривай! Аль не к кому на ухо присесть?

– Ты же знаешь, нет у меня никого, – тихо отозвался дед.

– Ну так приходи в гости, вечером. Чаем-то напою, – и Инна скрылась в оконце.

Матвей наклонился ближе к Луке и полушепотом сказал:

– Ага, напоит. Она в гости-то зазовет, а к вечеру в голове у ней переклинит – так и на порог не пустит. Я к ней ужо так сходил один раз. Прогнала, а теперь и не помнит, – и старик, указав на окно, покрутил пальцем у виска, а затем, хромая да подскакивая на здоровой ноге, двинулся в сторону дома.

Крышу Лука залатал довольно быстро. Гораздо больше времени ушло на то, чтобы продолбить прогнившие половицы под течью и на их место поставить свежие обрезки дерева.

К слову, собранные Инной и сваленные в кучу доски зимой еще начали гнить, и Лука использовал новые – радловские, которые тот завез старухе с неделю назад в качестве помощи. Радлова старуха не поблагодарила, хотя подношение приняла.

После работы пили чай – Лука поначалу отнекивался, но Инна настояла на своем:

– Да подождет, – говорила, – подождет твой Илья, не дите малое! Ничего не станется с ним.

Уже за столом она продолжила тему:

– Зря ты сына так изнежил. Мужское воспитание ему надобно было, а ты чего?

– Да и сам знаю. Видишь, когда Анна умерла, испугался я еще и ребенка потерять. Потому оградил от всего с детства, – Лука вспомнил вчерашний поход на могилу и руки, рыжие от ржавчины, но быстро отмахнулся от видения.

– Анечка славная у тебя была, – сказала Инна. – Но хилая. Да и неудивительно, родители-то у нее рано померли. Я их хорошо знала, они мне по приезду сюда помогали хозяйство наладить. Я ж неумехой была! А вишь че, выжила тут! Это я к чему припомнила-то – Илье твоему тоже работать надо. Стыдоба же – здоровый лоб цельными днями лежкой лежит. Ну где видано такое!

– Думаю, как завод обустроят, найдется место, – процедил Лука сквозь зубы. Лицо его был крепко сведено, а щеки и скулы побелели от напряжения – по привычке он пытался при упоминании покойной жены свести на нет свою улыбочку. Не выходило.

– Почему завод-то? – воскликнула Инна. Рот ее от негодования раскрылся и по обыкновению развалился на две беззубые половинки, как при всяком чересчур большом усилии. – В деревне, что ль, работ нет?

– Руки у него неспособные. На заводе наверняка учет введут, люди понадобятся на бумажную работу.

– С бумажками таскаться – работа разве? Научи его хоть обувь чинить, тоже дело!

– Обувь он вроде как не освоил, – ответил Лука, смутившись. – Ум у него есть, а ручной труд не удается никак.

– Ишь че, ручной труд! Так и говори, что руки из заднего места растут, – старуха хрипло засмеялась, вновь раззявив страшный свой рот, и вдруг уставилась куда-то в пустоту невидящим взглядом, вроде как прекратив на миг соображать.

Впрочем, она тут же оправилась и заговорила о другом:

– Не нужен нам завод. Гнать надо отсель всех рабочих, – она посмотрела прямо перед собой, перекосилась от бессильной злобы и выпалила: – Из-за него ведь все, из-за борова!

– Ты про Петра, что ли? Помягче бы ты с ним, доски для крыши он ведь привез.

– Да на кой ляд мне его доски! У меня свои доски были сложены, хорошие, крепкие. А теперь выбросить пришлось. Нет, этот Петр все против меня!

Лука хмыкнул, вспомнив, насколько «хороши» были отложенные старухой доски, а та никак не унималась:

– Со свету меня сжить хочет, вот что. И завод этот проклятый он первым выдумал! Нет, правильно Тома сделала, что умотала от него. Я давно говорила, а тут она сама в столицу рванула. Хоть на старости лет мать послушала.

– Она ведь Лизавету искать поехала.

– Лизавету? – удивилась старуха. – А чего ее искать, коли она тут?

От неожиданности Лука поперхнулся чаем и сквозь кашель переспросил:

– Кх… как это… тут?

– Да недавно приходила ко мне. Значит, вернулась с учебы-то. И главное, удумала – в юбке одной ходит, а так голая. Я ей говорю: Лиза, сдурела ты, что ли? Так, поди, даже в Городе не щеголяют, хотя там девки все сплошь распущенные! А она говорит: не до того мне теперь, бабушка. И как-то, знаешь, плывет…

«Плывет, – мысленно повторил Лука, поборов кашель. – Ах, бедная Инна! Уже в бред впала, мерещится ей всякое».

В этот момент глаза старухи заволокло туманом, сама она пошатнулась да чуть не завалилась набок, так что гость испугался, не сделалось ли ей плохо. Вернув себе равновесие, она поозиралась по сторонам, как потерянная, и печально произнесла:

– Случилось что-то с Лизаветой нашей. Плохое случилось.

Луку передернуло, тут же вновь закололо где-то под сердцем, но он отмахнулся и, стараясь придать голосу как можно больше уверенности, сказал:

– Вернется Лиза. Не переживай.

– Нет, не вернется – еле слышно отозвалась старуха. – Не она ведь то приходила. То бес приходил.

Во дворе взвыла собака, как и в прошлое посещение Луки, и Инна, придя в себя от этого истошного воя, заговорила громче и бодрее:

– У, зараза! Опять надрывается! Собаки, вишь, постоянно под окнами воют. Мука сплошная. Смерть мою, что ли, учуяли – не пойму никак.

– Да перестань! Рано тебе еще о смерти думать, – приободрил ее гость.

– Конечно, рано! Я за свою жизнь со стольким справилась, неужто со смертью не совладаю, – и она зашлась приступом хохота, а челюсти ее при этом задвигались да забились друг о друга, сильно, но беззвучно, как поломанная трещотка.

– Ладно, пойду я, – Лука приподнялся со своего места, но тут же пошатнулся и рухнул обратно. Земля задрожала, и весь дом, на земле установленный, задрожал, так что заделанная крыша ходуном заходила, а некоторые плохо закрепленные половицы почти подпрыгнули. Вдалеке раздался оглушительный, раскатистый грохот. Раскаты его покатились по холмам, ударили по окнам, оттого все окна в селении затрещали в своих тесных рамах.

Лука выскочил на улицу и увидел стелющийся над озером дым, а за дымом, на противоположном берегу – яркие огненные всполохи, раздирающие небо в клочья.

Тогда он со всех ног ринулся к месту происшествия, обежал вокруг озера, обогнул раскуроченный машинами котлован и через десять минут, весь взмыленный, как загнанный во время гонки скакун, которого вот-вот пристрелят, оказался у радловского дома.

Дом был цел и невредим, но позади него взрывали горную породу. Склон древней горы, нависавший над поселком каменным щитом, был выворочен наизнанку, в воздухе беспощадной шрапнелью летала щебенка – в нескольких зданиях по эту сторону даже оконца расколошматило. Возмущенные жильцы повалили наружу да так и встали, как вкопанные, да рты разинули, завороженные огненными столпами.

Ближе всех к месту взрыва несокрушимой глыбой стоял Радлов. Щека его была распорота осколком камня, из нее лилась кровь, не переставая, а глаза были мутны и черны, и там, в непроглядной тьме этих глаз, угадывался призрак грядущих разрушений.

 

Глава одиннадцатая. Птицы

Тринадцатого мая, еще засветло, в селение по реке прибыла лодка. Лодка была довольно широкая и длинная, рассчитанная на двух гребцов, с выступающей позади кормой. Она проследовала до самого устья и причалила к берегу – дальше, в озеро, не пустили из-за строительных работ. В носовой части суденышка сидела Тамара. Женщина куталась в плотную темную шаль настолько, что даже лица не было видно, но все равно иногда вздрагивала от холода, накопившегося в теле за время пути. Посередине расположились двое серых, невзрачных мужчин, вооруженных веслами. А на корме, застланной парусиной для защиты от сырости, стоял гроб. Его закрепили с помощью веревки, обмотав шаткую конструкцию на несколько раз, но и под веревкой он трепыхался в такт раскачиванию лодки – съезжал чуть влево, потом чуть вправо и обратно, соблюдая одинаковые паузы в своем незамысловатом движении. Потому к шелестящему звуку бьющихся о борта волн и скрипу дерева от весел добавлялся размеренный, натужный скрежет.

Как только добрались до берега, гребцы отвязали гроб и потащили его к радловскому дому, спотыкаясь о многочисленные осколки камней. Тома шла впереди, показывая дорогу, и по-прежнему прятала лицо в складках ткани. Редкие прохожие глядели на процессию с беспокойством.

Во дворе прибывших встретил Радлов. Он за последнюю ночь осунулся пуще прежнего и с трудом управлялся со своим грузным туловищем, потому начинал то покачиваться не к месту, то бессознательно ощупывать себя, как бы желая удостовериться, принадлежит ли ему та или иная часть его же непослушного, отяжелевшего тела – недостаток сна сказывался на нем весьма сильно.

На безрадостную ношу, которую внесли гребцы, он посмотрел как-то ошалело, ничегошеньки не понимая, и долго ворочал языком, при этом не в силах произнести хоть что-нибудь внятное. Наконец собрался с мыслями, выдавил из себя:

– Чего это? – и принялся странно, глазами навыкате таращиться то на жену, то на подношение.

Шаль с лица Тамары спала, и Петр увидел впивающийся в него колючий взгляд, полный то ли неясного укора, то ли ненависти. Лицо Томы было изможденным и опухшим, а губы сухие, бескровные, почти белые. Женщина сделала над собой усилие, буквально заставив свой рот раскрыться – слипшиеся воедино омертвелые губы разорвались, занемевший язык шевельнулся, дугой уперся в верхнее нёбо, тут же оттолкнулся от него и породил одинокий звук «л». Затем только Тома произнесла:

– Лиза, – и после еще одной схватки с собственным голосом добавила: – Лиза там.

Не дожидаясь ответа от мужа, она скрылась внутри дома. Грузчики вслед за ней внесли гроб, почти сразу вернулись на улицу и обратились к Радлову без какого-то особенного сочувствия:

– Горе горем, а заплатить нужно.

Петр посмотрел затуманенным взором куда-то сквозь них, полез в карман, на ощупь вытащил смятые деньги и протянул говорившему, при этом ткнув его в грудь. Тот взял пачку, расправил ее хорошенько, пересчитал, кивнул удовлетворенно, и работники исчезли.

Радлов долго еще стоял посреди двора, как бы оглушенный, и пытался расшевелить застывшие от бессонницы мысли, дабы понять, что теперь делать, однако ответа на этот страшный, въедливый вопрос никак не находил.

Позже пришел Лука, подавленный и молчаливый.

Радлов встретил его в прихожей, у самого порога, и тихонько проговорил:

– Ты, наверное, зря сегодня…

– Пусть войдет! – громко донеслось из комнаты с жесткой, требовательной интонацией.

Тогда Петр посторонился, пропуская гостя, Лука сделал несколько шагов вглубь помещения и увидел дубовый гроб, установленный на двух табуретках – хоронить ведь только назавтра решили. Крышка была плотно прибита, по всей видимости, еще до переправы по реке, но ни эта предосторожность, ни резко бьющие в нос отдушины не спасали от запаха тления.

Лука тяжело выдохнул, хотел было прикоснуться к гладкой дубовой поверхности, но почему-то отдернул в самый последний момент руку и быстро поднялся в комнату на втором этаже. Кругом все увешано было черным тряпьем, и Тома, сидевшая у стола скорбным изваянием, тоже была с ног до головы в черном.

Гость долго изучал ее постаревшее, с обостренными чертами лицо, а затем спросил – тихо-тихо, словно боясь растревожить кого-то невидимого:

– Как… – осекся, но завершил сквозь хрип: – Как она умерла?

– Задушили, – глухо, будто из склепа, прозвучало в ответ. – Ее у монастыря нашли. В апреле еще. Без одежды почти.

– Хочешь сказать, ее…

– Нет, – Тома замотала головой. – Нет, я узнавала. Нет.

После этого женщина замолчала и очень долго сидела безо всякого движения, рассматривая поверхность стола. Лука и вошедший за ним Радлов, да и все предметы в комнате замерли вместе с ней, словно боясь ненароком издать какой-то неуместный звук и вывести несчастную из спасительного забытья.

Она, впрочем, сама очнулась, огляделась по сторонам, как бы ища поддержки, и продолжила:

– Я все гостиницы в Городе объездила. Не знала ведь, что зря. Она уж на третий день после побега была м… – голос сорвался, и слово «мертва» заглохло на первом же звуке. – В полицию обратилась, когда совсем надежда иссякла – боялась очень туда идти, словно чувствовала. Там сказали, что Лиза умерла. А я думаю – ошиблись! Не она! Нельзя по фотографии наверняка понять, тот ли человек! А у самой внутри оборвалось что-то. На опознание в Вешненское поехали, там морг какой-то особый… в общем, выкатили мне этот стол. И уже она вроде как на себя не похожа – от времени. Но меня… пот холодный прошиб сразу. Лиза это. Лизонька моя это, – по лицу Томы мягко скользнула слеза и упала на стол.

Тома уставилась на нее, не понимая, что это за мутная капля да откуда она взялась, потом догадалась и начала руками водить по щекам, пытаясь понять, мокрые они или нет.

– Я… плачу? – спросила она, не признавая и не чувствуя собственного лица, и вдруг навзрыд завыла – не заплакала, а именно завыла, неистово, дико, как собаки под окнами воют в особо холодные ночи. И от воя ее в петлю влезть хотелось.

* * *

Кладбище в деревне было неухоженное, поросшее травой и очень разрозненное – некоторые могилы отстояли друг от друга метра на три, а то и на все пять. Здесь мало умирали, потому что и вообще жило мало людей.

Весть о смерти Лизаветы распространилась молниеносно, и похоронную процессию, выдвинувшуюся из радловского дома с утра, провожало множество взглядов – любопытных и вместе с тем сочувствующих.

Но в самой процессии было совсем немного человек: всего-то двое нанятых рабочих, которые несли гроб, хромающий дед Матвей, Радлов, Лука, две какие-то пожилые жительницы, непонятно зачем увязавшиеся с остальными, и Тамара. Тамара держалась до последнего, вынесла все процедуры, связанные с опознанием и перевозкой тела из Вешненского трупохранилища, нашла приличный гроб и даже смогла накануне рассказать обо всех подробностях тягостной своей поездки, но в самый день погребения сдала. Выла, не переставая, да не могла идти, так что Радлов и Матвей вели ее под руки.

Инна Колотова на похороны внучки не явилась – сказала, что все это сплошь вранье, что родственники просто хотят ее таким образом довести до срыва, опасного в преклонном возрасте, и что с Лизой на самом деле все хорошо. Да и как не хорошо, коли та регулярно наведывается.

День выдался пасмурный, как по сговору, и в воздухе от позавчерашнего взрыва до сих пор пахло дымом. Работы в котловане велись без остановки, так что церемонию вместо траурной музыки сопровождал назойливый гул машин.

Рабочие поставили гроб, принялись копать яму, поскольку никто не додумался подготовить ее загодя. Рыли долго, лопата часто утыкалась в камни, и приходилось заходить под другим углом, чтобы их выкорчевать.

Справившись с непокорным грунтом, гроб на веревках опустили в могилу, но не успели и горсти земли сверху бросить, как что-то иссиня-черное прорезало воздух и упало вниз, гулко стукнувшись о крышку гроба.

Лука, помедлив, заглянул за край рытвины – там, прямо на дубовой крышке, лежал мертвый грач с остекленевшими глазами, в которых бесхитростно отражались рваные могильные стены и клочья облаков.

Вскоре в небе над селением появились еще грачи, целая стая. Беспорядочный их полет напоминал скорее агонию – они истошно кричали «ррах», разевая клювы во всю ширь, сталкивались друг с другом, мельтешили, подобно загнанным жертвам, рвущимся найти выход из западни, врезались с разлету в темные волокнистые облака и явно не знали, куда направиться.

На кладбище все забеспокоились, начали торопиться. Тамара прекратила выть, запрокинула голову кверху и вдруг стала заваливаться набок. Провожатые не удержали женщину – подвела хромая нога Матвея, – и она навзничь рухнула в обморок.

А на землю черными градинами западали мертвые птицы: одна за другой, одна за другой…

 

Часть вторая. Черная голова

 

Глава двенадцатая. После похорон

Кладбище было сплошь усеяно грачами – словно на земле от неведомой болезни проступила смолянисто-темная сыпь. Лука, как завороженный, до сих пор смотрел на птицу, упавшую в могилу – она лежала на дубовой крышке гроба брюхом кверху, вздернув когтистые лапки и распластав перистыми ошметками бесполезные крылья. Голова была запрокинута набок, как бы надломив шею, клюв криво раззявлен в беззвучном, схваченном посмертной судорогой крике, из клюва вываливался синюшный, остроконечный язычок.

На небо вдруг наползли тяжелые, тоже как будто синюшные тучи, и мрачные тени легли на деревню, укрыли ее зернистой, почти осязаемой тьмой. А в воздухе высыпали гроздья тумана, и дышать стало трудно, потому казалось, что наплывающие тучи душат.

Похороны пришлось завершать в спешке. Тамару вывели кое-как из обморочного состояния, но она все еще толком не могла ходить – Радлов и Лука повели несчастную домой.

Заканчивать с погребением остались Матвей да нанятые рабочие. Те, впрочем, запаниковали из-за падения птиц, хотели сбежать, однако дед уговорил их остаться. Он также просил убрать мертвого грача с гроба, но тут уж его не послушали – в могилу спускаться никто не хотел.

– Странно, что воронье перемёрло, – сказал один из рабочих, загребая очередную лопату земли да пугливо озираясь, словно опасаясь призраков. – Даже страшно.

– Не воронье это, – уточнил дед Матвей. – Грачи. Недалеко тут грачевник-то, ага.

– Чего ж они… поумирали разом? – спросил второй рабочий, потом достал из кармана пачку сигарет и закурил.

– Кто их разберет, – Матвей поразмыслил немного и, найдя вполне разумное объяснение, добавил: – Поди потравились чем.

Курящий рабочий принялся кашлять, довольно сильно – буквально выхаркивал наружу содержимое своего горла. Дым от сигареты шел какой-то излишне вонючий, едкий больше обычного, и вся она при сгорании покрывалась серозными пятнышками, которых вообще-то быть не должно. Мужчина отбросил окурок к соседней могиле, поборол кашель и задохшимся голосом произнес:

– Отсырели что ли. Фу, как саднит!

– Ты бы поостерегся, – предупредил его сослуживец. – Мало ли, чем птицы-то отравились. А ну, как оно и теперь в воздухе?

Вскоре они сровняли аккуратный холмик да воткнули в изголовье деревянный крест.

А люди в селении стали между тем несмело выбираться из своих домов, осматриваться – не только кладбище, но и всякий двор оказался усеян птичьими телами с раззявленными от смерти клювами, да осыпавшимися с этих тел перьями. И пополз по деревне вместе с тучами страх – невидимое, крадущееся проулками животное, которое влажными, холодными своими щупальцами пробиралось в каждую душу, терзало ее, заставляя сжиматься в тугой узел, а на хвосте несло множество нелепых, но жутких слухов. Старухи все больше гневом божьим стращали, а те, кто помоложе, настаивали на отравлении, связывая происшествие с заводом или добычей руды. И это было даже страшнее, чем гнев божий: Бог-то, поди, погневался на чад неразумных, предупредил их о силе своей да хоть какое-то время определил для искупления грехов, а ядовитый воздух так просто чистым не сделается, можно надышаться и умереть. Иные поговаривали, будто это специально народ травят, чтоб людей не осталось и можно было добычу развернуть пуще прежнего, жилые постройки снести да под ними все до основания перерыть.

Некоторые, наслушавшись, повязки на лица натянули, из марли и ваты. А кто подходящих материалов не нашел – обматывали рот и нос шарфом.

Позже стали кашлять – не сильно, зато повально, отчего паника только усилилась.

Стали допытывать рабочих, которые на берегу озера котлован под завод готовили – те и сами не особо что понимали, посоветовали идти к разрушенному склону, где добыча велась. Кто-то заметил, что рабочие без повязок ходят, но не кашляют – это породило новые слухи, мол, местных и правда намеренно травят, а сами чужаки противоядие приняли.

– Вы поглядите на них! Народ морят и хоть бы хны! – воскликнула какая-то старуха, подняв волну негодования.

Тут же произошла стычка, но прекратилась быстро – воспоминание о тракторе, пущенном на толпу, было еще живо в памяти.

У разрушенного склона трудилось совсем немного людей, все угрюмые, неразговорчивые, будто провинились чем. Делегацию от деревенских они встретили неохотно, но, поняв, что избавиться от надоедливых жителей не удастся, направили их к бригадиру.

А бригадир пояснил, что позавчера, во время взрыва породы, случайно подорвали еще и резервуар с горючим, из-за чего произошел выброс сернистого газа. Ядовитое облако ветром тут же отнесло на запад, к грачевнику. Там оно осело, наткнувшись на кромку леса, яд попал в гнезда и на деревья.

От подобного известия жители зашумели, заволновались, но бригадир кое-как их успокоил, указав на то обстоятельство, что рабочие никакой химзащиты не носят – настолько слаба опасность, – и что даже птицы не умерли бы, если б сразу снялись с насиженного места, а не пробыли в пропитанных ядом гнездах двое суток. Та же старуха, что возмущалась у котлована, начала причитать плаксивым и дребезжащим от старости голоском:

– Ой, что же с нами будет, что будет…

– Да ничего не будет, – уверил бригадир. – Пару дней покашляете и все.

– Чего ж рабочие не кашляют? – спросил еще кто-то из деревенских. – Вы им противоядие раздали, а нас заморить хотите!

Бригадир добродушно засмеялся от нелепости такого предположения и ответил:

– Мы ведь люди привычные, полжизни всяким таким дышим.

Объяснение это многих удовлетворило – все же звучало оно разумно, а жители не настолько были напуганы, чтоб разума лишиться. Долго гадали, почему птицы не покинули грачевник сразу. Одни говорили, мол, они и не почувствовали ничего, а как агония началась – взмыли в небо, ринулись к горе как к самому явному ориентиру, но от смерти улететь не успели да так над селением по очереди и умерли. Другие утверждали, что грачи не смогли бросить своих птенцов, которые уже потихоньку вылуплялись, да и деток, спрятанных под скорлупкой, им жалко стало, вот и не бросали гнезда до последнего. Вообще люди склонны приписывать животным некое благородство, потому вторая версия в конечном итоге всем пришлась по вкусу. Но, справедливости ради, запаха ядовитых испарений в воздухе не ощущалось, и если бы не массовый падеж птиц – жители деревни тоже сидели бы спокойненько по домам, кашляли да грешили на весеннюю простуду. Может, и птицы так – не знали да не ведали, что уж мертвы заранее…

После недолгих споров грачей решено было собрать и захоронить где-нибудь за горой, а то теплеет день ото дня, того и гляди, разлагаться станут.

Их совками или лопатами – уж кто что принес – складывали в большие холщовые мешки, предназначенные для хранения зерна и картофеля.

Вывозили на машине Андрея – того самого юноши, который когда-то имел недолговечную связь с покойной Лизаветой и у которого наряду с Радловым была машина. Старенькая развалюха с ржавыми звездочками на поверхности кузова, но на ходу. Полные мешки сваливали в багажник, за раз по два. Всего получилось пять с половиной мешков, и съездить надо было три раза.

Поехали сам Андрей, за рулем, дед Матвей, которому пришлось в тот день поучаствовать во всех вообще погребениях, и одна женщина из местных, на заднем сидении. Больше никто в помощь не отправился – одних жены не пустили, сказав, что птиц по всей деревне собрать и так большой труд, и мужья их не за тем живут на свете, чтоб их зазря припахивали; другие сами отказались, бесплатно ямы копать никому не хочется.

Путь был близкий, но из-за неровностей рельефа машина продвигалась медленно – то на камне подскочит, то на откосе заваливаться начнет.

– Голод, выходит, будет, – начал дед Матвей, не желая ехать в тишине. – На будущий год.

– Отчего же голод, дед Матвей? – поинтересовался Андрей, сосредоточенно глядя вперед и объезжая очередную рытвину.

– Да оттого! Грачи – птицы полезные, вредителей с поля поедают. А нынче всякая гнида расплодится. По осени соберем мало – вот и думай, чем зимой питаться.

– Неужели от вредителей избавиться нельзя? Химия вроде от насекомых хорошо помогает.

– Ну ее, химию твою, – старик махнул рукой, потом по привычке пожевал свои губы, собираясь с мыслями, и начал о другом: – На похороны Лизы почему не пошел? До сих пор, что ль, в обиде на нее?

– Не в обиде, а так, – уклончиво ответил Андрей. – Родителям глаза не мозолить, горе у них.

– Ага, – старик вдруг опечалился, громко вздохнул и дальнейшее протянул с назидательной интонацией: – Много у Лизки ухажеров-то было. Не пришел ни один. Ты-то мог хоть прийти, помочь, на тебя ни Тома, ни сам Радлов зла никогда не держали. Да и вообще хорошо относились…

– Они ко всем хорошо относились, – подала голос женщина с заднего сидения. – Им ее сбагрить хотелось, жениху какому на шею посадить. Ну… вот и сбагрили!

– Ты чего это, соседка? Нехорошо так говорить. Нельзя! – дед погрозил ей пальцем, но не шутя, а совершенно серьезно, стараясь придать лицу грозное выражение. Грозного выражения не вышло, только морщинки собрались складками на лбу и около рта, и стало лицо жутко старым да каким-то жалостливым. – Тамара вон совсем никакая. Горе же страшное, не приведи никому. А ты!

– Да что я? – не унималась женщина. – Дочь надо было воспитывать. Почти моя ровесница, немного ведь до тридцатки не дотянула, а так и не знала, чего хочет.

– Помолчи уж! Умная нашлась, ага.

– И верно, – осторожно поддержал Андрей. – Об умерших плохо не говорят.

– Я плохо и не говорю! Она разве виновата, что ее воспитанием обделили? Но Тамара-то должна была на нее влиять. Серьезно, дед Матвей, они ребенка спихнули на Луку, а он к их семейству вообще никаким боком не причастен, и ферму себе обустраивали. Вот дочь и выросла, царствие ей, конечно, небесное…

– И злая же ты, Ирина! – с осуждением сказал Матвей. – Увела кого у тебя Лиза, что ли? – он тут же продолжил, не давая собеседнице возможности ответить: – А коли и так! Девочка умерла, в семье горе, а ты все одно. Злой язык.

Женщина позади вся как-то обмякла, вжалась в сиденье и больше уж не заговаривала. По возвращении ехать во второй заход она отказалась.

– Чего взъелась? – недоуменно спросил Матвей, как только тронулись с новыми двумя мешками (прошлые два выгрузили на пустыре за западной расщелиной).

– Да на Лизу обиду затаила. Она же на Илью глаз положила, хоть и старше его, а тот Лизавету выбрал.

– А ты-то сам давно к Илье заходил?

– Ох, давно, дед Матвей.

– Тоже, что ль, из-за Лизки рассорились?

– Не ссорились мы, просто общаться прекратили.

– Вам делить ужо нечего и некого, зашел бы. Дружили ведь. А то что – деваху не поделили, и ага, конец дружбе?

– Не в том дело, – машина запнулась колесом о камень и пошла в гору, так что Андрей говорил прерывисто, отвлекаясь на управление. – Я слышал, он в петлю влез. Слабость проявил, получается. Так только слабые люди поступают. К тому же, он вечно телился, когда его отец в столицу посылал. Нет, не нужны мне такие друзья.

– Чего это? – не понял старик.

– Я ведь уехать отсюда хочу. Жизнь налаживать как-то надо. У нас тускло все кругом, и возможностей никаких. Так что я непременно уеду! А такие друзья только в омут тянут, хуже пьянчуг. Помочь – всегда пожалуйста, если приспичит, но дружить – увольте! Нельзя ведь слабаком быть.

– Больно ты к людям требовательный, – произнес Матвей задумчиво. – Коли он на такое решился – в душе, выходит, гадко. Это, выходит, пожалеть нужно.

Андрей ничего не ответил. Ехали молча что в обратную сторону, что в третий, последний, заход.

Мешки сбросили в кучу на пустыре, не доезжая до грачевника. Здесь тоже земля была сплошь усыпана птицами, но собирать их не стали – за деревней лежат, особого вреда не принесут. Да и место открытое, так что сами как-нибудь на солнцепеке иссохнут.

Андрей вытащил из багажника заранее заготовленные лопаты, одну отдал своему спутницу и принялся рыть. Но почва, сухая и каменистая, почти не поддавалась, так что вскоре он отбросил лопату и предложил:

– Дед Матвей, а может, ну его? Ну шесть мешков! Яму-то не час и не два рыть!

– Что ж, по-твоему, так их оставить? Ладно, эти, – старик указал на разбросанных кругом грачей, – по отдельности лежат, сгниют да в перегной уйдут. А тут коли внутри мешков гнить начнет – за версту вонь разойдется!

– Так ведь помощи никакой! Иришка на тебя разобиделась, а больше никто не поехал. Им лишь бы со своих дворов убрать, дальше не их забота! Мы-то с тобой тоже… не нанимались.

– Люди-то каждый себе на уме, ага, – заметил Матвей, покачав головой. – Только мы ужо вызвались, придется доделать.

– Может, тогда в болоте их утопим?

Дед согласился, что утопить груз гораздо легче, нежели под него яму копать, поэтому мешки свезли к лесу, так же, по два за раз, и забросили в ближайшее болото. Серая, неприятно булькающая масса заглатывала подношение медленно, но необратимо, как древнее пресмыкающееся, и совсем скоро от собранных по деревне птиц не осталось и следа – болотная жижа плотно сомкнулась над холщовой тканью, с аппетитом причмокнула и замерла.

Когда возвращались в селение, на въезде встретили Луку – тот пешком шел в сторону грачевника. Андрей остановил машину, не заглушив мотор, так что она хрипло гудела и подергивалась, а Матвей высунулся из оконца и прокричал:

– Не ходи туда! Отрава, поди, еще не улетучилась!

– Да я так, – отозвался путник рассеянно. – Куда ноги приведут.

– Отвезти назад, дядя Лука? – спросил Андрей. – Место есть, позади.

– Нет, спасибо. Пройтись хочу немного

Машина завыла, двинулась и через некоторое время исчезла в расщелине. Лука немного постоял, зачем-то всматриваясь в то место, где только что трепыхался автомобиль – так, словно видел еще его призрачное изображение, – потом замотал головой, отгоняя застывшую картинку, и продолжил бесцельный свой путь.

Он беспокойно смотрел по сторонам, всюду натыкался глазами на черных птиц, и эти мертвые птицы не только отражались на влажной глазной поверхности смутными кляксами, но и задерживались там – настырно лезли в незащищенный зрачок, проникали сквозь его бездну внутрь, в самую сердцевину головы по зрительному нерву, и растекались черным соком, заражая им все мысли. А мысли ворочались медленно, ибо были тяжелы, наслаивались одна на другую и давили своего обладателя неподъемным грузом, так что Лука согнулся в три погибели. Приходилось ему думать о несчастной Лизавете, о том, как воспитанница его умерла, так ничего не поняв о жизни – оттого-то и жизнь ее вышла сумбурной и дикой, огоньком, который вспыхнул случайно и погас так быстро, что даже горсти пепла после себя не оставил – весь выгорел; приходилось думать о своей жалости к Тамаре, с горечью сознавая, что и помочь ей нечем; о Радлове, который россказнями про завод столько страху нагнал, что теперь невозможно глядеть на рабочих без невольного ужаса; наконец (и эти мысли отгонялись в самый дальний уголок, ибо доставляли больше всего мучений), об Илье – вернее, о том, что Илья ни в коем случае не должен узнать, что Лизавета умерла, ведь неизвестно, как воспримет да как себя поведет; конечно, он сидит дома, потому россказней прохожих или доброжелателей можно не опасаться (доброжелатели-то всюду нос суют!), но что делать с собственным лицом, с выражением его, предательски тусклым и печальным? Вроде и к маскам не привыкать, ибо одну Лука уже носил, хотя невольно – маску лукавой веселости. Многое, очень многое позволяла скрыть эта навечно застывшая, перекошенная вправо улыбочка, да разве глаза скроешь, коли в них черные птицы поселились?

Впрочем, с сыном-то обувщик почти не общался в последнее время, и тем себя успокаивал – при необходимости вранья редкие встречи скорее на пользу. И все же было тяжело – на душе тяжело, словно и туда проникли проклятые птицы, и скребутся и трепещут крыльями, оставляя царапины на внутренней поверхности тела.

Так, пытаясь спастись от навязчивых размышлений, Лука добрался почти до самого грачевника, но дальше не пошел – сильный приступ кашля напомнил ему о предостережении Матвея. И действительно, не хватало еще наглотаться отравленного воздуха, слечь да потерять всяческую способность работать, а то и хуже…

«Рано помирать-то. Рано», – сказал Лука сам себе, развернулся назад и быстрым шагом добрался до деревни.

В рабочем поселке происходила размеренная, неприглядная жизнь: опять сновали дети, встречались просто и по-домашнему небрежно одетые женщины. В отдалении слышались гул и стрекотня, создаваемые стараниями отсутствующих здесь мужей, которые давали жизнь ненасытным механизмам у озера. Солнце склонялось понемногу к закату, опрыскивая небо розоватым свечением. Тучи ушли куда-то совсем далеко, унесли в своей утробе так не начавшийся ливень и разродились им за древней горой – в северной части небосвода можно было разглядеть темное пятно и сверкающие на его фоне молнии.

Дул ветер, какой-то обессиленный и оттого едва уловимый, пахло гарью, и Лука вдыхал гарь, откашливался от нее и пробирался вперед.

Обогнул загороженный котлован – там по-прежнему лениво ползала строительная техника, а рабочие из-за надвигающихся сумерек надели специальные каски с прикрепленными спереди фонариками, так что издали, в полутьме, их суета напоминала полчища снующих вокруг рытвины, перемигивающихся друг с другом светлячков.

Темная поверхность озера порывалась мягкой рябью, от ветра, и была испещрена мелкими танцующими бликами сиреневого оттенка, будто цвет воды и цвет угасающего солнца смешивались между собой, подобно акварели.

Становилось прохладно, но прохлады Лука ничуть не испугался – он был уже около своего жилища. Неспешно поднялся на крыльцо, в последний раз окинул взглядом вечерний пейзаж, разыгравшийся между озером и небесами, отворил дверь и вошел.

В прихожей сидел Илья, перегородив своим стулом путь в комнаты. Он был мрачен, сосредоточенно смотрел себе под ноги, не поднимая глаз.

Лука оторопел, встретив сына почти на пороге, и хрипло, с боязливыми нотками в голосе спросил:

– Ты почему здесь?

– Инна приходила, – ответил юноша сквозь зубы, поднял наконец голову, уставился на отца пытливым и недобрым взглядом.

– Она ведь часто приходит, – Лука заговорил неуверенно, скороговоркой, будто заранее почуял неладное. – Да что случилось-то?

– На родню опять жалуется. Радлов, мол, историю сочинил, будто Лиза умерла, якобы чтоб бабка распереживалась да слегла с инфарктом или вроде того.

– Ну, – Лука вконец растерялся, – старая она. Совсем старая, сочиняет.

– И где же, по-твоему, Лиза?

– Лиза в… – Лука осекся. Хотел наплести что-нибудь про столицу, про затянувшиеся поиски, но понял, что пауза выдала его. Надо было срочно что-нибудь сказать, сгладить эту проклятую паузу, но одеревеневший от волнения язык не шевелился, а голосовые связки слиплись и отказывались породить хоть какой-то звук, и обувщик стоял у двери с раскрытым ртом, из которого не шли слова, и на сына старался не глядеть.

– Лиза в..? – повторил Илья с вопросительной интонацией.

Тогда отец весь как-то сник, сгорбился еще сильнее и залепетал еле слышно, заикаясь да от нервов бросая фразы на середине:

– У… умерла, это правда. Ты главное не… Ты пойми, Илюша, я же за тебя боялся. А в жизни случается, знаешь, всякое. Вот мама когда твоя… мама твоя тоже… и мне ведь плохо было! А это перетерпеть, перетерпеть нужно…

Но старался Лука зря – себя только в тоску вогнал. Илья, казалось, вовсе ни в каком успокоении не нуждался – известие о смерти возлюбленной он принял не то что с самообладанием, а даже с совершенным безразличием. Поговорили о похоронах, о падении птиц, не покидая тесной прихожей, потом разошлись по разным комнатам.

Необычайная холодность сына Луку и испугала, и обрадовала. Испугала, потому что подобное спокойствие почти граничило с бездушием, со злом, ведь не чужой человек умер (хотя такую реакцию вполне можно списать на обиду); обрадовала, потому что если уж Илью так мало волнует эта смерть – значит, тревожиться за него не стоит, никакого себе вреда не причинит.

Через час совсем стемнело, и ночь вступила в свои права, укутав селение в густую синеву.

Обувщик сидел в боковой комнатушке, служившей ему мастерской, и при свете яркой, бьющей по глазам лампы чинил прохудившиеся сапоги. Работы по весне скопилось немало – на улице сыро, слякотно, с дырявыми подошвами особо не погуляешь.

Только не шла работа – руки отчего-то тряслись, будто с похмелья, подметки приладить никак не удавалось, да и невнятное беспокойство одолевало, копошилось где-то за грудиной этаким надоедливым, неугомонным червячком.

Потому Лука скоро забросил обувь, выключил лампу, побродил немного по дому, пытаясь взять себя в руки. В какой-то момент самым краем глаза, в той части, где зрение практически сходило на нет, он приметил вроде как черную птицу, из тех, что на пустыре лежали, но, обернувшись, ничего и никого не увидел. Вероятно, это в собственных глазах его пташки мельтешили – фантомные изображения, не успевшие выветриться за день.

Странно, но это мимолетное видение заставило Луку задуматься о сыне. Он отправился в комнату Ильи, подгоняемый неприятным предчувствием, раскрыл дверь да так на пороге и застыл от замешательства: комната оказалась пуста. У стены стояла неприбранная, никем не занятая кровать, а к спинке ее зачем-то крепилась проволока, образуя некое подобие петли.

Вновь Лука заметался по дому, охваченный диким, первородным страхом, от которого тело мгновенно леденеет – искал сына во всех помещениях и закутках, затем, поняв, что находится в доме в одиночестве, выскочил на улицу.

Туман, рассеявшийся было после полудня, к ночи сгустился пуще прежнего. Воздух стоял влажный и белый, как простыня, и буквально в пяти-шести метрах от себя ничего невозможно было распознать.

Лука осторожно двинулся вдаль, озираясь по сторонам, и почти сразу увидел в некотором отдалении Илью – один лишь знакомый силуэт, вынырнувший из облака тумана. Обувщик окликнул его по имени, но тот не дрогнул, не отозвался и продолжал идти вперед, довольно быстро, однако при этом не раскачиваясь, не совершая характерных для спешной ходьбы движений плечами или руками – так, словно и не шел, а скорее плыл, подвешенный над землей при помощи неведомой силы.

Лука стремительно за ним гнался, только догнать не сумел. Силуэт пропадал время от времени, заворачиваясь в простыню тумана, затем возникал вновь, на прежнем расстоянии. И как ни ускорял преследователь шаг, ни срывался на бег – приблизиться не смог ни на йоту.

Призрачный силуэт привел его к заболоченному месту недалеко от кладбища. Опасной трясины там никогда не было, но место все равно считалось заболоченным, поскольку выходившие наружу подземные воды размывали почву настолько, что в образовавшееся месиво из глины и грязи можно было провалиться чуть ли не по пояс. Марево здесь становилось непроглядным, подпитываемое душным дыханием застоявшейся сырости, каплями оседало на кустарнике, на деревьях, ни лице Луки, без того покрытом холодной испариной.

Деревья кругом стояли хилые, немощные – произрастая внутри древней горы, они рано или поздно достигали корнями каменистой основы, скрытой под слоем почвы. Корни немного точили камень, буравили его наружный слой, но глубже уж не росли, и потому не могли питать чересчур широкий ствол да раскидистые ветви. Оттого деревца были тоненькие, невысокие, а ветви их разрозненно топорщились какими-то скрученными, изломанными клубками, трещали от малейшего ветерка и шевелились, напоминая отростки каких-то диковинных, неприятных насекомых.

Лука пару раз провалился в болотце, вымок, но упрямо следовал за силуэтом, продолжая тщетно звать его по имени:

– Илья! Илья!

А силуэт мелькнул в белесой дымке да вдруг пропал.

В отчаянии плескался Лука в грязной воде, мыкался то туда, то сюда, натыкаясь на ощерившиеся клубни ветвей, которые враждебно протягивали к нему свои хлипкие, остроконечные отростки-язычки, кое-где покрытые зелеными пятнами нарождающихся листьев.

– Илья! – вопил он истошно, но в ответ слышал лишь трескотню растревоженных деревьев.

Тут что-то как будто вздрогнуло в отдалении. Обувщик ринулся в ту сторону, выкарабкался из вязкой лужи, уловил прямо подле себя, за пеленой тумана, тихий, натуженный скрип, пригляделся и на ближайшем дереве увидел нечто продолговатое и большое, неуместно приделанное к ветке да мерно раскачивающееся, как затухающий маятник. А дерево прогнулось под тяжестью, и неопознанный предмет почти касался земли.

Вскрикнув от ужаса, который родился раньше узнавания, где-то вне пределов изможденного разума, Лука подался всем телом вперед, разорвал в клочья белесую завесу и очутился рядом со своей находкой. На худосочной ветке в петле висел Илья, изредка подергивая ногами. Юноша не пытался высвободиться, руки его болтались вдоль туловища совершенно безвольно, лицо было перекошенное, синее и вместе с тем блаженное, так что ноги двигались скорее не от желания спастись, а повинуясь банальному рефлексу.

Лука одной рукой обхватил сына за пояс, действуя молниеносно, но неосознанно, как в лихорадке, чуть приподнял его, чтобы ослабить натяжение веревки, вторую руку протянул вверх, к петле, но от сырости не смог ухватиться – на пальцах остались тонкий слой влаги и неприятное, шероховатое ощущение от соприкосновения с ребристой поверхностью веревки. Тогда обувщик приподнял повешенного еще выше (тот почти перегнулся через плечо своего спасителя, повиснув на нем наподобие восковой фигуры), снова вцепился в узел петли, рванул что есть силы, напрочь поломав без того коротко стриженые ногти, и наконец освободил жертву.

Илья рухнул на землю лицом вниз, безжизненно соскользнув с отцовского плеча. Лука тут же перевернул его, осмотрел синюшное горло, увидел, как по уголкам рта повешенного стекает пена, как рот этот чудовищно широко раскрывается в тщетных потугах возобновить дыхание. Такие же движения совершает рыба, полежавшая немного на суше – она уже умерла, но нервы ее все еще посылают изредка команду вдохнуть, ухватить воздух иссушенным ртом. И рыба хватает, хватает воздух, но глаза ее уже мутны, уже впали вовнутрь, увидев смерть и безотчетно желая спрятаться от нее в черепной коробке…

Сердце, впрочем, у Ильи билось. Лука, справляясь с приступами паники и глотая беззвучные слезы, начал оказывать несчастному первую помощь, приговаривая при этом севшим, сиплым голосом, который болезненной и невнятной волной поднимался откуда-то из самого нутра:

– Чего ж ты наделал, Илюша. Ну… чего же ты, а?

Илья в ответ хрипел, глядя на мир угасающим, слепым до всего взглядом. Ноги его и руки заходили ходуном, затряслись, вроде как от судорог – били, били по земле да расплескивали кругом себя воду, разбрасывали комья грязи. А пена изо рта литься не прекращала, и сам рот продолжал по-рыбьи раскрываться и проглатывать куски сгустившегося над болотцем тумана.

Потом юноша задышал по-настоящему, хотя со свистом – грудная клетка его стала ритмично вздыматься и опадать, подобно включенному садовому насосу. Вот только глядел он так же мертво и тускло.

Отец взвалил его на согбенную спину и потащил ближе к жилым домам. Почти сразу опять угодил в лужу, по колено, но хватку не ослабил и драгоценную свою ношу не отпустил.

Недолго раздумывая, он направился к жилищу Андрея. Ясно было, что на сей раз Илья что-то в себе серьезно повредил, требовалась скорейшая врачебная помощь, а добраться до больницы иначе, как на машине, нельзя. И не в том беда даже, что Радлова из-за смерти дочери беспокоить не хотелось, а просто жил он дальше от места трагедии.

Добравшись до нужного дома, Лука аккуратно положил извивающегося от конвульсий сына на землю, затем принялся что есть мочи тарабанить в дверь, стучать по окнам, кричать, пока хозяин наконец не выглянул – с заспанным лицом и взъерошенными волосами.

– Очумели что ли! Полночь на дворе!

– Илюше плохо. В больницу, – выпалил Лука бессвязно, сквозь тяжелую одышку. – Прошу!

Андрей отошел ото сна, признал в ночном госте перепуганного деревенского обувщика, потер лицо и участливо произнес:

– Сейчас. Дядя Лука, сейчас! – после чего ненадолго скрылся.

Через минуту, а то и меньше, он выскочил на улицу, второпях натягивая куртку, помог донести бывшего друга до автомобиля, уложил его поперек задних сидений, сам залез на водительское место и завел мотор – тот крякнул от натуги, но прогрелся быстро. Лука примостился рядом; был он красный и взмыленный, уголок его вечно натянутой улыбки кривился, загибался книзу, отчего вся левая часть лица тоже поехала вниз, звездочками собирая морщины, а глаза блуждали и зацепиться ни за что не могли.

Выдвинулись тут же. Машина спотыкалась о каждую трещинку в почве, но Андрей скорость не сбавлял, в отличие от дневных вылазок – ни колес, ни подвески было ему не жалко, лишь бы пассажира, занявшего оба задних сидения, живым довезти.

– В Город или к шахтерам? – уточнил он на выезде, перед расщелиной. – В шахтерский-то поселок ближе.

– В Город, – сухо ответил Лука. – В поселке больницы нет, врач один.

Объезжали заболоченные участки, плутали промеж деревьев, но потом выскочили на трассу, растянувшуюся вдоль железной дороги, и остаток пути преодолели в каких-нибудь полчаса – Андрей гнал как полоумный, вся машина тряслась и тарахтела, будто вот-вот на ходу развалится.

В больнице, на окраине Города, приняли по счастью быстро. Задыхающегося, потерявшего сознание Илью уволокли на носилках, а Лука и Андрей остались ожидать в приемном покое.

Врач вышел к ним довольно скоро.

– Поезжайте домой, – сказал он уставшим голосом, лениво оглядывая посетителей из-под отекших век. – Положили в отделение, раньше, чем через две недели, не выпишем точно. Навещать по средам, после одиннадцати.

– Что с ним? – поинтересовался Лука и посмотрел на доктора с выражением вымаливающей надежды. Улыбку свою он крайним напряжением мышц сумел подавить, чтобы избежать расспросов от посторонних, оттого лицо побледнело и сделалось страшным.

– Перелом хрящей гортани. И длительное сдавление сосудов шеи.

– А это… очень опасно?

– Перелом-то срастется. А в остальном… – врач задумался. – Ну послушайте, он в петле по всем признакам шесть-семь минут провисел. Это много. Настолько много, что непонятно, как вы его живым доставили. Теперь уж не умрет, не бойтесь, да больше ни за что ручаться нельзя.

– В каком же смысле – ни за что?

– Память. Работа мозга. И прочее, – скомкано пояснил врач и собирался уходить, но Лука задержал его вопросом:

– Вы говорите, шесть-семь минут… точно ли это? Я ведь прямо за ним бежал, он как к дереву-то отправился, я… получается, его почти сразу вытащил.

– Неужели? – доктор недоверчиво сощурился. – И что, видели, как он вешался?

– Нет. Не видел.

– А дело это, я вам скажу, хитрое. Петлю нужно закрепить, место подготовить. Да вы его когда нашли, судороги были?

– Да. Он так, – Лука напрягся, пытаясь восстановить в памяти сцену, разыгравшуюся на болоте, и подобрать точные слова, – так дышать пытался, знаете, очень редко, но глубоко. А воздух внутрь не шел.

– Именно, – врач закивал. – По времени я не ошибся. Вы его с того света вытащили. Причем буквально – парень уж отходил.

Врач громко вздохнул – вероятно, от усталости – и ушел, а Лука без сил опустился на деревянную скамью рядом.

– Дядя Лука, поехали, – полушепотом произнес Андрей. – Правда, ни к чему мы тут.

– Да, да, – машинально согласился обувщик, но продолжал сидеть на месте, уставившись куда-то в одну точку на полу. Взгляд его остекленел, будто прилип к этой незатейливой точке, прилип намертво, и никакой нет возможности невидимую клейкую нить разорвать.

Андрей не знал, что еще можно сказать, поэтому сидел рядом молча и думая о своем. Впрочем, он и не думал особо – промелькнет мимолетная жалость к односельчанину, или вспыхнет радужное и нисколько неуместное в больничных стенах мечтание о переезде, но все непрочно, сквозь пелену и вату, ибо опять начало понемногу клонить в сон.

Лука между тем что-то пробурчал себе под нос, так тихо и невнятно, что разобрать было нельзя.

– А? – переспросил Андрей, пробудившись.

– Так я, ничего, – мрачно отозвался Лука, помолчал немного, однако затем продолжил – разум его наконец зашевелился, принялся медленно, скрупулезно пережевывать произошедшее: – Я ведь Илюшу на улице приметил. Звал его, бежал за ним, да он не услышал и не остановился. На болотце-то наше я прямо за ним пришел. Прямо за ним, – эти последние слова обувщик растянул донельзя, словно пропуская из через себя и в самом их звучании выискивая некую тайну. – И помог почти сразу. А тут – шесть-семь минут!

– Бывает, что время от нервов вроде как по-другому кажется, – заметил Андрей, но Лука его даже не слышал и продолжал:

– И верно врач-то говорит: петлю надо закрепить, на дерево залезть, решить, за какой сучок зацепиться. Получается, я когда прибежал – он на том месте как минимум четверть часа провел, коли вместе с подготовкой, – улыбка, доселе сдерживаемая спазмом мимических мышц, вырвалась, расплылась во все лицо морщинисто кляксой, а сам Лука, этой улыбкой вдруг странно изуродованный, огляделся мутно и спросил, ни к кому конкретно не обращаясь: – Вот я и думаю: за кем же я шел?

 

Глава тринадцатая. Шалый

Весть о том, что сын местного обувщика вновь пытался повеситься и попал в больницу, на следующий же день разнеслась по деревне. Говорили много, но больше не о самом происшествии, а о том, как это перенесет Лука. Почти все сочувствовали ему – мол, у человека и так бед не оберешься, лицо от болезни кривое, жена уж несколько лет как померла, да вот еще к покойной Лизавете он был привязан, не хватало сына потерять. И всякий подобный разговор заканчивался совершенно одинаковым возгласом:

– За что же это на нашего Луку навалилось!

Недоброжелатели, впрочем, тоже нашлись и уверенно отвечали: если навалилось, значит, есть за что, Бог-то все видит.

Один пьяный мужичонка все утро шатался по селению, приставал к той или иной группе обсуждающих, или за прохожими увязывался как бы невзначай, да всем разъяснял развязно-нетрезвым голосом, что нечего обувщика жалеть, а все горести посланы ему свыше как наказание за излишнюю заумь – видано ли, в Город за книжками мотаться, от ума да от книжек всегда горести случаются. Незадачливого рассказчика отовсюду гнали, прохожие отмахивались, ускоряли шаг, а дед Матвей даже намекнул, что о хорошем мастере дурные слухи распускать не следует, можно в сезон без обуви остаться. Только разве это для пьяного аргумент! Если кровь алкоголем разгорячена, то и в дырявых сапогах тепло.

В итоге мужичонка прибился к стайке местных зубоскалов, человек этак из четырех (зубоскалы-то всюду найдутся!), и вместе они принялись сочинять шуточки, о том, например, что уж больно Лука-счастье для своего прозвища несчастен, либо что улыбается так вовсе не из-за травмы, а просто рад-радёхонек всю семью на тот свет спровадить. Остальные жители шуточки не подхватили и вообще обходили неугомонное сборище стороной, так что подвыпившая пятерка веселилась и злословила сама по себе, как гнилой отросток, отсеченный от целого организма.

А вот Илью в поселке не жаловали – никому он был особо не мил, ни с кем в последнее время не общался, живой раны на своем месте не оставил, – потому о нем если и упоминали, то вскользь да почти всегда недобро: слабохарактерным называли, размазней, дурачком. Старухи начинали иной раз причитать, как же, мол, тяжкий грех совершил, да разве можно после такого в глаза людям смотреть и прочее, но даже их причитания быстро затихали – нет, неинтересен был жителям этот странный и замкнутый юноша.

Пожалуй, одна только Ирина его жалела, которая в соседнем с дедом Матвеем доме жила вместе с матерью и еще двумя сестрами. Она, как о трагедии узнала, сама не своя ходила, а вечером, засветло, отправилась к Луке – разузнать, что врачи сказали да скоро ли Илья вернется.

Туман висел в воздухе второй день подряд, и все кругом сделалось расплывчатым, как бы размытым влагой, но женщина нашла дорогу сразу – в родном поселке не заплутаешь.

Лука довольно долго не отзывался на стук, потом все-таки открыл, ничего не спросив, и тут же исчез где-то в глубине комнат, так что гостье пришлось безмолвно за ним проследовать. Пробираясь по коридору, она заметила жуткий беспорядок по сторонам («А женской руки здесь не хватает» – пронеслось у нее в голове), сваленную в кучу старую обувь в дальнем углу, уловила запах затхлости и вдруг ощутила странную, неестественную для жилого помещения пустоту, сродни той, которая царит обычно в заброшенных местах вне зависимости от того, насколько там захламлено и какое количество людей побывало. На миг ей почудилось, будто она вторглась в потаенное убежище отшельника. Сам хозяин сидел в полумраке и был совершенно отстраненный, холодный, а тусклый взгляд его переходил с одного предмета на другой медленно и вязко, подобно болотной жиже, а то вдруг вовсе замирал, покрываясь пленочкой стеклянного блеска. И все-то обувщик глядел косо, избегая пытливого взора женщины, словно пытался что-то в глазах у себя спрятать.

– Я пришла… – начала Ирина, но тут же осеклась, потому что ее вроде как и не слышали. Выждав около минуты, она заговорила громче, с сильным нажимом на каждое слово: – Я пришла про Илью узнать. Как он? Что врачи сказали?

– Гортань сломана, – прозвучало глухо и невозможно тихо, будто Лука отвечал из соседней комнаты, через стенку. – В шее еще кровоток нарушен. А значит, и в мозгу тоже.

– И… что же с ним будет теперь?

– Не знаю, – сказал Лука, затем попытался совладать с собственным горлом и придать голосу большей громкости, но вышло не очень удачно: начало фразы получилось каким-то скрипучим, словно пробилось наружу через жернова проржавевшего механизма, а последние слова все равно сорвались до еле слышного хрипа: – Толком ничего не объяснили, но кабы разум у него не повредился, – набрал воздуху в грудь для того, чтобы продолжить, на выдохе опять раздался скрип: – Вообще-то поживем – увидим.

Ирине стало жалко этого человека, который даже не может справиться со своим явно простуженным голосом, и она спросила:

– А вам… а тебе помочь, может, чем?

– Да чем? Спасибо, но… ничего тут не поделаешь. Жив Илюша – и то хорошо.

– Нет, просто ты где-то простуду подхватил. Я бы могла лекарства принести, у нас дома и травки припасены разные, отвар попить тоже не помешает.

– Ах, это, – Лука помолчал немного, как бы утопая внутри себя, и добавил: – Нет-нет, спасибо. Сам как-нибудь…

Женщина потопталась на месте, не решаясь задать один наболевший, но неуместный вопрос, повернулась было к выходу, однако не удержалась и, уже стоя вполоборота, выпалила:

– Это он из-за Лизки, да?

– Других причин вроде нет.

– С собой в могилу его утащить захотела, значит. У, стерва, – от злости Ирину передернуло.

– Ну зачем ты? Илья ведь… сам. Кого винить?

– Да ее и винить! – Ирина окончательно озлобилась и перешла на крик. – Не уехала бы, так ничего бы не случилось! И что вы все к ней добренькие такие, не пойму!

Тут она разревелась – больше не от несчастья, а из-за осознания бесполезности гнева по отношению к умершей, которую с недавних пор ничей гнев не мог ни взволновать, ни обидеть, – и, не дожидаясь ответа Луки, убежала.

Остаток дня женщина провела дома, то плача, то как-то чересчур бессмысленно глядя в окно, отражая замутненным взглядом, как ночная мгла постепенно пожирает остатки солнечного света, но не видя этого. Мать и сестры пытались ее успокоить, говорили, что ничего действительно ужасного не случилось, коли уж все живы, и что не об Илье слезы лить – слабый он, мальчик совсем, работать не хотел или не умел, с таким не проживешь. А Ира одно свое – красивенький, стройненький, где еще в селении такого сыщешь…

* * *

У Ирины был брат, старше на целых пятнадцать лет. Жил он отдельно в расхлябанной, заваливающейся набок избе на окраине, в стороне от прочих. Семья с ним общаться не желала, что нисколько не удивительно – с юности еще, как отец умер от пьянки, начал он периодически сестер избивать, ради воспитания в них «добропорядочности» (а те ведь совсем маленькие были, Ирине, как самой младшенькой, года четыре исполнилось на момент смерти отца), позже принялся и на мать замахиваться. Женщины безропотно терпели побои, но в какой-то момент не выдержали – объединили усилия и прогнали домашнего деспота на окраину, в старый никчемный дом, где раньше, до замужества, обитала мать. Отселение произошло что-то около десяти лет назад.

Брата звали Борис. Это был человек крепкий и крупный, очень мрачного вида, с застревающим на всем подряд тяжелым взглядом, в глубине которого горела дикая, беспричинная и оттого совершенно неутолимая ярость, и вечно засаленными волосами, длинными и редкими. Волосы спадали ему на лицо этакой хлипкой изгородью, и взгляд из-под них горел еще страшнее – будто хищный зверь через решетку выглядывает. Вообще же Борис был неопрятен и жутко много пил, отчего, правда, не пьянел толком, а лишь злее делался.

В селении его побаивались и тихо ненавидели, и за чересчур буйный нрав прозвали Шалым. При этом открыто с ним никто старался не враждовать; он ведь почти наверняка тут же в драку полезет, а драться с ним ни у кого охоты не имелось – Бориска кулаком мог голову запросто расшибить.

Лет шесть назад, к слову, так и произошло: не поделил что-то Шалый с соседом да со всего размаху, вложив всю мощь своего чудовищного туловища, ударил противника и проломил ему череп. Благо, сосед кое-как выжил, попал на лечение в Город да там и остался от греха подальше, а самого Шалого осудили. За тяжкие телесные повреждения дали ему четыре года заключения и отправили в колонию, что на двадцать километров севернее родного поселка.

Вернулся он, отбыв весь срок наказания без поблажек, более злой, более неряшливый и мрачный. Местные приметили, что на одном пальце у него появилась синюшная наколка в виде перстня – что-то вроде прямоугольника, разделенного по диагонали на две части, заштрихованную и пустую. А другой палец, рядом, был обезображен огромным, во всю первую фалангу, рыхлым шрамом. Эта травма и страшная тюремная наколка заставляли жителей бояться Шалого пуще прежнего.

Борис по возвращении пытался наладить связь с семьей, но тщетно – те его знать не желали.

В избе своей он проживал замкнуто, спивался да общался с другими местными пропойцами. Наружу, в селение выбирался крайне редко, только если был повод излить свою озлобленность. В частности, именно он собрал вокруг себя стайку зубоскалов, которые над Лукой издевались из-за неудачного самоповешения Ильи. Впрочем, их хотя сторонились, в явный конфликт никто так и не вступил, и пришлось расходиться, не доведя ситуацию до настоящего разгрома.

Гораздо больше взаимоотношений обувщика с сыном Шалого заинтересовало другое событие, именно же смерть Лизаветы. До самой Лизы ему дела не было, а вот Радлова он ненавидел жутко – всеми фибрами своей сожженной яростью пепельной души. И давно бы уже учинил против него какую-нибудь гадость, да только Радлова он еще и боялся, причем боялся за то же самое, за что ненавидел, потому стычек с ним до поры до времени избегал.

Бориска в семье был старший из детей, и застал приезд Петра в примерно одинаковом с ним возрасте – может быть, младше на три-четыре года, не более. Чужака он невзлюбил сразу, за наличие хоть каких-то приличных денег, машины, за самый большой и богатый дом в селении, а больше за то, что он – чужак, не место ему здесь.

Шалый смолоду привык потакать собственным злым чувствам и решил как-нибудь изловчиться да приехавшему дельцу навредить – избить, дом поджечь или вовсе со скалы сбросить во время его изысканий. В те времена Бориска, преспокойненько измывающийся над сестрами без особого на то общественного порицания, был абсолютно уверен, что даже в случае убийства донести на него никто не посмеет. Тюремный срок позже развеял это заблуждение, но тогда Шалый чувствовал свою безнаказанность и, поразмыслив, остановился на том, что сбросить чужака со скалы – вариант самый приятный, и вражды долгой при таком раскладе не предвидится, и злобу свою можно досыта утолить.

И когда Радлов поднимался на склон разрушенной горы в поисках полезных ископаемых, Шалый незаметно следовал за ним, выжидая подходящий для нападения момент. Однако он на второй же день увидел, как Петр расправляется с валунами, передвигая и раскалывая их голыми руками, из-за чего струсил и в горы больше уж не лазил. Вообще он сразу как-то поостыл, отказался от идеи убийства, принялся действовать по-другому: то слух распустит, что приезжий все свое богатство наворовал, то местных пьяниц подговорит над ним подтрунивать (фантазия у Шалого была бедна, сравнить ее можно разве что с пересохшим колодцем, исполнители же и подавно не отличались изобретательностью, так что ничего, кроме язвительного «Нашел свою нефть?», Радлов тогда не услышал).

Если бы кто узнал, что Шалый испугался приезжего, он был бы удивлен до крайности: Радлов-то хоть и имел туловище необъятного размера, все же выглядел откровенным толстяком и визуально уступал широкоплечему, мощному Бориске. Да только внешность обманчива, и никакие широкие плечи не помогут против человека, который голыми руками запросто камни от горы отрывал. Камень – не чья-нибудь голова, он покрепче будет…

И хотя силен был Шалый, а верно смекнул, что в случае перепалки чужак его попросту раздавит, потому вскоре прекратил любые попытки противостояния. Ненависть к Петру затаилась и росла с каждым днем, сокрытая от посторонних глаз, и вместе с нею рос страх, превращая своего обладателя в нелюдимого звереныша. Он всего лишь встретил на своем пути человека более крепкого, который в принципе мог дать ему отпор, но не выказывал никакого на то желания – иными словами, ровным счетом ничего не произошло. Но в окутанной пьяным туманом, медленно работающей голове Шалого этот факт приобрел какое-то вывернутое, чрезвычайное значение, породил безотчетную панику и ночные кошмары. Вдруг представит Бориска, как Радлов зачем-то врывается к нему в избу, разнося хлипкие стены, набрасывается на него, принимается душить, а потом рассекает пополам, подобно валуну на горе – и не может уснуть, сгорает от жажды мести, будто действительно Радлов врывался и душил.

В тюрьме и после вся эта натуженная мозговая работа сошла на нет, неприятный образ забылся, бесплодные страхи уступили место вещам более насущным, но вот умерла Лиза, и у Шалого постепенно оформилась мысль: а смерть дочери-то, пожалуй, давнего врага ослабила! И только после этой мысли вспыхнула прежняя ненависть, словно просто дремала в ожидании своего часа, зарытая под слоем пепла; ожили давние кошмары, и вновь Шалого душили выдуманные руки, и вновь хотелось ему мстить непонятно за что…

Вылазка в селение с целью распустить гадкие шуточки про Луку являлась своеобразной проверкой – как отреагируют местные, посмеют ли перечить жуткому затворнику, смогут ли дать бой. Не смогли.

Расхрабрившись, Бориска на следующий же день стал отираться вокруг жилища Радлова, мыкался у забора, через щели заглядывал во двор и на ферму, искал лазейки, чтобы пролезть внутрь и подсмотреть в окна за повадками и самочувствием хозяев.

Часа через два своих мытарств он вплотную столкнулся с Томой – та решила наконец сходить на могилу к дочери. Увидев прямо у ворот человека, о котором в селении была дурная слава, женщина испугалась, окрикнула мужа.

– Не ори, ты! – прошипел Шалый и попытался рукой заткнуть Тамаре рот, но она его укусила.

Борис отдернул руку, посмотрел с явным недоумением на капельки крови, лениво выползающие из-под блеклой кожи, потом рассвирепел (не сразу, после каких-то раздумий, словно до сознания его слишком медленно доходил смысл этих алых капелек), приблизился к женщине и хотел схватить ее, но в воротах уже появился грузный, тяжело дышащий Петр.

Борис замер на месте, не зная, что теперь следует предпринять. Тома между тем спряталась во дворе.

– Тебя кто звал? – с едва скрываемым раздражением спросил Радлов.

– Так, – угрюмо отозвался Шалый, на всякий случай делая шажочек назад. – Походить.

– В других местах где-нибудь расхаживай. Нечего сюда лезть!

Тут Шалый приметил, что противник неважно выглядит – осунулся, весь как-то отек, сделался похожим на переполненный бочонок, под глазами у него налились мешки темно-бурого цвета, а сами глаза ничего, кроме отчаянной усталости, не выражают. Внимательно разглядев все эти черты истощения, Шалый мгновенно осмелел, расправил плечи, выпятил грудную клетку и отчетливо произнес:

– Ну и? Х… ты мне сделаешь-то?

Петр постоял немного без движения, как бы переваривая сказанное своим утомленным бессонницей разумом, затем весь подался вперед и толкнул Бориску прямо в выпяченную колесом грудь. Борис не просто упал – он опрокинулся навзничь с такой силой, что, казалось, головой мог пробуравить землю. Полежал некоторое время на спине, приходя в себя, сел, растерянно посмотрел прямо перед собой, потом столкнулся взглядом с нависшим над ним Радловым, как-то неестественно взвизгнул, вскочил на ноги и ринулся прочь. Оказавшись на безопасном расстоянии, он остановился, прокричал в адрес Петра несколько нецензурных ругательств и в замешательстве поплелся домой.

У себя в избе он пил до наступления сумерек, отчего пьянел и злился, а вечером вдруг отправился к жилищу своих сестер и матери. Отворила ему Ира – она была слишком увлечена своими переживаниями, потому забыла поинтересоваться, кто это к ним ломится. В противном случае Шалому, конечно, никто бы не открыл, даже мать.

Увидев перед собой громадную тушу брата, Ира ахнула от испуга, но быстро поняла, что братец-то пьян, и в случае чего с ним вполне можно справиться.

– Чего приперся?

– Не хами, – мрачно предупредил Шалый. – Могу и поддать.

– Наподдавался уже, проваливай!

Она хотела резко захлопнуть дверь, но Бориска успел подставить ногу и в образовавшуюся щелочку прохрипел:

– Помощь нужна.

Ирина не слушала – пинала брата по ноге и изо всех сил дергала дверь, стараясь ее затворить.

– Да стой! – крикнул Борис, стиснув зубы от боли – пиналась сестра весьма ощутимо. – Покажи, где дочери радловской могила!

Женщина машинально дернула дверь еще пару раз, как заведенная кукла, у которой внутри не до конца ослабла пружина, потом посмотрела на позднего гостя с любопытством, подумала немного, покачивая головой в такт собственным мыслям, и выскользнула на улицу.

– Лизки, что ли? – уточнила она, прищурившись то ли хитро, то ли злобно.

– Да, да, ее!

– А тебе зачем?

– Радлов… – Шалый сделал паузу, пытаясь подобрать такие слова, которые не выставили бы его смешно или глупо, – ударил меня. Отомстить хочу.

– Ударил? – Ира засмеялась, громко, с издевательскими нотками. – Что ж ты ему сразу не ответил?

Шалый молчал, свирепо уставившись на сестру.

– Так ты у нас только женщин бить горазд, – продолжала та сквозь гомерический хохот. – Какой слабенький, ну надо же!

– Пасть закрой.

Ирина от обиды проглотила смех, насупилась, но почти сразу решила этот момент замять и заговорила о другом:

– Разве твои алкаши не могут тебе показать?

– Эти с пьяных глаз не найдут. Так поможешь?

– Да. Ночью. Но ты больше не приходи, мама тебя видеть не может.

– Распустились без отца-то, – и Бориска замахнулся, изображая удар, но не ударил, а только осклабился – такие у него были шутки.

– Нет, – Ирина не дрогнула и от занесенного над ней кулака прикрываться не стала, понимая, что на сей раз нужна Борису, а значит, ничего он ей не сделает. – Просто отец наш такая же скотина был, как и ты, пусть земля ему будет пухом. Ты-то весь в него. А мы, помню, с облегчением вздохнули после его смерти – даже я, хоть и маленькая была совсем. Ох, как он изводил всех, как изводил…

– Распустились без него! – угрюмо повторил Шалый и замолк, не зная, что еще можно возразить.

Сумерки и туман между тем сгущались, и лицо сестры он постепенно переставал видеть – только глаза блестели двумя хищными огоньками. Борис вдруг испугался этих огоньков, представив, что вот отделятся они от скрытого во тьме лица и начнут его преследовать, покоя не давать, потому подытожил:

– В общем, ночью приходи ко мне, – и поспешил удалиться.

Ночь опустилась на селение как-то незаметно, мать и сестры улеглись спать, но Ирина уходить не торопилась – сидела в своей комнате и думала, хорошо ли она поступает, идя на поводу у своей ревности, уместно ли пытаться отомстить мертвой, или все это верх подлости. Да и с буйным братцем связываться не особо хотелось. Впрочем, думалось ей вяло, и когда из сонмища противоречивых мыслей выделилась одна отчетливая: «Да, это подло», – Ира отмахнулась от нее. Напряженный внутренний диалог в ней замер, в образовавшуюся толщу безмолвия потихоньку проникла сонливость, и женщина задремала – потонула в черноте, не видя никаких сновидений.

Через час она вскочила, сама не понимая, отчего, быстро собралась и выбежала на улицу.

Воздух был сырой, но туман, царивший последние дни, вдруг испарился, и было свежо и ясно, а по небу сахарной пудрой рассыпались бесчисленные звезды – не сосчитать.

Ира продвигалась вперед неспешно, с тяжелым сердцем, вздрагивая от малейшего шороха – чувствительность ее обострилась донельзя, она будто видела и слышала озябшей кожей. Вдали завыла собака, на ее вой отозвались другие, с разных концов селения, реденькие кустики по обе стороны от тропы негромко зашелестели, как бы перешептываясь, треснула ветка – все это проникало через кожу, обостряя воображение, и женщина постепенно ускорила шаг.

Уже на подходе к запрокидывающейся набок избе Шалого она услышала, как за опавшим, клонящимся книзу кустарником кто-то жалобно плачет. Свернула в ту сторону и вскоре увидела сидящую на земле девушку, совершенно голую, если не считать смятой юбочки на бедрах. Девушка сидела к Ирине спиной, съежившись то ли от холода, то ли от страха, закрывала лицо руками и тихонько всхлипывала.

– Ты это чего? – спросила Ирина, подходя ближе, но несчастная продолжала плакать, никак не реагируя на обращение.

– А где твоя одежда? Тебя обидел кто-то? – подгоняемая любопытством и жалостью, Ира приблизилась к странной девушке почти вплотную, внимательно осмотрела ее голую спину, поникшую голову, дергающуюся в такт редким всхлипываниям, потом стянула с себя плащ и со словами:

– На вот, держи, – накинула его плачущей на плечи.

Но плащ упал на землю, прямо в грязь, и никакой девушки ни под ним, ни вообще поблизости не оказалось.

– Фу ты, чертовщина! – воскликнула Ирина как можно громче, стараясь криком заглушить захлестнувшую ее панику, схватила плащ и, даже не отряхнув его от комьев грязи, стремглав бросилась к разваливающемуся жилищу брата.

Ворвавшись в избу, она тяжело вздохнула, дождалась, пока успокоится сердцебиение, от которого буквально уши закладывало, и прошла в комнату. Там за грязным, заляпанным столом расположились Шалый и еще двое человек, таких же неряшливых. В углу рядом со столом ползал целый выводок пауков, а вдоль стен сплошными рядами стояли бутылки, пустые и полные.

– Где только берете, – недовольно сказала Ира, указывая на эти плотно сбитые ряды.

– Часть сами гоним, – с самодовольной ухмылкой ответил Шалый, словно испытывал какую-то особую гордость. – Часть в Вешненском закупаем. Там есть.

– Ну да, магазин там большой, все ездят, – Ира придвинулась к столу, но садиться не спешила. – А где деньги берете? Не работаешь же совсем.

Двое товарищей Бориски захихикали, затем один из них, шатаясь, поднялся со своего места и развязным тоном начал объяснять:

– А делятся с нами деньгами-то. Мы, милая мадам, люди видные, с нами грех не поделиться!

– На трассе вдоль железки можно поживиться, – пропитым басом сообщил второй, потом вполголоса добавил: – Если водитель муфлон, конечно…

– Понятно, – Ирина покачала головой. – Грабеж. Ты, братец, снова сесть хочешь?

– А тебе не все равно? – грубо, с явным вызовом произнес Шалый, вскидывая голову.

– Да действительно! – съязвила женщина. – Может, на сей раз хоть упекут на подольше.

– Молчи, – Шалый внезапно сник, ссутулился и опустил глаза. – Не за тем собрались.

– И верно, миленькая, – пьяный мужчина, который до этого поднялся из-за стола, подошел к Ирине, обдав ее волной удушливого, застаревшего перегара изо рта, нахально улыбнулся, демонстрируя отсутствие части зубов спереди, и совершенно бесцеремонно ухватил ее за грудь, а осоловелые глазки его при этом заблестели и радостно забегали. Ира брезгливо отпрянула, и мужичонка, лишившись опоры, рухнул на пол, при этом разбив себе нос.

С минуту он пролежал ничком, так что все забеспокоились, не помер ли, затем медленно поднялся на ноги и, указывая пальцем на гостью, залепетал:

– Видали! Она виноватая. Она!

– Это сестра моя, – грозно сказал Шалый. – Заткнись, пока второй раз нос не сломали.

Мужичонка повиновался, сел в уголочке да принялся противно хныкать.

– Ну так… что делать собрались? – спросила Ирина, вновь приблизившись к столу. На нее поглядели недоуменно, так что пришлось уточнить: – Мстить как собираешься?

– А, это, – Борис выдержал довольно продолжительную паузу, словно уже ничегошеньки не соображал от спиртного, потом заговорил, запинаясь на каждом слове: – Ну там… крест вытащить… птиц гнилых бросить. Вот он, – похлопал по плечу рядом сидящего товарища (того, который вел себя поскромнее), – он собрал, на пустыре. Несколько.

– Ой, ни ума, ни фантазии, – усмехнулась Ира. – Ваших пташек убрать – пяти минут дело. А крест вообще ерунда, его еще на памятник менять будут.

– Чего же? – не понял Бориска.

Глаза у Ирины заблестели, как раньше, обратившись двумя хищными огоньками, и она каким-то не своим, вкрадчивым голосом со звенящими в нем истерическим нотками предложила:

– Выкопать и в болоте утопить.

Ей никто не ответил.

– Вы что? Неужто три здоровых мужика… – тут она посмотрела на пьяного с разбитым носом, – ну ладно, два здоровых мужика гроб не подымут?

Забившийся в угол мужичонка скорчил недовольную мину, обидевшись на то, что его вычеркнули из списка «здоровых», но вслух ничего не сказал, побоявшись реакции Шалого.

– А зачем в болото? – поинтересовался третий тем же пропитым басом.

– А чтобы… чтобы… – тут Ирина и сама задалась вопросом: «Зачем?», – стала судорожно рыться в своих мыслях, которые так и норовили ускользнуть от нее, и наконец выдала первое попавшееся: – Чтоб не вредила никому из могилы!

Впрочем, она тут же осознала, что произнесла какую-то глупость, жутко растерялась, покраснела, а под конец и вовсе перестала понимать, зачем сюда явилась.

– Покойница же, – робко промямлил Бориска и навыворот перекрестился, явно не зная, как правильно. – Нехорошо.

«Нехорошо», – мысленно повторила Ира, потеряла вдруг всякий интерес к сомнительному предприятию, махнула рукой и сказала:

– Делайте, как знаете…

По дороге на кладбище ей и вовсе сделалось нестерпимо стыдно, и она порывалась несколько раз сбежать, но Шалый ловил ее, вел силком и грозил расправой, так что могилу в итоге показать пришлось.

Сразу после этого, не желая наблюдать за дальнейшим развитием событий, она отправилась домой. Сознание ее плыло, мутилось, обращаясь каким-то маревом, и на фоне этого марева выделялся только один вопрос, обращенный к себе самой – как можно было согласиться помогать брату, еще и в таком отвратительном деле? Ирина успокаивала себя тем, что рассудок ее помутился от горя и гнева – так было проще, чем признать, что гнилую сердцевину от отца унаследовал не один только Бориска.

То и дело мерещилась голая девица, утопавшая в собственных слезах, но Ира больше уж не подходила к ней – только ускоряла шаг да вжимала голову в плечи от скользких, ледяных прикосновений ночи к ее чувствительной коже, сквозь которую, как сквозь мембрану, внутрь организма проникал и вой собак, и шелест новорожденной листвы, и трескотня веток.

 

Глава четырнадцатая. Грянуло снова

1

Восемнадцатого мая Лука отправился к Радловым – проведать их после похорон дочери, да и просто не мог он больше сидеть в своей мастерской, как в клетке, хотелось хоть с кем-то поговорить.

Проходя мимо котлована, он заметил некоторые изменения: на краю земляной язвы, ближе к озеру, бесформенной грудой были сложены огромные бетонные блоки, серые с белыми прожилками; там же возвышался подъемный кран, распарывающий небо своим чудовищным крюком при каждом движении. Блоки веревками крепили к этому крюку, опускали вниз и расставляли по периметру, укрепляя таким способом рыхлую почву, которая постоянно осыпалась то от воды, то от ветра.

На дне котлована повсеместно торчали длинные металлические штыри – земля под ними кровоточила грязной водой, и вода исходила на поверхность бойкими ручейками, пузырилась, кое-где даже била струей, словно штыри там проткнули подземную артерию. Шумных насосов, правда, нигде не наблюдалось, и вообще это новое затопление никого особо не волновало. Рабочие ползали по дну, утопая по щиколотки, но упорно продолжали строительство, будто и сами были лишь бездушными, раз навсегда заведенными механизмами.

Подул ветер, одним резким сильным рывком, словно попытался прогнать все эти чужеродные машины и всех этих чужих людей, зарывающихся в грунт, и поднялся столб пыли да каких-то микроскопических частиц влаги. Пыль и вода бесцельно потанцевали в воздухе, отражая серебристый свет, слепляясь друг с другом в мелкие комочки грязи, которые то и дело отпадали от общего потока обратно на землю. Затем неистовый ветер бросил образовавшееся месиво Луке прямо в лицо, заставив его приостановить свой шаг, и успокоился. Лука медленно отряхнулся, оглядел себя; краем глаза он уловил мелькающую черную точку где-то сбоку, но не придал этому значения да, убедившись в чистоте своей одежды, продолжил путь.

Его встретил Радлов, измученный, как всегда в последние дни, чем-то явно обеспокоенный – радушная улыбка была как будто приклеена к нему, никак не вязалась с напряженным, серым от усталости, отяжеленным тайным раздумьем лицом.

– А, Лука, – произнес он, пропуская гостя в прихожую и подавая ему руку для приветствия. – Я, знаешь, про Илью-то слышал… ты извини, я бы к тебе сам зашел, правда! Да тут беда. Навалилось все как-то разом.

– Ничего, ничего, – беззлобно сказал Лука. – Все понимаю, Лизу ведь недавно только похоронили…

– Да, Лизу, – Радлов помрачнел, тут же погрузился в свои мысли, отгородившись от внешнего мира мутным, невидящим взглядом. Впрочем, очнулся он довольно скоро и, спохватившись, добавил: – Ты иди на кухню, ладно? На втором Тома, ей… ну… – Петр не сумел найти подходящих слов и замолчал.

Лука послушно проследовал на кухню, сел за стол напротив врастающего в землю оконца и спросил:

– Что, Томе совсем плохо?

– Да она было отошла, живее как-то стала, что ли… а вчера, видишь, история неприятная вышла, и ее снова подкосило.

– Какая история?

– Кто-то могилу Лизы осквернил. Представляешь, приходим мы на кладбище, а там на могиле птицы разбросаны – ссохшиеся уже, видимо, с пустыря притащили. И крест выдрали, на части поломали и рядом бросили.

– У нас-то вроде и не мог никто такое учинить, – неуверенно сказал Лука, а сам принялся вспоминать, кто бы мог настолько недолюбливать Радлова или Лизавету, чтобы избрать столь отвратительный способ мести – как ни странно, человек шесть насчитал, однако вслух не озвучил.

– Я вот поначалу решил, – продолжал Петр, – что рабочие постарались, у меня с ними неразбериха, знаешь. Не жалуют меня, одним словом. Да только там табличку с креста содрали, с именем-то, только не выбросили ее, а положили у изголовья. А на табличке… на табличке небрежно так, но разборчиво, написали… – Петр замялся.

– И… что же написали?

– Ш… – прошипел Радлов, потом поморщился, словно ощутил во рту вкус неприятного слова, но договорил: – Шалава, – тут он выдержал многозначительную паузу. – Как бы тебе сказать… я любил Лизавету как родную дочь, тем паче, каких-то по крови родных детей у меня нет, но вот… поведение ее при жизни… понимаешь меня?

Лука кивнул, и Петр полушепотом продолжил:

– А ведь про это слухи всякие только среди местных ходили, рабочим до подобных россказней дела нет, они появились недавно. По всему выходит, из наших кто-то напакостил.

– Я даже могу предположить, кто, – Лука решил наконец поделиться своими догадками. – Вроде как повод много у кого был. Ирка, например, Лизу ненавидела страшно, да и некоторых молодых людей Лиза обидела, Андрея того же. На тебя у парочки человек зуб за то, что ты тут самый обеспеченный. А это… тихоня истеричная, как ее…

– Ленка, что ли? – подсказал Петр.

– Да! Так вот она на Тому с молодости еще в обиде, не знаю, за что. Но ведь это все люди хорошие, и злобу держат от жизни тяжелой или недопонимания. А на такую мерзость у нас только один человек способен…

– Бориска Шалый, – закончил Радлов без вопросительной интонации, ибо подозрение было наиболее очевидным.

– Ты слышал, наверное, что он недавно из своей берлоги вылез. Ну и пошло обычное: Лука-счастье, жену схоронил и радуется, сына решил со свету сжить. Даже под окнами у меня орал. Ну и алкаши его, как всегда, рядышком ошивались. Я уверен, что с могилой его рук дело.

– Конечно, его, а я-то сразу не сообразил! – воскликнул Петр. – Вот же помойка ходячая! Позавчера ведь тут ходил, гнида, чуть на Тому не набросился. Ну я его толкнул хорошенько, думаю, погляжу, как себя поведет, если что, то и врезать придется. А он вскочил да убежал. Видно, это он мне так отомстить решил.

– Ты бы лучше ему сразу врезал, чего ждать-то, – произнес Лука с сильным раздражением в голосе. – Такой человек мразотный, просто диву даешься.

– Уж это верно. Наградил Бог силушкой, да не того, кого надо, – Радлов немного помолчал, успокаивая вскипевшее внутри негодование, и заговорил о другом: – Ну его, гниду этакую! С Ильей-то что, как? Давай, рассказывай.

– Я в больницу недавно ездил к нему. Туда поездом, обратно на лодке до Вешненского…

– А что ж меня не попросил? Я бы отвез мигом.

– Да… не хотелось отвлекать, у тебя у самого проблем столько, что… – Лука погрустнел и мысль свою не закончил. Вечная улыбка его на одной стороне смазалась, уголок рта опустился книзу. – Врачи только головами мотают – мозговая функция, говорят, повреждена, – последовала пауза, во время которой обувщик предпринял еще одну попытку совладать с лицом: послушный уголок рта опустился сильнее, однако второй по-прежнему лукаво изгибался кверху. – Я в палате-то его увидел… на шее гипс, лежит весь обколотый, в потолок глядит, голову-то не может повернуть, и со мной поговорить пытается. А у него слезы текут, как будто он понимает, что ничего толком сказать не может. То есть ничего связного – так, где-то позади мозга мысли бьются, а с языка не сходят.

– Это как же, не сходят? – не понял Радлов.

– Речь нарушена. У него от кислородного недостатка в мозгу дефект, – Лука тяжело вздохнул. – Спрашивал, как Лиза. Забыл, что она умерла! Правда, потом сам же и вспомнил. И глаза у него… пустота в них какая-то.

Петр покачал головой, подумал немного и сказал:

– Слушай, должны же быть реабилитационные центры. Парень-то неглупый был, может, восстановится. С деньгами поможем, ты не переживай даже! Хоть самых лучших специалистов ищи! Я тебе из тех, что Лиза, царствие ей небесное, взяла… из них оплачу.

– Не должен ты ничего, договорились же!

– Ну не должен, что с того? Помочь-то я могу. А это, – Радлов запнулся, но быстро продолжил: – Это, знаешь, я про Лизу-то сказал, чтоб ты от помощи не вздумал отказаться.

– Спасибо, – прозвучало хрипло, у Луки от чувства благодарности комок к горлу подступил. – Спасибо, правда. Я ведь когда в комнату к нему зашел в тот вечер, увидел, что на кровати проволока висит, петличкой. Он, видимо, пытался дома об эту проволоку… До сих пор не пойму, чего меня вообще в комнату потянуло. Мне вроде как птица померещилась…

– Птица?

– Да, мне после того, как они попадали, мерещится иной раз. Так, бывает, голову повернешь и краем глаза птичий силуэт поймаешь, а прямо смотришь – нет ничего.

– От горя иногда всякое видится. По себе знаю.

Тут Петр вдруг забеспокоился, будто вспомнил что-то важное, поднялся со своего места, сказал:

– Схожу Тому проведаю, ты посиди немного, – и удалился.

Оставшись наедине с самим собою, Лука принялся размышлять, стоит ли рассказывать Радлову о странных обстоятельствах, позволивших ему отыскать сына на заболоченном участке. Впрочем, он почти сразу принял решение не касаться этой темы – собеседник-то и на птиц отреагировал до крайности сдержанно, а производить впечатление помешанного как-то не хотелось.

Радлов спустился буквально через пять-семь минут, вернулся за стол и сообщил:

– Она там черным все занавесила и свечки жжет.

– Вроде служба?

– Вроде, – Петр кивнул. – Я сказал, что ты пришел, но уж не знаю, выйдет ли. Тяжело ей сейчас, ты уж прости.

– Я же понимаю все, дочь умерла, такое за пару недель не изживется. Ты береги ее.

– Не волнуйся, сберегу уж. Я, кстати, вчера на настоящей службе был, в церкви.

– По Лизавете молебен заказывал?

– И молебен, и так, – туманно ответил Петр, но распространяться не стал. – Может, тебе тоже стоит сходить? Авось, Илья твой на поправку пойдет.

– Честно говоря, не думаю, чтобы это что-то меняло.

– Не веришь, получается?

– Получается, нет. Да и ты вроде раньше не посещал.

– Просто Лиза как умерла, – в голове Радлова зазвучали то ли извиняющиеся, то ли оправдывающиеся нотки, – я задумался. Ну и вчера, как могилу прибрал, на меня какое-то спустилось… озарение, что ли. Я собрался да поехал до Города, там на окраине храм есть старинный… Петра и Павла, кажется… там сам епископ наш иногда службу ведет.

– Здесь же монастырь ближе, на берегу-то.

– Это где Лизу нашли? Нет уж, не хочу. Да и мрачноватый он больно, я, сколько мимо ни проезжал, людей ни разу не встречал. А вчера как раз попал на проповедь епископа… как его бишь… забыл. На «Т» что-то, на языке вертится, – Радлов быстро защелкал пальцами, пытаясь вспомнить, но тщетно.

– Теофил, – подсказал Лука. – Означает «любящий бога», если не ошибаюсь.

– И все-то ты знаешь! Так вот он и говорил про вред одиночества, что если соборности нет, в искушение впасть можно. А какая же соборность, если людей вокруг нет? Я, веришь ли, вчера прямо просветлел! Разве бы я в твоем монастыре одичалом просветлел?

– Ты, может, и просветлел, а я этого Теофила именно из-за истории с монастырем знаю. Он же его и разорил, вон, в столице новый храм отгрохал, которого там отродясь не бывало, и все хоть сколько-нибудь ценные иконы туда забрал. Конечно, тут денег не светит, так и восстанавливать незачем!

– Ой, я вообще не пойму, чего ты к монастырю ходишь. Здание-то религиозное.

– Я давно не ходил. Но чтобы уединенные места любить, верить ни во что не обязательно.

– Все-таки ни во что не веришь? – продолжал допытываться Радлов.

– Петр, ты меня, конечно, извини, но ты один только раз в церковь съездил – и уже с осуждением к иным взглядам.

– Да нет, я так, не обижайся, – Радлов на миг смутился, потом внимательно оглядел Луку, столкнулся с ним взглядом, отчего-то вздрогнул, так что огромное тело его пошло волнами, и сказал с беспокойством: – Слушай, ты… через котлован шел?

– Здесь вроде иначе и не пройти.

– Нет, там просто из-за работ напылено. Умойся, а то тебе, видно, пыль в глаза задуло, я вот только заметил.

– Странно, мне ничего не мешает, – Лука потер лицо, и на руках действительно остался слой пыли.

Тогда он поднялся, подошел к кухонной раковине, ополоснул лицо и глянул в зеркало, висевшее на стене – в глазах у него плавали точки, вроде частиц сухого чернозема, но совсем немного.

– Ну, почти отмыл, – сказал Лука, возвращаясь на место. – Я, кстати, смотрю, там фундамент закладывать начали?

– Начали. Накануне же поезд приходил, с севера, видимо, база снабжения там. Стройматериалы несколько часов разгружали, ближе к ночи уже, и грузовиками к котловану свозили. Прямо мимо моего двора проезжали, забор даже задели возле сарая. Не поломали – и то хорошо.

– А как они проехали от станции и через твой дом? Выезда-то всего два, нехилый такой крюк получается.

– Так ведь гору с этой стороны взрывали, теперь узкая колея есть – для проезда хватает. И еще взрывать будут, чтобы до жилы добраться. Медь-то вся или внутри горы, или под землей.

– Да хоть бы взрывали поаккуратнее! – возмутился Лука, вспомнив аварию. – Петр, а ты же у них назначен управляющим по производству? А ты добычей не должен руководить?

– Вообще-то должен, пока завод не достроят. Он по плану где-то через полгода начнет работу и будет затем расширяться. А пока мне по идее надлежит бумажки подписывать, дирекции-то здесь никого нет, да и, кажется, вообще нет дирекции, я рассказывал.

– Про мертвецов-то? – Лука заулыбался больше обычного. – Помню, помню. Я к чему про твою должность начал: ты бы проследил за взрывами. У людей окна вылетали, про грачевник я и вовсе молчу.

– Я, видишь, только числюсь фактически. Говорю же, не жалуют меня рабочие. Вот вчера я, значит, вернулся из Города, из храма, и на подходе к дому, уже когда машину поставил, встретил бригадира, который по добыче. С ним еще один, тусклый такой. Как раз звали бумаги на стройматериалы заполнить. Я спрашиваю, нам это, мол, зачем, если ни один из нас к строительству как таковому отношения не имеет. Я же, если рассудить, управляющий производственного цеха, которого еще и в помине нет, а ты – это я бригадиру объясняю – занимаешься добычей руды. А он мне говорит, будто я, как единственный представитель руководства, обязан следить за всем, иначе на него повесят. Вроде как у него среди рабочих звание самое высокое что на стройке, что на участке добычи, вот он и отдувается за всех. И как начал, что я, мол, не справляюсь, не слежу и прочее! Я объяснить даже толком ничего не успел. А тут этот тусклый еще сплюнул мне прямо под ноги! Ну я развернулся и ушел. Сами пускай с бумажками разбираются, раз ни во что не ставят.

– Тебе, конечно, виднее, да проследить надо бы. Наши недовольны, на моей-то стороне поселка особенно – сам ведь знаешь.

– Мне до этого какое дело? – Радлов стал говорить раздраженно. – Я же управляющий поневоле! Ты хоть понимаешь, что у меня предприятие отобрали и кинули жалкий кусок – на вот, только не возгудай! Глупость-то вся в том состоит, что нынешних владельцев никто не знает – мне и с должности сняться не у кого. Бумажки-то все приходят от имени завода и со старым составом дирекции, с покойничками. Что я, по-твоему, у покойников отпрошусь? Ну бред какой-то, честное слово!

– Может, ты ошибся где?

– Лука, я тебе все свидетельства, все копии показывал. Единственная действительная доля – та, которая на само же предприятие и записана.

– Звучит так, словно твой завод сам себя строит.

Радлов горько усмехнулся и ответил:

– Ну получается, что либо так, либо покойники оживать научились.

– Может, и научились, – Лука засмеялся. – Ты теперь в загробную жизнь верить должен.

Петр посмотрел на гостя в упор, довольно долго, словно не понимая, что могло вызвать смех, потом серьезно произнес:

– Я верю. И в Бога верю тоже, – прервался, собираясь с мыслями. – Ты вот говоришь, нет ничего. А как же люди во время клинической смерти? Они же… видят. Многие и не только тоннель видят, не только свет, но и дальше.

– Ты знаешь, я когда-то читал, что это ничего общего с загробным миром не имеет.

– Читал он! – почему-то возмутился Радлов. – А что же тогда?

– Вроде как в мозгу после смерти один какой-то участок продолжает работать. Скажем так, делает всякие подобные видения. И, конечно, собирает впечатления человека из жизни, иначе как. Мозг что успел накопить, на том и основывается. То есть, ты просто некоторое время видишь то, во что верил, но лишь до тех пор, пока окончательно не умрешь. И уж тогда всё, – Лука вздохнул. – Тогда пустота.

– Может, и так, – нехотя согласился Петр. – А только сам же сказал – умирая, человек видит то, во что верил. Ну и что ты увидишь? Пустоту?

– Хотя бы без иллюзий.

Радлов вдруг опечалился, сник, так что тело его обвисло бесформенным мешком, и с какой-то тоскливо-упрямой интонацией спросил еще раз:

– Значит, нет Бога, по-твоему? И от Лизы, получается, не осталось ничего живого? И…страдаем зря?

– А, – протянул Лука. – Вот ты о чем. Я не знаю, правда. Так, поговорить в коем-то веке на отвлеченные темы, в словах поупражняться. А Бог… он, может, и есть.

– Да. Спасибо тебе, – ответил Радлов, догадавшись, почему именно Лука пошел на попятную.

В кухню незаметной тенью вошла Тамара, принеся с собой запах гари и паленого воска.

– Ну как ты? – спросила она у гостя сиплым, севшим от плача голосом. Она по-прежнему носила все черное и, кажется, похудела еще сильнее – скулы на ее лице выпирали, как у мертвой.

– Дома сидеть невмоготу, а так неплохо, – соврал обувщик. – Сама-то как себя чувствуешь?

– Нормально, – соврала в свою очередь и Тамара. – Что с Ильей?

– Идет на поправку, только с мозговой деятельностью проблемы. Не знаю, что дальше будет.

– Я помочь обещал, – вмешался в разговор Петр. – Специалистов хороших оплатить и вообще…

– Конечно. Лука, мы поможем. Ты ведь для нас в свое время столько сделал. Для нас и для…

«Лизы» так и не прозвучало. Тома расплакалась, вспомнив о детстве своей дочери, извинилась и снова сбежала наверх.

2

После Радловых Лука направился к развороченному горному склону, где велась добыча руды. Он довольно сильно расчувствовался, когда Петр пообещал помочь с Ильей, и еще во время беседы принял решение посетить бригадира. При взрыве и массовом падеже грачей тот своими пояснениями предотвратил назревавший конфликт между жителями селения и рабочими, из чего Лука заключил, что бригадир – человек вполне разумный, покладистый, и если уж поссорился с Радловым, так наверняка из-за банального недопонимания. Люди со стороны чаще всего легко улаживают подобные ситуации.

Территория у склона была огорожена высоким деревянным забором с навесом, который по замыслу строителя должен был защитить случайного прохожего от каменных осколков, но на деле от любого хоть сколько-нибудь крупного валуна развалился бы. Помыкавшись немного у неустойчивой преграды, обувщик нашел проход, предназначенный для рабочих, и оказался на месте будущего карьера. Здесь стоял невыносимый шум – гораздо страшнее, чем у котлована, Лука мгновенно оглох. Повсюду были разбросаны куски скальной породы с рваными, зазубренными краями – жалкие останки той части горы, которая раскрошилась при взрыве. Эти куски проворно собирала огромная, высотой с радловский дом, камнедробилка – тянула к ним свой шершавый ленточный язык, проглатывала и обращала затем в мелкозернистую россыпь и пыль. Пыль вздымалась в воздух серой дымкой и, опадая, покрывала землю толстым, бархатистым слоем.

Поодаль громоздились другие механизмы, назначение которых Лука не очень понимал да неизменно сравнивал их с доисторическими ящерами. Колеса этих монстров, закованные в ребристые гусеничные ленты, имели диаметр как минимум раза в полтора больше человеческого роста; металлические лестницы, тянувшиеся от них, упирались в самое небо; ковши с грубыми зубцами напоминали лапища уродливых морских чудищ. Краска на неуклюжих машинах кое-где успела потрескаться, отчего поверхность их корпусов напоминала чешую, а сквозь трещины проглядывали рыжие пятна ржавчины – доисторические ящеры старели. Лука словно переместился в обиталище железных титанов, которые пожирали древнюю гору и тем самым продлевали себе жизнь.

Впрочем, вскоре он начал встречать на своем пути живых людей, в касках и спецовках, и туманная иллюзия рассеялась. Лука подбежал к одному из этих встречных (бледному человечку с каким-то ссохшимся, поджатым ртом), набрал в легкие воздуха, сколько смог, и закричал что есть силы, стараясь перекрыть грохот от работы камнедробилки:

– Где бригадир?!

– Чего?!

– Бригадир! – повторил Лука еще громче.

Рабочий махнул рукой в сторону склона. Еще раза три пришлось обувщику задавать этот вопрос, криком надрывая горло, пока не удалось наконец отыскать будку, предназначенную для руководства. Будка представляла собой небольшую одноэтажную постройку прямоугольной формы, вроде деревянного ящичка, с плотными двойными стенками для защиты от шума, узким оконцем и приземистым двухступенчатым крылечком. Двойные стены и вправду спасали – внутри было потише.

Бригадир, сутулый и седой, сидел за плохо сколоченным самодельным столиком да усердно что-то записывал.

– Опять из местных, – устало протянул он при виде посетителя. – Что на сей раз? Шум? Кашель? Плохое самочувствие? Да вы чему улыбаетесь-то?

– Это по болезни, – объяснил Лука. – Нерв застужен.

– Извините. Так зачем пришли?

