Вокруг сияли сотни ярко-желтых солнышек золотого шара, а на безоблачном небе склонялось к горизонту одно-единственное уссурийское солнце. Его лучи дотягивались до голых плеч Мишки Сорокина и ласково, не припекая, согревали. Из открытого окна кухни было слышно, как скворчит на сковородке масло и бубнит радио. Мишка затянулся «Примой» и, испоганив чистое небо, выпустил густую струю дыма.

— Мам, — крикнул он, заинтересовавшись. — Включи-ка погромче.

Рассказывали про сумасшедшего скульптора, который вылепил женщину, влюбился в свое изделие и попросил богов оживить скульптуру. Чем кончилась эта история, Сорокин не узнал. Из соседней квартиры врубилась песенка о художнике, который подарил возлюбленной аж миллион алых роз, полностью распродав имущество и оставшись нищим.

На другой стороне улицы стоял такой же многоквартирный барак, и в крайнем окне, между шторами, появилась фигура девушки в зеленой футболке. Мишка в приветствии вскинул руку.

Девушка заметила его, ответно кивнула. Он ткнул себя в грудь и потопал пальчиками одной руки по ладони другой. Жест, понятный пятилетнему ребенку: можно зайти?.. Шторы, насыщенно желтого цвета, задернулись. Мишка вздохнул, загасил сигарету и кинул окурок в буйные заросли цветов, а потом пошел собираться на работу. Во вторую смену. По правде сказать, с напрочь исчезнувшим энтузиазмом…

За ужином мать сообщила последнюю новость: снос их барака и переселение в новую квартиру опять откладывается.

— В связи с чем? — спросил он, уплетая жареный картофель столовой ложкой.

— В связи с башнями-близнецами, — пояснила мать.

Мишка, как и все, знал и видел по телевизору теракт в Нью-Йорке, но привязать к своим баракам сразу не смог.

— Причем тут башни-близнецы? — не понял он.

— Не знаю, — ответила мать. — Так районное начальство объяснило.

И, подумав, Мишка все-таки вник в логику начальства. Дескать, в мире такое творится — массовый террор, убийство тысячи ни в чем не повинных людей, возможный конец света, а вы тут со своими бараками лезете. Налопавшись картошки и запив чаем, он вышел из дома, сел на автобус и благополучно проехал центр города с его соблазнами — кафешками и забегаловками, украшенными незатейливой рекламой. И вообще, все шло отлично. Кондукторша, грузная женщина с родинкой на левой щеке, отоварила билетом с номером: 777–769, — и он тотчас, проделав несложные арифметические подсчеты, протянул ей полста рублей:

— Барышня, оторви-ка мне еще восемь штук.

Ей что — жалко? Она выполнила необычную просьбу пассажира и, таким образом, он стал обладателем счастливого билета из одних семерок. Как тут было не припомнить, что именно под седьмым номером несколько лет играл в юношеской команде по футболу — левым хавбеком. И, в общем-то, успешно играл, считался перспективным малым…

Прямо по курсу уже показались высокие трубы ТЭЦ. Сюда он устроился по протекции, ему платили приличную зарплату, и сейчас последняя получка приятно умещалась в кармане его джинсов.

— Тормозни, друг! — вдруг взмолился он, обратившись с просьбой к водителю.

Дело в том, что на выезде из города, в самом последнем сквере, продавали пиво. Из большой бочки на колесах. Какой-то мужик поднес кружку к губам и, натужившись, сдул пену. Водитель вполне мог пренебречь просьбой: вне остановки не положено! Но, черт бы его побрал, взял и тормознул, и двери распахнул.

Пришлось сойти и осуществить острое, внезапное возникшее желание. Взяв кружку, Сорокин приложился, выпив примерно треть. Еще можно было успеть на работу, но тут на его беду появился Сашок, знакомый парнишка.

— Мишель, возьми и мне кружку, — попросил он. — А то я сегодня по нулям.

Сорокин поморщился, недовольный тем, что его назвали женским именем, но кружку взял — жалко, что ли. На этом его благотворительная деятельность не закончилась. Со стороны брошенного барака, в котором раньше размещалось шахтерское общежитие, показалась компания добрых молодцев, абсолютно независимых и свободных от работы, от норм и правил поведения — от всего на свете. Компанию возглавлял Стефаныч, признанный в городе практик и теоретик бомжей.

— А! Михуэль, — распознал он Сорокина. — Ты сегодня всех угощаешь?

И опять назвали по-иному, на этот раз ближе к истине. Дело в том, что обыкновенный русский парень Сорокин, в паспорте значился, как Мигуэль.

— Мне некогда, — сделал он еще одну попытку отделаться.

— А мы и не задерживаем, — сказал Стефаныч. — Купи нам по кружке и чеши по своим делам.

— Может, и брать не на что, — пробурчал Мишка-Мигуэль и тут же рассердился на себя за попытку вывернуться. — А может и есть… да не про вашу честь!

— И на что ты копишь, если не секрет? Неужели на бронзовый бюст себе, любимому?

— На первоначальный капитал, — попытался вывернуться Сорокин. — Хочу бизнесом заняться.

— Ну, ты совсем ожидовел, — удивился Стефаныч.

Его адепты поддержали главаря возмущенным гулом. Их собралось человек семь, а по составу — настоящий интернационал. Трое — славянской наружности. Четвертый, судя по всему, потомок немногочисленного племени Дерсу Узала; а пятый — несмелый, стеснительно улыбавшийся, — кореец или, возможно, китаец. Еще один, смуглый, чернявый, возможно имел цыганские корни. В самом же предводителе, судя по физиономии, обросшей темно-рыжей бородой, текла и татарская кровь.

И Мигуэль Сорокин, не в силах стерпеть такого навала, сдался. Купил им всем пива и себе еще взял. Кто-то изъявил желание сбегать в магазин, взять чего покрепче, и он, преодолев в себе пограничный барьер бережливости, щедро субсидировал. «Это ж я эксперимент провожу, — оправдывал себя. — Выясняю, есть ли предел стремления к халяве».

Главный теоретик бичей добавил водки в кружку с пивом, сделал большой глоток, огладил бороду и авторитетно сказал:

— Хорошо жить!

— Ну, а жить хорошо — еще лучше, — добавил Мишка, воспользовавшись известной поговоркой.

— А вот это в корне неверно, — снисходительно возразил Стефаныч. — Как только начинаешь препарировать жизнь по категориям «хуже-лучше», вся ее прелесть улетучивается. Надо любить жизнь прежде рассуждений о ней.

И все бичи громкими возгласами поддержали главаря.

Меж тем компания множилась. Проходившие мимо, совсем посторонние и незнакомые Сорокину люди, спрашивали, что отмечают. «Жизни радуемся», — за всех отвечал Дерсу Узала, помощник Стефаныча по связям с общественностью.

Остановил эксперимент Сашок, парень молоденький, но ушлый. Он с Мишкой ходил отливать в кусты и предложил отправиться к девочкам, прямым текстом подсказав, что хватит этих бездельников поить. Сам он тоже пока нигде не работалё но бездельником себя не считал.

И в магазине Сашок инициативу прибрал в свои руки. Настоятельно советовал, что брать, не забыв про французское шампанское, шоколадные конфеты и фрукты. Поистине удивительная щедрость за чужой счет. Мишка заторможено соображал: а если б ему набрать столько всего и с этим добром набиваться в гости к девушке в зеленой футболке… может, выгорело бы? Или желтые шторы задернулись бы в любом случае?

Он ни словом, ни жестом не остановил разохотившегося паренька, только добавил свое:

— Ну, шампань купили… Может, еще и шампуни прикупить?

— Зачем?

— Чтобы наших девочек отмыть.

Однако Сашок решил сэкономить на шампуни и сказал, что об этом девчонки должны побеспокоиться сами.

Пошли к городу, удаляясь от ТЭЦ; Мишка только оглянулся, отметив, что теплоэлектроцентраль успешно функционирует и без его участия, судя по черному дыму из высоких труб.

Сашок завел в обшарпанную пятиэтажку, ремонт которой тоже, наверно, откладывался из-за теракта в Нью-Йорке. Слава богу, подниматься по выщербленным ступенькам не пришлось. На площадке первого этажа парень остановился, пригладил кудри, поплевав на ладони, и уверенно вдавил кнопку звонка. Мишке нечего было приглаживать: он всегда предпочитал короткую спортивную стрижку. Дверь открыла симпатичная брюнетка, прожившая на белом свете ну никак не больше восемнадцати годков.

— Принимай, Света! — радостно крикнул Сашок, поднимая вверх сумку с покупками.

— Заходи… те, — прибавила та, увидев за знакомым парнем неизвестного ей мужчину. Да, Мигуэль, много уже повидавший, смуглый, как будто подкопченный на вертеле жизни, выглядел старше своих лет.

В комнате сидела старушка. Она поворчала себе под нос и спряталась в чулане. А Света, пошептав с Сашкой, удалилась и минут через пять привела подружку. Мишка даже имени ее не запомнил, а когда они, посидев за столом, попарно уединились по комнатам, и он стал расстегивать пуговички на ее кофте, она вдруг посмотрела на него с ужасом и стала дико верещать.

Он ничего не понял. На недотрогу вроде не похожа. Из другой комнаты прибежала полуголая Света и разъяснила, что ее подруга весной простудила почки, страдала от этого, но в больницу до сих пор не обращалась.

Вызвали скорую, позвонив от соседей, и врач — молодой мужчина с бородкой — влепил укол. После чего тоном, не допускающим возражений, объявил, что больную надо везти в больницу.

— Кто будет сопровождать?

Хозяйка квартиры, а вслед за ней и Сашок моментально повернулись к Сорокину, и он оказался крайним. В машине, врач, севший рядом с водителем, повернулся к Мишке со странным требованием:

— Вы сядьте поближе к изголовью, чтобы больная вас постоянно видела. — А затем продолжал давать указания. — Возьмите ее за руку.

И опять Мишка подчинился. Ладошка у больной была холодная, глаза прикрыты.

— Вы не молчите, говорите ей что-нибудь.

Мишка пожал плечами, но и на этот раз подчинился.

— Ты потерпи, не умирай, — попросил он. — Мы мигом примчим в больничку, а там нас ждут хорошие тети и дяди в белых халатах. Они тебя подлечат, и мы… (тут он на секунду задумался; чего могла желать эта молодая девчонка?)… и мы с тобой еще сходим на дискотеку. Тебе какая музыка больше нравится?.. Что говоришь? (у нее глаза приоткрылись, и губы шевельнулись)… А мне так больше по вкусу ансамбль духачей под руководством моего старшего братана, Петра Алексеича. Небось, видела, как они по улице впереди… (похоронных процессий, хотел сказать, но спохватился)… праздничных колонн вышагивают…

Впаривал ей, хотя прекрасно сознавал, что уже давно никакие праздничные колонны по улицам не ходят, а про то, что когда-то было, оставшись в его детских воспоминаниях, она по молодости лет не ведает. И вообще, слышит ли?.. Сомневался, но все-таки продолжал:

— И я сам иду вслед за музыкантами. В руках у меня флажок, и я помахиваю в такт музыке. На улице тепло, светло, жить хочется долго и беззаботно, как Стефанычу… — он спохватился, что девчонка лидера бичей не знает, и поправился: — как и любому другому человеку…

— Флажок-то какого цвета был? — вдруг, перебив, поинтересовался доктор.

— Ась? — переспросил Мишка. — Да какая разница!.. Музыканты трубят — трамтарарам, барабанщик бухает — бум-бум, мой братан оглядывается и улыбается мне. А вечерам он со своей дружиной играет в парке на танцплощадке. Бывало, я с пацанами бегал туда, но нас не пускали. Мы из-за прутьев наблюдали, и так хотелось повзрослеть. Вот туда я тебя и свожу, когда ты подлечишься. Наверно, сейчас там дискотека, я давно не бывал. Правда, я не большой любитель прыгать под негритянскую музыку, но за компанию и удавиться горазд. И танцевать я не очень. Но ты простишь меня, если наступлю на твою босоножку?..

Доктор одобрительно кивнул, слушая его болтовню. Мишка продолжал держать руку девушки. Ее ладонь разогрелась и сделалась горячей. Глаза расширились, и темные зрачки в упор глядели на него, будто запоминая.

— Док, а теперь у нее, кажется, температура.

— Организм борется, — отозвался врач. — Думаю, все обойдется. И вы меня еще на свадьбу позовете.

— А как же, — подыграл ему Мишка. — Тебя в первую очередь. Самым дорогим гостем будешь.

В больнице пациентку перегрузили на каталку. Сорокин и перегружал. Машина уехала, а к прибывшим вышла худенькая, бледная медсестра. Она не очень торопилась.

— У больной температура, — напомнил Мишка.

— У меня тоже температура, — отпарировала она.

— Так что ж ты, больная, работаешь?

— Некому больше, — с неохотой и раздражением пояснила. — Сменщица не пришла.

Тут он припомнил, что тоже не вышел на работу, и ему несдобровать. Еще вопрос, уговорит ли Митрич, сменный мастер, кого-нибудь поработать вместо него, разгильдяя с испанским именем.

— Почему она, такая-сякая, не пришла?

— Ты давай, не болтай, а кати прямо по коридору в рентген-кабинет.

— А без рентгена нельзя?

Медсестра не удостоила ответом. В рентген-кабинете им командовала уже другая женщина, тоже по виду уставшая, с серым, нездоровым лицом. Он подумал, что им, сотрудникам, самим лечиться надо.

— Раздень до пояса!

«Ничего себе, мне еще и раздевать!» — но он сделал то, что не доделал на квартире у Светы: расстегнул девице все пуговички на кофте и оголил тело. Под кофточкой одежды не было. Он посмотрел на ее небольшую, крепкую грудь, потом на лицо, обрамленное золотистыми кудрями. Она вдруг открыла глаза и глянула на него. Хотя, возможно, и не на него, а просто на белый свет. А он улыбнулся и глупо сказал:

— С возвращеньицем!

Потом велели везти в операционную, и он вяло подумал: «Неужели мне и оперировать придется?» Но туда не пустили и от дальнейших услуг отказались. Правда, велели зайти в приемную. Там сидела еще одна медсестра или, возможно, врач — толстая и одышливая. С места она не вставала.

— Имя? Фамилия?.. — спросила, собираясь записывать.

На дворе уже стояла глубокая ночь. Его потянуло на сон.

— Сорокин. Михаил Серафимович, — чтобы не дразнить гусей, назвался по-простому, как предпочитала называть мать.

