И еще одно имя должно быть упомянуто в моей книге. Узнал я об этом человеке от своего коллеги, которого назову условно полковником Алексеем Столяровым. О деятельности Столярова рассказано в другой повести, которая посвящена его боевым делам. А сейчас уместно сосредоточить внимание на его сподвижнике.

Вот почти хроникальная запись событий.

 

1. Кто такой Ландович?

В низкой бревенчатой избе, скупо освещенной керосиновой лампой, увидел Алексей приземистого человека в валенках и телогрейке. И валенки и телогрейка придавали внешности Карновича что-то сугубо гражданское и даже домашнее. Секретарь обкома был уже далеко не молод: видимо, ему перевалило за пятый десяток. Тихий голос и неторопливые жесты указывали на спокойный характер и деловитость человека, привыкшего за многие годы к серьезной, не терпящей суеты работе.

Обменявшись приветствиями, они заговорили о деле. Тут Алексей сразу почувствовал, что Карнович был прекрасно осведомлен и хорошо разбирался в сложившейся обстановке. Казалось, он знал в округе всех и вся. Он легко припоминал фамилии местных жителей, названия сел, приметы местности.

Алексей задал ему вопрос о Шерстневе, которого случилось увидеть в полиции.

— Шерстнев работает в полиции по нашему заданию, — спокойно разъяснил Павел Васильевич.

Корень (партизанская кличка Карновича) подтвердил все, что говорил Алексею Шерстнев.

И добавил: подпольщики достали Шерстневу документы на имя некоего Аркадия Амосова, рецидивиста, вернувшегося в город перед самым началом войны. Гестаповцы охотно набирали в полицию уголовников, и Шерстнев — Амосов без особого труда поступил туда.

— Теперь трудно сразу отличить своего от чужого, сначала приходится приглядываться, — заметил Алексей. — Мне вот дали в Москве адресок одного человека, пошел к нему — чуть было в ловушку не угодил.

— Какой адресок?

— Парикмахерская у рынка. Фамилии его не знаю. Черный такой, худой.

— Крюков, Борис! — почти выкрикнул Корень.

Он рассказал, что в первые же дни оккупации начало твориться что-то непонятное. Во-первых, присланные для подпольщиков два вагона с оружием и продовольствием исчезли бесследно. Тогда решили проверить, цел ли склад в лесу. Однако люди, посланные в лес, были схвачены гитлеровцами. Подозрение пало на Крюкова, но пока еще не установлено, его ли это рук дело.

— И ты обращался к нему? — спросил Корень.

— Да. Просил свести с кем-нибудь из подполья…

— Ну?

— Сказал, чтобы я быстрее уходил. За парикмахерской установлено наблюдение. А Крюкова вызывали в гестапо.

— Мм… Странно. — Секретарь обкома задумался. — Странно, очень странно, почему он тебя спас. Виселицу видел? Те двое, скорее всего, на совести этого предателя. Должно быть, он назвал их имена, когда был в гестапо. Но почему же он не выдал тебя? Почему?

— Не знаю. Может быть, совесть проснулась?

— Совесть? — с раздражением переспросил Корень. — Где она у него была, когда он выдал тех двух товарищей?.. Но почему он все-таки не выдал тебя?

— И все-таки в нем заговорила совесть, — настаивал Алексей. — Когда я произнес пароль, он страшно перепугался и потребовал, чтобы я скорее уходил.

— Да, задал ты мне задачу. А мы уж думали убрать этого мерзавца.

— Нет, — решительно запротестовал Столяров. — С этим успеется. Парень еще может нам пригодиться. Он-то кого-нибудь еще знает?

— Нет. К счастью, никого. А в Москву мы уже сообщили, что эта явка подозрительна. Ну что ж, может быть, ты и прав. Подождем.

Корень и Алексей помолчали. Наконец Павел Васильевич спросил, — видимо, чтобы сменить тему:

— Как твоя нога?

— Получше, — медленно ответил Столяров. — В первый раз я забыл о своей ноге. Хромота-то, видно, останется на всю жизнь.

Алексей прошелся по комнате.

— Крюков, Крюков, — повторял он, размышляя. — А в ком вы еще не уверены?

Корень ответил не сразу.

— Есть еще один — некто Ландович. Личность темная.

— Чем он занимается?

— Толкается на базаре, меняет соль на керосин. Но дело не в этом, сейчас всем приходится маскироваться. Однажды Ландович где-то выведал, что по глухой дороге пойдет колонна машин. Ну, мы организовали засаду. Действительно, колонна появилась в назначенный день и час. Но за два километра до засады внезапно повернула обратно. И есть подозрение, что именно Ландович и предупредил фашистов. Словом, загадочная история. Но он настойчиво напрашивается на задания. Даже предлагает достать оружие.

— Так, — задумчиво проговорил Алексей. — Тогда познакомьте меня с этим Ландовичем. И кстати, дайте мне надежного помощника. У меня появился план…

— Что ж, есть у меня такой человек. Зовут его Валентин Готвальд.

— Немец? — удивился Алексей.

— Да. Фольксдойч. Родился в России, но его отец и мать — выходцы из Германии. До войны был шофером в облисполкоме, а теперь возит кого-то из комендатуры. Вы знаете, как немцы носятся со своей арийской кровью. В комендатуре он вне подозрений. И шофер первоклассный.

— А как себя ведет?

— Проверен в деле.

— Сколько ему лет?

— Молодой, лет двадцати пяти. Говорит по-немецки, как по-русски.

— Ну что ж, кандидатура интересная.

— С чего ты собираешься начать? — спросил секретарь.

Алексей улыбнулся.

— Будь другое время, с чего бы мы с тобой начали? Собрали бы совещание, пришел бы я к вам с планом…

— Нет, — засмеялся Карнович. — Придется покороче. Какие у тебя соображения?

— Вот какие. Ты говоришь, этот Ландович напрашивается на задание?

Корень кивнул головой.

— Прекрасно. Нужно дать ему задание.

— Пока не понял, — сознался Карнович.

— А вот послушай. Коли дашь «добро», начнем действовать…

* * *

У Ландовича узкое, худое лицо, обтянутое желтоватой кожей, прямые редкие волосы, зачесанные назад. Большие глаза цвета крепко заваренного чая прищурены, настороженно прощупывают собеседника. Нога закинута за ногу, локоть уперт в колено, меж длинных пальцев с обкуренными ногтями тлеет сигарета. На Ландовиче клетчатый пиджак, зеленый шарф обвивает жилистую шею с острым кадыком. И в его позе, и в одежде, как и в манере говорить туманно и интригующе, есть что-то картинно-театральное.

«Похож на провинциального актера, выгнанного со сцены за пьянку», — решил Алексей.

Он почти не ошибся: как выяснилось, до войны Ландович работал театральным администратором. Но ломался он, как плохой актер, важничал, говорил с недомолвками, многозначительно.

У Алексея крепло убеждение, что перед ним ничтожный, тщеславный человек, авантюрист, мечтавший о крупной роли в жизненной игре, но так никогда ее и не получивший и теперь с приходом гитлеровцев решивший взять реванш за прошлое.

Алексей понял: Ландовичу польстит, что с ним разговаривает не рядовой партизан, а некто повыше. Поэтому он отрекомендовался уполномоченным обкома партии и заметил, что на Ландовича это произвело впечатление.

— Вы хотите с нами сотрудничать? — задал вопрос Алексей.

Ландович подтвердил, что он не намерен в такое время сидеть сложа руки и готов выполнить любое задание.

— Задание есть. Нужно проверить склад с оружием. Согласны?

Ландович кивнул головой.

— Тогда слушайте меня внимательно, — продолжал Столяров. — Пойдете по шоссе в сторону Кричева. На седьмом километре, у телеграфного столба номер шестьдесят дробь сто один, свернете вправо на запад, войдете в лес, через пятьсот метров увидите поляну, на ней четыре сосны. Они сразу заметны, вокруг вырублены деревья. Вот на этой поляне зарыто оружие: несколько ящиков с винтовками, два — с ручными пулеметами и еще два — с боеприпасами. Запомнили?

По просьбе Ландовича Алексей еще раз повторил ориентиры.

— Хорошо. Запомнил, — заверил Ландович. — Какова же моя миссия?

— Сначала проверьте, на месте ли оружие, и если на месте, мы дадим вам людей и подводы. Вывезете все по адресу, который позднее получите.

— Будет сделано, — весело сказал Ландович.

Договорились, что Ландович проверит склад с оружием двадцать седьмого, между двумя и пятью часами дня. Время это Столяров выбрал потому, что Валентин Готвальд именно в такие часы был свободен от дежурства в комендатуре.

Дня за два до назначенной даты Алексею удалось познакомиться с шофером коменданта. Это был приятный молодой человек, высокий, с серыми глазами и светло-русыми волосами. Застенчивая улыбка придавала его лицу что-то детское. Сначала он держался скованно и даже настороженно, но потом разговорился. Свел их Шерстнев на толкучке, где Готвальд старался сменять немецкие сигареты на сметану. Алексей, как обычно, пришел за дратвой.

Шерстнев скоро ушел, а Готвальд с Алексеем позли в пивную.

Готвальд рассказал Алексею, что его отец, немецкий колонист, некогда работал на минском машиностроительном заводе. Но отца своего, как, впрочем, и мать, Валентин помнил смутно: они умерли, когда он был еще совсем ребенком. Некоторое время Готвальд воспитывался у родственников матери, но они оказались людьми скупыми, расчетливыми, непрестанно попрекали парнишку куском хлеба, и в конце концов Валентин «ударился в бега». Его подобрали и отправили в детскую колонию. Там-то он и нашел свой настоящий дом и семью. Там же вступил в комсомол и получил специальность шофера.

До войны Готвальд работал в гараже облисполкома: возил одного из заместителей председателя, и тот, по словам Валентина, относился к нему, как к родному сыну.

Валентин познакомился со студенткой пединститута, на которой и женился незадолго до начала войны. Эвакуироваться ему не удалось, а дом неподалеку от облисполкома, в котором они жили, сильно пострадал во время налетов фашистских бомбардировщиков. Пришлось перебраться в село, к родственникам жены. Как он относится к фашистам? Как и все советские люди: ненавидит. Однако «немцев не надо валить всех в одну кучу». Есть такие, которым «понабивали в голову дряни», но многие, как он убедился, только подчиняются приказу — иначе нельзя.

Алексей объяснил Готвальду задание. Двадцать седьмого декабря с двух до пяти дня Валентину следует находиться в селе Осиновка, что стоит на шоссе в сторону Кричева, и незаметно наблюдать за дорогой. Со стороны города должен появиться человек — Алексей описал его внешность.

— Ландович? — вырвалось у Готвальда.

— А ты его знаешь?

— Еще бы! Кто его не знает…

— Тем лучше. Так вот, с двух до пяти он должен быть в селе Осиновка, затем свернуть в лес. Ты пойдешь за ним, но так, чтобы ни он, ни кто другой тебя не заметил. Понял?

— А дальше?

Дальше Готвальд должен был проследить за поведением Ландовича, а в случае, если тот не появится в Осиновке, разыскать поляну с четырьмя соснами и наблюдать.

Валентин не скрывал своего разочарования: задание показалось ему малоинтересным.

— Нельзя ли чего посерьезней? — попросил он.

Но Алексей заверил его, что это дело рискованное, и просил действовать осторожно.

Алексею и самому не хотелось посылать Готвальда на это хотя и рискованное задание, но такое, с которым справился бы и другой, вовсе не обязательно обладающий данными Готвальда. Валентин — служащий комендатуры, свободно общающийся с фашистами и знающий немецкий язык, конечно, мог быть очень полезным в разведывательных операциях посложнее. Однако другого помощника у Алексея не было, да кроме того, если на Готвальда наткнутся гестаповцы, он не вызовет подозрений и сумеет вывернуться, рассказав, что ходил в деревню покупать продукты.

…Алексей ждал Ландовича в условленном месте на шоссе. Он еще издали заметил, что Ландович не торопясь идет по обочине дороги. Оглядевшись по сторонам и убедившись, что поблизости никого нет, вышел из кустов и дал знак Ландовичу идти за ним.

Ландович следом за Алексеем свернул с дороги и нырнул в лес. Лицо его светилось самодовольством, зеленый шарф был обмотан вокруг шеи как-то особенно лихо.

— Задание выполнено, — по-военному доложил он. — Ящики с оружием найдены.

Алексей поинтересовался, каким образом Ландовичу удалось их обнаружить.

— А шомполом, — живо ответил тот. — Воткнул в землю в одном месте — ничего, воткнул в другом — чувствую что-то твердое. Так что давайте людей — ночью вывезем.

Алексей пообещал, что люди и подводы будут, однако в котором часу — не уточнил.

Он думал — думал о донесении Готвальда.

Валентин сообщал, что, как ему и было приказано, двадцать седьмого декабря он с двух до пяти дня находился в селе Осиновка, но Ландовича не видел. Тогда он пошел к четырем соснам и увидел, что на поляне то и дело вспыхивают огоньки карманных фонарей.

Он тихонько вернулся в Осиновку.

Это не совсем противоречило донесению Ландовича. После пяти в лесу уже темно, и, возможно, светил фонариком сам Ландович. Тем более что он утверждал, будто искал оружие до вечера. Но почему тогда Готвальд его не видел в Осиновке? Ведь по дороге в лес шоссе около Осиновки Ландович миновать не мог.

— Нет ли у вас карманного фонарика? — спросил Алексей.

Ландович сказал, что нет, но, если нужно, он достанет.

Этот ответ укрепил подозрения Алексея: Ландович лжет.

Встречи с Корнем были очень затруднительны. Штаб-квартира подпольного обкома была строго законспирирована и находилась в районе действий местного партизанского отряда. Но Алексею все-таки удалось повидаться с Корнем. Тот предложил прекратить связь с Ландовичем до выяснения всех обстоятельств. Ждать пришлось недолго. Через день после встречи Алексея с Ландовичем Корень получил от связного зашифрованную записку. Шерстнев просил свидания четвертого числа по варианту номер один — так называли конспиративную квартиру в селе Глинцы.

Встречи с Тимофеем Шерстневым Алексей и Павел Васильевич ждали с нетерпением. Ведь в тот же день, когда Ландовичу и Готвальду поручалось проверить склад в лесу, Тимофею было приказано, соблюдая осторожность, навести справки о Ландовиче в полиции.

Едва переступив порог избы в селе Глинцы, где их ожидал Шерстнев, секретарь подпольного обкома тут же задал ему вопрос о Ландовиче.

То, что рассказал Шерстнев, подтвердило худшие опасения. Оказалось, что, как только Ландович получил задание от Алексея, он сразу же пошел к начальнику полиции Венцелю. О чем говорил Венцель с Ландовичем — неизвестно, но само пребывание Ландовича в кабинете начальника полиции доказывало, что бывший театральный деятель — провокатор.

На следующий день после этого разговора, закончил свое сообщение Шерстнев, грузовик с солдатами отправился по шоссе в сторону Кричева.

Карнович и Столяров молчали. Шерстнев, не знавший всех подробностей проверки, увидел их нахмуренные лица и спросил с тревогой:

— Что-нибудь случилось?

— Пока еще ничего, — заверил его Алексей, — но может случиться, — добавил он задумчиво.

И вдруг лицо его прояснилось, видимо, от какой-то неожиданно пришедшей мысли.

— Ну выкладывай, что ты надумал, — потребовал Корень.

Алексей не заставил себя уговаривать.

— А вот что, — начал он. — Откуда взялись фонарики в лесу — теперь, я думаю, ясно. В тот вечер гитлеровцы проверили еще раз, не осталось ли там оружие, которое они не нашли при первом обыске, и намерены устроить около этого места засаду. Ландович их заверил, что мы не знаем о разгроме немцами склада и непременно явимся за оружием большой группой. И там-то, на поляне, они и собираются нас накрыть. Но мы им не доставим такого удовольствия.

— Что же ты предлагаешь? — спросил Корень.

— Заминировать поляну.

— Легко сказать, — усмехнулся Шерстнев, — Она наверняка охраняется.

— Ну и что ж, — возразил Алексей. — Это должен сделать один человек, ночью, незаметно.

— Кто, по-твоему? — По тону, каким был задан вопрос Корнем, Алексей понял, что предложение его принято.

* * *

Ландовича снова вызвал сам начальник полиции штурмбанфюрер Курт Венцель. Не без опаски Ландович переступил порог кабинета, осторожно прикрыв за собой дверь. В комнате было тепло, уютно, потрескивал камин. Венцель сидел за своим столом.

Ландович был в курсе последних событий. Шел день за днем, а на поляну никто из подпольщиков не являлся, и начальник полиции заподозрил неладное. Возможно, Ландович его просто водит за нос. А может быть, подпольщики побывали на поляне и засада просто проморгала.

Направляясь к Венцелю, Ландович не знал, что сейчас шеф готовит ему смертный приговор. Правда, в бумаге, лежавшей перед Венцелем, ни слова не говорилось о Ландовиче. Там упоминались пятеро полицейских, вчера вечером подорвавшихся на минах в лесу. Они были посланы Венцелем на поляну с соснами для проверки работы агентов.

Начальник полиции поднял голову и рассматривал Ландовича, будто видя его впервые. Венцель не мог понять, напоролся ли Ландович на партизан случайно или умышленно провалил задание. Было ясно: использовать его больше нельзя.

— Послушайте, — сказал Венцель наконец, — у меня к вам личная просьба.

— Я к вашим услугам, герр штурмбанфюрер, — отозвался Ландович, вытягиваясь и засовывая за борт пиджака выбившийся конец шарфа.

— Принесите мне дров.

— Дров?

— Да, дров.

Ландович часто заморгал глазами и не двигался с места.

— Ах, дров? — нервно засмеялся он.

— Ну да, дров для печки… Из… как это по-русски… да, из сарая.

— Слушаюсь, герр штурмбанфюрер.

Ландович исчез за дверью. Венцель нажал кнопку звонка и углубился в бумаги. Когда в кабинет вошел сотрудник, Венцель, не отрывая взгляда от документов, приказал:

— Уберите… Он во дворе.

Венцель встал и открыл форточку. В лицо ему метнулось облачко морозного пара. Вскоре у сарая появилась длинная фигура Ландовича. Затем щелкнул выстрел.

Ландович повалился в сугроб. Длинные темные пальцы его судорожно хватали снег.

 

2. Хирург

Алексею удалось узнать, что на Мотовилихинском пустыре строят артиллерийский склад.

В тот же день Алексей отправился туда. Вышел окраинными улочками, прошелся по тротуару, как будто разглядывая номера на домах, на самом деле тщательно изучая местность. Бывший пустырь теперь был огорожен высоким забором.

То и дело подъезжали грузовики, крытые брезентом. Охранники проверяли у шоферов документы и распахивали высокие ворота. Останавливались грузовики у платформы с подъемным краном, стрела которого виднелась поверх забора.

Алексей не мог простить себе, что узнал о строительстве склада так поздно. Если бы расчистка пустыря еще велась, то можно было бы незаметно пронести на его территорию противотанковые мины и зарыть их где-нибудь в центре. Хоть одна, может быть, взорвалась бы, и склад взлетел бы на воздух. Великолепная операция, почти не связанная с каким-либо риском! Теперь же пронести что-нибудь в строго охраняемый склад было невозможно.

Ночами Алексей не мог уснуть, обдумывая всевозможные варианты диверсии.

И вот как-то, опять «прогуливаясь» неподалеку от склада, Алексей увидел санитарную машину с красным крестом на дверце. Она пронеслась мимо, по дороге к воротам. Сквозь ветровое стекло мелькнуло знакомое лицо с нахмуренными мохнатыми бровями. Лещевский!

С тех пор как Алексей вышел из госпиталя, он с хирургом не встречался. Пришлось прибегнуть к помощи Шерстнева. Тот через полицию быстро выяснил, что Лещевский живет почти в центре города, на бывшей Красногвардейской улице.

Боясь не застать Лещевского дома днем, Алексей отправился к нему вечером, после комендантского часа. В кармане у Алексея лежал пропуск негласного сотрудника полиции, добытый Шерстневым.

Лещевский открыл дверь только после того, как Алексей сказал, что он из госпиталя и ему срочно нужен врач.

Адам Григорьевич встретил его в большой комнате, заставленной шкафами с книгами. Потрескивала большая, выложенная изразцами голландская печь, у дверцы валялись мокрые от снега поленья. Лепные карнизы потолка терялись во мраке.

При виде Алексея брови Лещевского полезли вверх, на лоб набежали морщины.

— Попов? — воскликнул он.

В следующую секунду он уже тряс руку Алексея, расспрашивал о раненой ступне, тут же приказал снять валенок и внимательно осмотрел ногу.

— Теперь я вам могу признаться, — сказал он, — я полагал, что в конце концов вам грозит ампутация. Да, собственно, надо было сразу отнять стопу, но стало жалко: здоровый молодой мужчина. Решил рискнуть. Ну, как себя чувствуете?

Этот человек, казавшийся Алексею в госпитале сдержанным и холодноватым, сейчас был искренне рад своему гостю. Лещевский поставил на стол початую бутылку шнапса, рюмки, тарелки, коробку консервов. Свою рюмку хирург выпил залпом.

— Раньше, до войны, я избегал пить крепкие напитки, — сказал он, положив себе в тарелку немного содержимого консервной банки. — Боялся — будут дрожать руки.

— А теперь не боитесь? — спросил Алексей:

— Нет.

Лещевский был возбужден от спиртного или от встречи с Алексеем — неясно. Хирург то вставал и подбрасывал дрова в печь, то снова садился за стол и подливал себе шнапса, то принимался расхаживать по комнате. И курил. Большие, сильные пальцы его то и дело шарили по карманам в поисках спичек. Алексею не верилось, что этот неврастеник и тот волевой, хладнокровный человек, который сутками не отходил от операционного стола, — одно и то же лицо. И невольно приходила мысль: Лещевский частенько прикладывается по вечерам к рюмке. Топит в вине боль души.

А хирург тем временем рассказывал о неудачной операции перед войной, за которую его отдали под суд. Вот почему его не пустили на фронт, как он ни просился.

— А семья? — спросил Алексей. — У вас есть семья?

— Есть. Жена и ребенок. Их я успел отправить к родителям в Куйбышев. А сам, дожидаясь все-таки повестки из военкомата, застрял здесь.

Лещевский присел у печки, достал совком уголек, прикурил погасшую сигарету.

— Помните, как меня вызвали немцы и предложили, вернее, приказали работать в их госпитале? Я знал: у меня только один выход — согласиться. Но все думаю: наши-то с меня спросят, когда вернутся… Врагам служу. Хотя ведь вы мне посоветовали идти в этот госпиталь! Да и нашу больницу не бросил — стараюсь помочь своим.

— Мне-то вы помогли, спасибо вам. Знаю, на какой риск шли. Если б тогда нас поймали с документами того, умершего… вам бы несдобровать…

Алексей видел: человек мучается и сейчас пытается разобраться в том, что с ним произошло. Некоторое время они молчали.

— Да, я хорошо помню наш разговор, — нарушил затянувшуюся паузу Алексей, — я действительно посоветовал вам пойти работать в немецкий госпиталь.

Алексей раздавил в пепельнице сигарету.

— Вы слышали о расклеенных листовках, о взрыве на станции Бережная? — спросил он, посмотрев на Лещевского.

— Да.

— Так вот, фронт не только под Москвой. Он и здесь. Вы могли бы помогать нашим и дальше. Особенно теперь, когда работаете в немецком учреждении.

Лещевский опустил голову, вертя в руках пустую рюмку.

— Чем? — спросил он еле слышно.

Алексей положил свою руку на кисть хирурга.

— На днях я видел, как вы на санитарной машине въезжали на территорию склада на Мотовилихе. Так вот, слушайте меня внимательно…

* * *

Лещевский уже не один раз по срочным вызовам бывал на складе. Видимо, немцы торопились со строительством — травм и аварий было довольно много.

Алексей предложил Лещевскому такой план действий. Перед очередной поездкой Лещевский постарается дать знать Шерстневу, чтобы тот был готов действовать. И когда хирург будет садиться в санитарную машину, «полицейский» попросит у врача прикурить и незаметно передаст мину с часовым механизмом, которую врач спрячет в чемоданчик с инструментами. (Этот план Алексей предварительно разработал вместе с Корнем, а мину Шерстневу доставили партизаны.)

На Мотовилихе Лещевский остановит свою машину рядом с одним из грузовиков, пошлет своего шофера (русский военнопленный, которому Лещевский делал в свое время операцию) разыскать пациента, а тем временем постарается сунуть магнитную мину в ящик со снарядами.

Лещевский согласился реализовать этот план.

Повеселев, он сказал Алексею:

— Не умею говорить о своих чувствах. Но спасибо, что поддержали дух. Все, что надо, сделаю.

Случай вскоре представился.

Однако, когда через два дня после встречи с Алексеем Адам Григорьевич выехал на санитарной машине к артиллерийскому складу, он чувствовал себя скверно. Ему казалось, что все — и шофер, и часовой на контрольно-пропускном пункте, и полицейские — подозрительно косятся на его чемоданчик. Больших усилий стоило держаться спокойно. Он начал было шутить с шофером, но потом, решив, что излишняя общительность тоже может вызвать подозрения, замолчал.

Когда машина подъехала к воротам склада, Лещевский с ужасом увидел, что грузовиков со снарядами около склада нет. И мысль, что все может сорваться, на время заглушила беспокойство и страх.

Врач решил все-таки не отступать от задуманного плана. Он приказал шоферу остановить машину метрах в десяти от ворот склада и попросил его разыскать раненого фельдфебеля и узнать, может ли пострадавший сам выйти к машине, или она должна въехать в ворота. Шофер ушел. Лещевский спрятал чемоданчик под сиденье, вышел из машины, походил вокруг, как бы разминаясь, подошел к пожилому полицейскому с карабином, попросил прикурить. Сновавшие вокруг солдаты и охрана не обращали на человека в белом халате особого внимания. Некоторые знали его в лицо и здоровались. Шофера не было.

Лещевский вернулся к своей машине, и вдруг до его слуха донесся рев мотора. Он оглянулся: по дороге тяжело брали подъем два крытых грузовика.

«Снаряды! — пронеслось в голове Лещевского. — Сейчас не упустить момент…»

Стараясь унять дрожь в руках, он достал чемоданчик.

«Только бы не вернулся шофер, только бы не вернулся шофер», — повторял он про себя.

Через несколько минут грузовики подъехали к складу и поравнялись с санитарной машиной, чихая густым черно-сизым дымом. Автомобиль Лещевского стоял справа на обочине, и теперь огромные грузовики закрывали его и от будки часового, и от бараков, в которых жили охрана и солдаты, обслуживающие склад.

Лещевский переложил мину из чемодана в карман халата. Шофер первого грузовика, хлопнув дверцей, побежал к будке. Шофер второго грузовика остался в кабине. Лещевский обошел этот грузовик и оглянулся. Было безлюдно. Лещевский быстро сунул мину в один из ящиков, озираясь, отошел — и как раз вовремя. Вернулся шофер этого грузовика, и машины тронулись.

Когда ворота склада за ними закрылись, Лещевский достал носовой платок и вытер мокрые, несмотря на легкий мороз, ладони…

В тот же день Лещевский, проходя мимо дежурившего около комендатуры Шерстнева, подал ему условный знак о выполнении задания.

Казалось, все обошлось благополучно.

Однако жизнь приготовила Лещевскому еще одно неожиданное испытание.

Мина должна была сработать через сутки, ровно в двенадцать часов дня. В загруженный только на три четверти склад немцы срочно завозили боеприпасы, и подпольщики рассчитывали, что к моменту взрыва он будет целиком заполнен.

Именно в день взрыва Лещевского вызвал к себе дежурный врач.

— На объекте В-11 опять неприятность, — сказал он. — Так что, герр доктор, выезжайте немедленно.

Объект В-11 — это зашифрованное название артиллерийского склада на Мотовилихе.

Адам Григорьевич взглянул на часы. До взрыва оставалось сорок минут. Хирург похолодел.

— Но у меня консультация, — возразил он дежурному врачу, стараясь говорить спокойно.

— Придется отложить. Травма серьезная. Пострадал офицер. Больше послать некого.

Лещевский вышел в коридор госпиталя, чувствуя, как гулко, до боли, колотится сердце. Задержаться с выездом? Но это сразу вызовет подозрение. Выехать со склада до взрыва он тоже не успеет. Отбирая необходимый инструмент в чемоданчик, Адам Григорьевич то и дело бросал взгляд на часы и лихорадочно подсчитывал секунды. Пока он сядет в машину, пройдет минут пять, двадцать уйдет на дорогу. Значит, на складе он будет без десяти двенадцать. Что делать? Как поступить? Где бы задержаться по дороге?

Во дворе госпиталя ждала санитарная машина. Шофер, скуластый парень, щурясь от солнца, светившего по-весеннему ярко, спокойно курил самокрутку. На снегу лежали голубоватые тени.

