Глава двадцать первая. Лука-счастье

Дома стояли на черном, как зола, песке, и сами эти дома были черны и изувечены, так что казалось, будто вся земля от излучины реки до линии горизонта выжжена и непригодна для жизни.

Но на земле жили.

Жили целыми семьями, в которых одно поколение сменялось другим, и все это тянулось уныло и однообразно, постепенно иссякая: дети рождались реже, старики умирали, а что гаже всего – от болезней или по глупости умирали молодые.

Здесь жила убитая горем Тамара. Немой тенью передвигалась по дому, бледная, высушенная и затаившая обиду на судьбу. Днем потакала во всем мужу, больше от безразличия, чем по любви, а вечерами тихонько оплакивала дочь.

Жил Радлов, отяжелевший от затянувшейся бессонницы, вынужденный против воли вникать в дела предприятия, которое давным-давно у него же и отобрали. Получал безымянные письма с указаниями да исправно им следовал, не зная, кто теперь владеет заводом и владеет ли кто-то, или завод подобен огромному живому организму с камнем вместо плоти и управляет собою сам.

Жила Инна Колотова, изо дня в день убеждая себя, что всегда и во всем была права, никому не навредила и никому не осталась должной. Ждала, что к ней вернется внучка, а иногда ждала смерти – но это так, шутки ради.

Жил дед Матвей, который радовался каждому новому утру, несмотря на голод и бедствия, и пытался закончить свой путь, что называется, в трезвом уме да здравой памяти.

Жил Лука с перекошенной улыбкой поперек лица, да не мог с той улыбкой совладать. Он когда-то потерял жену, затем потерял сына и почти сразу – рассудок. И внутренности его выли от боли, а улыбка все равно не сходила.

И еще многие люди жили, запечатанные в своих домах и крепко схваченные теми щупальцами, которые незримое чудище страха запустило во все окна, двери и души.

Жили старики, которые хотели, но не могли противостоять новому укладу. А новый уклад наступал, выдыхая дым, осыпая все вокруг черным песком и пожирая землю…

* * *

Тринадцатого февраля Радлов и Матвей повезли тело Ильи в Город, на освидетельствование и вскрытие. Лука участия не принимал – он был настолько подавлен, что ни говорить, ни двигаться не мог; засел в мрачной своей мастерской да глядел в оконце, не отрываясь и не моргая даже.

Вскрытие подтвердило, что Илья умер во время болезни – вероятно, пока отец бегал до Вешненского, температура у юноши взлетела до критических значений, и белок в крови свернулся.

Хоронили на следующий день. Место выбрали рядом с могилой Лизаветы – то ли кто-то решил, что это символично, то ли участок оказался самый широкий; видано ли, от могилы до могилы три метра, и холмик можно красиво сровнять, и заборчик кругом поставить.

Собралось всего только семь человек: Петр, который и занимался всей церемонией, Тамара, дед Матвей, мама и сестра Ирины и двое рабочих – им, как в случае с Лизой, поручили закопать гроб.

Яму вырыли с вечера, и теперь на дне ее плескалась грязная водица с кусочками льда. Шел снег, падал на черную россыпь и тут же таял, и хиленькими ручейками стекал в рытвину, оттого и затопило.

Вычерпывать, впрочем, никто ничего не стал – рабочим хотелось поскорее закончить, а остальные пребывали в таком замешательстве, что влаги не приметили. Собравшиеся успели узнать, что Лука в смерть сына не поверил и несколько дней ухаживал за ним, как за живым, а потому чувствовали себя неуютно.

Мать Ирины, увидев накрытое до подбородка тело в гробу с лицом, густо намазанным белилами, запричитала:

– Ой, горе какое. Молодые же мрут. Вот доченька моя отошла недавно… и опять молодой парень умер. Ой, горе…

– Да, жалко парня. Пожил бы еще, – вторил ей Матвей.

– А папа где его? – шепотом осведомилась Маша, сестра Иры.

– Лука-то? – Матвей нахмурился. – Дома он. Плохо ему очень.

– А правда, что он…

– Правда, – отрезал старик немного грубовато, не желая во время погребения обсуждать распространившиеся слухи.

Радлов сказал несколько слов, попытался добавить что-то о Боге и Царствии Небесном, но быстро запутался, оборвал свою неуклюжую речь и жестом дал отмашку рабочим.

Гроб накрыли. Опускали его в каком-то робком безмолвии. На всех последних похоронах в деревне присутствовали одни и те же могильщики, так что им явно было не по себе. С другой стороны, деньги не пахнут, и они послушно соглашались закапывать и молодую девушку, умершую год назад, и одинокого старика, и женщину, которая первой умерла от гриппа, но с каждым разом становились все более сосредоточенными и хмурыми – близкая смерть заставляет людей думать и о своей смерти тоже.

В могилу воткнули простой деревянный крест, к нему прибили табличку с датой.

– Скоро памятник поставим, хороший, из габбро, – зачем-то объяснил Петр и бросил мимолетный взгляд на могилу падчерицы.

Памятник там уже стоял, из белоснежного мрамора. Сейчас он был сильно запорошен пылью с отвала, но фотография оставалась чистой. Лизавета на ней выглядела печальной, словно оплакивала бывшего возлюбленного вместе с живыми.

Затем все, кроме матери Ирины, выпили за упокой и разошлись по домам.

Через четыре дня Матвей и Радлов были в общем амбаре – подсчитывали запасы с учетом последней поездки на рынок, ворочали мешки, расставляя их так, чтобы ничего не подавилось, перебирали картошку и выбрасывали откровенную гниль.

– Нет, надолго не хватит, – констатировал Петр. – До первого урожая еще всю весну тянуть. А тут еды недели на три. Или и того меньше.

– Придется, значит, попозже еще съездить, – ответил старик, собирая с земли испорченные клубни.

– Ты, дед Матвей, умный такой, – Радлов скорчил недовольную мину. – Деньги-то не вечные! Мне нужно поголовье восстановить. С завода-то оклада не хватит!

– Ну уж… придумаем что-нибудь, куда деваться, – Матвей завязал мешок, который только что перебрал, уселся на него сверху, налил из термоса горячего чаю, отхлебнул немного и спросил: – А чем ты там занимаешься вообще, на заводе?

Петр сделал вид, что не услышал.

– Ага, – озадаченно произнес старик. – Не хочешь, выходит, говорить. Ну, дело твое, конечно, – отхлебнул еще чаю, покряхтел немного, наслаждаясь теплом внутри задубевшего туловища, и добавил: – Только я вот еще узнать хотел… Мелехин, в честь которого завод назвали, это вообще кто?

– Мелехин это главный акционер из тех, кого я привлекал. Покойничек.

– Получается, вроде как дань уважения основателю.

– Получается, так, – согласился Петр. – Только доля предприятия до сих пор за ним числится. Небывалая же история! Это все должно было родне его перейти. На худой конец – государству. А тут… висит на мертвеце собственность, и дела никому нет. Вообще-то, если подумать, четыре владельца… и все мертвые. Ну и к самому заводу часть приписана, так можно.

– Страсти ты какие рассказываешь, Петр, – старик усмехнулся и тут же закашлялся, подавившись холодным воздухом. – Разве так бывает? Ты, поди, в бумагах напутал чего…

– Да ведь много чего не бывает. А потом раз – и случается. Хотя… ну его к черту, может, и напутал. Поделись чаем, я ж не взял ничего.

– Одна у меня кружка-то, – Матвей поглядел на чашку с какой-то детской жадностью, как ребенок, которого попросили конфетой поделиться, сделал еще глоток и протянул Радлову со словами: – На, не жалко ведь.

Радлов втянул носом пар, обогрел о горячую кружку ладони и залпом приговорил напиток.

– Послушай, а вот черная крошка по всему поселку… она как получается? – продолжал старик свои расспросы.

– Это шлак. Полностью переработанная руда, без меди уже.

– Ага. Много меди-то добывают?

– Очень много. Вагонетки с рудой за день по несколько раз катаются. Там, почитай, трудятся все, кто с рабочего поселка, а все равно рук не хватает. В полторы смены горбатятся.

– Погоди-ка, – старик сощурился, стараясь не упустить мысль. – Ежели они все на месторождении заняты… то внутри завода кто работает?

– Там, знаешь, по-другому немного, – уклончиво ответил Петр и тут же сменил тему разговора: – Вчера у Луки был. Он тощий такой стал, жуть. И вроде как меня не узнал даже.

– Не в себе он, это дело ясное. Помню, мне рассказывал, что Илья после болезни подняться не может. А Илья ужо мертвый был.

– Лука сына очень любил. Вот и помешался. Он теперь иногда на пол садится, руки расставляет по сторонам, вроде как насыпано у него что-то в ладонях, и приговаривает тихонько: «Кушайте, кушайте, мои хорошие». Получается, кого-то воображаемого кормит, то ли птиц, то ли… уж не знаю… не влезу же я к нему в голову.

– Его, наверное, врачу показать нужно.

– Нет, там вряд ли разбираться станут. Запрут в какой-нибудь психушке. Тут он хоть свет белый видит, авось, оклемается еще…

– Пропал мужик, – с горьким вздохом подытожил Матвей и добавил негромко, себе под нос: – Без сапогов я, выходит, остался.

– Чего говоришь?

– Да сапоги! Отдавал на починку, а из Луки теперь работник никакой. Придется, наверно, всю весну в валенках ходить.

Радлов промолчал.

Но не только они обсуждали состояние обувщика. В покосившейся избе на окраине на день или два позже рябой товарищ нашептывал Шалому, опрокидывая очередную рюмку:

– Лука сына угробил-таки, слыхал?

– Да ну! – Шалый был страшно пьян, но говорил вполне внятно. – Откуда знаешь?

– Ха! Это ты у нас тут неделю харкал. А я по поселку хожу иногда, кой-чего слышу, кой-чего вижу. Недавно хоронили.

– Туда ему и дорога, – безразлично ответил Бориска и потянулся к бутылке. – Хилый был, такие дохнут быстро.

– Так это не все, – рябой придвинулся ближе и лихорадочно затараторил, выдыхая застоявшийся перегар: – Он его угробил и сам не понял. Умом, короче, тронулся. Говорят, труп кормить пытался.

Последние слова рябой произнес с отвратительной веселостью.

– Это как вообще? – уточнил Шалый и громко загоготал.

– Ну этот… маразматик, который нас в амбар не пускал…

– Матвейка?

– Он. В общем, рассказывал какой-то бабе, мол, Лука жратву сливал на пол, а сам думал, что сына обедом угостил.

Оба засмеялись еще сильнее, так что помещение наполнилось мерзкими звуками, отдаленно напоминающими ржанье гиен.

– М-да, – протянул Бориска, продолжая надрываться от хохота. – Лука-счастье-то наш совсем е…..ся, – тут его повело в сторону, но, прежде, чем завалиться набок, он закончил: – Зато теперь точно счастливый. Е….тые все счастливые.

Затем Бориска поцеловался с поверхностью стола и бесформенным мешком сполз куда-то вниз.

Лука, впрочем, ни тех, ни других разговоров не слышал. Всю неделю после похорон он безвылазно сидел дома и не знал, что происходит снаружи. Не знал также, что реально, а что – лишь видения, питаемые его горем и его неверием в это горе. Птицы мерещились по всему дому. Этих невидимых для других людей птиц он почему-то очень полюбил и даже подкармливал черной пылью с подоконника.

Однажды кто-то сзади жалобно позвал его:

– Папа, папа!

Обернувшись, Лука никого и ничего не увидел и заплакал – впервые после смерти сына.

 

Глава двадцать вторая. Далеко идущие планы

1

В начале марта вернулась Ирина.

Она приехала ранним утром на поезде, вышла на станции «Вешненское» в обнимку с большим чемоданом и пешком отправилась к родному поселку. Идти по бездорожью было нелегко, но ей повезло больше, чем Лизавете в прошлом году – снег отвердел и, хотя проседал под ногами, почти нигде не проваливался. Один раз только угодила она в какой-то подснежный ручеек, оказалась по колено в сугробе и промочила обувь, но быстро сумела выкарабкаться.

К дому постаралась проскочить незаметно, но ее ссутулившуюся от холода и усталости тень все равно увидели – Инна, внимательно следившая за жизнью деревни из окна, и дед Матвей, который прогуливался по проулкам, спасаясь от старческой бессонницы.

Когда Ира отперла дверь и тихонько вошла, Матвей как раз проходил за ее спиной. Приметив знакомый силуэт, он из любопытства подошел ближе и прислушался. На втором этаже от ветра болталась створка оконца, издавая противный скрип, и вскоре старик услышал крики:

– У тебя же сестра умерла! Ты не явилась даже!

Слов Ирины слышно не было – видимо, та из каких-то своих соображений старалась говорить потише, – так что содержание ссоры приходилось угадывать по гневным репликам матери:

– Ах, не могла! – пауза, во время которой, вероятно, прозвучал ответ. – Как же, жених! Не дура я, сразу поняла всё, как деньги пришли.

Потом донеслось шебуршание и приглушенный грохот, вроде звуков неуклюжей борьбы, и снова крик:

– Ничего не получишь! – и, после паузы, еще: – Нет, сказала! У меня, слава богу, хорошая дочь есть, мне ее на ноги поднять надо. Пошла вон.

Затем громче, со звенящей истерикой в голосе:

– Вон пошла, что непонятного!

Ирина выскочила на улицу, как ошпаренная, с растерянным выражением на лице, но без слез, и вдруг начала озираться по сторонам в поисках вещей. Бросилась назад, сообразив, что оставила чемодан, но никто ее не пустил.

– Мама! – позвала Ира жалобно. – Чемодан хоть отдай. Как я жить буду?

– Мне все равно. Не сможешь прожить – пойди и сдохни. Мне такая дочь не нужна.

Видимо, внутри дома тоже что-то происходило, потому что почти сразу за дверью прозвучала фраза, тише и спокойнее:

– Нет, Машенька, иди отдыхай.

Тут лицо Ирины перекосилось от обиды, из горла изошел звук, с которым люди обычно плачут, но слез по-прежнему не было. Она потопталась немного у двери, не зная, как поступить, потом сделала несколько несмелых шагов и столкнулась с Матвеем – тот ее чуть приобнял, чтобы не упасть, и поприветствовал:

– Ириша! Здравствуй. Ты почему здесь? Что стряслось?

– Она у меня деньги забрала, – каким-то неживым голосом, будто машинально, произнесла женщина и потупилась. – Я привезла. А она забрала всё.

– Ага, – сказал старик озадаченно. – Ну-ка, пойдем. Пойдем назад.

Он ободряюще улыбнулся, кивнул, как бы обещая, что все наладится, и постучал в дверь. Из дома опять раздался злобный, булькающий крик:

– Я же сказала! Пошла вон!

– Ты чего, соседка? – спросил Матвей, издав веселый смешок. – Какой же я тебе «пошла»? С бабой, что ли, меня спутала?

Ему отворила седая женщина. Расплылась в лживо-приветливой ухмылочке, рассыпалась перед гостем в извинениях, но, заметив у него за спиной свою младшую дочь, раздраженно фыркнула и сказала:

– Ты, дед Матвей, заходи. А эту я не пущу.

Старик подмигнул своей печальной спутнице и скрылся в прихожей. Звуки сквозь плотное дерево дверного полотна просачивались плохо, в отличие от оконца на втором этаже, так что до Иры доносились лишь неясные обрывки фраз:

– Не получилось у девахи… да неужто?.. нехорошо… дочь все-таки… нехорошо…

Это «нехорошо» голосом Матвея послышалось пять или шесть раз. Потом он вышел, хмурый и сосредоточенный, с чемоданом в одной руке и несколькими купюрами в другой.

– Возьми, тебе мать передала, – сказал он и как-то несмело, дрожащими пальцами протянул деньги.

– Она гроши передала, там больше было, – прошептала Ирина себе под нос, тут же спохватилась и горячо добавила, глядя старику прямо в глаза: – Послушай, дед Матвей, ты не верь ей! Не верь, ладно? Чего бы она там ни наговорила!

– Я и не верю. Да и дело не мое.

Женщина спрятала мятые купюры в карман, взялась за ручку чемодана и робко спросила:

– А можно мне… у тебя посидеть? Немного совсем!

– Так сиди, конечно. Сколько хошь, столько и сиди.

В доме у старика расположились на кухне, тесной и тусклой, солнце сквозь запорошенное черным окно пробивалось еле-еле. Матвей налил гостье чаю, та выпила залпом, чтобы согреться, вся съежилась и погрузилась с тягостное молчание. Молчал и хозяин, бездумно разглядывая бело-зеленый налет плесени в стыках бревен и, в углу, свисающие клочья паутины.

Наконец Ира оживилась, подняла голову и начала разговор.

– Скажи, а вот… Даша как умирала… не знаешь?

– Грипп ее подкосил. Эпидемия же у нас случилась. Может, и не закончилась еще, вроде кто-то до сих пор болеет.

– Нет, я имела ввиду… мучилась очень?

– Чего не знаю, того не знаю, прости, – старик выдержал небольшую паузу, чтобы собраться с мыслями. – На похоронах много народу собралось. Только братца твоего бедового не было. Его, видно, мать не пустила, – он кашлянул, выгоняя влажный комок из горла, и добавил: – Сейчас твои хорошо живут, как ты им денег-то выслала.

Ирина кивнула, а Матвей продолжал:

– Помнишь сумасшедшего старика, который все по стенам тарабанил? Тоже помер.

– Да?

– От гриппа вроде как. Хотя, может, и от старости. И Илья.

Лицо женщины дернулось, она уставилась на собеседника остекленевшим от ужаса взглядом и хрипло переспросила:

– Как Илья? Разве он… умер?

– Недавно совсем. Говорю же, эпидемия у нас, за зиму три человека от нее и померли. Молодых, конечно, очень жалко. Старику ужо срок пришел, а молодые… ну зачем им умирать? Жили бы да радовались.

Ира ничего не отвечала. Рассматривала немигающими глазами истертую поверхность стола да силилась проглотить застрявший в груди рев.

Матвей сообразил, в чем дело, и пролепетал:

– Извини, забыл я. Ты же его любила вроде как.

– Любила, – чересчур равнодушно произнесла женщина, будто попробовала давно знакомое слово на вкус и не разобрала, какое оно: сладкое ли, горькое. – Пожалуй, что и любила. Только он дурачком стал. Наверное, и не понял ничегошеньки.

– Он же в августе на курсы реабилитационные ездил, при тебе еще. Так говорить начал совсем хорошо. С памятью, конечно, были проблемы, но с памятью у многих беда. Я вот тоже… вышел однажды из дому, иду и не помню, зачем. Газеты вот теперь читаю, вроде как разминка для мозгов, ага.

– Ты молодец, дед Матвей, – отозвалась Ира с безучастной интонацией, помолчала с минуту и вдруг попросила: – Проводи меня на кладбище завтра, а? Я одна боюсь.

– Провожу, коли надо, – Матвей нахмурился. За зиму Шалый успел разболтать, что именно Ирина помогла ему с собутыльниками могилу осквернить. Потому старик решил, что теперь женщина боится мести от призрака бывшей соперницы, но вслух ничего не сказал.

– А вообще ты чего вернулась? – поинтересовался он. – Не заладилось в Городе?

– Потом как-нибудь расскажу, – ответила Ира и перевела разговор на другое: – Я селение наше не узнаю́. Везде песок черный, слякоть посреди зимы. От станции до горы снегу по колено навалено! Да и всегда у нас в марте снег лежал. А тут грязь. И при этом холод собачий стоит. Это как понимать?

– Так завод-то достроили, ага. В октябре, кажется. Или в начале ноября. Ну тебя уже не было.

– Мать что-то писала. Трубы-то издалека видно! И дым из них такой густющий валит.

– Вот из-за него, из-за дыма какая-то пакость на землю опускается, снег от нее и тает. Радлов это химической весной назвал. А еще за рабочим поселком отвал рухнул, с него песок разметало. Аж дома стоят черные. Как углем обмазали, ей-богу.

– Ой, во что они поселок превратили. Просто ужас!

– Ну, в газете пишут, что превратили в индустриальный центр, ага! – Матвей громко расхохотался. Принес из комнаты тусклую газетенку и начал читать вслух: – «Небольшая деревня благодаря работе ШМЗ превратилась в современный индустриальный центр. Обеспечены сотни рабочих мест, в регионе наблюдается подъем промышленности. Эхс…». Тьфу, сбился! «Эксперты говорят – запасов меди хватит на многие годы».

– Смешно, – прокомментировала Ира, хотя, судя по грустным ноткам в голосе, смешно ей вовсе не было. – Врут и не краснеют.

– Вот еще слушай: «Стараниями областной администрации в деревне снесены аварийные бараки, строится новое жилье, а недавно даже открылась школа. Власти убеждены – это только начало». Че к чему, спрашивается?

– С потолка, видать, взяли. Или попросил кто-нибудь.

– Ага, и фотографии тут. Значит, пишут «до» и показывают развалившийся дом. У нас такого никогда не было, изба брата твоего – и та приличней выглядит. А потом, значит, пишут «после», и там какая-то пятиэтажка строится. Красивая такая! Где они это взяли? У нас и репортеров отродясь не было, не приезжал никто, – Матвей недовольно хмыкнул, потом заметил, что гостья заскучала, и сказал: – Ты, поди, с дороги отдохнуть хочешь. Давай я свою постель тебе перестелю, поспишь. А то заболеешь еще от усталости. А болеть нынче нельзя. Болезни нынче опасные ходят.

Подремав пару часов и окончательно отогревшись, Ирина отправилась на окраину деревни, к Шалому – все-таки какой-никакой, а родственник, не вечно же ей оставаться у Матвея.

Изба стояла нараспашку, черная и просевшая сильнее прежнего. Крыша почти завалилась набок. Внутри было жутко грязно, повсюду валялись пустые бутылки и окурки, передавленные ногами в труху. Шалый с осоловелым взглядом глыбой топорщился из-за стола, его рябой товарищ примостился в углу на голый пол, прямо в кучу мусора рядом с самогонным аппаратом.

– Что, братец, пожить пустишь? – спросила Ирина с напускным весельем и водрузила чемодан на старую кушетку у стены. – Клопов, надеюсь, нет у вас?

– Ого, кто явился! – развязным тоном пропел Бориска, не обращая внимания на вопрос. – Ну, че завалилась?

Женщина молча выложила перед ним три сотенные купюры.

– Другой разговор! – Шалый от радости захихикал. – Пущу! Живи! Мамашка-то наша шибко правильная. Не пустила пропащую дочь, да?

– Почему вдруг пропащую? Так я, напрягать их с Машей не хочу, привыкли они без меня.

– Ты давай тут пургу не гони! Выпьешь с нами? – Бориска извлек из-под стола относительно чистый стакан и плеснул в него самогонки. – Нашей не траванешься! – тут он как бы провалился в пьяное онемение, но одернул себя и, неприятно сощурившись, закончил: – Вся деревня о тебе знает!

– Как? Почему?

– Да старуха эта, Колотова, растрепала. Слышала она вас.

– Вот карга! – злобно прошипела Ира. – Ведь дома сидит, никуда не выходит со смерти внучки. Когда успевает языком своим молоть!

– А, – протянул Шалый, махнул рукой и расплылся в сальной ухмылке. – И че там, в Городе? Скольких женихов принимала?

В углу расхохотался рябой, разбрызгивая слюни во все стороны.

– Мудак, – бросила Ирина в сторону брата, но села рядом и от тоски выпила.

Рябой тем временем встал на ноги, подошел ближе и заплетающимся языком, сжевывая окончания слов, заявил:

– Раз пришла, так и нас примешь теперь, да? – после чего принялся громко и отвратительно ржать.

– Слышь, мурло рябое! – прокричал Шалый. – Это сестра моя так-то!

– Да никакая это не сестра! Обычная лярва, используем по назначению и…

Бориска поднялся, вывалился вперед, чуть не опрокинув стол, и всем своим огромным весом навалился на собутыльника, так что оба они с грохотом рухнули на пол. Рябой простонал что-то невнятное. Бориска дважды ударил его кулаком в зубы, сплюнул и вернулся на свое место.

– Не обращай внимания, – сказал он Ирине. – Он че-то иногда стал себя главным мнить. Я же болел, а этот мне водку в харю лил и одеялом накрывал. Лечил, получается, – и, обращаясь к товарищу: – Эй, падаль, ты живой там?

Рябой вскочил, принялся дико, невидящим взором глядеть по сторонам. Лицо у него было в крови, так что Ира от испуга тихонько вскрикнула.

Мужчина вытерся и уселся с ней рядом. Из носа его все еще капала кровь – алые гроздья вырастали над растрескавшейся верхней губой и падали на стол, растекаясь липкой лужей. Он открыл рот и заговорил (зубы тоже были красные, между ними пенилась розоватая слюна):

– Ты не обижайся. Вообще-то ремесло у тебя не позорное. Я больше, чтоб брата твоего позлить.

– На хрена? – не понял Шалый.

– Раскис ты в последнее время. Нам этого не надо. Если летом с полем не получилось, это не значит, что… – рябой вдруг осекся и густо покраснел.

– Ну ты и трепло, – сказал ему Бориска презрительно.

Ирина внимательно оглядела обоих, остановила непонимающий взгляд на брате и спросила:

– Что с полем не получилось? – затем в голове ее возникла страшная догадка, она нахмурилась, от волнения утеряла ненадолго способность говорить, а потом выдавила из ссохшегося горла: – А, так это вы… вы тогда урожай спалили, – и, прокашлявшись, перешла на крик: – Ну и сволочь же ты, Борис! Сестра ведь от истощения не смогла выздороветь! Это же ты виноват. Господи, да как тебя земля носит!

– Уймись, – грозно отрезал Шалый. – Не мы это.

– Мы хотели поле сжечь, – принялся объяснять его собутыльник. – Чтобы на рабочих спихнуть и на козла этого жирного… как его звать-то?

– Радлов, – подсказал Бориска, а лицо его невольно перекосилось от злобы.

– Вот. Только Фитиль, дурак пьяный, мозги все пропил и на общем собрании предложил огнем жучков вытравить. Ясное дело, если б после этого начался пожар – его бы схватили, а он бы спьяну нас заложил. Так что от поджога пришлось отказаться.

– Да, – подтвердил Шалый. – А этот бажбан все равно поджег. Ума-то нет.

– Получается, ты его и утопил? Ты, братец, явно в тюрьму захотел снова.

– Не я это, – кивнул в сторону рябого и пояснил: – Он. По моей просьбе. А если б мы его не грохнули, он бы при первом же случае рассказал, что его я надоумил пожар устроить.

– А табличка-то зачем?

– Табличка? – удивился Борис, потом вспомнил и самодовольно пояснил: – Ну, с табличкой я здорово придумал! Мы специально выцарапали «вредитель», чтоб местные в случае чего на нашей стороне были. Вроде как мы его за вредительство наказали. За общественное, то бишь, благо радеем!

– Придумал, может, и здорово, да перемудрил, – Ирина усмехнулась. – Если тебя не поймали, так табличка и не нужна. А если бы поймали – зачем тебе расположение местных, коли сам ты на севере лес валишь?

– У меня это… далеко идущие планы.

– Далеко идущие? – женщина прыснула со смеху. – Шли-шли да запнулись планы твои.

– Запнулись? – не понял Бориска.

– Именно. О глупость твою беспросветную.

– Ничего. Мы еще свое возьмем. Планы-то дальше твоего ума идут, поняла? – Шалый погрозил сестре кулаком, потом обратился к товарищу: – Верно я говорю, а?

Рябой невнятно что-то промычал – от пьянки и побоев его совершенно развезло.

2

По странному совпадению, поздним вечером того же дня вернулся в селение и Андрей. Он въехал через западную расщелину на новой машине и шумом мотора привлек к себе внимание. Несколько человек встретили его по дороге – приветливо махали руками, разглядывая обнову, но Андрей на приветствия не отвечал и вообще сидел за рулем в крайне хмуром настроении.

Узнав о его прибытии, Матвей решил, что еще один помощник в борьбе с голодом не помешает (тем паче, на такой-то машине!), потому подождал час и, как стемнело, отправился с ним поговорить.

Старик застал молодого человека во дворе – тот отмывал автомобиль от грязи и местной черной пыли.

– Новую, что ли, купил? – поинтересовался Матвей, чтобы хоть как-то начать беседу.

– Да, пришлось, – Андрей отвечал очень сдержанно и на гостя даже не посмотрел, продолжая старательно оттирать блестящий серый кузов.

– Так уж и пришлось? Шикуешь, поди, на заработки?

– Наоборот, копить стараюсь. Ты пойми, дед Матвей, машина для меня – средство заработка, а не роскошь. По Городу на развалюхе долго не проездишь. Опять же, чем новее и надежнее машина – тем больше получишь по деньгам, потому что и людей поприличнее везешь, когда таксуешь, и вон, – указал пальцем на выпирающую заднюю часть автомобиля, – багажник больше, можно грузоперевозки осуществлять. Не крупные, конечно, но все же выгодно.

– Ну, тебе виднее. А чего приехал вдруг?

Андрей между тем принялся мыть днище и, не расслышав вопроса, сквозь зубы прохрипел:

– Сука, с нашими колдобинами всю подвеску угробил, – потом сообразил, что старик явно ждет ответа, и переспросил: – А? Дед Матвей, ты что-то говорил?

– Да, говорю, чего приехал так внезапно, коли дела в гору шли?

– Скажем, планы поменялись, – уклончиво ответил Андрей, затем окатил кузов ведром чистой воды, прошелся еще раз тряпкой по стеклам, улыбнулся и с довольным видом произнес: – Кажись, всё.

– Не получилось что-то в Городе у тебя? – не унимался старик.

– Почему сразу не получилось?

– Да вон Иришка вернулась. Представляешь, тоже сегодня, только утром. Я так понял, у нее не заладилось.

– Знаю. Тут до тебя уже пару человек приходили, рассказывали. Вроде как она в Городе сомнительным очень делом занялась…

– Ты молодой еще, чтоб слухи разносить. Да и верить им особо не нужно, – Матвей пожевал губы, подбирая слова. – А коли и так, не наше это дело. Жизнь у людей по-разному складывается.

– Может, и по-разному, но рамки какие-то должны быть, разве нет?

– Вообще, конечно, в наше время такое тоже осуждалось. Даже сажали их, ага. Сейчас больше говорят, грех, мол, а раньше было просто аморально. Еще понятие такое было – нетрудовой доход. Только, я думаю, нашу мерку на теперешнее время никак не приложишь, по-другому ведь все было. Вот она деваха молодая, колхозница, считай, без образования, так могла в деревне работать да зарплату получать, а хорошо себя покажет – учиться отправляли бесплатно. Разве такое сейчас есть?

– Где-то есть вроде, но это для каких-то заумных должностей предусмотрено.

– Вот. А рабочему человеку ничего и не предусмотрено, – старик издал вздох, полный печали не столько о судьбе рабочего человека, сколько о своей молодости, и вернулся к своим расспросам: – Так и чего у тебя с планами-то?

– Ох, и настырный ты, дед Матвей! – Андрей весело рассмеялся. – Ненадолго я. Дом хочу продать да насовсем уехать. Полтора месяца отработал, а квартиру оплатил вот только до сегодняшнего дня. Раз уж так совпало, решил в долгий ящик не откладывать и сейчас продажей заняться. Участок надо подприбрать мальца и вообще…

– Ты поселок-то наш видел, когда въезжал?

– Видел, а что такое?

– Так плохо, выходит, видел. Отвал рухнул, с неба дым валит, дышать невозможно! Кто у тебя что купит?

– Скажем так, меня больше не сам дом волнует, а земля под ним. Дом что? Рухлядь под снос, в нем и действительно никто не захочет жить.

– А на кой ляд участок без дома?

– Как бы тебе объяснить-то, – Андрей помолчал некоторое время, потом собрался с мыслями и начал: – Смотри, сейчас участок под моим домом считается землей поселения. На ней как раз можно дома возводить и прочее. Я же хочу оформить участок как землю промышленного назначения, то есть для строительства промышленных объектов: трансформаторов там, подсобных заводских помещений, еще чего-нибудь. Если продавать в таком виде – покупателя уже не будет волновать, что здесь грязно, плохо и экология портится. Его будет волновать близость завода, который совсем недавно заработал и наверняка будет расширяться, – тут он вышел из-за автомобиля, подошел к старику вплотную и прошептал: – Ты запомни, дед Матвей, вас через пару лет самих выселять начнут. Так я лучше выселюсь сам, заранее, зато за деньги, а не просто в никуда.

Матвей похлопал глазами, усмехнулся и сказал:

– Фантазер ты, Андрюха. Никак я в толк не возьму, кому ты что продашь. Грязно же тут…

– Да любому предпринимателю, который захочет в будущем завод обслуживать или договор с ним какой-нибудь заключить. А что грязно, ты прав. Мы вон, пока работали, с товарищем даже песенку одну переиначили.

Андрей набрал воздуху в грудь и хрипло, неумело пропел:

Потом засмущался, прокашлялся и добавил:

– Мы не особо поэты, дальше не придумали.

– У нас и не город никакой, так, деревенька, – скептически заметил Матвей и чуть заметно улыбнулся.

– Ты, знаешь, не души народное творчество! – Андрей громко расхохотался, у него даже брызнули слезы из глаз. Он вытерся платком, громко выдохнул и продолжил объяснять: – Тому же Радлову продам.

– Ага. У нас вон у леса, где грачевник раньше был, паровоз стоит ржавый. Ты еще его продай таким макаром, – теперь расхохотался старик, радуясь своей шутке.

– Да мне нет нужды тебя убеждать, не тебе ж продаю.

– Времена-то нынче другие, вам, молодым, виднее, как жить. Так я, шучу, – сказал старик и вдруг погрустнел. – Ты, кстати, знаешь, что у Иры сестра умерла? Почти сразу после твоего отъезда. В январе, в последних числах.

– Знаю, – ответил Андрей спокойно. Никаких эмоций смерть женщины в нем не вызывала, будто мысленно он уже обитал далеко отсюда, и все местные сделались ему чужими людьми.

– И Илья еще умер. В начале февраля. Вы ведь… дружили, да?

– Когда это было! – Андрей махнул рукой.