– Я друг Петра Радлова, он тут управ…

– А, понятно! – недовольно перебил бригадир. – Сам не явился, так вас подослал. Вы передайте ему, что я чужую работу выполнять не намерен! В расселении он нам помощи не оказал, хотя просили, предписание даже на руках было. Медную жилу – и ту показал, только когда почти силком привели. Так это что ж такое? Передайте, что мы все, кто с Мертвого Городища, с семьями приехали, нам детей кормить еще, и непонятки с работой не нужны!

– Я вообще-то сам решил с вами поговорить, – спокойно сказал Лука. – А Мертвое Городище это где?

– Да шахтерский городок вниз по реке. У нас когда шахты закрыли, мы так называть стали. Ну, и зачем же вы решили со мной поговорить?

– Мне кажется, у вас с Петром возникло недопонимание, я бы хотел прояснить некоторые моменты…

– Недопонимание, значит, – повторил бригадир, словно пытался угадать, какие именно обстоятельства скрываются за этим словом. – Просто ваш Радлов – плохой управляющий. У нас тоже такой был. Как шахту затопило, он и сбежал, даже семью бросил. Четыре года без работы сидели, а тут такая возможность! И то мало кто сорвался – жилье ведь там дали, обжитое место оставить трудно.

– Послушайте, – Лука старался говорить как можно более дружелюбно. – Я понимаю, что у вас тяжелые обстоятельства. Но и у Петра не легче. Вы знаете, что он дочку схоронил недавно?

Бригадир смутился, а глаза его сделались грустными.

– Нет, – ответил он сдавленно. – Не знал.

– Странно, на похоронах двое рабочих помогали.

– Да я разве слежу за всеми. Знаете, ведь правда… не слышал даже про его дочь. Вот он почему предписания-то игнорирует.

– Верно, – подтвердил Лука. – Ну и еще завод когда-то должен был ему принадлежать, но партнеры обманули. Согласитесь, и вам бы не захотелось трудиться на благо предприятия, которое кто-то у вас отнял.

– И этого не знал, – бригадир задумался. – У меня тоже дочка есть. Так я, пожалуй, с Радловым-то поговорю по-хорошему. А то и правда… некрасиво получается.

Лука кивнул, засобирался уходить, но вдруг вспомнил полубезумные теории Петра и решил разузнать некоторые детали.

– Вас вообще много из шахтерского городка? – спросил он, отворачиваясь от выхода из будки.

– Да нет, только семейные все. Человек сорок, если вместе с женами да детьми.

– А остальные откуда?

– Остальные строительством завода заняты. О них мне ничего неизвестно.

– Но они же с вами на поезде прибыли? – не унимался Лука, все более поддаваясь своему любопытству.

Бригадир повел себя странно: опасливо огляделся, вылез из-за непрочного столика, случайно задев его коленом, так что вся конструкция зашаталась; подошел к двери, проверил, чтобы за ней никого не было, потом приблизился к посетителю и зашептал:

– Я давно хотел хоть с кем-нибудь поговорить об этом…

Еще раз огляделся, кашлянул и продолжил:

– В поезде их с нами не было. А вот у болот мы оказались уже все вместе, и бараки ставили вместе. Я поначалу думал, они здешние, но нет. Они вроде как… просто появились, что ли.

– В каком смысле? – удивился Лука.

– Не знаю. В поезде их не было. На месте бараков тоже не было, то есть раньше нас эти строители не приезжали. А как-то незаметно – раз, и народу стало больше. Потом еще больше. И некоторые-то шибко странные! И еще… они все так упорно зенки на сторону косят… – тут бригадир поглядел на собеседника с каким-то испуганным выражением, отпрянул и сказал громче: – Да, собственно, как вы.

– У меня глаза болят, – оправдался Лука.

– Тоже от болезни, значит?

– Что-то такое, – соврал обувщик. На самом деле он понятия не имел, отчего вдруг начал коситься и как бы взгляд прятать – может, чтобы лишний раз не померещилась ему птица, вот только движение это получалось непроизвольно.

Так или иначе, доверительная обстановка была нарушена, и разговор прекратился.

Вышли они в одни двери – Лука отправился на привычную для себя прогулку, не желая возвращаться в пустой дом, а бригадир решил не откладывать в долгий ящик и посетить Радлова, тем более, помощь управляющего не помешала бы для запланированных на ближайшее время работ.

3

Когда раздался стук в дверь, Радлов был на втором этаже и успокаивал жену. Свечи она к тому моменту уже погасила, и по комнате неторопливо ползали змейки белого, едкого дыма, постепенно рассеиваясь. «Лука, что ли, позабыл о чем-нибудь», – подумал Петр, потом спустился вниз и открыл дверь. Увидев перед собой бригадира, он недовольно поморщился да холодно, с явным раздражением спросил:

– Чего опять надо?

– Послушай, Петр Александрович, – бригадир переминался с ноги на ногу от волнения и говорил медленно, тщательно подбирая каждое слово, дабы не усугубить ситуацию. – Ты уж прости. Мы про дочь твою ничего не знали.

– Как это не знали? – Радлов продолжал так же холодно, однако нотки раздражения улетучились. – На похоронах-то ваши и помогали.

– Да не слежу, не слежу я за каждым! Со строителями мы вообще крайне редко пересекаемся, у них даже бараки отдельно стоят. Я к чему… вчера зря мы это… со стройматериалами-то повздорили. Ну не знал, у самого ведь дочка растет.

Петр немного помолчал, переваривая произошедшее замутненным своим сознанием, затем расплылся в улыбке, хлопнул бригадира по плечу в знак примирения и сказал обычным своим, в меру дружелюбным голосом:

– Разобрались, и слава Богу! Зайти, может, надо тебе, обсудить что-нибудь по добыче?

– Да я, в общем, быстро. Ты, главное, нас тоже пойми – зарплату же могут урезать, если в бумагах бедлам обнаружится.

– Так от меня-то чего требуется?

– В основном документы вести, я тебе присылать с кем-нибудь буду. Хотя сейчас помощь не помешала бы. У нас, видишь, люди за эту работу от безысходности взялись, а так-то почти все шахтеры, в карьерной разработке не очень понимают. Из-за этого когда в прошлый раз породу взрывали – напортачили, птиц вон потравили. Хорошо, из людей никто не пострадал.

– Проследить, что ли, нужно?

– Да, именно! – бригадир закивал. – Ну и акт можно заполнить сразу за твоей подписью. Там как раз сейчас взрывчатку закладывают, пустая порода никак не дает до жилы добраться. Так пойдем?

Петр тяжко вздохнул, но согласился, добавив при этом:

– Жене скажу только, подожди.

– Времени много не отнимет! – крикнул бригадир ему вдогонку, заглядывая в пустую прихожую. – Не больше часа!

Отправились минут через пять. Бригадир шел впереди да оживленно о чем-то рассказывал, но Радлов не слушал, погруженный в свои мысли. Он старался придумать, как бы отказаться впоследствии от истории с заводом и разработкой месторождения, ни с кем при этом не рассорившись. Земля у него под ногами гудела и трепетала, и чем ближе подходили к прожорливой камнедробилке, скрытой за забором, тем сильнее ощущалась эта дрожь.

У самого забора Петр остановился, потрогал деревянную конструкцию, попытался ее расшатать, проверяя на прочность, и сказал:

– Забор-то, положим, крепенький, доски толстые. А навес проломить может в случае чего… переделать бы, а?

– Уж взрывчатку заложили. Взорвем да переделаем, – и бригадир махнул рукой, как бы показывая, что непоколебимая вера в «авось» никогда еще его не подводила.

4

Лука, покинув территорию месторождения, тут же свернул налево и вдоль заборчика направился к западной расщелине, по пути размышляя, что предпринять дальше – то ли по пустоши побродить, то ли спуститься к монастырю, дома ведь все равно никто не ждет, так можно и среди ночи вернуться.

Впрочем, через некоторое время он ощутил ноющую боль в ногах, так и не добравшись до выхода из селения. «Ну, здравствуй, старость», – подумал обувщик, улыбнулся собственной шутке и принялся искать место для отдыха поближе. Невдалеке на солнце мерцал небольшой ставок, разлившийся от избытка подземных вод – дальним своим краем он сливался с заболоченным участком, подпитываясь его грязной мутью, а ближним – почти облизывал основание забора. Однако между водой и досками, плотно вбитыми в землю, оставалась узенькая полоска. На этой полоске произрастало хилое деревце с кривыми ветвями и скудной пожухлой листвой, которая начинала умирать, не успев целиком распуститься, а внизу, у корней дерева, лежал большой камень округлой формы. Лука решил остановиться здесь хотя бы ненадолго, тем более, что шум от работ сюда практически не доходил, а навес, приделанный к верхушке заграждения, защищал от яркого дневного света, режущего глаза, и танцующей в воздухе пыли.

Обувщик кое-как добрался до камня, одну ногу промочив в ставке, постелил куртку и примостился сверху. Перед ним расстилалась рябая, посеребренная пылинками поверхность воды – Лука с умиротворением наблюдал за этой влажной рябью, постепенно впадая в приятное забытье. В голове у него пульсировало, мерное биение сердца расходилось дрожью по внутренностям, глаза начали слипаться, неизбежно клонило в сон…

Однако почти сразу он увидел на той стороне водоема, у болотца, какую-то дергающуюся громаду, потому проснулся да стал внимательно следить. Громада некоторое время раскачивалась из стороны в сторону, будто потревоженная ветром, затем оторвалась от своего места и двинулась по краю ставка. Обувщик узнал подвыпившего Шалого.

– Ого, Лука-счастье! – крикнул тот. – Загнал сынишку в петлю и радуешься, да? Вижу, что радуешься, аж улыбка до ушей!

– Поди прочь, не до тебя! – ответил Лука и погрозил кулаком.

Шалый скривил недовольную мину, но задерживаться не стал – он явно куда-то торопился. Краем глаза обувщик приметил, как Бориска через служебный вход прошмыгнул за деревянное ограждение, но значения тому не придал. Вновь напала на него дрема, рябь на поверхности ставка превратилась в мягкую простынь, но пролетела какая-то птица над самым водоемом, погрузила туда свои крошечные когтистые лапки, разорвала призрачную простыню, прошуршала крыльями почти у самого лица Луки и окончательное прогнала сон.

«Птица – интересно, живая или… опять?» – подумал Лука. Помотал головой, стряхивая с себя остатки дремотной лености, расправил плечи, усаживаясь поудобнее на камне, и вдруг вспомнил свою беседу с Радловым – ту ее часть, которая касалась веры. Тут же промелькнуло в мыслях этакой искоркой: «Петр говорит, есть Бог. Только как же представить Его?».

Рассуждения Луки начали цепляться за все недавно виденные им предметы и выхватили из бессвязной череды образов два черных крыла.

«Итак, Бог как птица, – пронеслось в голове. – Залетает в дом, кружится, кружится, но, не найдя ничего своего, выпархивает наружу, оставляя печать проклятия».

«Тогда, может быть, Бог обитает в церквях?» – спрашивал Лука сам себя, ибо и всегда на сложные темы размышлял двумя разными внутренними голосами, словно распределял роли между половинками своего сознания – ему казалось, что истина рождается если не в споре, то уж по крайней мере в диалоге, потому даже в одиночестве он старался выстроить диалог.

«В церквях? Отчего же тогда нет наставления слушателям в храме? Отчего там совершается торговля, если это запрещено? Нет, в церквях нет Бога».

«Но если Бог просто есть? – не унимался второй внутренний голос. – Проявляется через Вселенную и звезды, через великое и сиюминутное?».

«Увы, – был ответ, – мир есть лишь случайное нагромождение вещей и событий, и всё великое, всё сиюминутное в нем столь же случайно. Откровения бывают ошибочны, человек в своих поисках приходит не туда, куда бы желал, более того, поиски вовсе могут оказаться тщетными».

«Выходит, Бога…

…вообще нет?».

«Пожалуй, так».

«Ну а если… если отказаться от мысли, будто человек – венец творения? Признать человека побочным продуктом жизни, а не ее целью?

Тогда Богу было бы совершенно незачем появляться и проявляться в жизни людей, даже и существуя! Иными словами, можно предположить, что человек для высшего миропорядка ценности не имеет, но Бог в мире все равно есть, только ради чего-то или кого-то другого – не для человека».

«Предположить-то можно, однако в этом случае Бог проявлялся бы в нерушимом природном порядке».

«Разве это не так?».

«О, нет! Ежегодно и ежечасно нарушается природный порядок – летом идет неуместный град, зимой вдруг тает снег, как у нас недавно. Природа – скорее механизм, и, как в любом механизме, в ней случаются сбои. Едва ли сбои происходили бы в божественном механизме.

Да и в конечном счете, если Бог есть, его присутствие должно хоть как-то ощущаться…».

Лука отвлекся от разделения своих мыслей по ролям, огляделся. Он сидел на камне один. Видел рябую поверхность воды, подернутую сероватой дымкой из пыли, хилое деревце рядом, белое небо с голубыми просветами, белое же солнце с желтой короной, черную деревню вдали, за озером.

«И за всем этим должен проступать образ Бога? Если приглядеться, верно?» – уточнил он сам у себя.

Но, как ни всматривался, как ни пытался проникнуть сквозь материю – видел лишь воду, хилое деревце, небо, солнце и черную деревню. Больше ничего. Какой, в самом деле, смысл в этом нелепом нагромождении, грубо слепленном из живых тканей, камней и гнили?

«Смысл! – возликовал внутренний голос. – Вот именно! Бога доказало бы наличие смысла!».

«Только смысла нет, – и Лука подавил ликование в своей душе. – Всякий смысл субъективен, а Бога объяснил бы лишь объективный, универсальный смысл, то есть соразмерный Богу и не зависящий от точки зрения. Но объективности не существует никогда, нигде, ни в чем, ибо все познается через призму человеческого восприятия».

«И получается, что все-таки Бога нет?».

«Получается, нет. Сказать ли Радлову? Хотя он и слова такого не знает, субъективный».

– По-твоему, и души нет?

Лука вздрогнул – это был новый голос. Посмотрел по сторонам, но рядом по-прежнему никого не наблюдалось. Нет, голос определенно звучал внутри головы, но звучал чужеродно, с какими-то грозными, незнакомыми нотками, с чужим тембром, и совершенно не подчинялся ни воле, ни распределению ролей. Как незваный гость, ворвавшийся посреди вечера и вклинившийся в начавшуюся без него беседу, нарушив этим ее стройность.

– Так души – нет? – повторил незнакомый голос внутри головы.

«Нет», – мысленно ответил Лука, покрываясь холодным потом, несмотря на разогретый солнцем воздух вокруг. Паника схватила своими лапищами его рыхлое, трепыхающееся, как рыба без воды, сердце и сжимала теперь, заставляя биться еще сильнее.

– А ведь глаза – зеркало души, – вещал тот же прокравшийся откуда-то извне голос.

«Да что же это… происходит?», – Лука поднялся на ноги, замочив их в ставке, но дальше не мог сделать ни шагу – колени тряслись, а ступни будто вросли в месиво из воды и грунта, не оторвать.

– Глаза – зеркало души, – настойчиво повторил чужак в голове. – Что у тебя в глазах?

Лука в бешенстве застучал себе по вискам, по затылку, пытаясь прогнать новый голос, и вдруг увидел где-то сбоку неподвижно висящую в воздухе птицу. Он мгновенно сообразил, что птица ему только чудится, и в прошлый раз, прямо перед лицом, тоже чудилась, а на самом-то деле они все, все при отравлении передохли.

Тут пространство перед ним начало сгущаться, и в некотором отдалении замаячил силуэт Ильи – тот самый, который ранее привел его на заболоченный участок, к дереву, где пытался повеситься настоящий Илья, во плоти.

«Неужто… в больнице что-то случилось?» – заволновался Лука да попробовал приблизиться к силуэту – тот, как и в прошлый раз, отдалился ровно настолько, чтобы расстояние между ним и преследователем не сократилось. А обувщик оказался в воде по колено, но как будто и не заметил.

– Илья, – прошептал он в беспамятстве и вдруг ринулся в погоню, утопая в толще ставка по пояс, но не глубже – подобные водоемы всегда почти оказывались мелкими.

Он выбрался на землю по другую сторону разлившейся лужи, угодил ненароком в болотную муть, миновал рабочий поселок (женщины, снующие между бараками, долго еще потом судачили, как пробегал какой-то безумец), выскочил на пустошь и все бежал, бежал, бежал за призрачным силуэтом, по привычке называя его именем своего сына.

В какой-то момент позади раздался оглушительный гром, так что Лука от неожиданности рухнул наземь. Гром раскатистыми волнами прокатился по близлежащим холмам, заставил содрогнуться все полое туловище древней горы, перекати-полем прошелся по пустоши, достиг вымершего грачевника и там успокоился.

Лука вскочил, ничего толком не соображая, и увидел, что убегавший от него силуэт повис над землей неподвижно. Тогда обувщик осторожно, на цыпочках, приблизился, повторяя шепотом:

– Илья…

Только это был не Илья. В воздухе висел черный силуэт вроде тени, который при ближайшем рассмотрении даже очертаниями не походил на сына обувщика, ибо был тоньше и длиннее. На черном фоне никаких деталей или черт не выделялось. А, впрочем, приглядевшись, Лука обнаружил рот тени. Рот этот раскрылся, обнажая темноту, и из него выпорхнула черная птица. А затем и весь силуэт распался на таких же точно птиц – они покружили немного в небе траурным роем, что-то простонали да постепенно исчезли без следа…

5

Шалый в тот день обдумывал, как бы еще навредить Радлову. Ближе к середине дня он вновь отправился следить за домом, решив на этот раз действовать осторожнее да на глаза никому не попадаться.

Устроившись на ближайшем возвышении – на небольшом пологом холмике слева от радловского дома – он видел, как из дома выходил Лука, как через полчаса или чуть больше появился какой-то седовласый мужчина в спецовке, наконец, как этот мужчина уводил самого Радлова к северному склону – туда, где велась добыча руды.

Желая остаться незамеченным, Бориска не пошел за ними по прямой – спустился с противоположного склона своей импровизированной наблюдательной вышки, сделал крюк и потому к территории месторождения приблизился со стороны ставка. И действительно проник за забор, побродил там от одной машины к другой, не зная, куда приткнуться, потом его выгнали, сославшись на какую-то опасность. Ничего толком не разобрав и даже не отдавая себе отчета, что именно следует искать, Шалый принялся ходить вдоль забора в ожидании появления Радлова. Однако это довольно быстро надоело ему, и, желая как-то себя развлечь, он вернулся на место, где застал Луку – к деревцу и камню. Правда, никакого Луки там уже не было, только забытая куртка валялась. Бориска обрадовался, что хотя бы нашлось, чем можно поживиться, и полез за своей добычей, пытаясь не угодить в воду.

В это самое время прогремел взрыв – рабочие уничтожали остатки пустой породы в горе. Куски этой самой породы, раскрошившись от взрывной волны, беспорядочно взмыли в воздух да полетели вниз. Часть осколков попала на непрочный навес, прикрепленный к забору, и проломила его – самый большой валун пришелся ровно на то место, где совсем недавно сидел Лука.

Шалый, испугавшись внезапного грома, соскользнул с камня и упал в водоем позади, а когда вынырнул – увидел перед собой поваленный забор, поломанные доски, перебитое деревце прямо у основания (оно упало в воду буквально рядом) и неровный камень, с одного боку острый, как заточенная бритва, размером в половину туловища самого Бориски.

Следом за этим гигантом полетела мелкая щебенка, щепки, твердая пыль, так что Шалому оцарапало шею и лицо с одной стороны. Крови было немного, но Бориска испугался и со всех ног ринулся прочь – к озеру и дальше, на ту сторону поселка.

А на той стороне уж зашевелились люди – напуганные, оглушенные, выскакивали они из своих домов и собирались стайками.

– Опять взрывают! – кричали одни.

– А помните, в прошлый раз? Птицы же, птицы попадали! – вторили им другие.

– Верно! Снова нас отравить хотят! – соглашались третьи.

К этой разношерстной толпе недовольных жителей примкнул запыхавшийся Шалый с окровавленным лицом, затем и прихвостни его подоспели.

– А эти чего здесь забыли? – возмутился кто-то, на них указывая.

– Да меня взрывом чуть не убило! – благим матом орал Шалый, показывая на многочисленные, но неглубокие царапины. – Чего взрывают?! Гнать их надо отсюда!

То тут, то там стали раздаваться восторженные возгласы:

– Бориска дело говорит!

Шалый, на мгновение почувствовав власть над этими людьми, продолжал:

– Это все Радлов устроил! О́н хотел медь добывать!

– А почему Радлов-то? – возразил Андрей, бывший среди толпы. – Он же свой. Давайте лучше с рабочими поговорим.

Большинство с ним согласилось. Жители, выскочившие на улицу, скучковались вместе и направились к месторождению – всего человек тридцать. Шалый, обозлившись на то, что его затею не поддержали, неуклюже поплелся в хвосте, с ним – один из неизменных его товарищей, который всегда был самым пьяным. Другие собутыльники решили, что коль уже предводителя их никто не поддержал, так разумнее вернуться в покосившуюся избу на окраине, служившую им пристанищем.

Однако проход на территорию добычи оказался перекрыт гигантской камнедробилкой – она жутко гудела и плевалась мелкими осколками горной породы. Перемахнуть через забор никто не решался, и люди топтались на месте злые и растерянные.

Шалый внезапно осознал, что это, возможно, его звездный час, и другого такого же шанса вступить в схватку с давним врагом больше не будет. Он выступил вперед и сказал:

– А я предупреждал, что к Радлову надо идти!

Многим из собравшихся к тому моменту уже хотелось просто спустить пар, и они присоединились. Человек семь, впрочем, махнули на все рукой да отправились по домам, повторяя слова Андрея:

– Радлов свой. Да и нечего с Бориской Шалым связываться. Падаль, а не человек!

Андрей, к слову, тоже был среди ушедших. Поредевшая толпа ворвалась во двор радловского дома, крича и топая от недовольства. Услышав шум под окнами, Тамара спустилась вниз, вышла на крыльцо (страха она не испытывала нисколько – все свои вроде) и хотела заговорить с пришедшими, но ее опередили.

– Тома, мужа зови! – прозвучало женским голосом откуда-то из глубины столпотворения.

– Да нет его, с бригадиром ушел. А вы зачем собрались-то? Из-за взрыва?

– С рабочими снюхался, – зашушукались жители, не слушая вопросов.

– Зови мужа, тебе сказали! – закричал Шалый, чувствуя поддержку – ему вдруг подумалось, что Петр на самом деле хочет отсидеться в доме, прикрываясь женой.

Тамара хотела было повторить, что она здесь одна, но ее вдруг охватило невообразимое негодование, появилось даже желание плюнуть в лицо каждому, кто топчет сейчас землю на ее дворе.

– Ты мне покомандуй еще! – ответила женщина не своим голосом – жестким, почти мужским, и язвительным.

– Слышишь, ты! Б….ну свою схоронила и помалкивай, а то я могу и всю могилу разнести!

Тут и еще несколько человек откололись от общей массы да пошли к выходу, сетуя на то, что вот, мол, и правда, с Бориской если свяжешься, так и запачкаешься сразу в какой-нибудь сомнительной истории – видано ли, люди дочь потеряли, а он смеет такое говорить. Впрочем, жителей десять-двенадцать осталось на месте – кто из любопытства, а кто и явно поддерживая смутьяна.

– Не смей так моего ребенка называть, гниль! – крикнула Тома гневно и вместе с тем брезгливо.

Тогда вперед выступила какая-то блеклая худая женщина, приближающаяся, судя по морщинам, к старости, но еще не достигшая ее. Лицо женщины было перекошено какой-то животной злобой, и она громко произнесла:

– Верно он всё говорит! И дочь твоя такая, и сама ты такая! По молодости лет ложилась под каждого, а теперь – смотри-ка! – за богатого вышла и разоралась тут, на место нас ставить удумала!

Тамара спустилась с крыльца, стремительно подошла к обидчице и ответила вкрадчиво, с ядовитой интонацией:

– Ой, Леночка, а ты почему завидуешь-то? Потому, что у тебя муженек – нищий алкаш, или потому, что тебя молодухой удовлетворяли хуже?

Ответить женщина не успела ничего, так как из-за дома появился Радлов – он возвращался от месторождения и вошел во двор через заднюю калитку.

– Ленка! Отошла от моей жены быстро! – Петр не кричал, но говорил громко и грозно, потрясая огромными своими кулачищами.

Женщина вся как-то сникла, съежилась, спряталась за людей да тихонечко прошмыгнула к выходу – нет уж, с Радловым-то связываться кому нужно, пришибет еще, глыба этакая!

– Чего пришли? – продолжал Петр.

– Так взрывали опять, – пояснил кто-то робко.

– Взрывать больше не будут! – пообещал Петр. – От склона ничего не осталось, место для разработки открыто – нечего взрывать-то уж.

Некоторые ответом удовлетворились. Вообще на протяжении всей сцены люди понемногу отделялись от толпы и уходили – иные от понимания того, что зря пришли, иные от трусости.

– Закрывай завод! – не унимался Шалый, не зная, что за спиной у него никого не осталось, кроме пьяненького товарища. – А не то черепушку раскрою́ тебе!

– Верно, – заплетающимся языком подхватил товарищ. – В п…у завод!

Радлов с совершенно спокойным видом двинулся к Шалому и, встав к нему вплотную, произнес:

– Бориска, оглянись! Все сбежали. Ты один.

Глазки у Шалого пугливо забегали по сторонам, он посмотрел назад и никого не увидел, кроме своего шатающегося прихвостня. Не поворачивая головы обратно к оппоненту, Борис всем телом подался назад, оттолкнулся от земли сразу обеими ногами, чтобы отскочить на безопасное расстояние, и побежал. Его товарищ повторил произнесенное ранее нецензурное словечко да упал плашмя.

Немного подумав, Радлов втащил его в прихожую.

– И на кой черт он нам сдался? – спросила Тома, отходя потихоньку от произошедшего.

– Земля ночью шибко холодная, помрет еще.

– Как будто от этого кто-то огорчится, – язвительно заметила Тамара, однако особенно перечить не стала.

Ночь прошла тихо.

Наутро мужичонка очнулся на полу в прихожей, оглядел обстановку осоловелым, ничего не понимающим и от непривычной трезвости диким взглядом, часто-часто заморгал и сел у двери.

– Ну, очухался? – поинтересовался Радлов, спускаясь со второго этажа.

Мужичонка тут же вскочил, с ненавистью посмотрел на своего спасителя, послал его туда же, куда накануне предлагал определить завод, и быстренько выбежал на улицу.

– Вот тебе на, – удивленно протянул Петр. – Помог, называется, человеку.

– Да нелюди они, – отозвалась Тома. – На улице надо было бросить.

– Говорю же, земля промерзает…

То, что земля действительно промерзает без солнца, ощутил на себе несчастный Лука. После встречи со стайкой птиц, собирающихся в единую человеческую тень, он целую ночь провел на пустыре в каком-то жутком тумане и только под утро сумел добраться до дома, где слег с лихорадкой.

Выхаживали его по очереди дед Матвей и Ирина, так что через неделю, к выписке Ильи из больницы, он оклемался полностью.

 

Глава пятнадцатая. Илья

К концу мая установилась жаркая, сухая погода. Хилые деревца, сумевшие пробиться сквозь каменистую почву старой горы, полностью обросли зеленью, на болотах и по краям ставков появились осока и мелкие, неказистые соцветия вербейника. Вода у берегов озера неожиданно зацвела – по ее поверхности расплодились бактерии и крошечные водоросли, попавшие туда вместе с землей из котлована. Некогда чистый горный водоем покрылся буро-зеленой мутью, источавшей запах немытого тела.

Фундамент медеплавильного завода был наконец готов, заложили первый ярус будущего строения, так что на месте котлована громоздился теперь железобетонный остов, напоминавший труп какой-то гигантской доисторической твари. По другую сторону озера проложили узенькую колею от места добычи до станции – для вагонетки, в которой планировалось перевозить руду к месту погрузки. Саму вагонетку, правда, еще не пустили, и груды вырванной из горного туловища руды складывали в подсобных помещениях.

После добычи оставалось много пустой породы – ее свозили за рабочий поселок, к западной расщелине. Камни, изжеванные дробилкой, сложили туда же, укрепив таким образом склон образовавшегося отвала. Отвал был иссиня-черный, с белыми прожилками песка. Как набухшие вены, тянулись эти прожилки по темной поверхности, иногда осыпаясь и покрывая белой крошкой все вокруг. Вскоре даже трава там сделалась белесой, и стало казаться, будто посреди белого-белого поля вырос огромный черный рог.

Местные глядели на отвал с опаской, хотя открыто недовольства не выказывали. После стычки с Радловым Шалый вновь спрятался в своей расхлябанной берлоге, а без него ни у кого духу не хватало пойти против рабочих. Воцарилось затишье, нарушаемое грохотом строительных работ и отравленное душным дыханием потаенного страха. Увы, страх не покинул деревню – лишь поджал свой длинный хвост, усеянный нелепыми слухами, свернул ледяные щупальца, спрятался где-то позади тесных проулков и напряженных умов, зарылся среди комьев растревоженной землицы и обрывков нестройных мыслей и принялся терпеливо ожидать своего выхода. И уж коли настанет его день – обратится он несусветной паникой, захлестнет всех жителей с головой и покажет пасть, усеянную клыками. А до тех пор в селении установилось странное, тревожное спокойствие, похожее на паузу между двумя ударами грома, когда вроде бы и тихо, да только в воздухе витает напряжение и в любой момент может полыхнуть молния, за которой непременно последуют оглушительные, грохочущие раскаты.

* * *

Двадцать седьмого мая Илью выписали из больницы. Лука и Радлов забрали его, потом помыкались по Городу в поисках подходящего центра реабилитации, но по незнанию ничего не нашли. Нет, они посетили несколько подобных заведений, однако те больше напоминали дома престарелых. Помутнение разума на фоне проблем с сосудами вообще свойственно чаще старикам, но Лука как представил, что сын его будет безутешно слоняться среди этих мумий – не смог, отказался.

И вечером того же дня Илья вернулся домой. Синюшная борозда на его шее рассосалась, но розоватый шрам от сдавливания остался, лицо было бледное, взгляд – блуждающий и безжизненный. Он путал слова, хотя редко, и все время что-то забывал – то одно, то другое. Иной раз и слов не путал, только ударения в них расставлял неверно и сам того не замечал – вместо «красиво», например, говорил «кра́сиво», а ты поди догадайся, что это означает.

Образ жизни его изменился мало – большую часть времени он лежал поверх неприбранной койки, как раньше, или беспокойно бродил по дому; много спал, не видя снов, да мало ел, не ощущая вкуса еды.

Изредка выбирался на улицу, тенью ходил по берегу бледно-зеленого озера, что-то высматривал вдали, будто пытался какую-то важную черточку найти или вспомнить. Но даль была обрезана горными склонами, и рассеянный взгляд его всякий раз упирался в эту ломаную гряду, потому не мог он ни найти, ни вспомнить столь необходимую ему черточку.

В одну из таких вылазок к нему подошел дед Матвей и осторожно поинтересовался:

– Илюша, чего это ты там высматриваешь все? Ведь не первый раз тебя вижу.

– Мы всегда жили в горе, – невпопад ответил юноша. – Почему так?

– Дело нехитрое, – дед Матвей расплылся в улыбке. – Места здесь холодные, гора-то защищает. От ветра или смены погоды резкой. Иначе урожай бы не поспевал совсем, ага.

– А дальше что? – спросил Илья, взглядом указывая туда, где синее небо облизывало серые склоны.

– Дальше-то? Лес. Город. Смотря куда пойдешь, – и Матвей ушел, совершенно растерявшись.

Илья же воспринял слова старика буквально и, пошатавшись еще немного по берегу, отправился за пределы селения, к пустырю, да там пропал. Лука, холодея от ужаса, метался в поисках сына по всей деревне, но тщетно.

Утром юношу отыскал все тот же дед Матвей – в глубине леса, продрогшего, промокшего до костей, в беспамятном состоянии. Оказалось, что Илья по болезни забыл, где живет, а уж зачем он затеял свое сомнительное путешествие – того и вовсе никогда, кажется, не знал. В лесу он провел почти сутки, однако по счастливой случайности не простудился и не подхватил воспаления – только сделался еще более замкнутым и рассеянным. На улицу его, ясное дело, с тех пор больше не пускали – он, впрочем, сам не особенно хотел. То ли нашел ту тайную черточку, которую искал за пределами горы, то ли забыл окончательно.

Два раза наведывалась Ирина, только была недолго – разговоры с Ильей давались ей до крайности тяжело. При первом своем посещении она поведала несчастному юноше сказочку, в которую и сама почти уверовала – о том, как они якобы встречались, любились, а Лизавета хитростью да обманом разрушила их союз. Илья от расстройства ума поверил, замечтался, вот только к следующей встрече все напрочь забыл. Тогда Ира убедилась, что завидного жениха из этого ребенка-переростка не получится, и больше не показывалась.

В начале июля зарядили дожди, на улице сделалось промозгло, в доме поселилось тусклое уныние. Вечера тянулись безрадостно и оттого бесконечно – Илья шатался по комнатам в каком-то тревожном воодушевлении, прерываемом обычной его эмоциональной тупостью, словно пытался собрать воедино разрушенный свой разум; Лука делал вид, что чинит обувь, хотя на самом деле ничего не чинил, а скорее портил: ему хотелось занять руки, но работы как назло никакой не имелось, и он по нескольку раз перекраивал одну и ту же пару сапог, делая новые швы поверх старых, рассекая и заново штопая голенища, прилаживая каблуки, чтобы затем оторвать их и приладить снова, так что сапоги в конечном счете просто-напросто развалились от столь изощренных пыток. А Луке почудилось, будто это его жизнь развалилась. Прямо у него в руках.

Однажды, в особенно дождливый вечер, Лука бросил мучить куски обуви и отправился в комнату к сыну – очень хотелось с ним поговорить, хотя как и о чем теперь разговаривать, обувщик не представлял. Илья сидел на своей койке, спиной к окну, и плакал – даже не плакал, а вроде как поскуливал, подобно собаке на морозе, и всхлипывал редко, жалко, без слез почти.

– Что с тобой? – испугался Лука. – Из-за Лизы?

– Лизы? – переспросил юноша с явным недоумением. Потом лицо его оживилось, и он выпалил: – А, Лиза! Она умерла, да?

Отец кивнул.

– Я что-то помню! – произнес Илья с наивной гордостью и заулыбался, радуясь тому, что память на сей раз не предала его.

Луку от такого безразличия к смерти всего передернуло, внутри шевельнулось какое-то жуткое, непонятное чувство, но вслух он ничего не сказал. Довольно долго они молча смотрели друг на друга да как будто не узнавали, затем Илья заладил свое прежнее:

– Мы всегда жили в горе. А дальше?

Обувщик помотал головой, приходя в себя, осторожно подсел к сыну, приобнял его за плечи и ответил:

– Дальше леса и другие горы. На севере есть ледники, совсем недалеко. Когда ты был маленьким, мы ходили на них посмотреть. Помнишь? – голос захрипел, проникся неизбывной печалью. – А еще там стоит огромный красивый Город, мы с тобой ездили, и не раз. Помнишь? И за склоном течет река. Она дает излучину и впадает в более бурную реку. В том месте, где два потока сталкиваются, вода шумно пузырится и расходится волнами. Мы там часто гуляли. Ну, в детстве. Ты смеялся, глядя на пузыри. Помнишь?

Лука напирал и напирал на это «помнишь?» все более рьяно, желая добиться утвердительного ответа и вместе с тем понимая, что ответа не последует. Потом осекся и погрузился в молчание, а внутри у него стало вдруг так пусто…

– Папа! – позвал Илья, пытаясь вывести его из онемения.

– Да, Илюша, я слушаю.

– Мы ведь всегда жили в горе, – тут юноша поморщился, напрягая все остатки своего разрозненного сознания. – В го́ре. Почему так, папа?

 

Глава шестнадцатая. Вредитель

1

К середине месяца дожди прекратились. Земля, долгое время захлебывающаяся потоками воды, стала наконец дышать, и от дыхания ее в воздух поднималась тяжелая испарина, пропитанная запахами прелой травы и гнили. Болотца вокруг ставков расширились, затопили участки сухой почвы, вымочили редкую растительность, отчего та медленно раскисала и гибла, уступая место спутанным волоскам из тины и водорослей. На общем поле в стороне от поселения тоже стояла вода, но немного, так что за урожай можно было не беспокоиться.

Семнадцатого июля, когда влажная дымка малость рассеялась, Лука дождался рассвета и отправился к Радловым. Илья в тот момент спал нездоровым, глубоким сном, который вообще свойственен людям со скованным сознанием – как будто после повреждения мозга в его сердцевине, в самой глубине нервной ткани, сохраняется неизменная душа и даже мысли, ею порожденные, да только разум, подобно сломанному передатчику, не может ни уловить их, ни заковать в приемлемую словесную форму, и при этом настолько устает в тщетных попытках эту форму отыскать, что к ночи отключается совершенно, и никакой звук не способен пробудить его, и никакое сновидение не способно родиться среди глухой, непроницаемой черноты. Складывалось впечатление, что Илья с заходом солнца не засыпал, а умирал на время, и возвращался к жизни лишь к полудню. Зная об этом, Лука вполне мог отсутствовать до обеда и не опасаться того, что сын вдруг встанет и наделает глупостей. Тот, впрочем, о глупостях нисколько не помышлял – нет, где-то внутри у него сидела тоска, но в желание смерти больше не превращалась.

Совершая свой привычный путь, Лука остановился у здания завода. Там, как и в любой другой день, стоял невообразимый шум, но местные привыкли к нему, сумели вписать в свой унылый быт, так что вся эта механическая стрекотня со стройки давно не вызывала никакого раздражения. Вокруг скелета будущего предприятия сновали тени рабочих – они то исчезали, скрываясь за обрывками тумана, то появлялись вновь в неверных, обманчивых лучах утреннего солнца. Такими же тенями, навроде черных пятен, смотрелась и вся строительная техника. Угловатые грузовички, груженные камнем, стояли поодаль неподвижными надгробиями; между ними лениво передвигались тракторы – каждый из них волочил за собой связанную тросом груду кирпича или целый бетонный блок и оставлял в грунте незаживающие раны-рытвины; с другой стороны от голого строения торчал подъемный кран, как лестница в небо. Вся эта расползающаяся по земле железобетонная масса выглядела настолько чужеродно, что казалось – закрой глаза, и небылица вмиг пропадет, оставив после себя лишь неспокойные вихри пыли, и станет ясно, что никогда подобной небылицы и не случалось, никто не громоздил завод, не кромсал горы, не звал призрачных строителей, а так – навеяло, нанесло ветром мираж. Но мираж никуда не девался – настырно лез своими ломаными углами сквозь пелену тумана и к полудню обретал плоть и кровь.

Отмахнувшись, Лука двинулся дальше, между двумя рядами посеревших двориков, отделявших его от радловского дома, постепенно ускоряя шаг – не хотелось объясняться с Петром второпях, однако же через пару часов надо было возвращаться назад. Добравшись до знакомого особняка, он прошел через настежь распахнутые ворота (вообще-то главные ворота частенько стояли нараспашку, поскольку хлев для животных и посевы были отгорожены отдельным забором с калиткой на замке), поднялся на крыльцо, несколько раз постучал в дверь, сначала тихо, потом все более настойчиво, но никто не открыл. «Уехали, что ли, куда», – подумал Лука, спустился на пару ступенек ниже и замер в нерешительности, не зная, что теперь предпринять.

Впрочем, почти сразу со скрипом отворилась боковая калитка, та самая, на замке, и со стороны заднего двора, где располагались все хозяйственные постройки, появился Радлов. При каждом шаге он как бы вдалбливал ногу в землю, опирался на нее пару секунд, дергал, проверяя прочность сцепления, и лишь затем поднимал вторую ногу, отчего походка его сделалась раскачивающейся, как у моряка. Да и все прочие движения выходили у него такими же точно медленными и дергаными, словно давались с трудом, а лицо, наоборот, было застывшим и бесформенным. Радлов почти не похудел, но обмяк пуще прежнего и выглядел как обернутая мешковиной осыпающаяся куча сырого песка, из толщи которой тускло и безумно сияли два глаза.

– Так и не спишь? – догадался Лука.

– Так и не сплю, – повторил Петр глухим голосом. Помолчал, будто выискивая нужные слова где-то в глубине своей одеревенелой дремы, и продолжил, комкая окончания: – Хотя, конечно, сплю. Провалюсь на час-другой вроде как… вроде как… – тут он сбился, глаза его беспокойно забегали по сторонам, пытаясь зацепиться за какой-нибудь предмет, но так ни на чем не остановились и по-рыбьи впали внутрь. – Как в яму упал. Потом очнусь, смотрю, а времени три часа ночи. И до утра больше уж… не получается. Да и час этот несчастный тоже не каждый раз…

– Я еще когда говорил, чтобы ты ко врачу съездил!

– Да не хочу! – Петр недовольно поморщился, вроде как с пренебрежением. – Само образуется. Я, знаешь, занят немного и…

Не договорив, он подошел к ближайшему окну первого этажа (это было кухонное оконце, расположенное почти у самого грунта), наклонился, с силой постучал в него, так что вместе со стеклом задребезжала хлипкая рама, и крикнул:

– Тома! Лука пришел! – и, уже обращаясь к гостю: – Ты зайди пока, чаю попейте, пообщайтесь. Я скоро, ты уж дождись.

Затем Радлов развернулся и быстрым, по-прежнему дерганым шагом скрылся на заднем дворе – оттуда доносился негромкий лай сторожевого пса и повизгивание свиней. Лука в недоумении остался ждать на крыльце, пока наконец перед ним не распахнулась входная дверь и на пороге не появилась Тамара – неприбранная, в ночном халате, с копной почти седых волос на голове и землистым лицом.

– Рано ты что-то, – произнесла она с легким оттенком раздражения. – Поднимайся сразу на второй этаж, хорошо? Я туда все принесу.

Лука вошел в плохо освещенный коридор, преодолел лестницу и оказался в до боли знакомой зале с протертым диваном, массивным столом, не раз и не два принимавшим шумные семейные празднества и тихие дружеские посиделки, и широким окошком в противоположной стене, из которого открывался вид на все селение: там, за немытым стеклом, исполосованным каплями недавних ливней, тянулись два рядка серых домишек, большей частью пустовавших, прямо за ними торчал ощерившийся, зубастый остов будущего завода, рядом протыкала небо башня подъемного крана, а позади блестела гладкая, мутная поверхность озера. По ту сторону водоема неровной дугой раскинулась сама деревня – Лука знал об этом, но разглядеть ничегошеньки не мог, стройка мешала обзору. И получалось, будто земля дыбится и образует скалистую гряду не где-то далеко, за деревней, а прямо над заводом, нависая над ним темным облаком. И над этим темным облаком успела разыграться заря – солнце вынырнуло из своего багряного лежбища, оторвалось от него с кровью и начало постепенно желтеть, хотя добела еще не раскалилось. От его света по стенам комнаты ползали причудливые блики – бледные овальные зайчики, с нижнего края украшенные каймой из оранжевых и розовых разводов, вроде лучистой бахромы. Глядя на их едва уловимое мерцание, Лука вспомнил отчего-то бусы, которые в апреле подарил Лизавете – здесь, за этим многострадальным, многопамятным столом подарил. В каждой бусине заключена была крошечная капелька такого же точно оттенка. Лука тогда назвал его умным словом, вычитанным из книги по цветоводству, чтобы произвести на девушку приятное впечатление, окутать ее атмосферой таинственности и таким образом вернуть частичку детства – дети ведь любят тайны и новые слова.

Под воздействием оранжево-розовой пляски и другое оживилось в памяти – разговоры про свадьбу, нелепая обеспокоенность Радлова грядущим, которая впоследствии оказалась не такой уж нелепой; живая Лиза с красивыми карими глазами, пылающими лукавым огоньком, здоровый Илья со счастливой улыбкой. Взвыть хотелось, и обувщику пришлось довольно долго вращать глазами, чтобы унять охватившее их жжение, да напрягать перекошенное лицо – боялся расплакаться. Он ведь знал, что не шибко красив, и плакал тоже не шибко красиво – перекошенное вымученной ухмылочкой лицо, по которому текут горькие слезы, сострадания не вызывает. Один только ужас, ибо людей вообще пугают несоответствия.

Вскоре появилась Тома, в том же халате, с забранными волосами. Она поставила на стол поднос с аккуратным заварным чайничком, кувшином, до краев наполненным водой, и тремя чашками, и села рядом с гостем на диван.

– Что у тебя случилось? – спросила женщина с сочувствием.

– Да все, что могло, давно уже случилось, – мрачно отозвался обувщик и как-то странно усмехнулся. – Так, Илью в больницу отвезти надо. Вот решил договориться, пока он спит. Не хочу его одного оставлять, мало ли что.

– Совсем плохо стало?

– Не то что бы плохо, скорее улучшений никаких нет. И головные боли у него участились, это меня очень беспокоит. Думаю, нужно врачу показаться, да и с реабилитацией что-то решить.

– Петя скоро придет, там просто с огородом что-то, – сказала Тома с безразличием, словно огород вовсе ее не интересовал. Потом оглядела комнату рассеянным взглядом, ничего в ней не видя, и начала о другом: – Мы ведь совсем недавно сидели тут впятером. Свадьбу обсуж… – голос ее сорвался, задребезжал, лицо сделалось совсем серым, скривилось в горестную гримасу. Глаза на нем заблестели печалью, но слез так и не породили. Проглотив вставший поперек горла ком, женщина прокашлялась и продолжила: – Свадьбу обсуждали. А вместо свадьбы – похороны. Подвели нас с тобой дети-то. Вроде как и жизнь кончилась. Ничего не хочу больше. А Петр все со своим огородом, нешто оно теперь надо кому. Пропади он пропадом, этот огород! А Петя все свое ноет: хозяйство поднимать, да вот еще с заводом его обидели, да чертовщину какую-то приплетет. Не родная ему Лиза была, вот что, – и Тома погрузилась в угрюмое молчание.

– Мне кажется, ему тоже нелегко, – робко заметил Лука, выдержав паузу. – Даже в Бога с горя уверовал. И ведь не спит почти, мучается.

– Не спит, – повторила женщина задумчиво, как бы проникая в тайный смысл этого слова, разбирая его на звуки и пытаясь между ними отыскать второе значение. – Как будто он из-за Лизоньки не спит. Из-за завода своего проклятого не спит! А как уснет – мертвецов видит. И ладно бы, людей, которых потерял, я и сама ведь дочку почти каждую ночь во сне вижу – так нет же, все каких-то абстрактных, что, значит, под землей они ползают и трубы прокладывают! Ох, и ушла бы я, да сил нет.

– Крепись, Тома. Куда уходить, вы столько вместе прожили…

– Да хоть бы и к тебе! – горячо, даже с какими-то истерическими нотками, воскликнула Тамара. – Вон, с Ильей бы помогла. Ты Лизу мою шибко любил. Хороший ты, Лука.

– Послушай, мне кажется… – Лука осекся, пораженный предложением, которому обрадовался бы лет двадцать назад, а сейчас не знал, как отнестись, и потому слов подобрать не сумел. Замямлил невнятно, страшно заикаясь, запинаясь на каждом слоге: – Оно бы, может, и по… лучилось… ну… когда-то давно…

– Не хочешь, поняла уже, – оборвала его Тома без всяких эмоций. – Чай-то пей, кому принесла.

«На Инну начинает походить», – мимолетно отметил про себя Лука, сделал глоток да вдруг закашлялся, из глаз его хлынули слезы, смешанный со слюной чай струйкой потек по подбородку. Тамара похлопала его по спине, потом, поддавшись некому внутреннему порыву, крепко обняла, так что ребра у обоих хрустнули, но тут же отпустила и даже отсела подальше. На лице у нее застыло испуганное выражение.

– Ты чего? – удивился обувщик.

– Так, – рассеянно отозвалась Тома, стараясь совладать со своим учащенным дыханием. – Глаза у тебя страшные стали, Лука. Пустые.

Лука замешкался. Его вдруг прошиб холодный пот, внутри зашевелилась юркой змейкой натуженная тревога, вот только отчего – он и сам не знал. Коснулся своего лба, смахнул набухшие на нем капли и почувствовал озноб в ногах – озноб пробирался все выше, поедая тело по частям, заражая холодом каждую частичку, а как добрался до головы – там, среди спутанных мыслей, отчетливо прозвучал настойчивый чужеродный голос, донимавший обувщика с момента последнего взрыва породы:

– Пустые ли?

Желая избавиться от въедливого бестелесного спутника, Лука помотал головой, еще раз протер насухо лоб и спросил у Тамары первое, что пришло в голову:

– Как мать?

– А ты будто не знаешь! – ответила женщина с явной злобой. – Заперлась у себя, как в гробу, видеть никого не желает, и про Лизу ни в какую не верит. Вы, говорит, у меня дом отобрать хотите, вот и выдумали, чтоб я от расстройства чувств померла. А на кой черт нам халупа ее?

– Мне кажется, ее можно понять. Любила она внучку. Вот если бы… если бы Илья умер… я, наверное, вообще не смог бы в это поверить.

– Увидел бы, так поверил, – мрачно отозвалась Тома, а лицо ее превратилось вдруг в какую-то бесформенную серую массу, будто в один миг утратило все признаки жизни.

Нет. Прости, но… даже если бы сам видел, если бы на моих глазах… все равно не поверил бы. Это слишком страшно.

– Ой, да не оправдывай ты ее! Надоела со своим домом, ей-богу. Хотя… старуха в маразме, что с нее взять, – на этой последней фразе Тамара смягчилась, произнесла скорее с сожалением, потом добавила: – Вообще-то в селении не только она себя странно ведет.

– Ну… у нас же старики в основном. Да и мы не молодые, закоснели уже в своих характерах, вот и лезет наружу всякое.

– Как раз таки молодые иной раз учудят. Ириша недавно приходила, прямо в дождь. Я дверь открываю, она стоит вся мокрая, сказать ничего не может, глядит так, будто привидение увидела. Я у нее спрашиваю, зачем, мол, пришла. А она, представляешь, обратно под дождь и убежала. Не знаю, чего хотела.

– Может, братец ее донимал, так она решила к Петру за помощью обратиться, а тебя увидела и растерялась. Бывает такое, если нервы шалят.

– Нервы-то у нас у всех…

Тут в комнате появился Радлов, и Тома резко замолчала. В руках Радлов нес небольшую стеклянную банку, вроде как пустую. Банку он поставил на подоконник, вытащил стул откуда-то из угла помещения и сел напротив гостя. Тамара глянула на него с пренебрежением и быстро сбежала вниз, не проронив ни слова.

– Давно вы так? – спросил Лука и кивнул в сторону выхода.

– Что так?

– Мне показалось, отношения у вас не ладятся. Ты прости, если не в свое дело лезу…

– А, – протянул Радлов. – Нет, я просто тебя не понял. Я от недосыпа на ум очень тугой стал, знаешь ли, – улыбнулся, при этом улыбка расплывалась так медленно, словно щеки у него не из кожи и мышц сделаны, а из тугой резины, которую для смены выражения всякий раз пружинами тянут. – Не знаю даже, что и сказать. Я в последнее время к рабочим стал ходить, которые добычей заняты, и она как-то озлобилась.

– Ты береги ее, ладно?

– Да ну ее! – вспылил Петр, даже руку поднял, чтобы демонстративно махнуть, но гнев его тут же погас, рука рухнула на стол безвольной плетью. – Устал я.

– Она ведь единственного ребенка потеряла, – начал объяснять обувщик, но Петр перебил:

– Что, скажешь, не родная? Не родная мне Лиза? – одутловатые веки его разошлись шире, глаза сверкнули ненавистью – в уголках этих глаз отчетливо виднелись ярко-красные нити лопнувших капилляров, напоминавшие кровоточащие порезы прямо поперек склеры. – А я ее не воспитывал разве? Да, я не так много времени с ней проводил, может, ты даже больше моего с ней нянчился. Но я работал! И Лиза для меня как родная дочь была, у меня же других детей нет! Я ей и образование хотел, и замуж, и жизнь хорошую устроить! А Тома… – кашлянул и добавил шепотом: – Тома ведь только о себе и думает.

Затем Радлов забеспокоился, вскочил из-за стола и перешел на крик:

– Горе у нее! Она дома засела в этом горе и варится в нем, и ничего другого замечать не желает. И я, мол, с ней не варюсь в одном болоте – вот в чем, оказывается, моя вина! И получилось так, будто это уже не наша дочь умерла, а ее! Как будто меня смерть Лизы не волнует, раз я о хозяйстве беспокоюсь, или к карьеру хожу. Мол, коли я чем-то занимаюсь, значит, забыл. А я не забыл! Только жрать мы что будем, если хозяйством не заниматься?

– Пойми, ей не до того, – Лука ответил с примирительной интонацией, но Петр только еще больше вспылил:

– Не до того? Да, тяжело жить, когда знаешь, что после тебя не останется никого. Тяжело, я знаю. Да меня самого тошнит от всего на свете! Да только как бы там ни было, помирать-то никто не собирается!

– Ты бы с ней поговорил лучше спокойно, – настаивал гость на своем. – Помирать, конечно, незачем, но может, ей и жить не особо хочется?

– Нет уж! Вон Илье твоему без Лизы жить не хотелось, так он пошел и… в общем, ты меня понял. Ты прости, Лука, тебе это все тяжело выслушивать, но парень сказал «Не хочу без нее жить», а потом пошел и сделал. А коли здесь в петлю никто не собирается, то и нечего злобу таить на того, кто о завтрашнем дне думает. Я ей рассказываю, мол, на заводе неладное что-то творится, а она же не слышит ни хрена! Ты, говорит, дочь потерял и еще смеешь думать, как тебя с заводом твоим обидели! А я разве про это? Я про другое совершенно, что может беда случиться, а тут еще люди живут, вон ты, Андрей тот же, Матвей. И разобраться в том, что происходит, могу я один, потому что именно я в этой каше поневоле варюсь. Так что пошло оно все, пусть что хочет, то и думает. Устал я, не могу достучаться и все тут!

Радлов замолчал. Оглядел комнату, словно забыл, где находится, тяжело вздохнул, упал обратно на стул всей своей чудовищной массой, так что у того даже ножки слегка разъехались, и тупым, неподвижным взглядом уставился на столешницу. Лука дал другу немного времени, чтобы тот успокоился, и осторожно поинтересовался:

– Ты упомянул про завод. Что беда какая-то случиться может. Ты о чем?

– Да не знаю я толком. С бригадиром на участке добыче общаемся. Знаешь, стройка эта никому не нравится. Шахтеры хоть сами не местные, а на строительную бригаду косо смотрят.

– Так, может, не поделили что?

– Может. Только строители эти всегда особняком держатся, вроде в рабочем поселке живут со всеми, но жизни их никто не видел – слоняются от дома к дому, не более. И работают ежедневно одни и те же – как выдерживают-то? Бригады сменяться должны, а эти пашут и пашут, как скот, с утра до ночи. Зреет что-то, понимаешь? Нехорошее что-то…

– Петь, ты уж на меня не обижайся, но ты столько не спал. Ясно, что у тебя тревога усиливается и разная невидаль мерещится.

Радлов посмотрел на собеседника разочарованно. Потом лицо его просветлело от какой-то тайной догадки, он молча поднялся на ноги, забрал с подоконника стеклянную банку, которую принес со двора, и с победоносным видом поставил ее на стол. Внутри ползали странные насекомые – несколько красных, одно черное с реденькими серыми крапинками, все с продолговатым, сегментированным, как у червей, туловищем, крошечными белыми лапками, торчащими прямо из-под головы, белыми же усиками, которыми они беспрестанно и довольно отвратно шевелили, словно выискивая добычу, и вытянутыми заостренными хвостами. У черного жучка по бокам торчали хлипкие перышки – вероятно, зачатки крыльев.

– Вот! – произнес Петр с торжеством в голосе и сел на свое место. – Это мерещится разве? Я для свиней фуражную пшеницу сею, сено у нас, сам знаешь, никакое, а пшеница всходит, если почву удобрять. Оно, конечно, можно и дикую траву удобрить, да только кто такой ерундой заниматься станет, – тихонько хмыкнул, радуясь собственной шутке. – У меня эти букашки все колосья попортили, начиная со вчера. Прожорливая зараза, похлеще саранчи! А что такое, не знаю.

Лука аккуратно взял банку, рассмотрел ее нелицеприятных обитателей и виновато произнес:

– Я в паразитах не разбираюсь…

– А я разбираюсь немного, даром, что ли, свиней развожу на собственном корме. Раньше еще коровы были, да не пошло в этом году, распродал. Да я не про то! – одернул он сам себя. – В общем, я подобных тварей еще не видал. Прямо сатанинское что-то в них есть, не находишь?

– Разве что хвостики заостренные, – Лука снисходительно улыбнулся, и вечная его улыбка скривилась дугой.

– Ну, разве это не беда?

– Беда, да только с заводом никакой связи нет.

– Может, и нет, только совпадений – тьма. То снег, то трубы, непонятно кем проложенные, то рабочие эти жуткие, теперь вот это. Напасть за напастью. Уж и не знаю, чем скотину прокормлю. А коли не прокормлю, на что жить?

– Потравить, наверное, можно.

– Нет, я в какой-то год пшено обработал, давно еще, там тля развелась. Так у меня у свиней несварение началось. Знаешь, мрут они от протравителя. Дрищут и мрут – зрелище так себе. Опять же, убытки.

Петр потянул к себе чашку, плеснул немного заварки, затем до краев залил водой из кувшина и залпом опрокинул в себя – чай давно остыл.

– Хотя, может, сейчас и безопасная какая химия есть. Слушай, Лука, я тут на тебя набросился со своими проблемами… а ты сам-то зачем пришел? Проведать или дела есть? Ты говори, не стесняйся!

– Если честно, хотел тебя попросить Илью в больницу отвезти.

– Хуже стало?

– Немного. Я Томе рассказывал, голова у него болит часто. Да и памяти совсем нет – старое еще кое-как помнит, а что в последнее время случается, то мимо него пролетает. Но ты, я смотрю, совсем измотанный, как-то напрашиваться совестно. Андрея тогда попрошу, чтобы тебя не напрягать лишний раз.

– Нет-нет! Я же ездил, недавно совсем. Без аварий обошлось, и машина слушается. Тебе когда нужно?

– Чем раньше, тем лучше. Сегодня или, например, завтра.

– Конечно, съездим, не переживай даже! – Радлов немного подумал и добавил тихо, робко, словно сокровенную тайну раскрыл: – Давай только по пути в… в монастырь заглянем.

– В монастырь? Это в какой же?

– Да в твой любимый. Ты раньше все ходил красотами архитектурными любовался. Там, понимаешь, слух прошел, будто бы монах умер и не тлеет совсем. Лежит, будто живой, говорят, прямо в первозданном виде! Мне бы… посмотреть.

– Не насмотрелся еще на мертвецов? – выпалил Лука и вдруг сник, поняв, насколько грубо это прозвучало.

Радлов поморщился, но решил не ругаться. Спокойно пояснил:

– Просто, может быть, он святой, – и тут же залился краской от смущения. – Мощи ведь и желания могут исполнять, если прикоснешься.

– Да, так говорят. Считается, что это какие-нибудь старые, древние мощи делают, – Лука силился подавить ироничный тон, но выходило не слишком. – А что, монаха уже причислили к лику?

– Пока церковь не комментировала. И в газетах ничего нет. Я, знаешь, газетенку выписываю из Города – с новостями разного рода, мало ли, про завод что-то будет. Да я ведь не особо верю, тем более, и не признали еще. Но как-то… удостовериться хотелось, что ли.

– Пожалуй, я все же Андрея попрошу. Боюсь, не выдержу, не обижайся.

– Зря. Ты, может, помолился бы, оно иногда лучше всяких врачей.

– Да просто отвлекать тебя не хочу. И в храме буду стоять весь дерганый, настроение людям портить – зачем?

– Ага. Ну как знаешь.

Лука вдруг громко расхохотался.

– Ты чего? – удивился Радлов и вытаращился на него в полнейшем недоумении.

– Ага? – переспросил обувщик, давясь смехом. – Дед Матвей в тебя, что ли, вселился?

– Слушай, да! Я и не заметил! – рассмеялся и Петр, хриплыми раскатами. – У него, поди, как помрет, на могиле напишут: умер тогда-то, ага.

Радлов всегда радовался своим шуткам больше, чем чужим, вне зависимости от их качества, так что от безудержного хохота начал хаотично размахивать руками да обшлагом рукава случайно зацепил банку с насекомыми. Банка завалилась набок, крышка с нее слетела, и юркие жучки оказались на столе. Черный принялся нелепо размахивать своими перышками, производя едва слышное стрекотание – взлететь он не мог, но вполне удачно вспархивал и одним скачком преодолевал несколько сантиметров. Так и скакал на гладкой поверхности, пока не опрокинулся на пол, крыльями вниз, где его ногой раздавил Петр. Красные паразиты тем временем медленно расползались по столу, перебирая белесыми лапками и производя пульсирующие движения червеобразными хвостами.

– Вот же гадины! – воскликнул Радлов и начал судорожно их давить; жучки лопались, оставляя после себя капельки густого темно-алого сока. – Лука, не сиди столбом, лови их, лови!

Прислушавшись к столь рьяному призыву, Лука прихлопнул парочку вредителей, отчего на пальцах у него остался тот же алый сок – все равно, что в крови вымарался. Позже, когда с насекомыми было покончено, он распрощался с хозяином дома и спустился вниз, на кухню – хотел перед уходом отмыть руки. Там его встретила Тамара.

– Смеялись? – спросила она с укором, словно ничего хуже смеха и придумать было нельзя. – Я слышала вас.

– Не от веселья же, – попытался защититься Лука. – Скорее нервное, понимаешь?

– Да, нервы-то у нас у всех… – как и в прошлый раз, она не смогла завершить фразу: резко замолчала, замкнулась в себе и даже не заметила, как гость ушел.

2

Примерно через неделю радловские жучки красно-черной оспой распространились по всем полям и огородам и, так же, как оспа выедает кожу, оставляя на ней язвы и глубокие рытвины, выели почти все растения, отчего те начали терять цвет, из зеленых становились бледно-желтыми или серыми, опадали и чахли буквально на глазах. Местные никогда раньше ничего подобного не видели, так что затаившееся в закоулочках чудище страха, отравлявшее своим зловонным дыханием внутренности старой горы, наконец дождалось своего часа. Неспешно, начиная с одного маленького нелепого слуха, со случайного тревожного взгляда, с пары дрожащих мутных зрачков, распустило это чудище свои щупальца по всему поселку, влезло в каждый дом и во всякую голову, и жители заговорили о проклятии, о бесовщине, о сатанинском племени или о том, что заразу намеренно распространили рабочие, чтобы заморить людей голодом да прогнать с насиженных мест, и уж тогда развернуть добычу по полной – камня на камне не оставить.

Двадцать третьего числа в амбаре, предназначенном для хранения общего зерна и картофеля, Матвей организовал собрание, дабы по возможности пресечь слухи и совместными усилиями найти решение проблемы. Собрались почти все жители – не пришли, пожалуй, всего-то человек пять, среди них Шалый, без чувств валявшийся пьяным в своей избе, Тамара, которая вообще никуда теперь не выходила из дому, и Илья (по понятным причинам).

Амбар представлял собой вместительное помещение без перегородок. Потолок удерживался тремя толстыми продольными брусками, каждый из которых опирался на поперечную балку. Держался он весьма крепко, хотя и проседал в иных местах. Обшивка стен была очень старой и по швам почернела, так что внутри амбара довольно резко пахло подгнивающим деревом – этакая смесь затхлости, вони давно разложившегося трупа и запаха сырой травы. На полу сквозь растрескавшиеся доски пробивалась остролистая, жесткая на ощупь, бледная от недостатка солнца трава, сам пол был завален остатками прошлогоднего урожая – ссохшиеся зерна скрипели под ногами, перетирались и рассыпались в шелуху. В левом от входа углу топорщились два посеревших, жалких стожка сена (все, что удалось собрать про запас, для крайнего случая), в правом была навалена куча гнилого картофеля – поверх нее бело-зеленой ковровой дорожкой расстелилась плесень. Остальное пространство пока пустовало – сбор кормовой пшеницы пришлось отложить из-за дождей и нашествия паразитов, а для картошки срок не пришел, ботва еще не побурела.

Из-за большого скопления народу в помещении стоял шум и гам, все о чем-то спорили, перебивали друг друга, каждый чересчур громкий возглас бился о стены и отлетал от них продолжительным эхом, так что ничего невозможно было разобрать. Когда более-менее утихомирились, дед Матвей собрал всех вокруг себя.

– Нам бы потише надо, – сказал он, – а то ни до чего не договоримся же.

– А о чем договариваться? – перебил мужской голос из толпы, грубый и от пьянки хриплый. – Это вон с завода распылили на нас личинок, чтобы урожай пропал, скотина передохла и мы разъехались! И они тут начнут!

– Чего начнут-то? – спросила какая-то женщина тихонько и вроде как со смешком.

– Ну это начнут! Дома сносить наши, огороды разворовывать и, значит… одним словом… – мужчина явно сбился и не смог завершить мысль.

На помощь ему пришел товарищ, стоявший рядом:

– Они первый этаж построили под лабораторию! Не верите? Я вам говорю, я в окна заглядывал – у них там механизмы непонятные, стекла какие-то, ну точно, лаборатория! И жуков там этих вывели специально! Против нас!

– Да не мели ты чушь, в самом деле, – произнес Матвей сердито, но его вновь перебили, на сей раз Инна Колотова, стоявшая к нему ближе всех:

– Правильно все! Не бывает таких жуков, я за всю жизнь ни разу не видывала! А они, вишь че, прожорливые какие – за неделю весь урожай попортили! Где это такие прожорливые букашки водятся, откуда взялись? Проклятье это, проклятье на наши головы!

– Ну, ты сейчас наговоришь тоже, – дед Матвей усмехнулся. – Ужо от твоих россказней и спрятаться негде. Дома же сидишь, как по всей деревне про свои фантазии растрезвонила, когда? Куда ни пойдешь, значит, везде только и слышно – проклятия, проклятия! А ничего потустороннего-то и нет! Всего лишь трипс расплодился…

– Ты где слово такое откопал, старый? – не унималась Инна. – Нету в природе такого слова. Ишь че выдумал!

– Самый обыкновенный пшеничный трипс, чуть крупнее обычного, – терпеливо пояснил старик, не обращая внимания на возгласы из толпы. – Черненькие в перышках – это взрослые. Красные – личинки ихние. У нас же весь скот пшеницей кормится, сено-то вон какое, – небрежно махнул рукой в угол, где стояли невзрачные стожки. – А жучки эти как раз на пшенице селятся, шибко они ее любят. Вот они как всю попортили, так с голодухи все подряд жрать начали, ага. Я этот трипс поганый в молодости на югах видел – ой, помню, весь урожай тогда погиб. Вообще-то на севере он не очень плодится… не повезло нам, выходит.

– Раньше ведь его не было, – негромко заметил Радлов, необъятным столбом стоявший поодаль, в стороне от толпы.

– Ты бы вообще помолчал, боров треклятый! – Инна распалилась окончательно и почти перешла на крик – визгливый и от старости дребезжащий. – Из-за тебя же все! С твоего участка эта зараза пошла!

Откуда-то с задних рядов послышался гул одобрения, и Радлов решил ничего не отвечать.

– Тише, тише, – успокаивал всех Матвей. – Петр совсем не виноват. Трипс яйца в почву откладывает. У нас-то всегда грачи почву клювами рыли да кладки вредителей поедали. А как грачи перемерли – дрянь всякая и расплодилась, ага.

– Все равно он виноват! – настаивала Инна, колючим взглядом впившись в зятя. – Птицы-то отчего поумирали? Аль не помните?

В толпе зазвучали возгласы: «Завод!», «Взрыв!», «Выброс!».

– Послушай, че люди говорят – завод! А кто эту кашу заварил? Ты его строить начал! С тебя спрашивать нужно за все наши страдания!

Радлов продолжал молчать, бледный и грозный. В какой-то момент рассудок его помутнел от вскипавшей изнутри злости, и он шагнул в сторону старухи, но на том и остановился – замер, словно каменная глыба, и не знал, что делать дальше. По лицу его расплылась потерянная, как бы извиняющаяся улыбка.

– Ой, люди добрые! Защитите от ирода! – плаксиво застонала Колотова. – Все видели, он на меня наброситься хотел! Вот так, тюкнет где-нибудь по голове и дом мой себе заберет, дочку-то уже забрал!

– Господи, да уведите вы ее кто-нибудь, дуру старую! – воскликнула женщина с задних рядов. – Решать надо, что делать будем, а она мешает только!

– Не стыдно пожилого человека обижать? – спросила Инна с обидой в голосе. Потом вдруг разревелась и начала сквозь слезы причитать: – Я ж тут всю жизнь… всю жизнь! А она… все меня нонче обижают, всем я лишняя…

Тогда из толпы, не сговариваясь, одновременно вышли Лука и Ирина. Они под руки отвели старуху в заднюю часть амбара, где та недолго еще похныкала, а затем успокоилась, поблагодарила их и ушла прочь, не дожидаясь итога собрания. Тем временем в толпе вокруг Матвея продолжалось бурное обсуждение.

– Действительно, давайте уже решим, – сказал Андрей, до того предпочитавший молчать и внимательно слушать. – Если зерно пропадет, то зимой большую часть скотины придется на убой пустить. А разве у нас ее много на убой? За один ноябрь, как холода начнутся, всех перережем. Целую зиму на одной картошке, без молочных продуктов, без денег с продаж – не протянем, мне кажется.

– Мы вот давеча с Лукой обсуждали, – начал Петр, – можно отраву купить специальную.

– Отраву потом и скотина есть будет, да?

– Нет, это мы тоже обсуждали. Сейчас должно быть что-то безопасное. Я когда-то давно сам свиней сгубил, целую партию. Но время-то не стоит на месте, наверняка есть безвредные составы. Скинуться бы надо да закупить в Городе, чтобы все участки разом обработать.

В толпе послышался недовольный ропот, некоторые из собравшихся возмутились:

– Заводские птиц убили! Пусть и скидываются нам, и травят пусть тоже сами!

Тут вперед подался местный пьянчужка, тот самый, который ночевал у Радлова на пороге. Он плохо держался на ногах, раскачивался в разные стороны и дико обводил взглядом окружающих. Постояв некоторое время перед Матвеем, он широко раззявил свой кривой рот и вместе с волной застоявшегося перегара выдал:

– Сжечь надо к херам все поле! – тут мужичонка качнулся вперед, но удержал равновесие и, громко икнув, добавил: – Они и подохнут.

– Ты чем слушал, дурак пьяный? – спросил Андрей. В толпе раздался смех. – Мы хотим хотя бы остатки зерна сохранить, чтоб часть скотины зиму пережила. А ты что предлагаешь? Поголовье-то мы к лету как восстановим?

Пьяница икнул еще раз, поглядел на оппонента тупо и мутно и, шатаясь, скрылся где-то позади собрания.

– Зерно – наше, и спасать его нам, – продолжил Андрей с нажимом. – Неужто вправду решили, будто рабочие заплатят?

– В суд можно написать, – неуверенно сказал Радлов. – За помощью обратиться, чтоб с рабочих компенсацию стрясти. Укажем в заявлении, что в связи с нарушением экологической обстановки да так, мол, и так, обязаны возместить. Правда, по ранешнему печальному опыту скажу, что разбираться там полгода будут, никак не меньше.

– Полгода, – повторил Матвей удивленно, растягивая каждый слог. – Ага. А мы-то как же эти полгода протянем? Нет, тут самим надо заниматься, иначе никак…

В итоге после многочисленных пререканий кое-как сговорились. Было решено сначала отправить кого-нибудь в Город на разведку, узнать стоимость и свойства препарата, затем собрать необходимую сумму и опрыскать пораженные растения. Стали думать, кому следует поручить покупку. Сначала кто-то выдвинул кандидатуру Радлова, поскольку он уже пользовался протравителем и, несмотря на плохой результат, наверняка знает, где найти средство. Однако некоторые жители опять припомнили завод, опять принялись рьяно спорить, виноват Радлов или не виноват, так что не сошлось. Предложили Луке – его, мол, все знают и уважают, ему можно любые коллективные деньги доверить и ни копеечки не пропадет. Лука отказался сам, справедливо отметив, что он обувщик и в сельском хозяйстве не смыслит ровным счетом ничего. В конце концов выбор пал на Андрея – парень он вроде честный, работящий, и машина у него имеется. Пообщались еще немного на разные отвлеченные темы, пособирали сплетни с соседями да потихоньку разошлись.

После собрания Лука очень спешил домой, чтобы покормить своего беспомощного сына, но по дороге его нагнала Ирина – она и в амбаре все время озиралась да пыталась оказаться с ним поблизости.

– А, Ириша. Опять Илью проведать хочешь?

– Нет, я… – женщина потупилась. – Тяжело с ним, я не приду больше.

– Да, тяжело. Он ведь тебя и не помнит толком, – обувщик заметно погрустнел, даже шаг сбавил, уж больно неожиданно на него этот тоскливый груз навесили. Некоторое время шли молча, потом он опомнился и добавил: – Тебе стыдиться нечего.

– Я просто сказать хотела… я же скоро в Город уезжаю.

– Работа нашлась?

– Жених у меня там, – ответила женщина смущенно и раскраснелась.

– Устроила-таки личную жизнь? Вот это поздравляю! – Лука силился изобразить радость. – Надеюсь, жених хороший? Правильно, вообще-то нечего молодым здесь делать. Завод еще когда достроят!

– А вы… то есть ты… думаешь, станет лучше, когда достроят?

– Работа появится. Сейчас-то что? Своим хозяйством многие кормятся, деньги имеют только с того, что у дороги продали или на рынке в Вешненском. У стариков пенсия с колхозных времен. Андрей где-то в столице халтурит, оттого и машина есть, Радлов вон предприниматель, мне тоже повезло с ремеслом, да только не все так умеют. Выживают больше, чем живут. Вообще-то молодец, что уезжаешь.

– Спасибо. Только… мне нужно признаться, – она явно нервничала, заикалась, не могла разродиться чем-то важным и для нее болезненным. Облизала пересохшие губы, отвела стыдливый взгляд в сторону и наконец решилась: – Два месяца назад Лизину могилу разворотили, помнишь? Это я место указала, они бы сами не нашли, ни за что не нашли бы!

– Шалый – человек страшный, если он тебя заставил…

– Не заставил. Я сама хотела. И… гадостей им насоветовала… чтоб на могиле учинить. Прости меня, а?

– В новую жизнь с чистой совестью? – догадался обувщик. – Ты к Тамаре иди за прощением, не ко мне.

– Да ходила я! И не смогла. Такой был порыв, знаешь, покаяться, я в дождь к ней прибежала, в дверь стучу, стучу, а сама как в лихорадке вся, и слова аж с губ слетают: «Это я! Я натворила! Я виновата!». Потом дверь открылась, смотрю – у Томы лицо серое, неживое. Я и убежала.

– Вот оно что, – рассеянно отозвался Лука. – История с осквернением забылась уже, может, ты и правильно сделала, что убежала.

– Так ты… вы… простите?

– Прощаю, Ир, прощаю. Езжай спокойно, – он миролюбиво погладил женщину по плечу, подмигнул ей на удачу (получилось не очень хорошо – все лицо по болезни съехало в сторону закрытого глаза) и ускорил шаг.

Дома было грязно и тускло, будто не живут здесь вовсе. Илья безучастно смотрел в окошко омертвелыми глазами, а сквозь эту стеклянную омертвелость просачивалась какая-то неизбывная и самим обладателем непризнанная печаль. Есть он отказался.

3

Через пару дней с горем пополам собрали деньги – скидывались крайне неохотно, благо, средство нашлось не слишком дорогое, иначе вовсе бы никто ничего не дал, несмотря на уговоры и жизненную необходимость. Андрей купил в Городе канистру протравителя, Радлов с Матвеем развели его с водой в нужных пропорциях, разлили по пульверизаторам и распылили на общем поле – почти сутки потратили. Остальные жители обрабатывали свои участки, поскольку трипс принялся даже за капусту и картофельную ботву, хотя ничего из этого не входило в его основной рацион – складывалось впечатление, будто насекомые отыгрывались за те годы, что их исправно уничтожали птицы.

И вроде бы помогло, жучки и личинки постепенно опадали на землю мертвыми чешуйками, да только ночью кто-то поджог поле. Химический состав, которым опрыскивали растения, оказался довольно горючим, так что вспыхнул мгновенно – пшеница выгорела дотла, на участках с общим картофелем огонь спалил почти половину кустов. К утру пожарище потушили, протянув шланг от озера, и начали спешно выкапывать картошку, у которой погорела ботва. Вся она была недозревшая, часть превратилась в угольки от высокой температуры, часть запеклась прямо в грунте.

Пьянчугу, предлагавшего учинить поджог, отыскать нигде не удалось. Впрочем, через неделю он сам нашелся – всплыл в том месте, где река впадала в озеро, синий и раздутый, словно пузырь. По этому поводу приезжал областной следователь с нарядом полиции, что-то разбирали, что-то вынюхивали, даже Шалого повязали (да и как не повязать, коли он сидевший?). Впоследствии, правда, несколько человек подтвердили, что Бориска с момента собрания в амбаре вплоть до самого обнаружения утопленника пил, не просыхая, и из избы своей наружу не показывался, так что задержанного пришлось отпустить. Тело забрали в Вешненское, в специальный морг, пояснили, как и когда его следует забрать для похорон, но никто не забрал и не похоронил – местные почему-то не очень о нем горевали.

Не найдя, кого еще можно задержать, следователь в документах указал, что пострадавший утонул сам, и уехал несолоно хлебавши. Правда, на утопленнике дощечка болталась, раскисшая от воды, вся в тине, с надписью, выцарапанной по дереву кривыми буквами: «Вредитель», но дощечку решили к делу не приобщать совсем – так, пьяный человек баловался да накарябал сдуру, да на шею себе повесил и случайно в озере утоп. С пьяного и не такое станется.

 

Глава семнадцатая. Осень

После отъезда полиции в селении довольно долго обсуждали смерть несчастного пьянчужки. Устраивая семейный ужин или лениво прохаживаясь по соседским домам, жители гадали, кто же все-таки мог его убить. Одни настаивали, что это Бориска Шалый – делал вид, будто пьет, не просыхая, чтобы обвинения избежать, а сам выбрался незаметно из своей покореженной избы да поквитался с товарищем за какие-нибудь пьяные обиды; а если и не Шалый, так наверняка кто-то из его соратников – ходит ведь с ним один, рябой да угрюмый, такому убить ничего не стоит. Другие сваливали вину на рабочих – мужичонка, мол, пошел с ними скандалить да получил по заслугам: тюкнули его по дурной голове, табличку к шее прицепили для отвода глаз и в озеро бросили. Хотя табличка многих смущала, все же надпись явно указывала на то, что беднягу вроде как за поджог наказали. Выходило, что преступление мог совершить и не Бориска, и даже не рабочие (оно им вообще зачем?), а кто-то из своих, тех, кого в деревне уважали и ни за что бы не выдали. Мало ли, разозлился человек да от злости случайно вредителя прибил, потом испугался и тело в воду скинул, чтоб не нашли – тот же Радлов, например, мог силищу свою неуемную не рассчитать. Впрочем, мысль о том, что приходится жить бок о бок с убийцей, никого не волновала – мужичонка-то дрянной был, поступком своим обрек деревню на многие беды, так что втайне ему каждый успел смерти пожелать, пока тело не всплыло. Да и когда всплыло, никто о нем слова доброго не сказал – не принято, конечно, плохо говорить о покойниках, но тут люди особо не сдерживались.

Также обсуждали и областного следователя – в основном потешались, как он из-за очевидного нежелания работать дощечку с надписью обратно в озеро бросил да сделал вид, будто ее вовсе не существовало. Прозвали следователя «грозой деревяшек», даже по соседним деревням растрезвонили про этот случай, но вскоре все утихло – историю перетерли языками до такой степени, что она сделалась пресной.

Незрелый картофель, который раньше срока выкопали с пепелища, кучей сложили в амбаре да накрыли сверху брезентом, чтобы влага не просочилась – зеленые клубни очень уж легко гниют, им влага губительна. Затем скосили всю траву, какую сумели найти, и сделали еще три стога сена – сено хоть и никакое, а на худой конец коров можно и им накормить, авось, не подохнут.

Пшеница сохранилась только на участке Радлова – порченая, блеклая, местами сильно обглоданная насекомыми, местами вовсе пустоцветная, но все же вполне пригодная на корм скоту. Поразмыслив немного и произведя кое-какие расчеты, Петр треть зерна отдал на общие нужды – получилось без малого три мешка. Их тоже отнесли в амбар, хотя особенной признательности никто не выразил – большинство жителей приняли пожертвование прохладно, словно оно и так им полагалось, некоторые и вовсе обозлились, мол, такой весь из себя богач, счет в банке имеет где-то в Городе, самый хороший дом себе приобрел, а зерна всего лишь треть отсыпал. Петр на подобные возгласы внимания не обращал – делился он для успокоения совести, а не ради всеобщего обожания, причем делился так, чтобы самому затруднений не испытывать.

Август выдался дождливым, потому оставшуюся картошку собирали, стоя по колено в грязи и воде. Трудиться приходилось с раннего утра и до самой ночи, так что у Луки скопилось множество срочных заказов – в промокшей обуви целый день в поле не простоишь, можно и простуду подхватить. Всю мастерскую местного обувщика завалили рабочими берцами из свиной кожи да сапогами с высоким голенищем – где-то подметки болтались, где-то подошвы промокали. Чинил он на сей раз бесплатно, из жалости к односельчанам – все ведь на бесполезный протравитель потратились, а зима ожидалась тяжелая, деньги могут понадобиться, чтобы еды купить, и так некоторые семьи едва концы с концами сводят.

Впрочем, за свою добродетель Лука получил определенную выгоду: Андрей из благодарности вызвался каждое утро отвозить его сына в реабилитационный центр и вечером забирать обратно, дабы тот не сидел безвылазно среди полубезумных стариков. Память у Ильи от занятий в центре, увы, нисколько не улучшилась, зато говорить он начал гораздо более внятно и осмысленно.

К началу осени задняя часть амбара заполнилась скудными запасами, а дожди зарядили еще сильнее, чем в августе – все селение от них насквозь вымокло, в нескольких домах даже фундамент от сырости подгнил.

В сентябре провожали Ирину, которая решилась наконец перебраться в Город к своему неназванному жениху. Злые языки вообще распускали слухи, что никакого жениха нет, раз он ни разу не появлялся на виду у деревенских, однако женщина уезжала радостная, преисполненная всяческих надежд на благополучное будущее и обещала забрать к себе мать и обеих сестер – значит, точно знала, что сможет в столице обустроиться, а без удачного замужества это практически невозможно. Провожали ее скромно, без пышного застолья, но поздравляли все – и злые языки, хотя сквозь зубы, да поздравляли (Инна Колотова, к примеру, желала счастья таким ледяным тоном, будто под счастьем у нее смерть подразумевалась). Правда, Шалый сестру отпускать не хотел и перед самым отправление поезда попытался учинить погром, но его свои же собутыльники усмирили, так что обошлось без происшествий.

Между тем продолжалось строительство завода. Еще во время сбора урожая в поселок пригнали новую строительную технику и несколько грузовиков с необходимыми материалами: бетонными блоками, листовым металлом для обшивки и массивными округлыми секциями для возведения дымовых труб. Чуть позже грузовым поездом доставили производственные механизмы: светло-серые стальные сгустители, представляющие собой широкие, сужающиеся книзу конусы выше человеческого роста, винтовой сепаратор, будто собранный из множества гигантских буров разного размера, флотационную машину в виде скошенного параллелепипеда необъятных размеров, выкрашенного в рыжий и серый цвета, и еще кучу разнообразного вспомогательного оборудования.

С появлением новой техники работы ускорились – жуткие машины одну за другой возводили стены, перелопачивали землю, вдалбливали в нее каменные столбы и пики, устанавливали уродливые станки, так что уже к концу октября на берегу озера выросло огромное причудливое здание – Шонкарский медеплавильный завод имени Мелехина. Кто такой этот Мелехин, никто толком не знал, но в газетах предприятие иначе и не называли – так, по крайней мере, всем Радлов рассказывал.

Туловище завода было темно-серым, весь его первый ярус обтянули какими-то трубками и шлангами – выглядело это так, словно в сердцевину старой горы сбросили угловатого исполина, стреножили его и, чтобы не сбежал, снизу обвязали веригами. Оконца виднелись только на уровне второго этажа, узенькие и мутные, как подслеповатые глазки.

Из крыши здания произрастали три дымовые трубы кирпичного цвета. Оголовье у всех труб было непроглядно-черным, будто на их верхушки натянули похоронные платки. Вокруг завода всюду топорщились крошечные оранжевые будки, обтянутые крашеным гофрометаллом. По земле до самого месторождения, огибая радловский дом, тянулись колеи для вагонеток и ветвистые, спутанные между собой вертикальные трубы, как панцирем покрытые плетеной медной сеткой. Территорию обнесли бетонным забором с колючей проволокой сверху – правда, проволока эта почти сразу в некоторых местах провисла и ночами болталась на ветру, производя скрипучие, пугающие звуки.

Сразу после завершения стройки рабочие, которые были на ней заняты, бесследно исчезли – вроде бы разъехались, вот только никто не видел ни того, как они собирали вещи, ни того, как садились на поезд, да и поезда в день их исчезновения по расписанию не было. Тенями сновали они по дну котлована, тенями же и растворились, когда в них пропала надобность. В рабочем поселке остались только горнодобытчики, извлекающие руду из карьера, и их семьи. Вялый быт, налаженный среди бараков, после уменьшения количества тамошних жителей нисколько не изменился – как прежде, между неказистыми времянками бегали угрюмые, плохо одетые дети с бессмысленными лицами, расхаживали неприбранные женщины, к которым по вечерам присоединялись их отдыхающие после трудовой смены подвыпившие мужья, и жизнь текла своим чередом, серая жизнь людей, не приросших ни к какой почве…

В ноябре ударили морозы – река встала, озеро мгновенно покрылось толстой ледяной коркой, хлипкие деревца сморщились и покрылись белыми слезинками инея. А в первых числах холодного и заснеженного декабря из заводских труб повалил угольно-черный, плотный, зловонный дым. Он застилал собою тусклое зимнее солнце, смешивался со снегом, делая его грязно-серым, и превращал небо над селением в какую-то мутную, снежно-пепельную кутерьму.

 

Глава восемнадцатая. Мор

1

Двадцатого декабря дед Матвей проснулся довольно рано – за окном стояла беспросветная зимняя тьма. Пошарив рукой по столу, придвинутому к койке, он отыскал лампу и включил ее – прозвучал натуженный щелчок, лампа медленно, с едва слышным треском разгорелась. Свет вырвал из сгустившегося в комнате сумрака участок окна, покрытый затейливыми морозными узорами, потрескавшийся потолок в желтых разводах (от влаги, которая летом накапала с чердака и, испарившись, оставила свой отпечаток) и стену, плотно завешенную допотопным, запыленным ковром. Вообще стены в доме были бревенчатые и изнутри ничем не обшитые, так что в стыках бревен беспрепятственно селилась плесень и вязали свои липкие полотна мелкие паучки. Паучков старик никогда не трогал – к несчастью ли их давить или к дождю, неважно, и так и так ведь худо.

Проморгавшись и прогнав остатки сна, Матвей потянулся всем телом, размял отекшие руки и ноги, ощутил ноющую боль в колене и понял, что еще жив. Каждое утро думал он о том, что еще жив, и неизменно этой мысли радовался. «Старость все же, – рассуждал Матвей. – Грех не радоваться, коли жив».

Затем он поднялся на ноги, нехотя проглотил две картошины, оставшиеся от вчерашнего ужина, оделся и спустился в погреб. Погреб был тесный, ветхий и неприбранный – в дальнем углу с месяц уже валялась дохлая крыса, вся в инее, с заледеневшими глазками; в теплое время она подъедала хлеб и деревянные ножки, на которых были установлены полочки, а с наступлением холодов умерла. Убрать ее как-то руки не доходили – тельце не разлагается, может и до весны пролежать. Содержимое полок Матвею пришлось проверять на ощупь – здесь все было понатыкано одно на другое, старик из-за сильной дальнозоркости в столь малом помещении разглядеть ничего почти не мог. Он наткнулся на две пустые банки и еще третью, в которой лежало что-то заплесневелое и потому непригодное. «Ага», – озадаченно протянул старик, потоптался немного на месте, потом шагнул в сторону дальнего угла, чуть не наступив на несчастную крысу, залез рукой в щель между стеллажом и стенкой, вытащил оттуда пачку мелких купюр и пересчитал – вышло что-то около полутора тысяч. Прикинув, что пенсии ждать еще неделю, дед с удрученным видом вернулся в комнатку и сел у окна для того, чтобы встретить зарю – это было его обычным развлечением.

Когда ночную мглу прорезали первые лучи солнца, он взял небольшое ведерко и отправился в амбар. В деревне так сложилось, что из общих запасов любой житель мог брать столько, сколько нужно – урожай в прошлые годы собирали гораздо больше, и всем хватало. Теперь же каждый тянул одеяло на себя, потому амбар оскудевал с ужасающей скоростью.

На улице мело, ветер поднимал с земли колючие вихри, заставлял их пускаться в круговой пляс, а потом с силой разбрасывал по сторонам, наметая таким образом целые снежные гребни. Матвей вжал голову в плечи и попытался ускорить шаг, но не сумел – хромота не позволила.

У западной расщелины он засмотрелся на неровную гряду отвалов пустой породы – всего их было три, один вырос еще в конце мая, а два других вздыбились за последний месяц. Поначалу склоны их были словно сажей покрыты – черные с каким-то смолянистым блеском. Чуть позже отвалы занесло снегом, вот только белыми они не стали – снег, выпавший на отработанную породу, тут же побурел, а дня через три вовсе растаял, превратившись в неприятно пахнущую кашицу. Во время следующего снегопада история повторилась, и теперь все три громады стояли бурые и мокрые, с темными залысинами на вершинах.

Из труб завода валил дым, будто от лесного пожарища, в воздухе расплывалось серое марево, источающее кислый, удушливый запах – не слишком, впрочем, сильный, так что если не принюхиваться, особых неудобств местным жителям от него не было.

На подходе к амбару Матвей встретил Шалого вместе с его рябым товарищем. Они тащили по снегу джутовый мешок, наполовину заполненный картошкой – килограмм на тридцать, наверное, набрали.

– А вы чего это? – недовольно спросил Матвей. – В августе-то не работали совсем!

– И что нам теперь, с голоду помирать? – огрызнулся Шалый.

– Синьку-то находите где-то, и еду б нашли.

– Дед, не мешай, а! – с явной угрозой в голосе сказал Бориска, потом бросил свой край ноши и толкнул старика в плечо – не сильно, больше чтоб напугать, но тот все равно от неожиданности уронил ведро да сел в сугроб. Шалый вроде как замешкался, поскольку не рассчитывал никого свалить с ног, но тут же напустил на себя грозный вид и добавил: – В следующий раз в озере всплывешь!

Матвей громко расхохотался и, давясь смехом, произнес:

– Во дурак! В озере-то лед толщиной в полметра, как топить будете? Али до весны пощадите?

Тогда свой край мешка бросил и рябой – подскочил к съежившемуся от холода старику со сжатыми кулаками, оскалился на него и хрипло, по-змеиному прошипел, будто ему злоба голосовые связки сдавила:

– Ты че, старый хер, бесстрашный?

Матвей прекратил смеяться, осмотрел обидчика с ног до головы и спокойно ответил:

– Старый же, потому и бесстрашный.

Рябой замахнулся для удара, но Бориска резко потянул его за рукав, указывая на мешок. Не говоря ни слова, они схватились за завязанную горловину и потащили свою ношу прочь.

Матвей вылез из сугроба, отряхнулся, открыл амбарные ворота и вошел внутрь. Воздух в помещении стоял холодный, но не такой колючий, как на улице, и старик освободил горло от одежды. В амбаре царила страшная, угрюмая пустота, словно все его содержимое выели какие-то неведомые паразиты: радловская пшеница закончилась, сена стоял лишь один посеревший от мороза стог; картошки, собранной в августе, осталось два мешка, оба развязанные и уже начатые. Почти нетронутой была только куча зеленой картошки под отрезом брезента – никому не хотелось брать незрелое, а если и брали, так переваривали в труху, чтобы не отравиться. Матвей стянул с нее брезент и принялся набирать зеленые клубни – он по старости вкус ощущал плохо, и еду в себя заталкивал по необходимости, а не из-за желания, потому рассудил, что запросто обойдется и переваренной, молодым больше достанется.

Верхний слой картошки задубел от мороза, старик отбросил несколько совсем уж никудышных клубней, залез в сердцевину кучи и вдруг наткнулся на что-то противоестественно теплое и мягкое. Тут же вытащил руку и увидел на своих пальцах толстый слой липкой, сгнившей до черноты трухи. «Беда», – подумал дед Матвей и в беспамятстве стал разгребать необъятную кучу, пока наконец полностью не разворотил ее внутренности и не подтвердил свои опасения – там, под отвердевшим слоем, принявшим на себя весь удар холодов, сохранялись тепло и влага, предоставляя все условия для размножения бактерий, которые со временем перемололи весь урожай с пепелища в бесформенную вязкую массу.

Протерев руки первой попавшейся тряпкой, старик подумал немного, прохаживаясь по амбару взад-вперед, и направился к Радлову – без этой прогнившей груды зеленого картофеля не перезимовать никак, авось, Петр поможет. Конечно, в селении у каждого имелся свой участок и свои запасы в погребах, да только они тоже оскудевали, кто-то уже и скотину резать начал – Матвей краем уха слышал, что в семье уехавшей Ирины недавно корову прирезали, хотя корова та была молочной породы и держали ее вовсе не на убой. Мать с сестрами почему-то уверили себя, что Ира им из Города помощь будет присылать, и к зиме подготовились не слишком основательно. Но Ира ничего не присылала и не звонила (столбы с протянутой по ним линией в деревне были, хоть и покосившиеся, так что в паре домов даже телефонный аппарат стоял), вот и пришлось в спешке заготавливать мясо.

Радлов встретил гостя с хмурым видом – не потому, что вообще не любил, когда к нему приходили деревенские, а просто бессонница вымотала его окончательно, доведя до того беспросветного состояния, когда начинаешь сон с явью путать.

– Это ты, Матвей, – сказал он с непонятной грустью в голосе, словно кого другого ждал. – Проходи на кухню сразу, в комнатах… в общем… беспорядок там.

Старик послушно пролез под лестницей, вошел в тесную кухоньку, заставленную посудой, и сел за стол, на самый краешек табурета. Напротив него оказалось оконце, прорубленное почти у пола – дед сидел, бессмысленно разглядывал заснеженную землю сквозь запотевшее стекло и в какой-то момент поймал себя на мысли, что с таким оконцем помещение похоже на гроб.

– Странно вы окно-то поставили, – заметил он, как только хозяин уселся рядом. – Чего низко так?

– Там раньше хотели что-то вроде холодильника прорубить, ну знаешь, чтоб в погреб не бегать каждый раз. А потом плюнули да окно сделали, чтоб хоть как-то свет шел. Это проще было, чем стену ломать.

– И то верно, – протянул Матвей, потом тяжело вздохнул и хотел озвучить свою просьбу, но вдруг вспомнил утренние свои злоключения: – Я, представляешь, в амбар ходил, глядь, а там Шалый с собутыльником своим оставшимся картошку тащат. И много так, в мешок-то, поди, килограмм пятьдесят сложить можно, а у них полмешка, ага. Не работали ведь, паразиты!

– Сходить бы да отобрать, – произнес Радлов с такой невозможной усталостью, что было ясно – сам он никуда не пойдет, сил нет. – Они же, суки, на продажу тащат, не себе. Еда им ни к чему – водкой сыты. Хотя, конечно, ту парашу, что им в Вешненском продают, и водкой не назовешь. Так, дешевое пойло… и как только не подохли еще от него.

– Я и не знал, что на продажу, – сказал старик озадаченно. – Это совсем никуда не годится…

– Да ведь каждый год таскают. Никому ж дела не было. У нас как? Когда амбар до краев забит, у нас у всех добрая душа сразу – берите, мол, не жалко, хоть пропойцы, хоть кто!

– Замок бы повесить, – задумчиво сказал Матвей, потом вдруг запаниковал, начал безотчетно шарить руками по своей одежде и воскликнул: – Ох, ты ж! Ведро-то я там оставил. Ну, память с годами стала – ни черта не упомню!

– Не переживай. Вряд ли его кто утащит.

Старик издал короткий смешок, улыбнулся и заявил с какой-то неуместной гордостью:

– Наши-то? Наши все утащат, что плохо лежит! Слушай, Петр, я думал… – Матвей вдруг оробел и не договорил.

– Ну? – требовательно, повысив голос, спросил Радлов.

– Думал помощи у тебя попросить. Для поселка, ужо ведь зерно твое кончилось. И не одно зерно – картофель, на черный день отложенный, подчистую сгнил.

– И что же я должен предоставить, для поселка-то? – поинтересовался Петр язвительно. – Зерно все мое. Свиней я чем кормить стану? Они, знаешь, святой дух у меня не переваривают как-то.

– Ты обиду, что ль, затаил какую? – догадался Матвей.

– И обиду тоже. По осени-то все на меня обозлились! Я, видите ли, жадный, не все свои запасы на общее благо отдал! И с заводом тоже! Вот как дым повалил из труб, так на меня все коситься и начали, будто я виноват. А как же я могу быть виноват, коли завод давным-давно мне не принадлежит?

– Ведь не все так в селении думают. Да и чего злобу-то на людей таить?

– Да и не в одной злобе дело, Матвей. Я вот сейчас зерно отдам – и что? И ага, как ты любишь говорить!

– Чего… ага? – не понял старик.

– А вот смотри, чего. У меня в этом году и свиней, и корма для них мало получилось. Да только выяснилось, что неурожай-то везде был – то ли наши птички всю округу спасали, то ли просто лето неудачное вышло. Так я теперь каждую свинку могу втридорога продать, уже вон часть на прошлой неделе продал, на окраине Города рынок есть хороший.

– Втридорога? – Матвей уставился на хозяина дома осуждающим и одновременно удивленным взглядом. – Сам говоришь, голод везде. Разве можно на людском горе зарабатывать?

– А ты меня не осуждай! Для своих – всегда пожалуйста! Я и по осени бесплатно помог. А это – чужие люди, мне с ними под одной крышей не жить, и интерес у меня к ним только денежный. Поголовье-то нынче маленькое, так мне главное, чтобы убытков не было никаких, – Петр остановился, перевел дух и продолжил спокойнее: – И вот отдаю я зерно в поселок. Чем мне свиней кормить? Или мне тех, которые весу не набрали, прямо сейчас за бесценок отдать? Нет, Матвей, так дела не делаются.

– Сам ведь сказал, для своих, мол, всегда пожалуйста, – заметил старик. – А помочь отказываешься.

– Они мне не свои больше. Не ровен час, припрутся из-за завода весь мой дом по кирпичикам разбирать, – Радлов на мгновение сделался мрачным, как туча, потом лицо его постепенно просветлело, и он миролюбиво добавил: – Тебе вот запросто могу помочь.