Оглянувшись, Лещевский выронил чемоданчик. Инструменты рассыпались около заднего колеса. Адам Григорьевич поспешно присел на корточки и, собирая ножницы и хирургические щипцы, вонзил ланцет в резиновую покрышку.

Усевшись в машину, приказал шоферу:

— К Мотовилихе! Инструменты придется прокипятить на месте.

* * *

Алексей зашел в портняжную мастерскую, которая находилась на Сенной улице в центре города. Алексей и Шерстнев последнее время встречались там под видом заказчиков. У Афанасия Кузьмича было много клиентов, дверь хлопала часто, и это было довольно удобное место явки.

Когда Алексей пришел, Афанасий Кузьмич снимал мерку с заказчика — грузного усатого человека в хромовых сапогах и брюках галифе. Завидев Алексея, глазами указал ему на дверь в другую половину мастерской.

— Подождите там. Примерка еще не готова, — сказал Афанасий Кузьмич.

В маленькой комнатке у стола с лоскутами сидел Шерстнев. Они поздоровались.

Не отрывая от Алексея взгляда косоватых улыбающихся глаз, полицейский прошептал:

— Здорово, здорово, именинник.

— Именинник? — удивился вошедший.

— Конечно. Сегодня же день Алексея, божьего человека.

— Не устроить ли нам по этому поводу маленькое торжество?

— А что, пожалуй.

Тимофей хитровато улыбался. Чувствовалось, что он жаждет сообщить какую-то приятную новость.

— Ладно. Выкладывай, — засмеялся Алексей. — Задерживаться тут особенно не стоит.

— Эх, — вздохнул Шерстнев, — надо бы заставить тебя потанцевать, да место неподходящее. Так и быть, смотри…

Тимофей снял шапку, достал из-за подкладки крохотный листок бумаги и протянул Алексею.

На листочке карандашом была выведена цифра: номер партийного билета чекиста, партизана Алексея Столярова.

Дело в том, что давным-давно Алексей просил Карновича связаться с Центром и передать несколько слов: «Коршун жив. Ждет указаний». У местных подпольщиков рации не было: немцам удалось запеленговать ее, и она попала в руки гестапо. Поэтому подпольщики держали связь с Москвой через партизанский отряд Кузьмича, действовавший в лесах за Днепром.

Партизанский связной принес зашифрованное послание. Еще в Москве было условлено, что Центр подтвердит получение первых сведений от Столярова номером его партийного билета. И вот теперь Алексей вертел в руках крохотный листок бумаги с долгожданным ответом и всматривался в знакомые, дорогие цифры.

Он чувствовал на себе пристальный взгляд Шерстнева: тот наслаждался произведенным эффектом. Столяров не мог произнести ни слова. Отвернулся к стене: не хотелось, чтобы Тимофей видел его заблестевшие слезой глаза. Успокоившись, выдавил:

— Ты даже представить не можешь, какая это для меня радость.

Да, это был праздник. Пришел конец одиночеству, неизвестности. Те, кто посылал его сюда, снова с ним! Они помогут, посоветуют, направят.

Интересно: дали знать домой, что он жив? Да иначе и быть не может.

— Но это еще не все, — проговорил Шерстнев. — Я не сказал еще самого главного.

Тимофей подошел к двери, проверил, плотно ли она закрыта.

— Карпович получил новое задание из Центра, — прошептал он.

— Из Центра?

— Да. Москва рассчитывает на тебя. И на нас, разумеется, тоже.

Алексей пододвинул табурет поближе к Шерстневу. За дверью слышались приглушенные, невнятные голоса. С шумом пронеслась мимо дома машина.

— Так вот, — продолжал Тимофей, выталкивая изо рта облачко табачного дыма. — Корень просил передать тебе, что Центр интересуют все планы гитлеровцев на нашем участке. Информация по всему району представляет большую ценность. Передислокация войск, переброска вооружения, расположение аэродромов и так далее… Я думаю, не одни мы с тобой будем этим заниматься. Но на нас возлагают особую задачу: в сорока километрах от города находится Дретуньский аэродром. Это какой-то сверхсекретный аэродром. Нужно разведать все, что там происходит. Я случайно слышал разговор жандармов, что из района этого аэродрома выселили всех гражданских на десять километров вокруг. И еще: судя по всему, где-то на востоке от города, у Новых Выселок, расположен какой-то штаб. Об этом Готвальд сообщил Корню через меня.

— Готвальд?

— Да.

— Вот что, — сказал Алексей. — Надо мне с ним снова повидаться. Предупреди его.

— Постараюсь.

Столяров взглянул на ходики, мирно тикавшие на стене. Они показывали без четверти одиннадцать.

Пора было расходиться. После взрыва наверняка устроят облаву, и надо заблаговременно выбраться за городскую черту. Первым из мастерской вышел Шерстнев.

Толстый заказчик уже удалился. И Алексей, помедлив несколько минут, тоже вышел из мастерской.

* * *

…До взрыва оставалось двадцать три минуты, когда санитарная машина выехала на Витебскую улицу. Мелькали низенькие окраинные домишки. На карнизах трепетали отсветы капели. Воробьи стайками вылетали прямо из-под колес автомобиля.

«Еду на собственные похороны», — думал Лещевский. Он ждал, когда же наконец спустит камера заднего колеса, но машина шла полным ходом.

Хирург откинулся на спинку сиденья, щурясь от солнца, бившего ему в глаза. В зеркальце над ветровым стеклом увидел свое бледное, напряженное лицо и испуганно метнул взгляд в сторону шофера. Тот не обращал на своего пассажира никакого внимания. К губам его прилип окурок самокрутки.

Лещевский думал о покрышке. Достал ли ланцетом до камеры? А вдруг она осталась цела?

Вот кончилась улица, и машина выскочила в поле. Впереди чернел забор и низкие крыши артсклада. Вокруг муравьями суетились темные фигурки людей.

Было без семнадцати минут двенадцать… Вдруг машина сбавила ход.

— Что случилось? — спросил Лещевский.

— Баллон сел, — равнодушно ответил шофер.

До слуха Лещевского донеслось злое гусиное шипение.

Шофер чертыхнулся и остановил машину.

Пока он неторопливо ходил вокруг «опеля», что-то бормоча и вздыхая, доставал из-под сиденья домкрат и ползал под машиной, Лещевский сидел не шевелясь, вглядываясь в темную полосу забора.

Время тянулось мучительно долго. Лещевский то и дело посматривал на часы. Нервы его напряглись до предела, по лицу струился пот.

Только бы шофер не успел заменить баллон…

Но вот шофер полез в машину, вытирая на ходу руки о грязное тряпье. Сел за руль, включил зажигание. Мягко заурчал мотор. Однако двинуться с места они не успели.

Прежде чем Лещевский услышал звук взрыва, он увидел, как над забором косо брызнула струя сизого дыма. В следующее мгновение склад обволокло черное огромное облако. Страшный, оглушительный грохот, казалось, придавил их к конвульсивно вздрагивающей земле. В наступившей вдруг темноте Лещевский рассмотрел безумно выкаченные глаза шофера. Шофер зачем-то пытался открыть дверцу, но Лещевский схватил его за рукав ватника.

* * *

Взрыв на Мотовилихе вызвал переполох в гестапо и среди сотрудников абвера. Это была первая крупная диверсия в городе. Взрыв произошел днем, на глазах у всех. Партизаны действовали откровенно и дерзко. Провели за нос и охрану и полицию. Горожане перешептывались. Некоторые уверяли, что склад разбомбила группа советских бомбардировщиков, и нашлись даже «очевидцы», якобы своими глазами видевшие самолеты с красными звездами на крыльях. Другие рассказывали, что какой-то смельчак бросил на территорию склада связку гранат. Этого смельчака поймали, но будто бы он ни в чем не сознался.

Расследовать причины диверсии из Минска прибыл ответственный чиновник абвера фон Никиш, седой, респектабельный человек лет пятидесяти. Собрав эсэсовцев, он заявил:

— Должен, господа, со всей откровенностью сказать, что последняя диверсия русских в чрезвычайно невыгодном свете показывает вашу работу. В Берлине вами недовольны. И согласитесь, господа, что на это есть основания. Совсем недавно в результате взрыва на железной дороге погибла группа штабных офицеров корпуса. И вот теперь еще один совершенно возмутительный инцидент. Создается впечатление, что некоторые наши сотрудники не справляются со своими обязанностями.

Фон Никиш создал комиссию для расследования причин взрыва на Мотовилихе.

* * *

При взрыве на Мотовилихе погиб почти весь взвод гитлеровских солдат, обслуживавших склад, а также полицейская охрана.

Случайно уцелело лишь несколько солдат и начальник одной из полицейских команд Альберт Обухович. Последнего еще утром вызвали в комендатуру, и это спасло ему жизнь.

Взбешенный начальник местной тайной полиции Штроп приказал за недосмотр при охране важного объекта отдать Обуховича под суд. Но так как тот был русским, обвинение в небрежности могло превратиться в более серьезное — с русскими перебежчиками обычно не церемонились, — и Обухович мог ждать казни.

Однако, когда, выполнив свою миссию, улетел в Минск нагнавший здесь страху герр оберет фон Никиш и кресло Штропа обрело прежнюю устойчивость, а сам он немного пришел в себя, намерения тайной полиции относительно проштрафившегося полицейского изменились.

Ему вдруг пришло в голову, что Альберт Обухович может стать ценнейшим и старательнейшим сотрудником гестапо. Обухович сидел в тюрьме за уголовное преступление, вышел оттуда перед самой войной и в городе появился совсем недавно. Слежка подтвердила, что его почти никто и в лицо не знал. Это важное обстоятельство отвечало замыслам Штропа.

Теперь оставалось только припугнуть Обуховича.

В один из ярких весенних дней была разыграна мелодраматическая сцена, будто взятая из авантюрного романа. Обуховича вывели из камеры во двор тюрьмы, где с перекладины виселицы, покачиваясь, свисала петля. Вокруг, поблескивая бляхами на ремнях, замер наряд полицейских с карабинами.

Венцель, командовавший церемонией казни, прочел приговор: смертная казнь через повешение.

Обухович затравленно озирался и все шарил глазами по рядам полицейских. Но они смотрели себе под ноги.

Когда осужденному накинули на шею петлю, во двор тюрьмы ворвался запыхавшийся фельдфебель и протянул Венцелю какую-то бумажку. Это был приказ коменданта об отмене смертной казни.

На следующий день Обухович, еще не совсем пришедший в себя после пережитого, сидел в кабинете Штропа.

— Послушайте, — начал Штроп, — как вас… Обухович, вы тяжко, непоправимо виноваты перед германским командованием, которое доверило вам охрану важнейшего объекта. И как вы оправдали доверие? Прямо у вас под носом диверсанты взорвали объект! А может быть, вы служите русским, предаете рейх? Я сильно подозреваю именно это. Что, молчите? Вы должны понять, что работаете для Германии, а не для комиссаров. Мы не терпим расхлябанности и предательства. Мы научим вас уважать порядок и аккуратность! Нам все известно! Все ваши связи с партизанами!

Обухович сидел, опустив голову.

— Вы заслуживаете самой суровой кары, — повысил голос Штроп. — Но мы решили дать вам возможность искупить свою вину.

Штроп взглянул на Обуховича, но тот даже не пошевельнулся.

— Слышите?

— А? Что? — встрепенулся Обухович.

— Вы должны доказать, что не пожалеете жизни для победы германского оружия.

На сей раз Обухович понял. На лице его появилась жалкая улыбка, и у Штропа мелькнуло опасение, уж не рехнулся ли полицейский от страха. Но вдруг Обухович грохнулся на пол и пополз на коленях к Штропу.

— Господин офицер… Я… я… клянусь богом, я верой и правдой… разрешите.

И Обухович потянулся губами к руке Штропа. Но тот брезгливо сморщился.

— Э… встаньте, встаньте, я вам говорю. Хорошо, я вижу, вы все поняли. Вы раскаялись. Теперь вы должны доказать свою верность фюреру.

Штроп вытер носовым платком тыльную сторону ладони, к которой все-таки прикоснулся губами полицай, и сел в кресло. Затем он дал совершенно растерявшемуся Обуховичу задание проникнуть в среду подпольщиков, войти в доверие, узнать фамилии, адреса, места явок, средства связи с партизанами. После выполнения этой задачи Штроп гарантировал Обуховичу не только полнейшую реабилитацию, но и крупную денежную награду.

Полицейский поклялся, что он не пощадит живота своего, чтобы вернуть утраченное доверие начальства. Отпуская Обуховича, Штроп спросил его:

— Вы, кажется, только что женились? Да ведь и мать у вас не так далеко от города: что для гестапо какие-то двести километров…

— Совершенно верно, — растерявшись, пробормотал Обухович.

— Вы ведь не хотите, чтобы с молодой женой и престарелой матерью случилось несчастье?

Впервые за весь разговор Обухович посмотрел прямо в лицо своему начальству.

— Я все понимаю, — тихо сказал он.

— Великолепно! — удовлетворенно воскликнул Штроп и, коротко хохотнув, похлопал полицейского по плечу: — Вы сообразительный парень.

Через два дня избитого Обуховича втолкнули в тюремную камеру, где томилось несколько человек, захваченных во время облавы после взрыва склада.

Ранним утром четырех арестованных, в том числе и Обуховича, в крытом грузовике повезли по Витебскому шоссе к Доронинскому карьеру. Когда их привели на поляну, из леса выскочили человек тридцать полицейских, переодетых партизанами и вооруженных автоматами с холостыми патронами. Между охраной и «партизанами» завязался «бой». Арестованные бросились на землю и, воспользовавшись суматохой, кинулись в лес.

Вскоре стрельба прекратилась. Беглецов никто не преследовал.

В тот же день Штропу донесли, что спектакль удался. Однако Штроп приказал взять на всякий случай беременную жену Обуховича под стражу. Он не любил рисковать.

 

3. Секретный аэродром

Теперь все свое внимание Алексей сосредоточил на секретном аэродроме. Сведения об этом аэродроме у подпольщиков были очень неопределенные.

Шла неделя за неделей, а у Алексея не было еще и приблизительного плана действий. Между тем из Центра еще раз напомнили о задании и подчеркнули его исключительную важность. Разведчика охватило беспокойство. Он бился над почти неразрешимой задачей: как собрать хотя бы отрывочные сведения об охране аэродрома, системе пропусков, движении самолетов и т. д.

Единственный человек, который иногда попадал за колючую изгородь аэродрома, был Готвальд, но он, как сообщал Шерстнев, повез какого-то офицера из комендатуры в Витебск и должен вернуться через две недели. Алексею оставалось только ждать.

Валентин Готвальд жил с семьей в деревне Кровны, что в десяти километрах от города. Встречаться у него на квартире было опасно: незнакомый человек в такой крохотной деревушке сразу привлекал внимание.

Мастерская Афанасия Кузьмича была на людной улице; там было удобно встречаться, но в последнее время гитлеровские агенты так наводнили город, что Алексей больше не считал возможным часто наведываться в ателье. Да и появление там Готвальда, немецкого военнослужащего, могло привлечь любопытство соседей и внимание шпиков. Решили поступить иначе.

Как только Готвальд поедет по Витебскому шоссе один, без пассажиров, он остановится на третьем километре от города, около разбитой гипсовой статуи пионерки. Там лес подступает к самой дороге. Спустив баллон и разложив инструменты у машины, Валентин отойдет за деревья, где его и будет ждать Алексей.

Договорились, что за несколько дней до поездки Готвальда тот предупредит Шерстнева, а последний передаст через Афанасия Кузьмича условную фразу: «Блондинка ждет во столько-то».

Дня через три свидание было назначено.

В лесу гудели сосны — день выдался ветреный. По молодой, трогательно зеленой травке пробегали солнечные блики, Алексей нес в руках веревку: пришел, мол, человек за хворостом.

Скоро Алексей остановился: справа, от города, донесся рокот мотора. Между деревьями, блестя никелем облицовки, мелькнул черный «вандерер». У статуи пионерки (от нее остался только постамент и торчащие во все стороны прутья каркаса) машина остановилась. Хлопнула дверца. Шофер в серо-зеленой куртке и пилотке обошел «вандерер», пнул ногой заднее колесо, затем присел около него на корточки, оглянулся. «Вандерер», зашипев, плавно осел на левый бок.

Готвальд строго следовал инструкции, которую Алексей передал ему через Шерстнева. Снял колесо и принялся было накачивать камеру. Потом, перескочив через придорожную канавку, не спеша пошел к лесу.

Вскоре его светло-русая голова показалась из-за кустов. Алексей вышел навстречу. Серые глаза Готвальда щурились от солнца. Поздоровались, кивнув друг другу. Алексею всегда нравилось красивое лицо Валентина, его сдержанность, тяжеловатая, с ленцой, походка, обстоятельность, с какой тот отвечал на вопросы.

Они спрятались неподалеку от машины.

— Сумеешь устроиться на аэродром? — спросил Алексей.

— Не знаю.

— Это необходимо.

— Но как? Если я буду очень настойчив, это сразу вызовет подозрение.

— Нужно сделать так, чтобы тебя самого пригласили. А ты должен будешь еще поломаться.

Готвальд засмеялся.

— Ну, вряд ли меня пригласят.

— Почему же. Давай-ка вместе покумекаем, как бы лучше выслужиться перед вашим начальством…

По утрам, без пяти минут восемь, Готвальд подавал машину к подъезду кирпичного двухэтажного особняка, где жил комендант. Ровно в восемь часов распахивалась дверь парадного, и на пороге появлялся майор Патценгауэр, гладковыбритый, розовый после ванны. Натягивая на ходу перчатки, он, кряхтя, влезал в машину и доброжелательно кивал Валентину в знак приветствия.

Но в последнюю неделю дважды случилось так, что Готвальд подъезжал к крыльцу, когда майор уже стоял на ступеньках и нетерпеливо посматривал по сторонам.

В первый раз Патценгауэр ограничился лишь недовольным взглядом.

Во второй раз он назидательно изрек:

— Точность и аккуратность — главная черта истинного германца! Впрочем, вы столько лет прожили среди русских, что поневоле усвоили их дикарскую манеру везде и всюду опаздывать.

Готвальд виновато пробормотал извинения…

После двух-трех новых опозданий майор еще раз вознегодовал. Он пригрозил Готвальду увольнением, если машина будет подана хотя бы на пятнадцать секунд позже восьми утра.

Готвальд ссылался на то, что ему трудно добираться от деревни Кровны до города, и однажды обратился к майору с просьбой перевести его на другую работу, поближе к дому.

Патценгауэр, человек не злой от природы, хорошо относился к Готвальду, хотя и сердился за его неаккуратность. Ценил майор и то, что Готвальд был немец. Комендант не сразу отпустил Готвальда, предложил подумать — работа в комендатуре хорошо оплачивалась. После очередного опоздания Патценгауэр сдался и стал подыскивать себе нового шофера, а Готвальду — подходящую работу.

Обращаясь с просьбой о переводе к коменданту, Валентин твердо знал: у его начальника выбор ограничен. Единственный объект, расположенный поблизости от деревни Кровны, — это аэродром.

Расчет Готвальда оправдался: вскоре шоферу было приказано явиться на аэродром. Пропуск для него был уже готов.

Сухощавый офицер придирчиво изучал его документы и наконец, позвонив по внутреннему телефону, приказал солдату открыть шлагбаум.

В небольшом сборном домике, на который указал ему сухощавый офицер, Валентина ждал старший лейтенант с гладко прилизанными волосами и холодными внимательными глазами, поблескивавшими за стеклами очков.

По первым фразам разговора Валентин понял, что комендант все устроил.

— Будете работать у нас шофером, — объявил старший лейтенант.

Готвальд замялся.

— Не знаю, справлюсь ли? — проговорил он неуверенно.

— Майор Патценгауэр положительно отзывается о вашей квалификации.

Валентин, как научил его Алексей, долго расспрашивал о заработке, жилье и порядком надоел офицеру.

И вот, когда главная цель была достигнута, неожиданно возникло серьезное препятствие. Старший лейтенант предупредил Готвальда, что тот обязан переселиться с семьей в деревню Клирос, находившуюся в двух километрах от аэродрома, на шоссе, ведущем в город.

Готвальд, придя домой, рассказал жене о переходе на новую работу и об условии, с этим связанном.

— Не поеду, — твердо заявила жена Готвальда Евгения. — Мне и здесь хорошо. Другие в город стремятся, а ты — подальше в глушь… Да и мало ли людей всяких шатается теперь по дорогам. — Евгения протестовала потому, что из деревень вокруг аэродрома были выселены все жители и фашистские власти водворяли туда только своих приспешников, проверенных в гестапо. — О ребенке подумай, — продолжала причитать она. — Да ведь и фельдшера там не найдешь. Всех угнали… Одни полицаи.

До войны она преподавала математику в средней школе в Кровнах. Это была миловидная, невысокая, худенькая женщина с гладко зачесанными волосами, собранными на затылке в пучок. Валентин любил жену, но не мог ей сказать об истинных целях своей новой работы.

Евгения тяжело воспринимала происходящее вокруг. Ее угнетало, что муж работает на немцев, она уже не раз думала, не покинуть ли гитлеровского прислужника. Только двухлетний Игорек удерживал ее. Переселение в деревню, где оставались жить только сверхпроверенные негодяи, пугало молодую женщину. Там бы она чувствовала себя совсем отверженной и оторванной от всех близких и знакомых. И без того уж последнее время соседи с ней не здоровались.

— Но я уже согласился, — продолжал настаивать Валентин.

— Надо было сначала посоветоваться со мной. «Никогда не подозревал, что Евгения так упряма», — думал Готвальд.

— Пойми, я ничего не могу поделать. Меня переводят на новую работу. Если я откажусь, мы останемся без куска хлеба, да и могут загнать в штрафной батальон или посадят в тюрьму за сопротивление приказу. Нельзя раздражать начальство. Мне потом отомстят… Погибнем все. Игорька жалко… На аэродроме и паек, и зарплата приличная.

В конце концов Евгения согласилась. Готвальды перебрались в деревню Клирос. Им отвели избу, из которой недавно выгнали хозяев. Треснувшая печь и выбитые стекла придавали помещению неуютный, нежилой вид. В темных, прокопченных углах, казалось, остался призрак чужого несчастья.

Переступив порог нового жилища, Евгения сердито посмотрела на мужа. Он поспешил улыбнуться.

— Ничего, ничего, — проговорил Валентин. — Потерпи… Мы сейчас все приведем в порядок.

В гараже аэродрома Готвальд получил в свое ведение новенький черный «опель-капитан». Валентин обрадовался: это была машина высшего класса, на таких разъезжали только большие чины. Значит, он будет возить начальников.

О том, что Готвальд благополучно устроился на аэродром, Алексей узнал от Шерстнева. Тимофей видел, как Валентин проезжал на своем «опеле» мимо здания полиции. Готвальд приветственно помахал полицаю рукой, и Шерстнев понял, что все в порядке. Дня через два им удалось поговорить. Готвальд ждал у полиции приехавшего с ним одного из аэродромных начальников. Передал Шерстневу, что в город будет заезжать редко, а заранее предупреждать о своем маршруте не может: за обслуживающим персоналом секретного аэродрома велась постоянная слежка и для каждой поездки в город нужен был хорошо мотивированный предлог. Да и в городе шпики ходили по пятам.

Поговорив с Шерстневым, Алексей снова вспомнил о Лещевском. Единственный способ контакта с Готвальдом — встреча шофера с хирургом, к которому тот мог прийти под видом пациента. Нужно было придумать такую болезнь, которая требовала бы систематического посещения госпиталя, но не была бы заразной. Немцы панически боялись инфекции и при малейшем подозрении убрали бы Готвальда с аэродрома.

На память Алексею пришла история, услышанная им от одного старого разведчика. Во время первой мировой войны этот человек работал писарем в штабе немецкого полка, одновременно будучи русским агентом. Дивизия стояла в сельской местности, а полученные сведения нужно было передавать связному в соседнем городе. Увольнительных не давали. Тогда разведчик заявил полковому врачу, что он уже несколько лет страдает «трещиной пищевода». Врач направил больного в городской госпиталь, где разведчика подвергли обследованию и предписали раз в десять дней являться на осмотр.

Алексей решил, что версия о застарелой язве двенадцатиперстной кишки — подходящий повод для того, чтобы Валентин пришел к Лещевскому. Он предупредил Лещевского о возможном появлении в госпитале пациента с такой болезнью.

Лещевский пожал плечами.

— Разденьтесь, — приказал он и, не глядя на пациента, принялся заполнять формуляр.

* * *

В трех километрах от аэродрома на обочине шоссе торчал полосатый столб. С прибитого к нему белого фанерного щита черные буквы предупреждали: «Запретная зона». Рядом стояла охрана. Двое автоматчиков подолгу придирчиво проверяли документы всех проезжавших по дороге. И только удостоверившись в полном сходстве фотографии с оригиналом, поднимали шлагбаум.

И хотя документы Готвальда были в полном порядке, всякий раз, останавливаясь у полосатого столба и чувствуя на себе подозрительные взгляды охранников, Валентин нервничал.

Через два километра, у поворота к летному полю, дорога подходила к забору с колючей проволокой. Здесь документы проверялись еще раз, и после этого автомобиль пропускали в ворота аэродрома. Последний контрольно-пропускной пункт был уже внутри отгороженного этой колючей проволокой пространства, у группы небольших щитовых домиков, где располагались различные службы: диспетчерская, гаражи, столовая для офицеров. Назначение нескольких других строений Валентину не было известно.

Глубже в лесу, на обширной поляне, темнели окна длинного низкого флигеля, у которого постоянно дежурило несколько легковых машин. Подъезд охранял часовой. Аэродром был расположен в лесу, и от сосен была очищена только взлетная площадка.

По асфальтированным дорожкам сновали офицеры, в большинстве своем старшие. Изредка здесь можно было увидеть и генерала.

«Пожалуй, лучшего места для секретного аэродрома и не выберешь», — размышлял Готвальд.

Несколько раз, когда, видимо, прилетали особо высокие чины, Валентину приказывали подать машину прямо к самолету. Тяжелые оливкового цвета Ю-52 появлялись из-за зубчатой кромки леса, бежали по дорожке, затем, приглушенно урча моторами, подруливали к краю поля. Едва пассажиры выходили, самолет тут же отводили под туго натянутые маскировочные тенты.

В машине Готвальда места пассажиров были отгорожены от кабины шофера толстым плексигласом, так что голоса сидевших за его спиной офицеров сливались в монотонное бормотание. Невозможно было понять, о чем приехавшие разговаривают. С Готвальдом вообще никто не вступал в беседы. Садившиеся в машину офицеры бросали, не глядя на него, одно-два слова:

— В город!

— В отель!

Или просто кивком головы указывали нужное им здание. Иногда Готвальду приказывали ехать в какой-нибудь населенный пункт. Тогда его «опель» шел в длинной веренице машин.

Однажды, когда прилетел седой, почтенных лет полковник, Готвальд нес его чемодан и небольшой газетный сверток. Готвальд успел рассмотреть, что газета была датирована вчерашним числом и выходила в Берлине. Значит, эти «юнкерсы» прилетают прямо из столицы фашистской Германии! Так вот откуда эти чисто выбритые, лощеные, представительные майоры, полковники и генералы…

Валентин отпросился в город у начальника гаража, толстенького лысоватого обер-лейтенанта, сославшись на боль в желудке. Толстяк посоветовал Готвальду обратиться к врачу на аэродроме. Но Готвальд настоял, чтобы ему разрешили посетить госпиталь: он хотел бы показаться врачу, который лечил его раньше. Может быть, понадобится рентген. Толстяк отпустил Готвальда на три часа.

Как-то Валентин вез на аэродром из города молодого надменного майора. Неподалеку от первого контрольно-пропускного пункта мотор «опеля» зачихал, несколько раз конвульсивно дернулся и замер. Кое-как дотянув до обочины, Готвальд открыл капот. Оказалось, что засорился бензопровод. Пока Валентин ковырялся в моторе, мимо со свистом пронеслось несколько автомобилей. Один из них сопровождал эскорт мотоциклистов.

— Скорей же, черт побери! — открыв дверцу, крикнул майор Валентину.

Когда машина была налажена и «опель» мчался к аэродрому, Готвальд заметил, что майор то и дело нетерпеливо посматривает на часы.

«Видно, торопится на какое-то совещание, — догадался Валентин. — Нет, не к самолету мой сегодняшний пассажир спешит».

Шоферам было запрещено останавливаться ближе чем в двадцати пяти метрах от таинственного длинного здания. Майор же так торопился, что пришлось подъехать прямо к парадному входу. Он на ходу сам распахнул дверцу, спрыгнул на землю прежде, чем Валентин успел окончательно притормозить, и скрылся в темном прямоугольнике двери.

Быстрый взгляд, брошенный Валентином на окна, запечатлел ряд затылков по ту сторону стекол, туго обтянутые мундирами спины, серебряные и золотые канты. Действительно, собралось какое-то очень важное совещание. Предположение подтверждали и шеренги роскошных машин, стоявшие поодаль.