— Да не вас! Той, которую вы сопровождаете.

Пришлось напрячь извилины.

— Изабелла. Аркадьевна. Конопацкая.

Вопросы сыпались один за другим. Число полных лет. Адрес, по которому зарегистрирована. Место работы, учебы… Немного напрягся с возрастом. Обеспокоили детские конопатинки на лице. Наверно, еще несовершеннолетняя. Но лучше «состарить», а то мало ли, припишут статью за совращение малолетних.

— Восемнадцать ей.

Зато на все остальные вопросы, разохотившись, ответил с фантазией. Сделал девчонку студенткой филиала московского юридического института и прописал на центральной улице.

— Кем доводитесь больной?

Ну и дура же эта баба. Доктор со скорой сразу определил, а она до сих пор не может сообразить.

— Женихом, естественно.

— Почему документы с собой не взяли?

— Ну, вы даете. Что ж мы, приглашенные на помолвку к ее подруге, документы должны с собой таскать?

— Завтра принесите. Паспорт, медицинскую книжку и страховой полис. — Женщина взглянула на большие настенные часы. — Не завтра. Уже сегодня.

Мишка освободился и вышел на улицу. Темная ночь, только ветер свистит, остужая уши. Машин не видно… Нет, проехала одна, ослепила фарами, но не остановилась. Он поежился и вернулся в больницу. В коридоре сидели люди, ожидавшие приема и новостей о своих близких, доставленных сюда. Мишка приметил незанятую банкетку и присел, а потом и прилег, подогнув ноги и положив под голову ладонь.

Утром разбудила медсестра — не та, что давала указания раньше, а другая, сменившая ее. Она с улыбкой сообщила, что его невесте сделали операцию, перевели в общую палату, и он может ее навестить. Только прежде надо надеть белый халат и бахилы.

— А в палате что надо будет делать? — зевая, спросил он. — Судно выносить?

— Ну, если у вас возникло такое желание…

— Нет, спасибо, — ему надоела эта канитель. — Я тут к вам медбратом не нанимался.

Вышел из больницы, сориентировался и ближайшим путем потопал домой. В карманах пусто, голова больная, кости ломит после лежания на жесткой короткой лавке, а еще неприятное, все растущее сознание: опять прогулял! Как на это посмотрит мастер? Выгонят, однако. Ой, выгонят! Митрич и так на пределе терпения. Он давний знакомый матери, по его рекомендации Сорокин и устроился на ТЭЦ. И ведь уже случалось прогуливать. Каждый раз Митрич требовал написать объяснительную. Пожилой человек, по старинке действует. «Вам устного объяснения не достаточно?» — спрашивал Мишка.

«Ты пиши, — подгонял мастер. — Может, я потом твои объяснительные отдельным изданием выпущу». Он складывал их в рабочую папку. Мишка уже, наверно, с десяток на-гора выдал. Что написать в этот раз? На почечные колики своей подруги, которую неизвестно как зовут, сослаться? На участие в ее спасении? Вряд ли прокатит. Не поверят.

Идти пришлось по главной магистрали, названной в честь красноармейского полководца Фрунзе — то же, кстати, Михаила, а может и Мигуэля. Именно сюда, на главную улицу города, нимало не задумавшись, поселил Мишка новую знакомую, нареченную им Изабеллой. А вот и ее дом — номер тринадцать. Надо же, промахнулся! Это вовсе не жилой дом, а здание горсовета. Ну, да все равно. Пусть разбираются. Настроение не ахти, а еще не выходит из головы: опять прогулял! Чтобы не томить себя ожиданием последствий, свернул с главной улицы и зашел к сменному мастеру, предполагая, что тот уже отработал. И точно, Митрич оказался дома и отдыхал на диване, просматривая газету.

— Я, конечно, дико извиняюсь за прогул. Но, понимаете в чем дело, ко мне неожиданно… это самое… отец в гости нагрянул!

— Вон оно что, — откликнулся Митрич, не поднимаясь с дивана и не отрывая взгляда от газеты.

— Так мне объяснительную написать?

— А вот это — уже не ко мне.

— Почему не к вам?

— Вчера мне выдали на руки приказ о сокращении. На пенсию отправили.

Вот те раз! Ну, пошла череда неурядиц. Мишка сильно озаботился. Все-таки неплохое местечко на ТЭЦ, зарплата стабильная. Хотя, правда, работа нельзя сказать, что не бей лежачего. Серые от въевшейся угольной пыли галереи цеха топливоподачи не намного отличается от тех забоев, где этот самый уголь добывается.

Простившись с мастером, Мишка медленно зашагал дальше. На пути попался милицейский участок. И решение-озарение пришло само собой.

— Тебе чего, парень? — остановил его дежурный.

— Пришел добровольно сдаваться, — разъяснил Сорокин. — Арестуйте меня.

— С чего это мы будем тебя арестовывать?

— А как подозрительную личность. У меня документов нету. Ни паспорта, ни водительских прав, ни страхового полиса, — для убедительности вывернул карманы куртки. — Вот, только билеты до ТЭЦ.

Сержант недружелюбно глянул на него.

— Ты ее взрывать, что ли, собрался?

Мишка интригующе понизил голос:

— Об этом я расскажу следователю по особо важным делам.

Сержант насторожился, поднял трубку и кому-то позвонил. Что ж, сценарий развивался по задуманному. Сейчас задержат до выяснения личности, потом справку у них можно потребовать. Ее и предъявить начальнику цеха. Авось пронесет…

Из кабинета вышел капитан Антюхин, который Сорокина знал, как облупленного.

— А, это ты, Мигуль, — невозмутимо сказал, исказив имя по-своему. — Иди, проспись. Потом взрывными работами займешься.

Эх, и тут не обломилось. Так и не придумав, как объяснить прогул, Мишка вернулся домой. А там — сюрприз так сюрприз! Напророчил на свою голову, Его поджидал приехавший из Подмосковии Серафим Иванович, родной отец и второй муж матери. Тот самый, который и дал ему странно звучащее здесь у них иностранное имя Мигуэль. Настоял родитель-производитель, нашел что прилепить к вполне обычной фамилии. А сам смылся, уехал покорять столичную публику, когда родному дитю едва исполнилось семь лет. Зачастил батя. После того, как Мишке исполнилось восемнадцать, в третий раз приезжает. Впрочем, понятно. Теперь алиментов платить не надо.

Мать отсутствовала. И это понятно. Как и в прежний приезд бывшего мужа, ушла к сестре и теперь не явится, пока Серафим Иванович ни уберется восвояси.

— Ну, здравствуй, Мигуэль! Вот приехал тебя проведать, — отец встал и приблизился, руки растопырил, чтобы обнять.

Ладно, не гордые. Мишка тоже обнял и похлопал гостя по спине. Они отстранились друг от друга.

— Ну, дай-ка я на тебя внимательней гляну, сын!

Что ж, пусть поглядит. Мишка, в свою очередь, стал разглядывать отца. В шестьдесят лет батя все еще выглядит импозантно. Сивые кудри до плеч, кожаная курточка. И замшевые туфли — признак интеллигентного человека. В прошлом отец работал художником-оформителем в тресте «Горуголь», и откликался на значительные события жизни, иллюстрировал все даты. А для себя, для души, малевал картины в сюрреалистическом духе. Они приглянулись именитому московскому гостю, прибывшему с культурной миссией в их далекий край. После его визита Серафим Иванович и пустился во все тяжкие.

Расположились на кухне, под большим портретом Брежнева в светлом маршальском мундире, уже слегка загаженном мухами.

— Висит моя картина, — удовлетворенно заметил гость.

— Могла висеть и в более подходящем месте, — дипломатично заметил Мишка.

— К тому времени, как я ее закончил, политическая конъюнктура изменилась, — напомнил отец, доставая из портфеля бутылку дагестанского коньяка и несколько баночек с консервами.

Выпили за встречу, и он стал обстоятельно объяснять, по какой причине ему пришлось покинуть семью.

— Да брось оправдываться, батя, — по-родственному подбодрил его Мишка. — Все правильно! В этом деле конъюнктура меняется еще чаще.

— Это как понять? — нахмурившись, спросил Серафим.

— Так наше ж дело не рожать, — с ухмылкой пояснил сын. — Девку трахнул и бежать.

Однако отец от такой поддержки осерчал.

— Подлец ты, Мигуэль! И откуда только у вас, у молодежи, такие мировоззрения берутся.

— Атмосфэра нынче такая, — нашелся Мишка. — Давай не будем об этом. Лучше расскажи, батя, как тебе пришло в голову таким звучным именем меня наградить?

— К сожалению, тебя записали не полно, — припомнил Серафим Иванович. — В ЗАГСЕ еще согласились на Мигуэля, но наотрез отказались дописать де Сааведра. Я ж хотел, чтобы из тебя вырос благородный рыцарь, под стать дон Кихоту Ламанческому. Но вижу, ты не овладел и сотой частью того багажа, который, сгибаясь, вот уже несколько тысячелетий, тащит на себе человечество. Я имею в виду культуру. И вообще, что у тебя за вид? Вряд ли ты с такой арестантской стрижкой будешь иметь успех у женщин.

— Но-но, папа! Ты не находишь, что жизнь в наших трущобах как бы того… не стимулирует быть благородным рыцарем. А работа в местных артелях не наполняет кошелек золотой монетой.

— Намек понял, — тускло обронил Серафим Иванович и вытащил бумажник. — Вот, возьми. Извини, но больше дать не могу. На обратную дорогу не останется.

Погостил три дня и уехал. А напоследок пригласил в гости. Оно, конечно, заманчиво… Но как долог путь с Приморья до Москвы! Целую неделю тащиться в поезде. А если самолетом лететь, да еще в оба конца, то ведь месяца три надо откладывать зарплату в загашник. Конечно, можно зайцем, запрятавшись в багажном отсеке. Мишка испытал этот метод в тринадцать лет и чуть не замерз на высоте десять тысяч метров. Пришлось тогда раздвинуть чемоданы и вылезти из укрытия. Ссадили в Иркутске и вернули домой. С того времени он и установил плотный контакт с органами внутренних дел.

С работы все-таки, как и Митрича, уволили, только по другой, нехорошей статье — без торжественных проводов. Пришлось пока сидеть дома и терпеливо выслушивать нарекания матери. Она ведь и помогла устроиться на ТЭЦ. Красивая у него была мамка. И имя у нее красивое — Мария. Да она и сейчас ничего. Конечно, поседела, лицо в морщинках, но улыбается прямо замечательно. И молодеет при этом.

— Так ты, выходит, и с Митричем любовь крутила? — полюбопытствовал он.

— Тебе-то зачем знать?

— Да я к тому, что у меня еще один брат, по идее, должен быть, кроме двух, мне известных. Ну или сеструха. Как плод той любви.

— Ах ты, бесстыдник! Надо же матери такое сказать!

Но позже, успокоившись, признала, что Василий Дмитриевич когда-то был влюблен в нее, однако без последствий. Да он и сейчас относится к ней почтительно и смущается, как юноша.

— А ты не смог воспользоваться. И учти, — стращала Мария Сергеевна, — больше у меня никакого блата нет.

— На нет и суда нет. Хотя подумай. Может, еще какого-нибудь ухажера припомнишь.

— Ах ты, негодник! — она огрела его полотенцем. — Тебе, шалопаю, жениться надо. Вон Аринка Сизова — хорошая девушка. Не в пример тебе и работает, и учится.

— Да, знаю, мам. Но вот ее работа меня напрягает.

— Ну, опять двадцать пять. Чему ты не рад?

— Так секретарем в суде. Если я опять попадусь в лапы правосудия, ей же придется протокол на меня писать. Представляешь? Невесте на жениха. Жене на мужа.

— Типун тебе на язык! Попадется он! Я тебе попадусь. А ну, глянь в зеркало и сплюнь через левое плечо!

— Охотно, — Мишка подошел к зеркалу и внимательно посмотрел на себя. — Да и рылом я не вышел. Натуральная Квазиморда в отечественном исполнении.

Он преувеличил. Нормальный был парень, симпатичный. Правда, общее впечатление немного портил нос — широкий такой, близкий к утиному. Он и сейчас приметил.

— Эх, пластическую операцию бы мне сделать, — пожелал и вздохнул. — Так не на что. На сберкнижке ни копья. Хотя, — подумав, добавил он, — если б имел капиталец, то и операцию не стоило бы делать. И с таким носом признали.

— Тебе не нос надо переделывать, а за ум не медля браться. — У нее был мягкий, грудной голос, и он млел, когда она ругалась. Если не вникать в смысл слов, то легко можно представить себе, что она, как в детстве, убаюкивает его, младшенького.

— А ты разве не заметила? Я уже взялся за ум. Деньги начал копить, планы на будущее строить. Но, черт побери, попалась же мне бочка с пивом на пути!

— Не поминай лукавого, — рассердилась она. — И хватит заливать! Ты так и ждал подходящего случая. Иначе — зачем деньги с собой таскал?

— Логика у тебя железная, мама. Прямо как у следователя Антюхина. Но причина простая: меня как-то согревало, что они на кармане.

Разговоры они вели на кухне, и мать не бездействовала: жарила или парила, накрывала на стол, а если он выражал неудовольствие пищей, то опять же шпыняла: «Лопай, что дают, тунеядец».

В конце концов, ему это надоело, и он объявил ей, что поедет на Камчатку, устроится матросом, и, так как в океане пивных ларьков нет, то у него скопится много денег, а тогда и жениться не зазорно будет.

— Представь себе, — размечтался он. — Явлюсь я домой в цивильном костюме, в кармане бумажник из крокодиловой кожи, в бумажнике — пачка стодолларовых купюр, через плечо гитара на алой ленте… Но нет, — тут же поправил он себя, — лучше трубу куплю. Такую, как у брательника. И по его примеру стану лабухом. А тебе, мам, куплю приличную шубу на рыбьем меху, чтобы не мерзла зимой в своей кацавейке.

Мария Сергеевна радовалась, что сын высказывает заботу о ней. Купит или нет — неизвестно, но хоть намерение такое имеет. Убедил он мать, она согласилась субсидировать его поездку. И дело заключалось не только в Мишкином умении убеждать. Ведь ее младший сынок собрался не куда попало, а по конкретному адресу: к ее среднему сыну, самому удачливому в жизни, штурману дальнего плавания. Он проживал в Петропавловске-на-Камчатке и был состоявшимся, уважаемым человеком. Его уже давно именовали полным именем — Павлом Семеновичем.

