Едва Смеляков переступил порог квартиры и в прихожей увидел озабоченное лицо жены, он сразу понял, случилось что-то неприятное. Однако он знал по опыту, что расспрашивать жену вот сейчас, сразу — бесполезно: она будет уверять его, что всё в порядке, что ровным счётом ничего не случилось, что просто ему показалось. Пройдёт какое-то время, и она сама ему всё расскажет.

Поэтому, сделав вид, что ничего не заметил, он поцеловал жену и сразу прошёл в ванну. Там он долго плескался, потом посвежевший, с влажными, аккуратно расчёсанными белёсыми волосами, в лёгком тренировочном костюме (пижам он не признавал) вернулся в столовую, где уже стоял ужин.

— Катя дома? — спросил он жену.

— Нет. Куда-то ушла.

— А Вадим?

Жена пожала плечами, при этом брови её сдвинулись. Смеляков налил себе рюмку коньяку, с удовольствием выпил и принялся за салат из помидоров. Занятый едой, он посматривал на жену, которая забрасывала его обычными вопросами: как дела на работе? Что нового у Сидельникова, у Левашова? Когда он сегодня обедал? Она старалась казаться оживлённой, но он видел, что она только выигрывает время для серьёзного разговора. Надежде Ивановне было около сорока. Сохранилась она прекрасно, но выражение высокой ответственности, которое она как жена столь исключительного мужа постоянно, даже дома, сохраняла на своём лице, придавало её ещё очень молодым чертам старившую её солидность. Она большое внимание придавала внешним манерам и именно с этой точки зрения рассматривала других людей. Надежда Ивановна думала, что в доме её мужа, столь прославленного, должен господствовать элегантный, утончённый стиль. Вот почему она всей душой одобряла брак Кати с Вадимом: в этом молодом человеке чувствовались культура, умение себя держать, «хорошее воспитание». («Нынче этому не придают значения, — любила она говорить, — и от этого столько неприятностей».) Её муж ни в грош не ставил все эти вещи, и Надежда Ивановна считала его взгляды глубоким заблуждением, но прощала их, ибо считала, что её мужу можно прощать многое, что он слишком занят делами высокими. Она была очень огорчена, когда увидела, что за хорошими манерами Вадима кроется грубый эгоизм, внутреннее равнодушие ко всему, кроме собственной персоны. «Боже мой, что же теперь будет! — восклицала она. — Как я могла ошибиться в нём!» Родители Надежды Ивановны прожили до конца жизни, сохранив уважение и нежность друг к другу, и других супружеских отношений она не могла себе представить. «Что же будет с Катей!» Развод представлялся Надежде Ивановне полным жизненным крахом, позором, началом медленного ухода из жизни, причём не только расторгающих брак, но и окружающих их близких. Да, это так. Некоторые говорят: Надежда Ивановна, не волнуйтесь, не переживайте за Катю. Надежде Ивановне от этих слов становилось страшно. Её не только серьёзно беспокоила судьба дочери, по то обстоятельство, что её представление о настоящем человеке потерпело полный провал. И ещё беспокоило, что её дочь, в сущности, была в меньшей степени огорчена всем случившимся, — чем она сама. Надежду Ивановну и огорчало и пугало это лёгкое отношение современных молодых людей к браку.

В доме всегда шло всё хорошо, а сейчас чувствовалась напряжённость, действовавшая Надежде Ивановне на нервы. Сегодня она решила, что обязательно должна поговорить с мужем. Он закончил ужин и пошёл в свой кабинет. Одну из стен кабинета занимал стеллаж с книгами, альбомами, памятными подарками, сувенирами; противоположная стена была увешана фотографиями с дарственными надписями. Среди них фотографии известных учёных, общественных деятелей, крупных хозяйственников, лётчиков-испытателей, космонавтов. Это был мир больших людей, вершивших исторические дела.

Роман Алексеевич сел за свой рабочий стол, на который Надежда Ивановна уже положила новые научные журналы, информационные бюллетени — зарубежные и отечественные. Уже по выражению лица жены Смеляков понял, что она готова к разговору, но медлит, видимо не зная, как его начать.

— Так что с Катей? — задал он вопрос, чтобы облегчить ей задачу. — Как они с Вадимом?

Надежда Ивановна вздохнула.

— Вадим… Я его последнее время почти не вижу… Странный он человек…

— Почему странный? — спросил Смеляков, хотя знал, что имеет в виду жена. Неудачное замужество его дочери не было для него секретом.

— Знаешь, Рома, я давно хотела с тобой поговорить. Но всё не хотела тебя беспокоить.

