Часть первая

Пер. В. Голышев и В. Пророкова

Нолан въезжает в парковочный гараж, изготовясь к встрече со сторожем-пуэрториканцем, таким нахальным, что изобразит удивление при виде ржавой колымаги, «шевроле» пикапа, впершегося в этот город «ягуаров». Но машине, выплюнувшей талон, плевать, на чем едет Нолан. Она поднимает руку, как для благословения, как десницу Божью, раздвигающую Чермное море. Нолан минует десяток пустующих мест, въезжает на самый верх и останавливается рядом с пыльным фургоном, который давно никуда не ездил. Он берет свою большую дорожную сумку, выскакивает и глубоко вдыхает цементный воздух. Пока все путем, гараж ему нравится. Здесь бы пожить. Находит винтовую лестницу, где спрятался бы, если бы задумал кого-нибудь ограбить, спускается на пять этажей и ныряет в бибикающий ад предвечерней Таймс-сквер.

Такого столпотворения он еще не видел. Гигантская толчея. Даже идти здесь надо с оглядкой, будто едешь по запруженному шоссе. Он вспоминает прежнюю Таймс-сквер в те давние безоблачные воскресенья, когда с одноклассниками приезжал на автобусе в город, чтобы напиться и поглазеть на проституток. Он прочитал про новый диснеевский парк «Таймс-скверленд», но сейчас это для него сложновато — тут и так все время приходится лавировать, чтобы не врезаться в какую-нибудь старушку. Гриб-дождевик раздувается в груди, а снаружи к ней липнет потная рубашка.

На улице градусов двадцать семь или тридцать, и во всем Нью-Йорке только на нем одном шерстяная рубашка с длинными рукавами. У белых, похоже, персональные кондиционеры под модными итальянскими костюмами, а негры и латиносы пропотели насквозь свои футболки. И кто же тогда, получается, Нолан? Единственный потный белый. Единственный вообще, кто задыхается от бензиновых выхлопов. Пока Нолан сидел в глуши с друзьями и сладострастно грезил об «Арийском отечестве», в городах выросла чужеродная форма живых организмов, гибридная порода, приспособленная дышать собачьей мочой и окисью углерода. Надо кончать с этими мыслями. Сейчас главное — переменить отношение.

Вчера вечером у двоюродного брата Реймонда погодный бурундучок в телевизоре болтал насчет наступления жары, «аномальной» для апреля, и успокаивал местных слушателей какими-то своими выкладками и статистикой, чтобы никто, не дай Бог, не подумал: гляди-ка, вот оно, глобальное потепление, миру приходит каюк. И почему все удивляются, что планета хочет их стряхнуть с себя? Экологический Армагеддон был бы очень кстати, чтобы Нолану отвлечься от своих проблем, поскольку ночью предстояло позаимствовать пикап Реймонда, его деньги и таблетки и исчезнуть в озоне. Последние две недели, с тех пор как Нолан решил перемениться, он почти не спал, и две таблетки ксанакса ничего не могли поделать с мышиной возней мыслей у него в мозгу.

Например, насчет длины рукавов. Прятать ему наколки или надеть футболку, и пусть они сами за себя говорят. Если одна картинка стоит тысячи слов, то вот вам две тысячи минус здрасьте как поживаете очень рад знакомству. Тоже одна из причин заиметь наколки — сразу избавляют от километра пустой болтовни. С другой стороны, войти в офис Вахты всемирного братства с эсесовскими молниями на бицепсе и мертвой головой на другом — это, пожалуй, помешает Нолану донести свою мысль, если, скажем, люди, с которыми он беседует, попрятались под столами. И ведь их за это не осудишь. Давно ли псих-одиночка расстрелял в Лос-Анджелесе приготовительную школу при синагоге?

Так или иначе, будет трудно объяснить, что он делает во Всемирном братстве, тем более что Нолан сам не очень это понимает. И потом, некоторые… практические вопросы в связи с кражей пикапа и полутора тысяч долларов у Реймонда, хотя, если быть точным, доллары эти принадлежат Движению арийского сопротивления. Но дело не только в этом. Если бы только в том, чтобы исчезнуть и начать с чистой страницы, Нолан мог бы пожить в свое удовольствие. Продал бы пикап в Палм-Спрингсе, сдавал бы карты в Лас-Вегасе. Поехал бы в «Дисней уорлд», надел костюм Гуфи, и пускай малышня стучит его по башке.

А чего бы он действительно хотел — это дать каждому мужчине, женщине и ребенку по одинаковой штучке экстази, по крохотной, розовой, как кошачий язычок, конфетке, которая повернула ему мозги или, точнее, дала его мыслям маленький — впрочем, довольно-таки крепкий — толчок в том направлении, куда они и так уже направлялись. Но этому не бывать — бесплатной экс для человечества, — так что хотя бы помочь другим людям найти более плавный путь к тому месту, куда экс привела Нолана.

Между тем он сознает, что если предаваться таким мыслям, это ему помешает. Он будет держаться спокойней, если убедит себя, что просто пришел наниматься на работу.

Неужто всего две недели назад Нолан окончательно принял решение? Долгие две недели обдумывания, хотя — вот что странно — уже знал, как он это сделает.

Никто не обещал, что это будет легко. Нолан, однако, подготовился. Подчитал литературу, начиная с двух книг Мейера Маслоу, основателя и главы фонда «Вахта всемирного братства». Даже пошел и заказал их через книжный магазин торгового центра. Первая книга Маслоу «Доброта незнакомцев», посвященная людям, спасавшим его, когда он бежал от нацистов, и заронила в Нолане надежду, что план его может удаться.

А для равновесия Нолан начал читать «Путь воина» — книжку в бумажной обложке, позаимствованную с заднего сиденья автомобиля в шинной мастерской, куда пригнал свой «форд экспедишн» какой-то яппи с рекламацией. Нолан знал, что эта книжка — букварь жизни у биржевых брокеров с самурайскими заморочками, но в ней полно старинных принципов дипломатии и войны, и они помогали Нолану распутывать узлы, в которых застревали его мысли. Например, «Путь воина» говорит: главное — планирование. Планирование и полная свобода Воина менять свой план. Книжка посоветовала Нолану подождать до второй половины дня. Воин знает, что на противника лучше всего напасть после обеда. Поэтому несколько часов Нолан колесил по пригородам, убивал время.

Въехав в город, Нолан мысленно повторил план. Поставить машину. Найти Пятьдесят первую улицу. Найти дом. Войти в вестибюль. Отыскать лифт. Нажать кнопку. Войти в кабину. Задержать дыхание. Предполагая, что у всех остальных пассажиров заразные болезни.

План удается лучше, чем планировалось. Кабина пуста. Он находит 19, нажимает кнопку, прислоняется к стене. Не успела дверь закрыться, как в кабину заскакивает карлик. Молодой, загорелый, с пестрыми волосами серфера, довольно миловидный для парня с тыквенной головой. Ослепительно белая футболка обтягивает накачанную в спортзале грудь. Замечательно, думает Нолан. Повезло. Первое испытание. Прежний Нолан разозлился бы, что придется ехать девятнадцать этажей с мутантом. Новый, исправленный Нолан заставляет себя вообразить, каково досталось коротышке в первый день в детском садике. Или когда предложил девушке прогуляться. Нолану тяжеленько досталось, а он высокий.

Переменить отношение сложнее всего потому, что прежнее не уходит. Оно застревает в извилинах мозга и шлет сигналы. Он прямо слышит, что сказал бы Реймонд про карлика в лифте. Самая шустрая хромосома — испорченная. Слабые и неполноценные будут умножаться и завоюют землю, как вирус. Нолан помнит одну такую пьяную ночную «дискуссию» с Реймондом и его друзьями. Один парень сказал, что раньше думал, будто карлики обладают магическими способностями. И все согласились, что это только показывает, до чего глупы люди. Нолан в это никогда не верил. Никогда не верил, что у карликов много секса и миллионы детей-уродов.

Кабина вроде остановилась. Это его этаж?

— Девятнадцатый.

Карлик мысли читает? Он вошел после Нолана. Он не мог видеть, какую кнопку Нолан нажал. Или, правда, этот карлик-качок — магическое существо? И что означает эта понимающая улыбка? Может, работает в этом здании и видит тысячи таких, как Нолан, — каждую неделю заявляется молодой фашистик и спрашивает Всемирное братство. Белый опарыш, с лысой башкой? Вези его на девятнадцатый. Нолан вынужден напомнить себе, что внешне ничем не отличается от нормального обритого по моде чувака в джинсах и рубашке с длинными рукавами.

Лифт выпускает Нолана в коридор с ковром и лакированными деревянными панелями. За столом в приемной сидит красивая азиаточка в стильной черной пижаме. Очень классно — и очень натурально для знаменитой команды борцов за права человека нанять для охраны входа компьютерную ниндзя. Нолан вспоминает гонконгский фильм, где секретарша вылетает из-за стола и делает тройное сальто, вертя нунчаками по всему офису. Жаль, что не пришел сюда всемером. Жаль, что не видно его наколок.

Но и того, что видно, хватает, чтобы Сьюзи Вонг заерзала. Его сумка, как он и ожидал, — проблема. Конечно, все прошло бы глаже, если бы он мог ее где-то оставить. Девушка-ниндзя глядит на сумку. Нолан видит, как скользнула по ее лицу маленькая тень «биться или смыться», но секретарская выучка берет верх над простым человеческим инстинктом оказаться подальше от пришельца. У Нолана такое чувство, что она уже держит пальчик на тревожной кнопке.

— Чем могу вам помочь?

— Я бы хотел видеть мистера Маслоу. Э, доктора Маслоу. В общем.

— У вас назначена встреча?

Он не знает, как величать джентльмена. Похоже это, что ему назначено?

— Нет, — говорит Нолан. — Мне надо с ним поговорить.

Миллионерам — тоже. Политикам. Нолан может рассчитывать еще на пять секунд внимания мисс Инь-Ян. Он говорит:

— У меня есть информация, которая ему может понадобиться. Вы, наверное, знаете, что такое ДАС, да? Движение за американскую солидарность.

Определенно «да» от Принцессы Льда. Теперь она действительно смотрит на сумку и думает, не пробил ли ее час, не будет ли завтра на первых полосах газет ее изрешеченное пулями тело. И что это — не вздрогнула ли ее рука от желания нырнуть под стол. Вызвать охрану? Тревога! Гитлер в здании ищет Мейера Маслоу. Нолан не знает, дать ей в нос или упасть на колени и пообещать, что он ее не обидит. Он следует за ее взглядом, направленным на сумку

— Я… в настоящее время, типа, переезжаю, — говорит он. — А если вы подумали о том, о чем, я думаю, вы подумали… — Он раскрывает ладони и пытается улыбнуться. — Я безобидный. Правда. Не вооружен. В сумке только книги, одежда и грязное белье.

Секретарша чуть выгибает губу. Она не хочет думать о грязном белье Нолана.

— Я был в ДАС пять лет. — Ложь номер один, а он в приемной всего две минуты. Ну и что. Это мелочь. Детали можно обсасывать позже.

— Поздравляю. — Она награждает его леденящим взглядом, усвоенном на вводном курсе «Стерва в приемной». Она колеблется, думает; думает еще. Потом поднимает трубку и несколько раз жмет на одну и ту же кнопку. Охрана не отвечает. Похоже, надеяться не на кого. Это испуг у нее на лице? Только тень, и исчезла — или потому, что она профессионал, профессиональный секретарь приемной, или потому, что не хочет доставить удовольствие Нолану. Или он ее очаровал. Это тоже может быть. Она слушает, нажимает другую кнопку, слушает, нажимает еще одну. Так что лицо, которому придется разбираться с фактом существования Нолана, занимает место где-то внизу пищевой цепи Всемирного братства.

— Бонни? — говорит она. — Здесь человек, может быть, вы с ним поговорите?

Бонни? Вероятно, секретарша Маслоу. А что Нолан думал — что мадам Баттерфляй прямо позвонит боссу? Она смотрит на Нолана.

— Миссис Кейлен скоро выйдет.

Нолан ходит по приемной, рассматривает живопись на стене — гигантский холст со шматками говяшечной краски, такую детишки смешивают нарочно, чтобы позлить учительницу рисования. Написанное пальцем железнодорожное полотно. Какой-то гений заработал уйму денег.

— Простите?

Нолан поворачивается и оказывается нос к носу с той, кто, видимо, и есть Бонни. Деловой костюм цвета замазки, жидкие блондинистые волосы, собранные в вялый хвостик, который носила, наверное, еще в колледже, лет сорока, пара детей, властный муж-психиатр. Нолан обслуживал сотню таких женщин в то лето у Вудстока, когда обрабатывал хлоркой и очищал от букашек бассейны и гидромассажные ванны.

Глаза Бонни — две увеличенные голубые медузы, плывут к нему из-за очков и выглядят слегка сумасшедшими. Очередная психичка. Из тех, вроде его мамы, которые всегда стараются быть хорошим человеком. Только не знают, что такое хороший, и потому все время перебирают в голове десяток разных мнений относительно того, что сейчас надо сказать или сделать. Если бы дамочки вроде Бонни или его мамы не так старались быть хорошими, мир, пожалуй, стал бы лучше. Их мир — уж точно. У мамы с этим были сложности. Но эта Бонни функционирует четче — и намного. Работает с полной нагрузкой — стоит и разгоняет свой двигатель. Она — оргазм, дожидающийся своей минуты. Или нервный срыв. Неизвестно, что случится раньше. Нолану не хочется быть рядом и ждать, чем это обернется.

Она говорит:

— Я Бонни Кейлен? Отдел развития?

Разовьем сейчас, думает Нолан. Но в чем именно его вопрос? Она действительно старается, улыбается так долго, что лицу уже, наверное, больно. Оценивает его не так быстро, как подруга в приемной. Вот и отлично. Назад к Плану А. Наколки не показывать, изложить свои добрые намерения, пока не сообразила, кто он такой. Да и много ли ей расскажут татуировки о самом Нолане, о том, что ему пришлось пережить? Кроме того, что однажды пьяным вечером в лагере Отечества так хотелось от всего этого отключиться, что даже татуировочная игла доставляла удовольствие. Он может объяснять ей до посинения, и она все равно не поймет приятного чувства, что жужжание и боль — события в параллельной вселенной, и происходят они с кем-то другим, с каким-то дураком, уверовавшим во всю эту программу «Арийского отечества». Может быть, он думал, что своей татуировкой как-то отблагодарит Реймонда за гостеприимство. Но, скорее, Нолан позволил кодеину с пивом думать за него. А Реймонда вот как отблагодарил: обокрал.

— Рад познакомиться. Я Винсент Нолан. Что вы развиваете?

Неудачник. Нолан понимает что у нее на уме. Молчание смущает его.

Бонни — улыбку опять заело:

— В принципе — мы занимаемся сбором средств.

Ага, великолепно. Психологический шантаж. Богатые выписывают чеки, чтобы Бонни не взорвалась комками горячего теста, какие Нолан соскребал со стен, когда работал в пончиковой.

Бонни можно не жалеть. У нее большое дело на мази. Она — или кто-то там — волшебники. Кто-то им отваливает на панели, живопись, ковры. Над столом секретарши золотыми буквами: ВАХТА ВСЕМИРНОГО БРАТСТВА. МИР ЧЕРЕЗ ПЕРЕМЕНЫ. Кто-то это оплатил. А какой продукт продают, не видно.

— Ну, замечательно, — говорит Нолан. — Короче, я хочу у вас работать.

Бонни оглядывается на секретаршу. Каких слов ждет от девушки-ниндзя? Та дает ей попреть. А может, сама околдована этой волшебной ситуацией. На телефоне мигает лампочка — вызов, но никто не шевелится. Бонни, что — с другой планеты? Нолану закатать бы сейчас рукава, показать татуировки, и конец волынке.

— Это прекрасно. В принципе, у нас есть группа волонтеров, — трещит Бонни, — они стараются помогать нам с рассылками, телефонными переговорами и прочим. В большинстве это женщины постарше, но мы привлекаем и очень толковую, энергичную молодежь.

Женщины постарше? Очень толковая, энергичная молодежь?

— Одну секунду, — говорит Нолан. — Вы знаете, кто я?

Хороший вопрос. Бонни отступает на шаг. Бог знает, что она сейчас увидела.

— Слушайте, — говорит Нолан. — Не буду притворяться, будто понимаю все про вас и про вашу организацию, но могу спорить, дело вы имеете с людьми вроде вас самих.

Черт, не подумала бы, что он — про евреев.

— Мы обращаемся к самым разным людям. Извините, мистер Нолан, я чего-то, кажется, не…

— Обращаетесь? К самым разным? Можно спросить, к скольким белым расистам вы уже обратились? — Он проводит рукой по бритой голове. Ей на пальцах, что ли, показать? Он репетировал эту фразу: «белые расисты».

— Нет. Пока что, — говорит Бонни. — Понимаю.

Поняла. С этого бы им и начать — сразу показать наколки. Просто подошли к этому более плавно. И все равно, Нолан видит, как отвращение и страх борются там с чем-то другим: она думает или хочет думать, что у этого гнусного выродка скинхеда тоже есть мать.

Но теперь она увидела сумку. Не самая наблюдательная женщина на свете. Может, виноваты очки. Но когда увидела, уже не может оторваться. И побледнела, и еще сильнее испугана. Нолан ставит точки над «и», повторяя припев про книги и грязное белье.

— Вахта всемирного братства. Чем могу вам помочь? — Звук вторично исполненного куплета вывел секретаршу из транса. — С кем вас соединить?

На лице Бонни появляется странное выражение — как будто она пытается вспомнить Нолана, прямо как будто они когда-то встречались. Как будто она его откуда-то знает. Она несколько раз делает ртом, как гуппи, а потом говорит:

— Может быть, пройдем в мой кабинет? Не хотите оставить сумку в приемной?

— Нет, спасибо, она легкая. — Явная ложь номер два. Но он не собирается ее здесь оставлять, чтобы девушка Кун-фу добралась до его наркотиков и полутора тысяч долларов ДАС.

— В принципе, лучше оставить ее здесь.

Дамочка может быть твердой, если надо! Нолан не станет с ней спорить из-за этого. Тем более это ультиматум. Оставь сумку или забудь о допуске в святая святых. Это испытание Нолан должен пройти — испытание веры. Если хочешь вверить свою жизнь этим людям, поверь, что они не будут рыться в твоей заначке. Нолан обходит стол и заталкивает сумку в свободный угол.

— Берегите как зеницу ока, — говорит он, с улыбкой глядя в суровые глаза секретарши.

Бонни набирает код на стене. Нолан входит за ней, и они идут мимо кабинетов и кабинок с рабочими пчелками. Нолан смотрит на зад Бонни, скромно заявляющий о себе под несоблазнительным деловым костюмом. Чем-то он трогает его до слез. У нее красивый зад, и она этого не сознает, а теперь уже поздно. Осталось ему еще года два. Муж потерял интерес. Чудно , женщина всегда чувствует, когда смотрят. Даже Бонни остановилась, оборачивается.

— Знаете, я вот что подумала. Лучше я отведу вас прямо к доктору Маслоу.

Нолан надеется, что план изменился не из-за того, что он ее разглядывает и ей страшно остаться наедине со штурмовиком-насильником. Или все-таки придумала, чем Нолан может пригодиться Всемирному братству. Чужак сумел донести свою мысль. Отведите меня к вашему руководителю.

Бонни стучится в приоткрытую дверь.

— Входите! — кричат оттуда.

Можно было бы ожидать, что Маслоу, учитывая его биографию, спросит: «Кто там?» Нолан замечает, как меняется Бонни, открывая дверь. Девичья нерешительность; слегка ссутулилась — съежилась под взглядом оттуда. Это страх? Благоговение? Почтение? Секс? Секс надо предполагать в первую очередь.

За окнами серебристые челюсти города раскрываются и захлопываются на Нолане и выплевывают его винтом к горизонту. От панорамы чуть кружится голова, а от солнечного света в комнате он опять потеет, хотя кондиционер создал здесь климат рая.

Маслоу говорит по телефону, локоть на столе, головой оперся на руку; воспользовавшись их приходом, сворачивает разговор.

— Входите! Извини… да, конечно. Постараюсь приехать, «Маунт Синай». Поцелуй Минну, хорошо, до встречи. Пока.

Бонни всполошилась:

— Что-то случилось? Кто-то заболел?

— Ничего серьезного, — врет Маслоу. — Надо приободрить жену старого друга.

Нолан представляет себе, как пациенты в реанимациях по всему городу ждут приезда Маслоу, чтобы вырвать из себя трубки и умереть счастливыми. Но ему понятно, почему Маслоу способен оказать такое действие. Его присутствие действует на Бонни, как капельница с валиумом.

— Мейер Маслоу, — говорит Бонни, — разрешите вам представить Винсента Нолана.

Маслоу встает и протягивает руку, но не очень далеко, так что Нолан вынужден наклониться вперед. Лицо знакомо Нолану по фотографиям на книгах. Те же четкие черты без дряблости, обычной у стариков. В его движениях кошачья грация. Пригодилась, думает Нолан. В те времена, когда ему надо было сделаться маленьким, проскользнуть в щель и исчезнуть.

Мейер смотрит как с книжных обложек — прямо Нолану в глаза. Он на всех так смотрит? Бонни не каждого водит к нему в кабинет. Маслоу бросил на Бонни странный взгляд: «А я тебе что говорил?» Как будто Маслоу… его ожидал. По спине у Нолана пробегают мурашки.

Воин анализирует силы, с которыми он столкнулся и вынужден иметь дело. А с чем столкнулся Нолан? Это смотря какого Нолана спросить. Прежний Нолан видит богатенького еврея и угловой офис за миллион долларов. Новый Нолан видит героя, который сумел выжить при Гитлере, чтобы бороться за справедливость и терпимость, чтобы писать книги и учредить этот фонд. Согласно их сайту, Вахта братства спасла тысячи жизней по всему миру. Нолан может только надеяться, что Маслоу не оплошает и его спасет тоже.

Рука у Маслоу суха, тверда и, как все остальное в нем, безупречна. Каждый седой волос подстрижен идеально, как шерсть на киношных собаках, а глаза — это глаза Лэсси или Рин-Тин-Тин, которой ты рассказываешь все твои мальчишеские секреты. Это лицо готово сколько угодно ждать, когда Нолан объяснит, зачем он пришел. Будь у Нолана в детстве такая собака, он здесь бы не очутился.

— Спасибо, что уделили время, — говорит Нолан. — Я читал о вашем фонде в Интернете. И в газетах. Я читал все ваши книги. Особенно понравилась «Доброта незнакомцев». И «Простить, но не забыть». И новая — «К сердцам, по одному».

Маслоу этого не ожидал. Десять очков Нолану.

— Вы и последнюю читали?

— Я прочел их все, — врет Нолан. — И это чтение меня по-настоящему изменило. После него я подумал, что должен прийти сюда и предложить… свои услуги. Ну, может, вы захотите порасспросить меня. Я мог бы рассказать о годах, которые провел в ДАС. В Движении американской солидарности.

— Да, мы знаем, что такое ДАС. И знаем другое его название: Движение арийского сопротивления.

Маслоу зажмурил глаза. Мысль об этом ему невыносима. И его не упрекнешь. При том, что он пережил — бежал от нацистов, прятался годами, несколько раз был на волосок от смерти, и в конце концов его поймали и отправили в лагерь, — как может относиться такой человек к разгулявшейся белой шпане, которая приветствует друг друга гитлеровским салютом? Нолан не упрекнул бы Маслоу за то, что он ненавидит людей вроде него. И снова он слышит голос Реймонда: «Для еврея мы все одинаковы».

Вот что не нравилось Нолану в ДАС — ненависть. Конечно, он был согласен, что большие деньги достаются не честным рабочим людям, таким, как он, но никогда не верил полностью, что его налоговые доллары подгребают под себя восемь еврейских банкиров, втайне владеющие Федеральной резервной системой. Хотя ребята в ДАС вскипали при одном только слове «ненависть». Они доказывали, что ненависти у них ни к кому нет. Просто они любят белую расу. И это Нолана тоже смущало. Любить расу — это много на себя взять. Одного-то человека любить трудно. Он думал, что любит Маргарет, — до самого того утра, когда она терпеливо дождалась, чтобы он погрузил последние свои вещи в пикап и покинул их дом, а потом села в свой фургон курьерской компании UPS, улыбаясь, помахала ему рукой и уехала.

Винсент примкнул к ДАС главным образом потому, что они были на ножах с властью. Ни у кого, кроме них, не хватало мозгов и смелости сказать, что эти алчные прохвосты в Вашингтоне из кожи лезут, придумывая, как отнять у Нолана его свободы. Клинтон, Буш — одно и то же дерьмо. Разумному человеку не насрать, кто поселится в Белом доме? В Уэйко погибло больше двадцати ребят, которым еще нельзя было голосовать по возрасту. Убийства в Уэйко и Руби-Ридже были показательными — это страшно, когда власть, которой ты платишь налоги и обязался подчиняться, убивает детей и женщин только за то, что они захотели жить так, как гарантировано Конституцией. А, кроме того, с ДАС было еще и… веселее. Ребята там бывали забавными, особенно под кайфом.

Реймонд не был бы так гостеприимен, если бы Нолан не делал вид, что полностью разделяет идеи ДАС, а Нолан, возможно, не связался бы с ДАС, если бы не гостеприимство Реймонда. Хотя Нолан ни за что бы этого не признал. Сделаться белым расистом за бесплатный обед — это еще паскуднее, чем сделаться им потому, что веришь, будто белой расе угрожает опасность вымирания, или потому, что нравится щеголять в камуфляже и берцах.

Нолан не был расистом, то есть не считал, что можно ненавидеть людей, если не знаешь их лично. Но смотрите, разве евреи, у которых бассейны и договор на обслуживание со «Скипом», задумаются лишний раз перед тем, как вызвонить Винсента на рассвете, чтобы он мчался в Вудсток вылавливать дохлую мышь из их бассейна? А чего бы еврею не взять сачок и самому ее не вытащить? А еще лучше — поделился бы своим богатством, угостил бедных охламонов, вроде Нолана, стаканчиком у бассейна на своей даче.

Доконало его происшествие с миссис Реджиной Браунер, еврейкой, старой, кстати, еврейкой, но сохранившей достаточно много энергии, чтобы быть вечной занозой в твоей заднице. Она твердила, что лягушка сдохла в бассейне из-за того, что Нолан переложил химикатов, хотя ясно было, что лягушка утонула без помощи химии. Она сказала, что лягушки не тонут. Чего она хотела от Нолана? Чтобы аутопсию сделал склизкой дуре?

Она сволочилась и не могла уняться. Когда пригрозила пожаловаться в «Скип», Нолан поднял на руки все ее высохшие, заморенные сорок килограммов. Он в жизни не делал ничего подобного. Он сам себе стал противен в ту секунду, когда поднял ее и почувствовал, какая она легкая — совсем как модели самолетов из бальзового дерева, которые он собирал в детстве. Но механизм внутри уже разогнался и остановиться не мог, пока Нолан не опустил ее осторожно в мелкий край бассейна.

Конечно, он прыгнул туда и выловил ее, беспрестанно извиняясь, — и потому, что в самом деле сожалел, и потому, что, если бы она подала в суд, могли получиться большие неприятности. Он был рад, что она не утонула. Так он и написал ей в тот же вечер в письме. У него было тяжелое лето. Врач подозревает, что у него аллергия на химикаты против зеленых водорослей, и поэтому он иногда ведет себя неадекватно около бассейнов. Это была единственная ложь. Если бы она перестала кричать на него пятью минутами раньше. Ему самому не верилось, что он превратился в человека, способного бросить пожилую женщину в бассейн. Он был рад, что «Скип» уволила его — заслуженно.

После двух тягостных недель миссис Браунер согласилась не подавать в суд, если Нолан проведет двадцать часов на терапевтических занятиях по обузданию гнева.

Бонни и Маслоу глядят на него.

Нолан улыбнулся. Ладно. Пора.

— И я хочу помочь вам, — говорит он. — Я подумал… — Глубокий вдох. Досчитать до десяти. — Я хочу помочь вам, люди, спасать таких людей, как я, чтобы они не стали такими людьми, как я.

Нолан не может удержаться от улыбки. Не сбился! Он репетировал эту фразу, декламировал про себя, чтобы уснуть после особенно бурного вечера. Я хочу помочь вам, люди, спасать таких людей, как я, чтобы они не стали такими людьми, как я. Вот собака, язык сломаешь. Но он совладал. И правда, так думал. Думает.

Но что он на самом деле имеет в виду? Спасать людей, которым негде приткнуться, от того, чтобы стали такими людьми, которые молчат в тряпочку и поддакивают тупым рассуждениям Реймонда в обмен на бугристый диван в общей комнате? И правда, захочешь спасти ребят от того, чтобы стали такими.

В атмосфере легкое дрожание, как будто включился термостат. Маслоу и Бонни обмениваются долгими взглядами. Что бы их взгляды ни означали, Нолану — еще десять очков. Маслоу постукивает кончиками пальцев друг о друга, этим жестом напоминая Нолану католического священника.

— Я знаю, как думают эти люди, — говорит Нолан. — Знаю, как они пришли к тому, к чему пришли. И знаю, как их повернуть.

Маслоу говорит:

— Винсент. Если разрешите так к вам обращаться… Помогите нам понять. Вы провели два года в группе яростных ненавистников, каких еще поискать в нашей стране, и теперь хотите работать в Вахте всемирного братства?

— Коротко говоря, так, — отвечает Нолан.

— Понимаю, — говорит Маслоу. — То есть, по сути, коренная душевная перемена?

Душевная перемена. Нолану годится. Так оно и есть. Пересадка сердца — новое свиное вместо твоего испорченного; полная замена крови, какую тебе устраивают в Трансильвании, на родине Маслоу.

— Коренная перемена. — подтверждает Нолан. — Верно.

— Обращение, так сказать, — говорит Маслоу.

— Точно.

— А как вы на нас вышли?

— Через ваш сайт. Я говорю…

Маслоу посылает Бонни сигнал: «Видишь, что может дать Интернет?» Так, давайте немного углубимся.

— Но, наверное, что-то вас подтолкнуло?

— Это правда. Подтолкнуло, сэр. — Нолан в жизни никого не называл сэром. Словно провинциальный остолоп Элвис.

Маслу говорит:

— Винсент, Бонни, присядьте, пожалуйста.

Бонни опускается в ближайшее кресло. Нолан занимает другое — и хоп, он снова в кабинете директора школы, куда не раз был вызываем с матерью. Мама всегда выгораживала Нолана, объясняла, что, может быть, он это от скуки, и старалась не замечать, как искрят ненавистью глаза директора. А он вспоминает еще историю, как их накрыли с Силией Миньяно, когда они занимались сексом в кабинете рисования. Оба воспоминания приятно жужжат в голове, словно между ним и Бонни пролетает рой добреньких пчелок.

Маслоу говорит:

— Не расскажете нам, как произошла эта душевная перемена?

Как это они так быстро и так далеко забрались? Нолан не ожидал. Он предполагал беседу. А это что — интервью? Только понятно теперь, что все без толку. Можно сидеть и болтать тут весь день, и все равно не объяснишь. Хотя знал, что рано или поздно спросят. К этому он готовился, мысленно репетировал объяснение — как его вынесло на другую сторону.

— Дело в том… Это было на рейве… Две недели назад или три. Последняя такая дикая сходка перед этим…

— Рейв?

Пять секунд рассказа, и Маслоу уже в недоумении. Он улыбается и адресует вопрос к Бонни, их эксперту по молодежной культуре.

— У миссис Кейлен двое детей подростков.

— Девочки или мальчики? — как будто Нолану не все равно.

— Сыновья. Макс и Дэнни. — Ей приятно произнести их имена. Ее лицо мягчеет. — Двенадцать и шестнадцать.

— Вы, наверное, родили их в детстве, — говорит Нолан.

— Ну да, — говорит Бонни. — В детском садике.

Маслоу барабанит пальцами по столу. Что у них с Бонни? Едва ли просто секс. Там какой-то невротический задвиг. Бонни боготворит мужика. И он это сечет.

— Рейв? — переспрашивает Маслоу. — Просветите меня.

— Это типа колоссальной вечеринки, — говорит Нолан.

— Да, — вступает Бонни. — Нечто большее. Это целая… молодежная субкультура. Ребята сговариваются, и тысячная толпа занимает брошенный склад, они привозят мощные аудиосистемы, раскрашивают лица, танцуют и…

— Мило, — говорит Маслоу. — Ваши сыновья посещают такие мероприятия?

— Нет пока что. — Бонни стучит по крышке стола. Суеверная.

Нолан говорит:

— Этот был под небом. В поле. Черт-те где. В марте. Надо же было придумать. Притащили громадные генераторы, экраны для лазеров и… Я не сказал, что привез меня родственник, Реймонд? — Нолан тут же пожалел, что упомянул Реймонда. По лицу, наверное, видно, что так и тянет оглянуться за спину.

— Винсент, — говорит Маслоу, — можно вас перебить? В моем возрасте все, кому меньше сорока, выглядят одногодками. Вы простите меня, интересно знать…

— Мне тридцать два, — говорит Нолан. Ему понятно, к чему клонит Маслоу. По возрасту Винсенту пора бы уже заканчивать с рейвами и посещениями рок-концертов. — Я и подумал, что тоскливо мне будет с этим молодняком, поздно мне прыгать, махать светящимися палочками и блевать в сторонке. И честно говоря… не видел никакого проку для себя в братании с этой… радужной коалицией.

Бонни засмеялась — хороший знак. Маслоу не смеется — плохой знак.

— Километров за пятьдесят от нас небо затянуло тучами. И где-то там погромыхивает. Я подумал, что народу Вудстока предстоит большое купание в грязи. Помню, сказал Реймонду, как обидно будет столько лет готовиться умереть за освободительное дело ДАС, а вместо этого быть поджаренным молнией среди грязных ребятишек на лугу.

— Вы с вашими друзьями из ДАС часто бываете на этих… рейвах?

Что до этого Мейеру? Чем занимаются члены ДАС в свободное время — не его забота.

— Никогда, — говорит Нолан. — Обычно нет.

У этой истории две составляющие. Одна — правда, и ее легко рассказать. Другая не столько ложь, сколько блик, многоточие, пробел. Ты не обязан всем рассказывать все. Этот урок усваиваешь с возрастом. Нолан кое-чему научился в жизни и из курса по обузданию гнева извлек кое-что полезное: вовсе не обязательно оставлять за собой последнее слово, достреливать обойму до последнего патрона. Незачем сообщать, что Реймонд поднял его на смех, когда он сказал, что надо сваливать до грозы. Это что, Нолан боится под дождь попасть? А Реймонду что прикажешь делать с семьюдесятью дозами экса? В задний проход себе засунуть?

— Когда мы приехали, там уже миллион ребят извивались под громадными экранами — бум-бум, цветные огни мелькают. Прямо какое-то радение электрических червей. У них там громадный помост, сидят диск-жокеи, техномузыка гремит…

Маслоу говорит:

— Похоже на описание ада.

И опять в ушах у Нолана бренчит голос Реймонда. Еврей не верит ни в рай, ни в ад. Вот почему он может красть у соседей, лишь бы только покаяться один раз в году — у еврея для этого специальный день отведен.

— И что тогда произошло?

Погоди. Маслоу, что, подгоняет его? Нолан будет говорить столько времени, сколько надо.

— Реймонд соскочил. Исчез. И я думаю… Нет, подождите. Вернемся на минуту. Вы должны понять. Я тогда был другим человеком. И думал так, как сейчас не стану думать. — Правда это? Конечно, правда. Наверное. Нолан просеивал… отбирал из той ерунды, которую приходилось слышать — но что-то же отбирал. То, с чем сам уже был согласен.

— Мы понимаем, — говорит Бонни. — Вы рассказываете нам о том, как переменились.

Про это им Нолан рассказывает? Мир через перемены. Где он недавно это видел? А. Вывеска в приемной. Вот что они продают. Прекрасно. Нолан может устраивать мир через перемену.

— И вот я думаю: это похоже на Реймонда — бросить меня одного в толпе отрывающихся обормотов. А потом девушка начинает со мной танцевать. И дает мне две светящиеся палки.

Тут опять многоточие и пропуск. Девушка была молодая и красивая. Нолан воткнул бы обе палки себе в глаза, если бы думал, что за это она ему даст.

— Ну ладно, машу ими. Девушка улыбается, все клево, а через секунду ее нет. И я с этими палками. Хочу выбраться из толпы — но давка, меня все время заталкивают обратно. Я в замешательстве, потому что в моей компании считали своим патриотическим долгом таких ребят давить. Не то чтобы наши в ДАС сильно этим занимались. Мы старались держать порядок.

— В каком смысле? — спрашивает Маслоу.

— Старались сохранять дисциплину, — объясняет Нолан. — Наша ячейка не занималась беспорядочным насилием. — Достаточно. Если хотят подробностей, он расскажет потом. Хотя больше всего им, наверное, интересно узнать, много ли народу мы отметелили. Так вот, на самом деле — никого. Бывало, правда, им очень хотелось отделать нахального продавца в ночном магазинчике, где хозяином был пакистанец. Да вот беда — в те вечера, когда их особенно подмывало, за прилавком каждый раз стояла какая-нибудь несчастная прыщавая белая девка. Но Мейеру и Бонни пока что не обязательно это знать. Пусть пока воображают себе, что хотят. Пусть думают, что Нолан с товарищами мордуют, как минимум, одного человека в день.

— Я остановился, опустил руки, светящиеся палки висят около моей, типа, промежности, я смотрю на них, и вдруг у меня такое чувство, что моя душа, или что-то там, горит у меня внутри… светится…

Теперь, наверное, Маслоу думает, какой наркотик принял Нолан, а Бонни, мать двоих подростков, думает, что знает, какой. Такой он на самом деле и принял, но случилось все не поэтому. Он принимал экс и раньше. И в ту ночь, когда сделал татуировку — тоже. Ну, и о чем это говорит? К тому времени он столько их принимал, что у него мозг стал как ломоть швейцарского сыра. Но такого чувства он раньше не испытывал. Это было что-то новое. Глубже. Забористей.

— В голове грохотало. Стук. Бренчание. Как будто крылья хлопали. Как будто кровь застучала в ушах, знаете? Накатило и прошло. Я подумал, может, это от динамиков. Потом посмотрел на помост — и вокруг диск-жокеев будто… вертится нимб. Вспомнил рождественскую открытку, которая была у мамы: там Святой Дух в виде голубя в круге золотого света. А потом… это трудней всего объяснить, возникло такое чувство, что я люблю всех вокруг. Всех. Черных и белых, евреев, христиан, коммунистов, уродов, дефективных, мутантов — каждого.

Действует? Подвернем-ка пружинку еще на пол-оборота.

— Как будто в меня ударила молния. Я чувствовал себя, как святой Павел, когда его сбросил осел по дороге в Дамаск.

— Лошадь, — говорит Маслоу. — Савл из Тарса упал с лошади по дороге в Дамаск.

Еврей думает, что знает больше тебя. Так сказал бы Реймонд. А Нолан так сейчас и думает. Пора это все отбросить, если он хочет, чтобы план его удался. Отбросить длинноносого еврея и негра с большим членом. Прощай, защита притесняемой белой расы, здравствуй мир через перемены.

Маслоу говорит:

— Можно задать вам вопрос? В детстве вы ходили в церковь?

— В ирландскую католическую. — Это по большей части правда. Деды и бабки Нолана были католики. Сейчас не время объяснять, что после смерти отца мама таскала его с одного религиозного сборища хиппи на другое. Она заделалась поющей буддисткой с тех пор, как увидела Тину Тернер в «Живых легендах». — Одна моя тетя была баптисткой и брала меня на их службы. Мне нравились гимны. Был такой, «Блаженная уверенность». И эти два слова «блаженная уверенность» все время вертелись у меня в голове, когда меня… перевернуло на рейве.

Эта часть насчет гимна — чистая лапша им на уши. И конечно: Бонни смотрит на него во все глаза. Нолан знает по опыту, что женщины любят вообразить тебя маленьким мальчиком с зализанными назад волосами, потеющим в колючем церковном костюмчике. С этим мальчиком они готовы лечь в койку. Вот какие они дурные — женщины.

Когда Нолан познакомился с Маргарет в баре, в Хадсоне, на музыкальном автомате кто-то поставил госпел. Нолан знал слова и стал подпевать. «Испытания, горести, невзгоды…» Без деревенского ухажерства, типа, Маргарет на ушко, а тихо, про себя, как бы вспоминая сладкое детство. Песня кончилась. Он посмотрел на Маргарет и понял: подействовало. Нас признали.

Маслоу говорит:

— И утром это чувство вас не покинуло?

— Какое? — говорит Нолан. — Простите, я не…

— Любви к миру, — поясняет Маслоу.

Верит ли ему вообще старик? Невозможно понять.

— Еще сильнее, — говорит Нолан. — Я проснулся под деревом. Реймонд как-то отыскал меня. Повез к себе домой. Когда приехали, я все еще думал о своей ненависти — как я ненавидел все на свете, как ненависть отравляет мир, и все плохое, что в нем происходит, рождается из ненависти.

По большей части это было позаимствовано из книги Маслоу. Но главное было правдой: Нолан ни минуты больше не мог терпеть ДАС, Реймонда и его друзей. Когда они свернули на дорожку к дому Реймонда, его чуть не вырвало. То ли из-за гномов во дворе у Реймонда, то ли из-за того, что они так похожи на Реймонда, Люси и их детей. В общем, это было что-то нутряное. Аллергия на ребят из ДАС, на их голоса. Им всем насрать было на планету. Они смеялись над разными там защитниками китов. Казалось бы, остаток экса в крови должен поддерживать в Нолане любовь к Реймонду и его друзьям, так же, как ко всему остальному человечеству. Любовь к белой расе. Но почему-то не получалось. Пора было убираться из Доджа.

— И как же вы поступили? — спрашивает Бонни.

— Однажды утром я проснулся раньше всех. Подошел к столу Реймонда. Залез в Интернет. Набрал: «нео-наци». И «помощь».

— И так вышли на нас? — говорит Бонни.

— Нет. Сперва я зашел на сайт какой-то газеты со статьей: «Неонацист помогает Фонду». Про белого сепаратиста, который увидел свет и стал другим человеком…

А это надо считать ложью? Мелочь, не имеет значения. Нолан действительно прочел про это в Интернете, но еще раньше видел в «Шоу Чендлера».

В телевизоре бывший скинхед полностью переменил вывеску. Одет в модный костюм, и там подождали, когда волосы отрастут, чтобы смахивало на педерастический ежик.

Гаррисон Чендлер чуть не рыдал, когда парень рассказывал, как он повернулся от тьмы к свету, от пути ненависти к пути любви. Нолан предпочел бы об этом не вспоминать. Потому что тогда пришлось бы вспоминать, как Реймонд с приятелями любил смотреть Чендлера и орать на телевизор, потому что Чендлер — раскрученный высокооплачиваемый негр, нанятый евреями, хозяевами средств информации. Эта передача их достала. Они бросали пивные жестянки в телевизор, пока Люси не прикрыла вечеринку.

Маслоу хочет знать, что они делали в ДАС? Смотрели телевизор и орали.

— А, это тот, который поступил работать в Центр Визенталя, — говорит Бонни. — Помните, Мейер?

Старик не хочет помнить. Что-то ему в этом неприятно. Лучше свернуть эту тему и двигаться дальше.

— В общем, я прочел про этого скина, — говорит Нолан, — который круто изменился, когда услышал, как его четырехлетняя дочь назвала кого-то нигером.

Бонни и Мейер передернулись.

— Извините. Честно говоря, меня бы это не перевернуло… правда, у меня нет детей. — Он улыбается Бонни. У нее дети есть. — Он взялся помогать этой антирасистской группе в Лос-Анджелесе. И я подумал, что, если найду такое же место, попробую сделать то же самое.

Бонни говорит:

— Мейер, я этому не верю. Вы сами говорили…

Мейер смотрит на нее строго. Чтобы заткнулась.

— Итак, вы знаете, кто мы? Из Интернета?

Разве Нолан только что не сказал?

— Я читал ваши книги, — повторяет он. — «Доброту незнакомцев» и новую, «К сердцам, по одному».

— Она еще не вышла массовым тиражом, — говорит Маслоу.

— Я заказал ее в «Амазоне». — Нолан собирается это сделать, когда появится возможность. То есть как только обзаведется счетом в банке и кредитной карточкой.

— Мы больше не имеем дела с «Амазоном». До тех пор, пока они не перестанут распространять «Дневники Тернера».

Вообще Нолан гордится своей начитанностью, но тут подавляет желание сказать: «Я их читал!» Он, конечно, читал «Дневники Тернера». Это единственная, кроме Библии, книжка у Реймонда в доме, да оно и понятно: для ребят в ДАС роман Пирса — все равно что Библия, они могут цитировать наизусть из любой главы, любой стих. Несмотря на сцены насилия и описания состоявшейся наконец большой расовой войны и черных — не то их белых сообщниках и полукровках — висящих на фонарях, Нолану книжка казалась скучной. Заработает он очки, если скажет об этом? Вряд ли. Наверное, нет.

— Короче, — говорит Нолан, — так я и очутился здесь. Я подумал, что могу быть полезным. Я знаю, как функционирует ДАС, чего хотят эти люди и почему эти арийские идеи у них привились. Я был одним из них, я знаю, что делает их такими податливыми, почему они на это ведутся.

Маслоу говорит:

— Это очень интересно. Что, если вы позвоните нам через несколько дней? Миссис Кейлен и я, наши сотрудники тем временем подумаем, как лучше использовать ваш опыт…

Так они говорят дамам-волонтерам, которые готовы лизать конверты и обзванивать возможных благотворителей? Столько стараний, а Нолан так и не донес до них свою мысль.

— Не знаю, как это сказать, но я не могу туда вернуться. Уйти из ДАС — это не то же самое, что выйти из бойскаутов. Я не могу ждать вашего звонка в шинной мастерской, где работал и где работают ребята из ДАС, — чтобы кто-нибудь там крикнул: «Эй, Нолан, тебя к телефону. Вахта всемирного братства». Эти люди вас не отпускают. Они не очень любят… дезертиров. Один такой в Вайоминге ушел из ДАС. Они его отыскали и отрезали три пальца на ноге. Они меня выследят — вот что я хочу сказать. Я рискую жизнью. Если узнают, что я был у вас…

Только услышав себя, Нолан осознал, что это правда. Если Реймонд узнает, где он, ему конец. Станет Реймонд его разыскивать? Наверное. Раньше или позже. Нолана мороз пробирает по коже, и он хочет, чтобы его страх передался другим…

— То есть, я говорил уже, люди, которых я знал в ДАС, не так уж склонны к насилию. Но они всегда в шаге от того, чтобы действительно разбивать головы. Малейшее оскорбление, одно грубое слово от человека другой религии или расы — им только этого и надо было бы, чтобы устроить катавасию. Они всегда завидовали, когда слышали про тех, кто поджег синагогу или что-нибудь такое. Или подбили какого-то одиночку-психа расстрелять кучу народа.

Поджечь синагогу. Расстрелять. Тут Нолан рискует. С одной стороны, он не хочет показать им, что принять его опасно и он такого риска не стоит. С другой стороны, он надеется, что этот элемент угрозы будет вызовом для них и они захотят доказать, какие они крутые. Он смотрит на Бонни и Мейера. Бонни побледнела. По Мейеру трудно понять, как он к этому отнесся.

Маслоу говорит:

— Мы будем осторожны. Не станем звонить вам на работу.

— Мы можем позвонить вам домой, — говорит Бонни.

Неужели она до сих пор не поняла?

— Я жил на диване в гостиной у двоюродного брата, — говорит Нолан. — Нет у меня дома. Я бездомный. — Он ловит себя на том, что повысил голос. — А это может причинить неудобства. Боюсь даже, они могут узнать, что я заходил на ваш сайт с компьютера брата.

— Они могут подумать, что вы изучали врагов, — говорит Маслоу.

— У них мозги не так устроены.

Дело осложняется деталями, от которых остались пробелы в его истории. Полторы тысячи долларов, пикап. Содержимое аптечки Реймонда.

— Мне нужно что-то вроде федеральной программы защиты свидетелей. Конечно, не такой… сильной. Мне идею подала «Доброта незнакомцев».

Что ему это может удаться, Нолана действительно убедили книги Маслоу. Прямо с первой строки: «Эта книга о том, как человека укрывали и спасали мужественные люди с совестью». Во второй книге есть разговор Маслоу с японским дзен-буддистом, где они сходятся на том, что история — это палка, которой Бог лупит тебя по голове. И есть еще новая книга — Нолан ее не читал, а прочел только краткое содержание на «Амазоне» — о том, что обращаться надо к каждому отдельному человеку, к каждому сердцу, по одному. Прочитанного ему было достаточно, чтобы понять: Маслоу замахнулся на святость. Вот и посмотрим, сколько в тебе святости, друг. Спаси меня, как тебя незнакомцы спасали.

— Я читал, как вы выжили в войну, потому что у людей — даже у тех, которые не любили евреев, — была совесть, душа и храбрость, и они жалели вас и укрывали у себя. И я подумал, что раз вы помните… Я понимаю, вы должны ненавидеть неонацистов даже больше, чем…

Ой. Нолан обрывает фразу. Он почти видит, как у Мейера идет дым из ноздрей.

— У нас ни к кому нет ненависти, — говорит Маслоу. — Ненависть не по нашей части. И позвольте сказать вам, молодой человек, если вы думаете, что защитить вас от ваших друзей, ненавистников и хулиганов это то же самое, что быть спасенным от нацистов…

Бонни вздрогнула, заметно.

Все погубил, думает Нолан.

— Я не то хотел сказать. Извините, если так прозвучало. Но я подумал… раз что-то такое, похожее было… Нет, я понимаю, то, что происходит со мной, это ничто по сравнению…

Маслоу опустил веки. Он устало кивает. Оставим это.

— Я подумал, вы поймете и найдете способ мне помочь, чтобы я где-то тихо сидел, пока не уляжется пыль. А потом… вы не думаете, что газеты за это ухватятся? «Нацист переходит в Вахту братства». Вокруг лагеря «Арийского отечества» вечно вертелись репортеры и фрилансеры, вытаскивали нас попить пивка и послушать наши биографии. Каждый хмырь писал книжку о движении за белую власть. Когда этот скин в Лос-Анджелесе перебежал к Визенталю, о нем только и было разговоров, шумная история. И дело не только в газетах и телевидении. Это будет — к сердцам, по одному. Как сказано в вашей книге.

Нолану надо было разжевать им это. И рассчитывать на то, что Маслоу и Бонни ничем не отличаются от остальных.

— Простите. — У старика усталый вид. Опять Нолан прокололся? — Час поздний. Почему-то я столько времени не мог понять, что вы предлагаете и чего просите. Довольно много.

Нолан пожимает плечами.

— По большей части предлагаю.

— И просите. Довольно много, — повторяет Маслоу. — Вы просите приютить вас. Дать вам новую жизнь. Если бы у нас было сколько-нибудь ума или ум был такой же большой, как сердце, мы бы отказались. Любой бы понял нас. Никто бы не узнал, что мы вас отвергли. Но, может быть, вы знаете суфийскую притчу о человеке, который украл курицу и ушел в лес, чтобы зарезать ее там, где никто этого не увидит. Только он знает, что Бог видит — и поэтому не может убить курицу.

Нолан немного отдохнул, пока слушал про курицу. Тот же духовный треп он слышал от матери и ее подруг.

— Вот, Бог видит сегодня эту комнату, — объясняет Маслоу, — и мне придется держать перед Ним ответ, если я откажу молодому человеку в трудную минуту, человеку, которому, возможно, грозит опасность, который решил изменить свою жизнь… и помогать нам. Кстати. Мы просим только одного. Правды. Без нее никакое примирение, никакой прогресс невозможны. Этому меня научил Нельсон Мандела, Программа правды и примирения. Бонни, у нас есть кассета с этим фильмом? Думаю, нашему другу стоит его посмотреть. То, что они сделали в Южной Африке, — очень человечно. Они считают, что исцеление невозможно без абсолютной честности и полной откровенности. Мы — тоже. Вот почему мы просим вас ничего не скрывать. Нам надо знать, кто вы, что вы делали и во что верите.

Нолан с энтузиазмом кивает. Какой молодец — и Нельсона Манделу помянул.

— Конечно — всю правду и ничего кроме правды. Моя жизнь — открытая книга.

— Рассматривайте это как наш договор, — говорит Маслоу.

— Договорились, — говорит Нолан. — Сэр.

Теперь Маслоу улыбнулся.

— Давайте найдем вам свободный кабинет, и вы отдохнете, пока мы обдумываем следующий шаг. Вы не против?

— Прекрасно. — Нолан встал и снова начинает потеть, подает Мейеру руку, мокрую, как мышь.

Маслоу этого, кажется, не замечает.

— Ну, раз нам предстоит быть коллегами, — говорит он, — могу ли я обратиться к вам с несколько… необычной просьбой?

Что это значит — «необычной»? Нолан готов выслушать.

— Всегда пожалуйста, — говорит он.

— Вы не могли бы поднять рукав?

— Конечно. — Нолан подтягивает рукав до локтя, чтобы Маслоу и Бонни хорошенько разглядели парочку эсэсовских молний и мертвую голову.

Ни Маслоу, ни Бонни не выказывают никаких чувств. Два врача, привычные к виду отвратительной сыпи.

— Спасибо, Винсент, — говорит Маслоу.

А потом сам закатывает рукав: расстегивает перламутровую пуговку и отворачивает элегантную манжету. На тощей руке цепочка синих цифр. Нолан мог это предугадать, и, тем не менее, он ошеломлен. Ничего похожего он не видел. Он всегда знал, что Реймонд говорит неправду, будто евреи сами делают себе такие татуировки. Будто Холокост — еврейский блеф. А Маслоу — крепкий мужик. Выставить свою наколку против его — крутой ход. Черт возьми, Нолан рад, что на нем татуировки. Сразу ясно, что не самозванец. И в то же время рад, что не купился на вранье Реймонда про еврейский блеф. Если бы поверил, наколка старика была бы укором ему, а не другим людям.

Маслоу говорит:

— Вы знаете, что по номеру можно определить, когда вы прибыли в Аушвиц?

Когда вы прибыли? Какие еще вы? Стыд накатывает на Нолана — липкая волна отвращения к себе. Человек пережил лагеря уничтожения, а Нолана раздражает его речь? Английский не родной его язык. У него и акцента почти нет. Как бы сам Нолан выглядел, если бы разговор шел по-венгерски?

Нолан говорит:

— Я не знал.

— И можно определить, откуда вы. Самые маленькие цифры — у итальянцев. Почитайте Примо Леви. Я не помню номер моего телефона, а номер на руке помню.

Нолан не помнит даже, когда у него в последний раз был свой номер телефона. Но как бы Нолана ни трепало — с Аушвицем не сравнить. Пока что. Пока Реймонд с дружками его не выследили и не убили. Хотя вряд ли станут убивать. Постараются запугать только. Но бывает, события выходят из-под контроля. И все равно его смерть будет всего лишь одной смертью, — что она по сравнению с миллионами смертей. Но в итоге что? Он будет мертв, а Маслоу жив. Кому тогда хуже?

— Живая собака лучше мертвого льва, — говорит Нолан.

— Екклесиаст, — говорит Мейер.

— Моя любимая цитата из Библии, — говорит Нолан. — В общем, татуировки, я хочу сказать, они метки времени. Помню, когда я сделал эти…

Лицо у Мейера твердеет: был щеночек-дружок, стал — «осторожно, злая собака».

— Моя татуировка и ваши — не одно и то же.

— Я знаю, — говорит Нолан.

— Нет. Вы не знаете!

— Я учусь, — говорит Нолан. — Поверьте.

* * *

После того как Бонни и Винсент обсудили увлекательную тему погоды (жарко для апреля!) и уличного движения (еле ползем!), делать в минивэне нечего — только сидеть и покрываться испариной в жутком молчании. Бонни борется с желанием распахнуть дверь и с воплем выскочить на шоссе — это было бы вполне объяснимо, поскольку она явно лишилась рассудка.

Почему это надо считать безумием или хотя бы нелепостью, если ты везешь к себе незнакомого скинхеда, чтобы ночевал с тобой и твоими детьми? Почему? Потому что это не лезет ни в какие ворота. Чистое самоубийство. Взрослая женщина, мать, работник, почти в одиночку сколачивающий годовой бюджет замечательной организации по защите прав человека, — как она позволила Мейеру уговорить себя? Почему? Потому что она считает Вахту братства замечательной организацией. Из этого все следует. Все становится проверкой для нее. Достойна ли она работать здесь? Бонни обожает фонд, обожает свою работу, и больше всего ее греет сознание, что она делает что-то стоящее в жизни, что-то более важное, чем на прежней работе, где она выколачивала деньги из соседей по пригороду для музея в Клермонте на покупку еще одного старого эстампа с колесным пароходом на реке Гудзон.

— Типичный затор для Таппан-Зи, — говорит Бонни, гид-землянин — марсианину.

— Я заметил.

Нолан смотрит прямо перед собой и сидит неподвижно, как манекен, каких покупают одинокие водители, чтобы без опаски ездить по пригородным дорогам. Нервничает? Или такая у них полувоенная выучка? Или ребенком приучен занимать как можно меньше места? Как это грустно — приучать ребенка сжиматься. Но Мейеру пришлось этому научиться. Чтобы уцелеть.

Как непохоже на ее детей — вертятся, раскидываются, заполняют каждый сантиметр пространства, доступного для их прекрасных тел. Бонни должна признать, что, несмотря на разрушенную семью, на занятого исключительно собою отца и бессердечную разлучницу, с которой он связался, у Дэнни и Макса счастливое детство. Она стучит по деревянному квадратику, который специально для этого держит на щитке.

— Суеверны? — спрашивает Нолан.

— До крайности, — отвечает Бонни.

Не надо быть гением, чтобы догадаться: стучит по дереву — значит, суеверная. Однако то, что он угадал, несколько успокаивает: внимателен, интересуется, он с планеты Земля… только вот не повернулся к ней, ни одним мускулом не шевельнул за время этого короткого разговора. Жутковато — разве нет? А может быть, просто старается быть вежливым, надуть вокруг себя пузырь отчуждения в этой неловкой ситуации. Хуже было бы, если он смотрел на ее колено, когда она переносит ногу с газа на тормоз и обратно, показывая полоску бедра. Юбка как будто стала на пятнадцать сантиметров короче, чем утром. Большинство мужчин не могли сидеть спокойно, их тело невольно выдавало досаду на ее стиль вождения. Джоэл редко пускал ее за руль — только иногда после вечеринки; в этих случаях он сползал как можно ниже на сиденье и закрывал лицо ладонями. Хуже всего — что Бонни смеялась этой супружеской шутке.

Нет, самым унизительным было то, что Бонни приучила себя реагировать на любой жест мужа, на почти незаметное искривление губы, означавшее, что бифштекс сыроват. Лучше бы сам жарил, сам бы его и сжег. Может, тогда они все еще жили бы вместе. Хотя не так уж она об этом мечтает. После развода она стала видеть в Джоэле такие качества, которых прежде предпочитала не замечать. Но постоянное наблюдение за его крохотными тиками оказалось прекрасной тренировкой, полезной в ее работе: чтобы, следя за лицом дарителя, угадать самый подходящий момент для просьбы.

— Можно расслабиться, — говорит она Винсенту. — Положиться на ход вещей.

Она часто говорит глупости, но не такие, как эта. Винсент, кажется, испуган до смерти. Чего ему бояться? Много чего, думает Бонни.

Выйдя из офиса, они поговорили о том, как доехать до дома Бонни. Разговор был такой, как будто Мейер устроил ей кошмарное свидание с незнакомцем. Винсент спросил, где находится Клермонт, словно от этого что-то менялось. Он сказал, что его машина сломана. Приехал в город на автобусе. Это означало, что Бонни отвезет его домой и будет возить на работу и обратно: Мейер решил предоставить Винсенту стол и положил минимальное жалованье… за что? Это они решат потом. По крайней мере, он не будет ставить перед ее домом на ночь свой пикап с расистскими наклейками на бамперах. Клермонт — маленький город. Люди разговаривают. Их дети ходят в школу.

Мейер сказал ей, чтобы она относилась к Винсенту как к человеку, сбежавшему из секты. Эти первые несколько дней будут критическими. Он может уйти в любую минуту. Винсент сказал же, что не может вернуться, — Мейер этого не услышал? Но ее утешают слова Мейера: «эти первые несколько дней». Потом они помогут Винсенту подыскать жилье. Что может быть проще, чем снять в Манхэттене квартиру для бездомного татуированного неонациста, у которого из пожитков — только дорожная сумка. И, возможно, где-то у дороги схрон с взрывчаткой и консервированной фасолью — неприкосновенный запас для будущей расовой войны.

Бонни прерывает молчание:

— С каждым днем все хуже — пробки на дорогах, загрязнение среды…

— Это статистический факт, — откликается Винсент. — Я читал, некоторые ученые утверждают, что кислорода в атмосфере хватит нам только на тридцать лет.

Где это он вычитал? В «Нэшнл инкуайрере»? Не будь снобом, думает Бонни. Работая с Мейером, она остро осознала свои буржуазные предрассудки. Верно ли это насчет запасов кислорода? Ей все равно. Это самая длинная фраза Винсента с тех пор, как они сели в машину посреди Манхэттена.

— Чего же еще ожидать, если сводят тропические леса? — Реплика безобидная, если в ответ не пойдут рассуждения о том, что индейцы навлекли на себя это сами, вырубая среду обитания на топливо, — или еще о каком-нибудь таком же научно доказанном факте.

— На коробочки для биг-маков, — говорит Винсент.

Так что у Бонни и у ее пассажира-нациста одинаковые взгляды на экологию.

Днем, пока Нолан ожидал в приемной, Мейер сидел на краю письменного стола и загибал красивые пальцы, перечисляя существенные вопросы. Каковы их обязанности перед человеком, нуждающимся в помощи? Почему такой парень, как Винсент, решает стать скинхедом? Почему он захотел стать другим? И можно ли извлечь из его обращения некое волшебное средство, чудодейственную вакцину для прививки тысяч таких, как он? Дальше Мейер заговорил о том, что наш вид запрограммирован — перенаселенностью, крупным бизнесом — настолько, что подавлен инстинкт приютить бездомного, обогреть заблудившегося.

— У кого для них есть место? — неуверенно спросила Бонни.

— У каждого, — ответил Мейер.

Вот почему Бонни восхищается Мейером. Поэтому же Дэнни называет его Мейером Мэнсоном. Ну, и что изрек сегодня Чарли… то есть Мейер… а, мам? Не называй его так, говорит Бонни, хотя безумно довольна тем, что сын знает, кто такой Чарли Мэнсон. Теперь он часть истории. К тому же ей понятно, что подразумевает Дэнни. Когда у Мейера рождаются великие идеи, сказочные планы, деталями в итоге занимаются другие люди — главным образом, Бонни.

Если с кем-то проработал достаточно долго, выясняется, что ему ничто человеческое не чуждо. Бонни наблюдала, как у великого человека весь день испорчен из-за пятнышка от соуса на галстуке. Но он истинно верующий, и вера его — в то, что человека надо спасти, выручить из тюрьмы, накормить, обогреть, дать ему образование, позаботиться о его здоровье, отстоять его права, — это цели высокие, с какой стороны ни посмотри. Ну и что из того, что Мейеру, может быть, нравится в глубине души быть главой культа? Ведь он не программирует Бонни на убийство голливудских звездочек или полеты в космос с пришельцами.

И все же Бонни хочется, чтобы не она одна занималась деталями, воплощающими в жизнь мечты Мейера. Прошлым летом в лагере «Гордость и предубеждение» в Мэне (Берегите свою гордость! Отбросьте предубеждения! Приветствуйте разнообразие мнений!) ведь это Бонни добывала адвоката, когда ребят забрали за курение марихуаны. Ведь это Бонни разыскала хирурга утром в День благодарения, когда у боснийского борца за мир случился аппендицит. Бонни нашла резервных поставщиков провизии для Копенгагенской конференции после паники из-за коровьего бешенства — фармацевтическую компанию, которая посылала пенициллин работникам международной помощи в Сомали, чтобы улучшить свою репутацию. Почему Бонни — избранная? Понятно. Она женщина. Но это не может быть единственной причиной. Других женщин в офисе не выделяют. Потому что Бонни не умеет сказать «нет»? Она склонна думать, что Мейер видит в ней человека, на чей героизм он вправе рассчитывать.

Какая редкость — иметь начальником человека, который лучше тебя. Только оттого, что она находится рядом с ним, Бонни стала более вдумчивым и доверчивым существом. Она многому научилась, наблюдая за тем, как он с первого взгляда оценивает человека. Он сказал, что этим умением приходится быстро овладеть, когда спасаешься от немцев. В таких условиях неверно оценить намерения человека — непозволительная роскошь. Поэтому, если Мейер говорит, что Винсент — это человек, который хочет измениться, а не серийный насильник, Бонни хочет верить, что Винсент — человек, который хочет измениться, а не серийный насильник. И это означает, что она должна быть смелее, чем ей свойственно. И это тоже хорошо.

Да и не похож Винсент на серийного насильника. По правде говоря, если бы он не был неонацистом… ладно, бывшим неонацистом, а Бонни — одинокой матерью двоих детей и монашкой, целиком поглощенной сбором денег для фонда, она могла бы даже счесть Винсента… привлекательным. На грубоватый лад, но некоторым женщинам это нравится. Или могла бы подумать так, если бы развод не привел ее к убеждению, что спокойнее не замечать, привлекателен ли мужчина или нет.

После того как Мейер уговорил ее поселить Винсента у себя, Бонни раньше всего подумала, что жизнь Винсента в опасности — он сам об этом ясно сказал. Интересно, что раньше всего она испугалась не самого Винсента, а его друзей, таких же, какие выследили этого беднягу — дезертира в Вайоминге. Они ему… Отрезали три пальца на ногах. Может быть, у Бонни тоже есть чутье. Это немного успокаивало. В каком отношении? В том, что дружки его не выследят и не изрешетят пулями ее дом, прямо из машины? Укол горя заставил ее прогнать картину, где ее мирно спящих сыновей белые расисты расстреливают на ходу из машины. Как она могла подвергнуть их такому риску? Ради Мейера? Нет, не в Мейере дело. В том, чтобы спасти человека, изменить его жизнь.

Мальчики, наверное, уже дома. Бонни отдала бы все на свете, чтобы оказаться сейчас с ними, сбросить туфли, надеть рубашку и джинсы и возиться на кухне, а не сидеть в этой мертвой пробке, ни туда, ни сюда уже пятнадцать или двадцать минут, в ненормальной весенней жаре, с интересным дополнением в виде человеческой бомбы замедленного действия на пассажирском сиденье… а это что еще? На щитке мигает огонек. Огонек говорит: «Механизм требует вашего внимания». А он-то когда зажегся? И что, прямо сейчас требует? Или когда руки дойдут?

То ли руль вибрирует почему-то, то ли у Бонни какой-то нервический тремор, которого тоже не было утром. Успокойся. Она знает, что сказал бы Мейер: ищите скрытого блага. Книги Мейера полны историй, где он спрашивает, чего хочет Бог, и ответ каждый раз помогает ему избежать смертельной опасности. Попробовал бы Мейер увидеть благо в этой пятилетнего возраста машине, в жаре, в заторе. Мейер пешком ходит на работу.

Ну, благо уже то, что из-за пробки оттягивается миг, когда Бонни должна будет представить детям нового квартиранта. А другое благо — то, что присутствие Винсента вынуждает ее сохранять достоинство, а не бить ладонью по рулю и не стонать, как могло бы случиться, будь она одна. Винсент, наверное, знает, что надо сделать, если это мигание окажется серьезным сигналом. Он мужчина. Он работает в шинной мастерской.

И это означает, что жизнь ее — сентиментальный рассказец в духе О. Генри по сценарию Мейера. Наша героиня поступает хорошо, ее машина ломается, и — сюрприз! — бездомный пассажир-скинхед приходит на помощь.

Винсент говорит:

— Я, правда, благодарен, что вы позволили у вас приткнуться.

— Благодарить надо Мейера, — говорит Бонни, — а не меня.

Она хотела сказать другое. Это не моя идея. Мне велел начальник. И разве это не правда отчасти? Она просила Мейера, чтобы он позволил ей позвонить в гостиницу и заказать для Винсента номер. Мейер был уверен, что Винсент исчезнет еще до утра. Бонни напомнила Мейеру: она в разводе. Она живет в пригороде с двумя сыновьями-подростками. Он в самом деле думает, что подселить к ним нациста — разумно?

Мейер сказал:

— Что я могу знать? Меня, неизвестно кого, спасали мужчины и женщины, не спрашивая себя: разумно ли?

— Это не одно и то же, — возразила Бонни. — Прятать вас и прятать нациста — большая разница.

Всего несколько минут назад Мейер сам сказал это Винсенту.

— Бывшего нациста. — Мейер покачал ладонью. — Человека, который просит помощи.

В который раз Мейер показал ей, что она мыслит узко, мелочно, заботится только о своей мягкой кровати, о своем доме, детях, о спокойствии семьи, а если чутье не подвело его, то добро, которое может принести Винсент, перевесит все это вместе взятое. Этот человек может разговаривать с ними — может достучаться до расистов, за которыми Антидиффамационная лига и Южный центр защиты нищеты могут только следить издали. А если Винсент не проймет их? Он не обязан их обращать. Пусть хоть одного подростка отпугнет, чтобы не превратился в одного из них.

— Он тот еще мужик, — говорит Винсент. — Когда он показал татуировку, я обалдел.

— Я тоже, — говорит Бонни. — Правда, невероятно?

Так что общего у нее с ее новым другом — не только тревога за тропические леса. У них было общее переживание в кабинете.

Бонни была глубоко тронута. Худая рука Мейера, мускулистая — Винсента, разница в их возрасте, в масти. Каждое человеческое тело рождается на свет как чистая страница, на которой будет написана жизнь. И этого она тоже не понимала бы, если бы не Мейер Маслоу.

Но самое невероятное, от чего у нее холодок пробежал по спине, случилось за час до того, как Мейер и Винсент стали сравнивать татуировки.

День у Бонни начался с серии тревожных телефонных звонков. Сначала — из рекламного агентства, потом организатора мероприятий, потом бухгалтера: все — о том, что плохо продаются билеты на июньский Большой ежегодный благотворительный ужин Вахты братства. Никто не понимал, в чем дело. Экономика? Все притаились, ждут, что будет с налогом на недвижимость? Или до сих пор не можем найти знаменитость для выступления? Ближний Восток? Катастрофическое интервью Мейера, где он сказал репортеру «Таймс», что и палестинцы, и израильтяне могли бы больше стремиться к прощению, при этом не забывая? Бонни думала, что после статьи прошло достаточно времени, но, возможно, она ошибалась.

Все хотели довести до ее сведения то, что она и сама знала. В арендованном на вечер Храме Дендура в музее «Метрополитен», самом популярном месте таких собраний, половина столов не распродана, и это не только большой моральный урон, но и черная дыра в годовом бюджете. Бонни собиралась сообщить об этом Мейеру после обеда, когда он частенько бывает сонным и потому более мягким.

Когда Бонни сказала ему о звонках, Мейер сначала раздражился, а потом погрустнел. Она надеялась, что это не связано со скромными продажами его новой книги «К сердцам, по одному». Мейер об этом не говорил, но Бонни знала, что он огорчается. В итоге он только пожал плечами, что означало у него вкратце: «Все в руках Божьих». По сравнению с тем, что ему пришлось пережить, много ли значат продажа книг, бюджет, непроданные билеты на благотворительный вечер?

— Во всяком случае, — сказал он ей, — у меня любопытное чувство. Слабенькая метка на моем радаре. Кто-то должен прийти. Что-то произойдет. Сколько раз я говорил вам: для Бога нет ни слишком больших проблем, ни слишком мелких. Главное — быть открытым чуду, когда оно произойдет.

В глазах Бонни это не самая симпатичная черта Мейера — когда он начинает вещать, словно какой-то придурочный гуру из мистической секты. Мейеру требуется все сразу: история, Бог и дорогие костюмы. Он настаивает на своем праве носить Армани и при этом вспомнить к месту мистическую историю из рабби Нахмана, рассуждая о политике бывшего советского блока или о голоде в Руанде. Бонни знает, что такая противоречивость некоторым людям не по нутру. Но Бонни его за это уважает. Мейер — сложная личность, и, хотя она с ним давно, все равно в нем есть что-то непредсказуемое — это действует на нее, заставляет гадать и слегка выводит из равновесия.

Ее беспокоит подозрение, что он, может быть, сдает. Не столько глупеет, сколько остывает, уже механически ведет Шоу Мейера Маслоу. Ее настораживает его склонность повторять свои фирменные фразы: «Простить, не забывая. К сердцам, по одному». И еще появилась новая: «Нравственный трамплин». Бонни подозревает, что он обкатывает ее для речи на благотворительном ужине.

Но всякий раз, когда у Бонни возникают сомнения, происходит что-то удивительное. Мейер не только говорит о чудесах, он в самом деле, кажется, творит чудеса, или, по крайней мере, они происходят при нем. За границей выпускают из тюрьмы диссидентов, целым народностям позволяют эмигрировать в свободный мир. Как-никак, Мейер — это человек, которого пять раз вырвали из когтей смерти. Чего еще от него требовать? Чтобы он сбросил все это с себя после войны? Сегодня, например, он начал ей рассказывать историю о бедной чете, которая пускает в дом нищего, а он оказывается Божьим посланцем и…

Мейеру позвонили, и он не закончил историю. И не успел он повесить трубку, как явился этот нищий посланец в образе Винсента Нолана.

Проси чего-нибудь, и Бог пошлет. Типичный день для Мейера. Случайность это или Божья воля, что секретарша в приемной Анита Шу не дозвонилась до охраны? И какая удача, что Анита не позвонила Роберте Дуайр, их главной по связям с общественностью. Если бы Роберта увидела, как Мейер показывает татуировку, она постаралась бы это превратить в товар для прессы — повторить ради эффектного фото. Бонни хочет, чтобы Вахту братства замечали. Но не благодаря же смачному фото двух мужских рук в таблоиде? Да и Мейер не позволил бы.

Слава Богу, ответила Бонни. Бонни и Мейер поняли, что Винсент может влить новую энергию в Фонд. Когда Винсент заметил, что газеты и телевидение могут ухватиться за историю человека, который ушел от белых расистов и захотел работать в Вахте братства, до Бонни дошло: удача. Она повернулась к Мейеру и увидела, что, как всегда, он на световые годы впереди.

И вот ей снова поручены детали. Ну и что, что Мейер не предлагает Винсенту свою квартиру? «Место есть у всех». У Мейера больше места, к тому же домашняя обслуга и жена-локомотив, Айрин, она одной рукой справилась бы с этим делом в тысячу раз лучше, чем Бонни, у которой только крохотная гостевая комнатка, и та завалена хламом. Дай бог, чтобы там поместился Винсент со своей сумкой, набитой оружием и патронами.

Машины тронулись и снова встали. «Черт», — бормочет Бонни.

— Вы давно у него работаете? — спрашивает Винсент.

— У Мейера? Три года. Почти четыре. — Кажется, что это было в другой жизни — тот первый день, когда она познакомилась с Мейером. Она была развалиной, призраком, женщиной, чей муж, отец ее детей, после тринадцати лет брака, бросил ее ради шлюхи и авантюристки по имени Лорейн.

В то время Бонни занималась сбором пожертвований в музее Клермонта. Через несколько дней после того, как ушел Джоэл, старый приятель по колледжу прислал имейл, что в Вахте братства есть работа. Это письмо от давно потерянного приятеля было первым из чудес Мейера — то есть первым, которое пережила Бонни. Она, конечно, знала, кто такой Мейер Маслоу. По ее мнению, самый выдающийся свидетель Холокоста. Самый святой и самый бескорыстный.

Бонни читала первую книгу Мейера, и она тронула ее почти так же сильно, как в свое время дневник Анны Франк, прочитанный ею в возрасте Анны. Она помнит, что девочкой чуть ли не сожалела, что эти трагические исторические события почти не затронули ее жизнь. Ее семья приехала в Америку за полвека до войны. Для отца Бонни, атеиста, адвоката, лишь эмоционально и кулинарно привязанного к иудаизму, Холокост представлялся чем-то вроде предупреждения, свидетельства, что для еврея переход улицы опаснее, чем для других людей. Посмотри в обе стороны. Всегда будь начеку. Ничего не принимай как должное.

Что сказали бы ее родители, если бы дожили до сих пор и увидели, как она везет домой неонациста? Мать бы забеспокоилась. А отец, возможно, увидел бы в Винсенте — то есть в ее готовности взять его к себе, раз она этого хочет, пусть это даже была идея Мейера — освобождение из тюрьмы, какой была ее жизнь с Джоэлем, тем более что отец его не любил. Какой же наивной была Бонни, что наперекор отцу только больше любила Джоэла.

Родители Бонни воспитывали в ней уверенность, что для нее нет ничего невозможного. Мать читала ей вслух классику девятнадцатого века, которой она по молодости лет не понимала; отец возил ее из Уайт-Плейнса в город и водил по музеям, где проявлял предпочтение к живописи, как-то связанной с юридической тематикой — убийство Олоферна, суд Соломона. Бонни всегда думала, что Корнельский университет она закончила по теории искусств отчасти в результате этих воскресений. После колледжа она стажировалась в музеях, потом раза два работала на мелких должностях — помощницей помощницы куратора.

Потом этот период в ее жизни кончился, и с необычайной легкостью она стала такой, какой, по мнению Джоэла, надлежало быть жене преуспевающего кардиолога. Теперь сама она часто недоумевает, каким образом она изменилась до неузнаваемости, и часто думает, что такое может произойти с любым. То есть с любой женщиной.

Она ушла с работы, когда стала матерью. Когда дети пошли в школу, она заняла мелкую должность в музее, где ее быстро перевели из кураторской в отдел развития, поскольку курировать было нечего и никто не хотел заниматься добыванием денег на очередные гравюры старого паромного причала в Клермонте. Между тем на домашнем фронте каждое блюдо должно было быть приготовлено идеально, иначе Джоэл не одобрит. Где скрывалась настоящая Бонни? Приобрела стокгольмский синдром. Она могла бы стать Патрицией Херст и полюбить своих похитителей. Если это была любовь. Или плен полюбить, если на то пошло. Уход Джоэла спас ее жизнь. По-настоящему ей надо было бы послать Лорейн цветы.

Когда она пришла наниматься, Мейер не поинтересовался ее квалификацией. Он спросил: «Вы хотите изменить жизнь?» Она хотела, чтобы жизнь изменилась.

— А вы? — спрашивает она Винсента.

— Что я? — говорит Винсент.

— Долго вы там работали?

— То же самое. Три года. Чуть больше.

Бонни никак не может разобраться в этом человеке. Чего он добивается? Думает, она и Мейер настолько глупы и не смекнули, что грандиозное его превращение произошло под наркотиком? Думает, Мейер упал к нему в объятия потому, что он читал книги Мейера? Или думает, что любого отморозка с дорожной сумкой ведут прямо в кабинет Мейера? Ей очень хочется рассказать Нолану о ее разговоре с Мейером перед его появлением — эту историю о нищем посланце Божьем. Думает, он их задурил? И кто именно кого дурит?

— Поразительно, — удивляется вслух Бонни.

— Что?

— Да я о своем, — отвечает она, и в это время Нолан задумчиво поднимает подбородок, указывая, что впереди появился просвет.

Язык жестов пассажира-мужчины. Они не могут иначе. Просвет, выясняется, ничтожный. Бонни трогается, тормозит.

— А до этого?

— До чего?

— До нынешней работы. То есть последней. Бывшей.

— Как бывшей?

— До новой вашей работы, которую вы получили. Сегодня.

Бонни проводит свои дни, толкуя с богатейшими в городе жертвователями, практичнейшими влиятельными мужчинами и женщинами, умело (и с тайным наслаждением) отшивающими просителей со шляпой в руке. Но Бонни за словом в карман не лезет. Умеет убедить их расстаться с деньжатами. А тут дар речи ей изменил. Она не находит слов для исправившегося фашистика.

— До того, как работали в шинной мастерской?

— Обслуживал бассейны. Какое-то время. Работал в пончиковой. Недолго. Говорить не о чем.

Не о чем говорить. Умирание беседы. Скорее даже — эвтаназия. Как она могла взвалить на себя это? С детьми-то хлопот полон рот. Дэнни часами смотрит телевизор, болтает с приятелями по Интернету и, насколько она может судить, не делает уроков. В ответ на самые простые вопросы он закатывает глаза и выходит из комнаты — этот приемчик он перенял у папы. Однажды после вечеринки от его волос пахло марихуаной. Жесткие меры? Устроить скандал из-за того, что шестнадцатилетний сын в субботу покуривает травку — он еще больше отдалится. Наверное, стоило бы сказать Джоэлу, но она всегда боялась — хоть это и маловероятно, — что он потребует опекунства, даром что при разводе отказался от него с легкостью. Они с Лорейн редко забирают мальчиков — даже через выходные, как прописано в соглашении. Лорейн расстраивает всякое напоминание о том, что у Джоэла когда-то была другая жизнь, не ею аранжированная.

Машины тронулись и пока не останавливаются, так что можно думать, затор (из-за аварии, дорожного ремонта?) рассосался. Поэтому, когда опять встали, у Бонни подскакивает давление. Надо бы спросить, что означает этот огонек на щитке. Но Бонни не хочет выглядеть беспомощной дамочкой, спрашивающей у альфа-самца совета насчет неисправности в машине. Если бы Винсент думал, что машина неисправна, сам сказал бы. Может быть.

Как обычно, Бонни застряла на самой медленной полосе. Она терпеть не могла, когда Джоэл, угодив на неудачную полосу, начинал ныть и беситься, рассматривая это как личную обиду. Соседний ряд тоже встал, и они чуть не сцепились зеркалами с машиной, полной латиноамериканских детей.

Бонни нравятся басы сальсы, гремящие за соседним окном. То есть нравились бы, если бы она была одна. А когда рядом белый расист, это как-то нагружает.

— Рики Мартин, — говорит Винсент. — Он как считается — натуралом?

— По сравнению с Марком Энтони, наверное.

Замечательно: Бонни и нацист согласны, все латиноамериканские певцы — голубые. Не все. Тито Пуэнте — нет.

— Самое интересное — латиносу для этого нужна смелость. Я читал, когда родители-пуэрториканцы думают, что сынок собирается стать голубым, они держат его в запертой комнате, пока не побожится, что не станет.

Где это Винсент вычитал? Значит ли это, что каждые пять минут она должна решать, стоит ли о чем-то спорить и надо ли заметить, что не надо говорить «латиносы».

— Не думаю, что это непременно так, — говорит она.

— Слушайте, в их культуре не очень-то распивают шампанское с текилой, когда muchacho становится maricon’ом, так?

— Думаю, да.

— Ну, вот, — говорит Винсент.

— Но среди латиноамериканцев много голубых.

— Все больше и больше, — говорит Винсент. — Это пугает.

После паузы Бонни говорит:

— Можно задать вам вопрос?

— Конечно, — говорит он. — Но проблеймо.

— Как случилось, что вы вступили в ДАС? — Бонни понимает, что сует нос куда не следует. Они, в сущности, только что познакомились. Но она знает также — по опыту общения с детьми, — что в машине, когда смотришь на дорогу, не встречаясь взглядом с собеседником, это иногда самая удобная ситуация для затруднительного разговора. А полюбопытствовать надо. Надо выяснить, с чем она имеет дело. Она не так уж надеется услышать правду — даже если он сам ее знает.

Винсент поднимает стекло — отгородиться от басов сальсы. В кабине сразу становится жарко. Он опускает стекло.

— Извините за кондиционер, — говорит Бонни. — Я собиралась его починить, но кто бы подумал, что он сейчас понадобится? Ведь только апрель…

— Глобальное потепление, — говорит Винсент. — А я и ненавижу кондиционеры. Читал, что эти охладители — прямо чашечки Петри для респираторных вирусов.

Бонни не отступает:

— Так вы говорили, почему вступили в ДАС?

Глядя вперед, Винсент говорит:

— У меня был тяжелый период.

Тяжелый период. Сейчас он скажет, как он страдал от заниженной самооценки и как его третировали в детстве.

— У многих бывают тяжелые периоды. И они не…

— Тяжелые, как в книге Иова, — говорит Винсент. — Я потерял работу, меня бросила девушка. На работе у меня была… неприятность, чуть до суда не дошло, но, к счастью, обошлось.

Какая неприятность? Какой суд? Бонни напоминает себе спросить позже.

— И вы присоединились к обществу ненавистников?

— Правильно. Слушайте… если у вас по-настоящему тяжелый период, и кто-то сказал вам что-то такое, что все поставило на места и сделало осмысленным?

Да, у Бонни он был. И она пошла работать к Мейеру. Но это не то же самое, что вступить в ДАС.

Чувство причастности, объяснение, как устроен мир — конечно, этого все желают. Когда Бонни пытается понять, как человек становится нацистом, — другого объяснения она не находит. Но обращение обращению рознь. Важно, в кого ты превращаешься, что ты делаешь, во что веришь. А во что верил Винсент Нолан? Чем помогло ему убеждение, что евреев надо убивать, а афро-американцев отправить обратно в Африку? Если он в это верил. Или верит. Есть ли способ вежливо об этом спросить?

— Да и не на расовой ненависти там замешано. Я говорил — больше на ненависти к правительству. У меня в семье были неприятности с Налоговым управлением США.

— Что произошло? У вас провели проверку? Поэтому вы вступили в ДАС? — Бонни слышит, что вопрос прозвучал резко, и уже сожалеет об этом.

Винсент повернулся к ней, и, к счастью, движение на дороге остановилось, потому что Бонни не в силах отвести от Винсента взгляд. Словно они так давно знакомы, что она может смотреть ему в глаза, не мигая. Хотя лицо его попорчено, посечено годами гнева, разочарования, скукой и дружбой с алкоголем, вид у него мальчишеский. Из-за этой ли миловидности Бонни ни разу не почувствовала страха, даже в кабинете, когда наконец поняла, кто он?

Он говорит:

— Не стоит вам рассуждать о том, чего не знаете.

Предупреждение? Или совет? Или совет-предостережение? Мейер мог бы объяснить, в каком смысле это сказано.

— Извините, — единственное, что она может ответить. Второй раз она вынуждена извиняться, и это не к добру.

— Нет, это вы меня извините, — говорит Винсент.

Очередная пауза. Но вот — милостив все же Бог — машины тронулись. Бонни от радости, что можно ехать, чуть не врезается в передний автомобиль и бьет по тормозу. Винсент говорит:

— Вы замечали, что у мужчин и женщин разная манера вождения?

— Да, — отвечает Бонни. — Так говорят. Мужчины не любят спрашивать дорогу.

— Как это? — спрашивает Винсент.

Он что — Рип Ван Винкль? Где он был последние двадцать лет? Хотя понятно. «Мужчины с Марса, женщины с Венеры» вряд ли бестселлер в «Арийском отечестве». А может, просто не мог удержаться от обсуждения ее шоферских навыков.

— Женщины защищают то, что у них есть, — говорит он. — А мужики всегда хотят того, что есть у тебя. Это территориальный инстинкт. Поэтому женщины и не затевают войн.

А Индира Ганди? Маргарет Тэтчер? Эта реплика вызывает у Бонни протест. Вот уж чего она не хочет обсуждать с этим мужчиной. Да и с любым. Она терпеть не может, когда они начинают высказываться о женщинах. Чувство такое, что это флирт и критика в одной аккуратной упаковке.

— Человеческий инстинкт. Все просто. Никуда от него не денешься, — говорит он ей с улыбкой. Вероятно, доволен, что перестали обсуждать его пребывание в ДАС.

— Хотите сказать, это запрограммировано? — говорит Бонни.

— Не люблю это выражение, — говорит Винсент. — Запрограммировано.

— Знаете, я тоже. Если подумать. — Бонни показывает на щиток. — Кстати, о программах, что это означает?

— Требуется обслуживание? Ничего. Подрегулировать карбюратор, да хоть через тысячу километров.

Через тысячу километров? Бонни счастлива. Затор ее не пугает — лишь бы это не был и затор, и поломка. А вот уже… смотрите! Показались ворота дорожного сбора. Она переходит на полосу к электронным воротам E-ZPass.

— Этот транспондер — жутковатая штука, — говорит Винсент. — Они могут проследить каждое ваше движение.

— Пусть себе следят, — говорит Бонни. — Я еду домой к детям.

Как будто если сказала, то так оно и есть. Открывается вид на мост. Даже после стольких лет, прожитых в Клермонте, Бонни по-прежнему любит проезжать по Таппан-Зи. На мосту она чувствует себя водоплавающей птицей, словно разгоняется по воде перед взлетом.

— На этих мостах, — Винсент старается перекричать теплый ветер, врывающийся в окна. — На них всегда при въезде дежурит человек, круглые сутки. Вся его работа — сесть за руль вместо водителей, которым страшно ехать над водой.

— В самом деле? — кричит в ответ Бонни.

— Я сам так чувствовал когда-то. Не один год. А потом ушло.

Изумительно. Неонацист с фобиями. И неврастеничная мамаша двоих детей. Бонни и Винсент прямо созданы друг для друга.

Когда они сворачивают на 9W, Винсент, подавшись вперед, с настороженностью суслика разглядывает окрестность, дорожные указатели его будущего. Трогательно — как он почти шмыгает носом при виде каждой достопримечательности: заправочной станции, супермаркета, магазина «Садовод».

— Клермонт, — говорит Винсент.

— Бывали здесь? — спрашивает Бонни.

— Кажется, раз. На каком-то… празднике пожарных. Давно. Еще до…

— Каждый июль. — У Бонни пробегают мурашки от мысли, что Винсент со своими дружками-расистами болтались вечером в городе, надувшись пивом.

Они проезжают свечную лавку, антикварный магазин, кафе органического питания, и с каждой минутой район предстает все более чистеньким, буржуазным, благополучным. Улицу переходит афро-американская чета с ребенком в ультрасовременной колясочке. Когда рядом едет скинхед, видишь все это особенно свежим взглядом. Ну, извините! Ей нравится то, что она видит — разнообразие, мелкий бизнес, старающийся остаться на плаву, красивые дома, семьи, которые хотят для своих детей всего самого лучшего и не чувствуют потребности зажечь крест на дворе у человека, не похожего на них.

Они останавливаются у светофора перед методистской церковью, где уже две недели висит вывеска: «ГРОБНИЦА ПУСТА».

Винсент говорит:

— Гробница. Пустая. Эти два слова не должны существовать в одной фразе. Это что-то пасхальное?

— Я живу в следующем квартале, — говорит Бонни. — Квартал замечательный, дом — не очень. — Имея в виду: не возбуждайтесь и не беспокойтесь, когда будем проезжать мимо величавых особняков в викторианском стиле. Не делайте выводов, пока не причалим к невзрачному двухэтажному каркасному дому, будто перенесенному сюда из другого, захудалого городка.

Переехав сюда с Джоэлом, они любили повторять: замечательный квартал, а дом не очень. Но потом фраза вошла в привычку. Бонни привыкла извиняться за дом и сейчас извиняется — на случай, если гостевая комната окажется скромнее кушетки в гостиной брата-нациста.

Когда Джоэл затеял ремонт, должна была догадаться, что он навострил лыжи. Надо отдать ему должное — он не повесил маляров на нее. Но почему он не сделал этого раньше, когда запущенность была одной из тем приглушенных препирательств, маскировавших истинную проблему — Лорейн? Лорейн — вдова Джеффри, бывшего партнера Джоэла. Джеффри неожиданно умер от инфаркта. А до этого она была вдовой одного из пациентов Джеффри. Лорейн написала об этом книгу — удачные мемуары «Разрыв сердца», рассказ о том, каково пережить смерть двух мужей за короткое время, обоих — от сердечной болезни.

Может быть, Джоэл пригласил маляров, чтобы как-то нейтрализовать предполагаемые истерики Бонни, когда она узнает о его уходе. Но она вела себя героически спокойно, если не считать нескольких стыдных эпизодов с плачем, мольбами и обещаниями исправиться. Пока дом не перекрасят заново — а это, возможно, больше не произойдет, — она будет отмерять время от того ремонта. Метка, как сказали Мейер и Винсент о своих татуировках.

Бонни подъезжает к дому.

— Симпатичная хатка, — говорит Винсент. — Хорошая жизнь.

— Спасибо, — отзывается Бонни.

— Чем занимается ваш муж?

— Бывший. Кардиолог.

— А, понятно, — говорит Винсент.

— Удивлены? — спрашивает Бонни.

— Не знаю, — говорит Винсент. — Я думал, психиатр.

— Это ему нужен был психиатр. — Зачем она это сказала?

— Ну, это очевидно, — говорит Винсент. — Порушил хорошее дело.

Опять она должна сказать спасибо? Бонни отвлекается возней перед выходом из машины. Винсент ждет, когда она подберет сумочку, портфель, вынет ключи, отстегнет ремень. После этого он идет к заду машины и вытаскивает свою сумку. Сумка тяжелая. Бедняга устал. У него был трудный день. Винсент ловит на себе взгляд Бонни.

— Книжки, — объясняет он.

Ну да. «Протоколы сионских мудрецов», «Майн кампф», «Дневники Тернера». Присутствие Винсента так ее напрягает, что она входит в свой дом словно в чей-то чужой.

— Кто дома? Макс? Дэнни? Ребята? — А мысленно репетирует: «Дети, это Винсент Нолан. Он приехал работать в Фонде. Поживет у нас несколько дней, пока не найдет квартиру». Очень бодро, все по делу. Больше пока не спрашивайте.

Но опробовать это сейчас не на ком. Она зовет их по именам. Кажется, обоих нет. Ну и что? Максу двенадцать лет. Дэнни шестнадцать. Мало ли где они могут быть этим приятным, не по сезону летним вечером. Играют в баскетбол. Идут по Мейн-стрит, съесть по биг-маку перед ужином. Бонни стучит по деревянным перилам. Что-то плохое вряд ли могло случиться. Это первое, что ей приходит в голову. Но, по крайней мере, она может тревожиться в одиночку. Ее жалкие материнские страхи всегда раздражали Джоэла.

Она возвращается на кухню и видит, что Винсент все еще стоит у двери.

— Ой. Извините, — говорит Бонни. — Давайте, покажу вашу комнату.

— У вас все нормально? — спрашивает Винсент.

Бонни говорит:

— А что? Конечно. Все в порядке. Просто не знаю, где ребята.

— Развлекаются в городе? — говорит Винсент.

— Наверное. Вы проголодались? Попить хотите?

— Может, потом. — Сумка по-прежнему в руках у Винсента.

— Пойдемте, — говорит Бонни. — Сюда.

Винсент ждет, когда Бонни поднимется на несколько ступенек — может быть, чтобы не оказаться лицом прямо напротив зада Бонни. Лицом. К ее заду. Вот какие четыре слова не должны существовать в одном предложении.

И почему Мейер не направил его в отель хотя бы на первую ночь? Она разобрала бы гостевую комнату, это нагромождение семейного хлама, сваленного в помещение, предназначенное для жизни, ни разу не поселившейся там. Каких гостей они с Джоэлом собирались селить там на ночь? Друзей из города? Эти дружбы отвалились вскоре после их переезда сюда. Даже родители Джоэла из Ла-Хольи останавливались в Манхеттене, а сюда приезжали на день.

Бонни и Винсент стоят в дверях, созерцая груды ящиков, старой одежды, бумаг, больших пластиковых пакетов, набитых детскими игрушками. Бонни могла бы предвидеть этот тревожный ком в груди от мысли, что чужак будет спать в комнате с вещами, из которых выросли ее дети. С их младенческими фотографиями. Она думает, что Винсент будет их обижать? Это спросил бы Мейер. А где-то, сказал бы он, есть мать с младенческими фотографиями Винсента.

— Извините за кавардак, — говорит Бонни.

— Ну что вы, — отвечает Винсент. — Вы бы видели, в какой берлоге я жил. И кавардак был не мой. Я, в принципе, человек аккуратный…

— Приятно слышать, — говорит Бонни. — Я принесу вам постельное белье. А если вам надо что-то переставить…

— Я осторожно, — говорит Винсент.

— Ванная в конце коридора. У вас будет общая с мальчиками. — Бонни произносит это с трудом, преодолевая отвращение. — Вам я оставлю темно-синее полотенце. Там только одно такое, так что не перепутаете…

— Не перепутаю, — обещает Винсент. — Это замечательно. Мечтаю о душе.

А ей о чем мечтать? Когда же наконец вернутся мальчики. Тогда она успокоится, и вечер пойдет своим чередом. Она почитает, посмотрит телевизор. Дэнни уйдет в свою комнату. Макс иногда соглашается поваляться рядом на диване.

Надо было уступить Винсенту дом, а с детьми уехать в мотель. Может быть, там ей было бы уютно. Здесь — определенно нет. Слава богу, спальня ее в другом краю дома. И ванная хотя бы своя. Все могло быть хуже. Одну ночь она выдержит.

Она идет к себе в комнату и ложится, не сняв туфли. Неубранная кровать усиливает ощущение вялости, и Бонни еще больше жалеет себя. Она закрывает глаза и пробует успокоиться, отвлечь себя планами на завтра. Им с Мейером надо провести совещание: как поможет засветиться фонду история с Ноланом. И как заодно помочь ему самому.

Бонни встрепенулась. Неужели уснула? Дети дома? Нескладно, если Винсент встретился с ними, пока она дремала наверху.

Первое разочарование — ребят нет. Второе — Винсент опять на кухне, посвежевший и чистенький. В его сумке, наверное, есть и одежда. Он переоделся в черную футболку с короткими рукавами. Бонни старается не смотреть на татуировки. Хорошо ли, если Макс и Дэнни сразу их увидят? Рано или поздно им придется увидеть.

На столе перед ним две книги.

— Что вы читаете? — спрашивает она.

Он говорит:

— Я люблю читать две книги одновременно. Это — «Путь воина». Это — полный «Пого».

— «Пого»? — говорит Бонни. — Комикс? Почему?

— Мне нравится, что эти болотные жители разговаривают, как некоторые мои знакомые.

— «Пого»? — повторяет Бонни. — По-моему, ничьи знакомые не могут так разговаривать.

Винсент пожимает плечами.

— Еще я читаю «Преступление и наказание».

— Читаете Достоевского? Я с колледжа не читала.

Кого ей Мейер послал? Неонациста-интеллектуала?

— У меня мама была читательницей, — объясняет Винсент. — Наверное, от нее перенял. Но странно, начал только лет в двадцать пять…

— Знаете, это утешает. Мои не читают совсем. Так и сидели бы перед телевизором, если бы я позволила…

Что она за мать? Жалуется на детей, чтобы развлечь какого-то нациста? Если что-то случится с Дэнни и Максом, Бонни это заслужила.

Винсент говорит:

— Это они? Ваши дети?

Бонни повернулась к окну. Мальчики поднимаются на заднее крыльцо. Облегчение — как глоток крепкого, теперь она справится с чем угодно. Макс и Дэнни целы и невредимы. По сравнению с этим блаженством что значит такой пустяк, как познакомить их с человеком, решившим изменить свою жизнь и работать в Вахте всемирного братства?

* * *

Странно: Дэнни не так уж удивлен, придя домой и застав здесь хмыря, разложившего поганые татуированные руки по кухонному столу. Он будто ожидал этого. Вообще-то не так давно они видели шоу Чендлера с бывшим скинхедом, который пошел работать к знаменитому охотнику за нацистами в Калифорнии. Дэнни помнит, как сказал Максу: «Увидишь, скоро мама с Мейером тоже добудут себе нациста».

Теперь Дэнни смотрит на брата: это я накликал или что? Но Макс отрешился, покинул свое тело, как предпочитает делать в сложных семейных ситуациях.

— Мальчики, это Винсент Нолан. Он будет работать в Вахте всемирного братства. Он поживет у нас несколько дней, пока ищет себе квартиру.

Дэнни говорит:

— Мама, можно с тобой поговорить?

Эти пять слов гарантируют маме одышку.

— Одну минутку, милый. Винсент, это Макс, а это Дэнни. Дэнни — Винсент, Макс — Винсент… — глубокий вздох.

Макс скашивает глаза на Дэнни. Максу известно, что означают эти татуировки? Дэнни часто изумляется пробелам в фундаментальных знаниях брата.

— Мама, — говорит Макс, — отдышись. Спокойно. Скажи еще раз. — Это одна из тех раздражающих реплик, с которыми Макс обращается к маме, когда она взвинчена и готова сорваться. И мама слушается, подчиняется, улыбается по-девичьи и повторяет сказанное медленнее. Обычно Дэнни возмущают привычные шутки Макса с матерью. А сегодня раздражает еще больше, что Макс по молодости лет не может воздержаться от этого плоского семейного юмора в присутствии мужика с мертвой головой и эсэсовскими молниями на руках.

Мама послушно замолкает, выдыхает воздух.

— Мальчики, Винсент Нолан приехал, чтобы работать…

— Привет, — прерывает ее Дэнни.

— Это Дэнни, — говорит мама. — Я уже сказала?