Помня наставления Алексея, Валентин жадно впитывал в себя каждую деталь…

Когда Лещевский осматривал его, Готвальд торопливым шепотом рассказывал в очередной раз о своих наблюдениях. А рассказывая, он вспомнил, как на днях встретил на шоссе, ведущем к аэродрому, подводу. На телеге, слегка прикрытые соломой, лежали три трупа. Лиц Готвальд рассмотреть не мог, но, судя по юбке, видневшейся из-под соломы, среди убитых была женщина. Двое других оказались детьми. Лошадью правил сморщенный старик в поддевке и выгоревшем картузе. Рядом с возницей, свесив ноги в пыльных сапогах, равнодушно покуривал сигарету молодой полицай.

Готвальд остановил машину. Махнул рукой полицейскому. Вожжи натянулись. Лошадь стала.

Прикурив у парня с полицейской повязкой, Готвальд кивнул на трупы и спросил:

— Кто это?

— Да так, — нехотя заговорил парень. — По собственной глупости смерть приняли.

— Ох, толковал же я им, — вмешался в разговор старик, — не ходите туда, — нет, не послушались.

Выяснилось, что убитые — дальние родственники старика, старосты деревни. Вчера, собирая ягоды в лесу, они зашли в запретную зону.

— Кто же это их? — спросил Готвальд.

— Известно кто — охрана. Которая самолеты стережет, — пробурчал старик.

Он хотел добавить еще что-то, но полицай прикрикнул на него:

— Ладно болтать-то!

Лошадь тронулась. Валентин поспешил к машине. Перед глазами стояли немытые детские ноги, над которыми вились мухи. Готвальд жадно курил. На душе у него было тяжело. Но все-таки заговорил с полицаем он не зря: узнал еще одну подробность. Значит, аэродром охраняют еще и посты жандармерии. Что ж, об этом стоит сообщить в город.

 

4. Фукс и Ланге

Старинный костел стоял на Сенной площади. На стенах костела, сложенных из серого камня, осколки и пули оставили свои отметины. В нише над входом — статуя апостола Петра. Нос святого ключника был отбит осколком, и Алексею показалось, что в слепом, неподвижном взгляде апостола, устремленном к небесам, застыла немая жалоба на людское бессердечие.

«Война не обошла и святых. Даже апостол. Петр попал в инвалиды третьей группы». — Алексей усмехнулся и, поднимаясь по каменным ступенькам, прихрамывал заметнее обычного. Нищие, осаждавшие всех входивших в костел, не обратили внимания на плохо одетого инвалида.

Алексей беспрепятственно вошел внутрь. Там было темно и прохладно. После яркого солнечного света он долго не мог ничего рассмотреть. В ноздри ему ударил горьковато-кислый запах сырой штукатурки — костел, видимо, недавно побелили.

Гулко разносилось нестройное, разноголосое пение прихожан, бормотание ксендза. Лицо его как бы растворилось в сумраке, белел только широкий воротник.

Алексей остановился у входа, сделал вид, что усердно молится и стал украдкой посматривать вокруг, скользя взглядом по затылкам и спинам. Перед ним розовела лысина немецкого офицера. Когда офицер склонялся в поклоне, поскрипывала портупея. Рядом с Алексеем вздыхала и вытирала слезы высокая старушка в черном.

Приглядевшись в темноте к сидевшим на скамейках, разведчик увидел слева знакомый четкий профиль. Готвальд, видимо, почувствовал на себе пристальный взгляд Алексея, обернулся. Глаза их встретились. Валентин еле заметно кивнул: подходи, мол, поближе.

В левом приделе, перед статуей богородицы с младенцем, горело с полдюжины свечей. От одной из них Алексей зажег свою, поставил ее рядом с другими и, подняв глаза на каменное бесстрастное лицо богородицы, неловко осенил себя католическим крестным знамением.

«Должно быть, я выгляжу со стороны вполне лояльным гражданином: прихожу в храм, ставлю свечи пресвятой деве», — вновь усмехнулся Алексей.

Между тем хор смолк. Ксендз скрылся за занавесом. Толпа стала редеть. На каменных плитах застыли в земном поклоне несколько старческих фигур.

Готвальд прошел мимо Алексея, не поворачивая головы, шепнул:

— Иди за мной.

У опустевшего клироса он скрылся за какой-то низенькой дверью. Алексей оглянулся — в костеле осталось с полдюжины молящихся — и двинулся к дверце.

В маленькой комнатке с низким сводчатым потолком Готвальд был один.

— Нечего сказать, нашел подходящее место, — Алексей пожал Готвальду руку.

— Вполне подходящее. Мой начальник очень набожный, требует, чтобы мы посещали церковь. Я сказался католиком и теперь по воскресеньям смогу приходить сюда.

— Ты думаешь, здесь безопасно?

— Вполне. Ксендз — мой дальний родственник, мать у меня наполовину полька. К тому же ты пришел, чтобы предложить мне крупную партию табака. Ты спекулянт, человек солидный и, если кто войдет, держи себя соответственно. Правда, глядя на тебя, — смеясь, добавил Валентин, — не скажешь, что дела твои идут блестяще.

— Я только начинающий, — в тон ему сказал Алексей, — подожди, у меня будет котелок на голове, манишка, сигара во рту и… что там еще полагается иметь солидному предпринимателю?

Валентин машинально достал пачку сигарет.

— Ты что, — остановил его Алексей, — здесь же храм!

— Ах, да…

Готвальд хотел было спрятать пачку в карман, но Алексей попросил:

— Поделись, брат, со мной. Ведь я не на довольствии…

Валентин отдал ему всю пачку.

— Мне нужно сообщить тебе кое-что важное, — он перешел на серьезный тон.

— Догадываюсь, что не зря мы встретились.

— Я познакомился с одним немцем — Вилли Малькайтом. Он обслуживает офицеров связи, прилетающих из Берлина. Оказалось, что он, как и мой отец, из Дрездена. Несколько раз я его подбрасывал в город — тут у него живет какая-то зазноба. За это он снабжает меня сигаретами. Он приставлен к двум оберстам, которые по очереди раз в неделю прилетают в Ретунь. Фамилия одного — Фукс, другого — Ланге. Запомни: Фукс и Ланге.

Алексей кивнул головой.

— Так вот. Через своего нового приятеля я узнал, что «юнкерс» с Фуксом и Ланге прилетает, как правило, в час дня. Я подаю машину прямо к самолету и везу их к гостинице. Ты ведь знаешь, как у немцев все строго по расписанию. Распорядок тут такой: в час дня прилетает самолет. Я жду на летном поле и везу в домик для приезжающих. Затем душ — двадцать минут, обед — пятнадцать минут, отдых — час.

— А после? — спросил Алексей, испытывая неожиданный прилив нежности к этому аккуратному, толковому человеку.

— Иногда я еду на Новые Выселки, знаешь? Это километрах в ста отсюда. Там, видимо, какой-то важный штаб. Какой — пока еще не знаю. Но чаще всего офицеры собираются в большом здании на самом аэродроме…

— Кто они, эти Фукс и Ланге?

— Точно не могу сказать. У каждого всегда при себе большой желтый портфель. Скорее всего, офицеры связи из крупных штабов.

— Вот оно что…

— Думаю, что именно так. Судя по тому, с какой почтительностью к Фуксу и Ланге относятся даже генералы…

Алексей пристально посмотрел на Готвальда и медленно проговорил:

— Ты принес очень важные сведения, Валентин. Ты даже сам не подозреваешь, как они важны…

* * *

В знойный июньский полдень из соснового бора на шоссе, ведущее на аэродром, в трех километрах от контрольно-пропускного пункта, вышел немецкий офицер в новом, видимо только что сшитом мундире со знаками различия майора.

Подтянутый, чисто выбритый офицер посмотрел в обе стороны пустынного шоссе, затем укрылся в кустах, нагнулся и, достав из кармана кусок сукна, старательно, до блеска, начистил запылившиеся сапоги.

Солнце палило. Дышать было трудно. От сосен тек горьковато-терпкий смолистый запах. В покойную полуденную тишину тревожной нотой вплетался далекий, еле слышный рокот самолетов.

Офицер вытер носовым платком лицо и еще раз оглядел шоссе.

Над раскаленным асфальтом дрожало марево…

Ю-52 приземлился в 13.03 и подрулил к краю летного поля. По трапу неторопливо сошел полковник Фукс — седой краснолицый офицер в блестевших на солнце очках. Фукс вытянул руку, приветствуя военных, столпившихся у трапа, и направился к черному «опель-капитану». Валентин почтительно открыл перед ним дверцу. Фукс кивнул ему как старому знакомому.

Десять минут спустя «опель» остановился у домика для приезжих.

Готвальд снова услужливо распахнул дверцу машины и на отличном немецком языке пожелал оберсту хорошего отдыха после утомительного полета.

Однако Готвальд не повел машину в гараж. Он поднял капот и принялся возиться с автомобилем. Руки слегка дрожали, нервы были напряжены; когда рядом послышался шорох шагов, он обернулся слишком резко. К счастью, проходивший мимо обер-лейтенант не обратил на незадачливого шофера внимания.

Валентин закончил осмотр машины, закурил и пошел в гостиницу. В вестибюле, застланном коврами, было прохладно и тихо.

В коридоре Валентин столкнулся с добродушным румяным Вилли. Одного взгляда было достаточно, чтобы убедиться, что Малькайт — любитель пива, карт и девочек. Осторожно ступая, он нес перед собой поднос с кофейником, маленькую чашку, какие-то тарелки, прикрытые накрахмаленной салфеткой.

— Скучаешь? — Он подмигнул Готвальду.

— Что делать… — Тот пожал плечами. — Хоть бы переброситься с кем в картишки…

Лицо Вилли приняло озабоченное выражение.

— Сейчас не могу, сам видишь, — он показал глазами на поднос.

— Понимаю, — Валентин сочувственно вздохнул. — Такая жарища, в горле пересохло. Совсем сморило… Эх, неплохо бы кофейку выпить, а то заснешь еще в машине.

— Пожалуйста, — Вилли не растерялся.

Поставив поднос на маленький столик, денщик достал из кармана складной металлический стаканчик, снял крышку с кофейника. Вырвалось облачко горячего пара. Валентин с наслаждением втянул запах, зажмурил глаза.

— Какой аромат!

— Настоящий мокко, только что помолотый, — пояснил Вилли, наливая кофе в стаканчик и передавая кофейник Валентину.

И вдруг крышка кофейника выскользнула из рук Готвальда и, гремя, покатилась под диван.

Валентин извинился за свою неловкость и продолжал мелкими глоточками отхлебывать кофе.

— Подержи-ка, — Малькайт нагнулся, чтобы поднять крышку. — Эх, черт, далеко закатилась, — и полез под диван.

Готвальд неотрывно глядел на Вилли, а тот все никак не мог дотянуться рукой до упавшей крышки кофейника.

Валентин проворно сунул руку в карман. В ладони оказались таблетки, которые он быстро бросил в дышащий паром кофейник.

Отдуваясь, Вилли с трудом вылез из-под дивана. Водворив крышку на место, он заторопился.

— Побегу, — бросил он приятелю и, еще на мгновение задержавшись, спросил: — В субботу подбросишь к девчонкам, а?

— Обязательно, — заверил его Валентин. — А ты не знаешь, когда сегодня потребуется машина твоему начальству?

— Думаю, через час с четвертью. Полковник собирается отдыхать. А что?

— Да что-то капризничает карбюратор. Хочу заехать в гараж.

— Валяй. Да смотри не опаздывай!

Как только Малькайт скрылся за дверью второй комнаты справа, Валентин выскочил на улицу, сел в свой «опель» и рывком взял с места.

Гостиница для приезжих находилась метрах в пятистах от контрольно-пропускного пункта. Готвальд до конца утопил педаль газа. «Опель» торопливо глотал серую ленту шоссе. Мелькали красноватые стволы сосен. Охрана хорошо знала Валентина в лицо, тем не менее при выезде за ворота у него тщательно проверили пропуск. На третьем километре у телеграфного столба с подпоркой Валентин взглянул в зеркальце над ветровым стеклом. Убедившись, что сзади никого нет, он притормозил, круто развернул машину и остановился на обочине. В ту же секунду из кустов орешника вышел немецкий офицер. Он сам распахнул дверцу и сел рядом с Готвальдом. Валентин с трудом узнал Алексея: твердо сжатые губы, сощуренные, холодно поблескивающие глаза под лакированным козырьком фуражки со свастикой.

— А где достали форму? — спросил восхищенный Готвальд. — Сидит как влитая.

— Корень прислал. У них всякие есть из трофейных. А Афанасий Кузьмич пригнал по фигуре.

Голос Алексея звучал глухо. Валентин украдкой взглянул на Алексея — он казался спокойным.

— Тише. Не гони машину, — скомандовал разведчик. В голосе его звучали незнакомые холодно-повелительные нотки. — Следи за лицом. Оно у тебя слишком напряжено. Постарайся придать ему скучающее, равнодушное выражение. Как обстановка?

Валентин посмотрел на часы.

— Фукс уже лег спать…

— Снотворное?

— В кофе.

Готвальд рассказал Алексею, как все было.

— Дверь заперта? — спросил Столяров.

— Обычно не запирают. Будем и теперь надеяться на счастливый случай.

Приближался контрольно-пропускной пункт. Оба молчали.

Алексей был внешне спокоен. На самом деле с той минуты, как он сел в «опель», им овладело нервное возбуждение. Это была хорошо знакомая «реакция на опасность». В такие минуты все чувства его обострялись, мысль работала с удвоенной быстротой, все силы были собраны и приведены в боевую готовность. Страха не было, и Алексей даже любил эти минуты наивысшего напряжения, чем-то близкого творческому вдохновению.

В нагрудном кармане лежало удостоверение личности на имя майора Франца Деммеля. Документ был подлинный. Столяров не решился бы довериться подделке, зная, что у такого ответственного объекта дежурят люди с наметанным глазом.

Достать документ удалось с помощью Лещевского. В немецкий госпиталь привезли тяжело раненного офицера — майора Деммеля. Осколок застрял в брюшной полости, и извлекал его сам Лещевский, дежуривший в этот вечер.

Столяров уже давно просил Адама Григорьевича достать офицерское удостоверение. И хирург искал возможность выполнить эту просьбу, но документы прибывающих оставались обычно в приемном покое госпиталя. На этот раз Лещевский был первым, кто подошел к раненому. Во время осмотра хирург осторожно вынул у Деммеля из кармана френча удостоверение и сунул себе в халат. После этого он приказал санитарам срочно внести офицера в операционную. Когда санитары сняли с немца залитое кровью обмундирование, Лещевский приказал посмотреть, нет ли в карманах документов. Были найдены только фотографии, но удостоверения личности не оказалось. Раненый был зарегистрирован по фамилии, написанной на одном из конвертов.

Документ на имя майора Деммеля врач передал Алексею через Шерстнева.

Столяров осторожно над паром отклеил фотографию майора и приклеил свою. Недостающий сектор круглой фиолетовой печати оттиснул на фотографии сам. Алексей придирчиво изучил свою работу — изъяна отыскать не смог. Но все-таки он беспокоился. А вдруг этот изъян обнаружат те, что стоят у шлагбаума?

Расстояние от первого КП до гостиницы для приезжих показалось Алексею бесконечной дорогой в неизвестность. Долго потом он вспоминал эту дорогу, колючий холодок в сердце, звон в ушах, руки унтер-офицеров, долго, невыносимо долго вертящие удостоверение майора Франца Деммеля, липкие взгляды, перебегавшие с его лица на фотографию.

Стараясь сохранить равнодушное, холодно-надменное выражение лица, он глядел прямо перед собой — на полосатый шлагбаум и краем глаза зорко следил за каждым движением охранников. Левая рука его при малейшей опасности готова была ринуться в карман френча за «лимонкой», правая — дернуть ручку дверцы. И в то же время где-то в далеких уголках сознания созревала мысль: «Уйти невозможно, почти невозможно…

Если удастся швырнуть «лимонку» и скрыться в лесу… Вокруг охрана, секреты, полицейские пункты… Нет, не уйти!»

Толстый унтер вернул ему книжечку.

Такая же процедура повторилась у ворот в заборе из колючей проволоки.

«Опель» плавно покатил по узкой асфальтированной дороге. По бокам стояла золотисто-охристая колонна сосен, между которыми мелькали сборные домики защитного цвета. К ним вели дорожки, аккуратно присыпанные песком.

«Будто санаторий», — подумал Алексей. Правда, сновавшие вокруг люди в комбинезонах и кожаных куртках мало походили на отдыхающих.

У отеля «опель» остановился. Алексей небрежно ответил на приветствие часового и через вестибюль вошел в прохладный коридор, но почему-то в глаза ему бросился желтый листок липучки на столике. На нем, увязнув тонкими ножками, отчаянно билась оса.

«Должно быть, тот самый столик, где Готвальд подсы́пал в кофе снотворное…»

Из двери одной комнаты вынырнул пухлощекий ординарец. Вытянув руки по швам, он вопросительно смотрел на Столярова. Алексей догадался, что перед ним приятель Готвальда — Вилли Малькайт.

Алексей помнил, что Фукс остановился во второй комнате справа.

Ничего не сказав денщику, с непроницаемым лицом разведчик прошел мимо Вилли.

— Герр полковник сейчас отдыхает, — сказал Малькайт, видя, что незнакомый ему офицер направляется к комнате Фукса.

— Отдыхает? — удивился Алексей. — Но мне приказано явиться.

— Так пойти доложить?

— Нет, благодарю. Я подожду, когда полковник проснется.

Столяров опустился в кресло. Вилли стоял в нерешительности.

— Вы свободны, — распорядился Столяров.

Едва денщик исчез, Алексей встал и направился к двери, за которой отдыхал полковник Фукс. Оглянулся — коридор был пуст. А что, если полковник не спит? Что ж, тогда он извинится и скажет, что ошибся дверью.

Полковник спал, тихонько всхрапывая. Рот его был слегка приоткрыт. Из-под одеяла торчала синеватая, в старческих узловатых венах ступня.

Рядом на стуле стоял большой желтый портфель. Ключ торчал в дверях, но Алексей решил не запираться: так легче будет объяснить свое присутствие здесь.

Алексей вынул из кармана чистый лист бумаги, карандаш, положил все на столик, сел на стул. Да, если войдет дежурный офицер, Алексей скажет, что пишет записку полковнику.

Ни на секунду не выпуская из поля зрения лицо Фукса, он взял желтый портфель. Заглянув внутрь, Алексей похолодел: в портфеле не было ничего, кроме старых газет и несессера.

«Скорей из этой комнаты, пока кто-нибудь не вошел». Но не побриться же и прочитать старые газеты прилетел сюда полковник из Берлина! Может быть, карты и документы спрятаны где-нибудь в сейфе?

Мгновение Алексей стоял посредине комнаты в нерешительности. Затем, неслышно ступая, подошел к кровати, на которой спал Фукс, и осторожно сунул руку под подушку. Пальцы нащупали жесткие края папки.

«Осторожный, черт! Даже спит на своих бумагах». Рассчитанным движением Алексей вынул из кармана миниатюрный фотоаппарат…

* * *

Через несколько минут по коридору, медленно прихрамывая, прошел к выходу выхоленный офицер. На крыльце стоял Вилли и весело переговаривался с Готвальдом, выглядывающим из машины.

— Я не дождусь полковника, — процедил сквозь зубы Алексей. — К дежурному по аэродрому! — распорядился он, когда Готвальд почтительно распахивал перед ним дверцу «опель-капитана».

* * *

Через два дня после того, как Алексей сфотографировал содержимое папки полковника, он сидел вместе с секретарем подпольного обкома на конспиративной квартире. Пленки были уже проявлены, с них сделаны отпечатки, фотоаппарат возвращен Карновичу.

Алексей держал в руках фотографии. Мелкие машинописные буквы чуть расплылись (второпях Алексей, видимо, не точно установил диафрагму), но, однако, читались без особого труда. Скользнув глазами по первым строкам, Столяров обнаружил, что документы обозначены грифом «Совершенно секретно». Это были приказы и планы переброски войсковых соединений из-под Могилева, Витебска и Смоленска в район Курска — Воронежа. Алексей понял, что сведения, которые он добыл, чрезвычайно существенны. Понял это и Карлович.

Когда они снова внимательно все перечитали, Карнович похлопал Алексея по плечу.

— Ты знаешь, что это такое? — спросил он Столярова. — Ты понял, что ты сотворил?

— Догадываюсь.

— Ведь переброска войск в таком количестве… это не так просто.

— Документы указывают на то, — твердо сказал Алексей, — что немцы собираются вести решительное наступление на Южном фронте.

— Но возможно, наше Главное командование уже информировано о направлении удара, — возразил Карнович.

— Не знаю. Во всяком случае, надо как можно скорее передать эти документы в Москву.

 

5. Михаил

Альберт Обухович, он же Михаил, он же агент А-39, еле поспевал за беглецами. Судя по тому, какой темп взяли беглецы, они поверили, что их спасли от расстрела партизаны.

«А ведь неплохо подстроено, — думал Обухович. — Эти остолопы приняли все за чистую монету. Так мчатся, что у меня вот-вот лопнет сердце».

Ободранные, исцарапанные в кровь, беглецы распластались в зарослях. Жадно, как выброшенные из воды рыбы, хватали ртом воздух.

У Обуховича дрожали руки и ноги, отчаянно, до звона в ушах, колотилось сердце. Потом у него началась рвота.

До войны Обухович заведовал промтоварной базой, проворовался и угодил в тюрьму. С приходом немцев он намеревался взять реванш за напрасно потерянные годы, сразу же поступил в полицию.

И вот теперь он должен был улыбаться своим врагам, заискивать перед ними, искать их расположения, каждую минуту опасаясь, что его разоблачат.

Столбы солнечного света падали почти отвесно, когда все четверо, отдышавшись, спустились в кочковатую низину. Между березами блеснула узенькая речушка. В ее ртутной глади отражались громоздкие кучевые облака.

Спутники Обуховича стали поспешно раздеваться. Тайный эмиссар Штропа тоже было стянул мокрые от росы сапоги, но, взглянув на грязное, полуистлевшее белье беглецов, остановился. Черт побери, разве мог он думать, что ему придется раздеваться у всех на виду! Он облачился в старенькую красноармейскую гимнастерку, а исподнее надел немецкое.

Сейчас Обухович с завистью смотрел, как его новые знакомые плескались в воде, ныряли, фыркали, возбужденно переговаривались, обсуждая свое неожиданное освобождение. Обухович разулся, закрутил штаны до колен и, войдя в реку, принялся умываться.

— Эй, браток! Ты что, вроде как воды боишься? — спросил его один из беглецов, которого товарищи называли Федором. Это был коренастый здоровяк, широколицый, с неправдоподобно светлыми глазами.

Обухович раздвинул рот в улыбке, блеснув сталью искусственных зубов.

— Не остыл еще. Как бы не застудиться. Ревматизм у меня.

— Да? А я-то думал — утонуть боишься.

Товарищи Федора засмеялись.

«Издевается, сука… Неужели догадался? — холодея от страха, подумал Обухович. — Надо держать ухо востро!»

После купания собрались на поляне, чтобы посоветоваться, что делать дальше. Федор предлагал идти в лес к тому месту, где можно было встретить кого-нибудь из партизанских связных. Двое других поддержали Федора.

Подпольщик с лицом в кровоподтеках уставился на Обуховича единственным глазом (другой застилал фиолетовый наплыв) и спросил о его планах.

Хотя Штроп приказал следовать за этими людьми повсюду, Обухович не мог преодолеть своего страха перед лесом. К партизанам ему идти не хотелось. По многочисленным рассказам он хорошо знал, какую строгую проверку проходит каждый новый человек в отряде у партизан, редко кому из агентов удавалось войти к ним в доверие. Как правило, большинство засланных в отряды провокаторов проваливались: партизаны их разоблачали.

Он предложил своим новым знакомым вернуться в город, к «надежным людям» — двум военнопленным, которые работают у немцев.

— Один — электриком, а другой — плотником, и квартиры их вне подозрений, — уверял Обухович своих спутников. — У них кое-что из оружия припрятано, — говорил он все убежденнее, — переночуем, отдохнем, прихватим с собой хозяев — ив лес.

На самом деле никаких «надежных людей» у него в городе не было. Да и весь этот план родился у него только что. Целью его было заставить этих людей навести его на след городского подполья: его участников Обухович боялся меньше, чем партизан.

Однако Федор, который, видимо, пользовался среди своих товарищей авторитетом, возразил, что лезть еще раз в пасть гестапо они не желают, а будут искать партизан в лесу.

В конце концов договорились, что Михаил, как назвал себя Обухович, вернется в город к своим знакомым. Федор же с товарищами пойдет к партизанам, дня через три пришлет к лесной сторожке, неподалеку от села Выпь, верного человека, который и проведет Михаила и его друзей — электромонтера и плотника — в лесной отряд.

Прощаясь, Обухович на всякий случай дал Федору адрес квартиры, где жил его знакомый — негласный сотрудник полиции.

На следующий день Обухович был в городе. Штроп, выслушав доклад агента, одобрил его план действий. На квартиру к негласному сотруднику полиции подселили еще одного, и Обухович отправился на условленное место — к лесной сторожке у села Выпь.

 

6. «Бритву достать можно»

Негативы переснятых приказов уже находились на пути в партизанский лагерь, откуда их должны были отправить с первым самолетом в Центр, а между тем на аэродроме полковник Фукс забеспокоился.

После визита Алексея Вилли с большим трудом поднял своего начальника. Фукс, не понимая, что с ним происходит, никак не мог оторвать голову от подушки и, поднявшись, долго ходил по комнате словно с похмелья.

Когда наконец полковник пришел в себя, Вилли доложил шефу, что его ждал какой-то майор, но так и ушел, не дождавшись.

— Какой майор? — спросил Фукс.

— Вы его вызывали — так он сказал, господин полковник… — Вилли был растерян.

— Я никого не вызывал, — удивленно буркнул Фукс.

Вилли страшно испугался. А полковник все настойчивее требовал, чтобы Вилли объяснил, кто же все-таки приходил и почему денщик не удосужился даже спросить фамилию майора. Какое-то смутное беспокойство охватило Фукса. Он отбросил подушку — папка лежала на месте, все документы были целы. Но полковнику показалось, что шнурки на ней завязаны несколько иначе, чем это привык делать он.

Фукс накинулся на Вилли с бранью, а тот, совершенно ошалев от страха и понимая, что в чем-то провинился, лепетал бессвязные слова оправдания.

Фукс не мог отделаться от тревожного чувства. Что это за странный визит? Почему так невыносимо болит голова? Уж не заболел ли он?

А Вилли все лепетал, что он не мог расспрашивать господина майора, он простой солдат, только выполняет приказ. Перед денщиком маячила угроза штрафной роты, а может быть, и чего-то похуже.

Фукс, уходя на совещание, пригрозил Вилли, что все равно дознается, что за странный посетитель был у него, но в то же время приказал денщику пока молчать и никому о происшествии не рассказывать.

В тот же день Фукс проводил совещание командиров частей, дислоцированных в районе города и предназначенных в ближайшее время для отправки на юго-восток. Полковник рассчитывал, что загадочный майор еще явится к нему и все объяснит. Но тот не приходил.

Своими опасениями Фукс решил поделиться со Штропом, которого хорошо знал еще до войны, и отправился в гестапо.

Они встретились как старые друзья. Штроп предложил полковнику рюмочку коньяку, но тот наотрез отказался.

— Вы понимаете, — говорил Фукс, — у меня до сих пор смертельно болит голова. Такое чувство, что кто-то был в моей комнате в то время, когда я спал. И это не бред.

Штроп попросил рассказать все подробности.

В тот же день по распоряжению Штропа в гестапо допросили денщика Фукса — Вилли Малькайта. Перепуганный насмерть, он довольно путано обрисовал внешность майора, но показал, что незнакомца привез шофер Готвальд.

Вызвали Готвальда. Тот подтвердил, что действительно привозил на аэродром неизвестного ему до сих пор офицера. Однако кто этот офицер, он, Готвальд, до сих пор не знает.

— Где вы его встретили? — спросил гестаповец, допрашивавший Валентина.

— А на шоссе. У него сломалась машина. Он задержал меня и приказал как можно скорее доставить его на аэродром.

Дальше Валентин пояснил, что неизвестный офицер, пробыв пять — десять минут в гостинице, вышел на улицу. Он потребовал, чтобы Готвальд, который со своей машиной, как всегда, ожидал Фукса, доставил его к дежурному офицеру, но по дороге передумал и приказал доставить его опять на шоссе, к неисправной машине. Готвальд, хотя и боялся опоздать к тому времени, когда понадобится Фуксу, вынужден был исполнить приказ старшего офицера. Видимо, машина господина майора уже была исправлена, — во всяком случае, Готвальд успел заметить, как неизвестный офицер сел в машину и уехал в направлении города.

Сам же Готвальд поспешно вернулся к гостинице.