Смеляков начал было листать журнал, но затем отложил его и выжидательно посмотрел на жену.

— Мне нужна твоя помощь, Рома, — тревожно проговорила она.

Он молча ждал.

— Сегодня я узнала такое, от чего у меня сердце оборвалось. Ты знаешь, Вадима вызывали в милицию.

— Что такое? Это ещё почему? — Он весь напрягся.

— Точно не знаю. Но что-то связанное с машиной.

— Откуда тебе это известно?

— Рассказали его товарищи по работе.

— И что же они тебе рассказали?

— Вызывали его… Лишили прав. За рулём в нетрезвом состоянии…

— Ну и правильно сделали. С ним это, кажется, не в первый раз?

— Да не в этом дело! — с раздражением перебила его жена. — Тут что-то связано со спекуляцией. То ли он чего-то продаёт, то ли незаконно приобрёл… Какое-то неприятное дело.

Смеляков сдвинул брови, помолчал.

— А что ты, собственно, ждала от этого субъекта?

— Но только не этого.

— Почему же? Я вообще не понимаю, как он попал в наш дом. Куда смотрела Катя? Красив, элегантен? Манеры… Ну и что из этого?

— Рома, не горячись. Мне он казался вполне приличным молодым человеком.

— Казался… Это серьёзный аргумент…

— Пожалуйста, не иронизируй. Лучше подскажи, что делать?

Роман Алексеевич встал из кресла и подошёл к окну. Жена вопросительно смотрела на его широкую спину и крутой затылок.

— А Катя? Она знает, что делать? Ты с ней говорила?

— Да, и я поняла, что она не очень дорожит им.

— И прекрасно! Вот пусть она и решает!

— Но ты поговорил бы с ней сам…

— Она что, маленькая? Разве она настолько глупа, что не может разобраться что к чему?

— Но, Рома. Она действительно ещё неопытна.

— Ну, нет. Ей двадцать три года. За её плечами вуз. Мне просто стыдно в этом возрасте учить дочь элементарным вещам.

Жена встала и, сцепив пальцы, нервно заходила по кабинету.

— Рома, ты меня извини за резкость. Ты учёный, а о молодой современной семье рассуждаешь примитивно.

Иногда Смеляков выпивал за ужином не больше одной рюмки, но тут, поддавшись возбуждению жены, он вернулся в столовую и налил другую.

— Рома, — наконец обратилась она к молчавшему супругу, — я всё понимаю. Ты человек принципа. Но в жизни, в семейной, иногда нужно идти на компромисс. Ведь юна дочь наша… Ну, разведётся она! Ну что в этом хорошего! Только и слышишь кругом: разводы, разводы, разводы…

— В данном случае развод — не самый худший вариант, — откликнулся он.

— Не худший? — Надежда Ивановна повернулась к нему. — Ну, нет. Развод — всегда трагедия. Он опустошает душу, сердце. Он обесцеливает жизнь.

— Возможно, что и так. Но что ты хочешь? Чтобы я собственноручно укреплял семью, в которой мужчина — просто не мужчина. Пустое место! Тунеядец!

— Ну зачем так, Рома! Он всё-таки инженер! Работает!

— Работает! Чепуха! Делает вид, что чем-то занимается. Никогда не слышал, чтобы он говорил о своей работе. Я не видел в его руках ни одной книги. Только друзья-приятели, рестораны. Он и Катю приучил пить.

— Ну, это ты преувеличиваешь!

— Нисколько! Он каждый день пьёт. Каждый день ресторан, гости… Почему он вообразил, что жизнь для него — сплошной праздник?

— Но ведь он молод, красив…

— Вот именно в его возрасте люди и создают что-то дельное.

— Но, Рома, вся эта история бросает на нас тень. Ведь эта повестка…

— Ну и что? — Он живо повернулся к жене. — Что повестка? Разве Вадим ребёнок? Пусть отвечает за свои поступки сам. На меня может бросить тень только моё поведение, мои ошибки.

— Но Катя — твоя дочь… — прошептала жена, округлив глаза. — И ты несёшь за неё ответственность.

— Наверное. Но до определённого возраста. Они с мужем взрослые люди. И пусть не думают, что сумеют свои неурядицы прикрыть моим именем.

— Рома, что ты говоришь? По-моему, твоя работа высушила у тебя все чувства.

Смеляков усмехнулся.

— Ну, ты всегда отличалась страстью к драматическому искусству.

— Ты же должен воздействовать на детей. — Жена подошла к нему, присев рядом на стул. — Ведь у тебя же есть характер. Ты же умеешь влиять на других людей. Ну, например, на подчинённых.