– У меня ж ни коровы, ничего…

– И мяса, и картошки дам, не переживай! В погребе сало лежит, засол хороший, крепкий. Часть поросенка замороженная, там и кости на суп, и потушить есть что. Новый год ведь скоро, хоть отметишь по-человечески. Недавно Лука приходил, я и ему целый мешок припасов отдал. А этим… – лицо Петра скривилось то ли от брезгливости, то ли от гнева, то ли разом и от того, и от другого, и он закончил почти криком: – …ни черта не дам!

– Разве Лука тоже бедствует? У него вроде как деньги отложены…

– А на что же он жил, пока всем в деревне обувь чинил бесплатно? И еще сына возил на реабилитацию, тоже ведь платить надо было. Ну Илья хоть говорить стал вразумительно, и то хорошо. Но деньги, я думаю, Лука извел все.

– Зайду к нему, пожалуй, на днях, проведаю, – тут Матвей обернулся в сторону выхода с кухни и спросил: – Слушай, а жена твоя где? Чего-то не вышла к нам…

– Тома у матери своей. Уговорила ее наконец дом прибрать, а то Инка нас не пускает обычно, все визжит, будто мы ее выселить хотим.

– Ну, старость – дело такое, ага, – произнес Матвей с нотками грусти. – Я вот доволен, что сам пока в трезвом уме живу. А дальше поглядим, как сложится, никто ведь не застрахован.

– Да просто вредная старуха, даже не оправдывай! Вон чего летом в амбаре устроила! Помнишь?

– Помню, конечно. Скандал небольшой вышел, – старик растерянно улыбнулся, не зная, что еще сказать. – Раз уж я зашел… ты же на заводе управляющим значишься?

Радлов отчего-то побледнел, склонился ближе к собеседнику и хотел ответить утвердительно, но не смог – губы его разомкнулись, кончик сухого языка оттолкнулся с силой от верхнего ряда крупных зубов, изъеденных зубным камнем, но никакой звук не родился, только воздух вышел. Тогда он просто кивнул головой и, громко кашлянув, прочистил горло.

– А чего там, на заводе, происходит? – продолжал старик, не замечая странной реакции Петра. – Дым, я гляжу, валит…

– Ничего особенного, – начал объяснять Радлов сдавленным голосом. – Медь из руды извлекают.

– Сложный, поди, процесс. Ты-то сам там чем занимаешься?

– Да больше отчеты пишу, когда уведомления из Города приходят, дирекция-то так и не появилась. А на самом заводе… – Петр замер. Некоторое время он смотрел на своего гостя, не мигая, словно от страха оцепенел и пошевелиться не мог, потом обмяк и на одном выдохе закончил, проглотив все паузы между словами: – На самом заводе механизмы проверяю, чтобы работали исправно.

– Темнишь ты чего-то, – сказал Матвей, пытливо уставившись на Радлова.

Радлов сидел за столом немой глыбой и молчал.

* * *

Сало и часть поросенка, которыми расщедрился Петр, старик отнес матери Иры, а себе только картошку оставил.

Через два дня он вновь устроил общее собрание. На сей раз обошлось без споров и пререканий, поскольку в амбаре стоял жуткий холод и все торопились по домам. Решили скинуться кто сколько может да закупить в соседних деревнях провизии. Но в Вешненском продавали только хлеб и алкоголь, в шахтерском городке торговля не велась, и вообще весь городок словно вымер – по улицам сновали какие-то одинокие люди-тени, некоторые дома стояли заброшенные, из всех закоулков щерилась осязаемая, зернистая тьма, – а в старообрядческом поселении помогать отказались даже за деньги. В итоге Андрей с Матвеем съездили в Город и купили там комбикорм для скотины, а также по два мешка манной и гречневой крупы, на каши – получилось довольно дорого, но месяц протянуть можно было.

Тридцать первого справляли Новый год – все порознь, по своим домам. Сразу после полуночи с неба посыпался черный снег и к утру укрыл поселок пушистой угольной крошкой. Впрочем, он почти сразу растаял, несмотря на морозы, и оставил на земле смолистые пятна. Затем вся смоль впиталась в грунт, и со следующим снегопадом деревня вновь потонула в белом море, из которого торчали разве что мачты дымовых труб и три грязно-бурых, пугающих отвала.

2

В январе все стало хуже некуда. Через некоторое время после новогодних праздников с голоду подохла первая корова из тех, что не успели прирезать – издала истошное «му», полное того первобытного ужаса, который охватывает всякое хоть сколько-нибудь разумное существо перед смертью, рухнула наземь да испустила дух. И, словно по команде, начался падеж скота – комбикорм, закупленный в столице, расходовали крайне экономно, животные от недоедания чем-то заболели да принялись один за другим умирать. Жители пытались заготовить из них мясо, но оно было заражено той же болезнью, от которой погибала скотина, так что все смельчаки, рискнувшие попробовать падаль, потравились – благо, не до смерти. В итоге все массивные говяжьи туши вывезли за пределы горы, на пустырь, и сожгли.

Исчерпав все средства к существованию, деревенские повадились ходить к Радлову – тот неохотно, но что-то давал, кому свинину, кому хлеб, кому сало. Только за эту ограниченную, строго выверенную да рассчитанную помощь невзлюбили его пуще прежнего. При встрече, конечно, все лепетали:

– Ой, спасибо, Петр Александрович, что бы мы без вас делали!

А за глаза неизменно начиналось:

– Ишь ты, барин какой! Хочет, чтоб мы к нему на поклон бегали!

Потом даже подворовывать начали – то поросенка стащат, то мешок крупы. Радлов, конечно, возмущался, но никаких действий для защиты своего имущества не предпринимал. Вообще после того, как из труб дым повалил, он ходил какой-то потерянный, вечно в своих мыслях – не до имущества ему было, одним словом.

В конце января селение заметно опустело, все, кто мог, разъехались: одни решили перезимовать у родственников, другие потянулись на заработки в Город, как, например, Андрей, а особо отчаянные побросали дома, заколотили окна фанерой и отправились на поиски лучшей жизни. В деревне остались только глубокие старики, пьяницы и те жители, которые не могли никуда уехать – обнищавший Лука, у которого из близких только больной сын остался, Радлов, не имевший возможности покинуть место управляющего, и еще несколько человек.

Мать Ирины тоже очень хотела перевезти дочерей куда-нибудь подальше, но никаких средств для этого не имела. В отчаянии написала она Ире, чтобы та приютила их у себя, поскольку в деревне до лета им никак не дотянуть. Пока шло письмо, одна из сестер скоропостижно скончалась – иммунитет от голода сделался совсем слабенький, так что женщину обычный грипп за неделю в могилу свел. После похорон от Ирины пришли деньги – без письма, без ответа, даже без записочки в пару строк, просто деньги. Много. На них ее мать установила памятник, закупилась в городе едой да лекарствами и стала опекать третью дочь.

А в феврале, как и в прошлом году, вдруг раньше срока сошел снег, превратившись все в ту же зловонную бурую кашицу.

3

Десятого февраля, в пасмурный холодный день, Радлов решил проведать Луку. Сидели в мастерской – Лука, нацепив на самый кончик носа очки, рассматривал какой-то рваный сапог, Радлов устроился поодаль на стуле, угрюмо уставившись в пол. Илья к ним не вышел.

Петр принес несколько пачек перловки, пару килограммов картошки и немного денег – все это скопом валялось в прихожей.

– Ты уж прости, – говорил Петр виновато. – Я бы и больше принес, правда, но с хозяйством совсем беда. Свиней-то подворовывали всю зиму, часть я сам раздал. А недели две назад у меня в Городе купили последних поросят, там всего-то три штуки их было, и теперь вот сижу, кукую.

– Да ты зачем оправдываешься-то? – Лука удивленно посмотрел на друга поверх очков. – Я тебе за любую помощь благодарен. Только неужели дела настолько плохи?

– Получается, плохи, – ответил Радлов и с минуту сидел молча. Губы его при этом чуть заметно шевелились, так что было ясно, что он беззвучно бубнит себе под нос какие-то цифры. Закончив с расчетами, он пояснил: – Сейчас остался один заводской оклад, я все же управляющим числюсь, и платят исправно. Но со свиньями как я ни старался, а все равно в убыток ушел.

– И много на заводе дают? – спросил Лука. Потом сделал несколько стежков на подошве сапога, отложил его в сторону, снял очки и наконец полностью сосредоточился на разговоре.

– Да как сказать. По здешним меркам, пожалуй, много, хотя я привык больше зарабатывать на тех же свиньях.

– Мне бы оклад совсем не помешал, – мечтательно произнес обувщик. – Я ведь думал, завод когда выстроят – рабочие места появятся. А в итоге из деревенских и не взяли никого… не знаешь, почему?

Петр замялся, сцепил руки в замок и начал судорожно ворочать языком, пытаясь на ходу сочинить ответ, но ничего, кроме невозможно растянутого «э», не вышло.

– Не знаешь, – заключил Лука. – Вообще странно все с этим заводом… вон на улице мороз, а земля такая чудовищно голая. По-моему, даже в прошлом году снег позже оттаял.

– Так в прошлом году совсем другое было! Тогда теплотрассу проверяли, которая от реки тянется, и пустили по ней избыточное тепло. А нынче у нас что-то вроде химической весны получилось.

– Это что такое?

– Снег от химических реакций тает. Знаешь, в Городе иногда специально дороги чем-то таким посыпают, ну вроде как чистят. У нас же всякая дрянь из дымовых труб в воздухе скопилась. Вместе с осадками она попадает на землю, окисляется от времени или еще что и дает такой эффект. В химии-то я не очень силен, точнее не объясню, – Петр вдруг замолчал и принюхался. – Слушай, а что у тебя за запах в доме? Пропитка какая-то для обуви?

– Не знаю, может, с улицы натянуло.

– Нет, от завода другая вонь, а у тебя как тухлой тряпкой помыли. Не сильно, но ты бы проветрил.

Лука поднялся со своего места, раскрыл одну створку окна, запустив в помещение морозный воздух, и задумчиво произнес:

– Наверное, в подполе что-то пропало, – потом замер на мгновение, как бы переваривая информацию, и спросил: – Скажи, а вот от гриппа люди умирают… это тоже из-за химии?

– Думаю, тут больше голод повлиял – в организме не остается сил, чтоб с болезнью совладать. Ну и, конечно, отсутствие денег на лекарства не последнюю роль сыграло. Это ты про Дарью, что ли, вспомнил? Про Иришкину сестру?

– И про нее тоже, – уклончиво ответил Лука. – Ты на похоронах был?

– Нет. Я как-то… после Лизы похорон избегаю. Не хочу смотреть, как гроб вниз опускают.

– А я был, хотя мы вроде и не очень общались. Мать их, конечно, очень переживает. Считай, Ира уехала, да еще так уехала, что от нее ни слуху, ни духу, Дашка вон померла, – тяжело вздохнул и продолжил: – Одна Маша у нее под боком осталась. Она, наверное, ее сейчас с горя заботой задушит.

– Не повезло девке, – Радлов горько усмехнулся. – Еще ведь кто-то умер, кажется?

– Да, верно. Старик с окраины, тезка твой. Он совсем особняком держался, даже не разговаривал ни с кем. Родня его тут бросила, так он с тех самых пор ходил как не в себе, а под конец вовсе рассудка лишился. Пел там что-то у себя в доме да по стенам стучал беспрестанно.

– Его тоже грипп свалил?

– Может, и грипп. А может, от старости или по другой какой-нибудь болезни. Он у порога несколько дней мертвым провалялся, тело-то замерзло совсем, в ледышку обратилось. Если б не почтальон, до весны бы не узнали. Мы его с Матвеем вдвоем хоронили, без панихиды. Так, чуть-чуть помянули, все равно бы никто не пришел больше, соседи-то его ненавидели.

– Я гляжу, дед Матвей вообще деятельный мужик. На вид дряхлый такой, хромает постоянно, а тут то собрание устроит, то ко мне придет зерно просить для селения, то в Город поедет за комбикормом. Если подумать, без него многие и зиму бы не пережили.

– Он по молодости много где поездил, говорят, целые деревни поднимал. Так что у него за плечами опыта вагон, – Лука выдержал небольшую паузу. – Илюша ведь у меня тоже переболел.

– Ты его побереги, грипп в этом году страшный.

– Да уже на поправку пошел. Позавчера очень плохо было, конечно. К вечеру температура поднялась под сорок, я его раскрыл, уксусом растер всего, а сам думаю – ну как жар сбить, за что хвататься? Кинулся к Инне, чтоб посидела, пока я в аптеку бегаю, но она не открыла. Пришлось так – подождал, пока чуть полегче станет, да помчался в Вешненское за лекарствами. И ведь со всех ног рванул! С молодости так не бегал, – Лука издал самодовольный смешок и не без гордости добавил: – За полтора часа управился!

– Ого! Тут пешком-то все три надо.

– Думал, задохнусь по дороге. Ну а уж когда вернулся, смотрю – Илья лежит мокрый весь от пота и спит. Лоб трогаю – холодный. Получается, лихорадка прошла, лекарства не понадобились даже. А вчера и сегодня температура нормальная, сам бодрый. Не ест только, но это от слабости. Так что, думаю, миновала нас болезнь.

– Ну и слава богу, что миновала. Если что – ты к нам забегай, у нас всегда полный запас, и жаропонижающее есть, и против вирусов таблетки какие-то лежат вроде…

Оба почему-то вдруг замолчали. Петр прислушивался к тишине, наполнявшей комнату – сквозь нее изредка пробивалось тихое шуршание откуда-то из-под пола и совсем издалека, едва слышно, доносился мерный грохот со стороны завода. Лука погрузился в свои невеселые мысли, уголок его косого от болезненной ухмылки рта слегка подергивался – кажется, из-за многочисленных переживаний у него начинался нервный тик. Потом он выпрямился, поглядел на гостя с какой-то неизбывной печалью в глазах и произнес почти шепотом:

– Страшно у нас в селении жить стало…

– Ну оно понятно, на моей памяти такого скудного урожая никогда…

– Да я не про урожай! – перебил Лука. – Ведь за одну только зиму два человека умерли. И собутыльник шаловский тоже в этом году утонул. Пьянь, конечно, но ведь все равно жалко.

– Он не утонул, – поправил Петр. – Убили его. Ты ведь знаешь. Бориска, наверное, и убил.

– А мне говорили, будто это ты, – робко заметил обувщик.

– Я? – Радлов замер, пораженный подобными обвинениями, а потом вдруг затрясся от безудержного хохота. – Ха! Чтобы я, значит, пошел доходягу какого-то в озере купать! Ой, насмешил!

– Думал, такие слухи и до тебя доходили в свое время, – Лука издал два коротких смешка, потом сделался серьезным и завершил свою мысль: – Нет, я ведь о другом. Не важно, кто убил, и убили ли вообще, или табличку ради шутки подсунули. Просто у нас никогда столько похорон в один год не происходило. Как началось оно после Ли… прости, не хотел напоминать.

– Ничего. Я и сам думал о том, что после смерти Лизы все наперекосяк пошло. Беда за бедой на наши головы. Но я, знаешь, скажу: на все Божья воля. Оно мне так спокойнее думать, что на все Божья воля.

– Все еще в церковь ходишь? – спросил Лука с разочарованием в голосе.

– Иногда. Реже стал ходить.

– Отчего так?

– Помнишь, я про послушника рассказывал? Ну, который не тлеет? В начале января книжку выпустили с его рассуждениями… как ее, бишь… открытия ли, рассказы ли святого Алексия. В храме раздавали, я и прочел за два вечера. Там все про пользу религии написано – это понятно. И пишет еще, мол, всех людей надо любить, даже врагов – тоже понятно, в Библии так и говорится, что нужно любить. А потом еще пишет, мол, врагов церкви любить нельзя… атеистов любить нельзя… и прочее. Так это получается что? Разве не люди они? Всех же надо возлюбить-то! – Радлов немного сбился, пощелкал пальцами, пытаясь поймать безвозвратно убегающую от него мысль, и сбивчиво продолжал: – Я же молюсь, правильно? А ты, значит, по всему атеист. И по книжке выходит – враг церкви. А разве ты мне враг? Нет, мы же с тобой друзья. То есть ерунда все это! И как-то… Бог-то, он, конечно… он, конечно… – тут Петр совсем потерял мысль и невпопад подытожил: – В общем, реже ходить стал.

– В книгах разное пишут, – рассеянно отозвался Лука, а потом, не зная, что еще сказать, сменил тему: – С Тамарой-то как? Наладилось все у вас?

– В некотором роде. Она же к матери уезжала на неделю, та ей мозги задурила окончательно! Вообще-то давно уезжала, в декабре еще… Матвей как раз приходил, когда я ее обратно ждал… короче, с тех пор живем, как соседи. В разных комнатах ночуем. Я ведь не сплю нормально, так ей спальню отдал, а сам на втором этаже мучаюсь. Так, по бытовым вопросам общаемся, не более.

– Послушай, сколько уже времени прошло?

– В смысле?

– В смысле – ты когда последний раз спал? Петь, ты себя добровольно в гроб вгоняешь, сейчас же все лечится! Чувствуешь-то себя как?

– Сносно. Бодрее даже стал, привык без сна обходиться. Только иной раз сон у меня наяву случается. Лежу на днях, и не засыпал, даже дрема не напала, и надо мной вдруг Лиза склоняется. Смотрит мне в лицо долго так, пристально, а потом говорит: «Плохо мне, папа». Я к ней по имени, а она отстраняется, кривится вся и злобно так кричать начинает: «А ты и не папа совсем! Ты мне никто!». Я вскакиваю, и вроде как не просыпался, то есть… словно наяву все. Но очевидно же, что сон! Получается, я не замечаю, как засыпаю и как просыпаюсь.

– Не боишься? На заводе ведь такими темпами можно и производство запороть, а у тебя сейчас, кроме оклада, других денег нет.

– Нет, там ничего нельзя испортить…

– Разве? Ты ведь управляющий, должен организовывать рабочих за станками.

– Вроде того, – неуверенно отозвался Петр и отвел взгляд в сторону.

– По-моему, это крайне ответственная должность. Сколько там под твоим началом человек трудится? Ну хоть примерно скажи.

– Да если честно, под моим началом никто и не трудится. У горнодобытчиков с месторождения свой бригадир, а на заводе… тоже кое-какие проблемы имеются.

– Это какие же?

Радлов поднялся со своего места, в глазах его, потонувших в глубине синюшного от бессонницы лица, загорелся безумный огонек. Он набрал воздуху в грудь, словно намеревался выложить какую-то заветную тайну, но потом как-то разом сник и устало произнес:

– Не поверишь ты мне, Лука, – после чего очень быстро засобирался домой.

У выхода, судорожно натягивая шубу, он остановился на секунду и, отвечая скорее на собственные мысли, чем на вопрос обувщика, обреченно прошептал:

– Нет. Не поверишь.

 

Глава девятнадцатая. Мертвец на заводе

1

До самого вечера Лука нервно расхаживал по дому, размышляя над словами Радлова. «В прошлом году он говорил, будто владельцы завода умерли, – думал обувщик. – Даже свидетельствами о смерти перед нами тряс. И ведь нисколько не боялся, что мы его за психа примем. И когда рассказывал свою нелепую историю про трубы – не боялся. Что же теперь? Настолько напуган? Или перестал мне доверять? Надо бы сходить на завод – авось, что и прояснится».

Но солнце уже утопало в красном зареве, а по пятам его следовала синяя ночь, откусывая все новые и новые куски небосвода, так что в тот день Лука остался дома. Побродил еще немного по пустым и неприбранным комнатам, дождался наступления темноты да лег спать. Собственно, он и не уснул даже, а стремительно провалился в глубокую затхлую яму, до краев набитую призраками минувшего дня и мягкой ватой, и там, в этой яме, сквозь вату и мельтешение призраков увидел толпу маленьких детей.

Лука внимательно их осматривает, в каждом замечает какой-нибудь страшный изъян – у одного ребенка лицо исполосовано шрамами, у другого поперек шеи тянется сизая борозда, как срез на дереве, у третьего бескровные губы с морским оттенком, и лица у всех такие сосредоточенные, такие печальные… словно их обидел кто.

Лука делает несколько шагов им навстречу, одергивает за рукав тощего мальчика с бороздой на шее и спрашивает, едва ворочая непослушным языком:

– Что с тобой?

Потом судорожно ощупывает запястье ребенка, не находя в нем пульса, трогает неприятно холодную кожу и тщетно пытается услышать дыхание. У Луки в голове дым, в голове у Луки суматоха бессвязных мыслей, которые снуют туда-сюда под черепушкой, подобно надоедливой мошкаре, бьются друг о друга, разлетаются и потому в слова и догадки не складываются. И бедный Лука упорно щупает холодную детскую ручку, глядит во все глаза на ссохшиеся губы мальчика и страшный след, опоясывающий горло сизой петлицей, а понять, что все это значит, не в силах.

– Что с тобой? – повторяет обувщик настойчивей. Где-то в сердцевине мозга уже рождается осознание и тянет за собой страх. Вот только пробиться сквозь дым оно никак не может, и Лука боится, до дрожи в коленях, до онемения пальцев рук боится, а чего именно – не знает.

– А ну-ка, догадайся, что со мной, – хрипло произносит мальчик. Другие дети смотрят пытливо и недоверчиво.

«Я знаю этот хрип», – думает обувщик. Ноги его медленно подкашиваются. «Я знаю этот хрип!»

– Догадался?

– Нет, нет, – лепечет Лука в ужасе и отворачивается, надеясь, что страшная картина, лишенная его внимания, рассыплется в прах и исчезнет.

Но она не исчезает, настаивая на своей реальности. Дети обходят несчастного со всех сторон, хватают за руки, пытаются куда-то утащить, кружат, кружат в безумном хороводе, лезут пленнику прямо в лицо, расцарапывают ему кожу, мерзко гогочут и гримасничают.

Лука с силой отталкивается ногами, выныривает из поглотившей его ямы и вскакивает со своей постели. От паники он почти задыхается, в мозгу словно образовалась ледышка, и от нее по всей коже головы паучками разбегаются мурашки.

Указательным пальцем дотрагивается до своего лба. Палец прилипает к поверхности, тут же отдергивается от нее против воли хозяина и прилипает вновь, и так по бесконечному кругу – руки трясутся. А лоб сальный, как у покойника, капли набухают на нем огромными волдырями, лопаются, стекают вниз, задерживаются на миг у изгиба брови и срываются на простыню, словно Лука сделался вдруг лягушкой и плачет через кожу, потому что глазами не умеет.

Одеяло, которым он укрывался, сбито у ног неряшливым комом.

За окном темно.

Ветер завывает, будто оркестр на похоронах, ему вторит унылый собачий лай. В комнате очень холодно – после беседы с Петром окно осталось открытым, и весь дом за ночь промерз.

Лука поднимается с кровати, идет в мастерскую. Окно распахнуто настежь, створки обледенели, снаружи пролетают редкие снежинки. Подоконник почему-то покрыт мелкими черными частицами, вроде угольной крошки, но Лука не обращает на них внимания – бессознательно смахивает на пол, оставляя размазанный след, с громким хлопком закрывает окно и без сил падает на первый попавшийся табурет. Там лежит пара сапог, уже отремонтированных. Под грузом человеческого тела сапоги сминаются, швы, аккуратно сделанные накануне, с треском рвутся, но встать на ноги Лука от усталости не может.

Краем глаза он замечает в дальнем углу нечто чужеродное (ребенок? птица?), но когда смотрит прямо – ничего там не находит, кроме зернистой предрассветной тьмы.

* * *

Утром Лука просыпается на том же самом месте – незаметно для себя он уснул сидя. Сапоги, оказавшиеся под ним, пришли в негодность и стали еще хуже, чем до ремонта – порванные и расплющенные голенища придется менять целиком.

По окну бьет тусклое февральское солнце. Запечатанное в шатающейся раме стекло запорошено снизу черной пылью – отчего бы это? Кислый запах так и не выветрился.

Лука умывается и заходит в комнату к сыну. Тот лежит на спине с закрытыми глазами и, кажется, спит. Отец гладит его по лицу, слушает размеренное дыхание и радуется тому, что болезнь миновала.

– Ты чего, папа? – спрашивает Илья, распахнув тонкие веки.

– Проверяю, не горячий ли ты.

– Я хорошо себя чувствую, не бойся.

– Да, – отзывается Лука задумчиво. – Я вижу. Только надо бы баню натопить, вон, ты в лихорадке пропотел весь.

– Может, мне лучше отдохнуть еще день? Слабость, не могу встать.

– Надо, – настаивает отец. – Болезнь на слабых нападает, так что раскисать нельзя. Я тебе сейчас принесу поесть, потом попробуй поспать еще немного. А вечером обмоешься, хорошо? – тут он замолкает на некоторое время, утопает в крупицах собственных мыслей, так что даже не слышит ответа. Затем делает глубокий, натуженный вдох, кашляет, изгоняя из себя прокисший воздух, и добавляет: – Не чувствуешь? Запах со вчера стоит, не могу понять, от чего.

– Нет, папа. Я после болезни ни запахов, ни вкусов различить не могу.

– Тогда на днях ко врачу поедем. Я слышал, у гайморита такие признаки. Или осложнение после гриппа, – откашливает остатки вони, засевшей в горле. – Ладно, ты отдыхай, скоро завтрак будет.

«Что за напасть такая? – думает Лука, выходя из комнаты. – То ли в погребе что-то сгнило, то ли животина какая зимой померла и разлагается. Хотя и тепла еще не было. Тьфу ты, черт! Нужно ведь до завода дойти. Но это позже, позже».

– Боишься признать очевидное? – невпопад звучит чужой голос внутри головы.

Лука отмахивается – в последнее время он научился не замечать своего настырного мысленного спутника.

* * *

В погребе ничего тухлого не нашлось. Там и вообще остались весьма скудные запасы – треть мешка картошки да перемороженное радловское сало.

Лука в попытках отыскать источник запаха принимается разбирать пол в мастерской. Двигается как в тумане, будто так до сих пор не выкарабкался из ямы с детьми, сознание его периодически плывет, в глотке зреют потуги к рвоте, голова кружится и страшно болит, но с работой он справляется быстро. Доски поддаются легко – стоит лишь немного их поддеть, и они подпрыгивают кверху, обнажая поставленный крест-накрест сосновый брус, кое-где подгнивший, и комья свалявшегося от времени утеплителя. Брус пахнет лесом после дождя, а там, где распространилась гниль – болотом, но совсем чуть-чуть.

Не обнаружив источника странного запаха, обувщик прилаживает доски обратно, образовавшиеся щели замазывает лаком и переходит в соседнее помещение, однако и там после часа работы ничего не находит. Тогда он собирается заняться кухней, но его зовет сын.

– Что случилось? – Лука дрожит от волнения. – Что-то болит? Жар? Плохо себя чувствуешь?

– Нет, все хорошо, – успокаивает его Илья. – Я просто услышал, как ты пол снимаешь. Может, посмотришь здесь? Заодно кровать передвинем, а то ножка проваливается, у изголовья слева. Спать не очень удобно.

– Значит, там доска вогнулась. Скорей всего и запах оттуда идет. Ты почему сразу не сказал, Илюша? Ты ведь знаешь, я стараюсь тебя не беспокоить лишний раз, но если где-то неудобно или сломалось чего – говори. С постели-то сможешь встать?

Юноша опускает костлявые ноги, пытается приподняться и разогнуть занемевшие от долгого лежания колени, но тут же теряет равновесие и заваливается набок.

– Прости, папа, – говорит он. – Слабость уж очень сильная.

– Видно, совсем тебя грипп подкосил. Тогда и действительно без бани обойдемся, а то упадешь еще да угоришь, чего доброго. Тебе сейчас расходиться главное.

Лука немного отодвигает кровать в сторону вместе с полулежащим на ней сыном, с кряхтением опускается на колени, находит продавленную доску и отрывает ее от бруса – утеплитель внизу мокрый и зеленый, и воняет застоявшейся тухлятиной настолько сильно, что у всех в комнате даже слезы на глазах проступают. Лука оборачивает ладонь тряпкой, просовывает вглубь получившейся дыры, влезает во что-то склизкое и вдруг понимает, что это остатки пищи – мешанина из похлебки, каши, пропавшего мяса и еще черт знает чего. Он отклоняется, с отвращением сбрасывает с руки промокшую тряпку, внимательно всматривается в недоумевающее лицо Ильи и тихо, вкрадчивым голосом спрашивает:

– Сколько дней ты ничего не ешь?

– Что? – Илья растерянно озирается. – Нет, я ел все, что ты мне приносил.

– Послушай меня. Ты всю еду сливал за койку, глупо отпираться, – от негодования у Луки дергается уголок рта, а нездоровая улыбка расплывается по впалым щекам каким-то рваным разрывом. – Мне просто интересно – зачем? Что, еде место за кроватью? Все селение голодает! – тут он срывается на крик, но сразу одергивает себя и повторяет шепотом: – Все селение голодает. А ты берешь суп и сливаешь его на пол. Объясни мне, пожалуйста – для чего?

– Я не знаю, я… не помню, – говорит Илья, запинаясь. Затем приподнимается на руках, садится и неожиданно уверенно добавляет: – Это не я.

– А кто, скажи на милость?

– Не знаю. Но не я.

Лука со злости отмахивается, вновь оборачивает руки тряпкой и начинает выгребать утеплитель, пропитанный остатками пищи – его воротит, тошнота становится явной и усиливается с каждой секундой, но он стискивает зубы и подавляет ее потуги частым дыханием. Из дыры в полу веет земляным холодом. Холод Лука ощущает кончиками пальцев сквозь сырую ткань, это почему-то вызывает безотчетный страх.

– Папа! – зовет Илья, но больше ничего не произносит.

– Да?

– Ты прости. Я правда не помню.

– Это ты прости. Я, наверное, виноват перед тобой. Наговорил лишнего.

– Ничего, стерплю, – Илья примирительно улыбается и опрокидывается на спину.

Обувщик тем временем вымывает гниль и грязь, ставит доску на место и немного приоткрывает окно, чтобы изгнать отвратительный запах окончательно. На стекле, как и в мастерской, размазано что-то черное.

2

На следующий день Лука наконец решился дойти до завода. Погода выдалась ветреная, в воздухе то и дело пролетали какие-то крошки цвета сажи. Под ногами хлюпала бурая слякоть, несмотря на температуру ниже нуля; только на поверхности озера лед оставался целым, хотя и там верхний слой превратился в месиво.

Почти сразу местного обувщика приметил дед Матвей, который шел чуть позади. Он ускорил шаг и громко крикнул:

– Лука!

Лука остановился, дожидаясь, пока хромой старик не нагонит его.

– А я смотрю, по спине вроде ты! – весело сказал Матвей. – Хотел до Радлова дойти, договориться, чтоб на рынок отвез, а на обратной дороге к тебе заглянуть. Слушай, ты сапоги мои ужо починил?

– Не успел, извини, – ответил Лука и скосил глаза в сторону, вспомнив, что именно на матвеевские сапоги уселся накануне ночью.

– Ну, не к спеху. Но к весне надо, весной-то грязи поболе станет, – дед подвигал беззубой нижней челюстью, как бы вправляя ее на место. – Вы сами-то как? Не голодаете?

– Нет, нам Петр помогает, чем может. Недавно перловки принес и денег немного. Только я пока до Вешненского не добрался, не купил ничего. Но пару дней еще протянем на том, что есть.

– Петр-то, можно сказать, целую зиму всех кормил. А ты куда идешь?

– На завод.

– Так вроде по пути, чего на месте стоять, – старик похлопал Луку по плечу, и вместе они неспешным шагом направились к озеру. – На завод-то деревенских не пускают, тебе, может, не рассказывал никто.

– Я так, территорию осмотрю.

– Дело хозяйское. Ворота-то открыты у них, а вход всегда заперт. И такой, знаешь, шум изнутри жуткий доносится! Сердце в пятки уходит, ага! Ты будь осторожнее, а то прошлой ночью один из отвалов осыпался, вон, пыль от него теперь по всей деревне. У меня окна чернющие стоят, – дед Матвей недовольно хмыкнул. – Вчера-то многие ходили посмотреть, ты не был?

– Нет. Пыль и у меня на окнах скопилась, да я как-то значения не придал.

– Там теперь россыпь до самых бараков, на пепелище походит.

– А почему осыпался? Говорят что-нибудь?

– Да кто ж его знает! Вроде как они основание какой-то пустой породой укрепили, а ее от слякоти размыло напрочь. А чего слякоть зимой – непонятно.

– Радлов говорит, химическая весна.

– Чегой такое?

– Химикаты из заводских труб снег разжижают. Уж не знаю, как именно это происходит, не вдавался в подробности.

– Да, наделали делов, – печально протянул старик, потом ухватил за хвост предыдущую свою мысль, встрепенулся и продолжил о другом: – Так вот, значит, Радлов. Он ведь всю зиму помогал. Только характер у него шибко тяжелый, ага. На него теперь многие зло держат – делился, мол, неохотно, ходить приходилось, как на поклон. Главное ведь, что делился, никому с голоду помереть не дал, а они одно свое – барские, мол, замашки у него.

– Люди часто неблагодарны, – заметил Лука, чуть скривив свою ухмылочку.

– Да люди-то у нас хорошие. Только не привыкшие, чтоб сразу столько горя, вот и бесятся. Не знают, на кого злобу излить. Но за Петра, конечно, обидно.

– Ему, я думаю, все равно. Да и привычку искать виноватых из народа не вытравишь. За пару лет все забудется и станет, как раньше. Перетерпеть просто нужно, переждать.

– Философ ты, Лука, – Матвей хитро подмигнул, но потом вновь сделался печальным и заговорил уныло, даже с каким-то оттенком обреченности в голосе: – Не думаю я, что станет, как прежде. Вот когда мы с тобой Петьку-то хоронили, который ума лишился, у меня мысль появилась… неприятная такая… что теперь только хуже будет. У нас с неба дым валит, люди от гриппа мрут. Ты-то сам здоров, кстати? А то с глазами у тебя что-то… какие-то они… – старик осекся, не найдя подходящего слова.

– Здоров, спасибо. Это от усталости.

– Ага. Ты смотри, грипп нынче очень опасный. Слухи были, будто даже Шалого свалил. Он, я слышал, третий день в бреду валяется. Хоть бы его бог прибрал, прости мою душу грешную.

– Дед Матвей, ты ж неверующий! – Лука издал короткий смешок, радуясь, что так удачно подловил собеседника.

– Неверующий, конечно. В мои годы ни к чему мнения менять. Не красит это нисколько. А выражение такое, чтоб совсем-то погано не говорить про человека. Убери эту всю дребедень, так что выйдет? Выйдет – чтоб он сдох. Но ведь не собака. Так что «бог прибери» оно как-то помягче звучит.

– Да как бы ни звучало, суть одна. Если Шалый помрет – в селении гораздо спокойнее станет. Но я все равно смерти ему желать не буду, нехорошо.

– И верно, что нехорошо, – подхватил старик. – С языка слетело, бывает, – и, желая сменить тему разговора, поинтересовался: – Илья у тебя как?

– Переболел недавно. Но меня больше другое беспокоит, – Лука замялся, так что Матвею пришлось поторопить его вопросом:

– Чего беспокоит?

– Да вонь у нас в доме стояла, вроде как кислятиной. Оказалось, он еду за койку сливал. Спрашиваю, зачем, мол. А он утверждает, что не делал ничего такого. Чуть не накричал на него…

Обувщик выдержал паузу и закончил тише:

– Теперь стыдно так.

– Ой, Лука, с больными людьми тяжело жить. У него же вроде как сосуды в голове повреждены? Это, получается, почти как у стариков – тоже от сосудов все беды. Я когда маленький был, – голос Матвея задрожал от горечи, – с бабушкой часто сидел. Помню, в маразм она впала. Говорит вроде складно, зато иной раз как чего выкинет! Представляешь, тоже за тумбочку еду прятала, и ладно бы печенье какое, так нет! Могла туда мясо вареное засунуть, салат ссыпать, это потом тухло все. И, значит, мама моя бабушку спрашивает: «Ты зачем туда все сбрасываешь? От нас прячешь? Или скрываешь, что не ешь ничего?». А бабушка и говорит – не помню, мол. Я в детстве-то думал, будто это смешно! – Матвей едва заметно улыбнулся, радуясь детским воспоминаниям, но тут же нахмурился и продолжил мрачнее: – А сейчас боюсь, как бы самому чего такого не натворить. Один раз у меня случилось – вышел на улицу, а чего вышел, хрен пойми. Ну, думаю, все, одряхлел окончательно! Так это… с тех пор газеты начал читать, ага. Говорят, чтение помогает разум сохранить, – старик умолк на мгновение, и видно было, как в уголках глаз собираются слезы. Впрочем, он умудрился незаметно их смахнуть и договорил бодрее: – В общем, я к тому, что ты Илюху не обижай, он хоть и молодой, а наделать может разного. Но и себя не кори – обиды он от плохой памяти не упомнит, а тебе ведь тоже тяжко. Ты крепись, Лука! Сын все-таки.

– Стараюсь. Он еще что-то с ног валится в последние пару дней. Не встает вообще. Вот и не пойму, это после болезни или от недоедания. Не могу же я его силком кормить.

– Так ты следи, чтоб при тебе все съедал. А вообще ко врачу вам нужно – осложнения на ноги при гриппе такие страшные бывают, ага! Так что чем скорее покажетесь – тем лучше.

– Нам раньше Андрей помогал. А сейчас он уехал, а Петра с его бессонницей не очень хотелось донимать.

– Да, разъехались многие. Глядишь, по весне и вернутся, но вам-то ждать нельзя. Может, вместе к Радлову пойдем? Все вместе и договоримся, он может нас троих увезти разом, меня у рынка высадить, а с вами до больницы.

Лука почему-то от предложения отказался. Обогнув озеро, они разошлись – старик юркнул в тесный проулок, ведущий к радловскому дому, а Лука остался у забора, которым была обнесена территория завода.

Сам завод возвышался над ограждением лишь верхним ярусом, испещренным щелями окошек, и чудовищными трубами. Из труб валил едкий дым, окрашивая небо в грязно-серый цвет.

Уже на подходе к центральным воротам Лука вдруг чувствует, что у него подкашиваются ноги. Останавливается, чтобы отдышаться и унять страх, и слева от себя замечает зернистую муть, но, повернувшись, ничего не видит точно так же, как ничего не увидел в мастерской после недавнего ночного кошмара.

Немного успокоившись, он заходит на территорию. Перед ним открывается голая земля, из которой повсеместно торчат рыжие будки. Повинуясь неясному внутреннему порыву, он приближается к одной из будок, распахивает металлическую дверь, но внутри ничего нет – только из пола топорщится отросток трубы и изрыгает пар. Тогда Лука мечется между рыжими строениями, поочередно в них вламывается и всякий раз натыкается на одну и ту же картину – пустота, стены, обшитые ржавой гофрой и торчащая из грунтового пола трубка, выдыхающая мутные, белесые клубы.

Не найдя ни одного живого человека в подсобных помещениях, обувщик наконец направляется к главному входу. Из нутра завода раздается мерный механический гул, иногда прерываемый невообразимым грохотом, будто там, за стенами, кто-то запер огненную колесницу, и бедный Илья-пророк мечет молнии своих копий в попытках вырваться наружу, но тщетно – молнии разбиваются о нерушимый камень, рассыпаются ослепляющими искрами и гаснут, а гром их, призванный разрывать небеса, мгновенно глохнет на фоне тихого, но неумолимого гула механизмов. Словно в подтверждение этой теории, в верхних оконцах постоянно что-то полыхает, разбрасывая по земле беспорядочные алые блики.

Лука поднимается на мраморное крыльцо, держась за перила, и пытается войти внутрь, но дверь заперта. Он дергает ручку, тарабанит кулаком. Шум внутри здания стихает на некоторое время, словно машины услышали незваного гостя. Потом раздается сухой щелчок, за ним еще и еще, к щелчкам присоединяется лязганье железных цепей, скрежет и раскатистые, звонкие удары, и вот уже все заводское нутро производит какую-то невозможную, невообразимую какофонию звуков, настолько отвратную и громкую, что Лука в ужасе подается назад всем телом и падает с крыльца. Железобетонный оркестр тут же стихает, словно удовлетворенный результатом.

Обувщик встает, отряхивает со штанин серую пыль. Голова болит так, будто этот страшный оркестр играл прямо в мозгу.

По земле стелется туман, Лука начинает внимательно его рассматривать, замечает какие-то волокна, тянется к ним, чтобы потрогать, но его неожиданно окликают – со стороны крайней оранжевой будки к нему идет тощий низкорослый человек в спецовке. Приблизившись, он нахально произносит:

– Дядя, ты куда это? Туда нельзя, – после чего тянется к карману, достает смятую сигарету и закусывает фильтр, обнажая плохие, сточенные по краям зубы. Табак горит медленно и ярко, а Лука никак не может сообразить, каким образом странный человек умудрился закурить, если он не чиркал ни спичкой, ни зажигалкой.

«А может быть, и чиркал, да я не приметил», – отвечает Лука на собственные сомнения. Затем он с интересом разглядывает лицо служащего – тусклые глаза, подернутые мутной пленочкой; синюшные круги под ними, похожие на два крошечных колодца; впалый нос, выдающий некую болезнь – и вдруг замечает в этом лице знакомые черты.

– Послушай, – обращается он к человеку в спецовке дребезжащим, сиплым от волнения голосом. – Как ты можешь быть здесь?

– А что такое?

– Ты же… – «Быть не может! Как болит голова, боже, как болит голова», – проносится в мыслях Луки, пока он заканчивает фразу, – …утонул.

– Да неужели?

– Верно, утонул. Летом из озера тебя выловили.

Служащий хохочет, выдыхает сигаретный дым и с издевкой интересуется:

– Дядя, ты с ума, что ли, сходишь?

Лука вновь всматривается в лицо странного человека и понимает, что оно совершенно ему незнакомо. Оно молодое и плотное, так что неясно, как можно было увидеть синие колодца под глазами или признаки болезни.

– То-то, – победоносно говорит служащий, поймав на себе разочарованный взгляд.

А Лука уже думает, будто лицо это перекроилось в считанные секунды прямо перед ним, но как-то незаметно, не оставив никакого воспоминания.

– Ты здоров ли, дядя? А то живого от мертвого не отличаешь.

– Не знаю. Больше ничего не знаю, – стонет Лука в ответ.

– Не веришь в очевидное, да?

– Что? – переспрашивает обувщик, покрываясь ледяной испариной.

– Я не говорил ничего.

Лука отворачивается и шагает по направлению к воротам, а стопы его утопают в густом тумане, окутавшем землю непроницаемой, вязкой пленочкой. У забора он оборачивается – никакого человека около крыльца больше нет, хотя дым от сигареты висит в воздухе, словно его только что выпустили изо рта.

В беспамятном состоянии добирается обувщик до дома, запирается в мастерской и неподвижной статуей садится у оконца. В уголках глаз у него пляшут черти и вздымаются черные крылья, но он старается их не замечать.

 

Глава двадцатая. Вороньё

Через час Лука почти приходит в себя – тени, подергивающиеся в области его бокового зрения, рассеиваются, оставляя легкую рябь в воздухе, голова постепенно проходит, тошнота отступает куда-то в область солнечного сплетения, так и не разрешившись.

Он готовит обед и идет в комнату к сыну. На улице к тому времени уже разыгрался день, ясный и яркий. Солнце лезет в комнату своими бестелесными желтыми лапищами, рассеянными на тысячи пальцев-лучей, прикасается ко всякому предмету, окрашивая его в светлые тона, бликом ползает по лицу Ильи, залезая в глаза и вызывая жжение – Илья устало смотрит в потолок и на солнце не обращает внимания.

– С тобой все хорошо? – спрашивает Лука.

– Не знаю, – юноша окидывает отца тусклым, каким-то совершенно безжизненным взглядом и повторяет тише, как бы для самого себя: – Не знаю…

– Ты сможешь встать?

– Вообще я не пробовал, – Илья тяжело сглатывает. – Я боюсь, что не получится.

Он сбрасывает с себя одеяло, приподнимает левую ногу и сгибает ее в колене. Нога двигается медленно и совсем чуть-чуть, как проржавевший рычаг.

– Нет. Не смогу.

– Знаешь, такое от голода может быть, – Лука говорит спокойно, стараясь подавить свое беспокойство. – Хотя я тут деда Матвея встретил. Так вот он считает, что это осложнение после болезни. Ерунда, конечно! Но проверить нужно, так что скоро ко врачу поедем. Я сегодня схожу к Петру, попробую договориться.

– Я не хочу.

– Что значит, не хочешь? Послушай… – Лука присаживается на край койки, берет сына за руку. – Послушай меня, нельзя так быстро отчаиваться. Ты должен побеждать трудности, противиться им. Иначе как жить?

– А у меня разве жизнь? – Илья горько усмехается и поспешно меняет тему: – Как дед Матвей? Здоров?

– Да, он очень хорошо держится.

– Он совсем старый уже, верно?

– Я думаю, не стоит особо напирать на возраст. Конечно, пожилые люди иногда опускают руки при первых признаках дряхлости. Или при столкновении с проблемами вообще. Недавно же старичок умер, радловский теска. Его когда родственники бросили, он мигом за собой следить перестал. Сначала неряшливый очень ходил, потом вовсе умом поехал. А в итоге умер и…

– Несколько дней провалялся, ты рассказывал.

– Я просто к тому, что… ну… не надо быть, как этот старичок. Ты лежишь в одиночестве, никого не хочешь видеть. После лихорадки так и не помылся вон, хотя три дня прошло. А ноги… они у тебя гнутся. Плохо, но гнутся. Старайся разминать их. И ко врачу мы поедем.

Илья молчит, долго и упорно, и на отца старается не глядеть. Безмолвие в комнате начинает звенеть и шириться, превращаясь в голодную, жадную до живой материи бездну. Спасаясь от нее, Лука принимается нервозно и невнятно рассказывать первое, что пришло в голову:

– Я слышал, в поселке отвал осыпался. Вчера ночью. Люди, говорят, собирались, смотрели там что-то…

– Отвал? – уточняет юноша живо, новая тема разговора для него сродни глотку свежего воздуха. – Это те новые холмы за бараками?

– Да, за рабочим поселком. После добычи меди остается пустая порода, вроде песка, черная такая… да вон же, ее за окном полно.

Лука пристально смотрит на улицу, где вперемешку со снегом пляшет на ветру темная пыль. Он видит, как отдельные пылинки сквозь неплотную раму пробиваются внутрь помещения, летают над кроватью, тянутся друг к дружке и склеиваются в черные перья. А перья, покружив немного под потолком, собираются в два сложенных крыла. Крылья расправляются и обнажают хищный клюв, по бокам от которого горят недобрые вороньи глазки. И вот уже целая птица издает горловой рык и цепляется за изголовье койки.

Обувщик вскакивает с места, порывается поймать нежеланного посетителя, но Илья останавливает его испуганным возгласом:

– Ты чего, папа?!

– Да… птица, – бормочет Лука. – Птица. Я поймаю ее…

– Какая птица? Тебе мерещится.

Лука чувствует, как в голове у него вновь скапливается удушливый дым, вроде того, что беспрестанно выплевывают на поселок заводские трубы, а ноги подкашиваются. Он садится обратно и отворачивается от изголовья, с которого на него неотрывно и злобно глядит незримая ворона.

Илья выжидает паузу, давая отцу время успокоиться, и неожиданно резко заявляет:

– Наш разговор ни к чему не приведет. Поездка ко врачу? Это бессмыслица какая-то.

– Почему же? – обувщик спрашивает рассеянно и ответ почти не слушает, физически ощущая присутствие вороны в комнате.

– Потому что мне нет особой разницы, что будет. Я ведь… – юноша осекается и почему-то начинает плакать, закрывая мокрое лицо руками.

Отец гладит его по голове, не замечая больше никакой птицы, и попутно вспоминает, что беспричинная плаксивость может быть следствием повреждений в мозгу. Но мысли ворочаются вяло, а содержание их туманно, и потому Лука не знает, как успокоить сына. Гладит его засаленные волосы да сам чуть не воет от жалости.

Илья тихонько всхлипывает и произносит сквозь слезы:

– Мертвый старик, о котором ты говорил, из-за своего безумия стал никому не нужным.

– Нет-нет, Илюша, ты чего! Ты мне нужен. Да и не безумный ты вовсе, у тебя же только с памятью беда! А это у многих случается. И речь у тебя уже ясная. Ножки только подлечим тебе. Потом махнем на всё да в Город поедем. Да? Ты у меня еще невесту себе найдешь. Там жить станете… внуки пойдут… хорошо ведь?

– Неужели ты в это правда веришь? – спрашивает Илья с какой-то злобой в голосе и отворачивается.

Отец прикасается к его сутулой спине, но, не находя отклика, выходит за дверь.

– Сам-то не боишься участи старика? – спрашивает привычный голос, поселившийся внутри головы. – Ты слышишь то, чего другие не слышат. Видишь то, чего другие не видят. Получается, и ты безумен. Так не боишься остаться в полном одиночестве?

«У меня есть сын», – мысленно отвечает Лука. Голос как-то странно хмыкает и замолкает.

* * *

После обеда Лука навещает Радлова. Тот сразу соглашается с утра съездить в больницу, но разговор у них не особо ладится – оба торопятся по своим делам.

Вернувшись домой, обувщик набирает воды в большой глиняный кувшин и идет обмывать Илью, раз тот не может подняться. Смачивает тряпку, проводит ей по липкому лбу, вытирает грязь с шеи.

– Давай я сам? – предлагает юноша.

Отец его не слушает и продолжает. Ему мерещатся птицы – черное вороньё снует по комнате, прячась по углам или забиваясь под потолок, – но он притворяется, что не видит ничего странного, чтобы не напугать сына.

– Папа…

– Да? Что случилось?

– У тебя глаза так странно блестят.

– Это все от усталости, – по привычке врет Лука, отжимая тряпку в пустую бадью. Серые от грязи капли стекают по его руке и щекочут пальцы. Лука почему-то думает, что это важно, концентрирует все свое внимание на влаге и том холоде, который от нее исходит. Как будто вода, расплескиваясь по дну бадьи, загадала ему загадку, а он не только не может найти ответ, но даже и условий толком не расслышал.

– Слушай, ну голову-то я сам помою, – весело говорит Илья, отбирает кувшин и ставит его на прикроватную тумбочку.

– Я сверху полью, удобнее ведь. Ты привстань и наклонись.

Юноша приподнимается на руках, делает рывок к краю койки. Тут кувшин вдруг падает на пол и разбивается с глухим звуком. Луке чудится, будто это птица спорхнула с потолка и задела посудину крылом. Но Лука знает, что никаких птиц нет, потому думает, что горшок задел он сам, и произносит, желая оправдаться:

– Неуклюжий я стал, прости. Посуда к счастью бьется!

– Ой ли? – издевательским тоном вопрошает надоедливый голос в голове. Лука его игнорирует.

Закончив с мытьем и собрав все осколки, обувщик уходит в мастерскую. Принимается за сапоги Матвея, но работа не идет – то игла выпадет, то новый шов разъедется, а то и вовсе в палец себя уколет. Тогда он бросает штопать, усаживается у окна и наблюдает, как на селение опускается ночь – откуда-то сверху неспешно сходит темная материя, обращает разводы перистых облаков в свинцовую лепнину и поедает солнце. Там, где пасть мглы касается светила, горит кровавая полоса.

Вечером, уже затемно, неожиданно приходит Радлов. Лука встречает его радостно, но просит быть потише, чтобы не разбудить сына.

– Хорошо, буду потише, – соглашается Петр. – Я чего пришел. Ты к нам зачем приходил сегодня?

– Как зачем? Мы же договорились на утро.

– О чем договорились?

– Что ты нас с Илюшей в Город отвезешь, – отвечает Лука уверенно, но уверенность его почти сразу рассеивается, и он добавляет с заискивающей интонацией: – Или… нет?

– Ты здоров ли? – Радлов повышает голос. – Ты пришел, пошатался зачем-то около моего дома, напугал Тому и убежал. Она мне так рассказала. Меня-то не было, я Матвея на рынок возил.

Лука в ужасе отступает на шаг назад. В голове у него все путается, мысли скачут резво и беспорядочно – настолько, что ни одну из них не удается вырвать из хаоса. И все сознание опрокидывается, начинает тонуть в болоте из каких-то невнятных образов – тут тебе и несчастные дети, которых обувщик так и не смог признать мертвыми, и разбившийся кувшин, и отвратительные птицы, клацающие раззявленными клювами.

– Господи! – восклицает Радлов. – А запах-то так и не выветрился, как вы тут живете вообще.

Затем, видя, что Лука продолжает пятиться назад, он кричит:

– Илья, выйди, пожалуйста! Отцу плохо.

Но никто не выходит. Радлов направляется в его комнату, несмотря на слабые протесты хозяина дома, заваливается внутрь всей своей огромной тушей, едва не сломав дверной косяк, и застывает неподвижной глыбой. Плечи его скорбно опускаются, он издает протяжный вздох и тихо произносит:

– Ты же мог предупредить.

– О чем? – боязливо спрашивает Лука, стоя за спиной гостя, но тот вопроса не слышит.

– Это от гриппа, да? Получается, в ту же ночь и случилось, – Петр тяжело подбирает слова, потому говорит неспешно и все время запинается: – А я ведь был у тебя на следующее утро. А ты мне… соврал. И запах такой характерный, ни с чем не спутаешь, а я, дурак, не догадался. Ты прости, Лука.

Но Лука молчит, хлипкой тенью прячась позади Радлова, и тот продолжает сыпать вопросами, желая заполнить пустоту, хотя нутром уже понимает, что что-то в поведении собеседника не так:

– Ты, видимо, приходил, чтоб я помог с похоронами? Церемония в Городе назначена, да?

Обувщик сохраняет безмолвие. Губы его, исковерканные вымученной улыбкой, трясутся.

– Лука! – зовет Радлов, оборачиваясь. – Скажи мне что-нибудь…

– Я просто… я не знаю, о чем ты.

Наконец Радлов осознает, что у друга от горя помутился разум, и мягко произносит:

– Там… Илья лежит. Ты же знаешь? Знаешь, верно?

Лука протискивается в комнату, смотрит на улыбающегося сына, делает шаг в его сторону и говорит жалобным, срывающимся голосом:

– Илюша… тут Петр какую-то чушь несет…

– Папа, – грустно отзывается юноша. – Неужели ты все еще не веришь в очевидное?

Подобно ночи, пожирающей солнце, с потолка начинает опускаться реальность, пожирающая видения. Вороны, снующие туда-сюда, бледнеют, глаза их гаснут, а с крыльев осыпаются перья и прах.

Лука стоит, будто врытый в пол, и упорно избегает глазами койки, а в голове его вдруг проносится то, что на самом деле сказал Илья: «Какая птица? Тебе мерещится наш разговор. Ни к чему не приведет поездка ко врачу. Это бессмыслица какая-то».

Вороньё пропадает, не оставив и следа. Лука блуждает по стенам невидящим взором и вспоминает дальше: «Потому что мне нет особой разницы, что будет. Я ведь мертвый». И последние слова, которые обувщик сказал сам себе, вложив их в уста призрака: «Старик, о котором ты говорил, из-за своего безумия стал никому не нужным».

Мгла несуществующих образов рассеивается.

Лука наконец увидел… и бросился к телу своего сына с воплем безумия и горя.

А на улице поднялся неистовый ветер. Ветер бил по окнам, ломал голые ветки и заметал селение черным песком с рухнувшего отвала.

 

Часть третья. Иов

 

Глава двадцать первая. Лука-счастье

Дома стояли на черном, как зола, песке, и сами эти дома были черны и изувечены, так что казалось, будто вся земля от излучины реки до линии горизонта выжжена и непригодна для жизни.

Но на земле жили.

Жили целыми семьями, в которых одно поколение сменялось другим, и все это тянулось уныло и однообразно, постепенно иссякая: дети рождались реже, старики умирали, а что гаже всего – от болезней или по глупости умирали молодые.

Здесь жила убитая горем Тамара. Немой тенью передвигалась по дому, бледная, высушенная и затаившая обиду на судьбу. Днем потакала во всем мужу, больше от безразличия, чем по любви, а вечерами тихонько оплакивала дочь.

Жил Радлов, отяжелевший от затянувшейся бессонницы, вынужденный против воли вникать в дела предприятия, которое давным-давно у него же и отобрали. Получал безымянные письма с указаниями да исправно им следовал, не зная, кто теперь владеет заводом и владеет ли кто-то, или завод подобен огромному живому организму с камнем вместо плоти и управляет собою сам.

Жила Инна Колотова, изо дня в день убеждая себя, что всегда и во всем была права, никому не навредила и никому не осталась должной. Ждала, что к ней вернется внучка, а иногда ждала смерти – но это так, шутки ради.

Жил дед Матвей, который радовался каждому новому утру, несмотря на голод и бедствия, и пытался закончить свой путь, что называется, в трезвом уме да здравой памяти.

Жил Лука с перекошенной улыбкой поперек лица, да не мог с той улыбкой совладать. Он когда-то потерял жену, затем потерял сына и почти сразу – рассудок. И внутренности его выли от боли, а улыбка все равно не сходила.

И еще многие люди жили, запечатанные в своих домах и крепко схваченные теми щупальцами, которые незримое чудище страха запустило во все окна, двери и души.

Жили старики, которые хотели, но не могли противостоять новому укладу. А новый уклад наступал, выдыхая дым, осыпая все вокруг черным песком и пожирая землю…

* * *

Тринадцатого февраля Радлов и Матвей повезли тело Ильи в Город, на освидетельствование и вскрытие. Лука участия не принимал – он был настолько подавлен, что ни говорить, ни двигаться не мог; засел в мрачной своей мастерской да глядел в оконце, не отрываясь и не моргая даже.

Вскрытие подтвердило, что Илья умер во время болезни – вероятно, пока отец бегал до Вешненского, температура у юноши взлетела до критических значений, и белок в крови свернулся.

Хоронили на следующий день. Место выбрали рядом с могилой Лизаветы – то ли кто-то решил, что это символично, то ли участок оказался самый широкий; видано ли, от могилы до могилы три метра, и холмик можно красиво сровнять, и заборчик кругом поставить.

Собралось всего только семь человек: Петр, который и занимался всей церемонией, Тамара, дед Матвей, мама и сестра Ирины и двое рабочих – им, как в случае с Лизой, поручили закопать гроб.

Яму вырыли с вечера, и теперь на дне ее плескалась грязная водица с кусочками льда. Шел снег, падал на черную россыпь и тут же таял, и хиленькими ручейками стекал в рытвину, оттого и затопило.

Вычерпывать, впрочем, никто ничего не стал – рабочим хотелось поскорее закончить, а остальные пребывали в таком замешательстве, что влаги не приметили. Собравшиеся успели узнать, что Лука в смерть сына не поверил и несколько дней ухаживал за ним, как за живым, а потому чувствовали себя неуютно.

Мать Ирины, увидев накрытое до подбородка тело в гробу с лицом, густо намазанным белилами, запричитала:

– Ой, горе какое. Молодые же мрут. Вот доченька моя отошла недавно… и опять молодой парень умер. Ой, горе…

– Да, жалко парня. Пожил бы еще, – вторил ей Матвей.

– А папа где его? – шепотом осведомилась Маша, сестра Иры.

– Лука-то? – Матвей нахмурился. – Дома он. Плохо ему очень.

– А правда, что он…

– Правда, – отрезал старик немного грубовато, не желая во время погребения обсуждать распространившиеся слухи.

Радлов сказал несколько слов, попытался добавить что-то о Боге и Царствии Небесном, но быстро запутался, оборвал свою неуклюжую речь и жестом дал отмашку рабочим.

Гроб накрыли. Опускали его в каком-то робком безмолвии. На всех последних похоронах в деревне присутствовали одни и те же могильщики, так что им явно было не по себе. С другой стороны, деньги не пахнут, и они послушно соглашались закапывать и молодую девушку, умершую год назад, и одинокого старика, и женщину, которая первой умерла от гриппа, но с каждым разом становились все более сосредоточенными и хмурыми – близкая смерть заставляет людей думать и о своей смерти тоже.

В могилу воткнули простой деревянный крест, к нему прибили табличку с датой.

– Скоро памятник поставим, хороший, из габбро, – зачем-то объяснил Петр и бросил мимолетный взгляд на могилу падчерицы.

Памятник там уже стоял, из белоснежного мрамора. Сейчас он был сильно запорошен пылью с отвала, но фотография оставалась чистой. Лизавета на ней выглядела печальной, словно оплакивала бывшего возлюбленного вместе с живыми.

Затем все, кроме матери Ирины, выпили за упокой и разошлись по домам.

Через четыре дня Матвей и Радлов были в общем амбаре – подсчитывали запасы с учетом последней поездки на рынок, ворочали мешки, расставляя их так, чтобы ничего не подавилось, перебирали картошку и выбрасывали откровенную гниль.

– Нет, надолго не хватит, – констатировал Петр. – До первого урожая еще всю весну тянуть. А тут еды недели на три. Или и того меньше.

– Придется, значит, попозже еще съездить, – ответил старик, собирая с земли испорченные клубни.

– Ты, дед Матвей, умный такой, – Радлов скорчил недовольную мину. – Деньги-то не вечные! Мне нужно поголовье восстановить. С завода-то оклада не хватит!

– Ну уж… придумаем что-нибудь, куда деваться, – Матвей завязал мешок, который только что перебрал, уселся на него сверху, налил из термоса горячего чаю, отхлебнул немного и спросил: – А чем ты там занимаешься вообще, на заводе?

Петр сделал вид, что не услышал.

– Ага, – озадаченно произнес старик. – Не хочешь, выходит, говорить. Ну, дело твое, конечно, – отхлебнул еще чаю, покряхтел немного, наслаждаясь теплом внутри задубевшего туловища, и добавил: – Только я вот еще узнать хотел… Мелехин, в честь которого завод назвали, это вообще кто?

– Мелехин это главный акционер из тех, кого я привлекал. Покойничек.

– Получается, вроде как дань уважения основателю.

– Получается, так, – согласился Петр. – Только доля предприятия до сих пор за ним числится. Небывалая же история! Это все должно было родне его перейти. На худой конец – государству. А тут… висит на мертвеце собственность, и дела никому нет. Вообще-то, если подумать, четыре владельца… и все мертвые. Ну и к самому заводу часть приписана, так можно.

– Страсти ты какие рассказываешь, Петр, – старик усмехнулся и тут же закашлялся, подавившись холодным воздухом. – Разве так бывает? Ты, поди, в бумагах напутал чего…

– Да ведь много чего не бывает. А потом раз – и случается. Хотя… ну его к черту, может, и напутал. Поделись чаем, я ж не взял ничего.

– Одна у меня кружка-то, – Матвей поглядел на чашку с какой-то детской жадностью, как ребенок, которого попросили конфетой поделиться, сделал еще глоток и протянул Радлову со словами: – На, не жалко ведь.

Радлов втянул носом пар, обогрел о горячую кружку ладони и залпом приговорил напиток.

– Послушай, а вот черная крошка по всему поселку… она как получается? – продолжал старик свои расспросы.

– Это шлак. Полностью переработанная руда, без меди уже.

– Ага. Много меди-то добывают?

– Очень много. Вагонетки с рудой за день по несколько раз катаются. Там, почитай, трудятся все, кто с рабочего поселка, а все равно рук не хватает. В полторы смены горбатятся.

– Погоди-ка, – старик сощурился, стараясь не упустить мысль. – Ежели они все на месторождении заняты… то внутри завода кто работает?

– Там, знаешь, по-другому немного, – уклончиво ответил Петр и тут же сменил тему разговора: – Вчера у Луки был. Он тощий такой стал, жуть. И вроде как меня не узнал даже.

– Не в себе он, это дело ясное. Помню, мне рассказывал, что Илья после болезни подняться не может. А Илья ужо мертвый был.

– Лука сына очень любил. Вот и помешался. Он теперь иногда на пол садится, руки расставляет по сторонам, вроде как насыпано у него что-то в ладонях, и приговаривает тихонько: «Кушайте, кушайте, мои хорошие». Получается, кого-то воображаемого кормит, то ли птиц, то ли… уж не знаю… не влезу же я к нему в голову.

– Его, наверное, врачу показать нужно.

– Нет, там вряд ли разбираться станут. Запрут в какой-нибудь психушке. Тут он хоть свет белый видит, авось, оклемается еще…

– Пропал мужик, – с горьким вздохом подытожил Матвей и добавил негромко, себе под нос: – Без сапогов я, выходит, остался.

– Чего говоришь?

– Да сапоги! Отдавал на починку, а из Луки теперь работник никакой. Придется, наверно, всю весну в валенках ходить.

Радлов промолчал.

Но не только они обсуждали состояние обувщика. В покосившейся избе на окраине на день или два позже рябой товарищ нашептывал Шалому, опрокидывая очередную рюмку:

– Лука сына угробил-таки, слыхал?

– Да ну! – Шалый был страшно пьян, но говорил вполне внятно. – Откуда знаешь?

– Ха! Это ты у нас тут неделю харкал. А я по поселку хожу иногда, кой-чего слышу, кой-чего вижу. Недавно хоронили.

– Туда ему и дорога, – безразлично ответил Бориска и потянулся к бутылке. – Хилый был, такие дохнут быстро.

– Так это не все, – рябой придвинулся ближе и лихорадочно затараторил, выдыхая застоявшийся перегар: – Он его угробил и сам не понял. Умом, короче, тронулся. Говорят, труп кормить пытался.

Последние слова рябой произнес с отвратительной веселостью.

– Это как вообще? – уточнил Шалый и громко загоготал.

– Ну этот… маразматик, который нас в амбар не пускал…

– Матвейка?

– Он. В общем, рассказывал какой-то бабе, мол, Лука жратву сливал на пол, а сам думал, что сына обедом угостил.

Оба засмеялись еще сильнее, так что помещение наполнилось мерзкими звуками, отдаленно напоминающими ржанье гиен.

– М-да, – протянул Бориска, продолжая надрываться от хохота. – Лука-счастье-то наш совсем е…..ся, – тут его повело в сторону, но, прежде, чем завалиться набок, он закончил: – Зато теперь точно счастливый. Е….тые все счастливые.

Затем Бориска поцеловался с поверхностью стола и бесформенным мешком сполз куда-то вниз.

Лука, впрочем, ни тех, ни других разговоров не слышал. Всю неделю после похорон он безвылазно сидел дома и не знал, что происходит снаружи. Не знал также, что реально, а что – лишь видения, питаемые его горем и его неверием в это горе. Птицы мерещились по всему дому. Этих невидимых для других людей птиц он почему-то очень полюбил и даже подкармливал черной пылью с подоконника.

Однажды кто-то сзади жалобно позвал его:

– Папа, папа!

Обернувшись, Лука никого и ничего не увидел и заплакал – впервые после смерти сына.

 

Глава двадцать вторая. Далеко идущие планы

1

В начале марта вернулась Ирина.

Она приехала ранним утром на поезде, вышла на станции «Вешненское» в обнимку с большим чемоданом и пешком отправилась к родному поселку. Идти по бездорожью было нелегко, но ей повезло больше, чем Лизавете в прошлом году – снег отвердел и, хотя проседал под ногами, почти нигде не проваливался. Один раз только угодила она в какой-то подснежный ручеек, оказалась по колено в сугробе и промочила обувь, но быстро сумела выкарабкаться.

К дому постаралась проскочить незаметно, но ее ссутулившуюся от холода и усталости тень все равно увидели – Инна, внимательно следившая за жизнью деревни из окна, и дед Матвей, который прогуливался по проулкам, спасаясь от старческой бессонницы.

Когда Ира отперла дверь и тихонько вошла, Матвей как раз проходил за ее спиной. Приметив знакомый силуэт, он из любопытства подошел ближе и прислушался. На втором этаже от ветра болталась створка оконца, издавая противный скрип, и вскоре старик услышал крики:

– У тебя же сестра умерла! Ты не явилась даже!

Слов Ирины слышно не было – видимо, та из каких-то своих соображений старалась говорить потише, – так что содержание ссоры приходилось угадывать по гневным репликам матери:

– Ах, не могла! – пауза, во время которой, вероятно, прозвучал ответ. – Как же, жених! Не дура я, сразу поняла всё, как деньги пришли.

Потом донеслось шебуршание и приглушенный грохот, вроде звуков неуклюжей борьбы, и снова крик:

– Ничего не получишь! – и, после паузы, еще: – Нет, сказала! У меня, слава богу, хорошая дочь есть, мне ее на ноги поднять надо. Пошла вон.

Затем громче, со звенящей истерикой в голосе:

– Вон пошла, что непонятного!

Ирина выскочила на улицу, как ошпаренная, с растерянным выражением на лице, но без слез, и вдруг начала озираться по сторонам в поисках вещей. Бросилась назад, сообразив, что оставила чемодан, но никто ее не пустил.

– Мама! – позвала Ира жалобно. – Чемодан хоть отдай. Как я жить буду?

– Мне все равно. Не сможешь прожить – пойди и сдохни. Мне такая дочь не нужна.

Видимо, внутри дома тоже что-то происходило, потому что почти сразу за дверью прозвучала фраза, тише и спокойнее:

– Нет, Машенька, иди отдыхай.

Тут лицо Ирины перекосилось от обиды, из горла изошел звук, с которым люди обычно плачут, но слез по-прежнему не было. Она потопталась немного у двери, не зная, как поступить, потом сделала несколько несмелых шагов и столкнулась с Матвеем – тот ее чуть приобнял, чтобы не упасть, и поприветствовал:

– Ириша! Здравствуй. Ты почему здесь? Что стряслось?

– Она у меня деньги забрала, – каким-то неживым голосом, будто машинально, произнесла женщина и потупилась. – Я привезла. А она забрала всё.

– Ага, – сказал старик озадаченно. – Ну-ка, пойдем. Пойдем назад.

Он ободряюще улыбнулся, кивнул, как бы обещая, что все наладится, и постучал в дверь. Из дома опять раздался злобный, булькающий крик:

– Я же сказала! Пошла вон!

– Ты чего, соседка? – спросил Матвей, издав веселый смешок. – Какой же я тебе «пошла»? С бабой, что ли, меня спутала?

Ему отворила седая женщина. Расплылась в лживо-приветливой ухмылочке, рассыпалась перед гостем в извинениях, но, заметив у него за спиной свою младшую дочь, раздраженно фыркнула и сказала:

– Ты, дед Матвей, заходи. А эту я не пущу.

Старик подмигнул своей печальной спутнице и скрылся в прихожей. Звуки сквозь плотное дерево дверного полотна просачивались плохо, в отличие от оконца на втором этаже, так что до Иры доносились лишь неясные обрывки фраз:

– Не получилось у девахи… да неужто?.. нехорошо… дочь все-таки… нехорошо…

Это «нехорошо» голосом Матвея послышалось пять или шесть раз. Потом он вышел, хмурый и сосредоточенный, с чемоданом в одной руке и несколькими купюрами в другой.

– Возьми, тебе мать передала, – сказал он и как-то несмело, дрожащими пальцами протянул деньги.

– Она гроши передала, там больше было, – прошептала Ирина себе под нос, тут же спохватилась и горячо добавила, глядя старику прямо в глаза: – Послушай, дед Матвей, ты не верь ей! Не верь, ладно? Чего бы она там ни наговорила!

– Я и не верю. Да и дело не мое.

Женщина спрятала мятые купюры в карман, взялась за ручку чемодана и робко спросила:

– А можно мне… у тебя посидеть? Немного совсем!

– Так сиди, конечно. Сколько хошь, столько и сиди.

В доме у старика расположились на кухне, тесной и тусклой, солнце сквозь запорошенное черным окно пробивалось еле-еле. Матвей налил гостье чаю, та выпила залпом, чтобы согреться, вся съежилась и погрузилась с тягостное молчание. Молчал и хозяин, бездумно разглядывая бело-зеленый налет плесени в стыках бревен и, в углу, свисающие клочья паутины.

Наконец Ира оживилась, подняла голову и начала разговор.

– Скажи, а вот… Даша как умирала… не знаешь?

– Грипп ее подкосил. Эпидемия же у нас случилась. Может, и не закончилась еще, вроде кто-то до сих пор болеет.

– Нет, я имела ввиду… мучилась очень?

– Чего не знаю, того не знаю, прости, – старик выдержал небольшую паузу, чтобы собраться с мыслями. – На похоронах много народу собралось. Только братца твоего бедового не было. Его, видно, мать не пустила, – он кашлянул, выгоняя влажный комок из горла, и добавил: – Сейчас твои хорошо живут, как ты им денег-то выслала.

Ирина кивнула, а Матвей продолжал:

– Помнишь сумасшедшего старика, который все по стенам тарабанил? Тоже помер.

– Да?

– От гриппа вроде как. Хотя, может, и от старости. И Илья.

Лицо женщины дернулось, она уставилась на собеседника остекленевшим от ужаса взглядом и хрипло переспросила:

– Как Илья? Разве он… умер?

– Недавно совсем. Говорю же, эпидемия у нас, за зиму три человека от нее и померли. Молодых, конечно, очень жалко. Старику ужо срок пришел, а молодые… ну зачем им умирать? Жили бы да радовались.

Ира ничего не отвечала. Рассматривала немигающими глазами истертую поверхность стола да силилась проглотить застрявший в груди рев.

Матвей сообразил, в чем дело, и пролепетал:

– Извини, забыл я. Ты же его любила вроде как.

– Любила, – чересчур равнодушно произнесла женщина, будто попробовала давно знакомое слово на вкус и не разобрала, какое оно: сладкое ли, горькое. – Пожалуй, что и любила. Только он дурачком стал. Наверное, и не понял ничегошеньки.

– Он же в августе на курсы реабилитационные ездил, при тебе еще. Так говорить начал совсем хорошо. С памятью, конечно, были проблемы, но с памятью у многих беда. Я вот тоже… вышел однажды из дому, иду и не помню, зачем. Газеты вот теперь читаю, вроде как разминка для мозгов, ага.

– Ты молодец, дед Матвей, – отозвалась Ира с безучастной интонацией, помолчала с минуту и вдруг попросила: – Проводи меня на кладбище завтра, а? Я одна боюсь.

– Провожу, коли надо, – Матвей нахмурился. За зиму Шалый успел разболтать, что именно Ирина помогла ему с собутыльниками могилу осквернить. Потому старик решил, что теперь женщина боится мести от призрака бывшей соперницы, но вслух ничего не сказал.

– А вообще ты чего вернулась? – поинтересовался он. – Не заладилось в Городе?

– Потом как-нибудь расскажу, – ответила Ира и перевела разговор на другое: – Я селение наше не узнаю́. Везде песок черный, слякоть посреди зимы. От станции до горы снегу по колено навалено! Да и всегда у нас в марте снег лежал. А тут грязь. И при этом холод собачий стоит. Это как понимать?

– Так завод-то достроили, ага. В октябре, кажется. Или в начале ноября. Ну тебя уже не было.

– Мать что-то писала. Трубы-то издалека видно! И дым из них такой густющий валит.

– Вот из-за него, из-за дыма какая-то пакость на землю опускается, снег от нее и тает. Радлов это химической весной назвал. А еще за рабочим поселком отвал рухнул, с него песок разметало. Аж дома стоят черные. Как углем обмазали, ей-богу.

– Ой, во что они поселок превратили. Просто ужас!

– Ну, в газете пишут, что превратили в индустриальный центр, ага! – Матвей громко расхохотался. Принес из комнаты тусклую газетенку и начал читать вслух: – «Небольшая деревня благодаря работе ШМЗ превратилась в современный индустриальный центр. Обеспечены сотни рабочих мест, в регионе наблюдается подъем промышленности. Эхс…». Тьфу, сбился! «Эксперты говорят – запасов меди хватит на многие годы».

– Смешно, – прокомментировала Ира, хотя, судя по грустным ноткам в голосе, смешно ей вовсе не было. – Врут и не краснеют.

– Вот еще слушай: «Стараниями областной администрации в деревне снесены аварийные бараки, строится новое жилье, а недавно даже открылась школа. Власти убеждены – это только начало». Че к чему, спрашивается?

– С потолка, видать, взяли. Или попросил кто-нибудь.

– Ага, и фотографии тут. Значит, пишут «до» и показывают развалившийся дом. У нас такого никогда не было, изба брата твоего – и та приличней выглядит. А потом, значит, пишут «после», и там какая-то пятиэтажка строится. Красивая такая! Где они это взяли? У нас и репортеров отродясь не было, не приезжал никто, – Матвей недовольно хмыкнул, потом заметил, что гостья заскучала, и сказал: – Ты, поди, с дороги отдохнуть хочешь. Давай я свою постель тебе перестелю, поспишь. А то заболеешь еще от усталости. А болеть нынче нельзя. Болезни нынче опасные ходят.

Подремав пару часов и окончательно отогревшись, Ирина отправилась на окраину деревни, к Шалому – все-таки какой-никакой, а родственник, не вечно же ей оставаться у Матвея.

Изба стояла нараспашку, черная и просевшая сильнее прежнего. Крыша почти завалилась набок. Внутри было жутко грязно, повсюду валялись пустые бутылки и окурки, передавленные ногами в труху. Шалый с осоловелым взглядом глыбой топорщился из-за стола, его рябой товарищ примостился в углу на голый пол, прямо в кучу мусора рядом с самогонным аппаратом.

– Что, братец, пожить пустишь? – спросила Ирина с напускным весельем и водрузила чемодан на старую кушетку у стены. – Клопов, надеюсь, нет у вас?

– Ого, кто явился! – развязным тоном пропел Бориска, не обращая внимания на вопрос. – Ну, че завалилась?

Женщина молча выложила перед ним три сотенные купюры.

– Другой разговор! – Шалый от радости захихикал. – Пущу! Живи! Мамашка-то наша шибко правильная. Не пустила пропащую дочь, да?

– Почему вдруг пропащую? Так я, напрягать их с Машей не хочу, привыкли они без меня.

– Ты давай тут пургу не гони! Выпьешь с нами? – Бориска извлек из-под стола относительно чистый стакан и плеснул в него самогонки. – Нашей не траванешься! – тут он как бы провалился в пьяное онемение, но одернул себя и, неприятно сощурившись, закончил: – Вся деревня о тебе знает!

– Как? Почему?

– Да старуха эта, Колотова, растрепала. Слышала она вас.

– Вот карга! – злобно прошипела Ира. – Ведь дома сидит, никуда не выходит со смерти внучки. Когда успевает языком своим молоть!

– А, – протянул Шалый, махнул рукой и расплылся в сальной ухмылке. – И че там, в Городе? Скольких женихов принимала?

В углу расхохотался рябой, разбрызгивая слюни во все стороны.

– Мудак, – бросила Ирина в сторону брата, но села рядом и от тоски выпила.

Рябой тем временем встал на ноги, подошел ближе и заплетающимся языком, сжевывая окончания слов, заявил:

– Раз пришла, так и нас примешь теперь, да? – после чего принялся громко и отвратительно ржать.

– Слышь, мурло рябое! – прокричал Шалый. – Это сестра моя так-то!

– Да никакая это не сестра! Обычная лярва, используем по назначению и…

Бориска поднялся, вывалился вперед, чуть не опрокинув стол, и всем своим огромным весом навалился на собутыльника, так что оба они с грохотом рухнули на пол. Рябой простонал что-то невнятное. Бориска дважды ударил его кулаком в зубы, сплюнул и вернулся на свое место.

– Не обращай внимания, – сказал он Ирине. – Он че-то иногда стал себя главным мнить. Я же болел, а этот мне водку в харю лил и одеялом накрывал. Лечил, получается, – и, обращаясь к товарищу: – Эй, падаль, ты живой там?

Рябой вскочил, принялся дико, невидящим взором глядеть по сторонам. Лицо у него было в крови, так что Ира от испуга тихонько вскрикнула.

Мужчина вытерся и уселся с ней рядом. Из носа его все еще капала кровь – алые гроздья вырастали над растрескавшейся верхней губой и падали на стол, растекаясь липкой лужей. Он открыл рот и заговорил (зубы тоже были красные, между ними пенилась розоватая слюна):

– Ты не обижайся. Вообще-то ремесло у тебя не позорное. Я больше, чтоб брата твоего позлить.

– На хрена? – не понял Шалый.

– Раскис ты в последнее время. Нам этого не надо. Если летом с полем не получилось, это не значит, что… – рябой вдруг осекся и густо покраснел.

– Ну ты и трепло, – сказал ему Бориска презрительно.

Ирина внимательно оглядела обоих, остановила непонимающий взгляд на брате и спросила:

– Что с полем не получилось? – затем в голове ее возникла страшная догадка, она нахмурилась, от волнения утеряла ненадолго способность говорить, а потом выдавила из ссохшегося горла: – А, так это вы… вы тогда урожай спалили, – и, прокашлявшись, перешла на крик: – Ну и сволочь же ты, Борис! Сестра ведь от истощения не смогла выздороветь! Это же ты виноват. Господи, да как тебя земля носит!

– Уймись, – грозно отрезал Шалый. – Не мы это.

– Мы хотели поле сжечь, – принялся объяснять его собутыльник. – Чтобы на рабочих спихнуть и на козла этого жирного… как его звать-то?

– Радлов, – подсказал Бориска, а лицо его невольно перекосилось от злобы.

– Вот. Только Фитиль, дурак пьяный, мозги все пропил и на общем собрании предложил огнем жучков вытравить. Ясное дело, если б после этого начался пожар – его бы схватили, а он бы спьяну нас заложил. Так что от поджога пришлось отказаться.

– Да, – подтвердил Шалый. – А этот бажбан все равно поджег. Ума-то нет.

– Получается, ты его и утопил? Ты, братец, явно в тюрьму захотел снова.

– Не я это, – кивнул в сторону рябого и пояснил: – Он. По моей просьбе. А если б мы его не грохнули, он бы при первом же случае рассказал, что его я надоумил пожар устроить.

– А табличка-то зачем?

– Табличка? – удивился Борис, потом вспомнил и самодовольно пояснил: – Ну, с табличкой я здорово придумал! Мы специально выцарапали «вредитель», чтоб местные в случае чего на нашей стороне были. Вроде как мы его за вредительство наказали. За общественное, то бишь, благо радеем!

– Придумал, может, и здорово, да перемудрил, – Ирина усмехнулась. – Если тебя не поймали, так табличка и не нужна. А если бы поймали – зачем тебе расположение местных, коли сам ты на севере лес валишь?

– У меня это… далеко идущие планы.

– Далеко идущие? – женщина прыснула со смеху. – Шли-шли да запнулись планы твои.

– Запнулись? – не понял Бориска.

– Именно. О глупость твою беспросветную.

– Ничего. Мы еще свое возьмем. Планы-то дальше твоего ума идут, поняла? – Шалый погрозил сестре кулаком, потом обратился к товарищу: – Верно я говорю, а?

Рябой невнятно что-то промычал – от пьянки и побоев его совершенно развезло.

2

По странному совпадению, поздним вечером того же дня вернулся в селение и Андрей. Он въехал через западную расщелину на новой машине и шумом мотора привлек к себе внимание. Несколько человек встретили его по дороге – приветливо махали руками, разглядывая обнову, но Андрей на приветствия не отвечал и вообще сидел за рулем в крайне хмуром настроении.

Узнав о его прибытии, Матвей решил, что еще один помощник в борьбе с голодом не помешает (тем паче, на такой-то машине!), потому подождал час и, как стемнело, отправился с ним поговорить.

Старик застал молодого человека во дворе – тот отмывал автомобиль от грязи и местной черной пыли.

– Новую, что ли, купил? – поинтересовался Матвей, чтобы хоть как-то начать беседу.

– Да, пришлось, – Андрей отвечал очень сдержанно и на гостя даже не посмотрел, продолжая старательно оттирать блестящий серый кузов.

– Так уж и пришлось? Шикуешь, поди, на заработки?

– Наоборот, копить стараюсь. Ты пойми, дед Матвей, машина для меня – средство заработка, а не роскошь. По Городу на развалюхе долго не проездишь. Опять же, чем новее и надежнее машина – тем больше получишь по деньгам, потому что и людей поприличнее везешь, когда таксуешь, и вон, – указал пальцем на выпирающую заднюю часть автомобиля, – багажник больше, можно грузоперевозки осуществлять. Не крупные, конечно, но все же выгодно.

– Ну, тебе виднее. А чего приехал вдруг?

Андрей между тем принялся мыть днище и, не расслышав вопроса, сквозь зубы прохрипел:

– Сука, с нашими колдобинами всю подвеску угробил, – потом сообразил, что старик явно ждет ответа, и переспросил: – А? Дед Матвей, ты что-то говорил?

– Да, говорю, чего приехал так внезапно, коли дела в гору шли?

– Скажем, планы поменялись, – уклончиво ответил Андрей, затем окатил кузов ведром чистой воды, прошелся еще раз тряпкой по стеклам, улыбнулся и с довольным видом произнес: – Кажись, всё.

– Не получилось что-то в Городе у тебя? – не унимался старик.

– Почему сразу не получилось?

– Да вон Иришка вернулась. Представляешь, тоже сегодня, только утром. Я так понял, у нее не заладилось.

– Знаю. Тут до тебя уже пару человек приходили, рассказывали. Вроде как она в Городе сомнительным очень делом занялась…

– Ты молодой еще, чтоб слухи разносить. Да и верить им особо не нужно, – Матвей пожевал губы, подбирая слова. – А коли и так, не наше это дело. Жизнь у людей по-разному складывается.

– Может, и по-разному, но рамки какие-то должны быть, разве нет?

– Вообще, конечно, в наше время такое тоже осуждалось. Даже сажали их, ага. Сейчас больше говорят, грех, мол, а раньше было просто аморально. Еще понятие такое было – нетрудовой доход. Только, я думаю, нашу мерку на теперешнее время никак не приложишь, по-другому ведь все было. Вот она деваха молодая, колхозница, считай, без образования, так могла в деревне работать да зарплату получать, а хорошо себя покажет – учиться отправляли бесплатно. Разве такое сейчас есть?

– Где-то есть вроде, но это для каких-то заумных должностей предусмотрено.

– Вот. А рабочему человеку ничего и не предусмотрено, – старик издал вздох, полный печали не столько о судьбе рабочего человека, сколько о своей молодости, и вернулся к своим расспросам: – Так и чего у тебя с планами-то?

– Ох, и настырный ты, дед Матвей! – Андрей весело рассмеялся. – Ненадолго я. Дом хочу продать да насовсем уехать. Полтора месяца отработал, а квартиру оплатил вот только до сегодняшнего дня. Раз уж так совпало, решил в долгий ящик не откладывать и сейчас продажей заняться. Участок надо подприбрать мальца и вообще…

– Ты поселок-то наш видел, когда въезжал?

– Видел, а что такое?

– Так плохо, выходит, видел. Отвал рухнул, с неба дым валит, дышать невозможно! Кто у тебя что купит?

– Скажем так, меня больше не сам дом волнует, а земля под ним. Дом что? Рухлядь под снос, в нем и действительно никто не захочет жить.

– А на кой ляд участок без дома?

– Как бы тебе объяснить-то, – Андрей помолчал некоторое время, потом собрался с мыслями и начал: – Смотри, сейчас участок под моим домом считается землей поселения. На ней как раз можно дома возводить и прочее. Я же хочу оформить участок как землю промышленного назначения, то есть для строительства промышленных объектов: трансформаторов там, подсобных заводских помещений, еще чего-нибудь. Если продавать в таком виде – покупателя уже не будет волновать, что здесь грязно, плохо и экология портится. Его будет волновать близость завода, который совсем недавно заработал и наверняка будет расширяться, – тут он вышел из-за автомобиля, подошел к старику вплотную и прошептал: – Ты запомни, дед Матвей, вас через пару лет самих выселять начнут. Так я лучше выселюсь сам, заранее, зато за деньги, а не просто в никуда.

Матвей похлопал глазами, усмехнулся и сказал:

– Фантазер ты, Андрюха. Никак я в толк не возьму, кому ты что продашь. Грязно же тут…

– Да любому предпринимателю, который захочет в будущем завод обслуживать или договор с ним какой-нибудь заключить. А что грязно, ты прав. Мы вон, пока работали, с товарищем даже песенку одну переиначили.

Андрей набрал воздуху в грудь и хрипло, неумело пропел:

Этот город самый грязный город на земле, Расползается отрава медью на песке…

Потом засмущался, прокашлялся и добавил:

– Мы не особо поэты, дальше не придумали.

– У нас и не город никакой, так, деревенька, – скептически заметил Матвей и чуть заметно улыбнулся.

– Ты, знаешь, не души народное творчество! – Андрей громко расхохотался, у него даже брызнули слезы из глаз. Он вытерся платком, громко выдохнул и продолжил объяснять: – Тому же Радлову продам.

– Ага. У нас вон у леса, где грачевник раньше был, паровоз стоит ржавый. Ты еще его продай таким макаром, – теперь расхохотался старик, радуясь своей шутке.

– Да мне нет нужды тебя убеждать, не тебе ж продаю.

– Времена-то нынче другие, вам, молодым, виднее, как жить. Так я, шучу, – сказал старик и вдруг погрустнел. – Ты, кстати, знаешь, что у Иры сестра умерла? Почти сразу после твоего отъезда. В январе, в последних числах.

– Знаю, – ответил Андрей спокойно. Никаких эмоций смерть женщины в нем не вызывала, будто мысленно он уже обитал далеко отсюда, и все местные сделались ему чужими людьми.

– И Илья еще умер. В начале февраля. Вы ведь… дружили, да?

– Когда это было! – Андрей махнул рукой.

Старик поглядел на него неодобрительно и стал рассказывать дальше, с какой-то новой интонацией в голосе, не то злой, не то настойчивой – словно пытался пробить ту скорлупу, которой собеседник закрылся от всех здешних бед:

– Лука очень переживал, конечно. Он вообще не поверил, что сын умер. Причем омовение совершил по всем правилам, даже горшок разбил, а сам думал, что Илюша живой. Разговаривал с ним, общался. Получается, вроде как руки у него знали, что делать, а разум никак не мог принять правду, – выдержал паузу и добавил, вдруг проникшись жалостью к самому себе: – Я Луке сапоги отдавал на ремонт. А он, выходит, помешался и работать не сможет. Вот и остался я без сапогов.

– Без сапог, – машинально поправил Андрей.

– Чего?

– Сейчас правильно говорить «без сапог». Илью жалко, конечно. И отца его. Но они сами виноваты. Бежать им надо было отсюда. Брать деньги и бежать в Город или еще куда.

Матвей вдруг рассердился и воскликнул:

– Ты шибко-то не умничай! Думаешь, на машину накопил и поумнел разом, ага?

– Я же не хотел… обидеть… я… – Андрей растерялся и не смог договорить.

– Не хотел он! Извозом заработал и теперь ходит, гордится. Посмотрите на меня, люди добрые, я тут брезгую жить! Люди ведь умерли. Ты их знал, с детства же знал!

– Ну послушай, дед Матвей, всегда можно найти хорошее место. Всегда можно найти, где тебе хорошо станут платить. Я потому и считаю, что сами виноваты.

– Ага! А работать кто будет, если все найдут, где хорошо платят? Да, Илья-то был неспособный к работе, мягкий чересчур. Можно даже сказать, слабый. Но Дашка на поле пахала, как проклятая! Каждый сезон! Куда бы она из деревни подалась? Туда же, куда и Ира? Нет, знаешь, ты эти рассуждения брось.

Не дожидаясь возражений, старик развернулся и направился в сторону дома. Вдыхая прохладный ночной воздух, он постепенно успокоился и уже не понимал, отчего так разозлился, и даже немного стыдился этого.

Проходя мимо строений, засыпанных черным песком, он неосознанно пробурчал себе под нос:

– Этот город самый гряз… фу ты, черт! Прилипло.

Из заводских труб валил дым, смешивался с рваными клочьями облаков и превращался в какие-то угрожающие тени, и накрывал все селение мрачным саваном, как бы подтверждая слова нелепой песенки.

3

Утром Ирина и Матвей пошли на кладбище. День выдался пасмурный и сырой, падал мокрый снег, слякоть под ногами расползлась еще больше, так что даже сапоги вязли.

У сестры женщина постояла недолго – никаких цветов у нее не было, поскольку в Вешненское никто за ними не поехал, а в поселке… да откуда в поселке цветы зимой. Она положила на надгробие горсть конфет, поставила наполненную до краев рюмку с подмороженным хлебом, вполголоса попросила прощения и двинулась дальше между могил. Дед Матвей плелся позади, стараясь по возможности не мешать.

Простецкие деревянные кресты топорщились угрюмо, от времени и воды заваливаясь набок, дорогие памятники встречались редко, в основном новье. Фотографии с этих памятников глядели скорее не мрачно, а удивленно, будто не понимали, почему лица, которые они копировали, давно потеряли свой облик и превратились в прах.

Ира впала в печальную задумчивость – двигалась вперед, проваливаясь в мешанину из грязи и черного песка, и не заметила, как ушла слишком далеко.

– Постой! – окликнул ее Матвей. – Здесь он лежит.

Женщина вздрогнула, будто ее разбудили, и резко крутанулась назад – при этом ее правый каблук штопором ввернулся в размякшую от влаги землю и застрял, а левый, наоборот, поехал куда-то в сторону. Она качнулась два раза, но выстояла.

– Давай-ка я тебе помогу, – старик подал ей руку и с силой потянул на себя. Застрявший сапог с чавкающим звуком выскользнул из западни, и Ирина смогла сделать шаг.

– Там он, там, мы прошли, – пролепетал зачем-то старик, провожая спутницу к тому месту, где недавно похоронили Илью.

Обещанный Радловым памятник уже стоял – темная каменная глыба с мутной фотографией. Под ней – даты. Даты, заключавшие в себе целую жизнь, хотя короткую и невнятную, но, наверное, тоже полную каких-то чаяний, переживаний, открытий…

Ира вдруг расплакалась, громко и отчаянно, словно сдерживалась со вчерашнего дня, и, не глядя на своего провожатого, сквозь судорожные всхлипывания сказала:

– Правда это.

– Чего? – не расслышал Матвей.

– А что про меня говорят – все правда, – женщина вытерла слезы. – Уехала я к этому жениху. Поверила, дура, – она горько усмехнулась, снова начала плакать и с каким-то остервенением, с болью в голосе продолжила: – Да, поверила! Потому что уже тридцать один год, думала, такой шанс! Ну конечно! Он сбежал через неделю, а я одна сижу на съемной квартире. Сижу и реву, жить не хочется. А тут хозяйка с меня денег стала требовать – плати, мол, а то в суд пойдем. У нас же в семье денег ни копья, как я у мамы с сестрами просить стану?

Старик молчал и старался быть как можно более неприметным – он догадывался, что через день или два Ире будет стыдно за это признание, и потому стыдился сам. А Ира говорила, как заведенная, словно перед Ильей каялась:

– Я фасовщицей устроилась, на окраине Города. Смены длинные, да на ногах, да не смей прерываться – это ерунда все, здесь и не так пахали! Но вот оплата… на квартиру только хватило, ни пожрать, ни домой вернуться. Я ведь всю жизнь в деревне. Ни образования, ничего – кому я там такая нужна? Оказалось, нужна. Дородных-то баб много кто ценит, – губы ее скривились в странной улыбке, самодовольной и печальной одновременно. – Я думала, возраст не тот, но взяли сразу. Платили хорошо и исправно – в жизни столько денег не видывала, представляешь! Думаю, останусь на чуть-чуть. Тут мать написала, я сдуру ей все деньги отправила разом, а как объяснить – не придумала. Она, видать, сразу и догадалась.

– Мать-то у вас строгая, ага, – осторожно заметил Матвей.

– Строгая, это верно. Вот и получается, что приехала я никому ненужная. В Городе ведь всю жизнь так не проработаешь. Оно хоть и не шибко тошно, но вроде как последствия могут быть неприятные. Я бы снова уехала… просто так. Да мать деньги отобрала. Я бы поделилась ведь… зачем она так со мной?

– Потерпи, глядишь, оттает сердце материнское.

– Да знаю я ее! Вон, Бориску сколько лет на порог не пускает. И меня больше не пустит, – Ирина вздохнула, бросила мимолетный взгляд на надгробие и дрожащим голосом произнесла: – Скажи мне, дед Матвей… Илья был бы живой, если бы я осталась?

– Вряд ли. Хороший он был парень, но здоровьем слаб. А тут такая эпидемия, никто бы и не помог.

Женщина кивнула и невпопад выпалила:

– Ты не осуждай меня.

– Да я привычки такой не имею, осуждать кого-то. Твоя жизнь, тебе ей и распоряжаться.

– Вот и распорядилась. С горем пополам, – Ирина отвернулась от могилы и, уже глядя старику прямо в лицо, спросила: – Боже, а Лука-то как? Мне и в голову сразу не пришло! Он так сына любил.

– Да плохо Лука. Вроде как… с ума сошел от горя. Из дому никуда не выходит. Не разговаривает ни с кем толком. А главное – видит то, чего нет.

 

Глава двадцать третья. Поезд отходит в небытие

Пока что-то происходит снаружи, пока в селение унылой чередой возвращаются люди, а земля у них под ногами обращается пеплом – Лука безвылазно сидит в своей мастерской. Он не знает, какую именно вечность просидел так – день ли, час ли, или целую неделю после похорон. Всякий отрезок времени в его сознании бесконечен, но пролетает мгновенно. Ибо никакого времени у Луки нет, а есть хаотично плывущее пространство комнаты, вырванное из общего порядка вещей.

За окном сгорает солнце и рассыпается пеплом. Пепел черной ночью ложится на ломаный хребет горизонта.

Рождается тьма.

Лука дышит очень тихо, стараясь не потревожить тех, кто в этой тьме обитает, и терпеливо ждет, когда уставшие глаза привыкнут. Затем – через минуту или час – зажигает на столе две свечи. Электричества в доме почему-то нет – то ли лампочки перегорели, то ли щиток во дворе полетел, Лука не знает. Луке все равно.

Фитилек на одной свечке вспыхивает мгновенно и разгорается с легким треском. На второй плюется дымом и гаснет. Гаснет, хотя влажные, чуть дрожащие пальцы снова и снова хватаются за спичку и упорно пытаются его подпалить.

– Это, наверное, от воды, – хриплым, идущим откуда-то из глубины организма голосом говорит Лука.

– Так ведь нет никакой воды, – возражает ему Лука с теми же хрипами.

А на поверхность стола начинают падать капли, тяжелые и липкие. Обувщик думает, что в комнате начался дождь, но потом дотрагивается до своего лба и ощущает холодную влагу. Потец.

Очередная спичка гаснет, сплюнув перед смертью тонкую струйку дыма. Воздух в комнате стоит вязкий, ложится на грудь мокрым тряпьем и не дает дышать в полную силу. Звуки в помещении распространяются медленно и звучат глухо, потому завывающего ветра за окном Лука не слышит, а слышит только странное гудение – как от завода, но намного тише.

– Папа, – зовут где-то позади, но Лука не оборачивается. Он понимает, что это у него в голове зовут, а значит, оборачиваться незачем.

Пламя на разгоревшейся свечке дрожит, как рыба с усохшими жабрами, и разбрызгивает по стенам капли мутной крови, которые тут же растекаются бледно-розовыми отблесками. По углам жмутся резко очерченные тени – трясутся от страха и в бессилии щерятся на хозяина дома, но выйти за границы, обозначенные светом, не могут. Свет для них – что крысиный яд для мышей. Губителен.

А пламя танцует на стеклянной поверхности безумных глаз, заползает в самую сердцевину зрачков и разъедает их изнутри, вызывая невообразимое жжение. И человек плачет, и почему-то наблюдает со стороны за тем, как плачет. Это зрение обернулось вовнутрь, спасаясь от белого слепого пятна – нельзя ведь долго смотреть на огонь.