Шофер держался в гестапо спокойно, на вопросы отвечал уверенно. Его показания совпадали с тем, что говорил денщик.

Первым желанием Штропа, когда он узнал о результатах допроса шофера, было тут же, немедленно арестовать Готвальда. Но, поразмыслив, он решил, что эта мера преждевременна. Гораздо важнее установить за ним слежку.

Дня через два после разговора с полковником шпик, приставленный к Готвальду, донес, что последний заходил в кабинет хирурга военного госпиталя Лещевского и пробыл там четверть часа. Подслушать их разговор не удалось, однако, как установил агент, последние два месяца шофер посещал врача примерно раз в десять дней.

Агент смотрел карточки больных, обнаружил, что у Готвальда зарегистрирована застарелая язва желудка, которая последнее время ею беспокоит.

Все посещения больным госпиталя были тщательно записаны, так же как и лекарства, которые ему прописывались. Но что-то Штропу показалось подозрительным.

Тонкие ноздри его нервно затрепетали. Он поспешно достал сигарету и жадно закурил.

— Продолжайте наблюдение, — распорядился он, — и обо всем сразу же докладывайте мне.

В тот же день санитарная часть аэродрома вывесила объявление, в котором обязывала обслуживающий персонал в течение двух дней пройти медицинскую проверку. По приказу Штропа один из опытных немецких госпитальных врачей выехал на аэродром. Врач, поблескивая стеклами маленьких старомодных очков в золотой оправе, участливо расспрашивал Готвальда о его здоровье.

— Так, так… Язва желудка, говорите? Ай-ай-ай. Нехорошо… Такой еще молодой человек, такое сильное тело… Настоящий ландскнехт!

Порекомендовав шоферу не поднимать тяжестей, не курить и не есть ничего острого, врач закончил осмотр и, едва Готвальд вышел за дверь, позвонил Штропу.

— Абсолютно здоров, господин полковник. Да, да, уверен. У меня нет ни малейших сомнений. Здоров как бык.

Готвальд понял: пришла беда. Правда, его отпустили после допроса, но он знал, что не отвел от себя подозрений. Ведь он действительно был абсолютно здоров, а врач, осматривавший его, был старый и опытный. Дома он изо всех сил пытался скрыть свое состояние, но это ему не удалось. Жена донимала его расспросами. Валентин уверял ее, что он просто устал.

— Разве я не вижу! — воскликнула Евгения. — Последнее время ты стал совсем другой, что-то скрываешь. Нет, нет, не спорь, я все вижу. Это началось, как только мы переехали сюда, в эту проклятую дыру.

Валентин едва слушал жену. Мысли его были заняты одним: надо бежать. Но нужно сначала предупредить своих и переправить к партизанам семью. Он знал, что в его распоряжении считанные часы, и, с трудом дождавшись вечера, отправился к Лещевскому на квартиру. Другого выхода он не видел. В этом и была его ошибка.

Он, идя к Лещевскому, не заметил, что за ним увязался «хвост».

Выслушав Валентина, Адам Григорьевич забеспокоился: надо предупредить Алексея. На следующий день забеспокоился еще больше: из регистрационного ящика исчезла карточка Готвальда. Сначала он подумал, что положил карточку в ящик своего стола, но ее не оказалось и там. Ах как сейчас не хватало Алексея, его мудрого совета и поддержки!

До недавнего времени у них был связной, но теперь, когда того переправили в лес к партизанам, Алексей предложил другой способ общения.

— Будете держать меня в курсе дела обо всем письменно, — сказал Алексей. — Знаете, где находится Крестьянская улица?

Лещевский утвердительно кивнул головой.

— Еще бы! Я ведь здешний старожил.

— Так вот, — продолжал Алексей, — там на правой стороне улицы, в последнем телеграфном столбе, устроен у самой земли тайник. В небольшую эту щелочку вы вложите записку. Чтобы ее не заметили, бумагу на сгибе замажьте простым карандашом.

Этим способом связи Лещевский и решил воспользоваться. Вечером, возвращаясь из госпиталя, приказал шоферу остановиться неподалеку от Крестьянской улицы и сказал, что хочет пройтись пешком. Шофер уехал, а Лещевский размеренно зашагал. Поравнявшись с последним столбом на правой стороне улицы, сунул записку в щель.

При этом он сделал вид, что, закуривая, уронил спички.

На следующий день озадаченный Адам Григорьевич нашел карточку Готвальда на месте, в регистрационном ящике. Вертя ее в руках, Лещевский понял, что совершил непоправимую ошибку, не уйдя из города немедленно, как только узнал о допросе Готвальда.

Лещевский не знал, что карточка появилась на месте после того, как Штроп отчитал врача, исследовавшего Готвальда, за то, что тот не догадался поставить ее на место немедленно.

С этой минуты Лещевский потерял спокойствие. Он понял, что гестапо напало на след, каждый шаг его отмечен шпиками, и особенно его волновало, что кто-нибудь из агентов видел, как он клал записку в тайник. Лещевский боялся, что он навел ищеек на след Алексея.

Прощаясь на шоссе с Готвальдом после посещения комнаты Фукса, Алексей сказал шоферу:

— Сегодня же уходи! Это приказ Корня.

— Но может, все обойдется. Я ведь здесь на хорошем счету. Смогу еще быть полезным для общего дела.

— Нет. Уходи.

— А как же семья?

— Временно остановишься в Криницах. Знаешь где это?

Готвальд утвердительно кивнул.

— Разыщешь там Захара Кивига. Человек он проверенный. Село глухое. Немцы и полиция заглядывают туда редко. Кивиг живет во втором дворе на краю села. Он предупрежден людьми Корня.

Готвальд обещал, что сегодня же уедет, а сейчас, чтобы не вызвать слишком скорой тревоги, отвезет Фукса на совещание.

Получив записку от хирурга, Алексей понял, что Валентин не только не выполнил приказ, но своим визитом навел сыщика на след Лещевского.

Алексей с трудом заставил себя остаться спокойным. Он еще не терял надежды, что Готвальду и Лещевскому удастся скрыться. Но, едва переступив порог мастерской Афанасия Кузьмича, где его ждал Шерстнев, понял, что Тимофей принес дурные вести.

— Обоих? — нетерпеливо спросил Алексей.

— Нет, только Лещевского.

— А Готвальд?

— Бежал.

— Сведения точные?

— Да. Лещевского видел сам… в тюрьме. А о Готвальде сообщили наши.

Алексей помрачнел. На скулах его заходили желваки.

— Кого знал врач? — спросил Шерстнев.

— Кроме меня, никого. Еще связного, он в лесу.

— Тебе надо бежать.

— Нет, подожди…

— Он может выдать. Надо скрыться, пока не поздно.

— Выдать? Лещевский? Ты его плохо знаешь.

— Зато я хорошо знаю тех, в гестапо, — взорвался Шерстнев. — У них заговорят даже булыжники. Уходи, и как можно скорей!

Алексей подошел к Тимофею вплотную.

— Спокойно. Не поднимай панику. Лещевского не так-то просто сломить. Ничего. — Алексей прошелся по комнате, покусывая губы. — Нет, мы не можем, не имеем права уходить сейчас, когда группа только начала работу. Сейчас, когда гитлеровцы рвутся к Сталинграду, когда они без конца трезвонят о скорой победе, мы должны показать населению, что, пока жив хоть один советский человек, врагам не спать спокойно на нашей земле. А ты напрасно волнуешься. Лещевскому о деле не так уж много известно. Он нам помогал — вызволил меня из госпиталя, кое-что сообщал. Но о нашей работе он ничего не знает, не знает и людей. А кроме того, поверь мне: он не выдаст. Это не человек — кремень.

И вдруг Алексей схватил Шерстнева за руку.

— Послушай. Ты помнишь этого парня-парикмахера у рынка?

— Провокатора? Который предал наших?

— Ну да. Я много думал: почему он не донес на меня? Ведь ему стоило только переставить цветок на окне — и меня бы схватили.

Тимофей пожал плечами.

— Не знаю. Да и при чем здесь этот тип?

— А вот при чем. Его надо использовать. Я согласен. Мы уйдем из города, но так, что фашисты нас будут помнить долго.

Тимофей с интересом смотрел на Алексея.

— Ты должен помочь мне.

— Как?

— Пойдешь в парикмахерскую…

* * *

Проходил месяц за месяцем, а к Борису Крюкову никто из подпольщиков не приходил. Несколько раз его вызывали в полицию, где били так сильно, что на следующий день он не мог работать.

Штроп пригрозил ему:

— Если узнаем, что укрываешь кого-нибудь, — смотри!

На Крюкова уже никакие угрозы не действовали. Он решил, что, как только представится возможность, убежит куда глаза глядят. Правда, бежать было трудно. Он не раз замечал, что за ним следят. Да и куда бежать? Партизаны и подпольщики его не пощадят. Ведь он убийца, предатель. Перейти через линию фронта? Это совершенно невозможно.

А где-то в глубине души все отчетливее звучал голос, обвинявший его. И этот голос был громче угрожающего крика Штропа. Почему он не выдал тогда этого хромого парня? По велению все того же голоса совести.

Борис решил твердо, что второй раз он не смалодушничает. Что бы ни случилось, второй виселицы на площади по его слабости не будет.

Между тем Штроп, так и не дождавшись сообщений от агента, снял наблюдения за парикмахерской. По-видимому, подпольщики что-то знали или догадывались о предательстве Крюкова и обходили парикмахерскую стороной.

Как-то утром, когда Борис только открыл дверь, дожидаясь клиентов, к нему пожаловал чернобородый полицай. Он уселся в кресло напротив зеркала и попросил подровнять ему бороду. Клиент внимательно следил за каждым движением Бориса. Наконец спросил:

— Не знаете, где купить хорошую бритву?

Взгляды их встретились в зеркале. Как долго Борис ждал эту условную фразу! Как давно хотелось ему встретить кого-нибудь из своих! Он медленно проговорил:

— Бритву достать можно, только хозяин запрашивает высокую цену.

Бородач сузил смоляные глаза.

— Мы все знаем. Это ты выдал тех двоих. Ну чего же ты? Иди ставь цветы!

Борис молчал.

— Ну, боишься?

— Подожди, я все объясню.

— Не надо. Слушай меня внимательно. Ты можешь искупить свою вину.

— Что? Что я должен сделать?

— Сегодня же пойдешь в полицию. Скажешь, что у тебя был человек от подпольщиков.

— В полицию? Зачем? Я не пойду.

— Не перебивай. Пойдешь. И скажешь: на тридцатое число тебя пригласили для встречи с представителем подпольного обкома. Место встречи — поселок Краснополье, в доме Пелагеи Ивановны.

Ничего не понимая, Крюков пытался возразить, но гость снова резко перебил:

— Это приказ! А приказ, как тебе известно, не обсуждается. Это тебе задание. Выполнишь — уйдешь в лес, к нашим. Подведешь — достанем из-под земли!

Когда Шерстнев ушел, Крюков вытер полотенцем взмокший лоб.

Что-то было в этом полицейском такое, что заставило Крюкова поверить: это не провокация, ему действительно дано задание. Подпольщики вспомнили о нем и протянули руку спасения. И теперь все зависит от его мужества. Но как пойдешь в полицию? А вдруг этого черномазого полицая подослало гестапо?

 

7. Где твои приятели?

— Ну а где же твои приятели? — спросил Федор, протягивая Обуховичу руку.

— Опасаются, — ответил тот, озабоченно сдвигая брови. — Ты, говорят, ступай сначала сам, разведай, что и как, а уж мы потом…

— Гм, — промычал Федор. — Осторожные люди. Ну что ж, это хорошо. Нам такие нужны.

Разговор Обуховича с Федором происходил на поляне, возле сторожки лесника. Партизан пришел не один: с ним были еще двое бородатых людей, обвешанных гранатами, с немецкими автоматами на груди.

— Ты передай своим друзьям, — сказал один из спутников Федора, невысокого роста человек с короткой окладистой бородой, — передай им, что если хотят бить врага, то пусть идут к нам без опаски. У нас всем дело найдется.

«Должно быть, этот из начальства», — подумал Обухович.

Он обещал в следующий раз обязательно привести двоих знакомых, подчеркивая, что у «военнопленных кое-что при себе имеется, не с пустыми руками придут».

Уговорились встретиться на том же месте через два дня.

Штроп узнал от Обуховича о его разговоре с партизанами и распорядился, чтобы все сведения, добытые у партизан, тот передавал старушке, жившей в деревне Большая Выгода, километрах в пятнадцати от Витебского шоссе на пути к месту расположения отряда народных мстителей. К этой старушке раз в пять дней должен был приходить агент полиции. Эта старушка лечила своих земляков травами, и поэтому посещение ее избы не могло привлечь особого внимания.

В назначенный для встречи с партизанами день Обухович долго молился, долго стоял на коленях, выпрашивая у божьей матери защиты для раба божьего Альберта.

Связной встретил Обуховича и еще двух агентов полиции, назвавших себя военнопленными, и провел в партизанский лагерь. Новичков долго и придирчиво расспрашивали и, видимо, не заподозрив ничего дурного, оставили в отряде. «Плотнику» поручили чинить телеги, Обуховичу и «электрику» — рыть землянки.

Обухович внимательно присматривался к тому, что делают партизаны, и старался все запоминать. Иногда провокатор отмечал, что кто-то из партизан исчезал из лагеря и снова возвращался. «На задание ходили», — догадывался Обухович.

Новых партизан никуда не посылали: проверяли. Обухович ночами спал плохо. Все боялся, что дознаются о его предательстве и поставят к сосне… Молитвы его стали жарче прежнего.

Вскоре он убедился, что дела его не так уж плохи. Как-то вечером к нему подсел Федор, расспросил, как ему живется, привык ли в лесу, и, хитровато щуря светлые глаза, сказал:

— А ты мужик вроде ничего… старательный. Признаться, сразу ты мне не очень понравился. А теперь я вижу — все в порядке.

У Обуховича против его воли вырвался деревянный смешок…

С тех пор Федор стал относиться к Обуховичу теплее, как-то показал фотографию жены и двух испуганно глядящих с глянцевитой бумаги девочек лет семи — девяти.

Обухович решил отплатить откровенностью за откровенность.

— А у меня жену и сына того… гитлеровцы расстреляли, — вздохнул он, отворачиваясь. — Жена-то еврейка была… Ну а меня в тюрьму посадили — за укрытие…

Федор прикусил нижнюю губу, сузил глаза.

— Ничего, ничего, брат, теперь ты расквитаешься за них. — Он вдруг схватил Обуховича за плечо: — Послушай, ты поселок Краснополье знаешь? Ну под городом?

— Приходилось бывать…

— Так вот… Я решил взять тебя в свою группу… — Федор перешел на шепот: — Дней через пять пойдем на задание. Устроим засаду в поселке. Там собираются схватить одного нашего человека…

Обухович почувствовал, как по спине у него поползли мурашки.

— Только… ты никому ни звука, — предупредил его Федор. — Понял?

— Да нешто я…

— Смотри! Чтоб ни одна живая душа… — Федор угрожающе поднял палец.

Всю ночь Обухович ломал голову, как пробраться в село Большая Выгода и предупредить гестапо. Тайком смыться? Могут поймать, да и операцию отложат. К тому же и Штроп за бегство из отряда не погладит по головке. Ведь столько трудов стоило внедриться… Нет, этот вариант не пройдет. Нужно найти какой-то повод.

Провокатор снова не спал всю ночь, все искал, под каким бы предлогом выпросить разрешение на отлучку. И наконец придумал. Наутро он явился к комиссару отряда, тому самому невысокому человеку с окладистой бородой, которого он впервые встретил на месте партизанской явки. Шпион Штропа предложил послать нескольких партизан, чтобы помочь местным жителям убрать урожай.

— Время теперь горячее, пшеница поспела, — с жаром доказывал он комиссару, — а в селе одни бабы, мужские руки сгодились бы…

Комиссар сгреб в ладонь свою бороду и задумался. Конечно, уборка урожая — дело существенное, да ведь у партизан есть задачи поважнее. Готовится ответственная операция.

Однако он не отказал наотрез:

— Хорошо. Посоветуюсь с командиром.

Командир отряда, Петр Кузьмич Скобцев, узнав о предложении Обуховича, почему-то насторожился.

— Здесь что-то не так просто. Вам не кажется, Матвей Иванович, странным: человек без году неделя в отряде, еще ничем себя не проявил, а приходит с такими идеями?

— Ну что же здесь подозрительного, — возразил комиссар, — возможно, хозяйственный мужик. Душа болит за урожай. Не вижу в этом ничего странного…

В первые дни войны Скобцев, или Кузьмич, как его звали в отряде, был штабным офицером. Когда часть попала в окружение и потеряла в боях почти весь командный состав, Кузьмич возглавил горстку оставшихся людей и увел их в глухие леса. Постепенно отряд стал пополняться бежавшими из окрестных городов и деревень жителями и сильно вырос. Теперь на счету партизан Скобцева уже числилось немало взорванных поездов, разгромленных полицейских пунктов, наказанных предателей. Но был штабист по старой привычке осторожен, хорошо наладил разведку, и это помогало ему, как говорили тогда, вести войну «малой кровью».

Осторожность помогла Скобцеву и теперь. В тот же день он действительно назначил на уборку урожая двадцать человек, но Михаила Терентьева (под таким именем знали Обуховича в отряде) в списке не оказалось.

— Как же так! — возмущался Обухович в землянке командира. — Я подал это предложение, а меня отшили! Несправедливо, товарищ командир! У меня, может, руки истосковались по работе.

Скобцев не стал спорить. Тут же приказал включить Терентьева в список.

Группа партизан отправилась на работу в ближайшие села — Мокрое и Малый Пилец. Большая Выгода отстояла от Мокрого километрах в трех, и Обухович решил, что найти повод сбегать к старухе и передать ей сведения будет нетрудно. Помогали косить пшеницу в первую очередь старикам, у которых дети служили в Красной Армии или ушли в партизаны.

Обухович старался за двоих.

— Эх, — повторял он, — руки стосковались по работе…

Ему приходилось нелегко: бывший завскладом к крестьянской работе не привык. Он очень боялся обнаружить свою неловкость, да и уставал.

Вечером, когда партизаны собрались в избах, где хозяева угощали их молоком и молодой картошкой, Обухович, охнув, вылез из-за стола.

— Что с тобой? — спросили его.

— Да вот живот что-то скрутило.

С полчаса он пролежал на сеновале, затем разыскал старшего группы и попросил у него разрешения пойти поискать в селе помощи.

— Что-то хужеет. Может, бабка травки даст или отпоит чем. Тут, говорят, есть одна в округе.

Вернулся Обухович поздно, когда все остальные уже спали на сеновале. Он неслышно прокрался в сарай и повалился на пахучее сено. Отовсюду доносился храп. Сквозь щели сарая видно было, как меркнул над лесом долгий летний закат. Михаил уснул, довольный, что удачно разыграл это представление с болезнью и посещением знахарки.

Наутро Обуховича отвел в сторону старший группы, веснушчатый, курносый парень в красноармейской пилотке, и спросил:

— Как живот?

— Да вроде бы прошел, — ответил Обухович.

— Лекарство нашел?

— Да, получил от старухи зелье. Пользительное, видать.

— Ну хорошо, больше не болей, а то нам недосуг.

Разговор этот насторожил Обуховича.

«Неужели догадались, сволочи? — подумал он, чувствуя, как его окатывает холодная волна страха. — Да не может того быть, ведь я же оглядывался — никого следом не было».

Больше Обуховича ни о чем не расспрашивали, и он успокоился. Но напрасно. Он и не подозревал, что в ту самую ночь, когда он побывал у старухи, за ним неотступно следовали трое. Они примечали каждый его шаг и запомнили избу, в которую он заходил. У избы менялись дежурные, и, когда на другой день там появился агент гестапо, партизанам все стало ясно.

Когда агент шел от знахарки, его перехватили, и он под страхом смерти выдал старуху и Обуховича.

Предатель был немедленно изолирован и переправлен в далекий партизанский край для выяснения обстоятельств. Обуховича много раз допрашивали, он не стал запираться. Теперь он томился, ожидая решения своей участи.

 

8. Не простая птица

Алексей понимал, что оставаться в поселке Краснополье ему больше нельзя. Штроп шел по его следу. О Готвальде ничего не было слышно. Удалось ли ему спрятаться? Во всяком случае, как сообщил Алексею Корень, партизаны ночью побывали дома у Готвальда и никого там не нашли. Изба пустовала. Может быть, Готвальду удалось спастись. А вдруг его арестовали? Куда делись жена и сын шофера? Может быть, их схватили… А как будет вести себя Лещевский? Вынесет ли он пытки и не заставят ли молодчики из гестапо его заговорить? Надо было что-то предпринимать…

Алексей решил уйти в лес. Но уйти, оставив о себе память. Вместе с Корнем и Шерстневым он решил через Крюкова сообщить в гестапо, что в поселке Краснополье скрывается секретарь подпольного обкома. Для поимки такого важного лица наверняка пригонят большой отряд, да еще под командой гестаповских офицеров. А тем временем партизаны устроят засаду. Скобцев охотно согласился на эту операцию и обещал прислать не меньше тридцати, а может быть, и пятьдесят человек.

Вечером к Алексею пришел партизан, они уточнили детали совместных действий и нашли подходящее для засады место.

Потекли часы напряженного ожидания. Снова наступил вечер. Алексей был один в своей каморке. За дверью громыхала ведрами хозяйка. В окно было видно, как улицу пересекли длинные вечерние тени от домов. В окнах напротив отражался золотистый закат. Над тесовой крышей застыло в небе малиновое облако.

Поселок затих, будто жители чувствовали приближение грозовых событий и попрятались по домам.

Разведчик прекрасно понимал, что ему угрожала очень серьезная опасность. Стоило фашистам появиться на полчаса раньше срока, назначенного Крюковым, — Алексей окажется в ловушке, которую подготовил себе собственными руками. А если запоздают партизаны, он погубит не только себя, но и других.

«Ну что ж, — рассуждал он, — войны без риска не бывает. Как, впрочем, и без крови».

Вот уже много времени он ведет тайную войну. Вел в госпитале, вел, выйдя из него… Он понимал, что враг и силен и коварен, и все-таки Алексей верил в свои силы, в свое умение разгадывать вражеские хитрости, предупреждать опасность.

Ему вспомнилось, как когда-то он изучал опыт разведчиков, действовавших в интересах буржуазных правительств. Многим агентам нельзя было отказать ни в уме, ни в изобретательности, ни в ловкости. Порой это были удивительно мужественные люди. Но как бы ни был разнообразен их «почерк» и «стиль», как бы ни обновляли они приемы своей работы, приемы эти всегда строились на низменных качествах человека.

Ему же не приходилось прибегать ни к подкупам, ни к обману, ни к шантажу. Он апеллировал к самому высокому чувству людей — к их любви к Родине. И люди откликались, шли за ним, хотя знали, что рискуют жизнью, что в гестаповских камерах в случае провала их ждет нечто более страшное, чем смерть.

Шерстнев — он ходит в одежде полицая. Разве не рискует этот русский человек своей жизнью ежеминутно? Шерстневу угрожает смерть в застенке гестапо, его презирают свои, брезгливо сторонясь при встрече, боясь даже прикосновения к его полицейскому мундиру.

И даже Борис Крюков, такой слабый сначала, преодолел страх и выполняет ответственное дело честно и преданно…

Скобцев был очень пунктуален. Его люди, точно в указанное время выйдя из лесу, затаились в овраге неподалеку от дома на окраине поселка Краснополье, где жил Алексей.

Овраг затопил густой туман; будто дымовая завеса он скрывал партизан. Повезло с погодой. Бойцы тихо лежали в зарослях орешника, а когда совсем стемнело, пригибаясь, бесшумно пробрались задворками к третьей с краю поселка избе, где жил Столяров.

В начале двенадцатого в дверь легонько постучали. Алексей вышел открыть сам. На пороге стояли трое вооруженных людей.

— Федор, — назвался рослый человек с худым загорелым лицом.

Алексей крепко стиснул ему руку.

— Один? — спросил Федор, быстро проходя на половину Алексея и оглядывая избу.

— Нет, еще хозяйка.

— Где она?

— В город поплелась, к знакомой…

— Хорошо, — Федор кивнул головой. — Эй, Петро! — позвал он стоявшего у дверей партизана с ручным пулеметом. — Живо на чердак!

Когда пулеметчик исчез в темноте сеней, Алексей спросил Федора:

— Как остальные?

— В порядке, — отозвался Федор, — на местах. У ворот, за забором… Слушай, дай-ка водички.

Алексей принес ему из кухни кружку воды. Федор жадно выпил и, вытерев рукавом ватника губы, поинтересовался:

— У тебя какое оружие?

— Парабеллум, три гранаты.

— Слабовато… А зачем ты-то остался? Без тебя справимся. Может, пойдешь сейчас в лес?

Алексей возмутился.

— Вас подставлю под пули, а сам спрячусь? Нет, не пойдет!

Федор кивнул человеку в потертом офицерском кителе, тот исчез куда-то на минуту и принес Алексею автомат.

— Ну а теперь по местам! — приказал Федор и сам, став на одно колено, пристроился у окна.

Алексей затаился у другого окна, приоткрыв его.

В избе установилась сумеречная, настороженная тишина. Верещание сверчка казалось неестественно звонким.

Алексей покосился на Федора. В темноте, едва различимый, белел горбоносый профиль партизана.

Алексей тихонько спросил:

— Который час?

Федор бросил взгляд на трофейные ручные часы со светящимся циферблатом. Минутная стрелка накрыла цифру шесть.

— Полчаса двенадцатого, — сказал Федор.

Встревоженной стайкой метались мысли Алексея. А что, если полиция разгадала его уловку? А что, если она двинет сюда большие силы и он зря погубит этих ребят? Или фашисты вообще не появятся… «Нет, этого не может быть, — возражал Алексей себе. — Разве они упустят такой случай!»

До сих пор он ускользал из их рук: прикидывался шофером, инвалидом. И вот теперь настала минута, когда он выходил к своему противнику на открытый бой.

Алексей вслушивался в тягостную тишину. Ему казалось, что ухо его не пропустит приближающуюся опасность, и все-таки первым подал сигнал тревоги Федор. Алексей вдруг услышал его торопливый шепот:

— Едут!

И действительно, с другого конца поселка донеслось сначала слабое, затем с каждым мгновением усиливающееся гудение моторов. Звук ширился, становился увереннее, набирая угрожающую силу. И казалось, что это грозно ревет сам воздух.

Все дальнейшее совершилось очень быстро.

Несколько грузовиков вынырнули откуда-то из темноты и остановились напротив дома. Из машины одна за другой посыпались неясные, расплывающиеся в тумане фигуры. Вдруг у переднего грузовика плеснуло, брызнув вверх и в стороны, пламя — и грохнул взрыв.

На мгновение Алексей увидел четкие силуэты солдат и нажал спуск автомата. У грузовика еще несколько раз грохнуло. И тут же все заглушил дробный треск автоматов. Казалось, будто какой-то великан сыпал на крышу дома тяжелые чугунные шары.

Улица вдруг ярко осветилась, и в окнах домов заплясали отблески пламени, — это взорвалась передняя машина и загорелся вылившийся из баков бензин. Было видно, как из темноты выныривали и исчезали какие-то люди и их нелепо длинные тени метались по траве.

Алексей непрерывно стрелял из автомата.

— Пора уходить! — донесся до него голос Федора.

Они выскочили из дома. Шум боя затихал.

Фьюить, фьюить, фьюить — просвистело над головой несколько пуль. Видимо, уцелевшие гитлеровцы где-то залегли и отстреливались. Да, нужно было скорее уходить, пока из города фашисты не подбросили подкрепление.

Около Федора появился человек, крикнул ему что-то, что — Алексей не мог разобрать.

Вдруг в воздух с треском, рассыпаясь искрами, взвилась, буравя темноту, ракета. Алексей и Федор бежали к оврагу.

— Быстрей! — крикнул Федор, и Алексей, спотыкаясь о что-то во тьме, ринулся за ним, но поспевал с трудом — мешала искалеченная нога.

— Их что-то много оказалось, — снова крикнул Федор, оглянувшись на отстающего Алексея. — Нажми, приятель!

Позади вдруг грохнуло два взрыва, что-то сильно толкнуло Алексея в спину, и он упал.

* * *

Солнце еще только поднялось, а староста поселка Краснополье Иван Архипыч Барабаш, толстоносый мужик лет пятидесяти, был уже в пути. С вечера Барабаш гулял в гостях у своего знакомого — старосты соседнего села. Хозяин выставил на стол бутыль отличного самогона, так что через час после прихода в гости Барабаш уже еле ворочал языком и, порываясь пуститься в пляс, требовал музыки погромче.

Домой Ивана Архипыча пришлось отправить на подводе: передвигаться самостоятельно он был не в силах. Когда Барабаш подъезжал к Краснополью, до его затуманенного сознания дошло, что где-то стреляют. Хмель будто рукой сняло. Он проворно соскочил с подводы, возницу отправил назад в село, а сам спрятался в кустах.