Смеляков тяжело вздохнул.

— Может быть, — проговорил он после паузы. — Но я им не навязываю свою волю. Самая главная ошибка — навязывать свою волю. Человек, если он только человек, должен сам уметь управлять собой. Кстати сказать, в институте я никого не насилую. Я даю возможность проявить себя каждому. Может, поэтому мы и сумели добиться кое-чего.

— Рома, ты увлекаешься! При чём здесь институт? Речь идёт о твоей дочери.

Смеляков склонился над журналом.

— Что ты хочешь? — спросил он наконец, подняв голову.

— Поговори с Катей, с Вадимом. Всё это ужасно неприятно.

Смеляков нахмурился. С дочерью он поговорить не против, но с Вадимом? Он представил себе его самодовольную физиономию, его крупное, сильное тело красивого животного и невольно в душе поднялась волна неприязни. Говорить с этим тунеядцем, прожигателем жизни? Нет! И противно, и бесполезно. Смеляков не одобрял выбора дочери, хотя понимал её как женщину. Красота подкупает. Но он не мог понять, как она не могла разглядеть своевременно его внутреннюю сущность.

— У него отобрали права, — продолжала жена.

— И правильно сделали. Давно пора. Что ещё за мода садиться за руль пьяным?

Жена вздохнула.

— Он дал мне слово, что больше этого не будет.

— И ты поверила?

— Рома, но он муж нашей дочери. Надо бы ему помочь. Всё-таки без машины неудобно — далеко ездить на работу.

— Ничего, доберётся на общественном транспорте.

— Но, может быть…

— Никаких но… И не вздумай обращаться за помощью к моим знакомым. А с дочерью я поговорю…

* * *

В понедельник, едва только Рублёв переступил порог рабочего кабинета, ему позвонил Петраков.

— Сергей Николаевич, зайдите ко мне.

Петраков взволнованно расхаживал по кабинету, ероша свою густую с проседью шевелюру.

— Вот, читайте, — протянул он вошедшему Рублёву лист бумаги.

«Просим всё своё внимание сосредоточить на том, чтобы установить фамилию автора изобретения и возможности вступления с ним в контакт», — пробежал Рублёв машинописные строчки.

Это была расшифрованная записка, найденная в тайнике на могиле купца Маклакова.

— Что вы скажете? — спросил Петраков, когда Сергей Николаевич вернул ему текст записки.

— Скажу, Анатолий Васильевич, что разведка противника, безусловно, интересуется новой антиракетой. Дело это вполне естественное: ведь мы с вами ожидали подобных действий со стороны противника. Но не знали, с какой стороны эти действия последуют.

— Пока у нас есть только одна зацепка — Горбоносый. Кто он? Знает это только Вадим. Займитесь-ка им, Сергей Николаевич, вплотную.

Рублёв замялся.

— Тут есть одно щекотливое обстоятельство. Может быть, кто-нибудь другой?..

— В чём дело? Выкладывай. — Петраков посмотрел на Рублёва с любопытством. — Что случилось?

— Почти невероятная история. Видите ли… — Сергей Николаевич с трудом подбирал слова. — Я познакомился с девушкой… И, как бы вам это сказать… В общем, у меня в отношении её серьёзные намерения…

— И прекрасно! Красивая? — Петраков был явно польщён откровенностью Сергея.

— Сами понимаете, для меня лучше нет…

— Ну что ж, очень рад! В свидетели возьмёшь?

— С удовольствием. Но тут, понимаете, такое дело… Она дочь Смелякова. Я узнал об этом совершенно случайно…

— Ого! — воскликнул полковник. — Как же это получилось?

Рублёву пришлось рассказать всё от начала до конца. Петраков слушал его внимательно, постукивая кончиком карандаша по столу…

— Да, ситуация! — вырвалось у него.

— Понимаете, Анатолий Васильевич, помимо моей воли к служебному делу примешалось личное. Может быть, вы отстраните меня от операции?

— Ну, что за разговор? Кому это нужно! Продолжайте. Конечно, желательно, чтобы эта девушка не знала, что вы занимаетесь фирмой её отца… Она может проговориться дома, а это — нежелательно. Мы не имеем права беспокоить самого Смелякова.

— Мне трудно ей говорить неправду.

— И не говорите.

— У меня случайно вырвалось, что я знаю её мужа. Вернее, она догадалась.

— Ах да!.. Она что, разводится?

— Этот вопрос решённый. Иначе я бы не был с ней знаком.

— Но, надеюсь, не из-за тебя?