Винсент Нолан приветствует его кивком, больше похожим на судорогу. Мама не заметила, что ее новый друг — клон Тимоти Маквея? Где у нее голова? Поселить у себя какого-то полоумного наркомана, чтобы однажды ночью, набравшись метедрина, решил, что они сатанисты и Бог велит ему расчленить их и сложить в холодильник. Надо же — привезти этого маньяка домой, притом что тревожится из-за любого пустяка. Дэнни боится, что эти навязчивые страхи передались ему по наследству.

Дэнни и Макс украдкой поглядывают на татуировки, и мама это заметила.

— Вы бы видели это, мальчики. Произошло что-то поразительное. Мейер закатал рукав и показал свою татуировку, ну, знаете, лагерный номер рядом с татуировкой Винсента, и это было так трогательно — увидеть их рядом.

— Это было что-то, — соглашается скинхед.

От этой воображаемой картины Дэнни чуть не рвет. Татуировки Мейера и Винсента. Татуировки вообще ему противны, хотя у его приятельницы Хлои на лопатке вытатуирован глаз, и, когда она шевелит спиной, глаз подмигивает. Сегодня утром в школе, в свободный час ему ужасно хотелось его потрогать.

И Дэнни не любит Мейера. Мейер из тех бездетных, которые считают, что дети — это трата времени. Никак не может запомнить, который из них Дэнни, а который Макс, но при маме как-то выкручивается. Ты в каком классе? Тебе нравится в школе? Главное, Дэнни не нравится, что мама всегда делает так, как скажет Мейер, и вечно его цитирует. Мейер говорит то-то, Мейер говорит это… Мейер мог быть Дэвидом Корешом, еврейским Чарли Мэйсоном. Дэнни думает, что виной всему — развод. Маму надо депрограммировать.

Конечно, отчасти он восхищается деятельностью Мейера. Даже он вынужден признать, что Мейер стремится делать добро в мире, старается его улучшить. Но когда Дэнни пробует объяснить друзьям, чем занимается фонд — шлет помощь в районы конфликтов, следит за экстремистскими группировками в стране, вызволяет людей из тюрем, — сам себе кажется занудой и жалеет, что начал этот разговор.

Как и ожидал Дэнни, мама говорит:

— Где вы были, мальчики?

— А это важно? — огрызается Дэнни.

— Милый, я же тебе говорила. Не отвечай вопросом на вопрос.

— Ладно. Были в городе. — Дэнни хочет ответить, не хочет ставить ее в неловкое положение. Но в него вселился бес независимости и самоуважения, поэтому с мамой — как можно больше строгости и как можно меньше информации.

— Где в городе? — Мама намерена растянуть Большой Допрос.

— Мама, мы играли в баскетбол на площадке начальной школы.

— Спасибо, Макс, — говорит она. — Так трудно ответить?

— Какая разница? — говорит Дэнни.

— Есть хотите?

— Умираю, — говорит Макс.

— Не отказался бы, — говорит нацист.

— А как же, — говорит Дэнни. — Только не китайскую.

— А я думала, китайскую, — говорит мама.

— Вчера была, — напоминает Дэнни. Самое неприятное — она так нервничает, что забыла. Можно подумать, их гость — рок-звезда. Всегда с ней так из-за Мейера. Хотя перед разводом мама с папой часто ссорились, но, по крайней мере, вели себя как родственники. Как нормальные дерганые взрослые.

— Тогда, может быть, поедим в городе?.. — У мамы в голосе легкая дрожь, когда она в растерянности и заставляет решать Дэнни и Макса.

Никуда они не поедут. Дэнни лучше умрет с голоду, чем столкнется с кем-нибудь знакомым. Завтра ко второму уроку все в школе будут знать, что Дэнни ужинал со скинхедом. А в середине дня пойдет слух, что это новый мамин бой-френд.

— Пиццу, — говорит Макс. — Звони.

— Правильно, — говорит Дэнни. — Почему нет?

— Пиццей обойдетесь?

— Я — вполне, — говорит нацист.

— Прекрасно! — Мама берет трубку. — А начинка? Вы чего-нибудь не едите?

— Орехов, — говорит Винсент. — Никаких. У меня смертельная аллергия. Прямая дорога в больницу. Несколько раз чуть не умер.

— Боже, — говорит мама. — Какой ужас.

Дэнни говорит:

— Значит, пицца с арахисовой пастой исключается? — И вдруг все поворачиваются к нему. Наверное, ему надо было бы улыбнуться маме, показать, что он не насмехается над гостем. Но по дороге к маминому лицу его взгляд зацепляется за колючие глаза фашиста, соображающего, не насмехается ли он действительно, — потому что, если так, Винсент его отлупит. Мама просекает?

Ясно, что Дэнни потешается над ним. Что этот дебил думал? Что закажут пиццу с австралийским орехом? И зачем им знать о его несчастных аллергиях? Винсент прищурился. Что-то безмолвно и страшновато проносится между ними и через секунду гаснет: Винсент решил считать, что Дэнни пошутил, но пошутил не над ним. Он издает лающий смешок, от которого Макс вздрагивает.

Дэнни говорит:

— Пепперони — любимая пицца брата. — Сам он терпеть ее не может, так что обычно спорит.

— Дэнни! — говорит мама. — Как благородно с твоей стороны! Дэнни ненавидит пепперони. — Как будто кому-то это интересно.

Она заказывает две больших — одну пепперони, одну с грибами и зеленым перцем.

— Пятнадцать-двадцать минут, — говорит она обрадованно и тут же вянет: что они будут делать до приезда пиццы?

На выручку приходит Макс:

— Дэнни, посмотрим телевизор?

— Хорошо, — говорит мама, — но как только позову, поднимайтесь, чтобы пицца не остыла. — Обычно она сходит с ума, когда они с Максом, вернувшись домой, сразу бросаются к телевизору.

Дэнни хватает Макса и в шутку толкает его вниз, к папиной комнате. Она по-прежнему называется папиной комнатой, хотя он еще несколько лет назад очистил ее от всего, кроме 80-сантиметрового телевизора и двух продавленных кушеток. Лучшей подковырки он придумать не мог. Мама не выносит этот отвратный ящик. Она никогда не заходит в папину комнату. Впрочем, и раньше не заходила. Тогда это казалось нормальным. Но позже Дэнни удивлялся: не странно ли, что твой муж, придя домой с работы, заваливается перед телевизором и так проводит все время? И опять же, мама беспокоится из-за чего угодно, кроме того, из-за чего надо. Так однажды папа сказал Дэнни. Непонятно.

Все воюют с родителями из-за того, сколько им позволено смотреть телевизор. Но только Дэнни и Максу приходится воевать за то, чтобы смотреть в бывшей папиной комнате — телевизор такой дорогой, что мама не решается его выбросить.

Глупый Макс решил, что пульт достанется ему.

— Что там у Чендлера? — говорит он.

Дэнни хватает переключатель.

— Обычный понос.

— Давай посмотрим, — упрашивает Макс.

— И не думай, урод, — говорит Дэнни.

Странно, все смотрят Чендлера. Это обыкновенное ток-шоу, а Чендлер — противный богатый черный пузырь, он бросил миллионную должность корпоративного юриста, чтобы спуститься на землю к народу. В прошлом году он подписал контракт с каналом на пятьдесят миллионов долларов. Так что Чендлер не прогадал. Шоу его так раскручено, что его показывают во время ужина, когда на других каналах новости. А подают его так: «Хорошие новости от Чендлера». Его-то все матери — кроме их мамы — и смотрят в кухнях на маленьких телевизорах, пока готовят. Что вдвойне странно — ребята в школе обсуждают Чендлера. И не только потому, что учителя заводят о нем речь. Может быть, потому, что его шоу и вправду интересные, особенно если так накуриться, что его гости покажутся умными.

Но часто у Чендлера получается — вроде той программы, где школьники обсуждали глобальное потепление. Не обычные ботаны, которых показывают в разных шоу — девочки были умные, но красивые. А ребята — такие, с какими бы ты подружился. Но сейчас Дэнни не расположен смотреть Чендлера. Когда у Чендлера показывали скинхеда, Дэнни мрачно предсказал, что Мейер и мама добудут своего такого.

Дэнни переключается с мультяшного канала на MTV и выключает звук.

— Слушай, — говорит он. — Ты понимаешь, кто этот мужик наверху?

— Ну, — говорит Макс. — Мы же вместе смотрели того Чендлера.

— Макс, это ведь не гость на ток-шоу. Ты видал его руку?

— Я не глупый, — говорит Макс. — В прошлом семестре мы читали «Ночь», понял? Противно было. Заставили слепить стихотворение с фразами из этой книги.

— Додумались — заставить вас это читать. Лучше бы дали «Дневник Анны Франк».

Макс говорит:

— Я, по-твоему, дебил? Не знаю, где работает мама?

— Извини, я не говорю, что дебил. Это просто маразм, вот и все.

— Маразм и есть. Мама спятила на хрен.

— Как ты выражаешься? — Дэнни изображает маму.

Макс поворачивается к большому экрану, вяло показав брату средний палец. Оба замолкают и пытаются прочесть по губам, что говорит сквозь слезы умеренно симпатичная азиатская девушка.

— Звук включи, — говорит Макс.

— Фиг, — отвечает Дэнни.

Камера отъезжает и показывает азиаточку, сидящую вечером у бассейна. Это Ки-Уэст. Дэнни уже видел эту передачу. Субита склонна к алкоголизму и спорила с другими девушками в доме.

Макс говорит:

— Как думаешь, надо позвонить папе? Надо сказать ему про него?

Вот в чем Дэнни видит пробелы в представлениях брата — например, в том, кто такой их папа. Их папа придурок, переехал в Манхэттен и живет там в скучном высотном доме с Лорейн, вдовой его партнера Джеффри. Лорейн была женой пациента Джеффри, умершего от сердца в пятьдесят лет. А потом Джеффри умер от сердца в сорок девять лет. Однажды Дэнни услышал, как мама назвала Лорейн черной вдовой. Дэнни понимал, что она пошутила, но какое-то время был всерьез испуган. Папе сорок восемь. Папа не тот серьезный взрослый человек, у которого можно попросить совета и помощи. А втянуть его в эту историю — сделаешь только хуже.

Дэнни говорит:

— Как мама додумалась? Можешь мне объяснить?

Экран заполняют лица двух девушек. Дэнни прибавляет громкости. Аманда и Керстен согласны, что Субите надо снова пройти курс реабилитации.

— Ему негде жить, — говорит Макс. — Иначе его бы здесь не было. Не могла же мама бросить его на улице. Мама не такой человек.

Гений Макс — в самую точку. Хотя Дэнни не помнит, чтобы мама так пространно объясняла, что мужик бездомный, но дело, видно, в этом. Так что все хуже, чем думает Дэнни. Этот может застрять на месяцы.

— Просто мама старается быть хорошим человеком, — говорит Макс, далай-лама из средней школы.

Неудивительно, что Макса мама больше любит. Макс — лучше человек, чем Дэнни. И такой взрослый для своих лет.

— Умница, — говорит Дэнни. — Это только дураку не ясно. Теперь скажи мне то, чего я не знаю.

— Пицца приехала! — кричит мама, и Макс бежит наверх. Пусть другие будут первыми. Дэнни перебирает каналы и останавливается, замерев перед дурацким поросячьим лицом Тимоти Маквея. Какое совпадение. Его сиамский близнец уплетает пиццу наверху.

Дэнни тащится в кухню. Сюрприз! Начали без него.

— Дэнни, — говорит мама. — Неси стул.

Дэнни приносит стул из гостиной и садится рядом с Максом. Сегодня едят из настоящих тарелок. На столе стаканы и коробка с апельсиновым соком. Мама сделала салат.

— О, шик, — обращается Дэнни к салату.

— Прости? — говорит мама. — Что ты сказал?

— Ничего, — говорит Дэнни. — Это я с собой.

Его кусок пиццы выгибается и роняет жирную лепешку сыра на дно картонки. Он набивает рот квелой начинкой, заглатывает ее и потом, чтобы проверить реакцию, говорит:

— Казнь Маквея отложили. Выяснилось, ФБР забыла представить три тысячи страниц показаний.

— ФБР — паскудники, — говорит Винсент.

Дэнни не может понять, известно ли Винсенту, что Маквей — его копия.

— По-моему, это отвратительно, — говорит мама. — Этот ажиотаж в прессе, кровожадность. Желание увидеть, как умерщвляют человека. Какой-то римский Колизей. Придумали бы еще продавать пиво и попкорн и казнить на стадионе. Лучше бы так, чем все эти разговоры о рассмотрении при закрытых дверях. По крайней мере, было бы честнее. Я знаю, что он убийца. Я не одобряю его преступление, однако…

Дэнни склонен согласиться с ней. Но ему всегда неловко, когда мама распаляется.

— Точно, — говорит Винсент. — Правительство любит убивать. Как они отравили газом и сожгли матерей и детишек в Уэйко. И послали бригаду быстрого реагирования, чтобы убить жену Рэнди Уивера?

— Да, конечно… не знаю… — упавшим голосом говорит мама. — Во-первых, я вообще против смертной казни.

Дэнни, конечно — тоже. Но разве мама не видела кадры с окровавленными малышами после взрыва в Оклахома-сити? Когда они с мамой и Максом едут по Таппан-Зи, у него иной раз мелькает мысль, что мост под ними могут взорвать террористы. Ему неприятны эти мысли. Другие ребята вроде об этом не думают. И ему не хочется думать, что эти страхи у него — материнская черта.

— Вы смотрели новости? — спрашивает мама. — Ну, хоть новости, ладно. Ненавижу, когда мальчики смотрят телевизор.

— Я держусь от него подальше, — говорит Винсент. — Отрава для мозга, инструмент оболванивания.

Кто его знает, может быть, он из тех, которым кажется, что правительство контролирует сознание, посылая лучи из телевизора. Не хватало только маминого союзника в ее войне с телевизором, думает Дэнни.

— Знаете, мальчики, — говорит мама, — Винсент — книгочей. — Подразумевая: в отличие от вас. — И представляете? Он пристрастился к чтению только в 25 лет.

Дэнни и Макс никогда не простят ей этого нелестного сравнения с нацистом. Хотя возможно, она просто хочет успокоить их: под этими молниями на самом деле безобидный книжный червь.

— Он читает Достоевского.

Дэнни говорит:

— Кто такой, на фиг, Достоевский? — Хотя он знает.

— Дэнни! Что за выражения?

Макс говорит:

— Так что там у вас делают? Типа, бьете черных и евреев?

Черт. Иногда Дэнни прямо обожает Макса. Сейчас прямо умник. Пользуется детским своим правом задавать неудобные вопросы и в то же время, как взрослый, знает, какие вопросы правильные. Когда папа с мамой объявили, что расходятся, Макс спросил, любят ли они еще друг друга. Оба ответили одновременно. Мама сказала — конечно. Папа сказал: ну, не то чтобы… — и тут же поправился: ну, конечно.

— Я этого никогда не делал, — говорит Винсент. — Но знал людей, которые делали.

— И сейчас их знаете? — спрашивает Макс.

— Я их не знаю, и они меня не знают, — отвечает Винсент.

— Ваше счастье! — говорит мама. — Мальчики, вы не представляете, чем рискует Винсент. Он говорит, есть люди, его бывшие друзья, которым очень не понравится, что он ушел…

На лице у мамы знакомое выражение. Она жалеет о том, что сказала, что опрометчиво поделилась с ними своими страхами. И Дэнни огорчен. Еще одна причина для беспокойства.

Пиццу доедают молча. Дэнни и Макс убирают со стола, чего обычно не делают, но при чужом не могут допустить, чтобы она одна хлопотала. Так что, может, и неплохо, что привела его домой. Похоже на первые недели после ухода папы, когда все они ходили по дому чуть ли не на цыпочках. Обычные правила не действуют. Примерно как если на уроке заменяет другой учитель — только ведете себя не хуже, а лучше.

После ужина Дэнни и Макс опять смотрят телевизор. О домашних заданиях ни слова. Дэнни скачет по каналам. А сам думает о том, что происходит сейчас наверху. Напряжение изматывает. Дэнни несколько раз проваливается в дремоту, потом, проснувшись, видит, что Макс заснул перед скучным Тедом Коппелом. Он расталкивает брата и не то ведет, не то толкает к его комнате, укладывает на кровать.

У себя в комнате Дэнни лежит без сна, стараясь не слушать звуков, которые неизменно возникают ночью, когда мир перестает притворяться дневным безобидным собой. В детстве Дэнни боялся темноты. Давно выйдя из возраста, когда в этом можно признаться, он, случалось, просил маму прийти к нему и посидеть, пока он не уснет. Под предлогом, что просто хочет поговорить. Однажды он услышал, как папа сказал маме, что дети по молодости не понимают, чего надо бояться. Доказательство, сказал он, — они боятся темноты, а не смерти и самолета. Теперь Дэнни достаточно взрослый, чтобы бояться и этого, и многого другого.

Унизительно — в шестнадцать лет все еще бояться темноты. Позвонить кому-нибудь из друзей или сесть за компьютер и посмотреть, может, еще кто-то не спит? Он хотел бы поговорить с Хлоей. От разговора с ней ему всегда становится легче. Но что он скажет? Нельзя же рассказывать ей, как он нервничает. Так что не остается ничего другого, как лежать и слушать звуки, пугавшие его в детстве. Успокойся. Это просто наци шагает в свою комнату.

* * *

Мейер и его друг Сол стоят над женой Сола Минной и смотрят, как подымается и опускается ее грудь. Можно подумать — они заворожены, и в каком-то смысле так оно и есть. Как далеко ушла Минна за несколько дней. Ее лицо приобрело меловую бледность, защитную окраску больничных пациентов, сливающуюся со стенами, одеждой медиков, снятого молока на их подносах, словно больные пытаются исчезнуть, раствориться в окружении, чтобы их не увидела Смерть. Но Минна не умирает. Операция прошла удачно. Пусть она выглядит забальзамированной, но, по словам Сола, она встанет на ноги в считанные дни и будет угощать своими знаменитыми воскресными завтраками.

После того как Мейер увидел Минну в мятой цветастой пижаме, к ее масляным яствам из сыра и копченой рыбы никогда не вернется прежний вкус. Их обоюдная неловкость будет гериатрическим вариантом чувств, какие испытывает Мейер, встречаясь с женщинами, с которыми переспал вскоре после приезда в страну. С этими добросердечными, участливыми молодыми женщинами, страстно желавшими помочь ему забыть. Дают из жалости — вот с чем столкнулся Мейер в Америке. Но с ними неловкость — из-за прошлого секса, а здесь — из-за смерти, из-за того, что он с друзьями движется наперегонки к могиле, и никто в этой гонке не хочет выиграть.

Мейеру грех жаловаться. Семьдесят один год, и здоровье отличное. Семьдесят один? Достаточная причина, чтобы жалеть себя. Мейер часто ловит себя на том, что смотрит на сверстников и удивляется, как они прожили день, не распалившись завистью к тем, кто моложе. А сейчас ему стыдно, что он усомнился в воле Божьей, беспокоится о том, сколько времени ему осталось, хотя должен бы заботиться о более высоких материях: о своей работе, о своем фонде.

Сол описывает симптомы Минны. Неприятный кашель. На рентгене случайно обнаружили аневризму, которая разорвала бы артерию, если бы вовремя не спохватились.

— Какая удача, ты понимаешь? — спрашивает Сол.

— Чудо. Чудеса случаются. — Господи, не вспомнил бы Сол, что это заглавие второй части его новой книги. Но сочтет ли из-за этого Сол его слова неискренними? Нет, он поймет, что это сказано от души. Поэтому и попало в книгу.

Мейер искренен. Чем, как не чудесами, объяснить, что происходит в нашей жизни? Взять хотя бы его траекторию от сеновала в Венгрии до Нью-Йорка. Он не любит об этом задумываться, не только потому, что воспоминания все еще болезненны, сколько из-за сознания, что пользуется своим прошлым или своей удаленностью от него, чтобы легче жилось с мыслями о том, почему он спасся и что он сделал со своей жизнью. Какое бесстыдство — пользоваться Холокостом как болеутоляющим. Но даже это лучше, чем пользоваться им как козырем, победным аргументом в каждом споре, чтобы подтвердить свой авторитет в области страданий. Но на самом деле это и есть козырь. И скоро в живых не останется никого с неоспоримым правом его разыграть.

— Мейер, — говорит Сол. — Тебе нехорошо?

— Все в порядке. Ты рассказывал мне о Минне.

— Я заставил ее лечь в больницу, — сказал Сол.

— Счастье, что у нее есть ты, — говорит Мейер. Сол хороший муж, один из немногих счастливцев, довольствующихся тем, что у них есть. Ему не нужно ничего, кроме его Минны, его библиотеки, его постоянного места в Нью-Йоркском университете, где он преподает сравнительное литературоведение. В отличие от Мейера, у Сола много друзей-мужчин: уверенных в себе, спортивных и хорошо обеспеченных; они держатся тесным кружком и обмениваются анекдотами за поздними завтраками у Минны. Мейер знает Сола с тех пор, как приехал в страну и стал зарабатывать уроками языка. Мейер занимался со студентками Сола. Мейер спал с ними. Сол — нет.

В животе у Минны урчит.

— Она прекрасно выглядит, — говорит Мейер.

— У тебя глаза косят, — говорит Сол.

— Она поправится. — Мейер выдвигает ладонь, отметая сомнение.

— Так они говорят, — отвечает Сол.

У Минны внезапный спазм — из-за розовой пижамы это выглядит, как будто сладко потянулся во сне ребенок. Она стягивает одеяло книзу, и открывается кусочек тела между двумя пижамными пуговицами, начальная выпуклость груди. Мейер сразу отводит взгляд.

— Садись, — говорит Сол.

Мейер садится на стул, его движение зеркально повторяет Сол с другой стороны кровати. Под напевную речь Тома Брокау показывают, как выводят Тима Маквея в ножных кандалах, и он мигает от фотовспышек. Мейер вздохнул. Эх, ну зачем этот Нолан так похож на Маквея…

Сол говорит:

— Представляешь, он назвал этих детишек сопутствующим уроном. Это просто не укладывается в голове. Иногда думаю: давайте же, поджарьте сумасшедшего гада. А с другой стороны…

— У меня лучше план, — говорит Мейер. — Пусть Маквей думает, что его казнят. А в последнюю минуту отменить. Как с Достоевским.

— Как с тобой.

— И со мной, — соглашается Мейер. — Скажу: тебя это меняет. И показывать по телевизору его жизнь потом. Вот такое реалити-шоу мы все хотим увидеть.

— Изумительно, — говорит Сол. — Ты не написал об этом в газету? — С почти сладострастным блеском в глазах, без зависти, Сол бросает эту идею на алтарь мейеровской славы. Жаль, что сам Сол ничего не может написать на первую полосу.

— Не знаю, — говорит Мейер. Возможно, это не пойдет на пользу, если Вахта братства выступит в защиту самого ненавистного отечественного террориста. Такая статья не поможет продать больше благотворительных билетов. Это если бы вообще «Нью-Йорк таймс» захотела печатать такой вздор. Но разве не должен Мейер сделать что-то? Не заслуживает ли спасения жизнь Маквея?

Мейер говорит:

— Ты когда-нибудь видел, как вешают?

— Нет, слава Богу.

— Я видел, — говорит Мейер.

— Я знаю.

Конечно, Сол знает. Мейер описал это в обеих своих первых книгах. Для человека, чья миссия — чей raison d’être — помнить, Мейер становится забывчив. Случается, когда ему задают вопрос о жизни в годы войны, он вынужден заглядывать в свои мемуары. Сейчас, если бы ему пришлось пройти через такое, он вряд ли остался бы в живых. Ему противна мысль, что выжил он благодаря молодости. Ему хочется думать, что он тот же самый человек. Та же душа в другом теле.

Мейер и Сол смотрят на двух хмурых, тесно расположившихся мужчин в темных костюмах. «Адвокаты Маквея говорят, что их клиент рассматривает варианты».

— Какие варианты? — говорит Сол. — Умереть или умереть.

— У всех такие же варианты, — говорит Мейер.

— Спасибо за сообщение, — говорит Сол. — Ладно, слушай. Что сказал слепой, когда впервые потрогал мацу?

Мейер пожал плечами. Ждет.

— «Кто написал эту херню?» — говорит Сол.

Мейер громко смеется, потом говорит:

— На работе у меня не получается так смеяться.

— Бедняга, — говорит Сол. — На работе тебе приходится делать серьезное лицо и реять в стратосфере. Э, я что-то сказал не так? Ты как-то изменился в лице…

Громкое бурчание в животе у Минны снова заставляет их обратить на нее внимание.

— Ты молодец, что пришел, — говорит Сол. — Учитывая, сколько у тебя своих дел.

— Я сказал, что приду. Я не мог не прийти. — Дело не только в том, что Мейер давно знает Сола и Минну, что он любит их, что его приход для них важен. Пусть ему это не очень приятно и рождает в нем ощущение одиночества, Мейер отдает себе отчет в том, что им двигали и другие мотивы.

Есть, помимо любви к друзьям, много причин, которые он не будет обсуждать с Солом, — причин, чтобы прийти; одна из них — полученное утром письмо.

Конкретно — злобное письмо.

Мейер получает много злобных писем. Слава Богу, он редко их видит. Помощницы производят первый отбор, остальное передают Роберте и Бонни. Но, как и секретаршам, Роберте показалось очень милым, что неизвестный прислал ему главу из Чарльза Диккенса.

Это была глава из «Холодного дома», Мейер его не читал и сегодня не стал бы тратить на это время, но, когда увидел название главы, сердце у него упало и продолжало падать, пока он не дочитал до конца.

В главе «Телескопическая филантропия» описывается посещение запущенного дома некоей миссис Джеллиби, которая не затрудняет себя уборкой дома и уходом за своими грязными, жалкими, заброшенными детьми, беспрестанно падающими с лестницы и застревающими головой в прутьях ограды. А почему? Потому что миссис Джеллиби занята своим «африканским проектом» по культивированию кофе и обучению туземцев в Бориобула-Гха.

Мейер понимает: прислано с недоброй целью. Кто-то намекает, что он и есть миссис Джеллиби — занимается телескопической филантропией, обделяя своих близких, чтобы спасать людей на другой стороне земного шара. Это несправедливо и неправда. Мейер добр со своими сотрудниками, с Айрин. Кто-то, видно, решил, что это смешно, и полагает, что Мейеру покажется так же. Но почему анонимно? Кто-то относится к нему враждебно. А намек слишком сложный, достаточно было бы одного слова, одного слова вроде очковтиратель, слепленного из букв, вырезанных из газеты.

Почему Мейер думает, что это кто-то хорошо его знающий, ведь среди его худших страхов — страх того, что он в самом деле телескопический филантроп. Беспокойство это усиливается последнее время, или же Мейер стал чаще думать о тех чертах своего характера, которые огорчают его и заставляют чувствовать себя мелким. О своем тщеславии и самолюбии. Можно ли быть таким пустым человеком, чтобы воспринять как обиду сообщение о том, что билеты на благотворительный ужин плохо расходятся? И его новая книга тоже.

Он вспоминает, как несколько месяцев назад, когда он и Эли Визель приехали на конференцию в Ренне, папарацци встретили Визеля салютом фотовспышек, погасшим, когда следом вошел Мейер. Их, по-видимому, не волновало, что Визель, судя по всему, считает геноцид геноцидом, только когда это касается евреев… ну, может, еще боснийцев. Но не цыган и африканцев. Их истребление — в лучшем случае, массовое убийство. Ладно, Мейер мало известен во Франции. Дело не в этом. Дело в том, что его задело отсутствие фотовспышек. Но такой ли это грех? Диктаторы пытают детей и спят сном праведников, а Мейер ночи не спит от ужаса, что чуть-чуть отравлен тщеславием.

Сегодня перед обедом пришел факс, что иранский карикатурист арестован и может подвергнуться пыткам. У него жена и дети. Мейер познакомился с ним прошлой осенью, когда тот прилетел в Штаты с делегацией писателей и художников, прислужников режима, посланных для пропаганды. Приятель в Госдепартаменте попросил Мейера показать им Нью-Йорк. Когда-то приятель выручил его, и Мейер повозил иранцев по вечеринкам и собраниям, где они болтали о том, какие они свободные. Все они читали Салмана Рушди. Их жены сами хотят носить паранджу. Только один из них, карикатурист, не сказал ни слова. А сейчас он в тюрьме.

Мейер стал звонить. Телескопическая филантропия. После этого был безотрадный разговор с Бонни о продаже билетов, а потом — явление Винсента Нолана. Мейер сразу увидел в Винсенте доказательство того, что он еще не вышел в тираж, еще может поспособствовать чудесам. И разбираться в людях — увидеть в Винсенте запутавшегося человека, который просто не мог верить в то, во что якобы должен был верить, принадлежа к этой расистской группе. Он увидел молодого симпатичного человека, который действительно хотел изменить свою жизнь, встать на сторону терпимости и справедливости. А когда Винсент и Бонни ушли, Мейер вспомнил главу из Диккенса. И поэтому должен был навестить Минну. Как угодно, но доказать, что он не миссис Джеллиби.

— Что нового в фонде? — спрашивает Сол.

— Каждый день что-нибудь, — говорит Мейер. — Сегодня утром получил факс насчет знакомого иранского художника, его посадили. С Ираном трудно, но надо попробовать. Может быть, что-нибудь удастся.

— Это изумительно! — говорит Сол. — Сколько ты делаешь!

Мейер кивает, принимая дань.

— Фонд делает, — говорит он. — А затем сегодня уже наши местные дела: Бонни Кейлен, ответственная за развитие…

— Я знаю Бонни, — говорит Сол.

— …входит в мой кабинет с этим… скинхедом. Бывшим скинхедом. Из какого-то провинциального гитлерюгенда.

— Ты его впустил? — изумляется Сол. — Мы забыли того психопата, который расстрелял подготовительную школу в Калифорнии?

— Больше того, мы его тепло приняли. У него было какое-то мистическое видение на рок-концерте. Он сказал, что хочет работать у нас.

— Ясно, какой-то ненормальный. — Это диагноз Сола. Но что Сол знает? Он профессор литературы, а не психиатр. — Я бы его с порога отправил. Вообще непонятно, как они становятся расистами.

Что о нем знает Мейер после получасового разговора в кабинете? Может быть, его не надо было посылать к Бонни, а придумать что-то другое.

— И я не понимаю, — говорит Мейер. — Почему неглупый малый втягивается в это дело. Уверен, кое в чем он не признается, но, думаю, в основном говорит правду. Он мой научный эксперимент, мой Голем. Что мы можем извлечь из него такое, чтобы сделать этим прививку миру?

— Сегодня фонд, завтра весь мир, — говорит Сол. — Будь осторожен. Больше ничего не скажу.

В наступившей тишине их внимание переключается с рекламы внедорожника на монитор с пульсом Минны. Потом начинает Сол:

— Бог говорит Адаму: я сделаю тебе жену, спутницу жизни, самую красивую женщину на свете, сказочную в постели, покладистую, готовую выполнить любую твою прихоть и желание. Но это будет тебе стоить. «Сколько?» — спрашивает Адам. «Гла за, локтя, ключицы и левого яйца». Адам думает минуту, а потом говорит: «А что я могу получить за ребро?»

Мейер смеется, потом думает: как можно рассказывать такой анекдот над постелью больной жены? Или Сол совсем не суеверный? Мейер пытается вспомнить другой анекдот, быстро, какой-нибудь в противовес этому. А в голову лезет одно: надо позвонить Айрин. Она не знает, что он задержится. Он боится ее волновать.

Мейер говорит:

— Два старика в Майами. Один говорит: «В последнее время все забываю. Прихожу в супермаркет и забываю, как туда попал». Другой говорит: «А я — нет. Ничего не забываю».

Мейер останавливается.

Развязка: второй стучит по дереву, чтобы не сглазить, забывает, что постучал, и говорит: входите! Но в палате Минны дерева нет. Сол смотрит на Мейера — уж не забыл ли тот окончание анекдота о забывчивости. Мейер стучит по тумбочке Минны.

— Входите, — говорит он, но поздно.

До Сола не дошло. Анекдот загублен, и, что еще хуже, от стука проснулась Минна. В восковом манекене лежащей старухи оживают черты прежней Минны.

— Сол, — радостно говорит она. — Мейер. Как приятно тебя видеть.

Мейер подносит ее пергаментную руку к губам, ощущая слабый запах дезинфекции. Скоро он уйдет отсюда домой. Придет, нальет хорошенько виски, и Айрин — или Бабу, их повар, — подаст ему вкусный ужин, и он с удовольствием поест, стараясь не думать о том, как Минна в это время снимает пленку с больничного подноса.

Лица Сола и Минны расплываются перед его задумчивым взглядом. Чего они ждут? Мейер говорит:

— Простите. О чем мы говорили? Минна, ты великолепно выглядишь.

* * *

Бабу открывает дверь. Как приятно вернуться домой! Мейер пожимает Бабу вялую руку, как делает это каждый вечер, Бабу убирает ее, складывает ладони и кланяется. Бабу — политический активист из неприкасаемых; в Хайдарабаде ему угрожали смертью, и он решил затаиться, пока не разрешится кризис. Ему понравилось у Мейеров, и он остался в доме. Не то же ли самое произошло сегодня с Ноланом? Правда, у них есть сомнения, что Винсент умеет готовить, — иначе говоря, Мейер в лучшей ситуации, чем Бонни.

— Миссис Маслоу села обедать, — говорит Бабу.

Не совсем то, чего ожидал Мейер. Сначала не спеша выпить в кабинете, а потом уже за еду. Но он взрослый мальчик. Он может приспособиться. Айрин тоже со многим вынуждена мириться.

— Извини, что так поздно, — говорит Мейер. — Минна в больнице. Я заглянул к ней по дороге домой.

Свечи уже зажжены. Стол накрыт на двоих. Айрин сидит спиной к двери и не оборачивается, даже когда Мейер целует ее в макушку.

Айрин берет его за локоть.

— Что с ней? Что случилось? Почему мне никто не позвонил?

В первые годы их брака, когда Мейер еще был не готов уступить свою свободу, доставшуюся ему такой дорогой ценой, Айрин делилась с Минной своими горестями и ревнивыми подозрениями. Никто, и в том числе сам Мейер, не верил, что он когда-нибудь женится. Это было двадцать лет назад. Айрин было под сорок, и она была замужем за бизнесменом, мультимиллионером. Она уехала из Вены до Гитлера, из совсем другой Европы, чем Мейер.

— Аневризма, — говорит Мейер. — Ее убрали. Будет как новенькая. Я хотел тебе позвонить…

— Слава Богу, — Айрин умолкает и смотрит в свою тарелку. — Тайский суп с лимонной травой. Жалко, ты не позвонил, я бы подождала пять минут.

В ее голосе нет укора. Она сказала именно то, что думает. Она подождала бы пять минут. У другой женщины этот переход от болезни Минны к теме обеда свидетельствовал бы о легкомыслии. У Айрин — нет: она беспокоится о Минне, а ее забота о хорошем обеде, когда Минна больна, — заклинание против болезни и страдания. Эта ее черта — одна из причин, почему Мейер женился на ней. И почему они до сих пор вместе. Мейер садится на дальнем краю стола и смотрит на Айрин. Он по-прежнему считает ее красивой, хотя сама она так не думает. Если бы он хотел что-нибудь изменить в ней, то ее неспособность примириться со своим возрастом, так, как удается ему. Он понимает, что мужчинам это легче. Так, по крайней мере, утверждает Айрин.

Входит Бабу с тарелкой супа. Мейер благодарит его, а Айрин говорит:

— Бабу, вы гений.

Бабу кланяется.

— Это моя обязанность. — При всей формальной сервильности Бабу, роль его в доме гораздо значительнее, чем он хочет показать. Он второй по влиятельности после Айрин. У них двоих сложная машина домашнего хозяйства смазана и работает исправно. Иногда Мейер чувствует себя балованным ребенком двоих любящих, но слегка отчужденных родителей.

Суп — переплетение целлофановой вермишели в кокосовом молоке с базиликом. Айрин знает, что кокос вреден Мейеру — от него повышается холестерин, и она сказала об этом Бабу. Мейер понимает, что Айрин с поваром не сговорились его отравить, а хотели только доставить удовольствие. Мейер рад, что Айрин не из тех жен, которые вечно беспокоятся о твоей диете, о твоем здоровье и помнят, что ты смертен. Она осторожна, но иногда берет передышку, чтобы они могли позволить себе лишнее — и жить.

Она спрашивает, как у него прошел день, но только после того, как Бабу унес тарелки. Человек более слабый поведал бы жене о Диккенсе и непроданных билетах на благотворительный ужин, чтобы его поддержали, сказали: «Милый, ты не телескопический филантроп! И билеты разойдутся». Но Мейер держит это в себе, получая удовольствие от того, что после стольких лет они с Айрин все еще стараются оберегать достоинство, свое и своей половины. Возможно, потому, что они европейцы. Они не воспитаны в культуре, где считается нормальным вываливать свои секреты на ток-шоу.

Мейер говорит:

— Айрин, помнишь, мы принимали иранцев?

— Конечно. — Обед на двенадцать персон она устраивала. Наверное, еще помнит меню.

— Помнишь того тихого человека, он не произнес ни слова — низенького, в толстых черных очках?

Айрин не запомнила. Мейер сейчас сообразил, что весь обед она проболтала с самым красивым иранцем, главным в группе, насколько может судить Мейер, самым верноподданным и, видимо, шпионом. Какое Айрин дело до того, как он ведет себя в своей стране? С ним она чувствовала себя молодой. Надо ли Мейеру ревновать? Они дают друг другу определенную свободу. Это тоже по-европейски.

— А что с ним? — спрашивает Айрин.

— Он в тюрьме. В Тегеране.

— Это ужасно, — говорит Айрин. — Ты что-нибудь можешь сделать?

Легкая рассеянность. Возможно, по пути к неприятной мысли об арестованном иранце Айрин отвлекло более приятное воспоминание о его красивом соотечественнике, так что ее сочувствие кажется чуть запоздалым. Айрин верит в действенность фонда, но Мейер знает, что люди, которым помогает фонд, сливаются для нее в одного измученного заключенного, скорчившегося на холодном цементном полу.

— И еще, — говорит Мейер. — Сегодня в фонд пришел неонацист.

— Боже мой. Ничего не случилось?

— Ничего, дорогая, не волнуйся. Он хочет работать у нас. Утверждает, что у него было что-то вроде озарения. И он пришел в Вахту братства, чтобы…

— Да? Как тот скинхед в Калифорнии? — говорит Айрин. — Я видела его в «Чендлере». Теперь он важная персона в фонде Визенталя.

Мейер вспоминает, что Нолан говорил о какой-то телепередаче. Тогда он пропустил это мимо ушей. А сейчас у него возникло смутное чувство, похожее на то, что он пережил, когда Визеля встречали с фотовспышками. Раз нечто похожее имело место, ему труднее испытывать от этого удовлетворение, чувствовать себя особенным. Господи, какая же это суетность. Идеально было бы, если бы все скинхеды перешли на сторону терпимости и братства. Если бы обратились в новую веру все белые расисты.

— Кто знает, где правда? И сам он знает ли, чего ему надо? Он хочет, чтобы мы поверили, что он стал другим человеком. Что все прежнее осталось позади. Но я думаю, он на перепутье. Может пойти и в ту, и в другую сторону. Вот что мне интересно. И я подумал: мы можем взять его… ну, как бы стажером. Бонни Кейлен предложила ему поселиться пока у нее.

— Мейер, — говорит Айрин. — Извини, я, наверное, ослышалась. Ты позволил бедной Бонни Кейлен, которая и без того бьется как рыба об лед, позволил несчастной женщине поселить у себя… бандита.

— Я не заставлял Бонни. Бонни сама вызвалась. — Он использовал ее? Тоже телескопическая филантропия? Надо будет позвонить Бонни, узнать, все ли в порядке.

— Как ты впустил его?

— Вот и Сол спрашивает, — говорит Мейер.

— Надо было хотя бы обыскать его. У него могло быть оружие. Мейер, ты должен нанять телохранителя. Сколько лет я тебе твержу. Хотя какой толк в телохранителе, если ты приглашаешь этих преступников…

— Бонни его пригласила.

— Ах, бедняга, — говорит Айрин. — Откуда ты знаешь, что он не опасен? А что, если он серийный убийца…

— Потому что я знаю. — Всем известно, что Мейер гениально разбирается в людях. Но почему Айрин в это не верит? Нет пророка в своем отечестве. Пророков, правда, нигде уже нет, но и тут не отечество, а только жена.

Только женщина раньше всего подумает, каково это для Бонни. Вот еще одна причина, почему Мейер нуждается в Айрин, — чтобы сострадание в нем не притуплялось, чтобы оно было направлено на детей Джеллиби, а не только на африканских малюток. Но и женщинам нужен мужчина — чтобы сказал, какие люди опасны, успокоил их, что Винсент Нолан безвреден. Откуда Мейер это знает? Знает. Айрин не смогла бы поступить сегодня так, как поступил Мейер, и не догадалась бы, при всей ее интуиции, что Бонни хотела, чтобы ее попросили приютить Нолана.

* * *

Только теперь, убирая хлам с кровати, которую ему предоставила Бонни, Нолан позволил себе задаться вопросом: как же паршиво он жил? Теперь, когда предыдущая стадия его жизни закончилась, или практически закончилась, или временно — временно самое правильное слово — закончилась, только теперь он может признаться себе, что фактически был бездомным. Спать на кушетке в общей комнате у Реймонда — какая это жизнь? Он не мог сам решить, когда ему завалиться. Вечерами Реймонд и дружки смотрели телевизор, и Нолану приходилось ждать, когда по их гитлеровскому каналу пойдет передача не про нацистов, или когда Реймонд соскучится, или напьется и отправится на боковую, или когда Люси их разгонит.

Он не мог назвать это жизнью. Промежуток — так говорил он про себя. Раньше у него была жизнь. Работа, подруга, дом. И вдруг все посыпалось — чок-чок, как домино. Сперва уволили. Это оказалось катастрофой, но фирму он не винил. Дружба дружбой, но служащий не должен бросать старух в бассейн.

Маргарет скандалила так, как будто он портил ей жизнь с первого дня их знакомства, и инцидент с Реджиной Браунер стал последней каплей. А он не портил ей жизнь. Каждый вечер он шел прямо домой и пить старался поменьше. Купание миссис Браунер было его первой спотычкой на стезе добродетели.

Маргарет только этого и дожидалась. Прекрасный повод расстаться с ним. И она за него ухватилась. Она сказала Винсенту, что в их отношениях нет никакой перспективы. Отношениях. В их отношениях. Она никогда раньше не употребляла этого слова. Он не стал бы жить с женщиной, которая разговаривает на мусорном языке ток-шоу. Может быть, это и было самое обидное: он прожил два года с женщиной, способной разбить ему сердце из-за того, что в их отношениях нет перспективы. Зато у нее есть. Когда ей стукнет сорок, она будет командовать местным отделением посылочной службы UPS, а не водить их грузовик. Раньше Нолану казалось это эротичным — коричневая форма, большой блокнот, дружеское помахивание рукой, когда Маргарет отъезжала на своем грузовичке. Только дурак мог возбудиться от того, как радостно отъезжает женщина от дома.

Они жили в квартире Маргарет в Согертисе, так что с разрывом возник и квартирный вопрос. Тут оказалось, что сбережений у Винсента меньше, чем он думал. Ему должно было прийти пособие по безработице, поэтому он не стал далеко уезжать от Кингстона. Нашел комнату в мотеле «Стримсайд» с понедельной оплатой. Его нельзя было упрекнуть за то, что он заполняет свой досуг пивом, телевидением и таблетками. Рядом с мотелем был медпункт, где с редкостным пониманием отнеслись к его непроходящим болям в спине, связанным с работой.

Потом он перестал платить владельцу мотеля, мистеру Дерджани. Тот так и не починил ему водонагреватель. По мнению Нолана, они были квиты. Но, видимо, о Нолане дали знать по всему кусту мотелей, принадлежащих пакистанцам. Куда бы Нолан ни ткнулся, везде зажигалось: «Мест нет».

В конце концов он отправился к маме, но он забыл, что его мама сейчас — и уже лет десять как — замужем за Уорреном-Уродом. Словно запамятовал, что Уоррен недавно ушел на пенсию с завода электрических вентиляторов и теперь у него времени хоть отбавляй. Счастливые супруги живут под Биконом, в трейлере, который достался Уоррену по соглашению о разводе сколько-то лет назад. Чтобы Нолан чувствовал себя как дома, Уоррен по несколько раз на дню спрашивал, долго ли он собирается здесь пробыть.

Когда Уоррен с храпом засыпал, мама Нолана затягивала свои буддийские песнопения. Она просила попеть с ней. А молиться ему было о чем. Об истинной любви. О настоящем призвании. О том, чтобы найти наконец свой путь. К сожалению, он не мог. Ему до смерти жаль, что мама так долго была в поисках — порядочного мужчины, собственного дома. Покоя. Любви. Бога. И чего там еще. Он не в претензии к ней за это. Он надеется, что она найдет это до того, как умрет.

Нолан свалил через два дня. И больше не возвращался. Не явиться же к ней с бритой головой и наколками. Мама подумает, что это ее вина — ее кочевья, когда он был ребенком. Другая помеха — с тех пор, как Нолан последний раз видел мать, он кое-что узнал об отце, о смерти отца, о чем она никогда ему не рассказывала. Он опасается, что вынужден будет заговорить об этом раньше или позже.

Уехав от матери, он нанялся на ночную смену в пончиковой, а когда его уволили, в круглосуточный магазин на Бродвее в Мидлтауне. Менеджер сказал ему, что он сможет ночевать в доме престарелых, если сунет швейцару десятку.

Вот до чего опустился Нолан: ночами работать в магазине, а днем спать в тараканьем приюте, через который мафия отмывает деньги. Вы слышали о неудачниках, которые проваливаются через дыру в страховочной сетке?

Он провалился.

По счастливой случайности, он встретил Реймонда. После короткого отстоя в «Крик-Марте» и приюте «Лилия Долины», возможность ночевать на кушетке у Реймонда и работать в шинной мастерской казалась приглашением от святого Петра поставить шатер свой на небесах. Сперва Нолану почти не мешало, что каждое утро его будит вой блендера, в котором Люси готовила противные полезные коктейли для детей. Он понимал, что блендер — это Люсин способ послать ему душевное утреннее «пошел ты на…»

По сравнению с этим в кладовой — простите, гостевой — комнате у Бонни Нолан чувствует себя как Мик Джаггер, прихлебывающий тропические коктейли у себя в карибской гасиенде. Жаль только, больше всего ему нравится в этой комнате, что в ней закрывается дверь. Это вряд ли оценишь, если не сидел до поздней ночи, слушая пивные беседы Реймонда, Теда Доннела, Фрэнки Моста и Томми Лемана о том, как обувают всюду белого человека. Нолану не надо было много говорить. Предполагалось, что он один из них. И в каком-то смысле так оно, наверное, и было. Он обрил голову и сделал наколки. Он поехал в лагерь «Арийского отечества» и слушал немецкие военные песни и речи о том, как еврейские сыновья сатаны затеяли уничтожить белую расу.

Он не может отрицать, что было приятно не скрывать больше свою злость, чему его учили с тех пор, как он себя помнил. А узнал он это о себе на терапевтических занятиях по обузданию гнева. Самым лучшим в ДАС было то, что он давал направление твоей злости. Как громоотвод, электрическое заземление. Ты прикасаешься к нему — и разрядился. Раньше его зло взяло бы, что пока он был бездомным, у Бонни и ее ребят целая комната стояла без дела. Смотрите, кто чистит бассейны, а кто в них плавает. Но сейчас чего хорошего от таких мыслей?

Нолан отодвигает несколько коробок, ложится на кровать и открывает «Преступление и наказание». Как и самурайская книга, и большинство других, которые он прочел за последние несколько лет, добыта она из автомобилей, пригнанных в шинную мастерскую. Винсент стал рассматривать ее как персональную библиотеку-читальню. Никто о своих книжках не вспоминал, никто не возвращался за ними, хотя насчет потерянной детской варежки готовы были звонить каждые пять минут.

У Реймонда негде было читать, и это было еще досаднее, чем изумление Бонни, оглушенной новостью, что он читает книги. Так ей и надо, что ребята разозлились на нее, когда она сказала о его любви к чтению. Представила его каким-то образцом для подражания — то есть устроила так, что они возненавидели его заранее, еще толком не узнав.

Под конец пребывания у Реймонда Нолан в обеденные часы уезжал на пустырь и читал, сидя в пикапе. Там он прочел книги Маслоу. Там и пикап его сдох. Не пожелал заводиться. Пришлось звонить Реймонду, и, когда Реймонд спросил, что он делал на пустыре, Нолан сказал: ссал.

Сейчас лучше не думать об этом. Лучше всего погрузиться в книгу и забыть обо всех своих неприятностях. Он листает «Преступление и наказание», ищет, где остановился. Так, убийство было. Там замечательно… дальше, где этот думает, что все говорят о нем. Еще чья-то мания преследования — Нолану это меньше всего сейчас нужно. Он берется за «Пого», не может сосредоточиться, открывает «Путь воина».

Воин занят тем, что выстраивает крепостную стену против враждебных мыслей. Но что может означать «занят» в его нынешнем положении, когда он забился в чужую комнату, загроможденную семейным хламом? Если он намерен здесь остаться, надо ее разгрести.

Нолан берет охапку одежды, сует в стенной шкаф на кучу каких-то непонятно занозистых старых вещей. Сыновья Бонни чем-то похожи на детей Реймонда. Наверное, такое поколение. Никто из них не видит проку в том, чтобы хотя бы притворяться вежливым. Нолан не винит сыновей Бонни: пришли домой, а за столом на кухне новый жилец. Вместе они, Бонни и дети, — какое-то тоскливое комедийное шоу. У младшего — кривой роман с мамой. Старший боится собственной тени. Нолан мог бы пришибить их одним мутным взглядом. Может, они были не такие нервные до того, как отец отчалил.

Когда его отец ушел, Нолану было три года. Он мало что запомнил. Кажется, отец работал двадцать четыре часа в сутки, и все равно с деньгами было туго. Нолан как будто помнит, когда у отца начались неприятности из-за налогов, но единственное, что может вспомнить точно — как падал свет на кухонный стол. Ребята у Бонни избалованы до ужаса. Не понимают, как хорошо у них сложилось.

Нолан уехал от Реймонда только сегодня утром. А сколько всего достиг! Новая, с иголочки жизнь, начнем с этого. Не удивительно, что устал. Имеет право расслабиться. Отодвинуть еще кое-какое барахло, принять викодин и нажать кнопку сброса, когда проснется завтра. Вспомнил о своей заначке наркотика, и захотелось проверить, на месте ли она. И принять одну таблеточку для маленького оттяга.

Нолан думает, что медики и законники совсем не понимают, зачем человек принимает наркотик. В их представлении ты хочешь дойти до того, чтобы падать со стула, закатив глаза под лоб. А на самом деле Нолану нужна причина, чтобы усидеть на стуле, тот мини-сдвиг фокуса, когда все кажется более забавным, складным, менее скучным, без фоновой тревожной тряски и паранойи.

Нолан запускает руку в сумку под футболки и трусы. Вытягивает две книжки и последний номер «Солджер оф форчун» — вытащил его импульсивно, хотя не сказать, что это его любимый журнал, а кража его разозлит Реймонда, может быть, больше всего остального. Нолан прихватил его с кухонного стола утром, перед уходом.

Пока добрался до пузырьков с таблетками и до конверта с деньгами, весь вспотел и должен повторить про себя практичную формулу, выученную на курсе по обузданию гнева: расслабься. Будь спокоен. Не усложняй. Пластиковые бутылочки приятны на ощупь. Флакончики безмятежности. Викодина и ксанакса должно хватить ему на пару месяцев, если строгий мистер Сверх-я будет держать его в рамках.

Затем он пересчитывает полторы тысячи долларов — конечный продукт семидесяти порций экса. Не билет на Бали, не совсем золотой парашют, который обеспечит ему мягкое приземление.

Нолан вкладывает деньги в «Путь воина» и засовывает все обратно в сумку. Вероятно, будет в сохранности. Бонни наверняка воспитала детишек так, чтобы не рылись в чужих вещах. И все же не стоит искушать судьбу, оставлять сумку посередине комнаты. Он вытаскивает кое-что из-под кровати, чтобы освободить место для сумки. Компьютерные клавиатуры, принтеры. Он сваливает их в углу. Ну и неряхи.

В одном конверте оказывается пачка старых налоговых деклараций. Сверху лежит форма 1040: за 1992 год доктор Джоэл Кейлен, врач-терапевт, заработал медицинской практикой 116 тысяч, и Бонни Кейлен, администратор музея, — более скромные 22 тысячи. Что делал Нолан в том году? Кажется, стелил ковры. Зарабатывал примерно столько, сколько Бонни. Этот арифметический пустяк объединяет его с Бонни против денежного доктора Джоэла. Ну и что, что Нолан кое-как существовал на свои двадцать две тысячи, а Бонни тратила эти бешеные деньги на разные модные штучки?

Нет смысла смотреть остальные декларации. Все химичат с налогами. И всем это сходит с рук, кроме невезучих дураков вроде его отца. Нолан убирает конверт — жаль, что Бонни не оценит его деликатности.

Он находит коробку с конвертами из фотолаборатории и позволяет себе секунду помечтать о том, что нападет на клад: фотографии голой Бонни, сделанные доктором Джоэлом. Это будет доказательством, что Бог есть и Он любит Нолана. Можно было бы подрочить и на боковую. Но, зная Бонни, вряд ли существуют такие снимки.

Первая серия фотографий — он сразу догадывается — с бар мицвы старшего сына. Нолан вспоминает дискуссию между Реймондом и каким-то тупым скинхедом, доказывавшим, что евреев обрезают в тринадцать лет, прилюдно, на бар мицве. Реймонд-эксперт сказал: нет. Их обрезает раввин сразу после рождения, а потом высушивает крайнюю плоть и делает порошок для пожилых евреев, чтобы подсыпали христианским девушкам в напитки, и те им давали.

На снимках все ухоженные и сияют. На Бонни синий костюм с золотыми пуговицами. Высокий мужчина, обнявший ее одной рукой, — должно быть, доктор Джоэл. Как ошибаются карикатуристы ДАС, изображая на своих шаблонных картинках горбатого, крючконосого, вислогубого тролля с мешком денег за плечами. Еврея вот какого надо иметь на заметке: лощеного великовозрастного парня типа Майклов Айснеров, Стивенов Спилбергов, бывших школьных спортсменов, как доктор Джоэл — избранное племя, с колыбели предназначенное для денежной профессии. Так, по крайней мере, думал прежний Нолан. Новый Нолан говорит себе: за большим носом и модным костюмом увидь человека, который любит свою жену и детей в этот торжественный день. Или хотя бы старается. Похоже, как раз в это время доктор Виноватый навострил лыжи.

На некоторых снимках старшие родственники — деды и бабки, полагает Нолан, — сторонятся грубых объятий младшего поколения. На большинстве снимков Бонни, доктор и младший ребенок улыбаются как ненормальные, а новый юбиляр норовит стоять подальше, насколько позволяют рамки кадра.

Следующая серия снимков — та же конфигурация: Мама Медведь, Папа Медведь, Сын Медвежонок, кислый Старший Медвежонок в сторонке, все щурятся в объектив, стараясь выглядеть непринужденно на какой-то пристани в окружении морских туристских причиндалов. Из шортов и футболок торчат тонкие руки и ноги ребят. А вот Бонни в купальнике. Приятное тельце. Бедняга похудела на тонну с тех пор, как ушел муж. На лице ее притворно-раздраженная улыбка с оттенком паники. Видимо, надоел приставучий фотограф-доктор.

С убывающим интересом Нолан перебирает отпечатки, наблюдая, как все на них постепенно молодеют в предсказуемой последовательности кодаковских мгновений — театральные постановки в школе, дни рождения, Дни благодарения, поездки. Нолан с трудом выносит это радостное путешествие Кейленов, похожее на семейные сериалы. Больше всего его раздражает вот что: они принимают это как должное. И еще думают, что им недодано!

Воин собирает информацию о своем окружении. На самом дне коробки свадебный портрет Бонни. В белом платье с кружевами и в фате Бонни едва достает до плеча Джоэлу. Еврейский принц, красивый брюнет смотрит с фотографии, а Бонни снизу на него. С благоговением и обожанием. Нолан сразу мог сказать им, что брак их ненадолго.

После бар мицвы старшего фотографий, кажется, нет, шоу закрыто. Нолан грузит конверты обратно в коробку. Чувство у него такое, как будто он кончил, а порнофильм еще идет. Он не может припомнить, когда в последний раз смотрел порно, точно не у Реймонда на кушетке, когда то и дело вбегают и выбегают дети. Перед тем как они с Маргарет разошлись, она не разрешала ему выключать телевизор во время занятий сексом. Обычно это были ночные новости. Это должно было стать для него сигналом. Явно был пройден какой-то поворот, и они далеко ушли от тех вечеров, когда Маргарет возвращалась домой с работы и в дверь входила, уже наполовину стащив с себя форму.

Хватит на сегодня исследований! Нолан думает, что сможет заснуть. В голове еще теснятся впечатления долгого дня, а тело уже просится на покой. Но секунду. Что там за звуки? Сердце екнуло, но он успокаивает себя: откуда Реймонду знать, где он.

Покой оглушительный: полная темнота, собственная кровать, прикосновение свежих простыней к голому телу — почему-то не сразу даже решишь, приятно ли оно. И приятно, и нет. Он напряжен, он сопротивляется соблазнительным, предательским звукам дома, уютным ночным скрипам и вздохам, пытающимся убедить его в сладком благополучии, в которое верит муха за секунду до того, как подогнутся ножки и она утопнет в банке меда.

* * *

Обычно утром Бонни стучит ребятам в двери и приступает к деликатной задаче извлечения их из сна. Начинает с Макса — с ним легче. Ее голоса и ломтика света достаточно, чтобы он потянулся, раскинув руки. Объятие обещает, что Макс вылезет из постели, пока она идет к комнате Дэнни; там ее голос произведет противоположное действие. Дэнни повернется к ней спиной — мумия, втиснувшаяся в угол. Ей не нравилось, когда он клал свой матрас на пол. Но когда ее сокровище говорит каждое утро: «Ты можешь замолчать? Ты можешь уйти?» — мама знает, что в шестнадцать лет ты достаточно взрослый, чтобы спать так, как тебе нравится, и знает, как мало от тебя можно требовать (в наши дни), и что надо благодарить небо (он не ширяется, не расстреливает школьные кафетерии!).

Она подходит к двери Дэнни, чувствуя, как у нее деревенеют плечи. Хотя бы рядом никого нет — например, Джоэла, — никто не упрекнет ее в том, что избаловала ребят и позволяет им хамить. Что, если бы Джоэл потребовал опеки? Узнал бы, что в доме гостит скинхед? Пусть трудны эти утра, но она могла бы — и еще может — даже их лишиться. Бонни знает, что скоро это кончится. Несколько коротких лет, и ребята разлетятся.

В обычные утра она до хрипоты кричала бы из кухни пустые угрозы в адрес Дэнни. Не удивительно, что мальчик слышать не может ее голос. И вообще, все это — театр. И она, и Дэнни знают, что он поднимается ровно за десять минут до прихода школьного автобуса; потом десять минут исступленной беготни в поисках тетрадок, обвинения, что она их выбросила. Потом в последний раз забибикает автобус, и он, в остервенении схватив пальто, выскочит на улицу.

Вот что предвкушает Бонни, мрачно выполняя утренний ритуал: душ, платье, варка кофе, поиски потерянных Максом тетрадей, бумаг, нужных ей самой на работе, вихрем в дервишеском неистовстве носясь по дому и с адреналиновыми укольчиками вспоминая, давно ли она пыталась разбудить Дэнни. В конце концов выходит из себя и начинает кричать.

Но сегодня не обычное утро. Бонни не будет кричать на детей при чужом. Огорчительно, что вести себя как цивилизованному существу тебя вынуждает присутствие неонациста. Но раз так, что ж. Это еще одна положительная сторона его присутствия, ее уступки Мейеру. Только бы Винсент побыл у себя в комнате, пока не уедут дети. Бонни надевает юбку подлиннее, чем намеревалась.

Вчера вечером она была горда за своих детей. Они отнеслись к ситуации по-взрослому. Но не изменит ли им выдержка, когда увидят его сегодня? С тех пор как ушел Джоэл, она ни с кем не завязывала романов, и одной из причин было желание избавить детей от неловкости при возникновении незнакомого мужчины за завтраком. Правда, и предложений не было, так что это все — в теории. Она вытерпела несколько печальных ужинов с одинокими знакомыми знакомых и одно «свидание вслепую» с юристом из индустрии развлечений — он на протяжении всего ужина описывал в подробностях, как повлияли двадцать лет булимии на состояние зубов его бывшей жены.

Проснувшись в пять, Бонни вполне бодра и деятельна. После непроглядной ночи души, начавшейся сновидением, таким отвратительным, что ей даже вспоминать его тошно. Ей снилось, что у нее вечеринка, она идет в ванную и видит, что гости мочились в ванну, оставили в ней лужицы вроде тех, что оставляют собаки (мы надеемся, что собаки) на городских улицах. В одной лужице лежит лобковый волос, при ближайшем рассмотрении оказавшийся миниатюрным лохнесским чудовищем, с меланхолическими глазами и крохотной треугольной головкой.

Будить доктора Фрейда нет нужды. Бонни знает, что символизирует этот сон — ее подсознательное нашло способ наказать ее за брезгливость, когда подумала о том, что у Винсента с детьми будет общая ванная, — понимает без многолетних дорогих сеансов у психотерапевта, которые под конец предложил оплатить Джоэл. Джоэл всегда утверждал, что она склонна к паранойе. Но, как выяснилось, напрасно. Во всяком случае, ночь пережили. Бонни проверяет, на месте ли мальчики, и счастлива, увидев их в постелях. Радуется, услышав от Дэнни: «Исчезни». Нет худа без добра: с появлением Винсента самая трудная часть дня способна доставить радость.

Во-первых, Дэнни не валяется на кровати до последней минуты, а спускается раньше и стоит в дверях кухни, сердито глядя на ее чашку с кофе и недоеденную булочку Макса.

— Пожалуйста, скажи мне, что нациста уже нет, — говорит он.

— Насколько я знаю, он есть, — говорит Бонни. — Будем надеяться. То есть если ты заинтересован в том, чтобы твоя мама не потеряла работу.

— Ты с ума сошла? — спрашивает Дэнни. — Привезти домой этого гаденыша? Это твой ненормальный ублюдок Мейер придумал?

— Что за выражения? — говорит Бонни.

— Он? — говорит Дэнни.

Это не самый подходящий момент, чтобы обсуждать соотношение сил ее и Мейера. Когда-то она прочла ребятам лекцию — может быть, неосмотрительно — о жизни Мейера Маслоу, о том, какой он герой, и как ей повезло, что она у него работает. Между тем она знает, что они считают ее бесхребетной соглашательницей, которая бросится с моста Таппан-Зи, если прикажет Мейер. Они ошибаются. Когда надо, она может проявить твердость. В первую ее неделю на работе Мейер спросил, не могла ли бы она по дороге с обеда забрать его вещи из чистки. Бонни потребовалось все ее мужество, чтобы сказать: это не входит в ее обязанности. В тот же день, вернувшись с обеда, она обнаружила, что он прислал ей цветы.

Так что не только Мейер кое-чему ее учит. Это процесс обоюдный. Во всяком случае, здесь дело не в Мейере. Часто ли вам выпадают случаи проверить себя, влезть в чужую шкуру, принять чужую беду близко к сердцу, выручить того, кто нуждается в твоей помощи?

Бонни говорит:

— Детка, это была и моя идея. Этот бедняга — бездомный.

— А я что говорил, — вставляет Макс.

— Подлиза чертов! — Дэнни делает тьфу на брата, противно водит языком и, схватив рюкзак, направляется к двери.

— Пока. Люблю тебя, — жалким голосом говорит Бонни.

Макс провожает брата взглядом, потом говорит:

— Знаешь, мама, бездомных много, мы другого могли бы взять. Не обязательно этого типа…

— Милый, — говорит Бонни. — Тут не приходится выбирать. Это не то что взять щенка из приюта.

— Я понимаю.

Как получается, что Макс на четыре года младше и на сорок лет взрослее брата? И отца, если на то пошло? Бонни совестно, что она сравнивает своих сыновей. Ну и что, если один старается упростить ей жизнь, а другой заставляет страдать? Бонни любит обоих. С Максом это просто. А с Дэнни — задача, потому что он гораздо больше похож на нее и ненавидит в ней те черты, которые у них общие.

Макс прожимает плечами и пожимает плечо Бонни. Он уже бежит за братом, придумывая какую-нибудь умную реплику, которая снова сделает их друзьями (конечно, за счет Бонни), пока не пришел автобус Дэнни, а за ним почти сразу — его, до средней школы, что находится в двух минутах ходьбы от старшей школы Дэнни.

Через несколько минут после ухода ребят спускается Винсент. Он не спал и слушал?

— Кофе? — спрашивает Бонни. — Как вам спалось?

— Как младенцу! — отвечает Винсент.

Застенчивая улыбка, то, как он медленно, с признательностью отпивает кофе, затем его дружелюбное молчание успокаивают Бонни, что он не кровожадный маньяк, которого она воображала в пять часов утра. Хотя и чувствуется: выражение его лица и жесты рассчитаны на то, чтобы ее успокоить.

— Спал как младенец, — говорит Винсент. — Просыпался с криком каждые два часа.

Только Бонни успокоилась, Винсент напоминает ей, что рано.

— Шутка, — говорит Винсент. — Хотел вас рассмешить. Спал замечательно. Чувствую себя прекрасно.

— Тогда, наверное, нам пора собираться.

— Командуйте, — говорит Винсент.

Улица только что полита, стоит ясное весеннее утро. Винсент и Бонни садятся в машину.

— А огонек на щитке все еще мигает, — говорит Бонни.

— Корпоративная жадность япошек, — поясняет Винсент. — У них все продумано. Так они заставляют вас съездить в сервис, когда еще не надо, и слупят денег в своей гаражной сети.

— Американские машины не такие? — Бонни не нравится, что он сказал «япошки». — От японских отличаются?

— Не обманывайте себя, — говорит Винсент. — Это все японское.

Бонни выезжает на шоссе. В сонном дружелюбном молчании, так же, как остальные ездоки, подвозящие соседей, они едут, пока не замедляется движение и они не оказываются рядом со старым «саабом»-универсалом с вермонтским номером, где трое малышей чуть не ползают по родителям.

— Забывают о детях, — говорит Бонни. — Как можно не пристегивать детей?

Винсент отзывается:

— Я видел статистику, оказывается, с ремнями безопасности вероятность погибнуть при аварии вдвое больше.

— Пристегнитесь, пожалуйста, — говорит Бонни.

— Я уже пристегнулся, — говорит Винсент. — А ваши ребята благополучно отправились в школу?

Как мило с его стороны.

— Кажется, да, — отвечает Бонни. — После обычной утренней психодрамы.

— Ваши дети высокого мнения о вас, — говорит Винсент.

— В самом деле? — Вот до чего дошло. Радуется оттого, что какой-то отставной нацист сказал, что дети ее любят. Конечно, любят. Очень любят. Но ей почему-то хочется знать, как это выглядит со стороны. И это один из многих минусов в положении матери-одиночки. Не с кем посоветоваться. Да и Джоэла она не могла бы спросить: он всегда умел показать ей, какой он сказочный отец и какая несостоятельная мать Бонни. Она позволяет детям помыкать собой. Она не дает им стать мужчинами.

— Они восхищаются вами, — говорит Винсент.

— Неужели?

— Можете мне поверить.

Винсент ею манипулирует? Нажимает на кнопки? Нужна определенная чуткость, чтобы понять, какие у тебя эти кнопки.

— Где вы росли? — спрашивает Бонни.

— В Кэтскиллах. Либерти, Суон-Лейк, в тех краях.

— В «Борщовом поясе»?

— Нет, я рос среди соевых ростков — говорит Винсент. — Мама, типа, тянулась к Нью-Эйджу.

Это неожиданно для Бонни, но что ж, надо принять к сведению.

— А отец?

— Умер.

— Что?

— Он был электриком. А потом умер.

— А мама?

— Когда он умер, она стряпала в этих чумовых хипповых тусовках, в этих ашрамах, храмах и прочей фигне — в обмен на бесплатное жилье и уроки медитации.

— Большая готовка, — говорит Бонни.

— Меньше, чем вы думаете. Коричневый рис и жареные овощи. Я этим духовным трепом не увлекался. В лесу гулял. Читал комиксы.

— Ваша мать опередила свое время.

— На самом деле лет на двадцать отстала от него. Наверное, можно сказать, я был запрограммирован для ДАС. В смысле привык околачиваться среди чокнутых.

— Тогда вы просто рождены для работы в Вахте братства. — Бонни смеется, но чересчур громко. Она не считает, что в их фонде полно чокнутых, но думает, что кому-то может так показаться.

Винсент улыбается.

— Можно, наверное, и так сказать. — Винсент спокоен, насколько это возможно для него — пока они на магистрали, но, как только сворачивают с шоссе, в Вест-Сайд, Бонни чувствует, что он напрягся, а когда они идут со стоянки к офису, плечи у него уже подняты, как у боксера, готового блокировать чей угодно удар сбоку.

— Не волнуйтесь, — говорит Бонни. — В фонде никто не кусается.

— Жизнь кусается, — говорит Винсент.

Анита Шу в приемной встречает их абсолютно ледяным «добрым утром».

— Вы нашли для Винсента помещение? — спрашивает Бонни.

— Сто шестнадцать В, — говорит Анита.

Бонни отводит Винсента в унылый пустой кабинетик, который они держат для временных сотрудников и волонтеров. На голом металлическом столе скомканная конфетная обертка; из-за нее место выглядит совсем необитаемым, как пустыня из-за перекати-поле.

— Мило. — Бонни хватает конфетную обертку.

— Не беспокойтесь из-за этого, — говорит Винсент.

— Побудете тут?

Человек несколько лет прожил среди ненавистников, а Бонни спрашивает, сможет ли он высидеть полчаса за пустым столом? Но когда Винсент с мальчишеской бравадой плюхается в кресло и, улыбаясь, говорит: «Конечно», — она понимает, почему спросила. У нее такое чувство, словно забросила ребенка в детский сад. Надо было сказать ему, чтобы захватил книгу.

— Слушайте, у меня другая мысль. Не подождать ли вам в моем кабинете? — И уже жалеет о приглашении. Там ему тоже нечего делать, только в окно смотреть… или копаться в ее столе и папках. Почему она все время подозревает, что он склонен рыться в ее вещах?

До сих пор все — или почти все — указывает на то, что Винсент такой человек, каким кажется, и говорит он то, что думает. Однако ей страшновато оставлять его одного с финансовыми документами Вахты братства. А вдруг он хочет привезти своим нацистским дружкам доказательства, что евреи на самом деле богаче, чем может присниться скинхеду в самом диком сне. По крайней мере, так это может выглядеть на бумаге, для постороннего, не ведающего об умопомрачительных расходах, о том, как трудно собирать средства, и как много зависит сейчас от благотворительного ужина.

— Ничего не трогайте, — не может удержаться Бонни. Так она сказала бы своим детям, и улыбка Винсента показывает, что ему это понятно.

Оставив дверь открытой, она направляется к Мейеру в кабинет; там, как она и боялась, Мейер и Роберта Дуайр начали совещание без нее.

Мейер рад ее приходу, сразу переключается с Роберты на нее, и Бонни стыдно, что это может сделать ее счастливой. Она тысячу раз видела, как он изображает радость, общаясь с людьми, которым он не рад. Бонни гордится тем, что она одна из тех, кого он встречает искренней улыбкой.

Как всегда, Роберта, кажется, не сразу вспоминает, кто такая Бонни, хотя у них постоянно общие дела и они зависят друг от дружки. Роберта нужна Бонни для рекламы фонда, а Роберта знает, что без Бонни не было бы денег на содержание ее кооперативной квартиры в Уэст-Вилледже, хотя скорее даст вырвать по одному свои задорого наманикюренные ногти, чем признает это.

— Привет, — говорит Роберта.

— А, Роберта, привет. — От страха, что это прозвучит безрадостно, Бонни пускает трель, как Минни-Маус.

— Эта история с перевоспитавшимся скинхедом может сработать как динамит. — Роберта показывает Бонни два больших пальца.

Не вина Роберты, что она постаревший вариант той школьной звезды, чьим делом жизни было не допустить Бонни в группу поддержки. Но одно из преимуществ взросления после школы — то, что девушки, не выносившие друг дружку, стали женщинами, которые могут сотрудничать и видеть друг в дружке хорошие стороны. Бонни довольна, что стервозная, пассивно-агрессивная, фанатская энергия Роберты служит Вахте братства. Роберта несомненно считает, что занудная искренность Бонни способна внушить доверие потенциальным жертвователям-толстосумам.

— Как прошла ночь? — спрашивает Мейер. — С нашим другом мистером Ноланом?

Знает ли Роберта, что Бонни доверено приютить Винсента? Водворение скинхеда в дом со швейцаром на Западной Девятой улице — от такой чести ее избавьте.

— Пережили, — отвечает Бонни. — Он идеально себя вел.

— Я хотел вам позвонить, — говорит Мейер. — Но уснул. Простите.

Мейер собирался позвонить ей, когда у него столько забот! Конечно, ему надо было позвонить. Ведь кого он отправил к ней жить.

— А ваши сыновья? — спрашивает Мейер. — Дэнни и Макс? Как они отнеслись?

Да, Мейер, в самом деле внимателен. Бонни хочется верить, что они ему не безразличны. Удивительно: он руководит большой организацией, груз целого мира у него на плечах, а он находит время побеспокоиться о ее мальчиках. На месте Мейера человек помельче не запомнил бы даже их имен.

— Не сказать, что это была любовь с первого взгляда. Но они поняли.

— Бонни, это не слишком?.. — говорит Мейер. — Айрин не могла поверить, когда я сказал ей, что вы предложили взять Винсента к себе. Не могла поверить, что я на это согласился. Я думал, она никогда не простит мне…

— Все будет хорошо. — Бонни стучит по столу Мейера. — И может оказаться поучительным опытом. — Ей противно это словосочетание: поучительный опыт. Так зачем его произнесла? Потому что она лжет, и она не лжет. Ей хотелось бы вернуться к размеренному, более или менее мирному сосуществованию со своими детьми. Но есть что-то интересное в жизни с этим экзотическим гостем. Во всяком случае, сейчас не время делиться своими сомнениями. Надо немного успокоить Мейера — сейчас он этого хочет.

— Они хорошие мальчики, — подытоживает Мейер.

Бонни улыбается, хотя понятно, что Мейер их совсем не знает. Они хорошие. И Мейер знает это так же, как знал, что Винсент не поубивает их в постелях. Что тогда сказал Винсент? Дэнни и Макс восхищаются ею.

— Не сомневаюсь, ребята замечательные, — поддакивает Роберта. — Конечно, они все поняли. Даже глупый ребенок понял бы, какая находка для нас этот скинхед.

— Винсент Нолан, — говорит Бонни. — Скинхеда зовут Винсент Нолан.

— Понятно. Вин-сент Но-лан. — Роберта растягивает слоги, записывая имя в свой ежедневник. — Прелестно. Первым делом нам нужен пресс-релиз. Начнем с этого.

— Когда вы можете его сделать? — спрашивает Мейер.

— Как только получу какую-то информацию.

Почему Роберта смотрит на Бонни? Роберта, опытная пиарщица, пришла к ним кружным извилистым путем, от музыкального бизнеса через Всемирный фонд дикой природы. Бонни и Роберта начали работать здесь примерно в одно время. Вначале они вместе пошли обедать; чувствовали себя принужденно, Роберта рассказала Бонни о своем замужестве с аспирантом-египтянином, который через полгода исчез, а через два года с ней развелся. Затеяно было ради грин-карты? Роберта так и не сказала. Ждала от Бонни вопроса? Больше они вместе не обедали, только по официальным случаям.

— Что вам требуется? — говорит Бонни. — Бывший член ДАС пришел работать в Вахту братства.

— Это заголовок, — говорит Роберта. — Теперь дайте мне какой-нибудь текст. Что повернуло ему мозги? Что привело его к нам?

— Может, вам стоит с ним поговорить. — Бонни тут же пожалела о своих словах. Что, если Винсент предпочтет ей Роберту? Какая неуместная мысль. Винсент — незадачливый парень, который пытается переменить жизнь, — а вовсе не потенциальный бойфренд. Бонни так долго не догадывалась о романе Джоэла с Лорейн, что теперь ей кажется, будто она не видит каких-то самых очевидных признаков в обманчиво-простых на первый взгляд отношениях между мужчинами и женщинами. Однажды на сеансе терапии для семейных пар, — они много месяцев ходили на них по настоянию Джоэла — Бонни заговорила о том, каким предательством ей кажутся заверения Джоэла, будто у них с Лорейн ничего нет и это просто ее фантазии. На это терапевт, доктор Стайнвайсс, ответил, что им надо заниматься сейчас не прошлым, а только будущим. Ведь главное — не ранить мальчиков, сказал Джоэл. И доктор Стайнвайс согласился.

Бонни могла бы пересказать Роберте то, что они с Мейером услышали вчера от Нолана, — о происшедшем с ним на рейве. Роберта, будучи Робертой, быстро сообразит, что этот рассказ об откровении на рок-концерте, наверное, не самая привлекательная история для их аудитории.

— Бонни могла бы поработать с ним, — говорит Мейер. — Узнать побольше о его жизни и изложить в такой форме, чтобы публику это заинтересовало…

— У меня мысль, — говорит Роберта. — Не сочтите сумасшедшей, но… ведь было бы изумительно, если Винсент выступит на благотворительном ужине? Мы бы оповестили об этом прессу, разослали по почте, пока еще есть время купить билеты. Это изменило бы всю картину.

Никто не собирается ее поправлять. Может, это и не изменит картину, но попробовать стоит. И Роберта не сказала ничего такого, о чем они не подумали уже.

За окном у Мейера тень самолета проскакивает по домам — визуальное эхо паузы в кабинете. Это слово, «билеты», превратило их в трех девушек, оказавшихся на танцах без кавалеров. Когда-то Джоэл винил Бонни, если им некуда было пойти, не было приглашения в День труда или, не дай Бог, на Новый год. С одной стороны, Бонни не хочет оказаться и сейчас такой же виноватой; с другой стороны, она опасается того, что может выкинуть на ужине Нолан. Ни Мейер, ни Роберта не знают, что он говорит «япошки» и «латиносы». Но сейчас невозможно решить, что перевесит — возможная польза или возможный вред. Как бы то ни было, решать не ей. Решать Мейеру.

— Бонни, поговорите еще с нашим другом. Вы с Винсентом работаете вместе. Напишите что-нибудь Роберте для пресс-релиза.

— Сделаю, конечно. — И это правда. Бонни любит трудные задания. Кроме того, кому как не ей сделать это. Она уже знает о Винсенте больше, чем кто-либо в фонде. Плюс она знает, что может заинтересовать людей, которые в состоянии заплатить за стол и пригласить на ужин двенадцать близких друзей. Может быть, Винсенту удастся произнести речь, не употребив слова «закулиса». Он на таком языке разговаривал с братом? Бонни предпочла бы этого не знать.

— Это вопрос не только ужина, — говорит Мейер. — Вопрос будущего. У нас человек, с которым мы можем работать, сотрудничество с которым, возможно, побудит нас расширить просветительскую кампанию. Мы должны непредвзято оценить его потенциал и причины, почему он нам послан Богом.

В таком разрезе работа, предстоящая Бонни, выглядит гораздо привлекательнее, чем просто расспросы Винсента с целью получить более приемлемую историю его перемены, нежели озарение на рейве под действием экстази.

— Чем раньше, тем лучше, — говорит Роберта.

— Медлить не будем, — говорит Бонни. — Обещаю.

Если Бонни и думала, что застанет Винсента в кабинете за изучением ее папок, то эти опасения не подтвердились. Он стоит у окна и так углублен в созерцание улицы, что даже не пошевелился, пока она не окликнула его.

— Знаете, это даже жутковато, — говорит Винсент. — Там внизу никто меня не знает. За каждым из этих окон… сколько? Десять человек. И в каждом здании тысячи и тысячи людей, и еще тысячи на улицах, миллионы людей в городе, и никто из них, ни один, не знает о моем существовании.

Бонни смотрит из-за его плеча на город — город не знает Винсента. Какой же он нарцисс! Тем не менее Бонни тронута. Он так остро переживает свое одиночество, что она едва удерживается от восклицания: «И меня никто не знает!» Но это было бы неправдой. Где-то там ее приятельницы, знакомые, бывшие коллеги, соседи, хозяева квартир, врачи, продавцы из бакалеи, где она покупает кофе.

— У меня предчувствие. Маленькая метка на моем радаре, — Бонни сознает, что повторяет Мейера, — но у меня такое чувство, что очень скоро много людей узнают, кто вы такой.

— Вы так думаете? — спрашивает Винсент.

— Уверяю вас, — говорит Бонни.

У Бонни нелепейшая мысль: она, как сатана, искушает Христа. Предлагает ему мир. Озирая его… откуда? Библия — не ее конек. И в любом случае это не так. Она не предлагает Винсенту променять душу на власть над миром. Она предлагает ему изменить себя и в результате повлиять на то, что творится там внизу.

* * *

Миссис Грейбер пишет на доске большими буквами ТАЛИБАН, затем поворачивается к классу и говорит:

— Так, мальчики и девочки — или пора сказать «мужчины и женщины», — давайте сыграем в игру. Все закройте глаза. Теперь вообразите, что лица всех девочек в классе закрыты черными покрывалами. Вообразите, что принят новый закон. Женщины больше не могут водить машину.

Дэнни думает: они и так не могут. Его бы воля, большинство из них ходило бы в черных мешках для мусора, и в школе стало бы красивее. Хотя, если бы Хлоя надела такой мешок, Дэнни не был бы занят половину уроков мыслями о том, какие будут последствия, если он наклонится вперед и потрогает ее татуировку. Но в этой статье, которую сейчас читала вслух миссис Грейбер, не говорится ли в ней, что афганским девочкам нельзя больше ходить в школу? Он, что ли, прослушал?

В свободный час они с Хлоей не пошли в читальный зал, а улизнули на берег реки и раскурили косяк с первоклассной ямайской травой. Заторчать в школе лучше, чем просто торчать в школе, но совсем не то, чего ты ожидал. Тебе не хочется сожрать все, что есть в кафетерии, и не бесишься, не ржешь, не натыкаешься на шкафчики в гардеробе. Все кажется более интересным, как будто у каждой мысли есть целый выводок мыслишек, а от них рождаются еще другие мысли-малышки.

Дэнни зажмурился и пытается вообразить, что будет, если Талибан овладеет Клермонтом. Так, мама не сможет ездить сама на работу. И Дэнни не будет брать уроки вождения у миссис Лимповски, она же Блямба, чья страшная задница вдавливает тебя в дверь водителя. Миссис Грейбер не будет их сейчас учить.

Дэнни открывает глаза, чтобы прогнать мысленный образ зада Блямбы, и утыкается взглядом в черную дыру очей миссис Грейбер. Линда Грейбер его ненавидит. Она ненавидит всех мальчиков. Лоб у нее блестит от пота. Неудивительно. В классе жара, а на ней водолазка с короткими рукавами, подобные которой она носит последние две недели, с тех пор, как наконец узнала о том, что с Рождества известно каждому ученику. Кто-то завел сайт grabermole.com, где ты мог помещать школьные сплетни и поливать учителей. На начальной странице были фотографии миссис Грейбер крупным планом, с гигантскими коричневыми родинками по всей шее и груди.

Текст под фотографией гласил: «Участвуйте в сегодняшнем конкурсе! Назовите континент, который напоминают эти пятна. (Подсказка: Австралия!)» Никому, по крайней мере из друзей Дэнни, неизвестно, кто завел этот сайт, а потом закрыл его, когда директор пообещал амнистию в обмен на закрытие сайта. Дэнни считал, что сайт был жестокостью. Но в глубине души сидит мыслишка, что так ей и надо.

Гении, создавшие сайт, проходят, наверное, не «Мировые цивилизации», предмет для отсталых, которые не могут осилить углубленный курс американской истории. У Дэнни две причины быть довольным. Первая: мама не знает, что у них есть углубленный курс, и вторая — не знает, что Дэнни его не проходит.

Миссис Грейбер сердито глядит на Дэнни. Думает, это он завел сайт? Он не накоротке с компьютером, жаль. Но он все равно бы этого не сделал. Линда Грейбер не виновата, что у нее родинки, хотя кое в чем другом виновата. Если бы она не была такой вредной, ее родинки не попали бы на главную страницу. Никто не поместил же туда фото зада миссис Лимповски.

Уклоняясь от бичующего взгляда миссис Грейбер, Дэнни снова закрывает глаза.

— Проснитесь, — говорит миссис Грейбер. — Ку-ку. Вы, там. Живые покойники.

У Дэнни сжимается сердце, но потом он понимает, что она обращается ко всему классу. Из «Мировых цивилизаций» совсем пар вышел, когда закончили учебник с описаниями того, какой вклад внесли в цивилизацию разные страны. Дэнни уже не помнит ничего, кроме ирландского картофельного голода и того, что Марко Поло привез лапшу из Китая. Это чревато осложнениями — ведь скоро выпускные. В эти последние недели занятий ребята — то есть те тупые, которые не поняли, что бессмысленно подлизываться к учительнице по «Мировым цивилизациям», — несут статьи из газет о СПИДе, или об Африке, или, вот сегодня, об Афганистане.

Грейбер подплывает к Смитти, самому жалкому в классе.

— Мистер Смит, — говорит она. — Учитывая, что вы не сдали ни одного теста с начала семестра, вы могли бы послушать и кое-что записать в ожидании дополнительных летних занятий. — Она говорит как ведьма в «Волшебнике страны Оз». И отваливает от вулканизированной лепешки, которая секунду назад была Смитом.

— Свет, пожалуйста, — говорит миссис Грейбер.

Кто-то гасит свет, и на стене появляется изображение афганской женщины в черном блестящем балахоне.

Светя себе фонариком, который она из озорства иногда направляет в глаза детям, миссис Грейбер читает вслух. «Среди самых одиозных эдиктов Талибана — закон, требующий, чтобы немусульмане носили опознавательный знак». Еще щелчок, и появляется изображение старого еврея в Германии, с нашитой на пальто желтой звездой. На случай, если какой-то тупица не понял, к чему ведет Линда Грейбер. Половина класса — евреи. Они знают о желтых звездах с рождения. Остальные нагнали их в восьмом классе, когда проходили Анну Франк. И все равно Дэнни становится неловко, как будто дело касается лично его.

Может, не стоило ему курить траву. Есть что-то неприятное в том, как каждая мысль скользко съезжает к другим — в данном случае к воспоминаниям о прошлой ночи.

Среди ночи он встал пописать и нашел на полу ванной журнал «Солдат удачи». Он готов был увидеть и какашку, плавающую в унитазе, или журнал «Пентхаус» со слипшимися страницами. Вот как противны ему признаки присутствия Винсента Нолана. Это что же, нацист сидел здесь, какал и читал журнал? Или сидел, читал и дрочил? Что из двух отвратительнее?

Дэнни сел на край ванны и вдруг занервничал в собственной ванной комнате — стал листать то, что оказалось каким-то дурацким журналом моды, с рекламой ботинок и военной амуниции, полевого снаряжения, фляг, именующихся у этих кретинов системами гидрации. Фальшивые армейские медали, чтобы прикалывать их к фальшивому камуфляжу. И потом, конечно, реклама оружия. Сперва было жутковато, но потом ему особенно приглянулась серебристая полуавтоматическая винтовка Модель 92b1 Она выглядела легенькой и обтекаемой, словно какой-то богомол-инопланетянин. Он пролистал фотографии тайных операций в зарубежных странах, задержался на заметке о бывшем американском дипломате, оказавшемся наркобароном в Южной Америке, затем перешел на статью о взрыве в Оклахома-Сити, где, так же, как в нескольких других статьях этого номера, доказывалось, что Тим Маквей не мог действовать в одиночку. Другой арендованный желтый фургон, что-то насчет мотеля… Дэнни скоро потерял нить. Наверное, спать хотелось.

Утром, когда он проснулся, журнала уже не было. Макс, скорее всего, его не видел — похоже на личное послание Винсента Нолана ему, Дэнни.

В кухне он чуть не заговорил о журнале, когда мама и Макс хвалили друг друга за то, как хорошо они поступили, приняв бездомного. Ему хотелось сообщить матери, что читает ее новый друг, особенно после того, как она привела его им в пример. Трудно сказать, насколько этот журнал уронил бы Винсента в ее глазах после информации, уже предъявленной в виде наколок. Ну и что? Наколки — это из прошлого. Он с тех пор мог перемениться. Но журнал-то он сейчас читает. Что-то подсказало Дэнни отложить разговор о журнале до какого-то другого случая, когда это может пригодиться.

— Дэнни? — Голос миссис Грейбер отбойным молотком взламывает его забытье. — Вы с нами? Вы жи-ивы?

Почему она выделила Дэнни? Нет, он неправильно думал, что из-за травы не станешь в школе подозрительным.

Дэнни и миссис Грейбер встречаются взглядами. Полный контакт. Она понимает, что он не слушал. Он понимает, что она разочарована в нем — и в себе тоже, потому что опять не смогла добиться его внимания. Все понятно, кроме того, надеется Дэнни, что он забалдел. А почему она его назвала? Она читает по списку. Значит, должны быть еще чьи-то имена.

— Дэнни, вы один из трех учеников, которые до сих пор не соизволили сообщить мне тему своей итоговой работы.

Ну тебя, думает Дэнни. Нет, постой. Он начинает соображать. Итоговая. Работа. Тема. Выбрать человека, который изменил ход истории в двадцатом веке.

— Гитлер. — Почему Дэнни так сказал? Не потому ли, что у него с фюрером общая ванна?

— Это очень непростая тема, — говорит миссис Грейбер. — Вы правда думаете, что хотите взять такой сложный предмет после того, как провели целый год на этом стуле, ни разу не показав, что вообще намерены работать? Может быть, вам стоит еще раз подумать, прежде чем тратить время на изучение человека, который принес столько вреда, причинил столько зла…

— Иди ты, — вырывается у него как отрыжка.

— Что такое? — Ей даже не надо повышать голос. Все перестали дышать.

— Ничего. — Это должно прозвучать невинно. Последствия могут быть какие угодно.

Миссис Грейбер колеблется. Хочет устроить из этого историю? Настолько ли она обозлилась на Дэнни, чтобы самой пришлось остаться после уроков?

— Значит, Гитлер, да? — спрашивает Дэнни.

— По-видимому, — говорит она.

Класс рад, что напряжение спало, все смеются, словно это был анекдот. Миссис Грейбер что-то записывает — вероятно, «Гитлер». Рядом с фамилией Дэнни.

Тут в самую нужную секунду звенит звонок.

— Давайте ваши газетные вырезки, — поет им вслед миссис Грейбер. Как только открываются двери класса, голос ей мягчеет настолько, что становится почти нормальным.

В коридоре Дэнни замедляет шаги, и его рысцой нагоняет Хлоя.

— Это было круто, — говорит Дэнни. — Курнул перед этим…

— Правда? — Среди прочего он учится у Хлои никогда не признаваться, даже лучшему другу, что ты не владеешь ситуацией. — Ты, наверное, совсем обалдел. Взял Гитлера — ты в своем уме? Все пишут Нельсона Манделу. Каждый дурак знает, как получить хорошую отметку у Линды Грейбер. Пишешь про Нельсона Манделу. Или мать Терезу. Или Эли Визеля.

Дэнни думает, что мама может знать Эли Визеля. Почему он его не выбрал?

— А что сделала мать Тереза? Ну, по сравнению с Гитлером?

Две косички, сегодня розоватые, колеблются, как усики насекомого: Хлоя трясет красивой головкой, чтобы подчеркнуть сарказм.

— Потому что мать Тереза олицетворяет ценности, — она изображает Линду Грейбер, — о которых мы узнали на курсе «Мировые цивилизации»

— Ценности? — говорит Дэнни. — Скучно. Ценности — это для девочек.

— А что для мальчиков? — спрашивает Хлоя.

— Гитлер.

* * *

Как же зависит Мейер от своих сотрудниц! Жизнь была бы просто невозможна, если бы эти энергичные, умелые женщины не так хорошо управлялись с работой. Роберта связалась с прессой и телевидением и назначила пресс-конференцию, так что Мейеру остается только в 11.15 прийти в конференц-зал имени Жана Мулена. А Бонни не только приютила и кормила их образцового белого расиста, не только обихаживала его и духовно, и в смысле одежды, не только работала с ним индивидуально, но и достигла почти волшебных результатов. Мейеру видно это, когда он проходит мимо Винсента в коридоре. Его мышиная вороватость превращается во что-то презентабельное и убедительное.

Иногда Бонни пугает Мейера. Бывает не по себе с человеком, который сделает все, чего ни попросишь. А пугает то, что хочется проверить, сколько ты можешь попросить. Как хорошо, что Бонни нашла Вахту братства, где вокруг нее друзья, которые никогда не злоупотребят ее отзывчивостью. И сознание того, что она трудится ради мира, где будет меньше ненависти, оно на пользу жене и матери, которую бросили ради женщины, уже убившей двух мужей. Мейер старается не слушать конторских сплетен, но сотрудницы делятся с Айрин.

Мейер входит в конференц-зал, и настроение у него падает. Сбившись в кучку перед концом длинного стола, сидят Роберта, Бонни, Винсент Нолан и молодая женщина в элегантном черном костюме, с вулканом черных кудрей на голове.

Другими словами, всего один репортер. Мейеру очень неприятно, что это его задевает. Но кто без тщеславия? Даже Винсент Нолан развалился в кресле и закинул руку на спинку, словно не за столом сидит, а ведет шикарный автомобиль. Это Бонни купила ему рубашку и галстук? Мейер надеется, что она выставила фонду счет. Но как можно было, даже ей, добиться, чтобы у него так быстро отросли волосы? Голова уже покрылась рыжеватым пухом, смягчившим всего за несколько дней злую весть, посылаемую лысым черепом. Тестостерон, думает Мейер. Господний бальзам для волос.

Роберта встала.

— Это Колетт Мартинес из «Нью-Йорк таймc». Колетт, — Мейер Маслоу. «Таймс» попросила пустить их первыми. На день раньше остальных.

— Разумеется, — отвечает Мейер.

Колетт благоговейным тоном:

— Знакомство с вами — для меня большая честь.

Настроение у него немного улучшается. Она даже хорошенькая. Экзотичная.

— Очень приятно, мисс Мартинес. — Мейер смотрит ей в глаза. Она глотает смешок.

— Не хочу выглядеть самозванкой. Пожалуйста, не возлагайте на меня больших надежд. Меня дают только на вторую полосу, в городской раздел.

С каких это пор репортерам требуется такая большая эмоциональная поддержка? Заключить ее в объятия?

— Печать есть печать, — говорит Роберта.

— Мы рады вас видеть, — говорит Бонни.

Бонни хорошо выглядит. Кожа у нее свежая, с легчайшим румянцем; Айрин достигает такого только у косметолога, которого Мейер называет Доктор Триста Долларов. Бонни напоминает ему подружку из тех времен, когда он только приехал в страну. Симпатичная, трогательно хрупкая. Но после секса девушка разражалась слезами. Некоторые мужчины такое любят. Некоторые мужчины любят одноногих женщин. Айрин в постели его смешила. Но как давно это, кажется, было.

Теоретически это совещание — бенефис Роберты. Но именно Бонни бодрой улыбкой дает им знак начать. Работа идет на пользу Бонни. Должно быть, приятно совершить то, чего она добилась с Винсентом. Мейеру жаль, что у него не хватает времени. Как далеко он ушел от тех первых лет, когда каждый новый знакомец казался кем-то вроде падшего ангела, взывающего о спасении! К сердцам по одному.

Так начнем с сердца газетчицы. Привлечь ее на сторону фонда — это новые жертвователи и достаточно твердой валюты для подкупа тех, кто может выпустить иранца из тюрьмы. В конечном счете пресса помогает Мейеру исполнять его робингудовскую миссию — отделять от богачей их деньги без помощи веселых стрелков и без ограблений в Шервудском лесу.

Колетт достает диктофон и блокнот, окидывает оценивающим взглядом Винсента и Мейера, записывает несколько слов и говорит:

— Пожалуй, начнем. Судя по материалам, которые я получила от редакторов, мистер Нолан недавно покинул неонацистскую группу и решил работать в Вахте всемирного братства.

— Совершенно верно, — подбадривает ее Мейер.

— Вы так хорошо подготовились! — говорит Роберта.

— Естественно, — отвечает Колетт.

— Вы бы удивились, с какими репортерами мне приходилось иметь дело, — продолжает Роберта.

Колетт поворачивается к Винсенту, пригнув голову, как боксер. Бедняжка, она не приучена задавать незнакомым личные вопросы.

— Давайте вернемся немного назад, — говорит она. — Думаю, нашим читателям захочется узнать, что вас привело к Движению арийского сопротивления.

— Хороший вопрос, — с застенчивой улыбкой говорит Нолан, при этом уверенно глядя в глаза собеседнице. Словно они одни в комнате. У Мейера привычка соблазнять прессу стала второй натурой. Но тут можно было бы поучиться.

Вчера на совещании Бонни не захотела сказать точно, что будет Винсент говорить репортеру. Сказала, что чем дольше они с Винсентом разговаривали, тем больше снималось поверхностных слоев и выяснялось, что причин и объяснений много. Почему он сошелся с ДАС, почему ушел. Главное — каков он сам.

— Винсент интуитивный человек, — сказала тогда Бонни. — Все понимает. Даже про моих детей. Думаю, мы должны довериться его инстинктам. Он поймет, что нужно конкретному репортеру и чего требует каждая ситуация.

— В общем, — говорит Винсент, — дело в Налоговом управлении.

— Налоговом управлении? — говорит Колетт.

— Можно, я вернусь немного назад?

— Пожалуйста, — говорит Колетт. — Чувствуйте себя свободно.

— В детстве я знал только, что отец бросил маму, а потом умер, мы с мамой очутились в трудном положении. У меня были неприятности, детские. Наверное, мне не хватало внимания. Но в конце концов я как-то собрался. Более или менее. Закончил школу, нашел работу, потом другую работу. Подружки и так далее. Но все не вытанцовывалось. Скучновато, да?

— Нисколько. — Колетт что-то записывает.

— Я, типа, потерял контакт с матерью. А потом все посыпалось. Меня уволили. Разошелся с подругой, остался без денег и практически без дома. Потом однажды завтракали с друзьями в кафе на шоссе восемнадцать, и вдруг входит мой двоюродный брат Реймонд. Это было странно. Я не виделся с ним, ну, лет пять. Рассказываю ему мою печальную историю, и он говорит: все понятно. А я говорю: что значит «понятно»? Ничего не понятно. Он говорит: никогда не мог понять, почему, кроме тебя, все в семье знают, что твоего отца зацепило Налоговое управление за какой-то мухлеж с бухгалтерией, когда он пытался завести свой жалкий электрический бизнес. Какой-то мерзавец из управления добрался до него, какой-то уполномоченный правительственный убийца, и стал его трепать. Отец все потерял, оставил нас и выстрелил себе в рот. Он сделал это в гараже у моего дяди, отца Реймонда. Кровь, грязь, папа Реймонда заставил прибирать маму Реймонда, хотя брат-то был его.

— Боже, как жаль, — говорит Колетт.

— Это не ваша вина, — говорит Винсент. — Не ваша вина и не ваша проблема. Мне было три года.

Колетт невольно бросает взгляд на Мейера, потом на Бонни — та сидит с открытым ртом. Бонни раньше этого не слышала? Почему-то Мейер думает, что не слышала. Колетт что-то записывает, останавливается, пишет дальше. Тут жизненности больше, чем она рассчитывала утром, выходя из редакции.

— Продолжать? — спрашивает Винсент.

— Пожалуйста. Но должна вас предупредить. Мне отпущено всего триста слов…

— А если это сказочный материал? — говорит Роберта.

— И даже если, — отвечает Колетт. — История сказочная. И тем не менее…

— Продолжайте, — говорит Винсенту Бонни. — Какой ужас с вашим отцом.

— Я так и не собрался спросить маму, почему она не рассказала мне, как он умер. Но это отдельная песня. Словом, сижу я в этом кафе с Реймондом, и моя яичница меня уже мало занимает — Реймонд объясняет мне машинным голосом робота, как это все сходится — то, что убило моего отца и что мою жизнь изуродовало, за всем этим правительство Соединенных Штатов и богатые евреи, которые всем владеют и используют негров как оружие для уничтожения белой расы. Сомнения у меня были с самого начала. То есть в аргументах его явные дыры. Вроде, если черные захватывают страну, тогда почему они такие бедные, и зачем евреи тратят столько сил, делая вид, будто Холокост был?

Винсент смотрит на Мейера, тот кивнул — от остальных это не укрылось. Колетт лихорадочно записывает. Мейеру хотелось бы посмотреть, что она там пишет.