Вот только про Семена, отца Паши, мать ничего не рассказывала и никогда не вспоминала. Однако о среднем сыне упоминала всегда с гордостью и мечтала, чтобы ее непутевый Мишка устроился под крылом Павлуши. Но в то же время хотела, чтобы младшенький никуда не уезжал. А то, что ж ей одной. Ну, пущай на море заработает, однако свадьбу пусть сыграет здесь; а там и внуки пойдут, она понянчит, силы еще есть. И, может, в Америке больше ничего не взорвут, тогда им предоставят квартиру в новом доме. Ведь они уже тридцать лет на очереди, записали еще на ее первого мужа, Алексея. И музыкальную трубу пусть купит Мишка себе, как мечтает. Шубу-то ей не обязательно, она и так проходит. Да и что за шуба такая — на рыбьем меху?

А музыкальный инструмент пусть приобретает. Ведь не без способностей же ее Мишка. Слухом не обижен и голосом тоже. Есть в кого! Она на ранешних гулянках так затянет русско-народную, что все замолкали, слушая ее. И Мишка раньше хорошо пел. Его даже в детский хор привлекали. Правда, оттуда вытурили. А еще он хорошо рисовал, получив несколько уроков от папеньки. В ее комнате до сих пор висит намалеванная сыном акварель «Одинокая рябина». На ней автор, как бы пожалев изображенный объект, укрыл его девичьим платком. Рябина росла за окном, Марья Сергеевна и посадила. Даже платок Мишка скопировал с материнского. Но как и почему он бросил рисование — тоже отдельная история. Получив «добро» на поездку, Мишка засобирался в дорогу. Путь предстоял не ближний, да и надвигалась осенняя непогода.

Мать выложила на поездку сына все сбережения, еще и у сестры заняла. Вместе купили добротную куртку. И в дорогу всего настряпала, курицу сварила: кушай, сынок, не стесняйся чужих людей в поезде…

* * *

Вернулся Сорокин через неделю. Доложил, что во время поездки случилось два события: «Одно неприятное, а второе — ну, очень неприятное».

— Ты у брата-то хоть был? — спросила мать.

— Не застал, — отмахнулся Мишка, — За день до моего приезда он ушел в рейс. Да ты не переживай, мама. У него-то все нормально. Жди очередную открытку с поздравлениями и пожеланиями здоровья. Ты про мои беды послушай… С какой мне начинать? С самой худшей или которая не так шибко?

Она молчала, лишь головой качала, и он сам выбрал последовательность, в какой подавать свои несчастья.

Оказывается, в плавание его не взяли по причине морской болезни, о которой он раньше, бродя по асфальту, ни слухом, ни духом не подозревал. А вторая беда — ясно какая. Мать сразу приметила, что сын вернулся без куртки. Да, подтвердил он: обокрали! Она немного поплакала, выдала пару проклятий в адрес неизвестных воров, ограбивших сыночка, и устроилась на работу сторожихой, не рассчитывая больше на одну только пенсию.

Прознав, что приятель дома, заскочил Сашок. Он возле магазина встретил Марью Сергеевну, и та по пути рассказала, какие несчастья произошли с его другом, а также поведала о морской болезни, которой, оказывается, страдал сын. Сердобольный Сашок занял у «тети Маши» стольник и прихватил с собой большую бутылку портвейна.

Мать соорудила парням нехитрую закуску в виде яичницы, и пошла в огородик убирать урожай. После второго стакана Мишка более подробно рассказал, что с ним произошло.

— До Хабаровска добрался нормально. Наелся до отвалу с попутчиками, завалился на полку и задремал под стук колес. А они у меня все спрашивают и спрашивают: куда, мол, черти тебя несут?

— Попутчики, что ли, спрашивали? — уточнил Сашок.

— Да не попутчики, а колеса. Прямо по мозгам стучали: куда едешь, куда едешь, куда едешь. И я даже засомневался: а туда ли я, в самом деле, еду и зачем. А потом в Хабаровске, одолев первую часть пути, я еще через одно испытание прошел. Надо было в аэропорт добираться — но тут, прямо на привокзальной площади, вижу, пиво продают…

— Ну, с тобой все ясно, — усмехнувшись, ввернул Сашок.

— Да, понимаешь, повторилась та же история. Помнишь, как в сквере?.. И в Хабаровске тоже нашелся теоретик, который убедил меня, что жизни надо радоваться, прежде рассуждений о ней. Он нашего Стефаныча знает. Я даже подумал, что все они, эти бомжи-теоретики, входят в какую-то всероссийскую масонскую ложу.

— Скажи еще, в мировую. Типа Бельведерского клуба, — Сашок иногда любил применять иностранные слова и понятия, значения которых знал приблизительно, а то и вовсе не знал. — А ограбил-то тебя кто?

— Да никто меня не грабил. Сам готов был снять с себя последнюю рубаху.

— Так ты и к брату в Петропавловск не попал?

Мишка приставил палец к губам и посмотрел в окно. Мать выкапывала морковку.

— А на какие шиши было лететь?.. Да и понимаешь, тут какое дело: вариант возвращения домой у меня постоянно сидел в голове. И это не самый худший вариант. Мать-то одна осталась. Да и назад куда проще оказалось вернуться. На грузовой станции в товарняк залез, кошму от оборудования отодрал, накрылся с головой и — через десять часов опять здесь, в родном краю, в долине золотых шаров и нищих бродяг.

— Все понятно. Заскучал по крыше дома своего, — стихами из песни высказался Сашок. — И по тебе, меж прочим, тут кое-кто скучает. Ты, Мишка, сильно приглянулся Изабелке.

— Какой Изабелке?

— Забыл? С которой кувыркался у Светы.

— А она разве Изабелка?

— А кто ж еще?

— А, врубился. Конопацкая, — припомнил Мишка. — Изабелла Аркадьевна, как же, как же.

— Фамилию и отчество не знаю.

— Точно, — окончательно припомнил Мишка. — Конопацкая. У нее же по всему личику конопатинки рассыпались. А когда побледнела, прямо заметные стали.

— Не замечал. Наверно, сошли.

— Если сошли, то она уже Чистова. Или Чистотелова. До встречи со мной у нее, наверно, не было ни имени, ни фамилии. И она воспользовалась тем, что я придумал.

— Так что ей передать?

— А ничего, — великодушно ответил Мишка. — Я ее породил, пусть теперь самостоятельно существует.

Сашок неодобрительно хмыкнул, но тут же забыл про Изабелку и перевел разговор на другую тему.

— Слушай, а тетя Маша мне сказала, что ты вернулся из-за морской болезни. Это хоть правда?

— А кто его знает, может, и подвержен, — Мишка пожал плечами. — Не удалось проверить. Но в будущем, дай бог, еще проверю. А пока и тут, на суше, поморячу.

— И куда ты направишь свой форштевень? — спросил Сашок.

Мишка, не задумываясь, ответил в его манере:

— Относительно того, что касательно, я уже сделал свое резюме. Так что скоро отдам концы.

Тут и мать заглянула с улицы, предложила парням выкопанную морковку. И, конечно, тоже заинтересовалась, чем намерен заняться сын. Ей Мишка нешифрованно ответил, что завтра же пойдет устраиваться на работу. Мать одобрила его намерение, но засомневалась, возьмут ли куда.

— Была бы шея, хомут найдется, — самонадеянно сказал Мишка и с хрустом откусил свежевымытый овощ.

Он многое чего мог наобещать, особенно после портвейна. А мать не зря сомневалась. Она все знала о своем городе. Первый ее муж, отец старшего сына, работал в шахте и погиб в забое, вместе с товарищами, от взрыва метана. Петр, едва вырос, тоже пошел работать в шахту, как она не отговаривала. Ну, да собственно, куда еще идти? Раньше городок и был шахтерским; с десяток шахт выдавали на-гора бурый уголь. Марья Сергеевна подолгу замирала, представив сына на пятьсот метров под землей. Но потом эти опасения прошли: шахты закрывались одна за другой, и, наконец, перестала действовать последняя, где вкалывал Петр. А еще закрылись три фабрики, не успев выйти на проектную мощность. Швейная, трикотажная и ковровая. Ну, это-то ладно. Не швеей же Мишке устраиваться и не ткачом. Потерял, паразит, такую хорошую работу на ТЭЦ, которая еще сто лет будет работать. Электричество и тепло всегда нужны. А уголь теперь эшелонами прут с дальних разрезов.

Ну, пусть сам работу ищет. Марья Сергеевна, припомнив обещание сына устроиться, нещадно подстегивала его. Однако в понедельник он никуда не пошел, сославшись, что день тяжелый, да и лично для него всегда неудачный. Ладно, так и быть, согласилась она, но пригрозила: если утром во вторник он не встанет спозаранку, то окатит его холодной водой из ведра.

— Договорились, — согласился он. — Готовь к утру ведро с водой и мой лучший костюм.

Во вторник, еще не было восьми, мать зашла в его комнатку и стащила одеяло. Хорошо, что холодной водой не облила.

— Ладно, встаю, — Мишка поднялся. — Ну и где мой лучший костюм?

Она принесла тщательно вычищенный, отутюженный костюм кофейного цвета. В том, что он у сына лучший, сомневаться не приходилось: костюм был единственным.

— И галстук давай.

— Какой из двух? — спросила мать.

— Ну, этот… в крапинку.

— Он ведь с дырочкой. Ты ж сам, паразит, сигаретой прожег.

— Ну, давай другой.

Второй был в крупный желтый горошек. Повязав галстук замысловатым узлом, Мишка выглянул в окно.

Ночью прошел дождь, и теперь даже в комнате стало сыро, прохладно. Он с сожалением припомнил, что по собственной дурости лишился новенькой куртки, и сверху надел плащ — раньше светло-бежевый, но теперь выцветший и посеревший. Когда-то, еще юношей, Мигуэль де Сааведра рассекал в нем по улицам родного города. Шикарный был плащ, с погончиками на плечах, с фирменными пуговицами, с иностранным лейблом на воротнике. Плащ купил за границей и преподнес в подарок брат Павел.

Собравшись, Мишка осмотрел себя в трюмо. Пуговицы плаща на груди не сходились. Пришлось оставить их расстегнутыми. Зато теперь за версту виден «лучший костюм» и галстук в горошек.

В прихожей его застал брат, зашедший проведать мать. Он был на восемнадцать лет старше Мишки. Виски у него уже поседели, но брови оставались густыми и темными, как у Леонида Ильича на портрете, висевшем на кухне. И вообще Петр Алексеевич выглядел так же степенно и важно, как бывший генсек, только на груди у брата сроду не висело ни одной медальки, не говоря уже об орденах… Когда-то вручали ему значки «Победитель соцсоревнования», но Петр их хранил в шкатулке.

— Куда с утра вырядился? — спросил он.

— Пойду на работу устраиваться.

— И кем, если не секрет?

— Не отказался бы от должности директора женской бани, — бодро и не задумываясь, ответил Мишка.

— Эх, — вздохнул Петр Алексеевич. — В прежние времена тебя сослали бы куда-нибудь подальше. За тунеядство. Я сам бы порекомендовал.

— И куда б ты меня законопатил?

— Да уж не в Сочи! Отправил бы в Якутию, — сурово определил Петр.

— Сгодится, — бодро откликнулся Мишка. — Я бы и там не пропал. Я же часто с бодуна, а на похмелье у меня глаза узкие, и по-ихнему, по-якутски, могу базарить.

— Неужели? — с удивлением спросил брат. — А ну-ка скажи что-нибудь.

— Моя есть ваша начальник, — выдал, коверкая язык и пальцами растянув глаза, Мишка. — Слушай моя команда: лопата на плечо — ать-два. На промывка золото — шагом арш!

— Дурак ты, — Петр остыл в своем любопытстве. — Клоуном бы тебе в цирк.

— Да работал я уже в цирке! Когда они к нам на гастроли приезжали. Только не клоуном, а главным подметальщиком манежа… Ну, я пошел.

— Удачи.

— Спасибки.

Мишка и сам верил, что удача будет сопутствовать ему. Кратчайшим путем вышел к центру города, к большой площади. С одной стороны расположился Дворец Культуры Угольщиков — это по старой памяти, хотя уголь в их городе уже не добывали. Можно было, конечно, заглянуть и во Дворец. Но там только бильярдная теперь функционировала. А в бильярдной — должность маркера, конечно, занята. Еще был кинозал; однако престижная должность киномеханика тоже занята. Хотя, какая ж она престижная. Это раньше, да. А теперь в кинотеатр ходят два калеки да три чумы. Ну, сохранилась при Дворце библиотека. Но там вообще нечего делать.

За монументальным зданием, которое начинали строить пленные японцы в одна тысяча лохматом году, начиналась зона отдыха — парк и стадион. Тут он раньше гонял в футбол, и не без успеха, входя одно время в юношескую сборную города. А прямо по курсу, в просторном сквере, высились три могучие фигуры — памятник красным партизанам, отличившимся в Гражданскую войну. За каменными исполинами начинался лесной массив. Поэтому ансамбль из партизан так и называли «Трое вышли из леса».

Сорокин подошел ближе и увидел, что у низкого постамента памятника, на корточках, сидит коротко стриженый парнишка восточного происхождения и подкрашивает постамент кистью, макая ее в ведерко с черным лаком.

— Здравствуй, Хо ши мин! — поприветствовал его Мишка.

— Моя не Хо ши мин, моя Пак Ин Чер, — с подобострастной улыбкой поправил маляр.

— А, ну спутал, извини. Что делаешь?

— Скоро праздник. Дали задание.

Мишка хотел спросить, какой праздник, но догадался сам. День Шахтера, который по привычке еще отмечали, прошел, и теперь приближался День города. Пятидесятый по счету. Наверно, скоро этот статус снимут, и опять будет рабочий поселок… Вообще-то нет, корейцы и китайцы спешат восполнить убыль населения.

— А от какой ты организации, Пак?

— От Коммунхоза, — тот продолжал приветливо улыбаться.

«Вот куда можно устроиться, — подумал Мишка. — Но только не маляром. Западло мне, сыну художника и самому без пяти минут художнику, маляром».

Здесь же, в сквере, слева от каменных партизан расположился стенд с портретами «Лучших людей города». Он давно не обновлялся за неимением средств в бюджете и сильно пообтерся. С левой шеренги на Мишку внимательно смотрел брат Петр — в шахтерской каске, с фонарем на лбу. И надпись внизу под портретом подтверждала, что это передовой шахтовый слесарь Петр Алексеевич Сорокин (мать после первого мужа фамилию не меняла, и все три брата оставались Сорокиными). А рядом изображения еще нескольких знакомых лиц. Ну, тут никак нельзя равнодушно пройти. Он вернулся к добросовестному корейцу (или китайцу).