— Нет. Они не ладили давно и уже, по существу, давно чужие.

— Я её понимаю… Насколько я знаю Кухонцева, иметь такого мужа — счастье небольшое. А как дети? Дети у них есть?

Рублёв ждал этого вопроса. Он представлял, как трудно было бы Петракову с его цельностью и бескомпромиссностью представить себе, что его сотрудник замешан в чём-то предосудительном.

— Нет, — ответил Рублёв.

— Тогда ещё полбеды. Но она-то серьёзный человек?

— Уверен, что да.

— Смотри, Серёжа… — Петраков впервые назвал его по имени, — не промахнись… В общем, желаю счастья. А что касается её… Как, кстати, её зовут?

— Катя.

— Так вот… сделай так, чтобы Катя пока ни о чём не догадывалась.

— Я решил с ней временно не встречаться.

— Ни в коем случае. Ты должен вести себя так, словно ничего не случилось.

— Хорошо, попробую…

Вадим не сомневался, что ему удастся вернуть права. И тут он больше всего рассчитывал на тёщу. Он знал, что она была женщиной мягкой и неравнодушной к вниманию. Поэтому в последние дни Вадим стал особенно внимателен к ней. Несколько раз он даже приносил цветы, хотя прежде дарил их тёще только ко дню её рождения и то не всегда. Наконец решив, что почва для разговора достаточно подготовлена, он рассказал ей о разговоре в милиции. Она обещала помочь. Но, узнав от Надежды Ивановны о категорическом отказе «папы Ромы», как фамильярно он звал тестя за глаза, Вадим понял, что ему придётся капитулировать. Правда, неприятно, что он подводил этого Павла. Но что поделаешь! В конце концов он не виноват, что им заинтересовалась милиция. Пусть выкручивается сам.

Как-то в конце дня Сергею Николаевичу позвонили из милиции и сообщили о визите Вадима.

— Он разыскивал вас. Говорит, что у него какое-то важное к вам дело, — докладывал начальник отделения. — Мы сказали, что вы будете завтра с утра.

— Хорошо. Завтра я заскочу к вам. Большое спасибо за помощь.

На следующее утро Вадим действительно появился в отделении, как всегда, элегантный, сияющий свежестью и здоровьем. Вёл он себя уверенно, как будто ничего не случилось.

— А вы и в самом деле вернёте мне права, если я вам назову того челыовека? — спросил он, улыбаясь.

— Я вашими правами не распоряжаюсь, но буду содействовать, — подтвердил своё обещание Рублёв.

— Хорошо. Только я не знаю его фамилии. Зовут его Павел.

— Но этого ещё мало.

— Да, я понимаю. Кажется, он возит какого-то дипломата.

— Это уже лучше. Опишите его внешность. Вадим на минуту задумался.

— Ну… высокий, нос с горбинкой, на виске родинка.

— А как вы с ним познакомились?

— Да у меня раз забарахлил карбюратор. Ну, я возился у гаража. Он подъехал, предложил свою помощь. Достал новый карбюратор. Ну, а потом я дал ему свой телефон. Вот так и познакомились.

— А у вас нет его телефона?

— Нет. Он не оставил.

Рублёв пристально посмотрел на Вадима: лжёт или говорит правду?

— Нам нужен его адрес или телефон, без этого прав вы не получите.

Кухонцев на мгновение задумался.

— Послушайте, на кой чёрт он вам сдался? Ну, подумаешь, продал пару деталей — неужели это преступление?

— Скажите, Кухонцев, а этот ваш знакомый не интересовался вашим тестем?

— А… вот вы куда клоните? Шпион живёт этажом ниже. Свихнулись вы все на этом деле. Только и слышишь вокруг: это нельзя, то нельзя. А почему? Потому что у меня тесть знаменитый учёный! Ну и пусть он знаменитый, пусть занят какой-то там секретной работой — при чём здесь я? Что ж мне теперь нельзя ни с кем и познакомиться? Я должен замуровать себя в четырёх стенах и, став на колени, с утра до ночи молиться на своего гениального тестя?

— Ну, по-моему, от одиночества вы не страдали? — усмехнулся Рублёв и подумал: как же Катя могла с ним жить? И где-то в глубине души шевельнулась неприязнь к ней, но только на мгновение. Рублёв вспомнил волну светлых волос, по-детски приоткрытый во сне рот — и раздражение растаяло. «Каждый может ошибиться: тем более в восемнадцать лет».

Последнюю реплику Рублёва Вадим оставил без ответа — лишь едва заметно повёл плечом.

— Ну, всё-таки… интересовался Горбоносый вашим тестем или нет?

