«Нас было трое на челне», но, в отличие от известной юмористической повести Дж. К. Джерома, считая собаку, поскольку она, как вы дальше увидите, была главной героиней этой истории.
А получилось все так. В 1955 году наш поисковый отряд работал на востоке Красноярского края на реке Тасеевой, которая впадает в Ангару слева, а сама образуется от слияния двух рек — Чуны (она же Уда и на ней стоит город Нижнеудинск) и Бирюсы (она же Она, а на этой стоит Тайшет). Задачей нашей было найти месторождение титана, но это было, как и все тогда, строго секретно. Нашли мы алмазную трубку, первую в этом районе, но ни орденов, ни даже «большого спасиба», как сказал один из нас, не получили.
Но вернемся к собаке. Она принадлежала к известной всем породе «надворный советник», проще говоря, дворняжка. Приблудилась на одной из остановок, пока мы плыли по Ангаре и Тасеевой на барже. Баржу буксировал теплоход «Геолог» под командованием капитана Железняка.
Так вот, кличка собаки была точно по ней — Розка. Это было рыжее существо с удивительным розовым оттенком в окрасе. Возраст, как определили наши знатоки, — месяца четыре. И, как все щенки, озорна и страшно любопытна, что, собственно, и привело ее на нашу баржу.
Когда пришли на место высадки и выгрузились, ее уже нянчили почти все, особенно горняки, которые и хотели взять ее в тайгу. Однако эту задачу разрешила она сама: стала ходить с моей группой. В группе были: старый ангарец Валентин Зиновьевич Кулаков, или просто дядя Валя, в качестве промывальщика, да я, студент-практикант на должности коллектора. Работа наша состояла в промывке песков по речкам и ручьям на лотке, каким старатели моют золото. Нам же нужно было намывать, если, конечно, он попадется, минерал ильменит. Предполагалось, что потом уже на базе его подробно исследуют.
До мест работы по большим рекам мы добирались в лодке с таким порядком размещения: на носу, на специально сделанном дядей Валей сиденье, — Розка, в середине на веслах — я, а на кормовой сидушке с рулевым веслом в руках наш шкипер, дядя Валя. Такой же порядок сохранился, когда мы шли бичевой вверх по реке. Дядя Валя оставался на руле, я впрягался в бичеву и тащил лодку со всем, что в ней было, а Розка бежала впереди и удовлетворяла свое ненасытное любопытство.
В рабочих походах, когда мы вели промывку, тот же порядок был уже просто обязательным: Розка проверяла, нет ли истинных или мнимых врагов впереди, я с картой и компасом следил, где мы есть, и выбирал места промывки проб, а дядя Валя с лотком и лопатой набирал и промывал эти пробы. Поскольку в геологии принято, что головным идет руководитель, получалось, что наш начальник — Розка. Посмеивался над этим весь отряд, пока мы не влипли в Моктыгину.
Это речка размером с дубровскую Сещу, только с поправкой на гористую местность: скальные берега у устья, выложенное гальками и валунами дно и местами бешеное течение.
Задание на этот маршрут мы получили, находясь в поселке Большой Прилук, километрах в 30 выше устья Моктыгиной. В поселке живут по преимуществу староверы-охотники. С советской властью у них были довольно сложные отношения: детей они учили в школе до 4-х классов, не более, их мужчины служили в армии, государству сдавали пушнину в обмен на соль, сахар, спички и т. д. Узнав о нашем задании, они долго качали головами: «Однако, паря, место худое там — голодное. Зверя (так они именуют лося) почти нет, птицы (а это — глухарь) совсем нет, одни медведи собираются туда со всей тайги». Мы подумали и решили: медведей бояться — в тайгу не ходить, и если не мы, то кто же? Хотя, конечно, понимали, что охотники не шутят.
Набрали малость харчей и поплыли вниз по течению. Охотники сказали, что в 10 километрах от устья Моктыгиной есть охотничье зимовье: «Пользуйтесь, только не нагрезьните чего и не спалите».
Пришли мы на устье Моктыгиной часов в семь вечера. Напротив нашей стоянки была белая песчаная коса. Прежде, чем стать на ночевку, зашли на нее и обнаружили свеженькие следы медведицы с медвежонком. Розка долго и тщательно обследовала их. Когда мы поставили палатку и сидели у костра, она вдруг прислушалась и поплыла к противоположному берегу. Дядя Валя прокомментировал: «Поплыла знакомиться с мишками…» Весь вечер мы звали ее, стучали ложками в котелок, на что рефлекс у нее был хорошо отработан. Приплыла она только к полуночи, за что получила выговор от дяди Вали: «Будет тебе по гулянкам-то шастать, молодая ишшо, однако».