Вернувшись в поселок, он увидел черные остовы сгоревших грузовиков, трупы немецких солдат и полицейских. Среди них было и несколько без всяких знаков различия на одежде. Теперь только старосте стало понятно значение перестрелки: это был ночной налет партизан.

Барабаш много раз слышал о партизанах, но до сих пор в Краснополье они не появлялись. В ответ на рассказы испуганных народными мстителями полицаев Барабаш самодовольно ухмылялся:

— Ну, у нас-то, слава богу, спокойно. К нам они носа не сунут!

И вот, оказывается, добрались.

— Господи, — бормотал Иван Архипыч, — что будет, что будет?

Бессонная ночь, пережитый страх не прошли для старосты даром. Его мутило, ноги подкашивались, а на душе, в предвидении грядущих бед, было плохо.

«Понаедет начальство, — размышлял он, — начнут пытать, что да как. Чего доброго, дадут и мне по шапке: не углядел, не донес вовремя… А откуда я мог знать?..»

Чтобы хоть как-то застраховать себя, Барабаш решил проявить служебное рвение. Он наскоро умылся, опохмелился и отправился по поселку будить жителей: надо было убрать трупы.

Староста стучал в окна и сердито кричал:

— Эй, хозяин, выходи!

В избах шлепали босые ноги, скрипели двери… Притаившиеся жители неохотно их открывали. Да и то за ворота выходили одни старухи. Мужиков и молодых женщин как ветром сдуло. Видно, еще ночью убежали в лес, не дожидаясь неизбежной расправы гитлеровцев.

В проулке Барабашу встретился Степан Грызлов. Обычно молчаливый и угрюмый, Степан, завидев старосту, безмолвно кивал головой и проходил мимо: Грызлов работал у немцев и держался с Иваном Архипычем независимо. Но сейчас он сам направился к Барабашу и, поздоровавшись, протянул старосте сложенную вчетверо, потертую на сгибах бумажку.

— Что это? — спросил Барабаш, разворачивая ее и подозрительно косясь на Степана.

— А вот прочти — узнаешь.

Староста достал очки и, водрузив их на толстый, в синеватых прожилках, нос, зашевелил губами:

— «Справка. Настоящая выдана Попову Алексею Петровичу в том, что он действительно является шофером Наркомата лесного хозяйства и командируется в город Могилев сроком на двадцать пять дней».

Кончив читать, Барабаш поднял на Степана мутный взгляд маленьких серых глаз.

— Где нашел? — сурово спросил он.

— А вон там, в кармане убитого, — ответил Степан.

— Что это еще за Попов?

— Да мой сосед, сапожник.

— Так ведь его не Поповым зовут. Я сам видел его паспорт.

Степан молча подвел старосту к одному из трупов, валявшихся как раз под окнами дома, где жил Алексей. Убитый лежал на спине, широко раскинув руки. На его обезображенном, видимо, взрывом гранаты лице запеклась кровь. Гимнастерка тоже темнела пятнами крови.

Староста стащил одной рукой кепку, другой осенил себя крестным знамением.

— Царствие небесное, — проговорил он со вздохом. — Ничего не понимаю. Почему он Попов и зачем под пули полез?

— Вот в этом-то и дело: не простая птица был твой сапожник.

Это давно подозревал и сам староста. Недаром же прихрамывающий сапожник почему-то интересовал полицию и оттуда часто поступали запросы относительно его поведения, а также наказы, в случае если поведение Степанова соседа покажется подозрительным, немедленно сообщить начальнику полиции.

Заметить что-либо подозрительное в поведении сапожника, тихого, непьющего человека, староста не мог, о чем неоднократно и докладывал своему начальству. Тем не менее сейчас Барабаш вздохнул облегченно: одной заботой меньше.

В кармане убитого он нашел синюю карточку — вид на жительство, выданный сапожнику Пичугину полицейским управлением.

— Так кто же он — Пичугин или Попов? — то и дело бормотал староста.

— Да кто его знает, — мрачно сказал Грызлов. — Как же ты это проморгал, староста?

— А ты что смотрел? По соседству живешь. Давно шлепнул бы.

— Я на железной дороге сутками дежурю и видел его не часто. Да и не мое это дело. Ну ладно. Прощевай. Разбирайтесь тут сами. Мне на дежурство пора.

Пелагея Ивановна, хозяйка сапожника, показала, что дома она не ночевала, задержалась у знакомых и, услышав стрельбу, побоялась выйти на улицу.

Утром пришла домой, видит — стекла побиты, а жильца нет. Когда ей сообщили, что он лежит убитый напротив ее дома, она тяжело опустилась на лавку, запричитала. Потом кинулась к своему жильцу, и ее с трудом удалось оттащить.

— Ну, ну, — прикрикнул на нее староста, — будет тебе выть-то! Кто он тебе? Сын, что ль?

Но Пелагея Ивановна не ответила. Разве могла она объяснить старосте, что за эти месяцы привязалась к своему жильцу, как к сыну… Да и в доме такой мужик был дорог: и воды принесет, и дров наколет.

— За что же ею порешили-то? — спросила она, поднимая на Ивана Архипыча мокрые глаза.

— А кто его знает… Поди разберись.

После ночного налета вернулось из Краснополья только семеро солдат, из них трое раненых. А посылал Штроп шестьдесят. Оставшиеся в живых рассказывали, что партизан было по крайней мере целый полк.

Когда один из уцелевших жандармских унтеров позвонил ночью Штропу и рассказал ему о разгроме наряда в Краснополье, тот похолодел. Попался! Он, опытный руководитель секретной службы, прошедший такую большую школу, попался как мальчишка. Попался на ловко подкинутую приманку. Позор! Какой позор!

В трубке, которую он держал в руке, гудел взволнованный, прерывистый голос жандарма. Но Штроп не мог вымолвить ни слова. Наконец до его сознания дошло, что унтер о чем-то настойчиво его спрашивает.

— Да, да, слушаю, — сказал главный следователь.

— Какие будут приказания, герр оберштурмбанфюрер?

— Приказания? — переспросил Штроп, с трудом овладевая собой. Он бросил взгляд на листок бумаги, лежавший на столе, и жестко приказал: — Возьмите людей, машину и как можно скорей на Авиамоторную улицу. (Это был адрес Крюкова.) Повторяю: как можно скорей! Дом семнадцать. Заберите всех, кто там окажется. Всех!

— Слушаюсь!

Отдавая это распоряжение, Штроп почти не сомневался в его бесцельности. Конечно, если этот парикмахер подослан к нему подпольщиками или каким-нибудь большевистским разведчиком, то вряд ли он дожидается дома сотрудников гестапо. Так и оказалось. Минут через сорок унтер снова позвонил Штропу и доложил, что дом номер семнадцать оказался запертым. Когда дверь взломали, то выяснилось, что квартира пуста.

Анализируя причины своей неудачи, Штроп пришел к выводу, что он допустил крупную ошибку, попытавшись единым махом покончить с подпольем, захватив его главаря. Напрасно он вознамерился подобраться к самому сердцу тайной организации большевиков и остановить его биение. Старого волка провели, и как провели! Штропу становилось не по себе при мысли о предстоящих неприятных объяснениях с начальством.

Но самый большой сюрприз ожидал его днем, когда к нему в кабинет вошел Венцель и сообщил, что среди убитых обнаружен некто Попов.

— Попов? — задумчиво переспросил Штроп.

— Да, тот самый шофер из Москвы. Помните, раненный в ногу… Староста прислал его документы. Вот они.

— Так ведь он же умер от тифа — тот, раненный в ногу, которого мы принимали за генерала Попова… Чертовщина какая-то…

Венцель, следя за выражением лица Штропа, положил на стол синюю картонную карточку — вид на жительство на имя Пичугина.

Едва взглянув на фотографию, Штроп все вспомнил. Некоторое время, потрясенный, он сидел неподвижно, покусывая губы.

— Где найдены эти документы? — хрипло спросил он.

— В кармане убитого. Напротив дома, в котором собрались бандиты.

— Но как он там оказался? Значит, он выбрался из госпиталя живым?

— Он жил под чужой фамилией, — бесстрастно объяснил Венцель.

— Значит… — начал Штроп, вопросительно глядя на своего собеседника. — Значит, ему не только помогли бежать, но еще и снабдили фальшивыми документами? Генерал не генерал, но, видно, не простой человек.

— Это был именно тот, кого мы искали, — закончил Венцель.

Штроп забарабанил пальцами по столу, посматривая на начальника полиции. Тот, глядя перед собой, курил сигарету.

Несколько минут они молчали.

— Плохо, штурмбанфюрер, очень плохо, — проговорил наконец Штроп.

— Почему же плохо?

Шеф гестапо метнул на своего заместителя раздраженный взгляд.

— Почему? Ты хочешь, чтобы я объяснил тебе почему? Надо быть круглым идиотом, чтобы не сообразить, что у нас в руках был опытный большевистский разведчик! Недаром он был в компании с тем самым секретарем обкома, о котором донес Борис Крюков. А может, это и есть тот самый секретарь? Парикмахер как доносил: секретарь живет в этом доме или должен туда явиться?

Венцель молчал. За месяцы совместной работы со Штропом он пришел к выводу, что его начальник слишком старомодный и недостаточно гибкий работник. Венцель просто удивлялся, как еще держится он на своем посту. Слишком уж прямолинеен.

— Почему вы говорите «был»? — сказал Венцель. — Он есть. Он жив. Просто взять его еще не удалось.

Лотар Штроп вопросительно смотрел на штурмбанфюрера.

— А кто же убит?

— Я не вижу причин для волнения, — продолжал Венцель. — На вашем месте я нашел бы, что сообщить в Берлин. Не обязательно рассказывать правду. Тем более что мы еще не знаем правды. Напишите, что гестапо нанесло подполью существенный удар: выследило важного руководителя красных и захватило его. Но он при попытке к бегству был убит. Неплохо звучит, а? Что вы, не знаете, как составляются эти донесения?

Тонкие губы Штропа дрогнули в усмешке:

— Раньше мне никогда не приходилось вводить в заблуждение вышестоящее начальство.

— То раньше, — Венцель пожал плечами. — А теперь мы в России. Специфическая страна. Специфические условия. Надо приспосабливаться. Мы не можем сообщать в Берлин абсолютную правду. Боюсь, что нас не поймут. Им ведь там все кажется проще.

— Да, пожалуй, — вздохнул Штроп. — Кажется, в твоем предложении что-то есть. Подготовь-ка проект донесения. У тебя это хорошо получается. Но почему ты считаешь, что этот Попов-Пичугин или как его там — жив? Ведь тело найдено, его опознали соседи, хозяйка. Вот протокол допроса.

— А мы установили, — усмехаясь, сказал Венцель, — что на ногах убитого нет следов ранения. А тот ведь был хром. Еле передвигался на костылях, когда мы вызывали его на допросы.

Тело сапожника Пичугина выдали для похорон только через три дня после налета партизан. Все заботы по похоронам взял на себя Грызлов. Он объяснил это тем, что хоть и редко встречался с покойным, но тот при жизни помогал многодетному Степану, чинил обувь его детям, занимался с ними. Соседи сочли естественным, что именно Грызлов выпросил у старосты подводу, заказал гроб, вырыл могилу с помощью своего старшего сына. И хотя смерть за последний год стала привычной гостьей в Краснополье (да и только ли в поселке!), но все-таки смерть сапожника задела за живое многих. Кроме того, она привлекла внимание своей необычностью и даже загадочностью. Никто ничего не знал о второй, тайной жизни этого широкоплечего, неизменно приветливого человека, поэтому гибель его казалась нелепой. Одни предполагали, что Пичугин был связан с партизанами, другие объясняли его смерть простой случайностью.

Тощий маштак потащил гроб на кладбище, а позади шли Грызлов со своим многочисленным семейством и Пелагея Ивановна. К ним пристроились несколько человек.

Когда гроб был опущен в могилу и над ней вырос рыжий глиняный холм, Степан водрузил в изголовье деревянный крест, на котором суриком было выведено:

«Иван Степанович Пичугин».

— Может, родственники объявятся, — пояснил он собравшимся, приминая лопатой вокруг креста землю. Потом вскинул на плечи перепачканный глиной заступ, оглянулся на могилу и молча зашагал к поселку. За ним двинулись остальные.

Над полями уже синели сумерки.

За действиями Грызлова целый день неотступно наблюдал Барабаш. Староста и железнодорожник сговорились помалкивать в поселке о тайне Попова-Пичугина но по разным мотивам. Иван Архипыч был рад поскорее замести все следы этой подозрительной истории, из-за которой его все эти дни таскали в гестапо. А Грызлов действовал согласно указаниям подпольщиков.

 

9. Партизан на чердаке

Лещевского арестовали прямо в госпитале. В низком, темном полуподвале, куда впихнули Адама Григорьевича, было тесно. Арестованные сидели на ящиках, мешках с песком, лежали прямо на полу.

Лещевский был так ошарашен всем случившимся, что только теперь, в камере, по-настоящему понял, какое страшное несчастье свалилось на него. До сих пор он не верил в возможность ареста, надеялся, что с ним этого не произойдет, и вот за его спиной с лязгом захлопнулась тяжелая железная дверь.

Как бы ему хотелось, чтобы такая же участь не постигла его друзей — Готвальда и Алексея!.. Но на первых же допросах Лещевский убедился, что Готвальду удалось скрыться: хирургу не устраивали очной ставки с Валентином. Правда, как-то Штроп показал врачу несколько мелко исписанных страниц, уверяя, что это показания Готвальда. В этих показаниях утверждалось, что он, Лещевский, был связным между Готвальдом и большевистскими подпольщиками.

Однако, несмотря на всю свою неопытность в подобных делах, Адам Григорьевич понял: следователь расставляет ему грубо сколоченную ловушку. Если бы Валентин был арестован, он давно бы встретил его в этом кабинете. Следователь не знает правды, а ловит его.

Сначала Штроп пытался разговаривать с Лещевским мягко, «по душам». Он убеждал врача, что тот упрямится напрасно. Россия все равно в безнадежном положении, фашистская Германия очень скоро разгромит большевиков.

— Ну поймите, — увещевал Штроп, — зачем вам, интеллигентному человеку, приносить себя в жертву безнадежному делу? Расскажите все чистосердечно, и мы гарантируем вам жизнь. Мы понимаем: вы заблуждались, ошибались.

Но Лещевский снова и снова повторял, что шофер ходил в кабинет врача только как пациент, и Штроп резко переменил тактику допроса.

Хирурга стали жестоко избивать. В камеру его уносили в бессознательном состоянии.

Когда Адам Григорьевич приходил в себя, он со страхом вспоминал: не проговорился ли в полубреду? И в ожидании следующего вызова в кабинет Штропа он мысленно твердил: только бы выдержать, только бы выдержать, только бы никого не выдать…

Потом Лещевского перевели в городскую тюрьму. Его соседом по камере оказался паренек лет двадцати, не больше. Одежда на нем была порвана. Лицо в синяках и кровоподтеках.

Адам Григорьевич с трудом узнал в нем секретаря комсомольской организации школы номер пять Сергея Соболевского — хирург когда-то вправлял ему вывихнутую ногу. Соболевского тоже водили на допрос каждый день, и каждый день его приносили в камеру на носилках. Лещевский часто задавал себе вопрос: откуда у этого мальчика такое мужество, откуда такая сила?

— Лещевский! — выкрикивал надзиратель, и Адам Григорьевич заставлял себя подняться на ноги.

* * *

В тот день, когда отряд жандармерии попал в засаду в поселке Краснополье, Шерстнев, которого к тому времени повысили в чине, был послан в Грушевскую волость проверять работу местной полиции. Вернулся он через неделю.

Его мучила тревога. Что с Алексеем? Удалось ли ему уйти в лес к партизанам? Это можно было бы узнать только у Корня, но он пока не давал о себе знать. Чем кончилась операция в Краснополье? Ехать на бывшую квартиру Алексея Тимофей не решался.

Об аресте Лещевского Шерстнев знал уже давно и больше всего боялся, что хирург не выдержал пыток и выдал подпольщиков.

Осторожными вопросами Шерстнев попытался навести обо всем его интересующем справки в полиции, но чего-либо определенного выведать ему не удалось. Никто этого разговора не поддерживал.

Вечером в кабачке один из его сослуживцев оказался более откровенным.

— Ну, что нового? — спросил Тимофей.

— Мало веселого, — ответил подвыпивший полицай.

— А что такое? — насторожился Шерстнев, чувствуя, что за этой фразой кроется что-то очень важное.

— Ты что, не знаешь? — удивился сослуживец.

И полицейский рассказал о гибели целого отряда жандармерии и сотрудников гестапо в Краснополье.

— Вот черт! — воскликнул Шерстнев. — Совсем распоясались эти бандиты. Кого-нибудь задержали?

Полицейский махнул рукой.

— Какое там… Правда, ихнему главарю уйти не удалось.

— Какому главарю? — настороженно спросил Шерстнев.

— Да какому-то сапожнику. Он, говорят, все это дело и подстроил. Его застрелили на месте.

Полицай что-то говорил еще, но Шерстнев дальше не слушал. Ему изменила его постоянная выдержка: он на несколько секунд потерял контроль над собой. Убит Алексей! Это был тяжелый удар. Погиб такой опытный разведчик! Это невероятно, неправдоподобно. Алексей был так осторожен, взвешивал каждый шаг…

Нет, здесь что-то не так, думалось Тимофею. Ему хотелось сейчас же поехать в Краснополье, чтобы расспросить о подробностях гибели друга. Но ехать было нельзя: слишком заметна будет эта поездка. Что там делать полицейскому, какое у него может быть задание? Ведь в этой операции принимали участие другие. Попасть в Краснополье Шерстневу не удалось. На следующий день с нарядом полиции его послали в село Пашково, где, по поступившим данным, ночью должны были появиться партизанские связные.

В Пашкове Шерстнев зашел к своему знакомому — Захару Ильичу Крутову. Это был высокий, еще довольно крепкий человек лет шестидесяти, с глубоко запавшими глазами, напрочь закрытыми лохматыми седыми бровями. Тимофей предупредил старика, что намерен у него переночевать. Обычно Захар Ильич отвечал лишь одной фразой: «Хорошему человеку крыши не жалко».

Но на этот раз Тимофею показалось, что старику его просьба пришлась не по душе. Он мялся, дергал себя за бороду, глаза его бегали по сторонам.

Шерстнев делал вид, что не замечает уловок старика, и настаивал. Захар Ильич наконец уступил.

Шерстнев «проговорился», что ночью в село нагрянут полицейские, — он знал, что старик предупредит кого надо.

* * *

Захар Ильич догадывался, что Шерстнев — не обычный полицейский. Подкупала Крутова вежливость этого человека. Переступив порог, Шерстнев стаскивал с головы фуражку и почтительно здоровался со стариком. Никогда не видел Захар Ильич, чтобы этот полицейский на кого-нибудь кричал или кого-нибудь избивал. «Чудной какой-то», — заключил старик, поближе познакомившись с Тимофеем. К тому же Тимофей уже не первый раз «проговаривался» о планах полиции, и Крутов подумывал, что это неспроста.

Обычно Крутов был рад приходу своего знакомого и всегда уговаривал его остаться ночевать. Но на сей раз он не знал, как ему поступить. Хотя он и отнес Шерстнева к разряду «чудных» полицейских, но не мог сказать, что на чердаке у него скрывается партизан. Присутствие полицейского тревожило Крутова: вот-вот нагрянут жандармы, а как незаметно свести партизана с чердака? Ведь в избе слышен всякий шорох!

Партизаном этим был Валентин Готвальд.

После того как Алексей сфотографировал документы, он распорядился, чтобы Готвальд немедленно ушел с семьей к партизанам.

Ситуация сложилась безвыходная. Не зная, как ему поступить, Валентин решил сказать жене напрямик: если он сегодня же не уйдет в лес, его арестуют.

Жена побледнела. Она и испугалась, и обрадовалась. Значит, ее опасения, что муж продался немцам, напрасны. Как она сама не могла догадаться об этом! Как она только смела предположить, что ее муж, друг, человек, которого она любила, мог оказаться предателем! Евгения больше не колебалась: захватив самое необходимое, семья Готвальдов быстро покинула дом.

* * *

В село Пашково Готвальд пришел ночью. Жену и ребенка он оставил пока у знакомых в селе Криницы, а сам отправился к Захару Ильичу. Старик предложил Готвальду переждать некоторое время на чердаке. Валентину нравился этот суровый с виду человек.

На следующий день после прихода Готвальда в село нагрянули жандармы. Один из них забежал в избу к Захару Ильичу. Это, видимо, был еще не наторевший в облавах гитлеровец. Ворвавшись в избу, он ринулся прямо к печке. Возможно, над ним подшутили: мол, именно в этом месте крестьяне часто прячут партизан.

— Эй, матка, матка! — крикнул он Матрене Максимовне, жене Крутова, показывая знаками, чтобы та открыла заслонку.

— Никс, никс… — Матрена Максимовна покачала головой, вытаскивая из печи ухватом чугун со щами.

Убедившись, что в печке действительно никого нет, солдат сосредоточил все свое внимание на щах. Подняв крышку, он пошевелил ноздрями, вдыхая ароматный запах, вынул из-за голенища сапога ложку.

Похлебав щей, он быстро выбежал на улицу, предварительно заглянув под кровать.

Всего этого Валентин не видел. Он лежал в ворохе сена на чердаке, сжимая в руках противотанковую гранату. Вскоре Захар Ильич поднялся к нему и сказал, что немцы ушли.

И вот теперь еще одна неприятность: вечером в избу Крутова пришел на ночлег полицейский, да еще и предупредил, что будет облава.

Захар Ильич сказал Готвальду, что этого полицейского он хорошо знает и вряд ли его стоит опасаться. Однако и Готвальд и хозяин не спали всю ночь: Валентину ночью надо было уходить.

* * *

Шерстнева разбудил стук в окно.

Накинув полушубок и сунув ноги в разбитые валенки, Захар Ильич, что-то недовольно бормоча себе под нос, вышел открывать дверь. Тимофей на всякий случай поставил пистолет на взвод.

Старик долго не возвращался. Шерстнев лежал в маленькой комнатке, отделенной от избы тесовой переборкой, напряженно прислушиваясь к тому, что происходило в сенях. Оттуда доносились приглушенные голоса, скрипели половицы.

«Кто бы это мог быть?» — раздумывал Шерстнев. А может быть, односельчане Крутова решили расправиться с предателем, за которого его, Тимофея, принимают?

Он поспешно оделся и на цыпочках направился к выходу. Еще раз прислушался: за пологом о чем-то шептались. Шерстнев осторожно приоткрыл дверь.

Захар Ильич держал в руках «летучую мышь». Тусклый свет фонаря вырывал из темноты еще две фигуры. Лица ночных гостей были освещены снизу, и Тимофей не сразу понял, что перед ним Алексей и Готвальд.

Несколько мгновений полицейский стоял, не в силах произнести ни слова. Потом настежь распахнул дверь.

— Алексей! — вскрикнул он наконец и прислонился к дверному косяку. — Откуда? Ты ведь… ты же…

— Покойник? — засмеялся Алексей, обнимая Шерстнева. — Как видишь, нет…

— Ничего не понимаю, — пробормотал Тимофей. — Да что же это последнее время происходит?

Захар Ильич, видимо, тоже ничего не понимал. Он приготовился услышать выстрелы, возню и сейчас переводил недоуменный взгляд с Алексея на Шерстнева.

— Это как же получается? — спросил он. — Выходит, свои, что ль, встретились?

— Свои, свои, — весело подтвердил Алексей, хлопая Шерстнева по плечу.

Тимофей обнялся с Готвальдом, и все трое долго шутили над Захаром Ильичом, который не хотел пускать в избу Алексея, потому как у него ночует полицейский.

Шерстнев выговаривал Алексею, как тот мог не сообщить ему, что остался жив?

— Ведь я мысленно похоронил тебя, брат… Как же ты мог не сказать мне?

— Но как? — спросил Алексей. — Ведь ты был в отъезде, а доверять малознакомому человеку… сам понимаешь.

— Но зачем тебе вся эта комедия? — не унимался Шерстнев. — Ушел бы просто в лес, и все…

— Чтобы доставить удовольствие гестапо. Не хотелось их как-то огорчать, — улыбнулся Алексей. — Боялся, что с начальником гестапо будет плохо. Все-таки обидно, я ведь был у него в руках. — Алексей помолчал, потом добавил: — А если говорить серьезно, то мне выгоднее числиться в покойниках, чем в живых. Поэтому я попросил Степана Грызлова переодеть один из обезображенных трупов в мой пиджак и сунуть удостоверение личности в карман. Я считал, что в спешке они не станут проверять, есть ли у меня на ногах ранения.

В избу вошли еще два партизана и напомнили Алексею, что пора уходить.

Был второй час ночи.

— Ну что ж, двинемся. — Алексей поднялся.

Он обнял Шерстнева, они уговорились о новых явках — все старые связи были потеряны.

Тимофей пожал руку Готвальду и двум проводникам. На прощание предупредил:

— Имейте в виду, в нескольких километрах отсюда — отряд полиции. Осторожней! — И шепнул Алексею: — Завидую… Хотелось бы быть с вами.

Алексей махнул рукой.

— Потерпи. До встречи…

Готвальд, Алексей и два проводника вышли на улицу.

Стояла темная ночь. Проводники, хорошо знавшие дорогу, уверенно шли по лесу.

 

10. От Андрея

Шла осень 1942 года. Петр Кузьмич позвал Алексея в свою землянку и протянул ему листок бумаги.

— Тебе, из Москвы.

Алексей торопливо скользнул взглядом по строчкам. Это была радиограмма из Центра.

«Рады сообщить вам, — читал Столяров с волнением, — что добытые вами сведения высоко оценены руководством и способствовали нанесению чувствительных ударов по оккупантам. Вы проявили в борьбе с врагом смелость, изобретательность и отвагу. Вы, несомненно, нуждаетесь в серьезном лечении. Несмотря на то, что враг еще силен и продолжает оставаться опасным для нашей Родины, считаем целесообразным предоставить вам отпуск для отдыха и лечения, чтобы в дальнейшем, используя все свои возможности, вы смогли с новыми силами включиться в боевую деятельность по разгрому и уничтожению гитлеровских захватчиков.

Андрей».

Алексей прочитал радиограмму несколько раз, затем слегка дрожащими пальцами сложил бумажку вчетверо и сунул в карман. После многих месяцев, проведенных во вражеском тылу, эти теплые слова благодарности взволновали его до слез. Нет, Столяров не ждал поощрений. Но было приятно, что он наконец принес какую-то пользу фронту. Не напрасно прошли его бессонные ночи, когда он обдумывал, как пробраться на секретный аэродром. Вознагражден был риск, когда Алексей среди бела дня фотографировал секретный приказ о наступлении. И теперь, за время пребывания в отряде, он участвовал в разработке нескольких секретных операций и наладил партизанскую разведку, которая добывала немало важных сведений.

Он постарается сделать еще больше. Правда, Центр предлагает ему отдохнуть. Это, конечно, соблазнительно. Ранение, несколько месяцев, проведенных в больнице, постоянное напряжение, полуголодная жизнь — все это сказалось на его когда-то могучем здоровье.

Мучительно хотелось повидать жену. Да, очутиться вдруг в Москве, среди своих, — это казалось немыслимым счастьем. Но выбраться отсюда можно было только самолетом, перелет и посадка которого связаны с огромным риском для пилотов. Нет, рисковать чьей-то жизнью ради короткого счастья он не мог. Да и оставить своих товарищей теперь, когда настоящая работа только началась, было бы безрассудно.

Ответить Москве ему удалось лишь через две недели. В тот момент, когда он читал радиограмму, вернулись партизанские разведчики и сообщили, что к лагерю с трех сторон подступают большие силы гитлеровцев. Скобцев решил, оставив заградительные группы, увести отряд в безопасное место: силы были неравные.

Холодным сентябрьским утром отряд двинулся в Ружские леса. Издалека доносился шум боя, — это оставленные партизанами заслоны преграждали дорогу карателям.

Алексей ехал верхом рядом с командиром отряда. Скобцев, как всегда отлично выбритый, в ладно сидящей шинели, бесстрастный, сдерживал испуганно вздрагивавшую при взрывах гнедую кобылу, зорко оглядывал ряды партизан. Отряд двигался быстро, но без спешки и нервозности. Деловитое спокойствие, которое Алексей видел на лице командира, казалось, передавалось и бойцам.

Несколько дней отряд шел, с боями вырываясь из окружения. Раненых становилось все больше, да и убитых отряд оставил немало.

Каратели неотступно преследовали партизан, видимо рассчитывая загнать их в непроходимые Сардомские болота, лежавшие на пути к Ружским лесам.

* * *

С Москвой Алексея удалось связать, когда отряд окончательно обосновался на новом месте. Алексей заявил Центру, что прерывать работу сейчас считает нецелесообразным, и просил разрешения остаться в тылу. Вскоре он получил ответную радиограмму. В ней говорилось:

«Благодарим за мужественное решение. Андрей».