— Вот, сижу я в кафе и пытаюсь переварить всю эту тяжелую хреноту. Он говорит про Уэйко и Руби-ридж, а я все думаю о том, что он рассказал про отца. И думаю: у Реймонда, может, и нет полного объяснения, но это все-таки какое-никакое объяснение. А я всегда думал, что это все случайно посыпалось мне на голову, как птичье дерьмо с неба и…

— И больше ни на чью, — вставляет Колетт.

— Простите? — Винсент улыбается.

— На вашу голову и больше ни на чью.

Колетт слегка разрумянилась.

— На мою и больше ни на чью, — повторяет Винсент. — Вы правильно меня поняли.

Бонни шумно выдыхает. Она боялась дышать, пока говорил Винсент. Сейчас она сцепила руки, как будто только что смотрела на выступление сыновей в школьном театре. Она слышала, как ребенок репетирует, и теперь рада тому, что он не сплоховал перед публикой. Публикой в составе одного человека — одной женщины, невольно растроганной этим мальчиком-переростком из рабочего класса, этим бедолагой и, по сути, приятным молодым человеком, которому жизнь не дала ни одного шанса. Да сколько нужно неудач, чтобы ты превратился в человека с эсэсовскими татуировками? Это так по-американски. Если у тебя было тяжелое детство, все прощается. По этой логике Мейер должен был бы стать Чингисханом.

— В общем, я говорю Реймонду: ясно, федеральное правительство нас имеет. А что тут сделаешь? Всем плевать, что мы думаем! И тут у него глаза загораются диким блеском, и начинает объяснять, как много может изменить один человек. Гитлер, Иисус, весь список. И литрами пьет кофе. И знаете, что странно: когда я уже решил уйти от них, когда начал читать книги доктора Маслоу, меня поразило, что доктор Маслоу говорит в точности то же самое. Один человек может все изменить. Мир может измениться, одно сердце за другим.

Хочет ли Винсент сказать, что по сути новая книга Мейера — та же белиберда, которой его потчевал нацист в забегаловке? Разве фашисты не стремятся изменить мир, воздействуя на тысячи сознаний разом и расшибая головы тем вокруг, кто не спешит или не хочет менять свое сознание? Или Винсент это на ходу сочинил? Одно несомненно — он хвалит книгу Мейера.

— Это впечатляет. — Колетт улыбается Винсенту, затем обращает сочувственную улыбку к Мейеру, видимо, выражающую восхищение, но, на его взгляд, покровительственную.

— Как вам, должно быть, радостно сознавать, доктор Маслоу, что написанное вами кого-то опрокинуло, заставило переменить убеждения. Как жаль, что ваши книги не были опубликованы шестьдесят лет назад. Ну, понимаете… до войны. Но, я понимаю, это невозможно.

Несколько секунд Мейер не может решить — в самом ли деле она хотела сказать то, что, ей кажется, она хотела сказать. Хотела ли она сказать, что его книга могла обратить настоящего нациста, могла как-то способствовать разрушению немецкой военной машины? Эта женщина — идиотка. Она, вероятно, из тех, кто думает, что если бы она легла в постель с Гитлером и объяснила ему про истинную любовь, это стало бы Окончательным решением.

В голове у Мейера всплывают четыре запретных слова: кандидатка для позитивного действия. Мейер мгновенно раскаивается. Он начал следить за тем, чтобы не уподобиться многим знакомым мужчинам, людям его возраста, преуспевшим, обеспеченным белым мужчинам, евреям и неевреям, занимающим прогрессивную позицию в вопросе прав человека. Внешне либералам, а копнуть — так с легким расистским душком. Бывает, и не таким уж легким. Когда Сол и его друзья на воскресных завтраках у Минны прохаживаются насчет высокого холестерина в ее женских яствах, они считают допустимым рассказывать анекдоты о женщинах и черных, поскольку рассказывают анекдоты и о старых евреях.

— Вы шутите, — отвечает ей Мейер. — Мне пришлось бы писать эти книги в детстве. И о чем бы я мог написать? — Не слишком ли остро он реагирует? Надо будет послушать потом, что скажут Роберта и Бонни.

— Я не в том смысле… — начинает Колетт.

— К тому же, как вам, наверное, известно, евреям было запрещено публиковаться. Так что моим книгам трудновато было бы найти читателя, чтобы склонить его в новую веру.

— Простите, — говорит Колетт. — Честное слово, я… — Наступает неловкое молчание, но их выручает сама же Колетт, обратившись к Винсенту. Их герою, белому националисту. — Вы не могли бы сказать немного больше о том, что заставило вас измениться?

— Можно, сначала скажу одну вещь? — спрашивает ее Винсент.

— Пожалуйста, — говорит Колетт. — Говорите, сколько хотите. Пленка на девяносто минут. — Хотя ограничение же, триста слов?

— Я никогда не участвовал в насилии, — говорит Винсент. — Не скажу, что не знал людей, которые этим занимались. Но когда доходило до дела, я умудрялся быть где-то в другом месте. Исчезал. Такому фокусу учишься, когда растешь в трудной среде.

Куда это Винсент гнет? Намекает, что Колетт тоже выросла в трудной обстановке. Винсент слишком долго был в ДАС. Колетт пятнадцать минут, как из университета Брауна. Может, ее папа — хирург-ортопед с таким счетом в банке, что там и не заметно расходов на ее образование в университете. И хорошо, что Винсент этого не знает. Это могло бы привести к регрессии — он снова стал бы винить меньшинства в своей социальной обездоленности. Лучше, чтобы Винсент не задумывался о том, что, хотя интервьюируют его, интервьюерша зарабатывает несравненно больше, чем он.

— Расовая ненависть для меня всегда была делом десятым. Я пришел туда через другую дверь. Правительство, Налоговое управление США. Уэйко. Не буду изображать себя самым терпимым человеком. Я был сильно зол на мир. А в глубине души все — расисты. Вам так не кажется иногда?

Колетт шарахнется от этой темы, как от чумного. Такие дискуссии идут чуть ли не на каждой конференции. Подростки, приезжающие в лагерь «Гордость и предубеждение», половину времени проводят в спорах о том, все ли на свете расисты. А оставшееся время курят марихуану. Возможно, все расисты, думает Мейер. Но кому важно, что у вас на дне души? Значение имеет — что ты делаешь.

Винсент говорит:

— Иногда меня разбирала злость. И, может быть, я не так был воспитан, бывало даже приятно выпустить эту злость. Найти виноватого всегда приятно. Это каждый знает.

После паузы Колетт говорит:

— Так что же заставило вас переменить убеждения?

— Его сердце, — говорит Мейер.

— Простите? — Колетт забыла о Мейере.

— Взгляды изменить легко. С сердцем дело сложнее. И в нашем друге произошла сердечная перемена.

— Хорошо, сердечная.

Колетт, кажется, встопорщила перья. Решила, что Мейер ее поправляет? Он просто пытается перевести разговор в более высокую плоскость. И, честно говоря, вынужден признать, что ищет ее внимания. Одно дело — видеть, как вокруг Визеля роятся папарацци. И совсем другое — если авансцену оккупирует Нолан.

— Сердечная перемена, — говорит Винсент. — Это происходило постепенно.

На прошлой неделе Винсент говорил другое. Это Бонни убедила его подредактировать свою историю? Не похоже на нее. Скорее, она помогла ему понять, что обращение произошло до рейва. Оно длилось дольше, чем он думал.

— Я никогда не верил в это полностью, — говорил он. — Не то чтобы совсем не верил. Но всегда было много мелочей, они позволяли сохранять более или менее ясную голову. Книжки, которые я читал. Интернет. Иногда что-то по телевизору. Музыку их никогда не любил — одно это должно было меня насторожить. Марши люфтваффе на полной громкости — не та музыка, от которой подмывает пойти в пляс, и эти расистские группы вроде «Айрон фист»… кто их может слушать?

— А какую музыку вы любите? — спрашивает Колетт.

— Ала Грина, — говорит Винсент.

— Я обожаю Ала Грина, — говорит Колетт.

— Ал Грин изменил мою жизнь, — говорит Винсент. — Как-то ночью, у двоюродного брата, все легли спать, а я слушал на моем плеере Ала Грина. «Любовь и счастье». Где он поет: «Три часа ночи…»

— Обожаю эту часть, — говорит Колетт.

— Ал Грин, извините меня, это?.. — спрашивает Мейер. Кто этот человек, если репортер «Нью-Йорк таймc» способна из-за него так рассиропиться? Мейер вопросительно смотрит на Бонни, потом на Роберту. Обе смотрят на Винсента с щенячьим дружелюбием. Бонни приходит на выручку Мейеру.

— Ал Грин. Наверное, вам стоило бы его послушать. Он пел такие милые песни о любви, а теперь поет госпел… — Бонни разводит ладони. Объяснения заняли бы вечность. А Мейер все равно не прочувствует, пока сам не услышит Ала Грина, — а может, и тогда не прочувствует. Мейер любит Бетховена и Стравинского.

Ну их всех к черту, сидят тут на толстых защищенных американских задах, тогда как его мать и отца убили, а сам он спал в лесах и умолял пьяных крестьян продлить ему жизнь хотя бы еще на день. Мейер понимает, что он несправедлив. Бонни, Роберта, Винсент, Колетт — они родились только после войны.

И все же, тратить немногое оставшееся ему время жизни, наблюдая за тем, как дети разговаривают с детьми, как этот панк разглагольствует о своих музыкальных вкусах? Мейер вспоминает Минну на больничной кровати. Скоро он сам окажется там же. А пока что он должен напомнить себе, зачем он здесь: затем, чтобы добыть деньги на помощь, о которой ему самому приходилось молить. В иранской тюрьме невинный человек. Мейер должен руководить фондом, оплачивать счета, заниматься делом. Он вздыхает. И Бонни, святая Бонни, наклоняется к столу и наливает воду в его в стакан, так, словно вся ее любовь к нему изливается из этого запотевшего графина.

— Ал Грин… — подсказывает газетчица.

— Вот, я слушал Ала Грина и в конце концов понял. То, что говорят в ДАС, не может быть правдой, потому что Ал Грин, ну, понимаете… Афроамериканец…

Этого слова Винсент еще никогда не употреблял. А сейчас произносит. Без запинки. Он репетировал.

— Естественно. — Колетт закатывает глаза.

— Некоторые в ДАС говорили, что после того, как Бог создал белые расы, у Него еще оставалась грязь, и он сделал людей из грязи. Это было в конце недели. Бог устал. Не сосредоточился. Но раньше, чем Он понял ошибку, грязные расы уже вскочили и побежали. А другие говорили — и всегда с этого начинались большие споры, — что Бог создал черных в пятый день, когда Он создавал зверей земных, а не в шестой день, когда Он создал людей. А еще у них есть такая теория, что грязные расы созданы людьми от совокупления с животными…

До сих пор у Винсента все получалось складно, но сейчас его, кажется, вынесло по какой-то жуткой касательной. Того и гляди, расскажет газетчице, что истинные израэлиты — это белые люди, и Бог назначил им спасти мир от сатанинского еврейского племени. Мейер бросил короткий взгляд на Бонни, она как будто тоже обеспокоена. Очевидно, надо еще поработать, провести еще несколько… экспериментов перед тем, как выпустить его в зал, где каждый может поделиться денежкой с Вахтой братства.

— А на самом деле, — говорит Винсент, — когда ты слушаешь такого, как Ал Грин, ты понимаешь, что все это неправда. У него такой красивый голос, ты слышишь его и понимаешь, что он избран Богом.

— Вы верите в Бога? — спрашивает Колетт.

И это все войдет в три сотни слов на второй полосе городского раздела? Этот вопрос усадит их еще на многие часы, пока Винсент будет рассуждать о своем духовном развитии.

Винсент поворачивается к Мейеру.

— Если этот человек верит, то и я верю, — говорит он. — Потому что он для меня, как… самурайский герой. И повернуло меня еще чтение книг доктора Маслоу.

Колетт записывает, потом обращается к Мейеру за комментарием. Каких слов ждут от Мейера? Он рад, что спас парню жизнь. Если они в это хотят верить.

— Это дает нам надежду, — говорит Мейер. — Вся наша работа основана на вере в то, что люди могут меняться. Но иногда даже у нас бывают сомнения. Так что это окрыляет — встретить человека, который перешел из тьмы к свету и хочет трудиться ради справедливости и свободы.

Тут раздается стук в дверь. И «войдите» говорит Колетт. Она знает, что стучат ей: бородатый мужчина, увешанный фотоаппаратами.

— Извините, — говорит он. — Не хотел вам мешать. Вы почти закончили?

— Мы закончили, — отвечает Колетт.

— Я Джим Мейсон, — говорит фотограф, окидывая группу профессиональным взглядом. Кто тут важный, кто нет, кто фотогеничен. Эли Визеля сейчас тут нет. Обойдемся теми, кто есть. Он спрашивает Мейера и Винсента:

— Можно щелкнуть вас пару раз вдвоем?

— Да… насчет благотворительного ужина, — подсказывает газетчице Бонни.

— Подождите, — говорит Колетт. — Один последний вопрос. Мистер Нолан, я так понимаю, вы намерены выступить на ежегодном празднике Вахты всемирного братства.

— Я? — Винсент смотрит на Бонни. Он как будто искренне удивлен.

Мейер и Бонни окончательно приняли решение несколько дней назад. Винсент в самом деле не знает? Мейер всегда умел определить, говорит ли человек правду. Сейчас он не понимает и поэтому испытывает некоторое замешательство.

— Думаю, да. — Винсент застенчиво улыбается.

— Мы думаем, выступит, — говорит Мейер.

— А ужин где? И когда? — Колетт просто проверяет. Роберта ее уведомила.

— В Храме Дендура. — говорит Бонни. — Музей Метрополитен.

— Одиннадцатого июня, — добавляет Роберта.

Колетт записывает это, поднимает голову.

— Казнь Тимоти Маквея, — говорит она. — Это не может быть случайным совпадением.

Число показалось Мейеру знакомым. Ничего себе день для торжественного ужина! Мейер сердито смотрит на Роберту, которая избегает его взгляда, потом на Бонни — на ее лице такое страдание, что Мейер не может позволить себе утешиться гневом. Ничьей вины тут нет. Дату казни переменили. У Мейера полно других забот. Для этого и есть его сотрудники. Он говорит:

— Это не случайность. Случайностей не бывает. И что может быть уместнее?

Это блеф, но Мейер идет на риск. У него должна быть по-прежнему быстрая реакция, достаточно быстрая, потому что Колетт не решила еще: то ли она не понимает, что он хотел сказать, то ли ей следовало бы это понимать. Она склоняется к следовало бы.

— Да ничего. Наверное, — говорит Колетт. — Спасибо, что уделили мне время.

* * *

Сейчас Бонни успокоится и займется своей работой, но прошло уже два часа после пресс-конференции, а Бонни беспрерывно думает о ней или пытается о ней не думать. И не знает, что о ней думать.

Ясно, что Винсент — подходящий персонаж. Он заставил журналистку из «Нью-Йорк таймс» клевать у него с ладони. Он только начинающий, а уже немногим уступает Мейеру. И это в самом деле чудо, учитывая, кто он и откуда. При удаче он мог бы стать одним из лидеров ДАС. Но в таком случае вряд ли пришел бы к ним. Наверное, не пошел бы на тот рейв. Может быть, остался бы дома, считать выручку от наркотиков, проданных рядовыми вроде Реймонда.

С тех пор, как Бонни поступила к Мейеру, она стала живо интересоваться природой харизмы — и даже стала экспертом. Харизма всегда действует на людей, даже если не вызывает доверия. И удивительно, как сильно она действует. Но что-то иногда кажется Бонни рассчитанным и неискренним — отсюда и недоверие.

Однажды во время семейного отпуска, когда ребята были еще маленькими, они поехали покататься по Бостонской гавани. Макс тогда набрел на компанию восторженных девочек-подростков и заворожил их небылицами о том, как папа охотился на львов в Африке. Дэнни чуть не со слезами на глазах твердил отцу и матери: «Он же врет. Врет!» Когда Мейер — а теперь и Винсент — обрабатывают репортеров, Бонни понимает, что должен был чувствовать Дэнни.

Бонни столько раз слушала, как Мейер рассказывает одни и те же истории, что теперь может рассказать их сама, в точности как Мейер, слово в слово, пауза за паузой. Но с Винсентом… ее обеспокоило, что эту историю она от него не слышала. О смерти отца. Почему он не рассказал ей? Она предоставила ему сколько угодно поводов. Еще в начале их знакомства обронила, что она сирота. Рассказала о смерти отца в нелепой автокатастрофе на магистрали Ф. Д. Рузвельта восемь лет назад. И о том, как мать умерла от инсульта за два года до этого. Повалилась на стол, ужиная с отцом Бонни.

Винсент говорил, что его отец умер, а мать снова вышла замуж и живет на севере штата. Но о самоубийстве не упомянул. А сегодня сказал журналистке — посторонней. Бонни поймала себя на том, что стиснула руки, когда всплыла эта подробность. Ревнует Бонни? Что за чудеса?

Вообще ей не стоило бы волноваться. Своей трагедией Винсент поразил эту Бренду Старр в самое сердце. И, может быть, действие не было бы таким сильным, если бы он повторялся, рассказывал то, что уже слышали другие присутствующие. Но вряд ли он приберегал свой рассказ специально для такого случая. Может, он и умеет обходиться с репортерами, но пока что он не рекламный гений. А может быть, и да. Кое-что из его рассказа прозвучало не просто убедительно, но и красиво. Например, про божественную избранность Ала Грина. Такое не может быть просто выдумкой.

Спросить у Винсента, почему он сообщил журналистке важный факт о себе, а ей не сказал — такой близости с ним Бонни себе не представляет. Получилось бы, что она сетует, а на это она не решится, коль скоро они не любовники, не члены одной семьи, не задушевные друзья, а только сотрудники и временные соседи.

Она выходит из своего кабинета и идет в комнатку с компьютером, которую отвели Винсенту. Большинство здешних компьютеров подсоединены к группе мощных принтеров. Но у Винсента отдельный дешевый принтер. Это вроде карантина. Может быть, системные администраторы выяснили что-то про него, и у них сработал рефлекс: не включать его в сеть.

Задание у Винсента — вбить все, что он знает о ДАС, в файл о расистских группах, который составляют в фонде. Это была идея Мейера. Мейеру не пришло в голову спросить, умеет ли Винсент печатать. К счастью, как обнаружила Бонни, он научился в школе. И если он нашел фонд в Интернете, значит, наверное, владеет компьютером.

Сейчас он наклонился над клавиатурой, слишком близко к экрану. Может испортить глаза. Или ему очки нужны?

— Что вы пишете? — спрашивает Бонни.

Винсент вздрагивает. Рефлекторно хочет заслонить экран. Спустя секунду успокаивается.

— Посмотрите, — говорит он и освобождает кресло для Бонни.

Бонни садится и читает:

«Одна из жгучих тем в ДАС — еврейская монополия на средства массовой информации. Есть люди, готовые зачитывать длинные списки евреев, которые управляют телевизионными станциями, голливудскими студиями и всеми главными газетами. Костяку организации известны не только имена важных евреев, но и домашние адреса».

— Интересно, — говорит Бонни. — Важные евреи? Все главные газеты? — Она смотрит на Винсента, и ее тянет спросить: насколько вы сами в это верили… верите? Но кажется невежливым просить у него объяснений сегодня, после того, как он потратил столько времени и сил, объясняясь с журналисткой. Он не обязан работать сверхурочно только потому, что Бонни любопытна. Бонни уважает чужой труд, это сидит в ней очень крепко. Вот почему она щедра на чаевые и никогда не оставит гостиничный номер в беспорядке, чтобы прибиралась горничная, и…

— Это было так скучно, — говорит Винсент.

— Что?

— Они будут сидеть там и декламировать свой список. Майкл Айснер. Стивен Спилберг. Брэндон Тартикофф. Половина этих голливудских ребят уже умерли, а еще треть, уверен, даже не евреи.

У Бонни мурашки по спине. Это не чьи-нибудь имена. Не чьи-нибудь домашние адреса. Слава Богу, она не из их числа, не из списка этих маньяков. Слава Богу, она не замужем за таким человеком и не живет по такому адресу. Хватит того, что ренегат ДАС живет у нее в доме, бомба замедленного действия — ожидает, когда его выследят бывшие товарищи и взорвут его жизнь. И ее заодно. Помолчав, она говорит:

— Вы отлично справились. Там. С Лоис Лейн.

— По-моему, ей захочется о нас написать, — говорит он. — То есть о фонде.

Бонни смотрит Винсенту в глаза: два озера совершенной искренности, настолько глубокой, насколько проникает ее взгляд. Странно, ощущение такое, какое у нее иногда бывает во время работы с Мейером — словно ветер подул им в спину, и они плывут к горизонту.

— Зрение у вас… хорошее? — спрашивает она.

— Сто процентов, а что?

— По-моему, вы слишком близко сидите к экрану.

— Сяду подальше. Да?

Снова молчание. Потом Бонни говорит:

— Насчет благотворительного ужина — вас это не смутило? Я имею в виду, небольшая речь? Три, четыре минуты. Ничего страшного. Извините, что только сейчас узнали. Мы вас слегка огорошили. Мне надо было сказать об этом раньше. Я собиралась. Почему-то я не знала, что Роберта условилась с репортером.

Винсент говорит:

— Но проблеймо. Справлюсь. Могу встать и поблагодарить фонд за то, что помог мне круто повернуть жизнь. Это самое малое, что я могу сделать.

— Мне жаль, что так случилось с вашим отцом. Кажется, я об этом не знала.

— Я думал, что говорил вам. Но спасибо. Мне было три года. Я не так хорошо его знал. Меня огорчает, что он сделал это в гараже у тети. Знал, что дядя ее заставит убираться. Почему он не мог пойти для этого куда-нибудь в лес?

Бонни глубоко вздыхает. Какой он все же чуткий под этой напускной развязностью. Более мелкий человек сфокусировался бы на том, как эта смерть на нем сказалась.

— Бедняга, вероятно, не думал об этом, — говорит она.

— Должен был подумать, — отвечает Винсент. — Это последнее, о чем он должен был подумать. Мог бы иметь план.

От этой фразы ей становится зябко. У Винсента есть план? И какое у нее место в этом плане? Мейер сказал бы, что весь план — у Бога. Бонни хотела бы верить в План. Ей жизнь представляется скорее схваткой, где всегда одерживают верх зло и хаос. Над силами… чего? Порядка и добра. Над стороной Мейера и Бонни. И, может быть, Винсента. Бонни говорит:

— Есть еще что-то? Что-то важное, чего вы не сказали?

Винсент морщит лоб, изображая задумчивость. Потом он улыбается.

— Ничего такого не припомню. Я скажу вам, если что-то придет в голову. Обещаю. Хорошо?

* * *

Чем причудливее становится жизнь Нолана, тем крепче он утверждается в мысли, что для этого есть причина. Порядок и план. Каждая неудача и препятствие, каждое испытание и злоключение — урок, закаляющий его для дальнейших испытаний. Например, жизнь у Реймонда научила его держаться незаметно, занимать минимальное место в самом ограниченном физическом пространстве. Влезши в чужое жилье, Воин следует трем правилам: Мой посуду. Не давай советов. Не оставляй носки в коридоре. Этого в самурайской книге не найдешь, а Нолан и читать ее перестал. Во всяком случае, ее правила не годятся в его нынешнем положении платного консультанта в Международном фонде, имеющего пансион и двести долларов в неделю за то, что ездит на работу с Бонни, рассказывает ей свою жизнь и записывает все, что видел и слышал, пока состоял в ДАС. Другими словами — ни за что. Он много пишет об одержимости Реймонда евреями, завладевшими прессой и телевидением. Но нигде не называет его по имени.

Работа прекрасная, но, к сожалению, большая часть жалованья уходит на оплату городского гаража, который Нолан посещает раз в неделю, в обеденный перерыв, чтобы заплатить за парковку и очень осмотрительно — не попасться бы на глаза кому-нибудь из фонда — проехаться на пикапе Реймонда. Потому что Воин должен соблюдать еще одно правило: продумай план эвакуации. Проверь запасные выходы. Никогда не садись спиной к двери.

В свое время он наловчился увиливать от противных полезных кашек из блендера, которыми потчевала на завтрак Люси, и это оказалось хорошей подготовкой к ужинам у Бонни, где чинные манеры за неделю выветрились и все пришло в норму. Сначала Дэнни доводит Бонни почти до слез, потом вступает Макс, пытается ее утешить, одновременно сигнализируя брату, что понимает: мама — нескладеха.

Нолану жалко Бонни. Но если бы она знала это, то огорчилась бы еще больше. А ребята не такие уж плохие. Точно лучше, чем был Нолан в их возрасте. Что с того, что старший почти подсел на травку, а младший, похоже, вырастет голубым? Порченые еврейские дети, сказал бы Реймонд. Сейчас эта фраза Нолану ни к чему. Достаточно трудно было в начале интервью с испанской красоткой удержаться от мысли: «Еврейок таймс». Но потом все пошло как по маслу. Он облокотился на Ала Грина и с Алом пропел это дело.

Воину за Ноланом еще угнаться. Нолан довел все до науки, выверил свои суточные химические потребности. Два пива за ужином, чтобы снять напряжение. Разгладить нервы. Затем он идет к себе в комнату, принимает половинку викодина и читает, пока не заснет. Он аккуратен. И это хорошо. И приятно находиться в конторе, рассказывать Бонни о своих проблемах. Вроде как нагрузившись в баре, только без текилы и лайма.

Иногда он даже думает, что в самом деле нравится Бонни. Несколько дней назад он рассказывал ей о своей работе в пончиковой и показал шрамы на руках от кипящего масла. У Бонни выступили слезы на глазах. Он сказал, что было не очень больно, а Бонни сказала: как грустно, что человек с прекрасным умом должен заниматься такой работой. После мамы Нолана это был первый человек, отметивший, что у него есть ум, хоть какой.

Хорошие отношения с Бонни — смазка для повседневной жизни. Жизнь становится легче. Все должно получаться легко. Ведь жизнь все выше ставит для Нолана планку. Все поднимает обручи, через которые он должен прыгать.

Взять хотя бы сегодняшнее испытание. Вечером после работы Нолан идет к Мейеру Маслоу на ужин.

Нолан понимает, что это пробный запуск. Они должны снять заусеницы, прежде чем выпустить его к богатым и знаменитым на этот благотворительный ужин, из-за которого столько дерготни. Они должны быть уверены, что он не подкачает. Бонни и Мейер видели, как он обрабатывал репортершу. Однако с «Таймс» вышло не совсем так, как планировалось. От Нолана это пытались скрыть, но он не мог не заметить, что вся контора на грани самоубийства: заметка в «Таймс» в итоге появилась, и — после всех его трудов с журналисткой, притом, что нет на свете женщины, которая не запала на Ала Грина, — уделили им всего один абзац в разделе городской светской хроники.

Нолана это вполне устраивало. Да, славно было бы увидеть свое лицо в газете, но обнародовать свои нынешние координаты — не самое разумное. Реймонд с дружками, понятно, «Таймс» не читает. Но у Реймонда есть знакомые, у которых есть знакомые, которые читают. Скажем, какой-то молодой буржуйчик приходит в шинную мастерскую и говорит, что видел фотографию парня, работавшего здесь. Ну? — говорит Реймонд. Где она была? Реймонду три раза кликнуть мышкой — и нашел его.

Поэтому Нолану даже на руку, что другие репортеры, приглашенные на следующий день, наверное, прочли заметку и почуяли, что материал дохлый. И отменили встречу — вторая часть трагедии, в которой все винят Роберту. Нолану не нравится Роберта и не не нравится. Она безвредная. Но, во-первых, она ни черта не понимает, что он за человек, и, во-вторых, он подозревает, что она заставит свою бабушку позировать голой для «Пентхауса», если сочтет, что ей будет с этого прибыток.

В итоге заметка в «Таймс» сработала. Этой заплатки в городском разделе оказалось достаточно, чтобы начался ажиотажный спрос на билеты, и в результате — аншлаг. Нолан был бы рад получать по доллару каждый раз, когда Бонни говорила, что людям придется искать эту заметку с лупой. Но скуплены были почти все места на этой жрачке у жрецов. Что сказал бы Реймонд, узнав, что Нолан проповедует в храме?

На пресс-конференции он впервые услышал, что ему предстоит выступить на ужине. Это было не совсем честно. Он не мог отказаться в присутствии газетчицы. Нельзя ударить лицом в грязь. После этого Нолан убедил всех: он может сделать это, даже если ему половину мозгов отстрелят. Но с какой стати там поверят его словам, учитывая, кем он был? Как будто у них есть хотя бы отдаленное представление о том, кем он был. И кто он теперь.

Нолан не в обиде на Бонни и Мейера за эту уловку — пригласить его на ужин к старику, проверить, не понесет ли их новая лошадка. Но разочарован. Что она ему лила в уши, какой у него могучий ум? Видно, не такой могучий, чтобы вести себя прилично за столом с богатыми паразитами.

Сегодня Бонни — его эскорт. Гейша. Они идут к Мейеру вместе. Встречаются в холле после того, как Нолан сбегал в туалет проверить подмышки, рубашку, галстук и прическу. Кошмар. Рубашка мокрая насквозь. Волосы торчат шипами. Галстук Бонни ему купила отвратительный.

Кабина лифта — битком, так что можно хотя бы не разговаривать. Нолан преодолел свой страх подхватить заразные болезни, пока едет в металлическом чулане, подвешенном над глубокой шахтой. Странно, после первого дня он ни разу не видел Накачанного Карлика. Так что, может быть, он Нолану померещился. Или просто приезжал по делу. Или у них с качком разные расписания.

Машины едва ползут, но Бонни все равно хлопает пальцами каким-то занятым такси. Какой нормальный шофер захочет их подобрать? Один взгляд на Бонни и Нолана, и какие два слова возникают в голове? Паршивые чаевые.

У них была видеокассета с выступлением Дэнни Гловера, где он метал икру из-за того, что таксисты не останавливаются, потому что он черный. Ребята в ДАС смотрели, разинув рты, пока кто-нибудь один не срывался. Чего он жалуется? Что тупые пакистанцы не могут отличить богатого актера-негра от обыкновенной уличной шпаны? Большинство из них, наверное, ни разу в жизни не ездили на такси.

Нолан предпочел бы не брать такси. Уж больно хорошо все складывается, обидно погибнуть из-за какого-то корейца, для которого человеческая жизнь не имеет ценности. Прежний Нолан еще не совсем исчез. Нолан еще слышит свой голос, хотя теперь он подголоском у Мейера и Бонни, ведущих мелодию. Каждая человеческая жизнь ценна. А Реймонд, в гармонии с идеями ДАС, поет, что главная ценность для тебя — жизни твоих родных и твоя собственная. И с этим трудно спорить, что бы ни говорил Маслоу.

Что же на самом деле думает Нолан? Сперва позаботься о своей шкуре. Тогда сможешь спасать чужие. Не связывайся с полицией. Следи, что у тебя за спиной. Выживание наиболее приспособленных. Усомнишься в этом, и ты покойник. Другая любимая передача у Реймонда — «Уцелевший». Реймонд и друзья любили распаляться из-за того, что тратятся миллионы на доказательство очевидной истины: человек человеку волк. А еще что им нравилось в «Уцелевшем» — он показывал, как еврейское телевидение старается, чтобы никогда не выиграл нормальный белый человек. В ДАС считают: когда по-настоящему прижмет, каждый заботится о жизни своих сородичей больше, чем о жизнях других рас и религий. Таков наш вид, так всегда было. Это никогда не изменится. Заложено. Реймонд обожал это словечко, почему Нолану оно и ненавистно.

— Может быть, лучше пешком, — говорит Нолан.

— Пожалуй, — соглашается Бонни. — Приятный вечер. Мы вышли с запасом. Зараньше, как говорят ребята.

Чем сильнее волнуется Бонни, тем чаще она вспоминает своих ребят. Нолан не может упрекнуть ее за то, что она нервничает, направляясь с ним в гости к Мейеру Маслоу.

Темп ходьбы задает Бонни. Хоть и загодя, они спешат, лавируя в толпе. Печальный хвостик Бонни подпрыгивает на затылке. Нолан чуть отстает, чтобы наблюдать. Сегодня утром она одевалась год. Они опоздали на службу. В черном костюме и соблазнительной белой блузке она, если не очень присматриваться, выглядит даже чуть-чуть сексуально, чуть-чуть как школьница. Бонни похорошела с тех пор, как Нолан увидел ее в первый раз. Ну, он подарил ей проект, дело… а кроме того — весна. Вечерний воздух прохладен и свеж, окутывает улицы нежно-голубой дымкой с окисью углерода.

Перед уходом Нолан принял викодин, но он еще не подействовал как следует. Приняв его до ужина, Нолан нарушил собственное правило. Но чего там, сегодня особый случай. С минуты на минуту придет химическая помощь, лекарство мягко сгладит острые углы вечера.

Когда они сворачивают на Пятьдесят седьмую улицу, кто-то задевает Нолана за плечо. В груди вскипает едкое раздражение. Забитые лифты он научился терпеть, но на людных улицах еще трудновато. По сравнению с первым днем в Нью-Йорке спокойствия не сильно прибавилось.

Нолан понимает, что это чистая паранойя, но повсюду — Реймонд. Повсюду. Притаился в каждом подъезде. Выплывает из встречной толпы, мелькает на краю поля зрения. Это он показался из-за угла?

Второй раз кто-то касается его, он круто поворачивается. Это Бонни. Как она очутилась сзади? Только что была впереди.

— Посмотрите! — Бонни держит его за локоть. Они почти никогда не прикасаются друг к другу. Старательно охраняют буферную зону. Нолан не очень понимает, почему. Прикосновение Бонни — не то же самое, что прикосновение девушки. Иногда он подумывает — а почему нет? Потому что местечко тепленькое, и он не хочет испортить его, позволив себе хотя бы одну мимолетную сексуальную мысль насчет Бонни. Даже если других женщин поблизости нет, даже если он живет в ее доме, даже если он ей нравится, а она, возможно, ни с кем не спала с тех пор, как ушел кардиолог.

Слишком большая ответственность. Бонни взрослая женщина. У нее дети. Но мысль у него мелькала. Есть чему удивляться. Нолан ни с кем не спал с их прошлогоднего лагеря.

Пальцы Бонни съезжают к его запястью. Они практически держатся за руки. Она кивает на большую витрину. Черная и белая одежда на вешалках пляшет, как кордебалет мультяшных призраков в опустошенном магазине.

— Здесь когда-то была закусочная-автомат. — Бонни говорит так, как будто это она сидит на наркотиках. — Папа приводил меня сюда по дороге в музей. Мы засовывали монетки в щель и получали яблочный пирог. А! Это не так уж далеко от работы. Я почти никогда здесь не хожу.

Бонни разговаривает с собой. Ее папа погиб в автокатастрофе. Всякий раз, когда она вспоминает о нем, глаза у нее наполняются слезами. Это трагедия ее жизни, наряду с уходом мужа. И что же им теперь — стоять здесь и рыдать в три ручья, потому что столько времени прошло с тех пор, как папина девочка бросала монету в щелку, и чук-чук — яблочный пирог? Что тогда Нолан делал? Помогал маме готовить салат для трех сотен религиозных фанатиков.

Но стоп. Что это? Что еще за черт? Пока Нолан путешествовал во времени назад, на дзеновскую кухню, здесь возникла ситуация. Определенно, ситуация.

Их неподвижность среди клубящейся толпы вызвала интерес у какой-то… уличной негритянской личности. Слишком молод для такого распадного состояния, но то ли пил, то ли крэк курил или еще что, а теперь вторгся в их персональное пространство. Стоит лицом к лицу с Бонни. Близко. Нолану полагалось бы врезать ему. Он достает Нолану только до плеча. Нолан мог бы его вырубить. Но вспомнились курсы по обузданию гнева. Досчитать до десяти, глубоко вздохнуть. Думать о дальнейшем.

Дальнейшее — это заявиться к Мейеру в рубашке, залитой кровью ненормального идиота. А вечер и без адреналинового похмелья предстоит непростой. Почему Бонни от него не отделается? У нее все инстинкты отмерли? Хочет послушать, что скажет этот помоечник?

Странно, что она не чувствует парадоксальности ситуации: головорез-расист смотрит, как негр лезет в ее личное пространство, — и ничего не делает. Нолан ведет себя, как скинхед, преобразившийся в Мартина Лютера Кинга. Он хочет настроиться на всеобъемлющую любовь, которая, по воспоминаниям, овладела им на рейве — хотя, по правде говоря, вспоминается не столько рейв и овладевшее им там чувство, сколько то, что он рассказывал об этом Мейеру и Бонни. Как бы там ни было, он не бьет приставалу. Это и есть, в конце концов, настоящее испытание. Бонни и Маслоу понимают неправильно. Они думают, испытание — на сегодняшнем ужине — это не ошибиться с вилкой и не высморкаться в салфетку.

Бродяга долго смотрит на Бонни, и Бонни отвечает ему взглядом. Прямо мангуст и кобра.

— У тебя усталый вид, — говорит ей паскудник.

А потом Нолану:

— Отведи ее домой, друг. У дамы усталый вид.

После этого блестящего диагноза Доктор Доставала смеется, показывая черные дыры на месте отсутствующих зубов, и нога за ногу убирается в толпу. Нолану убить его полагалось. Лицо у Бонни побелело. Она, правда, выглядит усталой. На три четверти мертвой. Выглядит так, как будто ее пристукнули. И все потому, что какая-то пьянь дала ей совет по поводу красоты и здоровья?

— У меня в самом деле усталый вид? — спрашивает Бонни.

Каждый день Бонни должна смотреться в зеркало — не появилась ли новая морщина или пятнышко. Почему Нолан не шарахнул паразита, а позволил ему открыть рот? Будь здесь Реймонд с приятелями, Нолан не спустил бы ему. Именно такой провокации они всегда дожидались, но так и не могли дождаться.

— Не знаю, с чего он это взял. Честное слово, я, наоборот, подумал: выглядите замечательно. — Нолан на самом деле что-то подобное думал. И от этого вдвое больше злится на бездомную сволочь.

— В самом деле?

Печально, что Бонни так нуждается в его одобрении. Неудивительно, что муж ушел. Трудно все время подпирать кого-то. Себя-то тяжело носить. Нолан понимает, что так чувствовала себя Маргарет. Она таскала этот балласт — его. И оттого, что Маргарет не жаловалась, Нолан снова затосковал о ней.

— Ей-богу, — говорит Нолан. — Замечательно.

Они проходят мимо витрины, где на коричневых яйцах висят золотые цепочки с бриллиантами.

— Тиффани, — поясняет Бонни.

Нолан спрашивает:

— Далеко еще?

— Нет. Всего четыре квартала.

Всего четыре? Нолану нужно больше времени. Надо разобраться кое с какими деталями. Кодеин, должно быть, уже действует. Поднимается тошнота, которой у него почти не бывает от наркотика. Доктор, я чувствую, это не от того, что я съел за обедом. Если он поймет причину, то справится. И все же какая неприятность — явиться к Маслоу рассеянным и с морской болезнью.

— Ola, Жорже! — Бонни здоровается со швейцаром.

Нолан понимает. Она — частый гость. Они проходят через вращающуюся дверь в холл с чудовищными цветочными композициями — пахнет как в похоронном бюро. В лифте — духовка. Весь кислород выработал лифтер, смуглый малый со сросшимися бровями, одетый как обезьянка шарманщика. Он кивнул и смотрит прямо перед собой, вежливо не обращая внимания на борьбу Нолана с рвотным позывом, угрожающим его туфлям.

Бонни говорит:

— О Боже! Я забыла сказать Айрин! Что вы аллергик.

Унизительно, что вспомнили о его слабости перед этим пуэрториканским Дживсом. Ишь, какой неженка, подумает он! Ай-я-яй! У него аллергия. Она съездила бы, эта мартышка, пару раз в больницу, когда горло захотело пошалить и, того гляди, перекроется, пока интерны в «скорой помощи» ищут нужный шприц.

Бонни говорит:

— Дома это уже на автомате. Я всегда помню, когда готовлю. Но забыла сказать Айрин. Скажу, как только войдем. У них изумительный повар-индиец. Он вам что-нибудь приготовит. Но, пока не предупредила, ни кусочка. К закускам не прикасайтесь.

Бонни ведет себя так, как будто Нолан тоже ее ребенок. Может, он и не отказался бы. Нолану чудится запах карри. Подкатывает тошнота.

Открывается дверь, и Бонни с Ноланом входят в квартиру, не имея возможности немного освоиться, какую им предоставил бы коридор. Длинная дорога, которую прошел Нолан от кушетки Реймонда до дома Бонни, сокращается до одного шажка по сравнению с маршрутом Мейера от тайника на какой-то свиной ферме до этой квартиры. Ну, Мейер заслужил хорошую жизнь. Нолан восхищается Мейером. Он натуральный Наполеон, маленький король, но надо отдать ему должное. Сейчас Маслоу мог бы плавать на яхте, попивать коктейли и стричь купоны. А вместо этого он бьется, чтобы вызволить из тюрьмы какого-то иностранца. Нолану нравится разговаривать с Мейером. Мейер всегда скажет что-нибудь интересное, особенно если отвлечь его от мистической муры.

Нолан ищет взглядом Мейера, но кругозор ему загораживает смокинг с бокалами вина на подносе. Белое вино. Красное вино. Газированная вода с лимоном. Сейчас вино не пойдет с лекарством. Но когда тошнота отпустит, вино, пожалуй, подбодрит.

От нерешительности Нолан действует судорожно. Он протягивает руку к подносу и… тут же, словно в замедленной съемке, выливает бокал красного вина себе на рубашку. Мгновенное отрезвление. Кодеин как рукой сняло. Он смотрит на ковер. Слава Богу, ничего. Все приняла на себя рубашка. Мокрое виноградное пятно на груди — как будто его подстрелили. Почему он не мог взять белое вино, если собирался его пролить? Дал бы в нюх гаденышу, который оскорбил Бонни, таким же пятном и кончилось бы.

— Боже, — говорит Бонни.

Это она купила ему рубашку. Но, по крайней мере, она не бросает его и не убегает к другим гостям, как поступили бы большинство женщин. Правда, в таких гостях Нолан со знакомыми женщинами не бывал.

Официант исчезает, потом возвращается с салфеткой и промокает ею грудь Нолану.

— Осторожней, — говорит Нолан. — Осторожней, а?

Враждебные вибрации достигают общей комнаты, создавая возмущение в атмосфере, способное на любом светском сборище отвлечь хозяина от гостей.

Маслоу плавно выходит из комнаты, где царил среди полудюжины приглашенных, — все стоят с бокалами в руках, отставив мизинец. Маслоу в синей шелковой рубашке с расстегнутым воротом. Нолан слишком официально одет. Слишком официально одет с тех пор, как приехал в город.

— Добро пожаловать. — Маслоу целует Бонни в обе щеки. На работе он так не делает. Дома действует другой этикет. Нолан протягивает руку — на случай, если Мейер и его собирается поцеловать. Маслоу оценивает ситуацию: официант, пролитое вино, пятно. Пауза затянулась настолько, что даже миссис Маслоу выходит посмотреть, в чем дело. Начинает с Бонни. Поцелуй в одну щеку.

— Бонни, дорогая, сколько же мы не виделись!

— Здравствуйте, Айрин, — шелестит Бонни.

— Айрин, — говорит Маслоу. — Айрин Маслоу, Винсент Нолан.

Видел ли Винсент ее раньше? Кодеин подсказывает: может быть. Почему это из-за наркотиков иногда кажется, что ты знаком с человеком? Нет ли у них дома в Вудстоке? Не занимался ли Винсент ее бассейном? А может, встречал ее клонов, десяток таких, как она. Женщин, которые оценивают тебя так быстро, как будто считывают твой штрих-код. Заслуживает ли Винсент внимания? Только если запрашивает за хлорку меньше всех остальных, или если он, бывший нацист, который помог распродать все билеты на благотворительный ужин ее супруга.

Айрин даже привлекательна по-своему. Что-то от Марлен Дитрих, такое европейское. Отчасти весталка, отчасти трансвестит. Такая уязвимая властительница. Сексуальная для старухи.

— Я столько о вас слышала, — говорит она, наградив Нолана улыбкой, отрепетированной с целью как можно выигрышнее использовать подтяжку. Сколько денег, сколько мучений, чтобы сделать бывших красоток, как Айрин, похожими на кукол, с которыми они играли в детстве.

— Не верьте всему, что слышите. — Нолан посылает в направлении Айрин трассирующую пулю флирта — не высветится ли там что.

Высветилось.

— Почему не верить? Мне что-то еще следует знать?

Пора Мейеру нарушить фестиваль любви.

— Айрин, дорогая. Что нам делать? У Винсента катастрофа.

О-хо-хо. Это ирония? Такое сильное слово, чтобы показать, что, по-твоему, это пустяк. Нет, это не пустяк. Это вправду катастрофа, будь все проклято. Айрин опять улыбнулась. Искушенная чета достаточно принимала гостей и видала кое-что похуже. Как жена мирового лидера Айрин приобрела чувство пропорции. Что такое пролитый бокал вина по сравнению с голодающей эфиопской деревней? В кабинете Мейера висит фото Айрин с истощенным младенцем на руках; она смотрит на него с ужасом, который должен был бы выглядеть как жалость.

— Мейер, дорогой, ты подыскал бы нашему гостю рубашку.

Нолану не верится, что за такое короткое время он мог переместиться с бугристой кушетки, откуда тебя вот-вот сгонят, в пентхаус Мейера Маслоу и услышать, как великий человек говорит жене, что его рубашки вряд ли подойдут тебе по размеру.

— Кашемир растягивается, мой ангел. — Под прозрачной белой шалью мясистые плечи Айрин подрагивают от раздражения. — Мужчины, — обращается она к Бонни. — Они могут спасать целые деревни, но не могут найти гостю рубашку.

— Учтем, — напряженно произносит Маслоу. — Растягивается.

Маслоу берет Винсента за локоть и ведет в глубь квартиры. По дороге он бросает на Айрин полувраждебный взгляд; она его игнорирует, а Нолан притворяется, будто не заметил. Маслоу ведет его по коридору в просторную спальню с необъятной кроватью под балдахином, где они с женой занимаются тем, чем занимаются в их возрасте.

Стенной шкаф у него — целая комната. Маслоу нажимает кнопку, и освещаются полки с одеждой. Маслоу говорит:

— Что я думаю? Не надо свитеров в шкафу. Шкаф — ее детище. Но что я ей скажу? Айрин, дорогая, спасибо. Я не хочу, чтоб ты заботилась о порядке в моем шкафу. Не в каждое сражение надо ввязываться — в браке, как и вообще в жизни. Ну и что, если на этот шкаф можно прокормить целую эфиопскую деревню?

Странно. Нолан тоже сейчас подумал про эфиопскую деревню. У него то и дело бывает чувство, что старик читает у него в мыслях. Но если читает, почему не догадался, что информация о шкафе Нолану не особенно нужна. Кому интересно, сколько стоит этот шкаф и не выкручивает ли Айрин руку Мейеру каждый раз, как он одевается?

Маслоу подходит к открытым полкам: мавзолей свитеров, каждая вязаная вещь в своем покойницком мешке с молнией.

— Жена помешана на магазинах, что поделаешь? — Он вынимает тонкий черный свитер.

Нолану что — раздеваться перед ним? Спасибо, нет, спасибо. Он пас. Во-первых, не хочет опять этой мыльной оперы с татуировками. Маслоу показывает на ванную. Нолан заходит туда. Он смотрит на шкафчик с лекарствами, но за дверью ждет Мейер, и некогда прочесть этикетки и решить, сколько он может занять из запасов Айрин — вероятно, валиума и паксила. Нолан расстегивает рубашку и вздрагивает, когда Маслоу говорит из-за двери:

— Просто бросьте ее в корзину.

Какая корзина? Будем считать, что вот эта, соломенная. Нолан натягивает черный свитер через голову. Тесноват, но ладно. В нем как будто тебя гладит по всем местам дорогая девушка по вызову. Может быть, этим богатые и занимаются, когда по старости уже не могут. Надевают рубашки за пятьсот долларов и сношаются с кашемировыми свитерами.

Нолан выходит, Мейера нет, и он снова задумывается о шкафчике с лекарствами; но тут Маслоу зовет его из соседней комнаты. Кабинет Мейера, интимно-мужественный, в темных тонах, роскошно обставлен женой-шопоголиком так, как могло присниться Ральфу Лорену во сне перед поллюцией.

— Хотите выпить? Как я понял, красное вино не пошло.

У Мейера в кабинете свой бар. Хорошая жизнь!

— Вообще-то, если глоток текилы, это было бы чудесно.

Чудесно, хотя, пожалуй, неразумно. Нолан думает, что может рискнуть. О нем так заботятся — и Бонни, и теперь Маслоу. Они не дадут ему утонуть в этих акульих водах. И жене Мейера он, похоже, приглянулся. Ему придется с кем-то разговаривать. Рюмка текилы его подтянет и, может даже обнаружит, где там плавают в его сосудах молекулы кодеина.

— Извините. Кажется, у нас нет текилы…

Теплая улыбка Мейера вызывает досаду. Нолан издает жужжащий звук. «Ой. Неправильный ответ». Конечно, у них нет текилы. Погляди вокруг. Еврей не пьет. Еврей боится потерять над собой контроль. Сейчас — неуместная мысль. Но немножко снимает напряжение.

— Может быть, шотландского? — спрашивает Маслоу.

— Замечательно. — Нолан терпеть не может шотландского. Но благодарно заглатывает виски, пока Маслоу ведет его к окну, и они стоят там плечом к плечу, наблюдая за тем, как ползет по Ист-Ривер баржа с мусором.

Маслоу говорит:

— Мы еще о стольком не успели поговорить.

Примерно такты говоришь девушке. Заигрывает Маслоу? У Нолана поднимается к горлу комок тошноты. Может быть, от кодеина? Нолану очень хочется верить, что от кодеина.

— Да, наверное, — соглашается он.

— Неделя была сумасшедшая, — говорит Маслоу. — Я занимаюсь очень неблагодарным делом. Вы, возможно, знаете, в Иране арестован видный карикатурист, друг.

— Это ужасно, — говорит Нолан. — Я, кажется, слышал об этом.

— Не знаю, что нам удастся сделать. Пока мы ничего не добились. Как всегда, остается только делать звонки и надеяться на лучшее. На это уходит масса времени. К тому… — Мейер умолкает, потом вдруг спрашивает: — Вы читали Диккенса?

Вот что нравится в нем Нолану. Старик никогда не подумает, что Нолан не умеет читать или не читал классиков. А может быть, это Бонни сказала ему о Достоевском — настолько была этим удивлена.

— Нет, — говорит Винсент. — Не могу сказать, что читал. Хотя подождите. Мы в школе проходили «Повесть о двух городах». Надо бы мне попробовать еще раз.

Что-то зацепило внимание Нолана — огонек на том берегу реки. Кто-то ему сигналит? Нет, это солнце отразилось от окна.

— Бонни вам, конечно, сказала, — говорит Мейер, — мы очень ценим вашу помощь.

В другой жизни это означало бы отлуп. Мы ценим вашу помощь, но, к сожалению… Здесь, однако, не то. От пейзажа вдруг затошнило. Нолан закрыл глаза. Примерно так он, бывало, чувствовал себя, когда не мог проехать по мосту.

— Бонни Кейлен — сокровище, — говорит Маслоу.

Нолан открывает глаза и видит, что Маслоу ждет от него реакции.

— Она очень хороший человек. — Нолан с ней не спит, если спрашивают об этом. А может быть, не об этом. Бонни в самом деле хороший человек.

— По-моему, вы и Бонни прекрасно поработали с этой журналисткой из «Таймс».

Вы и Бонни? Бонни сказала хоть слово? Это Нолан потел, как лошадь.

— Спасибо. Она мне даже понравилась.

— Вот этого не надо. Нельзя, чтобы нравились.

— Репортеры? — Нолан начинает с этой версии, пока не перешли на латинских девиц или бог знает, что там еще подразумевал Маслоу под ними.

Маслоу кивает.

— Неправильно. Нельзя, чтобы нравились и нельзя им доверять. Случались тяжелые ошибки. Можно было подумать, она готова вступить в Вахту братства. Потом возвращается в редакцию, редактор приходит с обеда, и она урезает все до абзаца.

Нолан видит, что Маслоу осушил свой стакан так же быстро, как он.

— Хотите еще виски? — Еврей думает, что все гои пьяницы.

— Нет, спасибо, — говорит Нолан. За ужином будет вино. Не надо перебирать.

Маслоу говорит:

— За ужином будет вино.

Так чего они не идут ужинать? Там Нолан возьмет еще бокал с подноса. Но Маслоу что-то хочет сказать. Нолану кажется забавным, что его выделили, увели от гостей и запустили в святилище мистера Шишки.

Маслоу говорит:

— Я обратил внимание: когда вы говорили с журналисткой, вы не рассказали ей о том видении во время танцев на открытом воздухе.

— Ну, со мной много чего происходило, а это всего лишь один случай…

— Наверное, хорошо, что не рассказали. Не знаю почему, просто такое чувство…

К чему Маслоу клонит? Хочет выяснить, чья была идея умолчать о рейве — Нолана или Бонни? И почему Нолан не рассказал, если это правда? Там больше смысла, чем в том, что он ей рассказал. Из-за Ала Грина никто из ДАС не вышел. Но испаночка на это клюнула. Нолан почему-то почувствовал, что не надо говорить про рейв. Почему-то? Каждый раз, когда речь заходила о рейве, Бонни словно морщилась. Черт, если лабораторную крысу бить током, она смекнет, в какую лазейку не надо соваться.

— И все же… — говорит Маслоу, — когда придет ваша очередь говорить на ужине, мне было бы приятно, если бы вы вспомнили какой-нибудь памятный случай — когда вы переменились или поняли, что переменились. Скажу иначе. Холокост длился годами. Но когда я писал мои книги, я выбирал конкретные события. Особые моменты. Я отбирал. Понимаете?

Нолан неопределенно кивает. Он намеревался сказать всего несколько слов. Хочу поблагодарить Вахту всемирного братства за то, что помогла мне переменить жизнь. Спасибо. Улыбка. Аплодисменты. С перерывами. Так что ему говорит Мейер? Какой совет дает насчет публичного выступления? Встать и рассказывать истории? Мейер сам расскажет истории за них двоих вместе взятых. Но Винсент тоже может, раз надо. Просто вспомнить подходящую к случаю. Рейв отпадает. И на Ала Грина эта публика не поведется. Это больше для женщин, для более интимной обстановки. Хотя обе истории — правда, для речи на ужине нужно что-то другое.

— Я подумаю, — говорит Нолан.

— Обсудите с Бонни.

Они снова смотрят на баржу с такой увлеченностью, что можно подумать, наблюдают за автомобильной погоней, а не за плавучим мусором, который будто и не переместился с тех пор, как они начали смотреть. Маслоу говорит:

— Где вы росли? После того, как умер отец? Не помню, чтобы Бонни мне говорила.

— Мы много переезжали.

— Я знал, что вы так скажете, — говорит Маслоу. — Это так по-американски. Когда у американцев неприятности, они именно это говорят. Мы много переезжали. Как будто кочевое детство — объяснение на все случаи жизни. Знаете, каждый еврей может это сказать. Мы переезжали две тысячи лет. И многого добились.

Стоп! Нолану не по нутру, что Маслоу употребляет слово по-американски в негативном смысле. Не нравятся и его слова насчет того, чего евреи добились по сравнению с ленивыми американцами, нытиками и разгильдями вроде Нолана, которые жалуются на свое детство.

— Я не говорил, что это оправдание. Я сказал, мы много переезжали.

— Извините, — говорит Маслоу. — Я не имел в виду…

— Два года на одном месте — у нас с мамой это был максимум. Когда умер отец, начались странствия. Мама увлеклась, ну, знаете, духовными делами, и все бы ничего, только у нас денег не было, а эти там взыскующие были богатые, и ей приходилось наниматься на всякие чумовые работы за жилье и кормежку. Одно время она готовила салат для трехсот монахов в дзенской общине…

— Трижды в день? — спрашивает Маслоу.

— Дважды. Без обеда.

— Ваша мать по-прежнему религиозна?

— Она поющая буддистка. Она поет. Чтобы выиграть в лотерею.

— Выигрывает?

— Да нет, вообще-то. — Нолан смеется. — Иногда двадцатку.

— Изумительно, — говорит Маслоу.

А Нолан думает: понимает ли он, что такое поющий буддист.

— Вот почему мы можем работать вместе, — говорит Маслоу. — Я сразу это в вас почувствовал. Религиозный импульс.

— Хотите сказать — я фанатик?

— Ну, нет. Я не думаю, что вы фанатик. Не думаю, что были когда-нибудь фанатиком. Вы слишком большой реалист. Слишком здравомыслящий. Ориентированный на выживание. Сегодня, когда люди говорят «фанатик», они чаще всего подразумевают идеалиста. Хотя, честно говоря, я предпочту фанатика заурядному человеку. С фанатиком ты понимаешь, кто перед тобой. Они не говорят одно, а делают другое. Из тех, кто приходит работать к нам, очень немногие не являются в каком-то смысле фанатиками. Я бы сказал, идеалистами.

— Включая Бонни?

— Бонни — безусловно. У Бонни есть назначение в жизни. Быть хорошим человеком и поступать правильно. Фонд — находка для нее. Я скажу вам, что я заметил. Почти все, кто работает у нас, выросли в той или иной религии. Роберта была серьезной католичкой, до того как вышла замуж за египтянина.

— Роберта замужем?

— В разводе. Анита Шу выросла в корейской христианской церкви. Вера — это привычка, развившаяся в молодости. Она не то, к чему приходят с возрастом. Если у человека есть вера, он может сменить религию, но он должен обладать этой способностью…

— Вроде жировых клеток, — говорит Винсент.

— Жировых клеток?

— Я читал, почему толстые дети вырастают в толстых взрослых. У них развиваются эти клетки.

— Жировые клетки, — говорит Маслоу. — Мне нравится сравнение. Жировые клетки. Клетки веры. Слушайте, могу поклясться, если бы вы вернулись туда и опросили ваших друзей в ДАС, вероятно, выяснилось бы, что большинство из них получили в каком-то смысле религиозное воспитание.

Ну да. Пусть Маслоу их опросит. Члены ДАС не думают, что они фанатики. Они считают свою идеологию результатом холодного логического анализа американской истории и поведения властей.

— Я подумаю об этом, — говорит Нолан. — В связи с просветительской программой. — В отличие от Бонни и Роберты, озабоченных только речью Винсента на благотворительном ужине, Маслоу имеет в виду нечто большее — программу, нацеленную на таких, как Нолан. Хочу помочь вам, люди, спасать таких людей, как я, чтобы они не стали такими людьми, как я. Нолану нравится, что Маслоу думает об этом. Есть основание для того, чтобы сохранить Нолана после благотворительного ужина.

— Именно об этом я и думаю, — говорит Маслоу. — О просветительской программе. А сейчас скажу вам вот что. У иранца, которого мы пытаемся спасти, жена и дети. А его уже начали пытать. Вчера мы узнали, что его могут повесить в качестве назидания. А за что?

— За что? — послушно повторяет Нолан.

— Он отказался написать признание, осуждающее жену, которая была арестована за то, что показалась без паранджи в дверях собственного дома. Как чудесно было бы, если бы Бог помог нам освободить его и он приехал бы сюда и сказал несколько слов на благотворительном ужине.

В Нолане шевельнулась братская ревность. Ну да. Кому достанется больше аплодисментов? Бывшему неонацисту? Или герою-чурке, попавшему в иранскую тюрьму за то, что защищал жену? Заполучить его сюда — чудесно? Через его, Нолана, труп.

— Если мы спасем ему жизнь, — говорит Маслоу, — это будет лишь одним из наших малых дел. Малых по сравнению с тем, чтобы накормить и одеть целые народы-беженцы. Но мы постоянно расширяем поле деятельности. Вот и Бог прислал вас к нам — помочь нам сделать что-то новое. Было бы замечательно, если бы мы с вами сумели повлиять на таких молодых людей, как вы, переключить их энергию гнева и ненависти и направить на труд во имя братства и свободы.

Одна из причин, почему Нолан так быстро откликнулся на идеи Мейера, — они были до странности похожи на то, что он слышал в лагере «Арийского отечества», если слушал разглагольствования ораторов, пока поддавал или пытался снять какую-нибудь арийскую бабенку. Они всегда так говорят: несите ваши идеи в мир. Обратитесь к людям, укажите путь, каждому по отдельности.

Маслоу, должно быть, грезит, если думает, что ДАС — религия. Ребята просто выдумывают для себя объяснение, почему они безработные и нищие или заняты на паршивых работах, противных работах. И нищие. Платите им, как платят Нолану за то, что он делает то, что делает, — и ДАС конец. Ведь какая славная ему выпала работенка. Жалованье, комната и пансион за то, что разговаривает с Бонни и Мейером или иногда с репортером. Балуется с компьютером. Пишет что-то про ДАС. Путешествует по порносайтам. Предстоит перед гостями на ужинах. Пьет скотч. Одевается в кашемир. Впервые в жизни Нолан чувствует, что, похоже, ему начинает везти.

Хорошо! Кодеин снова дал себя знать. И виски не так уж плохо. Неудивительно, что это излюбленный напиток сытого старого паразита. Нолан чувствует себя изумительно. Таинственное ощущение благополучия.

Стоп! О чем это говорит Маслоу? Нолан пропустил кусок.

— …то есть если мы считаем, что можем изменяться. Что исправление и прогресс возможны. Или вы думаете, что это безнадежно? Что какими мы родились, такими и останемся? Как это говорят? Запрограммированы.

— Терпеть не могу это слово, — говорит Нолан. — Все меняется. Посмотрите на меня. Посмотрите, как я изменился.

— Как вы меняетесь, — поправляет Маслоу. — Какой путь вы уже проделали.

Откуда старику знать, какой путь проделал Нолан? Далеко ли ушел и куда?

Улыбка Мейера все сглаживает.

— Мир через перемены. К сердцам по одному. Ради этого мы и работаем. Я сошел бы с ума, если бы не верил, что была причина спасти меня, когда миллионы других погибли. Я был бы несчастным человеком, если бы не верил, что таков был план.

Чудно, об этом и Нолан все время думает, с тех пор, как уехал от Реймонда. Во всем есть порядок и план. Опять Маслоу читал его мысли? Сквозь легкую дымку наркотиков и алкоголя до Нолана доходит смысл того, что говорила Бонни: Маслоу видит вещи в более высокой плоскости.

Маслоу говорит:

— Думаю, мы поняли друг друга. Хорошо. Теперь отдадим должное вкусному ужину.

* * *

Задержись Мейер в кабинете еще на минуту, Айрин придет и застрелит его, если этого не сделал раньше его друг-скинхед. В таком случае Мейер станет мучеником, а Айрин вдовой мученика — в награду за все те годы, что она была женой святого.

«Жена прихлопнула поборника мира». Пускай Роберта и Бонни это раскрутят! Счастливчик Мейер окружен женщинами, которые готовы заслонить его собой от пули. Между тем на домашнем фронте мужик пасует перед Айрин, единственной персоной в доме, кто может принимать решения. Бабу, может быть, и сказочный повар, но бедняга из неприкасаемых, и его происхождение проявляется в самые неподходящие моменты, как сегодня утром, когда маринованный лосось был доставлен в зеленой флуоресцентной патине. И звонить Забару пришлось ей, и ей пришлось жаловаться флористу на букет, который стоил миллиард, а выглядит как пук ежиков для унитаза.

Отчасти поэтому Мейер на ней и женился. Айрин может управлять домом, комфортабельным, как пятизвездный отель, может позаботиться обо всех физически потребностях, дабы ее муж сосредоточился на более возвышенных задачах — в случае Мейера на спасении мира. Отчасти это привлекло его в Айрин, сметливой венке, соединившей в себе крестьянскую смекалку дедов с материнским умением жить так, словно у нее всегда были деньги, — и впридачу с даром предвидения и здравым смыслом, которые позволили ее отцу вовремя вывезти семью из Вены. Что еще увидел в ней Мейер? Сексуальность. Красоту, по большей части исчезнувшую, хотя Мейер утверждает, что не согласен с этим. И лестный момент: Айрин бросила мужа-миллионера ради Мейера. Ну, это уже древняя история. Кроме Айрин, никто не помнит.

Ужин на восемь персон, столько хлопот, а кто это оценит? А объяснять Бабу, что ему готовить, какие тарелки ставить на стол? Конечно, это не то что спасать иранца, которого могут замучить в тюрьме. Айрин верит в работу Мейера. Ее муж герой. Она горда тем, что отдает ему свое время, рада жертвовать целые вечера на благотворительные ужины и сидеть с каким-нибудь стариком, который думает, что он купил на вечер жену великого человека, приобрел право повествовать со всеми мучительными подробностями о каждом своем шаге по пути к успеху и богатству.

Светские мероприятия стали утомительнее с тех пор, как возраст украл у нее последнее утешение: возможность, что вечер подарит хотя бы тихое удовольствие от ощущения своей привлекательности. Выйдя за Мейера двадцать лет назад, она поняла, что часть ее жизни закончилась. Еще одного любовника больше не будет. На свете нет мужчины, который не стал бы распространяться о том, что спит с женой всеобщего кумира, мирового лидера. Флирт, однако, был безобидным развлечением. С ним время шло быстрее. Она не вполне это осознавала, пока однажды вечером, когда вышла в город — уже не вспомнить, когда именно, ей было пятьдесят, пятьдесят один — и ничего. Исчезло навсегда. Это не Европа, где в мужчинах меньше подросткового и Айрин еще котируется. А теперь целый вечер без малейших шансов кажется бесконечным. Непереносимым.

Официальная задача этой вечеринки, придуманной Мейером, Робертой и Бонни, — посмотреть, может ли это дикое создание, которое они выволокли из леса, сидеть и есть рядом с человеческими существами. А если не может? Счастливчику могут предоставить отдельный столик на благотворительном ужине. Пока Айрин будет ковырять подсохший лосось, подвялый салат месклан, перекрикивать оркестр и улыбаться толстосуму, с которым ее усадила Бонни.

Кто здесь сегодня? Никого, из-за кого стоит нервничать. Или возбуждаться, если на то пошло. Этих морских свинок не страшно оскорбить, если нацист сорвется с цепи. Минна, только что из больницы, и Сол. Роберта Дуайр, чья работа под вопросом (хотя она этого не знает) с тех пор, как «Таймс» дала ту оскорбительно крохотную заметку. Роберте надлежало позаботиться о том, чтобы газета дала материал. Но никто Роберту не заменит до благотворительного ужина, а пока что она должна быть здесь, на испытательном выгуле Мальчика-волка.

Айрин сочувствует Роберте, и Бонни, и всем женщинам и мужчинам в конторе, у которых вместо жизни — Мейер. И Айрин огорчается, что пригласила для Роберты еще одного человека: Эллиота Грина, который два года назад развелся Но Мейер в долгу у Эллиота. Его юридическая фирма выполняет для фонда большую работу исключительно ради общественного блага. Если не склеится с Робертой, то, по крайней мере, отужинает в качестве компенсации.

Айрин попросила всех прийти за полчаса, до Бонни и скинхеда. Тогда они успеют спокойно расположиться, до того как нацистский гость на ужине начнет выкидывать свои номера.

Эти запасные полчаса были ошибкой. С первых же секунд стало ясно, что вяловатый интерес Роберты к Эллиоту не нашел отклика. Айрин недоумевала, почему после трех десятков лет, прожитых с Мейером, ей не передалось его великодушие. Достойная женщина никогда не испытала бы, как она, душевного подъема при виде чужого неуспеха — даже не соперницы. А впрочем, что? Не ее вина, что сохранение вида зависит от сексуальной конкуренции. Правда, Айрин сделала не слишком много — биологически — для сохранения вида. Когда она вышла за Мейера, ей было почти сорок лет. В те дни женщина такого возраста считалась слишком старой для деторождения. Сейчас на улицах полно седых, везущих в дизайнерской коляске тройню. Айрин исполнила свою роль в других отношениях. Кто знает, сколько жизней спасено благодаря ее улыбкам и чтению с губ на этих шумных ужинах?

То, что будет происходить сегодня вечером, ничью жизнь не изменит. Роберте даже не назначат свидания. После того как на их глазах развернулась быстротекущая драма слабых надежд Роберты и их краха, остальные почувствовали опустошенность, и коллективная энергия истаяла, хотя Мейер пытался сфокусировать группу на проблеме с иранцем.

Потом пришла Бонни со скинхедом, и он пролил вино на рубашку — не самое обнадеживающее предзнаменование перед дойкой богатых благотворителей. Мейер увел гостя переодеваться. Бонни и Эллиот поздоровались. Они были знакомы по работе. Эллиот проявил к Бонни еще меньше интереса, чем к Роберте. Айрин представила Бонни Солу и Минне, хотя Бонни была уже с ними знакома. Бонни сказала Минне:

— Я так рада, что вам стало лучше.

Минна, которая, на взгляд Айрин, вела себя странно после болезни, ответила:

— Спасибо. Удивляюсь, что вы узнали о моей болезни. Вы, наверное, очень заняты сбором средств для предприятий Мейера.

Бонни как будто смутилась, но тут же справилась с собой:

— Мейер ужасно беспокоился.

Сол и Минна были глубоко тронуты этим сообщением. Беседа истощилась. Сейчас, пока они ждут возвращения Мейера и гонят от себя мысль, что хозяин невнимателен к ним, обязанность Айрин — продлить споткнувшуюся беседу. К общему облегчению, Бонни говорит:

— Айрин, можно поговорить с вами минутку? Наедине?

Айрин виновато оглядывается на других гостей. Может, им будет комфортнее, когда она отойдет.

Айрин надеется, что Бонни хочет поведать что-то интимное или скандальное, — Бонни уводит ее в другой конец комнаты к роялю, и Айрин не может не восхититься еще раз наброшенной на него шалью — реликвией племени кочевых эфиопских евреев. Этот сувенир привезен из путешествия, знак благодарности Мейеру.

Когда им предлагают поднос с напитками, Бонни меняет свой пустой бокал на полный, так стремительно подавшись к официанту, что он теряет равновесие и чуть не происходит вторая авария за вечер. Айрин уже готова ответить на любой вопрос Бонни.

Айрин сочувствует Бонни, самостоятельно воспитывающей двух мальчиков; но ей мешают некая гордость и тщеславие, угадываемые под внешней скромностью Бонни. Гордость — от того, что живет монашенкой, предположительно ради мальчиков, и тщеславие, с каким она носит мантию добродетели, облекшую ее, как ей представляется, благодаря тому, что она работает у Мейера. А он добродетелен сейчас настолько, что удалился с нацистом, предоставив жене разбираться с тем, за что Бонни заранее хочет просить прощения. Бонни с ее достойным восхищения, но жалостным стремлением быть хорошей и делать добро, напоминает ту простушку из «Миддлмарча», которого обсуждали в книжном клубе Айрин.

— Это моя оплошность, — говорит Бонни. — Исключительно моя вина.

— Что же это такое страшное? — спрашивает Айрин. Еще Бонни напоминает ей женщину, с которой она однажды виделась, бледную девицу, оказавшуюся бывшей любовницей Мейера. Когда Айрин спросила Мейера, как он мог счесть эту женщину привлекательной, он сказал: неприкаянная. В неприкаянности есть что-то привлекательное. Это качество Айрин никогда не считала составляющей привлекательности. Да, а что касается тщеславия… Айрин, конечно, может ошибаться, но, кажется, Бонни мелировала волосы. Когда только она выкроила время? В обеденный перерыв, может быть. И для кого это сделано? Не для скинхеда же. Или для?

— Могло произойти ужасное, — говорит Бонни. — Винсент… Для бывшего нациста, Айрин, у этого молодого человека масса проблем…

— Проблема донести бокал до рта.

Бонни пытается засмеяться.

— Айрин, — говорит она, — это серьезно.

У Бонни все серьезно. Секс, вероятно, — серьезно, из-за чего, вероятно, и муж перебежал к двукратной вдове. Айрин не может понять, смотрит Бонни из-за толстых очков ей в глаза или просто пытается разглядеть, не сделала ли Айрин подтяжку с тех пор, как Бонни видела ее в последний раз.

Если бы Бонни и ее коллеги знали, что на эти процедуры она идет по желанию Мейера. Нет, он этого никогда не признает. Он даже смеется над женщинами (такими женщинами, как Айрин!), бегающими к дорогим волшебникам-косметологам. Но она видит это по его лицу, по тонко скрываемой неприязни к каждой новой морщинке и обвислости. А учитывая, что вытворяют другие мужчины — президенты, которые позволяют стажеркам делать им минет, авторитетные хирурги, которые расчленяют своих любовниц и сбрасывают с вертолета, — можно ли упрекнуть поборника мира и героя Холокоста за то, что он хочет спать со своей женой? Только без мешков под глазами. Но пока что Айрин должна изображать, будто она делала подтяжку, хотя на самом деле не делала и не будет делать, пока думает, что этого хочет Мейер.

— Айрин! — В голосе Бонни слышится детская обиженная нотка. — Послушайте.

— Я слушаю, Бонни.

— Я забыла вам сказать: у Винсента кошмарная аллергия на орехи. Стоит ему съесть что-нибудь из тарелки, где лежал арахис, и его тут же надо везти в пункт неотложной помощи. Если он успеет доехать. Айрин, он может умереть.

— Американцы, — говорит Айрин. — Всегда у них на что-то аллергия. В Европе нет аллергии.

Возмущение Айрин неискреннее. И она понимает, что некрасиво, прожив здесь сорок лет, все еще говорить об американцах. Нынче и в Европе полно аллергиков. Они тоже бегают трусцой и не курят. На самом деле ей известно, насколько распространена аллергия, и обычно она просит свою помощницу звонить и выяснять у помощников гостей, каких продуктов гости не выносят. Но у бывших скинхедов нет помощников, и Айрин полагала (как выяснилось, ошибочно), что у таких не бывает аллергии на пищу. Назревает трагедия. Ей и Мейеру придется лично отвезти его в пункт неотложной помощи и ждать в пластиковых креслах под вопли людей, раненных в уличной перестрелке.

Айрин вздыхает.

— Конечно, теперь ее много и в Европе. Я пошутила. По правде говоря, это бывает так часто, что я, скорее, подам к столу крысиный яд, чем орешки к коктейлям. На всякий случай скажите вашему другу, чтобы он воздерживался от закусок, а я расспрошу бедного Бабу насчет главного блюда.

— Мне страшно неудобно, — говорит Бонни.

— Пустяки, — единственное, что может выжать из себя Айрин.

— И десерт, — подсказывает Бонни.

— И десерт, разумеется.

— Спасибо. Я так благодарна вам, Айрин, я… — Бонни явно испытывает облегчение, предоставив расхлебывать это хозяйке.

Как на хинди будет «аллергия»? Айрин устремляется на кухню, находит где-то пакет грецких орехов и изображает, как она ест орех, а потом хватается за горло и умирает. Бабу мотает головой: нет. На ужин орехов не будет. Но он только о грецких? Или вообще никаких орехов? Айрин сделала все, что могла. Если у него будет приступ, тогда они займутся приступом.

Когда она возвращается в комнату, Мейера еще нет. Гости стоят кружком и смотрят в свои бокалы, все, кроме Минны — ей нельзя пить, и она сидит на диване. Господи, где же Мейер? Чем Айрин это заслужила?

Айрин уже готова дать волю раздражению, но тут наконец появляется Мейер и следом за ним его друг-скинхед, весьма представительный в черном кашемировом свитере Мейера. Она вспоминает виденную когда-то фотографию Никсона, пожимающего руку Элвису. Не сказать, что Мейер чем-нибудь похож на Никсона, да и Нолан не похож на Элвиса, хотя взгляд у него такой же несфокусированный, слегка наркотический. Но они производят впечатление двух сообщников, людей, опознавших друг друга, оба со стаканами. Вечер может закончиться тем, что кто-то напьется вдрызг.

— Ну, наконец-то! — говорит Айрин. — Мейер! Мы уже решили, что джентльмены отправились в город выпивать!

Нолан смотрит на нее испытующе. Хочет понять, всерьез ли она? И в самом ли деле Мейер так поступает — сбегает с вечеринки в бар за углом? Или же подумал, что она намекает на его опьянение? Чем его там Мейер напоил? Неужели он не понимает, что она просто устроила Мейеру небольшую семейную сцену?

— Шучу, конечно, — говорит она. — Прошу вас. Заходите. Давайте сядем. Ужин стынет. Мейер!

* * *

Но Мейер вынуждает их подождать еще, наблюдать издалека, пока он показывает Винсенту рисунки Пикассо, наброски Дега, акварель Редона — проводит экскурсию, как и для большинства гостей, впервые оказавшихся у Мейера. Бонни помнит, так он водил ее по дому вскоре после того, как она пришла в Вахту братства. Она пыталась держать себя в руках. В искусстве она разбиралась, видимо, получше Мейера. У нее был диплом искусствоведа. Она работала куратором. Занималась научно-исследовательской программой развития в Клермонтском музее. Бонни-профессионал отметила, что у Мейера хороший вкус — или хороший консультант. Но Бонни-человек чуть ли не светилась, озаренная вниманием Мейера, слегка тускнея разве что от натужных попыток отпускать мало-мальски связные замечания, когда они останавливались перед очередной картиной: Мейер, забросив все дела ради новой сотрудницы, вел себя так, будто кроме нее там никого не было. Конечно, это лестно, когда тебя соблазняет великий человек, герой, и соблазняет — на спасение мира. К тому же и картины, и рисунки великолепные. С тех пор времени пообщаться с искусством у Бонни не было. И скучать по нему тоже.

Винсент кивает. Очень ли он волнуется? Бонни передается его тревога — как воздушно-капельная инфекция. Она пытается по движениям вчитаться в их состояние, но будто забыла надеть очки. Мейер что-то показывает и рассказывает. Вид у обоих, учитывая обстоятельства, слишком уж непринужденный, а обстоятельства эти — устремленные на них в ожидании ужина шесть пар глаз. Мейер дарит Винсента своим вниманием. Это в его духе. В какой-то момент он каждому гостю даст почувствовать, что он избранный.

Так почему же Бонни хочется защитить Винсента, почему она за него волнуется? Потому что сегодня — смотрины под видом ужина. Все, и она в том числе, смотрят, как он поведет себя в приличном обществе, могут ли они доверить ему выступить на благотворительном ужине, не начнет ли он вещать о пуэрториканцах, о еврейских СМИ и о планах правительства контролировать граждан при помощи электронных транспондеров?

Какое право имеют Бонни, Мейер с Айрин и их друзья его судить? Да, собственно, полное право имеют. Пока они боролись за права человека и мир во всем мире, Нолан таскался на сходки белых националистов, надирался и испещрял себя татуировками. Однако бедняга как с Марса свалился и прямиком в забитые произведениями искусства и наводящие страх апартаменты Мейера и Айрин. Впрочем, приземлился он не в самом плохом месте. Бонни надеется, что Винсент это понимает.

Винсенту полезно, пусть пообвыкнет. Надо дать ему побарахтаться на мелководье званого ужина, прежде чем кидать его в бурные воды ужина благотворительного. Он уже облил вином рубашку. Естественно, он на взводе. Она это почувствовала еще на пути сюда. Он несся по Пятьдесят седьмой, как петух, гоняющий кур.

Бонни и что-то еще тревожит. И она не сразу, но вспоминает, как парень на улице сказал, что у нее усталый вид. Вот о чем она теперь думает всякий раз, когда смотрится в зеркало. Вот почему вся ее одежда, как и сегодня утром, разбросана на полу в спальне. Хотя, может, он был не столько наблюдательный, сколько злобный? Обычно про усталый вид говорят, когда хотят обидеть, понимают: это им сойдет с рук. Вот только почему Бонни заботит, что он заставил ее почувствовать себя непривлекательной, а не то, как ужасно он живет?

— Мейер непременно должен похвастаться своей коллекцией. — Айрин говорит это громко, давая понять, что слова обращены к Мейеру.

— Вовсе нет, дорогая! Это не хвастовство, — отзывается Мейер. — Какими мы были бы эгоистами, если бы наслаждались этой красотой одни!

Винсент оборачивается и подмигивает им. Научный эксперимент Мейера.

Гости, пораженные великолепием стола, толпятся в дверях столовой, но Айрин так энергично указывает каждому его место, только что не подталкивает, будто, дай ей волю, она бы силой всех рассаживала. Давным-давно, в той жизни, когда они с Джоэлом звали гостей, Бонни обдумывала заранее, кого куда посадить, но в последний момент всегда отступалась от плана и предлагала рассаживаться как кому захочется. Она всегда так нервничала, для нее это было настоящей мукой. Но теперь она составляет план рассадки для ужина на пятьсот человек. И должна помнить, кто с кем в ссоре, кто без пары, кто с кем успел развестись. Посади возможного спонсора рядом с любовником его жены или с бывшим деловым партнером, с которым он судится, и крупного чека Вахта братства не дождется.

Айрин и Мейер сидят на противоположных концах длинного стола. По бокам от Мейера Бонни и Минна, рядом с Айрин Винсент и Сол, а Эллиот с Робертой отправлены в ссылку — сидят друг напротив друга в мертвой зоне по центру.

Бокал Бонни полон. Она прихлебывает из него, пока остальные двигают стулья, находя оптимальное расстояние от соседей. На другом конце стола, там, где Бонни уже не может его направлять, Винсент, опершись на локоть, склоняется поближе к Айрин, словно хочет подслушать, о чем скованно беседуют Айрин и Эллиот Грин. Айрин, похоже, недовольна Эллиотом, возможно, потому, что он не проявляет никакого интереса к двум одиноким дамам. Айрин обожает устраивать чужую личную жизнь. Именно благодаря ей Бонни, когда Джоэл ушел, несколько раз ходила на какие-то кошмарные свидания.

Бонни побаивается Эллиота: Эллиот, убеждена она, в принципе неспособен понять, кто такой Винсент и что он может сделать для фонда. Бонни отлично знает, что думает Эллиот: осторожность лишней не бывает. Увидел на улице скинхеда — перейди на другую сторону. Она понимает, что Эллиот и его юридическая фирма — часть страховочной сетки, растянутой под канатом, по которому ходит Мейер — и говорит во весь голос, не скрывает правды, не боится последствий. С последствиями пусть разбирается Эллиот! Бонни потратила немало времени на телефонные разговоры с Эллиотом, например, прошлым летом, когда полиция устроила рейд и изъяла наркотики в лагере «Гордость и предубеждение». Как Мейеру может нравиться Эллиот? Он же совершенно антимейеровский персонаж: тщеславный, самовлюбленный, ограниченный, всех подозревает в низости и эгоизме, во всем видит хорошо ему понятные махинации и корысть. Но Бонни должна быть ему благодарна. Эллиот работает на них pro bono.

Эллиот никогда не удостаивает Бонни вниманием — за исключением тех случаев, когда они вместе заняты каким-то делом. А Айрин всегда в поле его зрения. Во-первых, она замужем за альфа-самцом. Во-вторых, в Айрин, как во многих европейских женщинах, есть нечто от несговорчивой гейши, в каждом разговоре она одновременно и флиртует, и как бы поддается.

Винсент что, пьян? Когда они с Мейером наконец вернулись к остальным, в руке у каждого было по бокалу. Может, он слегка на взводе — как и сама Бонни — и поэтому так поглощен тем, что Айрин говорит Эллиоту? Бонни в алкоголе нравится прежде всего то, что он никуда не торопит, позволяет сосредоточиться, расслабиться и смотреть на человека столько, сколько нужно. Нужно — для чего? Для того, чтобы увидеть, как Айрин, разделавшись с Эллиотом, поворачивается к Винсенту.

Улыбка Айрин светит на Винсента — как зеркало, что раньше врачи носили на шапочках. Наверное, Бонни вспомнила про врачей потому, что в комнату как раз вошел с серебряным подносом щуплый пожилой индиец в белой куртке, как у хирурга. Это Бабу, повар Маслоу, он из хариджан — неприкасаемых. Это у Бонни третий или второй бокал? Если не может вспомнить — значит, на сегодня достаточно.

— Спасибо, Бабу, — говорит Айрин и, орудуя обеими ложками, накладывает себе щедрую порцию чего-то темного, скользкого, нарезанного полосками.

Бонни никогда так ловко этого не проделать. Она непременно уронит несколько этих червячков на безукоризненные брюки Бабу. Айрин осматривает стол, трогает Бабу за локоть — посылает дальше, а сама продолжает слушать нечто удивительное, что рассказывает ей Винсент. Кто-то трогает Бонни за плечо, она оборачивается: это Бабу с блюдом.

Бонни накладывает себе нечто угреподобное, что, благополучно оказавшись у нее на тарелке, оказывается баклажанами. С появлением угощений Бонни должна переключиться на свой край стола, где покорно, словно отбывая наказание (странно, что она воспринимает это так), силится вникнуть в беседу Мейера с Минной.

Они говорят о баклажанах. Ничего существенного она не упустила.

Мейер, как всегда внимательный, разворачивается так, чтобы смотреть и на Бонни.

— Приходится признать, что за эту бесподобную бхинди масала мы должны быть благодарны ужасам кастовой системы. Наш ангел-хранитель Бабу — известный борец за права угнетаемых каст… — Он ждет от Минны хотя бы кивка. — Их называли неприкасаемыми. — Снова мимо. — Знаете, Ганди называл их хариджанами. Детьми Бога.

— Извини, — говорит Минна. — Мейер, я, видно, еще не вполне в себе после анестезии.

— Теперь у Бабу множество опасных врагов, и не только в Хайдарабаде, но и в Дели, и в Бомбее. А когда мы узнали, что он еще и великолепный повар… Ну, что я могу сказать? Тут вдруг оказалось, что визу не так трудно получить.

— Значит, ваши друзья-брамины больше здесь есть не будут. Как я понимаю, они не едят того, что готовят неприкасаемые. — Минна, похоже, окончательно пришла в себя. Почему она так воинственна? Мейер же навещал ее в больнице.

— Полагаю, ты права, — говорит Мейер: он настолько боится культурных промахов, что даже завел папку с газетными вырезками об оплошностях такого рода. Буш, которого вырвало на колени японскому премьер-министру. Джон Кеннеди, сообщивший немцам: «Ich bin ein Berliner!». Провальный рекламный текст, переведенный на тагальский буквально и суливший, что некая газировка воскресит предков из мертвых. — В таком случае нашим друзьям-браминам придется научиться преодолевать предрассудки.

— Желаю удачи, — говорит Минна.

— Обожаю индийскую еду! — сообщает Бонни. На самом деле баклажаны, которые она только попробовала, уже вступили в желудке в сговор с вином.

— Знаете, что я заметила? — говорит Минна. — Каждый раз, когда мы с Солом идем в индийский ресторан, там всегда полно молодых еврейских парочек. По-моему, они ходят туда на свидания, потому что уверены — в пасте не окажется кусочков прошутто.

Мейер говорит:

— Вы наверняка слышали, что утку называют еврейской свининой. Так вот карри…

— Изжога гарантирована, — заявляет Минна. Что творится с Минной? Бонни она всегда нравилась. — Помню, мы с Солом были в Кочине, и в самом центре этого индийского города свернули за угол и оказались в гетто, где все точь-в-точь походили на моих соседей по Верхнему Вест-Сайду. Один чудесный старичок показал нам синагогу, Сол говорил с ним на идише. Так трогательно…

Вспоминая о путешествиях, Минна оживляется. Бонни кажется, что она не вполне оправилась, как ни хочется всем в это верить. Мейер слушает, дает ей блистать: решил, что именно Минне сейчас больше всех нужна его поддержка.

Минна продолжает:

— Они утверждают, что поселились там во времена царя Соломона.

— Есть мнение, что во время ассирийского плена, — поправляет ее Мейер. — Первое письменное свидетельство — распоряжение малабарского царя, записанное на медных табличках по-тамильски. — Откуда Мейер столько знает о кочинских евреях?

Рассыпчатый смех Айрин, летящий над столом, прерывает исторический экскурс Мейера. Бонни, Мейер и Минна пристыженно смотрят в пространство. Серьезно, до занудства, ведут скучную научную беседу о малабарских евреях, а тем временем в нескольких метрах от них Айрин с Винсентом вовсю веселятся.

— Ой, не могу… — Айрин утирает глаза. — Винсент сейчас рассказывал мне уморительные истории о кухне батраков.

— О кухне скотов, — уточняет Винсент.

— Оказывается, — говорит Айрин, — Винсент с друзьями охотились на белок и ножки — чуть потолще спичек — готовили в микроволновке. Вы слышали что-либо более омерзительное?

Похоже, никто не слышал.

— Полный абсурд, — говорит Роберта. — Честно.

— Бесплатный белок, — говорит Эллиот. Не дай бог кто подумает, что юрист фонда поглощал деликатесы, когда его собратья охотились в лесах на мелкое зверье.

— А еще, — продолжает Айрин, — Винсент знает, как приготовить форель, положив ее куда-то там на мотор. Винсент?

— На выпускной коллектор. — Винсент приосанился — как затюканный мальчишка, которому дали главную роль в школьном спектакле. — Заворачиваешь в фольгу, кладешь на коллектор и едешь километров сто пятьдесят. Скажем, от Манхэттена до Кингстона.

— А не пахнет потом? — спрашивает Минна.

— Неа, — отвечает Винсент. — Весь запах выгорает.

— Давайте попробуем! — восклицает Айрин. — Жаль только, у нас машины нет. У кого есть? Бонни! Что скажете?

— Я бы не рискнула, — говорит Бонни. — У моего минивэна двести тысяч километров пробега, так что он уже не в лучшей форме.

Итак, повод для всеобщего веселья нашелся. Впрочем, Бонни так и не поняла юмора. И почему это Винсент не балует ее байками про белок и форель? Рассказывает только всякие грустные истории про налоговое управление, про то, как расстался с последней девушкой, про ДАС. Такое, что рассказывают понимающей старшей сестре. Но почему Бонни это задевает? И почему она так ревнует? Как после пресс-конференции, когда она расстроилась, потому что Винсент сказал журналистке то, чего не сказал ей. Она должна радоваться, что Айрин очарована. Бонни пора решать, какую богатую даму зрелого возраста посадить рядом с Винсентом на благотворительном ужине.

Появляется Бабу с бутылкой вина.

— Подлейте, пожалуйста, — говорит Бонни.

Куда подевались баклажаны? Неужели Бонни все съела? Пока обсуждали приготовление форели на моторе, Бабу убрал их тарелки. А теперь вернулся, едва удерживая в руках огромное серебряное блюдо с гигантской рыбиной.

— Айрин! — восклицает Роберта. — Что за великолепное создание!

— Моби Дик, — отвечает Винсент.

— Отлично, Винсент! — говорит Мейер.

— Полосатый окунь, — объясняет Айрин. — Полезно для сердца. В честь нашей дорогой Минны.

— За Минну!

Мейер поднимает бокал, и все следуют его примеру — точнее, все, кроме Бонни, чей бокал пуст. Бабу подливает ей вина, так что Бонни может вместе со всеми возликовать и враз осушить бокал.

— Откуда такая чудесная рыба? — спрашивает Минна через стол, пока Айрин двумя сервировочными ложками не без труда отделяет хребет. Если Айрин это дается нелегко, как же Бонни справится?

— А, я сама ее поймала, — отвечает Айрин. — В «Читарелле». А потом мы раздобыли автомобиль и Бабу приготовил ее на моторе.

— Долгая, наверное, получилась поездка, — говорит Винсент. — От Нью-Йорка до Теннесси.

— Зачем вообще ездить в Теннесси? — говорит Айрин.

Там находится лагерь «Арийского отечества». Но Бонни ни за что не произнесет этих двух слов: собравшиеся стараются не думать о прошлом Винсента, и не ей препятствовать им в этом. Винсент рассказывал, что для ДАС это было место, где в основном напивались и трахались. Еще он говорил, что примерно тем же занимаются студенты на встречах своих братств или когда сообща смотрят футбол. Этакий Канкун неонацистов.

Разве что со свастиками, подумала Бонни. И с брошюрами. И с интернет-сайтом. С липкими следами ненависти.

— А почему Теннесси? — спрашивает Мейер.

Мейер знает, почему Теннесси. Ему интересно посмотреть, как справится Винсент, как найдет ответ. Бонни нервничает — понимает, что Мейер ставит на Винсенте опыт. Впрочем, сегодня вечером все они в нем участвуют.

Бонни смотрит на Винсента, но он избегает ее взгляда и наклоняется к Айрин, почти с вызовом — или так Бонни мерещится. Как злился Джоэл, когда Бонни заставала его на приеме за оживленной беседой с какой-либо дамой! Он продолжал болтать, а она стояла рядом, как настырный ребенок, ноющий: «Па-ап, пошли домой». И вечные ссоры на обратном пути. Он просто разговаривал. Она что, считает, ему с другой женщиной и поговорить нельзя? Так уж вышло, что Бонни никогда не видела, как он беседует с Лорейн. Она услышала их разговор по телефону. Даже сейчас она Лорейн почти не видит. Джоэл забирает детей один. Неужели Бонни думает обо всем этом потому, что Винсент говорит с Айрин?

— Зачем ездить в Теннесси? — обращаясь ко всему столу, говорит Винсент. — Да чтобы фейерверки купить по закону.

Все смеются. Ракеты и огненные колеса Винсента так сверкают, что галактика лагеря «Арийского отечества» скрывается во тьме. Он спас себя, спас ситуацию, а заодно спас Бонни, которая уж лучше будет думать о фейерверках, а не о слете белых сепаратистов или мерзком поведении Джоэла. Такие мысли мешают Бонни расслабиться и получать удовольствие — как это делает Айрин.

Рядом с Айрин людям хорошо. Они наслаждаются жизнью. А с Бонни им не по себе. Я слишком много выпила, думает Бонни.

— Фейерверки! — восклицает Айрин. — Жалко, у нас их нет. А то запустили бы на террасе!

Бонни пытается представить себе эту сцену — Винсент на коленях, поджигает запал, просит остальных отойти подальше — но вдруг соображает, что Бабу уже стоит около нее с рыбой. Окунь смотрит на нее скорбно, словно понимает, что у него уже недостает огромных кусков плоти. Бонни не в силах вернуть ему утраченную целостность. Она хватает ложку и ухитряется отделить немного рыбы от остова.

— Вам этого достаточно? — спрашивает Мейер.

Бонни пытается сказать, что не голодна, но почему-то не может произнести ни слова. Поэтому по-дурацки надувает щеки и показывает на живот. Мейер кладет себе рыбы и снова поворачивается к Бонни.

— Как поживают ваши сыновья?

Мейер всегда спрашивает о мальчиках, хотя порой она и подозревает, что ему совершенно все равно. Как там мальчики? Одни дома, без нее. Она спрашивала детей, не нужен ли им бебиситтер. На что Дэнни ответил, что большинство ребят его возраста сами работают бебиситтерами. И спросил, чего она боится? Он правда хотел услышать ответ? Вооруженных грабителей, пожара, потопа. Утечки газа.

Бонни говорит:

— Кстати, о мальчиках. Мне нужно позвонить проверить.

— Позвоните из моего кабинета, — предлагает Мейер. — Там вы можете уединиться.

— Уединяться мне ни к чему, — отвечает Бонни.

Но Мейер предлагает воспользоваться этим телефоном, а у Бонни вряд ли сейчас получится вытащить мобильный и позвонить прямо за столом. И вставать не стоило. Однако этого уже не исправить. Бонни заносит. Она замечает, что клонится на сторону. Но она не настолько пьяна, чтобы забыть о том, что здесь, если врезаться в стену, с нее может свалиться Дега.

Бонни должно быть стыдно: она помогала устроить этот ужин, чтобы проверить, как поведет себя Винсент, а в результате сама набралась. Но об этом она подумает позже. Пока что ее задача — отыскать кабинет Мейера. Но сначала — в туалет, где в лучах ослепительного света на миг забывает, зачем она здесь, и смотрит в зеркало. И зря. Так что сказал тот тип на улице? Что у нее усталый вид? И Бонни все еще расстраивается по этому поводу, а надо бы радоваться, что Винсент — он стоял рядом — не дал тому типу по башке. Винсент уже изменился. Он… Бонни теряет мысль. Она, кажется, выпила даже больше, чем предполагала. Она умывается холодной водой, после чего с ужасом смотрит на белоснежные полотенца Айрин. И хватает что-то скомканное на корзине с бельем. Это залитая вином рубашка Винсента. Она вытирает лицо, втягивает носом воздух. Как это получилось, что она стоит пьяная в ванной комнате Мейера Маслоу, уткнувшись мокрым лицом в грязную рубашку молодого наци?

Бонни заходит в какую-то комнату, которая оказывается спальней Айрин и Мейера. Мейер сказал, в кабинет. Бонни никогда раньше здесь не была. На столике у кровати телефон. Мейер не говорил, что им нельзя воспользоваться. Бонни садится на кровать и набирает номер.

Занято. Бонни шмякает трубку на аппарат. Все ли в порядке? Наверное, Дэнни в интернете или болтает с приятелем. Как это он так может — именно тогда, когда она ему звонит. Да, конечно, он ведь не знает. Надо завтра же подключить уведомления о входящих звонках.

Звонит опять. Все еще занято. Не может же быть занято вечно. Она немного подождет. Приляжет на минутку, закроет глаза, подумает.

* * *

Мейер первым замечает, что Бонни уже давно нет. Ждет еще несколько минут, она не появляется, и он начинает озабоченно поглядывать на Айрин. Но Айрин поглощена беседой с Винсентом и не ловит сигналов Мейера, пока отсутствия Бонни не замечают все.

— Айрин, дорогая, — говорит Мейер, — не кажется ли тебе, что надо пойти поискать Бонни?

— Не сомневаюсь, что с ней все в порядке. Она, наверное, звонит детям. — Айрин снова поворачивается к Винсенту и, закончив какую-то важную тему, говорит: — Мейер, а где Бонни?

Лучше бы на поиски отправилась Айрин, или Роберта, или Минна — может, она в уборной, может, что-то женское? Все смотрят на Мейера. Их солнце. Их предводитель. Отец. Айрин красноречиво ставит локоть на стол, подпирает рукой подбородок. Своей позой словно говорит: разбираться с Бонни — дело Мейера. Он с ней работает, он ее пригласил, этот ужин был их идеей.

Сначала он направляется в ванную, опасаясь самого кошмарного — Бонни валяется с приступом или напилась. Он стоит у двери, прислушивается и думает: мне завтра с этой женщиной работать. Вот почему не надо смешивать дела и светское общение.

Но дверь в ванную распахнута. Бонни там нет. Мейер начинает беспокоиться. Неужели она отправилась домой? Было ли сегодня в ее поведении что-нибудь странное? Мейер не помнит. Помнит, как скучал, беседуя с Минной о кочинских евреях.

И тут Мейер видит Бонни — она заснула в его кровати. Даже на расстоянии он точно знает: она спит. Угрозы для жизни нет. Лежит на боку, свернувшись калачиком. Разбудить или пусть спит? А если она не захочет просыпаться? И где, черт возьми, Айрин? Мейер предпочел бы быть посредником на арабо-израильских переговорах, просить денег у пяти сотен нью-йоркских толстосумов, говорить по-французски по телефону, пробиваясь сквозь помехи, с иранским тюремщиком-садистом, чем разбираться в собственной спальне с этим под конец такого длинного дня. Он никак не в настроении возиться с отключившейся сотрудницей фонда. Нет в этом никакого тайного знака. Сплошная головная боль. Ну почему все так?

Но у Мейера нет выбора. Не бежать же к Айрин, к мамочке. Мейер подходит к кровати. Покашливает раз, другой, третий, все громче и громче.

Бонни посапывает. Как ребенок. Мейер стоит над ней — надеется, что она почувствует его присутствие. Не может заставить себя ее будить. Она подпирает щеку кулачком. Очки сползли на кончик носа. Непонятно почему у Мейера слезы на глаза наворачиваются. Он совсем как старушка стал. Почему у них с Айрин нет детей? Этот вопрос был решен так давно, что ответ он уже забыл. В те времена считалось, что сорокалетняя женщина для этого стара. Бог свидетель, они положились на волю случая. Но Айрин так и не забеременела… Они оба всегда были заняты. И все понимали, что человек с такой биографией, как у Мейера, предпочел не производить на свет детей. Никто ни разу не спросил его, почему. Неужели Айрин все равно?

Бонни ворочается во сне, юбка задирается, видна спущенная петля на темных колготках. Эта трудолюбивая, беззащитная, замечательная женщина пойдет ради него на все. Ей, должно быть, тяжко воспитывать детей одной. А как она взвалила на себя еще и Винсента! Мейер попросил, и она все делает.

Мейер смотрит на спящую Бонни и думает, что она такая отзывчивая именно потому, что просто хочет угодить, сделать что-то хорошее, устроить все как можно лучше. Мейер смотрит на нее и уже не ностальгирует по тому молодому человеку, которым был когда-то, и даже по тому крепкому мужчине средних лет, который мог хотя бы оценить, какие возможности представляются, когда вполне привлекательная женщина дремлет в его кровати.