— Не помню. Возможно, что-то и спрашивал…

— И вас это не насторожило?

— А почему это меня должно было насторожить? Мало ли кто интересуется моим тестем?

— Ну, а зачем он Горбоносому?

— Не знаю. Он сказал, что видел его несколько раз на приёмах… Слышал, что он автор какого-то изобретения, благодаря которому мы обгоним американцев в ракетостроении.

«Что это всё значило? Может быть, со стороны Горбоносого это было невинным любопытством. Но с какой стати он так стремился завязать с Кухонцевым знакомство? Почему оказывает услуги — и не дешёвые?» — Все эти вопросы невольно волновали Рублёва.

— Я был бы не прочь познакомиться с этим… Горбоносым, — сказал Рублёв.

— Чёрт побери, как же это сделать… Подождите, — встрепенулся Вадим. — Однажды мы ехали из ресторана, и он попросил завезти его в переулок около улицы Кирова.

— Вы сможете показать дом, где он сошёл?

— Наверное, смогу, — пробормотал Вадим.

— Тогда поехали прямо сейчас.

* * *

Несколько дней назад между ними возникла размолвка, всё из-за непонятного для Лидии Павловны стремления Рудника оградить их отношения от посторонних глаз. Она опять усмотрела в этом для себя обиду: значит, ему стыдно с ней показаться на люди. А разговор возник в тот вечер, когда подруга пригласила её в гости. «Видишь ли, — ответила Лидия Павловна не без тайной гордости, — я теперь не одна». «Ну и прекрасно! Поздравляю! Тогда приходи вместе со своим другом», — сказала Лидина знакомая.

Матвеевой очень хотелось, чтобы Павел пошёл в гости. Как всякая женщина, она нуждалась в том, чтобы её выбор одобрил кто-то другой. И она представила себе, как муж подруги и Павел будут неторопливо беседовать в комнате, а они, женщины, улучив минутку, посудачат на кухне. Лидии Павловне не терпелось поделиться новостями с подругой.

Мягко, но достаточно решительно Павел отверг приглашение пойти в гости. Лидия Павловна заплакала от обиды.

— Неужели тебе за меня стыдно?

— Да как тебе такое могло прийти в голову! — возмутился он.

— Тогда почему мы никуда не ходим? Почему ты до сих пор не познакомишь со своими друзьями? Или у тебя их нет?

Есть ли у него друзья? Он, собственно, никогда не задумывался над этим. Да и не придавал такому пустяку никакого значения. На работе он иногда сближался с кем-нибудь. Но ненадолго. Выпьет раз-другой с этим человеком в кафе, поговорит о служебных делах — и всё. Были ещё короткие связи с женщинами. Но и к женщинам он не привязывался надолго, а если замечал, что она становилась чересчур настойчивой, то старался от неё отделаться.

Всё серьёзное, значительное он откладывал на потом. Это «потом» он представлял себе, правда, смутно. Чётким в нём были только солидная сумма денег и свобода. Главным образом — свобода от постоянного страха.

Лидия Павловна была первой женщиной, которая вдруг стала для него по-настоящему близким человеком. В её присутствии он ощущал душевный уют, чего никогда не знал прежде. И он ловил себя на мысли, что ему было бы страшно её потерять.

Она делала всё, чтобы быть для него необходимой. Стоило ему заикнуться о том, что ему нравится какое-то блюдо, и на следующий день это блюдо в её исполнении красовалось на столе. Как-то случилось, что он передоверил ей и ведение своего холостяцкого хозяйства. Она стирала его бельё и носила в прачечную его рубашки.

Через месяц после знакомства он практически переехал к Лидии Павловне. Они могли бы жить и у него, но она настояла на таком варианте. («Привыкла к своей квартире, да и на работу мне отсюда ближе».) Когда впервые он дал ей деньги, она смутилась.

— Но ведь ты же не муж мне, чтобы отдавать зарплату.

— Считай, что я твой муж.

Она бросилась ему на шею, а он подумал, что выдал слишком щедрый вексель. Кушниц не одобрил бы наверняка этого жеста. А, к чёрту Кушница! Имеет, в конце концов, он право на свою жизнь?

Всё было бы ничего, если бы не навязчивое желание Лидии Павловны похвастаться перед знакомыми своим счастьем. Но не мог же он ей объяснить, что ни к чему сейчас ему новые знакомства: начнутся расспросы, где работаешь, что да как. А самое главное, он не хотел, чтобы их видели вместе. Пока не закончится эта его работа.

Ей он неизменно говорил:

— Я не хочу выставлять напоказ наше счастье. Боюсь, что кто-нибудь его испортит.