Ночь прошла относительно спокойно, если не считать того, что под утро нас посетили, невзирая на Розкин отчаянный лай, чужие собаки. Дядя Валя оценил это так: «Староверы-то сказали про избушку и пожалели, а теперь кто-то пошел следы заметать». Так оно, видимо, и было, потому что днем мы увидели след болотного сапога на полдороге к избушке. Утром мы сварили завтрак, съели его, потом уже в Моктыгиной затопили лодку, нагрузили рюкзаки продуктами и пошли искать избушку.
Задача эта была не из легких: место нам указали приблизительно, точных примет не дали, и без Розки мы бы ее ни за что не нашли. А она, когда мы потеряли тропу, вдруг залаяла в густом ельнике. Мы пролезли туда и увидели избушку.
Бегло осмотрев зимовье, мы нашли в нем то, что и должно было быть: печку, набитую дровами с подложенной берестой, хороший медный котелок, а на полке у окошка — мешочки с перловкой, пшенкой и мукой — всего примерно по полкилограмма. Там же лежали спички, баночки с солью, сахаром и с десяток сухарей в берестяном туесе. Не было только ложек и кружек. Зато под нарами из толстых плах лежал солидный запас сухих кедровых и березовых дров. Исследуя все это богатство, я достал было из кармана кисет, но дядя Валя сказал:
— Не вздумай. Об этом нас и предупреждали. Они на дух табака не переносят и сразу учуют, как придут. А может, кто-то и сейчас смотрит, что мы тут делаем. А разговор у них короткий: о прошлом годе беглые из чуноярских лагерей плыли на плоту через их деревню. И что-то нагрезили (напакостили, значит). Так если до того проход им был свободный, а на каждом подоконнике милостыня лежала — хлеб там, кусок мяса али сала, то теперь ловят и сдают. А тех, кто нагрезил, я спрашивал одного здесь, на Стрелке (устье Ангары километрах в 300) догнали…
— И что?
— А ничего. Говорят не знаем, куда они делись. Так что, если не хочешь неизвестно куда деться, будь с ними поаккуратнее.
Впрочем, отношение к табаку было не единственным бзиком больше-прилукских староверов. Отсутствие ложек и кружек — из того же бзика: чужим нельзя давать свою посуду, прикосновение чужих уст опоганивает ее. Для этих целей держат «поганую» посуду. Поэтому как оказался доступным нам котелок, до сих пор загадка для меня.
Через час мы шагали обратно на Чуну, и Розка, весело помахивая хвостом, бежала впереди. Спокойно переночевали в палатке, а Розка опять сплавала к своим друзьям-медведям и под утро вернулась. Когда взошло солнце, мы отнесли палатку и все, что не требовалось в маршруте, на островок возле затопленной лодки, хорошенько замаскировали ветками, взвалили на плечи рюкзаки и пошли знакомым уже путем.
Впереди шныряла по кустам и скалам Розка, за ней с геологическим молотком на длинной ручке вышагивал я, считая для привязки шаги, а в хвосте процессии с лотком под мышкой и лопатой в руке плелся дядя Валя. Я пробовал взять у него что-нибудь, но натыкался на крутой отпор: «Ты, паря, это кинь, я ишо о-го-го, двух молодых стою. Я ж у тебя карту и компас не отнимаю. И ты меня не шаволь…»
Моктыгина оказалась богатой речкой: каждый лоток давал три-четыре мешочка шлиха (отмытой пробы, тяжелой части руслового песка). К зимовью, где и собирались заночевать, пришли хорошо загруженными. Стало ясно, что легкой прогулки маршрут не сулит. Вечером, пока дядя Валя шаманил с костром, а Розка носилась по тайге, я внимательно изучал под лупой намытые шлихи. В отличие от Чуны и других речек здесь, кроме постоянно присутствовавшего магнетита (иначе его называют магнитный железняк), частенько в черной массе мелькали жирные блестки ильменита. Изредка попадались и угловатые обломки кристаллов рутила. Все это настораживаю и давало надежду на успех, так как ильменит — сложный окисел железа и титана, а рутил — чистый титановый окисел. А в них-то и нуждалась промышленность, для которой мы «шарились» по тайге, как говорил дядя Валя.