Алексея предупредили, что из Москвы получен также «куэрикс». Этот термин Алексею был хорошо известен, он означал важность очередного радиосеанса.

Алексей и Готвальд ждали радиста в избушке лесника. Вечер выдался теплый, безветренный и безлунный. Рядом с избушкой, в самой гуще леса, находился целый партизанский городок из землянок и палаток.

Командир отряда уговаривал Алексея отдохнуть, но Алексей продолжал работать: обсуждал с разведчиками планы операций, помогал им проверять новых людей. Отряд пополнялся: прослышав о новом партизанском центре, к нему стекались люди из окрестных сел. Перебралась сюда и жена Готвальда вместе с малолетним сынишкой.

* * *

Радист пришел в половине девятого. Это был низкорослый рыжеватый паренек. Улыбаясь, он протянул Алексею телефонограмму. По этой еле приметной заговорщической улыбке Алексей догадался, что тот явился с приятной вестью. И не ошибся. Центр сообщал, что командир разведывательно-диверсионной группы «Коршун» Алексей Столяров за добытые сведения исключительной государственной важности награжден орденом Красного Знамени с присвоением очередного воинского звания.

Одновременно Центр извещал о награждении Валентина Францевича Готвальда орденом Красной Звезды, о назначении его заместителем командира группы и присвоении ему воинского звания «младший лейтенант».

Первым порывом Алексея было обнять Готвальда, который вопросительно смотрел на него. Но, подумав, он сунул радиограмму в карман и прошелся по избушке.

— Ну что там Центр? — не вытерпел Валентин.

— Секрет, — Алексей подмигнул ему.

Готвальд топтался на месте, поглядывая на Алексея. Чувствовалось, что ему очень хочется прочесть радиограмму, но попросить об этом он не решался.

— Вот что, дружище, — сказал Алексей, хлопнув вновь назначенного заместителя по плечу, — разыщи-ка свою жену и пригласи ее сюда. Да и сына тоже.

Валентин кинул на Алексея удивленный взгляд.

— Жену?

— Жену. Да поживей!

Готвальд, пожав плечами, вышел из домика.

Алексей тем временем отправился в палатку командира отряда. Он пробыл у него не больше десяти минут. Вскоре в избушке лесника жена Готвальда накрывала белой простыней деревянный пошатывающийся стол, на котором появились банки с консервами, три бутылки вина с красивыми иностранными этикетками, плитки шоколада.

Дверь то и дело скрипела, и тесная избушка принимала гостей. Низенькая комната наполнилась гулом голосов, смехом.

— Откуда такое богатство? — спросил Готвальд, с удивлением оглядывая стол.

Командир усмехнулся.

— Известно откуда — трофеи…

Когда все сели за стол, комиссар по просьбе Алексея прочитал вслух радиограмму и поздравил награжденных. Готвальд, счастливо улыбаясь, переглянулся с Алексеем. Раздались дружные аплодисменты, звякнули кружки…

И вдруг около Валентина оказался его сынишка, двухлетний Игорек, такой же светловолосый и сероглазый, как и отец. Что-то лепеча, ребенок протягивал отцу небольшой сверток. Валентин неуверенно взял пакет и повертел его в руках.

— Что это?

— Ты посмотри, не бойся! — крикнул ему Алексей.

Готвальд снял обертку. И все увидели у него в руках маленький трофейный «вальтер».

— Какой красавец! — невольно вырвалось у Готвальда.

— Это тебе от меня, — сказал Алексей. — Храни. Ты заслужил и более ценный подарок.

Веселье затянулось до глубокой ночи.

Алексей вскоре получил еще одно сообщение из Центра:

«В ближайшие дни ждите самолет с нашим человеком. Он познакомит вас с новым заданием. Учтите его чрезвычайную важность. Андрей».

* * *

Столяров тряс руку вышедшему из самолета невысокому человеку в кожаной куртке. Это был старый знакомый Алексея Геннадий Колос. Он принадлежал к разряду тех людей, на примере которых природа как бы хотела доказать незыблемость известной истины — внешность обманчива. Приземистый, широкоплечий, с круглым невыразительным лицом, Колос производил впечатление человека простоватого и даже недалекого. И только в очень узком кругу чекистов знали, что за этой внешностью кроется тонкий, изобретательный ум и редкая выдержка, а Колос немало тренировался, чтобы выработать это постоянное выражение простоватости и ограниченности. Широкие плечи Геннадия говорили о физической силе.

За Колосом давно утвердилась репутация человека смелого, удачливого, но крайне осторожного. Посылали его на самые ответственные задания. О некоторых его подвигах Алексей был осведомлен. Но и он не знал, что уже во время войны Колос, сам того не желая, завоевал себе известность даже в стане противника. Листовки с его портретом мокли и желтели на телеграфных столбах Винницы. Немцы оценили голову неуловимого разведчика в пятьдесят тысяч марок. Как очутилась его фотография в гестапо, Колосу так и не удалось выяснить. Возможно, ее передал проникший в группу Колоса, много месяцев действовавшую на Украине, провокатор. Во всяком случае, Геннадию пришлось сменить адрес. Теперь он был послан в помощь Алексею.

Той же ночью Столяров, Колос и Готвальд собрались в палатке командира отряда, и Алексей наконец услышал о новом задании Центра.

— Недавно, — начал Геннадий своим глухим неторопливым тенорком, — наши контрразведчики задержали немецкого шпиона по кличке Гельмут. Так вот этот самый Гельмут проходил курс обучения в гестаповской школе здесь, неподалеку.

— Что это за школа? — спросил Скобцев. — Мы о такой не знаем.

— Не знаете, потому что она очень засекречена. Но теперь наши ее обнаружили.

Колос достал небольшую карту и, положив на стол, разгладил ее.

— Эта школа находится вот здесь, — Геннадий ткнул в синий кружочек на карте, — в пятнадцати километрах к юго-западу от города, в бывшем совхозе. Как показал Гельмут, в ней обучаются восемьдесят будущих диверсантов. Какую опасность представляет собой эта школа, думаю, вам объяснять не надо. Центр поручает нам с вами уничтожить это осиное гнездо…

 

11. Пароль

Погожим октябрьским днем к гауптману — коменданту одного из небольших гарнизонов в окрестностях города — привели неизвестного, задержанного поблизости.

— Он заявил, что хочет говорить только с вами, — доложил часовой, сопровождавший незнакомца.

— И только наедине, — добавил задержанный по-немецки.

Гауптман взмахом руки отослал своих подчиненных, смерил арестованного долгим, пристальным взглядом маленьких светлых глаз.

Нежданный гость был одет в порыжелую красноармейскую гимнастерку и синие диагоналевые бриджи. Офицерская фуражка с лакированным козырьком почти скрывала его глаза. Широкоплечий, худощавый, с темным от загара лицом, незнакомец спокойно потирал небритый подбородок, густо заросший щетиной.

«Черт побери, что это еще за субъект?» — подумал комендант.

Гауптмана раздражала вызывающая самоуверенность этого человека.

Но «субъект» первой же фразой ответил на немой вопрос коменданта. Навалившись грудью на край стола, он торопливо зашептал:

— Герр гауптман, в моем распоряжении две минуты. Передайте господину штурмбанфюреру Курту Венцелю, что у вас был Гельмут. Гельмут, — повторил незнакомец. Говорил он на довольно правильном немецком языке. — Нахожусь в партизанском отряде. Передайте также: в отряде готовится какая-то операция. Какая — пока не знаю. Сообщу позже.

Незнакомец встал, оправил гимнастерку и еще глубже надвинул фуражку па глаза.

— Если у вас нет документов, назовите пароль, — настаивал комендант.

— Мое имя Гельмут и есть пароль. Разве вам не сообщили?

Комендант ничего не знал, но проявить неосведомленность не захотел.

Незнакомец сделал нетерпеливое движение.

— А теперь отпустите меня. Я смог отлучиться из отряда лишь на три часа. Мне нужно вернуться как можно скорей. Распорядитесь, чтоб меня не задерживали. Какого черта я пришел бы к вам по доброй воле! — И неожиданный гость направился к дверям.

— Покажите ваши документы, — остановил его озадаченный комендант. — Я настаиваю на этом.

Гельмут обернулся и молча посмотрел на коменданта.

— Документы? — удивился он. — Вы хотите, чтобы я непременно носил при себе документы? Для чего? Чтобы предъявить партизанам? Слушайте, герр гауптман, не валяйте дурака. Ведь гестапо не похвалит вас, если вы задержите его сотрудника.

Комендант усмехнулся.

— Вы отчаянный парень. А если я прикажу арестовать вас?

Комендант не знал, что ему делать. Что, если этот нахал действительно сотрудник гестапо? А если нет?

Потрескавшиеся губы Гельмута тронула улыбка.

— Уверен, что вы этого не сделаете. Я ж предупреждаю: гестапо вас не похвалит. Повторяю: если вы арестуете меня, вы сорвете важное дело.

Гауптман засмеялся.

— Я думаю, что вы сумасшедший. Да и наглец к тому же. Хорошо. Можете быть свободны. Но все равно из виду мы вас не выпустим. Сведения проверим. Агент ли вы или только себя за него выдаете… Идите. — Он снял трубку полевого телефона и бросил в нее короткую фразу.

Через минуту на пороге появился унтер-офицер.

— Позаботьтесь о том, — сказал ему комендант, — чтобы этот человек без задержки миновал посты. Но и проследите, куда он пойдет.

В тот же вечер комендант отправился в город и лично доложил штурмбанфюреру Венцелю о странном посетителе. Начальник полиции подтвердил, что агент под кличкой Гельмут действительно был заслан к русским.

— Должно быть, он не пробрался через линию фронта и сейчас внедрился в какой-то партизанский отряд… А он, кстати, не сказал, к какому отряду ему удалось прибиться?

— Нет, он ничего не сказал, а все ссылался на гестапо.

Венцель решил не продолжать этого разговора, понимая, что от тупого служаки ничего больше не добьешься…

Через некоторое время Гельмут снова напомнил о себе.

В селе Воробьево он забежал в избу полицейского и попросил его жену передать немцам, что партизанский отряд имени Чапаева собирается предпринять диверсию на железной дороге в районе Строгоновки.

Начальник полиции не знал, как ему отнестись к этим сведениям, но на следующий день другой агент гестапо подтвердил данные Гельмута. Действительно, в районе Строгоновки около железной дороги были замечены какие-то подозрительные личности, которые быстро исчезли.

Штурмбанфюрер приказал усилить охрану участка железнодорожного полотна в этом районе. И мера оказалась не напрасной. В самом деле, в назначенную ночь партизаны подошли к железной дороге, прямо к тому месту, где для них гестаповцы приготовили засаду. Но когда партизаны подошли уже совсем близко, прозвучал одиночный, по-видимому, случайный выстрел. Трудно было определить даже, где стреляли.

Часовые, охранявшие мост, открыли по партизанам пальбу из пулеметов, но отряд мгновенно рассыпался и скрылся в лесу.

Вскоре Венцель, уже проникшись доверием к Гельмуту, через того же полицейского из села Воробьево назначил встречу с таинственным агентом. Но тот не явился. И как выяснилось позже, по вполне уважительным причинам: партизанский отряд перебазировался в это время в другой район.

После неудавшейся диверсии на железной дороге Гельмут снова появился в доме знакомого уже ему полицейского и предупредил, что партизаны собираются взорвать мост через реку Линь в ночь с двадцатого на двадцать первое. И снова это сообщение подтвердил другой агент непосредственно в гестапо. Но разгромить диверсионную группу не удалось и на сей раз. За неуклюжее руководство операцией Венцель понизил в должности командира карательного отряда.

Разъяренный неудачей, Венцель отправил несколько человек на передовую линию в штрафной батальон.

— Получить такие данные и провалить операцию, упустить партизан!

Штроп тоже был вне себя от злости, хотя в душе радовался неудачам самонадеянного Венцеля.

На некоторое время следы Гельмута затерялись.

* * *

У Венцеля было прекрасное настроение. Дело в том, что два дня назад он получил очередное звание. Это событие с помпой отметили в офицерском ресторане. Собрались друзья и сослуживцы. Штроп, знавший страсть начальника полиции к хорошим винам, женщинам и антикварным вещам, преподнес Венцелю великолепный обеденный сервиз с золотой окантовкой, извлеченный из богатых недр Пакетаукциона (Пакетаукцион — гитлеровская организация, которая занималась отправкой в Германию ценностей, награбленных на оккупированных территориях), и дюжину красного «Дюбоне».

— Из того, что ты любишь, здесь нет только женщин, — заявил Штроп под общий смех собравшихся на вечеринку офицеров, — но этот товар ты достаешь успешней меня.

Венцель подозревал, что главный следователь гестапо, кичившийся своими аскетическими привычками, его недолюбливал. И считал это вполне естественным: уж очень разные люди были они со Штропом. Казалось, главного следователя не интересовало ничто, выходившее за рамки его служебных обязанностей. Даже в офицерском ресторане его видели чрезвычайно редко. А молодой Венцель не упускал случая воспользоваться радостями жизни. И вот теперь этот лестный тост и подарок!

Венцель был растроган не на шутку. В ответном слове он поблагодарил Штропа и подчеркнул, что ему чрезвычайно приятно работать бок о бок с таким опытным и беспредельно преданным делу фюрера офицером, как главный следователь гестапо.

За столом было весело. Много пили и много говорили, главным образом об успешном наступлении под Воронежем и Сталинградом. Хвастались своими фронтовыми подвигами, не веря друг другу. Среди собравшихся не было никого, кто побывал бы на передовой.

В самый разгар ужина, когда Венцель был изрядно навеселе, в зал ресторана неожиданно вошел сотрудник полиции. Он отыскал глазами своего шефа и, подойдя к нему, сказал вполголоса:

— Вас хочет видеть один человек.

— Какой еще человек? — Венцель недовольно поморщился.

Полицейский пожал плечами.

— Он заявил, что не желает говорить ни с кем, кроме начальника.

— Так скажите ему, чтобы зашел завтра.

— Он говорит, что завтра будет поздно, — виноватым тоном возразил полицейский. — Дело не терпит отлагательства.

— Черт его побери! Кто все-таки он такой и что ему нужно?

— Не знаю. Просил передать, что от Гельмута.

— Гельмута?

Венцель поднялся из-за стола и, извинившись перед своими собутыльниками, направился к выходу.

— Проведите его в мой кабинет, а я сейчас приду, — сказал он семенящему за ним полицейскому.

* * *

Незнакомец вошел в кабинет, подняв воротник пальто и надвинув кепку на самые глаза. Был он невысок ростом, широкоплеч, с каким-то неприметным, невыразительным лицом.

— Ну? В чем дело? — спросил Венцель.

— Я должен остаться с вами наедине, — сказал незнакомец по-немецки.

— Хорошо. Подождите меня за дверью, — приказал он дежурному.

Когда они оказались вдвоем, незнакомец тихо, но многозначительно произнес:

— Я от Гельмута.

— Чем вы это докажете?

— Триста двадцать семь тире «а». Это вам что-нибудь говорит?

Это был номер, под которым, как Венцель уже знал, числился агент по кличке Гельмут.

— Да, говорит, — Венцель кивнул головой.

— Гельмут просил передать, — продолжал незнакомец невозмутимо и невыразительно, — что завтра можно будет схватить Корня. На хуторе Обливном.

Венцель не поверил своим ушам. Этот простоватый посетитель принес весть чрезвычайной важности. Гельмут отдавал в руки гестапо секретаря обкома, руководителя всего подполья!

— Меня больше всего интересует Корень, — сказал Венцель. — Это будет именно он?

— Да, — небрежно бросил неизвестный.

— Когда? Где он будет? Повторите!

— Завтра. На хуторе Обливном. В пять вечера.

— Зачем он туда придет?

— Чтобы встретиться со мной. Я послан к нему от партизан.

— Кто будет еще?

— Еще один человек из отряда. Надежный… Я с ним обо всем договорился. Ему надоело слоняться по лесам, и он готов искупить свою вину перед германским командованием…

Венцель задумался. Все это выглядело слишком неправдоподобно. А что, если это партизанская провокация, хитроумная ловушка? Он покосился на своего собеседника. Но на давно небритом, бесцветном лице посетителя ничего не отражалось.

— А что, разве Корень ходит без охраны?

— Да, он будет один.

— Удивительно!

— Так вот, в пять вечера. Хутор Обливной, — повторил незнакомец. — Но учтите: у большевиков хорошо поставлена разведка. Если появится крупный отряд, мы спугнем их. Лучше, если от вас будет не больше трех человек. Желательно в штатском. В общем, нужна хорошая маскировка…

Перспектива захватить Корня показалась тщеславному Венцелю очень заманчивой. Если он сам захватит этого легендарного большевика, то Штроп, да и начальники повыше лопнут от зависти. А Венцеля переведут в Минск или даже в Берлин!

— Как мы узнаем, кто из троих Корень?

— Очень просто, — ответил спокойно неизвестный. — Надо подойти к воротам последней на правой стороне избы. Спросить: «Товар из Витебска прибыл?» Я отвечу: «Прибыл». — «Хозяин здесь?» — «Да, — отвечу я. — Вот он, познакомьтесь», — и укажу на Корня. В это время мы набросимся на него сзади, а ваши люди окажут нам помощь… Вот и все. Тут только не оплошать и действовать быстро.

— Ну что ж… — Венцель, окрыленный будущим успехом, кивнул незнакомцу.

Тот задержался в дверях.

— Ваши полицейские бывают нерасторопны, — сказал он. — Уже дважды они упустили счастливый случай. Надо послать кого-то ловкого и смелого…

Когда через пять минут Венцель вернулся в ресторан, вид у него был чрезвычайно деловой.

За столом шел оживленный спор. Но Венцель плохо слушал своих приятелей. Он решил, что после ужина обязательно посоветуется со Штропом, который изредка вопросительно посматривал на него. Да, конечно, риск и соблазн были велики в равной мере, но упускать случай взять целехоньким и невредимым руководителя большевистского подполья не хотелось. Поймать Корня значило нанести жестокий удар русским. И кто знает, может быть, удастся вытрясти из него адреса и явки. Тогда организация будет целиком разгромлена. Нет, нельзя отказываться от такой блестящей возможности. Кого из помощников послать на операцию? Эти ленивые дураки скорее всего проворонят Корня, а если и поймают, то все лавры достанутся не ему, Венцелю, а тому офицеру, которого он пошлет. Тогда прощай награда и счастливая, спокойная жизнь в Берлине.

Надо ли советоваться со Штропом? Нет! Старик еще ввяжется сам и вырвет у Венцеля этот лакомый кусочек.

Решено: он, не говоря никому ни слова, возьмет двух самых здоровенных охранников и поедет сам.

* * *

Алексей рассчитал верно — недаром он так скрупулезно собирал сведения о Венцеле. Он понял, что Венцель самонадеян и тщеславен. Поэтому Алексей и решил сыграть на давнишних и безуспешных попытках полиции обезглавить местное подполье. А личные качества Венцеля помогли составить именно этот, а не другой план. Алексей был уверен, что Венцель побоится отдать столь выгодный шанс в руки помощников и явится сам.

Вырабатывать этот план они начали еще в тот вечер, когда в партизанский лагерь прилетел Геннадий Колос. Прежде чем думать о взрыве гестаповской школы, все трое — Столяров, Колос и Готвальд — сошлись на том, что нужно добыть хорошо осведомленного «языка», который обогатил бы их сведения о вражеском осином гнезде. Таким «языком» мог быть только работник гестапо. Вот тогда-то у Алексея и родилась мысль заманить в ловушку самого Венцеля или кого-нибудь из его ближайших сотрудников, которые, конечно, обо всем были хорошо осведомлены.

Роль Гельмута Алексей взял на себя. А к Венцелю вызвался пойти Колос. Операция готовилась в строжайшей тайне. Никого, кроме командира и комиссара, в нее не посвящали. Скобцев посылал своих людей и к железной дороге, и к мосту, тем самым подтверждая донесения Алексея — Гельмута в гестапо.

Начальство Альберта Обуховича ничего не знало о разоблачении своего агента. Колос и Столяров попросили Скобцева отложить и исполнение приговора над Обуховичем.

— Этот агент нам еще пригодится, — сказал Алексей.

И он действительно пригодился.

На допросе Обухович рассказал о системе связи со своими шефами. Она включала несколько тайников для передачи сведений в полицию. Через эти тайники Столяров и Колос отправляли донесения, которые полностью подтверждали сообщения Гельмута. Все сведения писал Обухович под диктовку Алексея, и в полиции эти сообщения считались бесспорными.

Доверяла ли полиция Гельмуту? Этого Столяров еще не знал. Пока все шло по плану. Однако требовалась крайняя осторожность. Достаточно было Венцелю подготовить на хуторе засаду, и Алексей со своими людьми мог сам угодить в ловушку. Поэтому ночью накануне встречи с Венцелем командир отряда выслал на хутор разведчиков. В случае появления большой группы фашистов они должны были предупредить партизан. Но когда в половине пятого Алексей, Колос и Готвальд подошли к Обливному, у опушки их встретил один из разведчиков и доложил, что на хуторе все спокойно.

— Где подводы? — спросил Алексей.

— Укрыты в овраге, — ответили ему. — Там же и ребята.

Кузьмич предусмотрительно прислал двадцать человек.

Без десяти пять Столяров со своими товарищами вошел во двор крайней хаты. Окна были забиты досками. Алексей захлопнул скрипевшие на ветру ворота. В щели забора дорога хорошо просматривалась в оба конца.

Тусклый октябрьский день клонился к вечеру. Ветер гнул у заборов заросли полынника, срывал с тополей последние листья. У колодца появилась женщина в ватнике, набрала воды и исчезла в избе напротив. И снова улица опустела. Хутор был невелик: всего восемь дворов, половина из которых осталась без хозяев.

Старенькая, запыленная полуторка советского производства появилась на улице неожиданно. Шофер затормозил напротив крайней избы. Из кабины вышел Венцель. На нем было потертое, латаное пальто и кирзовые сапоги. На голове — помятая кепка.

Венцель шел к воротам неторопливо, засунув руки глубоко в карманы. Алексей видел, что начальник полиции весь напряжен, а его глаза беспокойно шарят по сторонам, в поисках скрытой опасности.

Столяров лихорадочно оценивал ситуацию. Едва Колос распахнул ворота и вышел навстречу Венцелю, стараясь держаться как можно непринужденнее, Алексей сразу же заметил, что слева, метрах в ста от них, остановился серый «опель». В нем кроме шофера сидели два гитлеровца. Это уже было нарушение договора. «Опель», конечно, осложнял дело…

Эти мысли пронеслись в голове Алексея в какую-то долю секунды. Дальше все произошло мгновенно. Прижавшись к забору, он слышал, как Венцель спросил Колоса по-русски с сильным акцентом:

— Товар из Витебска прибыл?

— Да, — ответил Геннадий. — Пойдемте.

Колос пропустил «покупателя» вперед и захлопнул ворота.

— А хозяин есть?

— Есть, познакомьтесь, — ответил Колос и указал на Столярова.

Венцель, деревянно улыбаясь, протянул Столярову руку, но ее перехватил Геннадий. Сильной ладонью он сжал руку начальника полиции, и лицо Венцеля исказила гримаса боли. Прозвучал короткий приглушенный крик, прежде чем Колос успел зажать рот гестаповцу.

В следующую секунду Венцель лежал на земле. Готвальд сидел на нем верхом и пытался защелкнуть на вывернутых за спину руках «покупателя» новенькие наручники, захваченные при недавнем налете на полицию.

До слуха Алексея донесся рев полуторки, и разведчик ринулся к воротам, на ходу вытаскивая пистолет. Услышав крик, шофер грузовика дал задний ход. Зато серый «опель» мгновенно оказался напротив ворот. Из него на ходу выскочили оба гестаповца.

Алексей не успел прицелиться, как рядом с ним треснул выстрел и один из гитлеровцев упал возле невысокой ветлы. Геннадий и Готвальд связали Венцеля. Алексей стрелял по фашистам.

Второй немец прижался к ветле и открыл оттуда стрельбу. Алексей спрятался за столб забора. Одна из пуль расщепила ворота, и щепка впилась Алексею в руку. Вдруг стрельба из-за ветлы прекратилась.

«Кончилась обойма», — пронеслось в голове у Алексея. Он осторожно выглянул и убедился в своей правоте. Гитлеровец, согнувшись, полез в карман за новой обоймой, и его серо-зеленый китель показался из-за ствола дерева. Алексей, держась одной рукой за столб, тщательно прицелился. Раздался выстрел.

Выронив парабеллум, фашист тяжело осел на землю.

Ни полуторки, ни «опеля» на улице не было. Видимо, водители погнали машины за подкреплением. Надо было торопиться.

* * *

Алексей оглянулся. Колос и Готвальд поставили на ноги гестаповца и тащили его за собой, угрожая упиравшемуся фашисту пистолетами. Венцель неохотно повиновался.

В эту минуту по улице застучали две таратайки, и кучера осадили лошадей прямо у ворот.

Венцеля уложили на переднюю повозку лицом вниз. Пристраиваясь рядом, Столяров видел багровую гладкую щеку и такую же мочку уха штурмбанфюрера.

Начальник полиции покосился на Алексея краем глаза, но хранил молчание.

— А ну-ка, братцы, с ветерком! — крикнул возницам Колос.

Щелкнул кнут. Лошади взяли с места галопом.

В этот момент из-за поворота дороги показались три грузовика с гитлеровцами, которые начали с ходу стрелять. Им наперерез из оврага бежали партизаны. Звуки стрельбы еще долго слышались позади бешено мчавшихся таратаек.

* * *

Венцеля допрашивали на следующее утро. Самолюбие гестаповца страдало от пережитого унижения и теперь он всем своим видом хотел показать, что никакие обстоятельства больше не заставят его уронить офицерское достоинство.

Планируя поимку «языка», Столяров опасался столкнуться с человеком сухим, фанатичным, — из таких обычно трудно что-либо выбить. Но Венцель, по его расчетам, не принадлежал к их числу, скорее наоборот: у него была жизнерадостная внешность — розовые щеки, короткий нос и большие, немного выпуклые глаза, наверное, веселые в обычное время, а сейчас смотревшие настороженно, с плохо скрытым страхом.

— Догадываетесь, куда попали? — спросил Алексей по-немецки.

Гитлеровец кивнул головой.

Колос улыбнулся:

— Сообразительный парень!

Ночью, кляня себя за то, что так глупо попался в сети советской разведки, сплетенные, как убеждал он себя, «всего лишь из наглости», Венцель принял твердое решение молчать. Этим он мог по крайней мере обеспечить покой и безопасность родителям и железный крест посмертно себе лично.

Еще прежде, чем гестаповец переступил порог палатки и Алексей увидел его побледневшее, замкнутое, несколько даже торжественное лицо, он догадался о том, что происходило в душе у пленного.

— Конечно, — говорил часом раньше Алексей Готвальду и Колосу, — этот мерзавец не заслуживает ничего, кроме веревки, но его показания для нас важней, чем возмездие… И есть только один способ заставить его заговорить — гарантировать ему жизнь.

Столяров не ошибся. Едва он выговорил слово «жизнь», как пленный судорожно глотнул и облизал сухие губы. Он понял: жизнь ему обещают, ибо показания его необходимы этим русским. Для приличия он решил некоторое время молчать.

Но колебался он недолго. Венцелю много приходилось слышать о том, как гордо умирают с именем фюрера на устах настоящие немецкие солдаты. Это было красиво. И Венцель раньше убеждал себя, что, доведись ему попасть в плен, он бы стойко принял смерть, презрительно улыбаясь в лицо врагам. Однако это оказалось не таким простым делом. Курт Венцель любил своего фюрера, но еще больше он любил самого себя. К тому же он ожидал самого худшего, и неожиданно вспыхнувшая надежда на счастливый исход заставила его забыть о долге «истинного германца».

— Яволь, — проговорил он после долгой паузы, — я буду говорить…

Хитрый фашист тут же решил, что выскажется не сразу, а будет «продавать товар» по частям, набивая себе цену.

* * *

Все время после ухода из Краснополья Алексея не покидало беспокойство за Лещевского. Что с ним? Жив ли? Сумел ли выдержать пытки? Ответить на этот вопрос мог, пожалуй, Шерстнев, но, когда партизанский отряд вынужден был сменить базу, связь с Тимофеем прервалась.

Алексей мог предполагать, что с Лещевским немцы расправились, но тревогу приглушала слабая надежда: у фашистов не было улик против хирурга. Страшило лишь, что гитлеровцы знали о встречах Лещевского с Готвальдом.

Нужно было попытаться спасти Лещевского. Но как? Не было возможности пробраться в тюрьму, узнать, что там делается, как освободить…

Мелькнувшую было мысль о налете партизан на тюрьму Алексей отбросил: такой проект сулил слишком большие потери.

— Алексей, разреши, — попросил Валентин, — пойду в город, узнаю, что и как.