Это звучало у него напыщенно, но всё же действовало на Лидию Павловну, как таблетка седуксена, — она успокаивалась и опять ластилась к нему.

Как-то он застал её возбуждённой. На столе был готов ужин, почти праздничный: салат, мясо с изюмом (готовить она любила) и початая в прошлый раз бутылка коньяку. И сама Лида была не в халатике, как обычно, а в нарядном платье, даже с серьгами в ушах. Она выпила больше обычного, глаза её глянцевито блестели, и она много рассказывала о себе, о своём прежнем муже. По её словам выходило, что он был ужасно ревнив: стоило ей вернуться с работы на десять минут позже, и он закатывал скандал.

— Он поменял много мест работы, всё пытался разбогатеть, — торопливо рассказывала Лидия Павловна, — но и там ему не повезло: где-то под Норильском обморозил себе ногу.

— И что же, почему вы разошлись?

— У него был тяжёлый характер. Я много лет терпела, а потом невмоготу стало.

Наверное, ему полагалось ревновать Лиду к её прошлому, но странно: он не испытывал ревности, только разве любопытство. А может быть, её привязанность к нему действовала успокоительно.

Потом разговор незаметно перешёл на них самих, и Лидия Павловна вдруг спросила:

— А что мы будем с тобой делать дальше?

— Не знаю, — откровенно сказал он. — Мне не хотелось бы тебя потерять.

— И мне, — сглотнув, выговорила она. — А тут ещё… такое обстоятельство… Ну, словом… второй месяц пошёл… — И тут же, упреждая его ответ, добавила: — Но ты не волнуйся! Дело поправимое…

Она сидела в кресле, поджав под себя ноги и глядя куда-то в сторону.

— Почему же, — сипло выговорил он, чувствуя, как, в груди его поднимается волна нежности к ней, — почему же я должен не волноваться? Это дело наше… твоё и моё… — Он подошёл к ней и неловко обнял за плечи, она уткнулась ему в грудь и заплакала. — Ну, не надо… не надо… Это дело мы обдумаем.

— Мне так хочется ребёнка, — судорожно выдохнула она, отстранившись. — Но как скажешь.

…Потом, уже успокоившись, Лида призналась ему, что боялась говорить о своей беременности, боялась отпугнуть его.

— Но ведь ты не уйдёшь? Нет? — допытывалась она у него.

— Ну что ты!

— Ты хочешь ребёнка?

— Как-то не думал. Но если тебе…

— Нет, нет. Я хочу, чтобы и тебе хотелось…

— Это как снег на голову…

— Ты не рад этому?

— Рад, рад… — успокоил он её, хотя будь он откровеннее, должен был бы признаться, что скорее ошарашен и сбит с толку.

Она заснула счастливая, а Рудник ворочался всю ночь. «Боже мой, — думал он, — если бы она знала, на каком сыпучем песке строит свои надежды». Потом глядел на едва различимое в предрассветном сумраке лицо и лихорадочно думал, как же сделать, чтобы Лида не обманулась. Впервые за эти годы, а может быть, и за всю жизнь он прикоснулся к простому человеческому счастью. Впервые понял, что оно-то и есть то главное, ради чего стоит жить.

Рудник осторожно, стараясь не разбудить Лиду, встал, вышел на кухню и закурил. Светало быстро, и за окном всё чаще с рёвом и грохотом проносились машины. Зашуршала метлой дворничиха.

Исподволь, как плод во чреве спящей рядом женщины, вызревал его план.

* * *

Показав место, где в переулке, в районе улицы Кирова, сошёл Горбоносый, Кухонцев не удержался, съязвил:

— Никогда ещё не играл роли детектива. Надеюсь что, когда вы будете награждать отличившихся за поимку матёрого шпиона, вы не забудете и меня?

— А какие роли вы привыкли играть? — спросил Рублёв.

— Я играю только самого себя.

— И эта роль вам по душе?

— Вполне. — Кухонцев окинул взглядом своего собеседника с головы до ног. — Больше, чем ваша. Я, по крайней мере, не приношу зла людям.

— О! Вы ещё и гуманист! Так сказать, непризнанный Кампанелла. Кажется, ваша любовь к человечеству строго ограничена собственной персоной? Ладно. Вот ваши права. А насчёт гуманизма, кто знает, доведётся — потолкуем.

— Теперь мне ясно, откуда у вас это произношение.

— Нет, не оттуда, откуда вы думаете. Можем поговорить и по-французски, и по-немецки. и на некоторых других языках. Когда вы убивали время, я проводил его с пользой.