Старик поглядел на него неодобрительно и стал рассказывать дальше, с какой-то новой интонацией в голосе, не то злой, не то настойчивой – словно пытался пробить ту скорлупу, которой собеседник закрылся от всех здешних бед:

– Лука очень переживал, конечно. Он вообще не поверил, что сын умер. Причем омовение совершил по всем правилам, даже горшок разбил, а сам думал, что Илюша живой. Разговаривал с ним, общался. Получается, вроде как руки у него знали, что делать, а разум никак не мог принять правду, – выдержал паузу и добавил, вдруг проникшись жалостью к самому себе: – Я Луке сапоги отдавал на ремонт. А он, выходит, помешался и работать не сможет. Вот и остался я без сапогов.

– Без сапог, – машинально поправил Андрей.

– Чего?

– Сейчас правильно говорить «без сапог». Илью жалко, конечно. И отца его. Но они сами виноваты. Бежать им надо было отсюда. Брать деньги и бежать в Город или еще куда.

Матвей вдруг рассердился и воскликнул:

– Ты шибко-то не умничай! Думаешь, на машину накопил и поумнел разом, ага?

– Я же не хотел… обидеть… я… – Андрей растерялся и не смог договорить.

– Не хотел он! Извозом заработал и теперь ходит, гордится. Посмотрите на меня, люди добрые, я тут брезгую жить! Люди ведь умерли. Ты их знал, с детства же знал!

– Ну послушай, дед Матвей, всегда можно найти хорошее место. Всегда можно найти, где тебе хорошо станут платить. Я потому и считаю, что сами виноваты.

– Ага! А работать кто будет, если все найдут, где хорошо платят? Да, Илья-то был неспособный к работе, мягкий чересчур. Можно даже сказать, слабый. Но Дашка на поле пахала, как проклятая! Каждый сезон! Куда бы она из деревни подалась? Туда же, куда и Ира? Нет, знаешь, ты эти рассуждения брось.

Не дожидаясь возражений, старик развернулся и направился в сторону дома. Вдыхая прохладный ночной воздух, он постепенно успокоился и уже не понимал, отчего так разозлился, и даже немного стыдился этого.

Проходя мимо строений, засыпанных черным песком, он неосознанно пробурчал себе под нос:

– Этот город самый гряз… фу ты, черт! Прилипло.

Из заводских труб валил дым, смешивался с рваными клочьями облаков и превращался в какие-то угрожающие тени, и накрывал все селение мрачным саваном, как бы подтверждая слова нелепой песенки.

3

Утром Ирина и Матвей пошли на кладбище. День выдался пасмурный и сырой, падал мокрый снег, слякоть под ногами расползлась еще больше, так что даже сапоги вязли.

У сестры женщина постояла недолго – никаких цветов у нее не было, поскольку в Вешненское никто за ними не поехал, а в поселке… да откуда в поселке цветы зимой. Она положила на надгробие горсть конфет, поставила наполненную до краев рюмку с подмороженным хлебом, вполголоса попросила прощения и двинулась дальше между могил. Дед Матвей плелся позади, стараясь по возможности не мешать.

Простецкие деревянные кресты топорщились угрюмо, от времени и воды заваливаясь набок, дорогие памятники встречались редко, в основном новье. Фотографии с этих памятников глядели скорее не мрачно, а удивленно, будто не понимали, почему лица, которые они копировали, давно потеряли свой облик и превратились в прах.

Ира впала в печальную задумчивость – двигалась вперед, проваливаясь в мешанину из грязи и черного песка, и не заметила, как ушла слишком далеко.

– Постой! – окликнул ее Матвей. – Здесь он лежит.

Женщина вздрогнула, будто ее разбудили, и резко крутанулась назад – при этом ее правый каблук штопором ввернулся в размякшую от влаги землю и застрял, а левый, наоборот, поехал куда-то в сторону. Она качнулась два раза, но выстояла.

– Давай-ка я тебе помогу, – старик подал ей руку и с силой потянул на себя. Застрявший сапог с чавкающим звуком выскользнул из западни, и Ирина смогла сделать шаг.

– Там он, там, мы прошли, – пролепетал зачем-то старик, провожая спутницу к тому месту, где недавно похоронили Илью.

Обещанный Радловым памятник уже стоял – темная каменная глыба с мутной фотографией. Под ней – даты. Даты, заключавшие в себе целую жизнь, хотя короткую и невнятную, но, наверное, тоже полную каких-то чаяний, переживаний, открытий…

Ира вдруг расплакалась, громко и отчаянно, словно сдерживалась со вчерашнего дня, и, не глядя на своего провожатого, сквозь судорожные всхлипывания сказала:

– Правда это.

– Чего? – не расслышал Матвей.

– А что про меня говорят – все правда, – женщина вытерла слезы. – Уехала я к этому жениху. Поверила, дура, – она горько усмехнулась, снова начала плакать и с каким-то остервенением, с болью в голосе продолжила: – Да, поверила! Потому что уже тридцать один год, думала, такой шанс! Ну конечно! Он сбежал через неделю, а я одна сижу на съемной квартире. Сижу и реву, жить не хочется. А тут хозяйка с меня денег стала требовать – плати, мол, а то в суд пойдем. У нас же в семье денег ни копья, как я у мамы с сестрами просить стану?

Старик молчал и старался быть как можно более неприметным – он догадывался, что через день или два Ире будет стыдно за это признание, и потому стыдился сам. А Ира говорила, как заведенная, словно перед Ильей каялась:

– Я фасовщицей устроилась, на окраине Города. Смены длинные, да на ногах, да не смей прерываться – это ерунда все, здесь и не так пахали! Но вот оплата… на квартиру только хватило, ни пожрать, ни домой вернуться. Я ведь всю жизнь в деревне. Ни образования, ничего – кому я там такая нужна? Оказалось, нужна. Дородных-то баб много кто ценит, – губы ее скривились в странной улыбке, самодовольной и печальной одновременно. – Я думала, возраст не тот, но взяли сразу. Платили хорошо и исправно – в жизни столько денег не видывала, представляешь! Думаю, останусь на чуть-чуть. Тут мать написала, я сдуру ей все деньги отправила разом, а как объяснить – не придумала. Она, видать, сразу и догадалась.

– Мать-то у вас строгая, ага, – осторожно заметил Матвей.

– Строгая, это верно. Вот и получается, что приехала я никому ненужная. В Городе ведь всю жизнь так не проработаешь. Оно хоть и не шибко тошно, но вроде как последствия могут быть неприятные. Я бы снова уехала… просто так. Да мать деньги отобрала. Я бы поделилась ведь… зачем она так со мной?

– Потерпи, глядишь, оттает сердце материнское.

– Да знаю я ее! Вон, Бориску сколько лет на порог не пускает. И меня больше не пустит, – Ирина вздохнула, бросила мимолетный взгляд на надгробие и дрожащим голосом произнесла: – Скажи мне, дед Матвей… Илья был бы живой, если бы я осталась?

– Вряд ли. Хороший он был парень, но здоровьем слаб. А тут такая эпидемия, никто бы и не помог.

Женщина кивнула и невпопад выпалила:

– Ты не осуждай меня.

– Да я привычки такой не имею, осуждать кого-то. Твоя жизнь, тебе ей и распоряжаться.

– Вот и распорядилась. С горем пополам, – Ирина отвернулась от могилы и, уже глядя старику прямо в лицо, спросила: – Боже, а Лука-то как? Мне и в голову сразу не пришло! Он так сына любил.

– Да плохо Лука. Вроде как… с ума сошел от горя. Из дому никуда не выходит. Не разговаривает ни с кем толком. А главное – видит то, чего нет.

 

Глава двадцать третья. Поезд отходит в небытие

Пока что-то происходит снаружи, пока в селение унылой чередой возвращаются люди, а земля у них под ногами обращается пеплом – Лука безвылазно сидит в своей мастерской. Он не знает, какую именно вечность просидел так – день ли, час ли, или целую неделю после похорон. Всякий отрезок времени в его сознании бесконечен, но пролетает мгновенно. Ибо никакого времени у Луки нет, а есть хаотично плывущее пространство комнаты, вырванное из общего порядка вещей.

За окном сгорает солнце и рассыпается пеплом. Пепел черной ночью ложится на ломаный хребет горизонта.

Рождается тьма.

Лука дышит очень тихо, стараясь не потревожить тех, кто в этой тьме обитает, и терпеливо ждет, когда уставшие глаза привыкнут. Затем – через минуту или час – зажигает на столе две свечи. Электричества в доме почему-то нет – то ли лампочки перегорели, то ли щиток во дворе полетел, Лука не знает. Луке все равно.

Фитилек на одной свечке вспыхивает мгновенно и разгорается с легким треском. На второй плюется дымом и гаснет. Гаснет, хотя влажные, чуть дрожащие пальцы снова и снова хватаются за спичку и упорно пытаются его подпалить.

– Это, наверное, от воды, – хриплым, идущим откуда-то из глубины организма голосом говорит Лука.

– Так ведь нет никакой воды, – возражает ему Лука с теми же хрипами.

А на поверхность стола начинают падать капли, тяжелые и липкие. Обувщик думает, что в комнате начался дождь, но потом дотрагивается до своего лба и ощущает холодную влагу. Потец.

Очередная спичка гаснет, сплюнув перед смертью тонкую струйку дыма. Воздух в комнате стоит вязкий, ложится на грудь мокрым тряпьем и не дает дышать в полную силу. Звуки в помещении распространяются медленно и звучат глухо, потому завывающего ветра за окном Лука не слышит, а слышит только странное гудение – как от завода, но намного тише.

– Папа, – зовут где-то позади, но Лука не оборачивается. Он понимает, что это у него в голове зовут, а значит, оборачиваться незачем.

Пламя на разгоревшейся свечке дрожит, как рыба с усохшими жабрами, и разбрызгивает по стенам капли мутной крови, которые тут же растекаются бледно-розовыми отблесками. По углам жмутся резко очерченные тени – трясутся от страха и в бессилии щерятся на хозяина дома, но выйти за границы, обозначенные светом, не могут. Свет для них – что крысиный яд для мышей. Губителен.

А пламя танцует на стеклянной поверхности безумных глаз, заползает в самую сердцевину зрачков и разъедает их изнутри, вызывая невообразимое жжение. И человек плачет, и почему-то наблюдает со стороны за тем, как плачет. Это зрение обернулось вовнутрь, спасаясь от белого слепого пятна – нельзя ведь долго смотреть на огонь.

И Лука принимается часто-часто моргать, чтобы избавиться от слез и белого тумана впереди. Отражение действительности гаснет под гнетом набухших век и вспыхивает вновь, когда веки распахиваются, разрывая хлипенькую сеточку ресниц, и так по бесконечно долгому кругу: комната гаснет; комната вспыхивает. Слепое пятно медленно и неохотно растворяется.

Проморгавшись, Лука вдруг замечает мимолетное движение – так, словно что-то скользнуло по краю глазного яблока, оставив ненавязчивый, но страшный отпечаток.

Взмах крыла. Где-то в стороне. Где-то сбоку. Где-то.

Взмах крыла. По всему пространству от него разбегается могильный холод. А мысли у Луки спутанные да вязкие, еле ворочаются. Иногда обрывочны. Иногда наслаиваются друг на друга этакими волнами и сливаются в огромное бушующее море, где смешаны и переплетены сотни течений, и уже невозможно отделить одну мысль от прочих, отделить зерна от плевел, отделить воздух от дыма, дым от сажи, сажу от земли, и теряется всякий смысл, и в голове тьма и кутерьма, а море дыбится, море настигает и тянет на самое дно, и Лука раскачивается и подвывает в такт ветру, не понимая, о чем вообще только что думал. А иногда мысли стопорятся – кружатся вокруг какой-нибудь незавершенной частицы, как стайка птиц, кричат и валятся замертво, оставляя сознание пустым. Птица ли где-то рядом, видна глазу, но не ясна разуму?

Взмах крыла. Лука протирает лицо от пота, застилающего глаза соленой мутью, и стоит на месте, как вкопанный. Он боится смотреть в ту сторону. Где птицы – там покойники.

– Давай, поверни голову, – с каким-то противоестественным вожделением шипит чужой голос в голове. – Ты же и сам хочешь увидеть.

Лука вздрагивает от звука этого голоса, но не подчиняется. Голос ехидно смеется, его смех дребезжащей струной тренькает между стенок черепной коробки.

– Там… ничего нет, – убеждает себя Лука.

– Разве? – язвительно интересуется надоедливый спутник, вновь противно хихикает и добавляет: – Там стоит зеркало, ты ведь знаешь. Давай-ка глянем, что у тебя в глазах?

Внутри у Луки вскипает волна гнева, рот его дважды криво дергается, словно не может эту волну излить, потом раскрывается страшной бездной и рождает наконец вопль, полный отчаяния:

– Заткнись!

Обувщик кричит вслух, до предела напрягая саднящее горло, нещадно бьет себя по голове и пытается заглушить это отвратительное хихиканье. Но вот звучит голос Ильи:

– Посмотри туда, папа, – и Лука больше не смеет кричать «заткнись». Он плачет, поворачивается в сторону зеркала, видит в его недрах вторую свечу, второй неугомонный язычок пламени и какую-то тощую сгорбленную тень – вероятно, себя.

– Ближе, ближе, – подгоняет чей-то шепот.

Лука делает несмелый шаг и вдруг понимает, что этот последний шепот не принадлежит ни настырному мысленному спутнику, ни призраку сына, и вообще звучит где-то снаружи. Уши закладывает, как будто тело подбросили на высоту, по коже разбегаются невидимые насекомые. В ужасе обувщик срывается с места и бежит к двери. По влажной поверхности глаз смазанными отражениями проносятся стены. По стенам лениво ползают красные и коричневые жучки, но Луке уже все равно – он вырвался на улицу.

Ветер бросает в лицо пыль и гарь. Позади, за распахнутой дверью, гаснет спасительное пламя свечи. Тьма зреет.

Стараясь не оглядываться, обувщик продолжает свой лихорадочный бег. Проносится мимо домов, окутанных ночным туманом, предвещающим скорый рассвет, огибает серебристую поверхность озера и видит перед собой громаду завода, извергающую дым. Из дыма скалится огромное серое лицо с угольным взглядом и черной пастью. Из этой пасти масляной рекой течет ядовитая слюна – стекает на землю, с шипением впитывается в нее и отравляет будущие всходы. Лука буквально видит, как в недрах почвы гниют и лопаются семена и травы, притаившиеся в ожидании тепла.

Он понимает, что им уже не помочь, что растения погибли, не успев прорасти, и бежит дальше, стараясь не попадаться в поле зрения серого лица. Минует рабочий поселок, уставленный гробами бараков, из которых за ним безучастно наблюдают мертвые глаза, проскакивает западную расщелину и оказывается на пустыре. Тьма остается позади, заключенная в клетке из горных склонов.

Здесь свежо и прохладно, кое-где крошечными комочками лежит снег, не потревоженный ни заводским дымом, ни оттепелью. Лука замедляет шаг и пробирается к старому грачевнику – возвращаться домой ему страшно, но и бесцельно слоняться вокруг израненного туловища старой горы не хочется.

Деревья, обвешанные клубочками пустых гнезд, острыми прутьями протыкают ночной туман, и из ран его сочится влага. Почва под ними до сих пор усеяна бело-зелеными разводами – от застарелого птичьего помета. В некоторых местах лежит бурой массой прошлогодняя листва.

Лука внимательно рассматривает эти пожухлые листочки и ловит себя на мысли, что их тут быть не должно, поскольку деревья в грачевнике давным-давно стоят совершенно голые – корни, запрятанные в толще грунта, много лет как сгнили и не способны впитывать питательные вещества, мощные стволы отвердели и ссохлись, кора обратилась каменной чешуей. Мертвые растения не обрастают зеленью к лету.

«Так что же… это?», – думает обувщик в панике. Медленно подходит к ближайшему бурому холмику и различает в нем полупрозрачный стрелоподобный отросток – очин. «Не листья, – догадывается Лука. – Перья».

И действительно, вся земля под бывшей грачиной рощей усеяна перьями, опавшими с несчастных птиц. Там же, под выцветшим на солнце перьевым покрывалом, лежит множество полуистлевших птичьих скелетов.

Луку передергивает от омерзения. Он быстро проходит мимо деревьев и направляется к ржавому локомотиву.

Глазные яблоки набухают, наливаются соком и жадно цепляются за каждую черточку. Цепляются за ощерившиеся ветки мертвых деревьев, фиксируют кусок неба, исполосованный их кривыми линиями, впитывают эту картину и от насыщения некоторое время держат ее перед собой, и когда Лука поворачивает голову – перед его воспаленным взором все еще стоит отражение изрезанного куска неба. Оно рассеивается неспешно, уступая место другим образам, но и эти другие задерживаются на сетчатке, и потому Лука как бы опрокидывается во времени: постоянно видит недалекое прошлое, канувшее в летах секунду назад – дышит им, питается им. Жив им.

Под ногами что-то хлюпает. Обувщик склоняется вниз, ждет, когда исчезнет прилипший к глазам пейзаж из рыжего дорожного полотна и темно-синей ночи над ним, и понимает, что наступил в глубокую грязную лужу. Влага просачивается внутрь обуви – Лука видит, как жидкая грязь заливается через края ботинок, но не ощущает этого.

Мутные круги расходятся по воде. Красной лентой вслед за этой рябью расплывается какой-то отблеск. Но откуда идет свет – неясно, ведь повсюду стелется туман, и нет ни луны, ни крапинок звезд.

Вода – кровь земли. И если где-то расплылась лужа – под ней непременно обнаружится рана. Лука почему-то испытывает непреодолимое желание эту рану отыскать, нащупать и разворотить до основания – он не знает, зачем, но потребность настолько велика, словно от ее утоления зависит чья-то жизнь. Его собственная или, быть может, сына. Хотя… у умерших нет никакой жизни. Умершие ни от чего не зависят.

Обувщик садится у края лужи, запускает руки в холодную воду, трогает склизкую поверхность дна, протыкает ее ногтями и принимается выгребать размокшую глину наружу – серыми комьями, в цвет лица, скрывающегося за заводским дымом. Глина липнет к коже, как тесто. Суставы деревенеют от холода. Но Лука судорожно продолжает рыть, тревожа спящих после зимы подземных насекомых, уничтожая ненароком хрупкие личинки и куколки и смешивая их останки с грязью.

Вскоре он упирается в металлическую трубу. Сложенными вместе ладонями вычерпывает остатки размокшей почвы и заглядывает в получившуюся яму. Труба расколота вдоль – совсем немного, но все равно можно рассмотреть, как по ее телу течет горячая венозная вода. Из ямы валит пар. Спасаясь от него, Лука резко отстраняется назад и закрывает лицо руками. Мир погружается в звенящую темноту, а кожу на лице и пальцах невыносимо жжет.

Где-то поблизости нарастает свистящий рык. Возникает из небытия, заглушает звон в ушах, пронзает сонное туловище ночи и заливает все окружающее пространство надрывной, вибрирующей волной.

Гудок паровоза. Невозможный здесь, на границе леса, и оттого подобный раскатистому грому.

Гудок паровоза.

Лука отдергивает руки и видит, как мимо него по ржавому дорожному полотну плывет старый локомотив. Лобовой прожектор сияет ярким красным пламенем – именно от него были отблески в луже. Сам локомотив ничуть не изменился – корпус его изъеден коррозией, труба заваливается набок, колеса разъезжаются в стороны. Вот только из покореженной трубы и изо всех дыр парового котла валит густой дым, а поломанные колеса со скрипом крутятся и дают ход всей разваливающейся конструкции. По периметру площадки, на которой установлен ржавый котел, висят какие-то тряпичные мешки.

Лука делает несколько шагов в сторону лениво ползущего паровоза и с ужасом осознает, что это и не мешки вовсе, а трупы – подвешены за растянутые шеи к перилам, болтаются в такт движению и почему-то ухмыляются, подобно живым. От этих оскалов и провалившихся глаз, затянутых белой мутью, Луке становится не по себе. Желудок сжимается тугим узлом, в горле и во всем организме пульсируют потуги к тошноте, но рвоты нет – нечем.

Локомотив с неприятными пассажирами устремляется к западной расщелине. Обувщик бежит за ним, стараясь не отставать. Туман и ветер хлещут его по лицу, а в голове раскручивается какая-то шестеренка, и все вокруг плывет и покачивается.

Паровоз, издав повторный гудок, останавливается у глыбы завода. Мертвецы, все как один, снимают со своих шей петлицы, орудуя костлявыми ручищами, потом спрыгивают наземь, выстраиваются шеренгой и шагают к зданию. При их приближении заводской гул затухает.

Двери открываются, и вся шеренга кучей нетленного праха заваливается внутрь. Лука спешит следом, желая разузнать, что же там происходит, вскакивает на крыльцо, но крайний покойник грубо его отталкивает. Затем раскрывает свой расхристанный рот и, вращая высохшими глазами, шипящим голосом произносит:

– Тебе нельзя, дядя. Предупреждали ведь.

Мертвец издает неприятное горловое бульканье, словно у него нутро гниет и испарения невольно вырываются наружу, усмехается и закрывает за собой двери.

Лука остается в окружении скучных рыжих будок. Под кожу ему пробирается предрассветный холод. На западе уже занимается заря, алая с синюшными пятнами ночи по краям. Окружающая мгла по крупицам собирается в черный сгусток, пылью ложится на влажную поверхность глаз, просачивается сквозь бездну зрачков внутрь воспаленного мозга и там находит убежище от пагубного солнца.

Начинается новый день – первый, сотый или тысячный после похорон.

 

Глава двадцать четвертая. Ирина

– …видит то, чего нет, – дед Матвей тяжело вздохнул, посмотрел на тусклую фотографию Ильи и отвернулся от могилы. – Я к нему и не захожу теперь.

– Так что же, Лука совсем один? – спросила Ирина с беспокойством. – Ему ведь помощь нужна, уход какой-нибудь.

– Его Радлов навещает. Вроде как еду носит и следит за здоровьем. Чтобы совсем-то истощения не было, – старик помялся немного, почавкал пустым ртом, как бы собираясь с мыслями. – Он вот рассказывал, что Лука с кем-то воображаемым общается да в окошко все глядит – чего высматривает, непонятно. А если кто живой придет, настоящий – никого не замечает, ага! Не знаю даже, ест ли, спит ли… ну раз Петр ходит, значит, наверное, ест все-таки. Без еды-то как жить.

– Врача бы ему, – робко заметила Ира, отошла от надгробия и развернулась, чтобы уходить.

Дед Матвей последовал за спутницей.

– Жалко, – пояснил он, поравнявшись. – Запрут в больнице, а там у людей счастье разве? Потому и без врача. Оно, знаешь, на людей-то если посмотреть, которые умом тронулись – так аж сердце кровью обливается. И что, наш Лука будет сиднем сидеть в какой-нибудь замызганной палате под уколами и слюни пускать? Не дело это. Да он, может, оклемается еще, – старик прокашлялся, посмотрел себе под ноги, с сожалением отметил, что валенки его, не предназначенные для слякоти, понемногу размокают и приходят в негодность, и сказал: – Вообще как ведь в жизни бывает! По молодости-то они оба в Тамару Колотову влюблены были. Хотя сейчас она Радлова, конечно. Так она пока с Лукой встречалась, Лука шибко к Лизавете прикипел – своих-то детей не было у него еще. Тома, конечно, у нас баба практичная, выбрала мужика более состоятельного. Петра то бишь. Так ведь Петр как хорошо себя повел тогда! Луку понял, принял, разрешил с падчерицей водиться. Конечно, он ужо раз прикипел, и ребенок к нему тянулся, так чего разлучать? Только не каждый бы так смог. Да и Лука обиду не затаил ни на кого. А потом они такие друзья хорошие стали! – Матвей присвистнул, как бы демонстрируя, насколько это удивительно. – А ведь разные совсем, ага. Лука – он, знаешь, готов для всех людей… для всех… – старик не сумел подобрать слов и неуклюже подытожил: – В смысле, на благо. Петр не такой, у него всегда все рассчитано, всегда все для своих…

– Да разве же это плохо? – Ирина чуть заметно усмехнулась, вроде как с горечью. – Своим тоже помогать надо.

– Я не говорю, что плохо. Мы ведь без него зиму бы не пережили. И хоть бы поблагодарил кто! Так нет, воровать начали в открытую! Мол, просить им не хотелось. Как будто он помогать должен, коли не просят. Вообще-то когда всё только для своих, так и хозяйство хорошо устроено, и сам прочно на ногах стоишь. Так что я не ради осуждения. Я к тому, что характеры у них с Лукой разные. А дружба, вишь, крепкая.

Некоторое время шли молча. Ира смотрела себе под ноги и пыталась не увязнуть каблуками в грязи. Матвей разглядывал таблички на редких могильных крестах и промерзшую плесень на этих табличках. Потом он вдруг оживился и спросил:

– Андрей вчера приехал, слыхала?

– Что? Нет, – неуверенно ответила женщина, отвлекаясь от каких-то своих размышлений.

– Под вечер ужо, после тебя. Машину себе купил! Красивую такую, да только на ней в наших местах хрен проедешь. Дом, говорит, продам и насовсем уеду, ага. А я не пойму никак, кто у него тут дом купит, кому тут жить-то захочется.

– Никому не захочется, – согласилась Ирина. – Но уезжать надо.

– Вам, молодым, и вправду надо, нечего тут делать. Умирает поселок. Лука раньше – давно еще, когда Петр только медь нашел – убеждал всех, будто завод нас спасет. А завод только добьет то, что и без него гнить начало. Ты сама-то как? Планируешь обратно в Город?

– Ой, дед Матвей, не знаю. Все мои деньги у матери, без них никак не обустроиться там. Поживу пока у брата.

– Ага, – задумчиво и невесело протянул Матвей. – Этот хмырь пьяный-то и убить может, и не посмотрит, что сестра. Хочешь – у меня живи! Вторую комнату разгребем, я просто в нее не захожу. Ну старый я, не хватает сил за целым домом следить! Так я ее запер от греха подальше. А вообще можно прибраться и живи, сколько влезет!

– И не боитесь, что кто-нибудь что-нибудь нехорошее подумает? – поинтересовалась Ира и выдавила из себя наигранный смех.

Старик громко, до хрипоты, расхохотался, вытер выступившие слезы и сказал:

– Я тебя умоляю! Мне слишком сильно за семьдесят, чтобы кто-то что-то подумал.

– Спасибо, дед Матвей. Но не хочется мне вас напрягать.

– Дело твое, конечно. Только я ведь по-доброму предложил, зря ты разволновалась.

– Да с чего бы мне волноваться? – вновь наигранный смех.

– Вот чего не знаю – того не знаю. А только у тебя с юности еще черта: ты, когда нервничаешь, всегда на «вы» перескакиваешь с теми, кто старше. Я и говорю, что если ты чего плохое подумала – то зря.

Женщина смутилась и промолчала. Вскоре они попрощались: Матвей отправился к Инне Колотовой, которую часто теперь навещал, потому что старуха хоть и сварлива, а все же есть, с кем побеседовать; Ирина пошла в сторону неприбранной шаловской избы.

Бориска с рябым всю ночь кутили на полученные за проживание триста рублей, потому теперь спали – сам Бориска примостился в углу и издали был похож на опрокинутый пыльный мешок, а его собутыльник рухнул головой прямо на стол да так и отключился. По столу под его помятой физиономией растеклась бурая лужица – Ира поначалу решила, что это рвота, но, подойдя ближе, различила запекшуюся кровь.

Она громко ахнула от испуга, тут же зажала себе рот руками и заозиралась по сторонам, вроде как в поисках подмоги. «Он что… умер?» – подумала женщина с ужасом, затем склонилась над сидящим трупом, почти сползшим под стол, и ткнула его пальцем в плечо. Одежда оказалась сырая, плоть под ней противно продавливалась.

Впрочем, труп почти сразу застонал, развернул голову боком и невнятно, пуская слюни, прошипел:

– Пошла на хер отсюда, – после чего громко зачавкал и вновь провалился в пьяный сон.

Ира заметила, что половина лица у рябого вздулась и посинела, а у носа запеклась корочка крови. Некоторое время в ней боролись любопытство и омерзение, но любопытство в итоге одержало верх – она протянула трясущуюся руку и осторожно потрогала гематому. Рябой тут же взвыл от боли и вскочил на ноги. Осоловелые глазки его пылали тупой, беспредметной яростью.

– Дрянь! – закричал он истеричным, неожиданно высоким голосом, потом бросил испуганный взгляд в сторону Шалого и виновато добавил: – То есть… это спьяну я. Не обессудь, так сказать, барышня.

– Мне на твои выходки плевать, – спокойно ответила Ирина. – А вот если ты подохнешь – неудобства точно возникнут. Посмотри, сколько кровищи с твоей рожи натекло, – и она указала на бурое пятно.

Рябой уставился на грязную поверхность стола удивленным взглядом, ощупал свое лицо с вмятинами и пробурчал:

– Нос, по ходу, сломан.

– Да у тебя пол-лица раскурочено! Жалко, зеркал не держите. Поверь, нос – вообще не проблема на фоне всего остального.

Рябой как-то странно подвигал челюстью, попытался ухмыльнуться, но тут же схватился за левую скулу и, истошно вопя, опустился на свое место.

Ира между тем растормошила Шалого. Тот медленно поднялся, оглядел серое помещение сквозь решетку своих засаленных волос и, выдыхая волну застоявшегося перегара, спросил:

– Че надо-то?

– На собутыльника своего глянь. Ты ж его вчера бил.

Бориска, пошатываясь, подошел к товарищу, самодовольно хмыкнул и ткнул его в раздувшуюся часть лица.

– За….и трогать! Болит! – крикнул рябой с негодованием.

– Ты бы, братец мой, силу-то рассчитывал.

– Я и рассчитывал, – Шалый вдруг заулыбался, широко и страшно. – Если б я не рассчитывал, этот бы сейчас деревянный бушлат примерял. Неужто не помнишь, как я семь лет назад одному уроду черепушку раскроил?

– Ты за это и сел, – недовольно отозвалась Ирина. – И, видимо, снова хочешь.

– А я везде проживу, я человек уважаемый, – Шалый посмотрел на сестру с вызовом и потряс перед ней кулаком, демонстрируя наколку в виде перстня и рыхлый шрам на пальце рядом.

– Уважаемый? Ну-ну. Знаешь, я в Городе много разных людей встречала. Нашлись и такие, у которых можно было кое-чего расспросить. В общем, ты своим партаком лучше не свети особо, – Ира цокнула языком и победоносно добавила: – Так-то, братец.

Бориска разом сник и спрятал руку с наколкой за спину.

– Много ты че понимаешь, – пробурчал он себе под нос.

– Я понимаю, что если твой друг помрет ненароком – проблемы будут и у тебя, и у меня. Так что хватай его за шкирку и тащи в Вешненское, пока он коньки не отбросил от нагноения или еще чего. Там травмпункт есть, авось, помогут.

– Пешком, что ли?! – в один голос воскликнули и Бориска, и рябой.

– За бухлом же ходите.

– Так это, – смущенно начал рябой. – Нам бы тогда затариться заодно.

Ирина поглядела на него с недоумением, потому Шалый вступился и пояснил:

– Денег-то дашь, нет? Мы иначе не пойдем.

– У вас же полон дом самогонки.

– А чего нам пустыми-то ходить? Про запас возьмем!

Женщина недовольно скривилась, но две сотенные купюры все-таки протянула.

– Эй, ты давай-ка сверху доложи одну, как вчера, – сказал ей брат голосом, захлебывающимся от жадности. – Мы на это ничего приличного не купим.

– Значит, покупайте неприличное. Вам все равно, что себе в глотки заливать.

Шалый злобно прохрипел что-то невнятное, но деньги принял. Потом ухватил рябого за плечи, и вместе они вывалились за порог.

Подождав пять минут, чтобы никто не вернулся, Ира заперла болтающуюся дверь и стянула с себя куртку – здешних жильцов грел алкоголь, но вообще-то изба толком не отапливалась, а подключением к общему котлу никто своевременно не озаботился, так что приходилось ходить в верхней одежде.

Кожу мгновенно стянуло от холода, но, невзирая на это, женщина сняла также кофту и белье и оказалась голой. Все утро у нее жутко зудел низ живота, и еще где-то под левой лопаткой, так что она принялась с беспокойством себя осматривать. На животе обнаружилась полоска ярко-розовых волдырей небольшого размера, тянущаяся до самого начала бедра. На спине, если верить осязанию, была та же самая сыпь, и тоже полоской.

Ира взяла кофту, вывернула ее наизнанку, внимательно осмотрела каждый шов и нашла в ткани несколько мелких шевелящихся точечек. «А клопы все-таки есть, – подумала она. – И ведь от мороза не мрут, падлы».

Затем подошла к старой кушетке и, охнув от натуги, перевернула матрас. По углам болталась бело-серая шелуха от кладок насекомых, от шелухи в разные стороны расползались мелкие точечки – такие же, как в швах. Взрослых клопов, длиной в полсантиметра, нашлось всего три штуки – жирные коричневые пузырьки с темной сердцевиной и отвратительными брюшками, разрезанными на сегменты, нахально сидели по центру и переваривали кровь, выпитую за ночь из живота и спины новой постоялицы.

Ирина с отвращением бросила матрас на пол.

Побродив по клетушкам, на которые была разбита изба изнутри, она отыскала ржавый умывальник и промыла места укусов холодной водой. Вернулась в большую комнату, покопалась в куче бутылок у стены, нашла ту, в которой была водка, откупорила ее и залила полоски волдырей. Кожу невыносимо жгло, но зуд прекратился сразу.

Остатки жидкости женщина вылила на матрас, уделив особое внимание кладкам. При соприкосновении со спиртом насекомые скукоживались в комок, дергались да почти тут же дохли.

Расправившись с ними, Ира достала из чемодана другую одежду, натянула на себя всё свежее, закуталась в куртку, легонько поежилась и принялась пересчитывать остатки денег. Вышло две с половиной тысячи. «Не особо мама расщедрилась. Моими-то деньгами! – мысленно возмутилась женщина. – Это я, я заработала! А они с Машкой живут и в ус не дуют! Машке-то уж сорок скоро, женихи ей не светят, вот она и не защищает меня. Старая дева. Уютно под мамкиной юбкой устроилась».