И Лука принимается часто-часто моргать, чтобы избавиться от слез и белого тумана впереди. Отражение действительности гаснет под гнетом набухших век и вспыхивает вновь, когда веки распахиваются, разрывая хлипенькую сеточку ресниц, и так по бесконечно долгому кругу: комната гаснет; комната вспыхивает. Слепое пятно медленно и неохотно растворяется.

Проморгавшись, Лука вдруг замечает мимолетное движение – так, словно что-то скользнуло по краю глазного яблока, оставив ненавязчивый, но страшный отпечаток.

Взмах крыла. Где-то в стороне. Где-то сбоку. Где-то.

Взмах крыла. По всему пространству от него разбегается могильный холод. А мысли у Луки спутанные да вязкие, еле ворочаются. Иногда обрывочны. Иногда наслаиваются друг на друга этакими волнами и сливаются в огромное бушующее море, где смешаны и переплетены сотни течений, и уже невозможно отделить одну мысль от прочих, отделить зерна от плевел, отделить воздух от дыма, дым от сажи, сажу от земли, и теряется всякий смысл, и в голове тьма и кутерьма, а море дыбится, море настигает и тянет на самое дно, и Лука раскачивается и подвывает в такт ветру, не понимая, о чем вообще только что думал. А иногда мысли стопорятся – кружатся вокруг какой-нибудь незавершенной частицы, как стайка птиц, кричат и валятся замертво, оставляя сознание пустым. Птица ли где-то рядом, видна глазу, но не ясна разуму?

Взмах крыла. Лука протирает лицо от пота, застилающего глаза соленой мутью, и стоит на месте, как вкопанный. Он боится смотреть в ту сторону. Где птицы – там покойники.

– Давай, поверни голову, – с каким-то противоестественным вожделением шипит чужой голос в голове. – Ты же и сам хочешь увидеть.

Лука вздрагивает от звука этого голоса, но не подчиняется. Голос ехидно смеется, его смех дребезжащей струной тренькает между стенок черепной коробки.

– Там… ничего нет, – убеждает себя Лука.

– Разве? – язвительно интересуется надоедливый спутник, вновь противно хихикает и добавляет: – Там стоит зеркало, ты ведь знаешь. Давай-ка глянем, что у тебя в глазах?

Внутри у Луки вскипает волна гнева, рот его дважды криво дергается, словно не может эту волну излить, потом раскрывается страшной бездной и рождает наконец вопль, полный отчаяния:

– Заткнись!

Обувщик кричит вслух, до предела напрягая саднящее горло, нещадно бьет себя по голове и пытается заглушить это отвратительное хихиканье. Но вот звучит голос Ильи:

– Посмотри туда, папа, – и Лука больше не смеет кричать «заткнись». Он плачет, поворачивается в сторону зеркала, видит в его недрах вторую свечу, второй неугомонный язычок пламени и какую-то тощую сгорбленную тень – вероятно, себя.

– Ближе, ближе, – подгоняет чей-то шепот.

Лука делает несмелый шаг и вдруг понимает, что этот последний шепот не принадлежит ни настырному мысленному спутнику, ни призраку сына, и вообще звучит где-то снаружи. Уши закладывает, как будто тело подбросили на высоту, по коже разбегаются невидимые насекомые. В ужасе обувщик срывается с места и бежит к двери. По влажной поверхности глаз смазанными отражениями проносятся стены. По стенам лениво ползают красные и коричневые жучки, но Луке уже все равно – он вырвался на улицу.

Ветер бросает в лицо пыль и гарь. Позади, за распахнутой дверью, гаснет спасительное пламя свечи. Тьма зреет.

Стараясь не оглядываться, обувщик продолжает свой лихорадочный бег. Проносится мимо домов, окутанных ночным туманом, предвещающим скорый рассвет, огибает серебристую поверхность озера и видит перед собой громаду завода, извергающую дым. Из дыма скалится огромное серое лицо с угольным взглядом и черной пастью. Из этой пасти масляной рекой течет ядовитая слюна – стекает на землю, с шипением впитывается в нее и отравляет будущие всходы. Лука буквально видит, как в недрах почвы гниют и лопаются семена и травы, притаившиеся в ожидании тепла.

Он понимает, что им уже не помочь, что растения погибли, не успев прорасти, и бежит дальше, стараясь не попадаться в поле зрения серого лица. Минует рабочий поселок, уставленный гробами бараков, из которых за ним безучастно наблюдают мертвые глаза, проскакивает западную расщелину и оказывается на пустыре. Тьма остается позади, заключенная в клетке из горных склонов.

Здесь свежо и прохладно, кое-где крошечными комочками лежит снег, не потревоженный ни заводским дымом, ни оттепелью. Лука замедляет шаг и пробирается к старому грачевнику – возвращаться домой ему страшно, но и бесцельно слоняться вокруг израненного туловища старой горы не хочется.

Деревья, обвешанные клубочками пустых гнезд, острыми прутьями протыкают ночной туман, и из ран его сочится влага. Почва под ними до сих пор усеяна бело-зелеными разводами – от застарелого птичьего помета. В некоторых местах лежит бурой массой прошлогодняя листва.

Лука внимательно рассматривает эти пожухлые листочки и ловит себя на мысли, что их тут быть не должно, поскольку деревья в грачевнике давным-давно стоят совершенно голые – корни, запрятанные в толще грунта, много лет как сгнили и не способны впитывать питательные вещества, мощные стволы отвердели и ссохлись, кора обратилась каменной чешуей. Мертвые растения не обрастают зеленью к лету.

«Так что же… это?», – думает обувщик в панике. Медленно подходит к ближайшему бурому холмику и различает в нем полупрозрачный стрелоподобный отросток – очин. «Не листья, – догадывается Лука. – Перья».

И действительно, вся земля под бывшей грачиной рощей усеяна перьями, опавшими с несчастных птиц. Там же, под выцветшим на солнце перьевым покрывалом, лежит множество полуистлевших птичьих скелетов.

Луку передергивает от омерзения. Он быстро проходит мимо деревьев и направляется к ржавому локомотиву.

Глазные яблоки набухают, наливаются соком и жадно цепляются за каждую черточку. Цепляются за ощерившиеся ветки мертвых деревьев, фиксируют кусок неба, исполосованный их кривыми линиями, впитывают эту картину и от насыщения некоторое время держат ее перед собой, и когда Лука поворачивает голову – перед его воспаленным взором все еще стоит отражение изрезанного куска неба. Оно рассеивается неспешно, уступая место другим образам, но и эти другие задерживаются на сетчатке, и потому Лука как бы опрокидывается во времени: постоянно видит недалекое прошлое, канувшее в летах секунду назад – дышит им, питается им. Жив им.

Под ногами что-то хлюпает. Обувщик склоняется вниз, ждет, когда исчезнет прилипший к глазам пейзаж из рыжего дорожного полотна и темно-синей ночи над ним, и понимает, что наступил в глубокую грязную лужу. Влага просачивается внутрь обуви – Лука видит, как жидкая грязь заливается через края ботинок, но не ощущает этого.

Мутные круги расходятся по воде. Красной лентой вслед за этой рябью расплывается какой-то отблеск. Но откуда идет свет – неясно, ведь повсюду стелется туман, и нет ни луны, ни крапинок звезд.

Вода – кровь земли. И если где-то расплылась лужа – под ней непременно обнаружится рана. Лука почему-то испытывает непреодолимое желание эту рану отыскать, нащупать и разворотить до основания – он не знает, зачем, но потребность настолько велика, словно от ее утоления зависит чья-то жизнь. Его собственная или, быть может, сына. Хотя… у умерших нет никакой жизни. Умершие ни от чего не зависят.

Обувщик садится у края лужи, запускает руки в холодную воду, трогает склизкую поверхность дна, протыкает ее ногтями и принимается выгребать размокшую глину наружу – серыми комьями, в цвет лица, скрывающегося за заводским дымом. Глина липнет к коже, как тесто. Суставы деревенеют от холода. Но Лука судорожно продолжает рыть, тревожа спящих после зимы подземных насекомых, уничтожая ненароком хрупкие личинки и куколки и смешивая их останки с грязью.

Вскоре он упирается в металлическую трубу. Сложенными вместе ладонями вычерпывает остатки размокшей почвы и заглядывает в получившуюся яму. Труба расколота вдоль – совсем немного, но все равно можно рассмотреть, как по ее телу течет горячая венозная вода. Из ямы валит пар. Спасаясь от него, Лука резко отстраняется назад и закрывает лицо руками. Мир погружается в звенящую темноту, а кожу на лице и пальцах невыносимо жжет.

Где-то поблизости нарастает свистящий рык. Возникает из небытия, заглушает звон в ушах, пронзает сонное туловище ночи и заливает все окружающее пространство надрывной, вибрирующей волной.

Гудок паровоза. Невозможный здесь, на границе леса, и оттого подобный раскатистому грому.

Гудок паровоза.

Лука отдергивает руки и видит, как мимо него по ржавому дорожному полотну плывет старый локомотив. Лобовой прожектор сияет ярким красным пламенем – именно от него были отблески в луже. Сам локомотив ничуть не изменился – корпус его изъеден коррозией, труба заваливается набок, колеса разъезжаются в стороны. Вот только из покореженной трубы и изо всех дыр парового котла валит густой дым, а поломанные колеса со скрипом крутятся и дают ход всей разваливающейся конструкции. По периметру площадки, на которой установлен ржавый котел, висят какие-то тряпичные мешки.

Лука делает несколько шагов в сторону лениво ползущего паровоза и с ужасом осознает, что это и не мешки вовсе, а трупы – подвешены за растянутые шеи к перилам, болтаются в такт движению и почему-то ухмыляются, подобно живым. От этих оскалов и провалившихся глаз, затянутых белой мутью, Луке становится не по себе. Желудок сжимается тугим узлом, в горле и во всем организме пульсируют потуги к тошноте, но рвоты нет – нечем.

Локомотив с неприятными пассажирами устремляется к западной расщелине. Обувщик бежит за ним, стараясь не отставать. Туман и ветер хлещут его по лицу, а в голове раскручивается какая-то шестеренка, и все вокруг плывет и покачивается.

Паровоз, издав повторный гудок, останавливается у глыбы завода. Мертвецы, все как один, снимают со своих шей петлицы, орудуя костлявыми ручищами, потом спрыгивают наземь, выстраиваются шеренгой и шагают к зданию. При их приближении заводской гул затухает.

Двери открываются, и вся шеренга кучей нетленного праха заваливается внутрь. Лука спешит следом, желая разузнать, что же там происходит, вскакивает на крыльцо, но крайний покойник грубо его отталкивает. Затем раскрывает свой расхристанный рот и, вращая высохшими глазами, шипящим голосом произносит:

– Тебе нельзя, дядя. Предупреждали ведь.

Мертвец издает неприятное горловое бульканье, словно у него нутро гниет и испарения невольно вырываются наружу, усмехается и закрывает за собой двери.

Лука остается в окружении скучных рыжих будок. Под кожу ему пробирается предрассветный холод. На западе уже занимается заря, алая с синюшными пятнами ночи по краям. Окружающая мгла по крупицам собирается в черный сгусток, пылью ложится на влажную поверхность глаз, просачивается сквозь бездну зрачков внутрь воспаленного мозга и там находит убежище от пагубного солнца.

Начинается новый день – первый, сотый или тысячный после похорон.

 

Глава двадцать четвертая. Ирина

– …видит то, чего нет, – дед Матвей тяжело вздохнул, посмотрел на тусклую фотографию Ильи и отвернулся от могилы. – Я к нему и не захожу теперь.

– Так что же, Лука совсем один? – спросила Ирина с беспокойством. – Ему ведь помощь нужна, уход какой-нибудь.

– Его Радлов навещает. Вроде как еду носит и следит за здоровьем. Чтобы совсем-то истощения не было, – старик помялся немного, почавкал пустым ртом, как бы собираясь с мыслями. – Он вот рассказывал, что Лука с кем-то воображаемым общается да в окошко все глядит – чего высматривает, непонятно. А если кто живой придет, настоящий – никого не замечает, ага! Не знаю даже, ест ли, спит ли… ну раз Петр ходит, значит, наверное, ест все-таки. Без еды-то как жить.

– Врача бы ему, – робко заметила Ира, отошла от надгробия и развернулась, чтобы уходить.

Дед Матвей последовал за спутницей.

– Жалко, – пояснил он, поравнявшись. – Запрут в больнице, а там у людей счастье разве? Потому и без врача. Оно, знаешь, на людей-то если посмотреть, которые умом тронулись – так аж сердце кровью обливается. И что, наш Лука будет сиднем сидеть в какой-нибудь замызганной палате под уколами и слюни пускать? Не дело это. Да он, может, оклемается еще, – старик прокашлялся, посмотрел себе под ноги, с сожалением отметил, что валенки его, не предназначенные для слякоти, понемногу размокают и приходят в негодность, и сказал: – Вообще как ведь в жизни бывает! По молодости-то они оба в Тамару Колотову влюблены были. Хотя сейчас она Радлова, конечно. Так она пока с Лукой встречалась, Лука шибко к Лизавете прикипел – своих-то детей не было у него еще. Тома, конечно, у нас баба практичная, выбрала мужика более состоятельного. Петра то бишь. Так ведь Петр как хорошо себя повел тогда! Луку понял, принял, разрешил с падчерицей водиться. Конечно, он ужо раз прикипел, и ребенок к нему тянулся, так чего разлучать? Только не каждый бы так смог. Да и Лука обиду не затаил ни на кого. А потом они такие друзья хорошие стали! – Матвей присвистнул, как бы демонстрируя, насколько это удивительно. – А ведь разные совсем, ага. Лука – он, знаешь, готов для всех людей… для всех… – старик не сумел подобрать слов и неуклюже подытожил: – В смысле, на благо. Петр не такой, у него всегда все рассчитано, всегда все для своих…

– Да разве же это плохо? – Ирина чуть заметно усмехнулась, вроде как с горечью. – Своим тоже помогать надо.

– Я не говорю, что плохо. Мы ведь без него зиму бы не пережили. И хоть бы поблагодарил кто! Так нет, воровать начали в открытую! Мол, просить им не хотелось. Как будто он помогать должен, коли не просят. Вообще-то когда всё только для своих, так и хозяйство хорошо устроено, и сам прочно на ногах стоишь. Так что я не ради осуждения. Я к тому, что характеры у них с Лукой разные. А дружба, вишь, крепкая.

Некоторое время шли молча. Ира смотрела себе под ноги и пыталась не увязнуть каблуками в грязи. Матвей разглядывал таблички на редких могильных крестах и промерзшую плесень на этих табличках. Потом он вдруг оживился и спросил:

– Андрей вчера приехал, слыхала?

– Что? Нет, – неуверенно ответила женщина, отвлекаясь от каких-то своих размышлений.

– Под вечер ужо, после тебя. Машину себе купил! Красивую такую, да только на ней в наших местах хрен проедешь. Дом, говорит, продам и насовсем уеду, ага. А я не пойму никак, кто у него тут дом купит, кому тут жить-то захочется.

– Никому не захочется, – согласилась Ирина. – Но уезжать надо.

– Вам, молодым, и вправду надо, нечего тут делать. Умирает поселок. Лука раньше – давно еще, когда Петр только медь нашел – убеждал всех, будто завод нас спасет. А завод только добьет то, что и без него гнить начало. Ты сама-то как? Планируешь обратно в Город?

– Ой, дед Матвей, не знаю. Все мои деньги у матери, без них никак не обустроиться там. Поживу пока у брата.

– Ага, – задумчиво и невесело протянул Матвей. – Этот хмырь пьяный-то и убить может, и не посмотрит, что сестра. Хочешь – у меня живи! Вторую комнату разгребем, я просто в нее не захожу. Ну старый я, не хватает сил за целым домом следить! Так я ее запер от греха подальше. А вообще можно прибраться и живи, сколько влезет!

– И не боитесь, что кто-нибудь что-нибудь нехорошее подумает? – поинтересовалась Ира и выдавила из себя наигранный смех.

Старик громко, до хрипоты, расхохотался, вытер выступившие слезы и сказал:

– Я тебя умоляю! Мне слишком сильно за семьдесят, чтобы кто-то что-то подумал.

– Спасибо, дед Матвей. Но не хочется мне вас напрягать.

– Дело твое, конечно. Только я ведь по-доброму предложил, зря ты разволновалась.

– Да с чего бы мне волноваться? – вновь наигранный смех.

– Вот чего не знаю – того не знаю. А только у тебя с юности еще черта: ты, когда нервничаешь, всегда на «вы» перескакиваешь с теми, кто старше. Я и говорю, что если ты чего плохое подумала – то зря.

Женщина смутилась и промолчала. Вскоре они попрощались: Матвей отправился к Инне Колотовой, которую часто теперь навещал, потому что старуха хоть и сварлива, а все же есть, с кем побеседовать; Ирина пошла в сторону неприбранной шаловской избы.

Бориска с рябым всю ночь кутили на полученные за проживание триста рублей, потому теперь спали – сам Бориска примостился в углу и издали был похож на опрокинутый пыльный мешок, а его собутыльник рухнул головой прямо на стол да так и отключился. По столу под его помятой физиономией растеклась бурая лужица – Ира поначалу решила, что это рвота, но, подойдя ближе, различила запекшуюся кровь.

Она громко ахнула от испуга, тут же зажала себе рот руками и заозиралась по сторонам, вроде как в поисках подмоги. «Он что… умер?» – подумала женщина с ужасом, затем склонилась над сидящим трупом, почти сползшим под стол, и ткнула его пальцем в плечо. Одежда оказалась сырая, плоть под ней противно продавливалась.

Впрочем, труп почти сразу застонал, развернул голову боком и невнятно, пуская слюни, прошипел:

– Пошла на хер отсюда, – после чего громко зачавкал и вновь провалился в пьяный сон.

Ира заметила, что половина лица у рябого вздулась и посинела, а у носа запеклась корочка крови. Некоторое время в ней боролись любопытство и омерзение, но любопытство в итоге одержало верх – она протянула трясущуюся руку и осторожно потрогала гематому. Рябой тут же взвыл от боли и вскочил на ноги. Осоловелые глазки его пылали тупой, беспредметной яростью.

– Дрянь! – закричал он истеричным, неожиданно высоким голосом, потом бросил испуганный взгляд в сторону Шалого и виновато добавил: – То есть… это спьяну я. Не обессудь, так сказать, барышня.

– Мне на твои выходки плевать, – спокойно ответила Ирина. – А вот если ты подохнешь – неудобства точно возникнут. Посмотри, сколько кровищи с твоей рожи натекло, – и она указала на бурое пятно.

Рябой уставился на грязную поверхность стола удивленным взглядом, ощупал свое лицо с вмятинами и пробурчал:

– Нос, по ходу, сломан.

– Да у тебя пол-лица раскурочено! Жалко, зеркал не держите. Поверь, нос – вообще не проблема на фоне всего остального.

Рябой как-то странно подвигал челюстью, попытался ухмыльнуться, но тут же схватился за левую скулу и, истошно вопя, опустился на свое место.

Ира между тем растормошила Шалого. Тот медленно поднялся, оглядел серое помещение сквозь решетку своих засаленных волос и, выдыхая волну застоявшегося перегара, спросил:

– Че надо-то?

– На собутыльника своего глянь. Ты ж его вчера бил.

Бориска, пошатываясь, подошел к товарищу, самодовольно хмыкнул и ткнул его в раздувшуюся часть лица.

– За….и трогать! Болит! – крикнул рябой с негодованием.

– Ты бы, братец мой, силу-то рассчитывал.

– Я и рассчитывал, – Шалый вдруг заулыбался, широко и страшно. – Если б я не рассчитывал, этот бы сейчас деревянный бушлат примерял. Неужто не помнишь, как я семь лет назад одному уроду черепушку раскроил?

– Ты за это и сел, – недовольно отозвалась Ирина. – И, видимо, снова хочешь.

– А я везде проживу, я человек уважаемый, – Шалый посмотрел на сестру с вызовом и потряс перед ней кулаком, демонстрируя наколку в виде перстня и рыхлый шрам на пальце рядом.

– Уважаемый? Ну-ну. Знаешь, я в Городе много разных людей встречала. Нашлись и такие, у которых можно было кое-чего расспросить. В общем, ты своим партаком лучше не свети особо, – Ира цокнула языком и победоносно добавила: – Так-то, братец.

Бориска разом сник и спрятал руку с наколкой за спину.

– Много ты че понимаешь, – пробурчал он себе под нос.

– Я понимаю, что если твой друг помрет ненароком – проблемы будут и у тебя, и у меня. Так что хватай его за шкирку и тащи в Вешненское, пока он коньки не отбросил от нагноения или еще чего. Там травмпункт есть, авось, помогут.

– Пешком, что ли?! – в один голос воскликнули и Бориска, и рябой.

– За бухлом же ходите.

– Так это, – смущенно начал рябой. – Нам бы тогда затариться заодно.

Ирина поглядела на него с недоумением, потому Шалый вступился и пояснил:

– Денег-то дашь, нет? Мы иначе не пойдем.

– У вас же полон дом самогонки.

– А чего нам пустыми-то ходить? Про запас возьмем!

Женщина недовольно скривилась, но две сотенные купюры все-таки протянула.

– Эй, ты давай-ка сверху доложи одну, как вчера, – сказал ей брат голосом, захлебывающимся от жадности. – Мы на это ничего приличного не купим.

– Значит, покупайте неприличное. Вам все равно, что себе в глотки заливать.

Шалый злобно прохрипел что-то невнятное, но деньги принял. Потом ухватил рябого за плечи, и вместе они вывалились за порог.

Подождав пять минут, чтобы никто не вернулся, Ира заперла болтающуюся дверь и стянула с себя куртку – здешних жильцов грел алкоголь, но вообще-то изба толком не отапливалась, а подключением к общему котлу никто своевременно не озаботился, так что приходилось ходить в верхней одежде.

Кожу мгновенно стянуло от холода, но, невзирая на это, женщина сняла также кофту и белье и оказалась голой. Все утро у нее жутко зудел низ живота, и еще где-то под левой лопаткой, так что она принялась с беспокойством себя осматривать. На животе обнаружилась полоска ярко-розовых волдырей небольшого размера, тянущаяся до самого начала бедра. На спине, если верить осязанию, была та же самая сыпь, и тоже полоской.

Ира взяла кофту, вывернула ее наизнанку, внимательно осмотрела каждый шов и нашла в ткани несколько мелких шевелящихся точечек. «А клопы все-таки есть, – подумала она. – И ведь от мороза не мрут, падлы».

Затем подошла к старой кушетке и, охнув от натуги, перевернула матрас. По углам болталась бело-серая шелуха от кладок насекомых, от шелухи в разные стороны расползались мелкие точечки – такие же, как в швах. Взрослых клопов, длиной в полсантиметра, нашлось всего три штуки – жирные коричневые пузырьки с темной сердцевиной и отвратительными брюшками, разрезанными на сегменты, нахально сидели по центру и переваривали кровь, выпитую за ночь из живота и спины новой постоялицы.

Ирина с отвращением бросила матрас на пол.

Побродив по клетушкам, на которые была разбита изба изнутри, она отыскала ржавый умывальник и промыла места укусов холодной водой. Вернулась в большую комнату, покопалась в куче бутылок у стены, нашла ту, в которой была водка, откупорила ее и залила полоски волдырей. Кожу невыносимо жгло, но зуд прекратился сразу.

Остатки жидкости женщина вылила на матрас, уделив особое внимание кладкам. При соприкосновении со спиртом насекомые скукоживались в комок, дергались да почти тут же дохли.

Расправившись с ними, Ира достала из чемодана другую одежду, натянула на себя всё свежее, закуталась в куртку, легонько поежилась и принялась пересчитывать остатки денег. Вышло две с половиной тысячи. «Не особо мама расщедрилась. Моими-то деньгами! – мысленно возмутилась женщина. – Это я, я заработала! А они с Машкой живут и в ус не дуют! Машке-то уж сорок скоро, женихи ей не светят, вот она и не защищает меня. Старая дева. Уютно под мамкиной юбкой устроилась».

Потом Ирина еще раз перебрала мелкие купюры, уже не считая, и подытожила: «Итого две пятьсот. Уехать можно. Четыреста рублей на билет. Около того. Будет две. На них можно… да что на них можно! Это сутки в гостиницу проторчать с учетом еды. Твою-то мать, ну как можно было так вляпаться!». В порыве ярости она бросила деньги на пол, но тут же собрала их, спрятала обратно в карман и продолжила рассуждать: «Так что же мне делать? Вернуться? И снова… снова… нет, я вообще-то могу. Я даже очень легко могу, только это же не навсегда. По-хорошему, можно за два-три года на квартиру накопить, ни в чем себе не отказывая. А это, конечно… – тут она сама себя перебила: – Боже, Ира! Да кого ты обманываешь! Чего тут заоблачные планы строить, на эти жалкие две с половиной физически невозможно устроиться. Даже если в старое место пойти, не делается ведь все за один день».

Устав от печальных дум, женщина отправилась в погреб, чтобы найти, чем пообедать, но ничего, кроме пары бутылок водки и запасов самогона, не нашла.

Тогда она отправилась в общий амбар, где столкнулась с Радловым – он принес мешок крупы для жителей, вроде как с тем нацелом, чтобы больше у него не воровали.

Ирина потупилась, хотела поначалу спрятаться, но деваться было некуда – никаких сплошных стен или заграждений, за которые можно было юркнуть, в амбаре не имелось. Она набралась храбрости, подошла первая и сказала:

– Петр Александрович, здравствуйте!

– Ну-ну, – недобро отозвался Радлов, ворочая мешок. – Ты, видно, не знаешь, что брат твой за зиму растрезвонил, как ты их надоумила на могиле Лизаветы пакости написать. На могиле моей дочери!

– П… простите, – пролепетала Ира, совершенно растерявшись.

– Бог есть. Он простит, – тут Петр отпустил наконец мешок, развернулся всем своим необъятным туловищем в сторону женщины, навис над ней этакой глыбой, затмевающей белый свет, и добавил с каким-то злобным задором: – Мама твоя тоже успела кой-чего порассказать. Вся деревня знает, – затем подошел еще немного ближе, сверкнул красными от бессонницы глазами и спросил шепотом: – Ну, и кто теперь шалава?

Не дожидаясь какой-то реакции, он окинул девушку презрительным взором и пошел прочь.

Ира минут пять стояла без всякого движения и переваривала услышанное. Глаза жгло, но она сумела не разреветься. Отмахнулась, набрала немного картофеля и неспешно двинулась в сторону временного пристанища.

Шалого с собутыльником до сих пор не было. Ира немного прибралась, отмыла заляпанный стол, приготовила пюре. Потом долго смотрела в окно, ожидая, когда еда остынет – снаружи пролетали редкие черные пылинки с отвала, и было тускло и убого. Где-то завыла собака, и женщина почудилось, будто собаки здесь воют не по природе своей, а оттого, что вынуждены каждый день наблюдать эту безрадостную картину.

Оторвавшись наконец от окна, она села на матрас, до сих пор лежавший на полу мертвым грузом, поставила себе на колени тарелку и принялась за обед.

Ела картошку и плакала.

Брат вернулся к вечеру. Один.

– Что случилось? – поинтересовалась Ирина без особого интереса, больше чтобы не молчать.

– Скулу я ему расколошматил, – мрачно ответил Шалый. – В Город увезли, в больницу.

– А разве такое не должны сразу в травмпункте исправлять?

– Должны. Да только я ему кость раскрошил вдребезги, оказывается. Вроде как надо еще смотреть, где какие осколки, и по кусочкам это все собирать.

– Полицейские там, часом, не пытались разузнать, как это вышло, что бывший зэк опять изуродовал человека?

– Не пытались, – Бориска вдруг расплылся в улыбке и гордо добавил: – Он же не фуфло. Он меня не сдаст.

– Ну, глядишь, один-то пить меньше станешь.

Но пить Шалый стал только больше – весь вечер вливал в себя без разбору то водку, то самогон, словно пытался за двоих напиться, бурчал какие-то угрозы и проклятья, а глаза его, изрешеченные редкими засаленными патлами, свисающими на лоб, наполнялись постепенно лютой злобой и горели, как у затравленного звереныша.

Оставив его, Ира потихоньку отправилась спать. Спала беспокойно, как и в прошлую ночь. Ей мешал брат своими ядовитыми бормотаниями, а, кроме того, постоянно казалось, будто кто-то заползает под одежду – то ли не все клопы передохли, то ли просто чудилось от нервозности.

Часа в три, кажется, она смогла провалиться в липкую дрему, но почти сразу пробудилась оттого, что сверху нависла черная тень. Женщина распахнула тяжелые веки и столкнулась взглядом с Бориской – тот стоял над кушеткой и смотрел на сестру, не отрываясь. Ира вздрогнула и, ничего не соображая, присела на постели. За окном только начало светать.

– Ты чего? – спросила она и услышала, насколько сильно у нее дрожит голос.

Шалый разомкнул ссохшиеся губы и выдавил из себя глухие слова, пропитанные ненавистью:

– Я тебя, тварь, грохну сейчас.

– Да что стряслось-то?

– Вы! – невпопад отозвался Борис, срываясь на крик. – Это всё вы! Отца со свету сжили, стервы! Меня выгнали! А ты вообще семью опозорила! Еще что-то про наколку мою тявкать осмелилась! Я тебя порешу, слышишь!

Он сыпал угрозами и оскорблениями, но не двигался с места. В голове у Ирины пронеслось две мысли: либо братец по пьяни вспомнил какие-то свои злоключения на зоне, либо действительно обиделся на то, что ей стало известно истинное значение наколки в виде перстня.

Дожидаться, пока Шалый начнет предпринимать какие-то действия, она не стала – быстро слезла с койки, схватила чемодан и ринулась на улицу. Бориска остался в том же положении, словно разговаривал с воздухом или бестелесным духом, и вообще не заметил исчезновения гостьи.

Ира же, продираясь сквозь предрассветный сумрак, добралась до жилища деда Матвея и попросилась на ночлег.

 

Глава двадцать пятая. Поиски Луки

После встречи с Ириной Радлов выскочил из амбара в ярости. Потоптался на одном месте, словно не знал, что с этой яростью делать, потом громко выругался и пошел домой. В уголках глаз у него плясала красная пелена, а зрачки застилало слезливой мутью, так что он ничего перед собой не видел и при каждом шаге натыкался на камни и комья грязи. Камни гневно пинал, отчего те укатывались дальше и рано или поздно вновь попадались под ноги, комья грязи – давил, не заботясь о чистоте и целости обуви. Впрочем, внутренняя буря постепенно улеглась, и когда Радов приближался к своему особняку – он уже жалел, что так резко обошелся с женщиной.

У себя во дворе Петр печально оглядел голую землю, расплывшуюся в болото и больше непригодную для посевов, пожал плечами, как бы не понимая, что со всем этим теперь делать, и протиснулся в прихожую, чуть не проломив дверные косяки – от бессонницы он весь обвис и обмяк, но, увы, не похудел нисколько.

Разувшись и стянув шубейку, Радлов первым делом направился в спальню, где с недавних пор безраздельно властвовала царица Тамара. Постучался, подождал пару минут и открыл дверь, не дождавшись ответа. Жена неподвижной статуей сидела у зеркала и отсутствующим взором глядела куда-то сквозь – сквозь зеркало, сквозь стены и горные хребты, но вместе с тем не видела дальше собственного носа.

– Тома, – позвал Петр. – Обедать-то будем или нет?

Тамара очнулась от своего мертвенного забытья, обернулась в сторону мужа, вымучила на лице улыбку, отчего по уголкам рта у нее собрались мешочки морщинок, и медленно кивнула.

Радлов с облегчением выдохнул и поспешил на второй этаж. Уселся за стол, от нетерпения и голода потарабанил пальцами по его поверхности и вдруг ощутил такую неимоверную тяжесть во всем теле, будто все мышцы разом налились водой и разбухли. А веки, воспаленные и свинцовые, накрыли своей мягкой тканью уставшие глаза. Радлов не уснул, но впал в какое-то немое оцепенение. Перед ним мелькали темные тени и проносились крохи черного песка, и в этой смуте мелькали лица падчерицы, Ильи, Даши и даже того старика, что жил на окраине и стучал по стенам от безумия – всех, кто умер за последний год. И лица были такие четкие, ясные, каждую морщинку удавалось рассмотреть, каждый изгиб линий. Только старик оказался окутан туманом, ведь Петр его никогда толком и не видел. Затем откуда-то повалил густой дым, люди исчезли, раскрыв рты в беззвучном крике, и перед мысленным взором осталась лишь чудовищная, пугающая своими хищными трубами громада завода…

Но вот Тамара принесла суп и котлеты, а вместе с ними – назойливую ткань реальности, и удручающие видения растаяли без следа.

– Что у нас на кухне по запасам? – спросил Петр, вливая в себя первую ложку мясной похлебки. От запаха еды желудок громко заурчал и затрепыхался в предвкушении.

– Наша свинина ушла вся, это последняя, – ответила Тома, указывая на тарелку с супом, и присела рядом. – На плите целая кастрюля стоит, конечно. Дня на три хватит.

– Зарплата через неделю только, – протянул Радлов невнятно, пережевывая жилистые куски. – Протянем?

– Протянем, не переживай, – Тамара блекло улыбнулась. – В погребе полно консервов, соленья с прошлого года еще остались. Ну и крупа, мешка два, наверное. Уж один мешок ты сам в амбар отнес. Наверное, про запасы надо было спрашивать до того, как ты его потащил.

– Так чтоб не лазали. Вон, калитка на задний двор вся раздолбанная. Поросята-то давно все ушли, а они всё лезут. Думают, я утаил чего.

– Зря ты им помогаешь. Не ценят ведь.

– Зря не зря, а тоже люди, – Петр закончил с супом и потянулся за котлетами, но вдруг остановился, напряженно сложил руки на стол и сказал вполголоса: – Я, кстати, в амбаре с Ириной столкнулся.

– С кем?! – воскликнула Тома и некоторое время смотрела на мужа молча, а лицо ее мрачнело и постепенно кривилось от злости. – Я про нее и слышать ничего не хочу! Надеюсь, ты ей все высказал! А лучше влепил бы ты этой сипухе хорошую затрещину!

– Я на нее сорвался, конечно. Но бить нехорошо.

– А могилы осквернять хорошо, по-твоему? Да она нам с тобой в душу плюнула! А ты еще что-то рассуждаешь! Эх! – Тамара махнула рукой, затем заговорила тише, ядовитым и неприятным тоном: – У них вся семейка гнилая. Папаша редкий подонок был. И сынок весь в него – здоровый мужик, а горазд только рюмки тягать да баб бить. Жаль, что его в колонии не убили, – прокашлялась и продолжила почти шепотом, словно от ненависти задыхалась: – Хотя у них и бабы хороши, таких иной раз и побить не грех. Ира эта строит из себя не пойми кого, а сама вон, с алкашней запросто якшается да, как выяснилось, ноги только так раздвигает. Маша, старшенькая, вроде тихоня тихоней, а за глаза может ушат помоев на тебя вылить и как будто все нормально, как будто так и надо. Ну и мамаша тоже. Высокоморальной себя возомнила, дура старая. Видано ли, собственных детей в дом не пускать? Да, дети у нее – твари. Но для нее-то самой – родная кровь, как так с ними можно! Дашенька только хорошая была. Прямо как роза средь гадюшника. И та умерла, – на последнем слове женщина сникла, опустила голову и пробормотала едва слышно: – Бедная, бедная…

– Ты чего, Том? – беспокойно спросил Радлов и погладил жену по седым волосам.

Та встрепенулась, посмотрела на него с неизбывной тоской и вместе с горловым хрипом выдавила из себя:

– Лизу вспомнила. Снилась мне опять. Плачет да все за собой зовет. Видно, мне за ней следом нужно было, – она тяжело вздохнула, отвела взгляд в сторону, закивала, как бы соглашаясь сама с собой, сначала медленно, а потом часто-часто, почти как при судорогах, и глухо добавила: – Да. Нужно было. Подло это, позже своих детей умирать.

– Тома, ведь год прошел. Надо как-то жить.

– В монастыре, куда ты меня зимой таскал, тоже сказали, что надо как-то жить, – громко втянула воздух и несколько раз всхлипнула, но без слез – только чуть глаза увлажнились. – Мол, руки на себя накладывать – большой грех против Бога. Да как жить-то? По мне, лучше б этот ихний бог детей не отбирал.

– Тома! – недовольно воскликнул Радлов.

– А? Да, прости. Верь в своего бога, коли тебе так хочется. Оно, может, и легче так, не знаю уж, – зажала лицо рукой, стараясь не разрыдаться, переборола себя и вспомнила о другом: – Мальчик там еще лежит этот. Такой молодой, такое у него лицо доброе! Лежит в гробу, как живой, аж сердце кровью обливается.

– Говорят, он праведную жизнь вел, вот и не тлеет, – сказал Петр и смутился. На самом деле он не знал, что ответить, да ляпнул первое, что пришло на ум.

– Праведная жизнь это для стариков. Нам с тобой, в принципе, тоже уже подходит. Сидеть, греться да, что называется, о душе думать. Молодые должны полной грудью дышать. Кровь-то кипит, против природы идти негоже.

Тома замолчала. Радлов отметил это ее «негоже», до боли напоминающее Инну Колотову, и в очередной раз подумал, что Тома становится похожей на свою мать.

– Дети ведь умирают, – заговорила женщина вновь, собравшись с мыслями. – Дети. Лизонька. Илья. Этот святой мальчик. А значит, будущего нет, понимаешь? Значит, будущего нет. Разве можно… жить дальше?

– В церкви говорят, уныние – грех.

– В твоей церкви-то много всякого говорят! – вспылила Тамара. – Вон епископ ваш разъезжает холеный весь, лицо надменное, машина дорогущая. И живет, небось, лучше, чем все жители нашего села, вместе взятые. Горя они не испытывают, оттого и рассуждают смело.

– Зря ты так думаешь. В монастыре, например, настоятель умершего послушника очень любил, почти как сына. Говорят, он поэтому мрачный такой и службу не ведет.

– Настоятель там жуткий, от него дрожь пробирает, – Тома поежилась. – а вообще-то на нашего Луку похож – тоже у него улыбка болезненная какая-то. Ты, кстати, у Луки когда был последний раз?

– Позавчера. Я сегодня пойду, проведаю.

– Суп отнеси ему и заставь съесть. Хоть насильно вливай, ели придется.

– Да не придется, он ест послушно. Только отрешенно так… как будто не понимает ничего и вообще не здесь находится.

– И что, ни разу не признал тебя за все дни?

Радлов отрицательно покачал головой, попытался сказать «нет», но поперек горла вдруг встал ком, так что вышло только сдавленное, невнятное мычание.

– Не отойдет он уже. Вези его в больницу завтра.

– Придется, наверное, – согласился Петр. – Если уведомлений от завода не будет.

Слово «уведомления» он произнес с отвращением и плохо скрываемым страхом и сразу побледнел. Тамара, уже зная, что тема завода и в особенности каких-то поручений от его загадочного руководства является болезненной для мужа, не стала его расспрашивать и вернулась к себе в спальню, почему-то стараясь не шуметь. Завод рождал тишину.

Радлов еще немного посидел за столом, затем, так и не притронувшись к котлетам, спустился на кухню. Там он отлил в банку суп, порции этак на три, завернул ее в плотный пакет и вышел на улицу.

Тесный проулок, отделявший его дом от озера, был мертв – зимой из него все разъехались да так и не вернулись. По эту сторону озера из местных остались только сам Петр да его жена.

Из окон некоторых домишек еще выглядывали на улицу признаки жизни – одинокие увядающие цветы в горшках, грязная посуда, чьи-то забытые вещи. А земля под ногами плыла, земля плевалась влагой, и Радлов при каждом шаге скользил и вздрагивал всем своим огромным туловищем.

Завод он обошел стороной, стараясь не глядеть каменному монстру в его узкие оконца-глаза. Неспешно обогнул берег озера, одетого в рванье из потрескавшегося льда и черной пыли, преодолел немногочисленные улочки поселка и оказался у жилища Луки. Дверь была распахнута настежь – ходила ходуном от ветра, и петли ее противно скулили.

А когда Радлов вошел внутрь, к петлям присоединилась собака – завыла где-то в отдалении, истошно так, с надрывом, будто подыхала. И Радлов мельком подумал, что ему самому тоже хочется сдохнуть, ибо жизнь кругом тяжела и непонятна.

Он облазил все комнатушки, но хозяина так и не отыскал.

В панике ринулся к деду Матвею, поскольку сам от бессонницы никак не мог сообразить, что следует предпринять. Долго стучался, звал, заглядывая в дом через раскрытые ставни, однако никто не откликнулся.

Отяжелевшее от переутомления и страха сознание ворочалось медленно, так что Петр в растерянности минут пять топтался на одном месте. Потом наконец вспомнил, что старик заимел привычку навещать Инну Колотову, и заковылял к теще.

Инна отворила не сразу. По своему обыкновению она приоткрыла дверь настолько, насколько позволяла цепочка, выглянула в образовавшуюся щелку, презрительно поглядела снизу вверх на зятя и, с клацающим звуком раскрыв свой беззубый рот, язвительно сказала:

– Боже ты мой, это кто ж к нам нонче пожаловал! – и, сердито: – Ты чего приперся? Али тебя звали сюда?

– Послушайте, – холодно и спокойно начал Радлов. – Мне бы Матвея увидеть.

– А я тебе что, секретарь его, что ли? – возмутилась старуха, затем понизила голос и пробурчала: – Ишь че удумал, боров треклятый.

– Там… Лука пропал.

– Ах ты, батюшки! – испуганно воскликнула старуха и исчезла, громко хлопнув дверью.

«И что дальше? – недоумевал Петр. – Совсем она умом тронулась, что ли? Мне помощь нужна». Он постучал два или три раза, не дождался ответа и собирался было уходить, но тут из дома, хромая и кашляя, выскочил дед Матвей. Следом появилась Инна.

– Шумишь-то зачем, ирод? Я тебя пускать не обязана!

Старуха поежилась на холоде, тщательно заперла за собой дверь да еще дернула ее пять или шесть раз, проверяя, надежно ли держит замок.

– Все время у себя в мастерской сидел, – бормотал между тем Радлов. – Куда мог пойти?

– Сгубил мужика! Говорила же я, лечить надобно его. Я столько лет на свете живу, поди, не глупее тебя!

– Сейчас кричать-то ужо бессмысленно, – спокойным тоном заметил дед Матвей. – Найти главное. Он, может, пошел куда, где раньше гулять любил. К монастырю спустился или…

– Грачевник, – подсказал Радлов.

– Ага, ага! – горячо согласился старик. – Туда тоже мог. Отыщем, чего уж! Только для начала надо бы по местным закоулкам пройтись. Мало ли, Лука забрел куда-нибудь в соседние дворы, а мы сейчас все селение на уши поставим.

Но в соседних дворах обувщика не обнаружили, а Инна подняла такой шум, что на уши поставила если не все селение, то половину его жителей точно. Ирина к тому моменту закончила обедать и изнывала от тоски, ни о каких поисках не догадываясь – шаловская изба стояла на отшибе, до нее никто не дошел.

Засуетились люди, как муравьи-рабочие, зарыскали по размокшим огородам да неприбранным погребам, облазили унылое кладбище, даже в общий амбар заглянули – без толку.

Тогда уж все согласились с дедом Матвеем, что надо искать где-то за поселком. Андрея насилу уговорили съездить до С-кого монастыря, куда Лука в летний период любил совершать долгие прогулки; несколько человек отправились на север, к действующей железнодорожной станции; а сам Матвей вместе с Радловым решили наведаться на закрытую станцию, что за грачевником. Поехали на радловском внедорожнике, грузном и потрепанном, как и его обладатель – идти до леса, конечно, было не очень далеко, но на машине все же быстрее, чем на своих двоих.

– Ох, лишь бы нашелся, – причитал дед Матвей, сидя на переднем сидении, рядом с водительским, и подпрыгивая на каждой кочке. – А коли не найдется? В полицию надо будет писать. А мы и не знаем, сколько по времени вышло…

– Давай сейчас о плохом лучше не думать, – попросил его Петр, не отрывая взгляда от рваной грунтовой дороги. – Если что, разберемся.

– Ага, – ответил старик с какой-то обиженной интонацией и некоторое время сидел молча. Потом оживился и заговорил снова: – Заметил, как Андрей ехать не хотел? Машину, видать, жалеет новую.

– Недешевая она, вот и жалеет. Не хочет иномарку по нашим болотам гонять. Но там, хоть и лес, а накатано неплохо. И получается, что там проехать ровнее, чем здесь. У меня-то зверь-машина, – Радлов чуть заметно улыбнулся. – Где угодно проскочит.

– Он, знаешь, совсем другой вернулся из Города. Помогать никому не хочет, не то, что раньше. Мы же с ним грачей-то вывозили, когда… – Матвей осекся, вовремя сообразив, с кем разговаривает, и закончил не так, как хотел: – Когда попадали они. А сейчас самомнение у него вроде как. Оно, конечно, когда по молодости чего-то добиваешься – самомнение всегда! Только неприятно мне чего-то. Черствость вот эта, безразличие неприятны. Ты же с людьми всю жизнь прожил, а замаячила на горизонте возможность быт получше обустроить – и все, плевать на тех людей. Нехорошо, ага.

– Ничего. Пообживется тут заново, попривыкнет и спустится с небес на землю.

– Так не хочет он тут оставаться. Говорит, мол, дом хочу продать и уехать. Ну кто у него купит?

– Вообще-то могут купить, – протянул Радлов. – В газетах – читал ли? – пишут, что после запуска производства у нас чуть ли не Мекка для рабочих. Вполне вероятно, что как раз из-за завода и купят.

– Газеты? – переспросил Матвей, недоверчиво сощурившись. – А как покупатель приедет сюда – так чего? Глаз у него, что ли, не будет, у покупателя? Какая тут жизнь, грязь одна.

– Да нет, для житья участок никому не нужен. Скорее надо как промземлю оформлять…

– Чегой такое? – не понял старик.

– Земля для промышленных нужд…

– Ага! Точно! Андрей-то так же и объяснял, да я не понял.

В этот момент как раз проезжали пустырь, распластавшийся сразу за выездом из селения. На пустыре сочащимися влагой кучками лежал снег, и Матвей спросил в недоумении:

– Почему снег не тает? У нас-то давно никакого снега нет.

– Тает, но гораздо меньше. Почти вся химия с завода оседает внутри горы, как раз на наши дома, получается. Сюда только крохи долетают.

– Тут хоть валенки мои пригодятся! А то я сапоги-то Луке отдавал на ремонт, а он, видишь, заболел. Вот и остался я без сапогов!

– Да, дед Матвей, ты уже рассказывал.

– Неужто? – старик несколько секунд пробыл в явном недоумении, потом вдруг загрустил и добавил тихим голосом: – Так все, голова-то ужо заржавела. Возраст. Я как-то из дому вышел…

И он в очередной раз поведал историю о том, как однажды вышел из дому да не сумел вспомнить, зачем. А Радлов тоскливо подумал, что старость – она ведь никого не щадит, даже если человек хороший.

Грачевник стоял темный и тихий, как кладбище. Собственно, кладбищем он и был – на погибших деревьях топорщились костлявые ветки, держащие своими хилыми лапищами пустые гнезда, а внизу валялись полуистлевшие птичьи трупики, зарытые в собственных перьях.

Машину оставили посреди пустыря и разошлись по сторонам – старик хромающей походкой направился к забытой станции, а Петр ушел правее и забурился в чащу леса. Деревья здесь произрастали в основном хвойные, их ссохшиеся тела были густо покрыты грубой темно-зеленой шерстью, а из ран, нанесенных птицами и редкими в этих краях беляками, сочилась мутная смола.

Со стороны станции донесся крик Матвея:

– Етить твою мать!

Радлов тут же бросился к нему, ничего вокруг не различая, и еще издали спросил:

– Чего? Лука?

– Паровоза нет!

И действительно, рельсы, от времени почти поглощенные землей, были пусты. Присмотревшись внимательней, Петр заметил и еще одну странность – к ним небрежно приклеился отросток новой колеи. Колея уходила вдаль и тянулась к месторождению меди.

– Вот здесь и перегнали. Не знаю, зачем, – Радлов растерянно поглядел на пустоту, белым пятном висевшую в воздухе на месте локомотива, затем резко отвернулся и добавил: – Жаль, Луку не нашли.

– И чего теперь? В Город, за полицией?

– Эта ветка, – указал на блестящие рельсы, неуклюже приваренные к ржавому металлу, – идет до месторождения. Туда и съездим. Если Лука сюда приходил – наверняка пропажа паровоза его заинтересовала. Но, надеюсь, он все-таки туда не ходил. Место опасное, в карьер провалишься – костей не соберешь. А он теперь все время как в тумане…

У месторождения, как всегда, грохотало и вздымалась ввысь каменистая пыль, удушливыми облачками серого цвета. По дну карьера ползали прожорливые механизмы, вгрызаясь в твердую породу так легко, как будто это масло. На поверхности, изрезанной сетью транспортных развязок, стояли угловатые вагонетки, до отказа груженые рудой.

Матвей остался в машине – он не слишком хорошо переносил шум.

Радлов сразу двинулся к бригадиру – тот сидел в своей невзрачной будке в виде деревянной коробки с двухступенчатым крыльцом.

– Давно тебя не было, Петр Александрович! – поприветствовал его бригадир. – случилось что-то или… по производству?

– Случилось, – Петр несколько раз кивнул. – Посторонних не было у вас? Мужичок такой с кривым лицом, улыбается – знаешь?

– Да, он же в прошлом году приходил за тебя просить. Лука, кажется. Не видел. Я его хорошо запомнил – глаза у него такие… такие… – бригадир не смог закончить мысль и оборвал себя сухим и однозначным: – Нет. Не было.

– А то ушел куда-то. А он не в себе после смерти сына.

– Так это у него сын умер? Слышал что-то, наши же рабочие у вас могильщиками подрабатывают по необходимости. Детей терять всегда тяжело.

Радлов промолчал. Развернулся к двери, приоткрыл ее, запуская в помещение волну приглушенного грохота, однако остановился и спросил, почувствовав нечто вроде озарения:

– А локомотив старый, который у леса стоял, куда дели?

– Так у завода он. Перегоняли ночью, кажется. Но не мы, другой кто-то.

– Зачем?

– Да пес его знает! Ходили разговоры, что через ту станцию пустят ветку напрямик до Города, чтоб быстрее готовую медь отвозить. А уж правда или нет, неизвестно.

Радлов кивнул, выбрался из будки и спешно ринулся к машине.

– Что, не видели Луку? – поинтересовался Матвей.

– Не в том дело! – громко, чуть ли не криком, ответил Петр и от воодушевления затараторил, слепив все слова воедино: – Я ж без сна-то совсем отупел, не сообразил!

– Чего не сообразил?

– Лука в последнее время заводом интересовался, вроде даже ходил туда однажды. Там он. Чует мое сердце, там он!

Локомотив громоздился на заводской территории, за забором, втиснутый аккурат между двумя рыжими строениями. Радлов сразу побежал к нему – подтянулся на перилах, отчего те прогнулись и чуть не переломились под его весом, взобрался на площадку вокруг котла и протиснулся в кабину машиниста.

Лука сидел там, забившись в самый угол. По лицу его градом стекал пот, само лицо было изможденным и от улыбки скошенным набок. Тут до паровоза доковылял дед Матвей и тоже вскарабкался по перилам.

– Слава те Господи! – воскликнул старик с облегчением, приметив в темноте обувщика. – Я ужо боялся, что все, не отыщем.

– Лука, – позвал Петр. – Пойдем отсюда.

Лука приложил палец к губам, призывая всех к тишине, и не сдвинулся с места. Не зная, что делать, Радлов устало присел рядом с ним и принялся разглядывать металлические стены, проеденные грибком насквозь. Через них внутрь проникали ниточки света, хлипкие и как будто совершенно неуместные.

– Вы зачем здесь? – шепотом спросил обувщик.

– Ты… узнаешь нас, да? – голос Радлова трепетал от робкой надежды.

– Да. Конечно узнаю, Петя. Разве можно иначе?

Матвей от радости расплылся в широкой улыбке, обнажая наполовину беззубый рот, и издал какой-то восторженный, но нечленораздельный звук.

– Теперь-то без меня справитесь, – сказал он. – Пойду, расскажу в поселке, что все обошлось.

– Погоди! На машине ведь приехали, я тебя довезти могу.

– Да я пройдусь лучше, – сказал старик. Видно было, что его буквально распирает от неуемной, негасимой жизнерадостности. – А то от машины ужо голова гудит.

Он распрощался со всеми и исчез.

Лука и Радлов несколько минут сидели в безмолвии, потом Радлов не выдержал и осторожно поинтересовался:

– Почему ты здесь?

– Я убегал, – ответил обувщик и судорожно сглотнул. – Убегал от… от кого-то… не помню. Тут мертвые повсюду, Петя! Их на завод привозят на этом самом локомотиве! Кажется, со всех окрестных кладбищ собирают.

– Успокойся, Лука. Привиделось тебе. Никаких мертвецов на заводе нет. Там вообще никого нет.

На последней фразе Петра передернуло от страха, он весь ссутулился и сам почти забился в противоположный угол. Впрочем, в любом случае он занимал полкабины.

– Пошли ко мне, – предложил Радлов, набравшись смелости и отлепившись от дырявой стены. – Тома обрадуется. И вообще… куда тебе одному?

Добрались на внедорожнике минуты за две. Тамара встретила их вздохом облегчения – так, как будто ей пришлось весь день таскать за собой мешок с камнями, и вот теперь мешок наконец дозволили снять.

– Ты проходи на кухню, – приговаривал Петр, помогая гостю раздеться. – Ужинать будем. Потом спать. Сон – он лечит, это хорошо. Во сне все забывается.

Проходя мимо жены, он шепнул ей на ухо:

– Узнал, представляешь? Имя мое вспомнил. Ко врачу-то можно и погодить.

Ел Лука жадно и много, от нетерпения почти захлебываясь супом. Два раза закашлялся, так что хозяину дома пришлось бить его по спине.

После ужина ему постелили в большой зале наверху. Сам Радлов остался на кухне, как неприкаянный. Глядел в оконце, упиравшееся в пол, чувствовал, как ноги его легонько гудят после тяжелого дня, и пил горячий чай, чашку за чашкой – руки хотелось чем-то занять, а дел никаких не имелось.

Вскоре к нему заглянула Тома, закутанная в ночной халат.

– Пошли уж со мной, что ли, – произнесла она снисходительно. – Куда ж тебя девать.

– Ты ведь знаешь, я не сплю. Помешаю еще, чего доброго.

– Ой, да пошли уже, – бросила Тамара с легким недовольством и вышла.

Радлов с довольной ухмылкой последовал за ней.

* * *

Через час, когда окончательно стемнело, кто-то настойчиво постучал в дверь. Тамара к тому времени успела задремать. Она повернулась на другой бок и сквозь сон недовольно пробурчала мужу:

– Это к тебе.

Радлов, лежавший у стенки, осторожно перелез, стараясь не побеспокоить женщину, впотьмах отыскал тапочки, выбрался на ощупь из спальни и добрался до прихожей. Там он щелкнул выключателем, поморщился немного, привыкая к свету, и отворил дверь.

На пороге стол перепуганный бригадир.

– Что стряслось, почему так поздно? – спросил Петр, поправляя халат.

– Бумага тебе. От завода, – бригадир вытащил из переднего кармана мятый конверт. Руки у него дрожали.

– Кто принес?

– Петр Александрович, не задавай глупых вопросов. Ты ведь и сам знаешь, как оно обычно происходит. Забирай, что ли, да пойду я.

Радлов принял конверт, и бригадир скрылся за завесой тьмы.

Внутри конверта лежал плотный лист бумаги, сложенный вдвое. На нем печатными буквами значилось:

«Управляющему производственного цеха;

И. о. заместителя директора ШМЗ им. Мелехина

Радлову П. А.

Уведомление: 33/19.13.6.8.21

Вам надлежит в трехдневный срок провести переговоры с Андреем Владимировичем Беловым касательно сделки купли-продажи принадлежащего ему на праве собственности земельного участка, расположенного по адресу: Шонкарский пос., Третий проулок, д. 5.

Бюджет сделки составляет 80 000 руб. Ваша премия включена в указанный бюджет.

В случае неисполнения вами служебных обязанностей против вас будет применено взыскание».

«Это ведь участок Андрея. Да откуда они узнали, что он решил продавать?» – с ужасом подумал Радлов.

Довольно быстро, однако, в нем пробудилась его практичная натура, подавив судорожные потуги страха. Он перечитал ту строку, где значилась сумма, и принялся мысленно рассуждать: «Итого восемьдесят. Ага. Тьфу ты! Как с дедом Матвеем пообщаешься, так всегда агакаешь да угукаешь. А цену-то ниже рыночной поставили раза в полтора. И из этого еще премию себе выудить? С другой стороны, деньги нужны. Деньги очень нужны. Хозяйство-то накрылось, передохнут тут свиньи, – Радлов еще раз бегло просмотрел текст на случай, если упустил что-то важное. – М-да, дела…».

 

Глава двадцать шестая. Переговоры

На следующее утро Радлов встал, как всегда, разбитый, с тяжелой головой да путаницей в мыслях. Уснуть ему так и не удалось, но всю ночь перед глазами стелился какой-то туман. А в тумане угадывались очертания лиц, собранных из дыма и гари, но чьи это были лица – неясно.

Тамара еще спала, уткнувшись носом в подушку. Петр перескочил через нее и первым делом поднялся на второй этаж, проведать гостя.

Лука сидел на полу посреди залы, расставив руки в стороны – как всегда, ладонями кверху, будто у него что-то в них насыпано. Глядел мутным взором прямо перед собой и тихо, с нежностью приговаривал:

– Кушайте, кушайте, мои хорошие…

«Неужели снова?» – настороженно подумал Петр, затем приблизился к другу, стараясь по возможности не шуметь, положил руку ему на плечо и спросил:

– Лука, с тобой все хорошо?

– Со мной все хорошо, – машинально ответил обувщик, не меняя позы.

– А чего же ты… сидишь так?

– Петь, ну должен же их кто-то кормить, – Лука наконец развернулся в сторону собеседника, а во взгляде его тусклым огоньком блеснул угнетенный разум. – Не станет моих птичек – совсем тяжко придется.

Радлов стоял в замешательстве и долго не мог пошевелиться. На миг ему даже почудилось, словно комната и вправду наполнена черным вороньем. Воронье кружит, кружит вокруг Луки, усаживается к нему на плечи, клацает клювами и недобро косится на хозяина дома.

Петр помотал головой. Морок исчез.

– Лука, ты, может быть, у нас пока поживешь…

– Не хочу. Я уже привык там. И пташкам больше нравится… правда же? – и обувщик оглядел комнату, спрашивая совета у своих невидимых спутников.

– Посиди до вечера хотя бы, – предложил Радлов, понимая, что отпускать друга в столь плачевном состоянии – это все равно, что смертный приговор ему подписывать.

Лука медленно кивнул – прерывистыми короткими движениями, будто шея у него изнутри была оснащена пружинами, и пружины от времени утеряли плавность.

– Вот и славно! – обрадовался Радлов. – Вот и славно. Тома скоро проснется, завтрак будет. А я тебе сейчас воды принесу – обмоешься.

– Зачем? До ванной я могу дойти.

– Нет-нет, там… не работает. Я сейчас, ты погоди!

И Петр отправился вниз. На самом деле все, конечно же, прекрасно работало, просто у него вдруг мелькнула пугающая мысль: «В запертом-то помещении еще вздернется, не приведи Бог».

Он набрал большое ведро теплой воды, поднял его наверх вместе с пустым тазом и полотенцем и помог Луке умыться. А через час, когда Тамара встала и засуетилась на кухне, отправился в Город – вероятно, чтобы подготовиться к предстоящей сделке.

В тот же день, около двух часов, Петр уже был у Андрея. Тот как раз закончил копаться в гараже, приводя машину в порядок после вчерашней поездки, и шел к дому, так что встретились они во дворе.

Андрей посмотрел на пришедшего с недовольным выражением лица и пробурчал:

– Петр Александрович, вот на кой ляд вы меня вчера погнали? Лука нашелся в итоге, а у меня все днище камнями и глиной набито.

– До монастыря путь не очень близкий, а действовать нужно было быстро, – объяснил Радлов. – Мало ли что, человек-то не в себе.

– Я тоже скоро не в себе буду. Дороги нет вообще. Я в следующий раз отсюда если и выеду, то только окончательно.

– Вот, кстати, об этом я и хотел поговорить. На, погляди.

И Петр протянул Андрею уведомление с заранее обрезанным верхом и низом, чтобы не было видно ни шапки письма, ни указанной суммы, так что текст начинался словами «Вам надлежит…» и обрывался на номере дома. Андрей внимательно прочитал бумагу и в недоумении уставился на посетителя.

– Ты уже объявление подавал о продаже? – уточнил Радлов, пытливо прищурив взгляд.

– Нет еще. Вам сказал кто-то, что я продаю?

– Мне-то сказали, да я дальше никуда не передавал. Не знаю даже, каким образом информация дошла до руководства завода. В общем, надо бы нам с тобой обсудить, что да как…

– Конечно! – Андрей просиял. – Я, в принципе, хоть сейчас готов. Пойдемте.

В доме была единственная жилая комната – просторная, до блеска вылизанная и полупустая, так что обстановка напоминала какое-то спартанское убежище. Из мебели – только дубовый стол, два стула и старая тахта, обитая бежевой тканью.

– Скромненько у тебя, – прокомментировал Радлов, занимая один из стульев.

– Я много чего продал перед поездкой, – ответил Андрей и сел напротив. – Так и за сколько вы хотите купить?

– Не я, – уточнил гость. – Завод.

– Хорошо, пусть так. И за сколько же завод хочет купить?

– За пятьдесят девять тысяч, – Петр поерзал на твердом основании, пытаясь устроиться поудобнее, и прибавил: – С половиной.

Андрей некоторое время сидел молча, как будто и вовсе не услышал суммы, потом громко прокашлялся и спросил с плохо скрываемыми злобными нотками:

– Это что, шутка?

– Нет, я вполне серьезно, – спокойно отозвался Радлов.

– Знаете что, Петр Александрович. Не надо меня за идиота принимать. У меня участок восемь с половиной соток. Немного, соглашусь! Но цены-то я успел прошерстить. Даже если участок продавать как жилой, а не как промышленный – выйдет по пятнадцать тысяч за сотку, всего около ста тридцати тысяч рублей. А промземля, если переоформить как следует, получается гораздо дороже!

– Скажи-ка мне, пожалуйста, где ты такие цены откопал?

– Это среднерыночные по региону, вы разве не в курсе? В том же Вешненском такие. От нас оно совсем близко, вон, люди пешком ходят – значит, стоимость одинаковая. А участки под промышленные нужды там вообще идут по тридцатке за каждый ар. Я извиняюсь, конечно, но вы меня что, со своим заводом намудить решили?

Радлов оглядел юношу оценивающим взглядом, выдохнул и сказал:

– Успокойся, хорошо? И послушай меня. Ты на среднерыночные-то не смотри особо, не забывай про здешнюю специфику.

– Какую еще специфику?

– Ты слышал, что по среднерыночным дороже всего идут сельхозугодья?

Андрей отрицательно помотал головой. Петр снисходительно улыбнулся и продолжил:

– Итак, дороже всего на рынке земля для сельского хозяйства. По средним, отмечу, ценам. Но это ведь средняя температура по больнице и только. У нас, например, урожай в прошлом году погиб, и его показатели крайне низкие – это раз. Из-за близости завода экология ни к черту – это два. Кроме того, понятно, что завод рано или поздно начнет расширяться, захватывая новые территории – это три. Что будет, если сложить раз, два и три? Будет дешевая земля. Тысячи по полторы за сотку, не больше. А по области, конечно, продают и за полтинник, и даже тысяч за сто каждый ар, – Радлов перевел дыхание и подытожил: – Я к тому, что надо нюансы учитывать.

– Я же учел! И потому хотел землю переоформить как промышленную, она для этого вполне пригодна.

– Андрей, ты ее скорей всего не переоформишь никогда.

– Почему вдруг?

– Ну вот смотри. Назначение земель просто так, по мановению руки, не меняют. Делать это придется через суд – потратишь полгода-год, не иначе. И без хорошего юриста в суде делать нечего, я тебе точно говорю! А на юриста нужны средства, тысяч двадцать уйдет минимум. Пока будет идти разбирательство – завод стоимость снизит еще больше и предложит тысяч сорок. А ну, как дело в суде не выгорит? И получишь ты сорок тысяч, из которых половину останешься должен юристу. Они ведь оплату берут за работу, не за итог.

– И как, интересно, дело может не выгореть с хорошим юристом? – Андрей все еще говорил злобно, но сквозь злобу уже начали пробиваться дрожащие нотки сомнения.

– А смотри дальше! – с готовностью отозвался Радлов, увидев, что собеседник начал отступать. – ШМЗ – это крупное предприятие. И его начальство явно не заинтересовано покупать землю дорого. И запросто может надавить на нужные рычаги, чтобы твоему делу вообще не дали ходу. Я ведь и сам по судам ездил, знаю, как все устроено.

Андрей насупился и молчал. Петр, удовлетворенно хмыкнув, заговорил дальше:

– И потом, спешу развеять твои радужные мечты. На твоем участке никаких нужных коммуникаций нет, кроме водопровода. Думаешь, эти наши бытовые электрощитки подходят для производственных нужд? Да они полетят при первом скачке. То есть земля у тебя уйдет как черновая, для производства она не годится, ее еще оборудовать следует. Так что даже как промышленная она стоит тысяч десять-пятнадцать за сотку. И это, напомню, только если удастся переоформить.

Погоди, я не закончил! – повысил голос Петр, заметив, что собеседник хочет его перебить. – Как жилая земля, то есть то, что у тебя именно сейчас на руках, она вообще не котируется. Уж прости, но человека, страстно желающего поселиться в этом говне, ты днем с огнем не сыщешь. Это тебе не Вешненское с видом на реку, магазинами и областным моргом – очень, знаешь, выгодное место, веночками торговать можно и вообще.

А если даже найдется дурачок сюда переехать – жилая земля тут тоже по среднерыночной не пойдет, по тем же причинам: экологии нет, ни хрена не растет, инфраструктуры, кроме заводской, нет. Дай бог, чтоб заплатили тыщенки по три за сотку. Итого сколько там… двадцать пять за участок, верно? И, раз уж продавать в качестве жилого участка, заплатят еще сверху за дом. Дом старый, маленький, но тысяч на сорок вытянет. Сколько в сумме?

– Шестьдесят пять, – упавшим голосом ответил Андрей. Он пал под натиском словесной атаки и больше уж не сопротивлялся.

– Именно. Максимум семьдесят, если поторговаться. Хотя у нас не дачный поселок, спроса нет, так что даже это вряд ли, – Радлов выдержал небольшую паузу, в очередной раз продышался, поскольку долго говорить ему было тяжело под грузом собственного веса, затем продолжил более дружелюбно: – А заводу дом твой не нужен. И руководство действительно сразу после покупки переведет участок из фонда поселений в фонд промышленной зоны. Причем по щелчку пальцев переведет. И обустроит здесь вспомогательные заводские объекты, которые будут приносить прибыль. Только, – на этом слове он сделал особенный акцент, – только исходя из этого, тебе готовы предложить по семь тысяч за ар вместо трех. За дом – ноль. А за участок в восемь с половиной соток получится как раз пятьдесят девять с половиной тысяч. Конечно, немного ты потеряешь, против шестидесяти пяти-то, зато быстро и без мороки. И теряешь, в сущности, крохи.

Андрей сидел, будто раздавленный речью Радлова.

– Может, вовсе не уезжать? – растерянно спросил он.

– Уж это твое дело, не подскажу.

И Радлов ушел, оставив хозяина никчемного участка в замешательстве.

Дома на него с порога набросилась Тамара с вопросом:

– Лука не с тобой?

– Нет, – ответил Петр, внутренне сжимаясь от нарождающейся тревоги. – Разве он не остался?

– Ушел. Не знаю, куда…

 

Глава двадцать седьмая. Он выдает себя за других

Лука снова в своем пустынном мрачном доме.

Сидит на дощатом полу в прихожей, прижатый тишиной и темнотой к стене. Поверхность у стены бугристая, как древесная кора, и холодная. Лука чувствует, как холод от нее расползается по спине, лезет под кожу своими щекочущими пальцами, проникает внутрь организма, так что желудок и сердце стынут.

Лука не помнит, как вернулся сюда – его вновь затягивает тягучее болото безвременья. А если нет времени – нет памяти, ибо она не нужна. Стоит ли запоминать события и вещи, когда события происходят одновременно, сваливаются на голову спутанным комком из разношерстных лиц и действий, и при этом никогда не происходят, а вещи то превращаются в незыблемые столпы реальности, то распадаются в прах из-за одного движения глазного века. Обувщик смотрит на предмет, разодранный ботинок или оплавленную свечу, видит каждую его черточку, пропускает эти разношерстные черточки внутрь своего измученного мозга через остекленевшие склеры, изрезанные сеточкой лопнувших капилляров… но вот глазные веки захлопываются, и предмета больше нет. Тьма оживает.

С электричеством все еще неполадки, и в прихожую пробивается лишь полоска уличного света – через настежь распахнутую дверь. Дверь болтается на ветру да плаксиво стонет – так, словно срослась с петлями живой плотью, и всякое движение эту ткань рвет, причиняя невыносимую боль.

Уличный свет постепенно меркнет – то ли близится ночь, то ли опрокидывается в темноту разум. Лука не знает.

Он слышит свое дыхание как будто со стороны, натуженное и громкое. Слышит оглушительное биение сердца. Слышит, как плачет дверь. Или он сам? Но руки каменные, руки пригвождены к полу, и нельзя дотронуться до своего лица и узнать, мокрое оно или нет.

Затем удается пошевелить пальцем. Всеми пальцами. Лука медленно ползет вверх по стене, как насекомое-переросток, и отправляется в комнату, где когда-то жил его сын.

Койка аккуратно накрыта белой простыней. Слева от нее, прямо под прорезью оконца, дрожит густая черная тень.

Лука видит, как простыня бугрится и рисует очертания тела. Но он не знает, чье это тело. Подходит ближе, дрожащей рукой хватается за край ткани, тянет ее на себя и вдруг останавливается – ему не хочется видеть то, что под ней. На верхней губе зреют капельки пота, стекают вниз и скапливаются у линии плотно сомкнутого рта. Лука машинально облизывает губы. Соленый вкус обжигает язык.

А в голове, скрипя и надрываясь, шевелятся ржавые шестеренки и перемалывают мысли в несуразные обрывки слов и звуков. И обрывки эти выпускают остроконечные перья и становятся вороньем.

Воронье распыляет едкий мертвецкий яд, удушает, шелестит лоснящимся оперением – и складывается наконец в цельную мысль, и мысль эта: «Время ушло».

– Не тяни простынь, – произносит кто-то в сердцевине мозга. – Там ничего и никого нет…

Лука вздрагивает и ничего не отвечает.

Из тени под окном, вытягивая за собой черные жилы, выскакивает птица и цепляется за изголовье кровати.

– Ну, лети ко мне, – слышит обувщик собственный голос, хотя ему кажется, будто он ничего не говорит. – Лети, моя хорошая, давай…

Он собирает с пола черную пыль, просочившуюся сквозь неплотную раму, протягивает этот корм ночной гостье. Птица глядит недоверчиво, затем вдруг выдавливает из своего горла какой-то противоестественный звук, вроде звона битого стекла, раскрывает крылья наподобие оконных ставен, срывается с места и с силой клюет протянутую ладонь, измазанную в угольной крошке. Лука отстраняется назад и от страха жмурится.

Когда он открывает глаза – птицы больше не существует. Незримого тела на койке – тоже.

Ладонь в нескольких местах глубоко проклевана. Из ран вырастают спелые ягоды крови.

В беспамятстве обувщик отрывает от простыни длинную полоску ткани и перетягивает ею руку. Ткань промокает насквозь, тут же становится красной.

Несколько капель крови упали на пол и уже стали обрастать запекшейся пленочкой. Лука медленно наклоняется, внимательно их осматривает. А капельки отращивает крошечные лапки, обращаются алыми насекомыми вроде напившихся клопов и бегут в сторону выхода. Как ручеек из-под туши животного.

Лука ловит одного жучка, с омерзением давит его и видит, как по пальцам стекает прозрачный сок. В воздухе распространяется запах гнили и влаги.

– Что же это такое? – спрашивает обувщик, обращаясь то ли к пустоте, то ли к назойливому своему спутнику.

– Стоячая вода, – отвечает кто-то из них. – Она всегда там, где болота.

Где-то совсем близко раздается хруст. Сухой и тревожный, будто ветка сломалась, спугнув безмолвие вечернего леса.

Лука глядит себе под ноги и действительно видит эту ветку. А еще мертвую траву в ледяной корке. Под одежду вторгается жуткий холод, как от стены, но еще крепче, а обстановка комнаты распадается на куски, и Лука обнаруживает себя в окружении деревьев – в чаще леса, севернее старого грачевника.

Он не знает, как добрался сюда. Для него весь путь через селение – это лишь взмах век, разделивший во времени стайку алых насекомых и пугающий хруст ветки.

Прямо перед ним темно-зеленым полотном расстилается вода. Красная тряпка на руке насквозь пропиталась кровью, и кровь с мерным звуком капает вниз, опускается на самое дно лужи и там становится амарантовыми бусинами.

– Этот цвет, – шепчет Лука. – Неужели?..

На той стороне заболоченного участка мелькает тень. Обувщик вглядывается в сумрак и видит девушку во флисовой курточке.

– Лиза! – зовет он, разом позабыв, что девушка давно умерла.

– Это не Лиза, – мягко говорит чужеродный голос в голове, и тень растворяется.

Лука тяжело сглатывает, задирает голову вверх. Небо над ним – густо-синее, с вкраплениями лилового зарева на востоке. Зарево постепенно зарывается под землю. Сверху сыпется черный песок и становится ночью. Тьма окружает.

Глаза долго привыкают к ней, но вскоре удается различить мохнатые лапы сосен и голые скелеты лиственных.

И опять на той стороне плывет в воздухе какая-то тень. Теперь это не девушка, а хмурый долговязый юноша с петлей на шее.

Лука плачет.

– Илюша! – зовет он. – Неужели ты снова? Ты ведь уже…

«Умирал», – додумал обувщик про себя. Илья смотрит на отца, улыбается ему приветливо, но вновь звучит в голове настойчивый голос, и звуки его вновь заставляют призрака исчезнуть.

– Это не Илюша.

Деревья кругом гудят и трепещут, ветер путается в их ветвях и воет, как побитая собака. А голос тихо-тихо продолжает:

– Он выдает себя за других. Он примеряет личины ваших мертвецов, чтобы быть признанным, и собирает урожай со всех окрестных кладбищ и болот. Он – туман, что стелется в предрассветной мгле.

Еще сильнее бушует ветер, и слышно, как ломаются кости деревьев.

– Лицо его – лица усопших. И кровь его – гнилая вода подземных труб. И тело его – черный песок, расползающийся по земле.

А ветер поет, поет погребальную песню на струнах деревьев, и вот уже ветошь и грачиные гнезда срываются вниз.

– Он – тень, проскользнувшая по стене без предмета. Он прячется по уголкам глаз, оставаясь замеченным, но не увиденным.

Ветер нещадно хлещет Луку и гонит его обратно в селение. И видит Лука громаду завода, пожирающую землю. Из тела завода торчат три отростка, выдыхающие дым, а кожа его – перья и пепел. И эти перья и пепел отрываются от поверхности, собираются в тугой прожорливый ком, наползают на поселок и опутывают ближайший дом. Пожирают его, подобно термитам, вгрызаются в бревна и мгновенно обращают их щепками.

Разъезжаются дырявые стены, заваливается набок крыша.

Лука силится не моргнуть – он знает, насколько быстро мрак поглощает предметы. Поверхность глаз стекленеет, покрывается слезливой пеленой, а вдали мелькают радужные блики и кольца – слезы преломляют свет, идущий от туловища завода.

Веки вскоре опускаются сами собой, мир гаснет.

Лука слышит свое дыхание.

И чье-то еще.

 

Глава двадцать восьмая. Зачем кормить птиц?

Маленькое оконце в кухне заходило в раме ходуном, запело вибрато. На втором этаже что-то громко стукнуло.

– Как ветер-то разбушевался, – сказал Радлов и устало вздохнул.

Он сидел за кухонным столом, сгорбившись и превратившись в покатую гору, и прислушивался к звукам с улицы. Тамара суетилась вокруг, была то тут, то там: мыла посуду, раскладывала ее по местам, следила за тем, как покрывается корочкой ужин в духовке.

– За февраль отыгрывается, – ответила она со смешком. – В феврале особо ветров не было. Вся погода наперекосяк.

– Ясное дело, экология-то ни к черту…

Тома звякнула помытой тарелкой, закидывая ее в сушилку, перекрыла воду, села напротив мужа и спросила с какой-то настороженностью в голосе:

– Петь, скажи мне честно: ты, когда сам хотел завод организовать, знал, что к этому приведет? Что снег черный пойдет, что от дыма станет невозможно дышать… знал?

– Нет, – убежденно отозвался Радлов. – Я планировал маленький медеплавильный цех с хорошей очисткой на всех этапах. Вреда бы почти не было. А эти… то ли оборудование у них древнее, то ли просто всем плевать.

– Хорошо. Это правда хорошо, – женщина улыбнулась едва заметно, одними уголками рта, и вдруг вспомнила о другом: – Кстати, ты чего Луку не привел? Плохо ему там, поди. Наверное, как утром сбежал от нас, так и не ел ничего.

– Я, когда до его дома-то пошел, по дороге деда Матвея встретил. Мы с ним решили обстановку проверить, глядим – дверь нараспашку, а сам Лука в прихожей сидит да вроде как с ботинком возится. Мы решили, что он работать пробует, отвлекать не стали.

– Хоть бы сказали человеку, что он не заперся.

– Да кто ж его здесь тронет! – Петр глухо захохотал. – Нет, Луку у нас все уважают, все жалеют.

– Недоброжелатели у каждого есть. Шалый тот же – мало ли, что ему там в башку пьяную взбредет.

– Шалый товарища своего в больничку отправил. Лицо ему раскурочил, представляешь? А без дружков он наружу не высовывается обычно, злобу копит. Видать, пообломали ему рога-то в колонии.

– Да скорей всего, кто бы там его выходки терпеть стал. Я наслышана, там и не таких ломали. Погоди-ка, – Тамара приложила палец к виску, будто о чем-то задумалась. – Ты откуда про товарища и больницу знаешь? С Бориской вроде никто не общается из наших.

– Да, в общем… – Радлов замялся, но все же объяснил: – Матвей Иру приютил. Она и рассказала.

– Шибко Матвей добренький, – Тома скривилась.

– Не убивать же ее теперь, в самом деле!

– Нет, конечно, – согласилась женщина с такой интонацией, словно втайне именно этого и хотела. – Только зачем помогать? Мы вроде с Матвеем дружны, а она на могиле у Лизы дрянь всякую писала.

– Вообще-то Шалый у нас герой с бабами драться. Как бы она с ним жила? Сама подумай, такая силища на женское тело – убил бы девку и все. Так что не вижу я, чего тут к старику придираться. Как нужным посчитал, так и сделал. Да и один он, одному жить хорошо разве?

Тома промолчала. Натянула на руки варежки, залезла с головой в пасть духовки и вытащила приготовленную запеканку. Пар, пропитанный запахом еды, столбом взмыл под потолок.

– Накладывать тебе?

– Не хочу, – хрипло сказал Радлов. – Пусть поостынет, что ли…

Затем он ссутулился еще больше, посмотрел мутным взглядом себе под ноги и печальным тоном спросил:

– Чего делать-то будем, а?

– В каком смысле? – не поняла Тамара.

– Свиньи здесь однозначно помрут. А даже если сразу не помрут – почва отравлена, ничего на ней не взойдет в этом году. Так что все равно с голодухи падеж начнется. Оклад с завода весьма скромный. Да и, не ровен час, скоро всех переселят куда-нибудь в еще большую дыру. С Андреем ведь первый звоночек…

– Чего ж звоночек, коли он сам уезжать собрался?

– Он, может, и собрался, да тут в другом дело, – Петр выдержал паузу, пытаясь привести в порядок разрозненные мысли. – Уж больно быстро завод откликнулся. То есть… с завода, конечно. А участок на другой стороне озера. Вот как, по-твоему, может пригодиться участок в восемь соток, отделенный от основных цехов озером?

– Не знаю, это по твоей части.

– А я тебе скажу – никак не может. Так далеко вспомогательные помещения не делают. Только если дополнительное производство открывать. Восемь соток для этого настолько мало, что просто смешно! Нет, рано или поздно всех оттуда сгонят.

Тома пристально поглядела на мужа.

– Ты не думал, что когда начнут массово скупать землю – все сделки через тебя пойдут?

– Думал. Это меня больше всего настораживает. Даже… – осекся, но закончил, переборов онемение языка: – …пугает.

– Чего пугаться? Можно денег накопить, откладывая с каждой сделки, и уехать в то же Вешненское, там поспокойней. На Город-то мы не накопим, а снимать жилье – годы не те.

– На самом деле я в этом участвовать не хочу, – Петр издал нервный смешок – короткий и с придыханиями, как спазм. – Скупать будут по дешевке или вовсе переселят, как я уже говорил. Вот как я к тому же деду Матвею пойду? Он ведь хочет на своей земле помереть.

– Почему тогда к Андрею пойти не постеснялся?

– Да потому, что он… – начал Радлов, резко повысив голос, но внезапный стук в дверь перебил его.

Стучали громко и настойчиво, как будто намеревались ворваться силой.

Петр на всякий случай загодя сжал правый кулак, спрятал его за спину и отворил. На пороге стоял Лука, грязный и мокрый, весь в лоскутах болотной тины. Ладонь у него была обмотана тряпицей, а тряпица пропиталась кровью и сползла на запястье, так что из открывшейся раны подтекала кровь.

– Господи, Лука, да что стряслось-то?! – испуганно воскликнул Радлов, пропуская друга в прихожую.

– Я… Илью видел. Только это не он.

С кухни выбежала Тамара с посеревшим от страха лицом.

– На руку его погляди, – обратилась она к мужу. – Веди его на второй этаж, я сейчас йод принесу, обработаю.

На втором этаже Петр усадил гостя на диван, несмотря на грязную одежду, и налил ему воды. Лука пил жадно. Он до того продрог, что зубы его стучали о край стакана.

– Где ж ты так порезался? – допытывался Петр, но обувщик молчал, будто вовсе не слышал вопроса.

Напившись, он вернул стакан и уставился на клочок бумажки, забытый у края стола. Это был обрывок заводского послания с шапкой письма и номером, который Радлов предусмотрительно отрезал перед походом к Андрею.

– Они дом сожрали, – сказал Лука, чуть не плача. – В щепки обратили.

– Успокойся, отдышись. Какой дом? Кто «они»?

Лука окинул комнату блуждающим взглядом и растерянно произнес:

– Не помню, – затем прокашлялся и совершенно невпопад добавил: – Я слежу.

– За кем?

– Нет. Здесь так написано, – обувщик схватил клочок бумаги и указал Радлову на строчку:

Уведомление: 33/19.13.6.8.21.

– Это просто цифры, Лука.

Тот отрицательно покачал головой и проговорил, будто зачарованный:

– Тридцать три пташки кружат вокруг меня. 33 буквы алфавита. «Я слежу».

Петр поглядел на номер пустым взглядом, ничего не понял, с каким-то жутким остервенением скомкал бумажку и отбросил ее в сторону.

Тут в зале появилась Тамара, неся в руках темный пузырек и бинты.

– Мусоришь-то зачем в доме? – возмутилась она.

Затем села перед Лукой на стул, положила его руку себе на колено и сорвала рыжую от засохшей крови тряпку. Внутренняя часть ладони, указательный и средний пальцы были сплошь в глубоких порезах.

– Как будто стекло наотмашь бил, – прокомментировала женщина, залила раны йодом и крепко их перевязала.

Лука два раза вздрогнул от боли, но ничего не сказал. Казалось, на боль реагировало только его изможденное тело, а разуму было все равно.

– Голоден? – спросила Тома и поглядела на гостя с нежным беспокойством. – Я сейчас ужин принесу.

Лука набросился на еду, как лесной зверь, и ел жадно, голыми руками заталкивая куски пищи в свой искривленный рот. Из глаз у него ручьем текли слезы, как всегда. Слезы он вытирал обшлагом куртки и продолжал расправляться с запеканкой, не замечая того, что плачет.

– Оставайся-ка ты у нас, – предложил Петр, так и не прикоснувшись к ужину. – Всем спокойнее будет.

– Нет. Не хочу, – глаза у обувщика горели безумным пламенем, и говорил он с болезненной и оттого чересчур явной убежденностью. – Мне домой надо. Домой надо, слышишь!

Радлов пытался спорить, но потом подумал: «А если ночью уйдет? Как мы его тут удержим?», поэтому вызвался его проводить. Тома поглядела на мужа с недоумением, но переубеждать не стала.

Ветер за окном немного успокоился.

Окна больше не пели.

* * *

Дом Луки стоял нараспашку. Когда Радлов вошел, он увидел на полу дорожку из капелек крови, ведущую к комнате покойного Ильи.

Обувщик был сильно утомлен и плелся сзади. Переступив порог, он указал на капли и произнес:

– Эти букашки меня в лес увели, представляешь?

Радлов содрогнулся всем туловищем, так что у него даже затряслись водянистые щеки, которые от бессонницы не впали, а лишь опустились книзу, превратившись в кожистые складочки по бокам лица.

Все углы были засыпаны черным песком – ветром нанесло.

– Прибраться бы здесь, – сказал Петр вполголоса.

Лука прошел мимо, никак не реагируя на слова друга, и направился в комнату сына. Его слегка пошатывало, так что Петр был вынужден схватить его под мышки и осторожно довести до места.

Там Лука забился в угол и принялся зачем-то копаться в угольной крошке с пола. Радлов сразу же заметил кровавые полосы на разодранной простыне и разбитое оконце. От оконца веяло стужей; край стекла, оставшегося в раме, был темно-красный. Осколки под ним – тоже.

– Вот ты как руку поранил, – догадался Петр. – Ну ничего. Завтра съездим с тобой в Город, купим новое стекло да вставим.

– Не нужно. Больше песочка, больше корма для пташек, – обувщик улыбнулся больше обычного, и лицо его сделалось страшным.

– Опять ты за свое…

А Лука и говорит, проваливаясь в туман:

– Пташки на моих семенах вырастут. Сильные вырастут, крепкие. Размах крыльев – что твой дом, Петр! А по весне-то пташки всех вредителей уничтожат. И тогда взойдет трава, и что это за трава будет – загляденье! Сочная, зеленая, до небес! А вместе с той травой Илюша мой встанет, и будем мы жить – не тужить. Правда же?

– Правда, – подтвердил Радлов хрипло, сдерживая слезы, подступившие откуда-то с обратной стороны глаз. Сердце у него сжалось, в голове мелькнуло воспоминание о падчерице, и он добавил совсем тихо: – Я тебя, Лука, понял.

 

Глава двадцать девятая. Андрей

Вскоре наступила резкая оттепель, и снег сошел не только в поселке, но и за его границами, обнажив желто-серый ковер из сгнивших да засохших трав прошлого лета. В самом поселке такого ковра не было – там расстилалась пустыня пепельного цвета.

Рябой вернулся через неделю. Кость ему кое-как залатали, но лицо все равно сделалось еще более уродливым, чем прежде, и к затянувшимся язвам на щеках добавилась непроходящая шишка с одной стороны. На Шалого обиды он не затаил – обиды вообще-то очень легко заливаются алкоголем.

Несколько дней кряду они с Бориской пили на радостях и шатались по деревне, распугивая жителей своими пьяными выходками. Однажды даже разломали кому-то забор, веселья ради, и разбили новое оконце, которое Радлов все-таки поставил в доме Луки.

Андрей до сих пор не уехал. С момента обсуждения сделки он успел чуть ли не у каждого местного поинтересоваться, как бы тот поступил на его месте. Большинство из них были старики, потому убеждали остаться – на то они и старики.

К концу месяца и река, и озеро полностью освободились от ледяного панциря. Люди чинили причал и выволакивали свои лодки. Вот только заработков для лодочников не ожидалось никаких – селение после зимнего мора замерло.

За старым грачевником к тому времени пустили железнодорожную ветку, предназначенную исключительно для товарняка, и в Город потянулась разрозненная череда вагонов-корыт, груженных камнями да обогащенной медью.

На деревьях потихоньку набухали почки, хотя многие из них тут же чахли и сохли, не успев распуститься. Дым, застилавший внутренности горы тягучим туманом, отравлял любую неокрепшую жизнь…

Двадцать шестого марта Радлов поднялся довольно рано. Он до сих пор не мог спать, потому всю ночь вынужден был разглядывать странные фантасмагории, проплывающие во тьме перед уставшим взором. Мимо проносились лица давно умерших людей, стайки облезлых птиц, кресты и могилы, а через все это просвечивалась тяжеловесная обстановка спальни.

В доме с самого утра клубился какой-то чад. Радлов настежь открыл все окна, чтобы проветрить, и два часа бесцельно бродил по комнатам, так что Тамара несколько раз просыпалась и заспанным голосом просила не шуметь.

В восемь часов Петр отправился на завод. Двери перед ним распахнулись сами собой, как и всегда – кажется, он вообще был единственным из местных, кто мог беспрепятственно туда проникать.

Что происходило внутри, неизвестно, но выскочил Петр почти сразу – злой, взмыленный, с толстым конвертом в руках.

Вернувшись к себе, он с ненавистью разорвал обертку и обнаружил восемьдесят тысяч рублей разменными купюрами, нотариальную доверенность на свое имя, а также бумагу следующего содержания:

«Управляющему производственного цеха;

И. о. заместителя директора ШМЗ им. Мелехина

Радлову П. А.

Уведомление: 33/4.16.13.16.5.6.15

Вам надлежит в пятидневный срок на основании приложенной доверенности заключить от имени ШМЗ договор купли-продажи земельного участка…»

Далее, как и в прошлый раз, указывались подробный адрес участка и информация о владельце. Еще ниже, у края листа, было напечатано:

«В случае неисполнения вами служебных обязанностей вы будете оштрафованы».

– О, как! – сказал Радлов вслух с язвительными нотками. – А в прошлый раз взысканием грозились. Глядишь, такими темпами до смертной казни доберемся.

Он усмехнулся, по привычке радуясь собственной шутке. Потом в голове его тревожной искоркой вспыхнула мысль: «А как же я заключу этот чертов договор, если Андрей согласия не давал?».

Впрочем, в тот же день, сразу после полудня, заявился Андрей и сообщил, что готов продать участок, если Петр накинет хотя бы по пятьсот рублей за ар. Это, мол, получится больше на четыре с половиной тысячи, благодаря чему удастся внести задаток за хорошее съемное жилье. Петр, скрепя сердце, согласился. Следующим же утром они вдвоем съездили в Город и переписали землю в собственность завода.

Вещи Андрей продал по дешевке или раздал. Дубовый стол, например, за копейки ушел мужичку, обитавшему по соседству, а старая бежевая тахта совершенно бесплатно досталась деду Матвею. Тот поставил ее Ирине в комнату, чтобы женщина больше не ютилась на раскладушке.

Двадцать девятого марта Андрей уехал. Особенных проводов ему не устраивали.

В первых числах апреля на участке появился бульдозер, снес дом и разровнял землю.

Почти сразу после сноса в том месте случайно столкнулись Лука-счастье и Радлов. Лука поглядел на деревянные обломки с жалостью.

– Вот видишь, – сказал он, впадая в забытье. – Они дом сожрали. А ты мне не верил.

Радлов промямлил что-то невразумительное и нахмурился.

По небу расплывалась поволока дыма, где-то отчаянно выла собака. Утрамбованный грунт, из которого торчали покореженные балки и бревна, почему-то напоминал кладбище.

 

Глава тридцатая. Красные слезы

Шестого апреля дед Матвей сидел у Инны Колотовой. Инна вела свой обычный и бесконечный рассказ о вражде с родственниками – оплетала гостя словами, описывала всевозможные подробности, так что у старика тяжелели веки от скуки, а глаза застревали на пустоте между предметами и ничего толком не видели. Матвей постепенно погружался в вязкую лужу, состоящую из дремы и путаных мыслей. Фразы доносились до него глухо, будто он и действительно находился в толще воды.

– …зимой жила у меня, – услышал Матвей вполне отчетливо, вынырнул из внутреннего болота, помотал головой, как бы отряхиваясь от влаги, и переспросил:

– Чего говоришь?

– Оглох ты, что ль? – возмутилась Инна. – Говорю, Тома зимой жила у меня. А потом опять к борову своему ускакала! Ух, он проклятый! Давеча бродил тут, – старуха понизила голос и злобно сощурилась. – Все думают, он Луку ходит проведать. А только знаю я, чего этот бес хочет. Жадный он до чужого добра, ой, жадный! – и, совсем шепотом: – К дому моему присматривается. Думает, как бы меня в психиатричку сбагрить, чтоб дом-то продать. Аль под хозяйство свое обустроить.

– Шибко ты на него наговариваешь, – Матвей улыбнулся. – Вообще-то без твоего зятя к весне бы все перемерли тут, ага.

– Что ага? Ну вот что ага-то? Ты послушай, что люди-то про него говорят. Дескать, барином себя возомнил, помощи не допросишься. Чуть ли не на колени падать! Сам-то никогда куска хлеба не предложит. А я вот считаю: негоже так с людьми поступать.

– Сказки какие-то. Я помню, он мне полтушки поросенка отдавал без всякого попрошайничанья. Так, задаром! На, мол, бери, чтоб с голоду не помереть. А у него повадились с участка воровать – кому такое понравится?

– Потому и повадились! – настаивала Инна. – Унижаться надоело, значит! Неужто люди бы напраслину на него возвели?

– Ага, именно что напраслину. Помогал он всем, это главное. Поблагодарить надо, если по-хорошему.

– Люди врать не будут, – отрезала старуха. – Раз ненавидят, получается, есть за что. И дом мой он отберет рано или поздно! Глаз у него уже щурится так, когда мимо проходит. Вроде как на собственность свою глядит, ирод. Аль, думаешь, он Андрюшку выселил и успокоился?

– Вот что ты городишь, в самом-то деле! – не выдержал дед Матвей. – Не выселил, а участок купил. И не себе. По указанию завода, работает ведь он там.

– Как же, по указанию, – Инна с клацающим звуком раскрыла свой пустой рот и расхохоталась сумасшедшим смехом. Затем наклонилась поближе к собеседнику и вновь перешла на лихорадочный шепот: – Ты хоть видел, чтоб там еще кто-то работал, окромя него? Один он там. Поди, и воду тоже сам мутит, и дым сам пустил, а нам хренотень всякую рассказывает, будто он не виноват.

– С завода-то, конечно, никто не выходит больше. Только не пускают туда никого, ни местных, ни даже рабочих, они вон на месторождении прозябают. Так что черт его знает, как там оно все устроено. А только Петра я виноватым не считаю.

– Ну и дурень старый, коли не считаешь! – в сердцах выпалила Инна, но тут же спохватилась и добавила мягче: – Дело твое. Только зятек мой – человек гнилой. Андрею за дом мало заплатил. И дочке моей жизнь испоганил! Она вон высохшая вся ходит…

– Она же из-за Лизы, – произнес Матвей и тут же пожалел о сказанном – для старухи это была тема болезненная, кроме того, было совершенно непонятно, поверила она в смерть внучки или до сих пор не поверила.

Инна помолчала немного, глядя прямо перед собой, и проговорила упавшим голосом:

– Я ведь у Лизы была. Там, где она сейчас живет…

«Видать, не поверила», – решил про себя дед Матвей, а Инна продолжала:

– Белый у нее памятник-то. Белый.

Кожа на ее морщинистом лице собралась складками у глаз, сами глаза увлажнились, но она переборола слезы и начала бодрее:

– Не знаю, хорошо ей там аль нет. Дай Бог, чтобы хорошо. Ой, нервов она нам помотала! Я ведь, пока нашла, где она теперь живет, чуть умом не тронулась. А так совсем близко, получается. В гости к ней ходить буду. Она-то сама перестала, давно ее тут не было…

«Совсем помешалась, бедная», – с грустью подумал Матвей, но виду не подал и невнятно ответил:

– Дети-то, они такие, могут не приходить, ага…

– Тебе откуда знать? У тебя всю жизнь ни ребенка, ни котенка. Для себя жил! Хорошо, наверное, когда для себя. А то, вишь, как в старости-то с родней бывает.

– Вообще-то родня у меня кой-какая имеется. Племянник вон написывает. Даже звонил однажды сюда. Звонок-то к Петру в дом попал, у них телефон стоит, а мне за ненадобностью. Все к себе зовет, ага.

– И поезжай! Чего здесь ловить?

Матвей издал ироничный смешок и пояснил:

– Он же не по доброте душевной зовет. Доходить меня хочет. На наследство надеется. Он думает, у меня денег много, раз я по молодости в колхозах председательствовал. Не понимает, что раньше не так было. Это сейчас коли у тебя место начальника, так ты наворуешь и будешь жить припеваючи. Раньше с воровством… ой, лучше было не пытаться даже! На югах у нас такой один начальник из общих денег, которые на развитие колхоза пришли, семь тысяч взял. Вроде на время, я, говорит, вложил бы. А оно вскрылось, так он за хищение на двадцать лет сел. Уголь в шахте добывал. У них шахту как-то завалило – ну, то ли вода сошла, то ли порода где треснула. Все ж погибли, кроме него! И все равно весь оставшийся срок отпахал, ни годочка ему не скостили, – старик задумался на минуту и подытожил: – Одним словом, справедливость была.

– И то верно, – согласилась Инна. – Нынче-то воруй, не хочу.

– Ага. А племянник решил, что раньше так же было, и по его мнению я тут подпольный богач! – старик усмехнулся. – Так что нет. Не поеду я.

Тут Матвей заметил, что наступил полдень, да засобирался уходить.

– Куда? Моросит вон! – Инна указала на окно, сплошь усеянное мелкими капельками воды.

– Мне недалеко! Валенки, конечно, промокают, но доберусь как-нибудь.

– Господи, да купи ты себе сапоги, хоть плохонькие! Ходишь только, жалишься всем.

– Пенсия-то не мульон у меня! – с негодованием отозвался старик. – Купишь тут, как же…

Он влез в разбухшие от сырости валенки, чуть поморщился от скопившегося в них холода, распрощался с Колотовой и вышел на улицу.

Дождик накрапывал совсем мелкий, вперемешку с мокрым снегом – промокнуть под таким было совершенно невозможно, разве что сухая кожа лица от попадания капель и крохотных снежинок всякий раз покрывалась неприятными, зыбкими мурашками. Но и это было не страшно, и дед Матвей смело шагнул с крыльца в смолистую грязь.

На полпути к дому он нагнал Радлова, шедшего в сторону озера. Радлов шел степенно, раскачиваясь всей своей огромной тушей, подобно массивному колоколу.

– Петр! – позвал старик. – Я как раз от тещи твоей иду.

– А! – пренебрежительно махнул рукой. – Пошла она…

– Какая у вас взаимная любовь, – весело сказал Матвей. – Ты чего здесь? У Луки был?