Мейер чувствует себя другим человеком. Очистившимся. Отмытым до блеска. Он словно оглядел себя изнутри и испытывает не горечь или сожаление, а чистую любовь к другому человеку — сочувствие, которое, он уже было опасался, можно испытывать только на расстоянии. Телескопическая филантропия. Сострадание — это то, что блекнет и тускнеет, как супружеская близость. Когда она уходит, кажется, она утрачена окончательно. Но она всегда возвращается. Пока что возвращалась.

Ему хочется укрыть Бонни одеялом. Приласкать и защитить. Тот, кто прислал ему ту главу из Диккенса, очень заблуждался. Нахлынувшая на него любовь к Бонни — это то, что он мечтает испытывать ко всему миру. Это то, что дает Господь тем, кто старается жить по совести и поступать правильно.

Это ощущение благодати не покидает его, даже когда приходит Айрин. Как она разрумянилась, как возбуждена! Как же Мейер ее любит! Благослови Господь Винсента за то, что проявил мужское внимание, которого она жаждет. Мейер приобнимает ее за плечи. Айрин прижимается к нему.

— Боже правый! — говорит Айрин. — В таком состоянии ей нельзя за руль. Придется Винсенту вести машину. Если, конечно, ты не хочешь положить их обоих в гостевой спальне. И вот что я тебе скажу, Мейер, я бы предпочла выпрыгнуть из окна, лишь бы не увидеться с ними завтра утром, честно!

— Этого мы не допустим, — отвечает Мейер. — Из окна тебе прыгнуть не дадим. И вообще, у Бонни дети дома. Наверняка с бебиситтером. Ей, скорее всего, надо вернуться. А насчет того, чтобы машину вел Винсент…

— Замечательно! — говорит Айрин. — Это все упрощает. Мейер, дорогой, дай мне телефон.

Айрин вызывает машину, договаривается, что Бонни и Винсента заберут и отвезут в Клермонт, и Мейер, глядя на нее, обмирает от благодарности и восхищения. Кажется, он тоже выпил лишнего. Да, вечерок получился неожиданный.

Мейер идет за Айрин в столовую. Как слаженно у них все получается — они меняются местами, чтобы Мейер мог переговорить с Винсентом. Незачем говорить ему, что Бонни напилась. Он и сам это поймет. Мейер просто сообщает, что она плохо себя чувствует, и уже вызвали машину отвезти их.

— Я мог бы сесть за руль, — говорит Винсент.

Винсент, наверное, выпил не меньше Бонни. Просто держится лучше.

— Все в порядке, — отвечает Мейер. — Такое случается. Ничего не поделаешь.

Когда швейцар звонит сказать, что машина подана, Бонни уже на ногах. Остальные гости выстраиваются в ряд и, обменявшись дежурными поцелуями, избавляются от Бонни.

Мейер с Айрин испытывают такое облегчение, что кидаются друг другу в объятия, и это наблюдает Бабу, возникший в дверях столовой, поэтому рука Мейера, инстинктивно потянувшаяся к заднице Айрин, замирает на полпути. Айрин, высвободившись, направляется на кухню — надо кое за чем присмотреть, а Мейер идет в кабинет — ждать ее за бокалом бренди.

Он кладет ладонь на вмятину, которую Бонни оставила на покрывале, затем аккуратно все расправляет. Он не может решить, чего ему больше хочется — лечь, усесться в любимое кресло, пить, не пить, смотреть в окно. На самом деле он не может решить, где ему хочется, чтобы Айрин его застала.

Он нервничает, словно готовится к их первому свиданию. Разве что первого свидания у них не было. Была только новогодняя вечеринка вроде сегодняшней, разве что под ее конец Айрин подала Мейеру пальто и, стоя в метре от своего мужа-миллионера, сказала Мейеру, что хочет снова с ним увидеться.

Он вспомнил это, когда они обнимались в холле. К тому же та чистая любовь, которая охватила его, когда он смотрел на спящую Бонни, высветила, как лучом света, его жену, ее тело.

Мейер выбирает свое любимое кресло. Какую книгу взять? Он идет к полкам с беллетристикой, к букве Д. Вот и «Холодный дом». А если ту главу послала Айрин? Или Бабу? Читают ли в Индии Диккенса? Мейер просматривает стопку книг, которые планирует прочесть. «Ай-би-эм и евреи». Пусть Айрин так его и застанет: он читает это с бокалом бренди. Преуспевающий, сильный, любящий мужчина…

Но он просчитался. Мейер сразу понимает, что Айрин видит не Дика Пауэлла, не Рональда Колмана, короче, не лощеного красавца мужа с экрана. Видит она какого-то олуха, который сидел сиднем все время, пока она трудилась с Бабу, разбиралась с горой посуды и остатками блюд, а ее господин и повелитель расслаблялся.

— Айрин, дорогая, налить тебе чего-нибудь?

Он мечтает, чтобы она сказала «да». Может, им уже не стать снова юными страстными любовниками, но они хотя бы могут быть партнерами, боевыми товарищами, которые пережили очередной бой и могут после схватки насладиться минутами покоя.

— Нет, спасибо, — говорит Айрин.

Айрин опускается во второе по удобству кресло — она готова посидеть с ним рядом в том дружелюбном молчании, наслаждаться которым учатся десятилетиями. Где-то на острове Рэндалла в окне отражается луна и мост светящейся лентой перевязывает Ист-Ривер. Как все покойно и прекрасно, за этот чудесный вид заплачено столькими страданиями, таким тяжким трудом, не обошлось и без милости Господа, давшего это Мейеру, а не многим другим, кто и страдал больше, и работал усерднее.

Айрин говорит:

— Спорю на пятьдесят долларов, через две недели она будет с ним трахаться. Если уже не трахается.

— О ком это ты? — спрашивает Мейер.

— О Бонни и твоем нацисте. Видел, как она на него смотрела? А как смотрела на меня? Будь ее воля, она бы меня убила — просто за то, что я с ним разговариваю.

Зачем Айрин это делает? Сводит лучшую для него часть вечера, когда он размягчился, поглядев на спящую Бонни, до злобных сплетен. Но Айрин не метит в него. Мейер тут ни при чем, как слишком уж часто говорит Айрин. Она просто делится наблюдениями. Неужели между Бонни и Винсентом в самом деле что-то есть? Как мог Мейер этого не заметить? Точно так же миссис Джеллиби не слышит, как падают с лестницы ее дети, застревая головой между прутьями ограды.

Настроение Мейера тут же портится, любовь и сочувствие сливаются в лужицу недоброжелательства. Это что, зависть? Зависть к чему? Бонни он не хочет. А хочет утраченного навсегда мира романтики, сюрпризов, авантюр. Бонни с Винсентом молоды и полны жизни. Ну, во всяком случае, моложе.

Он понимает, что Айрин чувствует то же самое, возможно, даже острее, чем он. Она истощена — потратила много сил на флирт с юношей, который едет домой с Бонни, женщиной куда менее привлекательной во всех отношениях, разве что на двадцать лет моложе. Ему снова хочется взять Айрин за руку, но он опасается, что сочувствие ее только разозлит.

И вообще, кто сказал, что Айрин угадала про Бонни и Винсента? Мужчины полагают, что у женщин чутье насчет личных отношений и романтических ситуаций. Бонни не дурочка. К чему ей связываться с таким, как Винсент Нолан? Даже несмотря на то, что у него масса замечательных качеств. Как это он сказал сегодня? Клетки веры — как жировые клетки, закладываются в юности…

— Айрин, дорогая, извини.

Мейер идет в кабинет, находит блокнот, в который записывает фразы для речи на благотворительном ужине. И пишет: «Клетки веры — как жировые клетки». Перелистывает несколько страниц и читает: «Прыжок с нравственного трамплина. Осмелиться на перемены». Вот настоящая работа Мейера. Вот что имеет значение, именно это, а не банальные препирательства с женой или предполагаемые шуры-муры между двумя его сотрудниками.

Когда он возвращается, Айрин уже в ванной, он слышит, как постукивают баночки о фаянс, как жужжит электрическая зубная щетка, доносятся звуки ежедневного ритуала — она готовится ко сну, наносит волшебные кремы и сыворотки, которые обращают время вспять, бесполезные и стоящие бешеных денег.

* * *

Дом сотрясает как от взрыва.

— Что это? — спрашивает Макс.

— Дурак, это гром, — говорит Дэнни. — А ты что подумал?

Раздражаться, обзывать — это ради Макса. Чтобы все как обычно, ничего особенного.

— Гром и молния, — говорит Макс.

По крыше барабанит дождь. Дэнни говорит:

— Вот гадский ураган. Мама бы спятила, если бы узнала. Как это она нам не рассказала, что делать, если в дом попадет молния? А ты веришь в чушь, которой она нас грузит, когда оставляет одних? Рассказывает, как не истечь кровью, если поцарапался, разрезая бублик?

— Да не придирайся ты, — говорит Макс. — Она нормально справляется.

Макс всегда защищает маму. Но на этот раз Макс неправ. Мама должна справляться лучше. Пора ей научиться оставлять двух вменяемых подростков на вечер одних, не устраивая из этого трагедии. Правда, лучше бы объяснила, что делать в случае торнадо. Фонарик у них есть? Кажется, нету. Это отцы проверяют, есть ли фонарики. Точнее, другие отцы.

Это был гром. А вот это что было? Весь вечер Дэнни слышит странные шумы, шаги, стук дверей. Мама сделала из него слюнтяя. Это она виновата, что от скрипа половиц у него душа в пятки уходит.

Он серьезно прикидывал, стоит ли сидеть в подвале — если вдруг молния в дом попадет или грабители залезут. Мама всегда говорит: мальчики, я могу на вас положиться. И она права. Дэнни сегодня торчать не будет: она может на него положиться. Да он и сам этому рад. Иначе он уже звонил бы в паранойе в клермонтскую полицию и выставил бы себя еще большим параноиком. И пришлось бы спустить в унитаз заначку травки, которую он хранит у себя в комнате в банке из-под кофе, за словарем.

Странно, что мама не позвонила допросить того, кто по глупости снял бы трубку. Нет, Макс не свалился с лестницы. Нет, жара ни у кого нет.

Когда Дэнни вспоминает о компьютере и мчится к себе в комнату, чтобы вытащить шнур из розетки — у одного парня из их школы от молнии жесткий диск сгорел, — гром с раскатов переходит на ворчание. И дождь перестал. Великолепно! Дэнни может выйти в интернет. А значит, маме прозвониться не удастся. Может, хоть теперь она согласится на выделенную линию.

В почте у Дэнни три предложения купить снотворное и увеличить пенис и групповое сообщение от Хлои: «Экстренно! Кто из вас что знает о Нельсоне Манделе?»

Экстренно? Чушь какая. Сдавать работу еще когда, к тому же его злит, что Хлоя выбрала Нельсона Манделу. Уж не означает ли это, что она переметнулась в другой стан, взялась за тему, которая гарантирует А от Линды Грейбер? Хлоя клялась, что не поэтому. Она, мол, восхищается Нельсоном Манделой. Дэнни и сам им восхищается, и это еще одна причина о нем не писать. Вместо этого пишет о Гитлере, а это — автоматом D с минусом.

Дэнни опережает график. Он уже взял в школьной библиотеке биографию Гитлера, тогда-то, шагая по коридору в класс, и понял, что фотографию Гитлера на обложке ему совсем не хочется никому демонстрировать. Очень нужно, чтобы вся школа звала его Гитлеренышем. Даже дома, когда никто не видит, книга его почему-то смущает. Дэнни переворачивает ее задней обложкой кверху.

Если Дэнни возьмет биографию Гитлера вниз и почитает перед телевизором, он и школьным заданием займется, и скуку победит. Занудная книжка и занудный телек — минус на минус дают плюс. Он отключается от интернета и идет вниз, в папину комнату, где уже сидит Макс.

— Хочешь посмотреть Говарда Стерна? — спрашивает Макс.

— Валяй.

Дэнни вытягивается на диване и швыряет книгу на ковер.

Говард беседует с двумя близняшками, Джен и Джесс. Спрашивает, часто ли они развлекаются втроем с каким-нибудь парнем. Спрашивает, одинаковая ли у них грудь. Дамы снимают коротенькие топики, и по экрану пляшут четыре крошечных черных пятна.

Через несколько секунд Макс крепко спит. На Говарде Стерне он всегда вырубается. Может, он для этого еще слишком маленький. А может, слишком нервничает.

Дэнни слышит какой-то шум и выключает звук телевизора. Это точно автомобиль. И точно не мамин. Не подъезжает к дому. Останавливается на улице.

Два мужских голоса. Тьфу ты, черт! Это не мама с Винсентом. Мужчины, громко разговаривая, подходят к двери.

А если это полиция? Может, Дэнни все-таки стоит спустить заначку в унитаз? А если это серийные убийцы? Может, им с Максом надо спрятаться или убежать через заднюю дверь? Дэнни, повинуясь какому-то непонятному инстинкту, мчится наверх и распахивает входную дверь.

Черный «линкольн таун-кар» стоит перед дорожкой к дому, по которой идет мама, опираясь на Винсента и шофера в форме. Мама пошатывается и через шаг заваливается. Она в стельку. Поэтому и «таун-кар». Хорошо хоть, дождь не льет. Почему это Винсент не мог отвезти их домой? И как мама себе такое позволила?

Дэнни знает многих ребят, у которых родители конченые алкоголики. Ему повезло. Папа почти не пьет, и маму пьяную он никогда не видел — ну, разве что пару раз, сразу как папа ушел. Но она отлично держалась. Это было почти незаметно. Уносила виски к себе в комнату. А утром была как всегда.

Смотреть, как мама ковыляет по дорожке, больно, но Дэнни понимает — это, наверное, стресс, напряглась, потому что водила Винсента на ужин к Маслоу.

Главное, радуется Дэнни, что это они, а не копы и не маньяки-убийцы.

Мама ухитряется сосредоточиться и подписать счет шоферу.

— Здесь шел дождь? — спрашивает она его. — В городе дождя не было.

Она настолько не в себе, что говорит это шоферу, который ехал с ней вместе.

— Спасибо, приятель, — говорит Винсент. — Приятного вечера. Дальше мы сами справимся.

Кто это мы, думает Дэнни.

Мама добирается до Дэнни и обнимает его за шею. Она трезва настолько, чтобы влепить ему смачный поцелуй в щеку, но не настолько, чтобы заметить, как Дэнни утирается ладонью.

— Все в порядке? — спрашивает она.

— Все охренительно, — отвечает он.

— Что за выражение? — говорит она. — А где Макс?

— Спит, наверное.

— Милый, я так рада тебя видеть!

— Да ну? — говорит Дэнни.

Мама нетвердой походкой идет к лестнице, как он надеется — к себе в комнату. Дэнни спускается в телевизионную, поднимает Макса, ведет его в кровать. Потом отправляется к себе, ложится на постель, которую не убирал две недели, с тех пор, как мама в последний раз стирала.

Дэнни на взводе. Заснуть точно не удастся. Надо почитать про Гитлера. Одна страница — и он в отключке. Но книга внизу. Придется за ней идти.

Телевизор он слышит уже в холле. Дэнни точно его выключил. Это не мама, не Макс. Остается Винсент. Его бесит даже мысль о том, что нужно будет говорить с Винсентом. Но Дэнни хочет забрать книгу. Не хочет, чтобы Винсент ее взял.

Внизу Винсент лежит на диване, читает про Гитлера и смотрит «Найтлайн». Хорошо хоть, не Говарда Стерна. Винсент садится, освобождая место для Дэнни.

— Мне и на полу нормально, — говорит Дэнни.

Дэнни садится по-турецки на ковер — как гость в своей, точнее, в папиной телевизионной комнате, смотрит тридцатисекундные интервью с выжившими после взрыва в Оклахома-Сити и с родственниками погибших. На экране вспыхивают три слова — «Месть или прощение» — поверх кадров с плачущими людьми, кладущими на могилу цветы. Начинается реклама.

— Я думал, ты вообще телевизор не смотришь, — говорит Дэнни. — Мама вроде говорила.

— Когда это она говорила?

— В первый вечер, когда тебя привезла. Я думал, ты только книжки читаешь.

— Да, парень, даже жаль, что мне не столько лет, сколько тебе, и я не могу столько всего помнить. Но вообще-то так и есть. Я сейчас что делаю? Читаю или смотрю телевизор?

— И то, и то, — отвечает Дэнни.

— Мультизадачность! Очень рекомендую.

— Но ты же смотришь телевизор. Получается, маме ты солгал.

— Чего ты никогда не делаешь, — говорит Винсент.

Эту беседу Дэнни продолжать не желает. Помолчав, он спрашивает:

— Что там было с мамой? Она как?

Неужели Дэнни интересует мнение этого отморозка о мамином пьянстве и душевном здоровье?

— Я бы не стал ее осуждать, — говорит Винсент. — Я бы и сам так сделал. Напился бы в лоскуты. Вообще-то я почти так и поступил. К счастью, в свое время я пил по-серьезному. У меня уплотнения печени. Тяжко ей пришлось — вести Годзиллу на ужин к Мейеру Маслоу.

— Как все прошло? — Дэнни рад, что разговор ушел хоть чуть в сторону от мамы.

— Классно. Правда. Потрясающе. Жена Маслоу разве что не отсосала мне под столом. Господи, что бы твоя мама сказала, знай она, что я при тебе говорю такое?

Дэнни не может сдержаться и хохочет. Он всегда терпеть не мог Айрин Маслоу и ее душистые поцелуйчики.

— Опа! Ей же под девяносто.

— Не совсем, — отвечает Винсент. — И есть в ней что-то… этакое. Юноши твоего возраста такого не замечают. Придется тебе поверить мне на слово.

Женщина в телевизоре говорит, что это несправедливо. Тим Маквей через две минуты умрет, а ей всю жизнь жить со своим горем.

— На самом деле это не так, — говорит Винсент. — Они не рассказывают правды о том, сколько времени человек умирает от смертельной инъекции. На самом деле минут восемь-десять, а это не очень-то красиво. Но хочет ли Америка это слышать? Нет, сэр, не хочет. У меня есть отличная идея. После казни надо разрубать труп на куски и продавать — как продавали участки на Луне. Или мощи святых. Тогда всякий, кто имел на него зуб, может и в самом деле получить зуб, или палец, или ухо. Погоди-ка! Надо не так. Знаешь, что надо? Выставлять эти куски на аукционе на е-Вау.

Не нашел ли Винсент заначку Дэнни?

— И что им делать с вырученными деньгами?

— Не знаю, — отвечает Винсент. — Пусть построят новый мемориал. Что-нибудь поприличнее нынешнего, со стульчиками на поле. Или пусть раздадут деньги выжившим.

— Мерзость, — говорит Дэнни.

— Кстати, о мерзости. С чего ты читаешь это?

Да уж не из-за тебя, хочет ответить Дэнни.

— Мне надо работу написать. Для школы.

— Вам задают писать о Гитлере? И что ты собираешься написать?

— Как-нибудь выкручусь, — говорит Дэнни. — Трудно придумать что-то новое. Или то, что не выглядит полной глупостью. Вроде «по-моему, ужасно, что этот тип погубил шесть миллионов евреев».

По телевизору показывают спасателя, который бежит по парковке с окровавленным ребенком на руках.

— Это если ты и правда в это веришь, — продолжает Дэнни. — Или ты из тех, кто утверждает, что Аушвица не было?

— Где ты об этом слышал? — спрашивает Винсент.

— Мама отправляла меня на две недели в лагерь для умников. Нам там рассказывали про всякие группы ненависти.

Винсент глядит на него поверх книги о Гитлере. Бредовое сочетание. Лицо Винсента, вырастающее из лица Гитлера. Винсент следит за взглядом Дэнни, смотрит на обложку и смеется.

— Дружище, ты на самом деле думаешь, что я стал бы работать с Мейером Маслоу и твоей мамой, если бы считал, что Холокоста не было? Думаешь, я так сам себя довожу за пару сотен в неделю?

Дэнни почти слышит, как мама говорит: не отвечай вопросом на вопрос.

— Две сотни — это деньги.

— Слушай, — говорит Винсент, — между мной и тобой стена. Я тебе кое-что расскажу о Гитлере. Ты это внеси в свою работу. Он был парень зажигательный. Все подчиненные были в него влюблены. Даже женатые. У него никогда не было нормальных отношений с женщиной. На Еве Браун он женился перед тем, как они покончили с собой. В книгах ты этого не найдешь. Вроде бы это нельзя доказать. Доказательства погибли вместе с ним…

Как же странно, что Дэнни этого раньше не замечал. До чего же он глупый! Безумные усики, хриплый высокий голос, вечно подпрыгивает, как мультяшный Вуди Вудпекер.

— Погоди-ка, — говорит Дэнни. — Не гони. Дай я соображу. Ты хочешь сказать, что Гитлер убил шесть миллионов евреев потому, что был геем?

Винсент стучит себе по голове и отваливает челюсть.

— Прошу прощения? Я разве так сказал? Это ты, парень, сделал такой вывод. Лично мне все равно, чем занимался этот тип за закрытыми дверями. Мне даже в голову не хочется брать, что Гитлер делал или не делал. В постели. Я о другом. Я вот о чем: все те парни, с которыми я якшался… с ними даже заикнуться об этом нельзя было. Живо бы задницу надрали, если бы я хотя бы намекнул, что Гитлер был не по женской части. Потому что они почитали Гитлера и ненавидели пидоров. С таким противоречием они бы не сладили. И это была их главная проблема. Они в серых зонах терялись. Различали только черное и белое, одно и другое, а дальше — как слепые.

— Так их проблема в этом? — говорит Дэнни. — Я думал, их проблема в том, что им нравится бить черных и евреев, поджигать синагоги, и все такое.

Винсент морщится.

— Им нравилось думать об этом. И это тоже была их проблема. Они говорили: «А давайте-ка по паре пива и пойдем пидорам наваляем». Но по моему опыту, главное — пиво, а вовсе не пидоры. Вылакав по три кружки, они забывают про пидоров и только травят грязные анекдоты или отключаются за просмотром канала «История».

— Канал «История», — говорит Дэнни. — Вот забавно! Все называют его каналом «Все о Гитлере». Никогда не понимал, кто смотрит это…

— А ты подумай, — говорит Винсент. — Мне всегда казалось странным, что они ненавидят гомосексуалов и поклоняются придурку, который таким и был. Как-то это очень непоследовательно. А у них же все построено на логике. Ведешься на одну часть их программы, и из этого логически вытекает остальное. Например, говоришь, что у кого-то из родственников проблемы с налогами, а это логически приводит к международному большевистско-жидовскому заговору. Позволь задать тебе один вопрос. Ты в Бога веришь?

Таких занудных вопросов Дэнни со второго класса на задавали. Даже Хлоя, которую порой тянет на метафизику, все больше про буддизм и индуизм. Ты веришь в просветление? А как насчет реинкарнации? Макс часто спрашивал Дэнни: кто сотворил Вселенную? Куда мы попадаем после смерти? Вселенная создала себя сама. Мы попадаем в землю, дебил.

— Не то чтобы верю, — говорит Дэнни. — Во всяком случае, не в старика с бородой…

— Это твой окончательный ответ?

— Да вроде да.

— Верно! — восклицает Винсент. — Я тоже. В этом нет смысла. Но я верю, что есть божественный порядок и план. Что у всего есть причина и цель, хотя мы не всегда их понимаем. И все же, честно тебе признаюсь, всякий раз, когда Маслоу заговаривает о вере, меня в дрожь бросает. Впрочем, у него-то, думаю, есть причины верить. Во-первых, потому что с ним это сработало. Во-вторых, потому что, как он говорит, иначе этого не объяснить.

Невероятно, думает Дэнни. Этот парень здесь без году неделя, а уже цитирует Мейера. Как мама.

— Ты ведь знаешь, — говорит Винсент, — что в мире есть два вида людей? Ты ведь это понимаешь?

— Те, кто верит в Бога, и те, кто не верит? — соображает Дэнни.

— Неверно! Би-ип! — Винсент подражает гудку в телевикторине. — Те, кто бегут навстречу любому дерьму, которое на них валится. И те, кто от него убегает.

Дэнни знает, из каких он сам. И только надеется, что Винсент не догадывается. Хотя сегодня вечером… он же пошел к двери, когда услышал разговор шофера с Винсентом. Еще не поняв, кто там. Может, это гормоны играют? Мама говорит, тестостерон. Он слышал, как она говорит каким-то чужим людям, что живет в перенасыщенной тестостероном атмосфере. Это она так убого хвастается. Дэнни терпеть не может ее шуток про его гормоны. Тем более что в глубине души он боится, что их недостаточно.

Винсент кидает Дэнни книгу про Гитлера.

— Тебе она нужнее, чем мне.

Он устраивается на диване поудобнее. Уж не намек ли это, что Дэнни может идти?

— Приятная комната, — говорит Винсент. — Удобная. Так это сюда вы, парни, сматываетесь вечером после ужина?

— Это была папина комната, — говорит Дэнни.

— Я догадался. Вот почему это у вас с мамой вроде как демилитаризованная зона. Она сюда почти не заходит.

— Ей она никогда не нравилась. Даже когда папа здесь жил. Она телевизор недолюбливает. Если ты еще не заметил.

— Так в чем там дело? С твоим папой? Почему они расстались?

Кем он его считает? Как у него наглости хватает? Впрочем, Дэнни понимает, как можно об этом спросить, откуда любопытство. Итак, какие у Дэнни варианты? Первое — сказать Винсенту, чтобы не лез. Второе — сделать вид, что он не знает. Третье — держать себя в руках, мол, ничего особенного, нормальный вопрос. Четвертое — сказать правду и вывалить этому чужаку-скинхеду все семейные тайны.

— Не знаю, — отвечает Дэнни. — Странная история. Мой папа спутался со своей…

— Вот как, — говорит Винсент. — Что-то мне так и подсказывало.

— Что именно? — спрашивает Дэнни.

— Флюиды. Так вы с ним хоть иногда видитесь?

— Мы с ним часто видимся.

— То есть…

— Иногда через выходные. Кроме тех, когда он на вызовах или дежурит в больнице. Маме так даже нравится. Она бы предпочла, чтобы мы вообще не проводили время с папой и Лорейн, Шлюшкой-Лорюшкой. Которой мы тоже не очень-то нужны.

— Понятно, — говорит Винсент. — Шлюшка-Лорюшка. А про меня ваш папа знает?

— Не знаю. — Наверное, лучше было ответить «да». Да, чмо расистское, мой папа знает, кто ты такой и где живешь, он все про тебя знает, и, если ты что себе позволишь, он тут же примчится и тебе покажет.

Дэнни вдруг сам поражается тому, что не рассказал о нем папе. Папа бы всерьез разозлился на маму, и Дэнни был бы нисколько не против. Он был бы только рад, если бы кто-то взрослый ей сказал: так нельзя! Нельзя брать в дом такого типа, селить его с тобой и твоими детьми. Чтобы так напрямик и сказал — от этих вежливеньких зануд, с которыми она работает, такого не дождешься. Люди вроде Мейера Маслоу только и умеют, что онанировать по поводу спасения мира. Иди спасай мир! Пусть стиркой кто другой занимается. А ты приведи в дом нацика, и пусть твои дети спят на грязном белье. Дэнни обижается на отца еще больше — за то, что тот не знает про Винсента, хотя, конечно, глупо винить человека, если он не знает того, о чем ему не рассказали.

Дэнни вдруг понимает, что постирать мог бы и сам. Не в белье дело. Он почему отцу не сказал? Да потому, что, когда дойдет до дела, папа не скажет: Дэнни, Макс, я вас спасу! Пусть мама остается с нациком, а вы живите со мной и с Лорейн. И Дэнни не хочется лишний раз расстраиваться.

Дэнни отлично понял, какой папа на самом деле и что он готов сделать, понял еще в детстве, задолго до развода. Папа никогда не был бестолковым, но по-своему мудрым и любящим отцом из телесериала. Когда Дэнни был маленьким и бежал к родителям спасаться от страшных снов, он довольно быстро вычислил, что папа мог бы покряхтеть или как-то еще дать понять, что он проснулся. Но ему нужно было выспаться.

Утром папе нужно было заниматься своими сердечниками. А усталый врач может кого-то и погубить. Стоило ли рисковать жизнью больного ради того, чтобы просто отвести Дэнни в его комнату? Дэнни отводила мама. А теперь, естественно, Дэнни сам должен вести себя в кровать.

— Я, пожалуй, спать пойду, — говорит Дэнни.

— Давай. Спокойной ночи, — отвечает Винсент.

 

Часть вторая

Пер. В. Пророкова

Винсент тянет за кончики галстука-бабочки, прикидывает, какова вероятность, что однажды вечером воротник перережет шею и голова отвалится. Маловероятно, но возможно. Все возможно. До чего все это похоже на выпускной в старшей школе. Ждать, пока Бонни оденется — все равно что сидеть в гостиной Надин Возняк, пытаясь убедить ее отца, что в планы Винсента на вечер не входит обрюхатить папочкину драгоценную дочурку.

Впрочем, все уже не так. Винсент старше и мудрее. И Бонни не выкинет тот же фортель, что и Надин, которая порвала с ним в машине ее папочки по дороге на бал — она выбрала именно этот момент, чтобы сообщить, что согласилась пойти с ним, чтобы заставить ее парня, Томми Эрнандеса, ревновать. Она успела помириться с Томми, но им с Винсентом все равно предстояло — за костюмы, взятые напрокат, было заплачено — провести вместе несколько бесконечных часов. Винсент глушил боль мегадозами пива и пунша. Почему он не упомянул об этом за все те недели, пока рассказывал Бонни, зачем парню идти в ДАС? Да потому что королева выпускного бала променяла его на латиноса по имени Томми Эрнандес.

Пробудил эти воспоминания взятый напрокат смокинг. Только этот малыш — от «Хьюго Босс», из другой галактики, чем тот кусок сизого дерьма с широкими лацканами, который чуть не разорил его мать. На прошлой неделе Бонни сама отвела его в бюро проката, чтобы там расстарались и выдали мистеру Нолану самое лучшее. К счастью, Винсент наперед сообразил, что не надо снимать рубашку с длинными рукавами. Вряд ли все прошло бы так гладко, если бы старик еврей, облачавший Винсента в смокинг, увидел, что помогает он мистеру Эсэсовцу.

Винсент, выйдя из примерочной, мог в зеркало и не смотреть. Он увидел свое отражение в глазах Бонни. Наш парень выглядит на отлично!

Он слышит на лестнице шаги Бонни — не обычные ее шаги, а цоканье невероятно высоких каблуков. Придется следить за тем, сколько Бонни употребляет алкоголя — чтобы не повторилось то, что случилось в доме Маслоу. Винсенту надо и за собой приглядывать, хотя бы пока он не скажет мистеру и миссис Толстосум, почему они должны со своих счетов перевести все Вахте всемирного братства.

Почему Винсент не нервничает? Не каждый же вечер он встает и вешает лапшу на уши пятистам принцам и принцессам этого города. У него престранное ощущение, что он ждал этого всю жизнь. Противно это признавать, но, по правде говоря, будь он из тех парней, что рвут горло в лагере «Арийского отечества», он бы вообще не связался с ДАС.

Бонни на каблуках чувствует себя такой высокой, что на лестнице пригибается — иначе, кажется ей, она ударится головой. На ней серебристое платье-труба с короткими рукавами и воротником-стойкой. Бонни что, не догадывается, что главное в вечернем платье — продемонстрировать немного тела? Почему Маслоу был так озабочен смокингом Винсента, а проследить, чтобы Золушка Всемирного братства была одета по моде, забыл? Да даже если бы Мейер настаивал, Бонни ни за что не стала бы одеваться на деньги фонда, хотя ей, наверное, известно, что «Армани» Маслоу включен в бюджет. Впрочем, Винсент готов поспорить, что Маслоу за свои костюмы платит сам.

Даже в этом не самом сексуальном платье Бонни вся светится от возбуждения. Ее голубые глаза мило посверкивают за коричневатыми стеклами очков. Бонни существенно лучше Надин Возняк, которая спускалась нога за ногу по лестнице родительского дома в Уорвике, прикидывая, как половчее дать Нолану отставку.

Винсент громко присвистывает. Бонни заливается краской и хихикает.

— Просто студентка! — говорит Винсент.

— Точно! — отвечает Бонни. — У меня это платье с незапамятных…

— Да ладно! Выглядите восхитительно. Не портите впечатление. Шампанского?

Бонни теряется.

— Шутка, — успокаивает ее он.

— Рада это слышать, — отвечает Бонни. — Нам обоим надо быть крайне осторожными.

Винсент поднимает ладонь — как клятву дает.

— Общество трезвости! — говорит он.

Сегодня все кажется другим. Начиная с лица Бонни. Сегодня самый главный — все на карту, победа или смерть — вечер года, но она кажется слишком уж расслабленной. Винсент смог вычислить только одну причину: детей нет дома. Они ночуют у отца. Бонни не то чтобы очень нравится, когда они у него. Она, забывая, что не раз упоминала об этом, постоянно рассказывает Винсенту, как Джоэл и Лорейн ухитряются расстроить или обидеть мальчиков. Сыновья ей об этом никогда не рассказывают, но она все понимает. Она вечно говорит: «Мой бывший муж и его подружка позорят само слово „нарциссизм“», и Винсент всякий раз должен улыбаться так, будто слышит это впервые.

Но сегодня у Бонни нет выбора: ей надо быть сосредоточенной, и, зная, что мальчики у отца, она будет меньше отвлекаться. Винсент считает, ей следовало бы почаще оставлять их одних. Дэнни не повредило бы побольше ответственности — может, так он не скурится окончательно, а это реальная опасность, которую Бонни, зацикливаясь на других, самых невероятных, игнорирует. Как мало она о них знает — например, о том, что ее старший сын боится собственной тени. Он бы наверняка был посмелее, если бы подольше обходился без травки.

Как-то в выходные, когда Бонни с детьми поехали в Нанюэт, в торговый центр, Винсент нашел заначку Дэнни за книгами на полке, скрутил себе косячок, и его так выкосило, что пришлось прилечь. Откуда нынешние детки берут такой товар? Дэннина травка была в тысячу раз сильнее всего, что Винсент пробовал в его возрасте.

— Вы как себя чувствуете? — спрашивает Бонни.

— Замечательно, — отвечает Винсент на все, что могла иметь в виду Бонни.

Бонни с Винсентом выглядят совершенно чужими в этой парадной одежде. Они осматривают друг друга и молчат.

И очень вовремя раздается звонок в дверь.

— Прекрасно! Машина приехала, — говорит Бонни. — Даже заранее. Отлично!

Винсент открывает дверь — на пороге стоит упитанный индиец средних лет. За спиной Винсента возникает Бонни, но мужчина видит только его. Это, наверное, какие-нибудь восточные заморочки насчет того, что нельзя входить в дом незнакомца и глазеть на его гарем.

— Добрый вечер, мистер Кейлен, — говорит шофер.

Да что такое с этой башкой в тюрбане? Он что, первый день на работе? Или не читал первую главу руководства для шоферов «таун-каров»? Никогда не предполагайте, что у двух людей одинаковые фамилии. Винсент с Бонни обмениваются улыбками и пожимают плечами — так спокойно и доверительно, будто они и впрямь супружеская пара.

Винсент считает до десяти и вспоминает, как его учили обуздывать гнев. Нет никакой причины возвращаться ко всей расистской чуши только потому, что шофер слегка ошибся. Ну что с того, что он принял Винсента и Бонни за мужа и жену и решил, что это дом Винсента? Это же комплимент, а не оскорбление.

Винсент, похоже, все-таки нервничает. Что вполне логично. Он даже — рехнулся, что ли — подумывал рассказать сегодняшнему сборищу, как он кинул миссис Браунер в бассейн и как потом его мучила совесть. Если они хотят проверить, сильно ли он изменился, им будет с чем сравнивать. Но этого им никогда не понять. И меньше всего ему хочется, чтобы этот юрист, Эллиот как его там, узнал, что на него заводили дело. Собственно, дела-то нет. Обвинения были сняты. А вдруг Эллиот как-нибудь об этом пронюхает? Эллиот ищет способ опустить Винсента с того самого ужина у Мейеров, когда жена старикана так явно отдавала предпочтение Винсенту. Одному богу известно, как эти благотворители рисуют себе его деятельность в ДАС. Им жутко нравится воображать худшее. И Винсент боится, как бы они не выяснили, что он устроил старушке крестины.

Когда машина трогается, Винсент откидывается на спинку сиденья и, хотя ловит в зеркальце заднего вида недовольный взгляд Али-Бабы, опускает окошко. Винсент в приличном смокинге раскинулся на мягком сиденье, грязноватый воздух пригорода ласкает лицо, стальное ожерелье моста Таппан-Зи все приближается, и Винсент чувствует себя королем. Он делал все правильно, раз от машины папаши Надин Возняк и собственного ржавого «форда» добрался до фургончика UPS Маргарет, потом до «шевроле-пикапа» Реймонда, а теперь и до «таун-кара» с шофером.

— Вы как? — спрашивает Бонни.

— Все хорошо, — отвечает Винсент. — Честно. Что вы все время спрашиваете?

— Я не спрашиваю. То есть я первый раз спросила.

Не первый, но Винсент не спорит. Чем Бонни спокойнее, тем лучше пройдет вечер.

Они мчатся через Гудзон, направляются на юг по автостраде, навстречу тем, кто, задержавшись на работе, возвращается в пригороды. В их сторону машин почти нет. Вы свободны, дети! В мгновение ока они оказываются в городе, катятся по Вест-Сайд-хайвею. Как же красив Нью-Йорк вечером. Винсент его таким обычно не видит. Если не считать того вечера, когда он возвращался от Маслоу и все волновался, не заблюет ли Бонни салон нанятого «линкольна». А сейчас беспокоиться не о чем, смотреть не на что — только на огоньки и деревья. И как это Винсент не заметил, что город уже в цвету?

Да потому что никогда не проезжал — его не провозили — теплым весенним вечером через Центральный парк, где цветут кусты и деревья да светится чудесным светом какой-то чудесный ресторанчик. Никто из его знакомых не знает этого пути, как и не знает, что можно войти в одной части парка, а выйти в другой, ровно там, где тебе надо. Почему же это знает шофер, который, может, в стране-то без году неделя? Да потому что это его работа. Он должен был все выучить. Никакого умысла тут нет.

Забавно, что в нынешних благоприятных обстоятельствах Винсент куда лучше понимает несчастных придурков из ДАС. Он теперь знает, что всякий раз, когда этих парней что-то тревожит или когда они замечают, насколько жизнь несправедлива, они тут же ищут, на какую этническую группу свалить вину. Винсента сейчас ничто не тревожит, а несправедливость на сей раз ему на руку. Ему куда лучше, чем паки, сидящему за рулем.

Парни из ДАС обожали читать о себе в интернете. Как-то раз Реймонд набрел на сайт, где движение белых националистов назвали «последним прибежищем тех, кто лишен прав». Несколько недель шутки типа «Давай, друг, работай, не то я твою задницу прав лишу» пользовались неизменным успехом. Но они-то действительно лишены прав, а Винсент в настоящий момент — нет. Это его везут в лимузине, это на нем смокинг, это его выбрали рассказать самым богатым и влиятельным людям этого прекрасного города, почему они должны поддержать организацию, которая из всех возможных кандидатов именно Винсенту доверила выступить нынешним вечером от ее имени.

Винсент закрывает окошко. Пусть шоферу будет поудобнее. Он может позволить себе быть отзывчивым.

И вот машина подкатывает к музею Метрополитен, к широченной лестнице, на которой расстелили самый настоящий красный ковер. Шофер-то понял? Ковер здесь для Винсента, который галантно подает Бонни руку: ни дать ни взять — кинозвезды, приехавшие на вручение «Оскара». О какой это певице он недавно читал — она отказалась быть ведущей на «Оскаре», потому что только что прошла реабилитацию и ее агент сказал: «Извините, она бы с радостью, но пока что у нее с лестницами проблема»? Одна мысль об этом — как письмо-предупреждение из параллельной вселенной, где жрут успокоительные и вырубаются у всех на виду. До вечера Винсент добрых четверть часа пялился на таблетку викодина, на гарантированную дозу спокойствия и умиротворенности, уютно лежавшую на ладони. Потом опустил ее обратно в пузырек, снова достал и сунул в карман — из него он достанет ее только при крайней необходимости.

Винсент крепче берет Бонни под локоть, чувствует, как вибрирует на шатких каблуках все ее тело. Очень важно не дать Бонни догадаться, что он никогда не был в музее. Задачу облегчают охранники. Они, расставленные по стратегически важным точкам, указывают им путь, не пускают побродить и полюбоваться бесценными сокровищами. Винсент и Бонни направляются к каменной стене, которая оказывается египетской гробницей. Они проходят мимо витрин со статуэтками, украшениями, глиняными черепками.

— Вы здесь бывали? — спрашивает Бонни.

— Да, — врет Винсент. Да как она смеет предположить, что он здесь не бывал?

Все остальные бывали здесь тысячи раз. Идущие чередой парочки пингвинов навидались всех этих штук, и никто не останавливается полюбоваться бегемотами, львами, шакалами, фараонами и их супругами, направляющимися в загробную жизнь с пришпиленными металлическими штырями задницами, поглазеть на затейливые кукольные домики, картинки с садами и невольниками-гребцами в лодках, странные алтари, напоминающие гигантские ватные палочки, внушительные саркофаги, которые почему-то манят к себе, приглашают свернуться клубочком и подремать. Все шагают мимо, торопятся на прием. Искусства вокруг не замечают — словно идут по переходу в подземке.

— Уютно, а? — Винсент показывает на расписной саркофаг. — Так и тянет там вздремнуть!

Бонни останавливается, поворачивается к Винсенту, кладет ему руки на плечи. Это совсем не в ее духе, но сегодня особый вечер. Многое зависит от того, насколько щедры будут гости к концу праздника. Идущие мимо на них поглядывают, но Бонни, похоже, это не заботит.

— Выдохните, — говорит она. — Расслабьтесь.

— Да что такого? — отвечает Винсент. — Я в норме. Мне сегодня надо сделать всего одну вещь. А вам — миллион. Как всегда.

По лицу Бонни видно, что она тает, на что Винсент и рассчитывал. Отис Реддинг только частично прав насчет капельки нежности. Винсент — недаром он так долго жил с мамой — понял, что на самом деле женщинам нужно, чтобы ты замечал, как много они трудятся.

Они переходят в следующий зал, где все гигантских размеров — мегафараоны, гигантские руки-ноги, здоровенные сфинксы.

Бонни спрашивает:

— Вы знаете загадку сфинкса?

— Что за загадка?

— Кто ходит утром на четырех ногах, в полдень на двух, вечером на трех?

— Человек, — отвечает Винсент.

Обидно, конечно, что Бонни удивлена. Он и сам не знает, откуда это знает. Просто знает. Знал, еще услышав вопрос в «Джепарди» — когда он жил у Реймонда. Мысли о Реймонде окутывают его, как ядовитый туман, поднимающийся из гробницы фараона. И, как всегда, он ждет, что Реймонд выскочит из-за угла. А это доказывает, что Винсент не в себе. Вряд ли Реймонд выложил бы две сотни баксов за право сходить на благотворительный ужин Вахты всемирного братства. Однако прецедент имеется. Джон Уилкс Бут — в ДАС утверждают, что он еврей, — билет в театр купил.

Гул голосов, несущийся навстречу, напоминает Винсенту о том, как вопят лучники в фильмах про самураев, когда из крепости градом летят стрелы. Но это не битва. Наоборот — в крепости, потянув за золотой канат, опускают подвесной мост и ведут в замок. Он — ВИП-гость, его место за главным столом, он — белый рыцарь, и ему говорить речь в честь короля.

Когда они вливаются в толпу, Бонни берет его за руку. Она стискивает его руку — и то ли это дружеское пожатие, то ли стальной зажим. Проход с Бонни по залу напоминает безумную кадриль: чмок-чмок, поклон-поклон, пара вежливых слов и — к следующей группе. Бонни знает всех или почти всех. Не простых смердов, которые читают «Таймс» и купили по одному билету, а тех, кто размахнулся на целые столы, тех, кто может пожертвовать серьезные деньги. Ей положено их знать — это ее работа. Так она кормит не только своих детей, но и детей, которых мучают свирепые диктаторы.

Винсент движется в такт с Бонни, замирает, кивает, улыбается. Бормочет приветствия. Никто ни слова не слышит. Имеется здесь и ансамбль — четверо парней в африканских рубахах поют и скачут, словно под ногами у них раскаленная решетка. Их никто не слушает, они лишь создают шумовой фон. В зале, полном людей, которые притворяются, что смеются и общаются, никому и дела нет до того, чем ты занимаешься. Как только Винсент это осознает, он расслабляется и начинает осматриваться.

Прием проходит на просторном каменном патио египетского храма. Все равно что на открытом воздухе, но лучше. Погода вмешаться не может, освещение идеальное. Одна из стен стеклянная, сквозь нее видны увешанные мигающими лампочками деревья в парке — они кажутся такими же ненастоящими, как глиняные деревца в домиках для мертвых. Перед ним поблескивает бассейн, дно которого густо усеяно монетками — возможно, это своего рода намек гостям, что деньги вот-вот покинут и их карманы.

Наблюдать за Бонни — все равно что наблюдать за чемпионом по слалому, который точно знает, когда идти на поворот, когда катиться по инерции, когда сменить направление. Особые объятия для каждого с кошельком или чековой книжкой. Бонни подводит Винсента к возвышению у самого храма, где — слава тебе, Господи, — выставлены на столах закуски и напитки. Винсент берет себе крохотный, с почтовую марку, кусочек ростбифа на крекере, а затем, кинув тоскливый взгляд на водку, тянется к бокалу с белым вином. И щупает таблетку викодина в кармане — она придает ему сил.

Он выдерживает неодобрительный взгляд Бонни: она умоляла его не пить до того, как он скажет речь. Но осушить бокал вина — это же не значит пить, к тому же Бонни почти забывает о нем — она идет в другой угол зала, пошептаться с каким-то важным старым пердуном. Проследовать за ней Винсент не может. И решает порассматривать скульптуры.

У этого края бассейна выстроились в ряд гигантские женщины-кошки, высеченные из блестящего черного гранита. Винсент вспоминает сцену из первого фильма «Люди-кошки»: тень обезумевшей кошки сталкивает женщину в бассейн. Но, несмотря на ее суровость, на мрачный обращенный в никуда взгляд, эта кошачья богиня кажется такой доброй, что Винсенту хочется прикорнуть в ее лапах. Что в этих скульптурах такого, что Винсенту хочется свернуться в них комочком?

Винсент, прислонившись к стене, рассматривает толпу и ждет, когда же ему станет не по себе от того, что он никого не знает. Но именно это странным образом успокаивает, он словно на берегу, а море людей — это на самом деле море. Он старается воспринимать гул толпы как гул океана, ощущать его накаты как соленый ветер, бьющий в лицо.

Так, минуточку! Вон ту женщину он знает. Длинные черные локоны, короткое черное платье. Отличная фигура. Если бы она была из офиса, он бы вспомнил. Может, из временных? Или из прошлой жизни? Вот и она его заметила, улыбается, направляется к нему, у него остается всего пара секунд пошарить в банке памяти.

Женщина протягивает руку и говорит:

— Я — Колетт Мартинес. Из «Нью-Йорк Таймс». Я брала у вас интервью, помните?

— Точно, — говорит Винсент. — Лоис Лейн. — Так ее назвала Бонни.

— А вы кто в таком случае? — Лоис уже выпила пару бокалов, на два больше Винсента. — Супермен?

— Вы часто бываете на подобных мероприятиях? — спрашивает Винсент.

— Я хожу бесплатно, — смеется Колетт.

Среди всех, кто выложил по тысяче долларов за вход, они двое — те, кто не заплатил ни гроша, и между ними пробегает электрический заряд.

— Я видел, что вы о нас написали, — говорит Винсент.

— Уж извините. Я билась за пятьсот слов. Но пришлось сократить. В тот день что-то еще произошло…

— Не извиняйтесь, — говорит Винсент. — Кое-что сработало. Вы посмотрите вокруг. Яблоку негде упасть. И вообще, я не то чтобы мечтал увидеть свое фото в газете.

— Это почему? Все хотят оказаться в «Таймс».

— Смущаюсь, наверное.

Винсенту не с руки объяснять, что Реймонд жаждет его смерти.

Колетт подхватывает с подноса два бокала вина, и Винсент, с удивлением обнаружив, что его бокал пуст, берет у нее один. Она никуда не торопится. Предпочла светскому общению беседу с Винсентом. Есть что-то эротичное в том, как они стоят бок о бок, прислонившись к стене, и словно кино смотрят.

— Вы волнуетесь?

— По поводу?

— По поводу речи, которую вам предстоит произнести.

Винсент мысленно проводит проверку — мозг, сердце, желудок. Пока что никаких признаков волнения. Почему же? Во-первых, они с Бонни прикинули, что он должен сказать. И пришли к выводу, что про рейв лучше не говорить, однако под конец рассказать об ощущениях, которые испытал под экстази — рассказать, как любил всех и вся, как хотел заключить в объятия все божьи создания. Естественно, не упоминая экстази. И еще он расскажет, что свет снисходил на него постепенно, каждый день — чуть больше, как луч зимнего солнца, стелющийся по полу. Он не может вспомнить, кто придумал про луч зимнего солнца, он или Бонни.

Поработав с Бонни, он стал заметно увереннее, чем был, когда впервые пришел в Вахту братства и выдал ту дурацкую скороговорку: «Я хочу помочь вам, люди, спасать таких людей, как я, чтобы они не стали такими людьми, как я». Хорошо, что Бонни вроде этого не помнит, хорошо, что не попросила сегодня выдать что-нибудь в таком духе.

К ним подлетает очередной официант, на сей раз с закусками. Корзиночки из слоеного теста с яичной начинкой. Они с Колетт берут по штучке.

— Микро-киш, — определяет Колетт. — Поразительно, что вы не нервничаете. Это я к тому, что вряд ли вы каждый вечер выступаете перед таким скоплением народа.

— Что вы хотите этим сказать? — Пошла она к черту. Она что, нарочно хочет его разволновать?

— К тому же, по-моему, это не близкие вам люди, — продолжает Колетт.

Точно, пошла к черту.

— А по-моему, эти люди и вам не близки.

Колетт одаряет его очаровательной улыбкой.

— Мой отец был губернатором Пуэрто-Рико.

Такое заявление сексуальной приманкой послужить не может. Но удивительно, как эта максимально неуместная фраза прояснила, что у него с мисс Дочкой губернатора при желании вполне могло бы что-нибудь и получиться.

Однако тут Винсент замечает, что в другом конце зала Бонни его ищет. У нее такой неприкрыто испуганный вид, какой бывает у матери, истошно зовущей потерявшегося малыша. Она что, решила, у него приступ паники и он сбежал? Вроде бы она успела его узнать. Винсент дает ей помучиться еще немного, затем встречается с ней взглядом и спасает ее.

Бонни приподнимается на цыпочки и машет ему. Но когда она подходит поближе и видит, что он с Колетт, она смотрит уже не с облегчением, а с… с чем? Кто знает, что уловила ее женская антенна. Будь это не Бонни, а кто-то другой, Винсент бы сказал, что это ревность.

* * *

Бонни потеряла Винсента. Она осматривает гостей, стараясь не встречаться глазами с теми, с кем ей следовало бы поболтать, игнорирует сочувственные или раздраженные взгляды незнакомцев, уловивших ее панику. Именно так она себя чувствовала, когда мальчишки, тогда еще маленькие, терялись в супермаркете. Она обычно прокручивала в голове самые мрачные сценарии — объявления по радио в магазине, возвращение домой без них — в таких подробностях, что, обнаружив наконец Дэнни и Макса у стеллажей с сухими завтраками, бывало, и рыдала в голос.

В тот день, когда Винсент объявился в Вахте братства, Мейер предупреждал, что он может исчезнуть. Но с тех пор она так рьяно трудилась, выкладываясь без остатка. И все равно, если он сейчас пропадет, неважно будет, сколько всего она сделала. Все равно вина будет на ней. Винсент непременно должен быть здесь.

День у нее выдался непростой. Сначала фотограф из журнала «Нью-Йорк» сообщил, что не может приехать, потом все-таки согласился, но ей еще нужно было удостовериться, что достаточно будет полузнаменитостей, желающих сфотографироваться с Мейером. А входит это в обязанности Роберты. Бонни дважды звонила, уточняла насчет жены члена городского совета. Добро пожаловать в мир фандрайзинга! Мейер это имел в виду под выходом на более высокий уровень? К тому же ей тяжко в Мет — отогнать воспоминания о том, как она ходила сюда с отцом, удается с трудом.

Она заставила себя сосредоточиться на иранском карикатуристе, которого выпустили из тюрьмы сегодня утром — как нельзя кстати, — и в настоящее время он направляется в Париж с женой и детьми. Еще одна жизнь, спасенная Вахтой братства. Минимум, что может сделать Бонни — это пара телефонных звонков, а теперь она чуть не падает в обморок потому, что не находит Винсента.

Наконец, увидев его у стены, она выдыхает, но тут же снова напрягается. В руке у Винсента бокал с вином. Бонни же просила его не пить. Он беседует с Колетт Мартинес, журналисткой из «Таймс», на которую они убили кучу времени, а она написала один жалкий абзац. Почему она не занимается своими непосредственными обязанностями, почему не ходит по залу, не собирает материал?

Не будь Бонни в теме, она бы решила, что они флиртуют. Бывший скинхед и журналистка-латиноамериканка, оба вполне привлекательные. Отлично смотрятся вместе. И почему бы Колетт с ним не пококетничать? Потому что Бонни этого не делает. Винсент живет с ней и с мальчиками, поэтому следует забыть о том факте, что Бонни женщина, а Винсент мужчина. Он, наверное, на этот факт и внимания не обращал. Да и с чего бы? Бонни — разведенка средних лет, мать двух сыновей, и то, к чему там вели или не вели Винсент и девушка из «Таймс», происходило с ней полжизни назад. От этой мысли силы Бонни словно иссякают. Это непереносимо.

Да почему Бонни себя мучает? Сорок один — это еще не глубокая старость. Женщины старше ее еще замуж выходят и детей рожают. Однако, напоминает себе Бонни, ее раздражение никак не связано с тем, что там наклевывается или нет у Винсента с журналисткой. Она чувствует себя тренером, который прямо перед матчем увидел своего лучшего игрока с какой-то девицей. Игрок должен сосредоточиться. Все постороннее только отвлекает.

Через двадцать-тридцать минут, в зависимости от того, как долго гости будут рассаживаться и как долго будет говорить Мейер, Винсенту предстоит встать и рассказать этому наводящему ужас сборищу о том, как он пришел от ДАС к Братству. Бонни выступала перед благотворителями на конференциях и заседаниях. Но произнести речь здесь ей было бы трудно. Какой Винсент смелый — согласился!

Они с Робертой решили, что речи будут говорить во время ужина, а не перед десертом, как обычно, допуская, что у некоторых из гостей запланировано на вечер что-то еще. Кроме того (эту причину Бонни держала в тайне), она считала, что Винсент будет говорить убедительнее до того, как начнет расслабляться и наслаждаться вечером. Но почему она беспокоится за Винсента? Это он должен беспокоиться за нее. В последний раз напилась как раз Бонни, у Мейера. И Винсент за нее беспокоится. Она почувствовала это в начале вечера. Как трогательно они стали отслеживать, кто сколько пьет.

Бонни нужно, чтобы Мейер и Винсент вместе пошли к их столику. Но ей почему-то кажется унизительным подойти к Винсенту и Колетт и прервать их тет-а-тет — она боится выглядеть как ханжа-дуэнья, растаскивающая юную пару на танцах.

На Колетт крохотное черное платье — квадратный метр соблазнительного изыска — лаконичное и строгое, но и нагло подразумевающее, что скинуто оно может быть в миг. С чего это Бонни решила, что ей подойдет то платье, что она надевала на бар мицву Дэнни, обтягивающее да еще собирающееся складками на расплывшихся бедрах?

— Колетт! — говорит она. — Рада вас видеть! Мне понравилась ваша маленькая заметка в «Таймс».

— Извините, что маленькая, — говорит Колетт. То, что она может позволить себе быть великодушной, как-то связано с тем, что она стоит рядом с Винсентом, а Бонни — нет.

Бонни поворачивается к Винсенту.

— Ваш выход! — довольно натянуто шутит она.

— Пожелайте мне удачи, — просит Винсент Колетт.

— Ни пуха, — отвечает она.

— Увидимся позже, — говорит ей Винсент.

— Рада была вас увидеть, — повторяет Бонни.

Она берет Винсента под руку. Странно приятно чувствовать бицепс мужчины под смокингом. Она чуть ли не тащит Винсента за собой, устремляясь на поиски Мейера.

Заметив Айрин, Бонни пускается в обход, чтобы избежать ее. Айрин в них вцепится намертво, будет отстаивать территориальные притязания на юношу, который вследствие перемены убеждений стал звездой вечера. Это ее мальчик. Однажды она сидела с ним рядом в своей квартире.

Винсент послушно следует за Бонни. Это ее мир, ее работа. Тронутая его верой в нее, Бонни дает себе краткую, но прочувственную клятву не подвести его.

Он говорит:

— Только не подумайте, что я ничего не сделал для фонда. Я добрых полчаса подлизывался к этой пуэрторикашечке из «Нью-Йорк таймс», а потом пришли вы — и все мои труды псу под хвост. Маленькая заметка! Блеск!

На миг Бонни забывает о Мейере и замирает как вкопанная — она потрясена тем, что Винсент говорит с ней так, будто они вместе плетут заговор, а еще совершенно уверена: он врет насчет того, что там было между ним и Колетт, и панически боится — вдруг он ляпнет что-то вроде «пуэрторикашечки» в своей речи. Сейчас это слышала только Бонни. Потому что он ей доверяет.

— Пойдемте искать Мейера, — говорит Бонни.

Мейер где-то в гуще толпы. Бонни чувствует себя солдатом, прорубающим путь во вражеских джунглях. На прошлой неделе она прибиралась в комнате Макса — случай редкий, но бардак там был такой, что она не могла его дверь открыть, — и нашла подмокший экземпляр «Солдата удачи». Как он попал в дом? Неужели Макс взял его у Винсента? Или специально пошел и купил — потому что она пригласила в дом наци?

— Вот он. — Винсент редко называет Мейера по имени. Он до сих пор не решил, как к нему обращаться.

Типичный Мейер: в зале полно важных людей, а он ухитрился выкроить минутку для Сола и Минны. Какой он замечательно настоящий, статус для него — не главное. С другой стороны, мог бы и помочь Бонни вытрясти побольше пожертвований. Бонни специально держит Винсента рядом, дает понять, что она пришла забрать и Мейера.

Однако ее старания напрасны. Минна отодвигается, освобождая место Винсенту, но для Бонни места нет.

— Винсент, как приятно вас видеть! С нетерпением ждем, что вы скажете сегодня.

— Я тоже жду, — говорит Винсент. — То есть я все пытаюсь прикинуть, что именно я скажу.

Выпендривается, думает Бонни, точнее, надеется на это. Почему Бонни не настояла, чтобы Винсент выучил речь слово в слово? Что такое на нее нашло, как он ее убедил, что репетиции только все испортят? Винсент сказал, что справится, и она поверила, потому что они оба убедили друг друга — он просто встанет и предстанет собой преображенным, настоящим, достойным.

Даже Мейер просил ее просматривать его наброски. Там оказалось примерно то, чего она ожидала. Доброта незнакомцев. Простить, но не забыть. Плюс кое-что из новых экспериментов: прыжок с нравственного трамплина и что-то насчет… клеток веры. Бонни не раз хотела попросить его не повторяться. Почти все присутствующие уже слышали нечто подобное. Вероятно, поэтому-то билеты поначалу расходились не так быстро. Но Мейер знает, что делает. Это его люди, его аудитория. Винсент может соблазнять журналисток из «Нью-Йорк таймс», а Мейер — он умеет творить чудеса.

— Вы смотрели вечерний выпуск новостей? — спрашивает Мейера Сол.

— Я одевался к приему, — отвечает Мейер. — Какие новые ужасы я пропустил?

— Казнь Маквея, — вставляет Минна.

— Это было сегодня? — Мейер с такой силой шлепает себя по лбу, что Бонни вздрагивает. — Боже, как я мог пропустить? Чем я был занят? Запонки застегивал? Бонни, почему вы мне не сказали?

Бонни, почему вы мне не сказали? Бонни несколько недель пыталась угадать, что любят есть и с кем предпочитают общаться пятьсот человек, и одновременно занималась Винсентом, учила его, как расположить к себе гостей. Даже сейчас она пытается отвести Мейера и Винсента к их столику… а Мейер корит ее за то, что она не напомнила ему о казни Маквея?

Сколько можно навалить на одного человека? Но Мейер снова прав. Бонни нужно было позаботиться о телевизоре для сотрудников — как она делает, когда проходят решающие заседания правительства.

— Как же я мог это пропустить? — расстроенно восклицает Винсент.

— Как мы могли? — обращается к Винсенту Мейер.

Как могла Бонни — быть столь недальновидной, зациклиться на ужине, который только о деньгах, пожертвованиях, бюджете, когда сегодня, в их родной стране, предали смерти человека? Но почему из всех сотрудников именно Бонни должна была помнить, что именно сегодня отправили на смерть Маквея?

— Мне стыдно за всех нас, — Мейер произносит вслух мысли Бонни.

— Не корите себя. Вы были очень заняты, — говорит Сол.

— Что сказали в новостях? — спрашивает Мейер.

— Это было отвратительно, — говорит Сол. — Смонтировали реплики тех журналистов, кто там присутствовал. Говорящие головы, одно лицо за другим. Один репортер сообщил: «Он перестал дышать». Другой: «Пульс не бьется». Третий: «Кончина была мирной». Откуда им знать, что кончина была мирной?

Минна говорит:

— Сол, дорогой, не заводись. На этом парне вина за гибель сотен невинных людей. Я не то чтобы поддерживаю…

— Спасибо, достаточно, — говорит Мейер. — Минна, Сол, прошу меня извинить. Если я немедленно не пойду с Бонни, она меня никогда не простит.

— Давай-давай, — говорит Сол.

— Удачи! — говорит Минна. — В первое воскресенье после нашего возвращения из Кейпа будет бранч.

— Надеюсь, мы увидимся раньше, — отвечает Мейер. И уходит с Бонни и Винсентом.

— Мои записи у вас? — спрашивает Мейер.

— У вас. — Бонни точно помнит, что отдала их ему, сделала увеличенный ксерокс, чтобы он мог не надевать очки.

Пробираться с ними сквозь толпу, все равно что тащить сыновей к зубному. Бонни находит карточки с именами Мейера и Винсента, усаживает их, а потом уж садится сама, рядом с тем местом, где между ней и Айрин будет сидеть Ларри Тикнор, крупнейшая фигура в области недвижимости, чья жена Лора весьма щедро поддерживает Вахту братства.

Первой появляется Роберта. Целует Бонни и Мейера, словно спотыкается о Винсента и после секундного раздумья жмет ему руку. Отношения у них и так были натянутыми, а когда в «Таймс» появилась всего лишь крохотная заметка, стали еще прохладнее. Не его ли Роберта в этом винит?

— «Таймс» кого-нибудь прислала? — спрашивает Роберта у Бонни. — Что-то не пойму, кто здесь от них.

— Колетт Мартинес, — отвечает Бонни.

— Жаль… — говорит Роберта. — Но что тут поделаешь? Видимо, теперь это ее тема.

Бонни это даже радует: Колетт обсуждают как представителя прессы, а не как хорошенькую девицу, завладевшую вниманием Винсента.

Айрин отыскала Лору и Ларри Тикноров и ведет их к столику. Тикноры — красивая пара, оба примерно одного возраста с Бонни, но настолько богаче, что будто бы настолько же старше. Айрин, Лора и Ларри в дорогих строгих черных костюмах. Эта троица — как голограмма трех моделей, искусно обработанных лучшими стилистами и дизайнерами. Бонни чувствует себя старой кошелкой. Но во что она одета — это не главное. Главное, чтобы Ларри и Лора финансировали еще больше продовольственных посылок и телефонных звонков в Иран и покупали меньше «Кельвина Кляйна».

— Айрин! — восклицает Роберта. — Выглядите потрясающе!

— Привет, Роберта, — говорит Айрин.

Роберта сует руку куда-то между Ларри и Лорой Тикнор.

— Я — Роберта Дуайр, связи с общественностью.

Ларри пожимает Роберте руку. Его жена игнорирует Роберту и нервно оглядывается: в ее глазах Бонни видит ужас, так смотрят знаменитости, которые оказались в толпе незнакомцев и до смерти боятся, что какой-то обычный человек посягнет на их драгоценное время. Они бывают счастливы, увидев кого-то столь же знаменитого или на худой конец того, кто понимает, насколько знамениты они, и будет вести себя соответственно. Пока что Лоре достаточно Бонни, чье лицо ей смутно знакомо.

— Лора! — говорит Бонни. — Добро пожаловать!

Бонни ведет Лору вокруг столика. Сначала встает Мейер, затем Винсент. Лоре приятно, что ее посадили между двумя звездами сегодняшнего вечера. Она щедро жертвует Вахте братства, и ее ежегодный взнос — это дар любви, он же возмещение ущерба от безудержно неверного Ларри. Бонни надеется, что Лора подключит немало друзей-филантропов к достойному делу, которое она «открыла» первой. Напротив, рядом с Айрин, воодушевленно ерзает Ларри — он словно зарывается лицом в ее бюст, который нынче подчеркнут глубоким вырезом и выглядит удивительно крепким и свежим для дамы возраста Айрин.

Рассадили всех на редкость удачно. Все сразу оказались при деле. Айрин болтает с Ларри Тикнором — опыт поколений венских кокеток не пропал даром. Винсент сосредоточен на Лоре, использует тот магнетизм, который, похоже, имел всегда или развил за последние несколько недель, то обаяние, которое сразило и Айрин, и Колетт. С постыдным удовольствием Бонни отмечает, что Роберте Дуайр беседовать не с кем. Мейер смотрит куда-то перед собой, видимо, как надеется Бонни, мысленно проговаривает свою речь: что бы и Винсенту этим заняться, сейчас это было бы даже полезнее, чем беседовать с Лорой Тикнор.

Бонни бросает взгляд на Мейера, который одаряет ее нежнейшей из своих улыбок. Мейер знает, как много она сделала, а хотела бы сделать еще больше. Поэтому из всего сонма этих чудесных людей он обратил луч благодарности и расположенности на нее. Столько всего — гости, зал, угощение, бесконечные мелочи, от которых зависит провал или успех вечера, — все это дело рук Бонни. И Мейер это понимает. Чего еще желать — Бонни зарабатывает этим, а в качестве бонуса имеет еще и такое удовольствие.

Ей почти жаль, что Джоэл не видит, чего она добилась. Но он бы нашел способ все испортить. Как она ненавидела летние благотворительные акции для клермонтского музея, на крутом берегу реки, в чьем-то роскошном поместье; на них ходили ее богатые соседи — продемонстрировать свои широкополые шляпы и тончайшие летние платья, без малейшего намерения что-либо пожертвовать. И потом Джоэл непременно язвил: мол, она весь день без толку лизала задницы каким-то кретинам, надеясь, что они профинансируют покупку плохих гравюр XIX века. Джоэл говорил то, о чем думала сама Бонни — вот что обиднее всего. Джоэл был кардиологом. Он-то занимался по-настоящему важным делом.

Но никто, даже Джоэл, не скажет, что фонд — это не важно. Бонни делает все, чтобы фонд существовал. И Мейер Маслоу это знает.

Мейер, одарив взглядом Бонни, снова устремляет его в пустоту, но Бонни понимает, что он включен в происходящее, он погружен в свои мысли и одновременно ничего не упускает из вида. Он почувствует, когда настанет пора встать, подойти к подиуму и начать говорить — без фанфар, без лишних объявлений. Это Мейер решил, что его представлять не нужно. Присутствующие и так знают, кто он. Что можно сказать о нем такого, чего они не слышали? И Мейер же решил, что в конце речи он представит Винсента. Как Мейер скромен — он исполнит вступление и уступит место главному герою вечера.

Бонни наслаждается этим моментом, он — как плавная интерлюдия, так бывает, например, когда приходишь на обед чуть загодя и ждешь друга. Пусть гомон то стихает, то усиливается, пусть то и дело слышатся взрывы смеха, искреннего или натянутого. Пусть они решают, с соседом слева или справа побеседовать и когда заняться салатом из смеси молодых листьев. Бонни надеется, что они его съедят. Она помнит, во что он обошелся. Вся смета, по пунктам, у нее на рабочем столе.

Краем глаза Бонни замечает, как Айрин наблюдает за Мейером.

Наконец Мейер встает, и все умолкают. Люди будто притворялись, что разговаривают или едят салат, а на самом деле следили за ним. Он подходит к подиуму, встает между колоннами, охраняющими вход в храм. В элегантном черном смокинге он выглядит как жрец этого храма, он — сверкающее лезвие чистоты и нравственной смелости. Вокруг него словно пульсируют электрические волны.

Мейер склоняется к микрофону, и наступает полная тишина.

— Спасибо вам, — говорит Мейер. — Спасибо, что все вы сумели выкроить в своем невероятно плотном расписании время поддержать своим присутствием, телом и душой то, чем занимается Вахта братства. Друзья мои, что я могу рассказать вам о нас такого, чего вы не знаете? Наверное, стоило бы упомянуть об иранском журналисте, карикатуристе, сражающемся за справедливость, любящем муже и отце, который только сегодня — сегодня! — был освобожден из заточения, где его мучили и истязали.

Мейер ждет, пока стихнут аплодисменты.

— Он был освобожден, друзья мои, благодаря тому, что смогла сделать Вахта братства. В честь этого важнейшего события мы решили наградить нашего иранского собрата Камбиза Хостами — заочно, и ему присуждается новая ежегодная премия Лоры Тикнор за смелость в журналистике, которая сегодня вручается впервые.

Мейер гений. Публика встает. Мейер указывает на Лору Тикнор. Все оборачиваются к ней, аплодисменты усиливаются. Лора прикладывает руку к сердцу. Теперь вынудить Лору увеличить поддержку будет не труднее, чем отобрать конфетку у ребенка. Мейер ждет, когда стихнут аплодисменты.

— Сегодня я хочу дать вам обещание. Ровно через год Камбиз Хостами будет здесь с нами и сможет принять награду лично.

Собравшиеся представляют себе красавца иранца с чудесными женой и детьми, семейство, благодарно принимающее дар — жизнь человека, ни больше ни меньше, жизнь, которой он обязан мужчинам и женщинам, аплодирующим себе и ему. Бонни тоже встает и хлопает в ладоши, но все же ей немного не по себе. Чья это была идея — премия Лоры Тикнор? Мейер сам это придумал? Но Бонни должна была узнать об этом первой, или ее решили не информировать?

— Следует ли мне вспомнить о посылках с лекарствами, о потоках вакцин и антибиотиков, которые Вахта братства рассылает по всему миру? О спасенных детях, о жертвах геноцида, нашедших пристанище? Или мне следует рассказать вам о конференциях, где шел важный и действенный диалог между палестинцами и израильтянами, чеченцами и русскими, боснийскими мусульманами и сербами, о той атмосфере любви и доверия, которую нам удалось создать и благодаря которой представители этих враждующих групп сумели говорить откровенно и даже стали друзьями?

Мейер умолкает, и публика разражается радостными возгласами… в честь чего? В честь мечты, которая кажется почти осуществимой — под нежный салат и хорошее белое вино. Мир во всем мире и полное взаимопонимание. Кто этого не хочет? А Бонни жизнь кладет на то, чтобы это случилось.

— Или, быть может, следует упомянуть о летних программах для старшеклассников…

Бонни предпочла бы, чтобы о них он не упоминал. Кто-то из присутствующих наверняка знает о прошлогодних вечеринках с травкой.

— …о программах, где подростки знакомятся, иногда впервые в жизни, с иностранцами, а иногда и впервые с американцами, родившимися за пределами США.

За пределами США? Слушатели чуть ли не хором охают. Где эти ребята жили? На Марсе? Где-то… на Среднем Западе?

— Эти дети проводят две недели в какой-нибудь глубинке и возвращаются, по-новому понимая свое отношение к другим людям и, самое главное, узнав правду о том, какие они, эти другие люди. Рассказывать больше ни к чему: я надеюсь, вы скоро увидите все своими глазами. Я счастлив сообщить вам, что Пи-Би-Эс выказала некоторый интерес к финансированию документального фильма о нашем ставшем ежегодным летнем лагере «Гордость и предубеждение».

Ежегодный лагерь «Гордость и предубеждение»? Документальный фильм? Когда это случилось? И что за «некоторый интерес»? Бонни снимает очки и снова их надевает. Улыбка Роберты кричит о том, что это ее заслуга. Где была Бонни, когда все это происходило? Возилась с неонацистом, пока Роберта вела переговоры с крупнейшей телесетью? Ну, допустим, не крупнейшей. Но Пи-Би-Эс со счетов не скинешь. Прекрасно! Роберта делает свою работу, наконец-то! Фильм только поможет Вахте братства, разумеется, при условии, что не просочатся слухи о юридических проблемах и «60 минут» подключатся. Хорошенькая получится история! Подростки и наркотики на базе отдыха высоконравственного фонда. Но если фильм получится и выйдет в эфир, Бонни будет легче работать. Конечно, я с радостью пожертвую. Я видел о вас сюжет на ТВ.

— Но… — Мейер держит эффектную паузу. — Права человека без ответственности человека — ничто. Права человека требуют от каждого из нас того, что Кьеркегор называл прыжком веры, который требует столько же смелости, как и прыжок с самолета. Прыжок с нравственного трамплина.

Собравшимся, не самым смелым людям на свете, такое представление о себе очень по душе. Им по силам прыжок с нравственного трамплина. Они способны на экстрим. И что с того, что их отважные прыжки — это использование телефонов и чековых книжек? Поддержка организации вроде Вахты братства — это поступок, азартная игра. Они делают ставки на людскую порядочность и будущее человечества. Коллективный энтузиазм стимулирует не хуже виагры. Гости встают.

Бонни смотрит на Винсента. Речь Мейера так ее зачаровала, что она забыла, что следующий — Винсент. Вот и говорите о том, как трудно выступать вторым! И что Винсенту делать после фейерверков Мейера? Очень может быть, что он выйдет, запаникует, станет мямлить что-то себе под нос. Или оговорится и выдаст что-нибудь расистское. Про латиносов или япошек. Если Винсент провалится, он навредит и тому важному делу, над которым трудится сейчас Мейер. Совершенно не нужно, чтобы публика заинтересовалась тем, сколько денег фонд выкинул на нравственное возрождение паренька из низов, и еще вопрос, возродился ли он.

Винсент так сосредоточен на Мейере, что взглядов Бонни не замечает. Она пытается быть объективной, ищет хоть намек на ухмылку, насмешку, презрение. Но видит в глазах Винсента только восхищение и восторг. Он не меньше, чем Бонни, обожает Мейера и фонд. Да и кто бы устоял? И эта любовь направит Винсента, поможет ему сделать и сказать все, что нужно. Винсент отхлебывает вина, подцепляет на вилку салат — не сводя глаз с Мейера.

— Каждый прыжок укрепляет нас, это как зарядка. Наши друзья-ученые сказали бы: он прокладывает новые проводящие пути для нервной системы. Сейчас считается, что жировые клетки, в которых накапливается жир, формируются в детстве, и вот так же в душе формируются клетки веры, хранилища доверия и верования. И это — еще одна причина двигаться дальше, к сердцам по одному, от мужчины к мужчине, от женщины к женщине, от ребенка к ребенку. От человека к человеку. Еще одна причина перестать винить других, но собраться и сделать самому…

Мейер снова держит паузу, публика аплодирует концепции спасения мира по принципу «сделай сам». Мейер поднимает руку, чтобы остановить овацию. Он дирижирует залом, как оркестром, следит за каждой нотой.

— Если бы мне надо было одним словом определить то, что мы делаем, что пытаемся делать, что хотим делать, я бы выбрал слово… — новая пауза, все пробуют догадаться, — …слово «перемены». Духовные и политические перемены.

Человек, которого я хочу представить вам, действительно переменился. Блудный сын вернулся в лоно любви, после долгого пребывания в пустыне предубеждений и ненависти. Встреча с этим человеком помогает понять, что мы не можем все время убеждать лишь единомышленников. Он — живое воплощение того, что мы должны делать, а должны мы пытаться обратить тех, кто думает не так, как мы, тех, чей образ мыслей вызывает у нас страх и презрение. Мы должны узнать о них, а они — о нас. И тогда мы все преобразимся.

Винсент Нолан — живой пример того, что человек может перемениться совершенно. Уже несколько недель я имею счастье наблюдать человека, который жил среди тех, кто продолжал дело людей, которые убили моих близких и так хотели убить и меня, что все детство мне пришлось провести в укрытии. Я видел, как этот человек изменился, а ведь так немногие из них изменились. Я видел, как раскрылись его глаза, как он сменил тропу ненависти на путь любви. Леди и джентльмены, старые и новые друзья! Позвольте представить вам… Винсента Нолана!

Публика снова встает — раз от разу это делать все легче. Все тянут шеи, разворачиваются, чтобы получше разглядеть Винсента, который тоже встает, но как будто не осознает, что взгляды обращены лишь на него. Вид у него скорбный и отсутствующий.

Хочет ли Мейер, чтобы Винсент присоединился к нему? Бонни не понимает, а Винсенту так не кажется. Эти двое общаются тайными знаками, которых ей не уразуметь. Публика снова садится, и Мейер продолжает.

— За то короткое время, пока Винсент находится в Братстве, он из члена Движения за американскую солидарность, известного также как Движение арийского сопротивления, стал последователем нашей доктрины. Те из нас, кто всегда отрицал идею о том, что в человеке непременно присутствует зло, что наше поведение предопределено, запрограммировано, те, кто отказывался верить, что есть генетические особенности, заданные расой и полом, которые делают нас хорошими или плохими, те, кто упорно держался за убеждение, что мужчины и женщины могут меняться к лучшему… даже мы порой сомневаемся, что такие перемены возможны.

Мейер умолкает — дает время осмыслить сказанное. Слушатели негромко аплодируют. Они и сами об этом задумывались. Им очень приятно услышать, что каждый психопат может стать матерью Терезой.

— Мы надеемся, что наш новый друг и соратник сможет вместе с нами разработать программу, которая поможет нам отыскивать молодых людей, подобных ему, и помогать им меняться. А теперь, друзья мои, живое доказательство. Я представляю вам… Винсента Нолана, изменившегося человека.

Словно чтобы набраться сил, Винсент отправляет в рот еще немного салата. Затем бросает на Бонни слегка безумный взгляд и идет к Мейеру.

На подиуме Мейер и Винсент не разнимают объятий, пока не уймутся вспышки фотоаппаратов, пока все не насмотрятся на пожилого, но еще бодрого мужчину, пережившего Холокост, и молодого панка из белых расистов, которых любовь и понимание сделали близкими любящими друзьями.

Только теперь Бонни принимается за салат, за молодые побеги, сбрызнутые оливковым маслом и бальзамическим уксусом. Бонни заглядывает под листик аругулы и поначалу в ужасе отказывается верить своим глазам. Затем, привстав, смотрит в тарелку Винсента. Если чуда не свершилось, Винсент съел орехи.

И — как будто это у нее аллергия. Сердце бешено колотится, гортань отекает. Что ей теперь делать? Прервать выступление? Выбежать на подиум и удостовериться, что Винсенту ничего не грозит? Тащить его к врачу? Будь он ее ребенком, она так и сделала бы.

Бонни предупредила службу кейтеринга, что у многих гостей может быть аллергия. Нужно было бы и Винсента предупредить, чтобы был повнимательнее — на всякий случай. Надо было ей запастись шприцами с лекарством, которое вкалывают детям с аллергией на арахис или на укусы пчел. Стоило бы всегда носить их с собой, но вроде нужды в этом не было. Винсент всегда был начеку, да и она — до сих пор — тоже. И вот это случилось — в самый неподходящий момент. Времени винить себя нет. Вопрос один: что делать?

Может, подождать пару минут? Может, он не ел никаких орехов. Может, на эти орехи у Винсента нет аллергии. Учитывая прошлое Винсента и то, насколько случайно он узнавал существенные факты о самом себе, можно понадеяться, что у него нет никакой аллергии. Так или иначе, ей остается только положиться на него. Если он почувствует себя плохо, то остановится. А может, все будет протекать медленно, и у него хватит времени сказать речь. Если хоть что-то пойдет не так, она заметит, вмешается, и дело с концом.

А пока зачем подвергать опасности то, для чего они так много трудились? Разумеется, она не допустит, чтобы здоровье Винсента оказалось под угрозой. Это слишком большая плата, деньги, которые Мейер и Винсент могут заработать сегодня, того не стоят. Она не будет сводить глаз с Винсента, а Винсент, если что, даст ей знак. Он сам поймет, если дело будет плохо.

* * *

Винсент понимает, насколько все плохо: хуже, считай, не бывает. Трудно придумать что-то ужаснее, чем орехи во рту за мгновения до того, как он должен выйти к египетскому храму и обратиться к пятистам незнакомцам. Он не только разжевал, но еще и проглотил этот яд, которому теперь еще проще впитаться в кровь. Почему такое могло случиться? Да потому, что Бонни, Маслоу и их пристукнутая команда притупили его инстинкты. Вынули батарейки из пульта пожарной тревоги. Если говорить о контроле над сознанием, это хуже, чем все, что случалось с ним в ДАС. Ему сбили рефлексы: будь он в норме, он бы выплюнул непрожеванные орехи прямо на Айрин и Лору Тикнор, на их черные костюмы и налаченные прически.

Может, все еще обойдется. Может, он перерос свою аллергию. Он читал, такое случается. С последнего приступа прошло лет пятнадцать. Ладно, посмотрим. К черту, если ему поплохеет, то уж лучше тут, где собралось столько еврейских докторов. В этом зале столько мозгов и столько денег, что «скорую» и укол эпинефрина он получит куда быстрее, чем если бы полагался только на себя.

Итак, эта публика должна захотеть спасти ему жизнь. Значит, у Винсента есть несколько минут убедить их, что они жить без него не могут. К тому же он хочет это сделать. Он хочет быть их героем. И станет им — прежде, чем какая-то аллергия помешает ему использовать такой уникальный шанс.

А шанс на что именно? Шанс стать героем месяца в Вахте братства? Как только Маслоу упомянул иранца, который приедет на следующий год получать свою премию, Винсент понял, что дни его сочтены. У него всего год, а затем его сменит новый любимчик.

Так зачем рисковать? Из-за того, что Маслоу и Бонни к нему привязались? Из-за того, что ему нужна… их любовь? Или дело в том, что Винсент наконец продал себя, публично пошел на тот обман, с которым явился к ним? Я хочу помочь вам, люди, спасать таких людей, как я, чтобы они не стали такими людьми, как я.

Пока Маслоу его обнимает, Винсента так и подмывает нашептать ему на ухо, какая с ним приключилась неприятность. Я, знаете ли, прямо тут и помру. Вы, дружище, должны меня спасти. Но в этом шуме Маслоу его бы не услышал, да и Винсент скорее и правда помрет, чем покажет всем, какой он слабак, чуть что — к папочке.

Маслоу возвращается в зал. Винсент остается. Как ему одиноко! Первый симптом анафилактического шока — ощущаешь, как наваливается смертная тоска. Именно что смертная. Потому что ты мертв и отлично это понимаешь.

Что бы сделал сейчас Воин? Определил бы врага. Винсент был там. Поступал так. Его враг — салат. Он стоит между колонн и смотрит в зал. Он касается камней слева и справа, щупает рисунки и надписи. Будь он Самсоном, он сокрушил бы колонны, придавил бы весь этот сброд. Он чувствует, как начинает скрести в горле, первая весточка… ни хрена себе! Он, надрывая горло криком, упадет.

Он наклоняется к микрофону, вытаскивает его из стойки. Думает: как Элвис. И говорит медовым голосом Элвиса:

— Позвольте мне рассказать, как это происходило.

Внимание зала завоевано: обещана история. Как Маслоу и советовал. Лучше, чем они рассчитывали, чем пять минут банальностей и две минуты просьб. Главное — успеть все закончить, пока окончательно не отекла гортань.

— Дело было ранней весной. Я жил со своим двоюродным братом. — Винсенту не хотелось произносить последнего слова, но без него никак не рассказать. — В то время я входил в группу, которую, как я понимаю, объединяли страхи и опасения таких же неудачливых чмо, как я.

Публика чуть скованно смеется. Они что, решили, что он комик? То, что он назвал себя «чмо», не делает его гребаным Вуди Алленом.

— Иногда, в выходные, мой брат… — Винсент не может произнести его имени, — …мой брат брал меня на полевые учения, где объяснял мне, кого ненавидеть и почему.

Как только звучит слово «ненавидеть», в зале поднимается гул. Эти люди не хотят слышать ни о чем, кроме любви. Но если бы не ненависть, они бы здесь не собрались, так что ненависти стоит отдать должное. И слово в самом деле их заводит. Оно резкое. Оно — табу. Никто из им знакомых не стал бы учить, почему нужно кого-то ненавидеть.

— Нет, прямо он этого не говорил. Говорил, что суть в любви. Надо узнать, кто твои враги, и тогда ты сильнее полюбишь своих. Мы ходили к синагогам. Сидели в машине и ждали, когда евреи пойдут со службы. Брат учил меня смотреть на их машины. Считать «лексусы» и «линкольны».

Винсент умолкает — ждет, что они содрогнутся. Он же об их машинах рассказывает. И они вправе так на это реагировать. Винсент ничего не придумывает. Реймонд и правда так делал. А Винсент не возражал. В конце концов, спал-то он на диване у Реймонда. Приходилось быть вежливым. И вот оно — наказание. Носом он уже почти не может дышать. С каждой секундой — на секунду меньше времени на поиски эпинефрина.

— Так вот, месяца полтора назад брат позвал меня проехаться с ним на его пикапе.

Винсент вспоминает пикап, все еще припрятанный в гараже. Старый верный друг. Всего несколько дней назад он его вывозил размяться, заплатил за хранение. Он еще понадобится — если Реймонд объявится. Когда Реймонд объявится. Вот уж Реймонд с дружками обломаются, узнав, что Винсент умер на благотворительном ужине — до того, как они успели с ним поквитаться. Смертная тоска все сильнее гложет. Начинают чесаться ладони.

Первый раз это случилось, когда ему было восемь. Они жили в каком-то хипповском ашраме. Они с мамой очутились в больнице в Мидлтауне, после того как мама утащила его от тамошнего психопата-гуру, который утверждал, что Винсенту достаточно поставить клизму с кофе и дать свежего морковного сока. Впервые в жизни Винсент обрадовался, увидев, что к нему идут со шприцом. Он и сейчас бы от шприца не отказался. У него начинает теснить грудь.

— Мы поехали за город, туда, где огромные парники посреди поля. Брат остановил машину и сказал: «Вот, гляди, все это принадлежит корейцу».

Винсент ждет, пока публика переварит сказанное. Да и ему нужна передышка.

— «Ну, давай, — сказал брат. — Сходи посмотри». Вокруг не было ни души. Сквозь нечто вроде парашютного шелка струился свет — на столы, заставленные аккуратно подписанными ящиками с землей. В каждом была зеленая былиночка — росточек чего-то.

Винсент наконец завоевал внимание, как раз вовремя. Пульс у него то учащается, то замедляется. Носовые пазухи начинают болеть.

— Жаль, не могу описать, как это было прекрасно — легкий весенний ветерок, прозрачный, чистый свет. Ряды контейнеров, влажная почва, крохотные зеленые побеги — и все это длиннющими рядами. Брат сказал: «Какой-то корейский…» Он употребил слово, которого я в таком обществе повторять не стану. — Но публика разочарована. Ах так — пожалуйста! — Корейский ублюдок. — Он ждет, когда публика, ахнув, ужаснется. — Но я не об этом думал. Я думал: неважно, кому принадлежит эта красота, главное — она есть. Мне было все равно, какого цвета кожа у этого человека, из какой он страны приехал. Я думал только, что все это так же прекрасно, как луч зимнего солнца, стелящийся по полу.

А где Бонни? Слушает? Заметила, как он правильно все сказал?

— И тут появляется кореец и спрашивает, что нам надо. Смотрит на нас с братом и сразу понимает, кто мы такие.

Винсенту кажется, что ему зажали нос. Он под водой, тонет. Но надо продержаться еще несколько секунд. Он почти дошел до кульминации.

— Я улыбнулся этому корейцу. Похвалил его парники. А брату сказал: «Пошли отсюда, а? Давай оставим его покое!»

Покой… Как ласково звучит это слово, как отчаянно нужен Винсенту покой. Кому не хочется увидеть, как лев возляжет рядом с ягненком, как все будут внимательны друг к другу, и каждый ребенок будет сыт, счастлив, спокоен. Мир и покой повсюду. Отличная концепция. Он — за. Вот только сейчас ему хочется одного — прикорнуть. Подремать минут десять, оказаться ненадолго в тихом месте, где тебя не приветствуют овациями и криками.

Ему уже наплевать, что так приветствуют его, что он справился, что все получилось. Лучше бы все они замолчали и дали ему отдохнуть, отпустили его туда, где есть кислород, которым можно дышать, где вообще есть воздух.

А здесь уже почти невыносимо. Он слышит свое свистящее дыхание, но словно издалека. Кто-то еще заходится в кашле. А ему — ему нужно закрыть глаза, полежать на солнышке…

Тело обволакивает умиротворяющая тяжесть. Это еще лучше, чем спать. Лучше, чем торчать. Он почти отстраненно думает, не умирает ли он, и свет, который он видит, — не свет ли это в конце тоннеля?

* * *

Мейер замечает, как хватает ртом воздух Винсент, пускаясь в пространные описания корейских парников. Мейер уже не думает: «Мой голем». Он думает: «Мой блудный сын». Какая честная, берущая за душу история, как тронуты слушатели этим простым рассказом о том, что человек может понять, насколько правильно и хорошо любить и сострадать. Мейер гордится тем, с каким достоинством, как искренне и правдиво говорит Винсент. И гордится собой — что нисколько не расстраивается, а, наоборот, радуется тому, что Винсент его переиграл, что его речь превзошла рассуждения Мейера о клетках веры и нравственном трамплине.

Наверное, то же чувствуют или должны чувствовать родители. Но прежде Мейер не понимал, как можно триумфом другого наслаждаться не меньше, чем своим. Как и Винсент, Мейер всего за несколько недель проделал длинный путь. Он поборол ту мелочную зависть, которую испытал на первой пресс-конференции Винсента.

Может быть, поэтому Мейер не сразу замечает. А может, просто все начинается медленно, перемена интонации, пара проглоченных слогов, пауза перед трудным словом. А затем — едва заметный сбой, легкое изменение ритма.

Винсент еще может все испортить. А если он пьян, если вдруг не сможет говорить четко? Вдруг собьется на какую-нибудь ерунду? Ну почему Мейер не предупредил Бонни, чтобы она глаз с Винсента не спускала? Да потому что Бонни, стоит что-то сказать о Винсенте, тут же взвивается. Миллионы долларов пожертвований — их можно потерять только потому, что Мейер решил пощадить чувства Бонни!

Но как бы все ни сложилось, Мейер четко видит, кто такой Винсент. Этот парнишка старается по-настоящему, непременно хочет измениться. Да, конечно, он хочет спасти свою шкуру. Но такова человеческая природа. И если бы он хотел только спасти шкуру и ничего больше, он мог бы найти способы попроще — можно было бы обойтись без костюма пингвина и без речи перед сотнями матерых нью-йоркских акул, которые только и ждут, когда он пойдет под воду — тогда уж они смогут попировать всласть. И это тоже — в человеческой природе, во всяком случае — в их природе. Винсент здесь под прицелом. И Мейеру надо об этом помнить. Если мальчик переберет лишнего, они должны проявить снисходительность.

Зал взрывается аплодисментами, а Винсент с трудом стоит на подиуме. Рот у него приоткрыт. Он поворачивает голову. Видно, как он беспомощно моргает. Все происходит как при замедленной съемке. Он качается и долго-долго падает. Микрофон летит вниз. Какая-то женщина истерически вопит. Люди кидаются к подиуму, окружают Винсента, и его уже не видно за толпой желающих ему помочь.

Кто-то кричит:

— Нужен врач! Срочно!

Нужен врач? Мейер чувствует первый укол совести — она еще будет мучить его за то, что он подумал, будто Винсент пьян.

Толпа расступается, чтобы пропустить Мейера. Винсент лежит на спине, точнее, валяется, как тряпичная кукла — так выглядят даже самые аристократичные, когда оказываются по ту сторону сознания. Лицо у него пепельно-серое. Он что, мертв? Быть не может. Какой был Мейер бесчувственный, как гордился тем, что видел мертвых людей больше, чем кто-либо из всех его знакомых. Не так давно он хвастался Солу, что видел повешение. Да разве это знак отличия? Чем меньше трупов довелось увидеть, тем лучше.

Над Винсентом склонился, делая ему искусственное дыхание, сам Ларри Тикнор. Самый крупный (как они надеются) благотворитель стоит на коленях, подложив руку Винсенту под шею, дышит рот в рот. С точки зрения фандрайзеров — это удача или провал? Мейер сейчас не может об этом думать. Главное — чтобы Винсент выжил. Мейер теперь по-настоящему напуган.

Мейер закрывает глаза и молится — так, как давно уже не молился. Это молитва без слов, без мыслей, всем организмом, а не мозгом. Словно каждая клетка тела напряглась, чтобы излить свою энергию в надежде, что все обойдется, что кризис не приведет к трагедии, к несчастью. Кому Мейер молится? Богу, которого он порой принимает как данность, но которого вспоминает только теперь, когда тот, кто ему дорог, валяется, распростертый на полу. Мейер отдаст все, все, что имеет, лишь бы Винсент очнулся.

Экстаз проходит, Мейер, из которого словно выкачали силы, оглядывается — смотрит, изменилось ли что-то за те краткие мгновения, когда силой молитвы его душа едва не отделилась от тела.

Ларри Тикнор все еще склоняется над Винсентом. Ларри знает, что делает. Наверное, он и разбогател потому, что всегда действовал на опережение, всегда брал дело в свои руки. Впрочем, это наивные представления о богачах, еще из Старого Света. Теперь богатые лучше всего умеют делегировать ответственность. Педро, будьте любезны, сделайте искусственное дыхание этому господину на полу. Не просто на полу — на сцене. В храме Дендура, перед всеми собравшимися, многие из которых сгрудились вокруг тела Винсента — хотят заглянуть в око бури, поучаствовать в классической трагедии, будь то убийство Юлия Цезаря или смерть фараона.

Сквозь толпу пробирается какой-то бледный мужчина в костюме, он говорит что-то, чего Мейер не слышит, и чудесным образом люди расступаются. Кто он — врач, сотрудник службы безопасности, медик?

Кто-то говорит: «Это официант». Он говорит с Бонни, которая помогает ему пробраться к Винсенту. Бонни опускается рядом с Винсентом на колени. Она сурова и решительна. Она превратилась в мамашу Кураж.

Официант вскрывает желтую упаковку со шприцем, с лихостью бывалого торчка делает укол. Инсулин? У Винсента что, диабет? Почему Мейер об этом не знал?

Официант вводит иглу шприца в ногу Винсента, прямо через брючину.

Тянутся секунда за секундой, проходит минута.

Винсент пытается приоткрыть глаза.

Мейер слышит за своим плечом раздраженный голос:

— Идиоты! У него же аллергия на орехи. Мейер, я думала, ты знаешь. Помнишь, когда он приходил к нам, сколько было с ним хлопот? Он что, ел салат? Кто подписывал меню? Твои сотрудники что, в спячку впали?

Мейер тянется за спину, пожимает руку Айрин. Он не готов обернуться и посмотреть ей в глаза. Он все еще без сил.

— Наверное, теперь шприцы необходимо иметь каждому официанту. Подаешь орехи — клади шприц рядом с бокалом. Иначе — никакой ты не профессионал.

Винсент стонет и судорожно дергается. Все совсем не как в кино, где человек теряет сознание, а потом плавно в него возвращается. Винсент бьется, окруженный зеваками, в конвульсиях, и Мейер вспоминает дурацкое телешоу, где здоровенный австралиец боролся с крокодилом.

Наконец Винсент перестает корчиться, снова открывает глаза и уже их не закрывает.

— Салат… — Это первое слово, которое он произносит.

— Я знаю, — говорит Бонни. — Я поняла, что произошло. Простите меня. Это я виновата.

Винсент улыбается Бонни, и она улыбается в ответ. Мейер готов согласиться с Айрин: наверное, между ними… и впрямь что-то есть. Ну и что такого? Пусть найдут утешение друг в друге. Все люди так одиноки. Да и кому какое дело до личной жизни Бонни и Винсента? Главное — он дышит. Он жив. Молитва Мейера услышана.

— Мейер, очнись! — говорит Айрин. — Эллиот здесь.

Естественно, Эллиот здесь, чтобы вернуть Мейера от духовных парений к земным вопросам о границах ответственности. Эллиот, который, по мнению Айрин, невзлюбил Винсента с того самого ужина.

Мейер понимает, что Эллиот им нужен. Они живут в мире сутяжничества, где каждый либо ответчик, либо истец. Но Мейер все равно терпеть его не может, точнее, терпеть не может мир, где нужны такие вот типы.

— Эллиот! — говорит Мейер. — Ну и вечер…

Эллиот — он все знает, всех умнее — смеется: он как отец, а кругом — его дебилы-дети.

— Мейер, скажите, вы ведь такой умный человек, о чем вы все думали, когда сделали ставку на этого троянского коня? Ждете, когда объявятся его дружки по ДАС? Думаете, им понравится представление, устроенное предателем их расистских ценностей, который прославился тем, что публично их кинул? Отверг все, за что эти психи ратуют? Вот погодите, доберутся они до вашего офиса или до дома Бонни. Вы от этого как застрахованы?

Эллиот не в состоянии понять, через что прошел Мейер, во что он верит. Эллиот только и умеет что писать письма, от которых тошнота к горлу подступает. Вот что доставляет Эллиоту удовольствие — якшаться с мерзавцами, которым нравится то же самое. Неудивительно, что столько развелось анекдотов про адвокатов.

Мейер прикрывает глаза. Вот он здесь собирает деньги на то, чтобы в мире было больше толерантности и любви, и тут же вспоминает дискредитирующие шуточки про целую профессиональную гильдию. Он даже не в силах сочувствовать такому порядочному человеку, как Эллиот, который работает на них бесплатно.

Телескопическая филантропия. А может, Эллиот послал ту главу. «Холодный дом» — там же про юристов. Эллиот вполне мог его читать.

— Что с вами? — спрашивает Эллиот.

— Я задумался, — отвечает Мейер. — Мы застрахованы Господом.

— Сделайте одолжение, — говорит Эллиот, — избавьте меня от этой мистической чепухи.

* * *

Дэнни ждет, когда приедет папа, и думает, а ему мама с таким же занудством повторяла план действий? Если бы они получали по доллару всякий раз, когда мама говорит: «Папа будет ждать, он заберет вас ровно в четыре тридцать, у школы Макса», — они с Максом могли бы заказывать такси и избавить папу от хлопот. А папа все равно их не ждет.

Папа всегда опаздывает. Дэнни так себе говорит, чтобы не думать, как они с Максом простоят тут до вечера, а папа не объявится. Либо папа потерял счет времени, либо попал в автокатастрофу.

— Он всегда опаздывает.

Макс отгоняет от себя те же мысли, что отгоняет от себя Дэнни. Макс вообще любит говорить про отца — он всегда опаздывает, он то, он се — словно отец присутствует в их жизни как раньше и Макс все про него знает. В первый год после развода отец появлялся часто, но с тех пор, как он живет с Лорейн, он стал слегка отдаляться — так осторожно снимают пластырь с ранки, которая еще может закровоточить. Слегка? Да они вообще его не видят. Звонит пару раз в неделю. Обсуждает всякие дела с мамой. Если папа попросит, Макс берет трубку. А Дэнни только машет маме рукой — мол, меня нет дома.

Но отца Дэнни любит. Он радуется, когда папа наконец приезжает — вот вам и доказательство. Дэнни не пережил бы, если бы с папой что-то случилось. Наверное, так и понимаешь, что этого человека ты любишь. Так, кажется, думает мама.

Чувства Дэнни к отцу не просто путаные, они противоречивые. Вот и сейчас — сначала просто физическая радость от того, что он здесь. Потом Дэнни вспоминает, почему радоваться не стоит. Когда он с отцом, он чувствует себя приговоренным к смерти, а папа — назначенный судом адвокат, который приходит к нему в камеру и говорит; «Позвольте я расскажу вам о своих проблемах». Может, папа всегда был таким — просто Дэнни этого не замечал. Несколько месяцев после ухода папы Дэнни заставляли ходить к психологу. Как-то Дэнни ему рассказал, что ему приснилось, как на него напал двухметровый плюшевый медведь, а психолог спросил, не напоминает ли ему этот медведь отца. Дэнни тут же перестал к нему ходить — не потому, что психолог был плох, а потому что гигантская игрушка из его сна была один в один его папа.

— Ого! — говорит Макс. — «Охотник на крокодилов», для сафари? Когда купил?