— А ну-ка, Ким Чен Ир, дай на минутку кисть и ведро, — попросил и, не дожидаясь позволения, чуть ли не вырвал кисть из рук опешившего рабочего.

Первым делом подошел к портрету брата и, от старания высунув кончик языка, аккуратно написал под портретом: ЛАБУХ. Затем приблизился к портрету цивильно одетого мужчины с добродушным лицом. Под этим значилось: «Г. М. Платов — тренер детской спортивной школы». Мишка горестно посмотрел на него, пробормотал: «Эх, Гоша», — и, макая в ведро, стал обводить портрет черной рамкой. А на теле портрета сделал уточняющую надпись: СГОРЕЛ ОТ ВОДКИ.

Дальше его заинтересовал портрет лысого, благообразного мужчины с ласковыми глазами. Под ним надпись поясняла: директор музыкальной школы. И тут пришлось внести изменение: НАРКОДИЛЕР ФРОЛ.

Под носатым мужчиной Мишка подписал: ПЕДОФИЛ КЕША. Под портретом симпатичной женщины с цветным галстуком-бантом (директор текстильной фабрики) внес уточнение: НАША МАМОЧКА.

Знакомых лиц оставалось еще много, и он продолжал трудиться. Но вдруг его резко окликнули.

Позади стоял знакомый сержант, который отказался выдать справку, что он, Мигуэль Серафимович Сорокин, является подозрительной личностью.

— Опять хулиганишь?

— Ничуть, — не растерявшись, ответил Мишка. — Вношу поправки в связи с реальными переменами в жизни. Вон то, — показал кистью, — мой брат. Мне бы не знать, кто он сейчас. Этот — бывший тренер по футболу. Запил, когда ДСШ закрыли. Ну, а энто мурло — в настоящее время зону топчет. И теперь сам свой задок мужикам подставляет.

— Про этого знаю, — хмуро вставил сержант. — Ты вали отсюда быстрей, пока я добрый. А то пятнадцать суток схлопочешь.

— Слушаюсь, товарищ командир, — осклабился в улыбке Мишка. — Основную работу я уже проделал.

Он отдал корейцу ведро и краску и пошел дальше — к деловой части города. Вскоре попалась одноэтажная контора Горкоммунхоза. Прошелся, разглядывая таблички на дверях.

— Вам чего? — спросил вышедший из кабинета выбритый, прилично одетый мужчина.

— Я на работу устраиваться.

— У нас вакантных мест нет. А кем бы вы хотели?

— Да вот, замечаю, запустили вы город. Дизайнером по ландшафту возьмете?

Этот фраер ничего не ответил, усмехнулся и скрылся в другом кабинете. «На дизайнера и нарвался, — решил Мишка. — Ну, на нет и суда нет».

Дальше, в переулке, расположилось дорожно-ремонтное строительное управление, сокращенно ДРСУ. Эта контора еще функционировала, судя по тому, что не все асфальтные дорожки в городе заросли травой-муравой. В недра здания его не пустили, а вышедший к проходной хмурый господин спросил:

— А что ты можешь?

Вообще-то в кармане у Мишки лежало удостоверение сварщика шестого разряда. Но пресная физиономия спрашивающего так и подмывала ответить словами из анекдота:

— Копать могу.

— А еще что? — брюзгливо спросил служащий.

— А могу и не копать.

— У нас экскаватор копает.

Фу ты — ну ты, продвинутый какой. Ну и пусть себе копает. Мишке расхотелось работать в одной компании с этим долбаком, который анекдотов не понимает. Он так и не вытащил удостоверения. Да и на самом-то деле у него был четвертый разряд, но «ловкость рук и никакого мошенничества» повысили квалификацию. Он вытравил прежнюю запись перекисью водорода и сделал свежую. Жаль, что разрядов существовало всего шесть, а не четырнадцать, как при Петре Первом. Мишка еще из школы помнил, что раньше были такие: «генералы от кавалерии». А он мог бы стать «генералом от сварки». Все умел: потолочную сварку, любую другую. Даже варил, повиснув вниз головой. По крайней мере, Митрич не обижался, только хмыкал одобрительно: «Ты как обезьяна. Жаль хвоста нет, легче было б цепляться». Шутил он мало и, придумав эту шутку, только ее и повторял.

Дорога пошла в гору. Возле нового, недавно открытого супермаркета «Не проходите мимо» Мишка встретил местного композитора Геру Трегубова, которому когда-то, играя в футбол, сломал ногу. Столкновение было очень сильным, на предельных скоростях обоих. Бедный Гера, вылетев за пределы поля, и головой еще о бетонную скамейку ударился. Сейчас он, худой и бледный, в просторном пуховике, шел, никого не замечая и прижимая к груди яркую коробку. Может, на ходу сочинял симфонию.

Сорокин остановился и покачал головой. Надо же, родители этого парня нормальные люди; отец — известный в городе человек, в горсовете заседает, а мать вся в бизнесе — деловая, дальше некуда. Целую сеть складов, магазинов держит. А вот сыночка будто пыльным мешком из-за угла ударили.

Гера наткнулся на человека, нарочно вставшего на его пути, и недоуменно сощурился. Ко всему, он еще был и близорук.

— Ну, привет, Геракл!

— Здравствуйте, — вежливо и недоуменно отозвался композитор. — Вообще-то я Герасим.

— А, приму к сведению. Неужель меня не припоминаешь?.. Мы ж вместе в футбол играли. Я тебе еще ногу сломал и попытался кость на место вправить. Прости, не получилось. По анатомии у меня двойка была. Но, как говорится, нет худа без добра. Ты после того случая на музыку переключился. Благодарить меня должен.

— Спасибо, — послушно сказал Гера.

— Над чем сейчас работаешь, если не секрет? Над оперой, опереттой или, по примеру Себастьяна Баха, фуги сочиняешь?

— В мэрии попросили к юбилею города что-нибудь написать. Вот этим сейчас и занимаюсь.

— И как успехи?

— Музыка почти готова, а со словами до сих пор мучаюсь, — Трегубов оживился. — Вот посудите сами. Как думаете, не слишком ли пафосно первая строчка у меня звучит: «Синие сопки наш город пленили».

Мишка огляделся. Городок лежал в долине, окруженный сопками. Ближние желтели березами и осинами, зеленели лиственницами, а дальние даже сейчас, осенью, и точно, казались синими. А рядом торчала рукотворная сопка, созданная стараниями брата Петра и его товарищами шахтерами. Ее вершина еще дымилась, но подножие уже заросло травой и мелким кустарником.

— Гляди-ка, реально схвачено, — удивился он, как будто впервые увидел, и авторитетно добавил: — Но картина не полная. Про искусственные наши сопки ты не упомянул.

— Я вас понял, — откликнулся Гера. — Но ведь шахты-то уже закрылись. Я делаю упор на природу. Кстати, — живо продолжил он. — Недавно американский фильм смотрел. Знаете, через какое время Земля излечится от наших рукотворных дел, если человечество внезапно вымрет?

— Хм, интересно. Базарь!

— Всего за пятьсот лет. И следов никаких не останется, будто нас никогда и не существовало. Асфальт прорастет травой, небоскребы развалятся, Богиня свободы поржавеет и рухнет в океан. Только египетские пирамиды сохранятся.

— Но мы не вымрем, — оптимистически объявил Мишка. — Назло природе. Так что добавь мажору. И я тебя умоляю, не злоупотребляй бемолем. А когда окончательно закончишь, обязательно пришли мне. Ужо я по достоинству оценю.

— Прислать текст или ноты? — уточнил Гера.

— И то, и другое.

— А куда?

— Я по-прежнему обитаю в своем особняке, что на улице Пушкина, дом четырнадцать, квартира шесть. Но если забудешь, спрашивай Мигуэля Серафимовича Сорокина. Меня все знают, — подробно разъяснил Мишка.

— Так вы теперь тоже музыкой увлеклись?

— Ко всему интерес имею.

— И в футбол по-прежнему играете? — даже с какой-то завистью спросил композитор.

— А то, — подтвердил Мишка. — Меня в Италию приглашают, за «Сампдорию» выступать. Вот только не знаю, ехать или нет. Боюсь, поддамся соблазну, подпишусь на это дело и потеряю свободу. Там же все строго по распорядку: игры, тренировки, а по вечерам купание в Адриатическом море. И никуда ведь не денешься, придется выполнять.

— Свобода это осознанная необходимость, — скромно заметил композитор. — Или, как я слышал по телику, это круг нашего вращенья, к которому мы прикованы цепью. Притом, длину цепи мы определяем сами.

— Ты что гонишь? Какой круг? Какая цепь? — возмутился Сорокин. — Пересмотри свою концепьсию, а то для тебя небо будет казаться с овчинку и при полной свободе. А я, даже сидя в клетке, небо незарешеченным видел. Ты пораскинь, мозгами-то.

— Хорошо, я подумаю, — согласился композитор. — А в какой клетке вы сидели?

— Во всяких приходилось, — проворчал Мишка. — А че ты так бережно прижимаешь к своим грудям?

— Пирожные «Рафаэлло», — встрепенулся Гера, развязывая ленту на коробке. — Угощайтесь, пожалуйста!

— Они мне в Италии еще надоедят. Ну да, ладно, одно возьму, чтобы не обидеть. — Мишка угостился пирожным и тут же откусил от него. — А пуховик тебе, я гляжу, великоватый. Еще одного такого композитора можно вовнутрь впустить.

— Да, я сильно похудел в последнее время, — согласился Трегубов. — Мама меня на обследование в краевую больницу возила, профессорам показывала.

— И что?

— Не выяснили.

— А на мне плащ не застегивается, — посетовал Мишка.

Вот, ей-богу, не просил он Трегубова меняться, композитор сам предложил, и тут же с готовностью стал расстегивать пуговицы пуховика.

— Погоди-ка… — Мишка приостановил его. — А зачем мне, собстно, в Италии пуховик? — раздумывая, спросил он. — Еще не хватало там париться. Ладно, носи сам! Ты еще поправишься, Герасим. Чем питаешься? Небось, какой-нибудь иноземной гадостью?.. Бери пример с меня! Налегай больше на картофан, а для аппетиту красное винцо употребляй.

— Вы уж подскажите, какое именно.

— Рекомендую портвейн «Три семерки». Также неплохо идет вермут. Только, когда берешь, проверяй на прозрачность. Если шибко мутное, требуй замены. Да смотри, чтобы куски свеклы в ем не плавали. Хотя свекла, сама по себе, тоже неплохой продукт. Способствует пищеварению, нормализации стула, ну и тому подобному…

Надавал композитору кучу советов, съел еще одно пирожное и побрел дальше. Попалась на пути баня, куда он хотел устроиться директором. Но на дверях висели сразу две таблички: «Нет горячей воды» и «Закрыта на капитальный ремонт». Дальше — сквер, где он пил пиво. Все, приплыли. На дымящиеся трубы ТЭЦ можно было только взглянуть с сожалением. И теперь следовало переместиться на другой конец города. Однако пешком идти не хотелось, автобусы курсировали редко. Мишка поднял руку, останавливая проезжавшее мимо такси.

Сел рядом с водителем, неторопливо достал пачку «Примы». Но она оказалась пуста. Он смял пачку и выбросил, самовольно приоткрыв стекло.

— Слушай, угости, а? — попросил таксиста.

Тот вытащил пачку сигарет с фильтром. Мишка «угостился» и прикурил.

— Куда ехать-то? — спросил таксист, пока не трогаясь с места.

— А куда ехал, туда и езжай.

— Ты загадки мне тут не загадывай, — недобро сказал таксист. — Говори, куда.

— На семнадцатый километр.

— Двести.

— Скинь сотню. Тебе ведь, так или иначе, к центру возвращаться, — попробовал поторговаться Мишка, но, видя, что таксист, отнесся к этой идее крайне недобро, примирительно добавил: — Ладно, погоняй лошадей!

Проехали весь город, и остановились на другой окраине. Мишка «вспомнил», что наличными у него нету, и предложил выписать чек. После долгих препирательств, таксист согласился. Сорокин сообщил адрес и на листке, который водитель вырвал из блокнота, написал: «Транспортные расходы — 200р. М. Сорокин». Его замысловатой росписи позавидовал бы министр финансов.

— Моя мама с тобой рассчитается, — устно пояснил он. — Ее звать Мария Сергеевна.

Однако и в этом районе города работы не нашел. Сам убедился, что все три фабрики — трикотажная, швейная, ковровая — не Работали. Еще тут размещалась фабрика пианино. Но на проходной висело объявление, что имущество распродается. Понятно, в связи с банкротством. Никто не хочет покупать изготовленные здесь инструменты. Перевелись в городе пианисты… Нет, остался Гера Трегубов. Он-то каждый день музицирует. Только богатая мама наверняка прикупила ему что-нибудь импортное, добротное.

Пришлось вновь повернуть к центру города. Но такси на этот раз Мишка не стал брать. Неуспех по трудоустройству не позволил ему шиковать дальше.

Шумел и гудел рынок. За прилавками — китайцы, корейцы да наши, на все согласные женщины. Кем пристроиться? Снабженцем, торговым агентом?.. Нет, увольте. К торговле Мигуэль де Сааведра относился с предубеждением. Так же, как и к службе в милиции. Непонятно, почему. Наверно, мешала генетическая память. Не было в его родне ни торгашей, ни милиционеров. Правда, один из дядьев, окончив техникум, занялся торговлей, даже до заведующего продуктовой базы поднялся. Однако, не удержавшись от соблазна, сделал пересортицу селедки. За что и посадили. Отсидев срок, устроился на более привычную для своего менталитета работу: пошел крепильщиком в шахту. Впрочем, это случилось давно, и сейчас дядька Иван, маясь астмой, радикулитом и силикозом, сидит на пенсии.

Уже к концу рабочего дня, ни на что не надеясь, Сорокин заглянул в Комбинат Бытового Обслуживания. Там, правда, он уже работал. Но может, не помнят. Черт подери, не забыли вовсе!

— Да знаю я тебя, — можно сказать, дружески проворковала приятная во всех отношениях женщина, инспектор отдела кадров.

— Нет, Тамара Викторовна, не знаете, — попытался он доказать ей, разглядывая узоры на светлой кофточке, через которую просвечивал наполовину открытый бюст. — Я уже другой. Повзрослел, набрался знаний, остепенился…

— Кандидатскую, что ли, защитил? — с любопытством спросила кадровичка. Подняла руки к голове, вроде желая поправить прическу, и ее грудь обозначилась во всей красе.