– Да, у него. Еды принес и окна надо было посмотреть – Шалый, падла, разбил, пока буянил тут. Но вообще-то не очень сильно – видать, по пьяни силенок не хватило.

– Может, и так. Хотя он мужик сильный. Как бык! Его бы силу да в мирное русло, ага, – Матвей кивнул, как бы соглашаясь с собственным суждением. – Как Лука?

– Теперь уже лучше. Иногда, знаешь, в туман какой-то впадает, говорит не вполне складно… но реже. И меня всегда узнает.

– Глядишь, скоро оклемается наконец. Горе-то какое! Сына потерять.

– Да. Детей терять тяжело, – хмуро отозвался Радлов и вдруг начал о другом: – Ты, дед Матвей, слышал ли, в Городе икона чудотворная появилась! Ну… не в самом Городе, в маленьком пригороде. Хочу вот помолиться съездить.

– Чудотворная? – не понял старик. – Старинная, что ли?

– Точно не знаю, но, говорят, кровью истекает. С середины марта еще!

– Поди, сами священники тамошние кровью и облили.

– Случаются же божьи чудеса! Не богохульствуй, дед Матвей!

– А это-то тут при чем? Среди святош прохвостов – тьма, даже коли Бог и существует. Невидаль какую-нибудь состряпают и народ тешат, чудо, мол. А сами деньги стригут.

Радлов насупился и промолчал. Старик, сообразив, что мог чем-то его обидеть, решил сменить тему и осторожно поинтересовался:

– Ты на будущее-то чего думаешь? Стоит ли землю засевать, или не взойдет ужо ничего?

– Не взойдет. Почва отравлена. Как-то по-другому выживать надо. Андрей верно понял, что уезжать пора.

– Ой, Андрей-то мне тахту отдал! Так я не нарадуюсь, Ире в комнату поставили ее, теперь хоть деваха не мучается, спит нормально, – Матвей замялся, явно не решаясь о чем-то разузнать, но все-таки выпалил: – Обиделся он, говорят, на тебя. Вроде как ты ему за участок цену сильно сбил.

– Сбил, – подтвердил Петр. – Мне завод рамки поставил по стоимости, я в них и уложился. Чуть-чуть премию отбил себе.

– Кто бы сомневался! – старик добродушно захохотал.

– Я ведь на окладе сижу, накопления зимой разошлись, деньги очень нужны.

– Да я же без злобы! Оно и понятно, что нужны. Только парень новую жизнь, считай, начал, ему, поди, тоже нужны.

– А он мне ни брат ни сват, чтоб я об этом еще думал. Не общались мы с ним особо. С тех пор, как они с Лизой рассорились, давно еще. Да и спесь сбить не помешало бы. Сам ведь он из Города как чужой для всех приехал.

– Я ничего плохого-то и не думал. Просто слухи ходят, а я знать не знаю, чего да как. Народ у нас добрый, но иной раз нагородят со страху или по глупости – поди пойми, что там на самом деле! Ты обиды-то не держи на меня.

– Все хорошо, дед Матвей, – Радлов скупо улыбнулся. – Так я, об иконе думаю. Да и бессонница доконала.

– Ага. Травы тебе надо пить, чтоб спать хорошо.

– Да я пил, только не помогло ничего.

– Я тебе свой чай принесу, у меня там такой сбор! Душица, мята, патриния. Ежевика еще, я прошлым летом в северной части леса собирал, но она для вкуса больше.

Петр поблагодарил и согласился попробовать, чтобы не обижать старика. Только на самом деле все эти средства он уже испытал и знал, что ничего не поможет.

Затем Матвей свернул в сторону и спрятался у себя дома, а Радлов таким же неспешным шагом отправился к гаражу, огибая сначала берег озера, потом – широкий участок земли, который завод поглотил под свои нужды.

Оказавшись на заднем дворе особняка, он вошел в железную будку, выкрашенную ржавчиной в грязно-оранжевый цвет, завел стоявший там внедорожник и выехал в сторону пустыря. Однако в западной расщелине машина резко заглохла, почти наглухо перекрыв своим крупом въезд, и больше не заводилась.

– Ну что за бляха-муха! – громко выругался Петр и два раза ударил по рулю. Впрочем, он тут же подумал, что нехорошо так выражаться, если собирался ехать в церковь, и пристыдил сам себя.

Выкарабкался наружу, протиснулся между дверцей и каменной поверхностью рассеченного склона и попытался толкнуть машину назад. Из-за небольших валунов под колесами ее не удалось сдвинуть с места.

Тогда Петр вернулся в селение, договорился с местными, чтобы автомобиль вытащили трактором. Согласившийся мужичок управился за пятнадцать минут и довез машину до гаража.

Там Радлов перебрал движок, затем, взмыленный и грязный, вошел в дом и с тяжелым вздохом опустился на кухонный стул – доползти до второго этажа сил не было.

– Ты почему не уехал? – спросила Тома, выбираясь из спальни.

– Да, кажись, бензонасос полетел окончательно.

– Ты на него зимой еще жаловался! – припомнила женщина недовольным тоном. – Почему сразу не заменил?

– Так ведь работал, – растерянно отозвался Петр, пожав плечами.

– Надо же, работал! А если б ты на пустыре встрял? Или у самого Города? Заранее надо все делать. А то что, два месяца ездил с движком, который на ладан дышит, а теперь удивляется, как так вышло, что машина встала.

– Ладно тебе. Схожу, попробую с лодочниками договориться. Может, кто будет до шахтерского городка сплавляться, оттуда автобус в Город ходит.

– А в Вешненском не проще купить?

– Да нет там нужной марки! – закричал Радлов, потом выдохнул и добавил спокойнее: – Ну… два месяца назад не было. Я потому и не заменил. Лень было по Городу шариться.

Причал был старый, но вполне сносный – его чинили каждый год, потому широкие доски имели темно-коричневый цвет от просохшей морилки. Лодки, штук пять или шесть, болтались на волнах. Одна из них со скрежетом терлась об основание причала, будто пыталась вгрызться вглубь и спрятаться от воды.

На площадке сидели два человека со скучающими лицами и курили сигареты, выдыхая бледный, вонючий дым. «Запах-то какой! – подумал Петр и поморщился. – Табак, видать, совсем дерьмо у них».

– Мне бы до шахтерского городка добраться, – сказал он вслух.

– Поздравляю, – грубо ответил один лодочник, не поворачивая головы.

Второй обернулся, расплылся в широкой улыбке и поприветствовал Радлова, у которого зимой дважды просил еды и еще дважды еду воровал из погреба. Затем затушил сигарету, поднялся на ноги и сообщил, что в том направлении сейчас не поплывет никто.

– Это почему же? – удивился Петр.

– Так в шахтерском-то городишке люди мрут. Эпидемия у них, вроде как в конце марта еще началась.

– Эпидемия чего?

– Да кто ж ее знает, чего! Я вот слышал, бешенство там. Только это, кажись, собачья больше болезнь. Или грипп наш до них добрался.

– Какой, на хер, грипп? – подал голос первый человек, продолжая смотреть на воду, пляшущую между бортами лодок. – Нервное. Видят они всякое. И мрут, – он громко сплюнул.

– Я могу вдвойне заплатить, – предложил Радлов, не поверив в странные россказни.

– Не, – улыбчивый лодочник помотал головой. – Извини, Петр Александрович, но не получится. Жить-то всем охота.

– Мужики, ну у меня машина поломалась, я что теперь – в Город на поезде покачу ради одной запчасти? И дорого, и крюк огроменный выходит.

Лодочники переглянулись. Тот, что повежливей, снова заулыбался и сказал:

– До Вешненского пятнадцать минут плыть, если что.

– Да не было там нужной марки! – вновь вспылил Радлов и даже сжал кулаки от злости.

– А теперь, может, есть? – мужичок цокнул языком, вроде как намекая на очевидность такого предположения.

Петр потоптался немного на месте и согласился. От недостатка сна у него иной раз ум за разум заходил, он мог зациклиться на одной какой-нибудь мысли или единственном решении и не замечать иных, причем вполне сносных, вариантов. Так что он заключил, что раз уж два человека предлагают одно и то же, а себе доверять в полной мере нельзя, то почему бы не попробовать?

По счастливому совпадению, подходящий насос все же нашелся именно в Вешненском.

Вернувшись назад, Радлов покопался в машине, починил двигатель и после ужина отправился на очередную свою ночную муку.

Моросило всю ночь, так что к утру от влаги, испарившейся с промокшей земли, повис туман.

Петр выехал ни свет ни заря из того соображения, что дорогу наверняка размыло, и на путь до Города уйдет больше времени, чем обычно. Кроме того, трасса подходила к столице не с той стороны, где раскинулся пригород с нужной церковью, и чтобы добраться до места – необходимо было собрать все столь привычные для большого населенного пункта пробки.

Радлов не страдал слишком явной впечатлительностью или любопытством, и даже вера его основывалась на тихой убежденности, а не рьяном фанатизме, так что икона, источающая кровавые слезы, сама по себе вряд ли вызвала бы столь сильное рвение. Нет, цель поездки была другая.

Когда Лука только впал в забытье, Петр решил пригласить к нему священника, даже интересовался о такой возможности в С-ком монастыре. Там, узнав, что Лука некрещеный, отказались ехать. А монастырский староста, человек тихий и неприметный, поймал Радлова у самого выхода и, странно улыбаясь, подсказал: «Поезжайте-ка к отцу Павлу, у него обитель в деревушке, примыкающей к Городу. Этот душу продаст за возможность кого-нибудь обратить». Радлов рассудил, что язвительность старосты вызвана какими-то внутрицерковными разногласиями, до которых ему, рядовому прихожанину, дела нет, и к совету прислушался. По странному стечению обстоятельств, икона зарыдала именно в этой обители.

Так что Петр ехал не чудо узреть, а скорее попытаться спасти друга – так ему, по крайней мере, казалось, что он друга спасает.

В церкви шла служба, и народ толпился до самого притвора, так что Петр при своей несуразной комплекции не смог протиснуться вглубь помещения – не хотелось никого расталкивать.

Икона, о которой столько говорили, была самая обычная – лик Христа, от времени и воды сильно потускневший да покрывшийся мутными пятнами. Только глаза ржавого цвета, от запекшейся крови. Кровь расширяющимися книзу полосами тянулась через весь иконостас до самого пола. Радлов заметил, что люди в первых рядах дрожат и стонут от небывалого восторга, но его чудо не впечатлило нисколько. Свое безразличие он объяснил долгим отсутствием сна да постарался против воли вызвать в душе радость от соприкосновения с божественным. Но радости не родилось – только слезы навернулись, а глаза при этом так сильно жгло от усталости, что Петр надолго зажмурился.

Когда он переборол жжение и вновь уставился вдаль, ему привиделось, будто губы у лика тоже кровавые – изгибаются в потугах что-то произнести. Сосредоточившись, Петр даже услышал ясное и грозное: «Грядет!», но что именно грядет, так и не понял. По окончании службы он решил, что это было лишь мимолетное видение, вызванное мутью в голове и общим истощением.

Когда народ более-менее разошелся, Радлов отправился на поиски священника, но тот исчез где-то за алтарем. Тогда он обратился к молодому диакону, прибиравшему храм:

– Послушайте, можно как-то с батюшкой пообщаться.

– Исповеди у нас по другим дням.

– Мне по другому поводу, – Петр помялся, не зная, как объяснить ситуацию, и путано рассказал: – В общем, один человек плохо себя чувствует. Я подумал, ему мог бы помочь священник. Видения у него… сына он потерял.

– Крещеный? Чего сам не приехал?

– Да нет, не крещеный он. Даже, в общем, не верит особо.

– И кто ж к такому поедет? – спросил дьякон с пренебрежительной ухмылкой.

– Мне сказали, местный батюшка не откажется.

Видя нерешительность служителя, Радлов добавил:

– Вы ему передайте мою просьбу. Я ведь… пожертвую, не просто так, – он протянул деньги.

– Не могу принять, – сказал диакон. Глаза его, впрочем, заблестели, но усилием воли он заставил себя успокоиться.

– Да вы не так поняли, – Петр рассмеялся. – Пожертвование. Для церкви. Ну, вроде как не для вас, – он хитро подмигнул и протянул купюры настойчивее.

– Хорошо. Я попробую поговорить с его преподобием Павлом.

Дьякон скрылся в недрах пристройки храма, сбоку от алтаря, а Радлов остался ждать, переминаясь с ноги на ногу.

Через пять минут к нему вышел священник – плотный мужчина в торжественном одеянии, с окладистой бородой, в которой пробивалась седина, и довольно приятным лицом в мелких морщинках. Выражение на этом лице застыло добродушное и смиренное, и даже бегающие глазки с хитрецой не портили общего впечатления.

Петр попросил благословения, а затем слово в слово пересказал отцу Павлу то же, что говорил дьякону. Тот выслушал очень внимательно, сдержанно улыбнулся и сказал, указывая на икону:

– Видишь, какую благость ниспослал нам Господь? Сейчас столько прихожан, я не смогу посетить твоего друга, – выдержал паузу, внимательно рассматривая лицо просителя, и мягко добавил: – Но не отчаивайся! Приезжай через месяц, возможно, тогда я смогу найти время.

– Простите и благословите, – отозвался поникший Радлов и поехал назад.

Дома он дополз до второго этажа, развалился на диване и попытался унять одышку. Ему это не удалось, так что к нестройному ходу мыслей примешивался хрип сбитого дыхания и стук дряблого сердца. Окно в раме позвякивало от ударов ветра. За ним расстилалось черное полотно поселка с мутной кляксой озера посередине. А небо было белое и безликое, с редкими вкраплениями облаков неприятного, гнилостного цвета.

– Чего расселся? – спросила Тома с шутливой интонацией, показавшись у порога.

– Сил нет, – Радлов втянул в себя воздух – настолько, что его грудную клетку начало распирать.

– Отдохни, коли хочешь. Чудо-то узрел?

– Да. Там такое столпотворение, – он пошарил рукой в воздухе, как будто нужные слова были не у него на языке, а витали вокруг. – Не знаю, что и сказать…

Тут в дверь затарабанили. Лихорадочная дробь заполнила дом, заполнила бедную голову Петра, так что у него в ушах зазвенело, а все отчаянные мысли расползлись, нарушив логическую связь между собой, и обратились бессмыслицей. И посреди этой бессмыслицы сияло тусклое лицо в пятнах влаги, раскрывались красные губы, звенело страшное предостережение. Грядет что-то…

Тамара спустилась вниз, открыла дверь и с нескрываемой злобой воскликнула:

– Ты-то здесь чего забыла?

Радлов вышел на лестницу и увидел Ирину. Ее всю колотило от волнения. Не обращая внимания на гнев Томы, она перешагнула через порог, выискивая глазами хозяина дома, приметила его наверху и громко сказала:

– Там… дед Матвей помирает.

Радлов со всех ног побежал заводить машину. «Господи, как же хорошо, что успел вчера все починить, – подумал он мельком. – Иначе беда. Иначе беда».

 

Глава тридцать первая. Матвей

1

Вернувшись домой после встречи с Радловым, дед Матвей разулся, присел на табурет и осмотрел валенки. Они совсем вымокли, войлок снаружи сделался рыхлым и мягким, при нажатии пальцами на его поверхности оставались сочащиеся влагой вмятины. Изнутри форма кое-как держалась, но это явно было ненадолго. Старик подумал, что сапоги, пожалуй, купить все же придется, и издал протяжный, безрадостный вздох.

Потом он позвал Ирину, но постоялица куда-то ушла. Вновь старик тяжело вздохнул и спустился в погреб, поскольку давно уже хотел там прибраться. Перед глазами все плыло, полки Матвей, как и всегда, проверил на ощупь – они были пыльные и пустые, только в глубине, у стены, стояло несколько пустых банок.

На полу, слева от двери, громоздились деревянные ящики с продуктами, установленные друг на друга. Матвей отыскал среди них полупустую тару, уложил туда все банки, до которых смог дотянуться, и отнес их на кухню. Затем по одному, не спеша и не напрягаясь, перетаскал туда же все остальные ящики – их надо было разобрать, отмыть, отделить гнилье от пригодной пищи, а в тесном погребе особо не развернешься.

Справившись с этим, он полез в дальний угол, в щель между стеллажом и стенкой, где прятал скудные свои накопления, да чуть не наступил на крысиный трупик, валявшийся с зимы.

– Тьфу, зараза! – воскликнул старик и в сердцах пнул крошечное полуистлевшее тельце, из-за чего оно развалилось на две тряпичные половинки. Тут же в воздухе распространился острый запах разложения – тошнотворно-сладкий и удушливый.

Матвей закашлялся, зажал нос морщинистой ладонью и вернулся в дом, чтобы взять перчатки. Перчаток, однако, не нашлось, так что он достал откуда-то из-за кухонного шкафчика джутовый мешок, вырезал из него два широких куска, обмотал ими руки и пошел обратно в погреб.

Волокнистая ткань соскальзывала с кистей, и старик дважды выронил крысу, прежде чем сумел крепко ухватить ее за посеревший от времени хвост и выбросить во двор.

Вооружившись лопатой, Матвей вырыл сбоку от крыльца небольшую ямку, положил туда трупик, закидал его землицей и разровнял получившийся холмик.

– Здорово, дед Матвей! – окликнул его проходивший мимо сосед, тоже старик. – Ты чего это там? – поинтересовался он, указывая на лопату.

– Крыса в погребе издохла, ага. Закопаю, так, поди, запаха не будет.

– Крысы это ужас! Смотри, как бы не расплодились! Заразу они переносят, – сосед потоптался с ноги на ногу, явно желая с кем-нибудь поговорить, но не знал, как продолжить, потом вспомнил слухи, гулявшие по деревне уже неделю, и спросил: – Ты про эпидемию-то слыхал? На беловешенских шахтах, говорят, человек пятнадцать в мир иной отправились.

– Да слыхал, слыхал, – устало протянул Матвей. – Мне ужо чуть ли не каждый успел рассказать. Грипп до них добрался, я вот чего думаю.

– Да не! Болезнь неизвестная. Бабки-то наши говорят, это, мол, бесы воду мутят.

– В головах у них бесы, ага! – ответил дед Матвей и слабо улыбнулся.

Сосед рассмеялся, судорожно покивал головой, вроде как одобряя шутку, и пошел своей дорогой.

А Матвей счистил с лопаты комья сырой почвы, оглядел пустой и неприбранный двор, задумался было, как его можно обустроить, но махнул рукой и поднялся на крыльцо, припадая на хромую ногу. Инструмент он оставил у входа, прошел в свою комнатушку, выпил холодный чай, позабытый с утра на столе у койки, схватил первую попавшуюся газету да прилег отдохнуть. Особенно вчитываться в то, что понаписали журналисты, ему сегодня не хотелось. Так, пробежался глазами, лениво перелистывая страницы, и мельком уловил некоторые заголовки да обрывки фраз: «…напали на трассе…», «Администрация обещала…», «НЕИЗВЕСТНАЯ ЭПИДЕМИЯ», «ИКОНА СПАСЛА ОТ РАКА», «Девушка запомнила рябое лицо одного из нападавших», «…поселок процветает», «…есть жертвы…», «Небывалый интерес к церкви…», «ПРОРОК СВОЕГО ОТЕЧЕСТВА», «…до двух тонн меди…», «Карантин…», «…сама виновата в изнасиловании…», «Общественность разделилась…», «Епархия не спешит…» и прочее, прочее бессвязной чередой. Вся эта мешанина из плохо пропечатанных букв сложилась в голове у старика в слепок какого-то очень странного мира, в котором всюду чудеса и все процветает, а общественность сама в этом виновата.

Незаметно Матвей задремал в газетой в руках. Снилось пшеничное поле, сверху укутанное синим-пресиним небом. Колосья палевого и темно-желтого цвета покачивались на ветру и тихо шелестели. Ветер накатывал на старика приятной волной, освежал, навевал воспоминания о детстве, о юности, о колхозах, в которых довелось ему побывать за свою долгую жизнь. И в каждом встречались хорошие люди, в каждом удавалось увеличить урожай, и прощались всюду по-доброму и вроде как не навсегда. Улыбался и плакал дед Матвей во сне, а газетенка под его щекой сминалась, шуршала, и оттого колосья шелестели пуще прежнего.

Через час его разбудила Ирина, злая и зареванная.

– Ириша, что случилось? – с беспокойством спросил старик, присев на койке и помотав головой, чтобы прогнать сонливость.

– Мать… и сестра… две стервы, – бессвязно отозвалась женщина. Слезы уже не текли, но голос все еще дрожал и прерывался на всхлипывания.

– Так ты к ним, что ли, ходила? Ты не реви. Давай… – Матвей осекся, потому что не особенно понимал, как успокоить гостью, но потом предложил: – Давай чаю попьем, у меня же хороший, с травами.

Он поднялся на ноги, отыскал коробочку со смесью мяты и ежевики и засуетился на кухне. Ира вошла следом и села за стол порывистым да каким-то неживым движением – как кукла на веревочках.

– Сейчас, сейчас, – приговаривал старик, заваривая напиток. В помещении разлился пряно-ягодный аромат.

– Пахнет вкусно, – сказала Ирина и нервно усмехнулась.

– Да чего там пахнет! На вот, попробуй, – и Матвей протянул ей чашку, дышащую сладким паром.

Женщина сделала несколько глотков, поглядела на старика с благодарностью и вытерла лицо. Всхлипывания прекратились.

– Мама меня вообще не пустила, – начала она спокойнее. – Пропащая ты, говорит, как Бориска. Надо же было меня с этим уродом моральным сравнить! Не безгрешная я, конечно. Но столько плохого, как он, никогда никому не делала. А что до моего… – тут Ира выдержала небольшую паузу, подбирая нужное слово, и закончила, почти перейдя на шепот: – …до моего занятий старого, так от этого вреда никому не было. Разве что мне, хотя… нет, и мне не особо, – улыбнулась самодовольно и вместе с тем стыдливо, опустив взгляд.

– Ты зачем вообще к ним пошла-то? Как будто мать свою не знаешь. Она если оттает, то ой как нескоро.

– Не вечно же мне на шее у тебя сидеть, дед Матвей. Мне деньги нужны. Мои деньги, не чужое ведь прошу! Я решила около дома побродить, посмотреть, чего да как. Может, выйдет кто. Машка и вышла минут через сорок, кажется. Я издали гляжу – е-мое, в пальте и кашемировом шарфе мы выпендрились! В нашем поселке – кашемировый шарф! Господи, я чуть со смеху не покатилась. Вот что значит, деньги просто так к ним приплыли, – Ира перевела дух. – Поймала я ее через два дома, говорю – Маш, ты хоть возьми у матери для меня, тысяч десять, мне чтоб уехать. Так она в позу встала – чего это, мол, я для тебя просить буду, мы с мамой не шибко богаты. В шарфе кашемировом она стоит и говорит, не шибко мы, мол, богаты! На мои деньги шмотки себе купила и строит из себя! Вот ей-богу, ни кожи, ни рожи, и уж сорок лет, а туда же, разоделась!

Старик улыбнулся, но не нашел, что ответить, так что Ирина беспрепятственно продолжала:

– Высказала я ей это все, а она, знаешь, как невинная овечка – мол, знать не знаю, никто тебя не обманывал, деньги наши. Ты их, говорит, сама нам отдала, потому что тебя совесть измучила, что ты у Дашки на похоронах не была, а теперь назад просишь. Машка, конечно, у нас никогда умом не блистала, так ей, может, мать наплела, а она и поверила. По-хорошему, в дорогом шарфе по засранной деревне тоже не от большого ума расхаживают.

– Ты больно грубо про нашу деревню-то, – осторожно заметил дед Матвей. – Здесь же раньше хорошо было.

– А я не про деревню. Раньше и правда было неплохо, а как завод поставили… стало жутко. В окошко если глянуть – отвалы стоят, земля в черном песке, вода в озере мутная. Ну что они, спрашивается, сделали, как не засрали кругом все?

– И то верно. От завода горе одно. Да только что ужо поделать, только тут доживать.

– Уехать можно. Дед Матвей, ты ведь сам знаешь, что лучше уже не будет. А хуже – вполне возможно. Неужели тебе самому не страшно?

– Чего мне бояться-то! – старик выдавил из себя хриплый смешок да тут же погрустнел. – Да и ехать некуда. Племянник у меня только из родни. Но к нему я не поеду. Жадный он, от жадности-то заморит меня, ага. Мне в моем возрасте место менять не к лицу.

Ира допила чай, облокотилась на стол и спросила:

– А как же родители племянника? У тебя, получается, брат или сестра есть, разве не примут?

– Брат. Только я не очень хочу, чтоб он меня принимал. Рано мне еще, – Матвей хитро подмигнул женщине и пояснил: – Он вообще-то давно умер. Если посчитать, так лет тридцать вышло с тех пор. Старший брат-то. Умер в шестьдесят один, а мне тогда только пятьдесят три исполнилось. Погоди-ка! Это не тридцать лет получается. Двадцать пять. А все ж таки четверть века, сколько воды утекло. Помню, я тогда здесь ужо был.

– Конечно, был, я-то тебя с детства помню. А мне, увы, несколько больше, чем четверть века, – рот Ирины расползся в смущенной улыбочке. – Слушай, дед Матвей, ты вообще сколько здесь живешь?

– Да, почитай, в сорок годков меня сюда судьба-то забросила.

– Обидно, наверное, было? После управления колхозами в такую дыру ехать.

– Да нет, чего же обидного. Я ведь хорошо справлялся, урожай под моим началом везде увеличивался. Награды даже получал, ага! Меня потому в этот поселок и направили, хотели хозяйство обустроить, чтоб, значит, всю область пшеницей обеспечивать. На бумаге-то красиво выходило – озеро, склоны защищают от плохой погоды, благодать! А на деле почва тут мертвая. Без удобрений сплошная голь. С удобрениями, конечно, и до меня пшеница всходила, да пустоцвета было много. Я ведь даже докладные писал, мол, дурная затея. А мне отвечали – есть план, так что смоги, – старик задумался на мгновение, а глаза у него потухли, словно обратились вовнутрь и пытались там, в памяти, отыскать недостающие детали рассказа. – Нет, мы даже в Город урожай отправляли. Но на всю область – это было невозможно. А потом как-то поломалось все, знаешь… в жизни, то есть, общественной поломалось. Пшеницу тогда оставили скотину кормить, остальное картошкой засеяли – на кой она нам, пшеница, если ее не продавать? И, выходит, примерно после твоего рождения я от дел отошел. Осел да стал жить. Чего ж еще? Привык я здесь, ага.

У Матвея навернулись слезы и, чтобы не показать слабину, он ухватился за первую тему, которая пришла в голову:

– Я тут газету читал, перед сном-то. Одну муру пишут!

– Им же главное, чтоб читателя завлечь. Ну и мнение, что ли, сформировать нужное. Хотя какое уж тут нужное мнение? Про завод пишут, что от него польза одна, да мы-то не слепые, сами все видим! – Ира вдруг оживилась и уточнила: – А не видел, про икону пишут что-нибудь? Слух прошел, в Городе икона кровоточит.

– Тоже, выходит, веришь? Как Петр?

– Не особо. Точнее, не задумывалась даже толком. Есть он, может, Бог, да не про меня. Любопытно просто, как это она плачет.

– Ну с чего бы ей плакать? Чего она, живой человек, что ли? Ходят целую неделю да только и говорят, что про икону да про мор.

– Мор? – переспросила Ирина. – Ты про Мертвое Городище?

– Тьфу ты, прозвище какое! – отозвался Матвей с явным раздражением. – Про него, конечно, только к чему его люди так назвали? Оно ведь мудрость есть – как корабль назовешь, так и… а! – старик махнул рукой. – У нас тоже от гриппа несколько человек умерло.

– Там, я слышала, жертв уже около двадцати. Разве так бывает от гриппа?

– Там и население раз в десять больше, чем у нас. Значит, и больных больше.

Матвей погрузился в мрачную задумчивость, потом заговорил тихим, мечтательным голосом:

– Нет, раньше хорошо жилось. А на месте шахтерского городка поселочек стоял, крохотный совсем. Его вроде какие-то монахи-отшельники основали. Жили они отдаленно, так их никто и не обижал, хотя религия и не в почете была. Поселочек-то Беловешня назывался. Красиво так, ага.

– Чего уж красивого? Что Вешненское, что Беловешня – в честь нашей реки. Ни ума, ни фантазии. Еще бы озеро какой-нибудь вешней обозвали – вообще бы смех вышел. И что это за слово такое дурацкое, чего значит-то?

– Весна, значит. Жизнь, значит. Потому как весной просыпается жизнь, – старик произнес слово «жизнь» с особой теплотой, помолчал немного, собираясь с мыслями, и вернулся к своему рассказу: – А вот как шахты открыли – городишко отстроили. Родное название оставлять не захотели почему-то, выдумали новое. Да только безликое оно у них вышло, невзрачное какое-то, теперь у кого ни спроси – никто и не помнит. Как же его, бишь… нижнее что-то, на реке внизу… не, не помню. Потом производство закрыли, кажись, пять лет назад или шесть – и пошло это «Мертвое Городище». Разве дело? Там ведь люди живут, какие-никакие, а люди… теперь вот умирают. Вроде как прозвище городка оправдывают. А жалко, людей-то жалко.

– Ты, дед Матвей, прямо мистическое что-то в именах мест находишь, – Ира тихонько хохотнула.

– Да не мистическое! Мудрость просто народная, что называть надо по-доброму. И не то что даже по-доброму, а чтоб… ну вот чтоб с плохим чем-то не связывалось, ага. И никакую мистику тут не надобно приплетать.

– Может, и не надобно, только там явно не грипп. Чушь, конечно, но я даже про бесовщину слыхала.

– Нынче много чуши-то развелось, – Матвей вдруг разозлился. – То икона у них рыдает, то мощи нетленные в монастыре. У старообрядцев в деревне, вон, ясновидящего откопали! Того и гляди, мессии по дворам заковыляют, ага! Как с ума все посходили! Мракобесие же! Чистой воды мракобесие и ничего толкового!

Старик резко вскочил из-за стола и, желая чем-то себя занять, бросился разгребать ящики, вытащенные из погреба. Ирина предложила помощь, но дед отказался – уже не со злобы, а просто не хотел ее нагружать работой.

Среди запасов почти все оказалось гнилым, так что ящики пришлось вычищать от черных и зеленых наростов, мыть и просушивать. Ира схватила тряпку и взяла мытье на себя, несмотря на протесты Матвея. Справились они довольно быстро, за время работы старик полностью успокоился и сумел наконец выбросить из головы все новости последних дней.

Потом попили еще чаю, Матвей составил ящики друг на друга, схватил их и понес в погреб. Он решил, что совсем необязательно таскать их по одному, раз уж все продукты выгребли. Однако ноша оказалась тяжела, так что у старика хрустнуло в спине и помутнело перед глазами. У самого выхода из кухни стало совсем невмоготу – хромая нога подкосилась, а внутри головы что-то как будто замерзло. Подступила тошнота.

Матвей бросил ящики и без сил опустился на стул.

– Что? Плохо? Сердце? Что? – сыпала вопросами Ира, кружась вокруг старика и дрожа от волнения.

– Не-не, – слабым голосом отозвался тот и улыбнулся как-то криво, набок. – Так, повело. И руку что-то не чувствую почти.

Матвей рассеянно поглядел на свою правую ладонь, принялся сжимать и разжимать пальцы, медленно, словно движение давалось через силу.

– Давление, кажись, скакнуло, – сказал он через минуту. – Не беда. Полежу, пойду. Авось, отпустит.

Старик доковылял до комнаты, мешком рухнул на койку да тут же заснул. И вновь привиделось пшеничное поле, только какое-то серое да невзрачное. И небо тоже серое. А через поле идет его покойный брат да беспрестанно шепчет: «Пустоцвет, пустоцвет». И налетает ветер, буйный, неистовый, бьет колосья своими руками-плетьми, а колосья-то хлипенькие, тоненькие – ломаются, падают вниз и почему-то тут же уходят куда-то в почву. И вот уж одна голая земля расстилается перед Матвеем. А из земли руки торчат – живые, человеческие. Шевелятся хаотично да все пытаются что-то схватить своими мягкими пальцами. «Мы все поглотим, – звучит голос. – Ничего не останется».

Утром Матвей проснулся и понял, что не может пошевелить ни правой ногой, ни правой рукой. А перед глазами пляшут какие-то красные точечки, вроде мушек.

Старик открыл рот, чтобы позвать на помощь, но язык едва ворочался, так что вместо имени своей постоялицы он глухо и нелепо выдавил:

– И! И! И… а!

Ирина не сразу поняла, что ее зовут, но когда невнятные крики стали громче, прибежала в соседнюю комнату и увидела, как Матвей, прикованный к кровати своим одеревеневшим туловищем, бесцельно шарит левой рукой в воздухе да испуганно вращает глазами. Губы его кривятся, лицо едет на сторону, но голосовые связки не способны родить ни одного понятного слова.

Испугавшись, она со всех ног бросилась к радловскому дому.

2

В больницу поехали втроем: дед Матвей пластом поперек задних сидений; там же, почти вплотную к дверце, Ирина – она придерживала старику голову; и Радлов на водительском месте.

Матвей все время силился что-то сказать, но вместо этого хрипел и плевался. Ира гладила его по седым волосам да вполголоса приговаривала: «Потерпи, потерпи, скоро уже». А Радлов… у него от усталости дорога перед глазами плыла. Руки вросли в ткань рулевого колеса насколько сильно, что вся кровь из них перекочевала в это колесо, и кожа побелела. Машина шла неровно, дергалась и постоянно виляла около рытвин в дороге. Угрозы аварии, конечно, не было, но вот бедного старика мотыляло в разные стороны.

Однако, несмотря на трудности, по трассе добрались быстро.

Здание больницы было разбитое, с отшелушивающейся краской на стенах. Из-под ошметков краски выглядывал старый кирпич – бурый и по краям обглоданный. Во дворе неуклюже топорщились плешивые елочки, под ними расстилался тесный заасфальтированный прямоугольник – стоянка для скорой помощи, примыкающая к приемному отделению. На стоянке были две машины неотложки с распахнутыми настежь дверцами. Одна была пуста, из второй двое санитаров, матерясь во весь голос, выволакивали кого-то на носилках. Вокруг носилок сновала беспокойная толпа родственников пациента, всего человек пять или шесть.

– Может, мы чем-то поможем? – лепетали они вразнобой, так что их многоголосие сливалось в мешанину из одинаковых слов: – Может, чем-то поможем? Поможем? Можем? Можно?

– Очень поможете, если замолчите! – не выдержал один из санитаров.

Толпа подняла крик, полный негодования, и за этим криком никто как-то не додумался подпереть или хотя бы придержать двери, ведущие в отделение, так что те схлопнулись прямо на середине носилок. Больной истошно завопил, санитар выругался, и процессия скрылась внутри здания.

Ирина, наблюдавшая за этой сценой с ужасом, тихонько подала голос с заднего сидения:

– Наверное, в другую больницу надо было…

– Здесь кардиоцентр, в этом же здании, – сухо ответил Радлов.

Затем оторвал от руля свои руки, разрушая образовавшиеся связи между обескровленной кожей и мягкой обивкой, вылез из машины, вытащил неподвижного Матвея и взвалил его на себя – легко, как будто в старике живого веса-то и не осталось.

В приемнике царил хаос: у регистратуры мельтешащей гурьбой толпилась родня пациента, попавшего под удар дверей, всюду сновали хмурые, запыхавшиеся люди в больничных халатах, у стен, хрипя и кашляя, ожидали своей очереди больные – кто за сердце хватался да театрально выл, кто постанывал от боли, а иные вовсе лежали без движения, и непонятно было, то ли живые они, то ли уж нет.

– Помощь нужна! – закричал Радлов, но никто его не услышал.

Тогда он побежал вперед по узенькому коридору и напротив смотрового кабинета увидел пустую медицинскую каталку. Аккуратно, словно спящего ребенка, положил на нее старика – а у того уже глаза закатываются, хрипы захлебываются сами в себе, и лицо как будто набок сползает.

Почти сразу к ним подскочила женщина средних лет и недовольно крикнула:

– Кто разрешил-то?! Для другого человека каталка стояла! Господи, что за люди!

– Он умирает вообще-то, – произнесла Ирина, только-только нагнавшая своих спутников.

– Тут все умирают, – буркнула женщина. Потом внимательно поглядела на Матвея, пообещала позвать врачей и скрылась.

Петр направился к регистратуре. Сообщил имя и фамилию старика, протянул в оконце мятую стопку из необходимых документов и стал ждать оформления, нервно топая ногой.

– Вы родственник? – раздалось по ту сторону мутного стекла.

– С одного поселка мы. У нас там все как родственники.

Из-за стекла послышалось неодобрительное цоканье, затем в щели снизу показалась тоненькая девичья рука с обрывком бумаги.

– Контактные данные свои запишите.

Радлов послушно указал свой адрес и телефон и протянул бумажку обратно в щель.

– Полных лет сколько? – донеслось оттуда.

– Семьдесят восемь.

– Диагноз какой по скорой?

– Мы не по скорой. У нас одна подстанция на несколько поселков. Мы сами привезли. Инсульт, я думаю.

За стеклом тяжело вздохнули и попросили подойти позже, когда предварительный диагноз будет известен.

Когда Радлов вернулся в коридор, Матвей все еще лежал на каталке, а Ира растерянно озиралась, не зная, куда приткнуться.

Чуть дальше поставили еще одну каталку. На ней был полуголый старик – трясся и орал, не переставая: «Помру! Помру! Помру ведь!». Молодой парень в светло-синем халате измерял ему давление.

– Вы чего здесь до сих пор? – обратился Радлов к Ирине. – Врач где?

– А… никто не подошел…

Лицо у Петра задергалось от злости, он побагровел и ринулся в смотровой кабинет. Там за столом друг напротив друга сидели молоденькая медсестра в ворохе бумаг и врач – пожилая женщина с тоненькими, недобро поджатыми губами.

– Вы чего, б вашу мать?! – закричал Петр во все горло. – Мы двадцать минут ждем, дед отходит уже!

– У нас три скорые, – ледяным тоном произнесла женщина. Губы-ниточки на ее лице при этом шевелились, как какое-то красное насекомое – медленно и вязко. – Дверь закройте с той стороны, к вам подойдут.

– У вас эти три скорые орут на всю больницу – живые, значит. Зад-то поднимите свой!

В ответ тот же ледяной тон, с нотками раздражения:

– Я сказала, дверь закройте.

Радлов раскрыл рот, чтобы продолжить ругань, но вдруг резко успокоился, напустил на себя добродушный вид и подошел ко врачу ближе, почти вплотную.

– Вы себе что позволяете? Вас выведут сейчас отсюда!

– Боюсь, вы меня не так поняли, – елейным голосом сказал Петр. Потом расплылся в широкой улыбке и осторожным, плавным движением вложил что-то женщине в боковой карман. – Вы подходите, когда удобно. Я же все понимаю.

Он вышел обратно в коридор, ломящийся от почти осязаемой массы человеческих звуков – стонов, криков, приглушенных бесед на заднем фоне и механических команд из висящего под потолком громкоговорителя.

Молоденькая медсестра выскочила буквально через минуту и, обойдя каталку с орущим дедом, прямиком направилась к Матвею.

– Ой, – воскликнула она, посмотрев в его закатившиеся зрачки. – Так его в реанимацию надо, – и, в сторону кабинета: – Аня! Санитаров вызови мне!

По громкоговорителю с неприятным шумом прозвучал какой-то призыв, и Радлов спросил у медсестры:

– Без санитаров никак, да? Быстрее ведь.

– Третий этаж без лифта, – девушка пожала плечами и робко добавила: – Извините…

Вскоре Матвея увезли, а Петр и Ирина остались ждать напротив регистратуры. Сидели молча. Окружающий хаос проносился мимо них, не затрагивая сознания, а несчастный пациент на каталке до сих пор кричал, срываясь на хрипы: «Помру! Помру!».

Петр закрыл глаза, огнем горящие от перенапряжения, и сквозь шум в голове услышал голос Иры:

– Старику-то как плохо. Вон, на каталке. Позвать бы кого…

У Радлова внутри срабатывает маркер «свой/не свой», и он равнодушно замечает:

– Это чужой старик. О нем пусть его близкие заботятся.

Ирина говорит что-то еще, но ее совсем не слышно. Больничного гула не слышно тоже. А самой больницы уж не существует – вместо нее вокруг простирается красная пелена, из которой повсеместно торчат булыжники цвета сажи. И сажа-то в воздухе кружит, кружит невесомой крошкой, залепляет тяжелые веки, и голова камнем тянется книзу, голова падает, голова катится по земле отдельно от туловища, уставшая, переполненная невнятными размышлениями, а в голове той – две дырки чуть выше переносицы, затянутые лоскутами полопавшихся сосудов…

Радлов открыл глаза. Он провалился в сон на столь малый промежуток времени, что снаружи ничего не успело измениться – никто даже шагу сделать не успел, разве что ногу закинул да замер безвольной картинкой, ожидая его пробуждения.

– Что? – переспросил Петр, повернувшись к Ире.

– Говорю, в другую больницу надо было.

– Нет-нет, нам просто не повезло. В прошлый раз тут хорошая тетка сидела.

– А вы разве были здесь?

– Конечно! Ир, я год не сплю толком. Такая нагрузка на сердце!

– Здоровы хоть? – поинтересовалась женщина.

– Не совсем, – мрачно ответил Радлов, но вдаваться в подробности не стал.

Через час их пригласили на третий этаж. На площадке у закрытых дверей отделения стоял хмурый мужчина лет сорока в старом белом халате – обшлага на его рукавах расходились рваной бахромой.

– У деда вашего ишемический инсульт слева, – сообщил он.

– И чего… дальше будет? – осведомился Петр, борясь с одышкой.

– Дальше стабилизируем, переведем в палату и посмотрим. Очаг не очень большой, но, сами понимаете, в таком преклонном возрасте… хотя, конечно, бывает по-разному.

Обратно ехали в тягостном молчании. Когда вдалеке показалось израненное тело старой горы, Ирина испуганно спросила:

– А что имелось ввиду под преклонным возрастом? Он что, умрет?

– Нет, – ответил Радлов уверенно. – Не тот у него характер, чтоб вот так умирать.

3

Дед Матвей в самом деле не умер – крепкое у него оказалось здоровье, несмотря даже на старость и жизненные тяготы. После суток в реанимации его перевели в обычную палату, на трех человек. Ходить он не мог, правой рукой тоже почти не двигал, только указательный палец сгибал еле-еле; зато говорить начал, хотя и невнятно. К словам его, застревающим в горле, постоянно примешивались булькающие звуки, так что не всегда удавалось разобрать смысл. Но главное, что сам Матвей смысл этот понимал, а значит, не потерял разум.

Медсестры и врачи за спокойный нрав старика полюбили, потому относились с особым вниманием – он, впрочем, во внимании не нуждался и ничего сверх меры не просил. Глядел в потолок, вспоминал свою жизнь, особенно детство, да изнывал от скуки в промежутках между обходами и процедурами.

Через три дня его навестил Радлов. Привез целый пакет яблок, немного творога и шоколад. Шоколад отобрали на входе – нельзя.

– Ну ты как, дед Матвей? – спросил Петр, оказавшись в палате.

Две другие койки стояли пустые – один пациент успел благополучно выписаться, второго увели куда-то на обследование.

Старик пошевелил пальцем правой руки, медленно повернул голову в сторону посетителя и выдавил из себя, едва ворочая занемевшим языком:

– Я хоб…рошо. Неб… не хожу вот.

– Заходишь, какие твои годы, – Радлов усмехнулся, как всегда, радуясь собственной шутке в одиночестве. – Вообще-то ты молодец. Говорить вон начал.

– А…га, – Матвей судорожно задвигал губами, будто следующее слово застряло у него внутри и никак не хотело рождаться, но наконец сумел произнести: – Тоб… только тяжко. Язык не слу… б… слушает…ся.

– Не беда! Восстановишься, еще и бегать будешь.

Старик глухо расхохотался. Он хотел возразить, что бегать не станет даже после полного выздоровления, ведь и раньше сильно хромал, но не придумал, как выстроить предложение покороче, и решил не мучить собеседника. Вместо этого поинтересовался, как дела дома.

– Дома хорошо, Ира к твоему возвращению прибирается. Ты ей так помог с жильем, она теперь очень рада, что ты выкарабкался, – Радлов помолчал немного и смущенно добавил: – Вообще мы все рады. Отдыхай, я позже еще приеду.

Когда Петр ушел, в палату вошла медсестра и предупредила:

– Скоро уколы делать будем. Рука у вас получше?

– Ага. Мне яб… ябб…локи пр… – Матвей вдруг запнулся на звуке «р», поперхнулся им и закашлялся. Поняв, что слово «привезли» ему пока никак не выговорить, он жестом указал на пакет с гостинцами и пояснил: – Угощайся.

Радлов навещал старика еще два раза, вместе с Ириной. В первый приезд Петр отказался ее брать, возможно, вспомнив старые обиды, но потом обиды поблекли, отошли на второй план под гнетом расползающейся по швам действительности, и оказалось, что вдвоем ездить все же не настолько скучно, как одному.

А апрель проплывал мимо всех них, мимо селения и суетливой жизни. Серой природой и вонючим дымом проплывал апрель, уничтожая последние остатки снега, запрятавшиеся в тенечке, и заставляя деревья покрываться бледно-зелеными почками. Но почки, как и прежде, вяли и сохли, и деревья торчали голые, как крючковатые ветвистые пальцы. Этими пальцами земля жадно впивалась в утренний туман, тусклый дневной свет и ночную мглу, отрывала от них мелкие, невидимые глазу клочья и постепенно обрастала слоем вещества цвета угольной крошки и осенней травы. Да и весь апрель походил на какую-то неправильную осень – настолько мало было в нем солнца.

В конце месяца Матвея привезли домой. Говорил он уже хорошо, разве что сильно растягивал первые звуки в каждом слове. Радлов купил ему ходунки, тренажер для восстановления работы пальцев и ножной эспандер. Но ничем из этого старик пока не мог пользоваться, поскольку правую руку ему удавалось только чуть-чуть сгибать в локте, из пальцев по-прежнему шевелился один указательный, а вот нога совсем не двигалась – только дергалась сама собою, как будто мозг постоянно отправлял в нее сигналы и проверял, существует ли она вообще.

Врач при выписке неутешительно покачал головой и предупредил, что ходить старик, скорей всего, так и не начнет, но разработать руку вполне возможно. И Ира, ухаживающая за Матвеем, каждый день напоминала ему про тренажер для пальцев, но тот лишь упрямо отнекивался, смотрел в окошко да просил, чтобы ему почитали газеты.

Ирина послушно садилась перед койкой и вслух читала одну или две заметки – почти все, что было там написано, Матвей к вечеру уже забывал. И когда почта долго не приходила, женщина жульничала и перечитывала старый материал на второй раз. Старик не замечал, а если и замечал – ничего не говорил.

Иногда наведывались Радлов или Инна Колотова. Еще приходил Лука, но из-за своего душевного состояния сидел молча, и Матвею рядом с ним становилось тоскливо.

Многим казалось, что старик так и пролежит остаток своей жизни на кровати, рассматривая мутное оконное стекло да утопая в вязкой путанице из газетных статей. Только на самом деле по ночам он вставал и ползал по комнате, даже без ходунков. Его правая нога безвольно волочилась, а левая и до того хромала, так что старик не хотел показаться смешным и скрывал ото всех свои неловкие упражнения. Ира спала крепко, и он не опасался быть пойманным.

Поначалу приходилось опираться о стену здоровой рукой и осторожно прыгать на одной левой, преодолевая расстояние от угла до угла, но позже стало получаться вставать и на правую ногу и даже переносить на нее вес тела, хотя колено до сих пор не сгибалось.

Недели через две Ирина все-таки проснулась среди ночи от шума, в панике прибежала в комнату Матвея и увидела, как тот ходит – раскачиваясь, как при шторме, вышагивая медленно и неуверенно, держась за стенку, но ходит. От счастья она расплакалась и кинулась обнимать деда, чуть его не уронив.

– Н-ну-ну, – недовольно сказал Матвей. – Ты т-только не говори н-никому.

– Почему? – спросила женщина, улыбаясь и всхлипывая. – Все бы так обрадовались!

– Ага. А к-как они обрад-дуются, к-когда я совсем хорошо п-пойду, – старик хитро подмигнул и улыбнулся в ответ.

На следующий день к ним в гости пришел Петр. Ира долго мялась, но в итоге решила ничего ему не рассказывать. Принесенные с собой фрукты Петр оставил на кухне и прошел в комнату.

– Как ты себя чувствуешь? – спросил он, усаживаясь у изголовья койки.

– Г-гораздо лучше, – ответил Матвей, потом приподнял правую руку и даже сумел пошевелить двумя пальцами. – Видишь?

– Ты молодец, – Радлов похлопал его по плечу. – От скуки хоть не изнываешь тут?

– М-мне Ириша читает. И ты почитай, коли не т-торопишься. А т-то устает она со мной…

Ирина услышала разговор, вошла в комнату, протянула Радлову хлипкую газетенку, раскрыла ее на середине и, ткнув в определенную заметку, вполголоса произнесла:

– Вот это еще не читала.

На тонкой бумаге серенькими, разбегающимися друг от друга буковками было напечатано следующее:

ТАК ЕЙ И НАДО!
Материал подготовлен при поддержке СК в пос. Вешненское

Нешуточные страсти разгорелись вокруг дела Анны Галичевой.

Напомним, 10 апреля двое мужчин напали на женщину на Объездной трассе, обокрали и совершили в отношении нее сексуальные действия насильственного характера.

Однако общественность не спешит вставать на сторону потерпевшей.

Член общественной палаты Петр Худяков убежден: женщина виновата сама.

– Давайте рассуждать здраво, – призывает эксперт. – Вечером на трассе она могла только заниматься древнейшим ремеслом, скажем так. Разве тут может идти речь об изнасиловании? Ей банально не заплатили за услуги! Ведь когда, например, врачу не платят за операцию, заводят дело о мошенничестве, правильно? А есть ли здесь мошенничество?

Худяков считает, что нет, поскольку деятельность по оказанию таких услуг является незаконной.

– Вот когда человеку не платят за паленую водку – дела не заводят, потому что платить никто и не обязан. Нет состава преступления, – пояснил он.

В полиции также неоднократно указывали на невозможность завести дело, поскольку такие приметы, как рябое лицо одного из нападавших, встречаются сплошь и рядом.

Но не все разделяют эту точку зрения.

– Эти аргументы глупы, – утверждает директор центра помощи жертвам насилия. – Прозвучал нелепый пример про врача. Как будто там врача насильно заставили делать операцию. А если бы заставили – имело бы место насилие, будь то побои или угрозы. Мы же насилие осуждаем, а не в виктимологии копаемся. Виктимология – предмет научных поисков, а не повод закрывать дела.

Давайте тогда уж несколько десятков дел о мошенничестве закроем! Ведь жертвы сами доверились преступникам, сами и виноваты. А что касается полиции – не хотят расследовать. Там же куча поселков, на севере колония, лес – где их теперь отыщешь, этих мерзавцев!

Однако, несмотря на мнения отдельных маргиналов, большинство экспертов сходятся во мнении: преступления не было. В наш век возрождения высоких моральных ценностей проституция недопустима. В этой связи насилие – вполне адекватная мера против тех, кому эти ценности чужды.

Всю эту галиматью Радлов прочитал на одном дыхании и сплюнул, будто наглотался чего-то горького.

– Какую н-нынче чушь пишут, – сказал Матвей и пожевал губы, выражая явное неудовольствие. – Хорошо разве, что н-на деваху напали? Нет, от хорошей жизни на трассу не идут, – он помолчал немного, то ли переваривая услышанное, то ли пытаясь забыть, и спросил: – Чего еще пишут?

– Ой, что наш завод выработку увеличил, что на пустыре за горой хотят поселок какой-то строить…

– Поселок? К чему бы это?

– Дед Матвей, об этом можно даже не думать. Они пока от хотелок до дела дойдут – мы с тобой со свету сгинем.

– Ага. А у нас что происходит? А то Лука давеча заходил, т-только он же не рассказывает н-ничего.

– Все по-старому, – Петр отложил газету в сторону и вздохнул. – Пшеницу высеяли.

– Взойдет ли?

– Не знаю. Думаю, что не взойдет. На деревьях вон почки опадают, не успев раскрыться, какой уж тут урожай! Да только не послушал меня никто. Тебя бы послушали. Да, видно, не судьба.

– Н-ничего, – старик заулыбался, а прищуренные глаза его лукаво засияли. – Не вечно мне тут лежать.

Радлов пожелал ему скорейшего выздоровления и ушел, а Матвей продолжил упражняться – благо, от своей постоялицы он мог больше не прятаться.

– Ходунки-то возьми, легче будет, – подсказала Ира.

– Да н-ну их, ходунки ваши. Сам я должен. Сам.

Перечить женщина не стала и спряталась у себя, стараясь не смущать старика – она вполне догадывалась, насколько неприятны ему соглядатаи.

4

Двенадцатого мая был холодный день. Солнце пробивалось сквозь дымовую завесу, даже слепило своей яркостью, но не грело, а ледяной ветер, продувающий старую гору насквозь, делал погоду невыносимой. В воздухе танцевали пыль и пепел, голые ветви трепыхались и трещали по швам. Кое-где на них все же распустилась листва – крохотными листиками салатового цвета, совсем немного. Но даже им не суждено было дотянуть до лета – ветер рвал их в клочья, отдирал от основы и запускал к небу хлипким, мимолетным фейерверком зелени.

К полудню стало поспокойней, и дед Матвей впервые после больницы вышел на улицу. Левая нога у него подвертывалась, как и прежде, а правая так и не начала гнуться в коленном суставе. Из-за этого походка старика сделалась очень шаткой и дерганой. На правую ногу он опирался, как на ходулю, при этом разворачивая стопу вовнутрь, потом подавался всем телом вперед и старался выбросить другую ногу прежде, чем опрокинется. А эта другая, хромая, конечность тут же начинала подгибаться, и старику приходилось делать очередной рывок и вдалбливать свою ходулю в землю для равновесия. На ней можно было немного постоять неподвижно да отдышаться, а затем начинать круг заново. Так что Матвей все время косолапил, при каждом правом шаге чуть разворачивался вбок и страшно горбился, опасаясь падения.

Лицо его кривилось на сторону и темнело от напряжения – старый он был, так что пегая кожа, на которой землистый оттенок перемешивался с печеночными пятнами, давно уже не краснела, а именно что темнела при приливах крови. А глаза светились задорно и радостно. В глазах плясала жизнь.

Местные глядели на этот победоносный поход с восхищением, соседи выбегали из дому, чтоб поздороваться. Кто-то бросался помогать, но Матвей всех отгонял и шел сам.

Поприветствовала его и Инна, возвращавшаяся из общего амбара, но заговорила каким-то своим, так ей свойственным, тоном, в котором причудливо смешивались язвительность, недовольство и одновременно веселость:

– И куда ж тебя черти несут? Идешь вон враскоряку, а коли рухнешь?

– Не боись, – хрипло отозвался старик. – Не упаду.

– Да хоть бы трость взял аль палочку какую!

– Не надо мне, – он сделал очередной шаг, встал на негнущейся ноге и отдышался. По лицу его стекал пот.

Матвей вытерся здоровой рукой, набрал воздуху в грудь и продолжил:

– У меня юбилей в этом году, ага. И чего я, буду на празднике с тросточкой бегать? Не дело это, я, знаешь, красиво хотел… с размахом, что ли, отметить, все-таки событие!

– Во дурак старый, – сказала Инна по-доброму. – Негоже так себя изводить, еще, чего доброго, удар опять хватит.

– Не хватит, – возразил старик и начал потихоньку заваливаться вперед для очередного шага. – Один же был, куда еще-то!

Инна покачала головой и направилась к своему жилищу, а Матвей продолжил свое шествие. Всякому встречному он говорил о предстоящем юбилее, как бы заранее приглашая, а в ответ ему улыбались, подбадривали, обещали долгих лет жизни.

Впрочем, не все разделяли эту общую благожелательность. Шалый, издали приметив старика, подбежал и попытался его уронить ради смеха. Однако местные мужички быстро это увидели, успели подхватить Матвея, а Бориску прогнали прочь. Тот был сильно пьян и поплелся обратно к своей покосившейся избе, на ходу ругаясь матом, но в драку стараясь не влезать.

У себя он выпил еще и рассказал о происшествии рябому.

– И че ты этих упырей не раскидал? – спросил рябой с недоумением.

– Много их там. Накинулись, суки, чуть ли не вдесятером. За гипертоника своего любому пасть порвут. Но ты бы видел, как этот старый хер теперь ходит!

Шалый принялся подскакивать на одной ноге и подгибать вторую, нелепо пародируя походку Матвея. Рябой громко загоготал, разбрызгивая слюну, и выдавил из себя:

– Дед-то в клоуны записался, – после чего от натуженного веселья ударил кулаком по столу и сложился пополам.

Хохотал и Шалый, и пьяное лицо его складывалось в омерзительные гримасы. Потом он вдруг сделался серьезным, залил в себя еще рюмку и сел на замызганную кушетку у стены.

– Я че думаю… ты про тот случай помнишь? – спросил он, намекая на что-то, известное лишь ему да собутыльнику.

– Помню, как такое забудешь! – рябой осклабился, а в глазах его появился похотливый блеск.

– Так вот, может, мы тут ржем, а нас сейчас ищут?

– На хату, что ль, опять загреметь боишься? Никто нас не ищет, никому мы на х… не нужны! Повеселились и только, – рябой противно захихикал.

Шалый медленно переполз к столу, налил себе водки, но пить не стал. Взгляд его огнем пробивался сквозь засаленные волосы, упавшие на лоб, и в огне том сияла беспричинная, ненасытная ненависть. Рябой вздрогнул от страха и рванулся в сторону, но, рассудив, что ненависть эта живет сама по себе и не ищет предмета, остался на месте.

Дед Матвей тем временем доковылял до озера, оглядел его мутную, запорошенную черной пылью поверхность, а затем окинул взором противоположный берег, рукой защищая глаза от солнца.

Там из пепельной земли произрастал завод. Завод окружил свое туловище бетонным забором, боясь непрошеных гостей, пустил побеги в виде рыжих строений, покрытых гофрированной кожей, и уставился на селение узкими, недобрыми глазами, которые вентиляционными окошками располагались под самой крышей.

Матвей смотрел долго, но в конечном счете проиграл эту игру в гляделки и отвернулся. «Ну что, идти еще столько же, – подумал он и спросил сам у себя: – Сможешь?». Улыбнулся с прежним задором и зашагал назад.

Обратный путь оказался труднее, поскольку одна нога налилась усталостью и страшно ныла, а вторая сильно онемела.

Старик справился, хотя под конец уже чуть не падал. По крыльцу он поднялся с помощью Ирины, до своей комнаты добрался уже без помощи (хотя женщина все время была рядом – мало ли что) и без сил рухнул на кровать.

– Ох, как тяжко, – застонал он.

– Ты молодец, дед Матвей, правда, – подбодрила его Ира. – Ведь первый раз шел по улице-то.

– Дай бог, чтоб не последний, – отшутился старик. – А то праздник у меня скоро. Я к августу скакать должен, ага!

– Будешь и скакать, коли надо. Характер-то у тебя стальной, оказывается!

– Жизнь закалила, – Матвей улыбнулся так, словно захотел вдруг эту жизнь повторить с самого начала да наделать тех же ошибок, только уже без отчаяния, а с любовью и трепетом, понимая их ценность. Взгляд его стал грустным и мечтательным, и он с теплотой в голосе произнес: – В детстве-то голодно было. Помню, мы с братом воровали на соседних участках… а родители даже и не били нас. Так, осудят словами и все. Рука не поднималась бить, мы ж недоедали. Бабушка только все время конфеты где-то находила и мне давала тайком. Я их любил! И бабушку любил. И даже когда она разум потеряла и не узнавала никого – любил. У нее кожа на лице такая пятнистая-пятнистая была, знаешь, как веснушки… но это от старости было, ага. Как у меня сейчас.

Ирина, стараясь не шуметь, придвинула к койке стул – старик явно хотел поговорить, а она была не прочь послушать.

– Я вот случай такой вспомнил недавно, из детства, – рассказывал Матвей. – Где я родился – там тоже река была, шире здешней, иногда разливалась даже. А на другом берегу посреди леса здание стояло разгромленное – какая-то база техническая. Под бомбежку, кажется, попала, а снести не успели ее. И вот мы, значит, туда с местной шпаной поплыли на лодке, человек пять, всем лет по десять-двенадцать. Возраст такой, на попе ровно не сидится, ага, – старик усмехнулся. – В здание влезть можно было только со стороны реки, через подвесной мостик сразу на второй этаж, главный-то вход завалило напрочь. А мостик этот по швам расходился и в середине проваливался.

Там мы чего придумали, чтоб не упасть: все, значит, стоят на одном краю, для веса, и пока кто-то до противоположного края не доберется – никто не двигался. В нас весу-то ни черта не было, времена голодные, мы бегали все один худее другого. Но испугались, что из-за нас конструкция развалится. Самое-то обидное, внутри оказалось очень скучно – перекрытия все рухнули, так что там гольные стены стояли да груда обломков внизу, а до обломков никак не добраться. Парень у нас был, отчаянный такой, Васька, так даже он не полез – ноги, говорит, переломаю, мне дома попадет, – Матвей зашелся хриплым смехом и добавил: – Представляешь, причина у него какая! Ноги, мол, ерунда, как будто они каждый год новые отрастают! А вот если родители накричат – это страшно, ага.

– Дети же, у детей все наоборот, – заметила Ирина.

– Да, у нас было такое, что хоть земля огнем гори, лишь бы дома не попало. В общем, поплыли мы обратно, и вдруг такой ливень пошел! Еще и с грозой! Молнии били чуть ли не каждые пять минут, и понятно, что где-то вдалеке, а чувство такое, будто прямо под ухом бьют. И холодно так, мы продрогли до костей! Я смотрю – берег-то далеко, а в лодке ужо воды до середины, она проседает вглубь реки, вот еще малеха, и за борта литься начнет. Я гребу, гребу, гребу, пальцы в кровь стер! Ребята тоже не отстают, а движемся все равно медленно, тонем. Кто-то воду начал вычерпывать, дрожим все, кричим чего-то! Ну, доплыли, как иначе. Еще так этим гордились! Считай, из передряги целехонькие выбрались! Но отец тогда меня сильно выпорол, конечно.

Старик перевел дыхание, безучастно поглядел в потолок, потом улыбнулся с какой-то особенной тоской и сказал:

– А в семнадцать лет влюбился же я! Ага! Ой, красивая была деваха! – Матвей здоровой рукой изобразил в воздухе очертания женского тела, взглянул на Ирину и вдруг смутился. – Да, почитай, как ты. И глазища пронзительные такие! Синие, а если под другим углом глянуть, то вроде как серые. Нина. Нина ее звали.

– Чего ж не женился, дед Матвей? – поинтересовалась Ира и подмигнула.

– Да не судьба была, видно. Не судьба. Вышло там… – он осекся и не пояснил, что же там такое вышло. Проглотил комок, вставший поперек горла, поджал губы и некоторое время лежал молча. Дыхание у него стало тяжелое, в уголках глаз скопилась влага, но слезы не полились. Успокоившись, старик продолжил: – Да не беда, что не женился. Потом умерла бабушка, я и уехал в соседнюю деревню, побольше. Вроде как жизнь новую начинать, вон как Андрей наш. А в деревне той пшеница сгорела, буквально дня через три. У всех паника такая, ага! Жрать-то что? Что-то можно и по округе насобирать, а все равно не прожить.

И тут я, знаешь, смекнул, что зерно-то под оболочкой, так оно, может, и не все порченое. Ну и говорю тогдашнему председателю – надо, мол, перебрать горелый урожай, авось, что полезное осталось. Он меня на смех, да я с несколькими мужиками договорился, засели мы в амбаре и давай в золе копаться. Какие зерна не совсем уголь – откладывали, чтоб в производство пустить. Хлеб-то у нас вышел с привкусом сажи, серенький, хоть и из пшеницы. Зато зиму пережили.

А по весне наверху кто-то прознал про нашу историю, и председателя выгнали в шею, а меня, получается, на его место. А мне ж девятнадцать лет всего! Почитай, самый молодой председатель в области. Ответственность какая! И приказ дали – для нужд страны урожай повышать. Но мы с этим быстро справились! Люди потому что были сильные, отзывчивые. Хорошие, одним словом, люди. Ну и меня стали ужо в разные места направлять на три, на четыре года, показатели увеличивать. Однажды под моим началом даже от потопа посевы спасли! Мне тогда награду и дали.

– У вас, оказывается, такая счастливая жизнь была! – воодушевленно воскликнула Ирина. – Я ведь и не знала даже…

Старик неуверенно пожал плечами и ответил:

– Да нет, не помню, чтобы в жизни особо счастье было. Разве что когда бабушка конфетами угощала. Или когда родители не били – тогда ведь жестко воспитывали, не то, что нынче. В юности, помню, было счастье, когда влюбился, но так недолго. Потом как-то завертелось, но ужо без счастья. Работали мы много, не до него было, ага. А последние десять лет, знаешь, покой пришел. Вот когда живой – и хорошо, – Матвей выдержал небольшую паузу. – А теперь что-то беспокоиться начал. Гляжу вот – ничего не успел! Жены нет, детей нет. Судьба моя такая, наверно. Думаю, дерево посажу.

– Зачем? – Ира рассмеялась. – По старой поговорке, что ли? Про сына, дом и дерево?

– Не, – глухо сказал Матвей. – Просто дерево – оно, понимаешь, живет долго. Я умру, а оно жить будет.

– Ты не хорони себя раньше срока. Ты после инсульта на ноги встал! Еще и рука правая нормально двигаться будет!

– Я и не хороню, – отозвался старик и добавил с какой-то детской интонацией: – У меня юбилей скоро, мне нельзя помирать.

Он попросил чаю, но, пока Ирина копошилась на кухне, уснул крепким, глубоким сном. Женщина заботливо накрыла его одеялом и заперлась в своей комнате.

 

Глава тридцать вторая. Беседа со священником

В последних числах мая Радлов привез наконец отца Павла.

К тому времени уже разыгралось лето, и селение окутало удушливым теплом. Жители спасались от жары в домах, открывая настежь окна и двери. Сквозняк нагонял в комнаты черную пыль, и со временем к рамам начали крепить куски марли, но это не очень помогало. У берегов озера и по краям ставков пробилась трава, хилая и желтая от ядов, пропитавших почву. Взошла и пшеница – белесая, но, кажется, вполне жизнеспособная. По-прежнему гудел завод, по-прежнему рабочие вгрызались в разрушенный склон на окраине, выворачивали грунт наизнанку и добывали руду. Листвы больше так и не появилось, и вместо деревьев над болотами произрастали скелеты.

Павел, впрочем, на гнетущую обстановку деревни внимания не обратил. Вообще он очень торопился и предложил сразу приступить к делу. Радлова смутила такая спешка, но перечить он не стал и, преодолев западную расщелину, развернул машину к дому Луки. До самого дома доехать не удалось – после заболоченного участка начинались сплошные рытвины, и пришлось остановиться метрах в ста от цели. Павел выбрался наружу, брезгливо посмотрел себе под ноги и сказал:

– Землица у вас тут… все равно, что уголь.

– От завода, – кратко пояснил Радлов, махнув рукой в сторону противоположного берега, потом добавил: – Вы, отче, не переживайте, сапоги отмоются.

Священник вытащил с заднего сиденья трость, которой пользовался на улице, но опираться на нее не стал – так и нес в руках всю дорогу.

А Лука, как назло, не открывал очень долго – Петр стучал пять или шесть раз, все громче и громче. На последнем ударе дверь заскрипела, подалась вперед – совсем немного, так что в проходе образовалась лишь узенькая щель. Затем показалось перекошенное улыбкой, изможденное лицо Луки. Лука несколько минут оглядывал посетителей, остановил немигающий, испуганный взгляд на священнике и спросил, выдавливая слова с хрипом:

– Петр, ты чего здесь?

– Ты прости, я с батюшкой приехал. Может быть, вы поговорите и… – Радлов осекся. Он вообще-то и не знал толком, что за этим «и» должно последовать, да и смысл своего поступка понимал довольно смутно – нет, раньше какой-то смысл был, большой и важный, но за прошедшее время бессонница развеяла его, как утреннюю морось, и Петр уже не знал, зачем притащился сюда со священником. Потому он пожал плечами и умолк.

– С батюшкой? – подозрительно переспросил Лука, по-прежнему глядя только на отца Павла. – А я думал, ты один. А может, ты и действительно один? Вот уж не знаю…

Он отворил дверь настежь и скрылся во тьме, расползающейся вдоль стен. Тьма съежилась от проникающих внутрь дома лучей солнца, но Луку не выдала, будто успела с ним сродниться.

Первым в прихожую протиснулся Радлов, как всегда, чуть не выломав косяки своей размякшей, но до сих пор огромной тушей. Следом вошел священник.

Из мглы, плотно скопившейся в углу за дверцей, появилась ссохшаяся, дрожащая рука и указала в сторону мастерской. Отец Павел послушно завернул в тесное помещение да тут же, на входе, запнулся о собственную трость и чуть не упал – благо, Радлов подоспел вовремя и удержал его за плечи.

– Простите, отче, – пролепетал он. – Иначе вы бы упали.

Лука вдруг громко и неприятно расхохотался, выкарабкался из тьмы. Руку он все время держал вытянутой, как бы забыв ее опустить, так что создавалось впечатление, будто рука жила отдельно от хозяина и будто бы именно она его и вытащила, ухватившись за полоску света.

– Вы бы упали? – весело поинтересовался обувщик, подавил смех и повторил с какой-то победоносной интонацией: – Вы бы упали! Как это замечательно!

– Чего уж замечательного? – возмутился Радлов. – Отец Павел пришел, чтобы помочь. А ты так радуешься! Я готов принять твое неверие, но злорадство…

– Нет-нет, – горячо перебил Лука, подошел ближе и перешел на шепот: – Ты не понимаешь. Они обычно плывут. Вроде как ходят, а только любая преграда для них – ничто. А на ноги если взглянешь – не идут, плывут.

– Кто они? – осторожно уточнил Петр.

– Да многие, – Лука обернулся назад, пристально посмотрел куда-то за дверь и договорил: – Илюша. Лизавета. А некоторые-то вовсе утонули! Или другая какая беда случилась. И всё это сплошь маски! И ни Илюши, ни Лизаветы! А этот… – показал на священника, – …живой. Запнулся – значит, живой.

Обувщик расплылся в широкой улыбке – шире, чем обычная его гримаса.

Отец Павел, внимательно слушавший разговор, ничуть не смутился и сказал:

– Плывут, значит. Вы уверены?

– Да, – подтвердил Лука.

– Что ж, довольно интересно, – Павел выдержал небольшую паузу. – И давно вы видите бесов?

– Нет. Не бывает никаких бесов.

Повисло неловкое молчание, и все наконец вошли в тесную мастерскую. Священник занял свободный стул, не дожидаясь приглашения, обвел взглядом закупоренную занавесками комнату, приметил разбросанную обувь в пыли и спросил:

– Обувь чините?

– Чинил. Раньше, – Лука сел прямо на пол и забился в угол слева от окна. – Но ваши не взял бы. Кожа дорогая, не для здешних мест. Союзка вон и не помята нисколько. И мягкий кант по всему голенищу. У нас не такие сапоги, – тут он вздохнул с неизбывной печалью, уставился собеседнику прямо в глаза и произнес: – Нет, даже до болезни не взял бы.

Павел чуть привстал, натянул рясу, чтобы скрыть свою обувь.

– А вы больны? – уточнил он, вновь опустившись на сидушку.

– Видимо, болен. Работать не могу. Руки не слушаются.

– Господь помогает пережить болезни. И если вы найдете в себе силы обратиться…

– Не верю я, – резко перебил Лука. – Не хочу.

– Послушайте, я знаком со многими людьми, которым вера помогла пережить потерю близких. Знаете, как говорят: сотрет Бог всякую слезу с очей, ибо ни смерти, ни болезни не будет уже.

Радлов, стоявший поодаль, едва заметно кивнул, а Павел продолжил уверенным, но в то же время мягким голосом:

– Вы злитесь на Всевышнего из-за смерти сына? Злость – обычная эмоция в таких обстоятельствах. Злость и непонимание. Но так уж сложилось, что потомству мы передаем только грех и смерть. Одному лишь Богу под силу изменить этот порядок!

– Чего ж… не меняет? – отозвался Лука с явным безразличием и принялся рыться в черной пыли, забившейся в стык между стеной и половицами.

– Не пришло время. Как только наступит Царство Христово, наши близкие воскреснут в своих телах и будут вечно пребывать с нами, живые и невредимые. И ничто уже не сможет опечалить их и не сможет навредить им. Разве вы не желаете этого?

Лука рассеянно огляделся, словно никого и ничего не узнавал, остановил взгляд на грузной тени Радлова и жалобно произнес:

– Петь, Петя! С кем ты пришел?

– Ну как же, вот, отец Павел. Он спрашивает, не хочешь ли ты…

– Нет, – перебил обувщик, скрипуче растянув звук «е» в середине. – Ты пришел один, Петя. Ты все-таки пришел один.

Затем Лука набрал две горсти сажи, расставил руки в стороны, ладонями кверху, и принялся нашептывать с ласковой интонацией:

– Давайте, мои хорошие, кушайте, растите. Большие вы у меня вырастите, да всю гниль уничтожите, и вредителей уничтожите, и смерть тоже… ох, какие времена наступят, когда вы вырастите! Какие прекрасные времена.

Павел кашлянул, не понимая, что следует предпринять, а Радлов склонился над ним и проговорил извиняющимся тоном:

– Не видит он вас больше. Скоро и меня не увидит. У нас год назад грачи передохли, да больно много бед после этого приключилось. Вот Лука теперь птиц и кормит, вроде как чтобы всех спасти. Он сейчас как в тумане. Пойдемте, это бесполезно.

На улице священник рассказывал Петру, какие следует заказывать молитвы, чтобы помочь другу, сколько и когда жертвовать, какие места из Писания перечитывать, потом долго мялся, но все же сказал:

– И врача бы. Бог от беды убережет. Но и психиатр не помешает.

Эти слова возымели действие, ибо Радлов и вообще старался прислушиваться к служителям церкви. А потому, доставив священника до храма на окраине, он поехал в Город и довольно скоро отыскал там подходящую клинику.

На следующий день он отвез Луку ко врачу. Тот после краткого обследования сообщил, что у больного, по всей видимости, всегда была слабая форма эпилепсии, без припадков, которая из-за смерти сына развилась в сумеречное помрачнение сознания. Определившись с диагнозом, врач выписал таблетки и пояснил, что госпитализация не обязательна.

Луке через пару дней после приема лекарств стало лучше. Иногда на него накатывало что-то, речь делалась рваной, взгляд плыл, а руки дрожали, но ни птицы, ни мертвецы больше не давали о себе знать.

Впрочем, без своих птиц он тут же начал хиреть от тоски, так что Радлов уж и не знал, правильно ли поступил.

А тем временем дождями и духотой проносилось по селению лето. Пшеница вроде и взошла, но оказалось – сплошной пустоцвет. Однако лесные грибы и ягоды спасали от голода, да и в речке, если выйти за границы поселка, с избытком водилась рыба, так что местные на жизнь особо не жаловались. Завод только чернил небо кляксами дыма, все более зловонного с каждым днем. Но завод – не беда. Привыкли все.

 

Глава тридцать третья. За здоровье юбиляра

Пятого августа дед Матвей отмечал свой день рождения. Ходить он к тому времени стал гораздо лучше, потому за неделю до праздника обошел всех соседей и пригласил их еще раз. А дня за четыре посетил Вешненское, затарился мясом, овощами, сладостями. Не забыл и про водку и приобрел двадцать бутылок. Впрочем, ведь и прийти собирались человек двадцать, да почти все пожилые. Пожилые пьют мало, так что по бутылке на каждого едва ли осилят. То ли ослабший разум подвел старика, то ли проснулась в нем какая-то излишняя запасливость. Оно бы и не страшно – разойдется рано или поздно, – да только деньги Матвей копил с последних трех пенсий, откладывая по половине, а тут спустил разом, причем по большей части на алкоголь. Лодочник, сопровождавший его до Вешненского, такому раскладу удивился до крайности, но ничего не сказал – в конце концов, и ему бутылка перепала вместо оплаты, так чего возмущаться.

Все приготовления взяла на себя Ирина. Третьего числа отдраила все комнаты, даже клочья паутины из стыков бревен вымыла, хотя пальцы пролазили с трудом, а четвертого до глубокой ночи провозилась на кухне – крошила салаты, делала жаркое в нескольких кастрюлях, чтобы хватило всем гостям.

Жители тоже готовились загодя – искали подарки, так, чтобы и угодить, и себя не обидеть, с деньгами-то почти у всякого беда была.

Радлов, например, купил в Городе сапоги – не самые дорогие, не самые красивые (да и куда в красивых грязь месить), зато прочные, из толстой бычины. Про такие говорят – сносу нет.

Вообще за лето Радлов осунулся сильнее прежнего и даже начал худеть. Он все еще оставался огромным, но раздутый живот его уменьшился и опал, на лице выступили мощные, квадратные скулы, а щеки ввалились. Правда, пустотелая кожа никуда не уходила, и по обе стороны от подбородка у него висела теперь гармошка из бульдожьих складок. Пытаясь их спрятать, Петр отпустил бороду и сразу приобрел ужасающий вид – борода пегими, неровными клочьями ползла во все стороны, как мох, добираясь до самых кругов под глазами, а в глазах от бессонницы не проходили полопавшиеся сосуды и не угасал лихорадочный блеск, так что казалось, будто у него по лицу расплылись две красные лужицы, окруженные пепельным, сожженным кустарником. Тома над ним подшучивала, но бриться не заставляла – если так хочется, то пускай. Гораздо больше она переживала за самочувствие мужа – уж больно часто Петр стал за сердце хвататься. Вот так схватится, сожмет грудину, подышит часто-часто, проглотит валидол и дальше живет, как ни в чем не бывало. А Тома боялась очень, гнала его ко врачу, но все увещевания он пропускал мимо ушей и отмалчивался.

Пятого числа Радлов всю ночь просидел на кухне, не замечая ни хода времени, ни того, как рассвет влезает в низенькое оконце и розовой простыней ползет по полу. Ему хотелось подумать о своих делах, выстроить планы на ближайшее будущее, но в голове стоял сонный туман и чадил заводской дым, проникший сквозь кожу и кости внутрь мозга, и подумать не удалось. Сны наяву приходили, да все какие-то неразборчивые. Так он в ступоре и просидел, пока не проснулась Тамара.

Женщина вошла в тесное помещение, с беспокойством осмотрела сутулую статую мужа, набралась храбрости и спросила:

– Ты чего такой смурной со вчера?

– Бригадир сбежал. На месторождении он распоряжался, а теперь, выходит, некому.

– Почему сбежал?

– А кто ж его знает. Кажись, испугался чего-то. Вчера весь день проходил с дикими шарами. Все причитал, я, мол, в этом участвовать не буду. Рабочие говорят, к ночи он собрал манатки и галопом помчался к станции, на поезд.

– Как же семья? У него вроде дочка…

– И дочка, и жена. Только они в Городе давно живут. Бригадир был мужик проницательный, как почуял, что тут все медным тазом накрывается в плане житья-бытья, так сразу их и перевез. Отгулы брал специально.

Тамара навела две чашки чая, поставила их на стол и села напротив.

– Так, может, к семье и поехал? – уточнила она, наблюдая за плавным ходом редких чаинок, которые пробились сквозь сито и теперь кружили у самого дна кружки.

– Не знаю. Не было поезда в ту сторону. На север только, – тут Петр вспомнил, как сбегала Лизавета, тоже сев на северный поезд, поскольку обратного в тот злополучный день не было. Он почувствовал давящую боль в сердце, но виду не подал и, опасаясь, как бы и Тома не вспомнила о побеге и смерти дочери, резко сменил тему: – К Матвею со мной точно не пойдешь?

– Нет. Много там будет людей, которые мне неприятны. Ирка та же. Поздравления передай от меня, пожелай чего-нибудь хорошего.

– Чего именно? Иначе так и скажу: дед Матвей, жена желает тебе чего-нибудь хорошего, – Радлов блекло улыбнулся. В нем скопилось столько усталости, что смеяться над собственными шутками он больше не мог.

– Здоровья, конечно. И, видимо, возраст свой больше не путать, – Тома издала короткий смешок. – Ему, кстати, так никто и не сказал?

– Решили не говорить. Причем не договаривались, а просто расстраивать деда никто не хочет. Оно, хоть ему и семьдесят девять исполняется, а отметить есть что – считай, после инсульта восстановился.

– Так ведь пенсию угрохает на ненастоящий юбилей, а через год как?

– Значит, два отметим. Или уж так и станет считать, на год вперед. Он настолько воодушевился с этим юбилеем, ради него ведь на ноги встал. А узнает, что ошибся – так, чего доброго, сляжет опять. Лучше уж с ненастоящим восьмидесятилетием поздравить, я считаю.

– Так и с днем рождения можно было поздравить, никак я разницы-то не пойму.

– День рождения каждый год, многие вовсе не празднуют. Взять хоть нас с тобой. А юбилей – он раз в десять лет, своего рода веха истории.

– Ну так сходи сбрей это позорище, раз веха истории! – Тома захохотала и ткнула мужа в плечо. Плечо это тут же затряслось, как студень, а сам Радлов как-то странно скривил лицо, так что женщина смутилась и тихим голосом добавила – Болит что-то? Почему не сказал опять?

– Я очень давно не сплю, Том. Ну… почти не сплю. У меня все время что-то болит, это дело привычное.

Он залпом опрокинул в себя чай и засобирался уходить.

– Ты не рано ли? – поинтересовалась Тамара, глянув на часы.

– За Лукой зайду. Он с таблетками-то нормально себя ведет, и говорит совсем складно, но не помнит ни хрена, честное слово. Видать, лекарство так по памяти бьет. Мог и про сегодня забыть, хотя его приглашали.

– Ты смотри, на таблетках ему пить нельзя. И вот это «капельку можно» не работает. Совсем нельзя, ни грамма.

Петр кивнул. Потом умыл лицо, переоделся в чистое и расползающейся по швам глыбой выкатился на улицу.

* * *

Дед Матвей в тот день встал пораньше. Размял ноги и правую руку, которая все еще двигалась не очень хорошо. Тщательно помылся, расчесался. Затем вытащил из глубины шкафа махровую рубашку в красную и бордовую клетку и темно-серые брюки с плохо проглаженными стрелками – этот наряд старику казался праздничным. Одевшись, он посмотрел в зеркало, сам себе улыбнулся, вроде как говоря: «а я еще ничего для своих-то лет», – и пошел собирать столы.

Стол из кухни волоком перетащил в комнату, вплотную к нему приставил другой, чуть поменьше – его накануне Ирина выкатила из своей комнаты. Получившуюся конструкцию старик накрыл широкой скатертью, чтобы не было видно стыка.

Первой поздравила Ира, на словах – денег на подарок у нее не имелось, поскольку скудные накопления разошлись месяца полтора назад, а с матерью или хотя бы сестрой договориться так и не получилось. Матвей, впрочем, нисколько не обиделся и сказал, что лучший подарок – это вчерашние приготовления.

Вдвоем они расставили тарелки и большие салатницы, посередине стола водрузили три бутылки водки, еще семь спрятали внизу, чтобы не нагромождать. Около бутылок соорудили круг из стопочек и разложили салфетки.

Через час стали собираться гости. Сначала пришли ближайшие соседи, потом Инна Колотова, еще позже – Радлов с Лукой. Лука сразу выбрал место в самом дальнем углу, дабы никого не смущать своим трезвым видом.

Последней появилась Маша – поздравила впопыхах, всучила коробочку с презентом да тут же сбежала, стараясь не нарваться на неприятный разговор с сестрой.

Матвей открыл коробку, вытащил из нее небольшую настенную картину с мутным лесным пейзажем в темно-зеленых тонах, разбавленных синевой ручейка, подмигнул Ире и весело сказал:

– Гляди, чего мне от тебя подарили!

– Ну уж, от меня! – Ира разозлилась, но ради именинника не стала вслух проклинать семью.

– От тебя, конечно! На твои деньги куплено – выходит, от тебя, – старик внимательно рассмотрел изображение и добавил: – Вон, деревья растут, речушка какая-то – красиво, ага.

К двум часам дня все наконец расселись. Матвей занял место во главе стола да периодически порывался встать и подать что-нибудь гостям, однако с этим вполне справлялась Ирина. На нее слегка косились, но разговаривали приветливо. Да и коситься вскоре перестали – мало ли, что на человека наговаривают, пусть даже и родная мать, девка-то хорошая; и Матвей ее принял, значит, и остальным принять не зазорно.

Ели и пили в меру, как бы растягивая на подольше, сыпали тостами – по большей части простенькими, в красноречии никто из деревенских не упражнялся. Так, привычное «долголетия и здоровья», ибо что еще надо.

– Чего, поздравить тебя, что ли, – сказала Инна Колотова, ради шутки изображая недовольство. Поднялась из-за стола с рюмкой в руке, пошевелила нижней челюстью, вправляя ее для хорошей дикции, и договорила: – С юбилеем тебя, Матвей. Счастья-то не буду желать, нам с тобой не по возрасту оно…

– Отчего не по возрасту? – весело перебил матвеевский сосед, сидевший рядом со старухой, крепкий мужчина лет шестидесяти. – Само то, как по мне! Терять неча, остается за счастьем гоняться!

– Двадцать годков проживи еще, да я погляжу, как ты гоняться сможешь, – парировала Инна под всеобщий смех. – Аль по молодости не нагулял счастья-то?

– И по молодости нагулял, и таперича буду, – сосед издал самодовольный смешок и выпил, не дожидаясь окончания тоста.

– В общем, – продолжала Инна, – у нас-то жизнь сложилась уже. Остается только за молодыми приглядывать. Так что… долгих лет жизни тебе, Матвей. Наказ даю: чтоб меня пережил! – тут она лукаво подмигнула, как бы намекая, что задача это нелегкая.

– Тебя переживешь, как же, – пошутил Радлов.

Гости захихикали, но старались не особо громко – характер старухи всем был известен, обидится еще или скандал закатит. Колотова прошипела свое обычное «боров треклятый», погрозила зятю кулаком и села на место. Потом всполошилась, стукнула себя по лбу и с криком:

– Во дура старая, забыла! – выскочила из комнаты.

Минут через пять она вернулась в обнимку с парой дешевых рабочих сапогов и протянула их имениннику:

– На, держи! А то жалился все, что без сапогов остался.

Матвей поблагодарил старуху, даже приобнял от благодарности, а Радлов оглядел подарок неодобрительно и задумчиво произнес:

– Ну дела. У меня ведь тоже сапоги.

– И у меня тоже, – робко подал голос кто-то из гостей.

Тут из своего дальнего уголочка вышел Лука, поставил на стол большую коробку, при этом объяснив:

– А я новые тебе, дед Матвей, сшил. Благо, руки-то помнят, как оно делается.

За столом повисло неловкое молчание. Все переглянулись и вдруг хором прыснули со смеху.

– Умора какая! – воскликнул развеселый сосед, гоняющийся за счастьем. – Четыре пары сапог, это ж надо! Е-мое, отчего ж не договорились?

– Да как-то… в голову не пришло, – Радлов пожал плечами.

– Вообще-то ничего плохого и нету, ага, – сказал Матвей, расплывшись в широкой улыбке. – Главное же, пришли, подарили, и спасибо вам всем огромное! А так-то в хозяйстве сгодится.

– Теперь живи, пока все не сносишь, – Радлов поднял рюмку, половину расплескав – руки у него тряслись от переутомления. – Мои-то долго прослужат. Так вот живи и здравствуй, пока на них последний шов не разойдется!

Дружно выпили за сапоги. Остальные дарили посуду, приспособы для тренировки правой руки, хотя старик их не признавал, и прочие бытовые мелочи.

– Ой, я вам так благодарен! – говорил Матвей дрожащим голосом, чуть не плача от переизбытка чувств. – Вот прямо как когда дед мой восемьдесят отмечал. И любили же его все! Стол ломился от подарков-то! А я тогда лет девяти был, шкатулку ему ножичком вырезал. Ну, плохонькая вышла шкатулка, но он ей больше всего радовался, ага, – старик выдержал паузу, стараясь прогнать скопившийся в горле ком. – Детей он шибко поздно заделал, вот внуков и дождался только за семьдесят. А дождаться очень хотел! Внуки – оно ведь хорошо, верно? – помолчал немного, пустым взглядом рассматривая собравшуюся складками скатерть, и продолжил: – Когда дедушка помирал, маме наказ дал, чтобы Мавку не обижали. Это я Мавка, в детстве вся родня так говорила, ага. Даже не знаю… разочаровал бы я его, наверное, если б он живой был.

– Дед Матвей, да ты чего! – хором успокаивали его гости. – Ты вон какую жизнь замечательную прожил! И ведь она не кончилась еще! Столько сёл поднял! А урожаи какие собирал, загляденье!

– Да где ж теперь эти урожаи, где сёла, – старик явно затосковал, то ли от выпитого, то ли накатило под гнетом лет. – Сгинуло всё.

– Ведь такой день, – заметил жизнерадостный сосед. – Зачем о грустном?

– Да разве я о грустном? Дед меня любил просто, чего тут грустного. Жалко, на юге он похоронен. Мне б к нему, как помру-то. Вместе лежать.

– Ты не хорони себя раньше срока, – сказал Радлов. – А коли такая твоя воля будет – организуем, чего уж. Но ты, дед Матвей, туда не торопись особо. Успеется.

– Я вообще счастливый очень, – невпопад отозвался юбиляр. – Счастливый, что вы все пришли. Сапоги вон – дело хорошее. Выходит, действительно не зря я жил, ага.

Между тем из-под стола достали оставшуюся водку, стали песни петь. Поначалу Матвей скрипуче затянул:

Стать хотелось когда-то похожим на эхо, Мчаться сквозь листопада беззвучную медь, —

но быстро сорвал голос и продолжать не смог. За него, впрочем, допели Радлов и веселый сосед, нестройным басом.

А потом вдруг запела Инна, заунывно и на удивление ладно:

Поутру трава растет, цвет по вечеру опадет. По вечере человече во беседе сидел. Он и ел, он и пил, и устами говорил. Он свои древные руцы к своему сердцу прижал…

– Господи, баба Инна! – не выдержала Ирина. – Это ж поминальная, чего вы, в самом деле.

– Ничего-ничего, – вступился за нее Матвей. – Красиво же выходит.

Но продолжать старуха отказалась – обиделась, надо полагать. Выпила стопку, сложила понурую голову на руки, а руки локтями на стол, да сидя тихонько задремала.

– Эк развезло бабульку, – пошутил сосед.

– Пусть поспит, не трогай, – сказал Матвей и попросил Иру разносить горячее.

После обеда некоторые гости ушли, в том числе и Лука – трезвому с нетверезыми обычно бывает скучно, да и таблетку пить время подходило, а с собой не брал, стеснялся при людях лекарство принимать.

До ночи досидели только человек шесть, кому дома невмоготу было от скуки или житейских бед. Радлов вовсе уйти не мог – из-за бессонницы он как-то резко опьянел да сидел отпаивался чаем, вроде как хмель прогонял. Развеселый сосед, конечно, вызывался его проводить, но такую тушу особо не поднимешь, а до противоположного берега тащить и вовсе невозможно. Конечно, когда Петр смог самостоятельно держаться на ногах, сосед его-таки довел до дому, но было это глубоко за полночь.

Матвея после праздника сильно шатало, язык у него заплетался, а на лице блуждала блаженная улыбка. Ира помогла старику лечь в постель.

– Нина такая была, – пролепетал он, сжевывая окончания слов. – Руки точь-в-точь такие, ага. А я ж… юбиляр, во как!

Матвей зашелся гомерическим хохотом, затем добавил серьезным тоном:

– Я юбиляр. А люди у нас понимающие.

– Чего ж они понимают? – машинально переспросила Ирина, накрывая старика одеялом.

– А усе понимают! Юбилей-то ненастоящий, а они ни гу-гу мне, – тут он тихо рассмеялся, как ребенок, обманом получивший конфету, и пояснил: – Все знают, семьдесят девять мне стукнуло! Представляешь? Хотя и ты знаешь, да? Не дожить боялся. Не дожить, ага. А юбилей шибко хотелось отметить! Чтоб восемьдесят, как у дедушки… подарки разные… любят тебя… ценят тебя… говорят всякое хорошее… сразу видно, что не зря… не зря… иногда люди сгинут – и всё, и не осталось… а тут не зря…

Старик долго еще бубнил сквозь сон о том, что все не зря, а Ира его успокаивала, по седым волосам гладила – такая в ней отчего-то щемящая жалость проснулась, прямо реветь хотелось. Через полчаса дед утих, и она со спокойной совестью отправилась отдыхать. А Матвей во сне умер – тихо и спокойно.

На следующий день в деревне обсуждали это странное стечение обстоятельств – как так, родился пятого числа месяца, а умер шестого. Вообще же люди ходили понурые – старика уважали, так что горе было всеобщим.

Тело решили в итоге отправить на юг, чтобы там похоронили его в дедовскую могилу, как он и хотел. Чтобы немного покрыть расходы на транспортировку – продали четыре пары новых неношеных сапогов.

Проводы усопшего назначили на девятое число. Ира накануне спустилась в погреб, проверить запасы, и в углу, заваленном тряпьем, нашла ящик с недостающими десятью бутылками водки. К ящику канцелярской кнопкой крепился клочок бумаги, на котором было выведено от руки: «На маи паминки». Женщина оторвала клочок, непроизвольно смяла его в руке и вдруг разревелась. Громко так. Навзрыд. Как будто родного отца оплакивала.

 

Глава тридцать четвертая. Неприятные вопросы наследования

1

Через две недели, в тусклый, но теплый день конца августа, в селение прибыл племянник покойного Матвея – плотный, грузный человек лет пятидесяти или чуть больше, ровесник Радлова, с лысиной во всю макушку, тонкими губами и небольшими, близко посаженными глазками, которые цеплялись за всякий предмет так, словно пытались его присвоить.

Он сошел на станции, в дорогом пальто и с аккуратной дорожной сумкой из натуральной кожи, и добрался до Вешненского – по ошибке. Там пообедал в первой попавшейся (и вообще-то единственной) забегаловке, затем заказал лодку до деревни. Всю дорогу он возмущался, что местность застряла в каменном веке, что такой ерунды с транспортом давно нигде по стране нет, что вообще-то в нормальных населенных пунктах изобрели службы такси.

– Так оно и в Вешненском есть, – сказал лодочник, налегая на весла. – Три с половиной машины в штате, что называется. Да только кто ж вас на машине через реку переправит? Мостик самодельный, только для пешего ходу.

– Вот что ты несешь? – возмутился мужчина. – Я сюда по нормальному мосту перебрался!

– То северный мост, он ведет к ж/д. А в Шонкарский поселок попасть можно тремя способами: либо от ж/д час-полтора пешком, либо отсюда по реке сплавиться, либо с запада, с трассы, через лес проехать, но это на машине только.

– О Господи! – воскликнул мужчина и закатил глаза. – Дыра какая-то.

Как только причалили, он издали оглядел серые кляксы домов и спросил со злостью в голосе:

– Ты меня куда привез?!

– Как и просили… вон озеро, вон ШМЗ надо всем торчит, трубы.

– В газетах же писали, развивающийся поселок, высотки строят для рабочего персонала, даже чуть ли не школу собирались возводить…

– Ну, так больше верьте нашим газетам, – огрызнулся лодочник и поспешил отплыть от причала, чтобы у него не стали требовать назад деньги.

Матвеевский племянник пожал плечами, с брезгливостью раздавил комья грязи перед собой и отправился на поиски дома, который вроде как причитался ему по наследству. Не знал он, что в доме до сих пор жила Ирина, причем жила на совершенно законных основаниях, поскольку все имущество старик передал ей по завещанию. Процедура оформления, конечно, еще не кончилась, но к нотариусу женщина уже обратилась и нужные документы подала.

Потому неудивительно, что, когда мужчина отыскал наконец нужный участок, встретила его именно Ира.

– Ты еще кто? – неприязненно произнес посетитель, затем без спроса вошел внутрь и начал осматривать комнаты, расхаживая по чистому полу в обуви и оставляя позади себя комья черной и рыжей грязи.

– Я живу здесь, – неуверенно ответила Ирина, растерявшись от такого нахрапа, потом осмелела и поинтересовалась: – А сами-то вы кто?

– А я, милая моя, законный наследник, в отличие от тебя. На каком основании ты самовольно заняла жилплощадь?

– Мне дед Матвей завещал.

– Дед? – мужчина громко и противно расхохотался. – Ты что, потерянную внучку из себя разыграла? Или ты сожительница? Любовница? – тут он перестал расхаживать по комнатам, встал вплотную к женщине и с сальной ухмылкой спросил: – Ну, и как оно, с дедушками-то?

– Да вы в своем уме?! Я помогала по хозяйству и только.

– А! – наигранно вскинул руку и похлопал себя по лбу, разыгрывая сценку внезапной догадливости. – Сиделка, значит. Ох, как тебе не стыдно, милая моя? Нашла пожилого человека после инсульта, охмурила и ради дома в могилу свела раньше срока, правильно? Все верно я говорю? Был преступный умысел такой, да?

Все это он проговаривал с язвительной интонацией, а на лице его блуждала самодовольная улыбочка, так что было совершенно неясно, шутит ли он так или обвиняет. Но своими манерами он доводил Иру до бешенства, так что в отчет она разразилась криком:

– Сдурели, что ли?! Я же помогала! Просто помогала! А он мне посочувствовал, что меня мать из дома выгнала, и…

– Ой, мать, значит, выгнала? – елейным голоском перебил племянник. – Это хорошо. Значит, личность ты асоциальная, и характеристика у тебя, милка, будет плохая. Ну, порадовала, ну, спасибо тебе, милая!

Тут он усмехнулся и добавил более серьезным тоном:

– Знаешь, давай-ка выметайся из моего дома, а я тебе… я тебе… эм… десять тысяч отступных, а?

Ира отрицательно помотала головой, и мужчина вдруг рассвирепел, надвинулся на нее всем телом и воскликнул:

– А ты че отказываешься?! Тебе, дуре деревенской, десять тысяч на попойку и опохмел в самый раз, вы же делать-то больше ни хрена не умеете, пить только, – выдержал паузу и завершил спокойнее: – Соглашайся, в самом деле. По рукам?

– Да пошел ты! – Ира отошла назад и широко открыла входную дверь, вроде как предлагая гостю уйти.

– Я ж больше не предложу. Бери десятку и вали отсюда. Иначе вылетишь позже, но с позором. Ты, милая моя, думаешь, я по этой вашей сраной грязи просто так забесплатно бегал? Это мое имущество. И я его получу. А тебя признают мошенницей, поняла расклад?

– Пошел вон, я сказала! Не то соседей позову, они тебя, как ты сказал, в нашей сраной грязи утопят.

– Угрожаешь, значит? Ну-ну, – племянник отчего-то развеселился и выскочил на улицу.

Через два дома ему повстречался какой-то местный мужичок, оглядел внимательно дорогой костюм и полюбопытствовал:

– А вы к кому-то приехали, да? А то нашенские так не наряжаются.

– Я племянник дяди Матвея. Знаете, недавно умер тут?

– Как не знать! Хороший человек был. Большое горе!