— Ты с ума сошел! — прикрикнул на него разведчик. — Тебя схватят на первом же перекрестке. Теперь у каждого полицейского твоя фотография.

— Я что-нибудь придумаю…

— Брось об этом даже думать!

Готвальд хоть и мало знал хирурга, да и держался Лещевский, принимая его, замкнуто и отчужденно, чем-то Адам Григорьевич навсегда расположил к себе Валентина. Прибавлялось к этому и уважение: Лещевский был не просто хороший врач, а еще и подпольщик. И Готвальд строил всяческие планы, как спасти хирурга.

В конце концов Алексей и Валентин решили, что прежде всего нужно отыскать Шерстнева: он-то уж наверняка знает, в какой тюрьме держат фашисты Адама Григорьевича, если он еще жив.

Но Шерстнев и сам не дремал и всячески пытался узнать что-либо об Алексее и партизанах. В одну из поездок по области он завернул в Пашково к Захару Ильичу Крутову. Было решено встретиться у него в ближайшие дни.

В Пашково отправились втроем: Столяров, Готвальд и Колос. Скобцев предложил было им охрану, но они отказались. Выехали верхом в сумерках и часам к одиннадцати вечера были на месте.

Захару Ильичу Столяров привез подарок — теплую ушанку и рукавицы. Старик вынул бутылку самогона, чтобы вспрыснуть обнову, но гости, озабоченные своими делами, пить водку отказались.

Шерстнев, давно уже дожидавшийся партизан (полицай, как всегда, открыто пришел к Крутову еще засветло), покосился на бутылку, но пить тоже не стал. Старик понял, что его гостям не до него, и ушел в каморку за печкой.

Алексей сразу спросил Шерстнева:

— Что случилось с Лещевским? Он жив?

— Жив.

— Где он?

— В городской тюрьме. Видел, как арестованных выводили во двор. Сначала он сидел в подвале гестапо, и я только недавно узнал, что его перевели.

— Его надо спасти, Тимофей, слышишь? Обязательно надо.

Шерстнев усмехнулся.

— Будто я сам не понимаю. Легко сказать…

— Надо что-то придумать.

— Сам об этом все время думаю. Думать мне вообще немало приходится, — сколько времени вас вот искал.

Помолчали. Потом Тимофей медленно проговорил:

— Я и с городскими подпольщиками советовался… Служит в тюрьме один человек… Некто Ворчук.

— Ну, ну, ну… Что же ты молчал до сих пор? Слова из тебя не вытянешь… Так что этот Ворчук?

Шерстнев почесал за ухом, помедлил.

— Да как вам сказать… Неясный он человек. По специальности слесарь-водопроводчик. Из военнопленных. Был в немецком концлагере. Освободили его оттуда за примерное поведение. К нему наши уже искали подход, да он чего-то не идет на сближение. Однажды наша связная встретила его на улице, попросила передать записку одному арестованному. Но он не ответил, прошел мимо. Боится, должно быть. Может, совсем продался.

— А что, если попробовать еще раз? Ведь он все-таки наш, русский. Может, осмелеет…

Шерстнев опять помолчал, погладил бороду.

— Рискованно. Согласится, а сам предупредит гестапо… Загубим людей.

— А если не освободим Лещевского — преданного нашему делу человека загубим… Да, может, и еще кого-нибудь удалось бы вызволить.

— Ну конечно, — согласился Тимофей. — Я ведь все понимаю. Дадим знать Корню. Если даст «добро», то попытаемся…

Шерстнев рассказал Алексею городские новости. Главная из них — пропажа заместителя начальника гестапо Курта Венцеля.

— Представляешь, человек как в воду канул, — весело говорил Тимофей. — В гестапо паника! В полиции тоже. Куда он делся? Делают вид, что не знают. Но все-таки слух идет, что он натолкнулся на какую-то засаду и его то ли убили, то ли похитил кто-то из наших. Корень что-то знает, но помалкивает, как всегда.

Заметив на лице Алексея усмешку, Тимофей умолк, затем перевел взгляд на Готвальда. Тот тоже улыбнулся.

— Чего ухмыляетесь? — подозрительно спросил Шерстнев. — А у вас в отряде ничего не слышно об этом?

— Да поговаривают, — буркнул Алексей и, не выдержав, расхохотался.

Осененный догадкой, Тимофей на мгновение оцепенел, а затем вскрикнул:

— Ваших рук дело?

— Да тише ты! — шикнул на него Колос.

Но унять Тимофея было невозможно.

— Ах скромники… И молчат… А я-то им принес новость… Ну, ладно, этого я вам не прощу.

И он долго молчал. Сменил гнев на милость, лишь когда ему рассказали все подробности.

— Ну молодцы! Тут уж ничего не скажешь…

 

12. Побег

Через неделю связной принес в отряд записку от Шерстнева. В ней говорилось о новом неожиданном обстоятельстве. Нашли людей, которым удалось уговорить Василия Ворчука помочь подпольщикам. Тот твердо обещал.

«И хотя мы, — писал Тимофей, — полностью не уверены в этом человеке, выбора у нас нет, да и времени тоже. На 31 декабря назначена казнь большой группы заключенных. Их должны расстрелять, как всегда, в Доронинском карьере. Узнать, включен ли в список Л., мне не удалось, но это не меняет дела…»

Получив записку, Алексей и Колос стали готовиться к операции. В партизанском отряде Скобцева был старенький трофейный «мерседес». Готвальд починил перебитый пулей бензопровод, машину покрасили и сменили номер. А для солидности на ветровом стекле в углу вывели по трафарету треугольник в треугольнике. Это была, по словам Венцеля, эмблема Блестковской секретной школы. К машинам сотрудников этой школы патрули относились с боязливой почтительностью, и разведчики решили использовать ее знак.

Когда автомобиль был готов, встал вопрос о шофере. Брать с собой Готвальда Алексей опасался: его многие знали в городе. Колос машину водить умел, но недостаточно хорошо для такой ответственной операции. Сначала Алексей намеревался было сесть за руль сам, но боялся, что за это время утратил квалификацию. Делать было нечего: Алексею пришлось скрепя сердце капитулировать перед настойчивыми просьбами Валентина.

— Мы въедем в город в сумерках, так что никто меня не разглядит, — успокаивал Алексея обрадованный Готвальд. — Ну а светить фонариком в кабину абверовцев вряд ли кто решится…

Алексей молчал. На душе у него было тревожно, как всегда, когда он шел на операцию и чувствовал: что-то сделано не так, как нужно. Его, правда, утешала мысль, что Валентин первоклассный шофер, а это как раз то, что требовалось на случай погони. Но очень беспокоила мысль, что Валентина легко могут узнать. Он долго работал и в комендатуре и на аэродроме. Узнать его могут не только гестаповцы, но и городские жители.

Дня за три до операции Колос, который появлялся в городе только раз, когда приходил от Гельмута к Венцелю, отправился к тюрьме, чтобы на месте ознакомиться с обстановкой, а заодно проверить дорогу, по которой должна будет ехать их машина. Нужно было узнать, где находятся часовые, патрули, контрольные пункты.

Вернувшись, он начертил план местности и маршрут движения.

Машину решили остановить в узком темном переулке, выходившем прямо к тюрьме. Он был плохо освещен, и прохожие избегали этого места. Готвальд хорошо знал город и не выражал никакого беспокойства. Он был уверен, что ему удастся возвратиться в отряд самым коротким путем.

Теперь, когда все было продумано, оставалось ждать знака от Ворчука, который и сообщил Шерстневу через друзей, что самое подходящее время для операции — сочельник, когда охрана, бесспорно, напьется, а офицеры будут встречать рождественский праздник в казино. Солдаты городского гарнизона и полиция также будут веселиться.

Накануне «мерседес» перегнали в село Грабы, за десять километров от города по Витебскому шоссе, и спрятали в сарае у одного из жителей, помогавших подпольщикам. В это же село поодиночке перебрались Алексей, Колос и Готвальд. Немецкая одежда для них уже лежала в багажнике «мерседеса».

Алексей надел форму капитана, Геннадий выглядел как заправский обер-лейтенант, а Валентину, как шоферу, досталась солдатская амуниция.

Гранаты и пистолеты подпольщики рассовали по карманам. Запасное оружие лежало и в «мерседесе».

Вечером двадцать четвертого декабря машина благополучно миновала заставу и выехала на Большую Гражданскую.

Город был затемнен. Медленно падал редкий колючий снежок. По Большой Гражданской, горланя, шли немецкие солдаты. Когда «мерседес» проезжал мимо офицерского ресторана, из которого доносилась музыка и пьяные крики, Готвальд повернулся к сидевшему рядом с ним Алексею и шепнул:

— Вот бы куда швырнуть подарочек…

Алексей ничего не ответил.

Показалась серая трехэтажная коробка центральной тюрьмы. Мрачно глядела она из-за высокой каменной стены угрюмыми глазницами окон.

Готвальд свернул в переулок.

Трое в машине молчали. Каждый, видимо, думал об одном и том же: кем окажется Василий Ворчук — патриотом или предателем?

Еще в лагере Ворчук решил во что бы то ни стало выжить и вырваться на волю. Он прикинулся робким, безответным. И этому волевому и очень собранному и целеустремленному человеку удалось обмануть лагерное начальство.

Выйдя на свободу, Ворчук контролировал каждое свое слово, каждый шаг, боялся случайных знакомств, избегал людей.

Проходя как-то по коридору тюрьмы, Ворчук заглянул в глазок одной камеры. На грязном полу лежал парень в драной, окровавленной одежде. Хотя лицо избитого трудно было рассмотреть, Ворчук знал, что этому «опасному преступнику» — так называло его тюремное начальство — всего двадцать пять лет.

Ворчуку стало стыдно. И на фронте, и здесь, в тылу, его однолетки сражаются с фашистами, а он, здоровый и сильный человек, русский рабочий, боится каждого шороха, сидит затаившись и обслуживает врагов своей Родины.

И что-то перевернулось в душе Василия. Исчез страх, на смену ему пришла решимость.

А вскоре к нему на квартиру пришел его знакомый Петр Головин, работавший у фашистов в оружейных мастерских. Ворчук и раньше догадывался, что Петр связан с подпольщиками, и потому старательно его избегал. На этот раз он пустил Головина в свою комнату. А тот принес ему два браунинга и несколько обойм к ним.

Они заперлись, и Головин подробно объяснил Ворчуку, что́ последний должен сделать.

Вечером в сочельник Ворчук появился в тюрьме, как обычно, с маленьким фанерным чемоданчиком, в котором лежали молоток, набор гаечных ключей и плоскогубцы — нехитрый набор инструментов слесаря-водопроводчика. Только на этот раз под инструментами были спрятаны тщательно обернутые засаленной ветошью два пистолета. Из карманов пальто выглядывали две бутылки самогонки.

— Ты куда? — остановил его у проходной полицейский.

Стараясь держаться как можно спокойнее, Ворчук объяснил: наверху лопнула труба, приказано починить.

Однако, пока происходил этот разговор, слесарь заметил, что тюрьма сегодня охраняется менее тщательно: у ворот вместо сильного наряда полиции мерзли всего три человека. Все шло как по маслу; именно на это и рассчитывали подпольщики, выбрав для побега канун рождества…

В узком, слабо освещенном тюремном коридоре ударил в ноздри отвратительный запах хлорной извести, крыс и параши. Обитые жестью дубовые двери камер были крепко, как всегда, заперты на засов.

На мгновение у Ворчука мелькнула мысль, что задуманное освобождение арестованных неосуществимо и весь план обречен на неудачу: слишком крепки засовы, слишком высоки стены.

Но Василий поспешил отогнать эту мысль и вошел в дежурку.

За деревянным столом сидели трое охранников. Они были уже навеселе: распаренные лица, расстегнутые мундиры. Глаза выжидательно уставились на вошедшего. На столе бутылки, открытые банки консервов, на плите шипящая сковородка — жарится яичница.

Собрав все свои познания в немецком языке — а он поднаторел в нем и в лагере, и на службе в комендатуре, — Ворчук поздравил тюремщиков с праздником и пожелал веселого рождества.

Он спокойно раскрыл чемоданчик, проверил, все ли на месте — молоток, ключи, плоскогубцы, — и объяснил, что наверху лопнула труба.

Захмелевшие фашисты не проявили к нему особого интереса: этого слесаря они здесь видели часто и привыкли к нему.

Наверху, в комнате полицаев, тоже шла гулянка. Здесь Василия встретили более гостеприимно, поскольку оба полицейских были еще не настолько пьяны, чтобы не заметить торчавших у слесаря из карманов бутылок с самогоном.

Ворчука усадили за стол.

— Выпей с нами, парень! — предложил один из охранников.

— Спасибо, — ответил Ворчук. — У меня у самого есть. Собираюсь вот, кончив работу, пойти к одной девочке…

— К черту девочку, с нами веселей! — заорал один из полицейских. — Давай сюда твою водку!

Боясь вызвать подозрение, Ворчук пил почти наравне со всеми. Но он не хмелел, — видимо, сказывалось нервное напряжение.

Зато его собутыльники быстро опьянели. Вот один из них — рыжий, с бельмом на глазу — уронил голову на стол, другой принялся крутить шеей, будто стараясь отогнать от себя какое-то наваждение.

Василий незаметно открыл под столом чемоданчик и вынул молоток.

Когда и второй полицейский стал клевать носом, Ворчук вытащил из-под стола молоток и изо всех сил ударил по затылку сначала одного охранника, а потом другого.

Через минуту он уже отодвигал засов камеры, где находился Лещевский.

— Быстро выходите! — шепнул он в темноту.

Высокий, сутуловатый человек, пошатываясь, вышел в коридор. Он никак не мог понять, почему какой-то неизвестный сует ему в руки пистолет.

— Живее! — прикрикнул на него Ворчук. — За мной! — И, не оглядываясь, кинулся к другим камерам.

Люди выходили в коридор неуверенно, щурясь от света и испуганно озираясь. Но теперь уже Ворчуку помогал худенький избитый паренек, который сидел в одной камере с Лещевским.

Отперев все замки, трое (Лещевский уже пришел в себя) кинулись в комнату, где все еще лежали на полу полицаи, и забрали их оружие. Лещевский и его сосед остались на лестнице, а Ворчук спустился вниз, в дежурку. Из-за закрытой двери доносилось пьяное, нестройное пение.

Ворчук рванул дверь и захлопнул ее за собой.

— Руки вверх!

За столом сидело теперь только двое гестаповцев.

Завидев слесаря с пистолетом, толстый охранник, пригнув голову, метнулся к Ворчуку. Василий дважды нажал спуск. Зазвенели стекла. Гитлеровец, будто споткнувшись, растянулся на полу. Второй тоже рванулся с места, но две пули сделали свое дело.

Василий снова взялся было за ручку двери, но задержался. Ведь охранников в первый раз было трое… Где же третий? И прежде чем слесарь успел что-либо сообразить, за дверью послышались нетвердые шаги. Видимо, тот, третий, зачем-то вышел и теперь возвращался, услышав выстрелы. Раздумывать было некогда. Спрятав пистолет за спину, Василий выскочил в коридор; охранник, пошатываясь, шел ему навстречу, держа руку в оттопыренном кармане. Он что-то пытался сказать, но язык не повиновался ему.

Василий не стал медлить и выстрелил прямо в красное, бессмысленное лицо.

Тем временем заключенные вышли из камер и спустились вниз. Решено было, что они будут выходить из тюрьмы группами. В первой пойдут Ворчук, Лещевский и худенький паренек…

* * *

В то время как в тюрьме происходили описанные выше события, Столяров, Колос и Готвальд сидели в «мерседесе», нетерпеливо посматривая на часы. Ворота тюрьмы должны были давным-давно распахнуться. Но время шло — тюрьма молчала. И вдруг произошло нечто, заставившее всех троих похолодеть.

Первым забил тревогу Колос.

— Смотрите! — шепнул он Столярову, указывая глазами в сторону. Мимо тюрьмы медленно двигалась колонна немецких солдат. Топот сотен сапог сотрясал землю. Ревели моторы: позади колонны ехало несколько грузовиков.

Готвальд судорожно сжал руку Столярова, как бы спрашивая: что делать, как поступить?

Алексей и сам не знал. Если сейчас заключенные выбегут из ворот, они наскочат прямо на колонну. Предупредить их нет никакой возможности.

Оставалось только одно — ждать, как дальше развернутся события. Неужели так тщательно подготовленная операция сорвется из-за какой-то случайности…

В довершение всего один из грузовиков, объезжая строй, увяз в сугробе прямо напротив тюремных ворот и никак не мог сдвинуться с места. Его обступило с десяток немцев. Упираясь в задний борт, они с криками помогали машине выехать на мостовую.

Время тянулось нестерпимо долго. Наконец последний грузовик проехал.

Прошло еще четверть часа, но из ворот никто не выходил. Беспокойство разведчиков нарастало.

— Неужели Ворчук изменил? — прошептал Готвальд.

Ему никто не ответил. Каждый думал: случилось несчастье…

Улицы, несмотря на темноту, не были пустынны. Поодиночке и группами проходили немецкие солдаты и офицеры. Порой до сидевших в «мерседесе» доносилось пение, отрывки немецкой речи. Алексей и Колос подумали об одном и том же: так долго стоящий у тюрьмы «мерседес» может привлечь внимание патрулей.

Наконец в темном квадрате проходной появились трое. Один из них, высокий, сутулый, был в шинели немецкого офицера — Алексей при свете синего фонаря, освещавшего ворота тюрьмы, сразу узнал Лещевского. Рядом с ним шли еще два «немца» — в одних мундирах, несмотря на холод.

Готвальд выскочил из машины и быстро подвел к «мерседесу» уже совершенно спокойного Лещевского. Увидев Алексея, хирург от удивления только заморгал глазами.

Партизаны ждали Ворчука — его надо было обязательно забрать с собой в отряд, — но он почему-то задержался.

Между тем из тюрьмы поспешно выбегали заключенные — их фигуры будто растворялись во тьме декабрьской ночи. Колос настаивал на отъезде, но Алексей не мог покинуть Ворчука, оказавшего подпольщикам такую услугу.

Наконец из дверей вышел Ворчук со своим неизменным чемоданчиком. Едва он успел перебежать широкую улицу, чтобы сесть в «мерседес», из-за угла вырвалась пронзительно гудящая полицейская машина с нарядом жандармерии. Она оказалась у ворот тюрьмы, когда из нее выбегала последняя группа заключенных. Жандармы открыли по ним пальбу. Несколько человек упали в снег, остальные добежали до переулка. За ними с криками и бранью погнались гитлеровцы. Уйти благополучно всем не удалось: в одной из камер вместе с подпольщиками сидел провокатор, он сумел связаться с гестапо…

И все же в эту ночь из тюрьмы бежало семнадцать подпольщиков. Позже большинство из них удалось переправить к партизанам, остальные были надежно спрятаны в городе и окрестных селах.

* * *

Столярова и его друзей охватило то радостно-возбужденное состояние, когда все кажется посильным и возможным. Но Алексей знал по опыту, как опасно это настроение для разведчика: оно порождает беспечность и, стало быть, неизбежные ошибки.

А впереди подпольщиков ждала труднейшая задача — уничтожить шпионскую школу в Блесткове.

Центр торопил Алексея. Получив сообщение, что подпольщикам удалось захватить начальника городской полиции, Центр приказал Столярову доставить Венцеля в Москву, — конечно, лишь после того, как партизаны получат от него все нужные для них сведения.

Венцель назвал на допросах имена и клички многих гестаповских агентов. В тот же день названные Венцелем имена Алексей сообщил через связного подпольщикам. Многие гестаповские ищейки были вскоре обезврежены.

Тайная полиция получила тяжелый удар.

Обо всем этом написал Алексею Шерстнев в очередном донесении.

Последний абзац этого письма особенно заинтересовал Алексея:

«Лотар Штроп исчез, куда — точно никто не знает. Одни говорят, что отозван в Берлин, другие утверждают, что понижен в звании и отправлен на фронт. Во всяком случае, одним гестаповцем в городе стало меньше».

Это обстоятельство чрезвычайно обрадовало разведчиков. Хитрый и опасный враг — не чета Венцелю — убран с их пути.

 

13. Специалист по психологии

Венцель не только бывал в Блестковской школе абвера, но и постоянно поддерживал с ее руководством деловые контакты. Они выражались не только в том, что начальник полиции рекомендовал начальнику школы подходящих людей, он несколько раз сам ездил в Блестково читать лекции. Из показаний Венцеля у партизан постепенно складывалась картина деятельности этого центра обучения фашистских разведчиков.

Школа находилась в пятнадцати километрах от города, в бывшей помещичьей экономии, где при Советской власти размещалась центральная усадьба животноводческого совхоза.

Усадьба эта была выбрана гитлеровцами, видимо, потому, что стояла в стороне от больших дорог, в неглубокой лощине на берегу озера. Окружавшие усадьбу холмы скрывали ее от любопытных глаз. К тому же здание было обнесено высокой кирпичной стеной, пострадавшей в нескольких местах от обстрела. Как только новое назначение усадьбы определилось, пробоины в стене были заделаны. На ремонте работали советские военнопленные. Но одной стены гитлеровцам показалось мало: они окружили школу забором из колючей проволоки в два метра высотой и спиралью, по которой проходил ток высокого напряжения.

К этому сверхсекретному объекту местным жителям категорически запрещалось подходить, о чем недвусмысленно предупреждали щиты с надписями на русском и немецком языках. Нарушителей ждал расстрел.

В главном одноэтажном здании разместились административные службы школы, кабинеты начальства — майора Фридриха Калау и его помощников. Здесь же в одной из комнат попискивала собственная радиостанция фашистского гнезда — антенна поднималась высоко вверх, замаскированная старыми липами, росшими вокруг дома. Деревянные корпуса были отведены под общежитие курсантов, преподавательского состава, гараж.

* * *

Почувствовав, что ему уже не угрожает расстрел, Венцель стал еще более покладистым и даже по приказанию Алексея нарисовал план-схему усадьбы, где размещалась школа.

Алексея удивило только, что Венцель, вручая ему план, высказался весьма пренебрежительно о кадрах школы — они набирались из военнопленных.

— Очень, очень ненадежный народ, — говорил Венцель. — Большинство пришло туда не драться с большевиками, а найти способ, выждав время, перебраться к своим.

Наконец разведчики пришли к выводу, что все нужные сведения они уже получили, и Венцель был отправлен в другой район.

Теперь, когда подпольщики располагали довольно подробными сведениями о школе, получили ее подробный план, Алексей, Колос и Готвальд целыми днями ломали голову над тем, как выполнить приказ Центра. Просто напасть на школу или подослать группу подрывников было невозможно: неподалеку от Блесткова квартировали значительные силы гитлеровцев, там насчитывалось до двух батальонов жандармерии.

— Если даже и удастся подойти ночью к школе, — говорил Скобцев, — то вывести в целости людей будет невозможно. Вот смотрите, — он показал карандашом план, нарисованный Венцелем. — Ближайший от усадьбы лес в десяти километрах. Немцы перережут дорогу к лесу и легко уничтожат отряд… Живым не уйдет ни один человек…

С доводами Скобцева нельзя было не согласиться. Для разгрома школы требовалось много людей.

— Есть только один выход, — утверждал Колос, — найти в самой школе подходящего человека, который подложил бы взрывчатку в административный корпус.

Но Алексей напомнил, что Венцель рассказывал о том, как агенты следят за каждым шагом курсанта, получившего увольнительную в город. Стало быть, даже подойти к кому-либо из курсантов школы на улице или подсесть в кабачке совершенно невозможно. От этого варианта пришлось отказаться еще и потому, что у подпольщиков и у партизан не нашлось в Блесткове ни одного знакомого.

Из-за этого были признаны негодными многие планы, предлагавшиеся поочередно Колосом, Скобцевым, Алексеем и Готвальдом. И вот когда Столяров начал уже отчаиваться, пришедший на явку Шерстнев вспомнил, что в городском госпитале лежит курсант школы, у которого во время учений в руках взорвалась толовая шашка. Попросили Шерстнева разузнать об этом случае поподробнее.

Через несколько дней, встретившись с Шерстневым все в той же хате Захара Ильича, Алексей услышал то немногое, что Тимофею удалось выспросить у знакомой санитарки госпиталя.

— Взрывом курсанту изранило руки, — сказал немногословный Шерстнев, — обезобразило лицо до неузнаваемости.

— До неузнаваемости, говоришь? — насторожился Столяров, услышав последнюю фразу Тимофея.

— Да, — подтвердил тот. — Ему опалило волосы, брови, ресницы, на щеках и на лбу сильные ожоги. Он лежит неподвижно на спине с забинтованной толовой и руками. И говорят, чуть ли не при смерти.

Столяров забегал по избе. Таким взволнованным Шерстнев его никогда не видел.

Наконец, немного успокоившись, Алексей остановился перед Тимофеем.

— Слушай, — сказал он, — нужно найти надежного человека среди военнопленных-врачей. Впрочем, тут может помочь Лещевский. Я сегодня же поговорю с ним, он ведь знает в госпитале всех.

Шерстнев не стал расспрашивать Алексея ни о чем. Он уже и так догадывался, какой план родился у его друга. Но затея эта показалась ему фантастической. Такого же мнения придерживались Колос и Готвальд. Особенно скептически был настроен Колос.

Действительно, замысел Алексея подменить в последний момент умирающего курсанта, повторить трюк Лещевского, казался совершенно неосуществимым.

— Ведь человек должен быть очень похож на обожженного курсанта, — сказал Скобцев.

— Да он же будет с забинтованным лицом, — убеждал товарищей Алексей.

— А голос? А манера говорить, двигаться? А, наконец, отпечатки пальцев? — возражал Колос.

— Но в том-то и дело, что даже руки опалены, стало быть, ни о каких отпечатках пальцев не может быть и речи, — защищал свою идею Столяров. — А что касается приблизительного сходства — такого человека можно найти.

Первые два дня Колос всячески иронизировал над планом Алексея и выискивал в нем все новые и новые уязвимые места.

Он так часто возвращался к обсуждению этой идеи, что Алексей уже стал смеяться.

— Кажется, моя мыслишка не дает тебе покоя, а? Сознайся. А ведь она соблазнительна!

— Конечно, — с виду неохотно согласился Геннадий. — Но уж чересчур сложна.

— Предложи проще.

Но Колосу ничего другого так и не удалось придумать. И уже теперь обсуждали план Столярова все втроем, горячась, увлекаясь и одергивая друг друга, если кто-нибудь залезал в дебри фантазии.

В замысел посвятили Лещевского. После пыток в гестаповском застенке, после всех волнений, связанных с побегом, Адам Григорьевич еще не совсем оправился. Столяров попросил Скобцева, чтобы хирургу назначили усиленный паек: за два месяца тюремного заключения Лещевский исхудал до неузнаваемости. Но врач по-прежнему был полон решимости и мужества.

— Что я буду делать в отряде? — спросил он Алексея в первый же день.

— Отдыхать, — ответил тот. — Пока только отдыхать, дорогой доктор, а потом дела найдутся.

— Не могу же я быть нахлебником!

— Не волнуйтесь. Вернете долг, когда встанете на ноги… А теперь дышите воздухом, отсыпайтесь. В землянке хоть и сыровато, но спать можно спокойно, фашисты сюда и носа не кажут.

Однако вскоре после этого разговора Алексей узнал от комиссара отряда, что хирург уже оперировал в санитарной палатке раненного в ногу партизана.

— Так он же сам еле на ногах держится! — удивился Столяров.

— Я пытался его отговорить, — сказал комиссар, — но он замахал на меня руками и заявил, что работа для него лучшее лекарство.

И вот теперь Лещевский, смущенно улыбаясь, появился в землянке Столярова. Ссадины на лице хирурга уже заживали, но некоторые еще были заклеены пластырем.

Алексей решил сделать вид, что он ничего не знает о «подпольной» практике своего друга, и приступил к делу. Поначалу он спросил врача, есть ли в немецком госпитале человек, заслуживающий доверия.

— Я имею в виду русских, конечно. Там ведь есть врачи из военнопленных, вольнонаемные сестры и санитарки. Вы ведь всех знаете?

Лещевский ответил не задумываясь:

— Самый порядочный там, на мой взгляд, Солдатенков. Михаил Иванович Солдатенков.

— Кто он? — поинтересовался Алексей.

— Терапевт. Капитан медицинской службы. Попал в плен под Могилевом.

— Адам Григорьевич, здесь дело очень серьезное. Вы за Солдатенкова можете поручиться?

— Как за себя, — твердо ответил врач. — Мы были откровенны друг с другом. Он, так же как и я, очень мучился, что ему приходится работать на немцев. Собирался бежать к партизанам, но не знаю, удалось ли ему… Если он еще в госпитале, я могу сам пойти к нему в обо всем, что вам нужно, договориться…

— Нет, — возразил Алексей. — Вам в город идти нельзя. Мы найдем другой способ связаться с Солдатенковым.

Когда Лещевский уже был у выхода из землянки, Алексей все же не удержался и, улыбнувшись, спросил:

— Ну, как прошла операция? Руки не дрожат?