Потом Ирина еще раз перебрала мелкие купюры, уже не считая, и подытожила: «Итого две пятьсот. Уехать можно. Четыреста рублей на билет. Около того. Будет две. На них можно… да что на них можно! Это сутки в гостиницу проторчать с учетом еды. Твою-то мать, ну как можно было так вляпаться!». В порыве ярости она бросила деньги на пол, но тут же собрала их, спрятала обратно в карман и продолжила рассуждать: «Так что же мне делать? Вернуться? И снова… снова… нет, я вообще-то могу. Я даже очень легко могу, только это же не навсегда. По-хорошему, можно за два-три года на квартиру накопить, ни в чем себе не отказывая. А это, конечно… – тут она сама себя перебила: – Боже, Ира! Да кого ты обманываешь! Чего тут заоблачные планы строить, на эти жалкие две с половиной физически невозможно устроиться. Даже если в старое место пойти, не делается ведь все за один день».

Устав от печальных дум, женщина отправилась в погреб, чтобы найти, чем пообедать, но ничего, кроме пары бутылок водки и запасов самогона, не нашла.

Тогда она отправилась в общий амбар, где столкнулась с Радловым – он принес мешок крупы для жителей, вроде как с тем нацелом, чтобы больше у него не воровали.

Ирина потупилась, хотела поначалу спрятаться, но деваться было некуда – никаких сплошных стен или заграждений, за которые можно было юркнуть, в амбаре не имелось. Она набралась храбрости, подошла первая и сказала:

– Петр Александрович, здравствуйте!

– Ну-ну, – недобро отозвался Радлов, ворочая мешок. – Ты, видно, не знаешь, что брат твой за зиму растрезвонил, как ты их надоумила на могиле Лизаветы пакости написать. На могиле моей дочери!

– П… простите, – пролепетала Ира, совершенно растерявшись.

– Бог есть. Он простит, – тут Петр отпустил наконец мешок, развернулся всем своим необъятным туловищем в сторону женщины, навис над ней этакой глыбой, затмевающей белый свет, и добавил с каким-то злобным задором: – Мама твоя тоже успела кой-чего порассказать. Вся деревня знает, – затем подошел еще немного ближе, сверкнул красными от бессонницы глазами и спросил шепотом: – Ну, и кто теперь шалава?

Не дожидаясь какой-то реакции, он окинул девушку презрительным взором и пошел прочь.

Ира минут пять стояла без всякого движения и переваривала услышанное. Глаза жгло, но она сумела не разреветься. Отмахнулась, набрала немного картофеля и неспешно двинулась в сторону временного пристанища.

Шалого с собутыльником до сих пор не было. Ира немного прибралась, отмыла заляпанный стол, приготовила пюре. Потом долго смотрела в окно, ожидая, когда еда остынет – снаружи пролетали редкие черные пылинки с отвала, и было тускло и убого. Где-то завыла собака, и женщина почудилось, будто собаки здесь воют не по природе своей, а оттого, что вынуждены каждый день наблюдать эту безрадостную картину.

Оторвавшись наконец от окна, она села на матрас, до сих пор лежавший на полу мертвым грузом, поставила себе на колени тарелку и принялась за обед.

Ела картошку и плакала.

Брат вернулся к вечеру. Один.

– Что случилось? – поинтересовалась Ирина без особого интереса, больше чтобы не молчать.

– Скулу я ему расколошматил, – мрачно ответил Шалый. – В Город увезли, в больницу.

– А разве такое не должны сразу в травмпункте исправлять?

– Должны. Да только я ему кость раскрошил вдребезги, оказывается. Вроде как надо еще смотреть, где какие осколки, и по кусочкам это все собирать.

– Полицейские там, часом, не пытались разузнать, как это вышло, что бывший зэк опять изуродовал человека?

– Не пытались, – Бориска вдруг расплылся в улыбке и гордо добавил: – Он же не фуфло. Он меня не сдаст.

– Ну, глядишь, один-то пить меньше станешь.

Но пить Шалый стал только больше – весь вечер вливал в себя без разбору то водку, то самогон, словно пытался за двоих напиться, бурчал какие-то угрозы и проклятья, а глаза его, изрешеченные редкими засаленными патлами, свисающими на лоб, наполнялись постепенно лютой злобой и горели, как у затравленного звереныша.

Оставив его, Ира потихоньку отправилась спать. Спала беспокойно, как и в прошлую ночь. Ей мешал брат своими ядовитыми бормотаниями, а, кроме того, постоянно казалось, будто кто-то заползает под одежду – то ли не все клопы передохли, то ли просто чудилось от нервозности.

Часа в три, кажется, она смогла провалиться в липкую дрему, но почти сразу пробудилась оттого, что сверху нависла черная тень. Женщина распахнула тяжелые веки и столкнулась взглядом с Бориской – тот стоял над кушеткой и смотрел на сестру, не отрываясь. Ира вздрогнула и, ничего не соображая, присела на постели. За окном только начало светать.

– Ты чего? – спросила она и услышала, насколько сильно у нее дрожит голос.

Шалый разомкнул ссохшиеся губы и выдавил из себя глухие слова, пропитанные ненавистью:

– Я тебя, тварь, грохну сейчас.

– Да что стряслось-то?

– Вы! – невпопад отозвался Борис, срываясь на крик. – Это всё вы! Отца со свету сжили, стервы! Меня выгнали! А ты вообще семью опозорила! Еще что-то про наколку мою тявкать осмелилась! Я тебя порешу, слышишь!

Он сыпал угрозами и оскорблениями, но не двигался с места. В голове у Ирины пронеслось две мысли: либо братец по пьяни вспомнил какие-то свои злоключения на зоне, либо действительно обиделся на то, что ей стало известно истинное значение наколки в виде перстня.

Дожидаться, пока Шалый начнет предпринимать какие-то действия, она не стала – быстро слезла с койки, схватила чемодан и ринулась на улицу. Бориска остался в том же положении, словно разговаривал с воздухом или бестелесным духом, и вообще не заметил исчезновения гостьи.

Ира же, продираясь сквозь предрассветный сумрак, добралась до жилища деда Матвея и попросилась на ночлег.

 

Глава двадцать пятая. Поиски Луки

После встречи с Ириной Радлов выскочил из амбара в ярости. Потоптался на одном месте, словно не знал, что с этой яростью делать, потом громко выругался и пошел домой. В уголках глаз у него плясала красная пелена, а зрачки застилало слезливой мутью, так что он ничего перед собой не видел и при каждом шаге натыкался на камни и комья грязи. Камни гневно пинал, отчего те укатывались дальше и рано или поздно вновь попадались под ноги, комья грязи – давил, не заботясь о чистоте и целости обуви. Впрочем, внутренняя буря постепенно улеглась, и когда Радов приближался к своему особняку – он уже жалел, что так резко обошелся с женщиной.

У себя во дворе Петр печально оглядел голую землю, расплывшуюся в болото и больше непригодную для посевов, пожал плечами, как бы не понимая, что со всем этим теперь делать, и протиснулся в прихожую, чуть не проломив дверные косяки – от бессонницы он весь обвис и обмяк, но, увы, не похудел нисколько.

Разувшись и стянув шубейку, Радлов первым делом направился в спальню, где с недавних пор безраздельно властвовала царица Тамара. Постучался, подождал пару минут и открыл дверь, не дождавшись ответа. Жена неподвижной статуей сидела у зеркала и отсутствующим взором глядела куда-то сквозь – сквозь зеркало, сквозь стены и горные хребты, но вместе с тем не видела дальше собственного носа.

– Тома, – позвал Петр. – Обедать-то будем или нет?

Тамара очнулась от своего мертвенного забытья, обернулась в сторону мужа, вымучила на лице улыбку, отчего по уголкам рта у нее собрались мешочки морщинок, и медленно кивнула.

Радлов с облегчением выдохнул и поспешил на второй этаж. Уселся за стол, от нетерпения и голода потарабанил пальцами по его поверхности и вдруг ощутил такую неимоверную тяжесть во всем теле, будто все мышцы разом налились водой и разбухли. А веки, воспаленные и свинцовые, накрыли своей мягкой тканью уставшие глаза. Радлов не уснул, но впал в какое-то немое оцепенение. Перед ним мелькали темные тени и проносились крохи черного песка, и в этой смуте мелькали лица падчерицы, Ильи, Даши и даже того старика, что жил на окраине и стучал по стенам от безумия – всех, кто умер за последний год. И лица были такие четкие, ясные, каждую морщинку удавалось рассмотреть, каждый изгиб линий. Только старик оказался окутан туманом, ведь Петр его никогда толком и не видел. Затем откуда-то повалил густой дым, люди исчезли, раскрыв рты в беззвучном крике, и перед мысленным взором осталась лишь чудовищная, пугающая своими хищными трубами громада завода…

Но вот Тамара принесла суп и котлеты, а вместе с ними – назойливую ткань реальности, и удручающие видения растаяли без следа.

– Что у нас на кухне по запасам? – спросил Петр, вливая в себя первую ложку мясной похлебки. От запаха еды желудок громко заурчал и затрепыхался в предвкушении.

– Наша свинина ушла вся, это последняя, – ответила Тома, указывая на тарелку с супом, и присела рядом. – На плите целая кастрюля стоит, конечно. Дня на три хватит.

– Зарплата через неделю только, – протянул Радлов невнятно, пережевывая жилистые куски. – Протянем?

– Протянем, не переживай, – Тамара блекло улыбнулась. – В погребе полно консервов, соленья с прошлого года еще остались. Ну и крупа, мешка два, наверное. Уж один мешок ты сам в амбар отнес. Наверное, про запасы надо было спрашивать до того, как ты его потащил.

– Так чтоб не лазали. Вон, калитка на задний двор вся раздолбанная. Поросята-то давно все ушли, а они всё лезут. Думают, я утаил чего.

– Зря ты им помогаешь. Не ценят ведь.

– Зря не зря, а тоже люди, – Петр закончил с супом и потянулся за котлетами, но вдруг остановился, напряженно сложил руки на стол и сказал вполголоса: – Я, кстати, в амбаре с Ириной столкнулся.

– С кем?! – воскликнула Тома и некоторое время смотрела на мужа молча, а лицо ее мрачнело и постепенно кривилось от злости. – Я про нее и слышать ничего не хочу! Надеюсь, ты ей все высказал! А лучше влепил бы ты этой сипухе хорошую затрещину!

– Я на нее сорвался, конечно. Но бить нехорошо.

– А могилы осквернять хорошо, по-твоему? Да она нам с тобой в душу плюнула! А ты еще что-то рассуждаешь! Эх! – Тамара махнула рукой, затем заговорила тише, ядовитым и неприятным тоном: – У них вся семейка гнилая. Папаша редкий подонок был. И сынок весь в него – здоровый мужик, а горазд только рюмки тягать да баб бить. Жаль, что его в колонии не убили, – прокашлялась и продолжила почти шепотом, словно от ненависти задыхалась: – Хотя у них и бабы хороши, таких иной раз и побить не грех. Ира эта строит из себя не пойми кого, а сама вон, с алкашней запросто якшается да, как выяснилось, ноги только так раздвигает. Маша, старшенькая, вроде тихоня тихоней, а за глаза может ушат помоев на тебя вылить и как будто все нормально, как будто так и надо. Ну и мамаша тоже. Высокоморальной себя возомнила, дура старая. Видано ли, собственных детей в дом не пускать? Да, дети у нее – твари. Но для нее-то самой – родная кровь, как так с ними можно! Дашенька только хорошая была. Прямо как роза средь гадюшника. И та умерла, – на последнем слове женщина сникла, опустила голову и пробормотала едва слышно: – Бедная, бедная…

– Ты чего, Том? – беспокойно спросил Радлов и погладил жену по седым волосам.

Та встрепенулась, посмотрела на него с неизбывной тоской и вместе с горловым хрипом выдавила из себя:

– Лизу вспомнила. Снилась мне опять. Плачет да все за собой зовет. Видно, мне за ней следом нужно было, – она тяжело вздохнула, отвела взгляд в сторону, закивала, как бы соглашаясь сама с собой, сначала медленно, а потом часто-часто, почти как при судорогах, и глухо добавила: – Да. Нужно было. Подло это, позже своих детей умирать.

– Тома, ведь год прошел. Надо как-то жить.

– В монастыре, куда ты меня зимой таскал, тоже сказали, что надо как-то жить, – громко втянула воздух и несколько раз всхлипнула, но без слез – только чуть глаза увлажнились. – Мол, руки на себя накладывать – большой грех против Бога. Да как жить-то? По мне, лучше б этот ихний бог детей не отбирал.

– Тома! – недовольно воскликнул Радлов.

– А? Да, прости. Верь в своего бога, коли тебе так хочется. Оно, может, и легче так, не знаю уж, – зажала лицо рукой, стараясь не разрыдаться, переборола себя и вспомнила о другом: – Мальчик там еще лежит этот. Такой молодой, такое у него лицо доброе! Лежит в гробу, как живой, аж сердце кровью обливается.

– Говорят, он праведную жизнь вел, вот и не тлеет, – сказал Петр и смутился. На самом деле он не знал, что ответить, да ляпнул первое, что пришло на ум.

– Праведная жизнь это для стариков. Нам с тобой, в принципе, тоже уже подходит. Сидеть, греться да, что называется, о душе думать. Молодые должны полной грудью дышать. Кровь-то кипит, против природы идти негоже.

Тома замолчала. Радлов отметил это ее «негоже», до боли напоминающее Инну Колотову, и в очередной раз подумал, что Тома становится похожей на свою мать.

– Дети ведь умирают, – заговорила женщина вновь, собравшись с мыслями. – Дети. Лизонька. Илья. Этот святой мальчик. А значит, будущего нет, понимаешь? Значит, будущего нет. Разве можно… жить дальше?

– В церкви говорят, уныние – грех.

– В твоей церкви-то много всякого говорят! – вспылила Тамара. – Вон епископ ваш разъезжает холеный весь, лицо надменное, машина дорогущая. И живет, небось, лучше, чем все жители нашего села, вместе взятые. Горя они не испытывают, оттого и рассуждают смело.

– Зря ты так думаешь. В монастыре, например, настоятель умершего послушника очень любил, почти как сына. Говорят, он поэтому мрачный такой и службу не ведет.

– Настоятель там жуткий, от него дрожь пробирает, – Тома поежилась. – а вообще-то на нашего Луку похож – тоже у него улыбка болезненная какая-то. Ты, кстати, у Луки когда был последний раз?

– Позавчера. Я сегодня пойду, проведаю.

– Суп отнеси ему и заставь съесть. Хоть насильно вливай, ели придется.

– Да не придется, он ест послушно. Только отрешенно так… как будто не понимает ничего и вообще не здесь находится.

– И что, ни разу не признал тебя за все дни?

Радлов отрицательно покачал головой, попытался сказать «нет», но поперек горла вдруг встал ком, так что вышло только сдавленное, невнятное мычание.

– Не отойдет он уже. Вези его в больницу завтра.

– Придется, наверное, – согласился Петр. – Если уведомлений от завода не будет.

Слово «уведомления» он произнес с отвращением и плохо скрываемым страхом и сразу побледнел. Тамара, уже зная, что тема завода и в особенности каких-то поручений от его загадочного руководства является болезненной для мужа, не стала его расспрашивать и вернулась к себе в спальню, почему-то стараясь не шуметь. Завод рождал тишину.

Радлов еще немного посидел за столом, затем, так и не притронувшись к котлетам, спустился на кухню. Там он отлил в банку суп, порции этак на три, завернул ее в плотный пакет и вышел на улицу.

Тесный проулок, отделявший его дом от озера, был мертв – зимой из него все разъехались да так и не вернулись. По эту сторону озера из местных остались только сам Петр да его жена.

Из окон некоторых домишек еще выглядывали на улицу признаки жизни – одинокие увядающие цветы в горшках, грязная посуда, чьи-то забытые вещи. А земля под ногами плыла, земля плевалась влагой, и Радлов при каждом шаге скользил и вздрагивал всем своим огромным туловищем.

Завод он обошел стороной, стараясь не глядеть каменному монстру в его узкие оконца-глаза. Неспешно обогнул берег озера, одетого в рванье из потрескавшегося льда и черной пыли, преодолел немногочисленные улочки поселка и оказался у жилища Луки. Дверь была распахнута настежь – ходила ходуном от ветра, и петли ее противно скулили.

А когда Радлов вошел внутрь, к петлям присоединилась собака – завыла где-то в отдалении, истошно так, с надрывом, будто подыхала. И Радлов мельком подумал, что ему самому тоже хочется сдохнуть, ибо жизнь кругом тяжела и непонятна.

Он облазил все комнатушки, но хозяина так и не отыскал.

В панике ринулся к деду Матвею, поскольку сам от бессонницы никак не мог сообразить, что следует предпринять. Долго стучался, звал, заглядывая в дом через раскрытые ставни, однако никто не откликнулся.

Отяжелевшее от переутомления и страха сознание ворочалось медленно, так что Петр в растерянности минут пять топтался на одном месте. Потом наконец вспомнил, что старик заимел привычку навещать Инну Колотову, и заковылял к теще.

Инна отворила не сразу. По своему обыкновению она приоткрыла дверь настолько, насколько позволяла цепочка, выглянула в образовавшуюся щелку, презрительно поглядела снизу вверх на зятя и, с клацающим звуком раскрыв свой беззубый рот, язвительно сказала:

– Боже ты мой, это кто ж к нам нонче пожаловал! – и, сердито: – Ты чего приперся? Али тебя звали сюда?

– Послушайте, – холодно и спокойно начал Радлов. – Мне бы Матвея увидеть.

– А я тебе что, секретарь его, что ли? – возмутилась старуха, затем понизила голос и пробурчала: – Ишь че удумал, боров треклятый.

– Там… Лука пропал.

– Ах ты, батюшки! – испуганно воскликнула старуха и исчезла, громко хлопнув дверью.

«И что дальше? – недоумевал Петр. – Совсем она умом тронулась, что ли? Мне помощь нужна». Он постучал два или три раза, не дождался ответа и собирался было уходить, но тут из дома, хромая и кашляя, выскочил дед Матвей. Следом появилась Инна.

– Шумишь-то зачем, ирод? Я тебя пускать не обязана!

Старуха поежилась на холоде, тщательно заперла за собой дверь да еще дернула ее пять или шесть раз, проверяя, надежно ли держит замок.

– Все время у себя в мастерской сидел, – бормотал между тем Радлов. – Куда мог пойти?

– Сгубил мужика! Говорила же я, лечить надобно его. Я столько лет на свете живу, поди, не глупее тебя!

– Сейчас кричать-то ужо бессмысленно, – спокойным тоном заметил дед Матвей. – Найти главное. Он, может, пошел куда, где раньше гулять любил. К монастырю спустился или…

– Грачевник, – подсказал Радлов.

– Ага, ага! – горячо согласился старик. – Туда тоже мог. Отыщем, чего уж! Только для начала надо бы по местным закоулкам пройтись. Мало ли, Лука забрел куда-нибудь в соседние дворы, а мы сейчас все селение на уши поставим.

Но в соседних дворах обувщика не обнаружили, а Инна подняла такой шум, что на уши поставила если не все селение, то половину его жителей точно. Ирина к тому моменту закончила обедать и изнывала от тоски, ни о каких поисках не догадываясь – шаловская изба стояла на отшибе, до нее никто не дошел.

Засуетились люди, как муравьи-рабочие, зарыскали по размокшим огородам да неприбранным погребам, облазили унылое кладбище, даже в общий амбар заглянули – без толку.

Тогда уж все согласились с дедом Матвеем, что надо искать где-то за поселком. Андрея насилу уговорили съездить до С-кого монастыря, куда Лука в летний период любил совершать долгие прогулки; несколько человек отправились на север, к действующей железнодорожной станции; а сам Матвей вместе с Радловым решили наведаться на закрытую станцию, что за грачевником. Поехали на радловском внедорожнике, грузном и потрепанном, как и его обладатель – идти до леса, конечно, было не очень далеко, но на машине все же быстрее, чем на своих двоих.

– Ох, лишь бы нашелся, – причитал дед Матвей, сидя на переднем сидении, рядом с водительским, и подпрыгивая на каждой кочке. – А коли не найдется? В полицию надо будет писать. А мы и не знаем, сколько по времени вышло…

– Давай сейчас о плохом лучше не думать, – попросил его Петр, не отрывая взгляда от рваной грунтовой дороги. – Если что, разберемся.

– Ага, – ответил старик с какой-то обиженной интонацией и некоторое время сидел молча. Потом оживился и заговорил снова: – Заметил, как Андрей ехать не хотел? Машину, видать, жалеет новую.

– Недешевая она, вот и жалеет. Не хочет иномарку по нашим болотам гонять. Но там, хоть и лес, а накатано неплохо. И получается, что там проехать ровнее, чем здесь. У меня-то зверь-машина, – Радлов чуть заметно улыбнулся. – Где угодно проскочит.

– Он, знаешь, совсем другой вернулся из Города. Помогать никому не хочет, не то, что раньше. Мы же с ним грачей-то вывозили, когда… – Матвей осекся, вовремя сообразив, с кем разговаривает, и закончил не так, как хотел: – Когда попадали они. А сейчас самомнение у него вроде как. Оно, конечно, когда по молодости чего-то добиваешься – самомнение всегда! Только неприятно мне чего-то. Черствость вот эта, безразличие неприятны. Ты же с людьми всю жизнь прожил, а замаячила на горизонте возможность быт получше обустроить – и все, плевать на тех людей. Нехорошо, ага.

– Ничего. Пообживется тут заново, попривыкнет и спустится с небес на землю.

– Так не хочет он тут оставаться. Говорит, мол, дом хочу продать и уехать. Ну кто у него купит?

– Вообще-то могут купить, – протянул Радлов. – В газетах – читал ли? – пишут, что после запуска производства у нас чуть ли не Мекка для рабочих. Вполне вероятно, что как раз из-за завода и купят.

– Газеты? – переспросил Матвей, недоверчиво сощурившись. – А как покупатель приедет сюда – так чего? Глаз у него, что ли, не будет, у покупателя? Какая тут жизнь, грязь одна.

– Да нет, для житья участок никому не нужен. Скорее надо как промземлю оформлять…

– Чегой такое? – не понял старик.

– Земля для промышленных нужд…

– Ага! Точно! Андрей-то так же и объяснял, да я не понял.

В этот момент как раз проезжали пустырь, распластавшийся сразу за выездом из селения. На пустыре сочащимися влагой кучками лежал снег, и Матвей спросил в недоумении:

– Почему снег не тает? У нас-то давно никакого снега нет.

– Тает, но гораздо меньше. Почти вся химия с завода оседает внутри горы, как раз на наши дома, получается. Сюда только крохи долетают.

– Тут хоть валенки мои пригодятся! А то я сапоги-то Луке отдавал на ремонт, а он, видишь, заболел. Вот и остался я без сапогов!

– Да, дед Матвей, ты уже рассказывал.

– Неужто? – старик несколько секунд пробыл в явном недоумении, потом вдруг загрустил и добавил тихим голосом: – Так все, голова-то ужо заржавела. Возраст. Я как-то из дому вышел…

И он в очередной раз поведал историю о том, как однажды вышел из дому да не сумел вспомнить, зачем. А Радлов тоскливо подумал, что старость – она ведь никого не щадит, даже если человек хороший.

Грачевник стоял темный и тихий, как кладбище. Собственно, кладбищем он и был – на погибших деревьях топорщились костлявые ветки, держащие своими хилыми лапищами пустые гнезда, а внизу валялись полуистлевшие птичьи трупики, зарытые в собственных перьях.

Машину оставили посреди пустыря и разошлись по сторонам – старик хромающей походкой направился к забытой станции, а Петр ушел правее и забурился в чащу леса. Деревья здесь произрастали в основном хвойные, их ссохшиеся тела были густо покрыты грубой темно-зеленой шерстью, а из ран, нанесенных птицами и редкими в этих краях беляками, сочилась мутная смола.

Со стороны станции донесся крик Матвея:

– Етить твою мать!

Радлов тут же бросился к нему, ничего вокруг не различая, и еще издали спросил:

– Чего? Лука?

– Паровоза нет!

И действительно, рельсы, от времени почти поглощенные землей, были пусты. Присмотревшись внимательней, Петр заметил и еще одну странность – к ним небрежно приклеился отросток новой колеи. Колея уходила вдаль и тянулась к месторождению меди.

– Вот здесь и перегнали. Не знаю, зачем, – Радлов растерянно поглядел на пустоту, белым пятном висевшую в воздухе на месте локомотива, затем резко отвернулся и добавил: – Жаль, Луку не нашли.

– И чего теперь? В Город, за полицией?

– Эта ветка, – указал на блестящие рельсы, неуклюже приваренные к ржавому металлу, – идет до месторождения. Туда и съездим. Если Лука сюда приходил – наверняка пропажа паровоза его заинтересовала. Но, надеюсь, он все-таки туда не ходил. Место опасное, в карьер провалишься – костей не соберешь. А он теперь все время как в тумане…

У месторождения, как всегда, грохотало и вздымалась ввысь каменистая пыль, удушливыми облачками серого цвета. По дну карьера ползали прожорливые механизмы, вгрызаясь в твердую породу так легко, как будто это масло. На поверхности, изрезанной сетью транспортных развязок, стояли угловатые вагонетки, до отказа груженые рудой.

Матвей остался в машине – он не слишком хорошо переносил шум.

Радлов сразу двинулся к бригадиру – тот сидел в своей невзрачной будке в виде деревянной коробки с двухступенчатым крыльцом.

– Давно тебя не было, Петр Александрович! – поприветствовал его бригадир. – случилось что-то или… по производству?

– Случилось, – Петр несколько раз кивнул. – Посторонних не было у вас? Мужичок такой с кривым лицом, улыбается – знаешь?

– Да, он же в прошлом году приходил за тебя просить. Лука, кажется. Не видел. Я его хорошо запомнил – глаза у него такие… такие… – бригадир не смог закончить мысль и оборвал себя сухим и однозначным: – Нет. Не было.

– А то ушел куда-то. А он не в себе после смерти сына.

– Так это у него сын умер? Слышал что-то, наши же рабочие у вас могильщиками подрабатывают по необходимости. Детей терять всегда тяжело.

Радлов промолчал. Развернулся к двери, приоткрыл ее, запуская в помещение волну приглушенного грохота, однако остановился и спросил, почувствовав нечто вроде озарения:

– А локомотив старый, который у леса стоял, куда дели?

– Так у завода он. Перегоняли ночью, кажется. Но не мы, другой кто-то.

– Зачем?

– Да пес его знает! Ходили разговоры, что через ту станцию пустят ветку напрямик до Города, чтоб быстрее готовую медь отвозить. А уж правда или нет, неизвестно.

Радлов кивнул, выбрался из будки и спешно ринулся к машине.

– Что, не видели Луку? – поинтересовался Матвей.

– Не в том дело! – громко, чуть ли не криком, ответил Петр и от воодушевления затараторил, слепив все слова воедино: – Я ж без сна-то совсем отупел, не сообразил!

– Чего не сообразил?

– Лука в последнее время заводом интересовался, вроде даже ходил туда однажды. Там он. Чует мое сердце, там он!

Локомотив громоздился на заводской территории, за забором, втиснутый аккурат между двумя рыжими строениями. Радлов сразу побежал к нему – подтянулся на перилах, отчего те прогнулись и чуть не переломились под его весом, взобрался на площадку вокруг котла и протиснулся в кабину машиниста.

Лука сидел там, забившись в самый угол. По лицу его градом стекал пот, само лицо было изможденным и от улыбки скошенным набок. Тут до паровоза доковылял дед Матвей и тоже вскарабкался по перилам.

– Слава те Господи! – воскликнул старик с облегчением, приметив в темноте обувщика. – Я ужо боялся, что все, не отыщем.

– Лука, – позвал Петр. – Пойдем отсюда.

Лука приложил палец к губам, призывая всех к тишине, и не сдвинулся с места. Не зная, что делать, Радлов устало присел рядом с ним и принялся разглядывать металлические стены, проеденные грибком насквозь. Через них внутрь проникали ниточки света, хлипкие и как будто совершенно неуместные.

– Вы зачем здесь? – шепотом спросил обувщик.

– Ты… узнаешь нас, да? – голос Радлова трепетал от робкой надежды.

– Да. Конечно узнаю, Петя. Разве можно иначе?

Матвей от радости расплылся в широкой улыбке, обнажая наполовину беззубый рот, и издал какой-то восторженный, но нечленораздельный звук.

– Теперь-то без меня справитесь, – сказал он. – Пойду, расскажу в поселке, что все обошлось.

– Погоди! На машине ведь приехали, я тебя довезти могу.

– Да я пройдусь лучше, – сказал старик. Видно было, что его буквально распирает от неуемной, негасимой жизнерадостности. – А то от машины ужо голова гудит.

Он распрощался со всеми и исчез.

Лука и Радлов несколько минут сидели в безмолвии, потом Радлов не выдержал и осторожно поинтересовался:

– Почему ты здесь?

– Я убегал, – ответил обувщик и судорожно сглотнул. – Убегал от… от кого-то… не помню. Тут мертвые повсюду, Петя! Их на завод привозят на этом самом локомотиве! Кажется, со всех окрестных кладбищ собирают.

– Успокойся, Лука. Привиделось тебе. Никаких мертвецов на заводе нет. Там вообще никого нет.

На последней фразе Петра передернуло от страха, он весь ссутулился и сам почти забился в противоположный угол. Впрочем, в любом случае он занимал полкабины.

– Пошли ко мне, – предложил Радлов, набравшись смелости и отлепившись от дырявой стены. – Тома обрадуется. И вообще… куда тебе одному?

Добрались на внедорожнике минуты за две. Тамара встретила их вздохом облегчения – так, как будто ей пришлось весь день таскать за собой мешок с камнями, и вот теперь мешок наконец дозволили снять.

– Ты проходи на кухню, – приговаривал Петр, помогая гостю раздеться. – Ужинать будем. Потом спать. Сон – он лечит, это хорошо. Во сне все забывается.

Проходя мимо жены, он шепнул ей на ухо:

– Узнал, представляешь? Имя мое вспомнил. Ко врачу-то можно и погодить.

Ел Лука жадно и много, от нетерпения почти захлебываясь супом. Два раза закашлялся, так что хозяину дома пришлось бить его по спине.

После ужина ему постелили в большой зале наверху. Сам Радлов остался на кухне, как неприкаянный. Глядел в оконце, упиравшееся в пол, чувствовал, как ноги его легонько гудят после тяжелого дня, и пил горячий чай, чашку за чашкой – руки хотелось чем-то занять, а дел никаких не имелось.

Вскоре к нему заглянула Тома, закутанная в ночной халат.

– Пошли уж со мной, что ли, – произнесла она снисходительно. – Куда ж тебя девать.

– Ты ведь знаешь, я не сплю. Помешаю еще, чего доброго.

– Ой, да пошли уже, – бросила Тамара с легким недовольством и вышла.

Радлов с довольной ухмылкой последовал за ней.

* * *

Через час, когда окончательно стемнело, кто-то настойчиво постучал в дверь. Тамара к тому времени успела задремать. Она повернулась на другой бок и сквозь сон недовольно пробурчала мужу:

– Это к тебе.

Радлов, лежавший у стенки, осторожно перелез, стараясь не побеспокоить женщину, впотьмах отыскал тапочки, выбрался на ощупь из спальни и добрался до прихожей. Там он щелкнул выключателем, поморщился немного, привыкая к свету, и отворил дверь.

На пороге стол перепуганный бригадир.

– Что стряслось, почему так поздно? – спросил Петр, поправляя халат.

– Бумага тебе. От завода, – бригадир вытащил из переднего кармана мятый конверт. Руки у него дрожали.

– Кто принес?

– Петр Александрович, не задавай глупых вопросов. Ты ведь и сам знаешь, как оно обычно происходит. Забирай, что ли, да пойду я.

Радлов принял конверт, и бригадир скрылся за завесой тьмы.

Внутри конверта лежал плотный лист бумаги, сложенный вдвое. На нем печатными буквами значилось:

«Управляющему производственного цеха;

И. о. заместителя директора ШМЗ им. Мелехина

Радлову П. А.

Уведомление: 33/19.13.6.8.21

Вам надлежит в трехдневный срок провести переговоры с Андреем Владимировичем Беловым касательно сделки купли-продажи принадлежащего ему на праве собственности земельного участка, расположенного по адресу: Шонкарский пос., Третий проулок, д. 5.

Бюджет сделки составляет 80 000 руб. Ваша премия включена в указанный бюджет.

В случае неисполнения вами служебных обязанностей против вас будет применено взыскание».

«Это ведь участок Андрея. Да откуда они узнали, что он решил продавать?» – с ужасом подумал Радлов.

Довольно быстро, однако, в нем пробудилась его практичная натура, подавив судорожные потуги страха. Он перечитал ту строку, где значилась сумма, и принялся мысленно рассуждать: «Итого восемьдесят. Ага. Тьфу ты! Как с дедом Матвеем пообщаешься, так всегда агакаешь да угукаешь. А цену-то ниже рыночной поставили раза в полтора. И из этого еще премию себе выудить? С другой стороны, деньги нужны. Деньги очень нужны. Хозяйство-то накрылось, передохнут тут свиньи, – Радлов еще раз бегло просмотрел текст на случай, если упустил что-то важное. – М-да, дела…».

 

Глава двадцать шестая. Переговоры

На следующее утро Радлов встал, как всегда, разбитый, с тяжелой головой да путаницей в мыслях. Уснуть ему так и не удалось, но всю ночь перед глазами стелился какой-то туман. А в тумане угадывались очертания лиц, собранных из дыма и гари, но чьи это были лица – неясно.

Тамара еще спала, уткнувшись носом в подушку. Петр перескочил через нее и первым делом поднялся на второй этаж, проведать гостя.

Лука сидел на полу посреди залы, расставив руки в стороны – как всегда, ладонями кверху, будто у него что-то в них насыпано. Глядел мутным взором прямо перед собой и тихо, с нежностью приговаривал:

– Кушайте, кушайте, мои хорошие…

«Неужели снова?» – настороженно подумал Петр, затем приблизился к другу, стараясь по возможности не шуметь, положил руку ему на плечо и спросил:

– Лука, с тобой все хорошо?

– Со мной все хорошо, – машинально ответил обувщик, не меняя позы.

– А чего же ты… сидишь так?

– Петь, ну должен же их кто-то кормить, – Лука наконец развернулся в сторону собеседника, а во взгляде его тусклым огоньком блеснул угнетенный разум. – Не станет моих птичек – совсем тяжко придется.

Радлов стоял в замешательстве и долго не мог пошевелиться. На миг ему даже почудилось, словно комната и вправду наполнена черным вороньем. Воронье кружит, кружит вокруг Луки, усаживается к нему на плечи, клацает клювами и недобро косится на хозяина дома.

Петр помотал головой. Морок исчез.