– Да-да, как приятно, что вы так отзываетесь! А я ведь его к себе звал, там бы и лечение, и все. Представляете, не поехал! – помолчал немного, пытаясь состряпать из своего лица скорбную мину, затем договорил: – Вот, наследство теперь оформлять придется.

– Так там Ирка живет!

– Какая Ирка? Скажете фамилию, год рождения, еще что-нибудь? Ну… чтоб не обидеть ее при оформлении.

– Ой, я и не знаю. Это к матери ее надо.

– Вы же меня проводите?

У матери Ирины он пробыл полчаса и вышел в крайне хорошем расположении духа – чуть не подпрыгивал от радости. Так, вприпрыжку, добрался до причала и заказал лодку в обратную сторону.

2

Наступил сентябрь, который вообще-то ничем не отличался от лета – холода и затяжные дожди были еще не по времени, листва по весне не выросла, так что ждать красно-рыжих вихрей на верхушках деревьев, обычно знаменующих наступление осени, не приходилось. Да и трава в июле еще стала местами белой, местами кирпичного цвета, от производственных ядов. Яды опускались на землю с дымом и проникали вглубь, до самых подземных вод. От этого колодезная вода в селении сделалась горькой, но ее все равно пили – разве что кипятить начали на всякий случай.

Радлов довольно часто заглядывал теперь к Луке, проведать да поговорить, как в прежние времена – благо, лекарства сделали это возможным.

Пятнадцатого сентября он вынужден был уехать в Город, а потому зашел к другу лишь под вечер – на завтра решил не откладывать, а то до этого два дня не приходил из-за собственного плохого самочувствия.

Сидели, как всегда, в мастерской. Петр пил спитой чай, глядел в тесное оконце, запорошенное сажей, и внимательно наблюдал, как в алом от заката небе появляются серые червоточинки, как эти червоточинки сливаются в одно огромное плато в верхней части небосвода, а плато постепенно наливается чернотой, тяжелеет и опускается книзу, окутывая поселок ночной дымкой. Лука в смешных окулярах рассматривал рваный ботинок, но, кажется, не чинил его, а только вид делал.

– Чего ты с ним возишься? – Радлов покончил с чаем и решил начать беседу.

– Так, – Лука отложил ботинок, поглядел на Петра поверх окуляров. – Вспоминаю, как работал раньше. Только теперь что-то… – снял очки и отбросил их в сторону – …душа не лежит. И народ разъехался после мора, нет работы. Я в Вешненское недавно ходил, узнавал, может, приткнуться куда – а там своих сапожников навалом. А вот гробовщик требуется в одну конторку – областной морг все же рядом. Думаю, попробовать, жить-то не на что.

– Ты разве умеешь?

– Не особо, конечно. Но я дом несколько раз ремонтировал, с деревом справлюсь. А хитростям научат. Наверное, завтра устроюсь. Утром ходил к Анечке, спрашивал. Дала добро. И Илюша тоже.

Радлов поначалу напрягся при упоминании мертвой жены и сына, забеспокоился, не вернулась ли болезнь, но почти сразу с облегчением выдохнул – вспомнил, что и сам иной раз на кладбище с падчерицей заговорит, и даже ее ответы сам выдумает и ее голосом по памяти произнесет.

– Часто ходишь к ним? – спросил он.

– Теперь чаще стал. У Ани такая неухоженная могилка стояла, неприбранная. В траве вся. Мне даже стыдно, что давно не навещал.

– Ты самоедством-то не майся. Сам понимаешь, болел ты.

– Да нет, я прибрал, теперь все хорошо. Памятник заделал, где трещины были, сорняки вырвал. Там еще цветочки выросли, меленькие такие, их не трогал – пусть растут. А трава вся белая, рвешь ее, и в руках рассыпается.

– Яды от завода накапливаются, вот и белеет, – Радлов вдруг помрачнел и добавил хрипло: – Вообще с этим заводом недоброе грядет что-то.

– Как будто кто-то чего-то доброго от него ждал, – Лука рассмеялся.

– На сей раз хуже всё. Вон, накануне юбилея деда Матвея, Царство ему небесное, бригадир у нас сбежал…

– Ты рассказывал, – перебил Лука. – Уж полтора месяца прошло, зачем ворошить.

– А ты дальше слушай. Все эти полтора месяца рабочие нормально справлялись, без всякого надзора – чего ж не справляться, коли платят исправно. Да тут переполох вышел. Мы ведь думали, он на север подался. А недавно его бродяги какие-то в лесополосе, в болоте, нашли. Не знаю, сам утоп или… – Петр задумался на мгновение, тяжело сглотнул, от нервов, и продолжил: – В общем, как производство открыли у нас, людей перемерла тьма. Нехорошо это. И очень страшно, если честно. Вчера двое рабочих уехали, остальные не хотят выходить. И мне вчера уведомление было, чтобы я на вторую ставку взял управление добычей на себя.

– Конечно, когда человек умирает – это всегда плохо. Но тебе-то денег больше, сейчас у всех вроде туго.

– Да не в деньгах же дело. Неловко как-то на месте покойника. Я сегодня к семье его ездил, объяснял. У него дочке лет одиннадцать. Ревела очень сильно! И жена стоит, двинуться не смеет, лицо позеленело все от переживаний! И слова не идут. Молчит, на меня таращится. Зарплата у нее нищенская, а компенсаций им не положено, не на производстве же умер. Дадут, конечно, пенсию по потере кормильца. Да там жилье съемное, муж с оклада оплачивал каждый месяц, и пенсия эта даже стоимость квартиры не покроет. Помочь бы им… а ведь и самому деньги нужны. Не знаю, я, наверное, эту вторую ставку им отправлять буду. Не знаю. Девочку жалко, папу потерять в одиннадцать лет! Не знаю… ничего не знаю.

Радлов протер вспотевший от напряжения лоб и погрузился в тягостное молчание. Сидел, сгорбившись, минуты три, потом резко откинулся назад и начал о другом:

– А еще второе уведомление пришло! Если хорошенько подумать, то хуже первого. Про дом Матвея.

– И что там? Ира вроде законно живет.

– Ну, видимо, уже нет. Помнишь, приезжал племянник матвеевский, нахальный такой? У Ириной матери еще все разузнал, а та тоже, стерва, взяла и всю необходимую информацию рассказала, даже документы скопировать позволила. Ума не приложу, как можно настолько собственную дочь невзлюбить!

– У моралистов мораль всегда на первом месте. Родственники идут в счет, только если ей соответствуют, – спокойно прокомментировал Лука.

– Может, ты и прав. Смысл в том, что этот хмырь через суд хотел завещание оспорить. Видимо, выгорело у него это дело, потому что в уведомлении четко указано, что дом следует выкупать у него, а не у Ирки.

– Как вообще можно оспорить, если покойный уже все решил?

– Да можно. Матвей ведь завещание сделал после инсульта. Вот и напишут посмертную экспертизу, мол, были задеты обширные участки мозга, и старик-де не отвечал за свои действия. Признают недееспособным, завещание тут же потеряет силу. И наследовать смогут только родственники, то есть племянник как раз.

– С чего же они так напишут? Дед до самой смерти прекрасно соображал.

– А ты пойди докажи им! Этот племяш – чиновник из городской администрации. И вроде, знаешь, небольшой у него чин-то, да ведь мог связями хорошими обрасти. Кем именно трудится – не знаю. Я ведь, как здесь засел, почти все полезные знакомства растерял, не могу до бесконечности справки наводить.

– Получается, Ира опять к братцу пойдет?

– Получается, так. Если деньги свои у матери не заберет. К нам-то не могу позвать, Тома ее органически не переваривает.

– У меня комната свободная, – Лука указал на дверь. – Ты ей скажи, пусть ко мне переезжает.

– Я передам, как случай представится. Да разве ж она согласится в комнате Ильи жить? Она так переживала, когда узнала, что он у… – Радлов осекся. Зрачки его расширились от испуга, и он сказал с виноватой интонацией: – Ты прости, я… не хотел.

– Ничего. Я знаю, что он умер, – Лука судорожно подскочил, отыскал в кармане таблетки и проглотил одну, потом повторил тише: – Знаю.

– Не увлекайся особо, – предостерег Петр, настороженно рассматривая сжатую в руке обувщика упаковку лекарства. – Их по режиму надо.

– Просто плывет иногда, – Лука поморщился, крепко зажмурил глаза и просидел так довольно долго, продолжая говорить: – Плывет что-то в боковом зрении. Как будто прорваться хочет, да не может. Я и пью. Голова кружится из-за этого, зато… ничего не прорывается. Ну вот, – открыл глаза. – Теперь все хорошо.

Радлов сочувственно похлопал его по плечу, посидел еще минут десять и засобирался домой, опасаясь, как бы жена не потеряла.

На улице было холодно. По крышам домов распласталась густая темень. Где-то в темноте поскуливала собака.

3

Через два дня племянник Матвея вернулся в селение с видом победителя, копией судебного решения и документами, подтверждающими его право собственности на спорный дом. Ира внимательно все прочитала да ничего толком не поняла: в решении суда значилось, например, что свидетели дали показания, согласно которым старик плохо соображал, даже возраст свой путал, а свидетелями указывались ее мать да сестрица. «За что, Господи? – подумала она в отчаянии. – Зачем они так со мной?».

– Вот, суд-то разобрался! – торжественно заявил племянник. – Суд, милка, не обманешь. Обдурила бедного старичка, бедного моего дядю, – при этом он так ехидно улыбался, что было понятно – дядю он за человека не считал, и ни о каком сочувствии речи и быть не могло. – Так что давай, выметайся отсюда. До вечера тебе срок, иначе завтра силком выгонят.

Ирина от неожиданности расплакалась, а мужчина весело сказал:

– Да не реви, милая моя! В вашем гадюшнике полно стариков, возьмешь еще свое, – тут он подмигнул и вышел на улицу.

На сей раз мужчина приехал на служебном автомобиле, который теперь стоял во дворе. Обчистив туфли, он уже собирался сесть за руль и уехать в Город, на поиски покупателя недвижимости, но его остановил Радлов. Радлову за час до этого пришло уведомление от завода о том, что приезжает хозяин нужного участка, именно поэтому ему удалось вовремя появиться.

– Вам чего? – осведомился матвеевский племянник.

– Я уполномочен от имени завода приобрести ваш участок, – объяснил Петр, стараясь унять одышку.

– Так это замечательно! Сколько предлагаете?

– Девяноста тысяч за землю, – Петр озвучил сумму, обозначенную в документе, ничего себе не оставляя – не хотел слишком долго обсуждать сделку, ибо собеседник вызывал у него крайнюю неприязнь. – По десять тысяч за сотку.

– А дом?

– Дом заводу не нужен, его снесут.

Чиновник снисходительно улыбнулся и произнес:

– Ты, дружочек, решил бюджет сделки прикарманить? Или просто дурачок? Я что, ради девяноста тысяч историю с судом затеял? Расходник хоть знаешь на ту же экспертизу?

– Имею представление, – хрипло отозвался Радлов и показал чиновнику текст уведомления о купле-продаже. – Сами посмотрите, стоимость такая.

– Мой оценщик предварительно оценил землю вместе со строениями в шестьсот тысяч. Земля по тридцатке за сотку и благоустроенный дом. Ты че мне лепишь тут?

– А ваш оценщик лично здесь был?

Племянник отрицательно помотал головой.

– Ну, так вокруг посмотрите, – продолжил Петр твердым голосом, даже с нотками откровенной злости. – Кто здесь жить захочет? Участок нужен только заводу. А завод больше не предложит.

– А у тебя там какая должность, собственно?

– Я исполняю обязанности заместителя директора.

– Божечки! – мужчина театрально схватился за свои щеки, изображая крайнюю степень удивления. – Ты ж даже не зам. Дружочек, отведи-ка меня на завод, мы пообщаемся с настоящим руководством, и они мне предложат новую цену – ту, которую я им скажу.

– Вас не пустят.

– Отведи, тебе сказали, – чиновник цокнул языком и добавил с презрением: – Место знай свое.

Радлов вскипел от гнева, сжал кулаки, но в ход их пускать не стал. Вместо этого он расплылся в широкой ухмылке и неожиданно весело ответил:

– Валяй! Я тебя отведу. Только знаешь, – понизил голос и договорил то ли с издевкой, то ли с угрозой: – Ты коли руководство встретишь, мне хоть расскажи, как оно выглядит.

Чиновник странно хмыкнул, явно не понимая смысл намека, вылез из машины и последовал вслед за Петром, не забыв прихватить папочку с нужными бумагами.

Обогнули озеро, не говоря друг другу ни слова, прошли через забор и оказались на пустыре, усеянном рыжими будками. Из одной будки хлестала вода. Радлов все время озирался и тяжело дышал – в очередной раз прихватило сердце, но своему спутнику он этого показывать не хотел и мужественно шел вперед.

Завод дымил и гудел, как всегда, и от его гула дрожал воздух.

Когда оказались у крыльца, звуки, доносящиеся изнутри здания, стихли, а двери распахнулись под действием автоматического механизма.

– Дирекция на втором уровне, – сообщил Петр. – Там всегда заперто, но если хочешь, иди.

– А ты как же? Боишься нагоняя от начальства?

– Иди, иди, – прохрипел Радлов и подтолкнул чиновника – совсем чуть-чуть, но тот едва не опрокинулся.

Выпрямившись, он погрозил кулаком и скрылся в недрах завода. Двери за ним мгновенно захлопнулись, так что казалось, будто ненасытный исполин поглотил его навсегда.

Радлов направился к будке, изрыгающей потоки воды. Вода выстреливала прямо из крыши метра на два, затем распадалась множеством капель, и капли дождем опадали на землю. Там, где они падали, земля шипела.

Петр открыл дверцу и увидел разорванную в клочья трубу. Присмотревшись внимательней, он заметил в воде розовые отблески и невольно подумал, будто труба кровоточит. Пожал плечами, поскольку не знал, что с этим делать, и встал у забора в ожидании неприятного чиновника.

А ждать пришлось очень долго, у Радлова в голове опять скопился туман – так случалось всегда, когда он оставался в одиночестве. В тумане мелькали чьи-то неясные лица и звучал голос мертвой падчерицы, но что именно говорила девушка, разобрать не удалось. Кажется, что-то вроде «Не убивай нас». Осознав смысл фразы, Петр дернулся всем телом и поспешил прогнать назойливых призраков.

Через полчаса наружу выскочил матвеевский племянник – весь растрепанный и расхристанный, с испариной на блестящей лысине и бледным, почти белым лицом. Близко посаженные глазки больше не задерживались на каждом предмете, стараясь его присвоить. Теперь они быстро-быстро бегали, ни на чем толком не задерживаясь, а зрачки в них были расширены наподобие ям, и в смолистой глубине этих ям подергивался страх.

Заводское нутро вновь загудело.

Радлов с удивлением осмотрел выскочившего мужчину и невольно подумал: «Что ж ты там увидел-то?». Он действительно не знал ответа – завод тревожил его, но никогда не показывал ничего такого, что могло бы вызвать подобный ужас.

А чиновник со всех ног кинулся к нему, как к спасительному оберегу, попытался выдавить из себя слова, но не сумел – горло пересохло. Тогда он прокашлялся и сиплым голосом, заикаясь, смог наконец произнести:

– Я… я согласен. Н… на девяносто.

У него зуб на зуб не попадал.

Но Петр как-то не особо проникся сочувствием. Поглядел на чиновника пренебрежительно и, пародируя его прежнюю интонацию, сказал:

– Нет, дружочек. Теперь цена шестьдесят.

– Да, – безо всяких колебаний согласился тот, еще раз пять судорожно повторил это «да», клацая зубами, и попросил: – Давайте подпишем быстрее. П… пожалуйста.

Завершать сделку отправились в радловский дом. Когда выходили за ворота, Петр обернулся и обнаружил, что вода больше не течет – либо напор уменьшился, либо кровоточащая рана заросла сама по себе.

Трясущийся чиновник подписал договор, даже не читая. Сразу после этого съездили в Город и подали документы о передаче права собственности на земельный участок в пользу завода. Сделку обещали зарегистрировать в течение семи дней, так что, вернувшись в поселок, Радлов первым делом отправился к Ире, успокоил ее и сообщил, что у нее есть неделя на решение своих проблем.

– Спасибо вам, – поблагодарила женщина, вытирая слезы.

– Мне-то за что? Я по чужой указке действовал, – Петр вздохнул. – Разберись с матерью. Иначе тебе придется идти к брату. Хотя Лука просил передать, что можно у него пожить, в комнате Ильи. Согласишься?

– Нет. Не соглашусь. Это тяжело очень.

4

Всю последующую неделю Ирина ежедневно наведывалась к матери, но тщетно. Ей удалось вытребовать лишь пятьсот рублей, и то от сестры, которая оказалась чуть более добросердечной, чем родительница.

– Маша, зачем вы так? – обреченным тоном спросила Ира, принимая помятую купюру.

– Мама говорит, ты ей не дочь больше. Я честно не знала, что мы на твои живем. А теперь мне не особо много дают.

«Не знала она. Ну да, ты у нас всегда была туповата», – подумала Ирина, но вслух сказала другое:

– Хорошо, не дочь. Пусть не пускает. Деньги не возвращает – как-то можно объяснить, например, желанием тебе ни в чем не отказывать. А показания в суде зачем давали? Что Матвей не в себе был?

– Да я… я просто… – Маша сбилась, долгое время не знала, что ответить, потом начала уверенней: – Мама говорит, ты дом не заслужила. Пришла на все готовенькое, своим трудом не зарабатываешь, а только… только… ну, ты сама понимаешь. То ли наказать тебя хотела, то ли обозлилась сильно. А я против матери не пойду, ты ведь знаешь. Не могу.

Ира махнула рукой и ушла. Напрямую с матерью побеседовать так и не удалось.

Полученные деньги почти все потратила на еду, поскольку запасы, старательно собранные Матвеем, таяли на глазах.

По вечерам женщина запиралась в своей комнате, хотя прекрасно знала, что фактически все комнаты в доме временно ее, и что запираться не от кого, но привычки упрямы. Она садилась на бежевую тахту, доставшуюся от Андрея, и пыталась придумать выход из сложившегося положения, обхватив голову руками – так почему-то проще было размышлять. К Шалому возвращаться не очень хотелось. Однако и к Луке боязно – неизвестно, что ему придет на ум во время очередного помутнения рассудка, да и тошно там, где Илья жил. Забыла она Илью, забыла свои к нему чувства, а вспоминать нисколько не хотелось, ибо всякий раз становилось от самой себя тошно. Среди прочих мелькнула мысль занять денег на билет и вернуться к прошлому ремеслу, но образ Ильи мысль эту тут же отбил.

Так и провела шесть вечеров, в запертой комнате, в запертой плотно скрещенными руками голове.

А на седьмой вечер, еще засветло, появился Радлов. Долго мялся, кружил вокруг да около, выпытывая дальнейшие планы, но в итоге выдавил из себя сквозь хрип:

– Письмо пришло. Участок на завод переписали. Через два часа бульдозер пригонят, чтобы дом снести, ты уж… ты постарайся уйти к тому времени, ладно?

– Я поняла, – женщина вроде и знала, что это вскоре произойдет, а все равно была отчего-то шокирована. Ей все чудилось, будто ее выгонят когда-нибудь завтра, а как завтра превращается в сегодня, а сегодня в сейчас – она и не приметила.

– Прости, – промямлил Петр, не зная, куда глаза спрятать. – Я бы к нам пригласил, но Тома на тебя обижается до сих пор.

– Не простила, выходит?

– Выходит, так.

– А вы?

– Я зла не держу, дело прошлое. И Матвею, упокой Господь его душу, ты очень хорошо помогала. Ты, главное, знаешь, – осекся на мгновение, – тоже зла не держи.

– Петр Александрович, да вы же ни при чем!

И Радлов выскочил наружу, как ошпаренный. Приносить дурные вести – занятие неблагодарное, а он что-то уж больно часто стал этим заниматься. То жена бригадира, то вот теперь…

Домой шел, продираясь сквозь постепенно сгущающиеся сумерки. Горные хребты были резко очерчены красной линией, а все, что ниже и выше их – зернистая серость.

Проходя мимо завода, услышал обычный мерный гул и еще какие-то лязгающие звуки. Трубы протыкали и сжигали небо, а рыжие будки выглядели кусочками вздыбившейся из-под земли раковой опухоли, покрытой засохшей до ржавого цвета кровью. Металлический лязг, доносившийся с территории, встревожил Радлова, но источник странного звука он решил не искать и только ускорил шаг.

В прихожей его ждало уведомление, полчаса назад принесенное каким-то рабочим. Тома сказала, что рабочий сильно ее напугал, хотя ни вид его, ни повадки страшными не были – напугал и все, без явных причин.

Петр разорвал конверт, развернул бумагу и прочитал:

«Управляющему производственного цеха;

И. о. заместителя директора ШМЗ им. Мелехина

Радлову П. А.

Уведомление: 33/5.6.13.1.32/14.16.4.10.13.29

Сообщаем вам, что земельные участки больше не будут выкупаться на возмездной основе. Мы рассматриваем альтернативные программы. Вы будете извещены о дальнейшем порядке действий.

В случае неисполнения вами служебных обязанностей вас полностью лишат денежных выплат».

Тем временем Ирина собрала свои вещи в чемодан, остатки еды завернула в небольшой пакет, деньги (рублей сто пятьдесят монетками, сдача с продуктов) припрятала в карман. Впрочем, они так громко бряцали, что выдавали место своего нахождения при малейшем движении.

«Тахту бы забрать, – подумала женщина, запирая за собой дверь. – Хотя полтора часа еще есть, попрошу Бориску. Ох, водки опять потребует».

Было прохладно, и она пожалела, что упаковала куртку на самое дно чемодана. С другой стороны, идти не так уж и долго – можно стерпеть. А силы ее иссякали с каждым шагом, будто на смертную казнь шла, так что на подходе к избе Шалого даже ноги начали подкашиваться.

Впрочем, Ирина себя переборола и уверенно вошла в душное помещение, пропитанное запахом спирта и окутанное табачной поволокой. Сам Шалый сидел на кушетке, рябой примостился сбоку от стола и курил, сплевывая на пол.

– Ну что, без дома я осталась, – сообщила женщина, перешагнув порог комнатушки. – Назад примешь хоть?

Шалый уставился на нее тупым, ничего не понимающим взглядом, сияющим беспредметной злобой из-под череды слипшихся волос, потом осклабился и глухо произнес:

– Назад, говоришь? Думаешь, можно так вот, да? Приходить, уходить, и тебе ни хера не будет за это? Вы все с матерью стервы. Вы все, поняла!

Он поднялся, страшно раскачиваясь из стороны в сторону, доковылял до сестры и вдруг одним резким движением отбросил ее к стене, крича при этом:

– Вот так вас отец, вот так! И правильно делал!

Ира гулко стукнулась затылком и опрокинулась навзничь. Взгляд ее затуманился, по щекам хлынули давно сдерживаемые слезы. По полу разлетелись монеты. А Шалый широко заулыбался и принялся избивать несчастную ногами, целясь в живот и грудь. Рябой весело загоготал где-то позади.

Пытка не прекращалась несколько минут. Когда Бориска закончил, его жертва хрипела на полу, свернувшись калачиком.

– Б…ь, Шалый! – восторженно воскликнул рябой и подскочил со своего места. – Я те скажу, отличное шоу ты устроил! Мужик!

Шатаясь, он подошел ближе и продолжил восхвалять своего кумира развязным, отвратительно пьяным и оттого невнятным голосом:

– Так их! Дай я те руку пожму! Ну, одно слово – мужик! Слышь, – рябой склонился над Ириной и тронул ее за плечо. – Ты х… развалилась? Еще я тебе поддам сейчас!

– Уймись! – пригрозил ему Бориска. – Это ж сестра моя, не абы кто, – тут он погрузился в странную задумчивость, будто наконец осознал чудовищное противоречие между избиением женщины и теперешним за нее заступничеством. Нахмурился, пытаясь ухватить эту мысль за хвост, но мысль юрко продиралась сквозь алкогольный туман и вскоре исчезла, так и не понятая своим обладателем до конца.

– Бить нельзя? – уточнил рябой и часто и нелепо заморгал, словно до него не доходил смысл запрета. – А е…ь хоть можно? А че? Давай, как в тот раз, на трассе? Мне она не сестра, а так баба привыкшая. Слова против не скажет! А поди, вообще в восторге останется! Ну? А ты подержишь, как тогда, – усмехнулся. – Хотя так ее укатал, что и держать не надо.

Ирина вдруг выгнулась, как от судороги, изрыгнула изо рта струйку темно-алой крови, сжалась и захрипела сильней.

– Сука, она кровью харкает! – рябой затрясся от страха и мгновенно протрезвел. – Б… че делать-то? Че делать-то, а? Слышь, че делать будем?

Он еще раза три или четыре повторял это, от испуга захлебываясь собственными словами и чередуя мат с вопросительным «а?» – неизменно на высоких, каких-то визгливо-бабских тонах. Шалый стоял на месте, как вкопанный, ровным счетом ничего не соображая.

– Это сестра моя, да, – выдал он с какой-то неуместной, противоестественной гордостью в голосе, затем очнулся, осмотрелся по сторонам и предложил шепотом: – Мы ее на улицу выбросим. Вроде как это не мы сделали.

Рябой похвалил дельную, по его мнению, мысль и схватил корчащуюся от боли женщину за ноги. Бориска взял ее за плечи. Ира дернулась, изо рта у нее вновь фонтаном брызнула кровь и залила Шалому лицо – тот сплюнул, приподнял сопротивляющееся тело над полом и приказал рябому идти к двери, крепче держа при этом ноги.

Они выволокли несчастную на улицу, бросили у соседнего дома да с чувством облегчения отправились пить дальше – ибо в чем еще может заключаться радость жизни?

Ирину вскоре нашла вездесущая Инна – она часто выбиралась из дома по вечерам, от возрастной бессонницы и приступов ностальгии, которые в четырех стенах было невозможно вынести.

Увидев бедняжку на дороге, старуха со всех ног ринулась к дому своего зятя, рассудив, что тут уж не до личной неприязни, машина ведь только у него имеется.

Радлов мгновенно всполошился, завел внедорожник, усадил старуху на пассажирское сиденье и в какие-нибудь две минуты примчался на место – мотор при этом ревел и завывал, как бешеный, а машина подскакивала на каждом камушке, но вроде особо не повредилась.

Ира все еще харкала кровью, и Петр попросил тещу найти где-нибудь лед, пока сам осторожно укладывал пострадавшую поперек задних сидений.

– Это зачем? – не поняла Инна.

– Разрыв желудка у нее, по всему. Я такое давно видел, на другом месторождении – парня камнем накрыло слету. Тащи быстрей.

– Ишь ты, тащи, начальник тут наше…

– Инна! – прикрикнул на нее Петр. – Потом все выскажешь, давай быстрее!

Лед нашелся у соседа через два дома. Один кусочек Радлов вложил Ирине в рот, ласково приговаривая:

– Надо проглотить, милая, легче станет.

Остальное закинул в пакет и приложил женщине к животу, после чего вскочил в автомобиль и, не дожидаясь замешкавшейся Колотовой, рванул в Город, к ближайшей больнице.

В больнице несчастную тут же отправили на операцию.

На обратном пути Петр не поехал домой – он завернул в сторону основной части селения, преодолел прибрежную зону и остановился на том же месте, где подобрал Ирину. Вышел из машины, осмотрелся, желая остаться незамеченным, никого поблизости не увидел (благо, в поселке все давно спали), и ворвался в шаловскую избу, белый от гнева.

Рябой сразу все понял, заорал благим матом:

– Это не мы! Это ее другой кто-то порешил!

Радлов, не говоря ни слова, вцепился ему в горло и повалил, однако долго возиться не стал – нет, рубить надо с головы, уничтожая вожака стаи, а не жалких прихвостней. Рябой, освободившись, трусливо заполз под стол.

Шалый поначалу расхрабрился, встал во весь рост посреди комнаты, но почти сразу как-то сник, обмяк и от страха побежал куда-то в угол.

– А ну стой, п…р, – страшным, совершенно нечеловеческим рыком крикнул ему Петр, нагнал в два прыжка и сбил с ног.

Затем, несмотря на вязкую борьбу, ухватил его крепко-накрепко за виски и принялся бить затылком об пол.

– Ай! – завизжал Бориска. – Голову раздавишь!

– Раздавлю, – прохрипел Радлов тем же кровожадным рыком, разбрызгивая слюну. – Я для того и пришел, падаль.

От злости его буквально колошматило, будто в теле завелся какой-то неимоверно мощный двигатель внутреннего сгорания и с каждой секундой только набирал обороты. Он сел поверх извивающегося Шалого и стал обрушивать на него удары – слева, справа, слева, справа, – так что у того лицо вминалось куда-то внутрь головы и постепенно обращалось красным месивом.

И тут позади раздался грозный и вместе с тем смешной возглас:

– А ну, цыц!

Сжатый кулак Радлова безвольно повис в воздухе. Он посидел немного без движения, медленно обернулся и увидел Инну Колотову.

– Ты чего это удумал? – продолжала старуха. – Мою единственную дочь женой зэка сделать? Мало ей от тебя бед? Остынь-ка. Тоже мне, верующий! Разве ж можно людей убивать?

– Это не люди, – отозвался Петр. Лицо его застилал жирный слой пота, а глаза были бешеные да ничего перед собой не различали. – Не люди, – повторил он, но послушно встал, поскольку ощутил неприятное покалывание в области сердца.

– Мы их участковому завтра сдадим, – пообещала Инна. – Посадят их, не боись. Как пить дать посадят. Пойдем, пойдем отсюда. Чайку попьем, оклемаешься, – и она даже миролюбиво похлопала зятя по спине, то ли от сочувствия, то ли опасаясь того жестокого зверя, который в нем пробудился и пока еще окончательно не затих.

Радлов поплелся вслед за старухой со сгорбленной спиной, безумно уставший, с пальцами, перемазанными чужой кровью.

Когда он скрылся, рябой выполз из-под стола и бросился приводить в чувства собутыльника. Тот лежал безвольной куклой, с размазанными по сторонам чертами лица, вывороченным носом, но, кажется, дышал.

– Очнись, – тряс его рябой. – Валить надо.

Шалый открыл один глаз, залитый алой пеленой, перевернулся на бок, сплюнул и едва слышно прогнусавил:

– Я его убьгу. Гне плевать га его силу. Убьгу, тварь такую.

– Ты его потом, потом убьешь, хорошо? Сейчас уходить надо. Не зима, в лесу протянем как-нибудь.

– Мы здесь остагемся. Мы подкараулим…

– Кого ты караулить собрался? Бабка грозилась местного мусора натравить! Ты на руку глянь свою! Забыл про партак-то? Тебе нельзя на зону. Встать можешь?

Бориска приподнялся на локтях, но не удержался и вновь упал на вдавленный вглубь лица нос. Заскулил от боли и несколько минут лежал без движения. Потом собрался с силами и сумел-таки сесть, опираясь на стену.

– Мы вергнемся, – убежденно проговорил он. – Вернемся и спалим здесь всех.

– Уж это обязательно! – подтвердил рябой, бегая по комнате и сбрасывая шмотки в дорожный рюкзак. – Ты не переживай, Бориска! Настанет еще наше время.

 

Часть четвертая. Их время

 

Глава тридцать пятая. Лука по эту сторону

– Сбежали! Ты представляешь, сбежали, твари такие! – разорялся Радлов в мастерской у Луки. – Вчера же сидели пьяные вусмерть, а среди ночи ушли.

Он метался из угла в угол, несмотря на тесноту помещения, руки у него слегка тряслись от нервного напряжения, а глотку рвало от невыразимого гнева – невыразимого, поскольку ни резкость его слов, ни громкость голоса не могли передать всю силу разыгравшейся внутри бури. А хозяин мастерской тихо сидел у оконца, в беспамятстве размазывал по стеклу черные песчинки, налипшие по углам рамы, и о чем-то размышлял, не смея перебивать обозленного гиганта.

– Мы утром с Инной дернули участкового, приезжаем – нет их! – продолжал Радлов чуть тише, но все еще на повышенных тонах. – Просто моральные уроды, девку беззащитную, которой приткнуться некуда, они избивать могут, а как вчера до дела дошло, один под столом спрятался, второй в угол забился. Гадливые мрази, да ссыкливые. А потом вовсе в лес ломанулись.

– Ты, говорят, им сильно лица попортил, – осторожно заметил Лука.

– Знаешь, такое бешенство на меня нашло, – Петр наконец израсходовал весь запал и заговорил спокойней. – Ну родную сестру при смерти на улицу выкинуть! Это вообще как? Нет, они люди пропащие. И не люди даже – так, оболочка человеческая, а под ней сплошь гниль. Убил бы я его вчера, – он выдержал небольшую паузу, пытаясь осознать собственные слова, пугающие, но одновременно порождающие в душе первобытное ликование, что-то вроде смеси злорадства и утоления давнего голода. – Точно убил бы. Задушил нахрен или забил до смерти. Благо, Инна подоспела, не дала согрешить.

– Неужто с тещей помирился?

– Помиришься с ней, как же! Скорее уж обстоятельства вместе свели. А вот когда вся эта история себя изживет – она снова станет про меня слухи распускать, будь уверен. И потом, она так странно из ума выжила – вроде соображает, но помнит только плохое. А коли плохого ей никто ничего не сделал – сочинит да поверит, – Петр перестал расхаживать по комнатушке, встал в углу и добавил: – В общем, участковый этих двоих в розыск объявил, причем с таким видом, словно одолжение нам сделал. А их ведь не найдут! Разве тут найдешь? Местность-то никто шерстить не будет.

– По округе болот много, может, сами как-нибудь сгинут.

– Да простит меня Бог, но хорошо, кабы сгинули! Хотя им проще в шахтерский городок податься. Там после эпидемии заброшенных домов много, и соваться никто не станет – оно, хоть болезнь и миновала, люди до сих пор боятся. Немудрено, конечно, у них весной несколько десятков человек умерло – цифра по нынешним меркам жуткая. В газетах, правда, меньше писали, но газеты… ой, что они про завод наш нагородить успели! Нет им никакой веры теперь.

– А про Иру известно что-нибудь? – спросил Лука, оторвавшись от оконца и пытливо уставившись на собеседника.

– Ночью прооперировали, все вроде хорошо с ней.

Лука с облегчением выдохнул, а Радлов между тем продолжал:

– Лишь бы залатали на совесть. Иной раз так вылечат, что и жизни не рад потом.

– Тут уж врачам виднее, как лечить.

– Да виднее, конечно, но ведь по-разному случается. Вон в рабочем поселке мужичонка один есть, ему лет двадцать назад руку в плече вырвало, поставили какой-то штырь, но так хорошо поставили, что он этой рукой и вертеть может, как угодно, и тяжести подымать. По молодости я тоже знал человека с похожей травмой – так у него плечо не двигалось. И вроде вылечили и там, и там, а итог разный. А у Ирки ведь желудок, дело серьезное! Так дай Бог, чтоб она после операции-то смогла есть, двигаться, дышать полноценно. Она ж деревенская баба, ей эти увещевания, знаешь, тяжестей не подымать, много не ходить и прочее – ей не подойдет, от тоски скиснет.

– Так не на всю жизнь! Полгода побережется да заживет, как раньше, – обнадежил Лука.

Радлов огляделся в поисках стула, приметил у дальней стены какой-то ящик, окутанный тенью, и несколько толстых досок. Стул стоял как раз рядом с этой грудой. Петр пересек комнату и сел – ножки под ним скрипнули, чуть треснули, но не поломались.

– У матери ее был, буквально полчаса назад, – произнес он и тяжело выдохнул. – Мать-то даже теперь ничего знать не желает. Заладила, не моя, мол, дочь, не моя. Не помню, чтоб она раньше такой стервой была. Вроде наоборот, все ее жалели в поселке, с мужем не повезло, и сын бедовый, в отца пошел, и троих девок на ноги поднять надо…

– Оттого и стерва, – коротко пояснил обувщик. – Зачерствела под старость лет.

– Экий ты, Лука, понимающий! Все равно нельзя, нельзя так со своими детьми!

– Никто и не говорит, что можно. Я лишь к тому, что все закономерно.

Радлов часто-часто закивал, потом обхватил шею руками, будто голову не мог держать, и выдавил с горечью:

– Эх, жаль, Ирка к тебе не пошла…

– Я ее ждал. Не пойму, чего она так, – Лука в недоумении пожал плечами и притих, не зная, что еще можно сказать.

И Петр молчал, и душную тишину в комнате нарушало лишь легкое позвякивание стекла в неплотной раме, от ветра, да едва уловимый скрежет черного песка снаружи дома. Потом где-то истошно завыла собака, Радлов вздрогнул, отчего все складки на его мешковидном туловище затряслись, слепо заозирался по сторонам и вновь зацепился взглядом за непонятный ящичек и доски. Досок было восемь – все полутораметровые, широкие и довольно сносно обструганные. Ящик днищем своим опирался о стену и тоже имел длину полтора метра. В верхней его части мельтешила какая-то рыжая точка, совсем крохотная. Петр прищурился, рассмотрел произрастающие из точки лапы и усики, понял, что это муравей, и устало произнес:

– Муравей вон. Разведутся, ты гляди. Тебе, кстати, на кой ляд столько досок?

– Я же тебе дней десять назад рассказывал, что в Вешненском гробовщик требуется. Долго я, конечно, собирался, все мыслью маялся, что не получится. Но позавчера-таки сходил. Еще цветов купил на могилки, у нас-то нет. По две гвоздики Лизоньке, Илюше да Анечке, – Лука тяжело сглотнул, осознавая, сколько близких людей потерял за свою жизнь, но слезы сумел удержать. – Конторка маленькая, работают гробовщик да подмастерье. И вроде как второй подмастерье нужен.

– Взяли? – уточнил Радлов, а лицо его расплылось от радости.

– Нет пока. Дали материал, попросили пробный заказ собрать. Саму основу, без обивки.

– А чего ж полтора метра только? Не маловато?

– Гроб-то небольшой нужен, – объяснил Лука севшим голосом, сквозь хрип. – Там мальчик умер. Подросток. Кажется, в реке захлебнулся. И чего он в конце сентября в реку полез…

– Опять ребенок, – у Радлова перед глазами поплыло, а в области сердца разлилась глухая, ноющая боль. – Нет, дети не должны умирать. Тома говорит, если дети умирают – значит, будущего нет. А это нехорошо. Хотя… и так ясно, что у нас будущего никакого. Пшеница – сплошь пустоцвет, скота почти не осталось с прошлой зимы, а в эту и оставшийся прикончим. На картошке придется сидеть, наверное, – он помолчал с минуту, о чем-то размышляя. – Я, кстати, на сделке с этим хмырем, с племянником Матвея-то, пусть земля старику будет пухом, тридцать тысяч заработал. Случайно вышло. Он все дирекцию завода требовал – и дотребовался. Уж не знаю, что он там увидел, но испугался так, что мог и бесплатно участок отписать.

– А что там могло быть? – Лука оживился. – Что его так напугало?

– Не знаю, честно. Да и не про то речь. Помнишь, бригадир у нас в болоте утоп? Так вот я хотел семье его этими деньгами помочь, больно девочку жалко. Несколько дней думал, но не стал. Это все равно чужие люди.

– Для своих, выходит, решил сохранить?

– Для своих, – Радлов кивнул. – Для поселка, не для себя же. На тридцатку можно крупой закупиться в общий амбар, всем хватит. С мясом, конечно, напряженка выйдет, оно сейчас очень дорогое. Но и без мяса протянем как-нибудь. Жаль, Матвея будущей зимой у нас не будет. Умел он общее хозяйство распределять.

Вскоре Петр ушел. По дороге домой он заглянул на кладбище, к Лизавете, и заодно решил поглядеть, как Лука обустроил могилы жены и сына. Все было прибрано и чисто, вот только никаких гвоздик не нашлось. Вместо них у каждого надгробия лежало по странному черному цветку. Один такой цветок Радлов поднял и с удивлением обнаружил, что он скручен из жестких грачиных перьев, которые до сих пор бесполезным прахом валялись в районе старого грачевника.

«Это что же… гвоздики?» – подумал Радлов и содрогнулся.

 

Глава тридцать шестая. Лука по эту сторону?

Вечером того же дня Лука мастерил гроб. Каркас в виде сужающегося ящика был готов еще накануне, оставалось нарастить борта до высоты полуметра, соорудить красивой формы крышку и пропитать всю конструкцию морилкой от влаги – все же земля сыровата, не хотелось, чтобы чье-то последнее пристанище сразу начало гнить.

Когда Лука принялся разбирать сваленные у стены доски, то обнаружил, что под них действительно переселилась небольшая колония рыжих муравьев. Вероятно, повылазили из под пола на запах свежей древесины. Бархатистой россыпью расползались они во все стороны, забирались на доски, прятались обратно в щели между половиц, один даже залез обувщику на руку. Прикосновение крошечных лапок вызвало неприятный озноб, по всему телу у Луки распространился навязчивый зуд. Лука невольно втянул голову в плечи, отчего неприятные ощущения только усилились, и стало казаться, словно под шею ему воткнули тоненькую, тоньше волоска даже, иголочку, и холодок от нее волнами забегал под ребрами.

Обувщик дернулся, прихлопнул незадачливого муравья, выдавив из крохотного туловища буро-серую капельку внутренностей, но остальных трогать не стал – то ли из жалости ко всему живому, то ли от неприязни ко всему мертвому.

Затем установил ящик посреди комнаты, положив его на днище, приладил по одной доске с каждого боку, снял с них угловые кромки да хорошенько, до гладкого состояния, обтесал.

Иногда во время работы у него плыло боковое зрение – там, где глаз выхватывал реальность по касательной, предметы подергивались, теряли свои очертания, а то вовсе принимали другие, так что вырванный из невнятного хаоса башмак вдруг уползал змейкой, а кусок стены в осыпавшейся штукатурке превращался в мутное озеро. Впрочем, эта рябь не слишком отвлекала, и обувщик успел закончить до наступления сумерек.

Оглядел получившийся гроб и вроде бы остался доволен, но въедливый чужеродный голос внутри головы вклинился в стройный ход мыслей и язвительно спросил:

– Не великоват?

«Доски дали полутораметровые, – подумал Лука. – Вроде бы как раз под рост. Нет-нет, должно быть в самый раз».

– Там же мальчик, – настаивал голос. – Совсем ребенок еще. С чего ты решил, будто утонул подросток?

«Мне так сказали, – мысленно ответил обувщик и, как бы убеждая самого себя, неуверенно повторил: – Мне же так сказали. Верно?». Фраза тут же переменилась, впитала в себя оттенок сомнения и прозвучала: «Верно ли мне сказали?».

– А никто тебе ничего не говорил. А гроб-то вышел слишком, слишком длинный, куда в него ребенка? Маленький нужен, размером с колыбель. Разве ты не догадался?

– Как же это я не догадался? – вторил Лука собственному внутреннему голосу. – Мне нельзя оплошать, нельзя, – на него накатила паника. – Без работы нельзя, я же Анечке обещал. Я Илюше обещал! А если решат, что я никуда не годен?

И он принялся судорожно разбирать гроб – выбил днище молотком, расклинил боковые стенки, отмерил от всех досок метр и стал методично их распиливать, стараясь нигде не скосить.

– Ой, много! Ой, много! – зудел мысленный спутник, заглушая все прочие думы.

Тогда Лука укоротил доски еще больше, оставив для продольных бортов сантиметров восемьдесят, для изголовья – сорок, а с той стороны, где должны были укладывать ноги – тридцать. Собрал ящичек заново, замазал щели, дрожащими руками проморил места распилов, так что вышло не слишком ровно.

А между тем в комнату сквозь окно проникла темнота, разрослась до размеров бездонной ямы и поглотила окружающую обстановку. И Лука увидел, как на дне получившегося гробика что-то шевелится, но что именно – так и не понял. Словно воздух склеился какими-то мелкими крупицами, и эти крупицы отчаянно пытались сложиться в нечто цельное, да не могли.

Обувщик бросился на кухню, отыскал в шкафчике пузырек с таблетками, но из-за охватившей его лихорадки все рассыпал и не сумел в темноте найти. Шарил по полу, но натыкался лишь на горсти колючего песка.

– Чего же ты так боишься? – прорываясь сквозь мельтешащий рой мыслей, вопрошает надоедливый спутник внутри головы, а потом вдруг начинает старую песню, и вопрос его звучит язвительно, звучит страшно и угрожающе: – Что у тебя в гла…

– Хватит! – злобно срывается Лука и плачет. Потом добавляет тише, опасаясь, что зернистая тьма, спрятавшаяся у днища гроба, услышит его и придет: – Хватит. Во мне ничего и никого не осталось. Илья умер, и во мне – пустота.

– Так ведь свято место пусто не бывает, – внутри головы кто-то начинает хихикать. Лука слышит этот смех, Лука чувствует, как его собственные уголки рта ползут кверху, щеки надуваются, а горло клокочет. Только он не понимает, что сам же и смеется, и оттого забивается в угол.

В углу он безвылазно сидит два часа, скрываясь от прожорливой ночи, после чего робко возвращается в мастерскую, склоняется над своим горестным творением и усиленно пытается разглядеть, кто же затаился на дне ящика. Но пелена реальности еще не разъезжается по швам, и Лука видит лишь неясные детали – большой глаз с расширенным зрачком внутри, стального цвета; до боли знакомые, но не узнанные очертания скошенного подбородка; прядь человеческих волос. Все это мельтешит, то и дело исчезает, и обувщик остается в неведении относительно облика ночного гостя.

А с рассветом Лука немного приходит в чувства. Находит на кухне таблетку, стряхивает с нее пыль и проглатывает, не запивая. Затем взваливает себе на спину крошечный гробик и отправляется к причалу.

Снаружи холодно, лужи и ставки подернуты первыми заморозками. Белесая трава втягивается в землю, как шерсть закоченевшего животного. Горные хребты раскалывают небо поперек, образуя рваную и красную от рассвета линию горизонта. Трубы завода монотонно гудят, выбрасывая в расколотое небо столпы дыма.

Лука слышит хруст землицы под ногами, слышит натуженный шепот внутри головы: «Они поймут, они поймут, что ты снова видишь», однако старается не обращать на него внимания – в первую очередь именно для того, что никто не догадался о возвращении приступов.

Хмурый и молчаливый лодочник доставляет его в Вешненское, и вот уж Лука шагает по тесным улочкам в сторону ритуальной конторки. По глазной поверхности скользят аккуратные двухэтажные дома, каждый из них поначалу настырно лезет в глубину зрачка, затем уплывает в сторону и, наконец, рассыпается сажей, оставаясь где-то вне поля зрения.

В конторке пожилой гробовщик долго рассматривает принесенный ящичек, как бы в недоумении, потом спрашивает недовольным тоном:

– Почему такой маленький?

– Да как же? – дрожащим от волнения голосом произносит Лука. – Для мальчика же, который утонул.

Гробовщик ухмыляется и терпеливо поясняет:

– Я не говорил «мальчик». Я говорил «как мальчик». Наш местный пьянчуга решил после попойки реку переплыть, не сумел и захлебнулся. Карлушка его звали – знаешь, за что? Потому что росту в нем было метр сорок – карликом, то бишь, дразнили. Он с горя и пил. А ты… тьфу, только материал хороший попортил! Иди отсель подобру-поздорову.

Откуда-то из угла выскакивает подмастерье и замечает, прикрывая рот ладонью (только Лука все равно слышит его):

– Сделано-то хорошо, размер не тот. Руки откуда надо растут! Может, возьмем, а за ошибку вычтем с первой зарплаты?

– Рот не разевай, когда не просят! – осаживает его гробовщик, потом добавляет почти беззвучно, одними губами: – Он же помешанный, – и, уже обращаясь к Луке: – Чего встал?

– Так что… не подойдет, получается? – Лука стоит жалкий и растерянный и чуть не плачет от горя.

– Получается, нет.

– А можно мне… забрать?

– Гроб-то? – уточняет гробовщик. – Да на кой он тебе? Вот чудак-человек! Ладно уж, хочешь – бери, все равно доски попортил.

Лука закидывает гроб обратно себе на плечи и идет в сторону реки, сгорбленный да отчего-то жутко несчастный. А по глазам скользят те же домики, в обратном порядке – воскресают из небытия, простирающегося вне поля зрения, на краткий миг, чтобы затем вновь исчезнуть.

Усаживаясь в лодку, обувщик сильно ранит внутреннюю сторону ладони и с безразличием наблюдает, как у него по руке растекается бордовый кровоподтек.

– Занозил, кажется, – говорит он.

– Всякое бывает, – меланхолично замечает лодочник и отплывает от берега. Весла ударяются о поверхность воды с хлестким звуком и рождают мириады брызг, серебром переливающихся в солнечном свете.

– Вообще-то себя надо беречь, – продолжает лодочник. – Борт вон грязный, смотрите, чтоб заражения крови не было.

– Да небольшая ранка-то, не страшно.

– Вам лучше знать, – лодочник издает протяжный вздох и повторяет, невозможно растягивая слова: – Да, себя надо беречь. Для других людей хотя бы. У вас семья есть?

– Есть, – уверенно отзывается Лука и начинает часто-часто кивать, как бы убеждая в этом собственный рассудок. – Сын есть. Илюша. Он вроде как умер… но я думаю, что не умер. У него, знаете, в детстве глаза были такие… со стальным отливом. Загляденье просто! И подбородок сразу как у меня, с младенчества еще, представляете!

– Хорошо, что не умер. Детей надо беречь. У меня жена с дочкой в городе. Дочка извелась вся по мне, скучает очень. Да я уж до них вряд ли выберусь.

– Работы много? – уточняет обувщик, раскачиваясь в такт движения волн.

– Вроде и немного, а никто не отпустит.

Пораненная ладонь страшно ноет. Лука смотрит на нее и видит, как из-под содранной кожи лениво выползают капельки крови.

– А я вас в селении и не встречал раньше, – говорит он, стараясь поддержать разговор. С озера дует ветер, и в ушах стоит звон. – Хотя лицо знакомое.

– Да встречались, встречались один раз, – уверяет его лодочник. – Помню, друга вашего обсуждали.

– Радлова, что ли?

– Его, родимого. Падчерицу он тогда потерял. Я-то не знал да грешным делом чуть с ним не поцапался!

– Что-то такое было, кажется, – соглашается Лука, а затем совершенно спокойно, с будничной интонацией добавляет: – Только Радлов рассказывал, будто вас в болоте нашли недавно.

– Не припомню, чтоб я был в болоте. Но, может, запамятовал просто.

Обувщик вновь глядит на свои руки и с удивлением замечает, что и вторая ладонь вся в крови.

– Как странно, – задумчиво произносит он. – Вроде одну руку занозил, а раны на обеих.

– Думаю, вы просто лодкой давно не управляли.

– Да, да, – подтверждает Лука с излишней горячностью. – Пожалуй, что и давно.

Тут борт лодки гулко стукнулся о причал родного поселка, и Лука отпустил весла. Ладони он с непривычки сильно стер, так что весла были измазаны в крови, а кожу по краям ран невыносимо жгло.

Своему странному превращению из пассажира в рулевого обувщик не удивился, ибо «всякое бывает». Выкарабкался на берег, привязал суденышко, чтобы волнами не унесло, одним размашистым движением выдернул гроб на сушу и волоком потащил домой – спина ныла от нагрузки, так что он рассудил, что на плечах не донесет.

По дороге ему встретился местный мужичонка, подрабатывающий в свободное время на причале, и строго сказал:

– Лука, я понимаю, все свои. Но ты когда лодку мою берешь – предупреждай. Я же думал, кто-то с концами увел.

Обувщик рассеянно кивнул и продолжил свой путь. В голове у него вдруг отчетливо зазвучал детский плач.

 

Глава тридцать седьмая. Дальнейшая судьба Ирины

Тридцатого сентября был холодный дождливый день. Дождь зарядил с самого утра, то усиливаясь, то превращаясь в мелкую морось, но не прекращаясь ни на миг. Под вечер он почти и не лил, а только водянистая взвесь плавала в воздухе – капли сделались настолько мелкими, что не успевали долетать до земли, ветер подхватывал их и разносил по всей округе.

Радлов сидел в своем доме на втором этаже, за столом, и с сосредоточенным видом перебирал документы. Чуть позже появилась Тамара с чашкой чая в руках. Чашку она поставила перед мужем и села поодаль.

– Я хотел взбодриться, – недовольно произнес Петр, отрываясь от бумаг. – Кофе оставался, там, в шкафчике на кухне. Попросил же сварить.

– Сдурел? – отозвалась Тома, а в голосе ее послышались до боли знакомые нотки, обычно свойственные Инне Колотовой – что-то вроде наигранного возмущения. – Тоже мне, кофе удумал пить при такой жуткой бессоннице. Да и куда тебе с твоим сердцем?

«Она определенно становится похожа на мать», – подумал Радлов, послушно выпил чай, залпом, и опять уткнулся в документы.

– С завода что-то? – уточнила Тома.

– Ага, – рассеянно сказал Петр и тут же вспомнил деда Матвея. Улыбнулся грустно, помолчал пару минут из уважения к покойнику, потом резко оживился и пояснил: – Нормы выработки. Ну и технические указания всякие. Я же теперь и добычей руды тоже заправляю, надо бы ознакомиться, как там у них все устроено.

– Ой, на двух должностях-то выдержишь? А то совсем здоровье угробишь, хорошо разве?

– Свиней сейчас нет, уже так по хозяйству можно не упахиваться. Да и на месторождении хотя бы понятно, что делать.

– А на заводе непонятно?

– А! – Радлов махнул рукой. – Там всё само. Я чаще прихожу да ухожу безо всякого занятия. Уведомления-то редко присылают.

– Кто же тогда рабочими управляет? Медь ведь кто-то должен выплавлять?

– Я устал уже говорить, что там никого нет! – вспылил Петр и от нервного напряжения даже чуть привстал со своего места, но тут же рухнул назад. Сил в нем оставалось все меньше и меньше, в сон клонило постоянно, хотя глаза не закрывались, а вспышки ярости случались в последнее время часто, но почти сразу изматывали.

После подобных вспышек наступала жуткая апатия, так что Петр молча поник над столом, но читать больше не стал, а просто уставился куда-то в пустоту отрешенным, мутным взглядом.

В какой-то момент глаза его до такой степени остекленели, что Тома испугалась и воскликнула:

– Что? Плохо?! Таблетку принести тебе? Или ляжешь?

– Нет-нет, – очнулся Радлов и изобразил на своем тусклом лице улыбку. – Так я, задумался.

– Не пугай меня больше. У тебя такой вид был, как будто всё, отходишь уже.

– Матвея просто вспомнил. Иногда до сих пор не верится, что он умер. Не знаю, как в поселке зиму без него переживут. Утром просто говорили об этом, когда я в больницу…

– Опять к этой ездил? – злобно перебила Тамара.

– Да, я навещал Иру, – подтвердил Петр, с сильным нажимом на имени. – Ну а как? Родня ее знать не желает, ни мать, ни сестра так и не появились в палате. Обидно просто за девку. Ладно, хоть в себя пришла. Под капельницей, конечно, есть-то нельзя, но хоть на живого человека походить стала, – выдержал небольшую паузу и продолжил извиняющимся тоном: – Ты не сердись на меня. Все-таки дело прошлое. А Матвей, вечная ему память, Ирку принял, и ухаживала она за стариком очень хорошо. Несправедливо с ней обошлись, я считаю. Тем паче, ей теперь вообще некуда податься, лежит на койке и ревет от страха, что на улице окажется…

– К нам, поди, решил ее притащить?

– Да ничего я не решил! – он вновь разгневался да тут же угас и добавил, невозможно растягивая слова от утомления: – Вообще не знаю, что делать.

С Тамарой что-то происходило: лицо ее недобро кривилось, глаза блестели от подступающих слез, рот расползался в какой-то скорбной улыбке, почти как у Луки. Она дернулась и силой, словно выплевывая наружу то, что копилось на протяжении многих дней, выдавила:

– Господи, да помоги ты ей наконец!

– И как же я ей, по-твоему, помогу? Денег, конечно, можно найти, с оклада или тридцатки отложенной дать. Только выйдет мало, а зимой как-то выживать придется.

– Нет, ты ей свои-то не давай. Ты лучше верни то, что она заработала.

– В смысле? – не понял Радлов.

– Слушай, у тебя от бессонницы и всех этих цифр, – она небрежно махнула рукой в сторону бумаг, – совсем ум пропал. С мамаши ее денег стребуй, ты ведь умеешь. Баба она малограмотная, наговоришь чего-нибудь эдакого, как вон Андрею в свое время. Ежели по-хорошему разобраться, Ирка-то сама заработала. Не стану уж комментировать, каким местом, да ведь все одно – заработала. Припугнешь старуху – она и отдаст.

– Можно попробовать, – согласился Петр, подумал немного и спросил: – Получается, ты ее на самом деле простила?

– Нет, не простила. Просто мать свою вспомнила, как она меня молодую на улицу гнала и била, когда я приехала беременная, – женщина всхлипнула, но без слез. – Я же к матери подалась как к той, которая всегда простит, всегда на твоей стороне, кем бы ты ни был. А когда родила, так она меня к Лизавете пускала только на кормление, в остальное время била и даже за человека не считала. Потом, конечно, утихомирилось все… и сейчас мне ей помогать приходится, все равно мать, не чужая тетка… но я не забыла. Ничего не забыла, каждую ссадину на своем лице помню, – Тома помолчала с минуту, как бы собираясь с мыслями. – В общем, и мне ведь Ирину жалко. За ту выходку с могилой не простила я ее и никогда, наверное, не прощу. А все ж таки жалко.

– Значит, не совсем бессердечная ты у меня, – пошутил Радлов и погладил жену по белесым волосам. – Схожу после ужина, попытаю счастье. Мысль-то дельная, да мне в голову не пришла. Видно, и вправду от бессонницы ум теряю.

Через час Радлов вышел из дома. Кругом расстилались густые сумерки с синюшным отливом – почти ночь. Водянистая пелена по-прежнему висела в воздухе – от нее щекотало лицо и ощущался мороз на щеках, поскольку ветер обдувал мокрую кожу. Даже борода не очень спасала.

Радлов шел через пустырь. Раньше здесь громоздился заброшенный проулок, из которого зимой выехали все немногочисленные жители, но летом все дома как-то незаметно снесли – никто не мог толком сказать, когда именно, просто были дома, а теперь их нет. Земля отошла заводу, но никаких построек на ней пока не соорудили.

Озеро отливало красным от прощальных отблесков заката, почти незаметных в небе, но липнущих к поверхности воды.

Петр шел неспешно, пытался сочинить, что именно скажет матери Ирины, но в итоге так ничего не придумал и решил импровизировать – авось, дело выгорит.

Открыла ему Маша, впустила в прихожую и робко пролепетала:

– Здрасьте, дядя Петя.

– Вот ты недалекая, ей-богу! – отчего-то опять разозлился Радлов. – Тебе сорок лет, а мне пятьдесят с хвостом, какой тут дядя?

Маша исчезла в комнатах с обиженным видом, и Радлов на некоторое время остался один. Это позволило ему беспрепятственно осмотреть обстановку: обои на стенах были новые, хотя и стояли в некоторых местах колом от влажности и неумения клеить; в углу стояла тумбочка с витиеватым резным узором, отливающая свежим лаком, дальше – шифоньер, тоже совершенно новый. На полу только оставалось старое покрытие – доски разъезжались по сторонам, образуя трещины в палец шириной, из трещин на посетителя зелеными и белыми глазками глядела плесень.

Вскоре появилась ее мать и набросилась на нежданного гостя с криком:

– Ты чего моей дочери грубишь? Клочья свои сбрей сначала, потом с бабами разговаривай!

– Уймись, – коротко отрезал Петр и, пока хозяйка дома молчала от удивления, продолжил: – У тебя вообще-то не одна дочь, забыла?

– Одна! Одна у меня дочь! Дашенька умерла, а та, про которую ты говоришь – для меня теперь никто! Ты хоть знаешь, чем она зарабатывала?

– Знаю.

– А Господь Бог такого не прощает! – женщина погрозила кулаком.

– Господь Бог, может, и не прощает, – спокойно ответил Радлов. – А ты не Господь Бог, ты в первую очередь мать. И провинившегося ребенка должна принять в дом и окружить родительской заботой. Я, знаешь, редко, да тоже ведь в церкви бываю. Что-то не слышал я там чего-то вроде: выгоняйте детей ваших из дома и отбирайте у них все деньги. Даже близко не слышал ни на одной службе.

– Из-за денег пришел, да? Ну, кто бы сомневался! Известно, Петька Радлов денег не упустит. Себе, что ль, присвоить хочешь? А вот хрен тебе, я дочь на них содержу, единственную мою дочь! Она у меня хорошая.

– Будешь содержать на пенсию, значит. Средства придется вернуть законной владелице, поняла?

– Разбежалась! – женщина услышала шорох в комнате, догадалась, что Маша подслушивает, прячась за углом, и заговорила тише: – Я кое-что соображаю. Там, где она, с позволения сказать, «работала», документов не выдают и стаж не оформляют. Никто и не докажет, что это ее деньги. А я скажу – мои. Скажу – всю жизнь копила, а неблагонадежная дочь хочет разорить и со свету сжить. Я пожилой человек, многодетная мать, мне поверят.

Петр выслушал все это с насмешливым выражением лица и вкрадчиво произнес:

– А ты что же, думаешь, я ей задним числом документы не оформлю? Что она у меня на ферме работала, а в Город ездила про закупки узнавать? Правда так думаешь? И получится, что у нее бумажка, подтверждающая доход, будет, а у тебя не будет. Скажи мне, соображающая ты моя, кому в таком случае на суде поверят?

– Это вранье, а не бумага никакая! – возмутилась хозяйка дома, но уже чуть менее уверенно. – Вранье суд вычислит! У нас суд очень хорошо работает, вот что!

Радлов громко, до слез, расхохотался, потом попытался проглотить смех и сдавленным голосом сказал:

– Я и не знал, что у тебя такое чувство юмора замечательное, – он глубоко вдохнул, чтобы окончательно успокоиться, выдохнул и заговорил дальше: – А если серьезно, вычислит суд или нет – не столь важно. Потому что к тебе в любом случае придут устанавливать размер реального дохода. И шкафчик новехонький вон посчитают, и деньги, которые ты в доме припрятала. А пенсия-то у тебя сколько? Тысяч семь? И получится, что накопить ты никак не могла. Тогда весь этот ваш деревенский шик навроде резной тумбы признают необоснованным обогащением. И отберут. Я ведь у тебя сейчас прошу то, что осталось от всей суммы, а они отберут всё.

– Да кто отберет? Кто отберет-то? – продолжала настаивать женщина. – Кто будет размер дохода-то устанавливать? Никому и не захочется в нашу глухомань ехать.

– Так я и установлю. Опись имущества сделаю, не переживай, все по закону.

– Почему ты?

– Мне казалось, все знают. Я же уполномоченное лицо, аль не слыхала?

Про «уполномоченное лицо» Петр ляпнул просто так, от отчаяния, и если бы его спросили, что это за лицо такое да на что именно уполномочено – он бы не сумел придумать ответ. Однако никто ничего не спросил – грозное словосочетание возымело действие. Глазки у пожилой женщины быстро-быстро забегали, она вся как-то сжалась и запричитала неестественно-плаксивым голоском:

– Ты ж прости меня, дуру старую, что наговорила всякого! Жизнь-то у меня тяжелая какая, сам знаешь! Думала, вот хоть теперь поживу вдоволь. Уж все-то не отбирай, Бога ради! Ириша ведь нам денег высылала зимой, и когда приехала – поделиться хотела. Она бы нам оставила… а?

– Ты серьезно? – Радлов поначалу даже не знал, как реагировать – слова в горле застревали. Затем собрался с мыслями и сказал: – Вы же обе… да, обе, Маша, я знаю, что ты за косяком прячешься!

Из-за угла послышался пугливый шорох, а гость неумолимо продолжал:

– …ни разу в больницу к ней не приехали! Девку так избили жестоко, твой же выб…ок и избил! А ты вообще никак… ничего… живешь себе дальше. Тоже мне, мать! И еще будешь рассказывать, кто бы вам сколько оставил? Деньги неси, да поживее.

Хозяйка дома отправилась в комнаты и через некоторое время вынесла толстую пачку купюр. Петр пересчитал – было сто три тысячи. Но Петр был догадлив в финансовых вопросах и знал людей наподобие матери Ирины, а потому уверенно и гневно произнес:

– Я, по-твоему, наобум пришел? Думаешь, не знаю, сколько должно быть?

– Чуточку ведь себе оставили, жить на что-то…

– Остальное тащи.

Женщина послушно отдала ему еще сорок тысяч, потом вся как-то задергалась от бешеной злобы и громко, давясь собственными словами, послала гостя куда подальше.

Дома Радлов хвалился победой.

– Я и не сомневалась, – ответила Тамара, выслушав рассказ. – Я сразу сказала, ты умеешь. А там вообще сколько? – тут глазки у нее загорелись от любопытства.

– Всего сто сорок три тысячи получилось.

– Ничего себе! – воскликнула Тома. – Ведь они очень много потратили! На еду, на одежду, на мебель. Так Ирка сколько ж привезла с собой?

– Не знаю даже. Если примерно прикинуть, раза в два больше выйдет.

– Это она столько заработала?

– Да заработала-то, поди, больше, расходы ведь были у нее, на съемную квартиру, на житье-бытье…

– Ой, слушай! А давай я тоже съезжу? – пошутила Тамара и громко, весело рассмеялась. – Берут там моего возраста? Нет, серьезно, ты столько зарабатывал только в лучшие годы! Во жизнь, а!

– Кто б тебя отпустил еще!

– Да шучу же я, ты чего! Я еще не ополоумела, знаешь.

Через день Радлов отвез деньги Ирине. Та засияла от радости и горячо поблагодарила за помощь, но попросила двадцать тысяч все же передать обратно, только не матери, а Маше лично в руки, пояснив, что сестра, мол, просто слабохарактерная и недалекая, но вообще-то ей в детстве больше всех от пьяного отца доставалось, так что винить ее ни в чем нельзя.

Радлов, скрепя сердце, просьбу выполнил.

Ира после выписки в поселок больше не вернулась. По слухам, она поселилась на окраине Города и устроилась санитаркой в ту же больницу, где ее лечили.

 

Глава тридцать восьмая. Младенец

Лука несет неприкаянный гроб к своему жилищу. Солнце расцвело посреди неба белым огнем и настырно лижет глазные яблоки. Веки дергаются, но не захлопываются. Лука видит дрожащую реальность, сверху прикрытую черной сеточкой – тенью от собственных ресниц. Где-то в области бокового зрения расползаются радужные кольца, желтые да лиловые, расползаются кляксы черного дыма, и сквозь всю эту кутерьму прорываются недобрые взгляды открытых окон. Глянешь прямо – окна и только, а чуть повернешь голову, и тут же становится заметно, что вокруг жадные застекленные глаза, следящие за каждым шагом. И в глазах тех – мгла, желающая отобрать крошечный гроб-колыбель и вновь оставить бедного Луку в кромешном одиночестве.

Лука разгадал ее замысел и идет быстро, бережно и нежно прижимая к себе гробик, как ребенка.

Мгла гудит, просачивается из тесных домов наружу, пепельным песком лезет прямо под ноги, но обувщик успевает добраться до своего обиталища и скрыться от неизбежного нападения. Гул снаружи усиливается и тут же стихает.

В глазах у Луки все еще пляшут частички солнца, оттого слизистую невыносимо жжет. Тяжелые веки скользят вниз, приглашая тьму. Жжение проходит.

Из мастерской доносится стрекот, громкий и назойливый. Обувщик осторожно прислоняет гробик к стене, идет на звук, как завороженный – а ноги-то будто окаменели, еле двигаются, прирастают к полу, так что продвигаться приходится очень медленно, несмотря на неимоверные усилия. Воздух как будто сгущается, с обратной стороны горла подступает тошнота. Голова болит, и Лука не знает, действительно ли слышит стрекот – может быть, это шестеренки под черепной коробкой стрекочут.

Он хватается за ручку, решительно отворяет дверь мастерской и видит, как по комнате перебираются огромные полчища рыжих муравьев. Муравьи больше обычного размера, за время отсутствия хозяина им удалось вымахать до размера человеческой ладони. Сплошным роем покрывают они все стены и потолок, проворно шевелят изогнутыми жвалами, словно жуют невидимую добычу, усиками ощупывают воздух, перемещаются с места на место, наползая один на другого, валятся с потолка на пол, лопаются от собственного веса и умирают, и от их движений и смертей стоит такой омерзительный хруст, что Лука перегибается пополам от рвоты. Из него хлещет кислая вода.

Один муравей перелезает через порог и ползет в сторону гробика. Лука догоняет насекомое и с криком давит ногами. Хитин ломается с треском. Голова муравья, оставшаяся целой, дергается и подпрыгивает, из нее вырывается громкий протяжный писк. Звук настолько неприятен, что головная боль усиливается многократно.

Лука неистово бьет эту визжащую голову кулаком, раз пять или шесть – до тех пор, пока на полу не остается розовая лужица. Затем он бросается обратно к мастерской, запирает ее и без сил опускается на колени – каменные ноги больше не держат. В таком положении несчастный засыпает. Во сне чернота, и ничего, кроме нее, нет.

Время исчезает. Через минуту, через час или вечность кто-то настойчиво зовет:

– Просыпайся! Просыпайся, папа!

Обувщик вздрагивает и открывает глаза. Он не знает, во сне его звали или наяву, и судорожно озирается по сторонам, но никого не находит. В мастерской по-прежнему слышна трескотня насекомых, и Лука не хочет туда входить.

Он берет гроб и тащит его в комнату покойного сына. Сюда давно никто не заходил – по углам намело горсти песка и сажи, сыплющейся с неба, поверх пауки наплели свои сети и ждут добычу. Но добыча, ворвавшаяся в комнатку с деревянным ящиком в обнимку, оказалась чересчур велика, и горе-охотники прячутся в щели.

Свою печальную ношу Лука устанавливает рядом с кроватью, до сих пор накрытой белой простыней, которая от времени и пыли давно превратилась в серую. Из нее был вырван кусок, а от кромки разрыва тянулись полосы старой крови – бледные и ржавые.

Лука садится на краешек койки и заглядывает внутрь гроба. Там что-то происходит, пляшут какие-то крошечные частички, но воедино никак не складываются.

Мысли в голове тоже пляшут, чередой бессвязных слов. Взгляд цепляется за предмет, поглощает его мутное отражение, будоражит воспаленный мозг, и тот без всякой цели порождает названия, машинально определяя проглоченный взглядом образ и пытаясь его осознать. Но мозг путается и никогда почти не может определить точно. Лука глядит на гроб, в голове его проносится кратко и бессмысленно: «гроб», а затем начинается невнятная чехарда, и поломавшееся сознание накидывает варианты: «гром, морг, мор».

Крошечные частички, витающие у дна ящичка, отвечают на эти призывы – то шумят, то складываются в очертания секционного стола, то показывают размытые лица здешних покойников, так что из воздуха вдруг лепятся карие глаза Лизаветы да тут же обрастают морщинами, тускнеют и становятся глазами одинокого старика, который зачем-то стучал по стенам своего дома и умер во время мора прошлой зимой.

И Лука думает дальше. И мор становится бескрайним морем с сине-зелеными волнами-лапищами, и лапища эти тянутся к лодкам, переворачивают их, разбивают вдребезги и призывают горе. А где горе – там гарь, ибо все горит. Гарь плюется дымом, дым рождает густой чад, и в море и чаду тонет комната. Ничего не разглядеть.

Мысли повторяются в том же порядке. И вновь гроб, и вновь гром. Море, горе, гарь. Дым и чад.

Здесь Лука замирает от предчувствия чего-то важного.

Чад. Не хватает маленького обломка. Маленького осколка. Маленького о. Чадо.

– Ребенок! – догадывается обувщик, и действительно видит на дне гроба свернувшегося калачиком новорожденного ребенка.

Это Илюша. Илюша умер, и вот родился вновь, воскрес из перьев и золы на радость папе. И всё-то при нем – крохотные ручки в перетяжках, большая голова на тоненькой шее, до боли знакомая стальная радужка глаз, скошенный подбородочек… да только что-то не так. Не так, как при прошлом рождении. Но Лука не может понять, что именно, да и не хочет ничего понимать. Все-таки у него снова есть сын.

И Лука счастлив. И Лука – счастье.

* * *

Младенец истошно воет. Обувщик носится вокруг него и не знает, что предпринять – гладит по тусклым волосам, хватает на руки, укачивает, поет песенки надломленным голосом, хрипя и кашляя. Но младенец воет, а за окном воет вместе с ним ветер.

– А ведь этот ребенок уже был у тебя, – шепчет мысленный собеседник внутри головы, такой надоедливый, такой привычный. – Разве ты не знаешь, что требуется детям?

– Нужна еда, – отвечает Лука сам себе вслух. – Да только где ее взять?

– Ребенок, выходящий из матери, кормится матерью, – поясняет какой-то другой, новый голос и тихонько смеется. – Ребенок, выходящий из земли, кормится землей. А ребенок, произрастающий из птичьего пера, питается птицами.

Лука послушно собирает грачиные перья, из которых сплел цветочки на могилы Анечки, Лизоньки и прежнего Илюши, сминает их в тугой комок и бросает на пол в ожидании, когда из получившегося месива покажутся крылья.

Темный комочек подергивается, обрастает пушком и жалобно пищит, обращаясь неуклюжим птенцом. А птенец в мгновение ока вырастает до размеров взрослой особи, расправляет мощные крылья цвета каленой стали, кричит и взмывает под потолок.

Лука встает на койку, подпрыгивает, сбивает птицу. Та падает на дно гроба, рядом с младенцем, и сразу затихает. Загнанный в тупик разум обувщика еще способен отражать, насколько неправильно все происходящее, оттого на Луку нападает озноб при виде ребенка, раздирающего несчастного грача в клочья. Но Лука гонит от себя страх, Лука рад второму появлению сына, он готов смириться с новыми правилами. Младенец глядит на отца широко распахнутыми глазами, и что-то в них не так, что-то в них выглядит противоестественно и злобно… но и эту мысль обувщик от себя гонит и улыбается, глядя на прожорливого малыша.

С тех пор время несется мимо, кутается в клубы дыма, горит и плавится. А Лука живет вне времени, где-то позади или сбоку от него. Он воскресает птиц, кормит их горстями золы с пола, отдает странному ребенку и старается не думать о том, насколько ужасен подобный круговорот.

Часы слепляются воедино, даты убегают куда-то, так что один и тот же день сменяется сам собою. За окном иногда появляются новые декорации, но это лишь другое обрамление бесконечно долгого дня, поглотившего недели и месяцы.

И видит Лука, как по ту сторону поливает землю дождь. Земля проглатывает воду жадно, размокает и разъезжается по швам, обнажая раны с прозрачным соком. А младенец молчит и, насупившись, смотрит на отца пугающим взглядом с какой-то странной, но неуловимой черточкой внутри глаз. Быть может, в них едва заметно пляшет огонек, золотисто-розовый – или это только отблески от пробивающегося в комнату тусклого осеннего солнца? Быть может, зрачки слишком глубоки и напоминают болото, в котором сгинул бригадир – или это лишь обманчивое впечатление, и зрачки расширяются не от влажной топи, распластавшейся под склерой, а всего-навсего от удивления, так свойственного детям?

И видит Лука дальше, как снег застилает землю белой простыней, да простыня та рвется, и проступают на ней бурые полосы от застаревшей крови. А младенец спит, издавая ноющие звуки, ворочается и плачет во сне. Слезы рассыпаются золотыми и розовыми капельками, капельки твердеют, покрываются корочкой, копятся на дне колыбели мелкими камушками.

И слышит Лука, как надрывается ветер, сгибая головы редких непослушных деревьев. А младенец раскрывает рот и изрыгает истошный крик, и кричит часами, и птицы не спасают.

И еще видит Лука дым. Дым застилает небо, застилает селение и всю несчастную жизнь обувщика. Дым одеялом накрывает крошечный гробик и не позволяет увидеть, что младенец не растет.

Когда-то приходит Радлов, под вечер. Обувщик открывает дверь, но внутрь гостя не пускает.

– Я пройду? – спрашивает Радлов и пытается своим массивным туловищем потеснить хозяина дома, но тот не отступает ни на шаг и отвечает:

– Нет, прости. У меня там мл…

– Он догадается! Догадается! – вопит внутренний голос. – А если догадается, то отберет Илюшу. И ты снова останешься один, слышишь!

– Не говори ему. Не рассказывай, пожалуйста, – врывается другой голос, некогда принадлежавший взрослому Илье. Маленький Илья навзрыд плачет в комнате, Лука глохнет от этого звука и сильно морщится.

– Что с тобой? – беспокойно спрашивает Радлов.

– Нет, все хорошо, – рассеянно отзывается обувщик, потом добавляет: – У меня там мгла. Кромешная мгла, щиток ведь полетел. Никак не починю, знаешь…

Петр говорит что-то еще и уходит. Петр теперь горбатый, лицом тусклый. Петру плохо.

Лука хочет догнать, посочувствовать, но вместо этого бежит в комнату успокаивать разбушевавшегося малыша.

Вечером того же дня или вечером другого дня – это не важно, ибо день всегда один, растянувшийся на осень и зиму – в комнате появляется бригадир с месторождения. Лука думает, что пустил его через входную дверь, но не помнит этого.

Бригадир садится на край койки и говорит тихо и невнятно:

– Вам скоро пришлют задание с завода.

– Какое… задание?

– Не могу сказать. Мое дело маленькое – предупредить загодя, – бригадир вздыхает да продолжает о своем: – А семья моя хорошо устроилась. Уехали в родной город. Дочке, конечно, очень тяжело. Но им там хотя бы тесть с тещей помогать будут. Уж поднимут мою девочку на ноги, ничего для нее не пожалеют. А ваш ребенок как?

– Хорошо, – отвечает Лука. Конечности у него почему-то делаются ватными, и язык еле ворочается. – Пташек моих ловит. На то они и есть, пташки, чтобы его вырастить. Правда?

Бригадир кивает и улыбается. Луке от его улыбки делается жутко, но он набирается смелости и спрашивает:

– Петя говорил, будто вы хотели сбежать. Почему?

– Да вот он тебе и расскажет, – гость указывает в сторону ребенка.

Обувщик глядит на сына пристально и наконец понимает, что с ним не так – и подбородок, как у Илюши, и голова большая округлая, и даже радужка глаз стальная, но вот зрачки… зрачки не черные, а золотисто-розовые – цвета меди.

Луку передергивает.

Младенец открывает рот. Произносит неожиданно четко:

– Я делаю могилы, – затем изрыгает из себя утробный смех и повторяет, уже по-детски, перемалывая слова в забавный лепет: – Делаю могилы, папа.

Лука тяжело сглатывает и отвечает:

– Делай, Илюша. Делай.

А голос внутри головы шепотом вклинивается в разговор:

– Он выдает себя за других, неужели ты позабыл об этом?

Обувщик чувствует, как по лицу у него текут слезы, но не осознает того, что плачет. Голос говорит дальше:

– Бедный Лука! Ты же болен. В болезни у тебя есть враги – те, чьи личины он примеряет, чтобы быть признанным. Но есть и друзья – те, кого твой угнетенный разум посылает тебе для осознания действительности. Держись друзей, Лука. Иначе грянет гром, и будет новый мор, и в каждый дом придет горе. А горе горит, горе – это гарь в душе. А от гари-то дым взмоет до небес! И из чада родится чадо, да не то, которого ты так ждешь.

И дальше разоряется голос, гремя в голове скорбной песней:

– Птицы нужны были для новой жизни. Зачем ты скармливаешь их старой?

Луку прошибает холодный пот. Бригадир глядит на него и издевательски хохочет. Младенец таращит большие медные глаза.

Разум на мгновение прорывается наружу, и Лука спрашивает пустоту:

– Я сейчас один в комнате? Верно?

Внутри стен кто-то громко дышит, но отвечать некому. Никого нет.

 

Глава тридцать девятая. Зима

1

Снег повалил в октябре – вроде бы белый, но с явным кирпичным оттенком. Черные от осыпавшегося отвала дома укрылись плотными пуховыми шапками, а на земле сугробы просели и поплыли через каких-нибудь три дня, и вновь по всему поселку растеклась кашеобразная черно-белая слякоть.

К началу ноября заледенели ставки, чуть позже – мутное озеро. Лед на его поверхности встал шероховатый от болтавшихся на воде песчинок, неровного цвета, с сероватыми вкраплениями вроде сосудистых звездочек – от сажи, опускающейся вниз вместе с дымными облаками.

Жители встретили холода спокойно – в августе собрали картофель, невкусный и чересчур крахмалистый, но все-таки съедобный; когда удавался улов, рыбу засаливали и сохраняли; засаливали также и грибы, обильно росшие в лесу, так что прожить кое-как можно было.

Амбар разделили пополам, дальнюю часть утеплили и перевели туда всю оставшуюся скотину – чтобы кормить ее сообща. В передней части раскидали мешки с картофелем, да вот еще Радлов в октябре привез четыре центнера крупы – гречи да перловки – купил где-то в соседней области от поставщика, чтобы дешевле получилось. Ездил он два раза – внедорожник-то у него был уже старый, не хотелось перегружать.

Особенной благодарности, правда, не последовало. Мать Ирины почти сразу после того, как вернула дочери деньги, принялась распускать про Петра слухи – в основном пыталась убедить односельчан, будто бы сам Петр заводом и управляет и втайне нажил несметные богатства на бедах деревни, а значит, и в смертях прошлой зимы, и в голоде, и в сносе пустующих домов он же и виноват. Поначалу ей не верили, но вскоре пригляделись да заметили, что с завода никто, кроме Радлова, не выходит. Некоторые, конечно, спорили, что в одиночку управлять всеми машинами, необходимыми для производства меди, невозможно, но таких было до крайности мало – всего-то, кажется, человек пять, среди которых на удивление Инна Колотова и Лука. Да кто бы стал к ним прислушиваться! Одна родственница и наверняка от зятя помощь получает. Второй вообще сумасшедшим признан и до сих пор вроде как не в себе, на улицу выходит за тем только, чтобы картошки взять из общего амбара и у старого грачевника перьев насобирать, а как выйдет, всегда озирается, от любого звука вскрикивает – ну точно, не в себе.

Гораздо хуже начали относиться к Радлову, когда он вступил в должность на месторождении, ибо ему приходилось много общаться с рабочими, а рабочие – люди чужие, живут обособленно, веры им нет. И тем, кто с ними якшается, веры нет.

Не было на свете деда Матвея, и особо рьяно за Петра никто не заступался. А, с другой стороны, сгинул и Шалый, и на Петра никто не нападал. Даже говорили с ним вежливо, опасаясь, как бы не натравил своих рабочих. Косились только и за спиной обсуждали, но это, в общем, ничего.

За прошедшую осень Радлов похудел еще сильнее, хотя окружающие не особо-то замечали изменения. Для них это было все равно что сравнивать между собой двух слонов, африканского и индийского: первый, конечно, гораздо крупнее, и тем не менее оба они огромны.

Однако с необъятным туловищем уставшего человека происходили и другие изменения, подчас пугающие. Мощный слой подкожного сала как будто растекся внутри, отчего на животе появились неровные впадинки, рытвины и плотные комки, похожие чем-то на камни – они хорошо прощупывались между складок.

Борода на отвисших щеках стала раза в два больше, походила на невзрачный осенний кустарник, густо запорошенный снегом – сквозь русые ветви пробивалось много седины. Глаза утонули в синюшных мешках, и кожа вокруг них отливала серым. Сердце прихватывало чаще, усилилась одышка. Сила в руках до сих пор сохранялась, только вот сами руки сделались тяжелыми, двигались медленно, будто все суставы покрылись ржавчиной и скрипят. И действительно, при резких движениях внутри у Радлова что-то скрипело. Весь он был как поломавшийся, устаревший механизм, который все еще по инерции функционирует, постепенно сбавляя обороты и угасая.

При этом он научился засыпать ночью, но спал две-три минуты да тут же вскакивал в холодном поту и больше уж не ложился. Подобный режим изматывал куда сильнее, чем ранешняя бессонница.

А снилось всякий раз одно и то же – как в комнату заходит Лизавета, садится у края койки, со стороны Тамары, плачет и жалобно причитает: «Не убивай нас. Прошу, не убивай нас, папа». Радлов не знал, к чему это, но ощущал тревогу. Иногда он думал: «Может, Лиза боится, что я ее забуду?», – и отправлялся на кладбище. Прихорашивал могилку, чистил памятник, беседовал с фотографией. Кошмары, увы, не прекращались.

В декабре ударили морозы, инеем покрылось всё, что только можно, даже оконные рамы со стороны комнат. Примерно тогда же на участке Петра по забору пошла трещина – видимо, и давно уже материал истлел, а низкая температура стала последней каплей. В трещину настырно лезла наледь и расширяла ее, потому Петр решил не откладывать ремонт до лета: съездил в Город за облицовочным кирпичом, цементом, заодно заказал новые чугунные ворота – старые-то в петлях еле держались, разворотили их год назад местные, когда в хлев пробирались да подворовывали.

Теперь хлев стоял пустой и ненужный, и Радлов сложил там все, что требовалось для ремонтных работ, однако к забору долгое время не прикасался: то на месторождении возникали неотложные дела, то приходила документация по обогащению руды, которую требовалось срочно разобрать, а то просто сбивала с ног усталость.

Новый год не справляли – Тамаре не захотелось. За час до наступления полуночи звонила Ира, поздравляла, желала счастья. Голос только у нее был такой, словно и сама она в это счастье верит не слишком.

2

Утром шестого января Петр получил уведомление от завода с требованием увеличить объемы добычи и тут же отправился к карьеру – обсудить с рабочими. Выходя со двора, еще раз внимательно осмотрел трещину – она была шириной в два пальца, ползла наискось от земли до самого верха и напоминала рваную рану. Радлов тяжело вздохнул, представляя, какой объем работы его ожидает, затем обошел дом и неспешно зашагал на север, в сторону участка добычи.

За деревянным забором, ограждающим карьер, открывался пустырь, усыпанный мелкими осколками камней. Посреди пустыря установлены были административные постройки – прежняя будка бригадира, маленький домик для инженера-геодезиста, где тот производил расчеты и мог следить за процессом, барак для отдыха рабочих.

Далее земля шла вверх, и на этом холмике установлена была смотровая площадка, со всех сторон обнесенная металлическими перилами. Сразу за перилами начинался обрыв, ведущий к месту разработки.

Сам карьер в виде огромного котлована растянулся на несколько километров и уже начал поглощать поле, лежавшее между разрушенным склоном и местной железнодорожной станцией. В стенках котлована были вырезаны широкие уступы, каждый высотой около метра, и всего таких уступов было двенадцать. Издали это напоминало лестницу из двенадцати ступеней, ведущую вниз, к сердцевине земли.

На дне и по горизонтальным поверхностям уступов лениво передвигалась техника. У дальнего конца, на самой нижней ступени, цепной экскаватор вгрызался в породу своими ковшами-клиньями, срезал широкую стружку с золотистыми и розоватыми вкраплениями. Эту стружку тут же подхватывал длинный конвейер, похожий на ленточного червя, и сбрасывал в открытую пасть самосвала. Наполненный грузовик сдвигался с места и по траншее, идущей вглубь уступов, перевозил руду к вагонеткам, а те неслись в сторону завода, извлекая из рельсов скрежет и писк. Вся добыча сопровождалась до невозможности громким, но равномерным гулом – к такому быстро привыкаешь.

Радлов приметил на смотровой площадке инженера-геодезиста и направился к нему. Инженер стоял хмурый – жил он в рабочем поселке вместе со всеми горнодобытчиками, а вчера у кого-то из них был день рождения, так что из-за ночного галдежа выспаться толком не удалось.

– Петр Александрович! День добрый! – поздоровался он криком, чтобы перекрыть шум.

– Добрый, – мрачно отозвался Петр, понаблюдал некоторое время за работой на дне котлована и недовольно поинтересовался: – А почему с одного уступа породу снимают? У дальнего борта больше всего меди, по твоим же расчетам. Экскаваторов много, можно ведь сразу несколько забоев организовать. Людей вроде тоже хватает.

– Нельзя. Вон, видишь, – инженер рукой описал круг в воздухе, издали обводя весь карьер. – Это все уже отработано. А там, – он показал в ту сторону, где машины упрямо раскурочивали склон, – повсюду включения твердых пород, то бишь выемку экскаватором без бурения не сделать. А буровую установку вчера Палыч сломал.

– Тьфу ты, – выругался Радлов. – Мне сегодня пришло уведомление, надо, мол, выработку увеличивать.

– А ты не волнуйся, Петр Александрович! – радостно воскликнул инженер. – По весне увеличим, причем в разы. Здесь закончим, и будем северо-западный склон взрывать, там залежи тоже большие.

– Рабочий поселок хоть не снесет?

– Он же далеко. Разве что окна повыбивает, и то вряд ли, если аккуратно сделать. Ну, знаешь, сначала с одной стороны подорвать, потом с другой, мелкими зарядами.

Радлов помолчал с минуту, как бы вникая в суть услышанного, потом вдруг разозлился и воскликнул:

– Господи, как вообще можно сломать бур?!

– Так он не тот режим бурения поставил. Долото разбил. А вторая установка уже в ремонте, механик третий день копается.

Пока они разговаривали, на площадке появились еще два человека – механик буровой установки и какой-то рабочий, старый человек лет шестидесяти, с огромными залысинами посреди седеющей головы.

– Помянешь черта, он и появится, – весело произнес инженер, кивая в сторону механика, и ухмыльнулся. – Починишь-то когда? Работа скоро встанет. Начальство вон просит выработку увеличить, а у нас простой.

– Так это, вертлюг же нае….ся. А я давно говорил, ее надо было в ремонт нахер отгонять! А теперь-то чего? Менять надо.

– Меняй, – вклинился в разговор Радлов. – Вообще у тебя задача какая? Поддерживать механизм в рабочем состоянии. Механизм, как ты говоришь, нае….ся. Виноват кто?

– Деталей нету, – робко заметил старый рабочий с залысинами, желая заступиться за товарища.

– А если я за детали из вашей зарплаты вычту, тогда как? Найдутся? – Радлов издал победоносный смешок, рабочие виновато закивали и исчезли.

Со стороны котлована раздался громкий скрежет, раздирающий воздух в клочья – экскаватор вклинился в твердую породу.

Инженер нецензурно выругался, затем пояснил:

– Ну все, встали. Бурить надо. Теперь только завтра продолжим, – тут он развернулся к Радлову и осторожно добавил: – Как-то бы на завод отписаться, что меди к весне больше будет, а сейчас никак.

– А не страшно? – спросил Петр изменившимся, глуховатым голосом. – Не страшно такое письмо отправлять?

Инженер долго не мог ничего из себя выдавить, потом собрался с мыслями и хрипло сказал:

– Немного. Петр Александрович, может быть, ты? А? Знаешь, тут после бригадира-то все боятся предписания нарушать… ну, кроме тех, кто пьет. Палыч-то с механиком квасят, им все нипочем.

– Попробуем, – согласился Петр да тут же начал о другом: – Слушай, мне бы дома забор отремонтировать. Трещину заделать да кирпичом обложить для прочности. Поможешь?

– А рабочие тебе на что?

– Сам-то посмотри, как они все делают. Сикось-накось. Ну, так что, поможешь?

Инженер согласился.

По окончании смены он был у радловского дома со своим инструментом – мало ли, какой-то нужной приспособы не найдется, так чтоб не бегать за ней через полселения.

Трещину залатали цементом, разведенным в кипятке, дабы не застыл на морозе, затем принялись делать кирпичную кладку, превращая забор в неприступную стену.

Почти сразу к ним подошел один из местных жителей, который раньше соседствовал с дедом Матвеем, а теперь вынужден был любоваться из окон на голую землю с торчащими из нее обломками – дом-то снесли в ту самую ночь, когда Ира попала в больницу.

– Ты чего на этом берегу так поздно? – поинтересовался Радлов с приветливой интонацией.

– В Вешненское ходил. А на обратке дай, думаю, загляну, чего тут происходит. На завод поглядел – дым-то шибко валит!

Матвеевский сосед с любопытством осмотрел часть нового забора, улыбнулся дерганой улыбкой, вроде как от зависти, и спросил:

– Ремонт, получается, затеял?

– Стенка растрескалась, к лету бы совсем упала. В мороз, конечно, работать не ахти, но если все правильно сделать – не развалится.

– Ну, понятно, – сосед вдруг разгневался. – Люди недоедают, а ты благоустройство себе делаешь! Двадцатью мешками с зерном откупиться решил, да?

– Сдурел ты, что ли, – произнес Радлов беззлобно, ибо сил на злобу не осталось никаких, а сердце слабо, но неприятно ныло. – Иди отсюда, пока цел. Я, знаешь, не обязан весь поселок содержать. Чем мог – тем помог.

– Ты-то и верно не обязан. Жируешь, когда голод близится, – сосед сплюнул, выражая презрение, и пошел прочь.

Инженер наблюдал за сценой с явным удивлением и, когда недобрый гость удалился, задумчиво протянул:

– М-да. Народец у вас.

– Они думают, будто это я заводом управляю, – Петр пожал плечами.

Инженер прыснул со смеху, долго не мог успокоиться, так что в смехе начали сквозить истерические нотки, потом продышался и тихо проговорил:

– Местные могут думать, что угодно. А мы-то сами там работаем. Не на самом заводе, конечно, да ведь сталкиваемся постоянно. Нет, я строителей хорошо помню, я здесь с закладки фундамента живу, – он пугливо огляделся и продолжил еще тише: – Их не видно и не слышно было. А как завод появился – они разом и исчезли, будто и не существовали никогда. Рабочие выдумали, что это тени какие-то были, для отвода глаз, а здание-де само по себе выросло, – инженер улыбнулся, желая скрыть страх, и добавил с деланым весельем: – Ерунда, конечно! Но чертовщина явная.

– Поди нашим это расскажи.

Радлов пригласил инженера на чай, но тот отказался и спешным шагом направился в сторону рабочего поселка.

В воздухе начали пролетать одиночные снежинки. Хрупкие и белые, срывались они с пушистого неба, и окунались в полотно дыма, стелящееся над землей, и делались созревшей крупой, а крупа падала в размытые сугробы и умирала в грязи. «Как человек», – пронеслось в голове у Радлова.

Дома пили чай – Тома для хорошего сна, а Петр для утоления голода, еда все равно в глотку не лезла.

– Для чего они так со мной? – разорялся он, сидя на кухне. – Зачем? Разве я не помогал?

– Когда человек ничего не делает для других, с него ничего и не спрашивают, – спокойным тоном отозвалась Тамара. – Но стоит только помочь, и тебя уже считают обязанным. Так уж люди устроены. Не все, конечно, да ведь многие.

– А Матвея уважали за то, что всем помогал.

– Мы же с тобой тут самые зажиточные, это людей злит. Матвей-то бедный был. Он для них свой, понимаешь?

– Я здесь двадцать лет живу. Больше даже, – лицо у Петра перекосилось, красные от бессонницы глаза затянуло слезливой пеленой, и он жалобно, с какой-то даже детской интонацией, совершенно не вязавшейся с его грузным телом и расползающейся во все стороны пегой бородой, спросил: – Выходит, я никому не свой?

3

В феврале морозы сошли на нет. Холода, конечно, стояли, но не слишком крепкие. Старую гору насквозь продувало ветрами. По грязному снегу мело золой.

К тому времени запасы в общем амбаре значительно оскудели: крупы лежало только три мешка, почти разошелся картофель, две коровы пошли под нож, а оставшиеся с голодухи молока практически не давали.

Несколько человек, из тех, что были моложе пенсионного возраста, нашли возможность покинуть селение – кто-то работу нашел в соседней области или столице, а кто-то сорвался наобум. Все они хотели продать участки заводу, как в свое время Андрей, но участки больше не покупали. В итоге отписали задаром и навсегда уехали, затаив горькую обиду на Радлова – им казалось, будто именно он отобрал у них землю.

На переписанных участках сразу снесли дома и теплицы, редкие деревья выкорчевали, а ставки, которые там попадались, засыпали песком. Однако по-прежнему ничего не строили, и деревня превращалась понемногу в блеклую пустошь.

Жители, оставшиеся в родных местах, зачастили в Вешненское за едой. Цены, конечно, кусались, да ведь и с голоду помирать не охота, так что брали по чуть-чуть, пшено для себя и сено для скотины.

Двадцатого февраля туда отправилась и Тамара, чтобы затариться мясом да еще матери продуктов купить – благо, двойной оклад мужа позволял жить лучше, чем год назад.

На рынке, у лотка со свиными обрубками, она лоб в лоб столкнулась с одной женщиной из селения, кисло ей улыбнулась и поприветствовала.

– И тебе не хворать, – ответила женщина, но таким тоном, будто мысленно желала прямо противоположного: хворать бесконечно, а еще лучше как-нибудь помереть в мучительной болезни. – А ты чего здесь?

– Утром маме хотела еды отнести, да не нашла ничего, что бы она ела.

– Вообще-то люди с голоду едят все, что дадут. Особенная она у тебя, что ли?

Тома услышала наконец эти недобрые нотки в голосе собеседницы, вздрогнула от приступа гнева, но сдержалась и ответила миролюбиво:

– Она старенькая совсем, организм поберечь нужно.

– Ну-ну. Ремонт, я слыхала, сделали?

– Да что ж вам неймется-то с этим ремонтом! – Тома натянуто улыбнулась. – Забор новый поставили и только.

– И как оно, крепости от односельчан возводить? Боитесь, что ли, что мы влезем да разворуем?

– А хоть бы и так! За прошлый год всю калитку разломали на заднем дворе, даже ворота из петель выбили!

– Вам полезно, – огрызнулась женщина. – Муженек-то у тебя шибко жадный. На заводе своем столько деньжищ заработал, а селу двадцать мешков зерна по дешевке привез.

– Каких деньжищ? Ты что несешь? Петя на заводе просто работает, за зарплату. И не очень большую, кстати.

– За дуру-то не держи меня! Мне Иркина мать рассказывала, что сама наблюдала, как муж твой на заводе всё в одиночку делает. Пошла на территорию да все увидела!

– Туда вообще-то не пускают никого.

– А ее пустили! – с убежденностью в голосе парировала собеседница. – Муженек твой не приметил, как она вошла, вот и пустили! А вы у нее за это деньги вымогали, которые ей дочь отдала! Да!

– Господи, у тебя с головой все в порядке?! – воскликнула Тома, опешившая от столь удивительных россказней. – Каждый в селении знает, что она деньги сама отобрала у Ирки.

– Нет! Они потом миром договорились и поделили! Неужто многодетная мать врать станет?! Я уж лучше ей поверю, чем вам! Люди с голоду пухнут, а ты, вон, у лотка с мясом прохлаждаешься!

Тут женщину понесло окончательно, и из раззявленного в истеричных потугах рта вырвался звенящий крик:

– И бригадира Петька утопил! Потому что бригадир хотел правду рассказать! Я вчера своими ушами слышала, как мужики это обсуждали.

– Ты еще скажи, что Петя мой самолично коммунизм развалил и Иисуса распял, – пошутила в ответ Тамара.

– Мы вот ваш завод разнесем к чертям, тогда поглядим, до веселья ли тебе будет.