— Рад, что и наша милиция… или откуда вы там… растёт в культурном отношении, — бросил Кухонцев и, повернувшись, зашагал прочь.

Рублёв посмотрел ему в спину и подумал: сколько же гордыни в этом человеке и как трудно ему придётся, как и всякому, в ком живуча претензия на исключительность — и это только претензия! «Наверное, она-то и сбила с толку Катю», — пронеслось у него в голове.

Рублёв медленно прошёлся по переулку, короткому — всего в десяток домов по обе стороны, — он соединял две параллельные, две близлежащие улицы. Здесь было прохладно от теней старых лип. В таких переулках обычно много ветхих старушек в соломенных шляпках с букетиками искусственных роз и чёрных нитяных перчатках, и много особняков с неизменными колоннами, и кирпичных флигелей, у дверей которых жмурятся ангорской породы кошки.

«Если допустить, что Кухонцев говорит правду, — размышлял Рублёв, — и если Горбоносый сошёл действительно здесь, то из этого следует: 1) Горбоносый живёт в одном из этих домов; 2) Горбоносый приезжал к кому-нибудь из близких — к малознакомым в половине двенадцатого не придёшь (а Кухонцев утверждал, что он ссадил своего приятеля здесь именно в это время). В этом переулке живёт кто-то из агентов Горбоносого. Впрочем, последнее предположение Рублёв отверг: не может быть, чтобы Горбоносый, идя на связь, тащил за собой свидетеля. Почему не может? Да потому, что человек он осторожный. Ведь он не оставил Вадиму ни своего адреса, ни телефона.

Но если он чего-то боится, — продолжал разговаривать сам с собой Рублёв, — то мог выйти далеко от своего дома. Возможен такой вариант? Вряд ли! Раз он осторожен, то зачем ему пользоваться чужой машиной? Доехал бы на такси. Но, скорее всего, он не хотел тратить времени на поиски такси, потому что торопился. Торопился! Если это предположение верно, то, значит, он сошёл где-то около нужного ему дома».

Петраков согласился с этими доводами, и на следующий день группа, куда кроме Рублёва и Максимова входил ещё Игорь Тарков, прибыла в переулок. Они опросили участкового, дворников, некоторых жильцов, но никто из них не встречал горбоносого с родинкой на виске.

— Мне кажется, — заметил Игорь Тарков, — что мы ищем иголку в стоге сена.

— Стог сена не такой уж и большой, — возразил Рублёв. — Скорее, просто охапка. Подойдём к делу с другого конца. Давайте посмотрим все домовые книги и выпишем фамилии тех, кто работает на закрытых объектах.

К концу дня, когда группа собралась в свободной комнате жилуправления, выяснилось, что всего семь человек из этого переулка трудится на предприятиях оборонной промышленности. Три кандидатуры отпали сразу: вряд ли заводами, на которых работали эти люди, мог интересоваться враг. Внимание Рублёва привлёк институт, который, как он уточнил, занимался проблемами, связанными с ракетостроением. В домовой книге в графе «место работы» название этого института стояло перед фамилией — Матвеева Лидия Павловна. Дом 6, квартира 14.

Все трое вышли из домоуправления, оживлённо переговариваясь. Был уже вечер, переулок затопил лёгкий полусумрак, и лишь в самых верхних окнах золотом отливало заходящее солнце.

Они остановились около дома номер шесть. Это был старый трёхэтажный кирпичный особняк. Видимо, недавно его капитально отремонтировали: краска на стенах была свежая, а окна нового образца без переплётов.

— Смотрите, Горбоносый сошёл вон там — всего в пятидесяти метрах от этого дома.

— Но, может быть, это случайность? — сказал Тарков. — Представьте себе, что у него здесь живёт какой-нибудь приятель!

— Всё может быть, — согласился Рублёв. — Это мы уточним. Прежде всего надо убедиться, что Горбоносый, слонявшийся у памятника на Новодевичьем, и Горбоносый, которого знает Кухонцев, одно, и то же лицо. Если одно и то же, то почему он крутится около людей, так или иначе связанных со Смеляковым?

В тот же день за домом номер шесть было установлено наблюдение. Уже — на следующий день камера оперативного работника зафиксировала высокого человека — горбоносый, крупная родинка на левой щеке. Тревожно оглядываясь, он входил в подъезд кирпичного особняка. Взглянув на фото, Максимов сказал:

— Похож. Да, по-моему, тот самый…

А Кухонцев даже не колебался:

— Он!

— Посмотрите лучше — не ошибаетесь? — переспросил его Рублёв.