Папа улыбается во весь рот — он за рулем новехонького серебристого «линкольна-навигатора». Жалко, что опоздал — все ребята уже разошлись, никто этого не видит.

Наверняка «линкольн» выбрала Лорейн. Папа никогда бы не решился на такую машину. Ну и что? Дэнни в восторге. Макс в восторге. Они мчатся к машине и сталкиваются у дверцы. Макс что, обкурился? С чего это он решил, что поедет впереди? Дэнни запрыгивает на переднее сиденье, но Макс хватается за дверцу — Дэнни ее не закрыть, не прищемив брату пальцы.

— Ну-ка, отпусти, — говорит Дэнни. — Руку убери.

Как это унизительно. Ему шестнадцать, он уже старшеклассник, а они с братом ругаются как маленькие. Они уже и драться перестали. И зачем они сейчас начали? Они так вели себя маленькими, когда папа жил с ними. Они словно напоминают ему, как это было. Папа так и думает, что они до сих пор скандалят.

— Потом поменяетесь, — говорит папа, и Макс лезет на заднее сиденье.

Папа ерошит Дэнни волосы. Дэнни, смутившись, отодвигается и тут же об этом жалеет. На самом деле ему очень хочется обняться с отцом, положить ему голову на плечо. Отец пожимает плечами, оборачивается назад, треплет Макса по коленке.

Дэнни косится на отца. Лицо у него загорелое. Он сбросил вес. Может, Лорейн заставила его заняться спортом? Может, это и неправда, что она прикончила двух последних мужей. В прошлый раз она только и говорила о том, что папа купил абонемент в навороченный спортзал. Когда это было-то? До или сразу после дня рождения Дэнни. Папа приходил помочь маме разобраться с налогами.

— Парни, вы отлично выглядите. — Отец выдерживает паузу, ждет, что они ответят тем же.

— И ты тоже, — говорит Макс.

— Я хожу в спортзал. Довольно регулярно.

— Здорово, пап! — говорит Макс.

Помолчав немного, отец спрашивает:

— Что, парни, у вас новенького?

Вопрос довольно формальный, но когда папа жил с ними, он, насколько Дэнни помнит, и этого не спрашивал. Они просто смотрели вместе телек. А теперь папа живет с Лорейн и хочет вести с ними беседы.

Дэнни смотрит на Макса в зеркало заднего вида, мол, держи рот на замке, и взгляд у него столь красноречиво угрожающий, что даже Макс должен сообразить.

Вчера вечером Дэнни в который раз уже думал о том, как странно они живут: Дэнни с Максом и мамой и их квартирант, бывший нацик. Вообще-то это уже кажется в порядке вещей. Дэнни с Винсентом даже разговаривают — о работе про Гитлера, которую Дэнни собирается писать и которую уже обдумывает. Но бывает, вдруг накатит — вчера, наверное, потому, что мама с Винсентом так психовали из-за сегодняшнего благотворительного ужина.

На ужин была еда из китайского ресторанчика, и сначала мама завела свою волынку — должна была удостовериться, что в ресторанчике, где по-английски знают слов десять, ничего не перепутали и не положили того, на что у Винсента аллергия. За столом все молчали, но Дэнни не сдержался, хотел посмотреть, что будет, и спросил:

— Это я спятил или вы тоже чувствуете напряг?

Мама сказала:

— Дэнни, не дергай меня. Завтрашний ужин — очень важный. Мальчики, вы точно не хотите пойти? Я могу найти для вас места. Вы уверены, что у папы вам будет хорошо? Номер моего мобильного у вас есть. Звоните в любое время, не стесняйтесь. Папа будет ждать вас ровно в четыре тридцать у школы Макса.

Позже Дэнни сказал Максу:

— На случай, если ты сам не сообразил… Я бы не стал рассказывать папе о Винсенте.

Макс так и не оторвался от «Самых громких преступления Америки», и Дэнни решил, что брат его не услышал. Но потом Макс бросил:

— Мог бы этого и не говорить.

Но Дэнни не жалеет, что сказал. Он бы не вынес, если бы папа повторил то, что говорит всякий раз, когда злится на маму. «Я думал, ваша мама умная женщина. Вот почему я на ней и женился». Позже Дэнни пришел к выводу, что папа имеет в виду другое — он женился на маме не потому, что она хорошенькая.

— Что новенького? — повторяет папа. — Как оно?

За «как оно» маму они бы наградили презрительным молчанием.

— Никак, — говорит Дэнни.

— Никак, правда-правда, — говорит Макс.

— Как в школе? — спрашивает отец.

— Нормально, — говорит Дэнни.

— Нормально, — говорит Макс.

— Что-то эта беседа похожа на дежавю. Вы ведь знаете, что такое «дежавю»?

— Бог ты мой, — говорит Дэнни.

— А ты-то как, пап? — спрашивает Макс.

— У меня куча новостей, — говорит отец. — Куча важных новостей.

— Что за новости? — будто бы из вежливости спрашивает Макс.

— Я обещал Лорейн, что мы их вместе расскажем.

Дэнни снова смотрит в зеркало. Что-то в тоне отца настораживает — это даже Макс учуял. Папа с Лорейн собираются пожениться. Они решили отсудить себе опеку. У них будет ребенок. Они переезжают в Калифорнию. Что-то неприятное, это точно.

Когда они выезжают на Ист-Сайд-драйв, их обгоняет, громко сигналя, какой-то тип на зеленом «BMW». Макс показывает ему средний палец, но он уже далеко и видеть этого не может.

— Макс, не заводись, — говорит папа. — Я, видно, медленно ехал. Вот он и разозлился.

Дэнни вспоминает, как Винсент рассказывал про занятия по обузданию гнева, где он учился всяким штучкам — глубоко дышать, считать до десяти. Дэнни не хотелось спрашивать, почему Винсенту пришлось ходить на эти занятия. Но у папы не было проблем с гневом. Кроме одной — он слишком хорошо умел его обуздывать. Не злился, придумывал оправдания для подрезавших его водителей, а потом нес все накопившееся домой и вываливал на Дэнни, на Макса, на маму. Раньше это Дэнни напрягало, но теперь ему почему-то весело от того, что папа ведет себя так по-папиному.

Они съезжают с автострады, и Дэнни даже не успевает разглядеть город, почувствовать токи, исходящие от толп, машин, магазинов, такси — отец заезжает в подземный гараж высотки, в которой они с Лорейн живут, похожей на окаменевший ископаемый член сорокаэтажной башни над Ист-ривер: здесь селятся средних лет врачи, заведшие вторую семью.

— Добрый день, доктор Кейлен, — говорит работник гаража, прежде чем умчаться в новом папином «навигаторе».

— Добрый день, доктор Кейлен, — говорят швейцар и лифтер, который мигом поднимает их наверх в зеркальной кабине.

Отперев дверь, папа кричит нараспев, высоким, неестественным голосом:

— Мы доо-маа.

Мы дома? Дэнни с Максом не дома.

— Привет, мальчики! — отзывается Лорейн. — Буду через секунду.

— Лорюшка, — говорит Дэнни Максу.

Но здесь они не должны даже в мыслях называть Лорейн «Шлюшка-Лорюшка». Лицом к лицу — это словно другая Лорейн, с ней надо быть вежливыми.

— Стисни зубы, — шепчет Дэнни Максу. — Это всего на одну ночь.

Знай Лорейн, что все называют ее Черной вдовой, она бы, наверное, не одевалась исключительно в черное. Сегодня на ней нечто вроде костюма Женщины-кошки со смокингом. Дэнни подозревает, что Лорейн очень соблазнительная для своего возраста женщина, но на него ее чары не действуют. Она пытается быть модной и шикарной, но выглядит так, словно нацепила на себя барахло, завалявшееся у нее в шкафу с семидесятых. Подплечники? Вот уж кошмар. Волосы у нее торчат желтыми сосульками. На шее болтаются очки на серебряной цепочке. Нет, никакого ребенка Лорейн с папой не заведут. Лорейн слишком старая, да и вес точно набирать не захочет.

Лорейн хватает Дэнни за плечи, целует его в обе щеки, проделывает то же с Максом. Все, что Лорейн делает, она делает с наглым напором, что безумно раздражает Дэнни. И все же — он может понять, почему папу после стольких лет с мамой потянуло именно к такой женщине. При папе мама в десять раз больше истерила и психовала, чем без него.

— Мальчики, — говорит Лорейн, — вы отлично выглядите. Бог мой, как вы выросли.

Им надо сказать спасибо? Макс смотрит на Дэнни, тот опускает глаза и пожимает плечами.

— Ну что ж, — говорит Лорейн, — располагайтесь.

Макс с Дэнни шмыгают мимо нее в гостиную, откуда видно далеко — почти до самого Клермонта. Сколько бы они сюда ни приходили (не так уж часто), Дэнни никак не может привыкнуть к тому, что от этого вида перехватывает дыхание.

Когда Дэнни с Максом оборачиваются, оказывается, что ушли и Лорейн, и папа.

Стол накрыт на десятерых. Папа с Лорейн позвали гостей? Единственный случай, когда сыновья остаются у него на ночь, а папа приглашает своих зануд-приятелей, чтобы они с Лорейн не остались один на один с напоминанием о том, что некогда у папы была совсем другая семья. А может, ужин завтра, но гиперответственная Лорейн накрыла стол заранее?

Лорейн, заметив взгляд Дэнни, говорит:

— Нам сегодня есть что отметить.

— Классно, — говорит Дэнни. — И что же?

— Я говорила вашему папе, что можно выбрать и другой вечер. Я думала, вы захотите… — Она изображает пальцами кавычки, — «побыть семьей». Но он настаивал, и, по-моему, он хочет похвастаться вами перед друзьями. Он так вами обоими гордится. Так! Вы, наверное, хотите отдохнуть. В гостевой комнате есть телевизор. Можете немного расслабиться, пока не начался праздник.

Единственный вечер с папой, а Лорейн приглашает их расслабиться. Ну, все лучше, чем стоять тут и думать, что бы сказать Лорейн. Мама, если бы дети пришли к ней в гости, ни за что не отправила бы их смотреть телевизор. Куда подевался папа? И что, собственно, празднуют?

В свой единственный вечер в городе Дэнни меньше всего хочет расслабляться.

— Мы хотели выйти ненадолго. Мама дала нам денег на кроссовки.

При Лорейн Дэнни старается упоминать маму как можно чаще.

— Замечательно! — говорит Лорейн. — Ваш папа, думаю, с удовольствием составит вам компанию. Да я уверена, что он с радостью купит вам кроссовки. Только потерпите немного, хорошо? Вашему папе надо поговорить по телефону. Проверить, как там те пациенты, которые не попали к нему на прием, потому что он должен был ехать за вами. Я его к вам пришлю, договорились? Ему нужно всего несколько минут.

Дэнни прикидывает, получится ли дать папе заплатить за кроссовки, а полученное от мамы оставить себе, но понимает, что не сможет не вернуть ей деньги. Потом решает, что будет интереснее — пойти с папой или вдвоем с Максом, но тут же понимает, что есть и вероятность, что папа вообще про все забудет. Нет, все слишком запутано. Поэтому он просто пожимает плечами.

— Мальчики, вы ведь знаете, где гостевой туалет? — спрашивает Лорейн.

Шлюшка-Лорюшка, думает Дэнни. Черная вдова.

— Конечно, — отвечает Макс.

Лорейн упархивает на кухню. Вообще-то мачехи обычно спрашивают, может, дети хотят поесть или попить. Дэнни, заглянув в ванную, сморкается в полотенце с монограммой — такие у Лорейн для гостей, аккуратно складывает и вешает на место.

Когда он доходит до гостевой комнаты, Макс уже лежит на нижней койке, прямо на покрывале со «Звездными войнами». Лорейн с папой расстарались — сделали комнату специально для них, с двухъярусной кроватью и бельем на космические темы.

— Что за чушь ты смотришь? — спрашивает Дэнни риторически.

Показывают «Шоу Чендлера». Штук шесть подростков — панков и готов, с тату, пирсингом, крашеными волосами, — сидят, скрюченные, пришибленные в кожаных креслах. По всему видать, эти ублюдочные детки так довели своих родителей, что их сослали в жуткий лагерь — хуже, чем для новобранцев морпехов. Жирный тип в панаме хаки — директор лагеря, а детки то рыдают, то перед ним лебезят.

— Я вот что хочу знать, — говорит Чендлер, — как по-вашему, ребята, изменились ли вы к лучшему?

Каков кретин этот Чендлер! Если эти недоноски еще и изменились к лучшему, какими же дебилами они были раньше?

— Кажется, нам повезло, — говорит Макс.

— Мне, может, и повезло, — отвечает Дэнни, — а вот твое везенье все вышло. Это моя койка. Забирайся наверх, не то я подговорю маму с папой отправить тебя в такой же лагерь.

— Никогда они меня туда не отправят! — говорит Макс.

— Зря надеешься, — говорит Дэнни. — Я с ними прожил дольше, чем ты. Я знаю, на что они способны. Лорейн бы тебя за шкирку — и туда, в секунду!

Они так и ждут, когда папа поведет их покупать кроссовки. Может, Лорейн вообще ничего ему не сказала. А пойти поискать его не могут решиться — вот что особенно противно.

«Чендлер» заканчивается и они смотрят пару серий «Настоящего мира», которые уже видели раньше. Лорейн стучит в дверь, как раз когда Дэнни с Максом спорят, что смотреть дальше.

— Идите перекусите колой с чипсами, — напевно призывает она.

— Да не надо, — говорит Дэнни. — Мы тут телевизор смотрим.

Но Макс уже у двери, и Дэнни идет за ним — просто сменить обстановку.

Лорейн солгала — под «колой с чипсами» подразумевались какие-то люди, которые выпивают, любуются видом и ведут нудные разговоры. Дэнни и Макс заходят в гостиную бочком, держатся рядом — как полицейские, которые пробрались в наркопритон.

— Дэнни! — кричит отец. — Макс! Мальчишки! Идите сюда, поздоровайтесь.

И, приобняв обоих за плечи, отец ведет представлять их десятку каких-то незнакомцев. По крайней мере, у него хватило такта завести для новой жизни новых друзей. Было бы куда хуже, если бы Дэнни знал их раньше. Чаще всего они видели одного папиного друга — его партнера Джеффри. Теперь Джеффри мертв. Его убила Лорейн. А папа — с Лорейн.

Некоторые из новых друзей, похоже, и не подозревали, что у папы есть дети, но делают вид, что отлично это знают или знали, но забыли. Руки Дэнни пожимает, только когда этого никак не избежать.

— Прошу садиться! — говорит Лорейн. — Хотите верьте, хотите нет, но я расставила карточки с именами!

— Как в лучших домах! — говорит кто-то.

Дэнни предпочел бы простоять весь вечер на ногах, чем метаться у всех на глазах в поисках своей карточки. Он ждет, пока все рассядутся, и садится в самом конце стола, напротив Макса, а папа между ними. Они сидят на почетных местах — может, папа и правда ими гордится? Или Лорейн хотела посадить их подальше от себя.

Дэнни проще думать, что «папа гордится». Он все-таки польщен, поэтому не сразу замечает, что папа не разговаривает ни с ним, ни с Максом, а, откинувшись чуть назад, обсуждает какие-то больничные сплетни с толстым лысым врачом. Тому-то здорово прибавили жалованье, на того-то подали в суд, тот-то трахается с сестрой из приемного отделения. Ээ-эй! Папа что, забыл, что здесь Дэнни и Макс?

А как бы поступил в такой ситуации Винсент? Так, Дэнни что, ждет от нацика подсказок по этикету? Странно, но, вспомнив о Винсенте, Дэнни чувствует себя увереннее. Ему нравится, что они с мамой и братом живут с парнем, которого папа, Лорейн и их друзья испугались бы до смерти. Но окажись Винсент здесь, он, скорее всего, вел бы себя, как Дэнни сейчас — тихо, вежливо, стараясь не привлекать к себе внимания.

Лорейн стучит ложкой по бокалу.

— Дорогие мои! — говорит она. — Дорогие! Хочу представить вам Консуэлу. Она сегодня будет нашей официанткой.

Консуэла не официантка! Дэнни с Максом бывали здесь, когда она приходила убирать квартиру. Но если папины новые друзья никогда не видели Дэнни с Максом, вряд ли они знают Консуэлу.

Гости аплодируют Консуэле, и им, и ей неловко. Впрочем, быть может, аплодируют они блюду с огромным куском мяса, которое она принесла.

Толстый и лысый говорит:

— В наше время подавать красное мясо — это смело!

— Лорейн, она такая, — гордо отвечает отец.

Консуэла обходит всех по кругу, старается не выказывать нетерпения, когда у кого-то не сразу получается положить себе мясо. Дэнни со страхом ждет своей очереди. Это как в бейсболе — когда надо отбивать. Но он сосредотачивается, и получается вполне сносно. Подача отбита — на тарелке кусок ростбифа, на скатерти ни пятнышка.

Наконец Консуэла доходит до отца, который что-то рассказывает своему коллеге. Видно, хирургическое отделение здорово трясло — родственники недавно скончавшегося пациента раздобыли его карту и задавали вопросы по каждому анализу, по каждой таблетке и каждой процедуре за три месяца, пока несчастный был на аппарате.

— Они добрались до страницы, где ординатор большими буквами написал ОБКИ. — Половина гостей понимающе смеется. — Что у нас значит «Одному Богу известно», — объясняет папа Дэнни и Максу.

— Одному Богу, конечно, известно, — поправляет его толстый.

Дэнни терпеть не может этих рассказов.

— Да-да, — говорит отец. — Одному Богу, конечно, известно.

А Консуэла так и стоит рядом. Папа что, не видит?

— Родственники спрашивают, что это такое, и я наобум: «А, это — сокращенно от „Оксигенация барриево-калиевого инструментария“». — Те из гостей, кто знает, что это на самом деле, смеются, а некоторые, и Дэнни в том числе, смотрят на Консуэлу в расчете, что отец поймет намек.

— Джоэл, дорогой, — говорит Лорейн, — будь добр, помоги Консуэле.

Отец разворачивается и едва не вышибает блюдо из рук Консуэлы.

— О, прошу прощения, — говорит он, накладывает себе килограммы мяса и смотрит через стол на Лорейн.

— Лорейн делает из меня человека, — сообщает он.

Макс незаметно — видно одному Дэнни — прикрывает рот рукой, мол, молчу.

Когда доходят до десерта, розового пудинга, по вкусу — дыня с шоколадной крошкой, Лорейн снова стучит по бокалу.

— Эй, внимание, — говорит она. — Дорогие! Мы с Джоэлом хотим кое-что сообщить.

Дэнни смотрит на Макса. Это именно то, чего они боялись.

— Мы с Джоэлом решили пожениться, — говорит Лорейн.

Все радостно кричат, свистят — словно считают, что лучше брака в мире ничего нет, словно Дэнни с Максом — не наглядное подтверждение того, как часто он не удается.

— Свадьба в августе. Но это еще не все! — Лорейн поднимает вверх руку.

Она умолкает, улыбается отцу, который, как идиот, улыбается в ответ.

— Мы с Джоэлом решили усыновить ребенка. Малыша из Болгарии. Очаровательную девочку по имени Нина. Десять месяцев, сирота, проблем со здоровьем, насколько нам известно, никаких.

— Насколько нам известно, — повторяет отец.

Лорейн вскидывает свои подрисованные брови.

— Я бы показала вам видеозаписи, которые нам прислали из агентства. Но, думаю, это не совсем уместно. Я вот что придумала. Я всем вам разослала по имейлу ее фотографию. Когда придете домой, у вас у всех в компьютерах будет малышка Нина.

Все разом забрасывают ее вопросами. Как это делается, что нужно подготовить, когда привезут ребенка?

— Нам ее пришлют «ФедЭксом», — говорит отец.

Пока все смеются, Макс шипит Дэнни:

— Из Болгарии?

— Да хоть откуда, — говорит Дэнни.

— Из Болгарии? — повторяет Макс.

— Ну какая разница, — говорит Дэнни. — Дебил.

Теперь папина очередь стучать по бокалу.

— А самая главная новость, — говорит он, — вот, Лорейн пишет книгу об усыновлении. Так что мы все можем списать на производственные расходы.

Все снова смеются, но нервически. Папина шутка не удалась. Как и все его шутки. Они всегда его за это поддразнивали. Макс и Дэнни снова переглядываются. Эти люди совсем не знают папу. И все же, не очень-то умно было говорить, что ребенок из Болгарии обеспечивает списание налогов. Интересно, думает Дэнни, а про них с Максом папа тоже так говорит? Сколько папа выплачивает на содержание детей? Дэнни среди прочего известно, что на консультациях с психологом его родители научились при детях не корить друг друга за неразумную трату денег.

— Боже ты мой, Джоэл! — говорит Лорейн.

— Шутка, — говорит отец. — Это просто шутка. Где твое чувство юмора?

— Это что, смешно — необлагаемый налогом ребенок? — спрашивает гостей Лорейн.

Как ни странно, все только громче смеются. Что, наверное, правильно — а то между папой и Лорейн возникло напряжение. Все с радостью снова обращаются к Лорейн, продолжают засыпать ее вопросами и не слушают ответы. Отец говорит лысому:

— Это вообще-то идея Лорейн. У меня дети уже есть. — И он кладет руки на спинки стульев Дэнни и Макса.

Лысый отвечает:

— Вы с Лорейн, наверное, пытались завести собственных? — Дэнни и Макс — они что, невидимки? Эти люди, они в самом деле готовы обсуждать попытки завести детей при детях, которые у папы уже есть? — Никто не хочет этого признавать, но тридцать четыре — это предел. Потом слишком возрастает возможность осложнений.

— У Лорейн все непросто, — говорит папа.

Теперь Дэнни понимает, почему отец так горд тем, что у него двое сыновей. Он хочет дать понять, что проблемы с зачатьем, всё, что вынудило их купить ребенка в Болгарии, это не его вина. Он гордится не Дэнни с Максом, а собой. Активностью своих сперматозоидов.

На этом Дэнни отключается от происходящего. Он имеет полное право отсутствовать, главное — чтобы сидел на месте. Снова разговоры, снова глупый смех, потом все встают и собираются по домам. Некоторые женщины целуют Дэнни. Они так подружились, что простым рукопожатием не обойтись. Макс остается за столом, умное решение: так не придется ни с кем целоваться.

Дэнни думает, какой блестящий тактический ход нашел Макс, но вдруг замечает, что Макс плачет. Крупные слезы катятся у него по щекам. Папа с Лорейн стоят у входной двери. До скорого. Всегда вам рады. Говорят все положенные банальности, а Макс рыдает.

Дэнни приобнимает его.

— Эй, парень, в чем дело?

Макс бормочет что-то нечленораздельное.

— Я не понял ни слова!

Дэнни тут же начинает психовать. Ему необходимо узнать, что так расстроило Макса, до того, как вернутся папа с Лорейн, отчего все станет еще хуже.

Макс судорожно вздыхает и снова пытается говорить. Дэнни разбирает два слова — «Болгария» и «Дракула».

Это было бы уморительно смешно, когда бы не было так грустно. Макс напуган перспективой заиметь сестренку-вампиршу.

— Нет, дружок, — ласково говорит Дэнни. Он старается не раздражаться, не переходить на менторский тон, как делает обычно. — То в Трансильвании. А это Болгария. Совершенно другая страна.

Вроде бы проблема решена. Но Макс так не считает и снова начинает рыдать, прерываясь, лишь чтобы судорожно глотнуть воздуха. Потому что дело не в Дракуле и даже не в малышке Нине. Естественно, Макс и Дэнни понимают, что в этой новости ничего хорошего нет. У папы будет еще меньше места и времени для них, особенно когда он поймет, что ребенок — это не просто способ списать налоги. Малышка получит гостевую комнату? И белье со «Звездными войнами»? А где будут спать Дэнни и Макс?

Это, конечно, ужасно, но беспокоит Макса другое. Он плачет о том, какой была их жизнь раньше и какой стала, как все окончательно испортилось теперь, когда они потеряли папу окончательно. Они почти не помнят, что было до развода. Макс горюет оттого, что их старой жизни уже не вернуть, и этого они изменить не в силах. Они по-прежнему хотят видеться с отцом, но всякий раз оказывается, что он не такой, каким он им видится.

Когда папа и Лорейн возвращаются, уже и Дэнни чуть ли не рыдает. Просто невероятно — как долго они не замечали, что с Максом что-то не то. Впрочем, чему Дэнни удивляется? Они знают, что важнее. Их блевотное самолюбование. Какой был милый вечер. Мне тоже так показалось. Правда, дорогой? Все так были за нас рады. Все были в восторге.

Наконец папа говорит:

— Макс! Эй, дружок! Что стряслось?

Макс потерял дар речи. Слезы так ручьем и льются. Он молчит, он весь обмяк, от этого еще страшнее: словно смотришь не как плачут, а как истекают кровью. А если он так и будет плакать и плакать? Не, вечно же никто не плачет. Это как когда икаешь и думаешь, что это не кончится никогда.

Как Дэнни и предсказывал, папа с Лорейн только все портят. Они кидаются к Максу. Прямо как в сериале «Скорая помощь», когда врачи и медсестры кидаются к каталке. Сэр, вам больно? Можете сказать, что с вами? Папа мог бы с ходу вспомнить десяток причин, начиная с нового брака и болгарского ребенка. Папа — он же кардиолог. А у Макса разбито сердце.

Макс немного успокаивается, но тут же снова начинает рыдать. Лорейн, подождав немного, говорит:

— Джоэл, дорогой, может, ты дашь мальчику что-нибудь успокаивающее? Нельзя же, чтобы ребенок так страдал.

Отец говорит:

— Извини, но я не намерен пичкать своего сына таблетками только потому, что тебе надоело слушать, как он плачет.

— Да не во мне дело, — отвечает Лорейн. — Ты на него посмотри.

— Все с ним будет хорошо, — говорит отец. — Сам очухается. Стрессов сегодня было предостаточно?

— Каких это стрессов? — говорит Лорейн. — если это и для тебя стресс, мы можем все отменить. И свадьбу, и усыновление. Я вовсе не хочу, чтобы у тебя были лишние стрессы.

Эта беседа заканчивается потоком Максовых рыданий. Макс совсем не может с собой справиться. Дети оказываются в психушках и по менее серьезным поводам. Дэнни представляет себе, как навещает младшего брата в больнице — получается что-то вроде «Пролетая над гнездом кукушки» для младшеклассников. Макс в палате играет в шашки с каким-нибудь пожилым зомби.

— Я звоню маме, — говорит Дэнни. Но когда это мама помогала в кризисных ситуациях? Нет, иногда, когда кто-то из них был в расстроенных чувствах, мама впадала в истерику, и тот, кто рыдал или бесился, тут же останавливался и смотрел, как она корчится. Вот это иногда помогало. — Могу позвонить на мобильный.

— По-моему, не стоит, — говорит папа.

— Согласна, — подхватывает Лорейн. — Мальчики, вы же знаете, как она за вас волнуется.

Это все решает. Дэнни звонит: пусть Лорейн помнит — ему она не советчик. Ей плевать на Макса и, уж конечно, на маму. Мама хотя бы хороший человек — она помогает сделать мир лучше. А Лорейн чем занимается? Покупает ребенка, чтобы написать книжку и заработать кучу денег.

— Позвони ей, — просит Макс. — Пожалуйста.

— Возьми телефон на кухне, — говорит Лорейн. — Он беспроводной. Принеси его сюда.

Дэнни идет на кухню, набирает номер. Два гудка, три. Наверное, они сейчас на ужине, кто-то говорит речь и мама отключила телефон. Но на четвертом звонке она отвечает.

— Алло! Дэнни? Что случилось? — Дэнни не может решить, то ли он рад слышать ее голос, то ли злится, потому что она сразу решила — что-то случилось. А если он просто так позвонил? Привет, ну, как там ужин?

— Макс плачет, — говорит Дэнни.

— Боже мой! Он расшибся?

— Нет, но он уже довольно давно плачет.

— Он ничего себе не сломал?

— Ничего не сломал.

— Довольно давно — это сколько?

— Пятнадцать минут.

— Пятнадцать минут? Макс плачет пятнадцать минут? Ему папа что-то сказал? Его Лорейн обидела?

— Нет, не папа. И не Лорейн. Не совсем.

— Вы с Максом подрались?

— Да нет, что ты. По-моему, он очень огорчен.

— Господи Боже мой, — говорит мама.

Дэнни входит в гостиную, чтобы Макс был поближе к маме. Несет ему маму. Дэнни слышит в трубке какие-то странные звуки. Гудят полицейские сирены, что-то хрипло объявляют в мегафон. Не похоже на благотворительный ужин.

— Что там такое? — спрашивает Дэнни.

— Ничего особенного.

— Ничего особенного? А что это там за шум? Ты где?

— В приемном покое больницы. Но ты не беспокойся. Все хорошо.

— Херня какая! Как все может быть хорошо в приемном покое? Мама, ты в порядке?

— Следи за речью, — говорит мама. — У Винсента был аллергический приступ. Когда он выступал с речью. Кажется, он съел орехов. И это — моя вина. Я упустила это из внимания. Но на мне так много всего…

— Правда? — говорит Дэнни.

— Представляешь? Полное безумие.

— Безумие, — соглашается Дэнни. — Безумней не бывает.

— Ну и вечерок, — говорит Бонни.

Дэнни улыбается. Мама так это произнесла, что он вспоминает, как им бывает здорово вместе, как мама умеет вести себя так, будто все вокруг — очень смешная шутка, понятная им двоим. Только им двоим. Тут папа встречается с Дэнни взглядом, и улыбка с лица сползает. Дэнни заставляет себя сосредоточиться. В приемном покое?

— Как он? — спрашивает Дэнни.

Папа закатывает глаза. Даже Макс перестает плакать и прислушивается. Значит, не так уж горько Макс плакал, если так легко может перестать. Дэнни чувствует себя полным идиотом — зачем было звонить маме? Но тут уж ничего не поделаешь. Мама рассказывает, как мужественно держался Винсент, просто героически, договорил речь до конца, а ведь мог умереть.

— Так с ним все в порядке? — снова спрашивает Дэнни.

— С кем? — говорит папа.

Дэнни решает ему не отвечать.

Макс словно по сигналу с этого места вступает снова, и так громко, что маме слышно.

— С Винсентом все хорошо, — сообщает мама. — Дай я поговорю с Максом.

Дэнни протягивает трубку брату, тот со вздохом берет ее — будто одолжение делает.

Мама что, спрашивает Макса, в чем дело? Только бы он не рассказал про свадьбу и болгарского ребенка. Макс слушает, всхлипывать продолжает, но хоть глаза не пучит.

— Где она? — спрашивает папа у Дэнни.

Дэнни бы с удовольствием ответил. Точнее, если бы папе можно было ответить. Она в приемном покое, с наци, который у нас живет. Здорово было бы рассказать другому, воображаемому, папе, что у них живет Винсент, и Дэнни — вот что самое странное — он начинает нравиться. С Винсентом Дэнни может поговорить. А с папой нет.

— Она едет домой, — отвечает Дэнни.

— Надеюсь, она заказала машину? — говорит папа. — Водит она отвратительно.

— Вот этого не надо, — говорит Лорейн.

— Да, машину заказала, — говорит Дэнни.

Макс возвращает ему трубку.

— Дэнни, — говорит мама, — отведи Макса в комнату. Сними с него ботинки. Пусть полежит. А ты посиди рядом. Погладь его по голове. Там телевизор есть? Пусть посмотрит телевизор. Я на тебя очень рассчитываю.

— Все сделаю, — отвечает Дэнни. — Гладить только не буду.

— Дэнни, я так тебя люблю! — говорит мама.

— И я, мам, тебя люблю, — говорит он.

— Позвони мне через десять минут.

— Не буду, — говорит Дэнни. — Незачем.

— Ладно… Но если что понадобится, позвони мне, обещаешь?

— Позвоню, — говорит Дэнни.

И они прощаются совсем спокойно, без лишних наставлений и расспросов.

— Что мама сказала? — спрашивает папа.

Дэнни повторяет мамины советы.

— Блестяще!

Папа обрадовался или решил съязвить? И то, и другое. Папа любит, когда есть план, пусть даже это мамин план. Странно, что это мама вдруг стала все решать. Наверное, на работе она такая и есть. Она собирает серьезные деньги. У Лорейн всегда куча планов. Папе достаточно соглашаться.

Дэнни ведет Макса в гостевую комнату, укладывает его на нижнюю койку, помогает разуться.

— Приятель, — говорит он, — у тебя ноги воняют. — А потом продолжает: — Догадайся, где мама.

— Как где? На ужине, да?

— В больнице. В приемном покое.

Макс так потрясен, что про слезы забывает тут же.

— Что случилось? Что с мамой?

— С ней все в порядке, — говорит Дэнни. — Это у Винсента был какой-то приступ аллергии, из-за орехов, прямо во время ужина.

Макс удивленно моргает и садится. Дэнни с удовольствием отмечает, что брат уже не выглядит нюней, собрался, сосредоточился.

— А Винсент как? — спрашивает Макс.

— Мама говорит, все хорошо, — отвечает Дэнни. — Он успел сказать речь, хотя чуть ли не умер.

— Прямо на ужине? — Макс даже улыбается. — Быть не может. Потрясающе.

* * *

Как только Бонни замечает среди тех, кто смотрит, как Винсент у нее на руках приходит в себя, Эллиота Грина, она понимает, что поездка в больницу обеспечена. По причине юридической ответственности. Бонни хотела бы знать, что Эллиот нашептывает Мейеру. Уж не пугает ли тем, что Винсент может подать на них в суд?

Мейер подходит к Бонни и говорит:

— Давайте отвезем Винсента в Ленокс-Хилл. Эллиот советует.

— Хорошо, — соглашается Бонни. Она этому даже рада. Пусть молоденький интерн ее обнадежит, скажет, что никакой отложенной реакции не будет и через восемь часов Винсент — уже в ее доме — не вырубится во сне.

Винсент неуверенно садится. Все осторожно расступаются, чтобы ему было попросторнее. Бонни, собственно говоря, могла бы уже и встать. Но послания, которые отправляет мозг ногам, остаются без ответа. Может, ноги занемели или она боится, что упадет. А может, она напугана больше, чем думает. Ей даже кажется, что она вот-вот сама потеряет сознание и тогда уж точно вечер удастся.

Кортеж из черных авто, который, отъехав от музея, пересекает Пятую авеню и направляется на восток, к больнице, возглавляет машина Тикнора — а как же иначе. Ни о чем другом Ларри даже слышать не хотел. Герой, который делал Винсенту искусственное дыхание, не намерен ограничиться первым актом.

Лора Тикнор едет впереди, с водителем, а Ларри садится назад, где между ним и Бонни зажат Винсент. Бонни не хочет и думать о том, чем это может обернуться для фонда. Важно только одно — Винсент жив. И все же она не может не отметить, что столь рьяное участие Тикноров предсказывает немало хорошего в будущем. Теперь они, раз уж спасли жизнь юноше, ставшему лицом организации, непременно будут ее поддерживать.

— Что же я теперь, без десерта? — говорит Винсент.

Все радостно хихикают.

— Забудьте о нем, — отвечает Бонни. — На десерт наверняка ореховый торт.

— Мне очень жаль, — говорит Винсент. — Хреново получилось.

Тикноры наверняка понимают, что Винсент сказал «хреново» только потому, что едва не умер. Видимо, пострадали участки мозга, ответственные за умение подать себя. Поначалу Бонни приняла способность Винсента по-хамелеоньи меняться за приспособленчество, но давно уже поняла: он просто хочет, чтобы все было хорошо. Она сама хочет того же. И вообще, чего ради Бонни переживать, что Винсент сказал при Тикнорах «хреново».

— Хреново получилось у службы кейтеринга, — говорит Ларри. — Вот они действительно хреново сработали.

Наконец Бонни разобралась, что к чему. Винсент — он как кинозвезда. Ларри Тикнор пытается говорить со звездой на одном языке. Винсент теперь не просто расист-отморозок, не какой-то балбес из пригорода. Он серьезный парень, он чуть не умер ради того, чтобы закончить речь. Он сделал все возможное, чтобы доказать, насколько глубоко он переродился, насколько искренни его убеждения. Он вел себя отважно, и Ларри Тикнор это понимает.

— Я во всем виновата, — говорит Бонни. — Я обязана была перепроверить меню. Я точно предупреждала, но…

— Теперь налево, — говорит водителю Лора.

— Понял, — отвечает он.

— Энрике, вам-то я зачем говорю? Мы сюда ездили тысячу раз. — Лора оборачивается к Винсенту и Бонни, объясняет: — С нашим сыном постоянно что-то приключается. Все потому, что у него синдром дефицита внимания.

— Сколько вашим детям? — спрашивает Бонни.

— Джейку тринадцать, скоро четырнадцать, — говорит Лора. — А Бруклин шесть. У вас дети есть?

— Два сына, — говорит Бонни. — Двенадцать лет и шестнадцать.

У них с Лорой Тикнор общая тема для беседы. Мальчиков она оставила с их эгоцентричным отцом, который наверняка как-нибудь да оскорбит их чувства, пусть и ненамеренно. С ним и с Черной вдовой Лорейн. Бонни бросила своих сыновей, зато теперь есть о чем поболтать с Лорой Тикнор.

— У Бонни отличные мальчишки, — говорит Винсент.

Значит, мозг у него не так уж и пострадал. По крайней мере, не пострадала та его часть, которая понимает, какое впечатление произведет на Лору не только то, что Винсент знает детей Бонни, но и то, что, несмотря на все события нынешнего вечера, может сказать о них что-то хорошее. Удивительно, что Винсент в качестве мужчины в доме оказался куда полезнее Джоэла. Стоило Джоэлу сесть с ними за уроки, все заканчивалось руганью и слезами. А Винсент рассказал ей, что говорил с Дэнни о работе, которую тот пишет. О работе про Гитлера. Неужели Дэнни мало было этой темы сначала в связи с Мейером, потом — в связи с Винсентом? Но сыновья Бонни хотя бы знают, кто такой Гитлер — не то что те недоумки-старшеклассники, которые, как прочитала она недавно в одной статье, считают, что Холокост — это какой-то еврейский праздник.

Они подъезжают к приемному покою, через несколько мгновений рядом с ними тормозит машина Мейера. Перед отъездом из музея им удалось сократить число сопровождающих. Роберту Дуайер и Эллиота Грина уговорили с ними не ехать. Так что теперь их не так много, и они все помещаются в маленьком вестибюле.

Численность его свиты нисколько не смущает Ларри Тикнора. Скорее, наоборот. Он ждет, когда соберется весь отряд, — чтобы тут поняли, с кем имеют дело, — хватает Винсента под локоть и ведет к раздвижным дверям.

Все происходит слишком быстро, Бонни успевает фиксировать лишь некоторые детали. В приемной народу не слишком много. С сильными увечьями, кажется, никого. Некоторые прикладывают к себе пронзительно-синие пакеты со льдом.

Публика разношерстая, чего Бонни не ожидала. Африканская женщина в цветастом платье и таком же тюрбане кормит грудью младенца, через несколько мест от нее перешептывается какое-то азиатское семейство. Молодой человек у стойки — где-то на грани принятого в больницах дресс-кода: белый халат, галстук, очки в проволочной оправе и заплетенные в дреды волосы. Бонни любопытно, как Винсенту в таком мультикультурном окружении.

Их отряд охраняет с флангов Винсента и Ларри, тот, опершись о стойку, говорит:

— Я — Ларри Тикнор. А это мой друг Винсент Нолан. У Винсента, когда он выступал с речью на благотворительном ужине Вахты братства, случился аллергический приступ. И нам было бы гораздо спокойнее, если бы его посмотрел врач.

Регистратор окидывает взглядом Винсента, снимает очки, трет переносицу. Трудно, наверное, работать на передовой, принимать решения, определять, насколько новый поступивший нуждается в помощи. У Винсента случай недостаточно срочный — судя по тому, как неспешно регистратор протягивает Ларри бланк и говорит:

— Заполните, пожалуйста.

Ларри должен заполнять? Он в ужасе глядит на соратников. Сделать искусственное дыхание, пригубить слюны бывшего наци — это одно, а уж заполнить анкету — совсем другое. У него для такой чепухи имеются ассистенты, точнее, все его сотрудники.

— Я — Ларри Тикнор, — повторяет он.

Неужели его имя — пустой звук? Мальчишка что, не знает, как часто Тикноры вознаграждали больницу за компетентность и оперативность — всякий раз, когда их сын Джейк попадал сюда по скорой.

— Я понял, мистер Тикнор, — говорит регистратор без намека на нетерпение, без подтекста «мне плевать, кто вы». Ну, или с легчайшим намеком на это. — Но кто-то же должен заполнить анкету. С этого, как правило, начинается наша работа.

Бонни ошиблась. Парнишка злится. Так он дает понять, как расценивает поведение Ларри.

Лора говорит:

— Ларри, не заводись. Это как раз тот случай, когда лучше не показывать, какой ты большой человек, а сделать вид, что ты такой же гражданин, как все.

— Ради Бога, — говорит Ларри. — Как вам будет угодно. Лора, заполни это. — Он протягивает планшет с бланком Лоре, которая передает его Бонни. Нашли проблему… Бонни роется в сумке в поисках ручки.

— Может, вы все сядете? — говорит она.

— Вон ручка привязана. — Регистратор явно рад, что будет иметь дело с Бонни, а не с Ларри или Лорой.

Ларри ведет остальных к пустому ряду кресел, где они и рассаживаются лицом к стойке. Бонни приятно, что Винсент занял ей место рядом с собой, но тут она понимает, что так и так должна была сесть с ним. Она же заполняет его анкету. Адрес, номер телефона, дата рождения. Ничего сложного, но ее отвлекают больничные звуки, звонки, голоса по громкой связи, сирены.

— Медицинская страховка есть? — спрашивает она на всякий случай.

— Вроде нет, — говорит Винсент. — Была ли она у меня в шинной мастерской? Если и была, то наверняка кончилась. Столько времени прошло. Я не помню.

Конечно, у него нет страховки. Бонни давно следовало этим озаботиться, включить его в страховую программу Вахты братства, на которую подписаны и она, и ее сыновья. Сколько всего она считает само собой разумеющимся! Она в который раз изумляется — как люди ухитряются так жить? Такие, как Винсент. Насколько ей известно, такой прием в больнице стоит сотни долларов. Тысячи. Если они вообще согласятся принять его без страховки. Но вроде есть закон, по которому нельзя не принять больного. Бонни достает портмоне, находит карточку страховой компании фонда. Подает регистратору заполненную анкету вместе с карточкой.

— Он в той же программе, — говорит она. — Просто карточки с собой не захватил.

Регистратор вводит данные в компьютер. Сердце у Бонни колотится.

— Извините, но его имени я в базе не вижу.

— Поверьте, — говорит Бонни, — он в ней есть. Я точно знаю. Я свяжусь с самой компанией. Завтра же позвоню провайдеру.

Срабатывает ли слово «провайдер»? Или, что вероятнее, он понимает, что Бонни в отчаянии? Он понимает, что Бонни лжет. Его пальцы снова бегают по клавиатуре.

— Вот номер телефона, — говорит он. — Утром позвоните непременно, договорились?

— Как только глаза открою, — говорит Бонни. — Спасибо-спасибо-спасибо.

Теперь и он слышит ее отчаяние. И смотрит на Бонни пристально, словно оценивает, насколько она больна. Может, считает, что они с Винсентом — пара? Как ни странно, эта мысль Бонни приятна. Ей льстит не то, что ее приняли за жену Винсента, а то, что незнакомый человек решил, что она может быть спутницей красавца, который моложе нее и который прибыл в больницу с богатыми друзьями на лимузинах.

Звонит мобильный Бонни.

— Алло! — говорит Бонни. — Дэнни! Что случилось?

В мозгу проносится не раз мысленно проигранный сценарий кошмара, адаптированный к нынешней ситуации, в которой сегодня задействована квартира Джоэла. На пятидесятом этаже. Она там никогда не была, но несколько раз, когда говорила с Джоэлом по телефону, он с восторгом описывал виды на миллион долларов. Точнее, на миллион двести тысяч.

Бонни тут же пробегает весь список. Только бы не то, только бы не это. Она всегда знала — случится то, чего она и вообразить не могла.

— Макс плачет, — говорит Дэнни.

— Боже мой! — говорит Бонни. — Он расшибся?

Нет, не расшибся. Ну, раз они целы и невредимы, Бонни со всем разберется. Но Макс, должно быть, очень расстроен — раз Дэнни звонит. Бонни попросила Джоэла забрать мальчиков на одну ночь, а он и с этим не может справиться!

— Где ты? — спрашивает Дэнни.

— В приемном покое больницы. Но ты не беспокойся. Все хорошо.

— Херня какая! Как все может быть хорошо в приемном покое? Мама, ты в порядке?

Бонни секунду медлит, прежде чем его успокоить. Как это ни стыдно, но ей приятно — приятно, что он волнуется. Она прижимает трубку к губам, отворачивается от Винсента и всех остальных.

— Следи за речью, — говорит Бонни. Почему-то, рассказывая Дэнни о случившемся, она и сама начинает верить, что все будет хорошо. Аллергический приступ посреди благотворительного ужина кажется просто неудачной шуткой. — Представляешь? Полное безумие.

— Безумие, — соглашается Дэнни. — Безумней не бывает.

— Ну и вечерок, — говорит Бонни.

— Как он? — спрашивает Дэнни.

Какой Дэнни хороший, умеет сочувствовать. Ему Винсент не безразличен. Бонни понимает это по его тону.

— Винсент держался мужественно, просто героически, договорил речь до конца, а ведь мог умереть.

— Так с ним все в порядке? — снова спрашивает Дэнни.

Бонни слышит, как плачет Макс.

— С Винсентом все хорошо, — говорит Бонни. — Дай я поговорю с Максом.

Макс, икая, говорит «привет» и снова начинает плакать. Но Бонни все равно успокаивает звук его голоса. Он цел и невредим. Хотя бы физически.

— Родной мой, — говорит она. — Тебе непременно станет лучше. Обещаю. Завтра вечером мы будем дома, ты будешь спать в своей кровати. А сейчас просто найди какое-нибудь тихое местечко и полежи. Пусть Дэнни с тобой побудет. Дай мне его на минутку, ладно? Пока, дорогой мой. Я тебя люблю.

Бонни просит Дэнни увести Макса в комнату. Пусть посмотрит телевизор.

— Дэнни, я очень тебя люблю, — говорит она.

— Я тоже тебя люблю, — говорит он.

Закончив разговор, Бонни тут же начинает жалеть, что не обговорила еще раз завтрашнее расписание, не напомнила Джоэлу, что утром он везет их в школу. Пусть считают ее невротичкой. Лучше перестраховаться, чтобы потом не жалеть. Макс плакал пятнадцать минут. Да Бонни надо бы бросить все и мчаться туда!

Бонни, перестав тискать телефон, замечает, что регистратор за ней наблюдает.

— Дети… — объясняет, разведя руками, Бонни.

— Ну, что тут поделаешь? — отвечает юноша.

Уж не подумал ли он, что это общие дети с Винсентом, тем самым мужем, который якобы застрахован по той же программе.

— Вы нам скажете, да? — спрашивает она регистратора. — Ну, когда наша очередь подойдет.

— Вас здесь шестеро, — отвечает он. — Я про вас не забуду.

Бонни садится рядом с Винсентом, тот спрашивает:

— Кто звонил?

— Дэнни, — говорит Бонни. — У Макса легкий срыв.

— У Макса? Что за срыв?

— Плачет, никак не перестает.

— Перестанет, — говорит Винсент. — Не волнуйтесь. Макс — парень стойкий.

Бонни улыбается, и Винсент улыбается в ответ. Они обсуждают ее сына. Но почему ей кажется, что они флиртуют? Тот, кто говорит о ее ребенке, становится более притягательным, впрочем, возможно, такое может прийти в голову только женщине. Бонни давно уже ни с кем не флиртовала, она уже позабыла, каково это. Наверное, и сам ритуал изменился с тех пор, как она вышла замуж. Она флиртует с Винсентом в приемном покое? Не самое романтичное место. Но получается романтично. Вот поэтому устраивают телешоу в приемном покое. Впрочем, Бонни едва ли думает о том, где она. Картинка словно не в фокусе, четко она видит только Винсента. Да, так и бывает, когда кто-то тебе нравится. Но самое невозможное — из области фантазий — то, что Винсент с ней заигрывает. Вернись на землю! Ты же Бонни. С дряблыми руками. Мать-одиночка с двумя сыновьями.

Винсент спрашивает:

— Там, на ужине, было совсем ужасно? Вы подумали, что я умираю?

— Нет, — говорит Бонни, — не совсем. То есть да, я была в ужасе.

Естественно, она перепугалась. Винсент потерял сознание на сцене. А он ее друг. Кажется, теперь она может так сказать. Разумеется, она беспокоилась. Друг попал в беду. Винсент уже неплохо ее знает, понимает, что ее все путает. Так почему Бонни чувствует себя так, словно призналась в чем-то важном? Она ни за что не скажет ему, как поняла, что он ел орехи, но не попыталась спасти его. Да и что ей было делать? Пойти и утащить его со сцены?

А не может ли быть, что она самую чуточку влюблена в Винсента? Вот это Бонни совсем ни к чему. Наверное, поэтому ее подсознание, которому все уже известно, решило попридержать эту информацию до максимально неподходящего момента. Почему сейчас? Она думала, он умрет. Винсент — поразительный человек. Он сегодня произнес замечательную речь. Он рисковал своей жизнью ради идей, которые прямо противоположны всему, что он исповедовал раньше. Все им восхищаются. Сам Ларри Тикнор хочет произвести на него впечатление. Журналисты «Нью-Йорк таймс» с ним кокетничают. А он разговаривает с Бонни о ее мальчишках. Конечно, она это замечает.

— Эй! — Винсент машет перед ее лицом рукой. — Что с вами?

Он развернулся к ней — насколько позволяет глубокое пластиковое кресло. И вдруг все мысли Бонни занимают его колени, ее колени, его руки, ее руки, она понимает, что забыла обо всем — о том, что Винсента могут вызвать, о Тикнорах, о Мейере и Айрин — обо всем, что должна помнить.

— Все нормально. — Бонни не смеет на него взглянуть. Ее беспокоит только то, что из-за кондиционера у нее руки в жутких мурашках. — Кажется, я очень испугалась. А вы не думали, что можете умереть?

— А я умирал, — говорит Винсент. — Но мне надо было все оттянуть. Успеть закончить. Вся речь была у меня в голове. Мне очень хотелось ее произнести. Это как бороться со сном, когда ведешь, дико усталый, машину. Если очень надо — все получится. Слушайте, я хочу убрать свои татуировки. Как вы думаете, можно спросить об этом врача?

Винсент про врача в приемном покое? Вряд ли это тот человек, который знает, как снимать лазером татуировки, но Винсент, их ребенок-дикарь, об этом и не догадывается. Он только знает, что идет к врачу. Бонни чувствует прилив нежности и заботливости, она тронута, а еще гордится собой — потому что он решил убрать татуировки. Она полагает, что это как-то связано с ней. С Мейером, разумеется, тоже. Но она не может не думать, что в желании Винсента убрать с тела свидетельства о прошлой жизни есть и ее заслуга. Привязанность. Это слово успокаивает Бонни. Ничего больше в этом нет и не будет.

— Правда хотите? — Бонни в ужасе от собственного голоса — тихого, робкого, совсем девичьего. Точка равновесия между ними сместилась непонятно куда.

Давно медсестра вызывает Винсента?

— Винсент! — говорит Айрин. — Вы живы?

Винсент и Бонни вскакивают.

* * *

— Вы, наверное, совсем вымотались, — говорит Бонни. — Я вот даже в замочную скважину попасть не могу.

Винсент, по идее, должен с ног валиться. Сейчас четыре часа утра, и ночь у него выдалась очень непростая. Но почему-то, может, после укола эпинефрина, он на таком взводе, что ни посещение больницы, ни долгая дорога домой на нем никак не сказались.

Винсент и Бонни входят в дом осторожно — как гости, ждущие, что хозяева пригласят их пройти. Винсент совершенно не торопится в свою комнату, прокручивать в голове все события дня.

Тут Бонни хозяйка. Пусть она решает. Бонни идет на кухню. Винсент, чуть помедлив, следует за ней.

— Хотите чего-нибудь? — спрашивает Бонни. — Чашку чая? Воды?

— С удовольствием, — отвечает Винсент. — То есть мне бы воды.

Винсент здесь живет. Он обычно сам себе наливает воды. То есть обычно они не так себя ведут. Но, понятное дело, она сейчас — медсестра Бонни. Скорее всего, чувствует себя виноватой. Знала ли она про орехи в салате? Но Бонни — не его мама. Винсент уже сколько лет живет самостоятельно. Маргарет никогда не проверяла, что он ест. Но и не стала бы подсыпать толченые орехи в коробочку из КФС или в бургеры и капустный салат, которые она покупала по особым случаям. Маргарет заставляла его мыть посуду, и он не возражал, особенно после того, как однажды, когда он стоял у раковины, она подошла и прижалась к нему сзади. Это было вскоре после того, как они познакомились, и все время, пока они были вместе, он ждал повторения. У него вставал, стоило ему просто вспомнить это. От чего именно Маргарет устала? Или все дело было в том, что он топтался на одном месте? Видела бы она его сегодня!

— С газом или без? — спрашивает Бонни.

— Да обычной. Мне все равно, — говорит Винсент.

Для него вода — это то, что из крана. Но Бонни спрашивает про свои двухдолларовые бутылки с итальянскими пузырьками.

Бонни садится на корточки перед холодильником, тянется за бутылкой, а потом вдруг смотрит через плечо на Винсента и по-дурацки улыбается. Винсент вдруг понимает. Понимает, и все. Если захочет — он может Бонни трахнуть.

Откуда эти мысли в голове? Честно сказать, уже не в первый раз. В последнее время он реагирует на… присутствие Бонни. В приемном покое, когда назвали его имя и они с Бонни вскочили одновременно, их бедра соприкоснулись. Совсем не новость, что мужчина, который чуть не умер, а затем обнаружил себя в мире живых, особенно сексуально озабочен. Винсенту следует быть поосторожнее. Это ведь не только про секс.

Бонни наливает воды, несет ему стакан. Их взгляды встречаются, и длится это чуть дольше обычного. Значит, он это не придумал. Она протягивает ему воду и стоит перед ним, хотя могла бы уже и отойти, и все становится кристально ясно. Ясней не бывает. Что-то уже происходит — даже если Бонни не отдает себе в этом отчета.

Винсент, конечно, мог бы продлить эту стадию, когда сексуальные токи уже бурлят, но подспудно, мог бы прикинуть, что с этим делать. Но печальный опыт научил его — либо сейчас, либо никогда. Есть миг, когда все возможно, но если он упущен, назад ничего не вернуть.

Винсент ставит стакан на стол. Бонни так и стоит перед ним. Она даже не шевельнулась.

Бонни снимает очки.

Винсент наклоняется, и они целуются. Можно сказать, он просто ведет себя как джентльмен. Но ему очень приятно целоваться с Бонни. Вообще приятно кого-то целовать. Или что-то… Его губы за долгие месяцы простоя почти атрофировались.

Поцелуй длится довольно долго, и Винсент, собравшись наконец с мыслями, чуть отодвигается, переводит дыхание. Надо прикинуть, что к чему.

Лицо Бонни, оно совсем рядом, превращается в огромный знак вопроса. Хочет ли он ее трахнуть? Определенно. Но то ли дело в эпинефрине, то ли он на самом деле переменился. Может, научный эксперимент, который на нем ставят, сработал. А может, он повзрослел, или научился думать, или сообразил, что есть такие ситуации, в которых не стоит следовать желаниям своего члена.

Сейчас, например, он должен взвесить, что лучше — завалиться в койку с Бонни или постараться избежать возможных последствий, которые могут порушить всю его новую жизнь. Случайный секс — одно, а секс с Бонни — совсем другое. Он на многое повлияет. Могут возникнуть сложности. И кто-то пострадает.

Винсент и так с трудом справляется со всем, что навалилось. Бонни должна его пощадить. Сейчас четыре часа утра. Он едва не умер. Он не в лучшей форме для… любовных отношений. Давай-ка сбавим обороты. Посмотрим, как пойдет.

Но все зашло уже слишком далеко. Что бы ни было дальше, им все равно придется расплачиваться.

Он кладет руку Бонни на плечо, нежно целует ее в губы и, чуть отодвинувшись, говорит, уже взяв себя в руки:

— Я не знаю, как сказать… Но сейчас я не в лучшей форме. Наверное, мне бы лучше отдохнуть, набраться сил… — Он улыбается. — Если захотите, завтра начнем с того же места.

Разумный человек с этим спорить не станет. Он же оставляет дверь открытой. На такое даже женщина не обидится. Он же сказал, они продолжат завтра. Разве это похоже на твердое «нет»? Утро вечера мудренее, завтра они посмотрят на все при свете дня.

Бонни надевает очки. Она расстроена? Смущена? Или рада? Он не понимает. А раз не понимает, значит, недостаточно хорошо ее знает — какая уж тут постель? А это что за мысль? Так рассуждают только девицы. Все это время он делал вид, что изменился, но, похоже, он все-таки стал другим. Нечего корчить дурацкие рожи — не то с такой рожей и останешься.

Бонни покинула свое тело. Выражение лица — никакое. Бонни-женщина исчезла, уступив место Бонни-маме.

— Как вы себя чувствуете? — спрашивает Бонни.

— Нормально, — отвечает Винсент. — устал немного.

— Я тоже. Надо пойти поспать.

Бонни целует его в лоб — как целует перед сном своих сыновей. Значит, все кончено? Нет, не кончено. Это было, и, что бы ни случилось теперь, этого не стереть, не изменить.

Бонни говорит:

— Ну и славно. Я, пожалуй, пойду к себе. Ну и ночка. Тяжко вам пришлось. Вам, кстати, хоть кто-нибудь сказал, что речь получилась блестящая?

— Правда? — говорит Винсент. — Спасибо.

— Ну, если вам больше ничего не нужно… Обещайте, что разбудите меня, если вам станет хуже. — Не глядя на него, Бонни спрашивает: — Как вы думаете, не стоит ли мне позвонить мальчикам? Просто проверить? У них тоже был непростой вечер. Бедный Макс…

— Сейчас поздно, — говорит Винсент. — Они, скорее всего, спят. Я уверен, с мальчиками все в порядке.

— Ну ладно. Спокойной ночи, — говорит Бонни.

— До завтра, — отвечает Винсент.

— Спите, сколько захотите. Я предупредила, что завтра мы появимся поздно. А если плохо себя почувствуете…

— Все будет нормально, — говорит Винсент. — Спокойной ночи.

Дождавшись, когда Бонни выйдет из кухни, Винсент выключает свет.

Проходя мимо двери Дэнни, он думает, не распотрошить ли слегка его заначку. Неужели обморок ведет к размягчению мозгов? Как он может даже думать о дури — он же только еще больше распсихуется. Ему, наоборот, надо себя угомонить.

Таблетка викодина, которую он, уходя, сунул в карман, так там и лежит. Но сейчас нужно ксанакса, хотя бы миллиграмм десять. Он открывает дверь, вытаскивает из-под кровати сумку, отряхивает ее. Вот она сколько тут пролежала — на старых катышках пыли уже собираются новые. Сколько еще ему все это будет сходить с рук? Рано или поздно его разоблачат и пошлют ко всем чертям. А в чем его разоблачат? Винсент уже не может на это ответить. Эти фанаты мира и любви добрались и до него. Он уже сам не знает, кто он.

Погода переменится, если… если эта история с Бонни продолжится. Потому что климат изменится. Причем не к лучшему. Ну ладно, да он и не рассчитывал, что это будет длиться вечно, такая вот возможность начать все заново, в доме у заботливой мамочки. Легкая добыча для Реймонда и его друзей — найдут и уж вовсю позабавятся.

Винсент роется в сумке — чтобы немного отвлечься, проводит ритуальную проверку. Его всегда охватывает паника — а вдруг денег или таблеток нет? В последнее время он осторожен, принимает не каждый вечер — и потому, что его не тянет, и потому, что хочет растянуть запас. Викодина сильно поубавилось, но ксанакс почти нетронут. Как ему искать врача, который выпишет рецепт, если Бонни двадцать четыре часа в сутки где-то рядом?

Он хотел попросить ту четырнадцатилетнюю пакистаночку, которая изображала врача в больнице. Но никак не мог придумать, зачем при аллергическом приступе нужны болеутоляющие и седативные средства. Доктор, а нет ли у вас чего-нибудь от страха, я иногда боюсь новых приступов. Могло сработать. Могло и не сработать. Нет, он не осмелился — при Бонни. Или стоило сказать, что он ударился головой? Тогда его отправили бы на рентген и на анализы. А если он решит убрать лазером татуировки, ему дадут болеутоляющее? Татуировки он так и так хочет убрать. Они сообщили то, что должны были сообщить, больше он в их услугах не нуждается. Более того, в его новой жизни они ему только мешают.

Его мысли мечутся, как лабораторные крысы, ищущие выход из лабиринта. Если он примет таблетку, то хоть перестанет волноваться, хватит ли ему запаса. Он вообще перестанет волноваться — вот в чем преимущество самолечения. Он кладет таблетку на язык, жует ее, с тревогой замечает, что она крошится.

Он снимает ботинки, ложится на кровать и ждет, когда ксанакс укутает его своим уютным одеялом. Но вместо этого почему-то начинает беспокоиться, не слишком ли он помял смокинг. В бюро проката с радостью навесят на Бонни и фонд штраф.

Винсент встает, раздевается до трусов, снова ложится, встает, идет к выключателю, решает оставить свет еще на несколько минут.

Все что угодно, лишь бы оттянуть неизбежный момент, когда он окажется один, в темноте, когда уже не будет на что отвлечься, и придется думать о том, почему он не трахнул Бонни. Он сам себя не узнает. Во что он превратился? В придурка, который отказывается от бесплатного секса, первого за год. Правда, это был не вполне бесплатный секс. Бесплатный секс — это как бесплатный обед. И именно этот встал бы ему очень дорого. Бонни — его начальница, хозяйка, опекунша, мамочка, одним словом и не сказать, кто она для него. Нельзя же все просрать всего-то за секс. Всего-то? Да все — ради секса. Так считает большинство мужиков. Но Винсент уже не такой. Он стал одним из тех кретинов, что готовы пахать на Вахту братства, превратился в осторожного, мнительного типа, вечно беспокоящегося о последствиях. Ну, просто мужской вариант Бонни.

Может, Винсент поступил очень умно. Или очень глупо. Секс с Бонни мог пойти ему на пользу, мог бы улучшить его положение. Укрепить. Секс изменил бы расстановку сил. Их унесло бы неизвестно куда. А теперь он и не узнает, как это могло быть. И чего он, идиот, испугался?

Бонни сняла очки. Предложила себя. А он ее отверг. Теперь — только его ход. Она второй раз не предложит. Но Винсент не может представить, когда в их распорядке дня — завтрак, поездка в город, офис, ужин с детьми Бонни — можно улучить момент и вернуться к теме секса.

Винсент едва не умер сегодня. Понятное дело, мысли у него путаются. Что это он на себя взъелся? Радоваться надо, что жив.

Надо еще поразмыслить над этим, говорит он себе, чтобы давление понизилось. На всякий случай он принимает еще одну таблетку. Она начинает действовать почти сразу. Он чувствует себя уверенно, спокойно. Свет выключаем, голову на подушку. Он ждет неги забвения, оно подступает так легко, что он этого и не замечает.

* * *

Обязательно надо чистить зубы и выполнять все вечерние процедуры. Даже когда ты в аду. Тем более когда в аду. Если Бонни не почистит зубы, она только усугубит уныние и ненависть к себе, которые и так испытывает. Да-да, хорошо, только в зеркало не смотреть. Но все-таки, не удержавшись, она, поддавшись приступу мазохизма, рассматривает женщину, которая только что предлагала себя Винсенту.

У виска какое-то темное пятно, оно все растет, и морщины под глазами все глубже. Какая-то Бонни измученная и тусклая. У этой дамы усталый вид. И эта женщина в зеркале пыталась кого-то соблазнить? Сняла очки? Это же клише из какой-то комедии — с мымры-училки слетают очки, и она оказывается секс-бомбой, которая пряталась за этим символом учености. Ой, мисс Та-та-та, вы такая красивая без очков! Как это я раньше не замечал? Но Бонни без очков — та же Бонни, только близоруко щурится. Что подразумевал этот жест? Обними меня, поцелуй, тупица! Ее намерения были совершенно очевидны. Такой у Бонни был прыжок с нравственного трамплина. Мейер имел в виду совсем другое.

Или Мейер как раз это имел в виду? Бонни отдавала себя. В этом нет ничего унизительного. Она была открыта. Великодушна. Бескорыстна. Винсент, должно быть, давно не занимался сексом. Она любезно предложила. Бонни пытается себя убедить, что так оно и было? А что случилось-то?

С ней и впрямь что-то случилось. Она на мгновение словно перестала быть собой и умоляла парня на десять лет младше… Нет, все-таки не умоляла. Только сняла очки. Откуда в женщинах ее поколения эта идиотская убежденность в том, что женщина имеет право быть агрессором? Лучше бы уж молчали, тогда культурная традиция защитила бы их от того, что испытывает сейчас Бонни, которая только что была отвергнута.

Бонни надевает свою длинную старушачью ночнушку и забирается в кровать. Нервы ее — как горящие провода. Ни малейшей надежды заснуть. Значит, у нее есть несколько долгих часов подумать о прошедшем вечере. Начиная с едва не стоившего Винсенту жизни приступа, который случился по ее вине. Понятно, почему он предпочитает держаться от нее подальше. Он, наверное, еще не оправился. А эгоистка Бонни размечталась о романтических отношениях. Кем она их себе представляла? Спенсером Трейси и Кэтрин Хепберн?

Время ночью тянется особенно долго. Но и это пройдет. Но и это пройдет. Только повторяя это, она находит в себе силы не расплакаться. Утром то, что случилось, будет восприниматься не так остро, а через несколько недель уже будет не так стыдно, и в конце концов, хоть и через много лет, это превратится в один из забавных эпизодов ее жизни. Историей о том, как ее отверг наци. Ну, не смех ли?

В университете были юноши, которым не терпелось затащить Бонни в постель, но, когда она соглашалась, они тут же теряли всякий интерес. Либо начинали вести себя так, будто секса не существует, либо все заканчивалось до обидного стремительно. Так или иначе, но она узнавала о другом человеке нечто новое, то, что предпочла бы не знать, чего и не предполагала, когда шел упоительный этап прелюдий, игры воображения и взаимной тяги. Даже хорошо, что Винсент ее отверг, так хотя бы нет этого унизительного ощущения, что она не смогла соответствовать.

С Джоэлом все было иначе. Все было так естественно, так просто, что она даже подтрунивала над подружками, чьи кавалеры обсуждали «узы брака» — одно слово «узы» навевало мысли о тюрьме или психушке.

Она познакомилась с Джоэлом в зале для микрофильмов в библиотеке на Сорок второй улице. Она работала в Историческом обществе, и ее послали уточнить, когда именно был снесен старинный ирландский салун — готовили выставку, нужна была подпись к фотографии. Джоэл учился на последнем курсе медицинского факультета и писал работу для факультатива. Что-то про медицинскую этику. Ему нужно было выяснить, когда в прессе в последний раз обсуждали эвтаназию. Они хоть и сидели рядом, но оба были настолько поглощены работой, что так бы и не увидели друг друга, если бы Бонни умела вставлять микрофильмы в аппарат. Неужели не найдется джентльмена, который поможет? Джоэл тут же к ней подскочил.

Их тогда позабавило то, какие разные темы они изучают («Камень Красноречия» на Десятой авеню и убийство из сострадания в Голландии), и они даже не догадывались, что это знак, что впоследствии важно будет, какими разными вещами они занимаются. А то, с какой готовностью Джоэл помог Бонни вставить пленку, никак не предполагало, что когда-нибудь его будет бесить, что Бонни не в состоянии усвоить, какие невероятные функции имеются у очередного сверхсложного бытового прибора. Он искал оправдания тому, что медик может брать на себя роль Бога — зря она не восприняла это как предупреждение. Бонни надо быть начеку с теми, кто хоть немного мнит себя Богом. Сначала Джоэл, потом Мейер, хотя, конечно, Мейер совсем другой. Вот Винсент не имеет ни малейшего желания править миром. Во всяком случае, ее миром. Может, поэтому она и осмелилась снять очки.

В тот день они с Джоэлом пошли на обед, который перешел в ужин. К еде оба даже не притронулись. В конце концов они добрались до комнатушки Джоэла, представлявшей собой душный металлический ящик с окном на Гудзон. И то, чем они занимались на колченогой узкой кровати под осиное жужжание вертолетов, казалось еще удивительнее в этой аскетичной обстановке.

Через полгода она забеременела. Она этого, естественно, не планировала, но когда поняла — обрадовалась. Джоэл был доволен. Перед тем как погрузиться в ординатуру и интернатуру, он потребовал, чтобы они вместе все обсудили, и наглядно показал ей, насколько рентабельнее будет, если она уйдет с работы. Какой мизер получает ординатор, какие заоблачные деньги понадобятся на няню… Бонни ничего не могла противопоставить выстроившимся на листке бумаги колонкам цифр.

Когда-то она Джоэла любила, она это помнит. Бывали моменты невероятного счастья. Даже во время кошмарных семейных отпусков, когда дети непрерывно дрались, Дэнни все время дулся, Джоэл отвратительно вел машину и взрывался по любому поводу, она вдруг чувствовала, что душа ее словно парит, взмывает на волнах чистой радости.

Но об этом думать нельзя. Слишком уж скользкая дорожка. Обычно она притворяется, даже перед самой собой, что ее брак был как родимое пятно, которое оказалось злокачественным, и его нужно было удалить. Так она может избежать горьких раздумий о том, что тех лет уже не вернуть. Любовь, молодость, еще маленькие дети — это время не повторится. Почему-то так получилось, что Джоэл, уйдя, забрал все это с собой.

Только бы поспать… Утро будет тяжким, придется разбираться с последствиями вчерашнего ужина. Вот о чем Бонни надо думать, о важном, о деньгах для Вахты братства. А она может думать только об одном: почему ее романтический порыв был отвергнут.

А если устроить себе завтра отгул? Исчезнуть с самого утра, сходить в кино, пройтись по магазинам? Пока мальчики будут в школе. Мальчики… Она так закопалась в себе, что про детей совсем забыла. А один из них, бедненький, прорыдал весь вечер. Звонить им поздно. Если бы что случилось, Бонни бы сообщили. Бонни твердит это снова и снова, пока наконец не засыпает.

* * *

Будит Бонни телефонный звонок. Где она, что происходит?

Может, это звонит Дэнни, сказать, что Макс так и плачет? Что Джоэл отвез их на Центральный вокзал, дал им доллар, и привет? Джоэл всегда экономил на детях время, прикидывался, что не хочет их баловать. Бонни же все контролирует, от всего их ограждает, портит сыновей, делает из них неженок, потому что вечно спрашивает, куда они идут и как собираются вернуться домой.

Бонни хватает трубку.

— Я вас разбудила? — спрашивает Роберта. — Дорогая, как вы? Как Винсент?

— Я уже встала, — врет Бонни. Дорогая? — По-моему, Винсент еще спит.

Интересно, как Роберта это себе представляет? Может, думает, что Бонни каждый вечер снимает очки и падает в объятия Винсента? Бонни нравится, как добродетельно, асексуально звучит «По-моему, он еще спит». Это же совсем не то что «Он еще спит. Он тут, рядом».

— Как Винсент? — спрашивает Роберта. — Мы так за него испугались.

— Роберта, — говорит Бонни, — что случилось?

— Как я понимаю, вы еще не видели утренний «Пост», — говорит Роберта.

На первых четырех полосах один только Тим Маквей, а потом целая полоса про Винсента. То ли присутствие прессы на ужине оказалось полезнее, чем Бонни думала, то ли все началось с Колетт Мартинес — именно ее подпись, говорит Роберта, стоит под большой статьей в «Таймс», на первой полосе блока о городских событиях.

— Поразительное дело! — говорит Роберта. — Я пришла в офис в девять утра, и на автоответчике меня уже ждало двенадцать сообщений. Телефон не умолкал. Газеты, журналы. С телевидения кого-то засылали. Все просто в восторге, что Винсент умер. Точнее, чуть не умер.

Бонни накрывает волна злости — с макушки до пяток.

— Он не умер. Он и не умирал.

— Я сказала, чуть не умер. Суть вот в чем: пятьсот довольно влиятельных людей видели, как он грохнулся в обморок. А потом они разошлись по домам, рассказали своим друзьям, а те своим, как обращенный наци потерял сознание. Из-за аллергии на орехи. Бонни, дорогая, вы что, не понимаете? Люди обожают такие истории. Про жизнь, про смерть, про смелость. Благородное дело. Человек изменил жизнь. И так далее. Бонни, звонили от Барбары Уолтерс, прощупать обстановку. Понимаете, что это значит для фонда?

— Так вы о чем? — спрашивает Бонни.

— Я просто хотела убедиться, что вы оба сегодня здесь появитесь. Мне не помешает помощь, надо же на звонки отвечать. И неплохо было бы получить какие-то подробности, узнать у Винсента, чем именно он хочет заниматься, к чему у него лежит душа.

— По-моему, вчерашний вечер показал, что Винсент способен на все, чего захочет. Все, что нам понадобится.

— Бонни, сделайте одолжение, разбудите его.

— Бог ты мой, Роберта! Он же чуть не умер. Может, дадим ему выспаться?

— Да, конечно, пусть выспится. Только потом разбудите его. И приходите поскорее, хорошо?

— Сделаю, что смогу.

Бонни рада, что Роберта даже не догадывается, о чем просит. Каким бы был их разговор, знай Роберта, что случилось ночью на кухне? А может, все было бы точно так же. Ведь Роберта делает свою работу. И хочет и дальше ее делать. Какое ей дело до того, приставала Бонни к Винсенту или нет?

— Хотите поговорить с Мейером? — спрашивает Роберта.

— А нужно? — говорит Бонни. — Почему?

— Потому что он на седьмом небе. Его уже пригласили на несколько ток-шоу поговорить о его книге. Сами знаете, какой Мейер скромный. Он бы никогда не стал использовать случившееся в личных целях. Но и святой догадается, как это может сказаться на продажах.

Бонни трет загривок.

— Хорошо, Роберта. Я разбужу Винсента. Мы скоро приедем. До встречи.

* * *

Дэнни стоит на папиной кухне, опершись о барную стойку, и так наглядно демонстрирует, как он несчастен, что даже папа не может этого игнорировать. Дэнни действительно несчастен. Пусть и остальные об этом узнают. Макс перестал плакать и заснул только часа в два. Дэнни засыпать боялся — опасался, что папа проспит, забудет, что они здесь, и уйдет на работу. А Дэнни скорее стал бы ловить машину на улице, чем попросил Шлюшку-Лорюшку отвезти их в школу.

Папа на самом деле очень старается быть хорошим родителем, даже купил коробку каких-то хлопьев, видно, решил, они им нравятся. Или их Лорейн купила. Трогательная забота, но, если честно, Дэнни не стал бы есть эту токсичную разноцветную дрянь, даже если бы умирал с голода. Будь он хорошим человеком, как Макс, он бы сказал папе, что съест мисочку. А может, Максу нравятся такие хлопья? Мама их никогда не покупает. Грустно, конечно, что папа этими хлопьями пытается обыграть маму, с которой до сих пор соревнуется.

Но Макс говорит: «Да, пап, с удовольствием», чем освобождает Дэнни от ответственности. Если бы они оба не стали есть хлопья, Дэнни пришлось бы их попробовать — из жалости. А так он спокойно наблюдает за тем, как папа возится с коробкой, пытаясь ее открыть, а потом еще рассыпает по всей стойке розовые, зеленые и желтые сердечки.

Макс еще не оправился после вчерашнего. Рано или поздно он придет в себя, но, когда они садятся в «навигатор», Макс все еще мрачен. Он не спорит, когда Дэнни занимает переднее сиденье, хотя теперь очередь Макса. Пугает уже то, как легко он это воспринимает.

По дороге папа говорит:

— А это здорово! Знаете, мне правда приятно везти вас в школу. Надо будет почаще это делать. Жаль только, расписание не позволяет. Мне вот сейчас пришлось отменить пять пациентов.

Папа что, думает, Дэнни с Максом интересно, сколько сердечников не переживут приступ, пока «навигатор» ползет в пробке? Папа хочет похвастаться своими успехами. Сколько несчастных испускают последний вздох, потому что доктор Кейлен везет своих сыновей в Клермонт? Он думает, так дети будут больше его любить? Вообще будут любить? Полная чушь.

Дэнни хочет спросить про болгарскую девочку. Но вдруг Макс опять заведется? Нет уж, главное — чтобы этот дурачок не расклеился. Дэнни пытается сдержаться, но не получается. Ему нужно услышать от папы, что все разговоры про ребенка и женитьбу — бред, что шлюха, которая с ним живет, все это придумала.

Дэнни косится на Макса, но тот смотрит невидящим взглядом вперед и вряд ли услышит вопрос.

— Это все всерьез? — спрашивает Дэнни.

— Что всерьез?

— Ну, про болгарскую девочку, про то, что вы с Лорейн женитесь…

— Вот сукин сын! — кричит отец. — Видел, как этот ублюдок меня подрезал? — Потом он молчит так долго, что Дэнни собирается с духом повторить вопрос, но отец говорит: — Да вроде. Что тут поделаешь? Сам знаешь, какие они, эти женщины.

Что Дэнни знает о женщинах? Да и о мужчинах тоже. Или о том, как можно бросить жену и двоих сыновей и спутаться с теткой, а тетка эта уже убила двух мужей и собирается усыновить ребенка, который ей нужен только для того, чтобы написать бестселлер?

— Конечно, мы беспокоимся, — говорит папа. — У таких детей часто бывают серьезные проблемы со здоровьем. Но мы обратились в лучшее агентство. И Лорейн знает человека, который знает кого-то в посольстве в Софии, поэтому у нас есть надежда получить ребенка в относительно неплохой форме. И ей повезет. Она получит отличную жизнь, а не будет прозябать в каком-то убогом детдоме.

Дэнни не может с этим спорить. Папа что, сам с собой разговаривает? Или принимает Дэнни за коллегу, с которым можно обсуждать болгарскую педиатрию? Когда же он спросит своих сыновей, как они относятся к перспективе заиметь новую сестричку и злую мачеху Лорейн? Только зачем папе с ними советоваться? Они всего-навсего дети. Его дети.

Жаль, что Дэнни не может рассказать папе про Винсента. Ему не нужны ни помощь, ни совет. Он просто хочет, чтобы еще кто-то из взрослых знал, что мама делает. Взрослый, который не работает в Вахте братства, который не должен подчиняться каждому приказу Мейера. А вдруг папа — у него сейчас мозги не на месте, решит, что это мило, мама приводит в дом наци, они усыновляют болгарского ребенка, это, считай, почти одно и то же. В каком-то смысле да, одно и то же.

Чего Дэнни никогда не объяснить папе, так это того, что ему начинает нравиться Винсент. Он интересный. Ему не все равно. А когда они несколько раз смотрели вместе «Джепарди», он их с Максом легко сделал. Забавно наблюдать, как он заводится насчет вечерних новостей и насчет СМИ, которые лезут тебе в мозг и играют на тяге народа к кровище и насилию. Как там он говорит? Чем больше крови, тем выше рейтинг? Он, в отличие от папы, с ними разговаривает. Дэнни ни за что не расскажет отцу про Винсента, разве что захочет, чтобы Винсента в их доме и духу не было.

Только, по правде говоря, папу трудно будет так завести. Может, если мама выйдет за Винсента, папе и то будет наплевать. Только мама за Винсента не выйдет.

Папа тем временем вздыхает и говорит:

— Вам этого все равно не понять. Дети обычно думают, что они бессмертны. Надеюсь, вы тоже так считаете. Вот когда вы будете такими же старыми, как я…

— Пап, ты не старый, — говорит Дэнни.

— Вот будете такими старыми, как я, поймете, оглянувшись назад, почему ваш отец так поступил. Я люблю вас, парни, вы же знаете, но ваша мама… со своими вечными страхами… Мне казалось, что одной ногой я в могиле, а другой — вот-вот поскользнусь на банановой шкурке. Вот, например, я обожаю эту машину. Вы небось думаете, кретинская мечта пожилого дрочилы. Но я счастлив. А с годами со счастьем все труднее. Сами знаете, что сказала бы ваша мама. Она тыщу раз рассказывала бы о водителях, готовых расстрелять любого, кто хоть царапнет их обожаемую машину. Я все это знаю. Но не желаю этого знать! Я не могу больше слышать голос вашей мамы. И даже думать не хочу, что это мог быть и мой голос. А еще я знаю, что это не голос Лорейн. Я люблю вас, парни, правда люблю. Вы — самое главное в моей жизни. Но уж поверьте, я вам больше буду полезен живой.

Дэнни, одеревенев, тупо смотрит перед собой, так его смутили слова про «мечту пожилого дрочилы». Он и половины не понял из того, что сказал папа. Если он так боится смерти, зачем живет с Черной вдовой? Она его только скорее уморит. Дэнни не хочет, чтобы папа умер. Об этом лучше не думать, потому что это мешает Дэнни на него злиться. Из слов папы что получается? Что когда Дэнни повзрослеет и «поймет», почему папа ушел, он и сам сможет бросить своих жену и детей? Дэнни противно слушать, когда папа говорит, что мама слишком уж беспокоится. Нет у него права это обсуждать, раз он перестал быть членом их семьи.

Папа боится умереть, а чуть не умер не он, а Винсент. Винсент очутился в больнице. Дэнни надеется, что все обошлось. Было бы что не так, мама сказала бы. А папа, кажется, все говорит. Наверное, о себе. Дэнни не очень прислушивается. Он либо поймет, либо нет.

Впервые в жизни он радуется, когда они подъезжают к школе.

* * *

Первое, что слышит Мейер утром, это голос Айрин.

— Может, ты позвонишь, узнаешь, выжил ли бедный юноша?

Он выбирается из глубин сна, и Айрин словно пшикает на него своим нетерпением из аэрозоля — вроде того, который по ее настоянию использует Бабу, когда что-то жарит. Сколько она с ним ругалась насчет топленого масла!

Вчера всю дорогу домой Айрин возмущалась Мейером и его сотрудниками, особенно Бонни, которая должна была присматривать за Винсентом, а не подлизываться к Тикнорам. А Мейер, по словам Айрин, только и делал, что распушал хвост, талдычил про нравственный трамплин и клетки веры. Ему что, было плевать, выживет парень или нет?

Мейер молился за Винсента. Но этого Айрин не рассказать, не выставив себя благочестивым ханжой. Главное — что Винсент жив. И что речь Мейера и отвага Винсента сотворят для фонда чудеса.

А Айрин уже спрашивает, какие у него планы насчет Винсента. Как будут от него избавляться, когда он перестанет приносить пользу? Далеко же они ушли: были времена, когда после такого события Айрин твердила Мейеру, как он блестяще говорил, а сейчас только вскользь бросила, что Винсент был очень убедителен. Давно ли Айрин стала такой рьяной поклонницей и защитницей Винсента? С того ужина у них дома, когда Винсент с ней флиртовал. Мейер ни в чем Айрин не винит, но мысль о том, что им с женой важны разные вещи, угнетает.

— Да с ним наверняка все хорошо, — устало говорит Мейер. — Иначе Бонни позвонила бы.

А почему Мейер не позвонил? Какое он чудовище.

Айрин говорит:

— Тебе не кажется странным, что ты обрываешь телефон, чтобы вызволить из тюрьмы человека в другом полушарии, а этот — он работает на тебя, а тебя это даже не волнует?

— Волнует. Очень волнует.

— Волнует? — говорит Айрин. — Видно, не очень, раз позвонить не можешь. Мейер Маслоу, второй, после Нельсона Манделы, в очереди на канонизацию, не дает себе труда узнать, как его протеже провел ночь. В точности как в тот день, когда ты посадил его на шею Бонни и даже не…

— Ты права, мне следовало позвонить.

— Следовало, — говорит Айрин.

— Для камердинера нет героя. — Мейер вылезает из кровати.

— Ненавижу, когда ты так говоришь! — кричит ему вслед Айрин.

— А я ненавижу, когда ты говоришь «не дает себе труда», — отвечает Мейер и закрывает дверь в ванную.

Когда он, приняв душ, выходит, Айрин в спальне уже нет. И долго она собирается его пилить?

Мейер мог бы уйти, не заглянув к ней, но Айрин суеверно боится, когда посреди ссоры кто-то из них уходит или вдруг засыпает. А если одного из них собьет машина и другой будет помнить, что погибший на него был зол? А это доказывает, что Айрин его все еще любит. Но любит ли он Айрин?

Она сидит в малой столовой. Он целует ее в макушку. Айрин, сияя от радости, благодарно оборачивается к нему.

— Обязательно позвони мне, — просит она.

* * *

Придя в офис, Мейер чувствует, как переменилась атмосфера. Секретарша, хорошенькая азиатка, чье имя он постоянно забывает, снова смотрит на Мейера с восхищением, как смотрела, когда только пришла сюда работать. Через некоторое время восхищение угасло настолько, что она, если говорила по телефону, могла с ним даже не поздороваться. А сейчас она с придыханием говорит:

— Доброе утро, мистер Маслоу!

— Доброе утро… — отвечает Мейер, но угадывать не решается. Что-то на «А». Анита?

Из кабинетов слышно: «Мейер, Мейер, Мейер». Все повторяют его имя, как магическое заклинание. Видимо, ужин удался. Он понял это, как только закончил речь. Почувствовал, что завоевал зрителей. Может, они, вернувшись домой, думали о клетках веры и нравственном трамплине. А едва не закончившийся катастрофой инцидент с Винсентом оказался живым примером того, что на пути веры, на пути перемен встречаются и испытания, и победы.

На столе у Мейера уже лежит внушительная стопка записок. Наверное, сообщения от тех, кто хотел похвалить его речь. Он пытается вспомнить, кто такая Колетт Мартинес, и тут влетает Роберта.

— Вы здесь! А вы знаете, что происходит?

Роберта рассказывает, что журналисты звонят расспросить про Винсента и его приступ, а Мейер ничего не может с собой поделать. У него даже сердце зашлось. Так весь шум не о нем и не о его речи, а об орехах? Лучше бы это он, Мейер, чуть не умер. Смерть ближе к нему, чем к Винсенту. Но Мейер стар, а значит, его смерть будет не такой драматичной, не такой примечательной. И велика вероятность, что придет она не на сцене, перед полным залом, а на какой-нибудь одинокой больничной койке, вроде Минниной.

— Вы меня слушаете? — спрашивает Роберта. — Всем хочется подробностей. О скинхедовском прошлом Винсента, о том, как он едва не умер. Личностный рост. Новые нравственные ориентиры. Резко изменил жизнь, чуть не умер, выжил и готов двигаться дальше. Все бьются за эксклюзивное интервью. Месяц назад я не могла уговорить их на два абзаца на второй полосе блока о городе. Думаете, я не замечала, что все недовольны? Думаете, я не понимала, что могу потерять работу? А сегодня утром мне позвонили от Барбары Уолтерс. Вы понимаете, что это значит для вашей книги?

Зря Роберта использовала этот дешевый прием и воззвала к его писательскому тщеславию. Это больная тема. Мейер и сам знает, что «К сердцам, по одному» продается хуже его предыдущих книг. Он делает вид, что это не так уж и важно, что его главное дело в другом. Только Айрин робко посоветовала, чтобы Мейер спросил издательство, почему они больше не занимаются продвижением книги. Неужели Айрин думает, что Нельсон Мандела ходит на чтения в книжных магазинах и ездит с рекламой по стране? Впервые с тех пор, как он дописал «К сердцам, по одному», Мейер готов снова что-то написать, например, объединить свою вчерашнюю речь с историей о встрече с Винсентом.

— Ладно, забыли, — говорит Роберта. — О книге потом. Давайте подумаем, что это может значить для фонда. Потому что, Мейер, дело не только в том, что Винсент чуть не погиб. Смысл этой истории в работе, которую мы делаем, в том, как много еще мы можем сделать. И тут должна подключиться Бонни. Нам нужно разработать стратегию, придумать, как обратить всю эту шумиху в деньги для фонда.

Роберта права. Хорошо бы не беспокоиться, что будет с фондом, когда начнется спад экономики, которого все ждут. Когда ни у кого не останется ни гроша на борьбу за права человека, у Вахты братства будет кое-что накоплено. Каждое интервью, каждый телесюжет обернется помощью невинным людям. И речь тут не о Мейере и не о Винсенте. А о более высоких целях. Если прыжок с нравственного трамплина, которого Господь хочет от Мейера, требует интервью для Барбары Уолтерс, так тому и быть. Мейер к прыжку готов.

Роберта уходит. Она скоро вернется. А пока что электрические токи, которыми пронизан весь офис, начинают действовать даже на Мейера. Он едва сдерживает себя, не бежит за Робертой, не спрашивает, кто звонил, кто что сказал. Он набирает номер секретаря и просит сообщить ему, когда появятся Винсент и Бонни.

Не выпуская телефона из рук, Мейер просматривает сообщения. Ларри Тикнор звонил, обещал перезвонить. Минна звонила, поздравляла со вчерашней речью, хотела узнать, получил ли он главу из Диккенса.

Мейер откладывает листок с сообщением. Так это Минна послала ему отрывок про миссис Джеллиби. Что она хотела — уколоть его или просто повеселить? Почему Мейер так уверен, что ничего хорошего она не подразумевала? А иначе зачем посылать это анонимно? Но если Минна действительно хотела его уколоть, почему она вдруг позвонила и призналась, что это ее рук дело? Он навестил ее в больнице! Чем он ее так обидел? А может, она из-за болезни повредилась рассудком? Он помнит, как странно она себя вела на ужине у него дома, что-то такое рассказывала о кочинских евреях, что именно, он не помнит, но его почему-то начинает мутить. Тошнота усиливается, когда он вспоминает сегодняшнее утро. Как раздосадована была Айрин тем, что он не позвонил Винсенту! Столько хороших новостей, а ему не по себе. Раздражение Айрин и непонятная злость Минни давят на него, их груз — как кулак, упертый в грудь.

Ему становится легче, только когда наконец появляются Бонни и Винсент. Если бы только Айрин и Минна могли заглянуть ему в душу! Мейер питает самые теплые чувства к Бонни и Винсенту. Он счастлив их видеть!

— Как вы себя чувствуете? — говорит Мейер.

— Нормально, — говорит Винсент. — Устал немного.

Бонни, наверное, тоже устала. Взгляд у нее грустный, чуть уклончивый. В том числе и чтобы поднять ей настроение, Мейер говорит:

— Вы слышали новости? Думаю, скоро и из Голливуда позвонят.

Бонни новости слышала. Винсент — нет. Бонни не рассказала Винсенту о шумихе в СМИ, значит, как-то ухитрилась привести его сюда, миновав Роберту. У Винсента была тяжелая ночь. Наверное, он еще не вполне пришел в себя.

Мейер решает действовать просто и прямо.

— Винсент, друг мой, вы готовы? Вы становитесь знаменитостью.

Винсент бледнеет.

— Что такое? — говорит Мейер. — Вы правда нормально себя чувствуете?

— Всё в порядке, — говорит Винсент. — Правда. Всё в порядке. Так это замечательно. Давайте работать!

* * *

По дороге из школы домой Дэнни минут пятнадцать бродит по минимаркету, выбирает кукурузные чипсы, которые скрасят ему долгие часы у компьютера: ему надо писать работу про Гитлера, а ее сдавать завтра.

Сегодня утром, на уроке по истории мировых цивилизаций, он чуть не рассорился с Хлоей. Как кто-то, пусть и девчонка, не только написала работу о Нельсоне Манделе, но и сдала ее Линде Грейбер на день раньше! Хлоя оказала ему услугу. Получив ее работу, миссис Грейбер обратилась к классу с речью, рассказывала, как нужно работу редактировать и вычитывать. Редактировать? Вычитывать? Это что, шутка? Дэнни слышал только три коротких слова: сдать работы завтра.

Да Дэнни хоть что-то написать бы, поэтому он и готовит подкрепление — идеальный баланс соленого и сладкого, два огромных пакета чипсов и — зависнув у апельсиновой газировки и колы и не решив, что даст больше энергии, кофеин или ударные дозы красного красителя № 2 — двухлитровая бутылка пепси.

После бессонной ночи у папы и кошмарной поездки в школу настроение отвратительное, способность сосредоточиться на нуле. А ему еще писать пять страниц о том, как Гитлер изменил мир. Может, так: он начал Вторую мировую войну и уничтожил шесть миллионов евреев. Дэнни тут винить некого. Гитлера он выбрал сам.

Дэнни прикидывает, не написать ли и о Винсенте. О том, что Гитлер все еще владеет умами, он не умер, он как Том Круз в «Интервью с вампиром». Потому что хотя многие и понимают, что Гитлер — это зло, есть еще и такие, вроде маньяков из ДАС, которые считают, что было и много полезного. Тут вообще никакого сбора материала не понадобится. Можно сесть и написать. Но работа-то должна быть о Гитлере, а не о скинхеде, который живет с Дэнни. И Дэнни не собирается рассказывать всей школе, что творится у него дома.

Винсент утверждает, что Гитлер ему никогда не нравился. А еще говорит, что тот был геем. А это известный факт? Усики у него гейские? А так говорить — не гомофобия ли это? Главное, чтобы миссис Грейбер так не подумала. Дэнни совсем не гомофоб, в отличие от некоторых других ребят. А вот они-то могут подумать, что Дэнни гей, раз решил написать такую работу. Дэнни точно знает, что он не гей. Да, он еще не занимался сексом ни с одной девочкой, но это ничего не значит. Да он бы рад — если бы Хлоя согласилась. Но с девчонками — с ними ничего не поймешь, а спрашивать других парней поздно — они делают вид, что о сексе знают все. Дэнни не понимает, с чего начинать, как понять, что девушка этого хочет. Но сейчас не время об этом думать. Надо сосредоточиться на Гитлере.

Хорошо хоть, он будет один дома до самого вечера. У Макса занятия с каким-то одноклассником, мама про это талдычила Дэнни вчера, когда они собирались к папе. Макс уже в норме, надеется Дэнни, справился с тем, что так расстраивало его и вечером, и сегодня утром.

Дэнни идет к себе в комнату, садится к компьютеру, набирает в «Гугле» «Гитлер гомосексуалист». Больше двух тысяч ссылок! Ого! Есть чем заняться.

По первой ссылке он попадает на какого-то итальянского профессора, который обнаружил в Риме секретные материалы о мальчиках, которым Гитлер платил за секс, когда учился в Мюнхене. И о людях, которых он убил, потому что они об этом знали. На другом сайте психиатр из Чикаго пишет, какие неимоверные усилия Гитлер прикладывал, чтобы доказать, что он натурал. По убогому интерфейсу этих сайтов, на которые мало кто заглядывает, Дэнни догадывается, что вопрос о гомосексуальности Гитлера — не самая популярная тема в киберпространстве. Так что он может написать что-то оригинальное. Забавная получится работа.

Побывав на десятке сайтов, Дэнни пишет первую фразу: «С конца войны люди пытались понять, каким был Адольф Гитлер. Некоторые считают, что он сумасшедший. Другие говорят, что он — воплощение зла. А третьи убеждены, что он — гениальный фанатик, веривший, что он ведет свой народ к лучшей жизни».

Дэнни задумывается. Теперь — самое время дать миссис Гейбер понять его позицию. «Шесть миллионов безвинных евреев, погибших в гитлеровских лагерях смерти, — это шесть миллионов причин сделать вывод, что он был чудовищем. Это еще не говоря о цыганах, поляках, геях. Новые данные из архивов в Риме указывают на то, что Гитлер был геем и хотел скрыть это, или же он был тайным геем и хотел стать натуралом».

Ну вот! Все проще простого. Теперь надо только выбрать подходящие факты из биографии Гитлера и периодически проверять, указывало ли что-то на гомосексуальность. Он уже добрался до интересного, до «ночи длинных ножей». Он пару раз произносит это вслух. Ночь длинных ножей.

И тут хлопает входная дверь. Вернулись мама с Винсентом. Макса они прихватили по дороге. Ну вот и кончились минуты покоя наедине с Гитлером и его дружками. Дэнни с удивлением понимает, что написал почти три страницы. Осталось только добавить немного про Гиммлера, которого в интернете называют основным партнером Гитлера, и еще чуточку про Альберта Шпеера, говорят, в него Гитлер был влюблен… А потом еще про лагеря смерти, чтобы показать: Дэнни вовсе не идиот и не считает, что самое главное про Гитлера — это с кем он спал. Или не спал. Если цель работы — показать, как геи меняют мир, по сути не важно, выходят они из шкафа или нет.

Если Дэнни сейчас не спустится вниз, мама наверняка примчится его проверить и будет до противного счастлива увидеть его за работой. Станет гладить его по голове, заглядывать в компьютер и что успеет, то прочтет, пока Дэнни ее не оттолкнет. Ему совершенно не хочется смотреть, как мама подбирает слова, чтобы тактично объяснить ему, что работа у него отстой. Он тогда ее вообще не допишет. Если маме не понравится, то что же тогда скажет миссис Грейбер? С его оценками за контрольные и за работу на уроке ему нужно получить хотя бы «Би». Его охватывает тревога. Надо было писать про Нельсона Манделу.

Ну ладно, пора сделать перерыв. Что там на кухне?

Винсент и мама сидят за столом, пьют пиво из бутылок. Мама раньше пива не пила. Что-то изменилось, в воздухе витает напряжение, которого вчера не было. Это из-за приступа аллергии? Винсент сердится на маму за то, что она этого не предотвратила? Да ладно, мама тут не виновата. Дэнни приобнимает маму за плечи, застывает так на пару секунд. Мама так тесно прижимается к его локтю, что Дэнни приходится свободной рукой ее чуть отодвинуть, чтобы высвободиться.

Мама спрашивает:

— Дэнни, как Макс? Когда мы его забирали, он был немного вялый. Пришел домой — и сразу спать. Папа не давал ему ничего успокоительного?

Как Макс? А почему она не спросит, как Дэнни, которого папа с Лорейн оставили возиться с братом? Конечно, все внимание любимому малышу.

— Да он просто не выспался, — говорит Дэнни. — Вечер был дурацкий.

— Как это, дурацкий? — говорит мама.

Но Дэнни не собирается объяснять. Пусть помучается. Он поворачивается к Винсенту и говорит:

— Я слыхал, вы чуть не умерли.

Он рад, что Винсент жив. Иначе все было бы совсем мрачно. Им, наверное, пришлось бы организовывать похороны. А его друзей-нациков надо было бы звать?

— Да, — говорит Винсент. — Экстренный случай, это точно. Еще бы чуть-чуть…

— И как это было? — спрашивает Дэнни. — Вы видели всех своих умерших родственников и белый коридор, залитый ярким светом?

Винсент смотрит на него пристально, словно проверяет, не под кайфом ли он. Дэнни кидает на него взгляд — нет, мол. Винсент хотя бы знает, что Дэнни может и обкуриться. В каком-то смысле он знает Дэнни лучше, чем родители.

— Ни красного ковра, ни толпы встречающих, — говорит Винсент. — Но я слышал, как открывали молнию на мешке для трупов.

— Шутите, да? — говорит Дэнни.

Мама громко смеется. Обычно на такую фразочку она бы скорее посмотрела неодобрительно и сказала что-нибудь вроде: «Винсент, прошу вас. Давайте без мерзостей». Словно они с Максом малыши, которых надо ограждать от грубости Винсента. Что-то действительно изменилось. Непонятно почему, но Дэнни это бесит. Похоже, мама с Винсентом знают что-то, чего он не знает. А где родственные чувства? Она встала на сторону Винсента? Только почему он думает про разные стороны? Что на самом деле случилось на этом ужине?

— Ну, мам, — говорит Дэнни, — папа рассказал тебе чудесные новости?

— Чудесные новости? — Мама тут же начинает нервничать. И на сей раз основания для этого есть.

— Они с Лорейн решили пожениться и усыновить ребенка из Болгарии. Девочку.

Неужели он в самом деле на нее все это вываливает, при Винсенте, даже не дав ей спокойно поужинать? Неужели после вечера у папы, пообщавшись с ним и с Шлюшкой-Лорюшкой, Дэнни стал таким злым?

Не надо было ничего говорить. Во всяком случае, не сейчас. Но он сказал и в наказание наблюдает, как мамино лицо на мгновение съеживается — те, кто ее не знает, и не заметили бы. Дэнни хочется обнять ее. Хочется попросить прощения. Но он не может сказать того единственного, что помогло бы — что это неправда.

Дэнни ждет, что она закатит глаза и скажет: «В этом весь ваш отец. Как это глупо, эгоистично». Так она все время говорила перед разводом, пока психолог на нее не повлиял.

Но мама улыбается и говорит:

— Как мило! Ты только подумай, где-то живет болгарская девочка, которая даже не подозревает, как ей повезло.