В голливудских фильмах, которые доводилось смотреть Мишке, мужиков часто обвиняли в сексуальном домогательстве к женщинам. У них там такая статья в уголовном кодексе есть. Посмотрел не так, сказал не то. А почему в отношении женщин подобной статьи нет? Это ведь явная дискриминация по половому признаку. Не мешало бы дополнить, типа того: «Провокационные действия женщин, подталкивающие мужчин на сексуальные домогательства в отношениях с женщинами».

Мишка с неохотой отвлекся от законотворчества, вызванного прозрачной кофтой кадровички, и ответил на ее вопрос:

— Да нет, я в другом смысле. Сегодня у нас что? Вторник? Так вот, в среду исполнится три дня, как я начал вести исключительно трезвый образ жизни.

— И экипировался надлежащим образом, — поощрительно кивнула она. — В костюме, при галстуке.

— Верно заметили, Тамара Викторовна. Я без галстука, как и всякий уважающий себя джентльмен, ходить не мыслю.

— А галстук-то у тебя в горошек, джентльмен, — улыбнулась она. — И плащ в подмышках жмет.

— О вкусах не спорят, — вывернулся он.

Вообще-то обаянием Мигуэль де Сааведра обладал и теперь улыбчиво смотрел ей в подведенные глаза, про бюст только подразумевая. Тамара уступила, как уступали ему многие женщины.

— Ладно, возьмем с недельным испытательным сроком, — возвращая предъявленные «корочки» сварщика, решила она.

— А кем?

— Пока разнорабочим, а там видно будет.

— Может, аванс выпишете?

Не выписали, и домой он вернулся пешком. Там на него напустилась мать.

— Ишь, олигатор нашелся! — смешивая два понятия, заругалась она. — На таксях он, видите ли, разъезжает. А мне у соседей пришлось занимать, чтобы расплатиться.

На другой день уже с метлой в руках, и опять же в костюме и при галстуке, как истый джентльмен, Мишка подметал внутренний двор мастерских. Навыки работы в приезжем цирке пригодились. Однако спецодежду пока не выдали, жмоты. А погода продолжала портиться. Откуда-то с Севера, наверно, с Якутии, куда его хотел отправить брат, подул резкий, холодный ветер. Сорокин закурил, поежился и, вспомнив про встречу с Герой, досадливо подумал: «Ну, не дурак ли я? От дармового пуховика отказался».

Ветер завыл особенно злобно, и он выплюнул окурок вместе с мыслями. «Ладно, переживем!» На следующий день, переступив через заявленные принципы, вышел на работу не в костюме и галстуке, а в драном свитере и когда-то принадлежавшем брату Петру армейском бушлате.

* * *

Зима, слава богу, прошла без приключений. Кабы Серафим Иванович вновь приехал, то, небось, сильно удивился. Сын, следуя его совету, сделал попытку приобщиться к «багажу, накопленному человечеством». Мишка в кои-то веки посетил библиотеку при Дворце Культуры. Он хладнокровно миновал бильярдную, из которой соблазнительно доносились перестуки шаров, прошел в дальнее, глухое крыло, куда редко кто забредал, поднялся на второй этаж и попал собственно в библиотеку. Две сотрудницы, скучавшие без дела, встретили его приветливо. Обе уже успели испортить зрение и носили очки.

— Что вы хотели? — спросила та, которая помоложе, в светлом платьице с короткими рукавами.

— Я юриспрюденцией интересуюсь, — разъяснил он, стащив с головы вязаную шапчонку.

— Юриспруденцией, — поправила его вторая библиотекарша, постарше, в платье с длинными рукавами.

— Знаю, — кивнул он. — Но мне такой прононс больше нравится. Вы уж не будьте так строги к моим заскокам.

Они пообещали подобрать литературу, но прежде попросили записаться и получить читательский билет.

— Нет, давайте обойдемся без бюрократических проволочек, — пытался отказаться он.

— Но это же нетрудно, — уговаривали его сотрудницы. — Мы мигом все оформим.

— А оно мне надо?

— Хорошо, раскроем свои карты, — переглянувшись с молодой, сказала старшая. — Вам, может, не надо, но у вас есть возможность без особых усилий сделать для нас доброе дело.

Они поведали, что в библиотеку мало кто ходит, и ее собираются закрыть, а им, бессменным сотрудницам, грозит сокращение. И каждый новый читатель для них — шанс на спасение.

— А, ну тогда ладно, — согласился он.

Отчего же, без особых усилий ни сделать доброе дело? Вот только и на этот раз никаких документов у него с собой не оказалось. Библиотекарши всему поверили на слово. Конечно, можно было, на всякий случай, насочинять что-нибудь правдоподобное, но в ответ на их доверие и он доверчиво выложил свои паспортные данные. И, может, впервые в жизни без оглядки и сожаления назвался так, как задумал отец:

— Пишите: Мигуэль де Сааведра Сорокин.

Женщины переглянулись: правде-то они и не поверили. Пришлось пускаться в дополнительные разъяснения, рассказывать о Серафиме Ивановиче с его причудами. Тогда библиотекари поняли и приняли. И следом наперебой, меняя друг дружку, прочитали целую лекцию о том, кто ж это был — Мигуэль де Сааведра, по фамилии Сервантес. Младшая, Лидия, даже поведала занимательную историю о Достоевском. Якобы, когда «великому русскому романисту» предложили выбрать, какую книгу он возьмет с собой в космическое путешествие, то Федор Михайлович, не колеблясь, назвал «Дон Кихота».

— Так ясное дело, — кивнул Мишка. — В те далекие годы фильма «Белое солнце пустыни» еще не сняли. А так бы Федор Михалыч, как и наши космонавты, предпочел бы взять с собой не Дон-Кихота, а это кино про красноармейца Сухова.

Библиотекарши засмеялись. Настроение у них изменилось к лучшему, они напрочь забыли, что им грозит сокращение. Они принесли ему кипу книг по юриспруденции. Мишка с умным видом полистал их, выбрал пару фолиантов и попросил, чтобы разрешили взять с собой.

Где-то через неделю он проходил мимо кинотеатра «ША ТЕР». Третья буква (Х) в названии давно не светилась, и кое-кто в этом видел хулиганский умысел. Но были и такие, которые утверждали, что это работа провидения. В кино мало кто ходил. И теперь здесь разместилось еще несколько конкурентоспособных культурно-развлекательных заведений, в том числе пивбар. А у входа — можно сказать, на паперти сего заведения — часто дежурила компания Стефаныча в обычном составе. Бомжи не пропустили Мишку мимо и попросили взять по кружке пива.

— Лады, — согласился Сорокин. — Только прежде давайте сделаем одно доброе дело.

Он повел их в библиотеку. Женщины с изумлением смотрели на ввалившуюся компанию.

— Новые читатели, — пояснил Мишка. — Я не желаю, чтобы наш рассадник культуры закрылся.

Он громко объявил — для Оксаны Петровны. Лидочке же шепнул на ушко куда проще: «Не хочу, чтобы ты осталась без работы».

От новых книгочеев специфически пахло, на полу оставались следы от обуви, но библиотекарши обрадовались: «Нашего полку прибыло!» Правда, опять возникла проблемка с документами. У них на семерых имелось два паспорта и те без прописки. Ну, кроме того, у бывшего землепашца Охлябина сохранилось удостоверение «механизатора», у бывшего шахтера Стаканова членский билет Красного Креста и Полумесяца, а у Дерсу Узала вообще никаких бумаг не имел, да он и читать не мог.

— Эх, мальчики, — вздохнула Оксана Петровна. — Вы натуральные «мертвые души». Конечно, Николай Васильевич на небесах удовлетворенно потирает руки, но нам-то как быть? Вы сможете, в случае чего, подтвердить, что существуете на самом деле?

Бомжи повернулись к своему теоретику. Сможет ли, он подтвердить их незавидное, никем не признаваемое и нигде не зафиксированное существование?

Стефаныч не долго думал.

— У каждого человека есть два ноздри, — сказал он, предварительно высморкавшись. — У меня тоже есть два ноздри. Следовательно, я человек. Это я вам привел пример чего? Правильно, силлогизма! И о чем говорит мое употребление его? О том, что я мыслю. А если я мыслю, следовательно, существую.

Тут Лидочка внимательней к нему присмотрелась, всплеснула руками и воскликнула:

— Ой, а ведь я вас помню, Геннадий Степанович! Вы ж бывший лектор общества «Знание». И лет пять назад читали у нас лекцию на тему «Постмодернизм — мировоззрение пузатых».

— Да нет, не так называлась лекция, — поправил Стефаныч. — Это я на свой вкус переделал.

Все-таки, несмотря на отсутствие документов и регистрации, женщины отважились гостям выписать по новенькому читательскому билету. Посовещавшись, решили выдать неофитам и по книжке. Из тех, что приготовили к списыванию, как устаревшие и невостребованные.

Цыгану достался солидный том «Кавалера золотой звезды» писателя Бабаевского, Стаканову — «Тимур и его команда» Аркадия Гайдара, Охлябину предложили «Повесть о настоящем человеке» Бориса Полевого, корейцу Ли — «Тетрадь, найденную в Сунчоне». В общем, каждому что-то досталось. А Стефанычу, из уважения, Лида предложила свежие книги:

— Вы, Геннадий Степанович, что возьмете? Может, последнее издание Кафки? Или что-нибудь из Джойса?

— Нет, — помотал головой Стефаныч. — Дайте-ка мне лучше «Вечера на хуторе близ Диканьки». А то я уже и забыл, как звали ведьму, которая молодого парубка до смерти довела.

Мишка заходил в библиотеку еще несколько раз, но потом охладел — и к чтению, и к Лидочке. Она оказалась замужней, причем, за тем парнем, которого он хорошо знал. Этот парнишка в прошлом сидел с ним за одной партой и давал списывать домашние задания со своих тетрадок. Однажды на контрольной по математике он вначале решил Мишкин вариант, а потом уже свой, рискуя не успеть выполнить задание и схлопотать двойку. И Мишка за такую самоотверженность остался благодарен ему «по гроб жизни». Взятые книжки он вернул.

А вот из банды Стефаныча или, как назвал их Сашок, членов «Бельведерского клуба» книги в библиотеку никто не возвратил. В городе еще долго говорили про февральский пожар, когда дотла сгорело старое шахтерское общежитие вместе с его обитателями. Сам факт пожара не очень удивлял горожан. Ничего необычного. Мол, замкнула электропроводка. Правда, осведомленные утверждали, что не могла она замкнуть, так как электричество в том бараке давно отключили, теплотрассу заглушили и даже окна заколотили. Всех устроила версия, ставшая официальной, что бомжи внутри помещения костры жгли — для обогрева. Вот и полыхнуло. Похороны останков прошли незаметно, скрытно, в местной прессе ничего не сообщалось.

В конце февраля, в воскресенье, Мишка попросил мать напечь блинов. Марья Сергеевна принялась стряпать. Из кухни вкусно запахло. Напекла горку и позвала сына отведать. Однако он сложил блины в пакет и стал одеваться.

— Схожу на место погребения, — пояснил ей. — Сегодня девять дней, как погиб Стефаныч с товарищами.

Мать не возражала против христианского обычая, но во избежание неприятностей попросила помянуть дома. Мишка настоял на своем и потащился через весь город. По пути прихватил с собой Сашку и еще двух парней, знавших членов «Бельведерского клуба».

Только что выпал снег, пепелище прикрыло, но запах гари стоял по-прежнему. Помянули и выпили, закусив блинами. К парням подошел мужик из частного дома напротив. И ему налили.

— Знал всех, как облупленных, — сообщил он. — Даже, когда с бабой ссорился, ночевал у них. Но в тот раз, слава богу, дома пребывал. А когда ночью выбежал от зарева в окне, поздно было. Уже крыша рухнула. Однако знаете, что я заприметил?..

— Говори, — поторопил Мишка.

— Наружная-то дверь была трубой подперта.

— Ты кому-нибудь рассказывал об этом?

— А как же, докладывал. Сказали, молчи и не распространяй ложных слухов. Тебе на похмелье примерещилось.

Ему налили еще, он выпил и, загадочно усмехнувшись, поковылял в свой двор. А вскоре вернулся и притащил на плече дюймовую трубу метра на полтора — чуть согнутую и закопченную.

— Вот этот трубой наружная дверь была подперта.

Позже Мишка и Сашок обсуждали то, что узнали от мужика. Кто мог подпереть дверь? Враги Стефаныча и компании?.. Да какие у них враги? В бизнесе не участвовали, конкурентов не имели. Но, тем не менее, труба ведь реально существует. Может, некие спецслужбы проводили акцию по зачистке города от нежелательных элементов?..

* * *

Зима на удивление старожилов выпала снежной, а весна — стремительной. В начале апреля все поплыло. Их мелкая речка, которая-то и названия не имела, превратилась в бурный поток и снесла старый, еще деревянный мост, через который Мишка возвращался домой с работы. Теперь приходилось шлепать к дальнему каменному мосту, стоявшему на междугородней трассе.

Однажды припозднившись, часу уже в седьмом, он переходил мост и, посмотрев вниз, увидел посреди раздавшейся реки льдину, а на ней паренька. За мостом город кончался, начинались пустынные поля пригородного хозяйства.

— Эй! — крикнул Мишка, облокотившись на ограждение моста. — Ты куда плывешь?

— В океан, — ответил мальчишка.

Ну, совсем сопля, и ничуть не понимает, что спасать-то его за городом некому. Мишка слетел с моста и пошел по берегу вслед за бурным потоком, все ускоряя шаг, чтобы не отставать.

— А там что забыл? — прокричал, но ответа не дождался.

«Эх, мама!» — зачем-то вспомнил мать, забежал вперед, намного опередив мальчишку на льдине, и вошел в воду. Ледяная вода пыталась парализовать члены. Вот она уже по пояс. Он оступился, наткнувшись на скользкий подводный булыжник, и с головой ушел в воду. Вынырнул — льдина перед носом. Схватил мальчонку, посадил на шею и, осторожно ступая, выбрался на берег. Мальчишка даже не замочился. Однако благодарности не выдал. «Хотел от нее уплыть, а ты помешал», — пробурчал он. Мишка спросил, от кого тот хотел уплыть. И в ответ услышал сердитое: «От Катьки».

— Ну, слушай, если от каждой Катьки уплывать…

— Она не каждая.

— Ну-ну, понимаю тебя. Сам такой. Только твоя льдина до океана не дотянула бы. В пути растаяла.