– Лука, ты, может быть, у нас пока поживешь…

– Не хочу. Я уже привык там. И пташкам больше нравится… правда же? – и обувщик оглядел комнату, спрашивая совета у своих невидимых спутников.

– Посиди до вечера хотя бы, – предложил Радлов, понимая, что отпускать друга в столь плачевном состоянии – это все равно, что смертный приговор ему подписывать.

Лука медленно кивнул – прерывистыми короткими движениями, будто шея у него изнутри была оснащена пружинами, и пружины от времени утеряли плавность.

– Вот и славно! – обрадовался Радлов. – Вот и славно. Тома скоро проснется, завтрак будет. А я тебе сейчас воды принесу – обмоешься.

– Зачем? До ванной я могу дойти.

– Нет-нет, там… не работает. Я сейчас, ты погоди!

И Петр отправился вниз. На самом деле все, конечно же, прекрасно работало, просто у него вдруг мелькнула пугающая мысль: «В запертом-то помещении еще вздернется, не приведи Бог».

Он набрал большое ведро теплой воды, поднял его наверх вместе с пустым тазом и полотенцем и помог Луке умыться. А через час, когда Тамара встала и засуетилась на кухне, отправился в Город – вероятно, чтобы подготовиться к предстоящей сделке.

В тот же день, около двух часов, Петр уже был у Андрея. Тот как раз закончил копаться в гараже, приводя машину в порядок после вчерашней поездки, и шел к дому, так что встретились они во дворе.

Андрей посмотрел на пришедшего с недовольным выражением лица и пробурчал:

– Петр Александрович, вот на кой ляд вы меня вчера погнали? Лука нашелся в итоге, а у меня все днище камнями и глиной набито.

– До монастыря путь не очень близкий, а действовать нужно было быстро, – объяснил Радлов. – Мало ли что, человек-то не в себе.

– Я тоже скоро не в себе буду. Дороги нет вообще. Я в следующий раз отсюда если и выеду, то только окончательно.

– Вот, кстати, об этом я и хотел поговорить. На, погляди.

И Петр протянул Андрею уведомление с заранее обрезанным верхом и низом, чтобы не было видно ни шапки письма, ни указанной суммы, так что текст начинался словами «Вам надлежит…» и обрывался на номере дома. Андрей внимательно прочитал бумагу и в недоумении уставился на посетителя.

– Ты уже объявление подавал о продаже? – уточнил Радлов, пытливо прищурив взгляд.

– Нет еще. Вам сказал кто-то, что я продаю?

– Мне-то сказали, да я дальше никуда не передавал. Не знаю даже, каким образом информация дошла до руководства завода. В общем, надо бы нам с тобой обсудить, что да как…

– Конечно! – Андрей просиял. – Я, в принципе, хоть сейчас готов. Пойдемте.

В доме была единственная жилая комната – просторная, до блеска вылизанная и полупустая, так что обстановка напоминала какое-то спартанское убежище. Из мебели – только дубовый стол, два стула и старая тахта, обитая бежевой тканью.

– Скромненько у тебя, – прокомментировал Радлов, занимая один из стульев.

– Я много чего продал перед поездкой, – ответил Андрей и сел напротив. – Так и за сколько вы хотите купить?

– Не я, – уточнил гость. – Завод.

– Хорошо, пусть так. И за сколько же завод хочет купить?

– За пятьдесят девять тысяч, – Петр поерзал на твердом основании, пытаясь устроиться поудобнее, и прибавил: – С половиной.

Андрей некоторое время сидел молча, как будто и вовсе не услышал суммы, потом громко прокашлялся и спросил с плохо скрываемыми злобными нотками:

– Это что, шутка?

– Нет, я вполне серьезно, – спокойно отозвался Радлов.

– Знаете что, Петр Александрович. Не надо меня за идиота принимать. У меня участок восемь с половиной соток. Немного, соглашусь! Но цены-то я успел прошерстить. Даже если участок продавать как жилой, а не как промышленный – выйдет по пятнадцать тысяч за сотку, всего около ста тридцати тысяч рублей. А промземля, если переоформить как следует, получается гораздо дороже!

– Скажи-ка мне, пожалуйста, где ты такие цены откопал?

– Это среднерыночные по региону, вы разве не в курсе? В том же Вешненском такие. От нас оно совсем близко, вон, люди пешком ходят – значит, стоимость одинаковая. А участки под промышленные нужды там вообще идут по тридцатке за каждый ар. Я извиняюсь, конечно, но вы меня что, со своим заводом намудить решили?

Радлов оглядел юношу оценивающим взглядом, выдохнул и сказал:

– Успокойся, хорошо? И послушай меня. Ты на среднерыночные-то не смотри особо, не забывай про здешнюю специфику.

– Какую еще специфику?

– Ты слышал, что по среднерыночным дороже всего идут сельхозугодья?

Андрей отрицательно помотал головой. Петр снисходительно улыбнулся и продолжил:

– Итак, дороже всего на рынке земля для сельского хозяйства. По средним, отмечу, ценам. Но это ведь средняя температура по больнице и только. У нас, например, урожай в прошлом году погиб, и его показатели крайне низкие – это раз. Из-за близости завода экология ни к черту – это два. Кроме того, понятно, что завод рано или поздно начнет расширяться, захватывая новые территории – это три. Что будет, если сложить раз, два и три? Будет дешевая земля. Тысячи по полторы за сотку, не больше. А по области, конечно, продают и за полтинник, и даже тысяч за сто каждый ар, – Радлов перевел дыхание и подытожил: – Я к тому, что надо нюансы учитывать.

– Я же учел! И потому хотел землю переоформить как промышленную, она для этого вполне пригодна.

– Андрей, ты ее скорей всего не переоформишь никогда.

– Почему вдруг?

– Ну вот смотри. Назначение земель просто так, по мановению руки, не меняют. Делать это придется через суд – потратишь полгода-год, не иначе. И без хорошего юриста в суде делать нечего, я тебе точно говорю! А на юриста нужны средства, тысяч двадцать уйдет минимум. Пока будет идти разбирательство – завод стоимость снизит еще больше и предложит тысяч сорок. А ну, как дело в суде не выгорит? И получишь ты сорок тысяч, из которых половину останешься должен юристу. Они ведь оплату берут за работу, не за итог.

– И как, интересно, дело может не выгореть с хорошим юристом? – Андрей все еще говорил злобно, но сквозь злобу уже начали пробиваться дрожащие нотки сомнения.

– А смотри дальше! – с готовностью отозвался Радлов, увидев, что собеседник начал отступать. – ШМЗ – это крупное предприятие. И его начальство явно не заинтересовано покупать землю дорого. И запросто может надавить на нужные рычаги, чтобы твоему делу вообще не дали ходу. Я ведь и сам по судам ездил, знаю, как все устроено.

Андрей насупился и молчал. Петр, удовлетворенно хмыкнув, заговорил дальше:

– И потом, спешу развеять твои радужные мечты. На твоем участке никаких нужных коммуникаций нет, кроме водопровода. Думаешь, эти наши бытовые электрощитки подходят для производственных нужд? Да они полетят при первом скачке. То есть земля у тебя уйдет как черновая, для производства она не годится, ее еще оборудовать следует. Так что даже как промышленная она стоит тысяч десять-пятнадцать за сотку. И это, напомню, только если удастся переоформить.

Погоди, я не закончил! – повысил голос Петр, заметив, что собеседник хочет его перебить. – Как жилая земля, то есть то, что у тебя именно сейчас на руках, она вообще не котируется. Уж прости, но человека, страстно желающего поселиться в этом говне, ты днем с огнем не сыщешь. Это тебе не Вешненское с видом на реку, магазинами и областным моргом – очень, знаешь, выгодное место, веночками торговать можно и вообще.

А если даже найдется дурачок сюда переехать – жилая земля тут тоже по среднерыночной не пойдет, по тем же причинам: экологии нет, ни хрена не растет, инфраструктуры, кроме заводской, нет. Дай бог, чтоб заплатили тыщенки по три за сотку. Итого сколько там… двадцать пять за участок, верно? И, раз уж продавать в качестве жилого участка, заплатят еще сверху за дом. Дом старый, маленький, но тысяч на сорок вытянет. Сколько в сумме?

– Шестьдесят пять, – упавшим голосом ответил Андрей. Он пал под натиском словесной атаки и больше уж не сопротивлялся.

– Именно. Максимум семьдесят, если поторговаться. Хотя у нас не дачный поселок, спроса нет, так что даже это вряд ли, – Радлов выдержал небольшую паузу, в очередной раз продышался, поскольку долго говорить ему было тяжело под грузом собственного веса, затем продолжил более дружелюбно: – А заводу дом твой не нужен. И руководство действительно сразу после покупки переведет участок из фонда поселений в фонд промышленной зоны. Причем по щелчку пальцев переведет. И обустроит здесь вспомогательные заводские объекты, которые будут приносить прибыль. Только, – на этом слове он сделал особенный акцент, – только исходя из этого, тебе готовы предложить по семь тысяч за ар вместо трех. За дом – ноль. А за участок в восемь с половиной соток получится как раз пятьдесят девять с половиной тысяч. Конечно, немного ты потеряешь, против шестидесяти пяти-то, зато быстро и без мороки. И теряешь, в сущности, крохи.

Андрей сидел, будто раздавленный речью Радлова.

– Может, вовсе не уезжать? – растерянно спросил он.

– Уж это твое дело, не подскажу.

И Радлов ушел, оставив хозяина никчемного участка в замешательстве.

Дома на него с порога набросилась Тамара с вопросом:

– Лука не с тобой?

– Нет, – ответил Петр, внутренне сжимаясь от нарождающейся тревоги. – Разве он не остался?

– Ушел. Не знаю, куда…

 

Глава двадцать седьмая. Он выдает себя за других

Лука снова в своем пустынном мрачном доме.

Сидит на дощатом полу в прихожей, прижатый тишиной и темнотой к стене. Поверхность у стены бугристая, как древесная кора, и холодная. Лука чувствует, как холод от нее расползается по спине, лезет под кожу своими щекочущими пальцами, проникает внутрь организма, так что желудок и сердце стынут.

Лука не помнит, как вернулся сюда – его вновь затягивает тягучее болото безвременья. А если нет времени – нет памяти, ибо она не нужна. Стоит ли запоминать события и вещи, когда события происходят одновременно, сваливаются на голову спутанным комком из разношерстных лиц и действий, и при этом никогда не происходят, а вещи то превращаются в незыблемые столпы реальности, то распадаются в прах из-за одного движения глазного века. Обувщик смотрит на предмет, разодранный ботинок или оплавленную свечу, видит каждую его черточку, пропускает эти разношерстные черточки внутрь своего измученного мозга через остекленевшие склеры, изрезанные сеточкой лопнувших капилляров… но вот глазные веки захлопываются, и предмета больше нет. Тьма оживает.

С электричеством все еще неполадки, и в прихожую пробивается лишь полоска уличного света – через настежь распахнутую дверь. Дверь болтается на ветру да плаксиво стонет – так, словно срослась с петлями живой плотью, и всякое движение эту ткань рвет, причиняя невыносимую боль.

Уличный свет постепенно меркнет – то ли близится ночь, то ли опрокидывается в темноту разум. Лука не знает.

Он слышит свое дыхание как будто со стороны, натуженное и громкое. Слышит оглушительное биение сердца. Слышит, как плачет дверь. Или он сам? Но руки каменные, руки пригвождены к полу, и нельзя дотронуться до своего лица и узнать, мокрое оно или нет.

Затем удается пошевелить пальцем. Всеми пальцами. Лука медленно ползет вверх по стене, как насекомое-переросток, и отправляется в комнату, где когда-то жил его сын.

Койка аккуратно накрыта белой простыней. Слева от нее, прямо под прорезью оконца, дрожит густая черная тень.

Лука видит, как простыня бугрится и рисует очертания тела. Но он не знает, чье это тело. Подходит ближе, дрожащей рукой хватается за край ткани, тянет ее на себя и вдруг останавливается – ему не хочется видеть то, что под ней. На верхней губе зреют капельки пота, стекают вниз и скапливаются у линии плотно сомкнутого рта. Лука машинально облизывает губы. Соленый вкус обжигает язык.

А в голове, скрипя и надрываясь, шевелятся ржавые шестеренки и перемалывают мысли в несуразные обрывки слов и звуков. И обрывки эти выпускают остроконечные перья и становятся вороньем.

Воронье распыляет едкий мертвецкий яд, удушает, шелестит лоснящимся оперением – и складывается наконец в цельную мысль, и мысль эта: «Время ушло».

– Не тяни простынь, – произносит кто-то в сердцевине мозга. – Там ничего и никого нет…

Лука вздрагивает и ничего не отвечает.

Из тени под окном, вытягивая за собой черные жилы, выскакивает птица и цепляется за изголовье кровати.

– Ну, лети ко мне, – слышит обувщик собственный голос, хотя ему кажется, будто он ничего не говорит. – Лети, моя хорошая, давай…

Он собирает с пола черную пыль, просочившуюся сквозь неплотную раму, протягивает этот корм ночной гостье. Птица глядит недоверчиво, затем вдруг выдавливает из своего горла какой-то противоестественный звук, вроде звона битого стекла, раскрывает крылья наподобие оконных ставен, срывается с места и с силой клюет протянутую ладонь, измазанную в угольной крошке. Лука отстраняется назад и от страха жмурится.

Когда он открывает глаза – птицы больше не существует. Незримого тела на койке – тоже.

Ладонь в нескольких местах глубоко проклевана. Из ран вырастают спелые ягоды крови.

В беспамятстве обувщик отрывает от простыни длинную полоску ткани и перетягивает ею руку. Ткань промокает насквозь, тут же становится красной.

Несколько капель крови упали на пол и уже стали обрастать запекшейся пленочкой. Лука медленно наклоняется, внимательно их осматривает. А капельки отращивает крошечные лапки, обращаются алыми насекомыми вроде напившихся клопов и бегут в сторону выхода. Как ручеек из-под туши животного.

Лука ловит одного жучка, с омерзением давит его и видит, как по пальцам стекает прозрачный сок. В воздухе распространяется запах гнили и влаги.

– Что же это такое? – спрашивает обувщик, обращаясь то ли к пустоте, то ли к назойливому своему спутнику.

– Стоячая вода, – отвечает кто-то из них. – Она всегда там, где болота.

Где-то совсем близко раздается хруст. Сухой и тревожный, будто ветка сломалась, спугнув безмолвие вечернего леса.

Лука глядит себе под ноги и действительно видит эту ветку. А еще мертвую траву в ледяной корке. Под одежду вторгается жуткий холод, как от стены, но еще крепче, а обстановка комнаты распадается на куски, и Лука обнаруживает себя в окружении деревьев – в чаще леса, севернее старого грачевника.

Он не знает, как добрался сюда. Для него весь путь через селение – это лишь взмах век, разделивший во времени стайку алых насекомых и пугающий хруст ветки.

Прямо перед ним темно-зеленым полотном расстилается вода. Красная тряпка на руке насквозь пропиталась кровью, и кровь с мерным звуком капает вниз, опускается на самое дно лужи и там становится амарантовыми бусинами.

– Этот цвет, – шепчет Лука. – Неужели?..

На той стороне заболоченного участка мелькает тень. Обувщик вглядывается в сумрак и видит девушку во флисовой курточке.

– Лиза! – зовет он, разом позабыв, что девушка давно умерла.

– Это не Лиза, – мягко говорит чужеродный голос в голове, и тень растворяется.

Лука тяжело сглатывает, задирает голову вверх. Небо над ним – густо-синее, с вкраплениями лилового зарева на востоке. Зарево постепенно зарывается под землю. Сверху сыпется черный песок и становится ночью. Тьма окружает.

Глаза долго привыкают к ней, но вскоре удается различить мохнатые лапы сосен и голые скелеты лиственных.

И опять на той стороне плывет в воздухе какая-то тень. Теперь это не девушка, а хмурый долговязый юноша с петлей на шее.

Лука плачет.

– Илюша! – зовет он. – Неужели ты снова? Ты ведь уже…

«Умирал», – додумал обувщик про себя. Илья смотрит на отца, улыбается ему приветливо, но вновь звучит в голове настойчивый голос, и звуки его вновь заставляют призрака исчезнуть.

– Это не Илюша.

Деревья кругом гудят и трепещут, ветер путается в их ветвях и воет, как побитая собака. А голос тихо-тихо продолжает:

– Он выдает себя за других. Он примеряет личины ваших мертвецов, чтобы быть признанным, и собирает урожай со всех окрестных кладбищ и болот. Он – туман, что стелется в предрассветной мгле.

Еще сильнее бушует ветер, и слышно, как ломаются кости деревьев.

– Лицо его – лица усопших. И кровь его – гнилая вода подземных труб. И тело его – черный песок, расползающийся по земле.

А ветер поет, поет погребальную песню на струнах деревьев, и вот уже ветошь и грачиные гнезда срываются вниз.

– Он – тень, проскользнувшая по стене без предмета. Он прячется по уголкам глаз, оставаясь замеченным, но не увиденным.

Ветер нещадно хлещет Луку и гонит его обратно в селение. И видит Лука громаду завода, пожирающую землю. Из тела завода торчат три отростка, выдыхающие дым, а кожа его – перья и пепел. И эти перья и пепел отрываются от поверхности, собираются в тугой прожорливый ком, наползают на поселок и опутывают ближайший дом. Пожирают его, подобно термитам, вгрызаются в бревна и мгновенно обращают их щепками.

Разъезжаются дырявые стены, заваливается набок крыша.

Лука силится не моргнуть – он знает, насколько быстро мрак поглощает предметы. Поверхность глаз стекленеет, покрывается слезливой пеленой, а вдали мелькают радужные блики и кольца – слезы преломляют свет, идущий от туловища завода.

Веки вскоре опускаются сами собой, мир гаснет.

Лука слышит свое дыхание.

И чье-то еще.

 

Глава двадцать восьмая. Зачем кормить птиц?

Маленькое оконце в кухне заходило в раме ходуном, запело вибрато. На втором этаже что-то громко стукнуло.

– Как ветер-то разбушевался, – сказал Радлов и устало вздохнул.

Он сидел за кухонным столом, сгорбившись и превратившись в покатую гору, и прислушивался к звукам с улицы. Тамара суетилась вокруг, была то тут, то там: мыла посуду, раскладывала ее по местам, следила за тем, как покрывается корочкой ужин в духовке.

– За февраль отыгрывается, – ответила она со смешком. – В феврале особо ветров не было. Вся погода наперекосяк.

– Ясное дело, экология-то ни к черту…

Тома звякнула помытой тарелкой, закидывая ее в сушилку, перекрыла воду, села напротив мужа и спросила с какой-то настороженностью в голосе:

– Петь, скажи мне честно: ты, когда сам хотел завод организовать, знал, что к этому приведет? Что снег черный пойдет, что от дыма станет невозможно дышать… знал?

– Нет, – убежденно отозвался Радлов. – Я планировал маленький медеплавильный цех с хорошей очисткой на всех этапах. Вреда бы почти не было. А эти… то ли оборудование у них древнее, то ли просто всем плевать.

– Хорошо. Это правда хорошо, – женщина улыбнулась едва заметно, одними уголками рта, и вдруг вспомнила о другом: – Кстати, ты чего Луку не привел? Плохо ему там, поди. Наверное, как утром сбежал от нас, так и не ел ничего.

– Я, когда до его дома-то пошел, по дороге деда Матвея встретил. Мы с ним решили обстановку проверить, глядим – дверь нараспашку, а сам Лука в прихожей сидит да вроде как с ботинком возится. Мы решили, что он работать пробует, отвлекать не стали.

– Хоть бы сказали человеку, что он не заперся.

– Да кто ж его здесь тронет! – Петр глухо захохотал. – Нет, Луку у нас все уважают, все жалеют.

– Недоброжелатели у каждого есть. Шалый тот же – мало ли, что ему там в башку пьяную взбредет.

– Шалый товарища своего в больничку отправил. Лицо ему раскурочил, представляешь? А без дружков он наружу не высовывается обычно, злобу копит. Видать, пообломали ему рога-то в колонии.

– Да скорей всего, кто бы там его выходки терпеть стал. Я наслышана, там и не таких ломали. Погоди-ка, – Тамара приложила палец к виску, будто о чем-то задумалась. – Ты откуда про товарища и больницу знаешь? С Бориской вроде никто не общается из наших.

– Да, в общем… – Радлов замялся, но все же объяснил: – Матвей Иру приютил. Она и рассказала.

– Шибко Матвей добренький, – Тома скривилась.

– Не убивать же ее теперь, в самом деле!

– Нет, конечно, – согласилась женщина с такой интонацией, словно втайне именно этого и хотела. – Только зачем помогать? Мы вроде с Матвеем дружны, а она на могиле у Лизы дрянь всякую писала.

– Вообще-то Шалый у нас герой с бабами драться. Как бы она с ним жила? Сама подумай, такая силища на женское тело – убил бы девку и все. Так что не вижу я, чего тут к старику придираться. Как нужным посчитал, так и сделал. Да и один он, одному жить хорошо разве?

Тома промолчала. Натянула на руки варежки, залезла с головой в пасть духовки и вытащила приготовленную запеканку. Пар, пропитанный запахом еды, столбом взмыл под потолок.

– Накладывать тебе?

– Не хочу, – хрипло сказал Радлов. – Пусть поостынет, что ли…

Затем он ссутулился еще больше, посмотрел мутным взглядом себе под ноги и печальным тоном спросил:

– Чего делать-то будем, а?

– В каком смысле? – не поняла Тамара.

– Свиньи здесь однозначно помрут. А даже если сразу не помрут – почва отравлена, ничего на ней не взойдет в этом году. Так что все равно с голодухи падеж начнется. Оклад с завода весьма скромный. Да и, не ровен час, скоро всех переселят куда-нибудь в еще большую дыру. С Андреем ведь первый звоночек…

– Чего ж звоночек, коли он сам уезжать собрался?

– Он, может, и собрался, да тут в другом дело, – Петр выдержал паузу, пытаясь привести в порядок разрозненные мысли. – Уж больно быстро завод откликнулся. То есть… с завода, конечно. А участок на другой стороне озера. Вот как, по-твоему, может пригодиться участок в восемь соток, отделенный от основных цехов озером?

– Не знаю, это по твоей части.

– А я тебе скажу – никак не может. Так далеко вспомогательные помещения не делают. Только если дополнительное производство открывать. Восемь соток для этого настолько мало, что просто смешно! Нет, рано или поздно всех оттуда сгонят.

Тома пристально поглядела на мужа.

– Ты не думал, что когда начнут массово скупать землю – все сделки через тебя пойдут?

– Думал. Это меня больше всего настораживает. Даже… – осекся, но закончил, переборов онемение языка: – …пугает.

– Чего пугаться? Можно денег накопить, откладывая с каждой сделки, и уехать в то же Вешненское, там поспокойней. На Город-то мы не накопим, а снимать жилье – годы не те.

– На самом деле я в этом участвовать не хочу, – Петр издал нервный смешок – короткий и с придыханиями, как спазм. – Скупать будут по дешевке или вовсе переселят, как я уже говорил. Вот как я к тому же деду Матвею пойду? Он ведь хочет на своей земле помереть.

– Почему тогда к Андрею пойти не постеснялся?

– Да потому, что он… – начал Радлов, резко повысив голос, но внезапный стук в дверь перебил его.

Стучали громко и настойчиво, как будто намеревались ворваться силой.

Петр на всякий случай загодя сжал правый кулак, спрятал его за спину и отворил. На пороге стоял Лука, грязный и мокрый, весь в лоскутах болотной тины. Ладонь у него была обмотана тряпицей, а тряпица пропиталась кровью и сползла на запястье, так что из открывшейся раны подтекала кровь.

– Господи, Лука, да что стряслось-то?! – испуганно воскликнул Радлов, пропуская друга в прихожую.

– Я… Илью видел. Только это не он.

С кухни выбежала Тамара с посеревшим от страха лицом.

– На руку его погляди, – обратилась она к мужу. – Веди его на второй этаж, я сейчас йод принесу, обработаю.

На втором этаже Петр усадил гостя на диван, несмотря на грязную одежду, и налил ему воды. Лука пил жадно. Он до того продрог, что зубы его стучали о край стакана.

– Где ж ты так порезался? – допытывался Петр, но обувщик молчал, будто вовсе не слышал вопроса.

Напившись, он вернул стакан и уставился на клочок бумажки, забытый у края стола. Это был обрывок заводского послания с шапкой письма и номером, который Радлов предусмотрительно отрезал перед походом к Андрею.

– Они дом сожрали, – сказал Лука, чуть не плача. – В щепки обратили.

– Успокойся, отдышись. Какой дом? Кто «они»?

Лука окинул комнату блуждающим взглядом и растерянно произнес:

– Не помню, – затем прокашлялся и совершенно невпопад добавил: – Я слежу.

– За кем?

– Нет. Здесь так написано, – обувщик схватил клочок бумаги и указал Радлову на строчку:

Уведомление: 33/19.13.6.8.21.

– Это просто цифры, Лука.

Тот отрицательно покачал головой и проговорил, будто зачарованный:

– Тридцать три пташки кружат вокруг меня. 33 буквы алфавита. «Я слежу».

Петр поглядел на номер пустым взглядом, ничего не понял, с каким-то жутким остервенением скомкал бумажку и отбросил ее в сторону.

Тут в зале появилась Тамара, неся в руках темный пузырек и бинты.

– Мусоришь-то зачем в доме? – возмутилась она.

Затем села перед Лукой на стул, положила его руку себе на колено и сорвала рыжую от засохшей крови тряпку. Внутренняя часть ладони, указательный и средний пальцы были сплошь в глубоких порезах.

– Как будто стекло наотмашь бил, – прокомментировала женщина, залила раны йодом и крепко их перевязала.

Лука два раза вздрогнул от боли, но ничего не сказал. Казалось, на боль реагировало только его изможденное тело, а разуму было все равно.

– Голоден? – спросила Тома и поглядела на гостя с нежным беспокойством. – Я сейчас ужин принесу.

Лука набросился на еду, как лесной зверь, и ел жадно, голыми руками заталкивая куски пищи в свой искривленный рот. Из глаз у него ручьем текли слезы, как всегда. Слезы он вытирал обшлагом куртки и продолжал расправляться с запеканкой, не замечая того, что плачет.

– Оставайся-ка ты у нас, – предложил Петр, так и не прикоснувшись к ужину. – Всем спокойнее будет.

– Нет. Не хочу, – глаза у обувщика горели безумным пламенем, и говорил он с болезненной и оттого чересчур явной убежденностью. – Мне домой надо. Домой надо, слышишь!

Радлов пытался спорить, но потом подумал: «А если ночью уйдет? Как мы его тут удержим?», поэтому вызвался его проводить. Тома поглядела на мужа с недоумением, но переубеждать не стала.

Ветер за окном немного успокоился.

Окна больше не пели.

* * *

Дом Луки стоял нараспашку. Когда Радлов вошел, он увидел на полу дорожку из капелек крови, ведущую к комнате покойного Ильи.

Обувщик был сильно утомлен и плелся сзади. Переступив порог, он указал на капли и произнес:

– Эти букашки меня в лес увели, представляешь?

Радлов содрогнулся всем туловищем, так что у него даже затряслись водянистые щеки, которые от бессонницы не впали, а лишь опустились книзу, превратившись в кожистые складочки по бокам лица.

Все углы были засыпаны черным песком – ветром нанесло.

– Прибраться бы здесь, – сказал Петр вполголоса.

Лука прошел мимо, никак не реагируя на слова друга, и направился в комнату сына. Его слегка пошатывало, так что Петр был вынужден схватить его под мышки и осторожно довести до места.

Там Лука забился в угол и принялся зачем-то копаться в угольной крошке с пола. Радлов сразу же заметил кровавые полосы на разодранной простыне и разбитое оконце. От оконца веяло стужей; край стекла, оставшегося в раме, был темно-красный. Осколки под ним – тоже.

– Вот ты как руку поранил, – догадался Петр. – Ну ничего. Завтра съездим с тобой в Город, купим новое стекло да вставим.

– Не нужно. Больше песочка, больше корма для пташек, – обувщик улыбнулся больше обычного, и лицо его сделалось страшным.

– Опять ты за свое…

А Лука и говорит, проваливаясь в туман:

– Пташки на моих семенах вырастут. Сильные вырастут, крепкие. Размах крыльев – что твой дом, Петр! А по весне-то пташки всех вредителей уничтожат. И тогда взойдет трава, и что это за трава будет – загляденье! Сочная, зеленая, до небес! А вместе с той травой Илюша мой встанет, и будем мы жить – не тужить. Правда же?

– Правда, – подтвердил Радлов хрипло, сдерживая слезы, подступившие откуда-то с обратной стороны глаз. Сердце у него сжалось, в голове мелькнуло воспоминание о падчерице, и он добавил совсем тихо: – Я тебя, Лука, понял.

 

Глава двадцать девятая. Андрей

Вскоре наступила резкая оттепель, и снег сошел не только в поселке, но и за его границами, обнажив желто-серый ковер из сгнивших да засохших трав прошлого лета. В самом поселке такого ковра не было – там расстилалась пустыня пепельного цвета.

Рябой вернулся через неделю. Кость ему кое-как залатали, но лицо все равно сделалось еще более уродливым, чем прежде, и к затянувшимся язвам на щеках добавилась непроходящая шишка с одной стороны. На Шалого обиды он не затаил – обиды вообще-то очень легко заливаются алкоголем.

Несколько дней кряду они с Бориской пили на радостях и шатались по деревне, распугивая жителей своими пьяными выходками. Однажды даже разломали кому-то забор, веселья ради, и разбили новое оконце, которое Радлов все-таки поставил в доме Луки.

Андрей до сих пор не уехал. С момента обсуждения сделки он успел чуть ли не у каждого местного поинтересоваться, как бы тот поступил на его месте. Большинство из них были старики, потому убеждали остаться – на то они и старики.

К концу месяца и река, и озеро полностью освободились от ледяного панциря. Люди чинили причал и выволакивали свои лодки. Вот только заработков для лодочников не ожидалось никаких – селение после зимнего мора замерло.

За старым грачевником к тому времени пустили железнодорожную ветку, предназначенную исключительно для товарняка, и в Город потянулась разрозненная череда вагонов-корыт, груженных камнями да обогащенной медью.

На деревьях потихоньку набухали почки, хотя многие из них тут же чахли и сохли, не успев распуститься. Дым, застилавший внутренности горы тягучим туманом, отравлял любую неокрепшую жизнь…

Двадцать шестого марта Радлов поднялся довольно рано. Он до сих пор не мог спать, потому всю ночь вынужден был разглядывать странные фантасмагории, проплывающие во тьме перед уставшим взором. Мимо проносились лица давно умерших людей, стайки облезлых птиц, кресты и могилы, а через все это просвечивалась тяжеловесная обстановка спальни.

В доме с самого утра клубился какой-то чад. Радлов настежь открыл все окна, чтобы проветрить, и два часа бесцельно бродил по комнатам, так что Тамара несколько раз просыпалась и заспанным голосом просила не шуметь.

В восемь часов Петр отправился на завод. Двери перед ним распахнулись сами собой, как и всегда – кажется, он вообще был единственным из местных, кто мог беспрепятственно туда проникать.

Что происходило внутри, неизвестно, но выскочил Петр почти сразу – злой, взмыленный, с толстым конвертом в руках.

Вернувшись к себе, он с ненавистью разорвал обертку и обнаружил восемьдесят тысяч рублей разменными купюрами, нотариальную доверенность на свое имя, а также бумагу следующего содержания:

«Управляющему производственного цеха;

И. о. заместителя директора ШМЗ им. Мелехина

Радлову П. А.

Уведомление: 33/4.16.13.16.5.6.15

Вам надлежит в пятидневный срок на основании приложенной доверенности заключить от имени ШМЗ договор купли-продажи земельного участка…»

Далее, как и в прошлый раз, указывались подробный адрес участка и информация о владельце. Еще ниже, у края листа, было напечатано:

«В случае неисполнения вами служебных обязанностей вы будете оштрафованы».

– О, как! – сказал Радлов вслух с язвительными нотками. – А в прошлый раз взысканием грозились. Глядишь, такими темпами до смертной казни доберемся.

Он усмехнулся, по привычке радуясь собственной шутке. Потом в голове его тревожной искоркой вспыхнула мысль: «А как же я заключу этот чертов договор, если Андрей согласия не давал?».

Впрочем, в тот же день, сразу после полудня, заявился Андрей и сообщил, что готов продать участок, если Петр накинет хотя бы по пятьсот рублей за ар. Это, мол, получится больше на четыре с половиной тысячи, благодаря чему удастся внести задаток за хорошее съемное жилье. Петр, скрепя сердце, согласился. Следующим же утром они вдвоем съездили в Город и переписали землю в собственность завода.

Вещи Андрей продал по дешевке или раздал. Дубовый стол, например, за копейки ушел мужичку, обитавшему по соседству, а старая бежевая тахта совершенно бесплатно досталась деду Матвею. Тот поставил ее Ирине в комнату, чтобы женщина больше не ютилась на раскладушке.

Двадцать девятого марта Андрей уехал. Особенных проводов ему не устраивали.

В первых числах апреля на участке появился бульдозер, снес дом и разровнял землю.

Почти сразу после сноса в том месте случайно столкнулись Лука-счастье и Радлов. Лука поглядел на деревянные обломки с жалостью.

– Вот видишь, – сказал он, впадая в забытье. – Они дом сожрали. А ты мне не верил.

Радлов промямлил что-то невразумительное и нахмурился.

По небу расплывалась поволока дыма, где-то отчаянно выла собака. Утрамбованный грунт, из которого торчали покореженные балки и бревна, почему-то напоминал кладбище.

 

Глава тридцатая. Красные слезы

Шестого апреля дед Матвей сидел у Инны Колотовой. Инна вела свой обычный и бесконечный рассказ о вражде с родственниками – оплетала гостя словами, описывала всевозможные подробности, так что у старика тяжелели веки от скуки, а глаза застревали на пустоте между предметами и ничего толком не видели. Матвей постепенно погружался в вязкую лужу, состоящую из дремы и путаных мыслей. Фразы доносились до него глухо, будто он и действительно находился в толще воды.

– …зимой жила у меня, – услышал Матвей вполне отчетливо, вынырнул из внутреннего болота, помотал головой, как бы отряхиваясь от влаги, и переспросил:

– Чего говоришь?