После ужина мы прикинули свои запасы и определили, что берем с собой и что оставляем в зимовье. Выходило не очень богато: мало было «обезьяны», как прозвали наши ребята аргентинскую говяжью тушенку, мало было и сгущенки, зато в достатке серых макарон. Но хуже всего, что практически вышли все боеприпасы к ружью, которое мне дал в эту поездку отец. Осталось всего пять патронов, из них два с пулями — на случай обещанных нам встреч с медведями, и три дробовых — на добывание подножного корма. То есть уток, рябчиков, а если подвернется, то и глухаря. Была у нас еще сухая картошка, дружно ненавидимая всеми, кто был в отряде, и три брикета гречневого концентрата. Не густо. Но более или менее терпимо — ведь только что закончились голодные первые послевоенные годы. Хотя дядя Валя откомментировал ситуацию довольно мрачно:
— Хватим мы лиха… Голодом идти будем, паря.
Я решил для облегчения «лиха» отбирать пробы не через 500 метров, а через километр, соответственно в два раза сокращалась загрузка наших рюкзаков, и времени на весь маршрут должно было уйти меньше. Это отклонение от проекта работ было в моих правах. Спорить со мной никто не стал. И шагали мы по пойме, плотно выложенной валунами, похожими на обыкновенный в те годы дорожный булыжник, почти легко и весело.
На подходе к первой после зимовья точке мы услышали звонкий лай Розки. Она занялась кем-то в редком кедраче, примыкавшем к пойме. Сначала хотели не обращать внимания («а, опять бурундук»), но потом дядя Валя сказал:
— Сходи, погляди. Если бурундук, поддай ей вицей (прутом).
Я сбросил рюкзак, засунул в оба патронника дробовые заряды и прошел на Розкин голос. Она вертелась в мелком темнозеленом пихтаче, ярко выделяясь своей розовой шкуркой, и лаяла на стоявший в пихтаче огромный кедр. Лаяла так, как старые опытные восточно-сибирские лайки — редко и не очень азартно. А на большом суке, отходившем от кедра метрах в десяти над землей, на фоне неба был ясно виден здоровенный черный глухарь. Подняв ружье, я сделал еще несколько шагов, но глухарь не обратил на меня внимания: он был целиком поглощен Розкиной суетой. Она вертелась и подпрыгивала, не касаясь кедра, но все с тем же редким звонким лаем. Глухарь что-то бормотал на нее.
После выстрела глухарь глухо бухнулся на землю, а Розка подбежала и придавила ему горло — опять-таки, как опытная лайка. Подошел дядя Валя. Он долго хвалил Розку, говорил ей «приятности», гладил по шерстке, а закончил так:
— Ну, она молодец, свое дело делает, а мы-то с тобой? — и засунул глухаря в свой рюкзак. А было в нем добрых полпуда. За день мы взяли двенадцать проб и к вечеру довольно далеко углубились в выгоревший когда-то лес. Над лугом поймы там и сям высились обгорелые и высушенные солнцем ели и пихты с растопыренными сучьями. Кое-где они были повалены ветрами, и в таких случаях образовывали огромные валы, пролезать через которые не было никакой возможности. Поэтому там, где речка вплотную подходила к таким валам, мы просто влезали в нее и шли бродом по колено или по пояс в воде, как приходилось.
На ночевке дядя Валя устроил два костра. Один обычный, для приготовления ужина, а другой ночевочный — в ногах тщательно устроенной постели. Последняя была сделана из трех слоев пушистых пихтовых «лапок», уложенных в рамку из тонких обгорелых бревнышек. Над постелью возвышался пихтовый же навес — «балаган», как его тут по-сибирски наименовал дядя Валя. Балаган он делал из тонких жердочек, аккуратно выкладывая из них решетку на кольях с рогатками. Он добрый час гонял меня за жердями и пихтой, которая успела-таки нарасти по берегу, хотя и в не свойственных ей стелющихся формах: ведь вообще-то пихта красивое, стройное, высокое дерево, а тут только отдельные темно-зеленые мягкие «лапы» в траве.
С самого начала этой возни над «ужинным» костром был подвешен котелок с глухарем, разрубленным на три части по числу едоков. Котелок кипел себе и кипел, только временами дядя Валя подливал в него воду по мере выкипания. А мы старательно устраивались на ночлег, и даже Розка притащила в балаган кем-то давным-давно брошенную кепку. Дядя Валя оценил ее старания, Розку похвалил, а кепку закинул в речку.
Увенчались все эти старания тем, что мы свалили здоровенный кедровый пень высотой метров пять, а толщиной больше полуметра, разрубили его пополам, в одной из половин высекли топором паз вроде того, что делаются при строительстве изб, и приволокли оба бревна к балагану. Положили вниз круглое бревно, а наверх то, которое с пазом, аккуратно уложив его на нижнее и при этом засунув в паз немного щепок и небольшой кол — «регулятор», как определил его смысл дядя Валя.