Женщина развернулась и пошла на другой конец рынка с гордо поднятой головой, словно только что одержала победу в тяжелейшем бою. Тома посмеялась сама с собою, не веря, что люди всерьез станут обсуждать подобные бредни, но тут же ей сделалось страшно – а коли станут, что тогда? Не из дома же бежать. Пожалуй, не зря новые ворота стоят. Ой, не зря…

Избавившись кое-как от дурных мыслей, Тамара купила несколько свиных голяшек, треть головки сыра и несколько готовых каш из смеси протертой крупы, щадящей зубы и желудок – это для мамы. К матери она и направилась, минуя дом – Петр все равно пропадал на месторождении.

Инна Колотова почти всю зиму просидела в четырех стенах, поскольку еду ей приносили либо дочь, либо зять, с которым у старухи установился наконец шаткий мир. Она поблекла и ссохлась пуще прежнего, но все еще держалась молодцом и даже рассуждала на удивление здраво. Вероятно, происшествие с Ирой как-то отрезвило ее, вернуло чувство реальности.

С Томой сидели за столом, обедали да общались.

– Все-таки хорошо, что ты за Луку не вышла, – выдала вдруг Инна. – Он, вишь, больной оказался, а мы и не знали. Радлов-то мужик хозяйственный, – тут старуха улыбнулась, криво раскрыв свой беззубый рот, и весело добавила: – Хоть и боров, а с ним не пропадешь.

– Ой, мама, – недовольно протянула Тамара. – Ты бы как-то определилась окончательно. У меня-то с памятью все хорошо. Раньше ты все говорила, мол, за Луку выходи, он работящий, а что до судорог на лице – так с лица воды не пить. Это я слово в слово помню. Потом убеждала к Пете присмотреться, он и Луки побогаче, и выгоду умеет извлекать. Еще позже внезапно оказалось, что Петя всем плох! А теперь он снова всем хорош! Нет, я, конечно, рада, что ты наконец-то снова моего мужа за человека признаешь! Но со стороны выглядит смешно, честное слово.

– Поучи мать еще! Я, поди, дольше твоего живу, жизнь-то повидала! Чай, не животные мы, чтоб все время одно и то же говорить.

– В смысле?

– А в том смысле, что у коровы что ни спроси, а она все одно – «му» и только. У ней и сытость «му», и голод тоже. Человеку-то разум дан, чтоб думать, оттого мнение и меняется. Ежели раньше казалось мне, что вы меня выселить хотите – ну что с того, ну мать у тебя дура старая, чего теперь, злиться? А нонче-то я вижу, что мужик хороший, – Инна выдержала небольшую паузу. – Шалого-то он как разукрасил! Я ж поначалу перепугалась, а потом думаю – вообще-то правильно! И сразу как-то Радлова твоего зауважала опять. А Лука… хороший человек, да болезный.

Она взмахом руки подозвала дочь ближе, чуть перегнулась через стол и шепотом сказала:

– Лука ночами-то воет. Прямо как собака дворовая воет. А еще по стенам стучит. Точь-в-точь как тот старик, который в прошлую зиму от гриппа помер да неделю провалялся.

– Сочиняют, может. Местные сочинять горазды.

– Нееееет! – растянула Инна, откинулась назад и продолжила громче: – Я ж с ним сама говорила! Добежала в оттепель. Чего, спрашиваю, в стены долбишься? А он мне: муравьи у меня. По стенам, говорит, ползают, так я их давлю. Представляешь?

– Странно. К нему Петя часто забегает, ну ненадолго, так – проверить, все ли хорошо. Вроде муравьишку только один раз видел, и то осенью. Расплодились, наверное.

– Да не могли расплодиться-то! Аль букашки всякие, по-твоему, на холоде живут? У него же дом промерз насквозь, топит раз в неделю только. Я ж грешным делом подумала, как бы он там не закоченел.

– Ой, надо тогда Петю предупредить, чтоб в следующий раз получше все осмотрел.

– А сама чего?

– Боюсь, – призналась Тома и потупилась. – Боюсь в глаза ему смотреть. Не знаю я, как после смерти Ильи с ним себя вести, как разговаривать. Не знаю и все.

– А он-то знал, – туманно ответила старуха.

– Чего знал?

– Лизонька когда наша… в общем… приходил же. И к тебе, и ко мне.

Тамара помолчала немного, потом с силой выдавила из себя:

– Да стыдно мне перед ним!

– Чего это?

– У него сын умер год назад примерно. И он от этого с ума сошел. И помнит до сих пор, как в первый день. Значит, очень любил сына, понимаешь! А Лиза… в апреле два года будет, как ее нет с нами. И я живу, занимаюсь хозяйством, ем, сплю… грусть накатывает, но теперь уже редко. Выходит, я свою дочь любила меньше?

– Глупости-то зачем говорить? Я внучку очень любила, души в ней не чаяла! И Лизонька мне всегда: чего, мол, бабушка? Любила тоже. Я по осени-то к ней часто в гости приходила! И по весне буду! Жаль, сейчас не могу, на морозе задыхаюсь, – старуха немного сбилась, но взяла себя в руки и подытожила: – Только я тоже с ума не сошла. Так что к дочери своей ты прекрасно относилась, уж я-то знаю! И не в любви дело. Просто Лука разумом слаб. А ты, почитай, в меня! Баба сильная, всё на себе вынесешь.

– Сильная-то сильная, а как мне сегодня на рынке пакостей наговорили – чуть не разревелась.

– Кто?

– Да Ленку встретила.

– Ну? И чему дивиться? У вас же с юности вражда. А нонче она вообще от зависти пухнет! Муж-то у нее – алкаш, даже с Бориской Шалым пару раз пил, а это последнее дело! Под старую жопу-то вообще все мозги пропил! Давеча тут всей деревне рассказывал, будто покойники к нему приходили. С завода, мол, вышли старик, который по стенам стучал как раз, и тот паразит-утопленник, который позапрошлой осенью пшеницу сжег, и на него, значит, идут. Вообще из ума выжил, дурень.

– Мама, и откуда тебе все известно! Дома же сидишь.

– Так соседи-то навещают меня. Иной раз как языками зацепимся, ой! Полдня пролетит.

– Общение – это хорошо, – задумчиво протянула Тома. – С Ленкой и мне самой понятно. А остальные-то нас за что вдруг возненавидели?

– Да с голодухи верят люди во всякое! Я ж и сама раньше думала, что Радлов на заводе воду мутит. Матвей-покойничек переубедил меня. Ты не переживай, тяжелые времена кончатся – и ненависти конец придет.

– Хорошо, кабы так.

Тамара посидела еще немного и отправилась к себе. Подкрался вечер, неся на хвосте сумерки, так что Петр был уже дома – чертил что-то на втором этаже.

Тома долгое время стояла в дверном проеме залы, незаметно наблюдая за вязкими движениями мужа, похожего на оплывшую скалу, потом вошла и рассказала о ссоре в Вешненском.

– Плюнь, – коротко отрезал Радлов, не отрываясь от чертежей.

– Обидно просто, что все думают, будто ты на заводе сам все делаешь. За тебя же и обидно, – она тяжело вздохнула и поинтересовалась: – Петь, а почему там никого нет? Может, просто автоматически всё работает?

– Едва ли, – Петр пожал плечами. – Для автоматики тоже ведь люди нужны. На карьере у нас этой автоматики полно, а рабочих около сотни трудится! Ее же необходимо включать, выключать, чинить, обслуживать – как минимум, на каждый станок по машинисту требуется. А там никого.

– Странно это, что никого…

Радлов весь сжался и промолчал. Тома продолжила о другом:

– Представляешь, Иркина мать всем говорит, будто собственными глазами видела, как ты на заводе станками орудуешь.

– Кто б ее еще туда пустил, двери ни перед кем больше не открываются. А Ира, кстати, звонила, пока тебя не было. Замуж выходит скоро.

– Лишь бы на сей раз по-настоящему, – съязвила Тамара, но без особой злости.

– Нет-нет, все организовали уже. Ни за что не догадаешься, за кого!

– И за кого же? Кто счастливчик?

– Андрей.

– Наш Андрей? Тот, который первым участок продал?

– Именно он! Я вообще не в курсе, как они там встретились. При условии, что он вроде как очень недобро отзывался о ее прошлом… – Петр смутился и долго подбирал подходящее слово, – …занятии.

– Да парень он практичный, расчетливый, а ты же Ирке деньги вернул. Может, это помогло ему изменить мнение.

– Их дела. Андрей хотя бы точно не обидит. Меня, кстати, на свадьбу пригласили.

– Поедешь?

– Если ты мне плешь за это не проешь, то поеду, – Радлов расплылся в широкой ухмылке, радуясь собственной шуточке.

– Да кто тебе ее когда ел! – игриво возмутилась Тома. – Поезжай, конечно.

4

Через неделю была у Ирины свадьба, в Городе в каком-то скромном ресторанчике. Невеста сияла от счастья, а движения ее были медлительными и плавными. Петр при встрече как-то пристально на нее поглядел, широко заулыбался и спросил так, чтобы никто больше не слышал:

– Ир, а ты часом не беременная ли?

Женщина смутилась, полушепотом ответила:

– Третий месяц только, – затем неосознанно потянула руки к своему животу и добавила: – Вообще-то никто не замечает, мы и не говорили.

– У меня глаз наметан. Но я ни гу-гу, – Радлов приложил палец к губам и хитро подмигнул.

Веселой вышла свадьба. Гости поздравляли, вручали подарки да конверты, гудели и шумели. Жених глядел на конверты жадно, но к Ире явно относился хорошо – то по спине рукой проведет, то поцелует, то слово ласковое скажет. Сама Ира не пила, но никто особого внимания на это не обратил, поскольку и жених осилил лишь половину стопки – Андрей вообще алкоголь никогда не уважал.

А вот Радлов пил. Пил много и размашисто. И отплясывал так резво, и был весел и доволен, словно Лизу замуж выдавал.

К концу застолья его разморило от опьянения, жуткой стенокардии и усталости – у любого ноги загудят, коли столько танцевать, тем паче у грузного человека в возрасте.

Домой его довез Андрей, поскольку приговоренные им полстопки успели за день выветриться. Радлов распластался мертвым грузом поперек задних сидений и заплетающимся языком лепетал:

– Андрюша… ты пра… прости за дом… уж как завод цену поставил… ох… а себе-то я чуточку только. Чуточку только! А они же мне так и написали… а я себе… а они пишут, премия, мать их, включена. Слыхал такое? Премия включена…

– Да ладно, Петр Александрович, – спокойно отозвался водитель, с трудом угадав смысл этого набора слов. – Кто старое помянет, как говорится. И потом, о других думай, а себя не обидь. Так что не переживайте.

Добрались ближе к ночи, затемно.

Радлов выкарабкался из машины у западной расщелины – хотел проветриться, чтобы сильно не напугать жену. Ветер обдувал его со всех сторон и немного отрезвил – в голове, конечно, была сплошная муть, но хотя бы чувство равновесия более-менее вернулось. В рабочем поселке дома стояли от ночи темные, ни единого огонька в окнах не замечалось. Между домов натянуты были веревки, и вывешенное на них белье хлопало от порывов ветра. Других звуков не доносилось, так что кругом царила относительная тишина.

Подходя к своему дому, Петр увидел, как двое местных жителей что-то малюют на отремонтированном заборе, а третий ржавой стамеской ковыряет облицовочный кирпич. Рассвирепел Петр, бросился на них да всех распугал.

Первым делом он осмотрел повреждения от стамески – обнаружил несколько неглубоких царапин и небольшую дыру с крошащимися краями, проделанную вплоть до старого забора, который служил основанием для стены. Затем уставился на две надписи, жирно выведенные углем, но из-за темноты и опьянения поначалу ничего не разобрал. Буквы плясали, путались, и получалось что-то вроде: «дезсь ивжет». Несколько раз проговорил Радлов про себя это загадочное «дезсь ивжет» и наконец сумел прочитать. Первая надпись гласила: «Здесь живет жадная тварь». Ниже было приписано: «Убирай заво». В уставшем мозгу Радлова мельком пронеслась мысль, что, вероятно, возомнившие себя народными мстителями жители разбежались, не успев поставить букву «д».

Он попытался стереть угольные черточки, но не сумел – руку только запачкал. Понурый и обессилевший, вошел он во двор, дополз до входной двери и уселся на полу прихожей. Его встретила перепуганная Тамара и сорванным голосом произнесла:

– На улице шуршал кто-то. Я не пошла. Страшно стало.

– Там… написали, – Петр не смог закончить фразу и махнул рукой.

– Ты чего? – невпопад спросила женщина, не зная, как подступиться к нетрезвому мужу.

– Никому я не свой, вот чего!

Он долго сидел на одном месте, тупо разглядывая кусок противоположной стены да ноги снующей перед ним Тамары, потом издал какой-то нечленораздельный, но крайне агрессивный звук, медленно поднялся, пошатался немного на месте, как бы нащупывая баланс, чтобы не упасть, и рывком открыл дверь.

– Петь, да ты пьян совсем! Не ходи никуда.

А у Петра нервы сдали, так что он молча вывалился наружу, взял в гараже канистру с бензином, доковылял до амбара, вытащил из него два мешка крупы – все, что на тот момент оставалось от четырех центнеров, – облил их и поджег. Пламя вспыхнуло сразу. Радлов слушал, как под горящим джутом трещит и лопается ядрица, жутко и злорадно смеялся да приговаривал с угрозой:

– Никому я не свой! Ах, так! А никому я не свой!

Когда костер потух, он вернулся к себе, развалился на втором этаже на диване, прикрыл веки и куда-то поплыл. Уснуть не смог, но из-за алкоголя, бурлящего в крови, настолько сильно увяз в пелене образов, обычно являвшихся ему по ночам, что это почти походило на сон – почти, ибо обстановка комнаты сквозь полуприкрытые веки все же виделась отчетливо.

А кроме комнаты, виделась Лизавета – сидела поодаль, смотрела пристально да говорила:

– Не убивай нас.

– Даже не собирался, – безразлично ответил Петр призраку и повернулся на другой бок, чтобы ничего, кроме однотонных обоев, не видеть.

Утром про сожжение крупы прознали местные и еще больше обозлились на Радлова. Даже ругаться приходили, однако ворота им никто не открыл.

Впрочем, некоторые жители неожиданно сказали: «Ну, доконали мужика. А он, может, и с заводом не при делах, много мы в производстве-то понимаем». Но таких было мало.

По странному стечению обстоятельств, еще через день в селение вернулись Шалый и его рябой собутыльник – истощенные, облезлые и трезвые. С собой они притащили мешок с льняными семенами и половину говяжьей туши, перемороженную, лежалую, но не испорченную – явно где-то украли. Не очень-то их жаловали в деревне, но на сей раз приняли с распростертыми объятиями – выбор голодных всегда очевиден.

5

Мясо Бориска снес в общий амбар, льняные семена припрятал где-то в укромном месте да отправился к матери. Рябой следовал за ним, но в некотором отдалении, чтоб ненароком не навредить всему делу своим несуразным видом. Хотя у Шалого видок тоже был не очень – нос, перемолотый Радловым чуть ли не в кашу, сросся неправильно и теперь смотрел куда-то вбок, а переносица была вся расплющенная и неровная. Кроме того, при малейшем касании из него всякий раз начинала течь кровь, но это особых хлопот не доставляло, если в драки не ввязываться.

Пока они отсутствовали, земля под их избой перешла заводу как незаселенная, а саму избу разломали бульдозером, как на всех прочих опустевших участках, и жить им стало негде.

Мать Бориса не пустила, бросив ему через дверь:

– У меня нет сына!

– Мама, ты чего? – Шалый пытался обратиться к ней ласковым тоном, но получалось развязно. – Я ж не пил четыре месяца! – подождал чуть-чуть и добавил: – Я еды в селение принес. Вон, мы с товарищем приволокли тушу говяжью. Да в щель-то хоть глянь, трезвый я!

Дверь скрипнула, пожилая женщина пристально осмотрела сына через щелочку, затем отворила дверь нараспашку и недоверчиво спросила:

– Тушу приволокли? Украли, небось?

– Че сразу украли? Нам, может, за работу дали, были же мы где-то все это время!

– Вам за работу? – женщина ухмыльнулась. – Ладно, хоть поселку отдали. Не совсем, значит, ты облик-то человеческий потерял! За Ирку уж не буду отчитывать, опозорила она нас. Ну, коли ты вернулся помочь, так дело похвальное.

– Только хер пойми…

– Не выражайся! – перебила его мать.

– Да, прости. Непривычно же. В общем… – Шалый заговорил крайне сбивчиво, как любой человек, привыкший использовать нецензурную брань и лишенный такой возможности. – В общем… ну… жить негде. Избу-то нашу этот… Радлов присвоил и снес. Он же заводом управляет, да? Вот, значит, и снес он.

– Конечно, он, кому ж еще, – лицо женщины смялось в морщинистую гримасу ненависти. – Приходил по осени. Деньги у нас с Машей отобрал.

– Не беда. Я его хорошенько проучу в скором времени! – Бориска оскалился, предвкушая расправу над давним врагом, но тут же выдохнул и спросил: – Пусти нас, а? Обмыться хоть. Некуда же идти.

Пожилая женщина подумала с минуту, потом отошла в сторону, пропуская гостей. Внутри Бориска вручил ей несколько кусков мяса, загодя отрезанных от большой туши, и мать оттаяла еще больше, даже заулыбалась.

Плотно пообедав и счистив с себя вековую грязь, Шалый решил пройтись по селению да поглядеть, как к нему теперь люди относятся. И в этот раз рябой следовал немного позади.

Через два дома им встретилась Маша, возвращавшаяся от соседей – убегала за маслом, поскольку у самих не нашлось.

– Иди-ка сюда, сестрица, – подозвал ее Борис.

Маша испуганно ахнула, но подошла послушно, как всякое забитое и безвольное существо.

– Чего тебе? – спросила она полушепотом.

– Порадуйся, я теперь с вами жить буду!

Глаза у женщины округлились от ужаса, а Шалый между тем продолжал:

– Не боись, я теперь добрый. Денег Иркиных не осталось у вас?

Маша отрицательно помотала головой, но взгляд потупила – врать не умела нисколько. Бориска схватил ее за горло, потряс и хрипло проговорил:

– Ты давай не п…. мне тут! Знаешь, что я с Иркой проделал? Тоже, что ли, хочешь?

– Н-не хочу, – отозвалась Маша, заикаясь. – Перед-дала она мне т-тайком от матери. Т-только мало осталось.

– Мало, не мало, тащи все, что есть.

Женщина ринулась в сторону дома, но Шалый больно схватил ее за руку, развернул легко, как щепку, и пригрозил:

– Матери что ляпнешь – задушу и в болоте спрячу, поняла?

Маша хмыкнула что-то в ответ.

– Ловко ты с ними! – с восхищением прокомментировал рябой, когда жертва скрылась из виду.

Через пять минут она вынесла три тысячи с мелочью, отдала их брату в руки, спешно вернулась к себе, заперлась и разревелась – тихо-тихо, чтоб мать не услышала.

Шалый с рябым на все деньги закупились в Вешненском водкой, незаметно пронесли ее в дом под видом вещей и тем же вечером устроили попойку. Нализались до беспамятства, в лесу ведь об этом только и мечтали. Бориска на радостях расколошматил резную тумбочку в прихожей и всю ночь гонял собственную мать из комнаты в комнату, угрожая ей топором.

Поутру, когда они напились до изнеможения, старуха выгнала их на улицу да с тех пор предпочитала поддерживать борьбу сына с Радловым на расстоянии, и желательно на значительном.

Тогда-то пьянчуг и приметила Инна Колотова. Несмотря на холод, который затруднял ей дыхание, Инна добежала до зятя, и вместе они поехали к участковому. Но участковый этих посетителей с прошлого раза запомнил. Испугался, что опять придется кого-нибудь объявлять в бесплодный розыск, за который начальство по голове не погладит, да спешно умчался по несуществующим делам, чтобы никого не принимать.

Бориска со своим рябым товарищем не пропали. Их приютил тот самый спивающийся мужичок, который в стародавние времена пару раз с ними веселился, а недавно увидел покойников, выходящих с завода. Жена его, Ленка, против такого подселения протестовала, но мешок льняных семян резко ее переубедил.

Втроем они и пили до самой весны, не просыхая, вместе с хозяином нового обиталища. Ради смеха иногда выходили в селение побуянить, но не слишком, чтобы не потерять слабое расположение местных, которым они начали пользоваться после пожертвования говяжьей туши, или зажимали Ленку по углам. Впрочем, тоже не слишком настырно, чтоб и муж не приметил, и сама женщина не осерчала – идти-то было больше некуда, а в лесу им, кажется, не очень понравилось.

Заснеженный март минул без особых происшествий.

В апреле сошел лед с озера и ставков, и все поняли, что зима наконец отступила.

 

Глава сороковая. Медь на воде

Лука сидит в пустоте, слышит влажное дыхание внутри стен своего дома, или слышит собственное дыхание, только со стороны – он не знает. Угнетенный разум, на миг вырвавшийся наружу, вновь начинает тонуть, отторгать окружающую действительность, и вот уже Лука беспокойно озирается по сторонам, недоверчиво заглядывает в детский гробик и спрашивает, зачем-то вслух:

– Где бригадир? И… где ребенок?

Он уже не понимает, что сам же их и уничтожил. Голова болит, в голове разрыв – где-то в сердцевине, глубоко под макушкой. В этом разрыве застревают мысли, трепыхаются и бьются о стенки черепной коробки-западни, как пойманные бабочки, и не могут продолжить свой ход. И, так же, как бабочка в попытках высвободиться ломает крылья или теряет окраску, мысли теряют какие-то хвостики – то начало пропадет и сгинет безвозвратно, то конец.

Лука хватается за виски, пытаясь унять боль, и думает… о чем? Сплошь разрозненные клочья, мешанина из полуфраз и полуслов, и смысл не разобрать. Вот маленький Илюша, которого нет. У него серые глаза. Разве умер? Умер. Илья. Или я? Видимое – настоящее. Видимое – это настоящее? Или настоящее невидимо? Видимо-невидимо птиц. Их ловил кто-то. Кто-то с медными зрачками. Кто? А глаза у него серые. А глаза это зеркало…

– …души, – подсказывает надоедливый голос в голове и тут же умолкает под гнетом бессвязных идей и воспоминаний.

Податливая реальность отзывается на эти воспоминания, услужливо собирает крупицы воздуха воедино, и вот уж на дне колыбели лежит младенец с серыми глазками без зрачков, а через мгновение лежит мертвый Илья, весь какой-то скрюченный, с подогнутыми ногами, ибо тяжело ему поместиться в детском гробике. Лука жмурится. Тьма обступает со всех сторон. Во тьме тихо, только доносится какой-то мерный гул да ощущается запах гари. Лука помнит, что гарь бывает там, где горе, но дальше мысль не идет – бьется в конвульсиях, падает в разрыв внутри головы и пропадает.

Тяжелые веки ползут вверх, ясное зрение обращается чередой кривых зеркал, и по их влажной поверхности скользит отражение детских ручек. Это младенец извивается в деревянной колыбели. Глядит своими медяшками, молчит и улыбается. И опять счастлив Лука, и опять счастье-Лука. Лепит пташек на убой да радостно наблюдает за их гибелью. Пташки умирают без счета, одна за другой, одна за другой, отмечая ход никуда не идущего времени.

И опрокидывается в небытие зима бесконечно долгого дня, и снега за окном уж нет, а только плач, сырость и отяжелевший от водяной взвеси дым. Лука понимает, что там, где время до сих пор существует, наступила весна.

Но для него весны нет, а есть лишь сумрак единственного дня в календаре – дня смерти Ильи и дня его воскрешения.

Иногда в этом застывшем сумраке появляются огромные рыжие муравьи. Прогрызают дыру в стенах и пробираются из мастерской, кишащей насекомыми до верху. Лука бьет по муравьям кулаками, но те почему-то быстро перелетают в другое место, хотя вроде и не перелетают, а скорее исчезают здесь и появляются там нетронутыми. И гонится обувщик за насекомыми, и колотит по дышащим стенам, и отзываются стены вздохами. А муравьи живы по-прежнему.

Тогда Лука без сил валится на колени, плачет отчего-то да кривит лицом. Муравьи подхватывают его слезы и уносят прочь. Ибо если младенец кормится птицами, а птицы – золой, то муравьи неизменно кормятся слезами.

– Посмотри, что у тебя в глазах, – настойчиво призывает внутренний голос.

Лука отнекивается. Много раз отнекивается, но в какой-то момент замечает свое отражение в оконце, за которым распласталась ночь, и подходит к нему, как завороженный.

– Когда снаружи темно, тогда всякое окно – зеркало, – подсказывает голос.

Обувщик видит свое размытое лицо. Видит впалые, как у мертвеца, щеки и глазницы, и в глазницах – влажный уголь. А в левом глазу что-то мельтешит. Лука наклоняется к стеклу ближе, улавливает в своем зрачке черную тень. Черная тень расправляет крылья, показывает острый клюв и начинает проклевывать склеру изнутри. И от глаза по всей голове распространяется такая боль, какой никогда не было – от нее звенит в ушах, а вокруг разбегаются красные точечки. Глазное яблоко трескается со звоном, клюв показывается наружу. Лука отскакивает от оконца, хватается за изувеченное лицо и кричит. Но птица клюет и режет ему пальцы, выныривает из-под слипшегося века, выпархивает наружу и садится на край койки. У нее смоляные перья и смоляные глаза-бусины.

Лука смотрит в окно, ловит свое отражение и видит, что глаз каким-то чудесным образом зарос.

Птица все еще сидит на койке. Младенец в гробике оживляется, повизгивает и тянет к ней ручонки. Лука стоит, как вкопанный.

– Неужто и её скормишь? – спрашивает внутренний голос.

А Лука не смеет пошевелиться.

Птица громко гаркает и выпархивает в оконце сквозь стекло, не нарушая его целостности. Младенец истошно и противно орет, надрывая глотку и выпучивая медные глазища. Голос в голове почему-то хохочет.

Почти сразу или много позже по комнате проплывает тень. Чужеродный голос истошно орет:

– Беги!

Обувщик не может бежать. От головной боли отнимаются ноги.

Тень ложится на койку, обернутую рваной простыней, и из толщи ее выглядывает лицо взрослого Ильи.

– Отдай его нам, – шепчет бесформенная чернота в маске сына.

– Отдай его нам, – шепчет другая такая же чернота, незаметно появившаяся у входа. На ней – лицо Лизаветы.

– Отдай его нам, – присоединяется к ним возникший у окна бригадир, утонувший в болоте.

И еще множество теней наполняют помещение, глядят грозно своими посмертными масками да витают над колыбелью.

Лука пересиливает себя, хватает младенца, заботливо кутает его в первую попавшуюся тряпицу и выбегает на улицу. На глаза давит ночь. Под ногами хлюпает месиво из талого снега и разрушенного в пыль камня.

– Отдай же, отдай! – голосят тени позади.

Лука крепко-крепко прижимает к себе ребенка, даже не обращая внимания, что у того медяшки вместо глаз, и бросается в сторону озера, почему-то надеясь, что там не достанут.

Забегает в холодную воду по пояс и вдруг понимает, что в руках-то ничего и нет, кроме пустой тряпицы. Медленно опускает голову, чтобы удостовериться. Сердце внутри леденеет.

Младенец действительно исчез. Где-то высоко смеются бесформенные тени, праздную победу, а Лука глядит вниз и видит, как по поверхности озера плывут две медные пластины, постепенно растворяясь и превращаясь в алые разводы.

Волны расходятся по неспокойной воде. Красной россыпью тонут останки медяшек.

Легкий ветерок обдувает обувщика, он дрожит от холода и с ужасом осознает, что давным-давно догадывался о таком исходе, ибо Илюша умер, по-настоящему умер, а не-Илюша навечно бы с ним не остался. Разум не умеет воскрешать. Разве что птиц.

Тут Лука вспоминает, что и раньше уже вырывался из мрачной темницы наружу, и всякий раз при этом угадывались очевидные, но неопознанные признаки грядущего бедствия.

И вот перед мысленным взором Луки растекается лужа у старого грачевника. В ней стоит мутная, до краев наполненная отражением ночного неба вода. Красная лента расплетается поверх нее – отблеск от прожектора ржавого локомотива.

И еще вспоминает обувщик. Перед ним болотная вода. Красная кровь стекает с его руки, пораненной птицей-стеклом, растворяется и делится своим цветом.

И сейчас вода. Красная россыпь от медяшек опускается на дно.

Вода. Красная?

 

Глава сорок первая. Пустошь

1

В конце апреля озеро стало красным, а чуть позже и все ставки. Некоторые из местных приметили расплывающиеся по поверхности водоема розовые пятна сразу, как только сошел лед, да не придали тому значения – мало ли, течением занесло в озеро какую-нибудь заплутавшую нельму, та поела всю непуганую плотву, а розовые пятна это всего лишь рыбья кровь, следы недавней охоты. Но пятна разрастались, набирали цвет, смешивались с водой, и к концу месяца посреди селения вместо чистого горного озера оказалась рытвина, заполненная красно-бурой жидкостью.

Жители, уставшие после продолжительной зимы, подняли панику не сразу. Взрывы на месторождении, рассыпанный по земле черный песок и падеж птиц приучили их к таким происшествиям, и каждый новый признак упадка вызывал лишь апатию. Да вот беда – вскоре покраснела вода в колодцах.

Два года назад, когда впервые нарушился естественный порядок вещей и снег растаял слишком рано, под землей появилась ветвистая сеть заводского водопровода, впервые обнаруженная Радловым. Трубы тянулись ко всем участкам в селении, и если раньше водопровод был лишь у нескольких жителей, которые рыли и тянули его самостоятельно, то за последнее время к нему подключились практически все дома. Он шел от реки, со стороны северо-восточного горного склона, и приносил в деревню гораздо более чистую воду, чем в озере. Однако оставались те, у кого руки так и не дошли провести себе трубы, так что в двух семействах до сих пор по старинке пили и умывались из колодца, мылись только в бане и в жилых помещениях ничего, кроме рукомойника, не имели.

Двадцать восьмого апреля один старичок из местных сослепу напился красной воды и слег с жуткой болью в животе. Жил он с женой и братом-вдовцом. Брат на следующее утро отправился в рабочий поселок, попытался призвать тамошних обитателей к ответственности и был бит – несильно, впрочем. Жена, ясное дело, подняла крик на всю деревню.

Шалый в тот момент сидел в своем новом жилище, в тесной душной атмосфере, и пил с двумя сотоварищами – да и как не пить, коли жизнь скучна! Рябой курил в уголочке да сплевывал на пол, хозяин дома недовольно на него поглядывал, но сказать от страха ничего не смел, а сам Бориска оживленно рассказывал о лесных похождениях:

– Ох, и дубак в декабре стоял! Этот вон, – указал в сторону рябого, – окоченел до полусмерти. На обогрев-то только три бутылки водки взяли да за осень выпили. И тут терпила какой-то выныривает среди леса. Я смотрю: е…ь, там одёжа сто́ит, как полдеревни нашей. Клифт-то на нем шибко теплый, до сих пор его ношу, – он указал в сторону вешалки, где висела толстая плотная куртка темного цвета, на утином пуху, с меховым капюшоном. Помолчал немного, собирая спутанные от опьянения мысли, и продолжил: – Ну, думаю, аржан с него нехилый будет. А он подлетает и такой: я, мол, заблудился, компас потерял, помогите. И рюкзак полон жратвы! Подфартило нам с этим дурачком, короче. И лопатник при нем оказался, так мы на эти деньжата до февраля жили.

– Вы чего… убили человека что ли? – уточнил хозяин дома, а осоловелые глазки его округлились от ужаса.

– Мы-то? – переспросил рябой, сделав последнюю затяжку. – Не боись, по башке просто е…ли и шмотки сняли.

– Замерз, поди, бедолага.

Рябой бросил окурок на пол, затоптал его и сказал, весело хмыкнув:

– Да выполз, наверное. А если замерз – так и хер с ним. Нечего уважаемым людям на глаза попадаться.

– Правильно! – поддержал Шалый и даже кулаком по столу ударил. – Оно ведь как: ежели мне чего надо, я беру. А если ты при этом возбухаешь – ну так сам напросился. Это же справедливо! – он нахмурился, словно пытался схватить ускользающую в пьяном тумане идею, потом пошатался сидя и закончил: – Я могу брать всё, что захочу. Если мне это нужно – оно уже мое. Сила! Кто сильный – тот имей все. А если дохляк какой гонит, мол, это мое, не отнимайте, так ему в рыло надо дать. Потому что ежели у тебя отбирает авторитетный человек – ты ему, падла, должен спасибо сказать, ты ему должен ноги целовать… да? Потому что он – сила!

Бориска вытащил сигарету, долго не мог попасть ею себе в рот оттого, что руки тряслись, наконец сумел закусит фильтр, затянулся и повторил заплетающимся языком:

– Сила, б…ь!

Тут в комнату вошла запыхавшаяся жена хозяина дома. Скинула пальтецо, обтерла раскрасневшиеся щеки и недовольно произнесла:

– Может, дымить-то хватит в доме. Прокурили уже все вещи, дышать невозможно!

– Ленуся, – протянул Шалый и подмигнул. – Айда к нам, красавица!

Ленуся расплылась в довольной ухмылке, поскольку красавицей отродясь не была со своим плоским лицом да чересчур худым, почти скелетообразным туловищем, но тут же одернула себя и строго сказала:

– Сидите тут безвылазно, а в поселке-то жуть, что происходит!

– А чего ж происходит? – осведомился ее муж.

– Так вчера у Захаровых на участке еще и колодец покраснел. Этот смурной дед, который не видит ни черта, из колодца напился и больной слег. А сегодня Тимоша пошел к рабочим, разузнать, чего да как, а они его избили. Степановна-то сейчас бегает, народ собирает, чтоб к карьеру идти.

Бориска и рябой переглянулись, а Ленка возмущенно добавила:

– Хоть бы кто мудака жирного заставил завод снести!

– Так мы и заставим, – ответил Шалый. Его охватила какая-то восторженная трясучка, так что даже хмель почти весь улетучился. – Этот Радлов давно уже зазря землю топчет.

– Тю, как ты его одолеешь-то? – Ленка рассмеялась. – Вон, физиономию тебе в прошлый раз разукрасил, до сих пор кривая.

Глаза у Шалого засверкали неистовой злостью, так что из-под сеточки засаленных волос пробились два тлеющих уголька. Он даже сделал едва заметный рывок в сторону женщины, но, вспомнив все тяготы жизни в лесу, сдержался и спокойно пояснил:

– Вдесятером одолеем! Да и сердечко у него слабенькое, – Борис презрительно цокнул языком. – Так что надо просто под дых бить, пока приступ не случится, а потом глядеть, как сам загнется.

Шалый опрокинул в себя еще рюмку, для храбрости, схватил рябого за шиворот, и вместе они вышли на улицу.

Был серый безветренный день. Слякоть под ногами немного присохла на солнце и отливала стальным блеском.

Через два дома толпились люди, человек пятнадцать, да что-то бурно обсуждали. Бориска с собутыльником подошли к ним и заявили в один голос:

– С Радловым надо разбираться! А то потравит нас!

– Так сейчас все на месторождении, – отозвался один мужчина. – И Радлов, и рабочие с ним. Скажем, пусть сворачивают добычу.

– Мы это, поможем, вдруг что, – произнес Шалый. – Тимошку-то, говорят, избили.

– Тоже мне, помощники, – пренебрежительно сказал коренастый старичок с волосами, напрочь выбеленными сединой. – Два алкаша.

– А что бы вы жрали в марте без двух алкашей? – огрызнулся Шалый.

Некоторые в толпе одобрительно закивали, кто-то выказал недовольство, но в итоге решили идти вместе.

На участке добычи тем временем бурили последние уступы отработанного карьера. Буровая установка широким сверлом протыкала породу и дробила ее на мелкие части. Радлов, инженер и несколько механиков стояли на смотровой площадке, облокотившись о перила, и оживленно беседовали о предстоящем взрыве. У барака для отдыха курили двое рабочих.

Именно к этим двоим местные и ринулись. Вперед всех выскочил Шалый, толкнул одного рабочего, так что тот гулко ударился спиной о стену здания, ударил его в живот и самодовольно засмеялся, глядя, как жертва скрючилась от боли пополам. Впрочем, радость Бориски длилась недолго, поскольку второй рабочий с размаху стукнул его по носу. Хлынула кровь, Бориска закрыл лицо руками, завизжал и спрятался в толпе, стоявшей позади него. Рябой рванулся вперед, чтобы защитить товарища, но, заметив широкие плечи противника и его огромные кулаки, трусливенько ретировался.

– Чего накинулись-то? – с деланым безразличием поинтересовался широкоплечий, помог присесть своему напарнику, ползающему по земле, и закурил снова.

– Вы же с утра одного из наших избили! – крикнул старичок с выбеленными волосами.

– Верно! – подхватили другие голоса. – И вода в озере красная стоит! Хватит уже нас травить!

– Ну, был с утреца какой-то тощий, разорялся, что мы ему колодец испортили, – рабочий жадно затянулся, выдохнул дым через нос, сплюнул и спокойно продолжил: – А потом пригрозил наши дома спалить. Орал на всю улицу, спать не давал. Поколотили мы его малеха, чтоб потише был.

– Правильно пригрозил, – прошипел Шалый, все еще прячась за спинами. Кровотечение у него остановилось, только на лице остались ржавые пятна. – Мы вас всех сожжем!

– Ты помолчи там, да! – прокричал рабочий. – Получил, что ли, мало? Взял, накинулся на человека, а он вообще дома сидел, детей успокаивал, пока ваш полоумный орал ходил.

Местные при упоминании детей пришли в замешательство. Довольно долго молчали да переглядывались, не зная, что предпринять дальше. Наконец вперед вышел приземистый мужичонка и несмело спросил:

– Так это… озеро зачем отравили?

– А мы как будто специально! Это ж медь, е-мое! Медное производство! А очистки нет. И вся гадость сливается в озеро. Семьи же у нас, дети, у кого-то тут, а многие уж давно в Город перевезли от греха подальше. Кормить надо их, правда? Есть работа, и мы рады. А коли что не так, разбирайтесь с начальством.

Подоспело и начальство. Радлов с инженером, заметив столпотворение позади барака, спустились со смотровой площадки к людям. Шалый истошно завопил:

– Ребята, бьем их!

Но никто почему-то не шелохнулся, даже рябой. Четырнадцать человек стояли на каменистой россыпи, как вкопанные, и молчали, словно застигнутые врасплох. Только Бориска прыгал и скакал от злобного нетерпения, но один ничего делать не хотел – нос-то у него с тычка кровить начинал, а Радлов вряд ли ограничился бы тычком. И Шалый трясся от страха и гнева, рычал, как голодное животное, но из-за чужих спин не выглядывал.

– Я так понимаю, все по поводу озера? – уточнил Петр.

Собравшиеся закивали, кто-то тихонько добавил:

– …и колодцев.

Петр выдержал паузу, мысленно выстраивая свою речь, и начал:

– Вода покраснела, потому что в нее сливают медьсодержащий раствор после переработки руды. Пить ее, ясное дело, нельзя.

– Жить-то нам как?! – донеслось из толпы.

– Еще два года назад водопровод подведен ко всем участкам в поселке. У каждого есть возможность вывести трубы внутрь дома. И, кстати, почти все вывели! В трубах вода чистая! Мыться и готовить на ней можно, пить тоже можно, но кипяченую, потому что напор подается с устья реки, а в реке могут всякие паразиты водиться.

– Не заливай нам тут! – возмутился старичок с выбеленной головой. – Вон, у Захаровых никакого водопровода нету!

– Господи, да есть у них всё! Под землей проведено, и холодная вода, и горячая, и канализация. Пусть подключатся и сантехнику в дом поставят! Если вдруг кто-то еще не подключен – это надо сделать.

– Убирай завод! – вразнобой крикнули несколько человек.

Радлов тяжело вздохнул и пояснил:

– Я не руковожу заводом. И убрать ничего не могу.

– А кто руководит?!

Тут в перепалку вклинился инженер и произнес:

– Вас никто не обманывает, руководство сидит где-то в Городе. Показатели на производстве высокие, в газетах ему второй год хвалебные песни распевают, так что повлиять на текущую ситуацию невозможно. Либо уезжайте, либо приспосабливайтесь, других вариа…

– Ты че за хмырь?! – провизжал рябой. – Мы тебя вообще не знаем!

Инженер растерянно пожал плечами, а Радлов, набрав воздуху в грудь, вдруг заговорил громким командным голосом:

– Значит так! Вон в том закутке, – указал на будку прежнего бригадира, ныне пустующую, – будет сидеть наш сантехник, начиная с сегодняшнего дня. Заявки о подключении к водопроводу оставляйте у него. Мойки и прочее поставим за свой счет, так и быть. А теперь просьба разойтись.

– Да пошел ты! – послышалось из толпы. – Мы всегда знали, что ты человек гнилой! Чуть что – и ты против нас, против односельчан пошел! Правильно тут говорили – чужак ты! Хоть и столько живешь здесь – а чужак!

Радлов отвернулся и медленным, тяжелым шагом направился обратно к площадке. Жители за его спиной бесновались и выкрикивали гадости.

– Может, бульдозером их? – шепотом предложил инженер.

Радлов долго молчал, затем дал добро, добавив:

– Смотрите только, чтоб никто не пострадал.

Через пять минут со смотровой площадки инженер заявил в громкоговоритель:

– Внимание! Сейчас будет пригнана горная техника! Убедительная просьба разойтись!

Толпа разбушевалась еще сильнее, но вскоре из-за барака показался огромный бульдозер с зубастым навесным щитом, и все смутьяны вмиг исчезли.

Через час люди утихомирились, пошли строчить заявки в тесную будку – двоим действительно необходимо было подключиться к водопроводу, а еще человек пять решили схитрить и бесплатно поставить новую сантехнику. Таким, впрочем, отказывали, так что к концу дня некоторые жители возненавидели Радлова еще больше.

Сам Радлов после разгона толпы продолжил наблюдать за тем, как у дальнего края карьера бурили породу. Механики разошлись, а инженер следил, чтобы бульдозер вернулся на выработку, так что Петр стоял в одиночестве. Глядел на широкую рытвину, расстилавшуюся перед ним, внимательно рассматривал ее черное дно, серые от минералов края и желтые кляксы в некоторых местах – высыпания серы. Осколки пустой породы, валявшиеся внизу, были темные и зернистые. Кое-где попадались зеленые камушки – они были покрыты окислами меди, оттого и приобрели неестественный цвет. Вдали, слева, тянулась горная гряда, которую в скором времени предстояло разрушить.

А Радлов стоял и думал, за что это все на его голову осыпалось, если он никому не желал зла.

Вернулся инженер, отер лоб от пота и весело произнес:

– Разогнали мы твоих. Ох, и трудный народ у вас.

– Да не трудный, а доверчивый больно. Еще завистливый, конечно, но это от плохой жизни. Пустит кто дурной слух, а они и верят. А если слух про того, кто живет чуть получше других – тогда уж точно верят.

– Ума, значит, нет у людей.

– Ум-то как раз имеется. И вот думают они своим умом: как так, я же хороший человек, а живу плохо. Значит, тот, кто живет лучше меня – плохой, – Петр усмехнулся как-то грустно и добавил: – Это потому, что справедливости нет.

– Петр Александрович, давай-ка не философствуй. Глупость – она всегда глупость. Рабочего вон избили зачем-то, – инженер подумал немного и перевел тему: – Ты, кстати, что думаешь? Когда гряду сносить будем?

– Позже. Последние уступы еще не отработаны, твердую породу, которую пробурить не удалось, надо подорвать, там тоже залежи есть, – Радлов указал на бур, разгрызающий камни, и начал объяснять, попутно обводя рукой те места, которые имел ввиду: – С двух сторон, слева и справа, заложим взрывчатку в скважины и от ОША подожжем.

– С электрическим детонатором-то безопаснее, на расстоянии.

– Не, – Петр отмахнулся. – Еще взрывную сетку монтировать. От шнура быстрее. Сколько он там горит?

– Метровый отрезок ровно полторы минуты. Несколько раз с Палычем проверяли – всегда так, секунда в секунду.

– А хватит, чтобы отбежать?

– Так два метра резанем, делов-то, – инженер усмехнулся.

– Тогда как закончат бурить – отзывайте технику, делайте скважину и закладывайте заряд. И работы еще на месяц хватит.

– Не хочешь гряду взрывать? – догадался инженер. – Поэтому тянешь?

– Может, и поэтому. В любом случае, карьер надо полностью отработать.

Работы свернули примерно через два часа. Машины отогнали на безопасное расстояние, подготовили поверхность и проложили шнур.

Поджигал Палыч – суетливый человечек в возрасте, которого трезвым на месторождении никто особо и не видел. Спустившись в котлован, он расправил отрезок шнура, зажмурился, чиркнул спичкой, поводил ею в воздухе за пару сантиметров до цели и, громко выругавшись, бросился бежать. Рабочие, наблюдавшие за процессом со смотровой площадки, покатились со смеху.

– Палыч! – крикнул ему инженер сквозь хохот. – Возвращайся, не достал!

Суетливый человечек бегал еще и еще и только с четвертой попытки умудрился поджечь шнур, после чего заорал, как резаный, и вприпрыжку поскакал к укрытию.

Раздался гром, прокатился раскатами по горной гряде, но дальше не пошел, так что в селении никто ничего не слышал. Часть дальнего борта карьера обрушилась, испустив облако гари и пыли.

Палычу одобрительно похлопали, а Радлов подытожил:

– Через недельку со второй стороны подойдем. А остальное уж ближе к лету.

– Тебе виднее, – согласился инженер. – У меня, кстати, уведомление для тебя. Отвлекли эти оголтелые, забыл сразу вручить.

– Как прислали? – рассеянно уточнил Петр.

Инженер уставился на него удивленно и пояснил:

– Слушай, Петр Александрович, у тебя от бессонницы ум за разум заходит. Таблетки бы попил какие. Ты ведь знаешь, на завод только тебя пускают. А если ты сам уведомление не забрал – его в почтовый ящик скидывают, который на заводских воротах висит.

– Нет-нет, – Радлов отрицательно помотал головой. – Я имел ввиду, так и не видели, кто скидывает?

– Да какое там! Хоть карауль, а все одно – не поймаешь.

2

Вернувшись домой после смены, Петр поужинал вместе с Тамарой, поднялся на второй этаж и сел читать газету. Просмотрел скучные заголовки, выцепил затуманенным взглядом пару предложений, затем наткнулся на статью о строительстве поселка на севере, резко оживился и позвал Тому.

– Что стряслось? – обеспокоенно спросила женщина, войдя в залу.

– Ты вот послушай, что пишут, – он расправил газетный разворот для удобства и зачитал вслух: – «В сорока километрах от живописного горного озера…». Это, кстати, про нас. Ну, красный цвет – живописный, ничего не скажешь! – Петр улыбнулся, как всегда, радуясь своей остроте, и продолжил: – «… горного озера на средства ШМЗ был построен комфортабельный жилой комплекс. В ближайшие месяцы туда планируется переселить всех жителей Шонкарского поселка. На заводе уверены: люди будут счастливы переехать в новые дома». Каково, а?

– Нас выгоняют? Оно, может, и неплохо, здесь ведь не жизнь, а мука сплошная.

– Не знаю. Я помню, как в прошлом году писали, будто у нас здесь все прекрасно, высотки строят, люди приезжают. Ага, как же! Тогда уже гниль была сплошная, а сейчас только гаже стало. Газетам веры нет, так что надо еще посмотреть, чего они там такое выстроили.

Тут Петр вспомнил про уведомление, забытое в кармане куртки, и спустился в прихожую. В конверте была бумага следующего содержания:

«Начальнику участка открытых горных работ;

Управляющему производственного цеха;

И. о. заместителя директора ШМЗ им. Мелехина

Радлову П. А.

Уведомление: 33/19.5.6.13.1.13/14.16.4.10.13.29

В связи с расширением производства принято решение переселить жителей вашего поселка. В 46 км от вас по северному направлению (карта прилагается) выделена территория для застройки. Застройка осуществляется жителями самостоятельно. Выделение дополнительных денежных средств для возведения жилых строений не запланировано.

Вам необходимо донести указанную информацию до населения и обеспечить освобождение территории вокруг озера до 1 июля текущего года.

В случае неисполнения вами служебных обязанностей вы будете уволены».

Прочитав текст до конца, Петр вдруг схватился за сердце и начал задыхаться. Бумага вылетела у него из рук.

– Петь! – с ужасом воскликнула Тамара и бросилась к мужу, сползающему по стене на пол. – Петенька! Плохо? Скорую? Я вызову сейчас. Или давай лучше в больницу, а? Так быстрее, я поведу.

Радлов сел, подогнув под себя ноги, прохрипел что-то невнятно в ответ и принялся часто-часто дышать. Тома дрожащими пальцами расстегнула ему ворот и побежала на кухню – за лекарством.

Когда она вернулась, мужу полегчало. Он сидел с закрытыми глазами, рукой отирал пот со лба и верхней губы, но дышал ровно.

– На, выпей, – женщина протянула стакан и таблетку.

– Не хочу, – отказался Петр, тяжело выдохнув. – Отпустило ведь.

– Выпей, я сказала, – повторила Тома командирским тоном.

Радлов послушно проглотил таблетку, запил ее водой, делая большие жадные глотки, и поднялся на ноги.

– Ну… ты как? В больницу едем?

– Нет. Мне уже хорошо. Я на неделе ко врачу съезжу, не переживай. Занервничал просто. В уведомлении пишут, на новых участках дома строить надо самим. А у наших денег-то нет для стройки. Передо́хнем там все.

– У нас с тобой деньги есть. И тебя скорей всего из-за должности никто не погонит. Маму только заберем к себе жить, – тут лицо Тамары перекосилось от гнева, и она выдавила из себя: – А на остальных плевать. Пусть дохнут. Ты им всю зиму помогал – и что в ответ? Оскорбления да вредительство. Нет, они заслужили.

Петр неуверенно кивнул, зашел в спальню и, не раздеваясь, развалился на койке. Тома недовольно поморщилась и чуть не попросила его раздеться прежде, чем лезть в постель, но в последний момент передумала – болеет все-таки, может, у него и сил нет раздеться.

Она осторожно легла рядом, свернулась калачиком, наказала будить, если снова поплохеет, и почти сразу забылась глубоким сном.

3

На следующий день, тридцатого апреля, Радлов поднялся с кровати на рассвете, измотанный трехминутными урывками дремы и сновидениями, приходившими наяву. Ощупал свое необъятное рыхлое тело, наткнулся на новые бугры в складках жира. Эти бугры напоминали твердые комья свалявшегося от времени пуха в подкладке, так что в голове пронеслась мимолетная мысль: «Да я как старый пуховик». Нелепое сравнение рассмешило Петра, он улыбнулся, перелез через спящую жену и пошел в ванную – надо было одежду сменить, которая за ночь пропотела насквозь, и вообще в порядок себя привезти.

Чугунная ванна скрипела под его весом – терлась о стену, постепенно выцарапывая в ней выемку. В этой выемке селилась плесень, до которой никому особо не было дела – есть и есть, пусть живет. Радлов включил душ, громко охнул, потому что вода не успела нагреться, и выскочил наружу. Край ванны в очередной раз со страшным скрежетом вгрызся в стену.

– Ах, ты ж… холодно, – произнес Радлов вслух, покрутил краны, дождался, когда комнатка наполнится паром, и влез обратно.

Вода била его в необъятные плечи и сальную спину, похожую на застывший студень, и стекала вниз до невозможности грязной – в ней перемешивались разводы розового цвета, какие-то крошечные темно-зеленые вкрапления и клочья намокшей пыли. Очень много клочьев намокшей пыли.

Тщательно отмывшись, Петр нашел чистую рубашку и штаны, похожие на два сшитых воедино корабельных паруса, влез в них да отправился в гараж.

– Ты куда? – осведомилась Тома сквозь сон, когда он проходил мимо спальни.

– Так, – неопределенно ответил Радлов. – Надо.

– Плашечку не забудь. Возьми там, на горе, – пробурчала женщина, перевернулась на другой бок и умолкла.

«Какую плашечку? – подумал Петр. – Видать, приснилось чего».

В гараже он завел внедорожник, подождал, пока двигатель хорошенько распалится, и выехал со двора. На ближайшей кочке его сильно тряхануло, выхлопная труба закашлялась и сплюнула облако вонючего дыма, но движок не заглох. Петр сбавил скорость.

После западной расщелины он добрался до трассы и повернул на север. Было раннее утро, туманное да холодное, и машины на дороге почти не встречались. По правую сторону тянулась лохматая стена хвойного леса, по левую – поле, изъеденное мелкими оврагами. За ним ввысь уходил склон неровного холма, и на его верхушке опять начинался лес.

Солнце било в машину с востока. Спасаясь от него, Петр вытащил из-под козырька помятую кепку, натянул ее на голову и развернул козырек набок. В кепке он выглядел смешно, но никто его сейчас не видел, так что не страшно.

Минут через двадцать пейзаж сменился. Вместо лесного массива из земли торчали потемневшие, обглоданные пенечки – здесь валили деревья заключенные из северной колонии. Еще дальше стояла и сама колония, по левую сторону от трассы в некотором отдалении. Унылое серое здание с облупившейся штукатуркой, сквозь которую проглядывал воспаленный кирпич мышечного цвета, было обнесено двойным забором с намотанной сверху колючей проволокой. Рядом топорщились сторожевые вышки – будки на металлических сваях с площадкой для караула и сетчатым ограждением. На одной из них расхаживал уставший караульный с автоматом наперевес. Прочие пустовали – может, пересменка.

После колонии вновь шло поле, утыканное огрызками срубленных деревьев. И опять лес.

Потом Петр заметил кладбище – оно растянулось прямо у обочины, как бы вытолканное соснами поближе к дороге. Поломанные кресты торчали беспорядочно, рыжие и серые холмики под ними были неухоженные, поросли травой. Посреди могил стоял единственный дом, покосившийся, давно заброшенный. И Петр с грустью подумал, что и здесь ведь жили люди, и, быть может, жили только в одном этом доме. Поколения сменялись, семья росла, рождались детишки. И взрослели детишки, и старели, и оказывались вот под этими скорбными крестиками. А последним остался, поди, одинокий старик, потому что семейство истощило землю, на которой обитало, и само тоже истощилось, и череда рождений и смертей пришла к своему логическому итогу. Помер старик, и вот стоит несчастный дом посреди кладбища, и снести его некому. И усопших навестить некому – вся родня тут, в одном месте собрана.

Радлов остановился у обочины, вытащил из кармана карту, приложенную ко вчерашнему уведомлению, и сверился по ней – до территории застройки оставалось километров пять-шесть, не больше.

Петр вышел наружу, продышался, унял сердце, которое колотилось чуть больше обычного. Затем подошел поближе к заброшенному кладбищу и приметил на одном из крестов истлевший веночек. Почти все искусственные цветы с него слезли, так что он напоминал скрученные вместе терновые ветви. Ленточка сохранилась, но от дождей и времени пожелтела, и разобрать удалось только: «…устела без тебя зем…».

«Опустела без тебя земля», – догадался Радлов, потрогал зачем-то иссохшую ленточку и вернулся в машину.

Довольно быстро он добрался до территории застройки, которая резко выделялась на общем фоне. Это была огромная пустошь с перемолотой и сровненной землицей, со всех сторон окруженная соснами. По периметру торчали колышки. На них болталась веревка, разделявшая отдельные участки. На каждом участке был вырыт котлован под будущий фундамент – яма четыре на шесть метров. Всего тридцать четыре ямы. Больше ничего, никаких построек, никаких коммуникаций.

Сразу за пустошью земля дыбилась, потому деревья росли вразнобой, криво и косо. Начиналась череда холмов, а за ними стоял огромный белоснежный ледник – вершина какой-то северной горы.

Так Радлов удостоверился, что если жители переедут сюда, то действительно все один за другим умрут – дома возводить не на что, река осталась далеко, земля гораздо более промерзлая, чем у озера. Территория будущей застройки оказалась пригодна только для захоронений.

На обратном пути Петр завернул в Город, посетил больницу, чтобы обследовать свое неспокойное сердце, и вернулся домой.

– Ты где был-то? – накинулась на него Тома с порога. – Просыпаюсь, никого нет. Думаю, на завод или карьер не мог так рано пойти. Извелась вся.

– Да ко врачу ездил, раз уж вчера поплохело.

– И? Что врач? Что сказали-то?

– Сказали, что все хорошо, – ответил Радлов и заулыбался. А в голове у него пронеслась мысль, обращенная к самому себе: «Ну и врунишка же ты, оказывается».

4

За последующую неделю газетную статью, попавшуюся на глаза Радлову, успели прочитать почти все жители селения. А те, которые не прикасались к газетам, узнали о возможности переселения из слухов. Несколько человек отчего-то вдруг поверили, что им действительно уготовано жилье в современном благоустроенном комплексе, да жутко обрадовались. Но остальные знали, что никакой веры прессе нет, и если уж журналисты усиленно что-то восхваляют – именно оттуда жди беды.

Впрочем, мечтатели, понадеявшиеся перебраться в новые дома, тоже радовались недолго. Так им не терпелось поскорей обжить новое место, что буквально через пару дней они поймали на трассе машину и послали на север одного старичка – проверить, действительно ли в тех краях лучше все обустроено.

А старичок-то как вернулся, так на нем лица не было.

– Там ничегошеньки нет, – говорил он. – Нас на смерть ссылают.

И над поселком нависла атмосфера всеобщего уныния, перемешанная с сырыми облаками да едким дымом. Одни искренне верили, будто выселить их хочет Радлов за прошлые обиды, наведывались к нему в гости и откровенно лебезили, говоря, мол, Петр Александрович, ты прости нас, ты не выгоняй нас, не со зла мы то, не со зла мы это; другие вели себя смелее и заявлялись с требованием денег на строительство жилья, и как ни пытался им Радлов втолковать, что двух его окладов даже близко не хватит на возведение самой плохонькой времянки – не верили; третьи прибегали по ночам, выцарапывали на новом заборе гадливые надписи да от бессильной злобы бросали камни в окна – ничего, правда, так и не разбили, спасало большое расстояние от наружного забора до особняка.

Однажды местные ходили и на завод, чтобы там отыскать справедливость, но наткнулись на неприступные автоматические двери, которые не удалось выломать никаким напором: ни десять человек, ни трактор с поля не справились.

И жители замерли в немом ожидании, как приговоренные к казни, отказавшиеся от всяческих попыток изменить свою участь. Шалый только пытался что-то выдумать, обратить ситуацию в свою пользу. Но Шалый от хмеля был тугодум, и пока ничего не предпринимал.

Пятого мая, под вечер, Петр решил проведать Луку. В поселке было до невозможности тихо, и на фоне тишины еще отчетливей слышался мерный заводской гул. Недавно прошел дождь, грунт размыло, так что Петр при каждом шаге проваливался в грязь, вязнул в ней и вытягивал ногу с силой – оттого идти приходилось медленно.

У самого дома Луки где-то громко завыла собака, и Радлов вздрогнул от неожиданности. А собака никак не умолкала – выла и пела, как полоумная, вторила ветру и порождала ощущение тревоги.

Дверь была нараспашку. В прихожую намело черного песка и сажи, затем на них попали дождевые капли, так что по полу растеклись темные разводы. Радлов шагнул в эти разводы, поскользнулся, но устоял. Сердце колотилось так сильно, как будто в грудину изнутри били небольшим молоточком.

– Лука! – позвал гость. Никто не отозвался.

Петр прошел вглубь коридора, постучался в мастерскую, попытался открыть ее, но не сумел – дверь была заперта. Тогда он повернул в комнату, где раньше обитал покойный Илья, опрокинулся в кромешный мрак и долгое время не мог ничего перед собой разглядеть.

– Лука!

– Да, я здесь, – донеслось из глубины тьмы охрипшим голосом.

Радлов двинулся в сторону звука, тут же обо что-то запнулся и встал, как вкопанный, не смея пошевелиться.

– Господи, да ты чего впотьмах-то? – воскликнул он.

– Так никто не приходит, – ответил Лука и одернул шторы.

Стали видны очертания предметов. Старая простыня на койке была свернута тугим узлом, на полу стоял небольшой гробик – именно на него натолкнулся гость. На дне гробика валялись грачиные перья. А хозяин темницы сидел в самом дальнем углу с лицом, сведенным судорогой – пытался бороться с болезненной улыбкой.

– Кто приходит? – переспросил Радлов, потом догадался и добавил: – Таблетки кончились?

– Потерялись. Давно.

– Как же… давно? Я ведь к тебе приходил, ты ни о чем таком не рассказывал.

– Не рассказывал. Потому что видел. А теперь нет.

Петр не знал, что говорить и что делать, и только корил себя за невнимательность. По крошечному гробику скользнула бледно-розовая полоса – отсвет угасающего заката.

– Что же ты… видел? – поинтересовался Радлов, чтобы прервать повисшее между ними молчание. Молчание казалось невыносимым.

– Илюшу видел. Вон, в колыбельке, у которой ты стоишь. Он маленький совсем был, только родившийся. И сразу на меня похож, представляешь? Подбородочек точь-в-точь как у меня! А радужка глаз стальная. Только в зрачках медь, – Лука выдержал тягучую паузу. – Он исчез потом. Красной водой обратился.

Петр ощутил ноющую боль в сердце, слабенькую, но назойливую, и присел на краешек койки, а Лука продолжал:

– А еще птица была. Вообще-то было много птиц, но эта гнездилась в моих глазах. А глаза – зеркало души. Верно ли я говорю?

Ответа не последовало, но обувщик все равно рассказывал дальше:

– Однажды эта птица из меня выпорхнула. Прямо из зрачка. И в оконце сквозь стекло улетела. Витает теперь где-то. Но, знаешь, хотя бы целехонькая. А мне говорили: где горе, там гарь. Да я в тот раз не понял ничего!

«Совсем он плох, – подумал про себя Радлов. – Ко врачу бы надо, срочно».

– Я знаю, знаю, – как-то обреченно произнес Лука. – Знаю, что ты решил. Петь, мы же друзья с тобой…

– Конечно, друзья!

– Так вот я тебя как друга прошу – не нужно никаких врачей. Тебе кажется, я ересь несу. Но это не ересь. У меня когда младенец в руках растворился, я сразу понял – не Илюша то был, оттого и медь в глазах. Или тебе кажется, не было никакой птицы? Да ведь у человека от горя вся душа чернеет, именно как грач. Гарью покрывается. Поэтому где горе – там гарь и есть. А если пытаешься воскресить кого-то, кто давно умер, да ни во что вокруг не веришь – душа устает и улетает, – он закашлялся, тяжело вздохнул и закончил: – Из меня душа улетела, Петя. Устала от горя.

Радлов обхватил голову руками и каким-то плаксивым, сорвавшимся голосом сказал:

– А говорил, души нет.

– Говорил. Да ее, может, и на самом деле нет. Просто дети умирают. И, значит, будущего нет. Твоя же Тома говорила, раз дети умирают, будущего нет! Знаешь, так отчаянно хотелось создать его, это будущее. Да только в зрачках у него медь и никакой жизни.

За окном снова завыла собака. Пока она надрывалась, двое искалеченных мужчин в комнате глядели в пустоту и не смели ничего сказать.

Закат умер. Пришла синева ночи. Собака тявкнула, издала протяжный стон и куда-то пропала.

– Послушай, – начал Лука. – Нас же умертвят с этим заводом, да?

– Не знаю. Но я в этом участвовать не буду, – Радлов оторвал руки от головы и тусклым взглядом поглядел на собеседника.

– Память у тебя короткая стала, Петр. Поспал бы хоть, – Лука обессилел и перестал сдерживать свою улыбку. И улыбка жуткой, злорадной кляксой расползлась по всему лицу, отчего лицо стало похожим на маску ужаса. Лука хмыкнул и произнес с какой-то странной интонацией: – Бригадир ведь также говорил. Не буду, мол, участвовать. И где теперь бригадир?

 

Глава сорок вторая. О необходимости гробов

Когда Радлов ушел, Лука не шелохнулся. Он напряженно думал, пытаясь предугадать, что же их всех ждет. Что станется с селением. А главное, куда денут дорогие ему могилы. Ничего ведь у Луки не было в жизни, кроме могил.

После исчезновения младенца время незаметно вернулось, дни пошли бесцельные, безутешные, но отличимые один от другого. И если шел дождь, то обувщик точно знал, что это – вчера. А если за окном витала скучная удушливая серость, но дождем не разрешалась – то это, очевидно, позавчера. А Петр приходил сегодня и оставил после себя ощущение надлома, как будто принес пташку с переломанными крыльями, и пташка беззвучно кричала теперь где-то около детского гробика, и от ее беззвучного крика воздух едва заметно звенел.

Лука сидел в самом темном углу, спасаясь от внешнего мира, а мир шел на Луку войной. Утратами и надгробиями нападал мир, выставляя перед собой фотографии покойных близких, и шептал ветром: «гляди, какое счастье мы для тебя приготовили!».

Лука обхватывал себя руками, тряс головой и истошно выл. Он хотел бы умереть, если б пребывал в здравом рассудке. Но сознание его некогда поломалось да рассыпалось на части, а теперь собралось воедино, только вот собралось как-то криво и косо, так что до сих пор не могло уловить разницу между сном и явью, между жизнью и смертью. А если нет никакой разницы между жизнью и смертью – не хочется ни жить, ни умирать.

По лицу обувщика, искореженному вымученной улыбкой, проскальзывает лунный свет, пробивающийся сквозь дым, смрад и оконное стекло. Лунный свет лезет в глаза, а глаза пустые – две стекляшки, облизанные тусклым мерцанием, спускающимся на землю с ночного неба.

Незаметно для себя Лука засыпает, не меняя положения тела, и видит собственный дом, каким он был двадцать с лишним лет назад. Та же комната. Стены только рябью подернуты, будто и не стены, а простыни. Полугодовалый Илюша надрывается криком в люльке – что-то опять не по его, а что именно, поди разбери. Анечка бегает вокруг, причитает, руками размахивает, отвлекая ребенка. А белье-то у нее неглаженое, рядышком лежит. И на кухне закипает что-то. Сплошные заботы.

Лука подходит к семье поближе, чтобы его заметили. Но жена продолжает суетиться по дому, и ребенок все еще чего-то требует истошным воплем.

– Анюта! – зовет обувщик.

– Ой, Лука! – она вскидывает руки, бросается его обнимать. – Что ж ты так давно к нам не приходил? Мы ведь ждем.

– Замотался совсем, ты уж прости, – Лука от счастья чуть не плачет.

– У нас тут столько произошло! Илюша вон лепечет что-то. Я, ты знаешь, раньше думала, дети говорят «агу». А наш себе какой-то «глам» выдумал и целый день его говорит. Может быть, это «мама», не знаю, – жена смеется нервозно, но радостно. – А теперь вот плачет что-то. А я уж не понимаю, что не так делаю. И кормила, и игрушку давала… язык даже показывала, представляешь? Нет. Плачет и плачет, – она беспомощно пожимает плечами и вдруг спрашивает: – Все же хорошо будет?

– Конечно, все будет хорошо, – отвечает Лука и крепче прижимает жену к себе.

Но она отстраняется, глядит настороженно, даже с испугом, и выдавливает из себя неожиданно хрипло:

– Зачем же ты врешь, Лука?

– Я не вру, хорошая моя, не вру, – клянется обувщик. Внутри у него все холодеет.

– Врешь. Ты ведь уже знаешь, что не уберег нас. Ни меня, ни сына. Почему же ты говоришь, что все будет хорошо?

Лука с силой втягивает в себя воздух, ноздри его расширяются, губы кривятся, а уголки глаз жжет. Наплывают сверху веки, и текут слезы.

– Анюта, – говорит он жалобным, упавшим голосом. – Я же тебя любил. И Илюшу любил, слышишь. Только поднимать его без тебя тяжело было. Плохой из меня отец получился.

– Отчего же мы умерли, если ты нас любил?

– Ну… зачем ты так? – Лука рыдает навзрыд и говорит, заикаясь. – Ну зачем, а?

– Вот видишь, – жена улыбается. – Плачешь. Значит, на месте твоя душа, никуда не улетала. Я всегда чувствовала, что ты нас любил. Ты только сам не забывай об этом.

Ребенок в люльке успокаивается и выдает свое «глам». А Лука слышит совсем другое. Лука слышит «мгла». Вздрагивает от страха и просыпается.

Перед ним стоит бригадир. Пытливо смотрит немигающим взглядом да молчит.

– Тебя нет. Ты в болоте утонул, я знаю.

– Меня-то, может, и нет, – отзывается бригадир. – Но задание от завода есть. Помнишь, я предупреждал?

– Мне все равно, – отвечает Лука и добавляет с безразличием: – Тебя нет.

Бригадир наклоняется к нему ближе и шепчет в самое ухо, испуская изо рта могильный холод, от которого кожа покрывается инеем:

– Так уж и все равно? Даже не взглянешь, что у завода внутри?

Обувщик закрывает глаза, пытаясь скрыться от назойливого гостя, ибо если ты видишь то, чего нет – значит, оно живо одним лишь твоим зрением. Но гость не исчезает. Лука все еще чувствует иней на своей щеке и слышит голос:

– Неужели ты хочешь, чтобы тебя тащили силком?

Голова начинает болеть. Тупая, ноющая боль стопорит мысли, в очередной раз обращая их стройное течение в неразборчивый хаос, и вновь опрокидывается время, и если когда-то шел дождь, то это – сейчас, и если когда-то не было дождя – то это сейчас, и удушливая пелена дыма обволакивает туловище, подхватывает его, заставляет подняться и сделать шаг.

Лука покорно выходит на улицу. Ночной холод кусает его за лицо и руки. Дома глядят исподлобья, а опустевшие участки между ними напоминают выжженные пепелища.

– Разве кто-то горел? – спрашивает Лука.

– Пока еще нет, – говорит бригадир и мрачно улыбается.

Озеро в темное время суток черным-черно, лишь по редким красноватым отблескам можно угадать, насколько загрязнена в нем вода. В воздухе стоит водяная взвесь, частицы ее садятся Луке на одежду, на волосы и на лицо, скапливаясь в итоге над верхней губой и бровями. Лука медленно облизывает губы и ощущает горечь.

Завод возвышается над селением бесформенной глыбой с тремя торчащими вверх отростками.

Завод гудит.

Лука подходит к нему один, не понимая, в какой момент бригадир пропал.

Автоматические двери плавно раздвигаются, и гул становится громче. Обувщик делает натуженный вдох, держит воздух в себе, как будто пытается надышаться перед смертью, затем резко выдыхает и входит внутрь. Двери за спиной захлопываются.

С клацающим звуком загорается слепящий свет под потолком, и Лука обнаруживает перед собой огромное пустое пространство с белыми стенами и темно-серым бетонным полом. В некоторых местах пол потрескался, и сквозь трещины угадывается какое-то равномерное движение, но что именно там двигается – не разобрать.

Пустое пространство растягивается на несколько десятков метров вперед. Вдали обувщик видит вертикальную трубу, а позади нее – прозрачную мембрану во всю стену, за которой стоят станки. Обувщик идет вперед и начинает угадывать детали. Труба тянется с самого верха, от крыши здания. Она поделена на поперечные сегменты и напоминает гортань великана. Некоторые сегменты сужаются и расширяются каждую минуту, испуская пар.

Пройти сквозь прозрачную мембрану, растянувшуюся за трубой, не удается, поскольку никакого входа нет.

Лука озирается по сторонам и сбоку видит узенькую лестницу, ведущую на площадку на уровне второго этажа. Эта площадка нависает над станками – вероятно, с нее должны следить за работой всех механизмов. Вокруг нее висит мягкая металлическая сетка. Перед лестницей установлено заграждение, но теперь оно открыто.

Лука поднимается наверх. Его обувь гулко стукается о железные ступени, и воздух рядом с ним наполняется звоном. Сама площадка в ширину не больше полутора метров, но очень длинная. По правую руку тянется череда дверей. Некоторые из них без подписей, на других прибиты таблички с указанием фамилий и должностей.

Обувщик прислушивается к своему неровному дыханию и продвигается вперед, осматривая каждую дверь. На третьей из них значится: «Гуревич, главный бухгалтер». Лука дергает ручку – заперто. На пятой опять висит табличка: «Виноградов, глава отдела внешних связей». На восьмой указано: «Артемьев, заместитель директора». Так Лука доходит до десятой, последней, двери, на которой серебряными буквами выведено: «Мелехин, директор».

Эта дверь чуть приоткрыта. Обувщик тянет ее на себя и видит тесный кабинет с желтыми стенами и большим дубовым столом у дальнего конца. За столом сидит какой-то человек в черном костюме. Он уткнулся в бумаги, и лица не видно.

– Мне сказали, для меня есть задание, – неуверенно произносит Лука.

Человек некоторое время сидит без движения, потом дергает своими белыми руками, как кукла, расправляется одним неуклюжим движением и устремляет в сторону посетителя неживой взгляд. Глаза у человека ссохшиеся, желтые да словно из воска вылепленные, зубы обнажены, а щеки и нос впали. Лука с ужасом понимает, что перед ним полуразложившийся мертвец в погребальном костюме.

– Вы гробовщик? – медным голосом интересуется мертвец, хотя его разваливающийся рот при этом не двигается.

– Я только для Илюши делал, – как в тумане, отвечает Лука и проходит дальше.

– Но делать умеете?

– Умею.

Обувщик дотрагивается до гладкой поверхности стола, наклоняется к мертвецу как можно ближе, но тот никак не реагирует – глядит восковыми огарками глаз в одну точку да только белыми ручками шевелит, и то как-то неряшливо и невпопад: пытается сжать пальцами лист бумаги, но пальцы не слушаются, бумага падает на пол.

Тут Лука замечает, что из спины трупа торчит тонкая металлическая труба, уходящая куда-то под потолок. В трубе есть прорези с обеих сторон, и именно оттуда идет голос.

– Нам нужны гробы, – доносится из прорезей.

– Сколько?

– Сколько сейчас человек в поселке? – голос становится механическим, начинает трещать и прерываться помехами, словно передача на радио.

– Тридцать три пташки кружат вокруг меня, – произносит обувщик, как зачарованный. – Значит, тридцать три человека. Очень многие уехали, – он выдерживает паузу, явно что-то высчитывая, и добавляет: – Со мной тридцать четыре.

Из трубки отвечают прерывисто и тихо, сквозь глухую рябь:

– Значит, вы сделаете тридцать четыре гроба.

– И себе тоже? – уточняет Лука, обливаясь холодным потом.

– И себе тоже. Как же мы вас обидим, – на той стороне кто-то гулко смеется, но смех почти сразу заглушается помехами.

Обувщик трясется от нервного напряжения и не смеет сдвинуться с места. Не двигается и мертвец, ведь он по-настоящему умер и управляется прикрепленной сзади металлической трубкой. Он – ширма для видимости живого собеседника.

– Кто ты такой? – спрашивает Лука, переборов страх.

Из прорезей долгое время доносится лишь белый шум, затем в нем начинают угадываться отдельные звуки. Звуки нарастают, складываются в невнятный ответ:

– Я… то, что против… жизни.

– Смерть?

– То, что против жизни, – повторяет механический голос и замолкает. Помехи звучат еще некоторое время, но вскоре обрываются и они.

Мертвец опадает безвольной куклой.

Лука выходит из кабинета. Голова болит страшно, уши закладывает. По краям глаз что-то подергивается.

Он опирается на сетку, растянутую по периметру площадки, и глядит вниз, пытаясь проследить за работой станков. Однако вместо станков видит огромное буро-красное сердце. Сердце клокочет и бьется, и производит тот самый мерный заводской гул.

Лука кричит.

 

Глава сорок третья. Завод изнутри

Пятнадцатого мая на месторождении готовились к подрыву гряды. Котлован после разрушения последнего уступа расширился на север, поглотив новые участки поля, но дальше шел только пустой грунт, в некоторых местах оплавленный желтым цветом, и продолжать бурить было бесполезно. Потому рабочие копошились внизу, перегоняя технику в безопасное место.

Радлов с инженером обсуждали дальнейшие действия, стоя на смотровой площадке. Радлов опирался на перила и тяжело дышал – погода выдалась очень теплая, с него градом лился пот. Он и раньше тяжело переносил жару под гнетом своего громадного веса, а теперь, от бессонницы, стало совсем плохо. Петр постоянно обтирался платком, пил из бутылки, которую держал при себе, и умывал раскрасневшееся лицо. Инженер расположился напротив – вертел в руках подробную карту местности, тыкал в нее пальцем да рассказывал:

– Значит, гряда идет от расщелины до самого карьера. Протяженность в несколько километров – это очень много, за один раз мы ее никак не снесем. Я предлагаю на склоне отсюда, от карьера, и вот до этой точки, – он указал на карте изгиб линии, обозначавшей горную гряду, – пробурить скважины. Ясное дело, вливать в них будем эмульсионную взрывчатку. Бризантной, конечно, на складе до хрена и больше, но она для более мелких работ пойдет. В общем, перекрывающая порода там очень твердая, забуриваться будем через каждые два-три метра…

– Два дня уйдет, если на такой протяженности столько бурить, – перебил Радлов.

– Зато наверняка. Потом поставим замедлители по всей цепи, чтобы у нас одновременно взрывалось только по четыре скважины, иначе в рабочем поселке окна повыбивает. И вот так у нас вся гряда постепенно сложится, с задержкой в секунду, – инженер показал рукой, как будет складываться гряда: поставил перед собой ладонь пальцами вверх, потряс ею и несколько раз ритмично опустил пальцы книзу.

– М-да, – неопределенно протянул Петр. – Пыли до хрена получится.

– А что же делать с пылью-то? Тут уж ничего не…

К ним подбежал запыхавшийся механик и вклинился в разговор своей сбивчивой речью:

– Это… там… уступ-то отработали… и это…

– Ну что тебе?! – не выдержал инженер.

– Так это… забойку сперли. А ежели взрывать скоро, забойка-то нужна.

Радлов недовольно поморщился и спросил:

– Кто спер?

– Да почем же я знаю! Это… щебень там был… так, может, это… кто для строительства взял.

Инженер покосился в сторону Петра, потом сказал рабочему:

– Значит, сделаем забойку из буровой мелочи и шлака, у нас вон на выезде отвалов сколько. Хоть пригодятся.

– Так это…

– Господи, да иди ты уже! – прикрикнул на назойливого механика инженер, и тот мгновенно испарился.

– Продали, наверное, как стройматериал, – прокомментировал Радлов.

– Возможно. Только тут такое дело… ты, Петр Александрович, конечно, главным поставлен. Но ведь и ты пару дней назад ящик какой-то со склада вынес.

– Верно, вынес. Но совсем другой. После строительства барака, – Радлов махнул рукой в сторону растянувшегося позади длинного здания, – шпатлевка оставалась в ведерках. Эти ведерки в тот самый ящик и скинули.

– А чего ж не купил?

– Покупать долго. Ты знаешь, сердце у меня, – Петр облизнул губы, умыл лицо из бутылки с водой, потом долго хмурился, пытаясь подобрать слова. – Я недели две назад у врача был. Говорят, в любой момент могу… того. У меня ведь жена останется. Она по хозяйству шуршит, денег не зарабатывает. А у нас забор повредили, вроде как от праведных чаяний, – он мрачно усмехнулся. – И в ванной в стене дыра, заделать надо. Иначе потом влага насквозь проест, а меня уж нету – и кто Томке поможет? Надо как-то дом облагородить, что ли.

– Неужели все так плохо?

– Плохо. Если я спать начну – станет получше. Оно же усугубляет. Вот я сплю теперь минут по пять, урывками, и вроде соображать стал, мозгу хватает. А организм изнашивается. Получается, и болячки все обостряются, – Радлов покивал головой, как бы соглашаясь с собственными измышлениями, и вернулся к прошлой теме: – С пылью, ты спрашиваешь, что сделаем. Да ничего и не сделаем. Сейчас пару дней перекурим, подготовим забойку да начнем бурить по длине гряды.

– Да-да, конечно, – рассеянно сказал инженер. – Ты вообще, знаешь… ну… если что-то нужно… или…

– Да понял я тебя, не мучайся. Спасибо.

Инженер свернул карту, оглядел днище карьера и спросил о другом:

– Кстати, с переселением-то решили что-нибудь?

– Я не докладывал никому. Наши сами прознали. Сегодня схожу на завод, буду оспаривать. Потому что там делать нечего, умирать только.

– Ты ведь знаешь, решение сверху подпишут без вашего ведома, и вся земля по бумажкам будет уже заводская. И всех твоих на законных основаниях бульдозерами выгонят – просто скажут нашим рабочим подвести технику и сносить. И они поедут, потому что откажешься – уволят, а детей кормить надо. Вот и вся история. Да и не пойму я тебя никак. Твой дом не тронут, ты заводской и живешь на этом берегу. А люди тебе добра не особо желают. Чего стараться ради них?

– Какие-никакие, а свои, – пояснил Радлов. – Да и не могу я. Ну тридцать одного человека, если без меня, Тамары и матери ее, на смерть отправлять – видано ли?

Инженер хмыкнул, выражая непонимание, и скрылся в своем домике, чтобы точнее рассчитать расположение будущих скважин.

Радлов через полчаса после окончания смены стоял около здания завода. Ему было не по себе, колени тряслись от нервного напряжения.

Автоматические двери плавно разъехались, и Радлов вошел в огромный пустой холл с белыми стенами. Вдалеке сверху спускалась труба, за ней стояла перегородка из непробиваемого стекла толщиной в полуметр, за которой громоздились станки. Станки гудели, раздирая и переваривая руду. Вход на боковую лесенку, ведущую к кабинетам, был перекрыт, как всегда. И ни единого живого человека во всем здании не было.

Включились и затрещали лампочки, по всему помещению распространился чересчур яркий свет. Петр поморщился, подождал, пока глаза привыкнут, и через весь холл двинулся к трубе. Труба книзу расширялась, соединялась с металлическим контейнером, установленным на полу. В контейнере была дверца, а над ней – маленький светодиодный индикатор.

Радлов встал как можно ближе к этой конструкции и громко произнес:

– Никакого переселения не будет! Я отказываюсь в этом участвовать!

Его крик стукнулся о гулкие стены и эхом прокатился по всему холлу.

Вертикальная труба задребезжала, раздался какой-то скрежет и – позже – звук, с которым легкий предмет падает на твердую поверхность. Индикатор загорелся красным.

Радлов открыл дверцу и вытащил из контейнера бумагу с текстом:

«Уведомление: 33/9.16.13

Вам необходимо обосновать причины отказа».

Петр издал нервный смешок, понимая нелепость такого положения, и начал говорить в пустоту:

– На участке застройки ничего нет. Поблизости только зона, ледник да заброшенное кладбище. Дома строить не на что. Люди там умрут.

Вновь заходила ходуном труба, внутри упало письмо, индикатор показал красный свет. Радлов достал документ и прочитал:

«Уведомление: 33/9.16.13

Средства на строительство домов не запланированы. Участки выделены по количеству жителей и оценены дороже, чем земля Шонкарского поселка. Финансовые претензии не являются обоснованными».

– Я повторю! – закричал Петр что есть сил. – Люди умрут!

Труба дрогнула. Замигала красная лампочка.

Радлов некоторое время стоял без движения, как бы в ступоре, потом помотал головой, приводя себя в чувства, унял дрожь в коленях, вытащил еще одну бумагу:

«Уведомление: 17.21.19.20.30/14.18.21.20

Вы обязаны освободить территорию вокруг озера.

В противном случае вы будете уволены».

Петр содрогнулся всем телом, и вдруг на него напала такая лютая ненависть, что он принялся колотить по трубе. Затем запрокинул голову и заорал куда-то вверх:

– Да кто ты есть-то?! С кем я говорю?! А?! С кем я, мать вашу, говорю?! Покажитесь!

Медный скрежет. Красный отблеск скользнул по радужке глаз. Текст:

«Вы будете уволены так же, как ваш предшественник».

Петр смял бумагу, сжал кулаки от бессильной злобы и, пробурчав себе под нос что-то вроде: «Да пошел ты», – выскочил на улицу.

 

Глава сорок четвертая. Грянуло в третий раз

На следующий день разбухшие облака обрушились на землю ливнем и градом. Град был мелкий да почти сразу таял, а вот дождь не прекращался на протяжении недели. Вода затекала в скважины, которые начали бурить под взрывчатку, размывала грунт, из-за чего вязла вся более-менее тяжелая техника, и работы на месторождении временно прекратили. Рабочие маялись от безделья – кто-то пил, кто-то уехал в Город проведать семью, а те, у кого семьи до сих пор оставались в поселке, проводили тихие домашние вечера. Или не очень тихие: мужчины, трудившиеся на горной выработке большую часть дня, отвыкали от своих жен, а жены, почти всегда занятые детьми, отвыкали от мужей, и когда им пришлось целую неделю жить под одной крышей безвылазно – началась ругань. То из одной времянки орут, то из другой; то супруга жалуется на потраченные лучшие годы, то муж кричит о том, как ему все надоело – идиллия, в общем.

Повсеместно расширились ставки, и красные воды убили редкую желтую растительность, поскольку трава по весне вылезла только у самых берегов – хилая и еле живая, от прямого попадания медной отравы она тут же скукожилась, почернела да сгнила.

У одной пожилой четы из местных провалилась почва на участке, и дом покосился. Сени просели, их поднимали домкратом, сыпали под фундамент песок и заливали цементный раствор, но в итоге там все равно образовалась яма, отчего деревянный пол пошел трещинами. Сам дом, впрочем, стоял прочно, так что его обитатели не сильно огорчились.

Двадцать третьего мая, когда ливень наконец иссяк, на месторождении продолжили готовиться к взрыву. С самого утра у гряды надрывалась бурильная машина – накидывалась на каменные уступы и со страшным грохотом прогрызала в них дыры. В воздухе стояла столбом пыль, густая и серая, так что всех рабочих в приказном порядке заставили натянуть защитные маски.

К двум часам дня скважины были готовы.

Радлов в побелевших от пыли сапогах шел вдоль гряды, от днища котлована к ее северо-западному изгибу, где планировалось установить последний заряд. Осматривал каждую скважину, замерял расстояние да напряженно о чем-то размышлял. Иногда на его пути попадались каменистые осколки, так что он запинался о них, ругался и шел дальше.

Из дыр, проделанных в теле старой горы, сочилась влага, но совсем немного. Радлов справедливо рассудил, что такое количество воды нисколько не помешает. У последней скважины он остановился, чуть развернул голову назад и окинул взглядом расстилающееся пространство. Котлован зиял почерневшей ямой с рваными краями в желтой пленке, через него до самых административных зданий тянулись высоковольтные провода, обеспечивающие работу вычислительной техники в домике инженера. Гора уходила ввысь бугристыми уступами, и даже не верилось, что вскоре на ее месте останутся лишь обломки.

Вернувшись к смотровой площадке, Петр по громкоговорителю отдал команду закладывать заряды, которые впоследствии загорятся и передадут ударную волну жидкой взрывчатке. Рабочие притащили к гряде несколько ящиков, выгрузили из них ударно-волновые трубки ярко-красного цвета да стали собирать взрывную сетку, опуская концы трубок с детонаторами на дно скважин.

Из общего барака вышел инженер вместе с каким-то машинистом.

– Ну что, Петр Александрович, бабахнем от души? – сказал инженер весело и засмеялся.

– Да, – рассеянно отозвался Радлов, потом указал на тянущиеся сверху провода и добавил: – Вот их надо снять для начала, повредятся.

– И верно, как-то мы не учли, – тут он повернулся в сторону машиниста: – Подъемник с люлькой пригони на обрыв рядом с карьером.

– Больно вы́соко, с люльки не достать, – ответил машинист.

– Значит, кран подгоняйте, – скомандовал Петр.

Рабочий кивнул и удалился. Петр продолжил наблюдать за тем, как нижний уступ гряды постепенно покрывается ярко-красной паутиной.

Затем к краю карьера с жутким грохотом выехал грузный, неповоротливый подъемный кран. К крюку кое-как приладили самодельную деревянную люльку. В ней находились двое рабочих в спецовках и перчатках. Оказавшись на нужной высоте, они отцепили провода от столбов и бросили их вниз. Провода плетью ударили по земле, посыпались искры. Машинист в кабине крана высунулся из окошка и громко выругался.

– Сам такой! – крикнули ему сверху. – Я как их сюда приделаю? – рабочий в сердцах постучал по деревянной балке, на которую опирался. – Х…ю сколотили какую-то, а я при чем?!

Люлька, мерно раскачиваясь, пошла вниз. На земле другие люди, тоже в защитной форме, подхватили провода и начали их сворачивать.

– Оцепление надо ставить, – задумчиво произнес Петр.

– Да, кажись, пора, – согласился инженер.

– Особо никто не ходит, грузовики поставим просто по периметру.

Радлов отправился в барак, там договорился с водителями, для которых на сегодня работы особо не было, и вернулся на место.

Вскоре со всех сторон загудели и задребезжали самосвалы. Несколько машин выехало со стороны вагонеток, другие – из-под склона, на котором располагалась смотровая площадка. Они встретились посреди котлована, помигали друг другу фарами и юркнули в траншею, ведущую к заводу и озеру – там, за территорией месторождения, необходимо было выставить контрольные посты и не пускать никого из жителей в опасную зону.

Вдоль гряды, от изгиба к карьеру, двинулась зарядная машина, напоминавшая огромного белого жука с металлическим баллоном на спине. Она останавливалась у каждой скважины, вливала в нее жидкую взрывчатку и неторопливо ехала дальше.

У края горного склона машина спустилась в карьер, к отработанным уступам, где тоже были какие-то неровные дыры в грунте, подкатила к ближайшей рытвине и начала заряжать и ее.

– Куда?! – заорал Радлов в громкоговоритель. – Всё! Поворачивай оттуда!

Машинист вышел из кабины и беспомощно развел руками.

– Вот же глухня, – пробурчал Петр себе под нос, отложил рупор в сторону, подошел ближе к перилам. Скрестил перед собой руки, показывая, что работа окончена, а затем махнул в левую сторону. Машинист постучал себя по лбу, влез обратно за руль и повернул налево.

– Замедлители ставьте, – скомандовал Петр, обращаясь к группе рабочих, монтировавших взрывную сеть. – Не более четырех скважин зараз должно срабатывать!

Через полчаса, когда сетка была готова окончательно, всю технику отогнали на безопасное расстояние.

Прозвучало три громких, продолжительных гудка – предупредительный сигнал.

Рабочие собрались на смотровой площадке вместе со всеми начальниками бригад, инженером и Радловым. Зернистый от пыли воздух над месторождением вздрогнул еще от двух гудков – был дан боевой сигнал.

– Ну что, с Богом, помолясь, – произнес Петр, перекрестился и нажал кнопку «Подрыв» на ручном пульте управления.

Над месторождением повисла напряженная тишина, люди толпились на возвышении, затаив дыхание. Время тянулось невыносимо долго.

– Ну где, б…ь, – не выдержал один из рабочих, но ответить ему никто не успел.

Тишину разорвало в клочья. Заряды в скважинах быстро-быстро срабатывали друг за другом, вершина горной гряды постепенно вваливалась внутрь, склоны расходились трещинами, и вся она медленно опадала, раскидывая по сторонам камни и изрыгая вязкое облако дыма и пыли. В продолжительном реве взрыва можно было различить щелчки, с которыми воспламенялись отдельные скважины: щелк-щелк-щелк…

Но на участке у северо-западного изгиба щелчки прекратились и сменились одним мощным, оглушительным грохотом. Он раскатами прокатился по всему котловану, ударил по смотровой площадке, так что некоторые рабочие от неожиданности схватились за уши, и полетел дальше, к селению. Воздух страшно вибрировал. А горное плато резко вздыбилось, подлетело вверх всей своей огромной тушей, зависло на долю секунды и искореженными глыбами рухнуло на землю. Все пространство месторождения накрыло медленно разрастающейся, удушливой пеленой каменной пыли. Пелена эта была настолько плотной, что в ней чувствовались мелкие колючие частички.

Не видно было ничего даже на расстоянии полуметра. Многие зашлись судорожным кашлем. Грохот затих, но пылевое облако продолжало стоять в воздухе, принимая причудливые формы и распуская свои полукруглые лапища все дальше. Накрыло радловский дом. За ним дымка начала наконец рассеиваться.

Когда очертания предметов вновь стали различимы, ошарашенный Радлов приказал дать сигнал завершения. Прозвучало три коротких гудка. Вместо гряды вдалеке было рваное поле бурого цвета.

Петр выплюнул песок, повернулся к рабочим и гневно спросил:

– И какой дебил это наделал? Почему последние скважины-то без замедления сработали?

Рабочие, с ног до головы покрытые бело-серой крупой, таращились на него во все глаза и не смели вымолвить ни слова.

– Нет, нет, окна повыбивало к херам! – продолжал возмущаться Петр. – Точно повыбивало. Сейчас наши придут скандалить.

Но прошел час, улеглась пыль, горную технику вернули на места, а никто из местных так и не появился.

 

Глава сорок пятая. Народный герой

После оглушительного взрыва почти все жители, кроме, разве что, Луки да Инны Колотовой, действительно повылазили на улицу и постепенно собрались толпой.

Дома стояли белесые от пыли и безглазые – стекла в окнах либо вылетели, либо потрескались. Осколки, застрявшие в рамах, дребезжали от ветра, и повсюду в деревне слышался тихий звон. На красной, маслянистой поверхности ставков болтались серые кляксы. Воздух был колючий от невидимых глазу каменных частиц, удушливый и пропахший дымом.

Люди растерянно глядели друг на друга посреди этого хаоса да не знали, что предпринять.

– Туда, что ли, пойдем? – уточнил подслеповатый старик, махнув рукой в сторону противоположного берега.

– Так пойдем, наверное, – неуверенно сказал кто-то в толпе.

– А зачем? – прозвучало в ответ возмущенным женским голосом. – Чтоб нам опять этот жирный со своими прихвостнями лапши на уши навешал и в конце под колеса бульдозера отправил?

В толпе раздались разрозненные возгласы:

– И правда, ну его!

– Да все равно бесполезно!

– А делать-то что-то надо! Иначе таким макаром наши дома снесут, чтоб мы переехали скорее.

– Верно! Поди, специально и взорвали, чтоб нас согнать!

Начался шум, гам, какие-то пустые споры, сборище загудело и закипело, и уж ни единого слова нельзя было разобрать. Тут в озлобленное многоголосие вклинился Шалый, закричав громким басом:

– Да помолчите! Я знаю, что делать!

Разговоры почти сразу утихли, жители уставились в сторону Бориски, кто-то в недоумении, кто-то с робкой надеждой, а некоторые и с откровенной ненавистью – эти еще помнили, почему с Шалым лучше не связываться.

Борис расплылся в самодовольной ухмылке, окинул толпу властным взором, пробивающимся сквозь реденькие волосы, падающие на лоб, и произнес:

– Завод ведь можно и снести. Нет завода – нет взрывов, медь-то никому не нужна. И уезжать не придется.

– Да ну, скажешь тоже! – возразил подслеповатый старичок. – Снести! Здание больше, чем все наши дворы вместе взятые, а туда же – снести! Смешно, ей-богу.

– Вот-вот, – вторили ему. – Как же снести? Пытались уже, трактор даже двери не выбил.

– Так неправильно пытались! – Шалый заговорил громче, стараясь перекрыть выкрики и перешептывания местных. – Вот этот хмырь, – он указал на рябого, осклабившись так, словно и не обозвал собутыльника, а комплимент ему сделал, и договорил: – …стащить может все, что угодно. Причем по-тихому! Завтра вечерком сходим на карьер, вынесем оттуда два ящика взрывчатки и спалим нахрен и завод, и всех чужаков.

– Рабочих, что ль? – уточнил старичок. – Их-то, может, не надо, люди же.

Бориска скорчил недовольную мину, но тут же заулыбался и соврал:

– Я не то сказал. Мы их припугнем. В отместку за бульдозер, а?

В толпе выразили одобрение.

– Тогда послезавтра, как взрывчатка у нас будет, понадобятся люди в помощь, – продолжил Бориска. – Человека три, мы одни взорвать не сможем. Собираемся с утра в доме у Ленки, – он повернулся в сторону женщины, которая все время терлась где-то рядышком, и поинтересовался: – Ленуся, ты же не против?

– А чего против? Пусть приходят, дело благое.

– А мужика-то не спросил, – в толпе засмеялись. – Сразу видно, кто у них в доме хозяин!

Ленка расплылась в довольной улыбочке, ее муж, прятавшийся позади сборища, хмыкнул и обиженно отошел в сторону.

Вскоре все разошлись по своим изувеченным жилищам – подметать битое стекло с пола да убирать осколки из пустых рам. Только Шалый с рябым никуда не торопились – прохаживались по поселку, обсуждали дальнейшие действия, а главное, решали, пить им перед предстоящей вылазкой или уж воздержаться.

– Ну ты, бляха-муха, прям народный герой! – с восхищением сказал рябой, когда уже подходили к нынешнему пристанищу.

– Да на народ мне срать, – ответил Борис и захохотал. – Как завод расхерачим, прибежит Радлов – разбираться, что да почему. Тут мы его толпой и грохнем. Уж против десяти человек не попрет!

– Толково придумано!

– А то! – Шалый от гордости даже грудь вперед выпятил. Потом глазки его разгорелись особенно сильно, по лицу расползлась презрительная улыбка, и он добавил, захлебываясь собственными словами от злой радости: – А когда мы его кончим, этот народец у меня по струнке ходить будет. Уж я их научу, кого уважать следует. На коленях, суки, заползают.

 

Глава сорок шестая. Ночная вылазка

1

Двадцать четвертого мая Радлов вернулся домой после смены и без сил рухнул на табурет прямо в прихожей. В какой-то момент ему показалось, что сил на то, чтобы разуться, нет совсем, и придется сидеть у порога целую вечность. Сердце неприятно ныло.

Весь день на месторождении разгребали мусор, оставшийся после вчерашнего взрыва, и готовились к выемке породы. Камнедробилка перекусывала огромные булыжники, бульдозер снимал верхний слой грунта там, где не было доступа к залежам меди, рабочие рыли новые траншеи, ведущие к вагонеткам. Пыль стояла столбом, так что у Радлова лицо, руки и одежда сделались светло-бурыми.

Тамара, выбежавшая встречать мужа, беспокойно спросила:

– Ты чего? Плохо?

– Нет-нет, – соврал Петр, а про себя подумал: «Ох, Боже, только бы не помереть, только бы не помереть сейчас». Впрочем, от тревожных мыслей он так побледнел, что Тома перепугалась и ринулась за таблеткой.

Петр положил под язык половинку валидола, прикрыл глаза и откинулся назад, спиной уткнувшись в шершавую поверхность стены. С жадностью втянул в себя воздух, стараясь наполнить легкие до отказа, подержал некоторое время и шумно выдохнул. Потом еще и еще, пока в голове не рассеялась муть.

– Смена тяжелая выдалась, – пояснил он и слабо улыбнулся. – Убирали обломки. А там пыли – жуть! Дышать нечем.

– К нам в комнаты тоже надуло. Может, когда полегче станет, все-таки вставишь окна?

– Завтра, – устало протянул Радлов и стянул с себя сапоги.

Затем поднялся на ноги, скинул грязную одежду, отчего все пространство в прихожей затянуло удушливой пеленой, обмылся в ванной и поднялся на второй этаж, кряхтя от изнеможения. Там он сел на диван, принялся осматривать широкий оконный проем, сквозь который гулял ветер – стекло разбилось при подрыве гряды и вылетело напрочь. Ветер нагонял в помещение черный песок, серую каменную пыль да белую сажу с завода.