– Оглох ты, что ль? – возмутилась Инна. – Говорю, Тома зимой жила у меня. А потом опять к борову своему ускакала! Ух, он проклятый! Давеча бродил тут, – старуха понизила голос и злобно сощурилась. – Все думают, он Луку ходит проведать. А только знаю я, чего этот бес хочет. Жадный он до чужого добра, ой, жадный! – и, совсем шепотом: – К дому моему присматривается. Думает, как бы меня в психиатричку сбагрить, чтоб дом-то продать. Аль под хозяйство свое обустроить.

– Шибко ты на него наговариваешь, – Матвей улыбнулся. – Вообще-то без твоего зятя к весне бы все перемерли тут, ага.

– Что ага? Ну вот что ага-то? Ты послушай, что люди-то про него говорят. Дескать, барином себя возомнил, помощи не допросишься. Чуть ли не на колени падать! Сам-то никогда куска хлеба не предложит. А я вот считаю: негоже так с людьми поступать.

– Сказки какие-то. Я помню, он мне полтушки поросенка отдавал без всякого попрошайничанья. Так, задаром! На, мол, бери, чтоб с голоду не помереть. А у него повадились с участка воровать – кому такое понравится?

– Потому и повадились! – настаивала Инна. – Унижаться надоело, значит! Неужто люди бы напраслину на него возвели?

– Ага, именно что напраслину. Помогал он всем, это главное. Поблагодарить надо, если по-хорошему.

– Люди врать не будут, – отрезала старуха. – Раз ненавидят, получается, есть за что. И дом мой он отберет рано или поздно! Глаз у него уже щурится так, когда мимо проходит. Вроде как на собственность свою глядит, ирод. Аль, думаешь, он Андрюшку выселил и успокоился?

– Вот что ты городишь, в самом-то деле! – не выдержал дед Матвей. – Не выселил, а участок купил. И не себе. По указанию завода, работает ведь он там.

– Как же, по указанию, – Инна с клацающим звуком раскрыла свой пустой рот и расхохоталась сумасшедшим смехом. Затем наклонилась поближе к собеседнику и вновь перешла на лихорадочный шепот: – Ты хоть видел, чтоб там еще кто-то работал, окромя него? Один он там. Поди, и воду тоже сам мутит, и дым сам пустил, а нам хренотень всякую рассказывает, будто он не виноват.

– С завода-то, конечно, никто не выходит больше. Только не пускают туда никого, ни местных, ни даже рабочих, они вон на месторождении прозябают. Так что черт его знает, как там оно все устроено. А только Петра я виноватым не считаю.

– Ну и дурень старый, коли не считаешь! – в сердцах выпалила Инна, но тут же спохватилась и добавила мягче: – Дело твое. Только зятек мой – человек гнилой. Андрею за дом мало заплатил. И дочке моей жизнь испоганил! Она вон высохшая вся ходит…

– Она же из-за Лизы, – произнес Матвей и тут же пожалел о сказанном – для старухи это была тема болезненная, кроме того, было совершенно непонятно, поверила она в смерть внучки или до сих пор не поверила.

Инна помолчала немного, глядя прямо перед собой, и проговорила упавшим голосом:

– Я ведь у Лизы была. Там, где она сейчас живет…

«Видать, не поверила», – решил про себя дед Матвей, а Инна продолжала:

– Белый у нее памятник-то. Белый.

Кожа на ее морщинистом лице собралась складками у глаз, сами глаза увлажнились, но она переборола слезы и начала бодрее:

– Не знаю, хорошо ей там аль нет. Дай Бог, чтобы хорошо. Ой, нервов она нам помотала! Я ведь, пока нашла, где она теперь живет, чуть умом не тронулась. А так совсем близко, получается. В гости к ней ходить буду. Она-то сама перестала, давно ее тут не было…

«Совсем помешалась, бедная», – с грустью подумал Матвей, но виду не подал и невнятно ответил:

– Дети-то, они такие, могут не приходить, ага…

– Тебе откуда знать? У тебя всю жизнь ни ребенка, ни котенка. Для себя жил! Хорошо, наверное, когда для себя. А то, вишь, как в старости-то с родней бывает.

– Вообще-то родня у меня кой-какая имеется. Племянник вон написывает. Даже звонил однажды сюда. Звонок-то к Петру в дом попал, у них телефон стоит, а мне за ненадобностью. Все к себе зовет, ага.

– И поезжай! Чего здесь ловить?

Матвей издал ироничный смешок и пояснил:

– Он же не по доброте душевной зовет. Доходить меня хочет. На наследство надеется. Он думает, у меня денег много, раз я по молодости в колхозах председательствовал. Не понимает, что раньше не так было. Это сейчас коли у тебя место начальника, так ты наворуешь и будешь жить припеваючи. Раньше с воровством… ой, лучше было не пытаться даже! На югах у нас такой один начальник из общих денег, которые на развитие колхоза пришли, семь тысяч взял. Вроде на время, я, говорит, вложил бы. А оно вскрылось, так он за хищение на двадцать лет сел. Уголь в шахте добывал. У них шахту как-то завалило – ну, то ли вода сошла, то ли порода где треснула. Все ж погибли, кроме него! И все равно весь оставшийся срок отпахал, ни годочка ему не скостили, – старик задумался на минуту и подытожил: – Одним словом, справедливость была.

– И то верно, – согласилась Инна. – Нынче-то воруй, не хочу.

– Ага. А племянник решил, что раньше так же было, и по его мнению я тут подпольный богач! – старик усмехнулся. – Так что нет. Не поеду я.

Тут Матвей заметил, что наступил полдень, да засобирался уходить.

– Куда? Моросит вон! – Инна указала на окно, сплошь усеянное мелкими капельками воды.

– Мне недалеко! Валенки, конечно, промокают, но доберусь как-нибудь.

– Господи, да купи ты себе сапоги, хоть плохонькие! Ходишь только, жалишься всем.

– Пенсия-то не мульон у меня! – с негодованием отозвался старик. – Купишь тут, как же…

Он влез в разбухшие от сырости валенки, чуть поморщился от скопившегося в них холода, распрощался с Колотовой и вышел на улицу.

Дождик накрапывал совсем мелкий, вперемешку с мокрым снегом – промокнуть под таким было совершенно невозможно, разве что сухая кожа лица от попадания капель и крохотных снежинок всякий раз покрывалась неприятными, зыбкими мурашками. Но и это было не страшно, и дед Матвей смело шагнул с крыльца в смолистую грязь.

На полпути к дому он нагнал Радлова, шедшего в сторону озера. Радлов шел степенно, раскачиваясь всей своей огромной тушей, подобно массивному колоколу.

– Петр! – позвал старик. – Я как раз от тещи твоей иду.

– А! – пренебрежительно махнул рукой. – Пошла она…

– Какая у вас взаимная любовь, – весело сказал Матвей. – Ты чего здесь? У Луки был?

– Да, у него. Еды принес и окна надо было посмотреть – Шалый, падла, разбил, пока буянил тут. Но вообще-то не очень сильно – видать, по пьяни силенок не хватило.

– Может, и так. Хотя он мужик сильный. Как бык! Его бы силу да в мирное русло, ага, – Матвей кивнул, как бы соглашаясь с собственным суждением. – Как Лука?

– Теперь уже лучше. Иногда, знаешь, в туман какой-то впадает, говорит не вполне складно… но реже. И меня всегда узнает.

– Глядишь, скоро оклемается наконец. Горе-то какое! Сына потерять.

– Да. Детей терять тяжело, – хмуро отозвался Радлов и вдруг начал о другом: – Ты, дед Матвей, слышал ли, в Городе икона чудотворная появилась! Ну… не в самом Городе, в маленьком пригороде. Хочу вот помолиться съездить.

– Чудотворная? – не понял старик. – Старинная, что ли?

– Точно не знаю, но, говорят, кровью истекает. С середины марта еще!

– Поди, сами священники тамошние кровью и облили.

– Случаются же божьи чудеса! Не богохульствуй, дед Матвей!

– А это-то тут при чем? Среди святош прохвостов – тьма, даже коли Бог и существует. Невидаль какую-нибудь состряпают и народ тешат, чудо, мол. А сами деньги стригут.

Радлов насупился и промолчал. Старик, сообразив, что мог чем-то его обидеть, решил сменить тему и осторожно поинтересовался:

– Ты на будущее-то чего думаешь? Стоит ли землю засевать, или не взойдет ужо ничего?

– Не взойдет. Почва отравлена. Как-то по-другому выживать надо. Андрей верно понял, что уезжать пора.

– Ой, Андрей-то мне тахту отдал! Так я не нарадуюсь, Ире в комнату поставили ее, теперь хоть деваха не мучается, спит нормально, – Матвей замялся, явно не решаясь о чем-то разузнать, но все-таки выпалил: – Обиделся он, говорят, на тебя. Вроде как ты ему за участок цену сильно сбил.

– Сбил, – подтвердил Петр. – Мне завод рамки поставил по стоимости, я в них и уложился. Чуть-чуть премию отбил себе.

– Кто бы сомневался! – старик добродушно захохотал.

– Я ведь на окладе сижу, накопления зимой разошлись, деньги очень нужны.

– Да я же без злобы! Оно и понятно, что нужны. Только парень новую жизнь, считай, начал, ему, поди, тоже нужны.

– А он мне ни брат ни сват, чтоб я об этом еще думал. Не общались мы с ним особо. С тех пор, как они с Лизой рассорились, давно еще. Да и спесь сбить не помешало бы. Сам ведь он из Города как чужой для всех приехал.

– Я ничего плохого-то и не думал. Просто слухи ходят, а я знать не знаю, чего да как. Народ у нас добрый, но иной раз нагородят со страху или по глупости – поди пойми, что там на самом деле! Ты обиды-то не держи на меня.

– Все хорошо, дед Матвей, – Радлов скупо улыбнулся. – Так я, об иконе думаю. Да и бессонница доконала.

– Ага. Травы тебе надо пить, чтоб спать хорошо.

– Да я пил, только не помогло ничего.

– Я тебе свой чай принесу, у меня там такой сбор! Душица, мята, патриния. Ежевика еще, я прошлым летом в северной части леса собирал, но она для вкуса больше.

Петр поблагодарил и согласился попробовать, чтобы не обижать старика. Только на самом деле все эти средства он уже испытал и знал, что ничего не поможет.

Затем Матвей свернул в сторону и спрятался у себя дома, а Радлов таким же неспешным шагом отправился к гаражу, огибая сначала берег озера, потом – широкий участок земли, который завод поглотил под свои нужды.

Оказавшись на заднем дворе особняка, он вошел в железную будку, выкрашенную ржавчиной в грязно-оранжевый цвет, завел стоявший там внедорожник и выехал в сторону пустыря. Однако в западной расщелине машина резко заглохла, почти наглухо перекрыв своим крупом въезд, и больше не заводилась.

– Ну что за бляха-муха! – громко выругался Петр и два раза ударил по рулю. Впрочем, он тут же подумал, что нехорошо так выражаться, если собирался ехать в церковь, и пристыдил сам себя.

Выкарабкался наружу, протиснулся между дверцей и каменной поверхностью рассеченного склона и попытался толкнуть машину назад. Из-за небольших валунов под колесами ее не удалось сдвинуть с места.

Тогда Петр вернулся в селение, договорился с местными, чтобы автомобиль вытащили трактором. Согласившийся мужичок управился за пятнадцать минут и довез машину до гаража.

Там Радлов перебрал движок, затем, взмыленный и грязный, вошел в дом и с тяжелым вздохом опустился на кухонный стул – доползти до второго этажа сил не было.

– Ты почему не уехал? – спросила Тома, выбираясь из спальни.

– Да, кажись, бензонасос полетел окончательно.

– Ты на него зимой еще жаловался! – припомнила женщина недовольным тоном. – Почему сразу не заменил?

– Так ведь работал, – растерянно отозвался Петр, пожав плечами.

– Надо же, работал! А если б ты на пустыре встрял? Или у самого Города? Заранее надо все делать. А то что, два месяца ездил с движком, который на ладан дышит, а теперь удивляется, как так вышло, что машина встала.

– Ладно тебе. Схожу, попробую с лодочниками договориться. Может, кто будет до шахтерского городка сплавляться, оттуда автобус в Город ходит.

– А в Вешненском не проще купить?

– Да нет там нужной марки! – закричал Радлов, потом выдохнул и добавил спокойнее: – Ну… два месяца назад не было. Я потому и не заменил. Лень было по Городу шариться.

Причал был старый, но вполне сносный – его чинили каждый год, потому широкие доски имели темно-коричневый цвет от просохшей морилки. Лодки, штук пять или шесть, болтались на волнах. Одна из них со скрежетом терлась об основание причала, будто пыталась вгрызться вглубь и спрятаться от воды.

На площадке сидели два человека со скучающими лицами и курили сигареты, выдыхая бледный, вонючий дым. «Запах-то какой! – подумал Петр и поморщился. – Табак, видать, совсем дерьмо у них».

– Мне бы до шахтерского городка добраться, – сказал он вслух.

– Поздравляю, – грубо ответил один лодочник, не поворачивая головы.

Второй обернулся, расплылся в широкой улыбке и поприветствовал Радлова, у которого зимой дважды просил еды и еще дважды еду воровал из погреба. Затем затушил сигарету, поднялся на ноги и сообщил, что в том направлении сейчас не поплывет никто.

– Это почему же? – удивился Петр.

– Так в шахтерском-то городишке люди мрут. Эпидемия у них, вроде как в конце марта еще началась.

– Эпидемия чего?

– Да кто ж ее знает, чего! Я вот слышал, бешенство там. Только это, кажись, собачья больше болезнь. Или грипп наш до них добрался.

– Какой, на хер, грипп? – подал голос первый человек, продолжая смотреть на воду, пляшущую между бортами лодок. – Нервное. Видят они всякое. И мрут, – он громко сплюнул.

– Я могу вдвойне заплатить, – предложил Радлов, не поверив в странные россказни.

– Не, – улыбчивый лодочник помотал головой. – Извини, Петр Александрович, но не получится. Жить-то всем охота.

– Мужики, ну у меня машина поломалась, я что теперь – в Город на поезде покачу ради одной запчасти? И дорого, и крюк огроменный выходит.

Лодочники переглянулись. Тот, что повежливей, снова заулыбался и сказал:

– До Вешненского пятнадцать минут плыть, если что.

– Да не было там нужной марки! – вновь вспылил Радлов и даже сжал кулаки от злости.

– А теперь, может, есть? – мужичок цокнул языком, вроде как намекая на очевидность такого предположения.

Петр потоптался немного на месте и согласился. От недостатка сна у него иной раз ум за разум заходил, он мог зациклиться на одной какой-нибудь мысли или единственном решении и не замечать иных, причем вполне сносных, вариантов. Так что он заключил, что раз уж два человека предлагают одно и то же, а себе доверять в полной мере нельзя, то почему бы не попробовать?

По счастливому совпадению, подходящий насос все же нашелся именно в Вешненском.

Вернувшись назад, Радлов покопался в машине, починил двигатель и после ужина отправился на очередную свою ночную муку.

Моросило всю ночь, так что к утру от влаги, испарившейся с промокшей земли, повис туман.

Петр выехал ни свет ни заря из того соображения, что дорогу наверняка размыло, и на путь до Города уйдет больше времени, чем обычно. Кроме того, трасса подходила к столице не с той стороны, где раскинулся пригород с нужной церковью, и чтобы добраться до места – необходимо было собрать все столь привычные для большого населенного пункта пробки.

Радлов не страдал слишком явной впечатлительностью или любопытством, и даже вера его основывалась на тихой убежденности, а не рьяном фанатизме, так что икона, источающая кровавые слезы, сама по себе вряд ли вызвала бы столь сильное рвение. Нет, цель поездки была другая.

Когда Лука только впал в забытье, Петр решил пригласить к нему священника, даже интересовался о такой возможности в С-ком монастыре. Там, узнав, что Лука некрещеный, отказались ехать. А монастырский староста, человек тихий и неприметный, поймал Радлова у самого выхода и, странно улыбаясь, подсказал: «Поезжайте-ка к отцу Павлу, у него обитель в деревушке, примыкающей к Городу. Этот душу продаст за возможность кого-нибудь обратить». Радлов рассудил, что язвительность старосты вызвана какими-то внутрицерковными разногласиями, до которых ему, рядовому прихожанину, дела нет, и к совету прислушался. По странному стечению обстоятельств, икона зарыдала именно в этой обители.

Так что Петр ехал не чудо узреть, а скорее попытаться спасти друга – так ему, по крайней мере, казалось, что он друга спасает.

В церкви шла служба, и народ толпился до самого притвора, так что Петр при своей несуразной комплекции не смог протиснуться вглубь помещения – не хотелось никого расталкивать.

Икона, о которой столько говорили, была самая обычная – лик Христа, от времени и воды сильно потускневший да покрывшийся мутными пятнами. Только глаза ржавого цвета, от запекшейся крови. Кровь расширяющимися книзу полосами тянулась через весь иконостас до самого пола. Радлов заметил, что люди в первых рядах дрожат и стонут от небывалого восторга, но его чудо не впечатлило нисколько. Свое безразличие он объяснил долгим отсутствием сна да постарался против воли вызвать в душе радость от соприкосновения с божественным. Но радости не родилось – только слезы навернулись, а глаза при этом так сильно жгло от усталости, что Петр надолго зажмурился.

Когда он переборол жжение и вновь уставился вдаль, ему привиделось, будто губы у лика тоже кровавые – изгибаются в потугах что-то произнести. Сосредоточившись, Петр даже услышал ясное и грозное: «Грядет!», но что именно грядет, так и не понял. По окончании службы он решил, что это было лишь мимолетное видение, вызванное мутью в голове и общим истощением.

Когда народ более-менее разошелся, Радлов отправился на поиски священника, но тот исчез где-то за алтарем. Тогда он обратился к молодому диакону, прибиравшему храм:

– Послушайте, можно как-то с батюшкой пообщаться.

– Исповеди у нас по другим дням.

– Мне по другому поводу, – Петр помялся, не зная, как объяснить ситуацию, и путано рассказал: – В общем, один человек плохо себя чувствует. Я подумал, ему мог бы помочь священник. Видения у него… сына он потерял.

– Крещеный? Чего сам не приехал?

– Да нет, не крещеный он. Даже, в общем, не верит особо.

– И кто ж к такому поедет? – спросил дьякон с пренебрежительной ухмылкой.

– Мне сказали, местный батюшка не откажется.

Видя нерешительность служителя, Радлов добавил:

– Вы ему передайте мою просьбу. Я ведь… пожертвую, не просто так, – он протянул деньги.

– Не могу принять, – сказал диакон. Глаза его, впрочем, заблестели, но усилием воли он заставил себя успокоиться.

– Да вы не так поняли, – Петр рассмеялся. – Пожертвование. Для церкви. Ну, вроде как не для вас, – он хитро подмигнул и протянул купюры настойчивее.

– Хорошо. Я попробую поговорить с его преподобием Павлом.

Дьякон скрылся в недрах пристройки храма, сбоку от алтаря, а Радлов остался ждать, переминаясь с ноги на ногу.

Через пять минут к нему вышел священник – плотный мужчина в торжественном одеянии, с окладистой бородой, в которой пробивалась седина, и довольно приятным лицом в мелких морщинках. Выражение на этом лице застыло добродушное и смиренное, и даже бегающие глазки с хитрецой не портили общего впечатления.

Петр попросил благословения, а затем слово в слово пересказал отцу Павлу то же, что говорил дьякону. Тот выслушал очень внимательно, сдержанно улыбнулся и сказал, указывая на икону:

– Видишь, какую благость ниспослал нам Господь? Сейчас столько прихожан, я не смогу посетить твоего друга, – выдержал паузу, внимательно рассматривая лицо просителя, и мягко добавил: – Но не отчаивайся! Приезжай через месяц, возможно, тогда я смогу найти время.

– Простите и благословите, – отозвался поникший Радлов и поехал назад.

Дома он дополз до второго этажа, развалился на диване и попытался унять одышку. Ему это не удалось, так что к нестройному ходу мыслей примешивался хрип сбитого дыхания и стук дряблого сердца. Окно в раме позвякивало от ударов ветра. За ним расстилалось черное полотно поселка с мутной кляксой озера посередине. А небо было белое и безликое, с редкими вкраплениями облаков неприятного, гнилостного цвета.

– Чего расселся? – спросила Тома с шутливой интонацией, показавшись у порога.

– Сил нет, – Радлов втянул в себя воздух – настолько, что его грудную клетку начало распирать.

– Отдохни, коли хочешь. Чудо-то узрел?

– Да. Там такое столпотворение, – он пошарил рукой в воздухе, как будто нужные слова были не у него на языке, а витали вокруг. – Не знаю, что и сказать…

Тут в дверь затарабанили. Лихорадочная дробь заполнила дом, заполнила бедную голову Петра, так что у него в ушах зазвенело, а все отчаянные мысли расползлись, нарушив логическую связь между собой, и обратились бессмыслицей. И посреди этой бессмыслицы сияло тусклое лицо в пятнах влаги, раскрывались красные губы, звенело страшное предостережение. Грядет что-то…

Тамара спустилась вниз, открыла дверь и с нескрываемой злобой воскликнула:

– Ты-то здесь чего забыла?

Радлов вышел на лестницу и увидел Ирину. Ее всю колотило от волнения. Не обращая внимания на гнев Томы, она перешагнула через порог, выискивая глазами хозяина дома, приметила его наверху и громко сказала:

– Там… дед Матвей помирает.

Радлов со всех ног побежал заводить машину. «Господи, как же хорошо, что успел вчера все починить, – подумал он мельком. – Иначе беда. Иначе беда».

 

Глава тридцать первая. Матвей

1

Вернувшись домой после встречи с Радловым, дед Матвей разулся, присел на табурет и осмотрел валенки. Они совсем вымокли, войлок снаружи сделался рыхлым и мягким, при нажатии пальцами на его поверхности оставались сочащиеся влагой вмятины. Изнутри форма кое-как держалась, но это явно было ненадолго. Старик подумал, что сапоги, пожалуй, купить все же придется, и издал протяжный, безрадостный вздох.

Потом он позвал Ирину, но постоялица куда-то ушла. Вновь старик тяжело вздохнул и спустился в погреб, поскольку давно уже хотел там прибраться. Перед глазами все плыло, полки Матвей, как и всегда, проверил на ощупь – они были пыльные и пустые, только в глубине, у стены, стояло несколько пустых банок.

На полу, слева от двери, громоздились деревянные ящики с продуктами, установленные друг на друга. Матвей отыскал среди них полупустую тару, уложил туда все банки, до которых смог дотянуться, и отнес их на кухню. Затем по одному, не спеша и не напрягаясь, перетаскал туда же все остальные ящики – их надо было разобрать, отмыть, отделить гнилье от пригодной пищи, а в тесном погребе особо не развернешься.

Справившись с этим, он полез в дальний угол, в щель между стеллажом и стенкой, где прятал скудные свои накопления, да чуть не наступил на крысиный трупик, валявшийся с зимы.

– Тьфу, зараза! – воскликнул старик и в сердцах пнул крошечное полуистлевшее тельце, из-за чего оно развалилось на две тряпичные половинки. Тут же в воздухе распространился острый запах разложения – тошнотворно-сладкий и удушливый.

Матвей закашлялся, зажал нос морщинистой ладонью и вернулся в дом, чтобы взять перчатки. Перчаток, однако, не нашлось, так что он достал откуда-то из-за кухонного шкафчика джутовый мешок, вырезал из него два широких куска, обмотал ими руки и пошел обратно в погреб.

Волокнистая ткань соскальзывала с кистей, и старик дважды выронил крысу, прежде чем сумел крепко ухватить ее за посеревший от времени хвост и выбросить во двор.

Вооружившись лопатой, Матвей вырыл сбоку от крыльца небольшую ямку, положил туда трупик, закидал его землицей и разровнял получившийся холмик.

– Здорово, дед Матвей! – окликнул его проходивший мимо сосед, тоже старик. – Ты чего это там? – поинтересовался он, указывая на лопату.

– Крыса в погребе издохла, ага. Закопаю, так, поди, запаха не будет.

– Крысы это ужас! Смотри, как бы не расплодились! Заразу они переносят, – сосед потоптался с ноги на ногу, явно желая с кем-нибудь поговорить, но не знал, как продолжить, потом вспомнил слухи, гулявшие по деревне уже неделю, и спросил: – Ты про эпидемию-то слыхал? На беловешенских шахтах, говорят, человек пятнадцать в мир иной отправились.

– Да слыхал, слыхал, – устало протянул Матвей. – Мне ужо чуть ли не каждый успел рассказать. Грипп до них добрался, я вот чего думаю.

– Да не! Болезнь неизвестная. Бабки-то наши говорят, это, мол, бесы воду мутят.

– В головах у них бесы, ага! – ответил дед Матвей и слабо улыбнулся.

Сосед рассмеялся, судорожно покивал головой, вроде как одобряя шутку, и пошел своей дорогой.

А Матвей счистил с лопаты комья сырой почвы, оглядел пустой и неприбранный двор, задумался было, как его можно обустроить, но махнул рукой и поднялся на крыльцо, припадая на хромую ногу. Инструмент он оставил у входа, прошел в свою комнатушку, выпил холодный чай, позабытый с утра на столе у койки, схватил первую попавшуюся газету да прилег отдохнуть. Особенно вчитываться в то, что понаписали журналисты, ему сегодня не хотелось. Так, пробежался глазами, лениво перелистывая страницы, и мельком уловил некоторые заголовки да обрывки фраз: «…напали на трассе…», «Администрация обещала…», «НЕИЗВЕСТНАЯ ЭПИДЕМИЯ», «ИКОНА СПАСЛА ОТ РАКА», «Девушка запомнила рябое лицо одного из нападавших», «…поселок процветает», «…есть жертвы…», «Небывалый интерес к церкви…», «ПРОРОК СВОЕГО ОТЕЧЕСТВА», «…до двух тонн меди…», «Карантин…», «…сама виновата в изнасиловании…», «Общественность разделилась…», «Епархия не спешит…» и прочее, прочее бессвязной чередой. Вся эта мешанина из плохо пропечатанных букв сложилась в голове у старика в слепок какого-то очень странного мира, в котором всюду чудеса и все процветает, а общественность сама в этом виновата.

Незаметно Матвей задремал в газетой в руках. Снилось пшеничное поле, сверху укутанное синим-пресиним небом. Колосья палевого и темно-желтого цвета покачивались на ветру и тихо шелестели. Ветер накатывал на старика приятной волной, освежал, навевал воспоминания о детстве, о юности, о колхозах, в которых довелось ему побывать за свою долгую жизнь. И в каждом встречались хорошие люди, в каждом удавалось увеличить урожай, и прощались всюду по-доброму и вроде как не навсегда. Улыбался и плакал дед Матвей во сне, а газетенка под его щекой сминалась, шуршала, и оттого колосья шелестели пуще прежнего.

Через час его разбудила Ирина, злая и зареванная.

– Ириша, что случилось? – с беспокойством спросил старик, присев на койке и помотав головой, чтобы прогнать сонливость.

– Мать… и сестра… две стервы, – бессвязно отозвалась женщина. Слезы уже не текли, но голос все еще дрожал и прерывался на всхлипывания.

– Так ты к ним, что ли, ходила? Ты не реви. Давай… – Матвей осекся, потому что не особенно понимал, как успокоить гостью, но потом предложил: – Давай чаю попьем, у меня же хороший, с травами.

Он поднялся на ноги, отыскал коробочку со смесью мяты и ежевики и засуетился на кухне. Ира вошла следом и села за стол порывистым да каким-то неживым движением – как кукла на веревочках.

– Сейчас, сейчас, – приговаривал старик, заваривая напиток. В помещении разлился пряно-ягодный аромат.

– Пахнет вкусно, – сказала Ирина и нервно усмехнулась.

– Да чего там пахнет! На вот, попробуй, – и Матвей протянул ей чашку, дышащую сладким паром.

Женщина сделала несколько глотков, поглядела на старика с благодарностью и вытерла лицо. Всхлипывания прекратились.

– Мама меня вообще не пустила, – начала она спокойнее. – Пропащая ты, говорит, как Бориска. Надо же было меня с этим уродом моральным сравнить! Не безгрешная я, конечно. Но столько плохого, как он, никогда никому не делала. А что до моего… – тут Ира выдержала небольшую паузу, подбирая нужное слово, и закончила, почти перейдя на шепот: – …до моего занятий старого, так от этого вреда никому не было. Разве что мне, хотя… нет, и мне не особо, – улыбнулась самодовольно и вместе с тем стыдливо, опустив взгляд.

– Ты зачем вообще к ним пошла-то? Как будто мать свою не знаешь. Она если оттает, то ой как нескоро.

– Не вечно же мне на шее у тебя сидеть, дед Матвей. Мне деньги нужны. Мои деньги, не чужое ведь прошу! Я решила около дома побродить, посмотреть, чего да как. Может, выйдет кто. Машка и вышла минут через сорок, кажется. Я издали гляжу – е-мое, в пальте и кашемировом шарфе мы выпендрились! В нашем поселке – кашемировый шарф! Господи, я чуть со смеху не покатилась. Вот что значит, деньги просто так к ним приплыли, – Ира перевела дух. – Поймала я ее через два дома, говорю – Маш, ты хоть возьми у матери для меня, тысяч десять, мне чтоб уехать. Так она в позу встала – чего это, мол, я для тебя просить буду, мы с мамой не шибко богаты. В шарфе кашемировом она стоит и говорит, не шибко мы, мол, богаты! На мои деньги шмотки себе купила и строит из себя! Вот ей-богу, ни кожи, ни рожи, и уж сорок лет, а туда же, разоделась!

Старик улыбнулся, но не нашел, что ответить, так что Ирина беспрепятственно продолжала:

– Высказала я ей это все, а она, знаешь, как невинная овечка – мол, знать не знаю, никто тебя не обманывал, деньги наши. Ты их, говорит, сама нам отдала, потому что тебя совесть измучила, что ты у Дашки на похоронах не была, а теперь назад просишь. Машка, конечно, у нас никогда умом не блистала, так ей, может, мать наплела, а она и поверила. По-хорошему, в дорогом шарфе по засранной деревне тоже не от большого ума расхаживают.

– Ты больно грубо про нашу деревню-то, – осторожно заметил дед Матвей. – Здесь же раньше хорошо было.

– А я не про деревню. Раньше и правда было неплохо, а как завод поставили… стало жутко. В окошко если глянуть – отвалы стоят, земля в черном песке, вода в озере мутная. Ну что они, спрашивается, сделали, как не засрали кругом все?

– И то верно. От завода горе одно. Да только что ужо поделать, только тут доживать.

– Уехать можно. Дед Матвей, ты ведь сам знаешь, что лучше уже не будет. А хуже – вполне возможно. Неужели тебе самому не страшно?

– Чего мне бояться-то! – старик выдавил из себя хриплый смешок да тут же погрустнел. – Да и ехать некуда. Племянник у меня только из родни. Но к нему я не поеду. Жадный он, от жадности-то заморит меня, ага. Мне в моем возрасте место менять не к лицу.

Ира допила чай, облокотилась на стол и спросила:

– А как же родители племянника? У тебя, получается, брат или сестра есть, разве не примут?

– Брат. Только я не очень хочу, чтоб он меня принимал. Рано мне еще, – Матвей хитро подмигнул женщине и пояснил: – Он вообще-то давно умер. Если посчитать, так лет тридцать вышло с тех пор. Старший брат-то. Умер в шестьдесят один, а мне тогда только пятьдесят три исполнилось. Погоди-ка! Это не тридцать лет получается. Двадцать пять. А все ж таки четверть века, сколько воды утекло. Помню, я тогда здесь ужо был.

– Конечно, был, я-то тебя с детства помню. А мне, увы, несколько больше, чем четверть века, – рот Ирины расползся в смущенной улыбочке. – Слушай, дед Матвей, ты вообще сколько здесь живешь?

– Да, почитай, в сорок годков меня сюда судьба-то забросила.

– Обидно, наверное, было? После управления колхозами в такую дыру ехать.

– Да нет, чего же обидного. Я ведь хорошо справлялся, урожай под моим началом везде увеличивался. Награды даже получал, ага! Меня потому в этот поселок и направили, хотели хозяйство обустроить, чтоб, значит, всю область пшеницей обеспечивать. На бумаге-то красиво выходило – озеро, склоны защищают от плохой погоды, благодать! А на деле почва тут мертвая. Без удобрений сплошная голь. С удобрениями, конечно, и до меня пшеница всходила, да пустоцвета было много. Я ведь даже докладные писал, мол, дурная затея. А мне отвечали – есть план, так что смоги, – старик задумался на мгновение, а глаза у него потухли, словно обратились вовнутрь и пытались там, в памяти, отыскать недостающие детали рассказа. – Нет, мы даже в Город урожай отправляли. Но на всю область – это было невозможно. А потом как-то поломалось все, знаешь… в жизни, то есть, общественной поломалось. Пшеницу тогда оставили скотину кормить, остальное картошкой засеяли – на кой она нам, пшеница, если ее не продавать? И, выходит, примерно после твоего рождения я от дел отошел. Осел да стал жить. Чего ж еще? Привык я здесь, ага.

У Матвея навернулись слезы и, чтобы не показать слабину, он ухватился за первую тему, которая пришла в голову:

– Я тут газету читал, перед сном-то. Одну муру пишут!

– Им же главное, чтоб читателя завлечь. Ну и мнение, что ли, сформировать нужное. Хотя какое уж тут нужное мнение? Про завод пишут, что от него польза одна, да мы-то не слепые, сами все видим! – Ира вдруг оживилась и уточнила: – А не видел, про икону пишут что-нибудь? Слух прошел, в Городе икона кровоточит.

– Тоже, выходит, веришь? Как Петр?

– Не особо. Точнее, не задумывалась даже толком. Есть он, может, Бог, да не про меня. Любопытно просто, как это она плачет.

– Ну с чего бы ей плакать? Чего она, живой человек, что ли? Ходят целую неделю да только и говорят, что про икону да про мор.

– Мор? – переспросила Ирина. – Ты про Мертвое Городище?

– Тьфу ты, прозвище какое! – отозвался Матвей с явным раздражением. – Про него, конечно, только к чему его люди так назвали? Оно ведь мудрость есть – как корабль назовешь, так и… а! – старик махнул рукой. – У нас тоже от гриппа несколько человек умерло.

– Там, я слышала, жертв уже около двадцати. Разве так бывает от гриппа?