Он схватил мальчишку за руку и потащил за собой.

— Где живешь? — спросил на ходу.

— Не скажу. Ты мамке наябедничаешь, — пацан насупился. — Она меня бить будет.

— Шут с тобой. Иди сам.

Мальчуган смылся, свернув в одну из улочек, и Мишка, в мокрой одежде, лязгая зубами и дрожа всем телом, поспешил домой.

Удивленной матери рассказал, что решил открыть купальный сезон. Ну, и как обычно получил нагоняй. Однако, ворча и ругаясь, она скоренько нашла ему теплую и сухую одежду, приготовила чай с малиной и велела пить побольше.

А он попросил — естественно, для профилактики — водки с перцем. Не нашлось; о чем потом сожалел, считая главной причиной, почему свалила хвороба. Неделю провалялся, лечился домашними средствами — пил чай с тем же варением, да мать ставила горчичники. Однако простуда не проходила. Появился подозрительный кашель с приступами до рвоты, а однажды, к ночи, температура подскочила до сорока. Он стал заговариваться, и перепуганная мать вызвала скорую. Двустороннее воспаление легких.

Лечили в той больнице, в которой Мишка стажировался на медбрата. А выписали в последний день апреля. Стояла теплынь, как летом. Не заходя домой, отправился на работу. Но в КБО сообщили, что его уволили за прогулы.

— Я болел, — пытался оправдаться он перед Тамарой.

Но она теперь держалась с ним строго, и кофточка на ней была непрозрачной. «Наверно не в поиске, — догадался он. — Нашла уже себе молодца».

— Где ты пропадал, что делал, нам неизвестно. Больничного листка не предоставил.

— Вот вам больничный лист, — он протянул ей справку, выданную в больнице.

Тамара Викторовна просмотрела и вернула.

— Этот документ открыт после дня вашего увольнения, — холодно, переходя на «вы», заключила она.

— Эх, дал маху, — с огорчением признал он свою ошибку. — Мне, прежде чем к вам зайти, надо было в домашней лаборатории дату подкорректировать. Но расчет-то я могу получить?

Получил. И пошел восвояси. Нельзя сказать, что очень расстроился. Больше разочаровался суммой расчетных. Слишком мало, бизнесом не займешься. Какое там! Даже не хватит, чтобы с шиком явиться к девушке в зеленой футболке, одарить ее цветами и угостить французским шампанским.

На улице стояла теплынь, легкий ветерок щекотал лицо. Жизнь продолжается. От воспаления легких излечился; удушающий кашель больше не беспокоит. И в кармане — не так чтобы очень, но и не пусто. Зашел в открывшуюся забегаловку летнего типа, взял стакан вина и поздравил себя: «С возвращеньицем в жизнь, Мигуэль!» После бледно-серых стен больницы мир казался насыщенно-цветным. Потянуло на улицу, на солнечный простор и свободу, не ограниченную никакими «концепьсиями».

Липы на аллее, ведущей к парку, пустили листочки. Манил стадион, где Мишка раньше играл в футбол и подавал большие надежды. По крайней мере, у покойного тренера был любимцем. «У тебя все данные, — помнится, настраивал тренер. — Габариты и физика, как у Пеле. Напор и одержимость, как у Марадоны. Биография, как у Эдика Стрельцова».

Сейчас Мишка мысленно поблагодарил покойника: «Спасибо, Гоша, за добрые пожелания. Пусть тебя в райских кущах вовремя похмеляют».

Ностальгия подхватила его, будто щенка за шиворот, и потащила на стадион. Центральный вход настежь открыт, сторожей давно сократили. Какой-то белобрысый мальчуган, очень похожий на того, который хотел «уплыть» в океан, пас на зазеленевшем футбольном поле козу. Мишка хотел подойти к нему, но тут его внимание привлекла кучка парней, сидящих на трибуне кружком. «Э, кажись, пацаны открыли летний сезон». Его тоже приметили и позвали, определив, что свой. Он подошел к ним. Резались «в очко». Посередке серенькая кепка — банк. Кто-то назвал по имени: «Мишка, проверь масть».

Масть радовала. Он сорвал банк и сам стал банковать. Однако тут азарт и прошел. Недобро пацаны глядят, не рады его успехам, пора и раскланяться. Вспомнил также, что дома мама ждет. Еще ее надо порадовать: жив-здоров он, цел и невредим.

— Объявляю стук!

Прошелся по кругу, шесть раз удачно. Примолкли все, насупились, теперь уже смотрят совсем враждебно. Седьмым, последним, был приблатненный парень — «урка с мыльного завода». Загасил сигарету, посмотрел вприщурку, сплюнул через зубы:

— Банк!

Эх, лучше б проиграть. Но, видно, встал с правой ноги: везло, как утопленнику. Урка с мыльного, после дамы и восьмерки, потребовал третью карту. Выпал пиковый туз. «Мыльный» пошел красными пятнами от гнева, выпучил глаза и выплюнул быстро надуманное обвинение:

— Подрезал!

Запахло жареным. Драться Мишка умел и не боялся. Один на один — с любым. С детских лет научился бесстрашию в противостоянии. Но семеро… Или остальные, кроме урки, будут соблюдать нейтралитет?.. Был вариант сказать им: «Пацаны, я пошутил. Заберите ваши кровно нажитые вместе с моими, задарма полученными». Ну, нет! Не на того нарвались…

Лишь вечером явился домой. Живым, но не таким уж целым и невредимым. До крыльца его сопровождал малец, который пас козу. Правда, Мишка так и не узнал, его ли он отговорил от плавания в океан. Он с трудом шел, опираясь на паренька, а коза следовала за ними и недоуменно блеяла.

— Вот и я, мама, — с трудом выговорил, глянул кровавыми глазами и почти не различил ошеломленную мать. — Встречай. Вылечили меня и выписали.

— Да что ж это такое, господи? — запричитала она.

Хотела вызвать скорую.

— Не надо. Отлежусь, — прошепелявил он разбитыми губами.

Она стала обтирать его лицо мокрым полотенцем и, прикасаясь к ранам, страдальчески морщилась, как будто сама ощущала острую боль.

Ласковый месяц май. Солнце заглядывает в окошко. На одинокой рябине, увековеченной Мишкой на акварели, прыгают с ветки на ветку вездесущие воробьи. В хате все прибрано стараниями матери. На кухонном столе — тарелка с крашеными яйцами. Золотистые, синие, зеленые, всякие. Три освященные в церкви кулича.

Мать появилась; рада, что сын поднялся на ноги.

— Христос воскрес!

— И я вместе с ним, — охотно откликнулся он.

В этот день воскрес человек и стал богом. Почему б не порадоваться такому благополучному исходу?.. Мать угостила кагором, своим любимым вином. Потом гости заходили — соседи и соседки, родственники.

А девятого мая — опять праздник. К обеду явился Сашок, пропавший надолго. Мишка поднялся, присел на кровать. Выглядел он уже вполне неплохо, только отцветали синяки под глазами.

— Что за информация на твоем табле появилась? — поинтересовался гость.

— Да так, — Мигуэль осторожно коснулся затылка, на котором тоже была рана. — Последствия битвы на футбольном поле.

Стали соображать. Сашок пожаловался, что он «по нулям». Тут у Мишки, сама собой, прошмыгнула мысль, что дружок только тогда вспоминает о нем, когда остается без копейки.

— Между прочим, про тебя опять Изабелка спрашивала, — сообщил гость.

— Какая Изабелка? Все та же?

— Ну да, твоя. Чистотелова или как там ее. Говорит, ты так и не выполнил обещания. На дискотеку, что ли, обещал ее сводить. Она на тебя крепко запала.

— Ой, да она так сильно кричит, — припомнил Мишка. — А я предпочитаю женщин тихих, безмолвных, похожих на мадонну Литту. Знаешь такую?

— Нет. Но ты уши себе ватой заткни! — Сашок воодушевился, родив такую идею, но тут же скис. — Только вот Света нас на порог не пустит без цветов и шампанского. Тем более, в праздник.

— «Миллион алых роз»?.. Но, увы, мне нечего пока продавать. Я так и не написал ни одной конъюнктурной картины. А на того бровастого, что у нас на кухне, никто не позарится.

На кухне мать гремела кастрюлями. По радио пели песни. Благодушный баритон Льва Лещенко уверял, что этот день порохом пропах. Мишка нахмурил брови, сцепил руки, а на его лице появилось то выражение, с которым человек решает: или сейчас или никогда. Сашок приметил и спросил:

— Что-то надумал?

— Запускаем старый обкатанный вариант: «Моя мама спонсор», — ухмыльнулся Мишка и крикнул в коридор: — Эй, мам, где ты? Зайди, пожалуйста, к нам!

Мать появилась в дверях — в праздничной кофточке. Но в руках крышка от кастрюли, которую второпях захватила с собой.

— А ведь ты права, мама, — весомо сказал он. — Я поразмыслил. Мне и в самом деле пора жениться. Прямо сейчас решил идти свататься. День сегодня замечательный, вполне подходящий для такого случая. Да и лучший друг подоспел, компанию составит.

— Знаю я вас, баламутов. Опять спектаклю хотите устроить.

— Нет, в этот раз всерьез.

— Ну, а если всерьез, Петра зови, — подумав, решила Марья Сергеевна. — Он тебе раньше вместо отца и наставника был, а теперь за свата пусть побудет. Без него — ни копейки не дам.

Простая у него мать, но тоже с хитрецой. Ультиматум поставила. Уж с Петром-то, она полагала, обман не пройдет.

— Ладно, — легко согласился Мишка. — Братана я уважаю. Ты правильно сказала: он, как троица в едином лице. Только не святой.

На глазах у матери выступили слезы. Наконец и младший, рожденный ей в зрелых летах, за ум взялся. Как раз внуки, дети Петра, заскочили, чтобы попросить у бабушки денег на кино. Они и побежали за отцом.

Сашок выслушал их переговоры в каком-то ступоре и, оставшись наедине с другом, немедленно приступил к дознанию.

— Так мы к Светке и братана твоего потащим? — недоуменно спросил он. — А с кем он там топтаться будет?

— Ну, я надеюсь, ты ему Светку и уступишь, — ответил Мишка. — Братану-то.

— Ага, разогнался, — рассердился парень. — Я Светку никому не уступлю.

— Тогда придется менять экспозицию. Пойдем в другое место.

— В какое это другое? — с напрягом спросил Сашок.

— Сейчас у моей мамки выясним. Уж кому как не ей знать, кто для ее сына в невесты подходит… Мам!

Мать опять прибежала.

— А как ты думаешь, к кому нам идти свататься?

— К Аринке Сизовой, к кому же еще, — не задумываясь, ответила Марья Сергеевна.

Сашок насупился.

— Не дуйся, — оставшись с ним наедине, подбодрил Мишка. — Выбор моей мамки совпал с моим собственным. Тут видишь, какое дело. Изабелку я ведь сам вылепил. Подозреваю, что она до меня реально не существовала. Так, бродила какая-то тень по земле, без имени и фамилии. И я, конечно, несу ответственность за свое творение, слов нет. Но меня ведь тоже вылепили.

Он подошел к зеркалу и пощипал пальцами лицо, точно был лепниной и проверял, застыла ли глина.

То, что увидел в зеркале, сильно не понравилось.

— Ну и морда, — покачал головой и опять окликнул мать. — Мам! У тебя случайно тонального крема нету?

— На, мои очки надень, — предложил Сашок. Друг он и есть друг. Переступил через личные обиды и отдал фирменные солнцезащитные очки.

Явился брат, Петр Алексеевич. В темно-синем костюме, степенный, с причесанными бровями и сейчас, как никогда, походил на Ильича, изображенного на портрете, который висел на кухне.

— Ну, здорово, жених! — братья обменялись рукопожатием.

А мать выдала подробную инструкцию о процедуре сватовства:

— Слушайте и запоминайте, как раньше у людей делалось!..

Кому как, а Мишке старые обычаи приглянулись, потому что включали в себя презентацию с крепкими напитками.

Пошли в ближний магазин, который недавно подштукатурили, подкрасили, обложили плиткой крыльцо и после чего громко назвали «Супермаркетом». Купили там две бутылки «Кристалла» и круглый хлеб. Хотели еще купить шампанского, но мать оказалась не очень щедрым инвестором. А про цветы и говорить нечего. Свои еще не выросли, а заезжие торговцы просили очень дорого.

По улицам бродили пьяные люди. Обнимались, целовались, поминая, что Христос воскрес, но и скандалили тоже. На балконе пятиэтажки кто-то водрузил трехцветный российский флаг и тотчас на соседнем балконе, будто на спортивном состязании, где представлены разные общества, взметнулось красное полотнище с серпом и молотом.

А внизу, у входа в магазин, завязалась коллективная драка, и одного мужичка пырнули ножом. Он прислонился к стене и, размахивая ржавой трубой, дико кричал: «Не подходи! Замочу!»

— Ладно тебе, — Мишка хладнокровно приблизился к нему. — Брось выступать. Тебя самого замочили.

— А? Где? — растерянно спросил мужик, опустил голову, бросил трубу и руками прикрыл рану на боку. Оттуда хлестала кровь. Он разом ослаб и стал сползать вниз по стене.

Мишка отдал сумку со свадебными реквизитами другу, а сам занялся незнакомцем, определяя на сколько серьезна рана. Кто-то вызвал милицию и скорую. Милицейский бобик подъехал первым. Бойцы разбежались, и сотрудники хотели повязать Мишку, оставшегося возле раненого.

— Да вы что! — возмутился «жених». — Я первую помощь ему оказываю.

Заверещала сирена «Скорой помощи». Из нее вышел знакомый врач с бородкой. Красивый, как Аполлон, спустившийся с небес, и печальный, как Сергей Есенин перед самоубийством.

Мишка помог уложить раненого на тележку.

— Много вызовов, да? — с сочувствием спросил.

— Хватает. Травмы, брачные бои, отравления — полный букет. Столько праздников подряд даже для нашего неизнеженного народа — большое испытание, — меланхолично ответил врач и спросил, не меняя интонации: — Как твоя девушка?

— Какая девушка?

— Которую мы вместе спасали.

— Ну вот, и ты мне про Изабелку. Я знать ее не знаю и не видел с того времени.

— Странно. Ты так проникновенно уговаривал эту девчонку не умирать, что даже мне, ипохондрику, захотелось жить. Я видел ее в городе и, признаться, позавидовал тебе.

— Чему завидовать-то? Обыкновенная шлюха, между нами мальчиками говоря.