* * *

Спустя несколько дней Бонни набирает номер Джоэла, но вешает трубку, потом снова ее берет: прикидывает, какова вероятность, что ответит Джоэл. Один шанс из трех. Их с Лорейн может не быть дома, в таком случае ей придется выслушать первые ноты «Типа блюз», мелодию, которую Бонни всегда любила — до тех пор, пока Лорейн не записала ее на свой автоответчик, пока не сделала Майлса Дэвиса своим аккомпаниатором, и он теперь подыгрывает в сторонке, а Лорейн выпевает: «Нас с Джоэлом сейчас нет дома».

Есть еще вероятность, что к телефону подойдет Лорейн. Из визитов к психологу Бонни узнала одну полезную вещь: в таких случаях нельзя вешать трубку, а надо вежливо поговорить с женщиной, укравшей твоего мужа. Это касалось и детей, как неоднократно подчеркивали Джоэл и доктор Стайнвайсс. У Бонни было ощущение, что Джоэл и психолог, которого он нанял, в сговоре против нее, разве что было несколько случаев, когда доктор Стайнвайсс выдавал какое-то настолько предсказуемое психологическое клише вроде «Я слышу нотки враждебности», что Бонни с Джоэлом, переглянувшись, закатывали глаза и хохотали. И это были самые жестокие моменты. Внезапное ощущение близости, чего-то такого, что понятно только им двоим, а не этому чужаку, едва не подводило их к мысли, что можно было бы прекратить этот фарс и снова сойтись.

— Привет, Бонни! — говорит Джоэл. — Ты как?

— Отлично. А ты?

— Тоже отлично. Скажем, нормально.

Это «скажем» — приглашение, которого Бонни не принимает. Она сейчас применяет собственную методику борьбы с гневом. Дышит глубоко, считает до десяти. Если она начнет винить Джоэла и Лорейн в том, что они расстроили Макса, она упустит любую, пусть полупризрачную возможность понять с помощью Джоэла, что именно волнует ее сына. Их сына.

— Вообще-то меня беспокоит Макс, — говорит она. — Он… он не похож на себя с тех пор, как переночевал у вас с Лорейн. Что произошло? Что его так завело? Что… — Что вы с Лорейн с ним сделали?

Джоэл глубоко вздыхает, и по этому вздоху Бонни понимает, почему она знала, еще до звонка, что все это впустую. У Джоэла нет ни интуиции, ни склонности к рефлексии. Он не может рассказать ей о ее ребенке то, о чем бы она сама не догадалась. Она вспоминает, как радовалась, что она не пациентка Джоэла. Вот спросил она его, выживет ли она, а он бы так вздохнул.

— А что тебе мальчики рассказали? — прощупывает почву Джоэл.

— Бог ты мой! — говорит Бонни. — Я забыла тебя поздравить. Как чудесно, что вы с Лорейн женитесь. И как повезло румынской малышке!

— Болгарской, — говорит Джоэл. — Очень благородно с твоей стороны.

Бонни кажется, что они снова в кабинете у психолога, который учит их хвалить друг друга за старание. Джоэл, почему вы не скажете Бонни, как вам понравились ее слова? Бонни обидно, что Джоэл ныряет в прописанные психологом клише, как утка в озеро. Каким он был, тот человек, за которого она вышла замуж, от которого родила детей? На самом деле она никогда не винила Джоэла. Он тоже страдал. Она это понимала, хотя технически виноват был он — в том, что предпочел ей Лорейн.

Еще один вздох. И Джоэл говорит:

— По правде говоря, как-то всего слишком много. И все происходит так быстро. По правде, в основном помимо моей воли…

Он хочет сказать, что Лорейн загнала его в угол? Бонни знала, что так оно и будет. Но дело не только в этом, она понимает. Джоэл всегда занят, поэтому живет как в трансе, из которого иногда выходит и с ужасом смотрит, куда занесла его жизнь. Когда-то они с Джоэлом любили друг друга. Надо об этом помнить.

Джоэл говорит:

— Хочешь, я тебя повеселю? Я теперь иногда чувствую себя тобой.

— В каком смысле?

— Не знаю. Все время о чем-то беспокоюсь.

— Спасибо огромное, — говорит Бонни.

Джоэл когда-то утверждал, что уходит от нее, потому что устал от ее постоянной тревоги. Но сейчас она не в силах на него злиться. В голосе Джоэла тоска. Ему никогда не быть счастливым. Нет у него дара наслаждаться счастьем, пусть даже самым простым. Мальчики рассказывали, что у него теперь «линкольн-навигатор». Но и это не помогает. И ничего тут не поделаешь — он такой. Бонни надо об этом помнить и быть к нему помягче.

— Дело не только в этом, — говорит Джоэл. — Не только в тревоге. Знаешь, когда Лорейн впервые завела об этом речь, об усыновлении, хочешь верь, хочешь нет, но я подумал: а как бы поступила Бонни? Я понимал, что ты бы сказала да. Частично поэтому и я сказал да. Сам бы я сказал — нет. Потому что знаю, сколько тут проблем. Здоровье, наследственность, бедность. Одному Богу известно, что ты получишь. Насколько проще иметь собственных детей.

Бонни не кажется, что это было так уж просто. Да и до сих пор непросто. Поэтому-то она и звонит. Бонни изо всех сил старается увидеть все глазами Джоэла. Так бы Мейер посоветовал. Что бы увидел в Джоэле Мейер? Человека, живущего в высотном доме с женщиной, которую не любит. Человека, собирающегося усыновить ребенка, чьей матерью станет Лорейн.

— Да будет тебе, это же всегда дело случая, — говорит она. — Какой ребенок получится. Даже если он твой, всякое может случиться.

Джоэл имел в виду немного другое. Но слова утешения всегда помогают. Поддержка, даже бессмысленная, это не в стиле Лорейн.

— Наверное, ты права, — говорит Джоэл.

Раньше Бонни всегда знала, как его приободрить, даже самыми банальными фразами. Не презирать же его за это. Бонни тогда казалось, что она его так оберегает.

— Так что случилось с Максом? — спрашивает она.

— По-моему, его испугали перемены — слишком их много. Думаю, он свыкнется.

Неважно, что Джоэл понимает далеко не все, ей приятно это слышать. Он не намекает, что, если с детьми что-то пойдет не так, во всем будет виновата Бонни, а для Джоэла это — огромное достижение.

— Как прошел благотворительный ужин? — спрашивает Джоэл.

Бонни удивляется — откуда он знает про ужин? Потом вспоминает: дети же поэтому и остались у него ночевать.

— По-моему, успех громадный, — только и говорит она.

Если она заговорит о Винсенте или его речи, ей, возможно, придется упомянуть и о том, о чем она предпочитает молчать.

Бонни сделала ставку — кажется, правильно, — на то, что Лорейн никогда не опустится до чтения журнала «Пипл». В последнем номере есть статья, из которой ясно, что Винсент живет с Бонни и ее детьми. Есть даже слащавый снимок — они все на кухне, якобы готовят пасту. Они никогда не готовят вместе, но фотограф настоял. Джоэл этого никогда не увидит — если только Лорейн не притащит журнал домой. У него в приемной только журналы с названиями вроде «Здорового сердца».

Бонни опускает одну существенную деталь, но говорит-то она правду. Благотворительный ужин имел громадный успех. В фонде атмосфера бодрая, оптимистичная. Бонни завидует своим коллегам и Мейеру, которые так исполнены веры в будущее. Она очень хочет, чтобы все прошло гладко, но ее терзают подозрения: что-нибудь да пойдет не так. Внезапно Бонни чувствует жуткую усталость. Словно из нее вытекает энергия, а освободившееся место заполняют воспоминания о том, как она стоит перед Винсентом и снимает очки.

Джоэл говорит:

— Замечательно, что ты делаешь то, что ты делаешь. И в фонде, и вообще. Я горжусь тобой. У тебя… потрясающая работа.

— Спасибо, — говорит Бонни. — Ну, мы еще побеседуем. Передай Лорейн мои поздравления.

 

Часть третья

Пер. В. Пророкова

Реймонд опасается закрывать глаза, потому что, закрыв их, видит, что происходит за глазницами, видит липкую лужицу крови, собирающуюся в складках мозга, а сила ярости его такова, что от перегрузок у него может случиться удар, паровой клапан взорвется, если только не наорать на Люси. Но тогда придется признать, что взрослого женатого мужика, отца двоих детей, выкосило настолько, что у него мозг выносит, а все потому, что его женушка потратила три доллара на «Пипл».

Нет, лучше об этом помалкивать. Люси вкалывает не меньше, чем он, а то и больше. И с другими не трахается. Не накручивает долги по кредитке. Не просвистывает их деньги — какие деньги? — в игральных автоматах в Атлантик-Сити. Она просто хочет почитать журнальчик, где богатенькие жидки пишут про других богатеньких жидков и впаривают все это белым трудягам-христианкам, которые ведутся на все.

Реймонд и не увидел бы этого журнала, не до него бы было, да он сказался в шинной мастерской больным. Это даже и не совсем ложь, все дело в том, что значит «больной». У него жуткое похмелье. Вчера вечером они с приятелями надрались, поминали Тима Маквея, которому даже кружки пива не досталось, даже на последней трапезе. Которая вряд ли ему понравилась, потому что эти козлы из организации, что борется за этичное отношение к животным, раскрутили целую кампанию, чтобы напоследок Тиму не подали мяса. Мол, он и так предостаточно крови пролил. Даже в правительстве признали, что это было из ряда вон жестокое наказание. По таким правилам — пришил кого-то, так теперь только тофу жуй, ни одной вашингтонской сволочи больше стейка не видать. А что съел Маквей? Две коробки мятного мороженого с шоколадом. Гигантский такой «хрен тебе», последняя трапеза из одного только десерта. Реймонд даже думать об этом не может — так жалко бедолагу.

Так вот, чтобы выказать мужику уважение, Реймонд с друзьями начали свою поминальную службу с любимых стихов Маквея. «Я властелин своей судьбы». И понеслось.

И вот награда — Реймонд не пошел на работу и даже наплевал на переработку, хотя деньги им с Люси нужны до зарезу, особенно потому, что его паразит-братец угнал грузовик, а заодно стащил деньги и лекарства, которые без рецепта не купишь. И последний номер «Солдата удачи», его Реймонд не успел прочитать, а Винсент вообще терпеть не мог. Лишь бы напакостить, что особенно обидно. И это после того, как Реймонд и Люси взяли щенка к себе, заботились о нем, как о родном сыне.

Реймонду было бы плевать, сколько стоит этот вшивый «Пипл», если бы он дал отмашку Эйтану и Ави, израильтянам, у которых он покупал экстази. Дай он им волю, они бы уже нашли Винсента и вернули свои деньги. Поначалу Реймонда напрягало, что он ведет дела с евреями. Но Эйтан и Ави и на евреев-то не походили. Крутые парни. Прошли армию. Они рвались искать Винсента. Хотели проучить парня. И братья Реймонда по ДАС хотели. Это были и их деньги. Но Реймонд сказал, нет, спасибо. Он сам разберется.

Винсент — родня. Как бы это выглядело, если бы Реймонд решил отстаивать права белой расы и дал двум израильтянам добро проучить его собственного братца? Винсенту повезло, что этих двух евреев куда больше волнуют деньги, а не справедливость или возмездие. Они трезво все взвесили и согласились на условия, по которым Реймонд готов был им все выплачивать, это плюс к тому, что он должен ежемесячно отстегивать за новый грузовик.

Реймонд уж найдет Винсента, как время выкроит, а у него сейчас времени в обрез — он по две смены вкалывает, чтобы долг отдать и выплачивать за грузовик, который куда хуже того, что спер Винсент. Реймонд не знает, что сделает с Винсентом, когда его повстречает. Может, и прикончит. Как душа подскажет.

За это маме спасибо. В числе прочих обещаний, которые мать Реймонда на смертном одре у него выудила, было и обещание присматривать за Винсентом. Кто мог подумать, что умирающая припомнит племянника, которого вся семья баловала потому, что его мамаша-хиппи сдуру вышла замуж за недоумка, а тому мерзавцы-налоговики так истрепали нервы, что он вышиб себе мозги.

Сейчас, пока Реймонд переживает из-за денег, потраченных на журнал, Винсент, быть может, во Флориде. Он, бывало, так говорил: А то поеду в «Дисней Уорлд», надену костюм Гуфи и пусть меня малышня донимает. Как прятаться у всех на виду? Да лучше прикрытия не придумать. Не попрешься же в Орландо метелить каждого извращенца в собачьей маске с обвислыми ушами. Реймонд всегда знал, что Винсент псих и сволочь. Но и предположить не мог, что он его обчистит и смоется — и ни тебе спасибо, ни до свидания.

В начале сборища помянули Маквея и погибших в доме Марра, невинных жертв войны, которую государство, заручившись поддержкой ООН, НАТО, Совета по международным отношениям, Моссада, ведет против своих богобоязненных белых граждан. В какой-то момент было решено, что каждый выпьет по стопке водки за каждого погибшего в Уэйко. Последнее, что Реймонд помнит — это как он вышел во двор. Кто-то из ребят написал имена Джанет Рино, Билла Клинтона, Майкла Айснера и Стивена Спилберга на бумажках, которые приклеили к пивным банкам и расстреливали из охотничьего ружья Реймонда, пока сосед не позвонил в полицию. Но к тому времени они упились вусмерть и вообще ничего не видели. Чудо, что никого не подстрелили.

Реймонд держит журнал на вытянутой руке. Никогда не знаешь, кто его лапал, сколько людей сунули нос и… Вот поэтому, если у тебя есть бабло, лучше уж подписаться, чем покупать в киоске. Он аж вздрагивает, бросает журнал и пытается сдержать рвоту. Но журнал все равно открыть приходится.

Так, посмотрим, сколько жидков пробралось на самый верх и заполучило сто пятьдесят процентов внимания всего народа. Билли Джоэл и Джерри Сайнфилд развлекаются в Хэмптонах. А вот и Дженнифер Энистон. Она что думает, нос перекроила и теперь не подкопаешься? А еще Ал Гор. Реймонд из надежных источников знает, что у Гора в роду были негры, как и у Билла Клинтона, и у Розалинды Картер. Вся эта мразь не пойми каких кровей жрет икру с шампанским, а белые мужики вроде Реймонда рвут жилы, потому что их женушки спустили деньги на чтиво, которое им впаривают агенты сионизма.

С похмелья это особенно тяжко. Тошнота опять одолевает, Реймонд уже готов отшвырнуть журнал, но решает заглянуть в него напоследок, и тут… Эй, а это что? Что это? Что за хрень?

Со страницы на него смотрит знакомое лицо, и Реймонд так потрясен, что даже не сразу соображает, кто это. А сообразив, поражается еще больше. Он же только что думал о Винсенте, и уж не галлюцинациями, уж не силой ли воображения он запихнул Винсента в журнал. Это как дурной сон. Но вот он, Винсент, стоит на какой-то сцене, обнимает за плечи старого еврея. И заголовок: «Изменившийся человек. Бывший скинхед братается с пережившим Холокост».

«В беде» — написано сверху. Это еще мягко выражаясь. Как у Винсента хватает наглости напоказ выставляться? Он что, думает, Реймонд увидит фото и подумает: «Ах, как я рад за братца Винса! Как чудесно, что кто-то из родственников наконец добился успеха!»

Винсент, должно быть, решил, что Реймонд все придумал про грязную кровь и про жидов, которые нагло пользуются тем, что принадлежит белому человеку. Решил: все, что для Реймонда свято, все, за что ратует ДАС, это все так, пустые слова, и запросто можно предать все идеалы, променять их на известность и бабки, которые он получит, продав своих белых соратников и перейдя к тем, кто могущественнее. Да и не только соратников. А как насчет брата, который взял его к себе, подобрал, приютил, объяснил, во что нужно верить?

Реймонд прочитывает пару фраз из статьи, но вынужден прерваться — опять накатила тошнота. Так дальше и идет: читает, прерывается, борется с тошнотой, и снова по кругу.

Где-то на середине Реймонд соображает: Винсент специально отыскал этих ублюдков. Отправился к ним прямиком от Реймонда, стащив его лекарства. Они-то как раз пригодятся. Как же надо закидаться ксанаксом и викодином, чтобы перетерпеть объятия старого еврея да еще улыбаться на камеру. Только обдолбанный может ошиваться с этим мошенником-проповедником, смотреть, как он впаривает публике, что хочет спасти мир, а сам гребет бабло лопатой, ну, только Израилю чуток отстегивает.

Винсент стал частью всего этого. Сам в этом участвует — чтобы этот публичный онанизм и дальше продолжался. А сам-то, кретин, настолько с катушек съехал, что нажрался орехов на их шикарном ужине и загремел по скорой в больницу. Реймонд помнит, как накрывались семейные пикники, как мчались в больницу, потому что наш мальчик-аллергик съел не того фастфуда и аж посинел, пока взрослые решали, кто меньше напился и кому садиться за руль.

У этого идиота случился аллергический приступ. Так он поэтому «в беде»? Ох, надо бы Реймонду показать им, что такое — «в беде». Он перелистывает журнал — ну да, вот обычный для «Пипл» снимок: мудаки на кухне. Смеются, веселятся вовсю. Так их «В беде» всегда и кончается — собираются на кухне, всем уже получше, хоть, может, и ненадолго. Чаще всего какая-нибудь лысая чувиха готовит подружкам ужин.

Но на сей раз тут Винсент хлопочет у плиты с какой-то перезрелой мамашей — улыбка у нее такая натянутая, вот-вот кожа на морде лопнет. Ясное дело, Винсент ее трахает. Бабам он всегда нравился, а он еще ухитрялся удивляться — за что, мол. Этот подлый лгун небось втирает ей про ту польскую деваху, которая его бортанула на выпускном. И что там Винсент якобы готовит? Интересно было бы узнать. Он сколько лет прожил с Реймондом и Люси и даже пальцем не пошевелил.

Поэтому Реймонд-то и не спешил искать Винсента. Понимал: что-то такое и случится. Ясное дело, не такое. Статьи в журнале, который читает вся страна, он никак не ожидал. Но знал, что помощь придет, какая-то информация просочится. Винсент обязательно объявился бы, не потому, что он такой, а потому, что есть во Вселенной силы, которые обеспечивают справедливость и возмездие, и зло, которое ты совершил, обязательно обернется против тебя.

Порой Реймонд видит ДАС именно как орудие расплаты, как крестовый поход против сил, которые заставили такого мужика, каким был отец Винсента, наложить на себя руки, которые убили жену Рэнди Уивера и тех детишек в Уэйко, сил, которые выкидывают с работы белых трудяг, а на их места ставят всякую мразь — лишь для того, чтобы богатенькие евреи могли и дальше процветать и наживаться.

Получилось, что Винсент вроде как высунулся из этого журнала и — хвать Реймонда за нос. Что ж, Реймонду — молча стерпеть и простить братцу то, что он так отплатил им за гостеприимство? Видно, Винсенту стыдно, раз он дал так легко себя найти. А мог бы и просто позвонить Реймонду и продиктовать свой адрес. У Вахты братства наверняка есть сайт. И в телефонной книге они небось есть.

Но стоит ли идти этим путем? Реймонд не хочет предупреждать Винсента. Правда, непонятно, насчет чего предупреждать. Собирается ли Реймонд его убить? Да вроде бы нет. Но точно знает: что-то сделать придется. Знать бы только, что.

Читала ли Люси журнал? Видела ли статью, пока стояла в очереди в супермаркете? Поэтому и купила? Если ответ хоть на один из этих вопросов «да», Реймонду тем более важно что-то сделать. Знает Люси — знают все. И все следят, что будет дальше.

* * *

А вот как нынче самому Винсенту: он просыпается на полчаса раньше, чтобы викодин подействовал до завтрака. Неделю после благотворительного ужина все происходило так быстро, все вырвалось из-под контроля, поэтому, похоже, сейчас умно слегка подлечиваться, только чтобы встать утром. Запасы лекарств исчезают с пугающей скоростью. Он так долго вел себя хорошо, берег на будущее. Но теперь ему нужен мягкий буфер между ним и водоворотом событий вокруг.

Тактику общения с Бонни теперь приходится продумывать заранее. С того самого… инцидента на кухне, когда Бонни его завлекала, если это она и делала, короче, с того поцелуя, когда за их обычным разговором словно велся еще один, они словно обсуждают свой роман, которого нет. Словно решили порвать отношения — но при том, что отношений-то и не было.

Бонни даже выглядит по-другому. Когда она с ним разговаривает, у нее особенное выражение лица — будто хочет спросить о чем-то или пытается подавить отрыжку. Какие шифрованные послания она передает? Чего она хочет? Когда они возвращаются из города, сыновья Бонни сидят внизу и смотрят телевизор, так что шансов на то, что Винсент и Бонни вернутся к тому поцелую, минимум, разве что они по дороге домой завернут в мотель. Что весьма маловероятно. В машине они стараются даже локтем друг друга случайно не задеть.

Винсент думает об этом по ночам. Поэтому заснуть трудно. Что в свою очередь сокращает запасы ксанакса. Он думает о сексе с Бонни, хотя и понимает, что это, скорее всего, самый быстрый способ остаться без крыши над головой.

У него на работе проблем достаточно. Каждый день он болтает о какой-то ерунде то с матерым журналюгой, то с начинающим гением. Или пытается сосредоточиться, повторяя в сотый раз свой рассказ для общественного радио в Восточном Каламазу.

В день после ужина, когда Винсента еще покачивало после вчерашнего приступа, они с Бонни, Мейером и Робертой устроили совещание. Роберта объяснила, что отныне Винсент официально — Изменившийся человек. Человек, который чуть не умер, героически пытаясь нравственно переродиться. Личностный рост — вот чего всем надо. Прекрасная тема для ток-шоу. Людям необходимы стимулы, им нужна надежда.

Объясняя, как это можно развернуть, Роберта не сводила глаз с Винсента. Он же чувствовал себя героем комикса, который, выпив какой-то радиоактивной смеси, становится в десять раз выше. Волшебным снадобьем был грецкий орех. А не арахис. В газетах все напутали. Очередное вранье СМИ.

Пока Роберта трепала языком, Бонни озабоченно посматривала на Винсента и наконец сказала:

— Вы действительно этого хотите?

Винсент знал, что она на его стороне, но ее заботливость его раздражала. Будто он и без Бонни не понял, что Роберта делает из него товар, который нужно еще и красиво упаковать. Изменившийся человек — это теперь брэнд.

Вариантов у Винсента немного. Допустим, он скажет: извините, я бы предпочел не высовываться. А на следующий день придет к Бонни домой, а там как в сказке про Златовласку и медведей: это что за семья иранцев спит в моей кровати? Так что Винсент не может выйти из игры, иначе его новые друзья из Вахты братства найдут повод от него избавиться. Если он завалит это, они решат, что он им не нужен. А тогда как? Винсент только шутил, когда говорил, что пойдет работать Гуфи в «Дисней Уорлд». Он не хочет терять Вахту братства. Не хочет распроститься с Бонни и Маслоу.

А пока что с каждым новым интервью, с каждой новой фотографией в газете он все больше подставляется. И совсем скоро Реймонд не просто поймет, где Винсент, но больше не сможет сдерживать вполне понятного желания прийти с ним повидаться. Долго полагаться на удачу нельзя. После всей этой шумихи вокруг героя, который отверг безумные расистские идеи ДАС, все генералы и рядовые движения наверняка жаждут его смерти. Но они не лишат Реймонда привилегии расправиться с ним. Это входит в их идиотический тевтонский кодекс чести.

Впервые за долгое время Винсент снова стал читать «Путь воина», не для того, чтобы пропитаться его духом, а чтобы вспомнить себя прежнего — дерганого, психованного человека ниоткуда, который пришел в Вахту братства и решил, что тягаться надо с секретаршей. Воин действует по плану. И какой план Воин выбрал бы сейчас? Это не так просто, как умыкнуть пикап Реймонда, найти офис фонда, предложить свои услуги и смотреть, что будет дальше. Винсент посмотрел, что бывает дальше. А вот что будет после этого?

Винсент может регулировать происходящее, только составляя свое расписание на каждый день, параллельно с тем, которое составляют для него все остальные, с тем, которое Роберта успевает подготовить с утра, к его приходу. В два — Винсент, вы слушаете? — телефонное интервью с общественным радио Кливленда о том, каково это превратиться из мерзавца-расиста в самоотверженного борца за права человека.

В его личном расписании — подъем с викодином, два пива за ланчем, затем вечерний ксанакс и побольше времени наедине с собой — но не слишком много, не то Бонни заподозрит: что-то не так. Главное — немного личного пространства, для тела и для души.

Иногда по вечерам он прогуливается по Клермонту, мимо аккуратных двориков, миленьких белых домиков, миленьких белых ребятишек на игровых площадках, сделанных из органической сосны, не обработанной пестицидами и антисептиками. Это просто другая планета, планета, которую он раньше презирал. Но сейчас на ненависть к ней у него нет ни времени, ни сил. К тому же теперь, когда Винсент куда знаменитее здешних яппи-мамочек и яппи-папочек, ненавидеть их труднее. С чего Винсенту завидовать их жаровням на газу и гамакам? Эти счастливые семьи, дети, котята, щенки действуют успокаивающе.

Может, потому, что он понимает — это ненадолго. Он идет по острию ножа, уворачивается от пуль. На одной из которых уже нацарапано его имя.

С того самого ужина Роберта все твердит, что он непременно попадет на ТВ, а это значит — гарантированно — что он не жилец. В какой программе он ни появись, парни из ДАС уж непременно ее увидят. Винсент про себя радовался, что от Барбары Уолтерс так и не перезвонили и что Опра на него не клюнула.

Но однажды он пришел в офис, а там Роберта чуть слюной не брызжет. Она кинулась к ним прямо в коридоре.

— Бонни! Винсент! Вы уже слышали?

— О чем?

Винсент знает, что Бонни недолюбливает Роберту, хотя ни за что в этом не признается. Наверное, это что-то женское. Может, дух соперничества. Бонни довольно тщеславна. Но не хочет себе в этом — как и во многом другом — признаваться.

— Все уже обговорено, — сказала Роберта. — И подтверждение получено. Винсент и Мейер приглашены в «Шоу Чендлера». Я им еще раз это предложила, думаю, тут помогло и то, что программа с неонацистом и фондом Визенталя имела заоблачный рейтинг. Ее буквально все посмотрели. Они поняли, что наша история еще лучше. Я о том, что Винсент чуть не умер. Винсент, вы рады?

— Да, здорово, — только и пробормотал Винсент.

«Шоу Чендлера» — любимая программа Реймонда. И Реймонду придется смотреть, как самый высокооплачиваемый негр Америки спрашивает Винсента, за что он ненавидел ни в чем неповинных цветных людей. Таких, как я. Он будет спрашивать Винсента, почему он изменился, как он так круто развернул свою жизнь.

— Винсент! — сказала Бонни. — С вами все в порядке?

— Конечно, он волнуется, — сказала Роберта. — Я его понимаю. Это же совершенно новый уровень.

Так что остается только ждать, когда упадет очередная капля, а пока что подбирать нужную дозу, чтобы держать себя в руках, когда станет ясно, что капля последняя. И падает она ему на темечко. Одного ксанакса на ночь явно недостаточно. В данных обстоятельствах таблетку надо запивать водкой.

Перед ужином, уже выпив, а иногда и приняв еще одну таблетку — по состоянию, — он сидит в кресле в углу сада и смотрит на живую изгородь. Разглядывать там особо нечего, но это его почему-то успокаивает. Он так и сидит, пока Бонни готовит еду, ждет, когда она позовет его. За это время он размягчается настолько, что может общаться с ней и мальчиками, однако, надеется он, не настолько, чтобы их это насторожило. Дэнни и сам достаточно расслабленный парень. Он тут гордо сообщил Винсенту, что сдал работу про Гитлера. Так что сейчас может дуть в свое удовольствие. Ужины проходят мирно. Бонни соблюдает дистанцию. Макс после вечера у отца так и ходит унылый. Но когда Бонни спрашивает Винсента, не кажется ли ему, что Макс подавлен, Винсент отвечает, нет, не кажется. Говорит, Макс, наверное, просто устал: он же растет.

В один из таких тихих вечеров Винсент сидит в углу сада и чувствует, как его обволакивает ватой — в таком состоянии о неприятном все равно не подумаешь. Лучше уж просто насладиться этими чудесными мгновениями. Над рекой розоватое сияние. Ужин скоро будет. Дел никаких, сиди себе со стаканом в руке и смотри, как тля пожирает листочек, возможно, ядовитый. Запрограммированный контроль над популяцией, обеспечивающий нужную численности тли.

Винсент слышит за спиной приглушенный шелест шагов по траве. В последнее время он ловит каждый шорох, каждое движение. Мало ли — появится какой-нибудь злодей. Он оборачивается. Это Бонни.

Ну почему у нее такой извиняющийся взгляд?

— Мы с мальчиками хотим сходить поесть пиццы. Вы с нами?

— Я пас, а вы идите.

Винсент видит, как она расстраивается. Бонни нужно приободриться. Он вовсе не отвергает ее. Просто не хочет ломать себе кайф.

— Принесете мне пару кусков?

Очень вовремя попросил. Бонни радуется: ему еще нужна ее забота.

— Какой именно? — спрашивает она.

— Все равно, — говорит он.

— Ладно. Мы ненадолго.

— Спасибо, — говорит он ей вслед.

Прекрасно! Теперь-то он сможет побыть в одиночестве, даже когда они вернутся. Никто не будет силой загонять его в дом есть пиццу. Но все-таки безмятежности, в которой он пребывал до прихода Бонни, достичь не так легко. Но постепенно она к нему возвращается. Он отыскивает взглядом очередную букашку.

В доме звонит телефон.

Почему не срабатывает автоответчик? Бонни что, его отключила? А может, это Бонни, которая застряла в пути между домом и пиццерией? У нее мотор странно тарахтит, но Винсент не решился ей об этом сказать. Боялся, что она воспримет это как критику. А надо было. Потому что если она застрянет, виноват будет он и ему придется с этим разбираться. Можно уже приступать. Но вдруг звонит папочка? Винсент скажет, что не туда попали, а когда док перезвонит, не будет брать трубку. А может, это звонят с рекламой? Их-то послать легко. Главное, чтобы это была не Бонни.

Он заставляет себя встать и плетется в дом. Телефон умолкает. Слава Богу. Он возвращается к креслу, но тут телефон снова звонит, и на этот раз Винсент успевает снять трубку после третьего звонка.

— Алло! — говорит он.

Тишина. Но кто-то на другом конце провода есть. Это не номером ошиблись. И трубку не повесили. Кто-то ждет, когда он снова скажет «алло».

— Алло!

В трубке что-то угрожающе тренькает.

Это Реймонд. Винсент точно знает. Он не хочет произносить имя. Не хочет, не должен. Но они все равно словно ведут многозначительную беседу. Молчанием Реймонд говорит ему: он знает, где Винсент. Знает, что Винсент сделал и почему, впрочем, почему именно, вряд ли знает. Знает то, о чем Винсент не счел уместным упоминать при людях, с которыми живет и работает. Это настоящий разговор, тот самый, который Винсент не переставал вести. Поразительно, сколько всего можно сказать, не произнеся ни слова.

* * *

Скоро пять часов, а Бонни никак не может набраться духу для очередного разговора с Робертой. Телефон мигает, но она его игнорирует — это точно не мальчики, они звонят на мобильный, а она сейчас ищет в интернете все об анафилактическом шоке. Ищет «обморок», чтобы уточнить, какие бывают последствия, если теряешь сознание, смотрит, какие симптомы не проходят, а только усугубляются. А какие, собственно, у Винсента симптомы? Некая отстраненность — он словно и не здесь. Причины могут быть какие угодно, вплоть до реакции на всеобщее внимание. Встречи с Робертой, интервью, журналисты. Да у Винсента и сил не остается просто поболтать с Бонни.

Хорошо хоть Макс поправился после визита к отцу, снова стал бодрым и веселым. Так что Бонни имеет полное право озаботиться психическим состоянием Винсента.

Иногда утром, по дороге в офис, Винсент засыпает в машине, а вечером, когда он сидит в кресле в углу сада, Бонни приходится громко и долго звать его ужинать. Или же она сама идет за ним, а он сидит, запрокинув голову, с закрытыми глазами.

Бонни знает, что он немного выпивает, но этим его состояния не объяснишь. Может, он что-то принимает? Но реакции у него быстрые, сознание ясное. Он так собран и уверен, когда просыпается, так внимателен ко всем — ко всем, кроме Бонни. Будь он под кайфом, она бы поняла, хотя, конечно, слышала о детях, которые сидели на тяжелых наркотиках, а родители ни о чем не догадывались.

Может, дистанция между ними — это последствие того унизительного случая, когда она сняла очки. Может, Винсент как-то по-мужски смущен и считает, что сплоховал? Не ответил на предложенное. А может, она льстит себе, думая, что с Винсентом что-то не так в связи с ней?

Как бы то ни было, важно сейчас не то, как развиваются их отношения, а то, что он делает для Вахты братства. Его заваливают письмами, зовут на благотворительные ужины и светские приемы. Интервью у него просят чаще, чем у Мейера, впрочем, Мейера часто просят сфотографироваться с Винсентом или дать комментарий по поводу случившихся с бывшим наци перемен. Мейер всегда говорит, что он им гордится, а перемены в нем вселяют надежду.

У Бонни ежедневник тоже весь заполнен. Благотворители, которых она обхаживала все время, пока работает в Вахте братства, звонят и зовут на ланч. Завтра у нее ланч с Лорой Тикнор, которая все время намекает, что у нее полно новых контактов, новых благотворителей и готовых помочь волонтеров. Похоже, в этом году фонд впервые уложится в бюджет.

Это не то чтобы заслуга Бонни, но она гордится тем, что тоже помогала Винсенту превратиться из расчетливого авантюриста, для которого главное — выжить, в человека, который был бы готов умереть за Вахту братства. Ну и что, что Винсент сегодня утром отказывался вставать и орал на Бонни из-за закрытой двери. Он сказал, что плохо себя чувствует. Хочет устроить себе выходной. Он говорил точно как ее мальчишки, когда притворяются больными, чтобы не идти в школу. Но он действительно много работал, заслужил передышку. Бонни позвонила Роберте и, узнав, что никаких интервью на сегодня не назначено, сказала, что он может отдохнуть. Но только сегодня. Она не без удовольствия наврала Роберте, что у Винсента, возможно, начинается грипп.

Роберта заволновалась и спросила Бонни, сможет ли Винсент о себе позаботиться. В офисе все только и думают о грядущем выступлении Мейера и Винсента на «Шоу Чендлера». Роберта должна удостовериться, что собачка и пони готовы проделать все трюки.

Бонни отрывается от компьютера и решает-таки взять трубку. Что еще Роберте понадобилось?

— Алло!

Ответа нет. Вдалеке слышен шум машин.

— Алло!

Кто-то там есть. Что-то происходит. И Бонни это не нравится. Сначала приходит в голову худшее: один из мальчиков пытается с ней связаться, но не может, или еще хуже — его похитили, он сбежал и пробует прозвониться. Объявились приятели Винсента по ДАС? Но об этом она сейчас не может думать. Она вешает трубку и так старается забыть об этом эпизоде, что, когда через десять минут телефон снова звонит, ей и в голову не приходит, что это тот же человек.

— Алло!

Снова тишина. Снова шум машин.

Бонни слышит сирены. Очень долго соображает, что один и тот же звук слышен одновременно из трубки и с улицы. Значит, звонящий где-то рядом? Она миллионы раз видела эту сцену в кино, так всегда бывает перед тем, как в автомобиле взрывается бомба.

— Кто это? — говорит Бонни. — Кто звонит?

Паранойя накрыла бы ее с головой, но разум подсказывает, что, может быть, звонят кому-то другому. Зачем кому-то звонить Бонни и молчать в трубку? Она спрашивает в приемной, и Анита говорит, что звонил мужчина и просил именно ее. Оба раза он невнятно называл свою фамилию, и Анита его соединяла — ей показалось, что это кто-то из благотворителей.

Первый порыв у Бонни — запереть дверь и отключить телефон, но тут же — в противовес ему — ее тянет поехать домой, запереть дверь и отключить телефон. Уже шестой час. Она здесь с девяти. Она имеет полное право уйти, правда, придется поторчать в пробке на мосту Таппан-Зи.

Наверное, нужно бы сказать Мейеру и Роберте, что она уезжает. Но ей не хочется, чтобы они думали, что она прохлаждается, пока они вкалывают.

Бонни рада, что в лифте полно народа: не дай Бог оказаться там вдвоем с очередным кандидатом на роль таинственного собеседника. На улице ей встречаются человек десять, которые сошли бы за него. Она все время оборачивается. Как понять, что за тобой не следят, если все идут в одну сторону?

До гаража она добирается уже до того взвинченная, что даже хочет попросить служащего проводить ее до машины. Но как она это объяснит? Извините, не хотелось бы вас беспокоить, но какой-то извращенец дышал мне в трубку.

Бонни находит свой минивэн, выезжает из гаража, вливается в поток машин, и это занимает ее настолько, что она забывает о подозрительных звонках, мало ли, может, просто не туда попали, но тут мигающий огонек на приборной доске напоминает ей о мигающей лампочке на телефоне, но она снова об этом забывает, потому что по дороге к Вест-Сайдской магистрали огонек на приборной доске начинает мигать быстрее.

А может, она все придумала? Огонек периодически мигает с того самого дня, когда она впервые привезла Винсента домой. Он тогда сказал, что она может проехать еще тысячу километров, не особенно беспокоясь. Но огоньку на приборной доске это, похоже, неизвестно.

Когда она проезжает Ривердейл, машина уже почти стонет, педаль газа идет туго. А потом, через несколько километров после моста, раздается тревожное тиканье. И как назло, все происходит именно тогда, когда Винсента с ней нет. Наверное, специально для того, чтобы наказать Бонни, которой в глубине души стыдно — ей так же стыдно, когда она разрешает детям пропустить школу. Будь она утром построже с Винсентом, она заставила бы его поехать на работу и сейчас он был бы рядом, помог бы.

А теперь что ей делать? Съехать на обочину и вызвать ремонтную службу? Всякий раз, когда она включает поворотник, звук стихает и ей кажется, что она доедет до дома. Хорошо бы докатиться до своего крыльца и разбираться со всем этим из гостиной, а не на заправке в Йонкерсе. Но машина выбирает момент поудобнее, ждет, когда Бонни подъедет к мосту (съехать тут некуда), и тут уж начинает издавать действительно настораживающие звуки.

Только дай проехать мост, молит Бонни. На Таппан-Зи атеистов среди тех, у кого неисправна машина, нет. Она уговаривает бога поломок дать ей продержаться еще километров пятнадцать, а за это обещает вести себя хорошо и по дороге домой заехать в гараж ДЗ. ДЗ знает ее. ДЗ знает ее машину. Он с одного взгляда определит, что не так. Почему она этого не сделала, когда огонек замигал впервые? Почему люди не мчатся к врачу, как только начинают кашлять или когда сердце заходится впервые? Да потому что надеялась — все обойдется. Потому что у нее было дел по горло.

Бог машин слышит ее молитвы. Шум громче не становится, а вот на педаль газа жать все труднее. Но ей все равно удается, проехав мост, двинуться на север и доехать до гаража. Чудо, что она сюда попала, и еще большее чудо, что гараж ДЗ еще открыт, а ее мотор так ревет, что призывает ДЗ с помощником, которые приступают к делу, даже не перекинувшись, как водится, парой вежливых фраз.

Она знает ДЗ, Джимми Загареллу, с тех пор, как они сюда переехали. Бонни всегда раздражало то, что Джоэл с Джимми держится так, будто они закадычные друзья, парни, знающие толк в моторах. Однажды, когда Бонни понадобилось найти Джоэла, который по дороге заехал в гараж, она позвонила туда и попросила позвать его, а Джимми, услышав его имя, спросил: на какой машине он приехал? Вот какой он Джоэлу друг. Джимми догадался насчет развода. Впрочем, тут достаточно применить логику: Джоэл исчез, а минивэн на ежегодный осмотр стала привозить Бонни. Иногда Бонни видит Джимми у школы. Его сын учится с Максом в одном классе. Жена бросила Джимми несколько лет назад, оставила двоих детей на него. Он отлично справляется. Образцовый отец-одиночка.

Прислушавшись к звукам из-под капота, Джимми усмехается и качает головой.

— Ого, — говорит он почти с восторгом. — И когда это началось?

Бонни улыбается в ответ. Джимми и Бонни вместе слушают, как ужасно гудит мотор, и это их — вот что странно — объединяет.

— Да только что, — врет Бонни.

— Ни с того, ни с сего? — спрашивает Джимми.

— Ну, огонек мигал. Надо было раньше…

— Это я понял, — говорит Джимми. Бонни счастлива, что добралась до этой спасительной гавани, что теперь с ее невзгодами будет разбираться Джимми. — Главное — вы не застряли посреди моста.

Именно так Бонни и думала. Джимми ее отлично знает. Задайся Бонни целью выбрать самый неподходящий объект для безответной любви, ей бы выбрать какого-нибудь симпатичного мужчину, одинокого отца вроде Джимми, а не бывшего наци, с которым она работает. Предложи она себя Джимми, он бы тоже ее отверг. Куда это Бонни занесло? Ведь сейчас речь о машине.

— А что с ней? — Бонни с ужасом слышит в своем голосе скулящие нотки и пытается перейти на ироничный тон. — Ну, и насколько серьезны повреждения?

Она старается держаться как мужчина, а на самом деле ей больше всего хочется разрыдаться. Как она будет ездить на работу? Завтра ланч с Лорой Тикнор, его она никак не может пропустить. В среду «Шоу Чендлера». А если машину нельзя починить?

Она не может позволить себе новую, например, разнузданную, жрущую бензин, губящую экологию мальчишескую мечту, на которой ездит теперь Джоэл. Представив себе Джоэла, разъезжающего в новом авто, когда она едва не застряла посреди Таппан-Зи, она вся вскипает и почти забывает, что, когда они с Джоэлом в последний раз говорили по телефону, решила быть добрее и мягче.

— Давайте посмотрим, — говорит Джимми.

Он что, серьезно насчет давайте? Он что, предлагает Бонни заглядывать ему через плечо, как это делал Джоэл? Джоэл, который ничего не понимал в машинах. Бонни стоит — около Джимми — рядом, но не слишком близко, пока он смотрит мотор. Джимми симпатичный, ровесник Бонни, невысокий, жилистый, хорошо сложен. И прекрасный отец. Почему Бонни раньше этого не замечала? Господи помилуй, неужели она превращается в сексуально озабоченную тетку, которая придумывает себе романы с каждым встречным? А может, надо поблагодарить за это судьбу? Это же знак того, что жизненные силы, которые, как она думала, покинули ее навсегда, потихоньку возвращаются.

— Как вы думаете, что это? — Бонни сама слышит — она снова подскуливает.

— Серьезно или не очень — так сразу не скажешь.

— А несерьезное — это что?

— Свечи. Или вентилятор задевает корпус.

— А серьезные?

— Ну, не знаю. Подшипник. Бонни, будьте добры, подождите в офисе, ладно? Дайте мне разобраться.

— Да-да, конечно.

Бонни пунцовеет от стыда. Чувствует себя так, будто по меньшей мере ущипнула Джимми за задницу. Да и не было ничего такого, чтобы Джимми подумал, что она им заинтересовалась. С Винсентом было. Бонни сняла очки.

В «офисе» — два стула, стол — пахнет машинным маслом и табаком. Бонни видит кофейник, упаковки со сливками и сахар. Она всю ночь не уснет. К тому же у нее сейчас координация на нуле, ей не налить, не размешать. Бонни плюхается на стул, листает журналы, откладывая те, где на обложке Тим Маквей. Открывает «Хаус прауд» и читает о пяти женщинах, которые одновременно делают новый имидж и себе, и своим кухням. Натыкается на статью «Десять самых важных вещей, которые нужно знать об аллергии ребенка на пищу». Какой злобный дух подсунул ей это? Она читает весь текст — от первого слова до последнего, потом берет журнал для подростков и открывает на материале «Как понять, нравишься ли ты ему? Парней просчитать гораздо проще, чем кажется». Она откладывает журнал, берет следующий, но в каждом какая-то бомба, которая метит точно в нее. Стыд, любопытство, ужас — все в ней бурлит.

Ей немного тревожно — как в приемной врача. Когда появляется Джимми, она волнуется так, будто сидит перед доктором, который уткнулся в ее медицинскую карту.

Джимми улыбается.

— Ну, что сначала — хорошую новость или плохую?

— Хорошую.

Вообще-то Бонни выбрала бы плохую, но делает вид, что она из тех, кто предпочитает сначала хорошие новости.

— Хорошая — дело в ремне вентилятора. Как я и говорил, помните?

Прекрасно. Ремень вентилятора — это, кажется, легко чинится. А какая же новость плохая?

— А теперь о самом хорошем, — говорит Джимми. — Все будет готово к завтрашнему утру.

— Хорошо. А плохая новость?

— Забрать машину надо до двух, — говорит Джимми. — Я рано закрываюсь. На выходные. Шону на встречу велосипедистов-экстремалов надо, в Куперстаун. Мы уезжаем в пятницу днем, там ночуем.

Не такие уж плохие новости… Машину починят быстро, и, судя по тону Джимми, стоить это будет недорого. Ей надо будет уйти с работы пораньше или даже взять выходной и спокойно забрать машину. Что же в этом плане те так? Ах да, ланч с Лорой Тикнор. А вот это уже плохо. Перенести его Бонни не может. У Лоры Тикнор такая насыщенная светская жизнь, что в следующий раз она может оказаться свободна месяца через три. А к тому времени тот энтузиазм, который овладел всеми после ужина, может и угаснуть. И — прощайте, новые благотворители, прощайте, знаменитости-волонтеры. Получится, что Винсент чуть не умер попусту.

Ради того, чтобы сын Джимми гонял на своем велике, она на это не пойдет. Может, помощник Джимми задержится, отдаст ей машину в обмен на деньги?

— А не можете вы оставить для меня машину и ключи? Я бы вечером после работы ее забрала. И чек бы вам выписала.

Джимми говорит:

— Мы об этом не должны распространяться, но две недели назад с нашей стоянки угнали машину. Так что теперь мы перестраховываемся.

— Я придумала, — говорит Бонни. — Я бы могла завтра послать своего помощника забрать машину. А я вам позвоню и пришлю чек. Или могу ему отдать. Только как я узнаю, на какую сумму?

— Я вас знаю — вы меня не обманете, — говорит Джимми.

* * *

Сколько Мейер проспал? Видимо, довольно долго — свет изменился. Небо над городом стало пыльно-лиловым — для этого оттенка, кажется, в венгерском есть специальное слово. Но он его не помнит, а может, и слова такого нет, и это — только иллюзия, оставшаяся после сна, который сморил его прямо за письменным столом. Он что-нибудь пропустил? Наверняка. Столько всего происходит каждую минуту. Телешоу на носу, и вся эта шумиха вокруг Винсента…

На его телефоне мигают все огоньки одновременно. Он звонит Бонни — у нее включена голосовая почта. Мейер звонит в приемную. Неужели все ушли? Он смотрит на часы. Семь вечера. Понятно, почему никого нет. Как он мог столько проспать? Почему его никто не разбудил? Неужели всем наплевать, никто даже не проверил, жив ли он.

Мейер выходит из кабинета, бредет по коридору мимо пустых кабинетов. Ему тоскливо и одиноко, он как брошенный ребенок. Утром того дня, когда он, вернувшись из школы, узнал, что маму забрали немцы, они поругались — он не хотел надевать колючий шарф, который она ему как раз связала. Шарф был на месте. А ее не было. Жизнь почти прошла, а он до сих пор чувствует, как колется шарф.

Почему он об этом вспомнил? Потому что оказался один в офисе? Потому что пожилой мальчик боится одиночества? Мейер к себе строг. Он не избалованный малыш. У него серьезная работа. Он только что освободил из тюрьмы на другом краю света невиновного. Обратился к тем, кто был ему кое-кто должен. Но об этом никто слушать не хочет. Всех интересует только Винсент.

Чему Мейер удивляется — ведь историю Винсента легче продать. Она новая. От россказней Мейера все устали. Холокост — это когда было? Пожалуйста, только без Гитлера, без печей, без тощих, грязных, полумертвых евреев в полосатых пижамах. Пора двигаться дальше. Хватит про венгерского мальчика, с которым творили Бог знает что, а он все-таки выжил. Давайте-ка сосредоточим внимание на другой модели — на том, кто моложе, красивее, кто увлекся парой расистских идей, но потом охладел к ним.

Во что все это вылилось? Сколько Мейеру осталось? И как Мейер распорядится этим временем? Будет сидеть в своем кабинете, звонить куда-то. Всем на него наплевать. Никто не покупает его книг.

Мейеру нужно взять себя в руки. Наверняка есть какие-то планы на вечер, что-нибудь Айрин да организовала. Какой-нибудь вернисаж, опера, балет. Почему Мейер не помнит? Потому что он никогда не знает заранее. Когда он возвращается домой, Айрин дает ему задание на вечер, рассказывает, когда и где он должен играть роль Мейера Маслоу.

Так и так, ему пора идти. Он забегает в свой кабинет, берет портфель и ключи. Здесь, наверное, есть охранник? К его стыду, он не знает, как запирать комнату, в которой работает. А ведь любой бакалейщик это умеет.

Огонек на телефоне снова мигает. Наверняка это Айрин, будет спрашивать, где он, ругать за опоздание. Перспектива услышать ее голос пугает. Но будет хуже, если Айрин разволнуется.

— Алло! — говорит Мейер.

В трубке тишина. Потом мужчина произносит:

— Мне бы с Винсентом поговорить.

Голос низкий, угрожающий, южный выговор пугает еще больше — человек явно его имитирует.

— Кто вы? — говорит Мейер.

— А вы кто? — спрашивает мужчина.

— Я — Мейер Маслоу.

— Я — Мейер Маслоу, — передразнивает его мужчина. — Винсент Нолан знает, кто я.

— Его здесь нет, — говорит Мейер.

— Передайте, что я звонил.

Разговор закончен. Мейер стоит с трубкой у уха, вслушивается в тишину.

Интуиции Мейер еще не совсем лишился, и она подсказывает, что этот человек не шутит. Он явно угрожает Винсенту. Шестое чувство, научившее его угадывать истинные намерения людей, еще включается. Да тут и не нужно быть экстрасенсом. Достаточно здравого смысла, к тому же и Винсент об этом говорил еще в первый день. Парни из ДАС на него охотятся. Поэтому его и отправили к Бонни. И вот они его отыскали.

Мейер знал, что нечто подобное случится. Но предпочел это игнорировать, потому что Винсент был ему полезен. Так низко Мейер пал. Поставил под угрозу жизнь другого человека. Для чего? Чтобы опубликовать очередную книгу? Нет, не поэтому. Чтобы поддержать фонд.

А Винсент сейчас — легкая мишень. Тут Мейер с Бонни постарались. Они притупили инстинкты, которые подсказывали ему, когда спасаться бегством. Мейеру эти рефлексы знакомы. Поэтому он и отрядил Бонни за ним присматривать. Чтобы изменить Винсента именно так, приручить его — это как подобрать птенца, как сделать дикого зверя домашним, а потом выпустить в лес.

Телефон снова мигает. Мейер снимает трубку.

— Алло! — говорит он. — Алло!

— Мейер, — говорит Айрин, — ты где? Ты хоть понимаешь…

* * *

Зря он накурился. Дэнни пора с этим завязывать. Он обещает себе, что перестанет, как только занятия в школе закончатся. Правда, такое обещание он дает, только если дела совсем плохи, как, например, сейчас, когда миссис Грейбер нависла над его партой, говорит, чтобы он посмотрел расписание и сказал, какой урок у него свободный, с ним хотят побеседовать она и мистер Армстронг. Это заместитель директора. И тон у миссис Грейбер не самый дружелюбный. Под травкой Дэнни слышит не только ее голос, но и его эхо. Дэнни смотрит свое расписание. Сделать вид, что следующие два урока у него есть, не получится. А Грейбер самой на урок не надо, что ли? Если Линда Грейбер пропускает занятие, чтобы поговорить о том, что там Дэнни натворил или не натворил, значит, дело серьезное.

— Значит, на следующем уроке, — говорит миссис Грейбер. — Ждем вас в кабинете мистера Армстронга.

— А могу я узнать, о чем речь? — Дэнни так бормочет, что самому противно.

Весь класс на него смотрит. Он этого не переживет. А могу я узнать, о чем речь? Теперь эта фраза будет преследовать его до самого выпуска. Да и спрашивать не надо было. Он уже знает, в чем дело.

— Вы и сами наверняка знаете, — говорит миссис Грейбер.

— Это про мою работу о Гитлере? — говорит Дэнни.

— В точку попал, — отвечает миссис Грейбер.

Но в его работе ничего такого нет. Просто изложена биография Гитлера, плюс — некоторая информация о том, что он мог быть геем. Он включил ее, чтобы было поинтереснее. Хотел добавить чего-то нового.

— А что там не так? — не унимается Дэнни.

Миссис Грейбер следовало сказать ему об этом вместе с замдиректора. Но она не может утерпеть — так хочется самой сообщить.

— По правде говоря, Дэнни, нас беспокоит то, что в вашей работе есть признаки… гомофобии.

Гомофобии? Дэнни же не говорил, что если ты гей — ты как Гитлер, или что Гитлер стал Гитлером, потому что был геем, или что все геи — Гитлеры. Почему Армстронг с Грейбер все не так поняли? Про Армстронга известно, что он к этой теме очень трепетно относится, потому что он сам гей, единственный из местного школьного начальства открытый гей. С тех пор как Армстронг работает у них в школе, каждую осень у них проходит неделя политкорректности, пять дней сплошного конфуза, из-за которого немногим имеющимся чернокожим и латиноамериканцам хочется повеситься, потому что учителя в классах зачитывают список мерзких предубеждений против людей других национальностей. Учителя велят детям, которые верят в это, поднимать руки. Дураков нет. В школе ходит шутка, что инициалы Армстронга, ДГА, расшифровываются как Достопочтенный Гей-Астронавт. А он вполне бы мог стать первым геем-астронавтом. Фамилия подходящая.

На следующем уроке. Ничего не поделаешь. Хотя бы Грейбер не ждет, что он будет слушать, как она что-то бубнит уже всему классу. Он напряженно вспоминает, что именно он написал. Он понимает, что миссис Грейбер не будет его сегодня вызывать, хотя очевидно, что он сегодня не готов. Ей ни к чему устраивать ему лишние неприятности. Сегодня у него их и так хватает.

Как только звенит звонок, Дэнни вскакивает, но тут же сам себя одергивает. Незачем приходить к кабинету Армстронга заранее, не то еще придется с ним о чем-то разговаривать, пока не появится Грейбер. Поэтому он идет черепашьим шагом и появляется там одновременно с миссис Грейбер.

Она садится у стола Армстронга. Для Дэнни стула нет. Но он и не ждал, что это будет светская беседа. Они сначала делают вид, что его здесь нет, дают ему полюбоваться тем, какое между ними взаимопонимание. Они уже его обсудили. От этой мысли у него мурашки по телу.

Дэвид Армстронг — единственный человек во всей школе, которого могла разозлить работа Дэнни. Потому что он из тех геев, которые считают, что должны быть лучше всех натуралов. Может, и Линда Грейбер лесбиянка. Что с того, что она замужем? Но кто гей, а кто нет, к делу отношения не имеет. Важно то, что Дэнни хотел сказать и что сказал в своей работе.

— Здравствуйте, Дэнни, — говорит Армстронг.

Они, кажется, никогда прежде не общались. Здоровались, когда встречались в коридоре. Армстронг со всеми здоровается, делает вид, что всех знает. Наверное, думает, что знает, потому что ты с ним здороваешься. Наверное, думает, что это и значит знать человека.

Армстронг выходит из-за стола пожать Дэнни руку, идет как все школьные начальники, чуть сгорбившись, немного косолапо — точь-в-точь как страусы, которых показывали на прошлой неделе по каналу «Дискавери». Рука у Армстронга прохладная и мягкая.

— Здравствуйте, — говорит Дэнни. — Миссис Грейбер!

Грейбер, закатив глаза, вздыхает.

Мистер Армстронг говорит:

— Как, мы полагаем, вы уже догадались… — Кто мы? И о чем Дэнни догадался? Допуская, что он догадался, Армстронг предполагает, что Дэнни уже что-то знает, а это доказывает его виновность. — Миссис Грейбер и меня очень огорчила работа, которую вы написали по истории мировых цивилизаций.

Грейбер, Армстронг — у обоих фамилии, как у астронавтов. Хьюстон, у нас проблемы.

— А что не так в моей работе? — Как, мы полагаем, вы уже догадались.

— Нам кажется… Нам с миссис Грейбер кажется ваше утверждение, что гомосексуальность или даже страх собственной гомосексуальности может превратить человека в самого жестокого в истории человечества массового убийцу, в высшей степени гомофобным.

Дэнни как раз и боялся, что они так подумают. Но он такого не утверждал. Он не писал, что поэтому Гитлер сделал то, что сделал. Он просто писал, что Гитлер был геем. И да, он — воплощение зла. Но одно из другого не следует. Они совершенно неправильно его поняли.

Да что он переживает? Кто такие эти Армстронг и Грейбер? Парочка отстойных учителей из его школы. Но он не потерпит, чтобы кто-то считал, будто он имел в виду то, чего он в виду не имел. Это его так волнует, что теперь он и сам не уверен, что он хотел сказать, а что сказал. Или он выразился недостаточно ясно? Можно ли это объяснить? Вряд ли, и их он все равно не переспорит. У него один выход — говорить честно о том, во что он действительно верит. О том, что если ты гей, это вовсе не значит, что ты хочешь уничтожить шесть миллионов евреев, и ты не считаешь, что все геи — убийцы. Он устал. Ему хочется сесть. А еще больше хочется врезать кому-нибудь. Какая же тоска! Типичное подростковое. Никто меня не понимает.

— Я вовсе не это имел в виду, — говорит Дэнни. — Я не писал, что Гитлер сделал то, что он сделал, потому что был скрытым геем. Я не писал, что геи способны на то, что сделал Гитлер. Я писал, что у Гитлера было много проблем. В том числе и сексуальных.

Он словно и не сказал ничего, словно просто губами шевелил. Прием, прием, что, кто-то звук выключил? Грейбер и Армстронг даже глазом не моргнули. Ох, зря Дэнни накурился. Теперь ему в два раза страшнее. Все, больше никогда торчать не будет. Никогда, до самой смерти.

Армстронг проводит рукой по светлым коротко стриженным волосам, подается вперед. Его розовое лицо сияет — как лампы, которыми в фильмах фашисты слепили на допросах. Нет, не стоит сейчас Дэнни думать об этих фильмах. Нельзя терять ясность мысли.

— Мы очень хотим, чтобы школьники понимали, самое главное, чему мы можем научить их, это тому, что важнее школьной программы: чувству локтя, взаимоуважению, толерантности, умению жить самому и давать жить другим.

— Я знаю. — Еще бы не знать. Уж этого-то он наслушался.

— И говорить то, что этому противоречит… это — удар по коллективу. Дэнни, я буду говорить открыто. Вы нас очень огорчили.

Сейчас главное — не рассмеяться, потому что Дэвид Армстронг сказал, что хочет говорить открыто. Дэнни не писал того, в чем его обвиняют. А если бы и писал? Как насчет свободы слова? Как насчет Первой поправки? Где были Грейбер и Армстронг в прошлом году, когда в классе Дэнни изучали американскую историю? Мистер Хелленшмидт, один из немногих нормальных учителей, сделал все, чтобы даже тугодумы усвоили, что именно гарантирует конституция.

— И что теперь будет? — спрашивает Дэнни.

Армстронг и Грейбер смотрят на него удивленно и немного обиженно. Им хотелось помучить его подольше, а Дэнни всю игру испортил.

— Нам надо это обдумать и обсудить, — говорит мистер Армстронг. — Ваш случай требует пристального рассмотрения.

Значит, все-таки хотят помучить. Ему мерзко при одной мысли о том, что они будут обсуждать его случай.

— А до того?

С той самой минуты, как Линда Грейбер нависла над его партой, Дэнни исходил страхом. А если бы ему пришлось столкнуться с настоящим врагом, с фашистами, например? Трусости он боится больше всего на свете. Боится, что он — из тех, кто бежит от опасности, а не кидается ей навстречу. Он боится, что унаследовал это от мамы. Это у него в генах.

Грейбер и Армстронг переглянулись. Они все уже решили, так почему не говорят хором, как мультяшные бурундуки? Почему миссис Грейбер поручает это мистеру Армстронгу? Потому что он мужчина?

— Давайте начнем с временного отстранения от занятий, — говорит он.

— Отлично. Давайте начнем с временного отстранения от занятий. — Дэнни нравится это произносить, поэтому он повторяет: — Давайте начнем с этого.

Повторять не стоило. Впрочем, это его финальная реплика. Дэнни встает и выходит из кабинета.

Тестостерон — как ветер, наполняющий его паруса! Он несет Дэнни мимо секретарши Армстронга, к двери, на воздух и солнце. Пусть дежурные по школе его останавливают! Он выполняет приказ.

А день отличный! Только психи торчат в школе, теряют время на уроки. Дэнни пойдет домой и подумает, что делать дальше. Вспомнив о доме, он тут же вспоминает о маме — она уж точно не обрадуется, что его отстранили от занятий. Но Дэнни покажет ей свою работу. Она поймет, о чем Дэнни писал, встанет на его сторону. Дэнни хоть и желает порой, чтобы мама была другой, он рад, что она такая, какая есть.

Все это — совершенная фантастика, про маму он думает только хорошее, еще чуть-чуть ведет от травки, погода прекрасная, улицы красивые. Все те деревья, которым положено цвести, цветут. Жаль росточков, которые томятся в школе под флюоресцентными лампами! Дэнни, конечно, поругивает Клермонт, мол, тут скучно, тут нечего делать, но сегодня он готов признать — жить здесь классно! Но он тут еще недолго будет. Еще год — и в университет. Тьфу ты… Его же временно исключили. Но это не так уж и неважно. В интересах школы, чтобы он поступил в университет. Этот мелкий инцидент замнут. По сути Дэнни — мистер Толерантность. Вот что в его генах. Посмотрите, где работает его мать. Если все пойдет совсем плохо, мама попросит Маслоу написать письмо, и он подтвердит, что Дэнни исполнен братской любви.

Дэнни сворачивает за угол, на свою улицу. Что-то там странное. У обочин больше машин, чем обычно. Может, что-то в церкви происходит? А может, кто-то продает дом и пригласил риэлторов.

Ближе к его дому машин снова меньше. Плохой дом в хорошем квартале. Дэнни обижался, когда родители так говорили, словно дом-развалюха — предмет гордости. Но теперь Дэнни даже нравится, что у них нормальный дом, а не что-то выпендрежное, вроде особняка Скарлетт О’Хары, поместья Маунт-Вернон или жилища семейки Аддамс. Дэнни все еще слегка под кайфом. У Хлои была хорошая травка.

Как он рад видеть свой дом! И мама у него замечательная. Он их любит — дом, маму. Вот побеседуешь с Армстронгом и Грейбер и начинаешь ценить то, что имеешь. Жалко, что мамы сейчас нет. Он бы ей обо всем рассказал. Она бы сначала расстроилась, но потом прочитала бы его работу и…

На дорожке, которая идет к их дому, стоит пикап. Мама что, решила что-то отремонтировать? Да вряд ли, она бы ему сказала. Тыщу раз повторила бы. Каждый день напоминала бы, что кто-то придет, что этих людей можно спокойно впустить, в отличие от серийных убийц, которые ломятся в дверь. Она бы подробнейшим образом описала внешность электрика или сантехника, дала номер машины, составила психологический портрет.

А может, какой-то псих следит за их домом? Может, мамины самые кошмарные фантазии стали реальностью? Или это какой-то тип решил подремать у дома Дэнни, или извращенец поджидает маленьких детей? Кто бы он ни был, Дэнни совсем не хочется разбираться.

Он решает сделать вид, будто никакого мужика и никакого пикапа у их дома нет. Он может пройти в обход, через соседский двор, зайти сзади. Запереть дверь, задернуть занавески. Под травкой ему именно этого и хочется. Но дело в том, что Дэнни никак не может забыть разговор с Винсентом про тех, кто убегает от опасности, и тех, кто мчится ей навстречу. Дэнни — из первой группы, но мечтает перейти во вторую. И пикап у дома — это испытание, которое послала судьба.

Пока этот тип там сидит, в дом ему не пробраться. Как папа ушел, мужчина в доме Дэнни. Поэтому надо что-то предпринять, хотя больше всего ему бы хотелось идти и идти дальше.

Дэнни собирает волю в кулак и направляется к пикапу. Он расправляет плечи и пытается подражать походке полицейского, который идет выписать штраф. На самом деле он совершенно не хочет походить на полицейского, который выписывает штраф — ведь тот, кто сидит в старом ржавом пикапе, может запросто прострелить ему башку. В машине, которая пунктов на сто отстает от той, которую водит сейчас папа. Дэнни представляет себе, как его мозги разлетаются по мостовой, как его тело находит, вернувшись из школы, братишка. И звонит маме. Бедная мамочка!

Вот что такое храбрость. Храбрость не в том, чтобы выказать свое недовольство Армстронгу и Грейбер. Это Дэнни урок — зря он воображал себя смельчаком. И за это ему наказание — у дверей собственного дома его ждет настоящая проверка. В школе была всего лишь разминка. Кошмар только начинается.

Дэнни подходит к машине со стороны водительского сиденья. Он изо всех сил старается не выглядеть испуганным и оттого даже не нервничает. До тех пор, пока не заглядывает в салон, где сидит и щерится страшный лысый детина. На лбу у него странная отметина, как будто волосы шляпой примяты, только ни волос, ни шляпы нет. А еще отсутствует пара зубов. Откуда взялось это чудище? Звоните агентам, пусть подберут актера, нужен работяга. Погодите-ка… Тут еще хуже. Работяга-нацик. Дэнни бросается в глаза свастика, вытатуированная на правой руке, чуть выше пальцев.

Да, на такое не каждый решится. Вот у Винсента татуировки выше локтя, он их может спрятать, а этот тип — прямо в морду ими тычет. Без лазерной хирургии ему на путь исправления не встать. Винсент всегда умел подстраховаться. Теперь Дэнни это понимает.

Мужик приехал по душу Винсента, это точно. Тут не просто совпадение. Приютили скинхеда — получайте! Вот и второй подтянулся. Дэнни знал, что так оно и будет. Мама предупреждала в тот самый вечер, когда привела Винсента. А потом Дэнни как-то об этом и не думал.

Наверное, Дэнни должен заговорить первым. Промямлить что-то вроде: «Извините… Чем могу помочь?»

Мужик пристально вглядывается в Дэнни, пожалуй, чересчур театрально. И наконец произносит:

— Привет, парень. Скажи-ка, ты здесь живешь?

Дэнни бы рассмеялся, но у него ноги подкашиваются. И снова жалеет, что выкурил тот косячок. Стоит ли признаться, что он здесь живет? А если этот тип собирается вернуться, ограбить их, убить его, маму, Макса? Или он намерен сделать это прямо сейчас? А если как-то дать понять, что родители дома, или даже лучше сказать, что у них как раз собралась школьная футбольная команда? Только что футбольная команда забыла у Дэнни?

— Да. — Простая констатация факта.

— А кто еще здесь живет? — спрашивает мужик.

Они могли бы и просто друг на друга ринуться, копья скрестить. Смысла в этом разговоре никакого. Мужик и так знает, что Винсент живет у них. У Дэнни дрожат руки.

— А почему вы спрашиваете? — говорит Дэнни.

Вот так уже лучше! Это покруче, чем сказать Грейбер и Армстронгу, что ему плевать на исключение.

— Перепись, — говорит мужик.

— Да? Перепишите мою задницу. — Сердце у Дэнни колотится как бешеное.

Мужик тянется к ручке на дверце.

— Выбирай выражения, — говорит он. — Я только спросил, кто здесь живет.

— Мама, мой брат и я.

Дэнни тут же жалеет, что сказал так. Мог бы и отца придумать. А, да, еще папа, он профессиональный борец. И глава ФБР.

— А еще кто? — повторяет мужик.

— Больше никого.

Кого Дэнни обманывает? Этот псих катается по их кварталу не потому, что ищет, чей дом ограбить.

— Больше никого, — повторяет мужик. Улыбается и качает головой. Смешная, мол, шутка. А потом говорит: — Тебе, гаденыш, повезло, что у меня у самого дети есть. Иначе тебе бы не поздоровилось.

Дэнни чуточку успокаивается. Похоже, мужик его убивать не собирается. Но он еще и слегка оскорблен. Он напомнил мужику о детях? Каково это — быть сыном такого типа? У них тоже маленькие свастики вытатуированы? Или малышам делают смываемые? Отвратный выпал день. Сначала ему в школе угрожали, а теперь у самого дома ему угрожает какой-то мужик в пикапе. Сначала он получает за то, что написал про Гитлера, а потом большой поклонник Гитлера оказывается у него на пороге.

— Ну ладно, — говорит мужик. — Чего болтать попусту? Скажи Нолану, я знаю, где он.

— Как передать, кто заезжал? — спрашивает Дэнни.

Мужик снова по-театральному долго на него смотрит, делает вид, что прикидывает — то ли Дэнни челюсть свернуть, то ли просто на вопрос ответить. И решает не бить. Он уже это решил. Теперь придумывает ответ.

— Как передать, кто заезжал? Скажи, злой и страшный Серый Волк, — говорит он.

* * *

Пока что выходной Винсента проходил весьма удачно. Семь с половиной баллов из десяти. Поломка машины Бонни случилась как нельзя кстати. Он искренне жалел, что его не было рядом, когда минивэн сдох. Но хоть ничего серьезного, могло быть хуже. Ей удалось довести машину до гаража. А то, что Бонни попросила забрать ее, — это просто подарок судьбы. Можно еще денек набираться сил. Он уже настолько отдохнул, что вполне мог бы поехать в офис, мог бы вынести и Роберту, и десяток докучливых журналистов. Только вот завтра суббота. У него еще выходные впереди.

Он даже готов идти на «Шоу Чендлера», хоть оно его немного пугало. Но это все равно легче, чем благотворительный ужин, потому что в телестудии, надо полагать, он не будет помирать от аллергического приступа. Хотя команде Чендлера такой поворот сюжета наверняка понравился бы. Главное — не есть ничего, что предложат в студии. Эти сволочи запросто могут подсунуть ему арахисового масла. А если его появление в программе поможет Реймонду его отыскать… Этого он контролировать не может. Пусть уж карты ложатся, как ложатся.

А пока что — день отдыха, и отдыхать Винсент будет правильно: утром он первым делом решает отказаться от викодина — чтобы доказать самому себе, что он может без него обойтись, потом крохотный косячок из загашника мальчишки, потом прогулка по окрестностям, которые сегодня на удивление прекрасны, а в завершении — сэндвич с тунцом в «Клермонтской молочной», где совсем недавно он чувствовал бы себя не в своей тарелке. А сейчас он спокойно садится за столик — как самый обычный человек. Только он не самый обычный человек. Нет, господа, далеко не обычный.

Прогулка занимает около часа. Свежего воздуха с него более чем достаточно. Он идет назад — солнышко светит, тепло, все вокруг цветет, а придя в пустой дом, ложится подремать. Проснувшись, он решает в качестве подарка себе, как награду за хорошее поведение, позаимствовать у Дэнни еще косячок. Ему, конечно, стыдно воровать травку у ребенка. И это лишний раз напоминает ему о том, что живет он в чужом доме. Он здесь уже почти три месяца, а еще не наладил никаких связей по дури. Наверное, парни из экспедиции знают, где ее добыть, но обращаться к ним было бы глупо. Его медовый месяц с фондом закончится после первого же случая с наркотой. Эй, давайте сюда иранца, да поскорее! Нацика — вон!

Травку мальчишки он нашел меньше чем за минуту. На книжной полке, в банке из-под кофе, за «Кратким Оксфордским словарем», который, наверное, подарили на бар мицву. Дэнни думает, это надежное место, потому что никому и в голову не придет, что он полезет в такую книгу. Но дети забывают, что все когда-то были детьми. Все когда-то прятали заначки за книгами или на дне шкафа.

Воин никогда не берет за раз больше, чем на один косяк. Винсент придумал такое правило, и оно работает. Не дает разгуляться жадности. Мальчишка ничего не подозревает. Думает, что сам столько выкурил. Бог его знает, откуда у него деньги. Главное — чтобы сам не барыжил.

Взяв щепотку, Винсент ставит банку на место, и тут дверь открывается: на пороге стоит Дэнни и смотрит на него. Винсент оказывается в неловком положении — он стоит на кровати, в одной руке травка, в другой — банка и словарь. Вид у парнишки бледный и встревоженный. Но Винсент почему-то сразу догадывается: то, что встревожило Дэнни, к нему никакого отношения не имеет. Не в нем дело.

— Из-вии-нии, — говорит Винсент.

И вдруг, сам не знает почему, начинает хохотать. И Дэнни, который и готов бы взорваться, защищая свою территорию — «ты это куда лезешь?», но еще не оправился от изумления, следует его примеру и тоже хохочет. Он даже успокаивается, и лицо, только что серо-бледное, начинает розоветь.

Они оба буквально корчатся от смеха. Даже смотреть друг на друга не могут. Потом переглядываются и снова хохочут. В смехе Винсента — удивление, облегчение, смущение и еще немного «да какого черта?». Все могло пойти совсем иначе. А если бы мальчишка решил испортить Винсенту жизнь? Ну и что бы он сделал? Сообщил бы в полицию? Рассказал бы мамочке, что Винсент ворует у него травку? Да нет, ему придется держать язык за зубами.

Винсент спрашивает:

— Ну что, мне травку назад класть? Ты только скажи.

Дэнни говорит:

— Не, оставь себе. Раз уж ты столько сил положил.

Винсент ставит на место банку и книгу. Этого не должно было случиться. Бонни ему доверила быть примером для мальчиков. Печальная картина — воспетый прессой герой ворует наркоту у подростка. Как на это посмотрят благотворители, Лора и Ларри Тикнор? А читатели «Пипл»?

Мальчишка молодец — ведет себя по-взрослому, хоть взрослых рядом совсем немного. С точки зрения Дэнни и Макса, их отец — ноль без палочки. Док со своим кризисом среднего возраста куда более незрелый, чем они.

— Знаешь, я так рад, что это ты, — говорит Дэнни. — Я услышал шум и подумал…

Мальчишка снова выглядит испуганным. Он таким и вошел в комнату. И Винсент теперь уже точно знает: не в том дело, что Дэнни застукал Винсента, когда тот запустил руку в его жестянку. Но Винсент не станет его торопить. Сам расскажет, когда сочтет нужным.

— А ты думал, это кто?

Винсент неплохо ладил с пареньком. А теперь, когда они, считай, друг друга застукали с поличным, связь только теснее.

— Никто… Не знаю.

Дэнни выходит из комнаты, чтобы не смотреть, как Винсент слезает с кровати.

Винсент находит его в кухне, где Дэнни мрачно жует картофельные чипсы из пакета.

— Что ты так рано?

— А ты почему дома? — говорит Дэнни. — И вообще, почему ты дома?

— Тебя мама не учила, что отвечать вопросом на вопрос невежливо? Мне нужно было денек отдохнуть. И еще мне надо забрать машину из гаража.

— Она разрешает тебе ее водить?

— Как я понял, — говорит Винсент, — у нее нет выбора.

— Да? Чипсов хочешь?

Винсент чипсов не хочет. Он съел целую гору с сэндвичем. Но он берет пригоршню — дружеский жест, ведь мальчишка только что застукал его у своей заначки.

Винсент и Дэнни едят чипсы, потом вдруг одновременно замечают, как громко они хрустят, и снова хохочут.

— В хруст, — говорит Дэнни.

— Точно. — Мальчишка под кайфом или это Винсенту просто кажется? — Хочешь, поедем за маминой машиной вместе?

— Неужели она правда разрешает тебе ее водить?

— А что тут такого? — говорит Винсент.

Когда-то Бонни действительно не хотела давать ключи поселившемуся у нее наци. Но Винсент теперь совсем другой. Он — герой Вахты братства. Не говоря уж о том, что он тот самый мужчина, с которым Бонни не так давно готова была переспать. А разве захочешь спать с тем, кому ты не готова доверить свою машину? Впрочем, многие женщины захотят. Они вообще сумасшедшие.

— Похоже, твоя мама мне доверяет. Может, поняла, что я вожу лучше нее. Может, дело в том, что я за рулем с пятнадцати лет и ни разу не попадал в аварию, разве что пару оленей сбил.

— Ладно, — говорит Дэнни. — Только не говори ей, что ты возил меня.

— Понял, — говорит Винсент. — Ты уж поверь, я и сам сообразил.

— Иначе она не угомонится, — говорит Дэнни. — Она хочет, чтобы я ездил только с ней. Но ни за что в этом не признается. Если мы не знаем, где кто находится, она твердит, что у нас все ужасно. Здесь прямо как в СССР…

— Будь к ней помягче, а?

Бедная Бонни. Она только и делает, что беспокоится о своих детках, а они из-за этого считают, что она прямо как Сталин.

— Вообще-то, знаешь, я тут подумал, хорошо, что она моя мама. Потому что я точно знаю — какой бы скандал в школе ни раздули, она будет на моей стороне.

— А что за скандал в школе?

— Их возмутила моя работа про Гитлера.

Вот почему Дэнни так расстроился? Неужели он так серьезно относится ко всем этим школьным штукам? Неужели он такой пришибленный только потому, что учителю не понравилась его работа?

— Так что случилось? Погоди, я сам угадаю. Им не понравилось, что ты рассуждал о Гитлере.

— Они не хотят, чтобы я рассуждал о геях, — говорит Дэнни. — Они считают, что писать о том, что Гитлер был геем — значит оскорблять всех геев.

— А то, что он был человеком, оскорбляет все человечество, — говорит Винсент.

— Я примерно это им и сказал.

— В суде будешь объяснять, — говорит Винсент. — Я же все это знаю. Ходил в школу. И немало часов промаялся в директорских кабинетах. И я тебе скажу: тут ты ничего не поделаешь. А нам пора за машиной. Парень из гаража сегодня рано закрывается — ему сына надо везти на съезд велосипедистов-экстремалов.

Дэнни и Винсент вылетают на улицу ровно так, как в сериалах вылетают из полицейского участка детективы, нашедшие разгадку очередного дела. Винсент смотрит на прохожих на улице — мамаш с колясками, нянь, старичков. Интересно, они думают, он — обычный человек, идет куда-то со своим сыном? Или в этом городке все про всех знают? Винсент понятия не имеет. Может, им известна и история Дэнни, и все про Винсента. Так, только без паранойи. Он же только что здесь гулял совершенно спокойно. А паранойя — она, скорее, у Дэнни, который непрерывно оглядывается.

На доске объявлений у церкви написано: «ЧТИ СВОЮ МАТЬ».

— Чти свою мать, — говорит Винсент в пустоту.

— Это про Мать-Землю, — говорит Дэнни.

— Когда это они сменили надпись? Раньше было «Гробница пуста». Может, их объединить: «Гробница твоей матери пуста»?

— Мерзкий городишко, — говорит Дэнни. — Полная дыра. Бывает, он даже мил, как сегодня, но на самом деле…

— Ты наслаждайся, пока есть возможность, — говорит Винсент. — Есть вероятность, что на свой дом в такой дыре ты заработаешь лет через двадцать.

А может, и всю жизнь на это потратишь — но Винсент решает, что о нисходящей мобильности сейчас не стоит. Незачем их обоих расстраивать в такой чудесный день. Мальчик все равно его не услышит или не поймет, о чем он. Сейчас для него будущее — только то, что его ждет в школе.

До гаража они идут молча. Винсент видит машину Бонни — она готова. У него прилив нежности к минивэну — словно это малыш, которого нужно забрать из садика.

ДЗ нравится Винсенту сразу. Добродушный работяга, старается заработать на хлеб и сохранить гараж. У него нет времени думать, почему это машину Бонни забирает Винсент, слуга он ей, помощник, жиголо или еще кто.

— Я приехал за машиной Бонни Кейлен.

— Понял. Она предупреждала.

ДЗ верит Винсенту. Не просит показать водительские права, не разглядывает пристально. Винсенту хочется думать — это потому, что между ними сразу установился контакт, а не потому, что хозяин гаража так торопится уехать, что готов отдать машину первому, кто скажет, что он от Бонни.

Да и Дэнни рядом, это лишнее подтверждение тому, что Винсенту можно доверять. И вообще, так все получается почти по-семейному. Винсент — друг семьи, друг помогает другу. Он и Дэнни позвал в том числе и поэтому.

ДЗ дает Винсенту ключи. Минивэн заводится с пол-оборота. Лампочка на щитке уже не мигает, и под капотом ничего не стучит.

— Отлично! — благодарит Винсент, и ДЗ кивает. Свою работу он знает.

— Она вам позвонит и привезет чек, — говорит Винсент.

— Когда будет удобно, — отвечает ДЗ.

— Удачи вашему сыну на соревнованиях, — говорит Дэнни.

— Спасибо. Я ему передам. Увидимся.

ДЗ идет к себе в офис.

— А может, погоняем ее? — спрашивает у Дэнни Винсент. — Устроим ей тест-драйв. Посмотрим, как она идет. Мы же не хотим, чтобы твоя мама опять застряла на полдороге.

— Не хотим, — соглашается Дэнни. — И не хотим, чтобы она об этом узнала.

— Ей и незачем знать, — говорит Винсент. — Она только будет попусту волноваться. Слушай, а что с тобой такое? Какой-то ты нервный.

— Да нет, все нормально, — говорит Дэнни.

Винсент едет по улицам Клермонта. Он так счастлив снова оказаться за рулем, что будто бы под кайфом. Это свобода. Прямо как в тот день, когда он получил права. Мама тогда резала салаты в буддийском монастыре. Ронни, он был посудомоем, научил Винсента ездить на монастырском фургоне. И оба раза возил его на экзамены. Даже разрешил, когда Винсент со второй попытки их сдал, угнать ненадолго фургон. Винсента когда еще научили воровать машины! Не его вина, что пришлось угнать пикап Реймонда. Вот как надо думать, готовясь к «Шоу Чендлера». Его вины нет ни в чем. Через что только ему не пришлось пройти. Перестрадать. Какой-то извращенец в этом буддийском лагере вечно хватал его за задницу. Но Винсент сумел разобраться со своими проблемами. Он сумел пойти дальше, сумел измениться.

Винсент хватается за возможность помечтать — будто это его машина, его жизнь, будто он поехал покататься со своим сыном: чудесный весенний день, он ушел с работы пораньше, есть несколько свободных часов, а потом он поедет домой, где жена стряпает ужин. И здесь у Винсента два варианта. Он может захлебнуться жалостью к себе, потому что у него совсем не такая жизнь. Или же может окунуться в жизнь воображаемую, в которой нет всяких скучных подробностей вроде выплат за дом, налогов, работы по дому. Он уже выполняет работу по дому. Можно и повеселиться.

Винсент опускает окошко. И мальчишка — тоже. Свежий ветер обдувает их, и это прекрасно. Они молчат, но Винсент чувствует, что Дэнни хочет что-то сказать. И наконец он спрашивает:

— Ты слышал про болгарского ребенка?

— Это у вас новая семейная шутка? Вы теперь рассказываете друг другу анекдоты про болгарского ребенка?

— Ага. Шутка. Если бы. Ты знаешь, что папа с Лорейн собираются взять болгарскую девочку?

— Я же был там, когда ты рассказывал об этом маме, помнишь? Очень дипломатично рассказывал.

Винсента чуть не выворачивает. Эти образованные, обеспеченные кретины усыновляют специально отобранного болгарского ребенка, а ведь в Америке полно совершенно здоровых белых американских детей, у которых нет семьи. Не говоря уже о том, что у этого типа двое детей, один из которых ежедневно обкуривается, но этого никто не замечает.

Винсент улавливает исходящие от Дэнни знакомые вибрации. Так же было, когда какая-нибудь девчонка собиралась зареветь, а он ничего не мог поделать. Винсент рад, что у него нет детей. С женщинами бы разобраться.

— Можно задать тебе вопрос? — спрашивает Винсент.

— Давай, — говорит Дэнни. — Только если отвечать необязательно.

— Когда твои папа с мамой расстались, они спорили, с кем останутся дети?

— Нет, — отвечает Дэнни. — Папа просто подписал какие-то бумаги. Адвокаты что-то обсудили. Все заняло минут пять.

Винсент все представлял иначе. Он думал, кардиолог боролся за свои права. А может, доку стыдно? Поэтому и появилась болгарская малышка.

Винсент едет дальше. Лучи солнца тонут в Гудзоне, поэтому воздух серебрится. Дорога идет мимо леска. Мальчишке тут явно нравится. Да и кому бы не понравилось? Винсент видит, что Дэнни уже немного расслабился. Но что-то он все еще скрывает. Что-то он не сказал. И хочет сказать, пока они не вернулись. Ну, вперед! Вываливай. Винсент обратился в слух. Хоть чем-то поможет — выслушает историю о подростковых проблемах.

Наконец Дэнни говорит:

— Сегодня, когда я вернулся из школы, у нашего дома ждал какой-то мужик в машине.

— Какой мужик? — спрашивает Винсент. Очень спокойно, сдержанно.

— В пикапе, — говорит Дэнни.

— И?

— На правой руке свастика.

Так вот что мальчишку мучило. Теперь все ясно. Молодчина — не вывалил все сразу, как вошел в дом. А где был Винсент, когда все это происходило? Внутри, дремал.

— Я понял, — говорит Винсент. — Что он хотел?

Глупый вопрос. Реймонд хочет Винсента убить.

— Просил передать, что он знает, где ты.

— Это очевидно, — говорит Винсент.

— Он собирается надрать тебе задницу? — говорит Дэнни.

— Пусть попробует. — Винсенту нравится, как невозмутимо он это сказал, ну прямо Клинт Иствуд.

— Тебя это пугает? — спрашивает Дэнни.

Идиотский вопрос. Дэнни что, думает, Винсент ждет не дождется, когда ему надерут задницу? Да кто бы не испугался, узнав, что кто-то за тобой охотится, выслеживает тебя и может выпрыгнуть из кустов в самый неожиданный момент. Естественно, ему страшно. Дэнни знает, что такое страх. Знает лучше многих.

Винсент смотрит в зеркало дальнего вида. На дороге ни одной машины. Он бы заметил слежку, уж пикап бы точно углядел. Реймонд был у их дома. Пока Винсент там спал. Интересно, Маслоу, когда уворачивался от пуль, чувствовал себя так же?

— Хреново, — говорит Винсент.

— Да уж, — говорит Дэнни.

Воин не признается, что боится, в присутствии ребенка, для которого он — взрослый мужчина, образец для подражания. Бонни бы сказала, что Винсент неправ, что мужчины должны признаваться в своих страхах. Вот пусть Бонни и поймет, как это полезно, когда появится Реймонд. Мне страшно! Пожалуйста, не бей меня! Почему это Винсент мысленно беседует с Бонни?

— Вот черт… Это должно было случиться. Прошлое всегда настигает.

Дэнни под впечатлением, Винсент это видит. Он не считает это похвальбой мачо. Он думает, что Винсент смельчак. Он считает, что Винсент из тех, кто бежит навстречу опасности, а не от нее. А значит, Винсенту таким и быть. И что Винсент за это получит? Еще одну возможность умереть за Вахту всемирного братства?

— Почему он тебя преследует? — спрашивает Дэнни.

— Им не нравится, когда кто-то отбивается от стаи, — говорит Винсент. — Они обижаются, думают, их отвергают. Никому не нравится, когда от них уходят. Поэтому-то выйти всегда труднее, чем войти. Вот брак, например. Да что угодно, в чем участвуют другие люди. Любая организация. Это как мексиканская игра — западня для пальцев. Сунуть палец можешь, а вот вынуть нельзя никак. Как гигантская ловушка для тараканов.

— Жизнь и есть ловушка для тараканов, — говорит Дэнни. — Неужели все так и есть? И что теперь? Они хотят, чтобы ты вернулся в их организацию? После того как ты сбежал и сделал то, что сделал, они вряд ли будут тебе доверять.

— А кто сказал, что они хотят, чтобы я вернулся? Они действуют не так. В вайомингском ДАС был один парень, он вообще во все это не верил, но ему надо было где-то перекантоваться, ну, он и подписался на эту программу… — Винсент чуть отступает от истины. Он рассказывает о себе. Про парня из Вайоминга ему ничего не известно, кроме того, чем все кончилось. А это уже правда. — Так вот, человек пять или шесть пришли к нему и объяснили, как он облажался. Они это называли «поговорить по душам». А потом… — Он выдерживает паузу, для большего эффекта. — А потом отрезали ему три пальца на ноге. Мило, да?

— Жуть какая! Но я все равно не понимаю, — говорит Дэнни. — Если ты больше не думаешь так, как они, почему бы им просто не отпустить тебя, и дело с концом?

Винсента охватывает странное желание — немедленно рассказать все хоть кому-нибудь. Мальчишка отлично подойдет. Он — невинная душа. За ним нет никакой власти. Он хочет знать правду. А здорово было бы все высказать. Винсенту нужно пять минут, чтобы излить все, что накопилось. Наверное, поэтому католики и идут в церковь каждое воскресенье.

Винсент говорит:

— Сегодня днем ты застукал меня в своей комнате, мы с тобой посмеялись и все, потому что я позаимствовал у тебя щепотку марихуаны. Помнишь?

— Помню. Это было час назад.

— Я забрал кое-что у своего брата. Скажем так, чуть больше, чем щепотку травки.

— Понял, — говорит Дэнни. — И что ты взял?

— Пикап, немного денег. — О таблетках говорить необязательно. Не потому, что Винсенту стыдно. Он просто не хочет быть первым, кто познакомит мальчишку с чудесным миром лекарственных препаратов, хотя половина его друзей наверняка жрет горстями риталин.

Дэнни, немного подумав, спрашивает:

— А что случилось с пикапом?

— Сломался по дороге в город, — говорит Винсент. — Такой я везучий. Пришлось его бросить и ехать автобусом. — Ему противно лгать мальчику, но ведь если Дэнни узнает, что Винсент подготовил путь к отступлению, он может окончательно распроститься с верой в надежное и благополучное будущее, а она у него и так шаткая. Сначала отец, а потом вдруг и Винсент возьмет и в один прекрасный день сбежит. Разве так ведут себя взрослые мужчины, которые должны подавать подросткам пример?

— Денег сколько? — говорит Дэнни.

— Что?

— Денег сколько взял?

— Скажем так, не одну щепотку. — Винсент смеется. — Я поступил плохо. Теперь я это понимаю. Не надо было так делать.

Дэнни задумывается. Ищет скрытые смыслы. Но в его голове столько не вмещается. О деньгах он больше не спрашивает. У него был тяжелый день. У них обоих был тяжелый день.

— Может, домой поедем? — говорит Дэнни.

— Естественно, — отвечает Винсент.

* * *

— Добро пожаловать! Вы пришли первой. Желаете пройти к столику?

Бонни, потерявшая дар речи при виде метрдотеля «Скопелло», роскошного цыгана в костюме цвета голубиного крыла, кивает, и ее ведут мимо знаменитой Стены рыб, огромной ледяной глыбы, где разложены розовые окуни, радужная камбала, омары размером с комнатных собачек — и на все это льется свет из огромного люка в потолке. Сюда приходят поесть свежайшей рыбы, и, хотя за ланч придется заплатить немыслимую для Вахты братства сумму, Бонни готова держать пари, что здесь Лора Тикнор будет довольна и щедра.

Бонни останавливается и разглядывает Стену рыб — как и предполагается. Метрдотель к этому привык. Он останавливается чуть впереди. Наверное, наименьшую брешь в бюджете пробьют кальмары. Бонни не может тратить деньги, на которые можно покупать вакцины или освобождать узников, на дикого патагонского сибаса по шестьдесят долларов за фунт. Но Лора, возможно, так и сделает. Главное — сосредоточиться и не отвлекаться на мысли о том, что Винсент должен забрать ее машину.

Зачем волноваться, что человек, который водит лучше, чем она, проедет десять кварталов на «тойоте» с пробегом двести тысяч километров? Если ему доверяют говорить речь на благотворительном ужине, если ты сама можешь снять очки и… Значит, ты можешь доверить ему забрать машину из гаража. Зря она не сказала ему, чтобы ехал прямиком домой. Наверное, он и сам так сделает. Но стоило все-таки сказать. Или это его могло обидеть? Она никогда не может понять. Как не может понять, что Винсент думает об их отношениях. Бонни не предлагает ему сесть за руль. Унижает ли это его мужское достоинство? Ничего удивительного, он не стал ее трахать, хотя она почти просила об этом. Да какого черта! Это ее машина. А Винсент гостит в ее доме.

Естественно, именно в тот момент, когда Бонни об этом думает и наверняка выглядит растерянной, появляется Лора Тикнор, подтянутая, элегантная. Где это Лора научилась накидывать на плечи кашемировый свитер так, что он лежит ровно, словно пончо, и рукава не пузырятся и не перекручиваются? И где она делает мелирование? Бонни чувствует себя замарашкой, хотя одевалась с особой тщательностью, даже засунула ноги в лучшие туфли, которые немилосердно жмут. Она кладет ногу на ногу и чувствует, что нижняя ляжка расползается по стулу.

Лора тоже останавливается у Стены рыб, и Бонни только теперь понимает, что рыбная витрина — это не просто элемент декора, а интерактивная игра. Все следят, кто на какую рыбу смотрит. Заметили ли другие посетители, что она искала кальмара? Лора оглядывает все и, развернувшись, идет, собранная, четкая, за метрдотелем к столику Бонни, руки у нее чуть разведены в стороны — то ли маленькая девочка, то ли кинозвезда из пятидесятых.

Бонни приподнимается, они с Лорой чмокают друг друга в щеку.

— Привет, дорогая! Как дела? — говорит Лора.

Это «дорогая» ровным счетом ничего не значит. Как только Бонни с Лорой познакомились, Лора — она при деньгах, она и задает тон — вела себя так, будто они закадычные подружки. Жаловалась на мужа и детей, болтала о прическах и туфельках. Все это с налетом иронии, словно они изображают близкие отношения в шутку. Лора и Бонни никогда не станут ближе, чем сейчас или на момент знакомства. Тогда еще Лора сказала, что Вахта братства — это взятка, которую ей дал Ларри, чтобы она не обращала внимание на его интрижку с булимичной ординаторшей. Общаясь с женщинами вроде Лоры, Бонни особенно старается быть открытой, сочувствующей. И не осуждать. Да, конечно, Лора очень богата. Но и ей бывает больно — как всем. Муж ее не любит. А она, вместо того, чтобы шляться по магазинам, поддерживает благие дела. Впрочем, в магазины, кажется, тоже успевает.

— Как я рада вас видеть! — говорит Бонни.

— А я как рада!

— Прекрасно выглядите, — говорит Бонни.

— Прошу вас, — говорит Лора, — не будем об этом. Джейку на следующей неделе четырнадцать.

Бонни смутно вспоминает сплетни о роскошной бар мицве Джейкоба Тикнора. Сорок детей на мачте «Никс». А потом «Таверна» в Центральном парке на весь вечер. И чувствует укол ревности — словно они с юным Джейком Тикнором соревнуются за деньги Ларри и Лоры.

— Правда, прекрасно, — говорит Бонни. — Просто изумительно.

Лора чуть разворачивается, оглядывает зал (не надо ли было Бонни уступить ей место, с которого лучше обзор?) и говорит:

— Забавно, что это место считается сицилийским. Мы с Ларри только что были на Сицилии, там, конечно, есть рестораны вроде этого. Был один в Палермо, с нью-йоркскими ценами. Но действительно свежую рыбу можно поесть только в забегаловках, где в углу надрывается телевизор.

Бонни осматривает зал — словно ищет телевизор. Но сидящие в потоках струящегося с потолка солнечного света посетители, которые списывают здешние счета на представительские расходы, платят не за то, чтобы телевизор мешал им заключать сделки. Лора хочет сказать, что здесь не как на Сицилии? Нужно было Бонни довериться интуиции, которая подсказывала, что неприлично просить деньги на Вахту братства, поедая рыбу, доставленную самолетом с Огненной Земли.

— Прошу прощения, дамы. Что вам принести выпить?

Официант, как и метрдотель — средиземноморский красавец.

— Воды, — говорит Бонни. — Простой воды. — Но, спохватившись, спрашивает Лору: — Не хотите ли чего-нибудь спиртного?

— У вас есть шардоне «Ла Планета»? — спрашивает официанта Лора.

— Только бутылками.

— Принесите бутылку и два бокала.

Лора улыбается официанту так невозмутимо и повелительно, что совершенно неважно, что она только что пришла и уже заказывает, не заглядывая в меню. Лора даст фонду деньги. Вопрос только, сколько.

— Это фантастическое вино, его делают сицилийские аристократы, которые вложили семейные состояния в виноградники, — объясняет Лора.

Вино появляется мгновенно. Это все равно что пить солнечный свет. Их словно обволакивает золотое облако. Глупо было со стороны Бонни рассчитывать, что все обойдется водой.

— И где же вы побывали на Сицилии? — спрашивает Бонни.

— Мы жили в Таормине. Все нас отговаривали от отеля «Сан-Доменико», но нам там очень понравилось.

— Да? — говорит Бонни. — Замечательно!

Официант приносит меню, которое открывать не принято. Все заказывают со Стены рыб. В запеченном виде или в жареном.

— Мне кальмары, — говорит Бонни.

— Под томатно-анисовым соусом? — спрашивает официант.

— Конечно, — говорит Бонни.

— Запеченные или жареные?

— Э-ээ… жареные.

Лора говорит:

— А мне — патагонский сибас.

— Прекрасный выбор. Запеченный, жареный?

— А вы что посоветуете? — спрашивает Лора официанта.

— Сегодня? Запеченный.

— Значит, запеченный. А можно к нему кулис?

— Разумеется. Вы хотите сами выбрать рыбу?

Почему он не предложил Бонни выбрать кальмара?

— Нет, спасибо. Я полагаюсь на вас. — Лора озаряет и так уже сраженного официанта лучезарной улыбкой, демонстрирующей мастерство дантистов. И говорит Бонни: —Ларри непременно пошел бы и тыкал в каждую рыбину, пока у нее глаза не повыскакивали.

— Так вы здесь уже бывали? — говорит Бонни.

Лора ждет, когда официант отойдет, и говорит:

— Можете не отвечать, но я хотела бы задать личный вопрос. Вы никогда не жалели, что развелись? Или вам иногда хочется, чтобы все было по-прежнему?

Бонни немеет от изумления. Разве она рассказывала Лоре о разводе? Неужели Лора со своей напускной откровенностью вытащила из нее какое-то признание? И если да, что Бонни ей сказала?

— Не знаю, — говорит Бонни.

— Не стоит этого делать. Не надо романтизировать брак.

Лора отхлебывает вина и заговорщицки улыбается Бонни. А потом говорит:

— Да, вот уж был ужин. Кошмар!

Бонни понимает, какой кошмарный ужин Лора имеет в виду. Но она не готова это обсуждать. Лучше бы Лора еще немного поговорила о недостатках Ларри. Сколько времени нужно, чтобы забрать со Стены рыб кальмара и сибаса и приготовить их?

— Кошмар, — повторяет Лора.

— Да, это было ужасно, — говорит Бонни. — Когда Винсент потерял сознание и непонятно было, придет ли он в себя…

— Я ни секунды не думала, что он может умереть, — говорит Лора. — Такая уж я. Оптимистка. Несмотря ни на что. Мой психоаналитик считает, это моя главная проблема.

— Он действительно мог умереть, — возражает Бонни. Это медицинский факт. Нужно раскручивать эту тему, да поскорее. — Радует только то, как все его восприняли, как прочувствовали его рассказ. Самые циничные журналисты, ветераны СМИ — даже их это тронуло. Потому что Винсент понимал, что происходит, и мог поплатиться жизнью — ради того, чтобы закончить речь.

Бонни идет на риск. Она рассказывает Лоре, что фонд сейчас популярен. Суперпопулярен. Может, Лора решит посоперничать со всеми новенькими, осаждающими Вахту братства. Лора здесь раньше всех. Но Лору, возможно, это активизирует.

— Так этот парень живет с вами? — спрашивает Лора.

— В моем доме, — говорит Бонни. — Со мной и с моими сыновьями.

— Я имела в виду другое «живет». Вы с ним спите?

— Нет! — восклицает Бонни так, будто ее ужалили. — Боже, нет, конечно! С чего вы это взяли?

Что Лора заподозрила? Бонни страшно хочется узнать поподробнее. Странно вот что — ей очень приятно думать, что Лора заметила некоторые признаки романтических отношений. Бонни хочется, чтобы так оно было, хотя на самом деле этого нет. Или есть? Да, об этом Бонни себя должна спросить. Но все равно, что бы там ни происходило в ночь после ужина, это прекратилось.

— Да ни с чего, — говорит Лора. — Просто любопытно. Наверное, это все мои фантазии о жизни разведенных и одиноких.

— Мы хорошие друзья. Бывает, болтаем допоздна. Он очень интересный человек. У него была непростая жизнь. Поразительно, как он изменился.