– Там и население раз в десять больше, чем у нас. Значит, и больных больше.

Матвей погрузился в мрачную задумчивость, потом заговорил тихим, мечтательным голосом:

– Нет, раньше хорошо жилось. А на месте шахтерского городка поселочек стоял, крохотный совсем. Его вроде какие-то монахи-отшельники основали. Жили они отдаленно, так их никто и не обижал, хотя религия и не в почете была. Поселочек-то Беловешня назывался. Красиво так, ага.

– Чего уж красивого? Что Вешненское, что Беловешня – в честь нашей реки. Ни ума, ни фантазии. Еще бы озеро какой-нибудь вешней обозвали – вообще бы смех вышел. И что это за слово такое дурацкое, чего значит-то?

– Весна, значит. Жизнь, значит. Потому как весной просыпается жизнь, – старик произнес слово «жизнь» с особой теплотой, помолчал немного, собираясь с мыслями, и вернулся к своему рассказу: – А вот как шахты открыли – городишко отстроили. Родное название оставлять не захотели почему-то, выдумали новое. Да только безликое оно у них вышло, невзрачное какое-то, теперь у кого ни спроси – никто и не помнит. Как же его, бишь… нижнее что-то, на реке внизу… не, не помню. Потом производство закрыли, кажись, пять лет назад или шесть – и пошло это «Мертвое Городище». Разве дело? Там ведь люди живут, какие-никакие, а люди… теперь вот умирают. Вроде как прозвище городка оправдывают. А жалко, людей-то жалко.

– Ты, дед Матвей, прямо мистическое что-то в именах мест находишь, – Ира тихонько хохотнула.

– Да не мистическое! Мудрость просто народная, что называть надо по-доброму. И не то что даже по-доброму, а чтоб… ну вот чтоб с плохим чем-то не связывалось, ага. И никакую мистику тут не надобно приплетать.

– Может, и не надобно, только там явно не грипп. Чушь, конечно, но я даже про бесовщину слыхала.

– Нынче много чуши-то развелось, – Матвей вдруг разозлился. – То икона у них рыдает, то мощи нетленные в монастыре. У старообрядцев в деревне, вон, ясновидящего откопали! Того и гляди, мессии по дворам заковыляют, ага! Как с ума все посходили! Мракобесие же! Чистой воды мракобесие и ничего толкового!

Старик резко вскочил из-за стола и, желая чем-то себя занять, бросился разгребать ящики, вытащенные из погреба. Ирина предложила помощь, но дед отказался – уже не со злобы, а просто не хотел ее нагружать работой.

Среди запасов почти все оказалось гнилым, так что ящики пришлось вычищать от черных и зеленых наростов, мыть и просушивать. Ира схватила тряпку и взяла мытье на себя, несмотря на протесты Матвея. Справились они довольно быстро, за время работы старик полностью успокоился и сумел наконец выбросить из головы все новости последних дней.

Потом попили еще чаю, Матвей составил ящики друг на друга, схватил их и понес в погреб. Он решил, что совсем необязательно таскать их по одному, раз уж все продукты выгребли. Однако ноша оказалась тяжела, так что у старика хрустнуло в спине и помутнело перед глазами. У самого выхода из кухни стало совсем невмоготу – хромая нога подкосилась, а внутри головы что-то как будто замерзло. Подступила тошнота.

Матвей бросил ящики и без сил опустился на стул.

– Что? Плохо? Сердце? Что? – сыпала вопросами Ира, кружась вокруг старика и дрожа от волнения.

– Не-не, – слабым голосом отозвался тот и улыбнулся как-то криво, набок. – Так, повело. И руку что-то не чувствую почти.

Матвей рассеянно поглядел на свою правую ладонь, принялся сжимать и разжимать пальцы, медленно, словно движение давалось через силу.

– Давление, кажись, скакнуло, – сказал он через минуту. – Не беда. Полежу, пойду. Авось, отпустит.

Старик доковылял до комнаты, мешком рухнул на койку да тут же заснул. И вновь привиделось пшеничное поле, только какое-то серое да невзрачное. И небо тоже серое. А через поле идет его покойный брат да беспрестанно шепчет: «Пустоцвет, пустоцвет». И налетает ветер, буйный, неистовый, бьет колосья своими руками-плетьми, а колосья-то хлипенькие, тоненькие – ломаются, падают вниз и почему-то тут же уходят куда-то в почву. И вот уж одна голая земля расстилается перед Матвеем. А из земли руки торчат – живые, человеческие. Шевелятся хаотично да все пытаются что-то схватить своими мягкими пальцами. «Мы все поглотим, – звучит голос. – Ничего не останется».

Утром Матвей проснулся и понял, что не может пошевелить ни правой ногой, ни правой рукой. А перед глазами пляшут какие-то красные точечки, вроде мушек.

Старик открыл рот, чтобы позвать на помощь, но язык едва ворочался, так что вместо имени своей постоялицы он глухо и нелепо выдавил:

– И! И! И… а!

Ирина не сразу поняла, что ее зовут, но когда невнятные крики стали громче, прибежала в соседнюю комнату и увидела, как Матвей, прикованный к кровати своим одеревеневшим туловищем, бесцельно шарит левой рукой в воздухе да испуганно вращает глазами. Губы его кривятся, лицо едет на сторону, но голосовые связки не способны родить ни одного понятного слова.

Испугавшись, она со всех ног бросилась к радловскому дому.

2

В больницу поехали втроем: дед Матвей пластом поперек задних сидений; там же, почти вплотную к дверце, Ирина – она придерживала старику голову; и Радлов на водительском месте.

Матвей все время силился что-то сказать, но вместо этого хрипел и плевался. Ира гладила его по седым волосам да вполголоса приговаривала: «Потерпи, потерпи, скоро уже». А Радлов… у него от усталости дорога перед глазами плыла. Руки вросли в ткань рулевого колеса насколько сильно, что вся кровь из них перекочевала в это колесо, и кожа побелела. Машина шла неровно, дергалась и постоянно виляла около рытвин в дороге. Угрозы аварии, конечно, не было, но вот бедного старика мотыляло в разные стороны.

Однако, несмотря на трудности, по трассе добрались быстро.

Здание больницы было разбитое, с отшелушивающейся краской на стенах. Из-под ошметков краски выглядывал старый кирпич – бурый и по краям обглоданный. Во дворе неуклюже топорщились плешивые елочки, под ними расстилался тесный заасфальтированный прямоугольник – стоянка для скорой помощи, примыкающая к приемному отделению. На стоянке были две машины неотложки с распахнутыми настежь дверцами. Одна была пуста, из второй двое санитаров, матерясь во весь голос, выволакивали кого-то на носилках. Вокруг носилок сновала беспокойная толпа родственников пациента, всего человек пять или шесть.

– Может, мы чем-то поможем? – лепетали они вразнобой, так что их многоголосие сливалось в мешанину из одинаковых слов: – Может, чем-то поможем? Поможем? Можем? Можно?

– Очень поможете, если замолчите! – не выдержал один из санитаров.

Толпа подняла крик, полный негодования, и за этим криком никто как-то не додумался подпереть или хотя бы придержать двери, ведущие в отделение, так что те схлопнулись прямо на середине носилок. Больной истошно завопил, санитар выругался, и процессия скрылась внутри здания.

Ирина, наблюдавшая за этой сценой с ужасом, тихонько подала голос с заднего сидения:

– Наверное, в другую больницу надо было…

– Здесь кардиоцентр, в этом же здании, – сухо ответил Радлов.

Затем оторвал от руля свои руки, разрушая образовавшиеся связи между обескровленной кожей и мягкой обивкой, вылез из машины, вытащил неподвижного Матвея и взвалил его на себя – легко, как будто в старике живого веса-то и не осталось.

В приемнике царил хаос: у регистратуры мельтешащей гурьбой толпилась родня пациента, попавшего под удар дверей, всюду сновали хмурые, запыхавшиеся люди в больничных халатах, у стен, хрипя и кашляя, ожидали своей очереди больные – кто за сердце хватался да театрально выл, кто постанывал от боли, а иные вовсе лежали без движения, и непонятно было, то ли живые они, то ли уж нет.

– Помощь нужна! – закричал Радлов, но никто его не услышал.

Тогда он побежал вперед по узенькому коридору и напротив смотрового кабинета увидел пустую медицинскую каталку. Аккуратно, словно спящего ребенка, положил на нее старика – а у того уже глаза закатываются, хрипы захлебываются сами в себе, и лицо как будто набок сползает.

Почти сразу к ним подскочила женщина средних лет и недовольно крикнула:

– Кто разрешил-то?! Для другого человека каталка стояла! Господи, что за люди!

– Он умирает вообще-то, – произнесла Ирина, только-только нагнавшая своих спутников.

– Тут все умирают, – буркнула женщина. Потом внимательно поглядела на Матвея, пообещала позвать врачей и скрылась.

Петр направился к регистратуре. Сообщил имя и фамилию старика, протянул в оконце мятую стопку из необходимых документов и стал ждать оформления, нервно топая ногой.

– Вы родственник? – раздалось по ту сторону мутного стекла.

– С одного поселка мы. У нас там все как родственники.

Из-за стекла послышалось неодобрительное цоканье, затем в щели снизу показалась тоненькая девичья рука с обрывком бумаги.

– Контактные данные свои запишите.

Радлов послушно указал свой адрес и телефон и протянул бумажку обратно в щель.

– Полных лет сколько? – донеслось оттуда.

– Семьдесят восемь.

– Диагноз какой по скорой?

– Мы не по скорой. У нас одна подстанция на несколько поселков. Мы сами привезли. Инсульт, я думаю.

За стеклом тяжело вздохнули и попросили подойти позже, когда предварительный диагноз будет известен.

Когда Радлов вернулся в коридор, Матвей все еще лежал на каталке, а Ира растерянно озиралась, не зная, куда приткнуться.

Чуть дальше поставили еще одну каталку. На ней был полуголый старик – трясся и орал, не переставая: «Помру! Помру! Помру ведь!». Молодой парень в светло-синем халате измерял ему давление.

– Вы чего здесь до сих пор? – обратился Радлов к Ирине. – Врач где?

– А… никто не подошел…

Лицо у Петра задергалось от злости, он побагровел и ринулся в смотровой кабинет. Там за столом друг напротив друга сидели молоденькая медсестра в ворохе бумаг и врач – пожилая женщина с тоненькими, недобро поджатыми губами.

– Вы чего, б вашу мать?! – закричал Петр во все горло. – Мы двадцать минут ждем, дед отходит уже!

– У нас три скорые, – ледяным тоном произнесла женщина. Губы-ниточки на ее лице при этом шевелились, как какое-то красное насекомое – медленно и вязко. – Дверь закройте с той стороны, к вам подойдут.

– У вас эти три скорые орут на всю больницу – живые, значит. Зад-то поднимите свой!

В ответ тот же ледяной тон, с нотками раздражения:

– Я сказала, дверь закройте.

Радлов раскрыл рот, чтобы продолжить ругань, но вдруг резко успокоился, напустил на себя добродушный вид и подошел ко врачу ближе, почти вплотную.

– Вы себе что позволяете? Вас выведут сейчас отсюда!

– Боюсь, вы меня не так поняли, – елейным голосом сказал Петр. Потом расплылся в широкой улыбке и осторожным, плавным движением вложил что-то женщине в боковой карман. – Вы подходите, когда удобно. Я же все понимаю.

Он вышел обратно в коридор, ломящийся от почти осязаемой массы человеческих звуков – стонов, криков, приглушенных бесед на заднем фоне и механических команд из висящего под потолком громкоговорителя.

Молоденькая медсестра выскочила буквально через минуту и, обойдя каталку с орущим дедом, прямиком направилась к Матвею.

– Ой, – воскликнула она, посмотрев в его закатившиеся зрачки. – Так его в реанимацию надо, – и, в сторону кабинета: – Аня! Санитаров вызови мне!

По громкоговорителю с неприятным шумом прозвучал какой-то призыв, и Радлов спросил у медсестры:

– Без санитаров никак, да? Быстрее ведь.

– Третий этаж без лифта, – девушка пожала плечами и робко добавила: – Извините…

Вскоре Матвея увезли, а Петр и Ирина остались ждать напротив регистратуры. Сидели молча. Окружающий хаос проносился мимо них, не затрагивая сознания, а несчастный пациент на каталке до сих пор кричал, срываясь на хрипы: «Помру! Помру!».

Петр закрыл глаза, огнем горящие от перенапряжения, и сквозь шум в голове услышал голос Иры:

– Старику-то как плохо. Вон, на каталке. Позвать бы кого…

У Радлова внутри срабатывает маркер «свой/не свой», и он равнодушно замечает:

– Это чужой старик. О нем пусть его близкие заботятся.

Ирина говорит что-то еще, но ее совсем не слышно. Больничного гула не слышно тоже. А самой больницы уж не существует – вместо нее вокруг простирается красная пелена, из которой повсеместно торчат булыжники цвета сажи. И сажа-то в воздухе кружит, кружит невесомой крошкой, залепляет тяжелые веки, и голова камнем тянется книзу, голова падает, голова катится по земле отдельно от туловища, уставшая, переполненная невнятными размышлениями, а в голове той – две дырки чуть выше переносицы, затянутые лоскутами полопавшихся сосудов…

Радлов открыл глаза. Он провалился в сон на столь малый промежуток времени, что снаружи ничего не успело измениться – никто даже шагу сделать не успел, разве что ногу закинул да замер безвольной картинкой, ожидая его пробуждения.

– Что? – переспросил Петр, повернувшись к Ире.

– Говорю, в другую больницу надо было.

– Нет-нет, нам просто не повезло. В прошлый раз тут хорошая тетка сидела.

– А вы разве были здесь?

– Конечно! Ир, я год не сплю толком. Такая нагрузка на сердце!

– Здоровы хоть? – поинтересовалась женщина.

– Не совсем, – мрачно ответил Радлов, но вдаваться в подробности не стал.

Через час их пригласили на третий этаж. На площадке у закрытых дверей отделения стоял хмурый мужчина лет сорока в старом белом халате – обшлага на его рукавах расходились рваной бахромой.

– У деда вашего ишемический инсульт слева, – сообщил он.

– И чего… дальше будет? – осведомился Петр, борясь с одышкой.

– Дальше стабилизируем, переведем в палату и посмотрим. Очаг не очень большой, но, сами понимаете, в таком преклонном возрасте… хотя, конечно, бывает по-разному.

Обратно ехали в тягостном молчании. Когда вдалеке показалось израненное тело старой горы, Ирина испуганно спросила:

– А что имелось ввиду под преклонным возрастом? Он что, умрет?

– Нет, – ответил Радлов уверенно. – Не тот у него характер, чтоб вот так умирать.

3

Дед Матвей в самом деле не умер – крепкое у него оказалось здоровье, несмотря даже на старость и жизненные тяготы. После суток в реанимации его перевели в обычную палату, на трех человек. Ходить он не мог, правой рукой тоже почти не двигал, только указательный палец сгибал еле-еле; зато говорить начал, хотя и невнятно. К словам его, застревающим в горле, постоянно примешивались булькающие звуки, так что не всегда удавалось разобрать смысл. Но главное, что сам Матвей смысл этот понимал, а значит, не потерял разум.

Медсестры и врачи за спокойный нрав старика полюбили, потому относились с особым вниманием – он, впрочем, во внимании не нуждался и ничего сверх меры не просил. Глядел в потолок, вспоминал свою жизнь, особенно детство, да изнывал от скуки в промежутках между обходами и процедурами.

Через три дня его навестил Радлов. Привез целый пакет яблок, немного творога и шоколад. Шоколад отобрали на входе – нельзя.

– Ну ты как, дед Матвей? – спросил Петр, оказавшись в палате.

Две другие койки стояли пустые – один пациент успел благополучно выписаться, второго увели куда-то на обследование.

Старик пошевелил пальцем правой руки, медленно повернул голову в сторону посетителя и выдавил из себя, едва ворочая занемевшим языком:

– Я хоб…рошо. Неб… не хожу вот.

– Заходишь, какие твои годы, – Радлов усмехнулся, как всегда, радуясь собственной шутке в одиночестве. – Вообще-то ты молодец. Говорить вон начал.

– А…га, – Матвей судорожно задвигал губами, будто следующее слово застряло у него внутри и никак не хотело рождаться, но наконец сумел произнести: – Тоб… только тяжко. Язык не слу… б… слушает…ся.

– Не беда! Восстановишься, еще и бегать будешь.

Старик глухо расхохотался. Он хотел возразить, что бегать не станет даже после полного выздоровления, ведь и раньше сильно хромал, но не придумал, как выстроить предложение покороче, и решил не мучить собеседника. Вместо этого поинтересовался, как дела дома.

– Дома хорошо, Ира к твоему возвращению прибирается. Ты ей так помог с жильем, она теперь очень рада, что ты выкарабкался, – Радлов помолчал немного и смущенно добавил: – Вообще мы все рады. Отдыхай, я позже еще приеду.

Когда Петр ушел, в палату вошла медсестра и предупредила:

– Скоро уколы делать будем. Рука у вас получше?

– Ага. Мне яб… ябб…локи пр… – Матвей вдруг запнулся на звуке «р», поперхнулся им и закашлялся. Поняв, что слово «привезли» ему пока никак не выговорить, он жестом указал на пакет с гостинцами и пояснил: – Угощайся.

Радлов навещал старика еще два раза, вместе с Ириной. В первый приезд Петр отказался ее брать, возможно, вспомнив старые обиды, но потом обиды поблекли, отошли на второй план под гнетом расползающейся по швам действительности, и оказалось, что вдвоем ездить все же не настолько скучно, как одному.

А апрель проплывал мимо всех них, мимо селения и суетливой жизни. Серой природой и вонючим дымом проплывал апрель, уничтожая последние остатки снега, запрятавшиеся в тенечке, и заставляя деревья покрываться бледно-зелеными почками. Но почки, как и прежде, вяли и сохли, и деревья торчали голые, как крючковатые ветвистые пальцы. Этими пальцами земля жадно впивалась в утренний туман, тусклый дневной свет и ночную мглу, отрывала от них мелкие, невидимые глазу клочья и постепенно обрастала слоем вещества цвета угольной крошки и осенней травы. Да и весь апрель походил на какую-то неправильную осень – настолько мало было в нем солнца.

В конце месяца Матвея привезли домой. Говорил он уже хорошо, разве что сильно растягивал первые звуки в каждом слове. Радлов купил ему ходунки, тренажер для восстановления работы пальцев и ножной эспандер. Но ничем из этого старик пока не мог пользоваться, поскольку правую руку ему удавалось только чуть-чуть сгибать в локте, из пальцев по-прежнему шевелился один указательный, а вот нога совсем не двигалась – только дергалась сама собою, как будто мозг постоянно отправлял в нее сигналы и проверял, существует ли она вообще.

Врач при выписке неутешительно покачал головой и предупредил, что ходить старик, скорей всего, так и не начнет, но разработать руку вполне возможно. И Ира, ухаживающая за Матвеем, каждый день напоминала ему про тренажер для пальцев, но тот лишь упрямо отнекивался, смотрел в окошко да просил, чтобы ему почитали газеты.

Ирина послушно садилась перед койкой и вслух читала одну или две заметки – почти все, что было там написано, Матвей к вечеру уже забывал. И когда почта долго не приходила, женщина жульничала и перечитывала старый материал на второй раз. Старик не замечал, а если и замечал – ничего не говорил.

Иногда наведывались Радлов или Инна Колотова. Еще приходил Лука, но из-за своего душевного состояния сидел молча, и Матвею рядом с ним становилось тоскливо.

Многим казалось, что старик так и пролежит остаток своей жизни на кровати, рассматривая мутное оконное стекло да утопая в вязкой путанице из газетных статей. Только на самом деле по ночам он вставал и ползал по комнате, даже без ходунков. Его правая нога безвольно волочилась, а левая и до того хромала, так что старик не хотел показаться смешным и скрывал ото всех свои неловкие упражнения. Ира спала крепко, и он не опасался быть пойманным.

Поначалу приходилось опираться о стену здоровой рукой и осторожно прыгать на одной левой, преодолевая расстояние от угла до угла, но позже стало получаться вставать и на правую ногу и даже переносить на нее вес тела, хотя колено до сих пор не сгибалось.

Недели через две Ирина все-таки проснулась среди ночи от шума, в панике прибежала в комнату Матвея и увидела, как тот ходит – раскачиваясь, как при шторме, вышагивая медленно и неуверенно, держась за стенку, но ходит. От счастья она расплакалась и кинулась обнимать деда, чуть его не уронив.

– Н-ну-ну, – недовольно сказал Матвей. – Ты т-только не говори н-никому.

– Почему? – спросила женщина, улыбаясь и всхлипывая. – Все бы так обрадовались!

– Ага. А к-как они обрад-дуются, к-когда я совсем хорошо п-пойду, – старик хитро подмигнул и улыбнулся в ответ.

На следующий день к ним в гости пришел Петр. Ира долго мялась, но в итоге решила ничего ему не рассказывать. Принесенные с собой фрукты Петр оставил на кухне и прошел в комнату.

– Как ты себя чувствуешь? – спросил он, усаживаясь у изголовья койки.

– Г-гораздо лучше, – ответил Матвей, потом приподнял правую руку и даже сумел пошевелить двумя пальцами. – Видишь?

– Ты молодец, – Радлов похлопал его по плечу. – От скуки хоть не изнываешь тут?

– М-мне Ириша читает. И ты почитай, коли не т-торопишься. А т-то устает она со мной…

Ирина услышала разговор, вошла в комнату, протянула Радлову хлипкую газетенку, раскрыла ее на середине и, ткнув в определенную заметку, вполголоса произнесла:

– Вот это еще не читала.

На тонкой бумаге серенькими, разбегающимися друг от друга буковками было напечатано следующее:

ТАК ЕЙ И НАДО!

Материал подготовлен при поддержке СК в пос. Вешненское

Нешуточные страсти разгорелись вокруг дела Анны Галичевой.

Напомним, 10 апреля двое мужчин напали на женщину на Объездной трассе, обокрали и совершили в отношении нее сексуальные действия насильственного характера.

Однако общественность не спешит вставать на сторону потерпевшей.

Член общественной палаты Петр Худяков убежден: женщина виновата сама.

– Давайте рассуждать здраво, – призывает эксперт. – Вечером на трассе она могла только заниматься древнейшим ремеслом, скажем так. Разве тут может идти речь об изнасиловании? Ей банально не заплатили за услуги! Ведь когда, например, врачу не платят за операцию, заводят дело о мошенничестве, правильно? А есть ли здесь мошенничество?

Худяков считает, что нет, поскольку деятельность по оказанию таких услуг является незаконной.

– Вот когда человеку не платят за паленую водку – дела не заводят, потому что платить никто и не обязан. Нет состава преступления, – пояснил он.

В полиции также неоднократно указывали на невозможность завести дело, поскольку такие приметы, как рябое лицо одного из нападавших, встречаются сплошь и рядом.

Но не все разделяют эту точку зрения.

– Эти аргументы глупы, – утверждает директор центра помощи жертвам насилия. – Прозвучал нелепый пример про врача. Как будто там врача насильно заставили делать операцию. А если бы заставили – имело бы место насилие, будь то побои или угрозы. Мы же насилие осуждаем, а не в виктимологии копаемся. Виктимология – предмет научных поисков, а не повод закрывать дела.

Давайте тогда уж несколько десятков дел о мошенничестве закроем! Ведь жертвы сами доверились преступникам, сами и виноваты. А что касается полиции – не хотят расследовать. Там же куча поселков, на севере колония, лес – где их теперь отыщешь, этих мерзавцев!

Однако, несмотря на мнения отдельных маргиналов, большинство экспертов сходятся во мнении: преступления не было. В наш век возрождения высоких моральных ценностей проституция недопустима. В этой связи насилие – вполне адекватная мера против тех, кому эти ценности чужды.

Всю эту галиматью Радлов прочитал на одном дыхании и сплюнул, будто наглотался чего-то горького.

– Какую н-нынче чушь пишут, – сказал Матвей и пожевал губы, выражая явное неудовольствие. – Хорошо разве, что н-на деваху напали? Нет, от хорошей жизни на трассу не идут, – он помолчал немного, то ли переваривая услышанное, то ли пытаясь забыть, и спросил: – Чего еще пишут?

– Ой, что наш завод выработку увеличил, что на пустыре за горой хотят поселок какой-то строить…

– Поселок? К чему бы это?

– Дед Матвей, об этом можно даже не думать. Они пока от хотелок до дела дойдут – мы с тобой со свету сгинем.

– Ага. А у нас что происходит? А то Лука давеча заходил, т-только он же не рассказывает н-ничего.

– Все по-старому, – Петр отложил газету в сторону и вздохнул. – Пшеницу высеяли.

– Взойдет ли?

– Не знаю. Думаю, что не взойдет. На деревьях вон почки опадают, не успев раскрыться, какой уж тут урожай! Да только не послушал меня никто. Тебя бы послушали. Да, видно, не судьба.

– Н-ничего, – старик заулыбался, а прищуренные глаза его лукаво засияли. – Не вечно мне тут лежать.

Радлов пожелал ему скорейшего выздоровления и ушел, а Матвей продолжил упражняться – благо, от своей постоялицы он мог больше не прятаться.

– Ходунки-то возьми, легче будет, – подсказала Ира.

– Да н-ну их, ходунки ваши. Сам я должен. Сам.

Перечить женщина не стала и спряталась у себя, стараясь не смущать старика – она вполне догадывалась, насколько неприятны ему соглядатаи.

4

Двенадцатого мая был холодный день. Солнце пробивалось сквозь дымовую завесу, даже слепило своей яркостью, но не грело, а ледяной ветер, продувающий старую гору насквозь, делал погоду невыносимой. В воздухе танцевали пыль и пепел, голые ветви трепыхались и трещали по швам. Кое-где на них все же распустилась листва – крохотными листиками салатового цвета, совсем немного. Но даже им не суждено было дотянуть до лета – ветер рвал их в клочья, отдирал от основы и запускал к небу хлипким, мимолетным фейерверком зелени.

К полудню стало поспокойней, и дед Матвей впервые после больницы вышел на улицу. Левая нога у него подвертывалась, как и прежде, а правая так и не начала гнуться в коленном суставе. Из-за этого походка старика сделалась очень шаткой и дерганой. На правую ногу он опирался, как на ходулю, при этом разворачивая стопу вовнутрь, потом подавался всем телом вперед и старался выбросить другую ногу прежде, чем опрокинется. А эта другая, хромая, конечность тут же начинала подгибаться, и старику приходилось делать очередной рывок и вдалбливать свою ходулю в землю для равновесия. На ней можно было немного постоять неподвижно да отдышаться, а затем начинать круг заново. Так что Матвей все время косолапил, при каждом правом шаге чуть разворачивался вбок и страшно горбился, опасаясь падения.

Лицо его кривилось на сторону и темнело от напряжения – старый он был, так что пегая кожа, на которой землистый оттенок перемешивался с печеночными пятнами, давно уже не краснела, а именно что темнела при приливах крови. А глаза светились задорно и радостно. В глазах плясала жизнь.

Местные глядели на этот победоносный поход с восхищением, соседи выбегали из дому, чтоб поздороваться. Кто-то бросался помогать, но Матвей всех отгонял и шел сам.

Поприветствовала его и Инна, возвращавшаяся из общего амбара, но заговорила каким-то своим, так ей свойственным, тоном, в котором причудливо смешивались язвительность, недовольство и одновременно веселость:

– И куда ж тебя черти несут? Идешь вон враскоряку, а коли рухнешь?

– Не боись, – хрипло отозвался старик. – Не упаду.

– Да хоть бы трость взял аль палочку какую!

– Не надо мне, – он сделал очередной шаг, встал на негнущейся ноге и отдышался. По лицу его стекал пот.

Матвей вытерся здоровой рукой, набрал воздуху в грудь и продолжил:

– У меня юбилей в этом году, ага. И чего я, буду на празднике с тросточкой бегать? Не дело это, я, знаешь, красиво хотел… с размахом, что ли, отметить, все-таки событие!

– Во дурак старый, – сказала Инна по-доброму. – Негоже так себя изводить, еще, чего доброго, удар опять хватит.

– Не хватит, – возразил старик и начал потихоньку заваливаться вперед для очередного шага. – Один же был, куда еще-то!

Инна покачала головой и направилась к своему жилищу, а Матвей продолжил свое шествие. Всякому встречному он говорил о предстоящем юбилее, как бы заранее приглашая, а в ответ ему улыбались, подбадривали, обещали долгих лет жизни.

Впрочем, не все разделяли эту общую благожелательность. Шалый, издали приметив старика, подбежал и попытался его уронить ради смеха. Однако местные мужички быстро это увидели, успели подхватить Матвея, а Бориску прогнали прочь. Тот был сильно пьян и поплелся обратно к своей покосившейся избе, на ходу ругаясь матом, но в драку стараясь не влезать.

У себя он выпил еще и рассказал о происшествии рябому.

– И че ты этих упырей не раскидал? – спросил рябой с недоумением.

– Много их там. Накинулись, суки, чуть ли не вдесятером. За гипертоника своего любому пасть порвут. Но ты бы видел, как этот старый хер теперь ходит!

Шалый принялся подскакивать на одной ноге и подгибать вторую, нелепо пародируя походку Матвея. Рябой громко загоготал, разбрызгивая слюну, и выдавил из себя:

– Дед-то в клоуны записался, – после чего от натуженного веселья ударил кулаком по столу и сложился пополам.

Хохотал и Шалый, и пьяное лицо его складывалось в омерзительные гримасы. Потом он вдруг сделался серьезным, залил в себя еще рюмку и сел на замызганную кушетку у стены.

– Я че думаю… ты про тот случай помнишь? – спросил он, намекая на что-то, известное лишь ему да собутыльнику.

– Помню, как такое забудешь! – рябой осклабился, а в глазах его появился похотливый блеск.

– Так вот, может, мы тут ржем, а нас сейчас ищут?

– На хату, что ль, опять загреметь боишься? Никто нас не ищет, никому мы на х… не нужны! Повеселились и только, – рябой противно захихикал.

Шалый медленно переполз к столу, налил себе водки, но пить не стал. Взгляд его огнем пробивался сквозь засаленные волосы, упавшие на лоб, и в огне том сияла беспричинная, ненасытная ненависть. Рябой вздрогнул от страха и рванулся в сторону, но, рассудив, что ненависть эта живет сама по себе и не ищет предмета, остался на месте.

Дед Матвей тем временем доковылял до озера, оглядел его мутную, запорошенную черной пылью поверхность, а затем окинул взором противоположный берег, рукой защищая глаза от солнца.

Там из пепельной земли произрастал завод. Завод окружил свое туловище бетонным забором, боясь непрошеных гостей, пустил побеги в виде рыжих строений, покрытых гофрированной кожей, и уставился на селение узкими, недобрыми глазами, которые вентиляционными окошками располагались под самой крышей.

Матвей смотрел долго, но в конечном счете проиграл эту игру в гляделки и отвернулся. «Ну что, идти еще столько же, – подумал он и спросил сам у себя: – Сможешь?». Улыбнулся с прежним задором и зашагал назад.

Обратный путь оказался труднее, поскольку одна нога налилась усталостью и страшно ныла, а вторая сильно онемела.

Старик справился, хотя под конец уже чуть не падал. По крыльцу он поднялся с помощью Ирины, до своей комнаты добрался уже без помощи (хотя женщина все время была рядом – мало ли что) и без сил рухнул на кровать.

– Ох, как тяжко, – застонал он.

– Ты молодец, дед Матвей, правда, – подбодрила его Ира. – Ведь первый раз шел по улице-то.

– Дай бог, чтоб не последний, – отшутился старик. – А то праздник у меня скоро. Я к августу скакать должен, ага!

– Будешь и скакать, коли надо. Характер-то у тебя стальной, оказывается!

– Жизнь закалила, – Матвей улыбнулся так, словно захотел вдруг эту жизнь повторить с самого начала да наделать тех же ошибок, только уже без отчаяния, а с любовью и трепетом, понимая их ценность. Взгляд его стал грустным и мечтательным, и он с теплотой в голосе произнес: – В детстве-то голодно было. Помню, мы с братом воровали на соседних участках… а родители даже и не били нас. Так, осудят словами и все. Рука не поднималась бить, мы ж недоедали. Бабушка только все время конфеты где-то находила и мне давала тайком. Я их любил! И бабушку любил. И даже когда она разум потеряла и не узнавала никого – любил. У нее кожа на лице такая пятнистая-пятнистая была, знаешь, как веснушки… но это от старости было, ага. Как у меня сейчас.

Ирина, стараясь не шуметь, придвинула к койке стул – старик явно хотел поговорить, а она была не прочь послушать.

– Я вот случай такой вспомнил недавно, из детства, – рассказывал Матвей. – Где я родился – там тоже река была, шире здешней, иногда разливалась даже. А на другом берегу посреди леса здание стояло разгромленное – какая-то база техническая. Под бомбежку, кажется, попала, а снести не успели ее. И вот мы, значит, туда с местной шпаной поплыли на лодке, человек пять, всем лет по десять-двенадцать. Возраст такой, на попе ровно не сидится, ага, – старик усмехнулся. – В здание влезть можно было только со стороны реки, через подвесной мостик сразу на второй этаж, главный-то вход завалило напрочь. А мостик этот по швам расходился и в середине проваливался.

Там мы чего придумали, чтоб не упасть: все, значит, стоят на одном краю, для веса, и пока кто-то до противоположного края не доберется – никто не двигался. В нас весу-то ни черта не было, времена голодные, мы бегали все один худее другого. Но испугались, что из-за нас конструкция развалится. Самое-то обидное, внутри оказалось очень скучно – перекрытия все рухнули, так что там гольные стены стояли да груда обломков внизу, а до обломков никак не добраться. Парень у нас был, отчаянный такой, Васька, так даже он не полез – ноги, говорит, переломаю, мне дома попадет, – Матвей зашелся хриплым смехом и добавил: – Представляешь, причина у него какая! Ноги, мол, ерунда, как будто они каждый год новые отрастают! А вот если родители накричат – это страшно, ага.

– Дети же, у детей все наоборот, – заметила Ирина.