— В ней что-то есть, — не согласился доктор. — Она побывала в пограничной ситуации. А это многих выворачивает наизнанку.

— Ага, понятно. Ты в нашем Содоме разглядел Мадонну, — кивнул Мишка. — Так в чем проблема? Нравится — подкати.

— Насколько я понимаю в людях, она только тебе, своему Пигмалиону, верность хранит.

— Ну, вот еще. Я к другой намылился.

Доктор, уже сидя в скорой, подозвал Сорокина.

— Слушай, если я заведу с той девушкой знакомство, можно передать ей содержание нашего разговора?

— Это про то, что она…

— Нет, более конспективно, — перебил доктор. — Что ты с другой встречаешься.

— Ну, ты джентльмен. Ладно, передавай на здоровье!

Машина отъехала, а к Мишке, который будто оцепенел, подошел Сашок.

— О чем базарили? — спросил он.

— Да так. Я свои авторские права на Изабелку доку передал.

— А что задумался-то?

— Вспомнил, как меня хотели на стадионе в шамбо с нечистотами спихнуть. Это называется пограничной ситуацией, Сашок. Хорошо, не до конца отключили, и я застрял наверху. Руками, ногами, зубами за жизнь и землю цеплялся. Им надоело со мной возиться, плюнули и ушли. Я очухался, дополз домой, смыл их плевки и, как видишь, до сих пор жив.

…В центр каравая вдавили солонку. Мишка прошелся по комнате — в темных очках, в «лучшем» костюме. И еще один аксессуар по совету брата добавил: в нагрудный карман воткнул белый платок, свернутый треугольником.

— Ну, и как я выгляжу? — спросил вдруг охрипшим голосом.

— Вполне, — первым откликнулся Сашок. — Похож на Квентина Тарантино в «Криминальном чтиве».

— Вылитый, — Петр Алексеевич солидно кивнул в подтверждение, хотя и не помнил, а может, и вовсе не видел такого фильма и первый раз слышал о Тарантино.

Мария Сергеевна тоже оглядела сына.

— На бандюгана похож, — сказала, взволновавшись.

— Ну что ж, — подытожил Мишка, — мнения присутствующих совпали.

И пошли они втроем к соседям, сватать девушку в зеленой футболке, с которой он не общался с того памятного дня, когда прогулял на работу.

— Я купец, у вас товар, — прямо с порога, солидным баском объявил Петр, пытаясь следовать наставлениям матери. — Ваша девица нам очень даже в нашем хозяйстве сгодица. А наш молодец-удалец назвался груздем и хочет залезть в кузов.

«Молодец-удалец», подтверждая его слова, улыбнулся по-голливудски и раскланялся.

— В какой еще кузов? — сурово спросил хозяин — кряжистый, густоволосый старик.

Выглянула из комнаты ничего не понимающая девушка, бледная и черноволосая, с восточным разрезом глаз. Мария Сергеевна, называя ее Ариной упростила имя, как и сыну.

— Момент, — объявил жених и назвал девушку правильно: — Мне надо с Кариной кое о чем пошептаться.

Они скрылись в ее комнате. Остальные гости, Петр и Сашок, вместе с хозяином, сели за стол. Дед Сизов отдал распоряжение жене. Старушка хлопотливо забегала, выставляя на стол рюмки, вилки, тарелки и фирменный хозяйский закусон: квашеную капусту и копченое сало. Сизов был один из всех в предместье, кто упорно продолжал держать всякую живность в ветхом, дощатом сарае против дома.

Петр Алексеевич открыл бутылку и разлил по рюмкам. Хозяин вытащил из хлебницы буханку, а принесенный гостями каравай велел отставить в сторону. Старик тоже знал традиции.

— Как дочь решит, — объявил голосом, не допускающим возражений, и стал кромсать хлеб штык-ножом, с которым смело можно идти в рукопашную на врага или даже на медведя.

Свою внучку старики устойчиво называли дочерью. На самом-то деле ее мама давным-давно, в шестнадцать лет, покинула отчий дом, а потом привезла им в подарок трехлетнюю дочь, а сама опять умотала. Правда, и «Арина» звала стариков только папой и мамой; это была их общая семейная тайна, про которую все соседи, однако, знали.

Выпили и закусили, дипломатично поздравив хозяина с праздником. А Мишка, в девичьей комнате, вел трудные переговоры. Он ни разу еще здесь не бывал. К Сизовым и раньше заходил, но дальше общей комнаты, которая одновременно являлась кухней, не внедрялся. И ему было очень любопытно, как тут и что, и чем пахнет. Но любопытство укротил. Он смотрел на Карину через темные очки и пытался говорить складно.

— Ты, наверно, догадываешься, что я к тебе не равнодушен. С десяти… нет, с девяти лет. На меня нападал ступор, когда на улицу выходила ты. Пацаны приметили и написали на сарае, где твой дедушка держит свиней: «Мишка — Аришка»… ну и так далее с разными вариантами. Сначала я стирал эти надписи. Потом мне надоело, и я доказал пацанам, что это не так. Набравшись храбрости, при всех обозвал тебя «дурой». Ты обиделась, а я приобрел репутацию хулигана. И еще раз пять повторял эти трюки… ну, с концентрацией храбрости.

— Неужели шесть раз обзывал меня дурой? — спросила она, глядя на него темными, усталыми глазами.

— Не люблю повторяться, — неохотно пояснил он. — Просто вошел во вкус и продолжал выступать в том же духе во всех случаях.

— Я тому свидетель, — она слегка улыбнулась. — Ты ягненком проблеял в хоре. Ты взял директора школы за ухо, когда он на линейке ухватил твое. И директор отпустил первым.

— Да, наш Иван Васильевич не терпел физической боли, — подтвердил Мишка.

— Кстати, а за что он тебя так? — спросила она. — Я что-то не помню.

— Я тоже подзабыл.

Пришлось соврать. Он отлично все помнил. Директор невзлюбил его из-за рисунка, который Мишка сделал на последней странице тетрадки. А тетрадь вскоре попала на проверку, и рисунок стал известен всем. Под ним стояла надпись, не оставлявшая сомнения, кто изображен: «Иван Грозный инструктирует свою секретаршу».

— Потом почувствовал, что мне больше не надо напрягать себя. Не буду скрывать — да и ты наверняка знаешь, что я на два года попал в колонию для малолетних. Ну, правда, нет худа без добра. Я там специальность приобрел.

— Значит, всему я была причиной. И сейчас ты пришел за компенсацией?

— Ты слепила меня, сама того не ведая. А я застрял в хулиганах и окончательно потерял тебя. Ты настойчивая, целеустремленная, учишься на юридическом и скоро сама судьей станешь. Вполне понимаю твое стремление выбраться из приватизированного барака, — он торжественно возвысил голос, — и по мраморным ступеням Дворца правосудия взойти в новую жизнь.

— Так уж и судьей, — она покачала головой. — А откуда ты знаешь, где я учусь?

— Заочное отделение, группа сто шесть. Однажды наша почтальонша, видать, по ошибке сунула твой пакет в мой ящик. Я хотел тебе помочь и сделать задание. Даже в городскую библиотеку записался. Но потом понял, что наскоком не возьмешь, и положил пакет в ваш ящик. И вот теперь, после долгих лет ожидания и терпения, я опять набрался смелости, а может, наглости…

— Ты еще раз хочешь обозвать меня «дурой»?

— Нет, хочу с запозданием высказать первое впечатление…

— Не надо! Много лет миновало.

— Да, пятнадцать лет псу под хвост. Мне тогда не хватило смелости. Наверно, потому, что прилежным мальчиком был, маму слушался. Но теперь что молчать… Ты хоть допускаешь-то, что и хулиган может влюбиться?

— Михаил…

— Мигуэль, — поправил он.

— Пусть будет Мигуэль, — она не удивилась, тоже знала его паспортное имя. — Зачем тебе все это? Ты и так не скучно живешь. И в женском обществе недостатка не испытываешь.

— Так-то оно так, — вздохнул он. — Но меня все чаще преследует невезуха. Неожиданные препятствия на голом месте возникают. Вот я и подумал: а вдруг все из-за того, что ты есть.

— Опять я виновата, — с грустью сказала она. — Можно подумать, ты за открепительным талоном пришел.

— Да уж какой там талон. Я, вот, в кругосветное плаванье хотел податься. Валялся на верхней полке плацкартного вагона, и всего про двух человек вспоминал. Про мамку свою, которая меня невзначай родила, и про девушку в зеленой футболке. Вот что, Карина. Скажи «да», и я стану другим человеком, удобным для тебя. Самому мне перемениться решимости не хватает.

— Знаешь, что? Копай в другом месте.

— А может, и вовсе не копать?

— Дело твое.

— Эх, — вздохнул он. — Копать или не копать. Опять все тот же вопрос. Как на презентации в отделе кадров ДРСУ. Ну, ладно. Может, еще выкопаю чей-нибудь череп и произнесу невнятный монолог… Но ты, вижу, мне совсем не веришь? Считаешь за обычный треп? — спросил и не услышал ответа. — Хорошо. У тебя альбом есть? А бритвочка найдется?

— Зачем?

— Кровью хочу в твоем альбоме свое запоздалое признание записать.

— Фу, какой ужас, — она вздрогнула. — Нет, нет и нет.

— Погоди, — уговаривал он. — Скажи хоть: «пока нет».

— Ну, хорошо. Пока нет… Вообще-то я, пока не закончу учебу, замуж и не собираюсь.

— А сколько тебе еще учиться?

— Минимум два года.

— Терпимо, — кивнул он. — Руку дай подержать.

— Зачем?

— Чтобы сохранить свои чувства еще на два года. — Не дожидаясь разрешения, взял ее руку. Ладонь у нее была узкая и прохладная. Ощущая себя кудесником, легонечко сжал и застыл, надеясь, что её пальцы разогреются до высокой температуры… Но девушка потихоньку высвободила ладошку.

Он один вышел на кухню. Все повернулись к нему. На его лице появилась улыбка, удрученная и радостная одновременно.

— Сказала «пока нет»! — объявил с таким видом, словно речь шла о минутной задержке.

Его брат распечатал вторую бутылку. Хозяин захмелел и начал жаловаться на дочь-внучку.

— Сидит, сидит, а чего сидит? Уже и так ученая. Конечно, пора бы ей замуж. Но по Сеньке ли твоя шапка, Михаил? Ведь ты еще тот шалопай. Я против тебя тут уже высказывался, и мнения не изменю. Прямо в глаза скажу… Тьфу ты, где они, твои глаза? Зачем очками прикрыл? От долгов скрываешься? А ну, сними!

— Через неделю сниму, — пообещал Мишка.

— Ладно, потом посмотрим, раз и дочь за перспективу отношений, — смягчившись, решил Сизов. — Эх, поженились ба, детей родили, и некогда было б дурака валять. А я внуков с удовольствием понянчил бы.

— Правнуков, — вполголоса поправил жених.

— Чево?

— Да ничего. Я ведь не против. За тем и пришел, дед, чтобы тебя прадедом сделать.

— Все-то ты знаешь, — проворчал Сизов. — Однако ж палец о палец не хочешь стукнуть, чтоб настоящим мужиком сделаться.

— А настоящим — это как?

— Прежде всего, добытчиком надо стать, а не сидеть на мамкиной шее…

Петр закусил квашеной капустой, похвалив хозяина за отменное качество, и сообщил:

— Я его в свою команду хочу взять. А то ему с детства не везет. В хоре — голос сорвал. Художником стать — не получилось. С порнографии начал, а она тогда запрещена была. Я вместо родителей в школу ходил, все знаю. Такие претензии! Какого-то царя в голом виде изобразил. Однако, с пенсне на носу. Мало того, что порнография, так еще пришили искажение истории. Потом в футболисты все рвался. Хотел наподобие Пеле ногами мир покорить. И тут не вышло. Голеностоп у него другим образом, чем у бразильца, оказывается, устроен… Я правильно причину твоих неудач излагаю, Миша?

— Ага, плохому танцору завсегда яйца мешают, — заметил дед Сизов. — А ты, Петр Алексеич, все на трубе дудишь?

— Да, на трубе. На валторне. Вообще-то раньше у меня это как хобби было, а сам подземным слесарем работал. До самого последнего дня, пока шахту не закрыли. Потом попробовал себя в бизнесе. Ремонтом машин занялся, жестянку правил. Аварий-то у нас хватает, заказов много. Однако не выдержал конкуренции со стороны других жестянщиков.

— Пошто так? — продолжал расспрашивать дед.

— Задумчивым стал. Возьму киянку в руки, а сам все думаю, думаю. А работа стоит.

— О чем думаешь-то?

— Да так, обо всем. О жизни больше. Но ничего, на хлеб-соль я теперь и трубой зарабатываю. И Михаил, если пойдет по моим стопам, всегда детишкам на молочишко будет иметь. Я его на бас-трубе научу. У нас сейчас вакансия.

— А что прежний-то бас? — спросил Мишка.

— Чахоткой заболел, — пояснил старший брат.

Захмелевший Сашок молчал и только слушал, поворачивая голову от одного к другому.

— Ну вот, профессиональная болезнь, видимо, — сделал вывод Мишка, услышав о заболевшем чахоткой басе. — А ты меня пихаешь на его место. Нет, я еще не все безобидные профессии перепробовал. Уже медбратом в нашей больнице стажировался. И у меня неплохо получалось.

— Ну, смотри. А только мы, духачи, теперь опять востребованы. На дискотеки нас, правда, не приглашают, но на похороны зовут. А иногда и ветераны к себе на юбилеи. Чтобы мы исполнили самый великий марш всех времен и народов.

— Это какой? — поинтересовался дед Сизов.

— С которым они на фронт уходили. «Прощание славянки» называется, — Петр Алексеевич с удовольствием похрумкал капустой. — Раньше, конечно, у нас технологические простои были. А сейчас лучше дела идут. Случается, сегодня ему марш «Славянки» на юбилее играешь, а через день уже идешь вслед за его гробом и Шопена выдаешь. Да и молодые сейчас мрут, как мухи. С одной стороны, конечно, в масть, учитывая, что гонорары растут, а с другой — хочется взять и крикнуть: «Не умирайте, люди!».

— А я подзабыл эту мелодию, — сказал Сизов и брови свел, пытаясь припомнить.

— Какую мелодию?

— Ну, марш, с которым ты меня на фронт провожал.

— Да то не я провожал; меня тогда еще в проект не занесли. Но если хочешь, сейчас надудю.