Затем дядя Валя подытожил:
— Ну, теперь только одно осталось…
Отошел немного в сторону и отрубил длинную сухую ветку от горелой лесины. На мой вопрос, что это, ответил коротко: «Прикуриватель» и пояснил:
— Вставать-то ночью лень будет, а курить захочется. Ты ж дымишь не меньше моего. Сунешь кончик в огонь и дыми сколь хошь.
После этого он уже всерьез заинтересовался котелком. Долго щупал ножом содержимое и заключил:
— Сырой, не хочет вариться. Надо было сначала обжарить на вертеле. Да и старый он. Вишь, веса-то полпуда почти, а такого только в русской печке упаришь. И то не всегда. Так чо делать будем? Ишшо варить, али…
Я высказался за «али», а Розка только хвостом старательно виляла, но ее мнение и так было ясно. Дядя Валя вывалил мясо на кусок бересты, захваченной им из живого леса для «чуманца» — кормушки для Розки, мне он выделил пол-тушки и одно бедро, себе точно такую же долю, а Розке крылья и кое-какие внутренности: пупок, сердце и печень, которые только и выглядели сварившимися.
Сколько я ни пытался дожарить мясо на палочке, оно так и осталось жестким, не поддающимся зубам. В общем, мы с дядей Валей поужинали последней банкой «обезьяны», а Розке достался весь глухарь, что ее совсем не обескуражило. Живот ее стал похож на волейбольный мяч и даже слегка звенел, когда по нему похлопывали.
На ночь Розка улеглась рядом со мной и время от времени скулила и взлаивала во сне тонким щенячьим голосом.
Утром мы спрятали вчерашние пробы на месте ночевки и двинулись дальше. Днем мы погнали по речке перед собой большую стаю уток-крохалей, которые обычно до поздней осени не поднимаются на крыло и несутся перед пешеходом, как маленькие глиссеры, быстро перебирая лапками и помогая себе крыльями. Попасть в этих скоростников на ходу довольно трудно, и я истратил два последних дробовых патрона, а добыл одного птенца размером со скворца. Теперь у нас из боеприпасов, или «провианта», как называл их дядя Валя, оставались только два пулевых патрона, коими и было заряжено ружье на случай встречи с медведями. Пока мы их не видели, Бог миловал, как говорится, но присутствие этих хозяев тайги мы ощущали постоянно: то измятая и объеденная малина, которой мы сами подпитывались понемногу, то здоровенные кучи свежего помета, то недальнее верещание медвежат по направлению нашего хода. Розка пока тоже не проявляла беспокойства — бегала впереди, и поскольку мы сняли ее с довольствия, пыталась ловить мышей — мышковала, как лиса, часто небезуспешно, что было видно по ее довольной и иногда окровавленной морде.
Вечером, перед остановкой на ночлег, она опять принялась мышковать и потому пропустила самое интересное событие: на очередной точке мы услышали, как кто-то идет по речке, шлепая ногами по воде, как уже давно шли и мы. Похоже было, что идет человек. Мы покричали, но ответа не последовало, а потом опять послышатся плеск воды и стук камней под чьими-то ногами. Так прошло минут десять. Шаги приблизились и из-за поворота речки прямо к нам вышел большой и красивый лось, или, по-сибирски, сохатый. Он был очень хорош в своей рыжеватой шубе, золотистой в лучах заходящего солнца, и с роскошной короной рогов на голове.
От неожиданности мы все застыли. Потом я начал медленно поднимать ружье, на которое опирался, а дядя Валя шагнул вперед, толкнув меня и пробурчав в ухо:
— Не надо, не дури, что мы с ним делать будем, только медведей собирать…
Обращаясь к сохатому, он спросил:
— Откуда, бродяга, идешь? С Сахалина, да? И что, паря, скажешь?
Сохатый, стоя метрах в десяти от нас, только переводил глаза с одного на другого, редко моргал, а с губ его в воду звонко падали капли, видно, только что попил.
В этот миг с лаем примчалась Розка и бросилась в воду к ногам сохатого. Тот помотал головой и поднял одну ногу, готовясь ударить собачонку, которая плясала перед ним. Дядя Валя решил, что рандеву пора заканчивать. Он махнул на сохатого лопатой:
— Ну, иди себе, бродяга!
Я поддержал:
— Шагай своей неведомой тропою.