– Да, у нас было такое, что хоть земля огнем гори, лишь бы дома не попало. В общем, поплыли мы обратно, и вдруг такой ливень пошел! Еще и с грозой! Молнии били чуть ли не каждые пять минут, и понятно, что где-то вдалеке, а чувство такое, будто прямо под ухом бьют. И холодно так, мы продрогли до костей! Я смотрю – берег-то далеко, а в лодке ужо воды до середины, она проседает вглубь реки, вот еще малеха, и за борта литься начнет. Я гребу, гребу, гребу, пальцы в кровь стер! Ребята тоже не отстают, а движемся все равно медленно, тонем. Кто-то воду начал вычерпывать, дрожим все, кричим чего-то! Ну, доплыли, как иначе. Еще так этим гордились! Считай, из передряги целехонькие выбрались! Но отец тогда меня сильно выпорол, конечно.

Старик перевел дыхание, безучастно поглядел в потолок, потом улыбнулся с какой-то особенной тоской и сказал:

– А в семнадцать лет влюбился же я! Ага! Ой, красивая была деваха! – Матвей здоровой рукой изобразил в воздухе очертания женского тела, взглянул на Ирину и вдруг смутился. – Да, почитай, как ты. И глазища пронзительные такие! Синие, а если под другим углом глянуть, то вроде как серые. Нина. Нина ее звали.

– Чего ж не женился, дед Матвей? – поинтересовалась Ира и подмигнула.

– Да не судьба была, видно. Не судьба. Вышло там… – он осекся и не пояснил, что же там такое вышло. Проглотил комок, вставший поперек горла, поджал губы и некоторое время лежал молча. Дыхание у него стало тяжелое, в уголках глаз скопилась влага, но слезы не полились. Успокоившись, старик продолжил: – Да не беда, что не женился. Потом умерла бабушка, я и уехал в соседнюю деревню, побольше. Вроде как жизнь новую начинать, вон как Андрей наш. А в деревне той пшеница сгорела, буквально дня через три. У всех паника такая, ага! Жрать-то что? Что-то можно и по округе насобирать, а все равно не прожить.

И тут я, знаешь, смекнул, что зерно-то под оболочкой, так оно, может, и не все порченое. Ну и говорю тогдашнему председателю – надо, мол, перебрать горелый урожай, авось, что полезное осталось. Он меня на смех, да я с несколькими мужиками договорился, засели мы в амбаре и давай в золе копаться. Какие зерна не совсем уголь – откладывали, чтоб в производство пустить. Хлеб-то у нас вышел с привкусом сажи, серенький, хоть и из пшеницы. Зато зиму пережили.

А по весне наверху кто-то прознал про нашу историю, и председателя выгнали в шею, а меня, получается, на его место. А мне ж девятнадцать лет всего! Почитай, самый молодой председатель в области. Ответственность какая! И приказ дали – для нужд страны урожай повышать. Но мы с этим быстро справились! Люди потому что были сильные, отзывчивые. Хорошие, одним словом, люди. Ну и меня стали ужо в разные места направлять на три, на четыре года, показатели увеличивать. Однажды под моим началом даже от потопа посевы спасли! Мне тогда награду и дали.

– У вас, оказывается, такая счастливая жизнь была! – воодушевленно воскликнула Ирина. – Я ведь и не знала даже…

Старик неуверенно пожал плечами и ответил:

– Да нет, не помню, чтобы в жизни особо счастье было. Разве что когда бабушка конфетами угощала. Или когда родители не били – тогда ведь жестко воспитывали, не то, что нынче. В юности, помню, было счастье, когда влюбился, но так недолго. Потом как-то завертелось, но ужо без счастья. Работали мы много, не до него было, ага. А последние десять лет, знаешь, покой пришел. Вот когда живой – и хорошо, – Матвей выдержал небольшую паузу. – А теперь что-то беспокоиться начал. Гляжу вот – ничего не успел! Жены нет, детей нет. Судьба моя такая, наверно. Думаю, дерево посажу.

– Зачем? – Ира рассмеялась. – По старой поговорке, что ли? Про сына, дом и дерево?

– Не, – глухо сказал Матвей. – Просто дерево – оно, понимаешь, живет долго. Я умру, а оно жить будет.

– Ты не хорони себя раньше срока. Ты после инсульта на ноги встал! Еще и рука правая нормально двигаться будет!

– Я и не хороню, – отозвался старик и добавил с какой-то детской интонацией: – У меня юбилей скоро, мне нельзя помирать.

Он попросил чаю, но, пока Ирина копошилась на кухне, уснул крепким, глубоким сном. Женщина заботливо накрыла его одеялом и заперлась в своей комнате.

 

Глава тридцать вторая. Беседа со священником

В последних числах мая Радлов привез наконец отца Павла.

К тому времени уже разыгралось лето, и селение окутало удушливым теплом. Жители спасались от жары в домах, открывая настежь окна и двери. Сквозняк нагонял в комнаты черную пыль, и со временем к рамам начали крепить куски марли, но это не очень помогало. У берегов озера и по краям ставков пробилась трава, хилая и желтая от ядов, пропитавших почву. Взошла и пшеница – белесая, но, кажется, вполне жизнеспособная. По-прежнему гудел завод, по-прежнему рабочие вгрызались в разрушенный склон на окраине, выворачивали грунт наизнанку и добывали руду. Листвы больше так и не появилось, и вместо деревьев над болотами произрастали скелеты.

Павел, впрочем, на гнетущую обстановку деревни внимания не обратил. Вообще он очень торопился и предложил сразу приступить к делу. Радлова смутила такая спешка, но перечить он не стал и, преодолев западную расщелину, развернул машину к дому Луки. До самого дома доехать не удалось – после заболоченного участка начинались сплошные рытвины, и пришлось остановиться метрах в ста от цели. Павел выбрался наружу, брезгливо посмотрел себе под ноги и сказал:

– Землица у вас тут… все равно, что уголь.

– От завода, – кратко пояснил Радлов, махнув рукой в сторону противоположного берега, потом добавил: – Вы, отче, не переживайте, сапоги отмоются.

Священник вытащил с заднего сиденья трость, которой пользовался на улице, но опираться на нее не стал – так и нес в руках всю дорогу.

А Лука, как назло, не открывал очень долго – Петр стучал пять или шесть раз, все громче и громче. На последнем ударе дверь заскрипела, подалась вперед – совсем немного, так что в проходе образовалась лишь узенькая щель. Затем показалось перекошенное улыбкой, изможденное лицо Луки. Лука несколько минут оглядывал посетителей, остановил немигающий, испуганный взгляд на священнике и спросил, выдавливая слова с хрипом:

– Петр, ты чего здесь?

– Ты прости, я с батюшкой приехал. Может быть, вы поговорите и… – Радлов осекся. Он вообще-то и не знал толком, что за этим «и» должно последовать, да и смысл своего поступка понимал довольно смутно – нет, раньше какой-то смысл был, большой и важный, но за прошедшее время бессонница развеяла его, как утреннюю морось, и Петр уже не знал, зачем притащился сюда со священником. Потому он пожал плечами и умолк.

– С батюшкой? – подозрительно переспросил Лука, по-прежнему глядя только на отца Павла. – А я думал, ты один. А может, ты и действительно один? Вот уж не знаю…

Он отворил дверь настежь и скрылся во тьме, расползающейся вдоль стен. Тьма съежилась от проникающих внутрь дома лучей солнца, но Луку не выдала, будто успела с ним сродниться.

Первым в прихожую протиснулся Радлов, как всегда, чуть не выломав косяки своей размякшей, но до сих пор огромной тушей. Следом вошел священник.

Из мглы, плотно скопившейся в углу за дверцей, появилась ссохшаяся, дрожащая рука и указала в сторону мастерской. Отец Павел послушно завернул в тесное помещение да тут же, на входе, запнулся о собственную трость и чуть не упал – благо, Радлов подоспел вовремя и удержал его за плечи.

– Простите, отче, – пролепетал он. – Иначе вы бы упали.

Лука вдруг громко и неприятно расхохотался, выкарабкался из тьмы. Руку он все время держал вытянутой, как бы забыв ее опустить, так что создавалось впечатление, будто рука жила отдельно от хозяина и будто бы именно она его и вытащила, ухватившись за полоску света.

– Вы бы упали? – весело поинтересовался обувщик, подавил смех и повторил с какой-то победоносной интонацией: – Вы бы упали! Как это замечательно!

– Чего уж замечательного? – возмутился Радлов. – Отец Павел пришел, чтобы помочь. А ты так радуешься! Я готов принять твое неверие, но злорадство…

– Нет-нет, – горячо перебил Лука, подошел ближе и перешел на шепот: – Ты не понимаешь. Они обычно плывут. Вроде как ходят, а только любая преграда для них – ничто. А на ноги если взглянешь – не идут, плывут.

– Кто они? – осторожно уточнил Петр.

– Да многие, – Лука обернулся назад, пристально посмотрел куда-то за дверь и договорил: – Илюша. Лизавета. А некоторые-то вовсе утонули! Или другая какая беда случилась. И всё это сплошь маски! И ни Илюши, ни Лизаветы! А этот… – показал на священника, – …живой. Запнулся – значит, живой.

Обувщик расплылся в широкой улыбке – шире, чем обычная его гримаса.

Отец Павел, внимательно слушавший разговор, ничуть не смутился и сказал:

– Плывут, значит. Вы уверены?

– Да, – подтвердил Лука.

– Что ж, довольно интересно, – Павел выдержал небольшую паузу. – И давно вы видите бесов?

– Нет. Не бывает никаких бесов.

Повисло неловкое молчание, и все наконец вошли в тесную мастерскую. Священник занял свободный стул, не дожидаясь приглашения, обвел взглядом закупоренную занавесками комнату, приметил разбросанную обувь в пыли и спросил:

– Обувь чините?

– Чинил. Раньше, – Лука сел прямо на пол и забился в угол слева от окна. – Но ваши не взял бы. Кожа дорогая, не для здешних мест. Союзка вон и не помята нисколько. И мягкий кант по всему голенищу. У нас не такие сапоги, – тут он вздохнул с неизбывной печалью, уставился собеседнику прямо в глаза и произнес: – Нет, даже до болезни не взял бы.

Павел чуть привстал, натянул рясу, чтобы скрыть свою обувь.

– А вы больны? – уточнил он, вновь опустившись на сидушку.

– Видимо, болен. Работать не могу. Руки не слушаются.

– Господь помогает пережить болезни. И если вы найдете в себе силы обратиться…

– Не верю я, – резко перебил Лука. – Не хочу.

– Послушайте, я знаком со многими людьми, которым вера помогла пережить потерю близких. Знаете, как говорят: сотрет Бог всякую слезу с очей, ибо ни смерти, ни болезни не будет уже.

Радлов, стоявший поодаль, едва заметно кивнул, а Павел продолжил уверенным, но в то же время мягким голосом:

– Вы злитесь на Всевышнего из-за смерти сына? Злость – обычная эмоция в таких обстоятельствах. Злость и непонимание. Но так уж сложилось, что потомству мы передаем только грех и смерть. Одному лишь Богу под силу изменить этот порядок!

– Чего ж… не меняет? – отозвался Лука с явным безразличием и принялся рыться в черной пыли, забившейся в стык между стеной и половицами.

– Не пришло время. Как только наступит Царство Христово, наши близкие воскреснут в своих телах и будут вечно пребывать с нами, живые и невредимые. И ничто уже не сможет опечалить их и не сможет навредить им. Разве вы не желаете этого?

Лука рассеянно огляделся, словно никого и ничего не узнавал, остановил взгляд на грузной тени Радлова и жалобно произнес:

– Петь, Петя! С кем ты пришел?

– Ну как же, вот, отец Павел. Он спрашивает, не хочешь ли ты…

– Нет, – перебил обувщик, скрипуче растянув звук «е» в середине. – Ты пришел один, Петя. Ты все-таки пришел один.

Затем Лука набрал две горсти сажи, расставил руки в стороны, ладонями кверху, и принялся нашептывать с ласковой интонацией:

– Давайте, мои хорошие, кушайте, растите. Большие вы у меня вырастите, да всю гниль уничтожите, и вредителей уничтожите, и смерть тоже… ох, какие времена наступят, когда вы вырастите! Какие прекрасные времена.

Павел кашлянул, не понимая, что следует предпринять, а Радлов склонился над ним и проговорил извиняющимся тоном:

– Не видит он вас больше. Скоро и меня не увидит. У нас год назад грачи передохли, да больно много бед после этого приключилось. Вот Лука теперь птиц и кормит, вроде как чтобы всех спасти. Он сейчас как в тумане. Пойдемте, это бесполезно.

На улице священник рассказывал Петру, какие следует заказывать молитвы, чтобы помочь другу, сколько и когда жертвовать, какие места из Писания перечитывать, потом долго мялся, но все же сказал:

– И врача бы. Бог от беды убережет. Но и психиатр не помешает.

Эти слова возымели действие, ибо Радлов и вообще старался прислушиваться к служителям церкви. А потому, доставив священника до храма на окраине, он поехал в Город и довольно скоро отыскал там подходящую клинику.

На следующий день он отвез Луку ко врачу. Тот после краткого обследования сообщил, что у больного, по всей видимости, всегда была слабая форма эпилепсии, без припадков, которая из-за смерти сына развилась в сумеречное помрачнение сознания. Определившись с диагнозом, врач выписал таблетки и пояснил, что госпитализация не обязательна.

Луке через пару дней после приема лекарств стало лучше. Иногда на него накатывало что-то, речь делалась рваной, взгляд плыл, а руки дрожали, но ни птицы, ни мертвецы больше не давали о себе знать.

Впрочем, без своих птиц он тут же начал хиреть от тоски, так что Радлов уж и не знал, правильно ли поступил.

А тем временем дождями и духотой проносилось по селению лето. Пшеница вроде и взошла, но оказалось – сплошной пустоцвет. Однако лесные грибы и ягоды спасали от голода, да и в речке, если выйти за границы поселка, с избытком водилась рыба, так что местные на жизнь особо не жаловались. Завод только чернил небо кляксами дыма, все более зловонного с каждым днем. Но завод – не беда. Привыкли все.

 

Глава тридцать третья. За здоровье юбиляра

Пятого августа дед Матвей отмечал свой день рождения. Ходить он к тому времени стал гораздо лучше, потому за неделю до праздника обошел всех соседей и пригласил их еще раз. А дня за четыре посетил Вешненское, затарился мясом, овощами, сладостями. Не забыл и про водку и приобрел двадцать бутылок. Впрочем, ведь и прийти собирались человек двадцать, да почти все пожилые. Пожилые пьют мало, так что по бутылке на каждого едва ли осилят. То ли ослабший разум подвел старика, то ли проснулась в нем какая-то излишняя запасливость. Оно бы и не страшно – разойдется рано или поздно, – да только деньги Матвей копил с последних трех пенсий, откладывая по половине, а тут спустил разом, причем по большей части на алкоголь. Лодочник, сопровождавший его до Вешненского, такому раскладу удивился до крайности, но ничего не сказал – в конце концов, и ему бутылка перепала вместо оплаты, так чего возмущаться.

Все приготовления взяла на себя Ирина. Третьего числа отдраила все комнаты, даже клочья паутины из стыков бревен вымыла, хотя пальцы пролазили с трудом, а четвертого до глубокой ночи провозилась на кухне – крошила салаты, делала жаркое в нескольких кастрюлях, чтобы хватило всем гостям.

Жители тоже готовились загодя – искали подарки, так, чтобы и угодить, и себя не обидеть, с деньгами-то почти у всякого беда была.

Радлов, например, купил в Городе сапоги – не самые дорогие, не самые красивые (да и куда в красивых грязь месить), зато прочные, из толстой бычины. Про такие говорят – сносу нет.

Вообще за лето Радлов осунулся сильнее прежнего и даже начал худеть. Он все еще оставался огромным, но раздутый живот его уменьшился и опал, на лице выступили мощные, квадратные скулы, а щеки ввалились. Правда, пустотелая кожа никуда не уходила, и по обе стороны от подбородка у него висела теперь гармошка из бульдожьих складок. Пытаясь их спрятать, Петр отпустил бороду и сразу приобрел ужасающий вид – борода пегими, неровными клочьями ползла во все стороны, как мох, добираясь до самых кругов под глазами, а в глазах от бессонницы не проходили полопавшиеся сосуды и не угасал лихорадочный блеск, так что казалось, будто у него по лицу расплылись две красные лужицы, окруженные пепельным, сожженным кустарником. Тома над ним подшучивала, но бриться не заставляла – если так хочется, то пускай. Гораздо больше она переживала за самочувствие мужа – уж больно часто Петр стал за сердце хвататься. Вот так схватится, сожмет грудину, подышит часто-часто, проглотит валидол и дальше живет, как ни в чем не бывало. А Тома боялась очень, гнала его ко врачу, но все увещевания он пропускал мимо ушей и отмалчивался.

Пятого числа Радлов всю ночь просидел на кухне, не замечая ни хода времени, ни того, как рассвет влезает в низенькое оконце и розовой простыней ползет по полу. Ему хотелось подумать о своих делах, выстроить планы на ближайшее будущее, но в голове стоял сонный туман и чадил заводской дым, проникший сквозь кожу и кости внутрь мозга, и подумать не удалось. Сны наяву приходили, да все какие-то неразборчивые. Так он в ступоре и просидел, пока не проснулась Тамара.

Женщина вошла в тесное помещение, с беспокойством осмотрела сутулую статую мужа, набралась храбрости и спросила:

– Ты чего такой смурной со вчера?

– Бригадир сбежал. На месторождении он распоряжался, а теперь, выходит, некому.

– Почему сбежал?

– А кто ж его знает. Кажись, испугался чего-то. Вчера весь день проходил с дикими шарами. Все причитал, я, мол, в этом участвовать не буду. Рабочие говорят, к ночи он собрал манатки и галопом помчался к станции, на поезд.

– Как же семья? У него вроде дочка…

– И дочка, и жена. Только они в Городе давно живут. Бригадир был мужик проницательный, как почуял, что тут все медным тазом накрывается в плане житья-бытья, так сразу их и перевез. Отгулы брал специально.

Тамара навела две чашки чая, поставила их на стол и села напротив.

– Так, может, к семье и поехал? – уточнила она, наблюдая за плавным ходом редких чаинок, которые пробились сквозь сито и теперь кружили у самого дна кружки.

– Не знаю. Не было поезда в ту сторону. На север только, – тут Петр вспомнил, как сбегала Лизавета, тоже сев на северный поезд, поскольку обратного в тот злополучный день не было. Он почувствовал давящую боль в сердце, но виду не подал и, опасаясь, как бы и Тома не вспомнила о побеге и смерти дочери, резко сменил тему: – К Матвею со мной точно не пойдешь?

– Нет. Много там будет людей, которые мне неприятны. Ирка та же. Поздравления передай от меня, пожелай чего-нибудь хорошего.

– Чего именно? Иначе так и скажу: дед Матвей, жена желает тебе чего-нибудь хорошего, – Радлов блекло улыбнулся. В нем скопилось столько усталости, что смеяться над собственными шутками он больше не мог.

– Здоровья, конечно. И, видимо, возраст свой больше не путать, – Тома издала короткий смешок. – Ему, кстати, так никто и не сказал?

– Решили не говорить. Причем не договаривались, а просто расстраивать деда никто не хочет. Оно, хоть ему и семьдесят девять исполняется, а отметить есть что – считай, после инсульта восстановился.

– Так ведь пенсию угрохает на ненастоящий юбилей, а через год как?

– Значит, два отметим. Или уж так и станет считать, на год вперед. Он настолько воодушевился с этим юбилеем, ради него ведь на ноги встал. А узнает, что ошибся – так, чего доброго, сляжет опять. Лучше уж с ненастоящим восьмидесятилетием поздравить, я считаю.

– Так и с днем рождения можно было поздравить, никак я разницы-то не пойму.

– День рождения каждый год, многие вовсе не празднуют. Взять хоть нас с тобой. А юбилей – он раз в десять лет, своего рода веха истории.

– Ну так сходи сбрей это позорище, раз веха истории! – Тома захохотала и ткнула мужа в плечо. Плечо это тут же затряслось, как студень, а сам Радлов как-то странно скривил лицо, так что женщина смутилась и тихим голосом добавила – Болит что-то? Почему не сказал опять?

– Я очень давно не сплю, Том. Ну… почти не сплю. У меня все время что-то болит, это дело привычное.

Он залпом опрокинул в себя чай и засобирался уходить.

– Ты не рано ли? – поинтересовалась Тамара, глянув на часы.

– За Лукой зайду. Он с таблетками-то нормально себя ведет, и говорит совсем складно, но не помнит ни хрена, честное слово. Видать, лекарство так по памяти бьет. Мог и про сегодня забыть, хотя его приглашали.

– Ты смотри, на таблетках ему пить нельзя. И вот это «капельку можно» не работает. Совсем нельзя, ни грамма.

Петр кивнул. Потом умыл лицо, переоделся в чистое и расползающейся по швам глыбой выкатился на улицу.

* * *

Дед Матвей в тот день встал пораньше. Размял ноги и правую руку, которая все еще двигалась не очень хорошо. Тщательно помылся, расчесался. Затем вытащил из глубины шкафа махровую рубашку в красную и бордовую клетку и темно-серые брюки с плохо проглаженными стрелками – этот наряд старику казался праздничным. Одевшись, он посмотрел в зеркало, сам себе улыбнулся, вроде как говоря: «а я еще ничего для своих-то лет», – и пошел собирать столы.

Стол из кухни волоком перетащил в комнату, вплотную к нему приставил другой, чуть поменьше – его накануне Ирина выкатила из своей комнаты. Получившуюся конструкцию старик накрыл широкой скатертью, чтобы не было видно стыка.

Первой поздравила Ира, на словах – денег на подарок у нее не имелось, поскольку скудные накопления разошлись месяца полтора назад, а с матерью или хотя бы сестрой договориться так и не получилось. Матвей, впрочем, нисколько не обиделся и сказал, что лучший подарок – это вчерашние приготовления.

Вдвоем они расставили тарелки и большие салатницы, посередине стола водрузили три бутылки водки, еще семь спрятали внизу, чтобы не нагромождать. Около бутылок соорудили круг из стопочек и разложили салфетки.

Через час стали собираться гости. Сначала пришли ближайшие соседи, потом Инна Колотова, еще позже – Радлов с Лукой. Лука сразу выбрал место в самом дальнем углу, дабы никого не смущать своим трезвым видом.

Последней появилась Маша – поздравила впопыхах, всучила коробочку с презентом да тут же сбежала, стараясь не нарваться на неприятный разговор с сестрой.

Матвей открыл коробку, вытащил из нее небольшую настенную картину с мутным лесным пейзажем в темно-зеленых тонах, разбавленных синевой ручейка, подмигнул Ире и весело сказал:

– Гляди, чего мне от тебя подарили!

– Ну уж, от меня! – Ира разозлилась, но ради именинника не стала вслух проклинать семью.

– От тебя, конечно! На твои деньги куплено – выходит, от тебя, – старик внимательно рассмотрел изображение и добавил: – Вон, деревья растут, речушка какая-то – красиво, ага.

К двум часам дня все наконец расселись. Матвей занял место во главе стола да периодически порывался встать и подать что-нибудь гостям, однако с этим вполне справлялась Ирина. На нее слегка косились, но разговаривали приветливо. Да и коситься вскоре перестали – мало ли, что на человека наговаривают, пусть даже и родная мать, девка-то хорошая; и Матвей ее принял, значит, и остальным принять не зазорно.

Ели и пили в меру, как бы растягивая на подольше, сыпали тостами – по большей части простенькими, в красноречии никто из деревенских не упражнялся. Так, привычное «долголетия и здоровья», ибо что еще надо.

– Чего, поздравить тебя, что ли, – сказала Инна Колотова, ради шутки изображая недовольство. Поднялась из-за стола с рюмкой в руке, пошевелила нижней челюстью, вправляя ее для хорошей дикции, и договорила: – С юбилеем тебя, Матвей. Счастья-то не буду желать, нам с тобой не по возрасту оно…

– Отчего не по возрасту? – весело перебил матвеевский сосед, сидевший рядом со старухой, крепкий мужчина лет шестидесяти. – Само то, как по мне! Терять неча, остается за счастьем гоняться!

– Двадцать годков проживи еще, да я погляжу, как ты гоняться сможешь, – парировала Инна под всеобщий смех. – Аль по молодости не нагулял счастья-то?

– И по молодости нагулял, и таперича буду, – сосед издал самодовольный смешок и выпил, не дожидаясь окончания тоста.

– В общем, – продолжала Инна, – у нас-то жизнь сложилась уже. Остается только за молодыми приглядывать. Так что… долгих лет жизни тебе, Матвей. Наказ даю: чтоб меня пережил! – тут она лукаво подмигнула, как бы намекая, что задача это нелегкая.

– Тебя переживешь, как же, – пошутил Радлов.

Гости захихикали, но старались не особо громко – характер старухи всем был известен, обидится еще или скандал закатит. Колотова прошипела свое обычное «боров треклятый», погрозила зятю кулаком и села на место. Потом всполошилась, стукнула себя по лбу и с криком:

– Во дура старая, забыла! – выскочила из комнаты.

Минут через пять она вернулась в обнимку с парой дешевых рабочих сапогов и протянула их имениннику:

– На, держи! А то жалился все, что без сапогов остался.

Матвей поблагодарил старуху, даже приобнял от благодарности, а Радлов оглядел подарок неодобрительно и задумчиво произнес:

– Ну дела. У меня ведь тоже сапоги.

– И у меня тоже, – робко подал голос кто-то из гостей.

Тут из своего дальнего уголочка вышел Лука, поставил на стол большую коробку, при этом объяснив:

– А я новые тебе, дед Матвей, сшил. Благо, руки-то помнят, как оно делается.

За столом повисло неловкое молчание. Все переглянулись и вдруг хором прыснули со смеху.

– Умора какая! – воскликнул развеселый сосед, гоняющийся за счастьем. – Четыре пары сапог, это ж надо! Е-мое, отчего ж не договорились?

– Да как-то… в голову не пришло, – Радлов пожал плечами.

– Вообще-то ничего плохого и нету, ага, – сказал Матвей, расплывшись в широкой улыбке. – Главное же, пришли, подарили, и спасибо вам всем огромное! А так-то в хозяйстве сгодится.

– Теперь живи, пока все не сносишь, – Радлов поднял рюмку, половину расплескав – руки у него тряслись от переутомления. – Мои-то долго прослужат. Так вот живи и здравствуй, пока на них последний шов не разойдется!

Дружно выпили за сапоги. Остальные дарили посуду, приспособы для тренировки правой руки, хотя старик их не признавал, и прочие бытовые мелочи.

– Ой, я вам так благодарен! – говорил Матвей дрожащим голосом, чуть не плача от переизбытка чувств. – Вот прямо как когда дед мой восемьдесят отмечал. И любили же его все! Стол ломился от подарков-то! А я тогда лет девяти был, шкатулку ему ножичком вырезал. Ну, плохонькая вышла шкатулка, но он ей больше всего радовался, ага, – старик выдержал паузу, стараясь прогнать скопившийся в горле ком. – Детей он шибко поздно заделал, вот внуков и дождался только за семьдесят. А дождаться очень хотел! Внуки – оно ведь хорошо, верно? – помолчал немного, пустым взглядом рассматривая собравшуюся складками скатерть, и продолжил: – Когда дедушка помирал, маме наказ дал, чтобы Мавку не обижали. Это я Мавка, в детстве вся родня так говорила, ага. Даже не знаю… разочаровал бы я его, наверное, если б он живой был.

– Дед Матвей, да ты чего! – хором успокаивали его гости. – Ты вон какую жизнь замечательную прожил! И ведь она не кончилась еще! Столько сёл поднял! А урожаи какие собирал, загляденье!

– Да где ж теперь эти урожаи, где сёла, – старик явно затосковал, то ли от выпитого, то ли накатило под гнетом лет. – Сгинуло всё.

– Ведь такой день, – заметил жизнерадостный сосед. – Зачем о грустном?

– Да разве я о грустном? Дед меня любил просто, чего тут грустного. Жалко, на юге он похоронен. Мне б к нему, как помру-то. Вместе лежать.

– Ты не хорони себя раньше срока, – сказал Радлов. – А коли такая твоя воля будет – организуем, чего уж. Но ты, дед Матвей, туда не торопись особо. Успеется.

– Я вообще счастливый очень, – невпопад отозвался юбиляр. – Счастливый, что вы все пришли. Сапоги вон – дело хорошее. Выходит, действительно не зря я жил, ага.

Между тем из-под стола достали оставшуюся водку, стали песни петь. Поначалу Матвей скрипуче затянул:

но быстро сорвал голос и продолжать не смог. За него, впрочем, допели Радлов и веселый сосед, нестройным басом.

А потом вдруг запела Инна, заунывно и на удивление ладно:

– Господи, баба Инна! – не выдержала Ирина. – Это ж поминальная, чего вы, в самом деле.

– Ничего-ничего, – вступился за нее Матвей. – Красиво же выходит.

Но продолжать старуха отказалась – обиделась, надо полагать. Выпила стопку, сложила понурую голову на руки, а руки локтями на стол, да сидя тихонько задремала.

– Эк развезло бабульку, – пошутил сосед.

– Пусть поспит, не трогай, – сказал Матвей и попросил Иру разносить горячее.

После обеда некоторые гости ушли, в том числе и Лука – трезвому с нетверезыми обычно бывает скучно, да и таблетку пить время подходило, а с собой не брал, стеснялся при людях лекарство принимать.

До ночи досидели только человек шесть, кому дома невмоготу было от скуки или житейских бед. Радлов вовсе уйти не мог – из-за бессонницы он как-то резко опьянел да сидел отпаивался чаем, вроде как хмель прогонял. Развеселый сосед, конечно, вызывался его проводить, но такую тушу особо не поднимешь, а до противоположного берега тащить и вовсе невозможно. Конечно, когда Петр смог самостоятельно держаться на ногах, сосед его-таки довел до дому, но было это глубоко за полночь.

Матвея после праздника сильно шатало, язык у него заплетался, а на лице блуждала блаженная улыбка. Ира помогла старику лечь в постель.

– Нина такая была, – пролепетал он, сжевывая окончания слов. – Руки точь-в-точь такие, ага. А я ж… юбиляр, во как!

Матвей зашелся гомерическим хохотом, затем добавил серьезным тоном:

– Я юбиляр. А люди у нас понимающие.

– Чего ж они понимают? – машинально переспросила Ирина, накрывая старика одеялом.

– А усе понимают! Юбилей-то ненастоящий, а они ни гу-гу мне, – тут он тихо рассмеялся, как ребенок, обманом получивший конфету, и пояснил: – Все знают, семьдесят девять мне стукнуло! Представляешь? Хотя и ты знаешь, да? Не дожить боялся. Не дожить, ага. А юбилей шибко хотелось отметить! Чтоб восемьдесят, как у дедушки… подарки разные… любят тебя… ценят тебя… говорят всякое хорошее… сразу видно, что не зря… не зря… иногда люди сгинут – и всё, и не осталось… а тут не зря…

Старик долго еще бубнил сквозь сон о том, что все не зря, а Ира его успокаивала, по седым волосам гладила – такая в ней отчего-то щемящая жалость проснулась, прямо реветь хотелось. Через полчаса дед утих, и она со спокойной совестью отправилась отдыхать. А Матвей во сне умер – тихо и спокойно.

На следующий день в деревне обсуждали это странное стечение обстоятельств – как так, родился пятого числа месяца, а умер шестого. Вообще же люди ходили понурые – старика уважали, так что горе было всеобщим.

Тело решили в итоге отправить на юг, чтобы там похоронили его в дедовскую могилу, как он и хотел. Чтобы немного покрыть расходы на транспортировку – продали четыре пары новых неношеных сапогов.

Проводы усопшего назначили на девятое число. Ира накануне спустилась в погреб, проверить запасы, и в углу, заваленном тряпьем, нашла ящик с недостающими десятью бутылками водки. К ящику канцелярской кнопкой крепился клочок бумаги, на котором было выведено от руки: «На маи паминки». Женщина оторвала клочок, непроизвольно смяла его в руке и вдруг разревелась. Громко так. Навзрыд. Как будто родного отца оплакивала.

 

Глава тридцать четвертая. Неприятные вопросы наследования

1

Через две недели, в тусклый, но теплый день конца августа, в селение прибыл племянник покойного Матвея – плотный, грузный человек лет пятидесяти или чуть больше, ровесник Радлова, с лысиной во всю макушку, тонкими губами и небольшими, близко посаженными глазками, которые цеплялись за всякий предмет так, словно пытались его присвоить.

Он сошел на станции, в дорогом пальто и с аккуратной дорожной сумкой из натуральной кожи, и добрался до Вешненского – по ошибке. Там пообедал в первой попавшейся (и вообще-то единственной) забегаловке, затем заказал лодку до деревни. Всю дорогу он возмущался, что местность застряла в каменном веке, что такой ерунды с транспортом давно нигде по стране нет, что вообще-то в нормальных населенных пунктах изобрели службы такси.

– Так оно и в Вешненском есть, – сказал лодочник, налегая на весла. – Три с половиной машины в штате, что называется. Да только кто ж вас на машине через реку переправит? Мостик самодельный, только для пешего ходу.

– Вот что ты несешь? – возмутился мужчина. – Я сюда по нормальному мосту перебрался!

– То северный мост, он ведет к ж/д. А в Шонкарский поселок попасть можно тремя способами: либо от ж/д час-полтора пешком, либо отсюда по реке сплавиться, либо с запада, с трассы, через лес проехать, но это на машине только.

– О Господи! – воскликнул мужчина и закатил глаза. – Дыра какая-то.

Как только причалили, он издали оглядел серые кляксы домов и спросил со злостью в голосе:

– Ты меня куда привез?!

– Как и просили… вон озеро, вон ШМЗ надо всем торчит, трубы.

– В газетах же писали, развивающийся поселок, высотки строят для рабочего персонала, даже чуть ли не школу собирались возводить…

– Ну, так больше верьте нашим газетам, – огрызнулся лодочник и поспешил отплыть от причала, чтобы у него не стали требовать назад деньги.

Матвеевский племянник пожал плечами, с брезгливостью раздавил комья грязи перед собой и отправился на поиски дома, который вроде как причитался ему по наследству. Не знал он, что в доме до сих пор жила Ирина, причем жила на совершенно законных основаниях, поскольку все имущество старик передал ей по завещанию. Процедура оформления, конечно, еще не кончилась, но к нотариусу женщина уже обратилась и нужные документы подала.

Потому неудивительно, что, когда мужчина отыскал наконец нужный участок, встретила его именно Ира.