На кухне оконце тоже пошло трещиной, но осталось в раме. В остальных помещениях повреждений, по счастью, не было.

Петр тяжело вздохнул, дотянулся до газеты. Со скучающим видом пробежался глазами по заголовкам и наткнулся на очередную заметку о предстоящем переселении. Читать начал откуда-то с середины:

…жители уже благодарят власти и руководство ШМЗ за новое жилье.

Но не всё так гладко. Начальник одного из цехов, некто П.А. Радлов, недавно распускал слухи, будто жильцов принуждают строить дома в комплексе за свой счет.

Наш корреспондент решил выяснить мотивы злопыхателя.

Источник, пожелавший остаться неизвестным, сообщил: Радлов погиб.

У Петра затуманилось зрение, так что он не смог дальше читать, а внутри все похолодело. На лбу и над верхней губой выступили капли пота, сероватые от впитавшейся в кожу пыли. Сердце бешено заколотилось, и каждый его удар отдавал острой болью во всем теле. «Что же это… что же это…», – судорожно думал Радлов, но закончить мысль не мог, ибо в голове была сплошная круговерть. Поднес газету чуть ближе, но глаза вдруг заслезились, и текст расплылся радужными полукольцами.

«Просто какая-то ошибка», – успокоил себя Петр, продышался и рукавом отер липкое лицо. Плохо пропечатанные буковки наконец вновь стали складываться в слова:

…сообщил: Радлов по гиблым проектам – мастак. Двадцать семь лет назад именно он открыл Бирецкое нефтяное месторождение, которое на поверку оказалось пшиком. Нефть иссякла за пару лет, предприятие разорилось.

Позже этот человек нашел залежи меди у озера Шонкар, однако не сумел наладить добычу.

Источник также сообщил, что за плечами у Радлова две прогоревшие столичные фирмы и загубленное фермерское хозяйство.

Нетрудно догадаться, что на клевету его подтолкнула банальная зависть к чужим успехам.

На заводе пообещали: клеветник будет сурово наказан…

– Тьфу ты, черт, – гневно прохрипел Петр и бросил газетенку в сторону. Затем пробурчал себе под нос, обращаясь в пустоту: – Сами клевету распускают. А обвиняют в этом меня. Уроды моральные…

– Что ты бубнишь тут? – спросила Тамара, вошедшая в комнату с ужином. Запахло жареной картошкой и огурцами.

– Да вот, написали про меня! Клевещу, мол, на обожаемый завод! А ведь все наши видели, что там не застройка, а будущее кладбище! Ну, все видели! А эти какого хера пишут? Я и говорю: уроды.

– Забудь и поешь лучше. Тебе нервничать сейчас совсем ни к чему.

– Я лучше потом, – Петр указал на еду и отрицательно помотал головой. – Я до Луки дойду, посмотрю хоть, как живет.

– К Луке ведь и позднее можно. Я второй раз разогревать не буду.

– Холодное съем. Не хочу пока, правда. Тошнит.

Тома поглядела на мужа с жалостью и сказала:

– Так, может, и не ходить никуда? Сиди дома, а то свалишься еще по дороге.

– Нет, я проветрюсь.

Радлов медленно поднялся с дивана, переоделся и вышел на улицу, шаркая ногами.

Снаружи было ветрено, в подергивающемся воздухе трепыхались рваные клочья пепла, вылетавшие из заводских труб вместе с клубами дыма. Земля была покрыта толстым, бархатистым слоем измельченной породы, и ноги будто в зыбучих песках вязли.

В рабочем поселке происходило какое-то радостное движение – люди пили, пели песни, громко желали кому-то здравия. День рождения отмечали, вероятно.

А волнистая поверхность озера расходилась алыми пятнами на свету. Ветер скользил по ней невидимым потоком, гнал волну, и волна разбивалась о черно-желтый берег мириадами крошечных капелек – то ли воды, то ли крови.

Дом Луки опять стоял нараспашку – заходи, кто хочет. Изнутри доносился глухой стук и тот писклявый скрежет, с каким пила врезается в дерево.

Радлов переступил порог, осмотрел грязный коридор и зашел в мастерскую – именно оттуда шел звук. Помещение было тускло освещено лампочкой, болтающейся под потолком. На полу валялись деревянные обрезки и куски плотной ткани. У дальней стены стояли два деревянных гроба одинакового размера, еще не обитые. Сам Лука прилаживал борта к третьему гробу, как-то потерянно улыбаясь.

– Ты чего это? – удивился Радлов.

– Дали мне задание, на заводе, – обувщик выпустил из рук доски, выпрямился и тоскливо посмотрел на друга.

– Послушай… – начал Петр, но тут же осекся. Он хотел объяснить, что на завод никого не пускают, и Лука скорей всего сам для себя выдумал эту работу. Однако в голове у него среди прочих мыслей пронеслось: «Да пускай, коли так легче. Всё руки заняты». Потому он помолчал некоторое время, выдумывая, как бы продолжить фразу иначе, и наконец спросил: – Щиток отремонтировал?

– Контакты там оплавились, я новый провод кинул. Вон, лампочку примотал кое-как. Впотьмах-то как делать? Криво выйдет.

Радов подошел к готовым гробам, приставленным к стенке, потрогал отшлифованную до блеска поверхность, потом вдруг сообразил, что обе конструкции очень высокие, и поинтересовался:

– Зачем такие длинные?

– Как же, рост человека и сверху пятнадцать-двадцать сантиметров.

– Так они оба выше двух метров получились. Один, положим, Бориске, он у нас гигант. А второй-то кому?

Лука заулыбался сильнее прежнего да с совершенно неуместным и оттого пугающим радушием в голосе произнес:

– Тебе, – после чего выдержал паузу и принялся лихорадочно пояснять: – Я, знаешь, тебе лучше всех сделаю, ты не переживай! Мы ведь друзья с тобой, Петя. Мы ведь друзья! Так что я постарался по всем размерам идеально подогнать, а для обивки китайский велюр припас – он мягкий такой, очень удобно лежать будет! И погребальная постель из чистого шелка. Я другим-то ее не стану делать, а для тебя – сделаю.

Тут он еще раз повторил свое: «Мы друзья», – и резко обмяк. Встал сгорбленным столбом посреди тесного помещения, заваленного деревянными обрубками, растерянно заозирался по сторонам, словно забыл, где находится, и тихо добавил:

– Знаешь, все там будем. Ты очень-то не грусти.

Петр от испуга врос в пол напротив Луки, не смея даже пальцем пошевелить. Рот его судорожно раскрылся, сухой кончик языка с силой уткнулся в нижние зубы, а середина двинулась наверх, чтобы издать звук «я», но никакого звука не последовало.

Петр плотно сомкнул губы, тяжело сглотнул и выскочил на свежий воздух. Вот только воздух из-за дыхания завода, доходившего даже до отдаленной части селения, был затхлый и могильный.

Впрочем, очередной порыв ветра привел Радлова в чувства, несмотря на запах гари. Следом вышел Лука, спросил жалостливо:

– Ты как?

– Уже более-менее. Ты прости, что убежал, я ведь знаю, ты… – «болен», – подумал Петр, но вслух сказал совсем другое: – …обо мне так позаботился. Вон, обивку лучше всех выдумал!

Радлов усмехнулся, похлопал друга по плечу и пошел в сторону своего особняка.

Обогнув озеро, он заметил трех человек, направляющихся к рабочему поселку: одну громадную фигуру и две хлипенькие. Приглядевшись внимательней, узнал в них Шалого, его рябого собутыльника и того пьяницу, у которого они сейчас жили.

Петр ускорил шаг, чтобы нагнать троицу и уточнить, зачем им понадобилось в ту сторону, но потом махнул рукой: «Ну их. Поди, место ищут, чтоб выпить без Ленки».

Дома он задремал, однако насытиться сном не смог – вскочил через семь минут, как и всегда, и до рассвета просидел в зале на втором этаже, чтобы не мешать Томе. Сердце болело очень.

2

Когда стемнело, Бориска, рябой и их новый собутыльник действительно отправились к баракам рабочих, чтобы там дождаться глубокой ночи. Рабочие заходили на территорию месторождения прямиком из своего поселка, через какую-то боковую дверцу, и Шалый справедливо рассудил, что проще проникнуть в запретную зону через нее, чем выносить массивные главные ворота, которые запирались гораздо крепче. С собой они взяли кусачки, чтобы перекусить пробой навесного замка, и бутылку водки, чтобы набраться храбрости.

По плану, Ленкин муж должен сидеть в закоулке и кричать, если кто-то появится, Бориска – сломать замок, поскольку только у него хватит на это силенок, а рябой – вытащить ящики.

Впрочем, рабочие что-то праздновали и постоянно сновали между домами с развеселыми криками, так что троице горе-грабителей пришлось расположиться в некотором отдалении, на поваленном бревне, и не спеша попивать из бутылки, ожидая, пока все утихомирятся.

Через некоторое время к ним подбежал мальчик лет одиннадцати, сын одного из машинистов, и попросил сигарету.

– Иди на х… отсюда, шкет! – прикрикнул на него рябой.

Мальчик насупился и сказал:

– А вас, местных, никто тут не любит. Вот я батю позову, и он вас выгонит!

Рябой вскочил со своего места, влепил ребенку сильную затрещину. Затем замахнулся, чтобы дать ему в зубы, но тут же сам отлетел в сторону от неожиданного удара сбоку – его снес покрасневший от злобы Шалый.

– Ты че творишь?! – завопил рябой, распластавшись на земле.

– Пасть закрой, – пригрозил ему Бориска, потом повернулся к мальчику и хрипло произнес: – Пацан, ты на него зла не держи, перепил. Ты иди домой, мы тут посидим мальца да разбежимся.

Ребенок поглядел на громадное туловище Шалого с нескрываемой завистью. Потом кивнул, указал на своего обидчика и попросил:

– Сильно не бейте его.

– Не боись, пацан, не буду.

Мальчик оглядел троицу еще раз и скрылся в сгущающихся сумерках.

Рябой поднялся на ноги, сплюнул кровь.

– Язык прикусил, – пожаловался он, коверкая слова. – Зачем налетел? Сам же говорил, мол, у кого сила, тот делает, что хочет. А я сильнее этого шкета, значит, и делаю с ним все, что угодно.

– Ты совсем мудак? Ему ж лет десять. Он при любом раскладе сильнее взрослого мужика быть не может. Вот вырастет – тогда да, коли силенок не наберется, то сам и виноват. А пока мелкий, то…

– Как будто баба может быть сильнее мужика, – перебил рябой. – Но ты же их бьешь.

– Бабы не в счет. Папа говорил, с ними так обращаться – святое дело, – Шалый расплылся в омерзительной улыбке, выражающей то ли извращенную похоть, то ли крайнее самодовольство.

Рябой примостился на краю бревна, вплотную к их третьему сотоварищу.

– Ты полоумный, что ли? – прошептал тот едва слышно, одними губами. – Его отец в детстве бил. Оно, видать, смотреть, как сестер бьют, было забавно, а когда самого – не нравилось. А ты хотел пацану навалять при нем. Сам дурак, получается.

Бориска между тем отошел подальше – посмотреть, не угомонились ли рабочие.

Рябой, воспользовавшись его отсутствием, злобно прошипел:

– Я, может, и дурак. А он – мерин сраный.

– В каком смысле?

– А в том самом. Хер знает, че с ним на зоне сделали, но он с бабами-то ничего, кроме битья, и не умеет, – рябой придвинулся еще ближе к собеседнику и, понизив голос, принялся рассказывать: – Мы по осени бабу встретили, в заморозки уже. Так этот заставил ее голой по лесу бегать. Ох, как там все тряслось! – он показал очертания огромной женской груди и, неприятно осклабившись, добавил: – У твоей-то женушки трястись нечему!

Тут он заржал во весь голос гиеноподобным смехом, толкнул собутыльника в плечо и договорил:

– Веселуха была с этой биксой! Скачет и орет: «Отпустите меня, отпустите, пожалуйста!». Да кто ж голую бабенку-то просто так отпустит! Ты, поди, тоже бы не отпустил, а, семьянин?

Вновь из его рта вырвался хохот гиены.

А собутыльник спрятал шею в плечи, поежился и со страхом спросил:

– Где ж она теперь?

– Да в болоте, где ей быть-то! – рябой зашелся смехом пуще прежнего, вроде как от гордости. – Шалый переборщил. Говорю же, мерин, ничего больше с ними не умеет!

– Да вы чего?! Вы убили ее? – с лицом у Ленкиного мужа происходило что-то странное, оно то бледнело от ужаса, то перекашивалось от возмущения, а волосы на голове встали дыбом. – Да я же в полицию пойду. Нельзя так с людьми. Вы же зверье какое-то… чистое зверье.

– Ты поговори еще. Кому скажешь – и твоя жена так же поскачет, понял!

Рябой встал, ударом ноги столкнул перепуганного мужичонку с бревна и принялся неистово его пинать. Подскочил Шалый с вопросом:

– Че происходит?

– Этот хмырь хочет на нас в полицию донести. За ту веселуху в лесу, помнишь?

– Язык надо за зубами держать, – грозно сказал Борис, потом наклонился к жертве и прошептал: – Я завод взрывать буду. Я селение спасаю. Правда думаешь, что местным будет дело до каких-то там развлечений в лесу? На меня смотри, падаль. Правда так думаешь?

Шалый выпрямился, прицелился и пнул несчастного в голову. Потом они с рябым по очереди вытерли о его спину ботинки, вернулись на бревно и приложились к бутылке.

– Слышь, ты живой там? – окликнул Борис свою жертву.

Избитый, шатаясь, встал. Он плакал.

– Да не распускай нюни. На, глотни, – Шалый протянул ему водку.

Мужичонка выпил, жадно и много, тут же повеселел и позабыл об избиении – у пьянчуг ведь одно счастье в жизни.

Перевалило за полночь, и рабочий поселок стих. Троица выдвинулась к месторождению. Бараки глядели на них черными глазищами окон, но ни единого звука не порождали.

Ленкиного мужа в полубесчувственном состоянии посадили у забора. Шалый ловко перекусил замок и зашел на территорию. Следом туда проник и рябой.

– Я все выведал, вали к домику инженера, высокая такая халупа. Склад под полом. Вскроешь пол и найдешь два ящика, – командовал Бориска. – Фонарь возьми, чтоб таблички на ящиках видеть. Я на середине пути у тебя их приму. Смотри, под сирену не попади, здесь какая-то установлена.

– Я и под сирену? Да я прошмыгну незаметно!

И рябой вприпрыжку поскакал по неровному рельефу на северо-восток, в сторону участка добычи.

Шалый слонялся взад-вперед по холмам, прислушиваясь к мерному гудению завода.

Ленкин муж понемногу сползал по забору вниз – голова страшно кружилась.

Между недружелюбных бараков стрекотали сверчки.

Рябой вернулся минут через сорок. Обливаясь потом и дрожа от напряжения, он тащил два поставленных друг на друга ящика с надписью «Беречь от огня». Бориска принял ношу, и вместе они преодолели забор.

– Задохлика хватай, – приказал Шалый, указав на третьего собутыльника с разбитым лбом.

Рябой подхватил его под мышки и, кряхтя, поскакал вслед за предводителем.

Покинув рабочий поселок, они поставили ящики на землю и аккуратно их вскрыли. В одном лежало двадцать упакованных в серую бумагу небольших брусочков, перевязанных лентой в стопки по пять штук. В другом почему-то оказались белые ведерки со строительной смесью.

– Это нам за каким х…? – разозлился Шалый и вытряхнул ведерки на землю.

– Да не боись ты. Одного ящика хватит, – заверил его рябой.

– Может, и хватит. А ты куда смотрел, тупая башка?

– Написано же «взрывчатка» на обоих! Я че, там их открывать должен был?

Борис выругался, схватил ящик с опасными брусочками. Все трое зашагали к своему пристанищу.

Там Ленка обнаружила, что у мужа сотрясение мозга. Постояльцы заверили женщину, что бедняга упал сам, пытаясь перекусить дужку замка – хотел, мол, полезность свою доказать. Мужичонка от опьянения подтвердил каждое слово и тут же заснул болезненным, неспокойным сном.

Остальные уселись за стол, плотно поели да продолжили пить, и даже Ленка от нервов к ним присоединилась – утром должны были прийти еще люди, утро ожидалось неспокойное…

 

Глава сорок седьмая. Утомительное ожидание

1

Перед рассветом, когда солнце еще не расцвело багрянцем на горизонте, но уже предупреждало о своем появлении бледной розоватой дымкой, в доме у Ленки собралось пятнадцать человек местных – пожилые, озлобленные от тяжкой жизни мужчины да двое глубоких стариков, лет уж за восемьдесят. Женщин, кроме хозяйки, не было – герой или не герой, а женщинам с Шалым водиться не пристало, это после случая с Ириной понимали все.

Старички больше пришли на людей посмотреть, ибо от дряхлости в подрыве участвовать не могли. Потому сидели в сторонке, вдалеке от общего стола, пили едва заваренный горячий чай да беседовали о чем-то своем, краем глаза наблюдая за собравшимися.

А за столом между тем происходило бурное обсуждение.

– Чего-то много народу, – сказал Бориска, впрочем, без особого возмущения, а даже с гордостью: вот, мол, скольких удалось собрать. – У завода-то все равно человека три понадобится. Остальных чем занять?

– Да мы уж сами придумаем, – ответил коренастый старик с выбеленными волосами, который собирал толпу, чтобы с рабочих за красную воду спросить. – А ты выбери, кто покрепче да попроворнее. Хотя с проворностью тут не особо, – он издал глухой смешок и пояснил: – Чай, не молодые мы все, чтоб по ухабам с гранатами скакать.

– Так а чего, – отозвался развеселый сосед покойного Матвея. – Повоюем на старости лет.

Все тихонько посмеялись. Да и вообще за столом царило нервозное, натуженное веселье, вроде истерики умирающих.

– Может, и придется, – вклинился в общую беседу еще какой-то мужичонка. – Коли все получится, мы скольких человек-то без работы оставим? Придут же, как пить дать придут. Тут мы и пригодимся.

– Придут они потом, – отрезал Бориска и оглядел толпу злобным, горящим взглядом, призывая таким образом к молчанию. – А сейчас подготовиться нужно. Вот ты, – толкнул в бок рябого, – притащи ящик, посмотрим, чего да как.

Рябой медленно поднялся со своего места, принес из сеней ящик с взрывчаткой, сдернул с него крышку. Собравшиеся в немом оцепенении уставились на завернутые в бумагу брусочки.

– Ой, мамочки, – пролепетала Ленка. – Дом-то хоть не подорвите.

Затем женщина убежала в соседнюю комнатушку, где ее муж маялся тошнотой и головокружением.

– Ребятушки, – сказал коренастый старик, разорвав всеобщее молчание. – А объясните-ка мне, как их поджигать-то?

Лицо у Шалого от растерянности расползлось глупой улыбкой, потом собралось гневной маской, он громко выругался и закричал на рябого:

– Слышь, ты! Какого хера шнур не взял?

– Ты не говорил, что он нужен…

Бориска ударил кулаком по столу, да так сильно, что брусочки в ящике подскочили, издав щелчок. На мгновение все напряглись, ожидая взрыва, но ничего не последовало. Матвеевский сосед глянул на Шалого с пренебрежением и произнес:

– М-да. Ну, коли мозгов нет, так любое дело в глупость превращается.

– Не умничай. Тебя там не было, – парировал Шалый. – Впотьмах и не разберешь, что нужно, а что нет. Другое что-то надо думать.

В ответ с разных сторон посыпались возражения:

– Да чего уж тут думать, мы даже не знаем, как оно всё работает.

– Соображать-то сразу надо, а не погодя!

– И верно, что не знаем. Вон, какая-то взрывчатка от удара вспыхивает, а какую-то, я слыхал, хоть вместо мяча бери да пинай – ничегошеньки не будет без дополнительного заряда!

И долго бы еще спорили да пререкались, но один из старичков, что сидели поодаль, поднялся со своего места, на негнущихся от артрита ногах подошел ближе, положил дрожащие руки на стол, чтобы разгрузить больные колени, и хриплым, хлипким голоском проговорил:

– Чего бранитесь? Тракторы-то у нас на соляре ходят. Любую веревочку в ней пропитайте – вот вам и шнур.

– Дед, да ты голова! – похвалил его Борис.

– Да нет, – старичок раскрыл беззубый рот, вроде как ухмыляясь, и с веселой интонацией добавил: – Это просто ты дурак молодой.

Шалый покраснел от злости, но промолчал.

– А вы чего там сидите? – поинтересовался кто-то у старичка. – Шли бы сюда, глядишь, еще чего дельного скажете.

– Да ну! От нас какая польза? Колени вон вообще не гнутся уже. Там, в тенечке уж посидим, послушаем. Ну, и про свое покумекаем, разумеется.

– Про свое?

– А это вы – головы горячие! Наше дело – сторона, – дед уставился куда-то в пустоту немигающими глазами, постоял на месте без единого движения и вдруг произнес, ни к кому конкретно не обращаясь: – Рассада у меня, вот чего. С прошлого года гниет. Я ж ее в погреб для сохранности – так от холода почернела вся. Вот и не знаю, сажать аль нет, земля-то не плодоносит.

– Не боись, будет плодоносить, – уверил его Бориска. – Завод расхерачим – и посадишь ты свои овощи.

Рябой отчего-то истерично загоготал, крякнул и свалился лицом в стол.

– Помер, что ли, от нервов? – пошутил матвеевский сосед.

– Да перепил, – объяснил Шалый. – С ночи же не просыхает. Оно, конечно, мы все… для храбрости-то… а этот хмырь больше других налегал.

– С пьянью всегда так, – возмутился кто-то на другом конце стола. – Квасят в нужный момент, вред только сплошной.

– Слышь, дядя! – Борис повысил голос, но, поймав на себе недоуменные взгляды, продолжил тише: – Эта пьянь тебе взрывчатку приволокла, пока ты дома штаны протирал.

Повисло неловкое молчание.

За окном засияла заря, и по поверхности стола расползлись красные блики.

– Идти надо, – задумчиво произнес Шалый. – Рабочие скоро на смену уйдут. Ленка!

Прибежала Лена, вопросительно уставилась на крикуна, приподняв одну бровь.

– Бельевая веревка нужна.

Женщина кивнула и убежала на кухню. Послышался стук шкафов да лихорадочное шуршание. Двое мужчин вышли на улицу – за соляркой. Оставшиеся сидели молча, стараясь друг на друга не смотреть – всем было страшно, но и признаваться в этом как-то не хотелось. А глаза-то – зеркало души, глаза-то выдадут, оттого и прятали их в пол.

Вернулась Лена с мотком веревки, перевязанным поперек, распустила его да под началом Шалого разрезала на несколько частей, длиной примерно по три метра – чтобы успеть отбежать, пока шнур прогорает.

Чуть позже принесли канистру с соляркой. Отвинтили крышечку, бросили туда все обрезки веревки, а концы связали да выпустили наружу, чтобы потом было легче доставать.

– Че, мужики, двинули, – мрачно скомандовал Бориска, ткнул пальцем в тех, кого приглашал с собой, и выскочил за порог вместе с ящиком.

За ним тяжелой походкой проследовали коренастый старик, матвеевский сосед, утративший свою обычную веселость, и еще двое – те, которые ходили за соляркой. Канистру с торчащим наружу узлом именно они теперь и тащили. Рябого не взяли – пьяный в таком деле помеха.

На улице к тому моменту наконец рассвело. Багрянец рассеялся, желтое утреннее солнце стелилось по черной земле. Земля стояла влажная от впитавшегося в нее ночного тумана. Было прохладно, но ссутулившиеся от нервного напряжения люди во главе с Бориской тряслись вовсе не от холода.

Когда шли вдоль берега, озеро показывало пятерке их отражения – согбенные, подернутые волнистой рябью отражения в крови. Но каждый думал о предстоящем деле и на свою копию, любезно предоставленную водой, не смотрел.

А завод был большой и темный – громоздился над поселком необъятной тушей с каменной кожей, упирался в небо тремя широкими дыхальцами. В окнах, прорезанных под самой крышей, ютилась непроглядная, плотная тьма.

Завод был страшный, укутанный гарью и простыней из дыма и сажи, окруженный рыжими отростками, торчащими из земли, отгородившийся от посторонних взглядов массивным забором.

Завод был шумный – гудел и дышал, и от его дыхания стоял звон в ушах.

На территорию чужаки вошли беспрепятственно, ворота никогда толком не закрывались. Шалый поставил ящик, достал из него один сверток, развернул бурый снаряд, осмотрел его внимательно, покрутил в руках, как бы не зная, что делать, затем резко поднялся, подбежал ко входу в здание, защищенному автоматическими дверьми, и положил брусок у порога.

– На пробу, поглядим, как бабахает! – пояснил он остальным и потянул узел, торчащий из канистры. В воздухе распространился едкий запах копоти и разложения.

Бориска отвязал один отрезок, примотал его к брусочку, растянул на всю длину. Постоял некоторое время в нерешительности, потом чиркнул спичкой, поджег обремканный конец веревки и ринулся прочь. Остальные не отставали.

Впятером они выскочили за ворота и юркнули за ближайший холм.

Огонек горел ярко, полз по веревке впопыхах, разбрызгивая искры. Дойдя до снаряда, он заискрился сильнее, испустил дым и вдруг погас.

Люди за холмом недоуменно переглянулись. Попробовали еще раз, но тщетно. Не знали они, что украли промышленную бризантную взрывчатку, которая не слишком восприимчива к внешним воздействиям и подрывается чаще всего от специального капсюля-детонатора.

Шалый в сердцах сплюнул и развел руками.

– Давайте последний метр шнура в узел смотаем, – предложил матвеевский сосед. – И на взрывчатку положим. Он пока прогорит, такой толстый, взрывчатка нагреется. Наверное, должно сработать. Как думаете-то?

Все согласились. Достали еще один обрезок, сделали на его конце огромный узел, приложили к неподатливому бруску да с обратной стороны подпалили.

Рвануло через минуту, мощно и громко. Щебенка и частицы песка, от скорости острые, как иглы, полетели во все стороны. Кому-то слегка оцарапало лицо.

Когда улеглась пыль, все пятеро подошли ближе. Автоматические двери разъехались и покорежились, из одной вылетел кусок. Козырек над входом рухнул, стены покрылись трещинами.

– Давайте внутрь! – скомандовал Борис. – Ящик хватайте! И канис…

Его прервал невообразимый скрежет, вырвавшийся из заводского нутра. Из верхней части рваного дверного проема выехала цельная стальная заслонка и плотно уткнулась в пол, загородив проход.

– Да б твою мать! – благим матом заорал Шалый и принялся неистово колотить по заслонке. Колотил долго, не замечая, что сбивает руки в кровь.

Затем он выдохнул, обернулся к остальным с совершенно растерянным выражением лица. Угольки глаз под плетнем из засаленных волос потухли.

– Делать-то чего будем? – спросил он.

– Да хер его знает, нас скоро рабочие прибегут сгонять! – выкрикнул один из четверки.

– По домам, что ли? – робко спросил старик с выбеленными волосами.

– Я те, б…., дам по домам! – вспылил Шалый. – Сука, здесь костьми ляжешь!

Он даже бросился на старика с кулаками, но вовремя вспомнил про свой слабый нос и остановился. Руки его повисли плетьми вдоль тела.

– Давайте, может, девятнадцать снарядов, которые остались, по углам здания раскидаем. Да снаружи их подорвем – стены-то, поди, пробьет, – предложил один из мужичков, которые раздобыли солярку. – А если пробьет – так и завод весь сложится, без несущих-то конструкций.

Посовещавшись наспех, так и поступили. Каждый угол строения обложили опасными брусочками, примотали к ним веревки с узлами на концах да по очереди подожгли.

Взрывы прогремели друг за другом. Часть забора ударной волной разнесло в мелкую крошку, в одном месте вывалилась целая плита. Рыжие будки оплавились, развалились на искореженные листы металла, открыв торчащие из земли трубы. Сами трубы повсеместно раскололись, так что вокруг завода забил фонтанами кипяток.

Здание стояло на месте. В правом переднем углу стены разъехались по сторонам и просели книзу, в остальных – пошли страшными продольными трещинами до самой крыши. Вот только за каменной облицовкой обнаружился еще какой-то материал, светло-серый, блестящий да неприступный. Шалый из любопытства потрогал его и сжег себе ладонь.

Впрочем, трубы перестали изрыгать дым, и гудение стихло.

– Черт его разберет, сильно повредилось аль нет, – сказал матвеевский сосед. Лицо его и одежда были покрыты углем и мелкой пылью. – Вроде не дымит.

– Каркас-то крепкий, – произнес в свою очередь Бориска и подул на красную от ожога руку. – Но работа явно встала. Пойдем отсюда.

– А дальше-то какой план? – поинтересовался старик с белой головой.

– Сидеть у Ленки да ждать. Придет Радлов, придут работяги – придется и с ними как-то разобраться, – глазки у Шалого вновь заблестели от злобы и радости.

2

На участке добычи было шумно – экскаваторы изымали расколотую породу на месте гряды, а ненасытные дробилки сжевывали камень со страшным грохотом, и потому взрывов никто не слышал. С самого утра обсуждали странное происшествие – дверь, ведущая к месторождению, была взломана, а на выходе из рабочего поселка кто-то нагородил горочки застывшей шпатлевки. Ведра от нее валялись рядышком, все сплошь разбитые.

Инженер нервно расхаживал по смотровой площадке, кружился вокруг Радлова и разорялся:

– Конечно, хорошо, что в ящике не взрывчатка оказалась, а ведра эти со смесью. Но мне интересно – кто, ну кто додумался в ящик с надписью «взрывчатка» засунуть шпатлевку, а?! Я не знаю, мозги есть у завскладом или как?!

Вскоре пришел завскладом и дал новый повод для паники – выяснилось, что утащили все-таки два ящика, и во-втором как раз было то, что, по всей видимости, злоумышленники и искали. Инженер рвал на себе волосы, не зная, куда приткнуться.

– Этим могут жилое здание подорвать! Или поезд! Мы ведь не знаем, зачем им взрывчатка! Ах ты, Господи, под суд же пойдем все дружно!

Петр вцепился в перила и не реагировал – сердечко шалило с самого утра.

Через полчаса один механик поранил руку и отпросился домой, однако почти сразу прискакал обратно да с ошалелым видом доложил:

– Там… это… завод подорвали.

– Что ты несешь? – накинулся на него инженер. – Видно же отсюда, трубы целые!

– Трубы-то целые, а стены все раскурочены, и из водопровода вода хлещет.

– Спьяну тебе привиделось, что ли?!

– Нет-нет, – заступился за него Радлов, отцепившись от решетки. – Дым-то не валит. А ведь раньше работа никогда не прекращалась, даже ночью. Надо дать отбой да идти смотреть, в чем дело. А то, может, зря пашем сейчас.

Инженер послушно удалился в свой домик, чтобы подать звуковое оповещение. Прозвучал резкий, протяженный гудок, после чего техника у разрушенной гряды затихла.

Петр взял громкоговоритель, прокашлялся и распорядился о временном прекращении добычи. Рабочие повылазили из тесных кабин, заслонялись по краю отработанного котлована, постепенно склеиваясь в разношерстную толпу.

Этой же толпой решили идти к заводу – мало ли, что: может, понадобятся руки разгребать завалы, а может, подрывники еще там, и нападут, если пойдет только один человек.

Радлов шел первым, измотанный бессонницей, сгорбленный и ко всему безразличный. В разрушение предприятия он не верил, а последствий опасался. И так близится выселение всех жителей. А выселение означает голод, выселение означает долгие мучения на чужой земле и смерть.

Позади растянулась неровная шеренга, сверху похожая на какую-то разорванную гусеницу, все части которой пытаются, да никак не могут соединиться воедино. Рабочие переговаривались между собой, кто-то смеялся, кто-то кричал, а на ком-то лица не было – семью-то чем кормить, коли действительно завода больше нет?

У разрушенного ограждения все собрались гурьбой и таращились во все глаза на расходящееся по швам здание. Оно напоминало мертвого и окоченевшего от смерти великана, пронзенного тремя кинжалами с округлыми рукоятками-трубами. Фонтаны кипятка били из обрубков водопровода, и по территории расплывались клубы обжигающего пара.

– Проверить бы, – произнес Петр, облизнув губы. От царящей здесь духоты он мгновенно вспотел.

– Как тут проверишь? – подал голос кто-то из рабочих. – Вон, поломано всё.

– Может, снаружи только, – Петр достал из кармана платок, тщательно вытер лицо и зашагал в сторону изувеченного остова.

– Да не нужно! – крикнули вдогонку, но он сделал вид, что не расслышал.

Под ноги ему попадались мелкие железные обломки, оплавленные и потому бесформенные, щебень с острыми краями, обуглившиеся камни и кирпичи. Пар хлестал со всех сторон. Кроме плеска воды, никаких звуков не было. Радлов настолько привык к гудению, доносящемуся от завода, что молчание пугало его.

Приблизившись ко входу, он прислонился к стальной заслонке. Поверхность была горячая – вероятно, нагрелась от взрыва. «Неужто всё?», – подумал Петр, однако заслонка подалась наверх, разбив вдребезги его тайные надежды.

Петр ввалился внутрь. Стальная клетка со скрежетом захлопнулась.

– Вот те раз! – удивился механик, стоявший в первых рядах. – Выпустят ли?

– Да лишь бы здание не рухнуло! – поддержал его опасения другой рабочий.

И постепенно толпа раскачалась, зашевелилась, послышались оживленные разговоры.

Через десять минут Радлов, красный и мокрый от скопившегося внутри здания жара, вышел наружу с какой-то бумагой. Преодолел расстояние до забора, руками защищая лицо от пара, и вслух зачитал:

– «Всем бригадам следует выходить на работу, согласно установленному графику».

– А чего там, внутри? – спросили его хором несколько человек.

– Да все целехонькое, – упавшим голосом ответил Петр.

Кто-то из машинистов пошутил:

– Ну е-мое, отменяется выходной, – и громко засмеялся.

Постепенно все вернулись на участок добычи, разбрелись по своим местам, запустили механизмы да вновь принялись вгрызаться в многострадальный грунт.

У завода остались только двое водителей, у которых и так смена на сегодня кончилась, и совершенно обессилевший, впавший вдруг в отчаяние Радлов.

– А ведь, судя по всему, мощно рвануло, – сказал один из водителей. – Даже странно, что станки в норме.

– Ничего странного и нет. В цехах стоит опасное оборудование, так что все эти кирпичи да штукатурка – только облицовка. А внутри идет железобетон, укрепленный стальными перекрытиями. У стали температура плавления высокая, да и толщина там такая, что ударную волну выдерживает. Это вроде как сделано на случай, если внутри что-то взорвется – наружу вредные вещества не пойдут, – Петр цокнул языком и глухо договорил: – Только это и в обратную сторону работает. Нет, завод можно только изнутри разрушить – и то пустой каркас выстоит. А наши, дурачье, решили снаружи подойти. А смысла в этом никакого нет, – он помолчал немного, потом скривил лицо и грустно повторил: – Смысла-то нет.

– Петр Александрович, – обратился к нему второй шофер. – Вы ж совсем никакой. Отдохнули бы.

– Да-да, – отозвался Петр и махнул рукой. – Скоро отдохну.

Через час из заводских труб повалил дым.

3

Местные восприняли подрыв с восторгом. Некоторые даже ходили полюбоваться полуразрушенной громадой, но, издали завидев растянувшуюся шеренгу рабочих, спускающуюся с холмов, быстро убегали.

В доме у Ленки собралось уже человек двадцать, и мужчины, и женщины – все были нервозно-веселы, глупо хохотали, шумели и радовались. Одним словом, праздновали. Хозяин дома оклемался и отправился в Вешненское, за продуктами, так что в общем разгуле он не участвовал.

Рябой отодрал физиономию от стола да продолжил напиваться. А Бориску распирало от гордости – спрятанные за грязными волосами глазки горели каким-то разудалым счастьем, свойственным обычно пропащим людям. Он запрокидывал в себя рюмку за рюмкой, хмелел, улыбался и потихоньку начинал грубить – то одного дураком обзовет, то второму пообещает лицо раскрасить. Все терпели – а куда деваться, спас ведь!

За столом управлялся развеселый матвеевский сосед – разливал самогонку, старичков угощал чаем, откапывал из закромов скромную закусочку. Полчаса назад он бегал пригласить Инну Колотову – та обдала его ледяным презрением, напомнила, что с Бориской Шалым связываться нельзя, и хлопнула дверью, чуть не ударив ею гостя по носу.

Постоянно кто-то выходил, кто-то заходил – то перекурить, то на завод глянуть.

– Радуемся-то рано, – заметила Ленка. – Говорят, рабочие с месторождения идут. Вроде как на нас.

– Да в жопу твоих рабочих! – воскликнул матвеевский сосед и налил две рюмочки; одну выпил сам, другую пододвинул женщине со словами: – На вот. Будешь?

– Не хочется. Предчувствие нехорошее.

– Гони его прочь, предчувствие это! Слышишь, чего – переезжать-то не надо больше! На своей земле живем!

– До вечера бы подождать…

В уголочке дремали старички, которые до самого этого момента мусолили тему погибающей рассады, а у оконца один из горе-подрывников – тот, что нес канистру – хвалился перед парочкой слушателей:

– А ловко мы все провернули! Главное, сначала взорвать не получилось – оказывается, не горят так сразу эти бруски. Так Иваныч сообразил, мы узлами наматывали да поджигали. Ой, как шандарахнуло! Жуть! Гром такой, как будто гроза прямо под ухом ударила. И щебенка летит во все стороны, спины-то нам оцарапало! Зато как стены разъехались! И не дымит! Главное-то – не дымит! Победили мы, выходит.

Тут один из слушателей принялся как-то странно смотреть за окно и задумчиво произнес:

– Ну-ну, победили, – потом развернулся к столу и крикнул: – Мужики, там дым повалил!

Рассказчик повернулся к стеклу, сделал удивленное выражение лица и вдруг начал громко ругаться, не стесняясь в выражениях.

Из-за стола всей гурьбой кинулись посмотреть, что происходит снаружи. Из заводских труб, как прежде, вываливались темно-серые клубы дыма, стелились простыней, разрезая небо на две части, и рассеивались где-то над лесом.

Веселье сменилось общим разочарованием, а праздник махом обратился поминками по самим себе.

Матвеевский сосед вернулся за стол, опрокинул с горя рюмку и заговорил глуховатым от скопившегося в горле комка голосом:

– Кажись, не спасло. Как уезжать-то? Как? Мать же у меня тут лежит. Да и вся родня лежит.

Шалый соображал туго и к окну подошел последним. Увидев дымовую завесу, он весь разом обмяк, громко выдохнул и сел на ближайший стул – и не сел даже, а упал, ноги-то подкосились от пьяной обиды.

– Ну, не вышло, – сказал ему рябой. – Бывает такое, че раскис?

Борис посмотрел на него исподлобья, обжег разгорающимся неистовой злобой взглядом и со всей силы топнул по ноге. Рябой закричал от боли и, хромая, отскочил подальше.

– Так и у меня здесь родители похоронены, – сказал еще кто-то, подсаживаясь к матвеевскому соседу. – И вся жизнь здесь. Может, откажемся уезжать? Поди, с живыми людьми дома не снесут.

– Эти снесут! Этих ничто не остановит…

– Ай, черт с ним со всем! – вклинился в беседу старик с выбеленной головой. – Живы будем – не помрем!

– Да тут ведь и помереть недолго…

Несколько человек собрались сходить на другой берег на посмотреть, что на заводской территории происходит. Шалый с ними не пошел – он вообще не знал, что теперь делать. И преждевременный триумф его закипал внутри, и от закипания обращался таким невиданным гневом, что хотелось переубивать всех вокруг, каждому из односельчан размозжить голову, или ножом пырнуть, или избить до смерти, радуясь тому, как жертва мучается. Шалый жаждал крови.

Унылые речи в комнате, забитой народом до отказа, продолжались. А старички в углу все еще дремали с блаженными улыбками – старикам все нипочем.

– Я говорила, незачем праздновать заранее, – недовольно заявила Ленка.

– Да помолчи уж, и так понятно, – отозвались за столом.

– Может, как-то на общий барак скинемся? – предложил кто-то. – Всё дешевле. Иначе помрем там. Иначе-то помрем.

Никто ничего не ответил.

Вскоре люди, ушедшие к заводу, вернулись и рассказали:

– Трубы-то дымят, да здание разворочено и кипяток шпарит. Развалилось бы уж, что ли…

– Если до сих пор не развалилось, то…

Тут в дом зашел Ленкин муж с мешком. Мешок он бросил к стене, встал посреди помещения и попытался что-то произнести, но не сумел – глазами только дико вращал, рот открывал, как рыба, а слова не шли.

– Да что?! – не выдержал матвеевский сосед.

– Так за… – мужичонка осекся, крякнул, набрал воздуху в грудь и на одном выдохе выпалил: – Завод невредимый стоит, вот что!

– Допился? Или головой шибко ударился?! – завозмущались жители, которые сами только что оттуда пришли. – Мы там были перед тобой! Он весь трещинами покрыт! Что, по-твоему, за пять минут его починили?!

– Сами вы ослепли, раз ни хрена не видели! Смотайтесь еще раз да убедитесь! Зенки протрите только для начала!

Выдвинулись все, кто был в доме, включая хозяев. Пробурили недолговечную тропку в размытом черном песке, который тут же слипся вновь и перекрыл путь; прошли по желтому берегу озера, омытому красными водами; миновали голое поле, усеянное обломками после взрыва, да уткнулись в целехонькое темно-серое здание, извергающее столпы дыма. Стены были гладкие и ровные, как раньше, и трещины угадывались лишь по белым полоскам, напоминающим шрамы на живом теле.

Рыжие будки торчали из земли на своих местах, и пар улетучился. Ограждение только стояло покосившееся, с вырванными кусками и опрокинутыми плитами, но до ограждения дела никому не было.

– Чертовщина какая-то, – прозвучало в толпе недоуменно. – Ей-богу, чертовщина. Не могли так быстро залатать.

– Будто само срослось, – с ужасом сказал кто-то еще.

Шалый всю дорогу плелся последним, вяло размахивая руками. На неприступный завод он таращился, как полоумный, а в голове у него понемногу назревала мысль – недобрая, впитавшая в себя всю ярость, копившуюся в нем годами.

Долго Бориска стоял, не шелохнувшись, будто оберегал и лелеял свою мысль, пока та не взрастет окончательно и не даст плоды, и наконец выдал:

– Это Радлов всё. Надо его… убить.

Некоторые из пришедших засмеялись. Матвеевский сосед громко произнес:

– Ты головой вообще думаешь? Или она только, чтоб водяру внутрь вливать? Какой, на хрен, Радлов, коли трещины за каких-то пять минут пропали! Ни Радлов бы не успел, ни все рабочие вместе со свой чудо-техникой.

– Может, и вовсе мы зря на него осерчали? – спросил седовласый старик. – Мужик вроде хороший, а мы… нет, навряд ли он тут всем заправляет!

– А кто тогда?! – заорал Шалый, чувствуя, как теряет власть.

– А я ж почем знаю? Херня какая-то творится! Только это явно не человеческих рук дело, – старик пожал плечами и обратился к остальным: – Пошли отсюда. Правильно говорят – с Бориской Шалым связываться нельзя. Будем думать, как выживать.

Он развернулся и пошел прочь. Люди потянулись за ним, кто-то сразу, кто-то после неуверенной паузы на раздумья.

В итоге у здания осталось человек восемь вместе с Бориской, рябым, Ленкой и ее мужем.

– Вы-то что же не свалили? – змеей зашипел на них Шалый.

– Потому что во всю эту мистику не особо верим, – пояснил тощий мужичонка с глазами, затуманенными хмелем. – Коли Петька отсюда выходит – ясное дело, он и виноват! А что да как – не моего ума дело! Кончим его – и спасем всех.

– Наверное, так, – подхватил другой. – Оно, конечно, вроде и свой он, а все ж-таки чужак. И если от этого всем лучше станет – так и нет выбора-то.

Ленкин муж не смел слова сказать – боялся он теперь Шалого до смерти. Но глаза скосил в сторону, явно не желая участвовать в подобном обсуждении. А жена-то его, наоборот, вся сияла от злорадства; от спиртного и недосыпа ей чудилось, что сделать давнюю соперницу вдовой – это отличный способ насолить.

– Всемером-то одолеем, – подытожил рябой и, посмотрев на Ленку, добавил: – Ну, баба не в счет, сама понимаешь.

На том сговорились и отправились обратно – обсуждать, как бы лучше проделать то страшное, что задумали.

Тьма, сгустившаяся за окнами мрачного завода, провожала их неистовой, ликующей пляской. Известно ведь – подобное к подобному тянется.

 

Глава сорок восьмая. Стычка

Вечером того же дня Радлов дополз до дома, переоделся и без сил рухнул на койку в спальне – до второго этажа добраться не смог. Тома принесла ему чай и газетенку. Петр лениво пролистал серые страницы, взглядом ни за что не зацепился и отбросил газету в сторону. Чай выпил медленно, причмокивая от удовольствия. От ужина отказался.

Тамара присела на край кровати, похлопала мужа по бесформенному животу и сказала:

– Тебе надо ко врачу еще раз съездить. Уже весь зеленый ходишь. И отраву от меди постоянно вдыхаешь. Ну, нельзя ведь так, сам себя губишь.

– Ерунда, – Петр махнул рукой. – Вообще-то все хорошо будет.

– Как же, хорошо у него будет! В больницу вон ездил, ни одного рецепта не привез. Чего этот валидол-то глотать впустую?

«Да не помогут тут никакие рецепты, вопрос времени», – обреченно подумал Радлов, потом заставил себя криво улыбнуться и ответил:

– У меня диагноз не страшный, оттого и без рецептов. Само пройдет.

– Не договариваешь ты что-то, – грустно произнесла женщина, но давить не стала. Помолчала с минуту, думая, о чем еще можно поговорить, и спросила: – Я слыхала, наши завод подорвали. Так ли?

– Так-то оно так, только без толку. Он вроде бы накренился поначалу, а теперь целехонький стоит. А кто и как восстановил – неизвестно.

– Уезжать надо было отсюда. Давно еще, когда Лиза жива была. Только не прозорливые мы с тобой оказались.

– Надо было, – согласился Петр. – Да теперь-то уж чего рассуждать. Что есть – то есть. С этим жить и приходится.

Он прикрыл глаза, и Тома, понадеявшись, что муж спит, тихо вышла за дверь.

Но Петр не спал. Петр погрузился во тьму, обитающую под веками, и думал, отчего жизнь сложилась не ахти как. Думал и не понимал. Потом вспомнил Иру, обрадовался и решил непременно как-нибудь ей позвонить. Принялся считать, родился ли уже ребенок, но от спутанности мыслей не сумел – решил, что рано еще. «А может, назвали бы Петей, – пронеслось у него в голове. – Имя хорошее. Попрошу, наверное… аль неудобно?».

Размышления его прервал стук в дверь. Он слышал, как ругается Тамара, но не понимал, что происходит, а встать не мог.

Тамара через пять минут влетела в спальню со словами:

– Там муженек этой истерички, Ленки, приперся. Тебя требует.

– Пусть зайдет.

– Чтоб он еще по нашему дому топтался?!

– Господи, да не встану я сейчас! – вспылил Радлов. – Скажи, пусть зайдет.

Женщина скрылась в коридоре, что-то там недовольно буркнула и замолчала. Почти сразу на пороге появился хлипенький, нетрезвый мужичок.

– Чего тебе? – осведомился Петр без особого интереса. – Тоже недоволен, что я забор зимой чинил? Или хочешь мне доказать, будто я заводом владею и всех погубил? Давай, не стесняйся.

– Здравствуй, Петр, – ответил мужичок дрожащим голоском. – Люди-то не знали ничего. Ты понимаешь, Иркина мать… ну кто бы ей не поверил? Всю жизнь здесь, четверо детей, из-за мужа все жалели… и поверили. А теперь ясно – соврала она. Завод взорвали, а он стоит – разве может быть такое, если б ты или другой какой человек им заправлял? Так что… не серчай уж… тебя в селении уважают, – он поперхнулся и добавил себе под нос: – Снова.

– Умеете вы задницей-то крутить – куда удобно, туда ее и поворачиваете. Ладно, кто старое помянет… Так чего приперся? Денег опять просить?

– Не-не-не, – с подобострастной интонацией сказал мужичок. – Предупредить хочу. Шалый людей собирает тебя убить. Он и еще в лесу убил кого-то, я точно знаю! Туриста на морозе замерзать оставил и бабу утопил. Зверь он.

– Ты ведь распинался, местные, мол, меня снова уважают. Кто ж за ним пойдет?

– Так мало кто! И то, уж всё понимают, а не хотят признавать, что зря тебя ненавидели. В общем, завтра опосля работы тебя шесть человек подкараулят, – он покраснел от стыда и продолжил: – И я седьмой. Они у меня живут, с женой грозились что-нибудь сделать. Я не могу не пойти, ты уж… ты… – «прости» он выговорить не смог.

– Да понятно! Их два здоровых лося, а ты один. Конечно, боишься, – Петр несколько раз кивнул. – А, гляжу, жена-то тебя совсем забила. Пить бы, что ли, бросил.

– Так это…

Мужичонка не закончил, потому что точно знал, что не бросит, и сбежал.

– Выскочил, как ошпаренный, – съязвила Тома. – Чего хотел-то?

– Ничего толкового, – соврал Радлов. – Рассказал, что меня в селении, мол, полюбили снова. Дошло до них, что завод мне не принадлежит.

– Ой, стал бы он ради этого впопыхах прибегать!

– Ну, денег еще просил. Видать, тайком от жены выпить хочет.

– Чего ж ему тайком пить, коли они там вчетвером квасят вместе с Шалым и прихвостнем его… который с лицом изуродованным.

– Не знаю я, просил и всё, – отрезал Петр и повернулся набок.

– Ну тебя, – возмутилась Тамара да ушла прибираться перед сном.

Радлов наконец задремал по-настоящему – на три минуты. И в эти три минуты пришла к нему Лизавета, уселась рядышком да залепетала свое обычное: «Не убивай нас». Петр с ужасом заметил, что от Лизаветы там только лицо и верх, а ниже пояса ползет какая-то тьма, извивается и шипит…

* * *

Утром вымотанный очередной бессонной ночью Петр был на участке горных работ – бродил по краю отработанного котлована да чего-то все на его черное днище пялился. А позади грохотали дробилки, позади шумели экскаваторы и сновали по траншеям груженые рудой самосвалы.

– Что-то ты не весел, Петр Александрович! – сказал инженер, спустившийся со смотровой площадки. – Чего выглядываешь-то? Пустая порода осталась и только.

– А что-то вот глаз зацепился. Иногда, знаешь, остановишься на чем-то привычном и до боли знакомом и оторваться никак не можешь, – он с трудом отвел застывший взгляд от бездны и посмотрел на собеседника в упор. – Дочка мне снится. Покойная. На кладбище, может, пора сходить?

– Ну, сходи, – невнятно отозвался инженер, не понимая, как реагировать на подобные разговоры.

– Да вообще-то недавно был. У нас один человек есть, Лука, у него тоже сын умер. так он и ей, и своему сыну раньше цветочки плел из грачиных перьев и у могилок складывал. А в последнее время странное дело происходит. Машина три раза приезжала, очень рано, чтоб не видел никто – да я-то не сплю, я видел. Из машины выходит человек в рясе, кладет на надгробие букет цветов, пышный такой, и уезжает сразу. Жене-то я соврал, что это Лука, чтоб еще она голову не ломала. Чего бы это значило?

– Так, поди, по ней службу кто заказал.

– А цветы при чем?

– Ну… тут уж не знаю, – инженер пожал плечами и отошел в сторонку, решив, что Петр не в себе.

Сам Петр проходил около рытвины в земле еще полдня, пока к нему не обратился какой-то механик с докладом:

– Немного надо пробурить, твердая порода вглубь идет. А буры купили плохие.

– Бурите так, – ответил Радлов, потом вдруг забеспокоился и спросил: – Послушай, семья у тебя есть?

– Есть, конечно.

– Здесь живут?

– А где ж еще! Мы не разлучаемся.

– Перевези их. Перевези как можно скорее! – выпалил Петр и потряс механика за плечи.

– Начальник, это… ты мужик-то положительный… но иди уже проспись, а то народ пугаешь.

И механик повернул обратно к своему месту, то и дело оглядываясь на Радлова. Радлов протер лицо платком, сняв толстый слой пыли, уточнил время по наручным часам, понял, что до конца смены еще далеко, и спрятался в бараке для отдыха.

Оставшиеся три часа безвылазно просидел там, закрыв глаза и пытаясь хоть немного, хоть пару минут поспать – тщетно.

По окончании рабочего дня он вывалился на улицу шаткой глыбой и неспешным шагом отправился в сторону дома.

Было тепло, но не жарко. Солнце закуталось в облачную пелену, небо было белое, как снег. Посредине его разрезала сероватая полоса заводского дыма.

Радлов шел по неровным холмам, вдыхал медный воздух, пытаясь им насытиться и привести себя в чувства. Тяжелые веки скользили книзу сами собой. Глаза невыносимо жгло от полопавшихся сосудов.

Впрочем, приметив у своего особняка, слева от ворот, семерых человек, Петр вспомнил о вчерашнем предупреждении и более-менее встрепенулся. Шалый расхаживал взад-вперед и трясся от кровожадного нетерпения. Рябой что-то ему нашептывал, бегая хвостиком позади. Еще четверо человек стояли в стороне с камнями в руках. Ленкин муж был отдельно – курил и явно старался избежать участия в запланированном преступлении.

Петр замер на мгновение, а затем упрямо двинулся вперед, прямиком на толпу.

– Меня, что ли, ждете? – спросил он громко.

– Бейте его! – завизжал Шалый.

Люди постояли некоторое время в нерешительности, кто-то крикнул:

– Это ведь ты, ты завод построил! Это из-за тебя всё, гнида!

Правда, крик вышел беззлобный – человек явно пытался с помощью него настроиться на бойню.

– Да бейте же! – приказал Бориска еще раз, и все сорвались вперед.

Радлову хотелось увести их от дома, увести от жены. Радлов повернул назад и бросился в сторону месторождения – туда, где были камни и холмы.

Как оголодавшие животные, шесть человек бежали, изрыгая слюну, хватали мелкие булыжники, кидали их в сторону жертвы да всякий раз мазали. Седьмой не бежал – Ленкин муж плелся последним и лишь делал вид, что бежит, хотя отстал от остальных уже метров на тридцать.

Гнали Петра до самого заграждения вокруг участка добычи – тот дышал, надрывая горло, хрипел и хватался за сердце. А впереди всех скакал рябой, от опьянения ощутивший вдруг небывалую храбрость – ему даже казалось, будто он этого слона в одиночку завалит. И он корчил страшную физиономию, на лету сыпал проклятиями да ощупывал свои карманы, пытаясь отыскать нож.

У забора Петр остановился, весь красный от напряжения. Пот застилал ему глаза, в ушах звенело, вдохнуть долго не получалось. Мутным от напряжения взором он видел надвигающегося рябого с острым лезвием в руке и толпу, беснующуюся на два шага дальше.

В последний момент Радлов метнулся куда-то вбок, к нагромождению пустой породы, оторвал от него огроменный, с человеческую голову, валун и поднял над собой. Он хотел лишь пригрозить, но рябой оказался слишком близко, и Петр со всего маху опустил валун на него сверху.

Нож упал на землю. Рябой покачался и рухнул навзничь – с камнем вместо башки.

Радлов таращился на мертвого во все глаза, не понимая, как умудрился такое натворить.

А преследователи как бежали, так и застыли разом. Кто-то из них пугливо прорычал, как собака, которую силком выставляют на мороз, кто-то взвизгнул от испуга, и все они бросились врассыпную. Первым убегал Шалый, чересчур опасавшийся за свой нос.

Петр глядел на труп, не отрываясь и не веря своим глазам. Но глаза-то не врали, и лежал на земле распластанный человечек с раскинутыми в стороны конечностями да каменной головой, которую ему приладили вместо прежней, настоящей.

Как в тумане, поплелся Петр к своему жилищу, а там сел в прихожей прямо на пол, обхватил себя руками и застонал.

Выскочила испуганная Тома.

– Что? Опять приступ?

– Не, – глухо отозвался Радлов, от бессилия проглотив последний звук в слове. – Я человека убил…

Тамара ахнула, села напротив, тоже на пол, и спросила:

– Кого?

– Не знаю, как звать. С Шалым ходил. Лицо обезображенное.

Женщина пододвинулась ближе, обняла мужа, крепко прижала его к себе и тихо, полушепотом, произнесла:

– Петь, Петя! Это не люди.

Они стала раскачиваться, будто ребенка успокаивала, и повторила:

– Это не люди, Петенька. Они же как клопы. Их давить надо.

Радлов совсем раскис и плакал. Тома приподняла его, надрывая спину, заставила выпрямить ноги и осторожно повела в спальню, приговаривая:

– Ты сейчас полежишь, отдохнешь, и забудется всё. Ничего и не было. Ничего и не случилось. Привиделось тебе. Конечно, привиделось, давно ведь не спал…

* * *

Нападавшие вскоре встретились дома у Ленки. Все дрожали и пили, и от дрожи не могли рюмку нормально ко рту поднести, так что больше водки лилось на пол, чем в глотку.

– Сука, – злобно прохрипел Шалый.

Остальные молчали. Хозяйка понимала, что что-то произошло не так, как планировалось, и не вмешивалась – трезвой-то и ей было страшно Бориске под горячую руку попадаться.

В какой-то момент один мужчина не выдержал, встал из-за стола и с криком:

– Да пошли вы! – выскочил на улицу, сильно хлопнув входной дверью.

На это тоже никто не проронил ни слова.

Шалый очнулся, перестал заливать в себя спиртное без продыху, огляделся по сторонам в поисках жертвы, уставился на тощего владельца дома и сказал:

– А ты х… последним бежал? А, тварь?

– Так слабосильный я, – извиняющимся тоном ответил мужичок. – И страшно. Он вон, как огромный! Валун-то голыми руками отодрал!

– Я ж тебя придушу сейчас, – и Бориска действительно пошел в его сторону, размахивая руками, но его остановили, крикнув с другого конца стола:

– Хорош собачиться! Похоронить надо этого… а то не по-людски получается. Звали-то его как?

– Да хер его знает, – Шалый пожал плечами. – Лицо рябое, рябым и звали, но только за глаза. Я вообще не помню, откуда он и как ко мне прибился.

– Без имени, значит, похороним.

– Ты гроб где возьмешь, умник?! Поедешь заказывать, да? А если боров этот нагрянет, чтоб всех нас порешить?

Ленка испуганно застонала и спряталась в соседней комнате. Ее муж осторожно подал голос:

– Лука-счастье эти гробы про запас стругает вроде. У него и возьмем.

Выпили еще и впятером отправились к Луке – без Лены, которая отчего-то рыдала в подушку да хоть с кем-либо разговаривать отказывалась.

Дом стоял нараспашку, так что вошли всей гурьбой и столпились у входа в мастерскую. Лука сидел у оконца и улыбался как-то больше обычного – то ли старая его болезнь усугубилась, а то ли по сумасшествию. У дальней стены в ряд стояли три гроба – два огромных, обитых разной таканью, и один поменьше.

– Ну что, е…ько, – обратился к нему Шалый в издевательской манере, давая волю своему гнилому языку. – Слабака-сынишку схоронил и рад, а?

– Ты охренел? – крикнул кто-то позади. – С Лукой нельзя так обращаться.

Бориска хотел что-то ответить, но кричавший ушел. И у Шалого осталось только трое товарищей.

Лука между тем поднялся на ноги, подошел к обидчику и проговорил:

– Илюшу… не тронь.

Улыбка по-прежнему блуждала у него на лице, а в глазах стояли слезы.

– Ой, ладно, пошутил я! – Борис загоготал. – Гроб нам нужен.

Лука отошел в сторону, указал на самый маленький гроб, пояснив:

– Этот берите, он под метр семьдесят пять.

Двое мужчин прошли вглубь помещения и выволокли ящик, а Шалый удивленно поинтересовался:

– Слышь, а ты как с ростом угадал?

– А у меня все три под чей-нибудь рост, – Лука хитро подмигнул.

Бориске отчего-то сделалось жутко, так что он со всех ног побежал к выходу.

К вечеру рябого схоронили под крестом без имени. Его новая каменная голова, сплошь покрытая запекшейся кровью, осталась лежать у забора.

Радлов тем временем пришел в норму, выпил немного коньяку, от нервов, и, сидя на кухне, разговаривал с женой.

– Тома, давай я тебя к маме отвезу, – предложил он.

– Чего это вдруг?

– А если Шалый со своими опять придут? Боязно мне за тебя, Том…

– Да не хочу я! – возмутилась женщина. – У меня дел по горло, и посуда, и прибраться перед сном нужно. А если тебе плохо станет? Не, я уж тут лучше.

– Послушай меня, – Радлов выдержал паузу и продолжил приказным тоном: – Ты сейчас берешь все, что нужно, и я везу тебя к твоей матери. И без споров, тут может быть опасно. Хорошо?

Тамара долго отнекивалась, но в итоге согласилась. Петр отвез ее к Инне, шепнул теще на ухо:

– Берегите дочь, – и вернулся домой.

Весь вечер он просидел в утомительном ожидании чего-то плохого, потом отправился в спальню и попытался уснуть – как всегда, ничего не получилось.

А ночью в растрескавшееся кухонное оконце кто-то бросил самодельную бомбу – бутылку с фитилем. Внутренняя отделка и деревянные перекрытия под кирпичной кладкой мгновенно вспыхнули и задымились. Вот только Радлова не было на кухне. И Радлов не спал.

Так что первым делом он попытался затушить возгорание, а когда понял, что ничего не выходит – спустился в погреб, в котором уже скопился удушливый угар, схватил какой-то ящичек и небольшой мешок и с этим добром выскочил наружу. Потом отогнал машину из гаража и встал посреди участка.

Вспыхнула и провалилась внутрь крыша дома. Из окон вырвались языки пламени, рыжие да шустрые. Поднявшийся ветер трепал их во все стороны.

Петр смотрел на пожарище, не отрываясь, и в глазах у него тоже плясало пламя.

Через час прибежала Инна Колотова, которая всегда почти засыпала под утро и потому первой увидела пожарище на противоположной стороне озера.

– Ах ты, Господи! – воскликнула она и всплеснула руками. – Что же творится такое?!

– Снаряд в окно кинули. Ворота, видно, сломали, да я не слышал. Тома где?

– Да спит она, не стала уж я будить-то. Умаялась, бедная, совсем.

– Не будите, пусть отдыхает.

– А дом-то что же? – не унималась старуха. – Как жить будете?

– Я денег скопил немного, может, и переедем, – задумчиво ответил Радлов.

Колотова похлопала его по широкой спине и спросила с заботой в голосе:

– К нам пойдешь?

– Завтра приду. Дела у меня.

– Ишь ты! Да какие дела ночью могут быть?

Петр промолчал, и Инна отправилась на другой берег, к мирно спящей дочери.

Затем стали потихоньку собираться жители, привлеченные заревом – немного, человек пять. Радлову все выражали сочувствие.

– Ко мне, может, пойдешь? – приглашал матвеевский сосед. – Выпьем, посидим, поговорим, а?

– Нет, спасибо. К теще поеду скоро, – соврал Петр.

– Может, надо чего? – настаивал собеседник, явно испытывающий чувство вины за то, что зимой погорельца в селении невзлюбили.

Петр опять отказался. Матвеевский сосед неуверенно развел руками, как бы говоря: «на нет и суда нет», – и уж собирался уходить, но приметил деревянный ящичек.

– Неужто только это успел вынести?

– Только это и успел. Зато самое важное.

– Чего уж важного? Вон, сбоку написано «шпатлевка», – сосед рассмеялся и шутливо добавил: – Спросонья что ли перепутал с чем?

Радлов наклонился к нему ближе и в самое ухо прошептал:

– А там не шпатлевка. Там бризантной взрывчатки два килограмма – рвануло бы до небес. Хорошо, что успел вынести.

– И на кой черт она тебе?

– Зачем нужна работа, если с нее не воровать? – Петр посмеялся над собственной остротой, потом добавил: – Не знаю, думал, пригодится рыбу глушить.

– Не, для рыбы не пойдет – не взрывается же толком без какого-то там заряда! Мы, когда завод пытались снести, быстро это обнаружили, – сосед подумал немного, пожелал погорельцу удачи и удалился.

Когда все разошлись, а от особняка остался лишь почерневший от гари кирпичный остов, Петр вытащил из машины одеяло, расстелил его на голой земле, лег сверху и впервые за очень долгое время уснул.

Во сне Петр был счастлив.

На горизонте рождалась заря.

 

Глава сорок девятая. Радлов

Петр проснулся оттого, что замерз, ибо от земли поднимались холодные испарения. Первым делом посмотрел на часы, ремешком впивающиеся в отекшую кожу на запястье. Было 4:15 утра. Секундная стрелка щелкала громче всех, даже особо прислушиваться не требовалось, чтобы в предрассветной тишине уловить ее ход, но на секунды Петр пока не смотрел – счет на них еще не начался.

Он чувствовал себя отдохнувшим и бодрым, свинцовая тяжесть в теле пропала. Сердце, правда, немного ныло, сердце опять было чем-то недовольно, но это уже не страшно. «Как же два часа сна преображают человека», – подумал Радлов и усмехнулся.

Потом сел на одеяло, за ночь покрывшееся пылью, придвинул к себе спасенные накануне ящик и мешок, из мешка достал лист бумаги, ручку да принялся сочинять письмо. Сначала написал: «Дорогая Тамара», – но тут же поймал себя на мысли, что подобное обращение больше подходит для деловой бумаги или, например, когда коллеги сочиняют поздравление с юбилеем. Перечеркнул, ниже вывел округлыми буквами только имя и замер.

«А что написать-то?», – спросил Петр сам себя. Не знал он, как выразить все то, что в душе наболело. Подумал пару минут, добавил: «я тебя любил», – и сразу жирно зачеркал, порвав в одном месте бумагу. Ниже написал то же самое, разозлился и выбросил лист.

Затем глубоко вдохнул, подержал в себе воздух, пытаясь успокоиться, вытащил из мешка второй лист (знал ведь, что с первого раза не выйдет) и набросал на нем следующее: «Тамара! Я тебя всегда любил. И дочь нашу любил, хоть она и не по крови мне. В Городе есть счет на твое имя, адрес я приложу. Живите с мамой тут и ни в чем себе не отказывайте или уезжайте в Вешненское. А лучше уезжайте. Там хорошо». Посидел без движения, копаясь в своих разрозненных переживаниях, и дописал ниже: «Прости меня».

«Неуклюже как-то», – решил Петр, но переделывать ничего не стал. Не очень-то он умел объясняться в чувствах, а точнее, не умел совсем.

Свернул бумагу, запечатал ее в конверт. Ящик запихнул в мешок, в котором зачем-то лежали два стареньких зонтика и полиэтиленовая пленка, закинул себе на плечи и отправился на противоположный берег – к Луке.

Шел быстро. Пропитанный запахом пепелища ветер подгонял его в спину. А день-то начинался хороший – загляденье просто! Небеса чистые, если не считать клубов дыма, воздух слегка прохладный, алая поверхность озера чуть подергивается волнами, но не беснуется и почти не шумит.

Радлов миновал пустырь на месте снесенного проулка, прошел по берегу, разламывая желтые корки, застывшие на размытой водой почве, окинул взглядом черные домики в селении, выбрал жилище своего друга и зашагал к нему. В душе у него надрывалось что-то, щемило, но что – разбирать не хотелось.

Лука не спал. Ему почему-то наперед был известен радловский замысел, так что он спросил в лоб:

– Уже туда идешь?

Петр удивился такой осведомленности, но вслух говорить ничего не стал и кивнул утвердительно.

– Выходит, один гроб-то у меня останется? – с грустью выдавил из себя Лука и прокашлялся – поперек горла встал влажный ком.

– Выходит, так. Ты передай Томе, ладно? – Петр протянул конверт. – Да и сам держись тут, не раскисай.

– А может, не надо тебе идти?

Радлов тяжело вздохнул и проговорил:

– Знаешь, Лука, друзья – это не родственники. Друзья делают порой друг для друга очень странные вещи. Ты вот просил не везти тебя ко врачу – и я не отвез. Хотя мне казалось, что нужно. А я сделал, как ты меня попросил. Так ответь тем же – отпусти меня.

Лука часто-часто закивал, хотел что-то еще сказать, но не сумел – комок перекрывал горло.

– Передай письмо, – напомнил Петр, отвернулся и очень быстро пошел прочь.

На часах было 5:16. Счет на секунды до сих пор не начался.

Теперь Радлов вынужден был бороться с ветром, ибо Радлов свое направление поменял, а ветер свое – нет. Резкие, резвые потоки воздуха хлестали по лицу, бросали в него горькие хлопья сажи, резали глаза и заставляли плакать.

А Петр шел упрямо, шел только вперед, вбивая свои ноги-столбы в умирающую, покрытую окисью меди землю, и земля под его весом проминалась, пуская сок – розовый и отравленный, от которого всякая растительность чахла, и гнили посевы, и голодали люди… и умирали люди.

Завод в окружении обломков ограждения глядел на чужака злобно – в верхних оконцах ползали какие-то тени, собирались в причудливые формы, похожие на насекомых с отвратительными лапками, вроде больших муравьев или чего-то подобного, но тут же распадались отдельными зернышками. Зернышки сквозь щели вырывались наружу и обращались сажей. И сквозь мощные трубы вырывались эти зерна погибели и обращались зловонным дымом.

Радлов решительно подошел к автоматическим дверям, но те не открылись. На табло, которого раньше, кажется, не было, тускло высветилось: «Ящики и другие крупные предметы необходимо оставлять на расстоянии не менее двадцати метров».

Петр немного постоял на месте, потом оживился, явно что-то придумав, оставил свою ношу у плиты, вырванной из забора, и вернулся ко входу. Двери плавно разъехались.

Только Петр не вошел. Вместо этого он положил небольшой булыжник на то место, где обычно стыковались между собой дверцы, и ринулся назад. Дверцы заходили ходуном, судорожно забили по камню, но тот не двигался с места – Петр очень хорошо угадал с формой, у камушка нижняя грань была плоская и потому устойчивая.

Створки открывались и закрывались в бешеном ритме, а Радлов схватил мешок и уже стоял у порога, готовый в любой момент запрыгнуть внутрь.

Створки замирают, словно некто, управляющий ими, раздумывает о дальнейших действиях, потом разъезжаются и мгновенно идут назад. Однако Радлов успевает быстро протиснуться между ними, несмотря на свои непомерно широкие плечи.

Он делает несколько шагов и слышит позади стук камня и хлопок. С замиранием сердца оборачивается и видит, что булыжник расколот пополам, а двери плотно сомкнуты.

«Что ж, это было ожидаемо», – думает Петр, оплакивая надежду на свое спасение, ибо раньше она все же теплилась где-то под больным сердцем. Но теплилась едва-едва, так что Петр не очень расстроен.

Время 5:46. Идет ли счет на секунды? «Скоро, скоро», – мысленно отвечает Петр сам себе и решительно направляется к трубе, спускающейся откуда-то сверху. Индикатор загорается красным, наружу выскакивает бумага. На ней мелкими буквами напечатано:

«Уведомление: 33/2.16.32.19.30

Вы будете уволены».

Радлов рвет уведомление в клочья.

Затем между трубой и стеклянной перегородкой, ограждающей станки, он расстилает полиэтиленовую пленку. Вытаскивает взрывчатку из ящика, распаковывает каждый брусочек и стопкой складывает их поверх прозрачной материи.

Станки замирают, привычный заводской гул прекращается.

Между брусками Петр прилаживает капсюль-детонатор, похожий на длинную металлическую палку, закругленную со всех сторон, просовывает в него огнепроводной шнур – тот самый метровый отрезок, который, по заверениям инженера, горит ровно полторы минуты.

Справившись с этим, Петр достает из мешка два зонтика – один свой, черный и потрепанный, а второй в сиреневых цветочках. С ним Тома раньше гуляла, а потом, как Лиза умерла, тоже сменила на черный.

Из трубы доносится шелест, индикатор звенит и мигает красным, из металлического контейнера вываливается еще одна бумага.

Радлову не до этого. Он устанавливает зонтики над конструкцией из брусочков, стараясь сделать так, чтобы развернутая плащевка закрывала взрывчатку и шнур сверху, но при этом не вспыхнула от пламени.

Потом поднимает бумагу с пола и читает:

«Уведомление: 33/2.16.32.19.30

Вы будете уволены».

«Как будто меня это сейчас волнует», – думает Радлов и смотрит на часы. Время 5:58:30.

Радлов поджигает шнур. Счет переходит на секунды.

От струйки дыма вопит сигнализация – так громко, что начинает раскалываться голова, а уши изнутри сдавливает. Срабатывает противопожарная система, и сверху льются бурные потоки воды. Клочья бумаги на полу размокают, по трубе и контейнеру текут мощные струи. Петр стоит весь насквозь мокрый, со слепленными волосами. Капли набухают у него на надбровных дугах и затекают в глаза.

Да только шнур горит, разбрасывая искры. Пленка предохраняет его от попадания влаги снизу, а зонтики защищают сверху.

Петр садится на сырой пол, прислоняется к контейнеру и отсчитывает самые долгие полторы минуты в своей жизни. На часы он больше не смотрит – у него не осталось ни единого часа. Только минуты и секунды. 58:45. Секундная стрелка щелкает громче сирены и громче хлестких ударов воды.

58:46.

Труба выплевывает еще один документ:

«Уведомление: 8.10.20.30

Вы будете умерщвлены».

– Ха! – отзывается на это Радлов и кричит куда-то вверх: – Сам скоро сдохнешь, кто бы ты ни был!

Минутная стрелка переваливает за черточку, обозначающую цифру «59». Тянется последняя минута. Утомительно долго тянется, и Петр устает жить.

Потом вспоминает, как познакомился с Тамарой, и жить вроде хочется, и усталость куда-то уходит. «Не хочу, не хочу, не хочу!», – отчаянно надрывается мозг внутри головы, осознающий, что скоро прекратит мыслить.

– Не переживай, – успокаивает Радлов сам себя. – Я тоже не хочу.

Вода хлещет неистово, а огонек потихоньку ползет по шнуру, сжигая его дотла и оставляя позади разваливающуюся угольную змейку. Секундная стрелка неумолимо обозначает свой такт щелчками.

Щелк, и время 59:30. Щелк – и уж 59:31.

«А рванет ровно в шесть, – считает про себя Петр. – Ох, наши-то всполошатся». Он улыбается.

Тут воздух прямо перед ним становится зернистым, дрожит и рождает какую-то фигуру, и вот уж посреди завода, нетронутая водой, стоит Лиза. Лиза смотрит на отчима неизбывно грустными глазами и жалобно лепечет:

– Не убивай нас. Не убивай нас, папа.

– Лизонька, – устало протягивает Радлов. – И послушал бы я тебя… да умерла ты. Давно. Мы с мамой горевали очень…

Девушка растворяется.

Щелк.

59:58.

Время словно замирает. Петр видит перед собой Тому, молодую и красивую, с маленькой дочкой. Петру они сразу понравились, сразу чем-то приглянулись. «Хорошо ли я жил? – спрашивает он себя. – Наверное, хорошо».

Щелк.

59:59.

Радлов вспоминает себя, вспоминает, как открыл это долбаное Бирецкое месторождение, истощившееся за два года. Но в те два года деньги лились рекой, и жизнь била ключом. И были женщины – много женщин. А Петр был толстый, Петр был неуклюжий. А женщинам-то было все равно – за деньги многое прощается.

Радлов опускает голову и смотрит на часы.

Все еще 59:59…

Щелк.

 

Глава пятидесятая. Черный ворон

1

Тамаре не спалось с пяти утра. Она тихонько встала, стараясь не разбудить мать, прошла на кухню и сделала себе чай, но выпить его не смогла – ничего не лезло, внутри клокотала неясная тревога. А заря за окошком разыгралась как-то уж чересчур ярко – заливала огнем целый небосвод, и Тома даже подумала, что такое бывает после пожаров, но не придала тому значения.

Не зная, куда себя приткнуть, женщина взялась за мытье посуды – это всегда успокаивало. Ополаскивая очередную тарелку, она поймала себя на мысли, что Петр никогда не понимал, как это может успокаивать, и улыбнулась.

На пороге появилась Инна с помятым лицом и прищуренными глазками, постояла немного молча и сказала с нотками недовольства:

– Чего в холодной воде-то бразгаешься? Помыла бы я.

– Да немного ведь, не околею, – отшутилась Тома.

– Так, может, легла бы еще? Так спала хорошо, я прямо нарадоваться не могла.

– Не хочу, – Тома помотала головой.

Инна потопталась у входа на кухню в нерешительности, наконец набралась смелости и выдала:

– Мне тебе сказать надо кое-что. Только ты не волнуйся. Дом… – тут она осеклась и замолчала, раздумывая, как бы преподнести неприятную новость помягче. И молчала настолько долго, что Тамара в итоге не выдержала и требовательно воскликнула:

– Ну?!

– Дом у вас сгорел.

Тома выронила тарелку, послышался звон бьющегося фарфора. Звон не утихал, поскольку струя воды била по осколкам, заставляя их производить хаотичную мелодию.

– Ты не переживай, – успокаивала мать. – Петр твой сказал, у него деньги есть. Сказал, вы переехать сможете.

– Господи, и правда! – всполошилась женщина. – Петя-то как же?! Ты его видела? Где он?

– Так поздно я не сплю. Увидала отблески с того берега, а я-то уж знаю, чего они означают – горит что-то. Захожу в комнату, гляжу – ты спишь. Ой, так хорошо спишь, как в детстве! Я уж и не решилась будить-то. Дай, думаю, сама схожу. Петр по пепелищу ходит, смурной такой! А я ему и говорю: пойдем к нам, чего тут выжидать. А он: дела у меня, мол. А какие-такие дела ночью – того не знаю, – старуха перевела дух и подвела итог: – В общем, живой он.

Тамара облегченно выдохнула, села за стол и закрыла лицо руками. Тревожное чувство почему-то не проходило.

– Пойдем туда, – предложила она матери. – Пойдем, он, наверное, в машине спит, чтоб наши увальни на части не разобрали.

Инна быстро прополоскала свой беззубый рот, влезла в потертое пальто, поскольку давно уже была в том возрасте, когда кости мерзнут даже летом, и вдвоем с дочерью они вышли наружу. Ветер дул в лицо, ветер приносил запах гари.

Старуха запирала дверь да что-то никак не могла совладать с замком – ключ заедал и не вытаскивался из замочной скважины.

Тамара спустилась с крыльца, успела сделать несколько несмелых шагов по запорошенному сажей грунту, и тут прогремел взрыв. Невообразимый грохот, гораздо страшнее, чем тот, что доносился с месторождения, оглушил поселок. Вдалеке что-то полыхнуло, как будто небеса разорвало на части, ветер, гонимый взрывной волной, усилился, кратким ураганом пробежал между домами и резко стих.

Жители повыскакивали на улицу, кто в чем был – одни в домашних халатах и тапочках, другие успели одеться, третьи поверх спального одеяния накинули куртки или телогрейки. Все, не отрываясь, таращились на другую сторону озера, где вверх били три огромных огненных столпа – казалось, что рано или поздно они прожгут зияющие дыры в небе, и оттуда повалятся куски потусторонней бездны, и поглотят все земное без остатка.

– Завод! – догадался наконец кто-то. – У завода три трубы!

И люди вразнобой побежали по округлому берегу озера. Была среди них и Тома, только ее больше беспокоили местонахождение мужа да теперешнее состояние участка – сгорел ли только дом или вообще все строения, и подлежит ли что-то ремонту? Инна отстала и плелась где-то позади, в скопище народа.

Впрочем, до сгоревшего особняка Тамара так и не добралась, поскольку в толпе, собравшейся у разрушенного заводского ограждения, трижды невнятно прозвучало: «Радлов. Радлов. Это Радлов». Тома с замирающим сердцем подошла ближе.

От завода остались стены в угольных пятнах. Со стороны фасада сверху, на уровне второго этажа, вывалился кусок, и рваную рану едва прикрывали только продольные стальные балки с оплавленными краями. За балками, внутри здания, была сплошная черная пустота. Две трубы обрушились, лежали теперь мертвым грузом поперек дороги, ведущей к западной расщелине, третья сильно накренилась, но выстояла. В узких оконцах не было стекол, а из широкого дверного проема напрочь выбило неприступные автоматические двери.

У проема стояли несколько человек, и один из них, старик в тапочках на босу ногу и бордовом халате, говорил, широко размахивая руками:

– Радлов. Это Радлов.

Тамара подскочила к рассказчику с истеричным криком:

– Что?! Что Радлов?!

Старик поглядел на нее то ли с испугом, то ли с сочувствием, смутился и через силу выдавил из сдавленного горла:

– Послушай, Тома. Ты… знаешь, ты у Луки спроси лучше. Вон он, у поваленной трубы ходит, – старик махнул рукой куда-то вдаль.

Женщина проследила за его движением, отыскала глазами долговязую ссутулившуюся фигуру, оторвавшуюся от толпы, и ринулась в ту сторону.

– Лука! – позвала она на бегу. – Что с Петей? Где он?

Обувщик посмотрел на нее с убийственной жалостью, жутко заулыбался, так что лицо его разъехалось по сторонам от этой улыбки, и дрожащей рукой протянул конверт.

Тома остервенело разорвала бумагу, вытащила письмо, прочитала: «Тамара! Я тебя всегда любил. И дочь нашу любил…», – а дальше читать не смогла. Из глаз хлынули слезы, буквы заплясали и скрылись во влажной мути.

Женщина судорожно раскрыла рот, губы ее затряслись, вся она как-то дернулась и вдруг рухнула на колени. Почти сразу вскочила, накинулась на Луку с криками:

– Ты знал! Ты знал! Почему ты его не остановил?

Била Луку по грудине и по расколотому улыбкой лицу и плакала навзрыд. Потом ноги у нее опять подкосились.

Подоспела Инна, бросила на обувщика злобный взгляд, обхватила дочь за плечи, попыталась ее увести, но та от истерики отяжелела да не могла подняться – стояла на коленях и истошно выла. Письмецо со смятым конвертом валялось в золе и грязи.

В этот момент со стороны бараков послышались приглушенные возгласы:

– Горим!

После к ним примешался женский визг.

– Да что ж опять происходит? – воскликнул кто-то из местных.

В ответ в небо повалили темные, тяжелые клубы дыма. Запахло горелым деревом, и в толпе у завода закричали:

– Да ведь в рабочем поселке пожар!

Матвеевский сосед, в недоумении шатавшийся у обломков ограждения в куртке поверх грязной домашней рубахи, выругался и возмутился:

– Тьфу ты! Ну всё не слава Богу!

2

Учинив пожар в радловском особняке, Шалый прибежал в свое нынешнее обиталище и со словами:

– Ну че, б…., помянем! – принялся очень быстро напиваться, вливая в себя рюмки одну за другой. Скорей всего, он говорил про рябого, но Ленкин муж подумал иначе и боязливо спросил:

– Порешил, что ли?

– Радлова-то? А как же! Бросил ему бутылку с порохом и солярой – пусть жрет! Ох, как там полыхнуло всё! Того и гляди, жареной свининой запахнет, – Бориска громко и мерзко расхохотался, радуясь такому сравнению.

Двое других сотоварищей сидели по углам молча да переглядывались, не зная, стоит ли еще здесь оставаться. Лена спала в соседней комнате.

Шалый достал из-под стола еще водки, расставил три немытых рюмки, разлил и прохрипел невнятно:

– Че хмурые? Айда победу праздновать!

– Ты погоди, – мрачно отозвался один из сотоварищей, крупный мужчина лет шестидесяти. – В прошлый раз отпраздновали уже. Проверить бы для начала надо.

– Так сходи и проверь! – приказал Шалый, с силой выдавливая из себя слова и разбрызгивая вокруг слюну, смешанную со спиртным.

Мужчина, ни слова не говоря, вышел. Дверь громко хлопнула, из соседней комнаты донесся стон Лены, но сама она так и не появилась.

– Вы-то сядете хоть? – обратился Борис к оставшимся. – Вместе веселей, а?

Второй сотоварищ, щуплый человечек с реденькими волосами и залысинами по обе стороны лба, осторожно выдвинул табурет, спрятанный под столом, сел и выпил.

Ленкин муж остался в стороне.

– Брезгуешь, падаль? – Бориска приподнялся, но полностью встать на ноги не смог и грузно опустился обратно на свое место. Его страшно штормило.

– Нельзя так, – едва слышно ответил хозяин дома. Весь сжался, опасаясь нападения, однако продолжил: – Нельзя. Я не верю, что Петр мог завод поставить против нас. А уж выселить точно не мог. У него же всё для своих! А мы – свои. Несмотря на все недомолвки и ссоры – свои. А ты… ох, и зачем я с тобой связался только. Ясно же было, что мудак.

– Сел, б…., и выпил! – крикнул Шалый. Из сказанного в свой адрес он ни слова не разобрал, потому не шибко обозлился.

Ленкин муж помялся немного, но в итоге все равно опрокинул пару рюмок.

Через полчаса вернулся пожилой мужчина, уходивший проверить пожарище, и с порога заявил:

– Живой он!

– Че ты несешь?! – Борис от загоревшейся внутри ненависти тут же протрезвел.

– Я говорю, живой. Народу там собралось – тьма! Со всеми что-то общается, все помощь предлагают, – мужчина выдержал паузу и разочарованно добавил: – Выходит, обосрался ты опять, Бориска. И с заводом не получилось, и теперь. Ну тебя нахер, правду люди говорили – лучше к переселению готовиться.

Он отворил дверь, запустив внутрь ночной холод, и собирался уже уходить, но Шалый остановил его:

– Погодь! Можно и еще кое-чего сделать, чтоб не съезжать.

– Чего же?

– Бараки рабочих спалить.

– Совсем умом поехал?! Дети же там есть.

– Нееее, – развязно растянул Борис и поехал куда-то в сторону, но вовремя ухватился за край стола, чтобы не упасть. – Мы их только спугнем. Они ж повыскакивают все разом, двери-то в бараках огроменные!

Мужчина поразмыслил немного и присоединился к остальным. Пить он не стал – всем, кроме Шалого, пить надоело.

До утра просидели молча, повесив головы от груза тяжких дум. В пять тридцать выдвинулись в сторону западной расщелины. Шли хмурые, шли медленно – как на похороны. Канистру с горючим топливом тащил забитый хозяин дома.

У рабочего поселка их отвлек ошивающийся поодаль мужичонка навеселе, которого все сослуживцы именовали не иначе, как Палыч. Палыч ходил по улице, шатаясь, да горланил песню. С надломом, с чрезмерным трагизмом затягивал, коверкая мотив и постоянно сбиваясь:

Ты добычи не дождёшься, Чёрный ворон, весь я твой.

Тут мужичонка в сердцах сплюнул, поскольку явно напутал слова, зарядил по новой:

Чую, смерть твоя подходит… —

но тут же прервался, ведь и на этот раз напутал слова.

– Во дурак пьяный! – сказал Шалый и рассмеялся, не замечая в своем высказывании никакого противоречия.

В тот самый момент из заводских труб с неистовым ревом вырвалось три огненных столпа. И загремело, и зашаталось ненавистное здание, в агонии изрыгая из своего нутра пламя и дым – теперь уже дым от сработавшей взрывчатки. Со звоном вылетели стекла, стену порвало пополам, а трубы стали по очереди крениться и падать. Первая завалилась быстро, разбившись на несколько полых цилиндров с изрезанными краями, вторая пошла чуть медленнее, упала на землю мягче и потому раскололась лишь надвое. Третья осталась стоять перекошенной.

Осколки, щебень и пыль шрапнелью полетели во все стороны, изрешетили канистру, поранили лицо одному из поджигателей.

Когда все улеглось, Ленкин муж радостно завопил:

– Хана заводу! Не нужно никого жечь!

Остальные начали поддакивать, но Шалый внезапно рассвирепел. Природная ярость, копившаяся в нем годами, воспылала пожаром похлеще, чем внутри развалившегося завода, и он зашипел – по-змеиному, потому что ярость давила на горло и мешала говорить:

– Мы их сожжем! Всех сожжем!

Ленкин муж побледнел, спрятал продырявленную канистру за спиной.

– Отдай! – заорал Шалый и бросился на него с кулаками.

Впрочем, двое других тут же вступились за бедолагу да закрыли его собой, встав друг к другу вплотную.

Бориска сверкал глазами, но, опасаясь за свой нос, подойти не решался. Краем глаза он приметил, что рабочие пробудились от взрыва и уже выскакивают из бараков.

Через мгновение никаких рабочих он уже не видел, потому что перед глазами была лишь темно-красная пелена – от жажды крови. Сквозь эту пелену Шалый прорвался к своим спутникам, одним махом сбил всех троих с ног, несколько раз ударил Ленкиного мужа по голове, отобрал у него полупустую канистру, бросил ее в сторону ближайшего дома, а вдогонку бросил спичку. Ссохшееся дерево полыхнуло моментально.

Тогда Бориска бросился наутек, опасаясь расправы.

Палыч побежал по проулку, стуча во все окна и крича:

– Горим! Горим!

Рабочие и их семьи из-за постоянной жизни у месторождений или шахт слишком сильно привыкли к грохоту взрывов. И когда завод разнесло – проснулись далеко не все.

Сотоварищи Бориски смешались с толпой местных, пришедших поглазеть на развалины завода. Сам Борис притаился за ближайшим холмом и жадно наблюдал, как ползет пламя по стене дома, как рвется оно вверх, пожирая все на своем пути, как плюется едким угаром и заставляет людей истошно кричать. Шалому нравилось, что люди кричат. Шалый хохотал от веселья.

Из барака вынесли обгоревшее тело, хрупкое и тщедушное, и осторожно положили на землю, предварительно бросив под низ толстое одеяло. Какая-то женщина ревела над этим телом, раскачиваясь взад-вперед.

Рабочие носились как сумасшедшие, пытались собрать шланг да протянуть его до озера, но от нервов все валилось из рук. Несколько местных пришли, чтобы помочь, однако были изгнаны криками:

– Позлорадствовать приперлись?! Это вы нас подожгли! Мы с вами еще разберемся!

Барак со скрипом завалился набок. Посыпались искры, от них вспыхнула следующая за ним постройка. Бориска за холмом бесновался и гоготал, наблюдая за тем, как суетятся люди.

Вскоре наладили шланг для тушения и через полчаса побороли пламя. Шалый собирался уже идти на свою сторону поселка, но тут в отдалении завыла сирена – с местной подстанции мчалась скорая. Чем-то его привлекла эта сирена, чем-то зацепила слух, и он остался, толком не понимая причины.

Подпрыгивая на колдобинах, подъехала белая машина, украшенная крестом, из нее выскочили врачи и побежали к тщедушному тельцу, лежавшему на толстом одеяле. Долго колдовали нам ним, потом перекинули на носилки и понесли к карете.

А Борис вдруг заинтересовался, чего это тельце такое хрупенькое, живое ли оно, и вышел из-за своего укрытия, как зачарованный. Во хмелю он слабо понимал, что его непременно узнают – хотя бы бесталанный певец, который обещал кому-то скорую смерть.

Пробираясь сквозь алкогольный туман и густую гарь, витавшую в воздухе, Шалый двигался вперед, пока наконец не поравнялся с носилками. На них лежал тот самый мальчик, который некогда попросил у него и рябого закурить, и которого Бориска самолично спас от избиения. Щека у мальчика была буро-красного цвета. Глаза закрыты.

– Пацан, ты чего? – как-то плаксиво произнес Шалый и встал в оцепенении. В его голове совершенно не складывалось, что ребенок пострадал именно вследствие поджога – нет. В его голове это было как-то само по себе, и он действительно не мог взять в толк, отчего так получилось.

– Ты ч-чего, пацан? – повторил он, заикаясь.

– Да живой, живой! – не выдержал один из врачей. – Ожоги третьей степени. Не мешайте!

Носилки втащили в машину и закрепили. Отец мальчика влез следом, окинув Шалого испепеляющим взглядом.

Шалый этого не заметил.

Поплелся к своему теперешнему жилищу, ничего не понимая, но хозяева тщательно заперлись и не пустили его.

– Водки дайте, твари! – заорал Бориска, затарабанив по двери.

Лена через окно выставила ему полную бутылку – от греха подальше.

И Шалый сидел на крыльце и методично напивался до самого вечера.

А вечером, когда отец ребенка вернулся из больницы, рабочие пошли на поселок боем. Они несли палки и камни и били любого, кто попадался им на пути – матвеевскому соседу немного досталось, но он сумел вовремя сбежать. Жители попрятались по домам, закрыли занавесками опустевшие после подрыва гряды окна. Камни летели в проемы, разбивали посуду, но до людей не долетали – люди предусмотрительно рассаживались по углам.

Когда дошли до дома Луки, ворвались в распахнутую дверь, схватили его, выволокли на улицу и уж хотели накинуться, но отец ребенка вдруг сжалился и сказал:

– Погодите. Он же больной – вон, улыбается как. С чего бы такой блаженный на поджог решился.

Луку отпустили и направились дальше – палками стучали по пустым рамам, выкрикивали ругательства, обещали всех спалить. А Лука откуда-то заранее знал, что делать да где быть, и неспешно зашагал в сторону красного озера, не обращая внимания на нападавших, утративших всякий к нему интерес – ну, ходит какой-то сумасшедший, улыбается, так что с него взять.

Тут нетрезвый Палыч, который шел где-то позади без камня и без палки, громко закричал:

– Вот этот! Вот этот канистру бросил!

Шалый, от опьянения скрючившийся в три погибели на крыльце, поднял глаза и увидел, что утренний певец-неумеха показывает на него пальцем да что-то орет. Шалый от хмеля был тугодум, но на сей раз сообразил быстро. Вскочил на ноги, пошатался на одном месте, стараясь ухватить чувство равновесия, и со всех ног помчался на окраину поселка, к холмам.

Рабочие нестройной шеренгой бросились за ним, по пути продолжая кидаться камнями во все подряд – от озлобленного куража.

Из оконца высунулась Инна Колотова, которая недавно успокоила дочь и размышляла, как бы покрасивше обустроить похороны зятя. Тамара думать об этом не могла – провыла весь день над письмецом, так что в голове у нее только горькая муть была.

Шум и крики отвлекли старуху от размышлений, она предусмотрительно подождала, пока не предвещающие ничего хорошего звуки отдалятся, да решила узнать, что происходит. Увидела разъяренную толпу и убегающего к холмам Бориску, зажала рот руками от избытка эмоций, а потом пробурчала себе под нос:

– Ох, Господи, чего ж это происходит-то!

Тут же подумала: «Ну, может, хоть ирода этого прибьют», – и скрылась в доме.

Шалый между тем пополз по горным уступам вверх. Его схватили за ноги да потащили вниз.

– Не надо! Не хочу! – орал он, как резаный, и бешено вращал глазками от страха.

Наконец его стянули, повалили наземь, два или три раза ударили по макушке. Бориска сумел встать, отбросил двоих рабочих в сторону, юркнул в образовавшуюся брешь и, тяжело дыша, ринулся к озеру. Сердце колотилось, разгоняя кровь, полную алкоголя, хмель бил в голову с новой силой, и Шалый вдруг придумал, что если зайти в отравленную воду по шею – его никто не тронет. Мысль, конечно, была дурная, да разве у пьяных другие случаются.

На подходе к берегу ноги у Бориски стали вязнуть в желтых разводах меди, но он упрямо несся вперед, боясь оглянуться. Он слышал топот позади и догадывался, что его понемногу настигают. Схватил булыжник, бросил через голову назад, по-прежнему не глядя и не зная, попал ли в кого-нибудь.

Совсем близко к озеру, так, что розовая вода омывала ему ботинки, стоял Лука. Стоял и улыбался намного шире, чем от болезни.

– Отойди, е…ько! – завопил Шалый, вступая в воду рядом с ним.

А Лука вдруг схватил его за шею и толкнул назад. Бориска от гнева и хмеля ослеп, принялся размахивать своими мощными кулаками во все стороны.

Бориска большой, Бориска сильный, непомерно сильный, даже отправил когда-то человека в больницу с одного удара. Да только Лука бьет его по носу, и у того все лицо заливает кровью.

Шалый матерится, воет от боли, а Лука достает из кармана припасенный заранее сапожный ножик, протыкает Шалому бок, целясь в изувеченную пьянством печень, и тихо приговаривает:

– У меня Илюша хороший был.

Бориска трогает рану, совершенно не понимая, что это, с удивлением глядит на вытекающую из нее кровь, а потом теряет равновесие, падает в озеро лицом вниз, глотает горькую от меди воду, захлебывается и умирает.

Подоспели рабочие. Отец мальчика увидел, что Луку всего трясет, приобнял его легонько за плечи, разжал пальцы и отобрал нож, говоря при этом:

– Тише, тише, все хорошо.

Лука смотрит на него и по-прежнему жутко улыбается.

– Ты молодец, мужик, – продолжает отец ребенка. – Молодец. Не боись, если что, тебя тут никто не выдаст.

Он бросает окровавленный нож подальше в озеро и дает своим команду расходиться.

Закат наплывает на селение красным маревом. Закатом укутаны гористые склоны, рваные провалы, оставшиеся после добычи, и дома с окнами, лишенными зрения. Лука вытаскивает из своего жилища последний гроб, с самой дешевой и невзрачной обивкой. Другой-то гроб, получше да покрасивее, он днем еще Инне отдал – для того, чтобы его закопали пустым под именем Петра Радлова.

Лука приходит на берег, хватает остывшее тело Шалого за щиколотки и вытягивает из воды. Пытается уложить в простецкую домовину, но не может – больно тяжел Бориска, ноги с нижней частью туловища втиснуть удалось, а широкая грудь и голова болтаются снаружи. Лука так и оставляет мертвеца – переломанным пополам о борт.

Он спускается к берегу, усаживается на землю да глядит, как красное зарево растворяется в красной воде. Под сердцем у него пусто и тошно, а по бокам зрения пляшут искорки.

И пробуждается настырный внутренний голос, и издевательски смеется, спрашивая:

– Так что у тебя в глазах?

Лука отвечает вслух:

– Горсть черного песка, пепел с отвалов и мимолетные призраки прошлого.

Озеро расходится волнами, и от волн на зеркальной поверхности глаз бегают алые блики. И мельтешит что-то в тех бликах, беспокоится – да не понять, что именно.

На другом берегу высится страшный, искореженный остов мертвого завода. Луке чудится, что из оставшейся трубы валит дым.

* * *

В оформлении обложки использована иллюстрация автора.

* * *

Эта книга – участник литературной премии в области электронных и аудиокниг «Электронная буква – 2019». Если вам понравилось произведение, вы можете проголосовать за него на сайте LiveLib.ru до 15 ноября 2019 года.

Ссылки

[1] Сгуститель – промышленный аппарат для удаления воды из медного концентрата. Винтовой сепаратор – аппарат в виде вертикального желоба для обогащения отходов медного производства, содержащих полезные металлы. Флотационная машина – аппарат для извлечения полезного компонента из твердых частиц (в данном случае для извлечения меди из медной руды).

[2] ОША – огнепроводной шнур асфальтированный, предназначен для поджигания промышленной взрывчатки на горных выработках.

[3] Забойка – материал, который укладывается в скважину поверх взрывчатки, чтобы энергия взрыва ушла внутрь массива, а не распространилась по воздуху.

Содержание