Но сохатый не двигался, и это становилось уже рискованным. Лось ведь опаснее медведя, особенно в период гона. Причем его оружие — острые передние копыта, которыми он может убить человека с одного удара. Такие случаи в тайге известны, а этот бродяга уже угрожал Розке, которая тем не менее не испугалась, а только пуще наскакивала на зверя.
Мы с дядей Валей заорали хором:
— Пошел прочь, что стоишь!
Дядя Валя что было сил зазвенел лопатой по камням, а я угрожающе поднял ружье и сдвинул предохранитель, как будто сохатый мог оценить эти действия. Он повернулся и не спеша зашлепал к сильно подсвеченному солнцем западному берегу, не обращая ни малейшего внимания на лай и визг Розки.
Вечером в очередном балагане после ужина, состоявшего из сухаря и кружки горячего малинового компота, мы долго еще обсуждали подробности этой встречи:
— А хорош трехлетка…
— ?!
— Да на рогах у него по три отростка, значит, трехлетка.
— Что ж он так неосторожен? А если б у нас карабин был…
— Просто он, скорей всего, человека никогда не видел и не знает, чего от него ждать можно. Но если б и был карабин, я не дал бы тебе стрелять — не дай Бог подранил бы, он изрубил бы нас в куски. А Розка, хоть и молодец, не струсила, но держать зверя не может еще. Эх, нет моей Ветки.
Его Ветку я видел перед отъездом с базы. Это была действительно отличная промысловая лайка. По рассказам друзей дяди Вали, она могла одна держать не только лося, но и медведя, и очень хорошо работала по птице.
Прошло еще два дня. У нас кончился сахар. От сухарей оставались тоже только крошки на дне брезентового пробного мешка. Словом, пора было думать о возвращении, а это было совсем не просто: заложенные на хранение пробы нужно собрать и тащить на устье, иначе вся работа теряла смысл. А мы изрядно подотощали и начали уже терять понемногу силы. Давно голодавшая Розка превратилась в маленький скелетик, обтянутый розовой шкуркой. Видимо, мыши попадались ей на зубы не так часто, хотя она продолжала энергично раскапывать их норы, едва обнаруживала. Но, похоже, «пустая» тайга и в этом смысле была пустой. Мы, конечно, очень жалели собачонку, но, во-первых, в ангарских таежных деревнях летом собак практически никто не кормит, а во-вторых, при малейшей возможности мы делились с ней нашим небогатым продовольствием.
Наконец, однажды вечером мы решили возвращаться. Правда, я все же притормозил это стремление — в пробах появился новый для этих мест минерал гранат, отчего они приобрели красноватую окраску. Чтобы дать возможность разобраться с этим минералогам, я решил взять еще три пробы, а уж потом — полный назад. И вот на второй из этих дополнительных точек, где речка текла в берегах, густо поросших высокой, почти в рост человека осокой, я уселся на небольшой, сантиметров сорок, обрывчик и начал описывать долину. Дядя Валя нагрузил лоток песком с галькой и начал промывку. В это время в траве вдруг послышалась какая-то возня, рычание, хлопки. Я откинул в сторону сумку и полевую книжку и схватил ружье. Дядя Валя оставил лоток в воде и взялся за лопату, готовый отразить нападение. По тревога была напрасной. Из осоки на воду вывалился здоровенный серый гусь и, не обращая на нас внимания, поплыл к противоположному берегу. За ним с рычанием в воду плюхнулась Розка и погналась за гусем, торопливо работая лапами. Я вскинул ружье, но в стволах-то были пули, а их надо было беречь. Потому я бросился за Розкой с желанием схватить нахала. Гусь был линный и летать не мог, а оттого только плавал по плесу с гоготом. Дядя Валя добавил переполоху, метнув в гуся лопату, как копье. Конечно, не попал, но страху ему добавил.
Гусь совершил роковую ошибку — попытался выбраться на берег и укрыться в траве, но Розка уже переплыла и пресекла эту затею, схватив его за шею. Через пару минут все было кончено: гусь задушен и с отрубленной головой уложен в рюкзак, а Розка получила новую порцию ласковых и благодарных слов от нас, свидетелей ее геройства. Еще через полчаса прямо тут же гусь был ощипан и опален, а потом и сварен. И опять добыча была разделена строго на три части, причем Розке выделены самые лакомые куски: ведь это была ее добыча.
До избушки мы добрались за два дня. Там хорошо поели, отдохнули и в два рейса вынесли пробы. Рюкзаки, правда, были килограммов по пятьдесят, но дело было сделано.
Когда мы вернулись на базу и рассказали о Розкиных подвигах, один из охотников взял Розку к себе. Она приобрела надежного и доброго хозяина.