Лора хочет романтики — пожалуйста, вот тот самый переломный момент, когда вы с мужчиной «хорошие друзья» и случиться может что угодно. Меньше всего Лора хочет, чтобы Бонни призналась: да, тот момент, когда Бонни сняла очки, а Винсент ее отверг, давно уже позади.

— Наверняка жизнь у него была сногсшибательная. — Лора распахивает глаза и смотрит на Бонни в упор.

А может, стоит вывалить все Лоре? Бонни никому не говорила о своих чувствах к Винсенту. Какой ужас — у нее нет ни одной подруги, которой она могла бы позвонить и спросить, что это значит, когда мужчина ведет себя так и так. Раньше у нее была масса друзей. А потом — жизнь с Джоэлом, дети. Как-то она всех подрастеряла.

Лора Тикнор ей не подруга, не та добрая душа, с которой Бонни может поделиться сердечными тайнами. Было бы роковой ошибкой позволить себе довериться Лоре, которая выслушала бы ее с фальшивым состраданием и искренним презрением. И тогда фонду денег, как и платы за ланч, не видать. Бонни рада, что у нее хватило ума не советоваться, как вести себя с Винсентом, который явно не хочет с ней спать.

— Меня лучше не спрашивать, — говорит Лора, словно прочитав мысли Бонни. — У меня никакого опыта в таких делах. Я пятнадцать лет в браке. И — наверное, вы не поверите — никогда не изменяла Ларри. Это — трагедия всей моей жизни.

— Я верю, — говорит Бонни. Как теперь перейти к разговору о том, сколько Лора готова дать Вахте братства? — Расскажите, а чем интересуется Джейк?

Вполне безопасный вопрос, обычно срабатывает. Женщины любят говорить о своих детях. Только бы Лора не спросила Бонни о ее мальчиках. Чем они интересуются — телевизором? Бонни обещает себе проводить с ними больше времени. Надо на выходных куда-нибудь сходить.

Увы, ответ Лоры она прослушала, поэтому может только улыбаться. Остается надеяться, что Лора не говорила, что Джейк подсел на экстази или интернет-порно.

Господь на стороне Бонни. Официант приносит еду.

Бонни надо было догадаться, что кальмаров заказывать не стоит. Они такие дешевые, наверное, еще и потому, что приходится на людях резать скользкие щупальца и резиновые тельца, а это непросто, тем более что воздушный помидорный соус разлетается по всему столу. Был бы это ланч с близкой подругой, она брала бы крохотных кальмарчиков руками. Но Бонни сидит с Лорой Тикнор.

Лора едва дотрагивается до рыбы вилкой, и тушка распадается на небольшие, как раз на один укус, отливающие перламутром куски.

— Как ваш сибас? — спрашивает Бонни.

— Райское наслаждение! — говорит Лора.

Некоторое время они едят молча: Лора наслаждается сибасом, Бонни борется с кальмарчиками. Наконец Лора, дирижируя вилкой, на которую нацеплен кусок сибаса, озвучивает тот разговор, который, видимо, вела все это время мысленно.

— Это потрясающе, — говорит она. — Парень мог выбрать что угодно, но попал к гопникам-расистам, ему промыли мозги, он стал таким же. А потом провел несколько месяцев со всеми вами и как изменился! Просто новая улучшенная модель человека. Не знаю, что вы с Мейером с ним сделали, какое чудо сотворили, но по сути Мейер прав. Можно достучаться до одного мужчины или одной женщины, до израильтянина или палестинца, до одного сердца. Можно на самом деле что-то изменить. Или хотя бы попытаться. Этим вы, ребята, и занимаетесь — пытаетесь что-то изменить. Так редко теперь это встречается — смелость, великодушие. Все только и думают что о своих убогих душонках.

Бонни поднимает бокал. Лора кивает — благодарность принята. Вилка, продолжая движение, направляется в рот. Лора жует и глотает.

— Это великолепно.

Она имеет в виду сибаса. В этот чудный миг в сознании Лоры мысль о достоинствах рыбы плавно перетекает в мысль о достоинствах фонда. Если у тебя есть деньги, можешь иметь и то, и другое. А почему бы и нет? Почему бы не напитать и тело, и дух. И чьи-то еще тело и дух. Бонни уже боится превратиться в пуританку, которая считает, что тратить деньги на дорогую деликатесную рыбу нельзя. Но с другой стороны — она верит (поэтому она здесь), что за каждый доллар, потраченный на рыбу, нужно тратить сотню на людей, нуждающихся в помощи.

— Это того стоит, — говорит Лора. — Чего угодно стоит. — Лора переключилась с рыбы на фонд. — Поэтому я и хочу его поддержать. По-моему, это лучший способ использовать деньги Ларри. На те проекты, о которых говорил Мейер, о работе с такими, как Винсент. Понятно, таких, как Винсент, немного, но один раз сработало, почему бы еще не попробовать?

— Я могу рассказать, что нам нужно, — говорит Бонни. Она отлично усвоила: богатые могут обидеться, если попросить у них слишком мало. Бонни и Лора вместе, как две подружки-заговорщицы, шепчутся о деньгах, налоговых вычетах, бюджетах — словно ведут дамский разговор, который Бонни уже воображала раньше. Но это куда лучше. Ради этого стоило постараться.

Бонни сама не верит, что ей удалось проделать такой путь — от и до. До — это предложение Лоры Тикнор пожертвовать триста тысяч долларов на финансирование в течение трех лет программы «К сердцам, по одному».

— Дамы будут десерт?

— Мне канолли, пожалуйста, — говорит Бонни.

— И мне, — говорит Лора.

Когда приносят счет, Лора говорит:

— Позвольте, я заплачу.

Выйдя из ресторана, Бонни с Лорой целуются в обе щеки, крепко обнимаются. Бонни просто летит по улице. Ей не терпится добраться до офиса и рассказать Мейеру, как все прошло. Она придумывает насколько вариантов. Угадайте, как все было; угадайте, как все прошло с Лорой Тикнор; угадайте, сколько Лора Тикнор дает на программу «К сердцам, по одному». Так она и скажет Мейеру, решает Бонни, входя к нему в кабинет.

Мейер смотрит на нее почти невидящим взглядом. Тревожный признак. Ему же за семьдесят. Мало ли что.

— Сколько? — спрашивает Мейер.

— Триста тысяч, — говорит Бонни. — На три года. — Почему-то за ланчем сумма казалась ей более внушительной.

— Прекрасно. — Мейер уже переключился на что-то еще. — Бонни, помогите мне. Напомните, кто был в офисе в тот день, когда появился Винсент?

— Мы трое, — говорит Бонни. — Вы, я и Винсент. А в чем дело?

— Сегодня был очень неприятный случай. Роберта говорит, кто-то из «Шоу Чендлера» позвонил и спросил, может ли Винсент прийти в рубашке с короткими рукавами. Похоже, они знают про татуировки. Роберта объяснила, как эти татуировки смущают Винсента. Это ведь тоже говорит о том, как он изменился. Он предпочитает их не демонстрировать, и если его попросят продемонстрировать их на ТВ, вряд ли он сможет показать аудитории шоу того изменившегося человека, каким стал. Сотрудница сказала, что все понимает. А потом добавила, что, кажется, у меня тоже есть татуировка, лагерная. И объяснила, какое это было бы захватывающее зрелище, если бы мы оба показали свои татуировки. Сравнили бы их.

— Какая мерзость! — говорит Бонни. — Я хочу сказать, на телевидении… — В узком кругу — другое дело. Она помнит, какое это произвело на нее впечатление. — Я вот о чем: это было потрясающе, в тот первый день, когда Винсент…

Мейер на лесть не реагирует, но Бонни и не собиралась льстить.

— Роберта отговорила их. Она рассказала, как остро я реагирую на попытки использовать Холокост. Использовать Холокост. Эта формулировка всегда срабатывает. А я потом подумал, не рассказала ли Роберта людям из шоу, что нечто подобное происходило у меня в кабинете. Пытался вспомнить, была ли она там. Или ей кто-то рассказал…

— Я, кажется, никому не говорила, — отвечает Бонни и тут же чувствует себя виноватой. Она же рассказала об этом мальчикам. Может, и Роберте? Она не помнит, кому она говорила, но стыдно так, будто она продала эту историю журналу «Нэшнл инкуайерер». Нет, Роберте она точно не рассказывала. Люди с телевидения сами додумались.

Теперь она уже и не помнит, что такого важного было в обещании Лоры Тикнор. Надо набраться терпения и подождать, когда уляжется суматоха с «Шоу Чендлера». Она знает, как важно для Мейера появиться в этой программе. Но почему такого героя, как Мейер, заботит ТВ? И это пройдет. Программу покажут, и все о ней забудут, а пожертвование Лоры обеспечит несколько лет работы программы «К сердцам». Может, и Винсент в ней поучаствует.

Всякий раз, когда Бонни думает о Винсенте, она начинает беспокоиться — как будто ушла из дома и забыла выключить утюг. Но сегодня это не просто абстрактная тревога, остаточные явления после той ночи. Винсент забирает ее машину. Он уже должен быть дома. Она объяснила ему, где гараж? Да все будет нормально. Надо постучать по дереву. Он мужчина. Ему его мужское нутро подскажет, как туда добраться. Может, позвонить под каким-нибудь предлогом? Или он решит, что она его проверяет?

— Бонни, вы куда? — спрашивает Мейер.

— Мне нужно домой, — говорит Бонни.

* * *

Бонни второй день подряд уходит с работы рано, но считает, что раз Мейер так прохладно отреагировал на ее успехи с Лорой Тикнор, она имеет на это полное право. А ей нужно удостовериться, что Винсент забрал машину без проблем.

Ехать домой на поезде — чистое удовольствие, а на станции в Клермонте ждет Боб, ее любимый таксист. По дороге они беседуют о том, как дружно все зацвело этой весной. Когда такси сворачивает на ее улицу, Бонни сразу видит, что минивэн стоит у дома. Винсент справился. Машину починили. Все получилось.

Более того, и Винсент, и мальчики сидят внизу и вместе смотрят «Шоу Чендлера». А Бонни когда-нибудь его смотрела? Как ни странно, она не помнит. Непременно надо проверить. Это ей надо по работе. Она не тратит времени попусту. Изучает то, что имеет непосредственное отношение к ее делам. Роберта просила людей, работающих на этой программе, прислать запись выпуска, ту, с участием бывшего скинхеда, который стал работать на фонд Визенталя. Бонни очень хочет его посмотреть, потому что надеется, может, это все или хотя бы что-то объяснит. Но всякий раз, когда Бонни просит кассету, у Роберты нет времени: она, похоже, считает, что кассета доверена ей лично и смотреть ее можно только в ее присутствии.

Бонни стоит посмотреть «Шоу Чендлера» сейчас, просто чтобы понять, на что это похоже. Если она сядет, придется так и сидеть, поэтому она встает в дверях комнаты, которая раньше была чем-то вроде кабинета Джоэла, он считал ее своей, а потом завещал мальчикам — как всегда, добивался, чтобы они его любили больше.

Программа об ортодонтии. В коричневых кожаных креслах сидят подростки, которые по очереди рассказывают, как им плохо, а на экране мелькают фотографии — снимки «до», те же дети с неправильным прикусом и растущими вкривь и вкось зубами. Каждая история страшнее предыдущей, одна девочка даже рассказывает, как из-за выступающей вперед нижней челюсти она стала пить, употреблять наркотики, занялась проституцией. Теперь у всех детей зубы белые и ровные, дети счастливы, хорошо учатся. Собираются поступать в университеты.

— Эй, Винсент! — говорит Макс. — Может, и тебе зубы поправят — перед шоу?

— У меня с зубами все в порядке, — говорит Винсент.

— Макс, а тебе, может, голову поправят? — говорит Дэнни.

Бедный Макс, думает Бонни. Он просто хотел пошутить.

Макс говорит:

— С моей головой ничего…

— Заткнись и слушай! — говорит Дэнни.

Чендлер рассказывает, что небольшая перемена в облике может творить чудеса. Бонни думает, что этого типа надо бы посадить — за то, что он использует этих детей как дрессированных собачек. Однако не может не признать, что с новыми зубами дети выглядят лучше.

— Ну хорошо, — говорит Макс.

Пульт у Дэнни. Макс по нему ударяет, и на экране появляется огромная игуана, которая заглатывает ящерицу поменьше. Хвост ящерки бьется в пасти хищника.

— Привет, Бонни! — вежливо говорит Винсент. Он тоже смотрит, не отрываясь, на экран.

— Класс! — говорит Макс. — Прямо как в фильме про динозавров!

— «Парк юрского периода», — уточняет Дэнни.

— Это — настоящее, — говорит Винсент. — А там — просто спецэффекты.

— Это я понимаю, — говорит Дэнни.

— Как машина? — спрашивает Бонни.

Винсент, который лежит на диване, оборачивается к Бонни. Ей кажется, что он улыбается, но точно она сказать не может. Здесь темно. Свет только от экрана телевизора.

— Отлично, — говорит Винсент. — Как новенькая.

Насытившаяся ящерица уползает с экрана, и теперь похожий на Крокодила Данди мужик в сафари ползет к какому-то зверю, дремлющему в грязи, с палкой и сетью и что-то шепчет.

— Все починили? — говорит Бонни.

— Абсолютно все. Насколько я понял. Я ведь только привез ее из гаража сюда.

Винсент и мальчики снова утыкаются в телевизор.

— Как дела в школе?

Молчание.

— Так как дела в школе?

— Все нормально, — отвечает Дэнни.

— Трудно было сразу ответить? — говорит Бонни.

Обычно на это они закатывают глаза и улыбаются, но сейчас им не до этого — настолько они погружены в историю охоты на рептилий. Ну ладно. Бонни это переживет. У нее был удачный день на работе, и дома обошлось без катастроф. О чем еще мечтать? О том, чтобы прийти и застать детей за чтением?

— Как насчет ужина? — не унимается Бонни и понимает, что раздражает даже себя. — Вы есть-то захотите? — Она будет держаться, сколько сможет.

— Давай обсудим это позже, хорошо? — говорит Дэнни.

Бонни идет наверх и заходит в кухню, как раз когда начинает звонить телефон. За эту неделю сюда четыре раза кто-то звонил и молча дышал в трубку. Естественно, ее это беспокоит. Бонни отлично понимает, что это может быть кто-то из дружков Винсента по ДАС, решивший наконец его достать. Но она надеялась, что неизвестному надоест их пугать и он угомонится. Сейчас столько всего происходит, столько всяких дел. У Бонни нет времени два часа дозваниваться до телефонной компании, которая все равно сообщит, что ничем не может помочь.

Она решает подождать, когда включится автоответчик. И слышит свой уверенный голос: «Привет, вы позвонили к Кейленам. Оставьте сообщение после сигнала». Слава Богу, она не из тех матерей, кто записывают на автоответчик детский лепет своих чад. Как было бы мерзко после их голосков услышать зловещую тишину, означающую, что неизвестный снова на проводе. Но тут мужской голос произносит:

— Здравствуйте, я — Дэвид Армстронг. Заместитель директора средней школы Клермонта. Мне нужно побеседовать с миссис Кейлен. Э-эээ… с Бонни Кейлен.

Сейчас пятница, половина шестого вечера. Из школы могут звонить, только если Дэнни исключили или он, возможно, заразился какой-то опасной болезнью. Но тогда звонил бы школьный врач.

Бонни снимает трубку.

— Здравствуйте! — говорит она. — Я как раз вошла домой.

— Хорошо, что я вас застал, — говорит Армстронг. — Вам удобно говорить?

— Вполне. — Бонни и хочет, и не хочет услышать то, что он ей скажет.

— Мы с вами встречались… — говорит замдиректора.

— Конечно, — говорит Бонни. Под «встречались», видимо, подразумевается, что Бонни видела, как он выступал на встречах учителей с родителями.

— Полагаю, вы не меньше нашего расстроены тем, что случилось сегодня с Дэнни.

Признаться, что она не понимает, о чем речь, значит, признаться, что она никудышная мать. Но если притвориться, Армстронг может подловить ее на лжи.

— А что случилось? Я, собственно, только что пришла домой. Дэнни еще не видела. — Строго говоря, так оно и есть. В телевизионной комнате было темно.

— Дэнни написал работу, которая нас очень насторожила.

— Какую работу? — Бонни тянет время. Она прекрасно понимает, какую.

— О Гитлере.

— А, эту, — говорит Бонни.

Он что, уже ее сдал? Как получилось, что она ее не читала? Как это она упустила из виду, не проверила, что он делает. Винсент говорил с ним. Она так гордилась тем, как все прошло с Лорой Тикнор. А тут с ее ребенком черт-те что творится, и он ей даже не рассказал.

— Вынужден вам сообщить, — продолжает Армстронг, — что Дэнни временно отстранен от занятий — пока мы не решим, какие действия предпримем.

— Вы шутите? — говорит Бонни.

— Увы, нет, — говорит заместитель директора.

— Погодите! Я чего-то не понимаю. Вы отстранили моего сына от занятий за то, что он написал работу о Гитлере?

— Миссис Кейлен, поверьте, к этой работе много вопросов. Мы будем рады обсудить с вами…

— Какие вопросы? — Бонни слышит, что голос у нее звенит, но она ничего не может поделать. Материнский инстинкт.

— Мы сочли, что в этой работе есть, скажем так, признаки гомофобии.

— Гомофобии? — переспрашивает Бонни. — Какие признаки? О чем вы говорите? Я читала работу Дэнни, она блестящая! — Бонни действует на удачу. Да что уж там, врет. Но она поступает так, как подсказывает сердце. Она знает своего сына. Она доверяет ему. В Дэнни нет нетерпимости к людям, он никогда бы не написал ничего такого. Или написал бы? Если что-то такое случилось, виновата она, она мало уделяла ему внимания, привела домой нациста. — Как это вы отстранили его от занятий? А как же его право на объективное разбирательство? Как насчет Первой поправки? Как насчет…

— Миссис Кейлен, — говорит Армстронг, — прошу вас, успокойтесь. Я уверен, что-то можно сделать.

— Сделать? Что вы имеете в виду?

Выдержав долгую паузу, Армстронг говорит:

— Я уверен, мы можем прийти к соглашению. Потому что, по правде говоря… Понимаю, это звучит немного странно, но звоню я не столько по поводу истории с Дэнни…

Не столько? Дэнни отстранен от занятий, а он звонит не поэтому?

— Прошу прощения, мистер Армстронг…

— Прошу вас, называйте меня Дейвом.

Дейвом?

— Дейв, я ничего не понимаю. Так почему вы, собственно, звоните?

— Как вы можете догадываться, у нас в школе возникли некоторые проблемы.

Бонни ни о чем не догадывается. Если она не знала, что ее сын отстранен от занятий, откуда же ей было знать, что в школе проблемы?

— Вам наверняка известно, что на выпускном у нас должен был выступать Брэд Де Вито.

Это имя Бонни ничего не говорит. По тому, как вздыхает Армстронг, Бонни понимает — он считает, что не знать Брэда Де Вито почти так же непростительно, как не знать, что у сына неприятности. Видимо, это веский повод обратиться в службу социальной защиты. Но она бы предпочла именно сейчас не обсуждать ситуацию у нее дома. Куда подевалась та женщина, которая сегодня на ланче в «Скопелло» уговорила одну из самых богатых дам Нью-Йорка пожертвовать крупную сумму денег? Эта женщина заскочила в телефонную будку и вышла оттуда такой, какая она есть — безответственной и бестолковой матерью.

— Это государственный обвинитель нашего штата. Бывший. Вы наверняка знаете. Брэд Де Вито. — Армстронг откашливается. — Тот самый, который оказался замешан в деле о детском порно в интернете.

— А, да-да. Я знаю, кто это. — Догадался ли он, что Бонни об этом понятия не имеет? Ну, раз она наврала, что читала работу Дэнни, теперь можно врать и дальше.

— Брэд из местных, окончил нашу школу. Он должен был сказать речь на выпускном в этом году. Но в свете последних… поскольку дело передано в суд… Короче, дело в том, что мы остались без выступающего. Но что это за выпускной: если на нем не скажет речь кто-то, кто задаст тон всему мероприятию, ученики очень расстроятся. Мы и так перенесли церемонию на две недели. Уже на летние каникулы. А сегодня днем, после того, как мы отправили Дэнни домой, кто-то принес номер журнала «Пипл». Там такая замечательная статья о фонде, о вас и… Мне так неловко. Я должен был знать, что мать одного из наших учеников занимается таким благородным делом. Но я очень занят. Не успеваю следить за новостями. Мне подсказали, что вы — мама Дэнни. И мы хотим сказать, что восхищены тем, что вы делаете, тем, что отстаиваете вы и Мейер Маслоу.

— Спасибо, — говорит Бонни.

Вот она, удивительная сила СМИ, из обычной малозначащей мамы она превратилась в знаменитость.

— Мы сегодня днем обменялись мнениями и хотели спросить, не согласитесь ли вы выступить на церемонии? Мы понимаем, что вы очень заняты, но…

Так вот почему звонок был не столько о Дэнни.

— Я уверен, Дэнни будет очень горд тем, что его мама выступит перед всей школой. Это так важно для старшеклассников. Я уверен, в следующем году, когда Дэнни будет заканчивать школу, вы поймете, как это важно.

В следующем году. Когда Дэнни будет заканчивать школу. Так ей сделку предлагают. Армстронг выложил карты на стол. Очень цивилизованный шантаж. Ну, хорошо. Она поняла. Она все поняла.

— Боже мой! — восклицает Бонни. — Да конечно!

Только согласившись, она задумывается о том, как Дэнни отнесется к тому, что его мама выступит с речью в школе. И что это должна быть за речь? Бонни не очень любит выступать на публике. На благотворительных приемах в саду, которые устраивал музей Клермонта, самым мучительным было согнать гостей, прогуливавшихся по лужайке, в одну кучу и благодарить их за пожертвования, которых они не делали. Но после нескольких приемов уже было полегче, что удивительно — она ведь всегда была трепетной. Но она вставала и говорила то, что должна была сказать. Но там речь шла о гравюрах с пароходами, а здесь — о будущем Дэнни. Армстронг недвусмысленно дал понять, что, когда будут обсуждать случай с Дэнни, рука не поднимется исключить сына женщины, которая скажет речь на выпускном. Выступить на церемонии куда проще, чем обсуждать с ними работу Дэнни, хотя именно этим ей и следовало бы заняться.

— Прекрасно! — говорит Армстронг. — Честно признаюсь, я очень рад.

— И я рада. — Бонни продолжает врать — не может остановиться.

У нее вдруг кружится голова, она опирается о стол.

— Алло! Миссис Кейлен! Бонни! Вы меня слышите?

— Я думаю, что я могу сказать… Что может быть полезно…

— Просто расскажите о том, чем вы занимаетесь, — говорит Армстронг. — И, главное, почему. Ну, и, может быть, о тех идеалах, которые проповедует Мейер Маслоу.

— Да, конечно, — говорит Бонни. — Это я могу рассказать.

Армстронг говорит:

— Я хотел еще кое о чем вас попросить. Но вы честно скажите, если вам это не подходит. Мы были бы рады, если бы мистер Нолан пришел с вами и тоже сказал несколько слов.

Бонни не сразу соображает, что мистер Нолан — это Винсент. И еще дольше соображает, о чем именно ее просит мистер Армстронг. Времени взвесить ответ у нее нет.

— Конечно. Он замечательно с этим справится.

Наверняка справится. Бонни представляет, как они с Винсентом отправляются на гастроли — ездят из школы в школу, показывают детям, до чего ты можешь дойти и как ты можешь, если захочешь, это изменить. А это в конце концов привлечет больше внимания к Вахте братства и фонд сможет сделать еще больше. Это может быть первым этапом программы «К сердцам». Они же будут пропагандировать идеи фонда. И Винсенту будет полезно пообщаться с детьми, которым он может помочь измениться. Правда, вряд ли среди старшеклассников школы Клермонта много нацистов. Но речь о том, на что всегда надеялась Бонни и что Винсент обещал в самый первый день. Я хочу помочь вам, люди, спасать таких людей, как я, чтобы они не стали такими людьми, как я.

— Это интересно, — говорит Бонни. — Прекрасная идея. Кстати, вы знаете, что на этой неделе Винсент и Мейер Маслоу выступают на «Шоу Чендлера»?

— У Чендлера, да? — говорит Армстронг. — Боже, это потрясающе! Я расскажу нашим в школе.

— Значит, договорились… Или вы что-то еще хотели сказать?

— Давайте побеседуем на следующей неделе, — говорит Армстронг. — А пока что — спасибо вам. Спасибо большое.

— Вам спасибо, — отвечает Бонни. — Жду с нетерпением.

Бонни вешает трубку, и в кухню входит Винсент. Бонни показалось или он действительно выдохнул с облегчением, увидев, что она только что закончила с кем-то разговаривать? Его тоже беспокоит молчание в трубке?

— Кто звонил? — спрашивает Винсент и нарочито спокойно достает из холодильника бутылку пива. Вообще-то у него тоже выдалась нервная неделя. Взгляд Винсента скользит к окну кухни, к дорожке, ведущей к дому.

— Это из школы Дэнни, — говорит Бонни. — Заместитель директора.

— Вот как, — говорит Винсент. — Их взбесила его работа о Гитлере?

— А вы откуда знаете?

Бонни не может скрыть удивления и даже ревности. Ее сын рассказывает Винсенту то, чего не рассказывает ей. Но она рада, что Дэнни хоть с кем-то делится, что в доме есть мужчина, с которым он может поговорить в отсутствии отца, совершенно не интересующегося воспитанием сына.

— Мне Дэнни рассказал, — говорит Винсент. — Бедный парень. По-моему, он от этого немного обалдел.

— Что он сказал?

Надо попросить, пусть Дэнни распечатает текст и даст его Бонни сегодня же вечером.

— Да почти ничего. Похоже, эти болваны решили, что раз он пишет о Гитлере, он сам как Гитлер. Или хочет таким стать. Они что, настроены решительно?

— Все не так плохо, как могло бы быть. Нам предложили сделку.

Забавно, но говоря о «нас», она имеет в виду себя, Дэнни и Винсента.

— Условно-досрочное освобождение?

— Да не совсем. Дэнни не станут строго наказывать, если мы с вами выступим на выпускном.

— Мы с вами? На выпускном? Шутите?

— Это их условия, — говорит Бонни. — Хуже того, Дэнни, видимо, будет при этом присутствовать.

— Думаю, мы справимся, — говорит Винсент.

Они молча смотрят друг на друга из разных углов кухни. Бонни нравится это мы. В нем чувствуется особая близость. Так, ладно. Опять на том же месте. Быть может… Силой одного-единственного слова они возвращаются туда, где были (или ей так казалось) в ночь после благотворительного ужина. Но куда это Бонни занесло? Заместитель директора школы предложил им с Винсентом выступить на выпускном, а не сексом заняться! Бонни на этот путь больше не встанет.

— Знаете, чем я сегодня занималась? Ходила на ланч с Лорой Тикнор.

— Это та женщина с благотворительного ужина? — говорит Винсент. — У которой куча денег?

— Браво! — хвалит его Бонни. — Я уговорила ее пожертвовать триста тысяч.

Винсент вскидывает руку вверх.

— Отлично! — говорит он.

Бонни отмечает, что прореагировал он не так, как Мейер. Хорошо, хоть Винсент не озабочен грядущим выступлением на телевидении.

— И знаете что? Весь ланч мы проговорили о вас. Правда! О том, что было на ужине, о том, как вы себя вели, и так далее.

Она о том, что он чуть не умер, а не о том, что было на кухне.

— Это не обо мне, — говорит Винсент. — Это о фонде. О том парне из Ирана. И о том, скольким людям мы можем помочь на деньги Лоры Тикнор.

* * *

В очереди Реймонду стоять противно. Ему что, торчать тут с этими мутантами-полукровками, заполонившими улицу, мечтающими посмотреть, как какой-то лощеный баклажан болтает с братцем Винсентом? Как Реймонду вынести такое прилюдное унижение, ведь надо стоять с этими недоумками, а потом его погонят с ними в студию, они будут об него тереться, мало ли чем заразят.

Реймонду следовало бы быть приглашенным гостем вроде тех экспертов, которых зовут потрендеть про глобальное потепление, про Ближний Восток, про Тима Маквея. Реймонд — специалист по ДАС и Винсенту Нолану. Им следовало прислать ему билет. Вообще-то билеты были бесплатные. Реймонд позвонил и заказал себе — как только Люси сказала, что братец придет на «Шоу Чендлера». Может, стоило взять с собой Люси? Хоть было бы с кем поговорить. Реймонд и Люси должны были бы стать специальными гостями этой программы.

Но было много причин не брать с собой Люси, прежде всего потому, что он понятия не имеет, как поведет себя, когда наконец увидит Винсента. Он точно знает, чего не намерен делать. Он не собирается сходу на него наскакивать, а этого все еврейские СМИ только и ждут от людей вроде Реймонда. Такого журналисты ждут от белых националистов с тех самых пор, когда много лет назад «арийские братья» напали на Херальдо Риверу. Реймонд не станет им подыгрывать. Он будет держать себя в руках, просто скажет все, что должен сказать про ДАС и про Винсента.

Хорошо, что Люси здесь нет, она не видит, что он стоит, как баран, в очереди, которой руководит аппетитная латиноска в футболке «Шоу Чендлера», решившая, что раз нацепила на свою кудрявую башку наушники, может командовать белыми мужчинами. Разумеется, сеньорита. Ваше желание для меня закон. Он иногда боится, что Люси перестанет его поддерживать, верить в то, во что верит он — стоит ей только понять, кто он по сравнению с теми, кому не приходится корячиться на работе круглые сутки. Люси ведь может и сбежать, как Винсент. И каждый, у кого голова на плечах, сбежал бы.

Реймонд не был на Манхэттене лет пять или шесть. Да, нелегко было ехать в город, где теперь раз в десять больше народу, шума, грязи и преступности. Да ему «Пурпурное сердце» должны бы дать — за одно то, что нашел подземную парковку и прибыл сюда к одиннадцати, как и было сказано. Запись начинается в полдень.

А где сейчас Винсент? Расслабляется небось в гримерке, пьет шампанское, жрет черную икру, которую разносят гостям роскошные телки в блестящих купальниках. В этом-то весь Винсент. Променял идеалы белых на дорогую выпивку и закуску.

Да Реймонду должны бы заплатить за участие в этом шоу. Он заслужил компенсацию за все время, которое убил, за дни, когда пропускал работу — выслеживал Винсента, чтобы возмездие осуществилось и предатель получил по заслугам. Он пока Винсента выслеживал, как на второй работе работал. Ездить к таксофонам и звонить в новую семью Винсента было забавно, он как мальчишка дышал в трубку — только бы их побесить. Но надо учитывать и счета за телефон, и монетки, сожранные сломанными автоматами, вдобавок пришлось на день больным сказаться, чтобы отыскать тот дом в Клермонте, передать через мальчишку привет. Он хотел рассказать пареньку, что Винсент украл пикап, деньги, лекарства, но кто его знает, как бы тот среагировал. Для подростков это, может, и круто. Так их теперь воспитывают. Никаких понятий о нравственности. А на самом-то деле, как бы вы ни относились к Реймонду и к ДАС, так поступать нельзя. И людям следует это знать.

Правильнее было не спешить, дождаться удобного случая и рассказать всей стране, что их так называемый герой — говнюк и вор. Вот хоть бы разок его собратья по ДАС рискнули, вот бы хоть почувствовали, каково это — вмазать кому-нибудь как следует. Нашли бы какого-нибудь паки из ночной лавочки и наваляли бы ему. Наваляли бы от души. Может, им бы понравилось. Кто знает? Во всяком случае, это бы всех объединило. И Винсент бы вошел во вкус. Реймонд всегда знал: вот скажи Винсенту, отдубась этого козла, и Винсент отдубасил бы. Это Винсента, а не Реймонда отправляли на занятия по управлению гневом, это он мокнул старушку в бассейн. А теперь Винсент стал знаменитостью — потому что кинул своих якобы особо жестоких приятелей и пошел работать во имя мира и любви. На самом-то деле это Винсент всегда был неуправляемый.

Вот если бы они не сдержались той ночью, когда тот продавец-паки попросил их не трогать давно окаменевший пончик, раз они не намерены его покупать. Вот если бы Винсент в этом поучаствовал — как и все. Тогда Реймонд мог бы побольше рассказать зрителям «Чендлера». Но люди Чендлера никогда не позволят Реймонду сказать правду. Она же идет вразрез с тем, чему учит их Чендлер, объясняющий, как жить, что думать, как делать из детей гомиков и шлюх.

Реймонд оглядывает очередь с билетами на Чендлера: жирный подросток-латинос, мамаши на пособии, которые горы свернут, лишь бы их сопливые детки попали в студию, где есть кондиционер за бесплатно, да еще малограмотные белые, которые решив, что это полезное семейное развлечение, помогают всем темнокожим выезжать на горбу белого человека. Реймонд писал для сайта ДАС статью о евреях, которые контролируют СМИ. Только факты, список гендиректоров, кто где работает, чем занимается. Он написал семь страниц, он в материале. Поэтому мог бы и сообразить, что медиамагнаты-сионисты не дадут ему бесплатного эфира.

Реймонду надо отыскать ту девицу с наушниками, она-то знает, о чем сегодняшняя программа, и сообразит, как Реймонд может украсить шоу. В таком случае, может, Реймонда впустят пораньше и обслужат, пусть и не по высшему разряду, как Винсента. Сегодня же речь о том, как из Реймонда сделать Винсента. Поэтому Чендлеру нужны они оба. Вместе они будут живой иллюстрацией — До и После.

Тело Реймонда решает за него. Его всего корежит. Пусть уж лучше над ним надругаются, измордуют в кровь, но он здесь больше ни секунды не выстоит. Он выискивает того из сотрудников, кого будет проще убедить — еврейского паренька, обаяшечку, с налаченными волосенками, торчащими во все стороны, будто у него каждая клетка в мозгу генерирует какую-то настолько заводную мыслишку, что волосы дыбом встают. Совсем не такой, как тот убогий пай-мальчик из дома, где живет Винсент, паренек, которому только и надо, что накуриться и подрочить или дать наркоты невинным белым девчушкам, чтобы они разрешили себя полапать.

Этот медийный паренек — он из сообразительных евреев, он понимает, что Реймонд может сделать из этой передачи бомбу. Может, он слыхал про ту потасовку на «Шоу Херальдо». Проведет Реймонда внутрь — это будет его заслуга. Даже если мальчишка увидит свастику на руке Реймонда, что весьма вероятно, тщеславие возобладает над верностью своим.

Реймонд выбирается из очереди. Да, он рискует. Но не может заставить себя попросить женщину сзади, тощую черную бабульку с пепельным лицом и седой копной выпрямленных волос, запомнить, что он стоял перед ней. У бабульки на руках малыш. Этот ребенок может запросто срыгнуть на Реймонда. Реймонд окидывает взглядом их обоих и идет к двери, у которой примостился, как ящерица на солнце, будущий Майкл Айснер.

Реймонд говорит:

— Прошу прощения… Добрый день! Меня зовут мистер Быр-Быр. Я друг Винсента Нолана. Он же будет сегодня на быр-быр?

Говорить членораздельно ни к чему. Паренек пялится на татуировку Реймонда. Эта татуировка — как удостоверение личности Реймонда. Она у него так давно, что он заслужил право ее использовать. И все срабатывает. В глазах паренька зажигается огонек — он чует, как стремительно он взлетит вверх по карьерной лестнице.

Конечно-конечно, мистер Быр-Быр. Сюда, пожалуйста.

Он бросает на коллег многозначительный взгляд: мол, сообразите, зачем я это делаю, и проводит Реймонда мимо нескольких яппи, тех, в чьей власти вскинуть на Реймонда брови — это еще кто? Здесь как в армии — все по субординации. Реймонд — друг сегодняшнего гостя. Барьеры, один за другим, падают.

В телевизоре бутафорская гостиная у Чендлера выглядела почти нормальной. На самом деле место психоделическое, ты словно в компьютерной игре оказываешься. В студии темно, только мигают на пульте лиловые, красные, зеленые огоньки. Мимо рядов для зрителей тянутся к сцене клубки кабелей и проводов. На сцене — знаменитые чендлеровские кресла, кожаные (фирменный стиль Чендлера), внушающие, что семья Чендлера уже десять поколений принадлежит к «Гарвардскому клубу». Может, так оно и есть. Эти чернокожие уже сколько веков стараются заставить все учреждения белых работать на них.

Реймонд видит, как Винсента выводят и усаживают в одно из кресел. Увидел его — и дыхание перехватило. Рано еще. Он не готов к перестрелке у О-кей Корраля. Но он умеет себя сдерживать. Сейчас просто проверяют свет и звук.

Винсент отрастил волосы. У этого ублюдка стрижка за двести долларов. Дорогой костюм, белая рубашка, галстук. Выглядит как какой-нибудь сопляк из банка, у которого просишь кредит, а он тебе отказывает. Реймонду чертовски хочется вырвать из рук гримерши пуховку и засунуть ее Винсенту в глотку. В соседнем кресле старичок еврей, которого Реймонд видел в «Пипл». Герой Холокоста, занимается фандрайзингом во имя Нового миропорядка и пятой колонны сионистов. Вокруг обоих крутится стайка девиц — наводят им марафет. Они — как два трупа, которым в похоронном бюро устроили спецобслуживание — два по цене одного.

Сначала Винсент, а потом и старый еврей ежатся, когда техники тянут у них за спиной провода. Будь воля Реймонда, он бы им эти провода в задницу засунул.

Когда паренек из «Нильсен» зовет Реймонда сесть на трибуне, он застывает — ему хочется укрыться в мягкой тьме, но мучает неотвязная мысль: а если зажгут свет и он окажется один в зале — лицом к лицу с Винсентом. Сюрприз будет испорчен, а по сценарию Реймонда все должно случиться при зрителях и при включенных камерах.

— А здесь есть туалет? — спрашивает Реймонд.

— Туалет?

Эта игуана его передразнивает? Вмазать бы этому мальцу, перешагнуть через него и вперед — навешать всей команде, Винсенту, Маслоу. Девице-гримерше, если под руку подвернется. Но Реймонду нужно другое. Он отсидится в туалете, пока не соберутся зрители. И тогда проскользнет вместе со всеми. Он будет тихо слушать, возьмет себя в руки и дождется, когда пойдут вопросы из зала.

Реймонду на миг кажется, что малец потащится с ним, и они оба, обрезанный и необрезанный, зависнут над писсуарами. Но нет, у мальца работа. Пока-пока, увидимся. А Реймонд — у него полно времени, он поторчит в туалете.

— Вы найдете дорогу назад? — спрашивает Ящерица.

— Найду, не беспокойтесь, — говорит Реймонд. — Скоро начнется?

— Через двадцать минут.

Парень — полный кретин. Умный человек не привел бы такого типа в студию и тем более не оставил бы одного. Если кто узнает, малец вылетит с работы.

Реймонд запирается в кабинке. Кто-то заходит помочиться. Через две кабинки кто-то испражняется. Реймонду просто не верится — Винсент его предал и обокрал, и Реймонд сидит на толчке и нюхает чужой пердеж, а Винсент в гримерке пьет коктейли и жрет королевские креветки. Знай это Реймонд точно, он вернулся бы в зал.

Клонопин, который он принял, действует не так, как он рассчитывал. Значит, две таблетки пропали зря, а добыть их после того, как Винсент обчистил его запасы, было непросто. Температура должна была упасть, а она ползет.

Вот если бы это была та сцена в мужском сортире, из «Крестного отца». Если бы к толчку был примотан пистолет. Но Реймонд не вооружен. Во-первых, дома у него только охотничье ружье, а его мимо охранников Чендлера не пронесешь. А добыть пистолет — на это надо столько убить сил и денег, что уж пришлось бы им воспользоваться. Но Реймонд не собирается убивать Винсента. Он с самого начала так решил. Перед смертью матери Реймонд дал ей обещание, поэтому не может прикончить ее племянника на телешоу. Что бы тот ни натворил.

Наконец Реймонд решает, что пора, и отправляется в студию.

Винсента с Маслоу уже нет. Вместо них — два техника что-то доделывают. Первые два ряда отмечены как зарезервированные, а ведь здесь, если бы в этом мире была хоть какая-то справедливость, должен был бы сидеть Реймонд. Он садится на следующий ряд, довольно близко от сцены, так что, когда Винсент сядет в кресло, он сможет увидеть Реймонда — если Реймонд решит ему показаться. Да и к сцене пройти легко — если Чендлер, как он иногда делает, пригласит посидеть с гостями кого-нибудь из зрителей. Спускаться с самого верха хуже — еще шмякнешься на глазах у всего мира.

Запускают зрителей — как коров на бойню, они толкаются, пробираясь к лучшим местам, будто играют в игру, где стульев меньше, чем участников. Будто собираются на концерт крутой рок-группы, а не на треп-шоу.

Реймонд замечает, что один из рабов Чендлера подводит ту самую негритянку, которая стояла за ним в очереди, к месту во втором ряду, прямо перед Реймондом. Видно, зарезервировали его специально для Королевы на пособии. Сев, старуха улыбается Реймонду, который смотрит на нее еще с большим отвращением. Уж не решила ли она, что они теперь приятели? Даже малышка вроде как его узнала, крутится на руках у бабки, пытается переползти к Реймонду. Естественно, это белому человеку надо ужаться, скрючиться как зародыш, чтобы детка не обслюнила ему джинсы. Зовут ее Диниша — бабуля на все лады повторяет ее имя. Диниша, не вертись, Диниша, осторожнее, Диниша, смотри, что сейчас будет.

Понятное дело, Диниша крутится. Реймонд тоже ерзает — когда появляется девица-комик, несет какую-то якобы смешную чушь, а потом начинает обрабатывать собравшихся — делает из разношерстой толпы аудиторию «Шоу Чендлера». Вы пришли сюда посмотреть на Чендлера, так? Дааа! Мы пришли на Чендлера. Для Реймонда это предел. В таком он участвовать не будет. Это же какой-то коммунистический контроль над СМИ, запустили свои щупальца, чтобы душить белых, начиная с тех болванов, которые явились лично — чтобы Чендлер лично мог промыть им мозги.

— А теперь давайте послушаем самого Чендлера.

Все аплодируют. Разноцветная семейка полностью поддается этому шоколадному батончику с дипломом юриста, который хочет все под себя подмять. Вот и становится телезвездой, зарабатывает миллионы долларов, напяливает на себя костюмчики по тысяче долларов и учит белых, как им менять жизнь.

Реймонд, разумеется, не аплодирует. Руки должны быть свободными — мало ли, он от всего этого блевать начнет. Но и не аплодировать он не может. А вдруг какой-нибудь оператор заметит, что Реймонд отделяет себя от зала, снимет его кислую рожу, она появится на мониторах за сценой и Винсент ее увидит. Тогда никакого сюрприза не получится.

Так что приходится изображать восторг. Реймонд хлопает в ладоши, как дрессированный тюлень.

На сцену выходит начищенный, лощеный Чендлер. На его коричневой лысине весело мерцают блики от прожекторов.

— Братья и сестры! — начинает Чендлер и бросает в зал свой знаменитый пристальный взгляд, изображает, будто устанавливает личный контакт с каждым из присутствующих и со всей телеаудиторией.

— Братья и сестры! — повторяет он.

Вот и первая ложь. Реймонд ему не брат. Это оскорбление матери Реймонда.

— Прежде всего хочу сказать, что сегодня у нас необычные гости…

Точно, думает Реймонд. Ты и не догадываешься, какие необычные.

— Моя двоюродная бабушка Бренда из Цинциннати и моя племянница малышка Диниша.

Публика в восторге от того, что у Чендлера есть родственники, даже малышка-племянница. Камера их находит. Их лица — на экране. Надо же было Реймонду сесть прямо за ними.

Реймонд опускает голову, руку засовывает за шею — словно хочет ее почесать. Вот опять белый человек должен пригибаться и укрываться — на земле, за которую проливали кровь его предки.

Реймонд оборачивается, оглядывает толпу — тетки на пособии, сутенеры, бездельники — и вдруг замечает какого-то знакомого мальчишку. И соображает: это же тот самый паренек, с которым он разговаривал у дома в Клермонте. Он живет с Винсентом. Как мило! Вся семейка собралась поддержать братца Винсента. А это наверняка мама мальчишки, чопорная дамочка из «Пипл», такая раздавшаяся — вот-вот лопнет, небось даже Винсент не заставил себя ее трахнуть. И с ними мальчишка помладше. У этих людей совести нет — тащат сюда неокрепшие души, а на них сейчас Чендлер как дыхнет.

— Братья и сестры, — говорит Чендлер, — я безмерно счастлив, что сегодня свидетелем всего этого будет ребенок — моя племянница Диниша. Братья и сестры, сколько раз вы думали о том, насколько лучше была бы наша Земля, если бы все мы были свободны и жили в мире и гармонии? Сколько людей умерло за это? Наш брат Мартин Лютер Кинг, наш брат Махатма Ганди. А сколько раз вы жалели, что не знаете, как это сделать, как изменить мир, возвестить царство небесное прямо здесь, на нашей великой зеленой планете?

Царствие нигеров небесное, думает Реймонд. Планета уже полвека как не зеленая. Этот городской, он где был столько времени? И вообще, разве небесам место на телевидении? Вроде американская демократия построена на отделении церкви от государства.

— Сегодня, — говорит Чендлер, — мы познакомимся с людьми, которые бьются за добро на передовой. Эти двое ведут ежедневную борьбу за права мужчин, женщин и детей, которым повезло меньше, чем нам. За тех, у кого нет наших американских свобод, за тех, кто не может, как мы, говорить все, что захочет, и ездить туда, куда захочет.

Какие это американские свободы? Если американцы думают, что они свободны, пусть попробуют нарушить хоть один из антидемократических законов, принятой этой евре-юри-дической системой. Если они считают, что имеют право на собственность, пусть попробуют не платить налоги на эту собственность. Если они думают, что вольны защищать себя в своих собственных домах, пусть попробуют столкнуться лицом к лицу с ФБР и группами силовиков, как пришлось Рэнди Уиверу, Дэвиду Корешу и тем погибшим в Уэйко детям. И вот этот тип, чьих предков доставили сюда на невольничьих кораблях, которыми владели евреи, рассказывает им про американские свободы? О какой это Америке он говорит? О той, в которой белые граждане вроде Реймонда прячутся в сортире, где срет кто ни попадя, а недоноски вроде Чендлера имеют отдельные туалеты, и белый слуга им зады подтирает?

— Сегодня, — говорит Чендлер, — отважный юноша по имени Винсент Нолан покажет нам, что один из способов изменить мир — это сначала изменить свою душу.

Непонятно почему зрители аплодируют. К счастью, недолго.

— Мейера Маслоу вам представлять не нужно. Все вы знаете, что это один из самых уважаемых людей, человек, переживший Холокост, человек, которого лично я очень уважаю…

Холокост — Холопогост. Чего еще было ждать? В интересах этого нигера — поддерживать миф о Холокосте. Чтобы черные и евреи могли обмениваться жалостливыми историями, у одних Холокост, у других работорговля, мне хуже было, нееет, мне хуже было, а потом и ирландцы подключатся со своим мудацким картофельным голодом, а за ними так называемые коренные американцы… И все они получают компенсации за счет налогоплательщиков, еще небось откаты отстегивают налоговой службе.

— Он еще и основатель и директор Всемирной вахты братства, организации, которая занимается правами человека, помогает сделать так, чтобы люди во всем мире были сыты, получали медицинскую помощь и имели свободу всем этим наслаждаться. Доктор Маслоу написал недавно новую книгу, «К сердцам, по одному», в которой рассказывает, как мы можем изменить мир, обращая одно сердце за другим на путь добра и любви.

Гул в голове Реймонда переходит в вой. Ему нужно лекарство — немедленно!

— Но самое удивительное… — Чендлер делает эффектную паузу, — что доктор Маслоу написал эту книгу до того, как появился Винсент Нолан и всей своей жизнью подтвердил, что теория доктора Маслоу верна. Сегодня мы видим… изменившегося человека!

Грохот аплодисментов почти непереносим, но будет только хуже. Потому что сейчас Чендлер исполнит свой коронный номер. Прежде чем вывести на сцену гостей, он окидывает зал пристальным взглядом. Он прямо-таки впивается глазами в зрителей, пока коротко, но емко рассказывает историю жизни каждого гостя.

— В тринадцать он был любимым ребенком в семье. Отличный дом в Будапеште. Когда ему было четырнадцать, все родственники погибли. Он спал в стогах сена, в погребах и свинарниках, то и дело спасался бегством. Пять раз его чуть не убили, а потом поймали и отправили в Аушвиц, но он выжил.

У Чендлера, похоже, запал кончается.

— Братья и сестры, кто из вас сумел бы пройти через такое и не возжелал расплаты? Кто из нас не потребовал бы мести? Но Мейер Маслоу посвятил жизнь тому, чтобы больше так никто не страдал, как он, чтобы мы научились прощать и забывать.

Прощать — вот херня, думает Реймонд.

Зал истово аплодирует Мейеру Маслоу, а тот выходит, как борец на арену, кланяясь публике. Похож он при этом на раввина, из тех, что состоят при голливудских звездах.

— Я очень рад, что я здесь. — Мейер жмет Чендлеру руку. — И прошу прощения, но я просто обязан сказать: я никогда не считал, что нужно прощать и забывать. Я писал, что важно прощать, но не забывать.

Еврей знает больше твоего. Еврей хочет, чтобы ты это понял.

— Разумеется, мы не можем забыть. — Реакция у Чендлера мгновенная — из него бы вышел отличный баскетболист. — Никто из нас не может забыть. И не должен.

Ой-ей, ой-ой-ей. Холокост. Средний путь. Чендлер указывает на одно из кресел. Нравится это ребе или нет, но ему пора сдать назад и сесть на место. Чендлер выводит следующего щенка.

Чендлер опять заводит свое:

— Его детство было совсем не таким, как у Мейера Маслоу. Мать сидела на пособии, а отца, чья жизнь была как из романа «Отверженные», затерзали до смерти из-за ошибки с налогами. Беспокойная юность, полоса неудач, злополучная встреча с людьми вроде него, которые винили в своих передрягах нищие нацменьшинства, старавшиеся всего лишь накормить своих детей.

Стоп! Это же он и о Реймонде! Это же Реймонд и его товарищи задыхаются под гребаной кучей лжи. Евреи и черные, они борются, да уж, борются — хотят захватить Америку. И, судя по всему, побеждают. Это же они на сцене. Единственные белые в зале — это те, кто на галерке.

— Белые люди, — произносит Чендлер, словно этого надо стыдиться. — Белые мужчины и женщины, которые перерабатывают свои огорчения и разочарования в злобу и ненависть. И Винсент Нолан втянут в их круг, он почти подпадает под их влияние. Но однажды, оказавшись, как ни странно, в теплице, куда он приехал для того, чтобы расправиться с ее хозяином-корейцем, он видит свет. Он вдруг понимает, что все создания Божьи, все красоты сотворенного Богом мира — это одно целое.

Что за чушь они несут? Это когда они с Винсентом поехали посмотреть корейскую теплицу и, может, слегка там покуролесить? Все было совсем не так. Винсент был совсем не прочь поджечь этот шалаш и полюбоваться тем, как полыхнет пластик. Но они решили этого не делать. Они с Реймондом так решили. Не хотели, чтобы все это потом повесили на них. Детективы, полиция, адвокаты, вся компашка. Сколько можно огрести за поджог? Пятнадцать лет, двадцать? За что? За то, что поджарили немножко зелени? Они просто вернулись домой и напились, сидя перед телеком.

Реймонд много думал про Винсента. И пришел к выводу, что Винсент принял решение предать идеалы белого человека тогда, когда нажрался на рейве экстази. Он после этого стал какой-то странный. Реймонд еще подумал, что у братца в и так насквозь дырявом мозгу появилась новая дырка, но она со временем затянется и он снова станет прежним. Так что они пытаются выдать за духовное перерождение, вдохновленное красотой природы, всего-навсего передозняк, что-то вроде наркоманского откровения, посетившего его, когда он впервые накачался. Им что, это не известно? Почему они этого не признают? Как они могут выдавать эту чушь за правду, да еще на телевидении? Реймонд привык ничему не удивляться, но все равно удивляется. Его долг — бороться с ложью. Он, как американский патриот, обязан говорить правду, только правду, ничего кроме правды.

Винсента Чендлеру в двух словах не описать. Слишком много нужно о нем сказать.

— Проработав всего несколько недель с Мейером Маслоу — таких людей он прежде не встречал, да и кто, встретившись с Мейером Маслоу, не изменится? — Винсент, естественно, тоже начал меняться. День за днем, мысль за мыслью. Как пишет доктор Маслоу в своей книге. И развернул себя кругом — да так, что на ужине, где собирали средства для фонда доктора Маслоу, Винсент доказал, что он человек смелый и решительный. Он чуть не умер. Этот человек чуть не умер от аллергического приступа, но до последнего, рискуя жизнью, держался буквально на пределе, пока не сказал всего, что должен был сказать, пока не дал показаний, свидетельствующих, что он смог изменить свою жизнь и что это и нам по силам.

Зал буквально взрывается — можно подумать, это концерт «Роллингов». Они хватаются за руки, вскидывают их вверх, приветствуя предателя, лжеца, вора, укравшего пикап, укравшего лекарства, наркомана, а он уж точно не тот герой, каким его считают.

Кровь у Реймонда вскипала с того самого момента, когда он увидел, как гримируют Винсента, но теперь Винсент появляется на сцене, и кровь Реймонда уже бурлит. Сейчас он не сидит в кресле, его не пудрят, как какого-то пидора. Он идет так, будто он здесь хозяин, он берет руку Чендлера и… пожимает руку нигеру. Реймонд чуть не валится с кресла. Вот уж он не думал, что доживет до такого. Но вообще-то, а чего ему не пожать руку? Винсент с Чендлером теперь одного поля ягоды. Костюм у Винсента не хуже чендлеровского. Они как два гендиректора, встретившиеся в пятизвездочном отеле обсудить за завтраком дела.

Будь это другое шоу — Херальдо или Джерри Спрингера — его бы вырядили в форму штурмовика, которой он никогда не носил. Заставили бы закатать рукава рубашки, чтобы американские мамы-папы из среднего класса полюбовались его татуировками. Но это — «Шоу Чендлера», и если Винсент хочет продать себя в образе менеджера среднего звена, Чендлер с радостью ему поможет. Изменившегося человека — в студию!

— Очень я рад с вами познакомиться, — говорит Винсент. — Я ваш большой поклонник. Смотрел ваши программы тысячу раз.

Вот врет! Неужто кто-то верит, что они встречаются впервые? Кто еще не знает, что Винсент с Чендлером вместе тусовались за сценой, где им — и изысканные закуски, и бесплатное шампанское? Но программу эту, да, Винсент видел тыщу раз, Реймонд свидетель. Винсент смотрел ее с ним и с другими парнями, обзывал Чендлера по-всякому, разглагольствовал о том, как этот черномазый с помощью евреев разваливает страну.

— Спасибо-спасибо, — говорит Чендлер. — Я тоже рад познакомиться.

Чендлер отвлекается от зала и прилипает к Винсенту — все видят, что у Винсента чуть ли не стояк от тепла, которое изливает на него Чендлер. У Винсента даже щеки разрумянились. Телезрителям-то заметно, как белый человек краснеет? А им известно, что только у людей белой расы кровь приливает к лицу, что доказывает, что только у белой расы есть совесть? Но почему это Винсент краснеет? Потому, что смотрит в глаза негру? Еще мгновение, и они повалятся на пол, начнут друг у друга сосать.

— Садитесь в кресло, — предлагает Чендлер.

В мое кресло, думает Реймонд.

Винсент садится, не забыв слегка поддернуть брюки так уверенно, будто он это всю жизнь делал. Чендлер тоже садится, тоже не забывает поддернуть брюки. Где они этому учатся? Да и кто мог подумать, что Винсент станет таким примерным учеником? Реймонд помнит, каким он был хулиганом в школе. Его бедная мать не вылезала из кабинета директора.

Чендлер садится в кресло и разворачивается к Маслоу и Винсенту, которые сидят рядом — захотят, могут за руки держаться.

— Как это замечательно, — говорит Чендлер, — видеть вас вместе. Не просто вместе, а… Посмотришь на вас, и сразу видно, с какой любовью и уважением вы друг к другу относитесь. Знаете… — Чендлер ведет себя так, будто не с суфлера читает, а импровизирует. — Я уверен, наши зрители очень хотят узнать, как вы познакомились. Кто-нибудь из вас может рассказать, что он тогда думал и чувствовал?

— Странная история, но в тот день, когда к нам в офис пришел Винсент, мы с коллегами думали о том, как внести новую струю, — говорит Мейер Маслоу. — Как это ни печально, Чендлер, нас хоть и знают во всем мире, благодаря тем беженцам и диссидентам, которых мы помогали освободить…

— Прошу прощения, мистер Маслоу, — говорит Чендлер. — Давайте посмотрим на эти лица.

На экране — фотографии юношей и стариков, мужчин, женщин, целых семей, все радостно улыбаются, и зубы у них идеальные — у Реймонда нет денег на такие для своих детей.

— Расскажите нам, кто это, — просит Чендлер.

Маслоу отвечает без заминки:

— Это диссиденты, которых мы освободили из тюрем в странах коммунистического блока. Боснийцы, сербы, косовары, узники совести, которые осмеливались критиковать свои правительства. Эти люди устраивали голодовки, и мы практически спасли их от смерти.

Перед Реймондом мелькают их лица, а он, наверное, единственный из собравшихся, кто понимает, что это еще одна хитрая уловка, цель которой — потуже набить карманы голливудского ребе. Да можно чьи угодно фото показывать и говорить, что это беженцы. Гримерши-мастерицы способны творить чудеса. А как насчет людей в этой стране, которых убило правительство? Как насчет белых беженцев, загнанных в гетто на окраинах?

— Все эти люди, — говорит Маслоу, — обязаны жизнью Вахте братства. Но у себя дома мы всегда больше думаем о своих семьях, о своих правах. Люди склонны видеть главным образом то, что у них под носом.

— Пожалуй. — Чендлеру не хочется признаваться, что он целыми днями только и думает о проблемах других людей — то есть о том, как он может побольше заработать на их проблемах.

— Так вот, я и мои сотрудники — мы думали, как привлечь внимание к нашему делу… И тут оттуда ни возьмись — Винсент.

— Потрясающе! Чудесно! Хотите сказать, его Бог послал?

— Хочу, — говорит Мейер. — У кого-то, может, есть другое объяснение. — Он кривит губы — демонстрирует, что он думает о других объяснениях. — Я не раз убеждался в том, что Господь посылает то, что тебе нужно.

А тут уже пробой в логике. Послал ли Господь родным Маслоу, тем, которые вроде как погибли в Холокост, то, что им было нужно? Нет. А это доказывает, что или одно, или другое: или Бог, или Холокост. Что доказывает — никакого Холокоста не было. Поскольку Бог точно есть. Бог, который верит в справедливость, в то, что Винсент получит по заслугам.

— Я только потом понял, — продолжает Маслоу, — что Винсент не просто стал полноправным членом нашего братства, он еще — и живое подтверждение тех идей, которые я продвигаю в своей новой книге «К сердцам, по одному».

Реймонд смотрит на экран, где появляется книга Маслоу. Будь происходящее не так важно, смотри Реймонд шоу у себя в гостиной, он бы непременно подсчитал, сколько раз за сегодняшнюю передачу покажут эту книгу. Ох, как ему не хватает ребят из ДАС. Сидеть бы дома, с ними вместе, смотреть эту херню и ругаться всласть.

— А вы, Винсент? Вы рассчитывали, что окажетесь живым подтверждением того, о чем писал в своей новой книге Мейер Маслоу?

— По правде говоря, — отвечает Винсент, — я к тому времени книгу уже прочитал.

— Неужели? — изумляется Чендлер.

Неужели, мысленно повторяет Реймонд. Это когда же он успел? Пока ехал на ворованном пикапе от дома Реймонда до города? Пока Винсент жил у Реймонда, он просто физически не мог читать эту книгу. Мысль о том, что кто-то мог такое сделать, сокрушает все представления Реймонда о мире. Впрочем, бывали дни, когда Винсент исчезал в обеденный перерыв, а иногда еще подозрительно долго добирался из мастерской до дома. Реймонд считал, что Винсент с кем-то тайком трахается или выпивает. Тошно думать, что в это время он читал сионистские пропагандистские книжонки. Как-то раз у Винсента заглохла машина буквально в чистом поле, и Реймонд ездил его забирать. Винсент тогда сказал, что остановился помочиться. Неужели он там торчал и читал это вранье? Нет, Реймонд не станет углубляться в эту тему.

— Я прочитал все книги Мейера Маслоу, — говорит Винсент. — Они произвели на меня огромное впечатление. Прежде я ничего подобного не читал. Собственно, люди, с которыми я общался… — Он опускает глаза. Будто ему стыдно.

— Мы вас понимаем, — говорит Чендлер. — И вас не торопим.

Винсент держит отпущенную ему паузу, а затем говорит:

— Я и представить себе не мог, что меня можно спасти так, как пишет об этом Мейер Маслоу. Я и представить себе не мог, что моя жизнь тоже может измениться.

— Но вы хотели попробовать… — договаривает за него Чендлер.

— Хотел, — соглашается Винсент.

И зрители тут же начинают аплодировать — им нравится, как черный человек подсказывает белому, что говорить.

— А что дало вам силы это сделать? — спрашивает Чендлер. — Что дало силы измениться?

Жаль, что Реймонд не может зажать уши — это сразу привлечет к нему внимание, но слушать весь этот треп про корейскую теплицу сил нет.

Реймонд пытается мысленно петь — чтобы заглушить голос Винсента. Но на память приходят только те песни, которые они пели в лагере «Арийского отечества». А с немецкими военными маршами одна закавыка — они не очень-то мелодичны.

Похоже, Винсент закончил свой отрепетированный монолог. Чендлер ждет несколько секунд. А затем, сделав вид, что прислушивается к внутреннему голосу, будто никакой наушник ему в ухо не воткнут и никаким аудиооборудованием на миллион долларов он не пользуется, наклоняет голову и говорит:

— Винсент, доктор Маслоу, а я вот слышал одну историю. Поправьте меня, если что не так.

— Что за история? — спрашивает Маслоу.

Доктор Маслоу, я слыхал, вы мастерски сосете у черных. Но Чендлер этого не скажет. Не дождетесь.

Чендлер говорит:

— Я слышал, когда вы впервые встретились, вы сравнивали ваши татуировки. Вы, доктор Маслоу, попросили Винсента показать его свастику, и сами показали ему номер на руке — из концлагеря.

Винсенту хочется немедленно исчезнуть. Как хотелось бы на его месте любому нормальному белому человеку. А иначе — сиди тут, а зрители пусть думают, что он меряется заслугами с каким-то там евреем, из тех, кто сам себе татуировки делает. К тому же у Винсента нет никакой свастики. Это ему не по чину. Таким молокососам эсэсовских молний хватит. Вот у Реймонда свастика. Может, Чендлер хочет ее посмотреть?

Похоже, Чендлер наступил кому-то на мозоль. Маслоу жжет его взглядом.

— Ну как, покажете ее зрителям? — напирает Чендлер.

— Это исключено, — говорит Маслоу. — Мы не первобытные люди. Мы не дикари с Амазонки, которые демонстрируют свои племенные знаки. Мы — два человека, которые многое пережили и пришли сюда поговорить о том, что для нас важно, а не участвовать в цирковом представлении. Я не стану делать из Холокоста развлечение.

— Хорошо. — Чендлер совершенно невозмутим. Не хочет Маслоу показывать татуировку — черт с ним, идем дальше. — Давайте дадим слово зрителям. У гостей есть какие-нибудь вопросы?

Свет в зал. Никто не хочет быть первым. Реймонд в том числе. Пусть праздник наберет обороты. И тогда он поднимет руку — будто собирается задать обычный вопрос. Винсент, естественно, его узнает. И тогда-то начнется веселье. А пока что Реймонд держит руки в карманах — чтобы его татуировки никого не насторожили. И всякий раз, когда Винсент смотрит в его сторону, отворачивается.

Черная девчонка, встав на цыпочки, машет рукой в сторону Винсента.

— А почему вы вообще туда пошли? Я хочу понять, зачем человеку хочется вываляться в этой мерзости?

Винсент устремляет на нее свои небесно-голубые глаза. Уж не прошел ли он обучение у Чендлера?

— Я был озлоблен, — говорит он… — И винил в своих бедах не тех людей.

У Реймонда в ушах начинает рокотать так, что он на миг забывает, где он, забывает пригнуться, когда Винсент смотрит на него. А как тут не озлобиться? Белых людей принижают повсюду. И белые работяги вроде Реймонда и Винсента вынуждены прогибаться. Впрочем, Винсент уже не вынужден. Винсент перешел на их сторону, а Реймонда оставил за дверью.

Винсент видит Реймонда. Реймонд видит Винсента. Винсент не может отвести от него взгляда. Реймонду нравится, что при виде него у Винсента закипели мозги. Вот поэтому-то лучше, когда ты сюрпризы устраиваешь, а не тебе их устраивают.

Винсент не может с собой совладать. Он замирает и пялится в одну точку. Но сосредоточиться не может. Он не может отвечать на вопросы, не может нести всю эту заранее подготовленную и отрепетированную херню, которой его обучили.

— Озлоблен… — говорит он. — Да, я был озлоблен и винил не тех людей. — Он крутит головой, пытается отыскать взглядом Реймонда, но тот пригибается и прячется за тетушкой Брендой и малышкой Динишей.

Чендлер чует: что-то пошло не так, но не понимает, почему. Даже ребе улавливает негативную волну. Он смотрит на Винсента, может, боится, что этот мудак наелся за сценой орехов, что теперь он решил помирать каждый раз, когда оказывается на публике. А что? В прошлый раз отлично сработало.

Винсент выпадает из процесса, возникает пауза, и Реймонд решает, что пора. Надо делать рывок. Он себя уже обнаружил.

Реймонд ловит взгляд девушки с микрофоном, она подходит. И только когда передает ему микрофон, видит его татуировки. Он понимает: она решает, давать ли ему слово. Реймонд делает глубокий вдох и задает вопрос, который отрепетировал тысячи раз.

— Я бы хотел знать, насколько честен был с вами Винсент Нолан. Все ли он рассказал вам о том, чем занимался раньше?

Отлично. Реймонд произнес это вслух. На «Шоу Чендлера» таких вопросов обычно не услышишь. Разве что какой-нибудь болван спросит, почему герои программы не прислушиваются к здравому смыслу, дарованному им Богом. Но никогда ничего такого, что предполагает, будто спрашивающий знает истории людей на сцене.

Винсент сидит как громом пораженный. Ребе потихоньку начинает врубаться, что к чему. Чендлер уже все понял. Он осторожен и осмотрителен, однако говорит:

— Брат, почему ты об этом спрашиваешь?

Охранников не вызвали, не вывели Реймонда из студии, и это вселяет надежду. А ведь Чендлеру достаточно было бы мизинцем шевельнуть, тем самым, на котором кольцо с бриллиантом. Но он занимает позицию «подождем — посмотрим», хочет сначала уяснить, куда целит Реймонд.

— Я — брат Винсента. Реймонд Джиллет. Мы двоюродные братья. Росли вместе.

По лицу Чендлера Реймонд не может понять, он просто удивлен или рассержен. Почему его работнички проглядели? Он за это деньги платит. Наверняка полетят чьи-то головы. Точно — головы белых.

— Вот так да! — не сразу откликается Чендлер. — Подумать только! Родственник Винсента! — Он рассчитывает, что, пока зал будет хлопать, на сцене все успеют перестроиться.

Смотреть в глаза Чендлеру — все равно что смотреть в окошечки игрального автомата. Лимоны — яблоки — груши. Реймонд отлично видит, что в мозгу Чендлера одна мысль — хороший это брат или плохой? Судя по виду Чендлера, он предполагает, что плохой. И что дальше? Найдет способ заткнуть Реймонда, а потом объявит перерыв и Реймонда выведут из зала? Или он решит рискнуть — а вдруг это будет гвоздем программы, может, посмотреть, что получится, если к обновленному Винсенту Нолану, припомаженному образчику переделанного человека добавить чуточку его щекотливого прошлого? Изменившийся с добавлением исходного. Химический эксперимент.

Чендлер помнит, что случилось на программе Херальдо. Этому должны учить на курсах «Основы ведения ток-шоу». Реймонд сам много раз это видел — на кассете, которую он заказал после рекламы на ТВ. «Самые дикие случаи на телевидении». Чендлеру не хочется, чтобы это произошло в его программе. Но он отлично помнит дикий случай у Херальдо. О нем все знают. А значит, это было великое шоу, куда лучше всех этих сопливых историй про любовь и поддержку, которые обычно рассказывают у Чендлера.

Чендлер взвешивает варианты. И решает — пусть все идет как идет. Недаром он стал суперзвездой ток-шоу «Брат на сегодня».

— Родственник! — восклицает Чендлер. — Какая приятная неожиданность! И давно вы не виделись? Сэр, прошу вас… пройдите на сцену.

Винсент разве что не хватает Чендлера за руку, так ему хочется его остановить. Катастрофа! Мейер замечает, как распсиховался Винсент, и тоже пронзает Чендлера взглядом. Они столько сил положили, чтобы здесь оказаться. Это была история про них и про книжку ребе. И они никак не хотят, чтобы все испортил какой-то братец из трущоб.

Да пошли они! Реймонду есть что сказать. И это — факты, а не слащавая херня. Он встает и идет к сцене. Он никуда не торопится. Пусть полюбуются, пусть подождут, пусть Винсент поглядит, как камера следит не за ним, а за Реймондом. А может, они не видели ту программу Херальдо? Или продюсеры тайно мечтали, чтобы случилось то, что было у Джерри Спрингера? Потому что Реймонда подпускают к Винсенту вплотную. Винсент совсем рядом, Реймонд может пересчитать капли пота у него на лбу. Пять, шесть, семь… Отлично!

Он заключает братца в объятия — давно не виделись. Они не чмокают, как голливудские евреи, друг друга в щечку, обнимаются по-мужски. Ну, может, чересчур крепко. Пусть прочувствует. Реймонд, когда они стоят грудь в грудь, еще хватает правую руку Винсента и пожимает ее по-ДАСовски, но этого никто не видит. Пока Винсент выдергивает ладонь, она успевает вспотеть.

Чендлер шевелит своим сверкающим мизинцем, и появляется еще одно чендлеровское кресло. Реймонд плюхается в него, мечтая об одном — чтобы Чендлер не сунулся к нему с рукопожатием.

Чендлер об этом догадывается. Чендлер умница. Все ловит на лету.

Но он слегка тушуется. Он не может спросить: «А как вы познакомились» или «расскажите о вашей первой встрече», как спрашивал у Маслоу и Винсента. И Чендлер не может попросить Реймонда показать татуировку. Он ее и так видит. Наверное, операторам велели ее не показывать. Совершенно ни к чему, чтобы американские граждане видели: человек до того во что-то верит, что нанес древний, но нынче немодный символ на свою нежную белую кожу.

— Винсент, а вы знали, что ваш брат сегодня придет сюда? — Чендлеру ответ известен. Пауза. Пауза затягивается. — Как я понимаю, вы не…

— Это для меня сюрприз, — говорит Винсент.

Реймонд наконец сообразил, как по экранам понять, на что нацелена камера. И сейчас она нацелена на него, поэтому он улыбается во весь рот. Пусть мистер и миссис Америка поглядят, какой сюрприз он устроил.

Телесуфлер Чендлера отключился. Что, сотруднички сбежали, спасая свои жизни? Чендлер выступает соло.

— Так, значит, вы принадлежите или принадлежали к организации, которую Винсент покинул, чтобы присоединиться к Вахте братства?

— Принадлежу, — уточняет Реймонд. — Я с гордостью называю себя членом Движения за американскую солидарность…

— Движение арийского сопротивления. Хорошо известная «группа ненависти», — вклинивается эксперт-еврей. — Вахта братства уже много лет следит за ее деятельностью. Винсент оказал огромную помощь…

— Это патриотическая организация, — поправляет его Реймонд. И хватит. Он пришел сюда не спорить с евреем о том, чем именно занимается ДАС. Реймонду, конечно, хочется рассказать правду о ДАС, но в такой аудитории это обречено на провал. Он припас кое-что поувлекательнее.

— Отрицают Холокост и симпатизируют нацизму. — Старика так просто не заткнуть. Но Реймонд не станет ввязываться. По крайней мере, пока не использует возможность обсудить кое-что с Чендлером.

— Винсент не ожидал меня здесь увидеть. И вряд ли он захотел бы меня сюда приглашать. Потому что я знаю о нем то, о чем он не хотел бы никому рассказывать.

— И что же это? — не может удержаться от вопроса Чендлер.

Так вот как ты относишься к своим гостям? Приглашаешь на программу, а потом зовешь родственников — перетрясти их грязное белье?

Зал напряженно молчит.

— Начать с того, что этот человек прожил со мной, с моими женой и детьми несколько лет. Моя жена его кормила. Я нашел ему работу. Он спал у нас в гостиной на диване. Сидел за столом, когда дети завтракали. Мы ему помогали, заботились о нем. А потом он смылся. Украл мой пикап. Украл полторы тысячи долларов, что я скопил, работая на двух работах. Даже болеутоляющее украл, которое мне прописали, когда я получил на работе травму.

Рассказывая о травме, полученной на работе (да, это он сочинил, но что с того), Реймонд чувствует себя нытиком, живущим в трейлере, который жалуется на свои тяготы и невзгоды. Ну да ладно, пусть знают, как это бывает. Белый человек, который всю жизнь горбатился за гроши. Много чего могло случиться с Реймондом за пятнадцать лет в шиномонтажной мастерской. Многое и случилось. А какую травму может получить Чендлер на своей работе? Спину перетрудит, целуя гостям задницы? Или получит осложнения после ботокса?

Реймонд смотрит на публику — как она реагирует? Ему чего хочется — сострадания. Реймонд — рабочий человек. Его обидели. Винсент его обидел. Ему хочется, чтобы зрители обозлились на Винсента, который врет, и Маслоу, который помогает Винсенту врать. Потрясение, отвращение, гнев — вот что должны испытывать зрители, ведь эти сволочи держат публику за идиотов, а еще они должны злиться на себя — за то, что повелись, что аплодировали вруну и вору, крадущему у своих. Им должно быть стыдно, что они увидели в этом типе героя. И тогда, если все пойдет, как задумал Реймонд, он использует эту чудесную возможность и покажет им, как СМИ забираются им в голову, как выкручивают им мозги.

Но почему-то этого не происходит. Зрители в студии всего лишь озадачены. Может, Реймонд плохо все срежиссировал? Может, они решили, что у него на Винсента есть что-то посерьезнее? Хуже, чем воровство? Например, что он кого-то убил. Вот чего они ждали. Угнать пикап и стащить горстку таблеток — это ерунда. Погодите, он же кинул Реймонда. И Люси. И детей Реймонда.

Они его приютили, они ему доверяли. Этот парень был им родным. Реймонду, Люси, детям — каково им было, он торчал у них столько времени, а потом смылся с пикапом. Эти несчастные белые люди с промытыми дочиста мозгами привыкли, что им врут, им говоришь правду, а они ее не слышат. Им так хочется верить, что Винсент — новый миротворец.

— Это правда? — спрашивает Чендлер Винсента.

Оператор берет лицо Винсента крупным планом.

— Это правда? — повторяет Чендлер.

Винсент и ухом не ведет. С Чендлером взглядом не встречается. Да, этого у Винсента не отнять — он парень упертый, есть в нем то, что Реймонд всегда ценит. Только мало быть крутым. Честность — она тоже нужна.

Чендлер понимает, что от Винсента ответа не добьется, и — темп надо держать — переключается на ребе.

— Винсент вам об этом рассказывал? — спрашивает он. — Говорил, что обокрал брата?

— А откуда нам известно, что это правда? — говорит Маслоу. — Потому что так сказал этот джентльмен?

Этот джентльмен? Еврей над ним издевается? Еврей в костюме от хорошего портного, в туфлях за четыреста долларов, еврей, чья стрижка стоит в пятьдесят раз дороже вшивого номера «Пипл», который белому трудяге не по карману, еврей, конкретно этот еврей, говорит, что он врет!

— Это правда, — говорит Реймонд.

— Я жду ответа от нашего гостя, — говорит Чендлер.

— И вообще, — говорит Мейер Маслоу, — не имеет значения, чем занимался Винсент раньше.

— Что вы имеете в виду? — спрашивает Чендлер.

— Важно, чем он занимается теперь, важно, как он изменился. Мы предполагали, что он совершал не самые достойные поступки, когда был в ДАС, но я никогда не спрашивал…

Вы только поглядите, как ловко этот еврей все вывернул!

— Вы никогда не спрашивали, чем он занимался в этом обществе ненависти? — говорит Чендлер.

Минуточку! Речь же не о ДАС и не об их деятельности. И не о том, что этот еврей такой святой, принял Винсента такого, какой есть, о прошлом даже речи не заводил. Это о том, что Винсент сделал. Винсент обокрал Реймонда.

— Мы ему поверили, — говорит Маслоу. — Мы его приняли. Мы на него положились…

— А вот тут, доктор Маслоу, помогите мне разобраться, — говорит Чендлер.

Черный с евреем явно заодно. Им есть что обсудить. А двое белых, Винсент и Реймонд, просто рядом оказались.

— Как это соотносится с вашим тезисом «простить, но не забыть»? — Чендлер — он в прошлом юрист — допрашивает Маслоу. Чендлер не забывает. Старик его поправил, вот Чендлер ему это и припомнил. — Мне кажется, вы как раз хотите забыть прошлое. И Винсенту помогаете забыть его прошлое…

Реймонд здесь для мебели, что ли? Он здесь не больше, чем чендлеровское кресло. Это он все устроил, а на него и внимания не обращают. Устроили тут разборку — как два любовничка, но нет уж, он не даст задвинуть себя в угол.

— К тому же, — говорит Реймонд так громко, что операторы разворачивают камеры к нему почти машинально, не дожидаясь команды режиссера. — К тому же у этого человека, у моего брата, не было никакого духовного откровения. Он принимал наркотики. Экстази. А поскольку украл он таблетки у меня, можете поверить, этот тип торчит до сих пор. Он и сейчас небось под кайфом. Так что не говорите мне, что он изменился…

Чендлер ушам своим не верит. Ах, если бы все выпуски были как этот!

— Это правда? — говорит Чендлер. — Винсент, это правда?

Такие вопросы он уже задавал. Забыл, что это не работает?

— Это еще не все, — говорит Реймонд. — Этот тип много чего еще вам не рассказал. Наверняка не упомянул о том, что ему пришлось пройти двадцать часов занятий по управлению гневом — после того, как он столкнул еврейскую старушку в бассейн. Туда, где поглубже. Прямо в одежде.

Ждет Чендлер, ждет Маслоу, зал ждет, операторы ждут, публика у телевизоров ждет. Реймонд очень хочет подождать. Посмотреть, как Винсент все это объяснит.

— Это неправда, — говорит Винсент. Наконец-то. Покойник заговорил. — Там было мелко. И я тут же ее вытащил. Она даже воды не наглоталась. И ничего себе не повредила. С ней все в порядке.

Реймонду придется заткнуть Винсента. Как это Винсенту все сходит с рук — не потерпит он такого. Реймонд должен биться до последнего.

И тут вступает еврей:

— По-моему, очень примечательно, что этот джентльмен пришел сюда по собственной инициативе и рассказал обо всем, что Винсент оставил позади. От чего он решил отречься. С каким человеком он больше не хочет иметь ничего общего. А теперь, быть может, мы вернемся к теме нашей программы, к тому, для чего мы на самом деле здесь собрались.

То есть ради фонда нашего ребе, ради его книги. Еврей учит Чендлера, как ему вести программу. Неужели Чендлер послушается? Чендлер поднимает руку. Один из сотрудников смотрит на Реймонда. Как только объявят перерыв, его выведут из студии.

— У нас несколько секунд до перерыва, — говорит Чендлер.

Реймонд понимает, это намек ему.

Он встает и идет по сцене. Хорошо наконец встать на ноги. Разобраться он хочет с евреем. С евреем, который оскорбил его в лицо, да еще прилюдно. Винсент, он просто врун и вор, а вот еврей — он угроза всей белой расе. Еврей, который назвал его «этим джентльменом». Еврей, который сказал, что врет он.

Он делает еще шаг к еврею. Реймонд еще не решил, будет ли он что-нибудь с ним делать. Так что ничего угрожающего в нем нет. Однако, как он и ожидал, ему на плечи ложатся чьи-то тяжелые руки. Он оборачивается.

Но это не крепыши-охранники, как он ожидал.

Это Винсент, который волочет его назад, оттаскивает от ребе. Реймонд видит, как к ним мчится паренек, которого он видел в Клермонте, — тоже, видать, хочет поучаствовать, но останавливается позади Маслоу. Хорошо бы всем охолонуть, подумать хоть минуту.

Но им не до того. У Винсента лицо перекорежено злобой. Щеки горят, брови насуплены, изо рта слюна брызжет.

Винсент отступает, размахивается и бьет Реймонда. Почему Реймонд не врежет ему в ответ? У него словно руки не работают, словно доспехи заржавели, без смазки — ни туда, ни сюда. Винсент все колотит Реймонда, орет на него. И — кулаком, кулаком.

Винсент и впрямь изменился. Это в тыщу раз хуже, чем окунуть старушку в бассейн. Именно это и помогает Реймонду держаться, не терять самообладания — пока накатавшая боль не уносит его далеко-далеко.

Единственное, что утешает Реймонда — он был прав. Винсент неуправляемый. Это Винсент накинулся на Реймонда.

* * *

Дэнни кажется, что он смотрит в телескоп с другого конца: по студии носятся тараканы, свистят в свистки, пытаются обуздать хаос. Братья и сестры, без паники, не торопитесь, спокойно, спокойно! Раз! И публика исчезла, только два крепких санитара в зеленых костюмах аккуратно укладывают Реймонда на каталку, будто в студии «Шоу Чендлера» транспортировать потерявшего сознание окровавленного скинхеда — дело обычное. Дэнни даже думает, здорово бы было поработать в «скорой помощи».

Кто-то спрашивает, как Винсент. Еще кто-то спрашивает, где Винсент. Тот, кого посылают его поискать, возвращается и говорит:

— Мистера Нолана нигде нет. Похоже, наш гость исчез.

Дэнни оглядывается — словно во сне. Он тоже не видит Винсента. Долго это длится или нет? И где мама? Когда началась вся эта жесть, она же вроде должна была кинуться к Дэнни и Максу, закрывать их своим телом. Но не успевает Дэнни удивиться, что мамы рядом нет, она тут же появляется. Хватает Дэнни и Макса, тащит их к двери с надписью «Гримерная».

— Это место безопасное, — говорит мама и впихивает их внутрь.

Дэнни хочется ее убить. Она что, думает, они маленькие? И почему нужно в безопасное место? Мама испугалась, что арийцы-активисты примчатся в студию и отомстят за Реймонда? Нет, они торопиться не станут. Сначала придут за Винсентом. Будут его долго пытать.

— Мальчики, садитесь, — говорит мама.

Дэнни с Максом усаживаются на вонючий диван. Неужели здесь и Джулию Робертс принимают, когда она приходит на «Шоу Чендлера»? Почему их загнали в каморку без окон, где пахнет пылью, на столе пустые бутылки из-под газировки, крошки, гора баночек из-под соуса? Им что, так и торчать в этой помойке, когда за стеной происходит все самое интересное?

Но все уже произошло. Главное состоялось. Реймонд начал угрожать Мейеру, и Винсент вмешался. Кончилось все не очень-то хорошо, но Дэнни не сбежал. Он побежал к… он даже не знает, как это назвать. Он побежал к… и остановился. Винсент говорил, есть два типа людей: те, кто бежит навстречу опасности, и те, кто от нее убегает. Дэнни теперь знает и третий тип. Это те, кто останавливается на полдороге. К завтрашнему дню вся школа успеет посмотреть «Шоу Чендлера». Дэнни хоть цепляй на грудь букву, как у той тетки из «Алой буквы». А у Дэнни должна быть огромная красная «С» — Слюнтяй.

За все это спасибо маме. Это мама сделала из него труса. Папа был во многом прав. Она их слишком опекает, но при этом недооценивает. И вообще, Макса она любит больше.

Видел ли его Винсент, когда началась драка? Видел ли Винсент, что, когда дошло до дела, его просто понесло навстречу опасности? Винсент и без Дэнни бы обошелся, он и так молотил будь здоров. Было в этом что-то пугающее — в этом Дэнни маме никогда не признается. В школе Дэнни видел немало драк, но там чуть кровь из носа польется, драке конец, все расходятся. Но у Реймонда все лицо было в крови, а Винсент только больше распалялся. Кровь у Реймонда была удивительно алая, собиралась в огромные капли, а лицо как застывшая маска, такого просто не бывает. И еще Дэнни видел, что-то сыпалось у Реймонда изо рта — похоже, зубы.

Мама стоит, ссутулившись, в дверях гримерной, нервно потирает руки. Наверное, он так выглядел, когда мчался к сцене и вдруг остановился. Дэнни хоть и злится на нее, но ему ее жалко. Он знает, сколько сил они с Мейером потратили, чтобы сделать Винсента лицом фонда. А теперь ими созданный Франкенштейн на «Шоу Чендлера» вырвался из-под контроля. Дэнни трудно сердиться на маму еще и потому, что он все больше понимает, сколько она для них делает. Он знает, что Армстронг ее шантажировал, что выступать на выпускном она согласилась, только чтобы спасти его. Дэнни не в восторге от этого варианта, но так все же лучше, чем второй раз учиться в одиннадцатом классе.

— Здесь есть что поесть и попить. Если захочешь.

Мама думает, они не заметили сладости и чипсы? Дэнни смотрит на стол, на поломанные печенья, на сырные палочки, на грязные пластиковые чашки. Этим Винсента угощали перед началом? Тогда понятно, с чего он так разъярился.

— Мы ничего не хотим, — говорит Макс. — Не переживай.

Макс выглядит плоховато. Какой-то он взвинченный. Но куда спокойнее, чем в тот вечер у папы. Макс опять верно реагирует. Узнать про свадьбу и про болгарского ребенка им было куда неприятнее, чем увидеть, как Винсент сорвался на «Шоу Чендлера».

Дэнни смотрит на монитор в углу комнаты. Камера работает, но на экране только какой-то парень в наушниках и чендлеровской футболке идет по залу.

— Винсент не мог просто взять и исчезнуть, — говорит мама. — Он, наверное, просто отошел на минутку…

Если Винсент исчез, значит, в школе он точно не выступит. Когда Дэнни прикидывал, как оно будет, если маме придется выступить, ему вовсе не нравилось, что там будет и Винсент. Те немногие, кто не успел прочитать о том, что творится у Дэнни дома, в «Пипл», узнали бы все на выпускном. И последний год учебы был бы для Дэнни мукой… Дэнни становится стыдно, что он так думает. Нет уж, пусть Винсент поскорее найдется.

Мама говорит:

— Мальчики, я понимаю, сейчас не самое подходящее время. Но нам нужно поговорить, серьезно поговорить о том, что только что произошло. Вы растете в спокойной обстановке, слава Богу. И такой жестокой драки, смею надеяться, никогда не видели. Драки, которую устроил человек, которого, как вам казалось, вы знаете. Человек, с которым вы жили… живете в одном доме.

Спокойная обстановка. Пусть мама запомнит эти слова. Винсент зашел слишком далеко. Но Реймонд — он рвался к Мейеру. И к Винсенту. Приехал к их дому. С недобрыми намерениями. Меньше всего Дэнни хочет вести с мамой долгие разговоры о том, что драка Винсента с Реймондом оставит в их с Максом юных душах незаживающие раны.

— Мы поговорим об этом, — отвечает Дэнни. — Потом. А сейчас иди и занимайся тем, чем должна заниматься.

— Я на пять минут, — говорит мама.

— Можешь не торопиться, — говорит Макс. — С нами ничего не случится.

Наконец мама уходит. И словно дышать легче. Макс, похоже, хочет пить. Дэнни перебирает бутылки с газировкой.

Макс говорит тихо и напряженно:

— А что там такое случилось?

— Как это — что случилось? — говорит Дэнни.

— Ну, с Винсентом.

— Этот козел угрожал Мейеру. И Винсент за него вступился.

Дэнни побежал навстречу опасности и остановился на полпути. Но Макс не об этом спрашивает.

— Точно так было? — спрашивает Макс.

— Точно, — отвечает Дэнни. — Можешь мне поверить.

Бутылки с газировкой липкие, полупустые. Дэнни и дотронуться до них противно.

— Погоди-ка! — говорит он. — А в этой бутылке ром. Йо-хо-хо! Спасибо, Чендлер. Макс, ты знаешь, что такое «Куба либре»?

— Нет.

— Вкуснятина, — говорит Дэнни. — Улетная штука. — И он смешивает два рома с колой.

Дэнни с Максом накатывают. Дэнни считает — они заслужили. Гримерка выглядит как камера с бетонными стенами, в таких киношные копы допрашивают подозреваемых, но после второй порции «Куба либре» обстановка кажется ему даже интересной. Почему-то приятно сидеть и смотреть на монитор, на опустевшую студию, где ничего не происходит.

— Хочешь еще рома с колой? — спрашивает Дэнни.

— Чего-то крепко, — говорит Макс.

— Да ты пей. В стрессовых ситуациях надо пить побольше. Чтобы мозги не пересохли.

Дэнни уже поплыл. В глазах туман, но сквозь его пелену он видит на мониторе: что-то происходит.

В студию вернулся Чендлер, что-то вещает. Крупным планом лицо Чендлера кажется огромным. Звук отключен, но, где регулятор, Дэнни не знает. Да и слушать неохота, тем более что Чендлер закругляется и появляется Мейер Маслоу — гасите основной свет, прожектор на него. Он сидит в кожаном кресле. Читает вслух. Длится это целую вечность. Дэнни с Максом всё смотрят. Это же телек, он работает.

Время летит. Наконец приходит мама и говорит:

— Никто не видел, как ушел Винсент. Он как в воздухе растворился.

— Ты сама-то как? — спрашивает Дэнни. — Мам, ты на пугало похожа.

— Спасибо, — говорит мама. — Поддержал.

— Извини.

Потом мама спрашивает:

— Это что за шум?

— Макс, наверное. Его тошнит в туалете.

— Он заболел?

— Куу-ба лиибре, — говорит Дэнни.

До мамы доходит еще медленнее обычного.

— Вы что, пили?

— Не знаю… Чуть-чуть… Да…

— Ты дал брату спиртного? Когда тут такое творится? После всего, что сегодня было? Так я могу на тебя положиться? Дэнни, вам совсем на меня наплевать? Слов нет, как я огорчена.

— Ты нас вообще не ценишь, — говорит Дэнни. — Знала бы ты, что вытворяют другие дети… — Он нарочно переходит на зловещий шепот. — Мы с Максом почти всегда делаем то, что ты захочешь. Мы почти не ссоримся. И с тобой тоже. Хотя ты, может, так не считаешь. Ну хорошо, выпили мы немного рома. Большое дело! Для нас, мам, это тоже стресс.

Дэнни не все рассказывает. И это не лучшая его речь. Он сильно не в себе, но как-то она действует. Мама со слезами на глазах подходит и обнимает его. Дэнни и жалеет, что чего-то наговорил, и не жалеет.

— Я очень вас люблю, — говорит мама.

— Я тоже тебя люблю.

Дэнни делает глубокий вдох и считает до пяти. А потом высвобождается из маминых объятий.

Еще где-то час ждут, не объявится ли Винсент. Чендлер и его команда такие уставшие и поникшие, что когда мама говорит: может, Винсент поехал домой, заснул и не слышит телефон, все решают: так оно, наверное, и есть.

Макс с Дэнни только глаза закатывают. Мама любит принять желаемое за действительное.

Удивительно, но, к маминой чести, она соображает, что поездка домой — тоже не лучшее время для серьезного разговора, которым она грозилась в гримерке. Сначала едут молча. Каждый сам по себе, каждый погружен в свои мысли, словно они друг с другом едва знакомы, словно оказались в одной машине случайно.

Потом мама говорит — считай, сама себе:

— Они вроде собираются всю драку вырезать. Чендлер будет говорить, а Мейер — читать вслух свою книгу. А остальное время заполнят нарезкой из старых программ. Сделают блок о ненависти и толерантности. Во всяком случае, так они говорили, когда мы уходили.

— Хорошо, если так, — говорит Дэнни. — Они же могут и передумать. И если решат, что окровавленная рожа Реймонда поднимет им рейтинг, покажут все. Кровавые сцены идут на ура.

— Странно… — говорит мама.

— Что странно? — спрашивает Макс.

— Твой брат сейчас говорил точно как Винсент.

Дэнни приятно это слышать, хоть он и понимает: учитывая все случившееся, радоваться не стоит.

Тут они все начинают говорить одновременно, и где-то посреди этой трескотни Дэнни наконец рассказывает маме, как Реймонд ждал в машине у их дома. Он будто объясняет, почему Винсент должен был побить Реймонда. Это Дэнни, конечно, зря, потому что мама вся на нерве, и он уже боится — а вдруг она больше не разрешит ему возвращаться из школы одному.

— Сволочь этот Реймонд, — говорит Дэнни. — Реймонд все испортил.

Мама, кажется, убедила себя, что Винсент поехал домой без них. Потому что, когда они входят, она бегает по дому и зовет его — тем же смешным испуганным голосом, каким зовет их.

Самое странное, что мама права. Винсент вернулся домой. Вернулся, но потом ушел.

Дэнни, Макс и мама стоят в дверях комнаты Винсента. Тут мало что изменилось, но понятно, что Винсент съехал. Освободил помещение. Тут словно ураган прошел, вещи Винсента унес, а все остальное не тронул.

— Его сумка здесь? — говорит Дэнни, хотя точно знает, что нет.

— А она где обычно? — спрашивает мама.

— Под кроватью, — говорит Дэнни.

— Откуда ты знаешь? — спрашивает мама.

Дэнни не отвечает. Он заходил сюда несколько раз, проверить, когда мама с Винсентом были на работе. И горд тем, что никогда не заглядывал в сумку, даже когда понял, что Винсент потрошит его заначку.

Макс, которого еще качает после рома с колой, опускается на карачки и заползает под кровать.

— Тут только пыль. Меня тошнит, — говорит он и ложится на живот.

Стал бы он забирать вещи, если бы собирался скоро вернуться, думает Дэнни. Он помогает Максу встать и мчится в свою комнату, проверить заначку. Потому что если Винсент забрал его травку, значит, настоящим другом он никогда не был.

Из всего того, что Реймонд нес в студии, больше всего Дэнни задел тот факт (если это факт), что Винсент украл у Реймонда таблетки. Этой подробности Винсент Дэнни не удосужился сообщить. Про машину и деньги сказал, про таблетки — нет. Если Винсент своровал наркоту у брата, что бы не забрать их у… у мальчишки, с матерью которого он работает? Какой Дэнни идиот, зачем положил заначку в то же место? Может, хотел проверку устроить или просто поленился. Если травка там, это знак: Дэнни правильно ему доверял.

У Дэнни сердце заходится, когда он снимает с полки словарь. Открывает банку из-под кофе.

— Есть! — говорит он, и сердце снова бьется нормально.

Он играет на компьютере несколько партий в «Сапера» и только потом проверяет почту. Письмо от Хлои — его он решает не открывать. Она наверняка спрашивает, как там было, на записи программы. Сама увидит, если подождет до… Дэнни смотрит на часы.

Он несется в комнату папы, там уже сидят на диване мама с Максом, звучат первые ноты музыкальной заставки «Шоу Чендлера».

— Спасибо, что не забыли позвать, — говорит Дэнни. — Я мог вообще все пропустить.

— Ты же ненавидишь «Чендлера», — говорит Макс. — Брат, ты мне тыщу раз говорил.

Макс пытается держаться крутым — чтобы пульт не забрали.

— Не подвякивай, — бормочет Дэнни.

— Выбирай выражения, — говорит мама, не отрываясь от экрана. Телевизор терпеть не может, но такого важного события пропустить нельзя. — Я хотела позвать тебя после первой рекламы. Садись. — Она хлопает рукой по дивану.

— Мне и на полу нормально, — говорит Дэнни.

— Ну пожалуйста, — говорит мама так, что Дэнни все-таки садится с ней рядом.

Под музыкальную заставку на экране слова: «Лица ненависти, лица любви». Шоу начинается с Чендлера крупным планом. Дэнни видел, как это снимали, когда ждал в гримерке. Глядя в камеру, Чендлер рассказывает тем, кто смотрит его дома, что сегодня они увидят лица любви и лица ненависти.

Ром почти выветрился, но от голоса Чендлера Дэнни опять ведет, и он хватает маму за локоть. Мама тут же накрывает его ладонь своей. Дэнни осторожно, чтобы не обидеть, убирает руку.

— Сегодня, — говорит Чендлер, — мы встречаемся с двумя людьми, которые расскажут нам, как можно перепрограммировать свои сердца с ненависти на любовь. Как можно измениться, стать другим. А еще один человек покажет нам, какой рискованной и опасной может оказаться эта перемена.

— Дышать тяжело, — говорит мама.

— Держись давай, — говорит Макс.

Мама обнимает их обоих за плечи. Макс утыкается носом ей в руку, и даже Дэнни не пытается увернуться.

— Так странно… — говорит мама. — Мы только что были в этой самой студии…

Ясное дело, странно. Но раз мама это сказала, Дэнни не может согласиться. И вообще, что тут странного? Каждый день люди снимаются для телевидения, а потом идут домой и смотрят на себя.

Но сейчас, пока идет реклама, они все вместе то ли дыхание затаили, то ли дышат в унисон. Наконец снова появляется Чендлер, представляет Мейера и Винсента.

Дальше все идет почти так, как запомнил Дэнни, только раз, когда камера случайно попадает на Реймонда, она задерживается на нем чуть дольше — так смотришь на прохожего, почему-то показавшегося знакомым. Потом снова показывают Мейера, Чендлера, они болтают об изменениях, Мейер вставляет про книгу, которая появляется на экране, потом Чендлер уговаривает их показать татуировки, но они, слава Богу, отказываются.

В какой-то момент Винсент, рассказывая, как он раньше винил в своих проблемах других, вдруг начинает нервничать.

— По-моему, он увидел Реймонда, — говорит Дэнни.

— Мне тоже так показалось, — говорит мама.

Камера переходит с Винсента на девушку с микрофоном, которая передает его Реймонду.

Реймонд встает и сразу начинает про то, какой Винсент ужасный, сколько всего плохого он сделал ему и его семье, как бросил старушку в бассейн. Дэнни верит Винсенту, когда тот говорит, что старушка не пострадала. У Винсента наверняка были причины, и старушка получила заслуженный урок. Словом, можно сказать, это даже забавно.

Реймонд не видит ничего забавного. Улыбка у него мерзкая. Дэнни рад, что Винсент его поколотил.

А потом этот недоумок Чендлер приглашает Реймонда на сцену. Так что во всем, что произойдет дальше, виноват Чендлер.

— Макс, — говорит Дэнни, — можешь открыть глаза, парень.

— Ему необязательно смотреть, — говорит мама. — Он это уже видел.

Но Макс мог бы и посмотреть, даже должен посмотреть, потому что на экране происходит совсем не то, что он видел.

Чендлер с Реймондом разговаривают, потом вмешивается Мейер. Винсент в их разговоре не участвует. Теперь понятно, когда Реймонд завелся окончательно. Когда Мейер попытался вернуть разговор обратно, к нему и Винсенту, а Чендлер сообщил, что скоро перерыв.

Только на перерыв никто не уходит. Вот Реймонд идет на Мейера. Реймонд, весь багровый, плюет.

А дальше — уже Винсент хватает его за плечи, оттаскивает назад.

А потом Дэнни бежит к сцене.

— Эй, смотри, там ты! — Макс, видно, подглядывал сквозь пальцы.

— Вот хрень… — бормочет Дэнни. Теперь все узнают.

— Да уж, хрень, — говорит мама. — Ты о чем думал, когда туда понесся?

Погодите-ка! Что там происходит? В «Шоу Чендлера» все выглядит так, что Дэнни хочет защитить Мейера Маслоу.

Во время потасовки Мейер отступает к Дэнни. И Дэнни встает за его спиной. Охраняет его.

Вот уж это действительно странно. Потому что тогда, насколько Дэнни помнит, он понятия не имел, где Мейер. Он не о Мейере думал, а о себе и о драке.

Глядя на экран, и не скажешь, что он кинулся к дерущимся и остановился. Выглядит так, будто он побежал спасать Мейера.

Камера дрожит — так часто бывает, когда показывают потасовки, картинка дергается, поэтому трудно понять, что именно происходит. Но Дэнни видит, что по преимуществу удары наносит Винсент. Парочка — просто отличные. Но когда камера его показывает, на вид он не то чтобы разъярен или вне себя, наоборот, кажется, он вот-вот расплачется.

На этом все. Ни брызг крови, ни летящих во все стороны зубов, ни расквашенного лица Реймонда.