И Петр, подражая своей валторне, прогудел одними губами марш «Прощание славянки». При этом разохотился и стал дирижировать себе вилкой. Хозяин слушал молча, внимательно, вспоминая. Седые брови сошлись у него на переносице. И хозяйка, шустрая, сухая старушка, присела за стол и заслушалась, успокоив на коленях руки. Она смотрела на мужа, должно быть, представляя его бравым парнем в восемнадцать лет отправляющимся в последний год войны… А он послушал и встряхнулся.

— Ну, посидели, подудели, пора и честь знать.

Гости поднялись из-за стола и раскланялись.

— Дед, последний вопрос, — пристал Мишка. — А сам ты славянин?

— А кто ж еще.

— А жена?

— Чей-то ты все выпытываешь?

— Я так думаю, ваша внучка тоже славянка, хоть в промежутке и Бюль-бюль оглы затесался.

— Дак оно как? — сказал мудрый старик. — Чей бы бычок не прыгал, а теля-то все одно наше.

— Тогда я пойду с вашей телочкой попрощаюсь, — решился Мишка. — Хотя, правда, не на фронт ухожу, но все-таки. И на наших улицах не совсем мирно.

Он опять подошел к комнате, в которой уже был. Подергал дверь. Закрыта. Аккуратно постучал согнутым указательным пальцем. Нет ответа.

— Ладно, не буду больше беспокоить, — сказал дипломатично, повернувшись к хозяевам. — Но если что, зовите. Сразу приду.

Хозяин возвратил гостям каравай с солонкой и проводил.

— Ну вот, и похмелились, — опять со странной смесью удручения и радости шепнул на улице Сорокин другу Сашке.

— Не понял, — расслабленно отозвался тот. — Твоя мамка, выходит, правду сказала? Это был спектакль?

— Пожалуй, — ответил Мишка. — Только почему-то занавес не подняли и зрителей в зал забыли впустить.

Он вдруг, как знал, оглянулся, посмотрев на знакомое окно. Карина появилась между занавесок. Подняла руку и своей узкой, прохладной ладошкой то ли хотела прическу поправить, то ли попрощаться с ним неуверенным, несмелым жестом.

Кто-то из соседей варил кофе. В воздухе пахло маем и цикорием. Зеленели листики золотого шара, впитывая от солнца энергию для будущих цветов. Брат Петр Алексеевич с грустным видом нес перед собой невостребованный каравай. Мать вышла на крыльцо, нетерпеливо дожидаясь их возвращения. И сразу все поняла.

— Выставили? — посмотрела вопросительно и, еще не дождавшись ответа, вздохнула тяжко.

— Да, объявили о моей несостоятельности. Но ты не горюй, мама, — подбодрил ее «младшенький». — Еще не вечер.

К концу мая он завербовался в Якутию. Вербовщик принимал в одной из пустующих комнат Дворца Культуры. Это был элегантно одетый мужчина с безукоризненной стрижкой. Он говорил убедительно, обещал высокую зарплату и бесплатную доставку к месту работы. Оказалась востребованной и Мишкина профессия. Все устраивало, особенно то, что добираться самолетом.

— Если даже полетим в ясную погоду и в иллюминатор я замечу внизу пивной ларек, — разъяснил он Сашке, — то с высоты десять кэмэ ведь без парашюта не выпрыгнешь. А парашют мне, знамо дело, не дадут.

Да и прежний вариант — с путешествием к брату на Камчатку с проверкой себя на морскую болезнь — отпал сам собой. Судно, на котором Павел прокладывал маршруты, сдали на металлолом, а брата списали на берег. И в последнем поздравлении, он сообщил, что подумывает, не вернуться ли ему в отчий дом. Наверно, забыл, что отчим домом для него являлся шахтерский барак.

Мерно гудел мотор. Сидя у борта и глядя в иллюминатор, парень припомнил разговор с братом Петром, когда тот хотел его «сослать» куда-нибудь на Крайний Север, в Якутию. Так оно и вышло. Почти святой Петр оказался провидцем. Мишка летел с легким сердцем и по собственному почину. Теперь-то все получится, был уверен.

Два года, без отпуска, вкалывал он на обустройстве вновь открытого нефтяного месторождения. Даже «начальником» — как, дурачась, предполагал в разговоре с братом — поставили. Ну, не таким великим: бригадиром, без освобождения от основной работы. А прищуривать глаза и ломать речь не пришлось. Бригада подобралась интернациональная, язык общения — русский.

Мать изредка присылала письма и каждый раз упоминала, что при встречах с ней «Аришка» уважительно здоровается. Но не очень-то она разговорчива. Не делится своими девичьими мечтами. Ну, ясно. Мать — хлебом не корми — дай поболтать.

Эти коротенькие письма-сообщения его согревали. На третий год, к осени, когда монтажникам следовало перебираться еще дальше на север, он решил, что с него хватит и пора возвращаться. «Как раз поспею, чтобы диплом обмыть».

В Якутске, ожидая самолет и томясь, дал телеграмму. Правда, сначала хотел сюрпризом ввалиться домой, но потом подумал, что, пожалуй, для матери хватит уже сюрпризов, пусть знает о его возвращении.

По прибытии никто не встретил. Подвести до родного дома навязались сразу двое бомбил — томились без дела. И оба были настолько вежливы, что Мишке не захотелось отказывать ни одному.

— Ладно, — решил он и повернулся к первому. — С тобой поеду. Ну, а ты, — повернулся ко второму, — шляпу мою повезешь. Смотри, отвечаешь головой.

Разумеется, дорожную сумку, не отпуская, держал на коленях. Там, помимо пары рубашек и полотенца, в обыкновенной наволочке лежали заработанные им деньги. Так уж получилось, что когда он надумал ехать домой, в сберкассе поселка валюты не оказалось. Пришлось подождать, когда инкассаторы привезут дневную выручку из магазинов. Его сбережения состояли из залапанных, захватанных червонцев, полтинников и стольников, которые труженики нефтянки тратили на приобретение харчей и водки.

И вот он дома. Телеграмму доставили, его ждали мать и Сашок. Друг обнял и, как бы оправдываясь, разъяснил, что они ожидали с раннего утра, названивали в аэропорт, а рейс все откладывался да откладывался. Про шляпу Мишка забыл, но второй таксист оказался добросовестным и сам занес ее.

Сели за стол. Мать всего наготовила. Она радовалась, что на этот раз сын вернулся домой целым и невредимым. В кои-то веки — ни одной царапины, даже старый шрам над бровью стал едва заметен.

— Ну, рассказывай! — не отрываясь, смотрела на него.

— Все нормально, — он открыл сумку и вытащил наволочку с деньгами. — Вот. Шубу наконец-то тебе куплю.

Сашок заглянул в наволочку и, как бы не веря глазам, что там находится, пошуршал внутри рукой.

— Ну, Мишель, ты в своем амплуа.

Опять назвал женским именем. Но Мишка не стал поправлять. Смотрел на мать. Почему-то она необычно сдержана. И как будто порывается что-то сказать, однако все никак не решится. И тогда сам наехал с вопросами:

— Ну, а вы тут как? Какие новости?

— Да какие уж там новости. Твой брат Павлик домой вернулся, купил себе квартиру, ремонт делает. Обещал прийти. И Петя скоро придет…

Остальные новости выложил Сашок:

— Да, у нас тут мало что изменилось. Ну, корейцев и китайцев добавилось. Даже негр, по имени Вася, появился. А вообще, убывает народ. И невесты твои разбежались. Изабелка улетела в Питер с тем доктором, которому ты авторские права передал. У него там родители живут. А она, вишь ли, в нашем городе уже засветилась, как легкодоступная девочка. Так что тут ей никак не стать гранд-опера дамой. Вот и уехали. И эта девица, которую мы сватать ходили, тоже тебя не дождалась. За молодого прокурора из Уссурийска замуж выскочила.

Мишка перевел недоумевающий взгляд на мать.

— Да, не дождалась тебя Арина, — печально подтвердила Мария Сергеевна.

— Что? Вот фраер я, а? Бумажными червонцами хотел купить… — глаза у него остекленели. Дальше забормотал отрывочно, вскочил из-за стола, схватил наволочку с деньгами, вывалил содержимое на пол и стал топтать. Движения его становились все более судорожными. Беспорядочно задергалось тело, ноги заплелись, и он рухнул на пол, корчась в припадке.

— Ой, боже ж ты, мой! — запричитала мать. — Саша, сынок, придержи его, а то он всего себя переломает.

Парень не растерялся. Навалился, прижал к полу. Мишка ослаб и затих. Лицо сделалось мертвенно бледным. Сашок с трудом поднял друга и положил на кушетку. Мать присела рядом и стала гладить сына по влажным волосам.

— Успокоился, спит, — тихо заговорила. — Он же родился с черепной травмой. И лет до десяти его припадки били. Потом подрос, и они прекратились. Я так рада была. И на тебе — опять.

— Рецидив, — вымолвил Сашка иностранное слово.

— Ведь я сама виновата, что он вырос таким разгильдяем, — повинилась Мария Сергеевна. — Сильно жалела из-за болезни.

— Нормальным вырос. Правильный пацан, — защитил друга Сашок и оценивающе оглядел разбросанные бумажки. — Деньги собрать?

— Собери, сынок. Жить-то на что-то надо. Я позже утюгом проглажу.

Сашок стал собирать и, когда это делал, глянул на Марию Сергеевну. Та сидела рядом с сыном. Так что у парня возникла мысль: а не сунуть ли в карман пару купюр покрупнее. Да легко! Тетя Маша по-прежнему не обращала на него внимания. Но это и остановило. Не мог он при таком, беспардонном доверии, стырить. «Лучше попрошу у Мишки потом взаймы», — подумал, складывая деньги в наволочку.

Мишка через часик проснулся спокойным, безмятежным, как будто забыл, о чем ему сообщили. И с того дня стал намного молчаливей, сдержаннее. Он все больше походил на брата Петра. Однажды Сашок явился в гости с подругами — со своей Светой и еще одной девчонкой, которая предназначалась для Мишки. Эта оказалась с хитрецой. Она подольстилась к Марии Сергеевне, во всем ее слушалась и исполняла. Как-то засиделась допоздна и, Мария Сергеевна, раньше не допускавшая, чтобы кто-нибудь «из этих» оставались на ночь, сама же разрешила:

— Да ладно, оставайся, Лизавета.

И она осталась у них навсегда. Через год родила девочку. Мишка с роддома, не уступая никому, нес дочь на руках. Насчет имени заранее не подумали, уже дома, на небольшом семейном совете стали прикидывать, как назвать, перебирали имена. И Сашок шепнул:

— Может, Изабелкой? Я так понимаю, это имя у тебя в фаворитах?

Мишка притих и задумался. Вообще-то в памяти у него навсегда сохранился образ той девочки в белой шубке, к которой впервые в жизни он испытал новое, непонятно тревожащее чувство…

— Нет, пущай будет Марией. Назовем, как бабушку.

Больше он никуда не ездил. Устроился на постоянную работу в городе и, опять же, благодаря стараниям матери. Однажды она подсунула ему визитную карточку.

— И кто ж это у нас Анатолий Витальевич? — спросил он, повертев картонку. — Не зря ведь я предполагал, что не всех твоих мужиков знаю.

— Молчи, дурень, — обиделась мать. — Это твой кровный брат. Когда я санитаркой в больнице работала, много своей крови ему передала. Ни от кого ему не подошла, даже от близких родственников. Только моя почему-то сгодилась. Врач сказал, что у меня очень ценная кровь — всем подходит.

Анатолий Витальевич оказался совладельцем нового крупного магазина. Он принял Мишку в личном кабинете. Степенный и объемный, как сейф, стоявший в углу.

— Кем же тебя взять, Сорокин? — задумался он. — Может, торговым агентом?

— Ни в коем случае, Анатоль, — Мишка с самого начала заговорил с ним запросто. — У меня аллергия на эту профессию.

— Может, охранником?

— Пустить козла в огород? — Мишка пожал плечами.

— Ну, тогда даже не знаю, — встал в тупик «кровник». — Сантехнику обслуживать сможешь?

— Запросто.

* * *

Прошло еще три года. Сантехник Сорокин обслуживал супермаркет и еще ряд торговых точек. Маша росла крепкой и здоровой девочкой. В свободное время отец частенько сидел с ней на крыльце. К июлю раскрылись бутоны золотых шаров. Они через перильца тянулись к крыльцу, и дочь подтягивала их к лицу, нюхала и сладко зажмуривалась.

Сверху улицы, с подножия сопки, послышались звуки торжественной и печальной мелодии. Это брат Петр со своей дружиной кого-то опять хоронил. А через полчаса и сам он появился во дворе дома. В руках нес валторну без футляра. Маша выпросила у «дедушки» поблескивающую медную трубу с витой улиткой и широким раструбом, поиграла с ней, нажимая на клавиши, даже пыталась дуть, но ничего не вышло.

— Нет, дедушка Петя, у меня воздухов не хватает. Ты сам поиграй, ладно?

Он послушно взял валторну.

— Ну, траурное меню на сегодня закончилось, — пробасил, протирая платком мундштук от Машкиных слюней. — Что-нибудь повеселее выдам.

И заиграл, повернув раструб к небу. Заслышав музыку, вышла на крыльцо Лиза, взяла на руки потянувшуюся к ней дочь. А Мария Сергеевна, не отрываясь от дел, выглянула из открытого кухонного окна и замерла, слушая старшего сына.

— Погоди, а что это было? — с удивлением спросил Мишка, когда брат, передыхая, опустил валторну.

— Вальс «Синие сопки». Наш композитор написал.

— Ай, стервец, Гера! — вскрикнул Мишка. — Закончил все-таки и не сообщил мне. Наверно, решил, что я в Италию умотал, за «Сампдорию» выступать. А я передумал. И на кой хрен мне Италия сдалась?.. Хороша страна Италия, а Россия лучше всех! — он припомнил, что в последний приезд сильно постаревший и сдавший Серафим Иванович склонял переезжать в Подмосковию, и добавил: — А в самоей России лучше всех наша золотая долина… Давай, Петро, на бис, а? А то ж мне ведь рецензию еще Герасиму писать. Надо как следует прочувствовать.

Петр Алексеевич отдышался, опять приложил трубу к губам и, взгромоздив густые брови на лоб, выдул волшебные звуки. Все слушали. Соседи повыглядывали из своих ячеек. И синие сопки вокруг тоже слушали вальс о себе, но не могли закружиться под эти звуки по причине полной неподвижности. Они только молча, столетиями, наблюдали за потугами людей…