— Да нет. Ошибки быть не может. — И с любопытством посмотрел на Рублёва. — Но как вы его нашли?

— Это уже секрет фирмы!

— Ах да! Пардон за нескромный вопрос. Ведь у вас сплошные секреты.

— Ну, если у вас их нет, то скажите: он больше не звонил вам?

— Нет.

— Надеюсь, вас не надо предупреждать ни о чём?

— Ну, что вы? Я, знаете, терпеть не могу неприятностей.

— На это мы и рассчитываем.

Вскоре сотрудники отдела Рублёва, приставленные наблюдать за Горбоносым, установили и его место работы. Это был один из гаражей дипломатического корпуса.

— Теперь, — говорил Петраков, — надо выяснить главное — чем интересуется Горбоносый и для кого старается?

* * *

Гоша Максимов был в ярости:

— Ну, прохвост, погоди, добегаешься ты у меня!

Эта угроза относилась к Руднику, который только что ушёл от преследования. И сейчас они с Тарковым сидели в служебной машине, не зная что им делать.

По тому, как Рудник осторожничал, они сразу догадались, что их Клиент идёт на какую-то важную встречу: он ехал сначала на такси, потом нырнул в метро «Парк культуры». Выйдя на «Фрунзенской», сел в троллейбус и сошёл у магазина «Синтетика». Вот тут-то они его и потеряли. Главная причина срыва заключалась, конечно, в том, что они боялись — Клиент их обнаружит.

Максимов соединился по рации с Рублёвым, ожидая неприятного разговора. Но Рублёв отнёсся к их неудаче спокойно.

— Никуда не денется. Возвращайтесь в управление.

А Рудник между тем в одной из аллей парка перед университетом на Ленинских горах беседовал с Кушницем.

— Послушайте, Ганс, по-моему, я свою задачу выполнил. Пора нам расстаться друзьями.

— Вы так считаете? — Ганс посмотрел, как его собеседник покусывает тонкие губы. — Боюсь, что там, наверху, не поймут вашего настроения. Операция, можно сказать, только началась.

— Но я сделал всё, что вы просили… Фамилию учёного я установил. Адрес института тоже… Я честно отработал, вознаграждение…

— Я передам вашу просьбу. Но скажите откровенно, что вас заставило прийти к этому выводу?

— У меня сдают нервы… Мне ведь уже под пятьдесят.

— Нервы?.. Это плохо. Надеюсь, вы не наделаете глупостей?

— Если только вы меня не доведёте до точки.

— О… Это уже звучит как угроза!

— Я никому не хочу угрожать. Я только прошу меня оставить в покое.

— Повторяю, я передам вашу просьбу. Но ведь это может повлиять на вашу карьеру!

— К чёрту карьеру!

— Вы, насколько мне известно, собирались на Запад?

— У меня изменились обстоятельства.

— Что случилось?

Рудник ответил не сразу. Достал сигарету, помял её с руках. Кушниц поднёс ему горящую зажигалку.

— У меня появилась женщина, которую я не хочу потерять. К тому же у нас будет ребёнок…

— Ах, эти женщины! — вздохнул Кушниц. — Сколько прекрасных умов они погубили!

— Можете смеяться. Но для меня это важно. Важней всего на свете.

С минуту они шли молча. Рудник жадно курил. Вид у него был мрачный.

— Вы, Павел, — заговорил наконец Кушниц, — нарушаете правила игры. Тот, кто однажды впрягся в нашу повозку, тянет её всю жизнь.

— С меня хватит! Я устал!

— Будьте благоразумны. От вас не так много требуется. Ещё месяц, другой, и всё окончится. Стоит ли поднимать бунт на корабле.

— Нет. Я выхожу из игры.

— Ваше дело. Смотрите. Только без глупостей. Это может плохо кончиться…

— Не только для меня…

Взгляды их встретились. Кушниц добродушно рассмеялся и похлопал своего собеседника по спине.

— Хорошо, я попытаюсь всё устроить. Договоримся о связи…

…Рудник возвращался на квартиру Матвеевой усталый, опустошённый. Он не мог вспоминать без злобы самодовольное лицо Кушница, его снисходительный тон. «Сопляк! Неужели этот юнец не понимает, что он у меня в руках. КГБ простило бы мне кое-какие грехи, выведи я его на чистую воду!»

Они его, конечно, будут шантажировать. Напомнят о прошлом. Что ж, он возьмёт в руки то же оружие. И посмотрим, кто кого!

Нет, не всё ещё потеряно. Есть ещё выход. Но он воспользуется им только в крайнем случае!