Драка на этом заканчивается. Черный экран, а потом — Чендлер что-то говорит. Похоже, это снимали, когда Дэнни с Максом были в гримерке.

— Сегодня, братья и сестры, вы видели лицо ненависти. И лица тех отважных людей, которые стараются спасти нас от ненависти.

— Это он про тебя, парень, — говорит Макс.

— Заткнись, урод! — говорит Дэнни.

— Любовь и ненависть — главные темы нашей программы. Они стоят за каждым произнесенным нами словом, за каждым приглашенным нами гостем. Переход от ненависти к любви — это самая важная перемена, которая только может быть. Давайте посмотрим отрывки из наших предыдущих передач…

И им показывают отрывок из программы про скинхеда, который пошел работать в один из фондов в Лос-Анджелесе. Дэнни чувствует, как напрягается мама.

— Это повтор, — говорит Макс. — Мы это уже видели.

— Я никогда раньше этого не смотрела. — Мама сидит как зачарованная, Дэнни даже немного пугается.

Потом показывают пятиминутный отрывок из другой программы, которую Дэнни с Максом тоже видели — про женщину, которая простила убийцу сестры перед тем, как его казнили.

— Тоска какая, — говорит Макс.

— Ты же у нас любишь «Чендлера», — говорит Дэнни.

— Даже не думайте переключать, — говорит мама. — Там дальше Мейер должен читать свою книгу. Господи, надеюсь, они это оставили.

Дэнни надеется, что нет. Никто все равно и не собирается переключать. Все такие расслабленные — словно гора с плеч свалилась. Макс, наверное, радуется, что больше не придется смотреть на кровь. Мама — потому, что отредактированный вариант выглядит куда лучше, чем было на самом деле, и это большая удача и для Винсента, и для Мейера, и для фонда. А Дэнни — естественно, потому, что никто не понял, как он бежал навстречу опасности и остановился. Но хотя все вздохнули с облегчением, они попали в щекотливое положение — они, увы, знают, что по телевизору показали не совсем то, что было на самом деле. Об этом знают немногие. Они трое, Мейер, Чендлер, его сотрудники, зрители в студии. И Винсент — если смотрит передачу. Дэнни надеется, что смотрит, Винсент говорил, что в СМИ все врут, и то, как они все перевернули, это подтверждает.

И вот теперь Мейер сидит в чендлеровском кресле, в круге света. На коленях у него его новая книга, и он поет все ту же песню. По одному, по одному. Одно сердце, один мозг, одна…

— Хоть это радует, — говорит мама.

Потом приходит Чендлер, благодарит Мейера, благодарит Винсента, которого тут нет, благодарит продюсеров, зал, телезрителей.

— Да благословит Господь всех тех из вас, кто искренне верит в то, что мы можем меняться.

Рекламная пауза. Конец игры.

Музыка, титры, и через пятнадцать секунд звонит телефон.

— Может, это Винсент? — говорит Макс.

А может, это дружки Реймонда, думает Дэнни. Или какой-нибудь псих-одиночка из ДАС.

Мама уходит, но быстро возвращается. И выглядит почему-то старше.

— Это была Роберта, — говорит она. — Сказала, что передача была чудесная. От Винсента никаких вестей.

— Наверное, он сначала сюда позвонил бы, — говорит Дэнни.

— Только бы у него все было хорошо, — говорит Макс.

— Надеюсь, будет. И есть, — говорит мама.

Она забирает у Макса пульт и выключает телевизор.

— Я закажу пиццу, — говорит она и идет наверх.

— Здорово! — отвечает Макс.

Дэнни молча соглашается, хотя есть никто не хочет. Дэнни, воспользовавшись моментом, берет пульт и включает MTV.

* * *

Поздно вечером, когда Дэнни лежит в кровати и думает, что не заснет никогда, он вспоминает, как у них, когда он учился в восьмом классе, была собака. Две недели. Они купили ее в торговом центре, в зоомагазине, в субботу днем — редкий случай, у папы было хорошее настроение, поэтому, как Дэнни с Максом успели вычислить, они могли попросить у него что угодно.

Много позже Дэнни понял, что эти приступы хорошего настроения были связаны с папиными отношениями с Лорейн. Ну и что с того? Они выдаивали из этого все, что могли. Тогда им купили рыжего сибирского хаски, назвали его Босяком, решили, что потом придумают имя получше. Принесли его домой, осуществили тайную папину мечту — разозлить маму. Бедная мама убирала собачье дерьмо отовсюду — с пола, с ковров. Дерьмо было даже на потолке, а потом Босяк (они так и не успели дать ему новое имя) выскочил на улицу, когда мама расписывалась за посылку.

Все свалили на маму, хотя ее вины не было. Через несколько недель Дэнни с Максом и папой смотрели по телеку передачу о щенках, которых садисты-собаководы выращивают в жутких условиях. У щенков бывают такие психические травмы, что они просто не могут привязываться к хозяевам. И там предупредили, что ни в коем случае нельзя покупать собак в зоомагазинах. Папа так злобно посмотрел на Дэнни с Максом, словно они все заранее знали, но не сказали.

Сейчас Дэнни вспоминает, как трудно было заснуть тогда: он прислушивался, не раздастся ли какой шорох или взвизг — знак, что Босяк вернулся домой. Вспоминает, как долго тянулись ночи, как он смотрел на меняющиеся на часах с Чубаккой цифры. Это была разминка, трейлер к сериалу про развод его родителей — вот тогда ночи стали еще длиннее.

И снова бесконечная ночь, снова Дэнни прислушивается к шорохам: а вдруг Винсент вернется. Сейчас уже не верится, что совсем недавно такие же шорохи его пугали. Он скучает по Винсенту, который как-то незаметно стал частью их жизни. А ведь дружки того типа, которому Винсент накостылял на «Чендлере», могут за ним и прийти, и, когда поймут, что его тут нет, возьмутся за Дэнни. И теперь Дэнни прислушивается к ночным шумам совсем по-другому.

Хорошо, что ночь такая длинная. Дэнни нужно прокрутить в замедленном темпе драку Винсента и постараться увидеть больше, чем увидел в первый раз, и уж конечно больше, чем показали на ТВ, не просто мелькающие руки-ноги, не просто двух мужчин, сцепившихся на сцене, между проводов и кабелей, когда все орали, но никто и не сунулся, пока Винсент колошматил Реймонда.

Дэнни знает, что он должен ненавидеть и бояться физического насилия, его мать воспитала его так — чтобы ненавидел и боялся, и все, за что выступает Мейер — про ненависть и страх боя. Но Реймонд ждал у дома Дэнни. Реймонд ненавидит чернокожих и евреев. Реймонд пришел из-за Мейера. Кто-то должен был хоть что-то сделать. Что могли мама и Мейер? Попытаться поговорить с Реймондом? Достучаться до его сердца? Разговоры бы не помогли. Охранники подоспели бы, когда от Мейера оставалось бы мокрое место.

Дэнни понимает, почему Винсент мог исчезнуть. Его по телевидению обвинили в том, что он обокрал своих родственников, он не сдержался и разбил брату морду. И все это после того, как мама с Мейером везде его расхвалили, подавали как Изменившегося человека. Мистеру Братская любовь нужно время побыть одному, подумать. Но Дэнни отказывается верить, что Винсент не вернется. Хотя, если не вернется, Дэнни и с этим справится. Когда шел развод, он боялся, что папы больше не увидит. А на самом деле папа рядом, он даже приглашает детей переночевать у него и Лорейн, теперь еще будет и болгарский ребенок. Может, лучше бы папу не видать, пусть бы он переехал в другой город. Может, будет лучше, если и Винсент так поступит.

Мама, наверное, тоже тоскует по Винсенту. Наверное, беспокоится о нем. Она по всем пустякам беспокоится. И Винсент — не исключение. Но Дэнни сейчас не до маминых проблем. У него своих полно.

Утром у него очередная встреча с Грейбер и Армстронгом. Мама клялась, что раз она согласилась выступить на выпускном, Дэнни строго наказывать не будут. Хочется ей верить. Но Дэнни мучает подозрение, что они все равно придумают, как заставить его пострадать.

Дэнни видит, как восходит солнце, теперь остается только одно — тихо лежать и ждать, когда мама его позовет. Он одевается, съедает горсть хлопьев, а уходя, без обычных скандалов, говорит маме «пока». Винсент как-то заставил их смириться с утренним распорядком.

Когда Дэнни выходит из дома, у него начинает крутить живот. Отличное начало дня. Облегчись с утра в школьном туалете — и тебе нипочем будет облегчиться прямо в классе.

Но живот успокаивается, когда он видит, что у школы его ждет Хлоя. Она отходит от подружек, с которыми болтала, идет к Дэнни и на глазах у всех кладет ему руку на плечо. Рука у нее гладкая, теплая, пахнет лимонадом.

— Что происходит? — спрашивает Дэнни.

— Ты стал знаменитым, — говорит Хлоя. — Все только и говорят о том, что ты был у Чендлера и вроде как спас этого пережившего Холокост от нацика.

— Правда? — Дэнни старается не выдать волнения.

— Все говорят, ты побежал и всех предупредил…

А это откуда взялось? Дэнни закрывает глаза, считает до десяти: борется с желанием рассказать ей, как оно было на самом деле. Ребята рано или поздно все узнают, и его пятнадцать минут славы кончатся. Никто не будет выстраиваться у школы, ожидая его появления, Хлоя не будет класть ему руку на плечо.

— Мужчина должен делать то, что должен, — говорит Дэнни.

Они с Хлоей, хохоча, входят в школу, все расступаются, их пропускают. В комнате отдыха его ждет записка, приглашают на третьей перемене в кабинет мистера Армстронга. Они разве не знают, что он герой? Его теперь нельзя притеснять. Иначе получат школьный бунт.

Естественно, Грейбер и Армстронг все знают.

— Мы гордимся вами, — говорит Армстронг. — Это такая честь для школы.

Они, как и Хлоя, думают, что Дэнни действовал быстро и смело, что он помог защитить Маслоу. Пусть и дальше так думают, пока не забудут, что хотели отстранить его от занятий. А когда правда выйдет наружу, уже будет поздно снова его отстранять.

— Поразительно, — говорит Армстронг, — как человек может настолько измениться. — Это он о Винсенте или о Дэнни? — И это дает хорошие результаты.

— Какие, например? — говорит Дэнни.

— Например, ваша мама скажет речь на выпускном.

Дэнни придется заплатить за спасение. Каким-то образом мама его все-таки опозорит. Расчувствуется и пустит слезу. Скажет что-нибудь о нем. Или станет нести всякую чушь, как бывает, когда она нервничает. И все будут старательно сдерживать смех.

Дэнни этого не допустит. Он заставит маму все отрепетировать, каждое слово, каждую фразу, заранее возьмет все под контроль.

Губы миссис Грейбер шевелятся.

— И мы просто счастливы, что ваша мама обещала привести с собой мистера Нолана, который тоже скажет несколько слов выпускникам.

Им никто не сообщил, что Винсент исчез. Мистер Нолан отошел. Что ему передать? А может, он все-таки объявится. Может, у мамы припасен тайный ход.

— Я думал, это церемония только для выпускников, — бормочет Дэнни. — Обычно младшим классам места не хватает. Они не любят, когда мы занимаем и дополнительные места… — Ясно, что это не проканает.

— Дэнни, — говорит Дэвид Армстронг, — мы понимаем, что вы хотите при этом присутствовать, хотите поддержать маму, порадоваться ее успехам. К тому же мы полагаем, поскольку вы написали такую работу, вам будет особенно полезно послушать, что скажут ваша мама и мистер Нолан. — Армстронг не может удержаться и не уколоть его еще раз — за Гитлера.

Ладно, посмотрим, так ли им нужна мамина речь на выпускном.

— Так что с моей работой? Как вы решите?

Грейбер с Армстронгом переглядываются. Лицемеры, они не хотят касаться этой темы. Армстронг здесь главный, поэтому решение должна сообщить Грейбер.

— Мы ее еще раз прочитали. И знаете… Нам кажется, мы неверно ее истолковали. У вас там имеются очень интересные наблюдения…

— И что мне за нее поставят?

Миссис Грейбер снова смотрит на Армстронга.

— Мы хотели поставить Би с минусом.

— Мне нужно Би, — говорит Дэнни.

Грейбер с Армстронгом переглядываются в последний раз.

— Она будет засчитана как Би, — говорит Армстронг.

* * *

В конференц-зале имени Жана Мулена Мейер думает о том, в честь кого зал был назван, о герое французского Сопротивления, человеке, который доказал свою смелость в те времена, когда смелость подразумевала нечто большее, чем умение сохранять непроницаемое лицо, когда Эллиот Грин читает тебе нотацию о мере ответственности за нанесение увечий, имевшем место на «Шоу Чендлера». «Нанесение увечий» — так выражаются юристы. Тяжких увечий. Эллиот предупреждает, как может осложниться ситуация, если Реймонд подаст иск и какие-нибудь правые отморозки снабдят его деньгами на ушлого адвоката. Ситуация осложнится — так выражаются юристы, когда хотят сказать, что придется раскошелиться. Задаром никто работать не будет. Что действительно осложнит ситуацию.

Все смотрят на Мейера. Надеются, что он не струсит. Разве он не доказал свою смелость? Пережил войну, потерял всех родных, пять раз был на волосок от смерти. Он работал как вол, написал три книги, прожил на этой планете семьдесят лет для того, чтобы сидеть здесь и слушать, как настырный адвокатишка дает ему нагоняй. Но Эллиот заботится о фонде, напоминает себе Мейер. В том, что случилось, вины Эллиота нет. Он хочет помочь.

Эллиот говорит:

— Есть какие-нибудь новости? Наш друг мистер Нолан с кем-нибудь связывался?

— После инцидента в студии его никто не видел, — говорит Роберта.

Это Роберте приходится находить отговорки, когда звонят журналисты узнать про Винсента. И оказалось, что Роберта справляется куда лучше, чем все ожидали. Бог его знает, что она рассказывает. Но пока что это срабатывает.

— Спасибо, Роберта, — отвечает Эллиот. — Это мне и так известно. Не хотелось говорить, но приходится: я вас предупреждал. На том самом благотворительном ужине. Впрочем, видимо, было уже поздно. Надо было поднять этот вопрос сразу после того, как я познакомился с Ноланом у Мейера. Честно признаться, я с первого взгляда понял — хлопот с ним не оберешься. Мне не раз приходилось быть государственным защитником. Но как же вы, Мейер, такой тонкий знаток человеческой природы, этого не поняли? Этот тип — непредсказуемый. Он психопат. Рано или поздно он должен был на ком-то сорваться.

— Позвольте уточнить, — устало говорит Мейер. — Винсент не сорвался. Он защищал меня. Во всяком случае, думал, что защищает.

Эллиот вздыхает.

— Мы все знаем, что произошло. Винсент продолжал жестоко избивать своего брата и когда вас уже не надо было защищать. Не нужно быть Кларенсом Дэрроу, чтобы убедить в этом присяжных, особенно если они затребуют полную запись, а не ту выхолощенную чушь, которую пустили в эфир, когда продюсеры решили, что это все-таки не Херальдо, и не стали лезть на рожон.

— Прошу прощения, — говорит Роберта, — но мы здесь, в окопах, очень рады «выхолощенной чуши». Эллиот, вы понимаете, как бы это сказалось на фонде, если бы показали все как было? Если бы наши благотворители увидели, что произошло на самом деле? Да, и на всякий случай довожу до вашего сведения, что после выхода программы книга Мейера вышла в «Амазоне» на восемьдесят четвертое место.

Она права. Покажи Чендлер всю драку, Бонни было бы очень нелегко собирать деньги на программу «К сердцам». Да и сейчас еще велика вероятность, что сплетни дойдут до Лоры Тикнор. Не говоря уже о том, что будет, если Винсент не объявится.

Мейеру неприятно, что Роберта упомянула о книге. Да, ему хотелось, чтобы были и продажи, и внимание. Но теперь ему стыдно за свое честолюбие — слишком высока цена, которую пришлось заплатить. Как это они не подумали, что появление Винсента у Чендлера может вызвать тени из прошлого. Не подумали? Он-то об этом думал. Мейер сам это допустил.

— Признаю свои ошибки, — говорит Эллиот. — Что такое сломанная челюсть по сравнению с бестселлером?

Стрелы Эллиота направлены на Роберту, но попадают и в Мейера. Вот до чего дошло — какой-то нравственный пигмей смеет под видом юридических советов учить его жизни.

Мейер говорит:

— Эллиот, прошу вас. У меня нет ни времени, ни терпения выслушивать упреки от мастера по преступным небрежностям.

У Эллиота аж дыхание перехватывает. Мейер тут же жалеет, что сказал это. Эллиот работает у них бесплатно. И теперь, если Реймонд подаст на них в суд, они могут вообще остаться без адвоката. Эллиот пытался доказать, что он человек с принципами и совестью, а не пародия на юриста, а Мейер одной фразой все порушил.

— Послушайте, Мейер, я понимаю, когда этот тип на вас полез, вам, наверное, было худо — возраст почтенный, и пережили вы немало. И вспомнилось то, что вы предпочли бы не вспоминать. Но это было тогда, а мы говорим о сейчас. Ваш друг-нацист разбил человеку нос и сломал челюсть. И иск может быть очень внушительный — хватит, чтобы разорить ваш фонд.

Если Мейер не положит этому конец, будет только хуже, и в конце концов Эллиот уйдет, хлопнув дверью: мол, выпутывайтесь сами. Мейер, Бонни и Роберта уставились в свои блокноты, делают вид, что что-то записывают, им главное — не смотреть в глаза друг другу и Эллиоту.

Советоваться с Бонни нет смысла. После истории на «Шоу Чендлера» она не в себе. Психует из-за Винсента. Как и все. Но, когда звонит телефон, Бонни подскакивает выше всех. Похоже, Айрин была права, когда говорила, что между этими двумя… что-то есть. И зачем Бонни было в такое ввязываться? Видно правильно говорят, что женщины думают гормонами.

Бонни наказала Аните, чтобы в приемной, если Винсент позвонит и попросит ее, соединять непременно, несмотря ни на что. Иначе она бы сюда не пришла. Сидела бы в своем кабинете и караулила телефон.

— Никто от него ничего не слышал? — спрашивает Бонни. Ей даже не удосуживаются ответить.

Похоже, Чендлер опросил всех своих сотрудников, но так и не выяснил, как Винсент сумел проскользнуть мимо охранников и покинуть студию. И никто не знает, как Винсент к тому времени, когда Бонни с сыновьями вернулась домой, успел заехать к Бонни, забрать свои вещи и исчезнуть, уничтожив все следы своего там пребывания. Взял такси? Куда поехал от Бонни? В полиции не идиоты сидят — объявлять его в розыск они отказываются. Полицейские Винсента искать не будут — если только Реймонд не подаст на него в суд.

Мейеру проще, чем остальным, понять, почему Винсент исчез. Мейер знает, как это важно — вовремя скрыться. Сам он выжил благодаря тому, что научился заползать в щели. Так что Винсента он за это уважает, пусть все и переживают, пусть Винсент ведет себя безответственно, эгоистично, по-мальчишески, пусть фонду это может навредить.

Мейер скучает по Винсенту. Ему хотелось бы, чтобы Винсент был здесь. Мейер строго отчитал бы его за жестокость. Но кто-то должен был вмешаться. Реймонд готов был наброситься на Мейера. Напрасно только Винсент челюсть ему сломал.

Мейер с удивлением замечает, что нарисовал у себя в блокноте нечто, отдаленно напоминающее человеческое ухо. Зашифрованное послание от его подсознания. Непременно нужно проверить слух. Потому что он воспринимает только обрывки того, что говорит Эллиот, у которого сквозь бубнеж из предупреждений и жалоб прорываются нотки тревоги и даже злобы.

— Травмы… повреждения… — В свой магический кристалл Эллиот видит готовую к бою армию адвокатов, обещающих Реймонду и его жене златые горы. Уже пошли угрозы подать в суд на «Шоу Чендлера», на телекомпанию, на Вахту братства. Акулы зашныряли вокруг — голодные, рьяные.

Или Мейер не может слышать потому, что не хочет слушать, как Эллиот повторяет: «Как ваш юрист, я обязан предупредить вас, что это может стоить очень дорого».

О чем он? О гонораре адвокатам? Какой-то юрист собрался заработать на очередной BMW, вчинив иск некоммерческой организации или защищая ее от панка-нациста, которому разбитый нос и свернутая челюсть изуродовали красивое лицо, тем самым понизив его возможности заработать на жизнь? Чего ради этот тип пришел на «Шоу Чендлера» и угрожал Мейеру, никто его туда не звал.

Наконец Мейер решает подать голос.

— У них нет никаких оснований. Миллионы людей видели, как этот тип на меня набросился. Винсент меня защищал. Бывший скинхед спасает выжившего после Холокоста от нациста. Да будет вам! Господи, Эллиот, это же будет элементарное дело. Такое дело кто угодно выиграет.

Эллиот, помолчав, отвечает:

— Хорошо. Что ж… мы намерены в ближайшее время пересмотреть записи. Потому что вы, Мейер, увидели это так. И мы намерены утверждать, что Винсент увидел это так же. Но все не настолько очевидно. Вопрос в том, как близко к вам был Реймонд, действительно ли намеревался на вас напасть. Ну, и еще одна сопутствующая мелочь: то, что этого человека избили в кровь, можно трактовать как чрезмерное насилие? И то, что Винсент исчез, увы, только все усложняет.

Мейер ни секунды не сомневается, что Реймонд намеревался его ударить. Один Мейер видел, как на него смотрел Реймонд. Вот если бы Винсент подождал, тогда все увидели бы этот взгляд. Если бы он просто скрутил брату руки, а не избил до полусмерти, пока охранники через минуту-другую их не растащили. Кстати, куда подевались охранники? Сидели, пили ром в гримерке? Ту самую отраву, которой потчевали Мейера с Винсентом? Может, Винсент слишком много выпил? Мейер этого не заметил. Он обдумывал, что сказать, если Чендлер спросит о его книге.

— Хорошо, давайте все обсудим шаг за шагом. — Эллиот — опять компетентный и до тоски дотошный профессионал — составляет план действий. — Давайте для начала выясним, что вы все знаете о Винсенте — о том, кто он и откуда, какое у него прошлое. Как именно вы все это узнали.

— Что, например? — устало спрашивает Роберта. Понятно, почему она беспокоится. У Роберты самый длинный язык. Если она что и знала, уже выложила все журналистам.

— Начнем с истории про пожилую даму, которую Винсент бросил в бассейн. Со случаев проявления насилия. С занятий по обузданию гнева.

— Я об этом впервые слышу, — говорит Роберта.

Мейер морщится и качает головой. Ну как никто этого не понимает? Пожилая дама наверняка его спровоцировала. И вообще, судя по тому, что Винсент сказал на «Шоу Чендлера», а Мейер даже после всего, что случилось, ему верит, эта дама жива-здорова и, возможно, ей даже пошло на пользу, что Винсент разъяснил ей, как не следует обращаться с чистильщиками бассейнов. Винсент же сразу ее вытащил. И если это худший из его поступков, как это сопоставить с деньгами, которые он помог собрать, с популярностью, которую он заработал, со всей той работой, которую он проделал для Вахты братства? И он продолжал бы работать, если бы не произошел… этот инцидент. А ведь интуиция подсказывала Мейеру — не надо брать Винсента к Чендлеру, зря он к ней не прислушался.

— Об этом должна была знать Бонни. Она лучше всех знает Винсента. — Мейер говорит это как комплимент. Бонни была ближе всех к Винсенту. Отдавала всю себя. Так почему у нее такой вид, будто он ей дал пощечину? Наверное, думает, считает он, что упустила ситуацию, не справилась со своими обязанностями. Или — слишком уж сблизилась с Винсентом. Такое тоже возможно.

— О случае с бассейном я узнала только на передаче. — Бонни какая-то вялая. Под транквилизаторами? — Мы уверены, что это было?

— Было, — говорит Эллиот. — Я связался с тогдашним работодателем Нолана, который дал мне контакты миссис Реджины Браунер. Официально никаких обвинений предъявлено не было. Он написал ей какое-то глупое письмо про то, что у него аллергия на хлорку, и она этим довольствовалась. Но, Бонни, это даже хорошо, что вы ничего не знали. Чем меньше вы все знали, тем лучше. На мой взгляд, вам, конечно, следовало точно знать, сколько раз и где этот тип кричал «Хайль Гитлер!». Но теперь даже хорошо, что вы не знали. А вы ведь и не знали, да?

— Не знали, — говорит Бонни.

— Он психически нестабилен, — говорит Эллиот. — Это-то вы должны были понимать.

— Мы еще что-то важное не знаем? — спрашивает Бонни.

— Мне ничего такого не известно. Пока что, — добавляет Эллиот. — Только то, о чем Реймонд говорил у Чендлера. Деньги, наркотики, пикап, старушка. — Он предупреждающе поднимает руку. — Не рассказывайте мне ничего. Я не хочу знать, было ли вам известно нечто большее. Незачем нам про это слушать.

— Такое у вас представление об адвокатской этике, Эллиот? — говорит Мейер. — Вы советуете нам лгать?

— Разумеется, нет, — говорит Эллиот. — Мне надо заботиться о своей репутации. Я не хочу лишиться практики потому, что вы позволили какому-то скинхеду вас дезинформировать. Я не советую вам врать. Вы просто можете рассказывать не все.

— Это и называется лгать. — Почему Мейер спорит с Эллиотом?

— Это и называется вести себя по-умному.

Пусть последнее слово останется за Эллиотом. И это тоже — наказание Мейеру. Но за что он расплачивается? За то, что посвятил свою жизнь делу мира, за то, что спасал невинных? За то, что не давал себе продыху, что работал на износ, хотя вполне мог вообще ничего не делать? Он мог заняться чем-то совсем другим. Несколько лет назад ему предлагали кафедру в университете Брандайса. Обещали целое состояние за то, чтобы он преподавал три месяца в году.

— Слушайте, — говорит Эллиот, — давайте обсудим цель, а не средства. Допустим, нам придется кого-то скормить волкам. И допустим, этим кем-то окажется Нолан.

— Скормить кого-то волкам, чтобы спасти себя? Это противоречит нашим убеждениям. — Мейеру самому противно, как пафосно это звучит, но он должен высказаться предельно ясно.

Эллиот выдерживает паузу, чтобы убедиться, что Мейер закончил. Но, по-видимому, он вовсе его не слушал.

— Итак, важный вопрос: освобождаем ли мы себя от обязательств по отношению к нашему нацисту? Согласны ли мы, чтобы удар принял он? Или мы готовы рисковать работой и финансовой стабильностью, а возможно, и просто существованием всего фонда? Мы не должны решать прямо сейчас. Но, согласитесь, это возможный исход.

Для Мейера вопрос не в Эллиоте. А в том, куда можно скатиться. В том, что он собирается делать дальше со своей жизнью. Людей за их убеждения сажают в тюрьму, истязают, а Мейер сидит себе и обсуждает с каким-то сомнительным адвокатишкой варианты развития ситуации.

Кстати, о тюрьмах: утром он прочитал в одной из газет, которые пачками кладут ему на стол, статью о том, что в турецкой тюрьме сейчас томятся девятнадцать курдских активистов, мужчин и женщин, старых и молодых…

Пусть себе Эллиот жужжит. Мейер сегодня же займется своим настоящим делом — будет искать способы освободить девятнадцать курдов. А это значит, что нужно будет добывать деньги, висеть на телефоне, устраивать ужины. Круговерть потраченных впустую часов, дней, а если повезет, то и лет. Что — полный круг описан — возвращает его назад, к Эллиоту, в эту комнату.

Вот где Мейер ошибся. Слишком далеко ушел от цели и смысла своей работы.

Мысль, засевшая в мозгу, так соблазнительна, так просится наружу, что он даже громко вздыхает.

— Мейер, вам плохо? — спрашивает Роберта.

— Мне хорошо, — говорит Мейер.

Но хорошо ли ему? Это зависит от того, что он станет делать с соблазнительной мыслью. Хватит ли у него выдержки и решимости действовать? Какой смысл в прыжке с нравственного трамплина, если за тебя прыгает кто-то другой?

Он еще не так стар, вполне может летать на самолете. Дорогу в тюрьму отыщет. Будет там мозолить всем глаза. Может, прихватит с собой журналистов. Или поедет один, будет надоедать начальнику тюрьмы, объяснит, что весь мир на них смотрит.

Айрин придется с этим смириться. Будет устраивать свои ужины без него. Может, так у них все наладится. Может, она заново зауважает человека, за которого вышла замуж. Но Мейер делает это не ради Айрин. И не ради себя. А ради узников. Ну хорошо… Он делает это ради себя.

Совсем не то, что сделал бы Эллиот, чтобы улучшить самочувствие. Эллиот предпочел бы новый «лексус». Или дом в Амагансетте. И только Мейер и, возможно, еще несколько человек, близких по духу, выбрали бы такой путь, по доброй воле предпочли бы потратить деньги, силы и время — сколько их осталось, на поездку в турецкую тюрьму.

Мейер хочет этого. Он хочет этого всего. Торчать в аэропорту, терпеть грубость тамошних клерков, лететь эконом-классом, где колени упираются в подбородок, терпеть ужасную еду, жесткую посадку, хочет пугаться сомнительного качества взлетной полосы, хочет оказаться чужаком-евреем в исламском аэропорту, хочет искать выход и потерявшийся багаж, хочет предстать перед подозрительными сотрудниками иммиграционной службы. Чьи подозрения будут вполне обоснованными — учитывая то, куда Мейер направляется.

Именно этого Мейер и хочет. Он хочет заблудиться по дороге в тюрьму, хочет страдать от жары и тюремной вони, хочет мучительно решать, можно ли доверять переводчику, хочет одиночества, тоски по дому, липкого ужаса, который будит среди ночи, когда ты один в жутком гостиничном номере.

Он хочет встать и выйти из-за этого стола, из этого кабинета, из этой жизни, хочет остаться лицом к лицу с тем, что он на самом деле делает или может сделать. Хочет купить билет сам. Поможет ли это спасти курдов быстрее, чем телефонные переговоры и благотворительные ужины? Может, да, а может, и нет. Мейер хочет это проверить. Или это стариковские фантазии? Что ж, у многих стариков бывают фантазии и похуже.

Заседание подходит к концу, и Мейер все больше утверждается в своем решении и снова думает о том, что разговор был пустой. Никто никакого дела не возбудил. Никто возмещения ущерба не потребовал. Эллиот просто решил, что им надо собраться и поговорить о том, что может пойти не так.

Пустая трата времени. Нет, впустую ничего не бывает. Во всем таится дар судьбы. Чудеса чаще всего случаются, когда их меньше всего ожидаешь. Эта бессмысленная встреча с Эллиотом Грином указала Мейеру свет.

* * *

Короткий приступ амнезии милостиво дает Бонни отсрочку, но, окончательно проснувшись, она вспоминает: сегодня же выпускной. Совет действовать постепенно, шаг за шагом был придуман именно для такого вот утра. Бонни просто надо встать, принять душ, одеться и постараться не психовать, не думать о том, что ей сказать, о том, что ей нечего сказать, и о том, насколько все было бы проще, будь Винсент рядом.

Бонни любит думать в ванной. И сегодня, стоя под горячим душем, она могла бы в уме сочинить речь. Но она только то и дело роняет мыло и стукается головой о стойку душа. Бонни не раз выступала с речами. Но ни разу — в школе Дэнни, в его присутствии, и с мыслью о том, что она должна была бы выступать с Винсентом.

Бонни стоит перед шкафом, бардак в котором у нее, видимо, никогда не будет времени и сил разобрать, и пытается решить, какой из практически одинаковых костюмов надеть. Чтобы все сочеталось, выглядело прилично и достаточно стильно, но не привлекало особого внимания — ни к одежде, ни к ней самой. Она выбирает бежевый костюм, он обычно приносит удачу. И тут же вспоминает, что именно в нем она была в тот день, когда к ним в офис пришел Винсент. Вскоре она решила, что он ей не идет, и отправила его в ссылку. Не идет? Что это значит? И какое это сейчас имеет значение?

Бонни смотрит в зеркало, пытается увидеть в женщине в бежевом костюме ту, которая тогда вышла из кабинета узнать, зачем Анита Шу ее вызывает. Что бы она сделала иначе, знай она, что все ее поступки в тот день приведут к тому, что ее мучает сейчас? Нет, она бы делала все то же самое. Оно того стоило. Все, хватит думать о себе, надо сосредоточиться на том, что Винсент сделал для фонда. Он ради них практически рисковал жизнью. Чего еще было от него требовать?

Не надо было снимать очки. Это было лишнее, и вообще — глупо. Но Бонни знает: все, что она сделала бы или не сделала, блекнет по сравнению со схваткой между Винсентом и его братом на «Чендлере». Как грустно, что это теперь кажется утешением. Но все это уже не важно. Главное — сказать что-нибудь хоть немного разумное и уйти со сцены, не испортив Дэнни жизнь.

Бонни пообещала Дэнни с Максом, что они поспят подольше, а за это они разрешили Бонни отвезти их в школу на машине. Надо довольствоваться этим и не надеяться на невозможное — на то, что по дороге им удастся побеседовать. Вот было бы здорово — дружески поболтать втроем, как это бывало в то далекое идиллическое время, когда в машине мальчишки раскрепощались, раскрывались, рассказывали, что у них на душе. Именно в машине шли разговоры о важном — о жизни и смерти, о жизни после смерти, о Боге. До чего обидно — она ничего из ими сказанного не помнит. А вот серьезного разговора о драке Винсента с Реймондом не было. Они будто по телевизору посмотрели то, что случилось на их глазах. Но сегодня не самое подходящее время для такого разговора. Бонни нужно набраться сил к речи.

Когда на кухню приходит Дэнни, Бонни решает не говорить, что он забыл причесаться. Не у него же выпускной. До этого еще год. Год — это всего-ничего. Ничего. В других семьях начинают подбирать университеты, но Бонни пока не готова думать о том, что Дэнни куда-то уедет. Она не может представить их домашнюю жизнь, какой бы нервной порой она ни была, без него. Кто-то когда-то сказал ей, что в китайском есть слово для боли, которая бывает, когда языком трогаешь больной зуб. И Бонни сейчас как раз трогает языком зуб, чтобы переживания насчет грядущего отъезда Дэнни отвлекли ее от мыслей о тяжком испытании, которое ей предстоит сегодня.

Вечером Дэнни таким тоном спросил про ее речь, что стало совершенно ясно — что она ни скажи, все ни к черту. Она ответила, что хочет только коротко и доходчиво рассказать о том, чем занимается фонд. Только факты, общие задачи фонда и то, что делает конкретно она. Это Дэнни вроде устроило.

— Только не рассказывай о тех ребятах, которых прошлом летом в Мэне застукали, ладно? И никаких проповедей. Никакой высокодуховной чуши. И никаких советов на будущее.

— Договорились, никаких советов.

Это-то самое легкое. Какие советы может Бонни дать, в ее теперешнем состоянии? А если им нужна проповедь, предательски подумала она, пусть бы Мейера позвали. Но у Мейера сын в этой школе не учится. И шантажом его не возьмешь. Во всяком случае, таким — когда тебя вынуждают согласиться сделать что угодно, лишь бы твоего сына поменьше травили.

Но все же Бонни — мало ли, чего хочет Дэнни, — считает, что надо воспользоваться возможностью и сказать этим мальчикам и девочкам что-нибудь полезное. Полезное? А что именно? Любите друг друга? Будьте хорошими? Будьте добрыми? Нет, тогда Дэнни до конца жизни не будет с ней разговаривать.

Наверное, Винсент чувствовал себя примерно так же перед речью на благотворительном ужине. И блестяще справился. А ведь он был почти при смерти. Винсент — он не просто парень, который поколотил своего брата и смылся. Винсент — луч света, который поможет ей пройти по этому каменистому пути.

— Доброе утро, милый, — говорит Бонни.

Дэнни в ответ только нечленораздельно хмыкает.

Туг спускается и Макс, мгновенно оценивает ситуацию и насыпает себе в миску хлопьев. Старший брат жжет его взглядом — что это он вдруг ставит молоко обратно в холодильник, к мамочке подлизывается?

— Я подожду в машине, — говорит Макс.

— Я впереди поеду! — говорит Дэнни.

— Да конечно, — говорит Макс.

Дэнни идет за рюкзаком. Во всяком случае, Бонни на это надеется.

— Ты помнишь, что мне нельзя опаздывать? — слабым голосом кричит она ему вслед. После чего — все равно делать больше нечего — идет к машине, где на заднем сиденье уже ждет Макс.

Бонни смотрит на часы. Может, позвонить в школу и предупредить, что она задерживается? Но сегодня выпускной. А в школу и в обычный день не дозвониться.

Когда ей кажется, что голова вот-вот лопнет, Дэнни открывает дверцу и садится — как можно дальше от нее.

— Поехали, — говорит он, — а то опоздаем.

— Шутишь? — отвечает Бонни.

Они выезжают на дорогу, и Бонни понимает — Дэнни хочет что-то сказать.

— В чем дело? — Обычно Дэнни отвечает: «Ни в чем».

Но сейчас он говорит:

— Можно тебя спросить?

— Спрашивай!

Есть, конечно, вероятность, что спросит он о том, о чем Бонни говорить не хочет. Как так получилось, что Винсент от тебя сбежал? Как получилось, что папа от тебя сбежал? Что ты собираешься сказать в своей речи?

— Как ты думаешь, Винсент вернется? — говорит Дэнни.

— Хороший вопрос. — Но прежде, чем ответить, Бонни нужно восстановить дыхание. — Не знаю. Но не могу поверить, что он исчез навсегда.

Бонни чувствует, что Дэнни разочарован. Она хотела бы его успокоить, но больше нечем. И с каких это пор она стала специалистом по Винсенту? Она уже доказала, причем не раз (о многом Дэнни знать не следует), что она мастер понимать Винсента совершенно неправильно.

— Хотите, кое-что странное скажу? — спрашивает Бонни.

— Что? — Дэнни явно неинтересно, что такого странного может сказать мама.

— Я все вспоминаю собаку, которую вы с папой купили в торговом центре. Она убежала, а я еще долго по ночам прислушивалась — а вдруг вернется?

В последнее время Дэнни ведет себя так, словно любое упоминание о его детстве — это оружие, которое Бонни использует против него. Будто пытается сделать из него малютку или доконать своим занудством. Но сейчас он поворачивается к ней и явно искренне, с восторгом восклицает:

— Это же охренительно удивительно!

— Что за выражения? — говорит Бонни. — Что удивительно?

— Я тоже об этом думал. Па-па-па-па… — Дэнни напевает мелодию из «Сумеречной зоны».

Какой же Дэнни еще юный и наивный, любое совпадение воспринимает как знак свыше. Сначала дети верят в Санта-Клауса, потом — в паранормальные явления. Когда Бонни перестала во все это верить? Нет, во что-то она еще верит. В Мейера, например. В фонд и цели, к которым они стремятся. Верит: если ты хочешь делать добро, это уже сокращает количество зла в мире. Верит, что Винсент стал лучше, пока жил с ней и с детьми и работал в Вахте братства.

— Знаешь, — говорит она, — когда ты был маленький, ты все время читал мои мысли. Мы с тобой ехали в машине, и стоило мне о чем-то подумать, ты вдруг ни с того ни с сего начинал об этом говорить.

Так было. Бонни точно это знает. И раз она об этом помнит, значит, это время не потеряно. Эти годы были и есть. Их жизни текли вместе. Этот человек зародился внутри нее. Никого не может быть ближе. Бонни сосредотачивается на дороге — во-первых, чтобы не попасть в аварию, а во-вторых, чтобы не грузить Дэнни своими эмоциями.

— А сколько мне тогда было? — спрашивает Дэнни.

— Лет семь-восемь, может, чуть больше.

— Какие же мысли я читал? — спрашивает Дэнни. — Что именно я выбирал?

Бонни задумывается.

— Вот как глупо — не могу вспомнить.

— Здорово… — говорит Дэнни.

— А знаешь, что я помню? Я помню, мне было стыдно перед этой собакой, потому что я разозлилась на вашего папу за то, что он купил этого явно психического щенка из торгового центра. Будто он купил его специально, чтобы меня разозлить. А когда пес убежал, и вы так огорчились…

— Папе нравилось тебя злить, — говорит Дэнни.

— Правда? — говорит Бонни.

И почему она считала, что у нее паранойя, ведь даже ребенку это было понятно!

— Я помню собаку, — говорит Макс.

— Откуда тебе помнить? Ты тогда и не родился еще, — говорит Дэнни.

— Я тогда уже родился, кретин, — говорит Макс.

— Заткнись! — говорит Дэнни.

— Я тогда родился или нет? — спрашивает Макс.

— Конечно, родился, — отвечает Бонни.

— Я тоже думал об этой собаке, — говорит Макс.

— А вот это правда странно, — говорит Дэнни.

— Почему? — отвечает Бонни. — Мы же одна семья. Сколько всего вместе пережили. Естественно, что мы думаем об одном и том же.

Но даже Макс не хочет думать о том же, о чем и мама.

— Ну хорошо, — говорит Бонни. — Вот как получается. Пес был последним, кто убежал. Тогда. Сначала пес, а теперь — Винсент.

Отец в счет не идет. Они заранее знали, что он уходит, хотя это было как медленная смерть, а она когда наконец приходит — это все равно потрясение.

— Только знаете что, — говорит Бонни, — по-моему, не совсем справедливо сравнивать Винсента с собакой, которую воспитали так, что она не умела сосуществовать с людьми.

По ночам Бонни лежит и прислушивается, не идет ли Винсент, но она не хочет, чтобы они об этом знали. Она хочет задать сыновьям только один вопрос: они верят, что он вернется?

— Можешь высадить нас здесь, — говорит Дэнни.

— До школы еще два квартала, — говорит Бонни.

— Все нормально, — говорит Дэнни. — Высади здесь. Мы сами дойдем.

Мальчишки выскакивают из машины.

— Скоро увидимся, целую вас, — говорит она.

— Увидимся, — отвечает Дэнни.

— Удачи! — говорит Макс.

— Только дебилы говорят «удачи», — говорит Дэнни.

— А ты как говоришь? — спрашивает Макс.

— Чтоб ты ногу сломала!

— Тогда — чтоб ты ногу сломала, — говорит Макс Бонни.

— Надеюсь, обойдется, — отвечает Бонни.

— Ты ей так не говори, — учит Дэнни Макса. — Теперь она будет бояться сломать ногу. — И тут — чудо из чудес — Дэнни улыбается Бонни.

Бонни улыбается в ответ.

— Я люблю вас! — говорит она.

— И я тебя, — отвечает Макс.

— Ты поезжай, мам, — говорит Дэнни. — Все нормально. Будешь в школе раньше нас.

Бонни вдруг хочется посадить мальчиков в машину и ехать, ехать вперед, без остановки. Чтобы никакого выпускного, никаких речей, никакого фонда, никакой работы и чтоб домой не возвращаться. И не тосковать по Винсенту. Умчаться по автостраде, начать все сначала. Новая американская мечта. Отчаянная одинокая мамаша с придурью увозит детей неведомо куда — образ, растиражированный в куче романов и фильмов. Но в конце концов придется остановиться, и что они тогда будут делать? Воображение у Бонни разыгралось — прямо как у Винсента. Он никогда не вернется.

Бонни подъезжает к школе, и к глазам подступают слезы. Она как проснулась, уже хотела плакать. Она знает, что ей предстоит. На выпускных все плачут. Количество слез на человека — пожалуй, больше, чем на свадьбах — там обычно чувства все-таки более разнообразные. Наверное, это от вида всех этих мальчиков и девочек, которые уходят из школы, даже не догадываясь о том, что их ждет, не подозревая, что они так рвутся в мир, где человек человеку волк.

Может, никто и не удивится, если Бонни посреди речи разрыдается. Она может списать это на торжественный элгаровский марш. Может сказать, что это условная реакция, как у собаки Павлова. От маршей на выпускных она всегда плакала, начиная с шестого класса. Тут только бесчувственный чурбан не расплачется. И кто это придумал, будто окончание школы — это начало чего-то нового? Вот уж чушь. Даже в шестом классе она понимала, что в ее жизни никогда уже не будет шестого класса. Горе было столь огромным, что ее чуть ли не вынесли из зала, где проходила церемония. А о том, что от марша, который играют на выпускном, ей плакать хочется так, как никогда не хотелось плакать от «Свадебного марша», думать нужно было до того, как она замуж вышла.

Бонни уже чувствует себя совершенно несчастной, а она ведь еще даже не припарковалась. Одна печаль накрывает другую, один слой — тоска по Винсенту, другой — нелады с детьми. Еще слой — жизнь прошла, брак распался, она стала старая, а еще — скучает по родителям. Слой за слоем, все ложится на душу тяжким грузом. Вот этим «делиться» с выпускниками совершенно не следует! Даже если сказать только то, что они с Дэнни обговорили, для него это все равно травма. А как ей объяснить отсутствие Винсента? Что-то случилось. Он дома, с гриппом. Уехал ненадолго из города.

Сказать правду? Роберта ее убьет. Им не нужно, чтобы эта новость просочилась в прессу. Винсент может еще вернуться, а фонду вряд ли пойдет на пользу, если благотворители поймут, что они поддерживают программу, разработанную для «Изменившегося человека», который сегодня здесь, а завтра не пойми где; нет, они восхищаются тем изменившимся, который всегда на месте, на которого можно положиться.

На миг — благословенный миг — Бонни принимает все, как оно есть. Она способна оценить то, что сделал Винсент. Ей довольно этого. Никто не требовал от него хранить верность всю жизнь. Но ее тут же накрывает безумие. Ей необходимо его увидеть. Немедленно. Столько всего осталось нерешенным. Было ли между ними что-то? Неужели она, сама того не заметив, в него влюбилась?

Она не может привыкнуть к его отсутствию. Со смертью так же бывает. Только никто не умер. Хочется надеяться. Он собрал свои вещи, прибрал комнату, поэтому Бонни не боится, что его похитил карательный отряд ДАС, когда он вышел из телестудии подышать воздухом. Нацистские отморозки не повезут тебя в Клермонт и не будут ждать, пока ты заправишь кровать. Правда, они могли ждать, пока он заберет деньги и наркотики, которые, по словам Реймонда, он украл. Правда ли то, что сказал Реймонд? Она ни разу не заподозрила, что Винсент что-то принимает. И у нее и мальчишек он ничего не украл. А это значит, что либо он не вор, либо он на самом деле изменился.

Вот и еще один мужчина ее покинул. После нескольких месяцев жизни в одном доме и одном недоразумении с поцелуем — что это по сравнению с тринадцатью годами брака и двумя детьми. Так почему же ей куда хуже, чем после ухода Джоэла? Потому что Джоэл — это то, что прошло, а Винсент — то, что будет, как ей казалось. Будущее с Винсентом Ноланом? Нет, Бонни нужно к психотерапевту. Срочно.

Она может сказать, что Винсенту нужно было побыть одному. Можно речь прямо с этого и начать. Иногда нужно взять паузу и подумать, куда движется твоя жизнь. Это не будет полная ложь. Это правда. Он решил побыть один.

Бонни занимает последнее место на парковке для преподавателей. Пусть только попробуют эвакуировать ее машину. Она называет свое имя охраннику у входа и тут замечает за его спиной ангельского вида девочку в белом атласном платье. Девочка, увидев Бонни, подходит и протягивает ей алую розу.

— Меня зовут…

Имя девочки Бонни пропускает мимо ушей. Ее послали встретить Бонни и проводить в кабинет мистера Армстронга. Бонни принимают по высшему разряду. Она уже растеряна. Почему у нее нет дочки? Почему она не родила еще кого-нибудь? Вот был бы у нее малыш, который еще любит обниматься и целоваться. Ну почему это у Джоэла будет еще и болгарский ребенок?

Бонни и ее ангелическая спутница пробираются сквозь толпу ребят, которые нарочито громко шумят и гогочут — пытаются скрыть, как неловко себя чувствуют в шапочках и мантиях. Никогда еще Бонни не чувствовала себя такой одинокой. Были бы рядом Винсент, или Макс, или Дэнни…

Бонни пришла точно вовремя, так почему же Линда Грейбер и Дэвид Армстронг ждут ее в вестибюле, смотрят на вход, как матросы, ждущие, когда же покажется земля? Бонни издалека видит на их лицах отлично знакомое ей выражение — так ждут с нетерпением кого-то одного.

— Очень рад вас видеть!

Дэвид Армстронг целует ее в щеку, словно они старые знакомые. На самом деле они впервые поговорили, когда он позвонил, чтобы принудить ее сегодня выступить. Бонни знает, кто он, только потому, что видела его на родительских собраниях, где его основной задачей было продирижировать очередной порцией аплодисментов в честь учителей, которые так прекрасно делают свое дело. Армстронг напоминает Бонни ведущего из телевикторин пятидесятых — такой он подтянутый, аккуратный, в очках.

— Рад вас видеть, Бонни. Искренне рад!

— Добро пожаловать! — Линда Грейбер жмет Бонни руку. — Мы счастливы, что вы смогли прийти. Я восхищаюсь всем, что вы делаете, и уважаю вас за то, что вы продолжаете это делать. Многие за столько лет просто выдохлись бы.

Уж не намекает ли Линда на то, что долго на такой работе могут продержаться только мазохисты?

— То же самое можно сказать и о вашей работе.

Так интуитивно между Бонни и Линдой вмиг устанавливаются отношения родителя с учителем, не очень любящим твоего ребенка, — у Бонни они складывались так со многими учителями Дэнни. Она старается не пялиться на родинки на шее и груди Линды, на ее шаль в духе Фриды Кало — под стать забранным в пучок волосам на прямой пробор.

— Позвольте спросить, а где мистер Нолан? — Дэвид Армстронг, натянуто улыбаясь, смотрит через плечо Бонни — видимо, надеется, что это глупая шутка и Винсент вот-вот появится.

— Не знаю, — говорит она. — Честное слово, я не знаю, придет он или нет.

Армстронгу вполне достаточно этих двух фраз, чтобы изобразить удивление и разочарование. Как это Бонни не знает? Наверняка врет. Придумывает отговорки.

А она и врет. В основном. Она на девяносто девять процентов уверена, что Винсент не появится. Но на один процент смеет надеяться и даже воображает, что все будет, как в дешевом голливудском ромкоме. В самый последний миг неизвестно откуда возникнет Винсент. Где и когда церемония, он знает. Она посмотрит в зал и увидит его в самом дальнем углу. И поймет, что он решил. Выбрал Вахту братства. Выбрал ее.

Удручает только, что воображение тут же рисует сцену из «Выпускника», где Дастин Хоффман появляется в церкви. Но появление Винсента будет значить куда больше. Это не история про богатенького мятущегося юношу, который крутит романы поочередно с матерью и с дочерью. Если чудо произойдет, если Винсент придет, сотни юношей и девушек увидят своими глазами, как человек выбирает добро, а не зло. И запомнят это на всю жизнь. И это будет не церемония для выпускников школы, а почти религиозное таинство. Но только Бонни и Дэнни будут знать, что это значит на самом деле. Остальные просто решат, что бывший наци опоздал.

Почему Бонни себя обманывает? Винсент не придет.

— Где он? — вторит Армстронгу Линда.

Они что, не видели «Шоу Чендлера»? Или мечтают, чтобы у них выступил тот, кто на глазах у телезрителей отметелил своего брата? Но видели они вовсе не это. А видели, как Винсент защищал Мейера.

Винсенту было плевать, кто что подумает. Он разделывался со своим прошлым. Бонни не верит в насилие. Но когда один человек колотит другого, это ведь не конец света? Реймонд приезжал к ее дому, запугивал ее сына. Реймонд пришел за Мейером. Нет, не то чтобы Реймонд заслужил, чтобы его побили. Но и он не без вины.

Когда они ехали домой после «Шоу Чендлера», Дэнни наконец рассказал Бонни, как увидел около их дома машину Реймонда. Бонни перепугалась так, будто это произошло только что.

— И ты никому не рассказал? — спросила она.

— Рассказал, — ответил Дэнни. — Винсенту.

Мальчишки были измотаны, оттого болтали без умолку, рассказывая и то, о чем обычно умолчали бы.

— Гребаный Реймонд, — сказал Дэнни.

Бонни не стала говорить, чтобы он подбирал выражения. Дэнни был прав. Гребаный Реймонд. Если б не Реймонд, не было бы всей этой передряги. Никто не просил его являться на программу. Если бы не он, получилась бы грандиозная программа, целый час о Мейере, Винсенте и фонде. Винсент поехал бы с ними домой. Они бы отпраздновали…

Грейбер и Армстронг ждут, что она еще скажет.

— Винсент знает, где выпускной, это я точно знаю. Он очень хотел прийти.

Вот и все, что она может сказать. И все, чем им придется обойтись. А пока что пусть довольствуются Бонни — она хотя бы в наличии. Шансы были плачевно малы, но они нашли в последний момент приемлемую замену выступающему, которого хотя бы не привлекли по делу о детском порно. Ну, придется обойтись одним выступающим. А она пусть объяснит аудитории, что знаменитый бывший скинхед не смог прийти. Впрочем, ребятам на это плевать. Ученикам нужны их аттестаты. А родителям ни к чему слушать выступление человека, который мог бы подпортить столь радостное событие разговорами о ненависти.

Снова подступают слезы. Бонни держится из последних сил. Не хотелось бы разреветься при Линде Грейбер и Дэвиде Армстронге.

— Мы очень вам признательны, — говорит Линда.

— Для меня это честь, — отвечает Бонни.

— Никогда не знаешь, как оно обернется, — доверительно сообщает Дейв. — Может, и вам будет польза. У некоторых из этих ребят весьма состоятельные родители, которые не прочь пожертвовать на благотворительность и получить налоговые льготы.

Какой жуткий человек, какой пошлый — все сводит к деньгам. А на самом деле это же откровенный шантаж. Бонни следовало бы защищать Дэнни и его работу, но она выбрала легкий путь, ради сына пошла на компромисс, поэтому вряд ли теперь может послать Дейва Армстронга с его советами потрясти богатых родителей к черту. Кроме того, Бонни примет любые пожертвования, захоти их сделать родители. Это же не для нее. Это для дела Мейера. Чем бы он сейчас ни занимался.

Мейер теперь собирается поездить в одиночку — в Турцию и на Ближний Восток. У Бонни уже давно выработался рефлекс — поддерживать все его начинания, в том числе и потому, что у него бывают поразительно интересные идеи. Но в глубине души она приходит в ужас: ведь он может оказаться в недружественной обстановке, где рассчитывать ему придется исключительно на свое обаяние.

Можно только восхищаться тем, что у Мейера, в его-то возрасте, хватает отваги и решимости бросить свою отлаженную жизнь и отправиться посмотреть вблизи, как страдают его собратья. Его пример вдохновляет: человек столького достиг, но упорно движется дальше, требует от себя все большего. Он святой. Ангел. Да, конечно, у него есть недостатки. Но при всем при том он хороший человек, человек, который старается быть хорошим.

В отличие от эгоистки Бонни, которая не может не думать о том, чем обернутся планы Мейера для нее. Мейер рассуждает так, будто он намерен провести в разъездах остаток жизни, деля его между захудалыми аэропортами, вонючими тюрьмами и камерами пыток. Вчера он сообщил Бонни: Айрин обвинила его в том, что он хочет от всего отойти, разыграть смерть на публике — как Толстой, который провел последние часы на какой-то никому не известной железнодорожной станции. А Мейер сказал Айрин: что сгодилось для Толстого, сгодится и для меня.

Но как же фонд? Без Мейера он ничто. Все уходят. Сначала Винсент, теперь Мейер. Мейер уже не юноша. Это может сказаться на его здоровье.

И тут начинает реветь сигнал воздушной тревоги.

Линда крепко зажмуривается. Дейв ухмыляется.

— Без паники, — говорит Дейв. — Это первое предупреждение — перед церемонией.

— Благозвучно, правда? — говорит Линда.

— А о чем их нужно предупреждать? — спрашивает Бонни.

— О нас, — говорит Линда.

— Хе-хе, — говорит Дейв.

— Опаздывают постоянно, — говорит Линда.

Вышибающий мозг звонок звенит снова. Дэнни слушает его каждый день. Понятно, почему достали — самое распространенное слово в его словаре. Этот звонок постоянно прерывает его мысли, фантазии, все, что он мог бы выучить. Естественно, дети приходят домой и хотят только жевать чипсы перед телевизором, тупить под его убаюкивающий гул. Как так получилось, что Бонни раньше не слышала, под какую звуковую дорожку протекает жизнь ее детей? Это всего лишь звонок. Нет, надо успокоиться — если она намерена выйти на сцену и сказать речь. Бонни вдруг понимает, что не может вспомнить ни фразы из заготовленной речи, и больше всего ей хочется сесть на пол и уткнуть голову в колени.

— Вы как? — спрашивает Дейв.

— Отлично, — отвечает Бонни.

— Нервничаете? — говорит Линда.

— Нисколько.

— А вам часто приходится выступать?

Линда раскусила Бонни. Поняла, что Бонни врет и на самом деле нервничает. Так что Бонни может поврать еще.

— Постоянно, — говорит она.

После второго звонка Линда и Дейв разворачиваются и, как зомби, шагают к залу. Вокруг все выпускники старательно поправляют шапочки и гурьбой устремляются туда же.

Пробираясь через толпу, Армстронг, улучив момент, рассказывает Бонни, как будет проходить церемония. В вестибюле шум, ребята орут, ее и Дейва разносит в разные стороны. Она слышит разве что треть из того, что он говорит. Молитва, хор, аттестаты. Бонни кивает, делает вид, что все понимает. Она как-нибудь вычислит. Кто-нибудь даст ей сигнал, что пора выступать.

Дейв открывает дверь, ведет Бонни и Линду по коридору с проводами, усилителями, шкафами для костюмов — обычный бардак за сценой. Бонни это напоминает «Шоу Чендлера». Они с Винсентом и Мейером пошли туда вместе и ждали в гримерке.

— В этом зале многое не продумано, — говорит Дейв. — Всякий раз, когда перегорает лампочка, это целая проблема.

— Плохо дело, — говорит Бонни.

Они втроем стоят в кулисах, откуда видно кусочек сцены и несколько рядов сбоку.

— Мне нужно кое-что проверить. Могу я оставить Бонни с вами? — спрашивает Дейв Линду.

Бонни чувствует себя девочкой из сказки, которую на денек оставили под присмотром злой колдуньи.

Линда поворачивается к Бонни.

— Дейв рассказал вам, как будет проходить церемония? Да, это немного сложно, но, думаю, вы разберетесь.

Бонни улыбается.

— Просто чудо, что вы смогли расслышать Дейва в этом шумном коридоре.

Победа за Линдой! Как она мастерски чует ложь. Дети наверняка ей проигрывают.

— Честно говоря, — отвечает Бонни, — я не смогла расслышать…

— То есть вы не представляете себе, что за чем идет? — говорит Линда.

— Вообще-то нет, — признается Бонни.

Линда вздыхает.

— Ну хорошо. Сначала — клятва верности, затем внеконфессиональная молитва. Затем хор. Затем награждение. Затем опять хор. После чего выдача аттестатов. Затем вы. Затем лучший выпускник с прощальной речью. Затем несколько слов скажет Дейв. И мы еще раз послушаем хор.

Это же лет пятьдесят продлится! Сколько песен поет хор? И Бонни поставили выступать после выдачи аттестатов — когда все выпускники кинутся проверять, свой ли документ они получили. Никто не планирует речи после выдачи дипломов. Думать же надо!

Может, оно и к лучшему. Бонни отлично поговорит, когда никто не будет слушать. Да и что такого важного может сказать Бонни выпускникам? Мейер бы посоветовал ей делать все, что в ее силах, попробовать достучаться хоть до одного сердца. Как всегда, мысли о Мейере помогают ей забыть о своих проблемах и сосредоточиться на том, что она может выполнить. Ох, вот если бы еще и не думать, что, будь здесь Винсент, все было бы иначе. Она бы проговорила пару минут, а потом вступил бы Винсент. Он блестяще говорил на ужине. Свою первую в жизни речь. Будучи при смерти.

Бонни не готова смириться с тем, что больше не увидит Винсента.

Возвращается Дейв и театральным шепотом сообщает:

— Родители и ученики уже рассаживаются.

Бонни нужно отыскать Дэнни. А то она начнет говорить, случайно встретится с ним взглядом и запнется. Она подходит к занавесу, смотрит в щелочку на зал.

Линда хватает ее под локоть и выталкивает на сцену, куда уже вышли из противоположной кулисы и рассаживаются в ряд важные персоны — начальник полиции, директор школы, глава родительского совета. Осталось четыре пустых стула — туда и идет, зажатая между Линдой и Дейвом, Бонни. Одно место было для Винсента? Дейв с Линдой переглядываются. Убирать стул сейчас было бы неловко. Пусть останется пустым.

Бонни не сводит глаз с пустого стула. Линда и Дейв усаживают ее рядом с местом для Винсента. Она ищет глазами Дэнни, но свет уже пригасили, и она только видит, что первые рядов десять пустуют.

Оркестр вразнобой начинает играть марш, и музыка вдруг творит чудеса. Боже, да он был сочинен именно для того, чтобы его играли с грехом пополам старшеклассники. Фальшивые ноты дают ему парить, сбои ритма делают его еще надрывнее.

Бонни снова не владеет собой. А может, и не стоит со всем этим бороться? Может, сдаться и расплакаться? Но какой в этом смысл? Она уже чувствует ту вязкую усталость, которая накатывает, когда всласть порыдаешь.

Выпускники занимают первые ряды, и эта часть зала тут же окрашивается в истошно лиловый цвет — видимо, цвет школы. Директор на трибуне ждет, пока все не сообразят, что сейчас начнется внеконфессиональная молитва и требуется тишина. Наконец все склоняют головы, что Бонни очень устраивает.

Затем Кэти Соджак, преподавательница музыки, подходит к хору, взмахивает руками и начинает корчить те смешные рожи, которые научились изображать все ученики школы. Какой Бонни плохой человек — она смеялась, когда Дэнни передразнивал миссис Соджак. Ей было безумно приятно, что Дэнни пытается ее развлечь. Хорошая мать сказала бы, что так себя вести некрасиво. Порядочный человек предложил бы Дэнни представить себе, каково это быть миссис Соджак, ведь она корчит рожи потому, что безумно любит музыку.

До родителей все доходит с запозданием. После встречи учителей с родителями, на которой говорилось о родинках Линды Грейбер, выставленных в интернете на всеобщее обозрение, Бонни сказала Дэнни, что, по ее мнению, это низко. Но это было до встречи с Линдой. Теперь ей кажется, на Линду можно реагировать и куда более бурно.

Как бы то ни было, Бонни уже не обращает внимания на гримасы Кэти Соджак, потому что ей рвет душу «Мост над бурной рекой» — так его надрывно исполняет хор. Какая трогательная песня! Почему она Бонни никогда не нравилась? Она считала, что это сентиментальные излияния Саймона и Гарфанкела. Но сейчас она видит в ней гимн нашему времени, и дети всему верят. Лица певцов сияют — они ведь рядом со светом, они максимально приблизились к пламени чистой веры.

Как мост над бурной рекой, я тебя доведу до конца. А кто, собственно, этот «я»? Кто доведет Бонни до конца? Никто-никто-никто. Бонни неоткуда ждать помощи. Все зависит только от нее. Она заботится обо всех, а о ней — никто. И это еще одна причина разрыдаться, да только сейчас нельзя. Где-то в зале Дэнни. Бонни не имеет права провалить выступление.

Хоть хор наконец замолчал. Теперь раздают награды. История, английский, школьная работа. Каждая награда чьего-то имени. Медаль Бренды Марлоу лучшей спортсменке. Бонни не хочется думать, что это в честь учеников, которые погибли юными. Она предпочитает думать, что они выросли и дали денег школе, субсидировали премии — как те, которые Бонни с Мейером придумали для Вахты братства.

Как премия Лоры Тикнор, о которой Мейер сообщил на благотворительном ужине. А если Лора Тикнор узнает, что на самом деле произошло на «Шоу Чендлера»? Или узнает, что Винсент исчез?

Времени думать об этом нет. Уже раздают аттестаты. В алфавитном порядке. Чтобы получить аттестат, каждый ученик должен пройти мимо Бонни. Девяносто процентов детей белые, остальные азиаты, несколько чернокожих. Каждый словно светится изнутри — пламенем внутреннего обаяния. Каждый подросток прекрасен, но есть огромная разница в сигналах, которые они подают, в языке, который говорит в основном об их уверенности или ее отсутствии. Они думают, что школьные успехи — залог будущего. Взрослые шутят о том, насколько все это не так. Но, может, ребята и правы. Посмотрите, как Бонни разговаривает с Робертой — и скорее поймете, какими они были в школе, чем какие они сейчас.

Когда доходят до Б, Бонни достаточно взглянуть на то, как запрыгивает или заползает на сцену выпускник, и она точно знает, сколько аплодисментов он получит. Это жестокая игра, похоже на шоу «Кто самый популярный». Так очевидно, насколько кого любят. Раздают аттестаты и одновременно определяют, кто победитель, кто проигравший. Впрочем, это и так известно. Известно всем. Неужели никто не положит этому конец?

Бедный Винсент! Многие ли аплодировали ему, когда он окончил школу? Наверное, поэтому-то люди и идут в ДАС. Вот — теперь она думает как Винсент, а он винит всех кроме себя, обижен за своих соучеников за то, что они мало ему хлопали. Но человек же не становится нацистом потому, что его недолюбливали в школе. На благотворительном ужине Винсент получил столько аплодисментов — они с лихвой восполняют то, чего он недополучил в школе. Но потом он чуть не умер, так что внимание впрок не пошло.

Через год через все это придется проходить Дэнни — когда он будет получать свой аттестат. Если он его получит. Много чего может пойти не так. Дэнни поступит в университет. Бонни пора этим заняться. Надо ездить выбирать подходящий и так далее. Почему бы Джоэлу не подключиться? Пусть уделит Дэнни, хочет он того или нет, часть времени, которое он собирается растратить на болгарскую малышку.

До какой буквы уже дошли? У Бонни бешено колотится сердце. У нее нет времени сосредоточиться на том, о чем они говорили с Дэнни. Что-то про фонд, что они сделали, что делают. Да, она обещала обойтись без проповедей, но собиралась процитировать Мейера — о том, что нужно пробиваться к сердцам, по одному. Но как она намерена начать, как будет переходить от одного пункта к другому?

Вот-вот она встанет на трибуну, откроет рот… и ничего не сможет сказать.

Она смотрит в зал, на последний ряд — так и не повзрослевшей частью своей души она еще верит, что Винсент появится. Белый рыцарь придет и спасет ее. Ее личный Дастин Хоффман. Но никто ее не вызволит. Она может надеяться только, что когда-нибудь Дэнни сможет ее простить. Простить, но не забыть. Ну и ладно. Простит, и то хорошо.

По-видимому, никто не предупредил Дейва Армстронга, что Бонни не умеет говорить речи. Что все это — жуткое недоразумение. Дейв поднимается на трибуну, Бонни слышит свое имя и что-то про Вахту братства. Что-то про Винсента. Что там про Винсента? Бонни, кажется, все прослушала.

И тут она отчетливо слышит, как Дейв говорит:

— Бонни Кейлен — пример для всех нас. Пример женщины, пример человека, который делает то, что делают очень немногие, и женщин среди них совсем мало. Она старается, чтобы мир стал лучше, безопаснее, чтобы в нем было больше любви и заботы. И — позвольте мне добавить несколько подробностей — она мать-одиночка, одна воспитывает двух сыновей в нетрадиционной семье, она жертвует собой, чтобы давать пристанище тем, кто в нем нуждается, она приняла человека, который долгие годы находился в среде, где ненависть и предрассудки, помогла ему измениться…

Дейв действительно все это сказал? Он действительно выдал всем собравшимся столько всего про личную жизнь Бонни? Сказал, что она мать-одиночка? Взяла в дом нациста? А что там было еще про «женщин среди них совсем мало»? Да Дэнни не то что простит или забудет, он теперь в одной комнате с ней находиться не пожелает. И почему Дейв все повернул так, будто это про Бонни? Бонни обещала Дэнни, что не будет говорить ни о себе, ни об их семье.

Ученики привыкли не обращать на Дейва внимания. А вот родители обожают, когда он так разливается. Бонни не просто какая-то снобка-благотворительница, которая помогает иностранцам с непроизносимыми именами. Бонни — одна из них, она родитель, она борется с теми же трудностями, преодолевает те же препятствия, разве что она еще приносит пользу. Делает мир лучше. Выпускники готовы аплодировать чему угодно, потому что церемония почти что закончилась.

Аплодисменты длятся достаточно долго — Бонни успевает подойти к трибуне, посмотреть в зал. По пути она успевает сообразить, что так и держит в руке розу, которую ей вручила ангелическая девочка при встрече.

Внезапно меняется освещение — словно кто-то пускает солнечные зайчики. Бонни жмурится, пытаясь разглядеть выпускников, у них задраны головы вверх — как у птенцов. Чего они от нее хотят? Чтобы речь была покороче. Этого же хочет и Бонни, так что в этом они единодушны.

Господи, какая у них нежная кожа, какие ясные и чистые глаза. Бонни очень их всех любит — всех и каждого, потому что они молоды, их сердца и души невинны. Даже самые озлобленные, самые травмированные подпали под магию сегодняшнего дня, лучащегося обещанием будущего. Какое будущее они себе рисуют? Что готовит им будущее? Бонни не хочет даже предполагать. Любовь, горе, потеря родителей, уход детей, смерть любви, еще горе. Слезы так настойчиво подступают к глазам, что Бонни боится не совладать с собой. Она стоит и думает, о чем сказать, наверное, почти так же чувствовал себя на благотворительном ужине Винсент и при этом старался не умереть.

Винсент такой смелый. Но в конце концов и он сорвался.

Выпускники ждут. Бонни нечего им сказать. Проходит одна минута, вторая. Она обязана что-то сказать. Ради Дэнни. Ради Винсента.

Тишина ужасает.

Бонни закрывает глаза, снова открывает. Вся школа слушает.

Она говорит:

— Если бы мне нужно было одним словом определить Вахту братства, знаете, что это было бы за слово? — Бонни идет путем Мейера. Это всегда срабатывает. Всем нравится угадывать одно слово. Мейер тоже сделал бы так на «Шоу Чендлера», если бы Реймонд все не испортил.

Бонни говорит:

— Я бы выбрала слово «изменение». Человек, с которым я работаю, Мейер Маслоу, он настоящий герой, и он верит, что мир может измениться. Одно сердце, один человек — мужчина, или женщина, или ребенок, друг за другом.

Бонни сейчас пригодился бы Чендлер — он-то умеет добиться от аудитории отклика. Бонни свою аудиторию теряет.

— Мне бы очень хотелось, чтобы вы познакомились с моим другом Винсентом Ноланом. Мне бы очень хотелось, чтобы он сейчас был здесь. Потому что, если бы вы его увидели, вы бы поняли, как сильно человек может измениться.

Так уже лучше. Зал реагирует на имя Винсента. Многие из присутствующих о нем знают. Они думали, что он будет выступать.

Бонни совершенно не обязана объяснять, почему его здесь нет. И никто не будет ее спрашивать, никто не станет кричать из зала. Поэтому она чувствует себя свободнее. В каком-то смысле легче.

— Но дело в том, — слышит Бонни свой голос, — что изменение — это единственное, на что ты можешь рассчитывать. Ничто не остается прежним. — Сможет ли Бонни вернуться в Вахту братства? Душа ее будто воспаряет. — И вот что еще важно — к этому нельзя подготовиться. Это закон, которого не обойти. Это не только заложено в человеческой натуре, так устроена Вселенная. Сейчас вы, ребята, думаете, что будете молоды всегда. Если ваши родители вместе, вы думаете, они всегда будут вместе. Вы думаете, все будет идти более или менее по накатанному. Но я могу пообещать всем вам, могу дать гарантию: ничто не останется таким, как сегодня.

Она пытается их успокоить. Все, что их тревожит или пугает, изменится к лучшему или не будет иметь значения. Так почему же это звучит как угроза? Ей надо притормозить. Она не поддастся искушению, не станет перечислять всего, что в ее жизни внезапно менялось. Она не предполагала, что ее родители умрут так рано, что Джоэл ее бросит, что Мейер решит уехать в Азию, не предполагала, что вернется после «Шоу Чендлера» домой и обнаружит, что Винсент исчез.

Дети, родители, учителя — все ждут.

Бонни смотрит вдаль, в конец зала.

Он там. Стоит.

Винсент.

* * *

Школьный охранник практически грудью перегораживает дорогу Винсенту. Он бы, наверное, поступил так в любом случае, но тут и думать не надо — слишком уж бросаются в глаза татуировки Винсента.

Винсент думал, прятать их или нет. Будто время повернулось вспять — к тому самому дню, когда он впервые пришел в Вахту братства. Только все теперь ровно наоборот. Когда он был нацистом, он татуировки прятал. А теперь он больше не нацист и выставляет их напоказ. Хочет, чтобы школьники увидели, какой несмываемый вред можно себе принести, если ты, еще не повзрослев, успел запутаться и делал вид, что веришь в то, во что на самом деле не веришь, только потому, что это удобно и в данный момент даже нравится.

Охранник чернокожий, ростом примерно с Винсента. Если бы пришлось, Винсент с ним бы справился. Но не собирается. Сейчас не то что три месяца назад, когда просто поговорить с секретаршей, бедной Анитой Шу, у которой, как Винсент потом узнал, роман с американским парнем, а его ее родители никогда не примут, было задачей не из простых. За эти три месяца Винсент успел выступить перед пятьюстами самыми богатыми людьми Нью-Йорка. Чуть не умер. Побывал на «Шоу Чендлера». Он теперь точно изменившийся человек.

— Доброе утро, сэр, — с раскатистым островным акцентом говорит охранник.

— Доброе утро. Я — Винсент Нолан. Я должен выступать на церемонии, перед выпускниками.

— Да-да.

Охранник окидывает взглядом Винсент и кивает. Его совершенно не удивляет, что белый мужик с нацистскими татуировками выступает на церемонии, а он работает охранником за шесть пятьдесят в час.

Винсент, бывший наци с эсэсовскими молниями на предплечье, хочет объясниться. Это из прошлой жизни. Я теперь не такой. Но при мысли об этом Винсент чувствует себя полным кретином. Пусть охранник думает, что хочет. А у Винсента важное дело.

Охранник говорит:

— Я видел вас на «Шоу Чендлера». Видел, как вы отметелили того мерзкого типа. — После чего пропускает Винсента.

Винсенту нравится, как все прошло. Как по маслу. О чем в глубине души мечтают все. Проводите мистера Спилберга к его столику.

В последние несколько дней, которые Винсент провел в «Хай-Вэй-Ву мотеле» у автострады, никаких «проводите мистера Спилберга к его столику» и близко не было. Если регистратор в мотеле и видел Винсента в «Шоу Чендлера», говорить об этом он не собирался. Паренек был индейцем, примерно одного возраста с Дэнни. Винсент заплатил вперед, наличными.

Комната, как он и ожидал, была настоящей черной дырой. Ничего-нигде. Больше ни Бонни, ни сыновей Бонни, ни дома Бонни, ни ужинов с пиццей, хорошего вина, большого телевизора, ни семьи, где к нему привязались, ни приличных людей, которые давали ему все и ничего не просили взамен.

Не будет больше Бонни — вот что главное, вот к чему он постоянно возвращался в своих мыслях. Ему хотелось поговорить с ней обо всем этом, о том, что происходило, о том, что он чувствовал. Но оказался он там еще и потому, что ему нужно было отдохнуть от Бонни.

Он лежал на продавленной кровати, пытался читать книги, которые привез с собой, но ни одна его не увлекла. Точно уж не «Преступление и наказание». Его даже название раздражало. Он включил телевизор, стал щелкать пультом и спустя несколько минут попал на себя в «Шоу Чендлера». Ему запомнилось, что все было куда грубее. Подчистили при монтаже. Может, удача опять на стороне Винсента? Потому что, если бы показали все, для Вахты братства это было бы катастрофой. И что бы он потом ни делал, Бонни никогда бы не стала с ним общаться. С другой стороны, остается вероятность, что друзья Реймонда его отыщут и заставят за все расплатиться, и, значит, удача Винсента снова переменится. В худшую сторону.

Здорово было поколотить Реймонда. Все равно что прихлопнуть комара, который терзал тебя всю ночь, или размять ноги после долгого сидения в машине, или почесать наконец там, где давно чешется. Реймонд нарывался — звонил Бонни, напугал парнишку. А потом еще полез на Маслоу. Так что сам напросился. Мир через перемены — это прекрасно, но это процесс постепенный. Иногда приходится действовать быстрее. Так что, если взглянуть на это с позиций Ветхого Завета, Винсент стал большим евреем, чем Маслоу — потому что око за око. Такая мысль никогда бы не пришла ему в голову, пока он был в ДАС.

Но почему Маслоу не обрадовался, когда Винсент встал на его защиту? Почему даже спасибо не сказал? Когда Винсента наконец оттащили от Реймонда, он встретился взглядом с Маслоу. И тот отвел глаза.

И тогда Винсент точно понял: его дни в Вахте братства сочтены. Им надо было только придумать, как избавиться от Винсента. На очереди уже стоял иранец.

Винсент все сообразил. А теперь ему нужно время, чтобы спокойно все обдумать. Выдохнуть и восстановить силы. Отступить и уяснить обстановку. Маслоу лучше прочих поймет, почему иногда необходимо залечь на дно. Плохо только, что Бонни это никогда не придет в голову. Винсент всегда недоумевал: те люди, которым помогал фонд, неужели интуиция им не подсказывала, что пора сматываться — пока не дошло до конфликта? Почему тот иранец не смог уехать, пока не стало совсем круто? Если бы Маслоу мог выбирать, он бы уехал из Европы, пока еще была возможность. Плохо, что его родственники допустили такую ошибку — остались на месте.

А теперь, по скромному мнению Винсента, Маслоу нужно уйти из Вахты братства — если он намерен остаться в живых. Подальше от этих женщин, что обступили его и душат своей добротой. Своей заботой. Да он даже по нужде сходить не может самостоятельно — все только по расписанию, составленному фондом. Винсент и Маслоу — им обоим надо из этого выбираться. Разница только в том, что у Маслоу — золотой парашют размером с Манхэттен. А что есть у Винсента? Что позволило ему устроить передышку, когда он сбежал с «Шоу Чендлера»?

Воин всегда должен быть в движении. Так что, может, у Винсента инстинкты еще работают. Он пришел на «Шоу Чендлера» подготовленным, с ключами от пикапа Реймонда в кармане и с деньгами — заплатить за парковку. И всего за несколько дней до этого вывозил «шеви» на еженедельную обкатку.

Винсент, когда выскользнул из студии и отправился в гараж, чувствовал себя очень спокойно и уверенно — это при том, что он только что отколошматил своего кузена — считай, на глазах у всех телезрителей страны. Тогда всего на несколько секунд при мысли об этом у него закружилась голова. Но тут же все прошло — едва он сел в пикап и поехал по магистрали к Бонни.

Даже мост его не напугал. Вот сколько силы он накопил. Он пулей пронесся по Таппан-Зи, даже по той его части, где мост почти уходит под воду.

Он приехал в дом Бонни и забрал все свое. Только то, что привез с собой или купил. А значит, он уже лучше, чем был, когда уезжал от Реймонда. Он даже подумал, не оставить ли им что-нибудь. Только вот что? Деньги — это оскорбительно, да они Винсенту самому понадобятся. Записку? Что написать? Спасибо за все. Удачи. Не делайте того, чего не сделал бы я. Увидимся в другой жизни.

То, что он не стащил у Дэнни травку, тоже доказывает, как сильно он изменился. Он знал, что мальчишку это ужасно расстроит, а косячок-другой того не стоят.

В мотеле «Хай-Вэй-Ву» он записался как Джесси Джеймс. Он мог что угодно написать. Паренек-регистратор был погружен в чтение «Дианетики».

Два дня Винсент сидел и никуда не высовывался. Валялся, смотрел телевизор. Купил маленькую бутылочку «Джек Дэниэлс» — просто чтобы запивать викодин. Когда к нему стучались горничные, он не открывал дверь. И наконец заставил себя кое-как помыться и одеться, чтобы заказать пиццу.

В новостях по-прежнему на удивление много говорили о Тиме Маквее. Винсент, когда того казнили, был так занят, что почти все пропустил. Теперь же его поразило странное совпадение — он чуть не умер как раз в тот вечер, когда этому несчастному ублюдку сделали смертельный укол. Винсента уколом спасли, а Маквея — наоборот, убили.

Пока Винсент валялся на грязном покрывале в мотеле, у него было полно времени узнать о печальной судьбе Тима Маквея поподробнее. На всех каналах показывали, как он выходит в кандалах из камеры, стриженый, с коротким дурацким ирокезом на голове. Винсента эти кадры даже завораживали, но действовали угнетающе. Репортеры у тюрьмы, где умер Маквей, были как акулы, которые щелкают челюстями в окровавленных волнах.

Винсент никогда бы не сделал того, что сделал Тимоти Маквей. Не для того его спасали в Вахте братства. И не на этот путь он встал, когда отправился к ним. Начинали они с парнем, который в обмен на ночлег улыбался, кивал и поддакивал тому бреду, что нес Реймонд. А потом что-то, точнее, кто-то — Бонни? Маслоу? дети Бонни? — сделал из него человека с убеждениями. Ну, насколько он может таковым стать. Была одна загвоздка — его представления о справедливости, возмездии и прощении никогда не станут такими, как у Мейера и Бонни. Пусть они подставляют вторую щеку. Пусть они будут христианами.

Одна проблема — точнее, учитывая его нынешнее положение, существенный недостаток, — из человека, который строит планы, они сделали из него человека, который влипает в неприятности. Проведя два дня в мотеле, Винсент понял, что ему хочется смотреть огромный телевизор в доме Бонни, с ее мальчишками. Дураку ясно — жить у Бонни лучше, чем прятаться в дешевом мотеле. Довольно скоро Винсент стал замечать, что ему все время не хватает Бонни. Хочется, чтобы она была рядом. Слабо верится, что он уговорил бы ее оставить детей и разделить с ним эту холостяцкую берлогу в «Хай-Вэй-Ву». И что бы они там делали? Занимались бы сексом? Может быть. Наверняка.

Под «Доброе утро, Америка» он дрочил, думая о Бонни. Представлял, как они утром в субботу смотрят мультики по телевизору. Вот только Бонни терпеть не может телевизор. Должно быть, он думал о ком-то еще. Или она бы сделала исключение. Может, настоящая любовь обратила бы ее в ту, которая любит смотреть с ним субботним утром мультики. Настоящая любовь к нему? Маловероятно. Впрочем… Бонни же сняла очки.

К концу четвертого дня Винсент решил, что он поторопился. Попался на дурацкое правило — дерись или беги. Или Господь вколол ему эпинефрина.

Ну хорошо, ему было стыдно, что он отметелил Реймонда. Но Маслоу тоже есть чего стыдиться. Маслоу не совершенен. Он его не поблагодарил. Дал Винсенту понять, что они с Бонни найдут на его место иранца.

Винсент и правда поторопился. Так взрослый человек не поступит. Но люди ошибаются. И передышка от работы и дома необязательно должна длиться вечно. Пожить несколько дней наедине с собой — это не значит исчезнуть окончательно. Винсент не писал заявления об уходе. Он все еще может вернуться. Пожить с Бонни и мальчишками. Понаслаждаться жизнью в Братстве, пока под зад не дадут. Каждый месяц, проведенный там, приносил ему психологические дивиденды — лучше подготавливал к будущему.

Вопрос в том, как прыгнуть обратно в реку, не подняв кучу брызг. Прийти к Бонни домой? Заявиться в офис? Все это, казалось, ведет к беде. Логистика никак не выстраивалась.

Он заплатил за еще одну ночь в мотеле. Снова перебрал все возможные варианты. Прийти к Бонни в офис, где все знают, что он украл у брата пикап, деньги и наркоту, а потом в порядке извинения вышиб ему зубы на телевизионном шоу, куда сложнее, чем явиться из ниоткуда, представиться нациком, который решил встать на путь исправления, и сказать, что хочешь спасать таких людей, как ты, чтобы они не стали такими людьми, как ты. Но это не значит, что это невозможно…

Тогда-то Винсент и вспомнил о церемонии для выпускников в школе Дэнни. Они с Бонни должны были там выступать. В силе ли все это? А если Винсент придет к выступлению и они начнут оттуда? Рискованно, но очень удачно. На публике возвращаться куда удобнее. Бонни скорее в аду согласится гореть, чем станет позорить фонд. Это практически как порвать с девушкой на людях — чтобы она не устраивала сцен. Маргарет сообщила, что уходит от него, за ужином. Она тогда срезала куриное мясо с косточки. Очень сосредоточенно, как хирург. Сказала Винсенту, что ему надо переехать, так, будто пересказывала ему какой-то сюжет из теленовостей. Странно, но мысли о Маргарет уже не отзывались болью. Теперь больно было вспоминать Бонни.

Когда он закончит давать выпускникам все бесценные советы, какие только придумает, Бонни снова в него влюбится. И будет на его стороне, когда настанет время разбираться с Маслоу.

Он позвонил в школу, уточнил, когда начинается церемония. Ему достаточно просто прийти. И все вернется на свои места. Выступить перед выпускниками — это не то что тайком пробираться в дом Бонни. Его в школе ждали. Он будет делать общественно полезное дело. И в том, что они с Бонни будут выступать вместе, есть что-то сексуальное. Они могут выступать по всей стране. Посмотрят, что из этого выйдет.

Да, конечно, неизвестно, как Бонни относится к нему сейчас. Она видела «Шоу Чендлера» вживую, не приглаженную версию для телезрителей. Она знает, что он не такой, каким она его считала. Может, она и не хочет с ним общаться. Винсент не станет на нее обижаться.

Бонни сняла очки. В этом Винсент уверен на сто процентов.

А пока что — было очень здорово съехать из мотеля.

Плохо, что он не мог оставить там свою сумку. В пикапе Реймонда ее тоже хранить не хотелось. В Америке после Колумбайна белым парням с татуировками не рекомендуется приносить в школу большие сумки. Вот вам и свободная страна. Сумку пришлось оставить снаружи. Он взял только деньги и таблетки, что тоже стремно — все-таки общеобразовательное учреждение.

Винсент мог принести с собой запас оружия и целую аптеку — охранник так рад встретить знаменитого друга Чендлера, что ничего бы не заметил. Он поручает свой пост напарнику, а сам провожает Винсента в зал, открывает ему дверь, встает с ним в самом конце зала.

Бонни — причина всего. Именно Бонни Винсент ищет глазами.

Бонни на трибуне, говорит речь. По-видимому, говорит. Рот ее открыт, но звуков из него никаких не доносится. Вид у бедняжки Бонни обезумевший, она явно не знает, с чего начать. Бонни! Соберись! Она же и раньше выступала перед аудиторией. Винсент говорил перед полным залом, к тому же он умирал. Винсент переживает за Бонни, словно она лошадь, на которую он поставил. Давай, Бонни, давай! Ему очень хочется, чтобы она все сказала как надо — хотя бы ради себя самой и Дэнни.

Бонни все медлит, и сидящие на сцене — надзиратели и смотрительницы в черных одеяниях, все больше мрачнеют. Никто ни на кого не смотрит. Никто не знает, что делать. Спасать положение придется Бонни.

Бонни говорит:

— Если бы мне нужно было одним словом определить Вахту братства, знаете, что это было бы за слово?

Великолепное решение: Бонни цитирует Маслоу. Как мило. Приятно будоражит и то, что в зале только Винсент и Бонни, ну, может, еще Дэнни, это понимают.

Бонни говорит:

— Я бы выбрала слово «изменение». Человек, с которым я работаю, Мейер Маслоу, он настоящий герой, и он верит, что мир может измениться. Одно сердце, один человек — мужчина или женщина или ребенок. Один за другим.

Хорошо, что она хоть что-то говорит. Но не очень-то здорово слушать, как она повторяет всю ту набившую оскомину чушь, которую постоянно твердит босс. Лишь бы Бонни не начала вещать про прощать, но не забывать.

Бонни говорит:

— Мне бы очень хотелось, чтобы вы познакомились с моим другом Винсентом Ноланом.

Отлично! Это уже что-то! Бонни назвала его своим другом. Значит, она к нему все еще хорошо относится. Даже очень хорошо. Винсент начинает слушать внимательнее. И весь зал почему-то тоже.

— Но дело в том, — говорит Бонни, — что изменение — это единственное, на что ты можешь рассчитывать.

К чему Бонни ведет? Возвращайся к Маслоу! И к Винсенту!

Потом Бонни начинает бубнить: мол, все, чего они ждут, не произойдет потому, что произойдет что-то еще, мол, перемены всегда запрограммированы — ему даже не верится, что она использует это слово, и даже про то, что родители могут расстаться и… Винсенту нужно ей помочь! Нужно привлечь ее внимание, и тогда она от изумления опять заговорит о чем-нибудь конкретном. Говори про фонд! Бонни сама советовала ему это перед ужином, на котором он чуть не умер. Чуть не умер. Но не умер. Разница незначительная, но существенная.

Дети и родители ждут.

Бонни смотрит в конец зала. Она словно его ищет.

И находит через пару секунд. Глазам своим не верит. И ужасно рада его видеть. Она даже не пытается это скрыть.

И все равно легко не будет. Но глаза Бонни за стелами очков так сверкают, они — как зеленый свет светофора, и поэтому он идет вперед, к сцене.

Зал смотрит, как Винсент идет по проходу. Мистер Изменившийся человек многому научился с тех пор, как он чуть ли не на цыпочках вошел в фонд. На сцене светловолосый мужчина в очках школьника-зубрилы кидает на Бонни обеспокоенный взгляд. Бонни улыбается и одними губами произносит имя Винсента. Опять все в масть.

Бонни что, не хочет заканчивать речь? Очевидно, нет. Она говорит:

— А вот и он, Винсент Нолан.

Винсент снова чувствует себя Элвисом. Зал взрывается от восторга. Когда Бонни уступает ему трибуну, он целует ее в щеку. Все это — совершеннейший спектакль. И совершеннейшая правда. Залу это нравится. Все аплодируют. Когда они расходятся, он встречается с ней взглядом. Он уже собирается что-то сказать, да что тут скажешь? Что он рад ее видеть?

Винсент ждет, когда стихнут аплодисменты. И говорит:

— Я на самом деле рад, что я здесь. Но должен признаться, я теперь немного боюсь выступать на публике. Когда я делал это в предпоследний раз, я чуть не умер. А в последний раз один человек чуть не погиб.

На сцене, за его спиной, люди неловко ерзают на стульях. Может, они собирались сделать вид, будто никто не знает, что было на «Шоу Чендлера». Они знают лишь малую толику, что уже нехорошо, и от этого возникает легкая неловкость, но Винсент на это не обращает внимания. Он не говорит, кто чуть не погиб, и никто не собирается спрашивать. Зал снова восторженно вздыхает. И снова шквал аплодисментов.

Теперь можно двигаться дальше и сказать им то, что им нужно услышать. А это… Что же это, собственно?

Он расскажет им о любви вообще. О том, что и утка тоже чья-то мать. Он скажет, что они должны делать хоть что-то. Не сидеть сиднем, а двигаться вперед. Делать добро. Быть добрыми. Любить других людей. Осознавать мир вокруг. Менять сердца по одному.

Все, что он скажет, будет правдой. Он будет верить в это всей душой. Он все придумает по ходу.

Когда понадобится, все само придет.

* * *

Невинный поцелуй в щеку — это поцелуй на публику, так от полноты чувств ученик целует своего любимого наставника, который помогал ему в школе. Но когда Винсент отодвигается, их взгляды встречаются. И даже Бонни понимает, что он пришел сюда из-за нее. За секунду-другую они выяснили все, что им нужно. Этот взгляд — как разговор, как обещание разговора. Бонни не может представить, что они скажут друг другу, но ждет этого с нетерпением. Она теперь всего ждет. Как много может измениться в один миг.

Зал разражается аплодисментами. Чему они аплодируют? Хлопали бы они так же бурно, если бы видели, что на самом деле произошло на «Шоу Чендлера»? Возможно, им было бы плевать. Они приветствуют человека, который выступал по телевизору и выделил немного своего бесценного времени, чтобы прийти сюда и поговорить с ними.

Наверное, они правильно делают, что аплодируют. И что с того, что он может все провалить? Главное — Винсент вышел из укрытия и пришел сюда, потому что решил попытаться еще раз. Попытаться стать человеком. Таким, как Мейер, как Бонни, как, надеется она, ее дети. И молодец, что попытался.

В человеке много всего намешано. Поэтому он и человек. Что там Винсент говорил о Реймонде и его друзьях? Что они теряются в серых зонах. Но именно там все и живут, всё время. Собери все добродетели и пороки, и у каждого будет хоть что-то в каждой графе. Даже у Реймонда. Ненависть — это серьезный минус. Но он хотя бы точно знает, что воровать у брата нехорошо. Это плюс в графе Реймонда и минус в графе Винсента. Самое сложное, думает Бонни, это то, что любовь стирает все эти вычисления начисто.

Винсент ждет, когда стихнут аплодисменты. И говорит:

— Я на самом деле рад, что я здесь. Но должен признаться, я теперь немного боюсь выступать на публике. Когда я делал это в предпоследний раз, я чуть не умер. А в последний раз один человек чуть не погиб.

Никто не понимает, как на это реагировать. Все слегка озадачены. Пора брать быка за рога, иначе будет поздно. Кто-то нервно хихикает, но не те, кто на сцене. Они видят Винсента с другой стороны, со спины. Если хотят, могут посмотреть, как он по-кошачьи трет правую ступню о левую голень. Нервничает как ребенок, и это трогает Бонни больше, понимает она, чем следовало бы.

Винсент стоит на кафедре, вцепившись в нее обеими руками, наклонившись вперед — словно хочет приблизиться к каждому ученику в зале. Родители, если хотят, тоже могут слушать, но он ведет разговор с выпускниками.

Он говорит:

— Готов поспорить, что когда я говорю всего одно слово — «будущее», каждый из вас представляет его по-разному. И по-разному к нему относится.

Оба утверждения верные. Но какое будущее представляет себе Бонни? Семейное счастье с бывшим скинхедом, который поколотил на «Шоу Чендлера» своего брата? Случались вещи и более странные. Он хорошо ладит с Дэнни и Максом. Он к ним внимательнее, чем их отец, хотя тот, в отличие от Винсента, с виду просто-таки идеальный отец. Господи, что бы подумали обо всем этом родители Бонни? Может быть, разглядели бы за внешним то, чем она восхищается, то, что она любит в Винсенте. Да разве важно, кто что подумает? Похоже, выбора уже нет. Чему быть, тому быть.

— Впрочем, — говорит он, — возможно, некоторые из вас не могут вообразить, какое будущее ждет их после сегодняшнего выпускного.

Ребята теперь уже не хихикают, а смеются в голос. Господи, молится Бонни, не дай ему рассказать историю о той латвийской девушке, которая бросила его ради пуэрториканца.

— Я не знаю, что рассказать вам о будущем, — говорит он. — Кроме того, что оно и куда дольше, и куда короче, чем вам может показаться.

Он ударяется в метафизику. Совсем как Мейер. Бонни хочется, чтобы Мейер был здесь, чтобы он увидел, как они ловят каждое слово Винсента.

— Так что действовать вам нужно быстро, — говорит ребятам Винсент. — Следите за собой. Старайтесь изо всех сил. Не курите, не пейте… ну, не пейте слишком много. Не давайте сбить себя с пути. Если что-то пойдет не так, не вините… не вините тех людей, кто зарабатывает меньше, чем вы.

Родителей это очень воодушевляет, все они аплодируют, даже те, кто обычно валит все на своих секретарш и горничных. Учителя, администрация и служащие школы тоже аплодируют — они-то отлично знают, что такое неадекватная оплата труда.

— Главное, — говорит Винсент, — я не хочу, чтобы вы стали такими, как я.

Для школьников это трудновато. Они примерно понимают, что он имеет в виду. Большинство из них знает, что он был белым нацистом. С другой стороны, он сейчас на сцене, а они в зале, и они слушают его, так что какими именно они не должны стать? Он может говорить только о том, каким был раньше. Так что, что бы он ни говорил, то, какой он сейчас, где он сейчас, лишь подтверждает, что вступаешь в жизнь одним человеком, а потом становишься совсем другим. Собственно говоря, это неизбежно. Разве не о том же только что пыталась сказать им Бонни?

Они не хотели ее слушать. Но теперь видят это собственными глазами — вот он, Винсент.

— Будьте справедливыми, — говорит им он. — Старайтесь делать что-то хорошее.

Он так прост, так доступен. Они все обратились в слух.

Бонни не может не думать о том, что Винсент сказал сейчас примерно то же, что и когда впервые пришел в фонд. Я хочу помочь вам, люди, спасать таких людей, как я, чтобы они не стали такими людьми, как я. Он тогда утверждал — вот что он хочет делать. И сейчас именно это и делает. Или пытается делать. Есть ли в зале такие, как он? И да, и нет. Может быть. Кто знает?

Бонни кажется, что она мечется туда-сюда между тем днем и сегодняшним, между тем Винсентом, каким он был, и тем, каким стал, между тем, какой была и какой стала она, между тем, во что она верила в тот день, и тем, что случилось с тех пор. Но это все равно что пытаться вспомнить сон, который с каждым мгновением ускользает все дальше.

Скоро церемония закончится. Бонни найдет Дэнни, предложит его подвезти, а он, разумеется, откажется. Тогда Бонни с Винсентом окажутся наедине. И что тогда будет?

Бонни скоро это выяснит. Но пока что, всего на несколько секунд, она хочет забыть о настоящем и вспомнить тот день, когда она познакомилась с Винсентом. Уж не надеется ли она отыскать там нечто, что поможет ей смелее шагнуть в то трудное будущее, которое ее ожидает.

Она закрывает глаза и думает об истории, которую Винсент рассказал в тот первый день ей и Мейеру, об истории про рейв. Она представляет себе мигающий свет, оглушительную музыку, чувство всепоглощающей любви — все это словно хлопает крыльями у нее в голове. На мгновение ей даже кажется, что она слышит, как трепещут эти крылья. Потом все проходит, Бонни открывает глаза и понимает, что гул в ее ушах — это гром аплодисментов: зал приветствует посланника, явившегося предложить им видение полной смысла жизни впереди.

 

Коротко об авторе

Американская писательница Франсин Проуз (1947 г. р.) родилась в Бруклине. В 1968 году окончила Рэдклифский колледж, один из лучших женских колледжей Америки.

Читать начала в четыре года и, как она сама говорит, стала писательницей, потому что она ненасытный читатель.

Первый свой роман «Благочестивый Иуда» (1972) о жизни евреев в Польше восемнадцатого века написала в двадцать четыре года. В этом раннем романе критика отметила знание еврейской жизни, а также уловила влияние Башевиса Зингера и Маркеса.

Издав еще четыре романа, Франсин Проуз пошла работать в «Нью-Йорк таймс», считая, что начинающему писателю занятия журналистикой дают богатый материал, и не один год вела там колонку.

Среди ее романов: «Домашние святые» (1981) (по нему был снят фильм), «Алчущие сердца» (1983) — роман о еврейском театре в Америке начала двадцатого века, «Мечты снежного человека» (1986), «Знаменитые» (1974) (по нему был поставлен мюзикл), «Голденгроув» (2008), «Любовники в клубе „Хамелеон“, Париж, 1932» (2014).

Выше всего критика оценила ее романы «Голубой ангел» (2000, перевод на русский, 2003) и «Изменившийся человек» (2005).

Рассказы Франсин Проуз из трех ее книг: «Женщины и дети вперед» (1988), «Мирное царство» (1993), «По аду с гидом» (1997), публиковались в сборниках лучших рассказов, входили в состав антологий.

Пишет Франсин Проуз также романы для юношества, детские книги. Две из них, «Диббук. История, случившаяся на небесах» (1996) и «Разве угадаешь… Легенда о Ламед-вавниках» (1998), переведены на русский.

Принадлежит Франсин Проуз и несколько биографий, книг эссе, причем круг ее интересов очень широк. Так, большим успехом пользовалась ее книга «Жизнь муз. Девять женщин и художники, которых они вдохновляли» (2002, на русском опубликована «Иностранной литературой» в журнальном варианте, 2004). В книге «Анна Франк. Книга, жизнь после жизни» (2009) Франсин Проуз рассматривает дневник Анны Франк как литературное произведение, анализирует и подытоживает полную драматических коллизий историю публикации книги и ее инсценировки.

Книга ее эссе «Читать как писатель» (2006) о том, чему учат писатели, в том числе Кафка, Бабель, Филип Рот, стала бестселлером в жанре нон-фикшн. Издала она и биографию Караваджо (2005), и книгу на несколько неожиданную тему — о грехе обжорства «Чревоугодие» (2003).

Много пишет Франсин Проуз и критических статей, ее считают одним из лучших литературных критиков Америки.

Она преподавала в самых разных колледжах, преподает и сейчас.

Не чуждается она и общественной деятельности: в 2007–2008 гг. Франсин Проуз была президентом Американского Пен-центра.