– Ты еще кто? – неприязненно произнес посетитель, затем без спроса вошел внутрь и начал осматривать комнаты, расхаживая по чистому полу в обуви и оставляя позади себя комья черной и рыжей грязи.

– Я живу здесь, – неуверенно ответила Ирина, растерявшись от такого нахрапа, потом осмелела и поинтересовалась: – А сами-то вы кто?

– А я, милая моя, законный наследник, в отличие от тебя. На каком основании ты самовольно заняла жилплощадь?

– Мне дед Матвей завещал.

– Дед? – мужчина громко и противно расхохотался. – Ты что, потерянную внучку из себя разыграла? Или ты сожительница? Любовница? – тут он перестал расхаживать по комнатам, встал вплотную к женщине и с сальной ухмылкой спросил: – Ну, и как оно, с дедушками-то?

– Да вы в своем уме?! Я помогала по хозяйству и только.

– А! – наигранно вскинул руку и похлопал себя по лбу, разыгрывая сценку внезапной догадливости. – Сиделка, значит. Ох, как тебе не стыдно, милая моя? Нашла пожилого человека после инсульта, охмурила и ради дома в могилу свела раньше срока, правильно? Все верно я говорю? Был преступный умысел такой, да?

Все это он проговаривал с язвительной интонацией, а на лице его блуждала самодовольная улыбочка, так что было совершенно неясно, шутит ли он так или обвиняет. Но своими манерами он доводил Иру до бешенства, так что в отчет она разразилась криком:

– Сдурели, что ли?! Я же помогала! Просто помогала! А он мне посочувствовал, что меня мать из дома выгнала, и…

– Ой, мать, значит, выгнала? – елейным голоском перебил племянник. – Это хорошо. Значит, личность ты асоциальная, и характеристика у тебя, милка, будет плохая. Ну, порадовала, ну, спасибо тебе, милая!

Тут он усмехнулся и добавил более серьезным тоном:

– Знаешь, давай-ка выметайся из моего дома, а я тебе… я тебе… эм… десять тысяч отступных, а?

Ира отрицательно помотала головой, и мужчина вдруг рассвирепел, надвинулся на нее всем телом и воскликнул:

– А ты че отказываешься?! Тебе, дуре деревенской, десять тысяч на попойку и опохмел в самый раз, вы же делать-то больше ни хрена не умеете, пить только, – выдержал паузу и завершил спокойнее: – Соглашайся, в самом деле. По рукам?

– Да пошел ты! – Ира отошла назад и широко открыла входную дверь, вроде как предлагая гостю уйти.

– Я ж больше не предложу. Бери десятку и вали отсюда. Иначе вылетишь позже, но с позором. Ты, милая моя, думаешь, я по этой вашей сраной грязи просто так забесплатно бегал? Это мое имущество. И я его получу. А тебя признают мошенницей, поняла расклад?

– Пошел вон, я сказала! Не то соседей позову, они тебя, как ты сказал, в нашей сраной грязи утопят.

– Угрожаешь, значит? Ну-ну, – племянник отчего-то развеселился и выскочил на улицу.

Через два дома ему повстречался какой-то местный мужичок, оглядел внимательно дорогой костюм и полюбопытствовал:

– А вы к кому-то приехали, да? А то нашенские так не наряжаются.

– Я племянник дяди Матвея. Знаете, недавно умер тут?

– Как не знать! Хороший человек был. Большое горе!

– Да-да, как приятно, что вы так отзываетесь! А я ведь его к себе звал, там бы и лечение, и все. Представляете, не поехал! – помолчал немного, пытаясь состряпать из своего лица скорбную мину, затем договорил: – Вот, наследство теперь оформлять придется.

– Так там Ирка живет!

– Какая Ирка? Скажете фамилию, год рождения, еще что-нибудь? Ну… чтоб не обидеть ее при оформлении.

– Ой, я и не знаю. Это к матери ее надо.

– Вы же меня проводите?

У матери Ирины он пробыл полчаса и вышел в крайне хорошем расположении духа – чуть не подпрыгивал от радости. Так, вприпрыжку, добрался до причала и заказал лодку в обратную сторону.

2

Наступил сентябрь, который вообще-то ничем не отличался от лета – холода и затяжные дожди были еще не по времени, листва по весне не выросла, так что ждать красно-рыжих вихрей на верхушках деревьев, обычно знаменующих наступление осени, не приходилось. Да и трава в июле еще стала местами белой, местами кирпичного цвета, от производственных ядов. Яды опускались на землю с дымом и проникали вглубь, до самых подземных вод. От этого колодезная вода в селении сделалась горькой, но ее все равно пили – разве что кипятить начали на всякий случай.

Радлов довольно часто заглядывал теперь к Луке, проведать да поговорить, как в прежние времена – благо, лекарства сделали это возможным.

Пятнадцатого сентября он вынужден был уехать в Город, а потому зашел к другу лишь под вечер – на завтра решил не откладывать, а то до этого два дня не приходил из-за собственного плохого самочувствия.

Сидели, как всегда, в мастерской. Петр пил спитой чай, глядел в тесное оконце, запорошенное сажей, и внимательно наблюдал, как в алом от заката небе появляются серые червоточинки, как эти червоточинки сливаются в одно огромное плато в верхней части небосвода, а плато постепенно наливается чернотой, тяжелеет и опускается книзу, окутывая поселок ночной дымкой. Лука в смешных окулярах рассматривал рваный ботинок, но, кажется, не чинил его, а только вид делал.

– Чего ты с ним возишься? – Радлов покончил с чаем и решил начать беседу.

– Так, – Лука отложил ботинок, поглядел на Петра поверх окуляров. – Вспоминаю, как работал раньше. Только теперь что-то… – снял очки и отбросил их в сторону – …душа не лежит. И народ разъехался после мора, нет работы. Я в Вешненское недавно ходил, узнавал, может, приткнуться куда – а там своих сапожников навалом. А вот гробовщик требуется в одну конторку – областной морг все же рядом. Думаю, попробовать, жить-то не на что.

– Ты разве умеешь?

– Не особо, конечно. Но я дом несколько раз ремонтировал, с деревом справлюсь. А хитростям научат. Наверное, завтра устроюсь. Утром ходил к Анечке, спрашивал. Дала добро. И Илюша тоже.

Радлов поначалу напрягся при упоминании мертвой жены и сына, забеспокоился, не вернулась ли болезнь, но почти сразу с облегчением выдохнул – вспомнил, что и сам иной раз на кладбище с падчерицей заговорит, и даже ее ответы сам выдумает и ее голосом по памяти произнесет.

– Часто ходишь к ним? – спросил он.

– Теперь чаще стал. У Ани такая неухоженная могилка стояла, неприбранная. В траве вся. Мне даже стыдно, что давно не навещал.

– Ты самоедством-то не майся. Сам понимаешь, болел ты.

– Да нет, я прибрал, теперь все хорошо. Памятник заделал, где трещины были, сорняки вырвал. Там еще цветочки выросли, меленькие такие, их не трогал – пусть растут. А трава вся белая, рвешь ее, и в руках рассыпается.

– Яды от завода накапливаются, вот и белеет, – Радлов вдруг помрачнел и добавил хрипло: – Вообще с этим заводом недоброе грядет что-то.

– Как будто кто-то чего-то доброго от него ждал, – Лука рассмеялся.

– На сей раз хуже всё. Вон, накануне юбилея деда Матвея, Царство ему небесное, бригадир у нас сбежал…

– Ты рассказывал, – перебил Лука. – Уж полтора месяца прошло, зачем ворошить.

– А ты дальше слушай. Все эти полтора месяца рабочие нормально справлялись, без всякого надзора – чего ж не справляться, коли платят исправно. Да тут переполох вышел. Мы ведь думали, он на север подался. А недавно его бродяги какие-то в лесополосе, в болоте, нашли. Не знаю, сам утоп или… – Петр задумался на мгновение, тяжело сглотнул, от нервов, и продолжил: – В общем, как производство открыли у нас, людей перемерла тьма. Нехорошо это. И очень страшно, если честно. Вчера двое рабочих уехали, остальные не хотят выходить. И мне вчера уведомление было, чтобы я на вторую ставку взял управление добычей на себя.

– Конечно, когда человек умирает – это всегда плохо. Но тебе-то денег больше, сейчас у всех вроде туго.

– Да не в деньгах же дело. Неловко как-то на месте покойника. Я сегодня к семье его ездил, объяснял. У него дочке лет одиннадцать. Ревела очень сильно! И жена стоит, двинуться не смеет, лицо позеленело все от переживаний! И слова не идут. Молчит, на меня таращится. Зарплата у нее нищенская, а компенсаций им не положено, не на производстве же умер. Дадут, конечно, пенсию по потере кормильца. Да там жилье съемное, муж с оклада оплачивал каждый месяц, и пенсия эта даже стоимость квартиры не покроет. Помочь бы им… а ведь и самому деньги нужны. Не знаю, я, наверное, эту вторую ставку им отправлять буду. Не знаю. Девочку жалко, папу потерять в одиннадцать лет! Не знаю… ничего не знаю.

Радлов протер вспотевший от напряжения лоб и погрузился в тягостное молчание. Сидел, сгорбившись, минуты три, потом резко откинулся назад и начал о другом:

– А еще второе уведомление пришло! Если хорошенько подумать, то хуже первого. Про дом Матвея.

– И что там? Ира вроде законно живет.

– Ну, видимо, уже нет. Помнишь, приезжал племянник матвеевский, нахальный такой? У Ириной матери еще все разузнал, а та тоже, стерва, взяла и всю необходимую информацию рассказала, даже документы скопировать позволила. Ума не приложу, как можно настолько собственную дочь невзлюбить!

– У моралистов мораль всегда на первом месте. Родственники идут в счет, только если ей соответствуют, – спокойно прокомментировал Лука.

– Может, ты и прав. Смысл в том, что этот хмырь через суд хотел завещание оспорить. Видимо, выгорело у него это дело, потому что в уведомлении четко указано, что дом следует выкупать у него, а не у Ирки.

– Как вообще можно оспорить, если покойный уже все решил?

– Да можно. Матвей ведь завещание сделал после инсульта. Вот и напишут посмертную экспертизу, мол, были задеты обширные участки мозга, и старик-де не отвечал за свои действия. Признают недееспособным, завещание тут же потеряет силу. И наследовать смогут только родственники, то есть племянник как раз.

– С чего же они так напишут? Дед до самой смерти прекрасно соображал.

– А ты пойди докажи им! Этот племяш – чиновник из городской администрации. И вроде, знаешь, небольшой у него чин-то, да ведь мог связями хорошими обрасти. Кем именно трудится – не знаю. Я ведь, как здесь засел, почти все полезные знакомства растерял, не могу до бесконечности справки наводить.

– Получается, Ира опять к братцу пойдет?

– Получается, так. Если деньги свои у матери не заберет. К нам-то не могу позвать, Тома ее органически не переваривает.

– У меня комната свободная, – Лука указал на дверь. – Ты ей скажи, пусть ко мне переезжает.

– Я передам, как случай представится. Да разве ж она согласится в комнате Ильи жить? Она так переживала, когда узнала, что он у… – Радлов осекся. Зрачки его расширились от испуга, и он сказал с виноватой интонацией: – Ты прости, я… не хотел.

– Ничего. Я знаю, что он умер, – Лука судорожно подскочил, отыскал в кармане таблетки и проглотил одну, потом повторил тише: – Знаю.

– Не увлекайся особо, – предостерег Петр, настороженно рассматривая сжатую в руке обувщика упаковку лекарства. – Их по режиму надо.

– Просто плывет иногда, – Лука поморщился, крепко зажмурил глаза и просидел так довольно долго, продолжая говорить: – Плывет что-то в боковом зрении. Как будто прорваться хочет, да не может. Я и пью. Голова кружится из-за этого, зато… ничего не прорывается. Ну вот, – открыл глаза. – Теперь все хорошо.

Радлов сочувственно похлопал его по плечу, посидел еще минут десять и засобирался домой, опасаясь, как бы жена не потеряла.

На улице было холодно. По крышам домов распласталась густая темень. Где-то в темноте поскуливала собака.

3

Через два дня племянник Матвея вернулся в селение с видом победителя, копией судебного решения и документами, подтверждающими его право собственности на спорный дом. Ира внимательно все прочитала да ничего толком не поняла: в решении суда значилось, например, что свидетели дали показания, согласно которым старик плохо соображал, даже возраст свой путал, а свидетелями указывались ее мать да сестрица. «За что, Господи? – подумала она в отчаянии. – Зачем они так со мной?».

– Вот, суд-то разобрался! – торжественно заявил племянник. – Суд, милка, не обманешь. Обдурила бедного старичка, бедного моего дядю, – при этом он так ехидно улыбался, что было понятно – дядю он за человека не считал, и ни о каком сочувствии речи и быть не могло. – Так что давай, выметайся отсюда. До вечера тебе срок, иначе завтра силком выгонят.

Ирина от неожиданности расплакалась, а мужчина весело сказал:

– Да не реви, милая моя! В вашем гадюшнике полно стариков, возьмешь еще свое, – тут он подмигнул и вышел на улицу.

На сей раз мужчина приехал на служебном автомобиле, который теперь стоял во дворе. Обчистив туфли, он уже собирался сесть за руль и уехать в Город, на поиски покупателя недвижимости, но его остановил Радлов. Радлову за час до этого пришло уведомление от завода о том, что приезжает хозяин нужного участка, именно поэтому ему удалось вовремя появиться.

– Вам чего? – осведомился матвеевский племянник.

– Я уполномочен от имени завода приобрести ваш участок, – объяснил Петр, стараясь унять одышку.

– Так это замечательно! Сколько предлагаете?

– Девяноста тысяч за землю, – Петр озвучил сумму, обозначенную в документе, ничего себе не оставляя – не хотел слишком долго обсуждать сделку, ибо собеседник вызывал у него крайнюю неприязнь. – По десять тысяч за сотку.

– А дом?

– Дом заводу не нужен, его снесут.

Чиновник снисходительно улыбнулся и произнес:

– Ты, дружочек, решил бюджет сделки прикарманить? Или просто дурачок? Я что, ради девяноста тысяч историю с судом затеял? Расходник хоть знаешь на ту же экспертизу?

– Имею представление, – хрипло отозвался Радлов и показал чиновнику текст уведомления о купле-продаже. – Сами посмотрите, стоимость такая.

– Мой оценщик предварительно оценил землю вместе со строениями в шестьсот тысяч. Земля по тридцатке за сотку и благоустроенный дом. Ты че мне лепишь тут?

– А ваш оценщик лично здесь был?

Племянник отрицательно помотал головой.

– Ну, так вокруг посмотрите, – продолжил Петр твердым голосом, даже с нотками откровенной злости. – Кто здесь жить захочет? Участок нужен только заводу. А завод больше не предложит.

– А у тебя там какая должность, собственно?

– Я исполняю обязанности заместителя директора.

– Божечки! – мужчина театрально схватился за свои щеки, изображая крайнюю степень удивления. – Ты ж даже не зам. Дружочек, отведи-ка меня на завод, мы пообщаемся с настоящим руководством, и они мне предложат новую цену – ту, которую я им скажу.

– Вас не пустят.

– Отведи, тебе сказали, – чиновник цокнул языком и добавил с презрением: – Место знай свое.

Радлов вскипел от гнева, сжал кулаки, но в ход их пускать не стал. Вместо этого он расплылся в широкой ухмылке и неожиданно весело ответил:

– Валяй! Я тебя отведу. Только знаешь, – понизил голос и договорил то ли с издевкой, то ли с угрозой: – Ты коли руководство встретишь, мне хоть расскажи, как оно выглядит.

Чиновник странно хмыкнул, явно не понимая смысл намека, вылез из машины и последовал вслед за Петром, не забыв прихватить папочку с нужными бумагами.

Обогнули озеро, не говоря друг другу ни слова, прошли через забор и оказались на пустыре, усеянном рыжими будками. Из одной будки хлестала вода. Радлов все время озирался и тяжело дышал – в очередной раз прихватило сердце, но своему спутнику он этого показывать не хотел и мужественно шел вперед.

Завод дымил и гудел, как всегда, и от его гула дрожал воздух.

Когда оказались у крыльца, звуки, доносящиеся изнутри здания, стихли, а двери распахнулись под действием автоматического механизма.

– Дирекция на втором уровне, – сообщил Петр. – Там всегда заперто, но если хочешь, иди.

– А ты как же? Боишься нагоняя от начальства?

– Иди, иди, – прохрипел Радлов и подтолкнул чиновника – совсем чуть-чуть, но тот едва не опрокинулся.

Выпрямившись, он погрозил кулаком и скрылся в недрах завода. Двери за ним мгновенно захлопнулись, так что казалось, будто ненасытный исполин поглотил его навсегда.

Радлов направился к будке, изрыгающей потоки воды. Вода выстреливала прямо из крыши метра на два, затем распадалась множеством капель, и капли дождем опадали на землю. Там, где они падали, земля шипела.

Петр открыл дверцу и увидел разорванную в клочья трубу. Присмотревшись внимательней, он заметил в воде розовые отблески и невольно подумал, будто труба кровоточит. Пожал плечами, поскольку не знал, что с этим делать, и встал у забора в ожидании неприятного чиновника.

А ждать пришлось очень долго, у Радлова в голове опять скопился туман – так случалось всегда, когда он оставался в одиночестве. В тумане мелькали чьи-то неясные лица и звучал голос мертвой падчерицы, но что именно говорила девушка, разобрать не удалось. Кажется, что-то вроде «Не убивай нас». Осознав смысл фразы, Петр дернулся всем телом и поспешил прогнать назойливых призраков.

Через полчаса наружу выскочил матвеевский племянник – весь растрепанный и расхристанный, с испариной на блестящей лысине и бледным, почти белым лицом. Близко посаженные глазки больше не задерживались на каждом предмете, стараясь его присвоить. Теперь они быстро-быстро бегали, ни на чем толком не задерживаясь, а зрачки в них были расширены наподобие ям, и в смолистой глубине этих ям подергивался страх.

Заводское нутро вновь загудело.

Радлов с удивлением осмотрел выскочившего мужчину и невольно подумал: «Что ж ты там увидел-то?». Он действительно не знал ответа – завод тревожил его, но никогда не показывал ничего такого, что могло бы вызвать подобный ужас.

А чиновник со всех ног кинулся к нему, как к спасительному оберегу, попытался выдавить из себя слова, но не сумел – горло пересохло. Тогда он прокашлялся и сиплым голосом, заикаясь, смог наконец произнести:

– Я… я согласен. Н… на девяносто.

У него зуб на зуб не попадал.

Но Петр как-то не особо проникся сочувствием. Поглядел на чиновника пренебрежительно и, пародируя его прежнюю интонацию, сказал:

– Нет, дружочек. Теперь цена шестьдесят.

– Да, – безо всяких колебаний согласился тот, еще раз пять судорожно повторил это «да», клацая зубами, и попросил: – Давайте подпишем быстрее. П… пожалуйста.

Завершать сделку отправились в радловский дом. Когда выходили за ворота, Петр обернулся и обнаружил, что вода больше не течет – либо напор уменьшился, либо кровоточащая рана заросла сама по себе.

Трясущийся чиновник подписал договор, даже не читая. Сразу после этого съездили в Город и подали документы о передаче права собственности на земельный участок в пользу завода. Сделку обещали зарегистрировать в течение семи дней, так что, вернувшись в поселок, Радлов первым делом отправился к Ире, успокоил ее и сообщил, что у нее есть неделя на решение своих проблем.

– Спасибо вам, – поблагодарила женщина, вытирая слезы.

– Мне-то за что? Я по чужой указке действовал, – Петр вздохнул. – Разберись с матерью. Иначе тебе придется идти к брату. Хотя Лука просил передать, что можно у него пожить, в комнате Ильи. Согласишься?

– Нет. Не соглашусь. Это тяжело очень.

4

Всю последующую неделю Ирина ежедневно наведывалась к матери, но тщетно. Ей удалось вытребовать лишь пятьсот рублей, и то от сестры, которая оказалась чуть более добросердечной, чем родительница.

– Маша, зачем вы так? – обреченным тоном спросила Ира, принимая помятую купюру.

– Мама говорит, ты ей не дочь больше. Я честно не знала, что мы на твои живем. А теперь мне не особо много дают.

«Не знала она. Ну да, ты у нас всегда была туповата», – подумала Ирина, но вслух сказала другое:

– Хорошо, не дочь. Пусть не пускает. Деньги не возвращает – как-то можно объяснить, например, желанием тебе ни в чем не отказывать. А показания в суде зачем давали? Что Матвей не в себе был?

– Да я… я просто… – Маша сбилась, долгое время не знала, что ответить, потом начала уверенней: – Мама говорит, ты дом не заслужила. Пришла на все готовенькое, своим трудом не зарабатываешь, а только… только… ну, ты сама понимаешь. То ли наказать тебя хотела, то ли обозлилась сильно. А я против матери не пойду, ты ведь знаешь. Не могу.

Ира махнула рукой и ушла. Напрямую с матерью побеседовать так и не удалось.

Полученные деньги почти все потратила на еду, поскольку запасы, старательно собранные Матвеем, таяли на глазах.

По вечерам женщина запиралась в своей комнате, хотя прекрасно знала, что фактически все комнаты в доме временно ее, и что запираться не от кого, но привычки упрямы. Она садилась на бежевую тахту, доставшуюся от Андрея, и пыталась придумать выход из сложившегося положения, обхватив голову руками – так почему-то проще было размышлять. К Шалому возвращаться не очень хотелось. Однако и к Луке боязно – неизвестно, что ему придет на ум во время очередного помутнения рассудка, да и тошно там, где Илья жил. Забыла она Илью, забыла свои к нему чувства, а вспоминать нисколько не хотелось, ибо всякий раз становилось от самой себя тошно. Среди прочих мелькнула мысль занять денег на билет и вернуться к прошлому ремеслу, но образ Ильи мысль эту тут же отбил.

Так и провела шесть вечеров, в запертой комнате, в запертой плотно скрещенными руками голове.

А на седьмой вечер, еще засветло, появился Радлов. Долго мялся, кружил вокруг да около, выпытывая дальнейшие планы, но в итоге выдавил из себя сквозь хрип:

– Письмо пришло. Участок на завод переписали. Через два часа бульдозер пригонят, чтобы дом снести, ты уж… ты постарайся уйти к тому времени, ладно?

– Я поняла, – женщина вроде и знала, что это вскоре произойдет, а все равно была отчего-то шокирована. Ей все чудилось, будто ее выгонят когда-нибудь завтра, а как завтра превращается в сегодня, а сегодня в сейчас – она и не приметила.

– Прости, – промямлил Петр, не зная, куда глаза спрятать. – Я бы к нам пригласил, но Тома на тебя обижается до сих пор.

– Не простила, выходит?

– Выходит, так.

– А вы?

– Я зла не держу, дело прошлое. И Матвею, упокой Господь его душу, ты очень хорошо помогала. Ты, главное, знаешь, – осекся на мгновение, – тоже зла не держи.

– Петр Александрович, да вы же ни при чем!

И Радлов выскочил наружу, как ошпаренный. Приносить дурные вести – занятие неблагодарное, а он что-то уж больно часто стал этим заниматься. То жена бригадира, то вот теперь…

Домой шел, продираясь сквозь постепенно сгущающиеся сумерки. Горные хребты были резко очерчены красной линией, а все, что ниже и выше их – зернистая серость.

Проходя мимо завода, услышал обычный мерный гул и еще какие-то лязгающие звуки. Трубы протыкали и сжигали небо, а рыжие будки выглядели кусочками вздыбившейся из-под земли раковой опухоли, покрытой засохшей до ржавого цвета кровью. Металлический лязг, доносившийся с территории, встревожил Радлова, но источник странного звука он решил не искать и только ускорил шаг.

В прихожей его ждало уведомление, полчаса назад принесенное каким-то рабочим. Тома сказала, что рабочий сильно ее напугал, хотя ни вид его, ни повадки страшными не были – напугал и все, без явных причин.

Петр разорвал конверт, развернул бумагу и прочитал:

«Управляющему производственного цеха;

И. о. заместителя директора ШМЗ им. Мелехина

Радлову П. А.

Уведомление: 33/5.6.13.1.32/14.16.4.10.13.29

Сообщаем вам, что земельные участки больше не будут выкупаться на возмездной основе. Мы рассматриваем альтернативные программы. Вы будете извещены о дальнейшем порядке действий.

В случае неисполнения вами служебных обязанностей вас полностью лишат денежных выплат».

Тем временем Ирина собрала свои вещи в чемодан, остатки еды завернула в небольшой пакет, деньги (рублей сто пятьдесят монетками, сдача с продуктов) припрятала в карман. Впрочем, они так громко бряцали, что выдавали место своего нахождения при малейшем движении.

«Тахту бы забрать, – подумала женщина, запирая за собой дверь. – Хотя полтора часа еще есть, попрошу Бориску. Ох, водки опять потребует».

Было прохладно, и она пожалела, что упаковала куртку на самое дно чемодана. С другой стороны, идти не так уж и долго – можно стерпеть. А силы ее иссякали с каждым шагом, будто на смертную казнь шла, так что на подходе к избе Шалого даже ноги начали подкашиваться.

Впрочем, Ирина себя переборола и уверенно вошла в душное помещение, пропитанное запахом спирта и окутанное табачной поволокой. Сам Шалый сидел на кушетке, рябой примостился сбоку от стола и курил, сплевывая на пол.

– Ну что, без дома я осталась, – сообщила женщина, перешагнув порог комнатушки. – Назад примешь хоть?

Шалый уставился на нее тупым, ничего не понимающим взглядом, сияющим беспредметной злобой из-под череды слипшихся волос, потом осклабился и глухо произнес:

– Назад, говоришь? Думаешь, можно так вот, да? Приходить, уходить, и тебе ни хера не будет за это? Вы все с матерью стервы. Вы все, поняла!

Он поднялся, страшно раскачиваясь из стороны в сторону, доковылял до сестры и вдруг одним резким движением отбросил ее к стене, крича при этом:

– Вот так вас отец, вот так! И правильно делал!

Ира гулко стукнулась затылком и опрокинулась навзничь. Взгляд ее затуманился, по щекам хлынули давно сдерживаемые слезы. По полу разлетелись монеты. А Шалый широко заулыбался и принялся избивать несчастную ногами, целясь в живот и грудь. Рябой весело загоготал где-то позади.

Пытка не прекращалась несколько минут. Когда Бориска закончил, его жертва хрипела на полу, свернувшись калачиком.

– Б…ь, Шалый! – восторженно воскликнул рябой и подскочил со своего места. – Я те скажу, отличное шоу ты устроил! Мужик!

Шатаясь, он подошел ближе и продолжил восхвалять своего кумира развязным, отвратительно пьяным и оттого невнятным голосом:

– Так их! Дай я те руку пожму! Ну, одно слово – мужик! Слышь, – рябой склонился над Ириной и тронул ее за плечо. – Ты х… развалилась? Еще я тебе поддам сейчас!

– Уймись! – пригрозил ему Бориска. – Это ж сестра моя, не абы кто, – тут он погрузился в странную задумчивость, будто наконец осознал чудовищное противоречие между избиением женщины и теперешним за нее заступничеством. Нахмурился, пытаясь ухватить эту мысль за хвост, но мысль юрко продиралась сквозь алкогольный туман и вскоре исчезла, так и не понятая своим обладателем до конца.

– Бить нельзя? – уточнил рябой и часто и нелепо заморгал, словно до него не доходил смысл запрета. – А е…ь хоть можно? А че? Давай, как в тот раз, на трассе? Мне она не сестра, а так баба привыкшая. Слова против не скажет! А поди, вообще в восторге останется! Ну? А ты подержишь, как тогда, – усмехнулся. – Хотя так ее укатал, что и держать не надо.

Ирина вдруг выгнулась, как от судороги, изрыгнула изо рта струйку темно-алой крови, сжалась и захрипела сильней.

– Сука, она кровью харкает! – рябой затрясся от страха и мгновенно протрезвел. – Б… че делать-то? Че делать-то, а? Слышь, че делать будем?

Он еще раза три или четыре повторял это, от испуга захлебываясь собственными словами и чередуя мат с вопросительным «а?» – неизменно на высоких, каких-то визгливо-бабских тонах. Шалый стоял на месте, как вкопанный, ровным счетом ничего не соображая.

– Это сестра моя, да, – выдал он с какой-то неуместной, противоестественной гордостью в голосе, затем очнулся, осмотрелся по сторонам и предложил шепотом: – Мы ее на улицу выбросим. Вроде как это не мы сделали.

Рябой похвалил дельную, по его мнению, мысль и схватил корчащуюся от боли женщину за ноги. Бориска взял ее за плечи. Ира дернулась, изо рта у нее вновь фонтаном брызнула кровь и залила Шалому лицо – тот сплюнул, приподнял сопротивляющееся тело над полом и приказал рябому идти к двери, крепче держа при этом ноги.

Они выволокли несчастную на улицу, бросили у соседнего дома да с чувством облегчения отправились пить дальше – ибо в чем еще может заключаться радость жизни?

Ирину вскоре нашла вездесущая Инна – она часто выбиралась из дома по вечерам, от возрастной бессонницы и приступов ностальгии, которые в четырех стенах было невозможно вынести.

Увидев бедняжку на дороге, старуха со всех ног ринулась к дому своего зятя, рассудив, что тут уж не до личной неприязни, машина ведь только у него имеется.

Радлов мгновенно всполошился, завел внедорожник, усадил старуху на пассажирское сиденье и в какие-нибудь две минуты примчался на место – мотор при этом ревел и завывал, как бешеный, а машина подскакивала на каждом камушке, но вроде особо не повредилась.

Ира все еще харкала кровью, и Петр попросил тещу найти где-нибудь лед, пока сам осторожно укладывал пострадавшую поперек задних сидений.

– Это зачем? – не поняла Инна.

– Разрыв желудка у нее, по всему. Я такое давно видел, на другом месторождении – парня камнем накрыло слету. Тащи быстрей.

– Ишь ты, тащи, начальник тут наше…

– Инна! – прикрикнул на нее Петр. – Потом все выскажешь, давай быстрее!

Лед нашелся у соседа через два дома. Один кусочек Радлов вложил Ирине в рот, ласково приговаривая:

– Надо проглотить, милая, легче станет.

Остальное закинул в пакет и приложил женщине к животу, после чего вскочил в автомобиль и, не дожидаясь замешкавшейся Колотовой, рванул в Город, к ближайшей больнице.

В больнице несчастную тут же отправили на операцию.

На обратном пути Петр не поехал домой – он завернул в сторону основной части селения, преодолел прибрежную зону и остановился на том же месте, где подобрал Ирину. Вышел из машины, осмотрелся, желая остаться незамеченным, никого поблизости не увидел (благо, в поселке все давно спали), и ворвался в шаловскую избу, белый от гнева.

Рябой сразу все понял, заорал благим матом:

– Это не мы! Это ее другой кто-то порешил!

Радлов, не говоря ни слова, вцепился ему в горло и повалил, однако долго возиться не стал – нет, рубить надо с головы, уничтожая вожака стаи, а не жалких прихвостней. Рябой, освободившись, трусливо заполз под стол.

Шалый поначалу расхрабрился, встал во весь рост посреди комнаты, но почти сразу как-то сник, обмяк и от страха побежал куда-то в угол.

– А ну стой, п…р, – страшным, совершенно нечеловеческим рыком крикнул ему Петр, нагнал в два прыжка и сбил с ног.

Затем, несмотря на вязкую борьбу, ухватил его крепко-накрепко за виски и принялся бить затылком об пол.

– Ай! – завизжал Бориска. – Голову раздавишь!

– Раздавлю, – прохрипел Радлов тем же кровожадным рыком, разбрызгивая слюну. – Я для того и пришел, падаль.

От злости его буквально колошматило, будто в теле завелся какой-то неимоверно мощный двигатель внутреннего сгорания и с каждой секундой только набирал обороты. Он сел поверх извивающегося Шалого и стал обрушивать на него удары – слева, справа, слева, справа, – так что у того лицо вминалось куда-то внутрь головы и постепенно обращалось красным месивом.

И тут позади раздался грозный и вместе с тем смешной возглас:

– А ну, цыц!

Сжатый кулак Радлова безвольно повис в воздухе. Он посидел немного без движения, медленно обернулся и увидел Инну Колотову.

– Ты чего это удумал? – продолжала старуха. – Мою единственную дочь женой зэка сделать? Мало ей от тебя бед? Остынь-ка. Тоже мне, верующий! Разве ж можно людей убивать?

– Это не люди, – отозвался Петр. Лицо его застилал жирный слой пота, а глаза были бешеные да ничего перед собой не различали. – Не люди, – повторил он, но послушно встал, поскольку ощутил неприятное покалывание в области сердца.

– Мы их участковому завтра сдадим, – пообещала Инна. – Посадят их, не боись. Как пить дать посадят. Пойдем, пойдем отсюда. Чайку попьем, оклемаешься, – и она даже миролюбиво похлопала зятя по спине, то ли от сочувствия, то ли опасаясь того жестокого зверя, который в нем пробудился и пока еще окончательно не затих.

Радлов поплелся вслед за старухой со сгорбленной спиной, безумно уставший, с пальцами, перемазанными чужой кровью.

Когда он скрылся, рябой выполз из-под стола и бросился приводить в чувства собутыльника. Тот лежал безвольной куклой, с размазанными по сторонам чертами лица, вывороченным носом, но, кажется, дышал.

– Очнись, – тряс его рябой. – Валить надо.

Шалый открыл один глаз, залитый алой пеленой, перевернулся на бок, сплюнул и едва слышно прогнусавил:

– Я его убьгу. Гне плевать га его силу. Убьгу, тварь такую.

– Ты его потом, потом убьешь, хорошо? Сейчас уходить надо. Не зима, в лесу протянем как-нибудь.

– Мы здесь остагемся. Мы подкараулим…

– Кого ты караулить собрался? Бабка грозилась местного мусора натравить! Ты на руку глянь свою! Забыл про партак-то? Тебе нельзя на зону. Встать можешь?

Бориска приподнялся на локтях, но не удержался и вновь упал на вдавленный вглубь лица нос. Заскулил от боли и несколько минут лежал без движения. Потом собрался с силами и сумел-таки сесть, опираясь на стену.

– Мы вергнемся, – убежденно проговорил он. – Вернемся и спалим здесь всех.

– Уж это обязательно! – подтвердил рябой, бегая по комнате и сбрасывая шмотки в дорожный рюкзак. – Ты не переживай, Бориска! Настанет еще наше время.