Лещевский с трудом раздвинул в улыбке разбитые губы.

— Уже донесли? Ну да ладно, от вас все равно ничего не утаишь… Так вот: прошла успешно. И руки не дрожат.

* * *

Поговорить с Солдатенковым поручили Шерстневу. Когда Тимофей сообщил, что врач обещал свое содействие, Алексей передал «полицаю» еще одно задание: во что бы то ни стало добыть фотографию лежащего в госпитале курсанта. Но, естественно, сделанную еще до несчастного случая, изуродовавшего его. Задача была чрезвычайно сложная. Шерстнев ничего не обещал: в госпитале скорее всего документов обгоревшего не было. Его фотография могла быть только в секретной картотеке гестапо или абвера. Впрочем…

Связного из города ожидали с нетерпением. Он появился в лагере морозной зимней ночью и достал из-под подкладки пальто аккуратно завернутую в бумагу фотографию — наспех сделанную копию.

Алексей, Геннадий и Валентин склонились над снимком. С него смотрел на них человек лет тридцати, светлоглазый, русоволосый, с довольно красивым, правильным лицом. На обороте был отмечен рост, указан возраст…

После разговора в землянке со Столяровым хирург замкнулся, стал избегать товарищей. Геннадий Колос как-то вечером заглянул к Лещевскому потолковать о медицине, но тот встретил его сдержанно, даже сухо и на все вопросы отвечал односложно, так что через четверть часа Колос выскочил от врача в полнейшем недоумении.

— Что с нашим лекарем творится — не пойму, — сказал Геннадий Алексею.

— Не понимаю…

— Да какой-то он чудаковатый стал. Хмурится, глаза в сторону отводит. Устал, что ли…

Алексей задумался.

— А ведь, кажется, я промашку дал, — проговорил он наконец. — Мы с тобой кое-что не учли, Геннадий.

— Что именно?

— То, что Лещевский — человек тонкий, легкоранимый.

— Он что, обиделся на что-нибудь?

— Думаю, что так. И пожалуй, он по-своему прав.

— В чем же прав-то?

— Как ты думаешь?

— Ну, сдали нервы, переутомление…

— Может быть, но не только.

— Что ж тогда?

— А ты вспомни. Мы у него насчет Солдатенкова все узнали? Узнали. Зачем? Ясно, что не для врачебной консультации. К тому же просили Адама Григорьевича послать этому врачу с нашим человеком письмецо. Нетрудно догадаться, что мы что-то затеваем. А ему — ни слова…

— Он решил, что мы ему не доверяем?

— Вот именно. Ты его пойми: ведь он работал у немцев, а в отряде недавно. Готовится какая-то операция — ее держат от него в тайне.

— А ведь, черт побери, ты, наверное, прав, — засмеялся Геннадий. — Давай проверим.

Они вошли в землянку к Лещевскому. Тот хмуро сидел на койке, холодно ответил на приветствие.

Алексей поинтересовался, как врач себя чувствует.

Адам Григорьевич пожал плечами.

— Что мне делается, старику… — Исподлобья оглядывая своих собеседников, он догадывался, что зашли они не за тем только, чтобы осведомиться о здоровье.

— Вот что, Адам Григорьевич, — сказал Алексей после неловкой паузы, — мы решили поговорить с вами откровенно. Не возражаете?

— Только этого и жду, — буркнул тот.

— Прекрасно. Вы вроде чем-то недовольны, ходите расстроенный… Я не ошибся?

Лещевский пристально посмотрел на Столярова.

— Вы догадливы…

— Тогда выкладывайте, в чем дело.

Адам Григорьевич на мгновение замялся, а потом заговорил тихо, низко опустив голову:

— Не знаю, как вам сказать… Ну да ладно.

Хирург помолчал, поглядел куда-то вбок, потом заговорил снова:

— Все это время я взвешивал наши отношения… ну, дружбу, что ли… с того дня, как мы встретились с вами в госпитале… Перебирал день за днем. Думаю, может, я поступил как-то не так, где-то в чем-то промахнулся… И ничего не нашел такого, что дало бы повод меня… ну, скажем, подозревать, отстранять…

Алексей ответил:

— И правильно. Вы и не могли найти такого повода! — воскликнул он.

Лещевский поднял голову.

— Тогда я не понимаю… К чему эти тайны?

— Какие тайны?

— Вы же знаете, о чем я говорю. Зачем вам врач, этот Солдатенков? Я что, уже ни на что не гожусь? Лечить разучился?

Такой поворот дела не приходил в голову Алексею.

Разведчик подошел к Лещевскому и положил ему руку на плечо, но тот не обратил внимания на этот дружеский жест, продолжал с плохо скрываемым раздражением:

— Разве я не вижу по вашим лицам, что вы интересовались этим врачом неспроста… Зачем? Не хотите говорить? Не доверяете?

— Подождите, Адам Григорьевич, — остановил его Алексей. — Подождите, — повторил он уже твердо, видя, что Лещевский собирается его перебить. — У нас, чекистов, — а чекистом мы считаем и вас — существует неписаный закон: если готовится операция, о ней должны знать только ее участники. Мы доверяем вам, как самим себе. Но все же нарушать закон мы не имеем права. Он установлен не нами, он существует давно, его подсказал опыт…

Лещевский, смотревший себе под ноги, повеселел и поднял голову.

— Гм… Это называется урок, — забормотал он. — Вы, Алексей, хоть и оказали мне честь, назвав чекистом, но тут хватили лишку. Теперь я вижу, что ваше дело действительно посложней моего… Но вы, по-моему, догадались о моем настроении, прежде чем я раскрыл рот, а? Ведь за тем и пришли? Сознавайтесь.

Алексей ответил, пряча улыбку:

— Это не я… Это все Геннадий. Он у нас специалист по психологии.

 

14. Ему только двадцать пять…

Солдатенков охотно согласился помочь партизанам и даже провел Шерстнева в палату, где лежал курсант. Но рассмотреть лицо обожженного Тимофею не удалось: оно было сплошь в бинтах, странно неподвижно, и только три темных отверстия — у рта и глаз — и непрерывные стоны свидетельствовали, что этот человек еще жив.

— Без сознания, — сказал Солдатенков. — Много бредит.

— Прислушайтесь, — Шерстнев блеснул глазами. — Может, что скажет о себе. Нам это очень поможет…

* * *

Алексей, Валентин и Геннадий долго рассматривали снимок. Все трое молчали. Им предстояло принять трудное решение, от которого зависело выполнение приказа. Кто же из подпольщиков хоть немного похож на изображенного на фотографии человека? Кому предстоит сыграть трудную роль, требующую не только внешнего сходства с курсантом, но и актерского таланта?

Солдатенкову удалось узнать из бессвязных речей курсанта, что он прибыл в школу совсем недавно. И Алексей возлагал большие надежды на то, что к этому человеку администрация школы еще не успела как следует присмотреться. К тому же будущий актер должен был играть с забинтованным лицом. Но кроме внешности существовали еще десятки моментов, из которых слагается представление о человеке. Любая ошибка двойника могла выдать подделку. На какое-то время и самому Алексею весь его замысел показался утопией. Но выхода не было: надо было действовать. И Алексей до боли в висках продолжал обдумывать подробности своего плана.

Шерстнев, не любивший лишних слов, так и не рассказал, откуда он добыл столь необходимый всем снимок.

Готвальд зашел в землянку Столярова, выбрав время, когда тот был один. Присел на краешек табуретки, молча разглядывая свою шапку.

«Что с ним? — думал Столяров. — Что с ним?»

А Готвальд молчал, мял в руках шапку, безмолвствовал. Это становилось странным.

Алексей спросил:

— Ты что? Болен?

Валентин встрепенулся, посмотрел на Столярова и машинально водрузил шапку на голову.

— Я? Нет, ничего…

— Да ведь у вас у всех в последнее время настроение меняется, как у капризных дамочек, вижу. Говори, что случилось?

Валентин скосил глаза в сторону, потом медленно заговорил:

— А ведь у него волосы светлые…

— Ты что, с ума спятил! О ком ты?

— И глаза серые, — не слушая Алексея, продолжал Валентин.

— А-а, вот ты о ком… А что дальше скажешь? Действительно, волосы русые, а глаза серые… Тонко подметил.

Алексей уже догадался, что́ будет дальше.

— И нос вроде бы похож на мой…

— Вроде бы похож…

Взгляды их встретились. Алексей быстро отвел глаза. Ждал.

— А? — В голосе Готвальда звучали надежда и тревога. — Как вы думаете, Алексей Петрович? И ростом со мной он одинаков…

Столяров, насупившись, барабанил по колену пальцами.

— Кто же еще? Ну кто? Больше ведь некому. Некому! — уже настойчивей продолжал Готвальд.

Пальцы Алексея продолжали выбивать дробь.

— Он ведь забинтован, все лицо забинтовано, — твердил свое Готвальд.

— Да, да, — механически повторял за другом Алексей, — все лицо забинтовано…

— Пока разберутся, что к чему… я успею… Ведь по-немецки я говорю не хуже, чем по-русски. А?

Алексей молчал. Как только он увидел фотографию курсанта, он понял: идти должен Готвальд. У него действительно во внешности было много общего с курсантом. Такие же светлые волосы, прямой нос, большие серые глаза… И рост, главное, рост подходит. Все это верно. Да, верно. Так в чем же дело? Почему он, Алексей, медлит, не дает согласия, не советуется с другими? Ему стоит сказать только слово, и Готвальд пойдет.

Как трудно сказать это слово! Одно слово, короткое слово «да»… Почему? Когда Алексей разрабатывал план операции, он думал о двойнике как о некой отвлеченной человеческой единице..«Отвлеченной единицы» не было. Надо было решать все конкретно. Решил было идти сам… Но, кроме светлых волос, он ничем не походил на обожженного. А главное, тот был почти на голову выше. И есть Готвальд. Подходит только Готвальд. Рослый, широкоплечий, белокурый. Но у него — жена и ребенок. Ему только двадцать пять… Готвальд — близкий ему человек. Как больно ему рисковать жизнью друга!

А Готвальд все смотрел на Алексея. Он ждал ответа, видимо догадываясь о том, что происходит в душе Столярова.

— Я успею… Пока разберутся, успею… Ничего страшного не произойдет.

— Подожди, Валентин, не пори горячку. Подожди. Дай подумать. Надо хорошенько подумать… Посоветоваться с Корнем, со Скобцевым.

 

15. Температура высокая

В деревне Выпь случился пожар. Сгорел дом старосты Охримовича. Сгорел так основательно, что, когда на утро к месту происшествия прибыло несколько полицейских, они увидели только закопченную печную трубу да груду обуглившихся бревен.

Староста и его жена сидели на каких-то узлах и печально взирали на пепелище. На Охримовиче была шуба, накинутая прямо на нижнее белье. Ветер шевелил жалкие остатки его редких волос. Старостиха выла, как по покойнику.

Ничего вразумительного добиться от супругов не удалось. Изо рта Охримовича вырывались какие-то хриплые, нечленораздельные звуки. С трудом можно было догадаться, что он повторяет слово «партизаны».

Полицаи подняли Охримовича, взяли его под руки и отвели в ближайший дом. Там старосте поднесли стакан самогону, и постепенно он пришел в себя.

— Разбойники! — вопил Охримович, сразу опьянев. — Спалили хату! Куда я теперь денусь!

Полицаи заверяли старосту, что немецкие власти не оставят самого исправного в волости служаку без крова.

— Будет тебе, Трофим, жилье! Будет, не тужи. А виновных мы найдем.

Но найти виновных оказалось не так просто. Большинство жителей утверждало, что пожар начался ночью по вине самого хозяина, ибо каждый знает, что Охримович тайно торговал керосином. По словам односельчан, староста хранил бидоны с керосином в чулане, куда ходил со свечой или со спичками, и, должно быть, нечаянно обронил огонь, — от этого и стряслась беда.

Подозрительных людей никто вокруг деревни не встречал. И собаки в эту ночь не лаяли — завыли, только когда пламя охватило весь сруб.

Словом, истинные причины ночного происшествия полицейским выяснить так и не удалось. Стало лишь известно, что никто из жителей не помогал Охримовичу тушить пожар, кроме какого-то парня, имени которого никто не знал. Парень этот разбил окно, несмотря на бушующее пламя, храбро влез в избу и помог спасти жену старосты, а также кое-какие вещи. Очевидцы утверждали, что храбрец сам сильно обгорел и упал на снег без сознания. Кто-то из жителей догадался на подводе отвезти пострадавшего в город. Подвода еще не вернулась, но говорят, что парня забрали в больницу.

Описать внешность незнакомца никто толком не мог. Вспоминали только, что ростом он «дюже высокий», а волосы у него цвета соломы.

Полицейские уехали, так и не поняв, что же на самом деле произошло минувшей ночью в селе Выпь.

* * *

Когда начальник госпиталя полковник Вернер узнал, что врач Солдатенков, дежуривший ночью, принял пострадавшего во время пожара русского, он посинел от ярости.

Какое-то время он не мог вымолвить ни слова, потом разразился бранью. Действительно, случай был беспрецедентный.

— Что, что вы говорить? — орал он на Солдатенкова. — Какой русский, при чем русский? Как вы смели без мой приказаний!

— Но он весь обгорел, господин полковник… Ему нужна медицинская помощь, — осмелился возразить врач.

— Что? Помощь? Какой помощь русскому? Вы с ума сошель! Здесь госпиталь для немецкий зольдат унд официр!

— Но, господин полковник, этот человек старался для немецкого служащего, стало быть, для Германии, — оправдывался Солдатенков. — Он помог тушить пожар старосте. Говорят, вытащил из огня его супругу.

— Э… бросьте! — Вернер сморщился. — Я не хочу слушать! Уберите этот человек. Скоро! Даю вам пять минут.

— Слушаюсь, господин полковник.

— Выполняйте приказаний!

И Солдатенков послушно вызвал машину, а когда она остановилась у подъезда, двое санитаров из русских военнопленных вошли в приемный покой. Санитары вынесли из палаты на носилках человека с забинтованным лицом и руками. Носилки втолкнули в кузов санитарного фургона.

Солдатенков был спокоен: он выполнил приказ, от него больше ничего не требовалось.

Шофер из русских военнопленных не понимал, зачем человека, которого только утром доставили в госпиталь, повезут в какое-то другое место. Но это его не касалось, он привык повиноваться без возражений. Его дело молчать.

Щелкнула дверца кабины, и рядом с шофером оказался Солдатенков — доктор из госпиталя.

— Поехали! — приказал он.

Шофер включил зажигание, нажал на стартер. Но мотор не заводился. Врач метнул в сторону шофера рассерженный взгляд.

— Быстрей! — приказал он. — Быстрей! Больного везем.

Шофер заметил: Солдатенков начал волноваться: часто затягивается сигаретой и пальцы его дрожат. «Почему он нервничает? Куда так спешит?» — думал шофер.

Он утопил головку стартера до отказа. Мотор фыркнул, кабина вздрогнула, и санитарная машина выехала за ворота госпиталя.

И вдруг шофер услышал удивившие его слова. Солдатенков сквозь зубы ругался и сетовал:

— Изверги эти немцы! — шептал он. — Не приняли раненого в госпиталь. Куда теперь его везти? Обратно в эту чертову Выпь велено. А там и больницы-то нет. Хоть в сугроб выбрасывать, а он совсем плох, еле дышит. Кто его там примет!

Шофер побоялся что-нибудь сказать, но в душе был совершенно согласен с доктором. Еще в лагере военнопленных он узнал, как фашисты обращаются с советскими людьми.

* * *

Столяров и Колос ждали санитарную машину на лесной дороге, ведущей к селу Выпь. Ночь давно сменилась утром, а известий из города не поступало.

В напряженной тишине было слышно, как в овраге фыркают и звенят уздечками промерзшие лошади.

Геннадий, чтобы согреться, прыгал на одной ноге, бил рукавицей об рукавицу и то и дело осведомлялся у Алексея насчет времени.

Наконец откуда-то донеслось гудение мотора.

— Они! — сказал вслух Колос, хватая Алексея за рукав. — Надо выводить лошадей.

— Подожди, — остановил его Столяров. — Если свернут сюда, тогда действительно они. А может, кто другой едет?

Еще с минуту они постояли, стараясь не шуметь.

Скоро появилась машина. Она медленно передвигалась по заснеженной дороге, а когда подошла поближе, разведчики увидели на ней красный крест.

— Лошадей! — крикнул Столяров.

Геннадий сорвался с места и бросился прямо по снежной целине в овраг.

Алексей вышел из-за деревьев и направился навстречу машине. Он бежал, увязая в снегу, и ветки кустарника царапали ему лицо. Уже на опушке Алексей остановился, тяжело дыша.

«Стоп! Спокойней!» — приказал он себе и на всякий случай снял автомат с шеи, непослушными пальцами спустил предохранитель.

Машина остановилась метрах в пятидесяти от леса. Хлопнула дверца — из кабины вышел невысокий человек в шапке-ушанке. «Наверное, Солдатенков!» — подумал Алексей.

Он не знал врача в лицо. Шерстнев описал Алексею только его приметы. Да передал пароль.

Не спуская замерзшего пальца со спускового крючка, Алексей зашагал навстречу фигуре в белом халате, накинутом поверх пальто. Ступал осторожно, зорко следя за каждым движением незнакомца.

«Все может быть, — думал Алексей, — и провокация тоже».

Но в руках у человека не было оружия. Да и выглядел он отнюдь не воинственно. Грузная фигура, круглое, добродушное лицо, толстые губы, небольшие немигающие глаза.

— Больной прибыл? — спросил Алексей.

— Прибыл, — ответил незнакомец в белом халате. — Температура высокая.

Это была условная фраза. Услышав ее, Алексей опустил автомат. Они немного отошли от машины.

— А шофер? Как быть с шофером? — спросил Алексей.

— Боится партизан. Как вас увидели, я сказал, чтобы он тихо сидел, а я пойду, сам улажу дело… Но не спускайте с него глаз, а то как бы не угнал машину.

Алексей направил автомат на машину, где виднелось позеленевшее от страха лицо шофера. Тот, видно, читал мысленно себе отходную.

— Ну а что с Готвальдом? — вырвался у Столярова нетерпеливый вопрос.

Солдатенков вполголоса рассказал, что все идет по плану. За день до пожара в селе Выпь он положил курсанта, как безнадежного, в изолятор. Туда же принесли по его приказу и привезенного с пожара Готвальда. А когда полковник Вернер приказал убрать русского, он выполнил его указание. Убрал. Но только не Готвальда, а курсанта. И вот теперь этот человек лежит в санитарной машине.

— Завтра Готвальда переведем обратно в палату. Скажу, что стало лучше.

— Осматривали его лицо?

— Да.

— Похоже на ожоги?

— Вполне. Я бы сказал — мастерская имитация. Кто это делал?

— Адам Григорьевич. Кстати, он передавал вам привет.

Лицо Солдатенкова озарилось улыбкой, но он сразу помрачнел.

— Да бедняга и сам подпекся изрядно на пожаре. Не жалел себя. Руками схватился за что-то горячее — кожа сошла. От волос и бровей ничего не осталось.

Какие-то теплые слова рвались у Алексея из души. Валентин, такой молодой, красивый, лежит теперь в госпитале, среди врагов, да еще мучится от ожогов… А ведь говорили — не лезь! Достаточно и того, что сделал с твоим лицом Адам Григорьевич. Нет, не послушался. Какой героизм!

А Солдатенков? Он уже не молод. Как пошел он на это трудное задание? Вот сейчас они идут, разговаривают, а на них смотрит шофер санитарной машины. Кто он — друг или враг? Ведь Солдатенкову надо вернуться в город, иначе немцы всполошатся. В госпитале начнется повальный обыск, и тогда — пропало.

Надо сказать врачу что-то теплое, ободряющее. Но Столяров не успел. Послышался скрип полозьев и звяканье уздечек. Это подъезжал на санях Колос с другими партизанами.

* * *

Странное чувство испытывал Алексей, когда он в партизанском лагере допрашивал выкраденного курсанта. Адам Григорьевич так хорошо организовал лечение обожженного курсанта, что тот через два дня пришел в себя, а еще через несколько дней мог сидеть и говорить. Алексей знал по опыту, как важно во время допроса следить за выражением лица пленного. Это помогает понять ход мыслей, иногда убеждает в искренности показаний, иногда выявляет их ложность. Нет, не только глаза — зеркало души. Зеркало — все лицо.

А теперь перед Столяровым сидел человек как бы без лица, вернее, с лицом мертвым, безжизненным, скрытым бинтами. И оттого Алексея не покидало ощущение, что он беседует с маской.

И Алексей и Колос прекрасно понимали, что жизнь Готвальда да и судьба всей операции зависят теперь от этого пленного. Пока Валентин не будет знать все или почти все о своем оригинале и его знакомых, друзьях, начальстве, он беспомощен. Его могут разоблачить в любую минуту. Успех допроса — успех всего задуманного дела.

Курсант охотно назвал свое имя и фамилию — Зотов Сергей Иванович. Но когда Алексей попросил его назвать место, откуда его привезли в госпиталь, тот опустил голову и промолчал.

— Хорошо, — сказал Алексей, — тогда я подскажу вам: Блестковская школа абвера.

Зотов снова промолчал. Колос и Столяров переглянулись. А что, если Шерстнев что-нибудь напутал? Или вдруг пленный откажется давать показания? На минуту Алексей ощутил под ложечкой неприятный холодок. Нет, надо заставить пленного говорить.

Алексей встал и подошел к курсанту, положил ему на плечо руку.

— Послушайте, Зотов, — начал он как можно спокойнее. — Послушайте и вникните в то, что я вам скажу. Нам известно: вы из школы немецкой разведки. Вы, русский, стали предателем Родины, пособником гестаповцев. Совершили тяжкое преступление перед своими людьми. Вы знаете, что вас ждет?

Забинтованные руки пленного беспокойно зашевелились на коленях.

— Знаю, — хрипло ответил он.

— Ну вот, — продолжал Алексей. — Я буду с вами откровенен. Вы нам нужны. И мы сохраним вам жизнь, если вы все, честно, без утайки, расскажете о себе, школе, ее руководстве, слушателях… Подумайте как следует. Мы вам гарантируем жизнь.

Алексей сел рядом с Колосом за стол и не отрываясь смотрел на Зотова.

Тот согнулся на своей койке и молчал.

— Ну? — спросил Столяров после паузы. — Что вы решили?

Зотов ответил, с трудом подбирая слова:

— Я рассказал бы вам все. Но есть одно «но», о котором я не могу говорить и которое, видать, унесу с собой в могилу. Что меня ждет — знаю и к этому приготовился…

Пожалуй, даже не смысл слов курсанта, а его твердый голос и решительность заставили Алексея поверить, что этот человек не рисуется, не бравирует и такого, пожалуй, не испугаешь. Алексей пристально всматривался в щели между бинтами, где холодно блестели серые глаза.

Нет, не таким представлял себе Алексей будущего пленника — презренного подонка, служившего врагам. Разведчик ожидал, что курсант сразу же «расколется», будет ползать на коленях, молить о пощаде. А этот ни о чем не просит и о смерти говорит как о деле простом и решенном. Поведение Зотова было так неожиданно, что какую-то секунду Столяров растерянно молчал, не зная, как продолжать допрос.

И вот уже несколько часов продолжалась эта игра в кошки-мышки. Алексей уговаривал пленного, Зотов упорно молчал.

— Эх, да что с ним церемониться… — взорвался Колос. — Поставить его к сосне — заговорит как миленький! — Геннадий вскочил, лицо его побагровело. На висках вздулись вены. Он сжал кулаки.

— Подожди! — Алексей дернул Геннадия за рукав, усадил на место и продолжал спокойно спрашивать: — Что вам мешает говорить? Ведь вы у русских. Вы видите, ваши сведения нам необходимы. Вы у своих, поймите это!

— В том-то и дело, что у «своих», — ответил курсант, и Алексею показалось, что слово «своих» он произнес с ударением.

— Загадки загадывает… — зло процедил Геннадий. — Другие воюют, матерей, отцов защищают, а он, видите ли, загадки загадывает. Эх ты, а еще русский называется… И какая тебя мать родила?

Алексей кинул на Колоса укоризненный взгляд, и тот замолчал.

Кивнув на прощание Зотову, Алексей и Колос ушли из лазарета. Теперь пленным снова занялся Лещевский, который напоил его каким-то подбадривающим лекарством, потому что Зотов заметно ослабел за время допроса.

— Подожди, Геннадий, — говорил Столяров своему товарищу. — Попробуем спокойно разобраться во всем.

— Да чего тут разбираться! Холуй немецкий…

— Нет, ты не прав, — возразил Алексей. — Тут все не так просто, как тебе кажется. Почему он отказывается говорить — как ты думаешь?

Геннадий мотнул головой.

— И думать не хочу!

— А все-таки. Ведь он понимает: дать показания — значит спасти себе жизнь. Ему жить хочется? Хочется, как и каждому из нас. Поэтому-то он и молчит.

— Я что-то не пойму, — хмуро пробормотал Колос.

— Не поймешь? — переспросил Алексей, хитро щуря, глаза. — Сейчас объясню. Ты заметил, что слово «своих» он произнес подчеркнуто, с каким-то скрытым значением?

— Ну и что?

— А вот что. Он не уверен, что мы свои…

— То есть?

— Он считает, что мы гестаповцы. А весь этот допрос — очередная проверка лояльности.

Геннадий свистнул.

— Вот оно что…

— Да. Он же сам намекнул нам: «Есть одно «но». Вспомни-ка… Одно «но».

— А ведь ты, пожалуй, прав! — воскликнул Геннадий.

— Ты вспомни показания Венцеля. Он сам рассказывал о гестаповских проверках. Бывало даже, что сбрасывали на парашютах в советский тыл, а переодетые в нашу форму гестаповцы ловили диверсантов и устраивали им допрос. А ведь Венцель знает порядки в этих школах. В Блестковской сам преподавал.

— Да, да, теперь понимаю, — оживленно заговорил Колос. — Зотова выкрадывают из госпиталя, везут сначала в санитарной машине, затем в санях. Куда? Зачем? И он решил, что это забавляются его учителя.

— Ну что же, теперь остается проверить, прав я или нет, — сказал Столяров. — Он передохнул, пойдем снова к этому парню. Времени терять нельзя.

— Где и когда вы кончили среднюю школу? — спросил Алексей пленного.

— В Москве. Окончил сто тридцать первую школу в тридцать третьем году.

— Отметки в аттестате помните?

— Д-да, — удивился курсант столь неожиданному вопросу. — А зачем вам мои отметки?

— А вот увидите, — загадочно улыбаясь, ответил Алексей.

Разведчики снова вышли, оставив Зотова несколько сбитым с толку.

Три дня к нему никто не приходил.

И вот наконец перед ним снова предстал Алексей с листком бумаги в руках.

— Это ваши отметки, Зотов, — сказал Алексей. — Называйте их мне, посмотрим…

Зотов не мог, конечно, знать, что сведения из его аттестата об окончании средней школы получены по рации из Москвы.

Неуверенно курсант стал называть свои оценки. Все совпадало.

Тогда Алексей протянул Зотову листок бумаги со столбиками цифр.

Несколько минут парень молчал.

— Ваши? — спросил Алексей.

— Да, да. Мои, — растерянно бормотал Зотов. — Но откуда вы их знаете?

— Из Москвы. У нас связь хорошо налажена.

И вдруг Зотов согнулся, словно под грузом невидимой тяжести, и закрыл лицо руками. Плечи его вздрогнули. Из горла вырвались какие-то хриплые, сдавленные звуки… Потом он выпрямился и срывающимся голосом, торопливо, словно боясь, что его перебьют, заговорил.

Да, теперь он видит, что попал действительно к своим. И они не знают, какое это для него счастье… Ведь об этой минуте он мечтал целый год. Строил планы побега, надеялся перейти линию фронта, и вдруг… Этого не может быть! Это как сон… Свои! А он-то думал, что гитлеровцы устроили ему очередную проверку, переоделись в партизан…

Неужели он действительно у своих?

Алексей и Колос слушали курсанта, не перебивая. Они понимали: Зотову необходимо дать выговориться. За короткий срок этот человек испытал два сильнейших потрясения: угрозу расстрела и радость неожиданного избавления. И вот теперь нервы его сдали…

Только через полчаса его сбивчивый рассказ удалось направить в нужное русло. Для этого, правда, пришлось прибегнуть к помощи Лещевского, который отсчитал в кружку нужное число капель валерьянки. А потом в ход пошла и заветная фляга Колоса, из которой Зотов сделал изрядный глоток.

Да, он действительно Сергей Васильевич Зотов, лейтенант, летчик-истребитель. В августе сорок первого его самолет сбили под Севастополем. Сам он выбросился с парашютом. Парашют раскрылся, но его отнесло ветром на территорию, занятую противником. Зотова обстреляли, когда он приземлялся; одна пуля попала в плечо, другая в ногу.

Сознание он потерял и очнулся уже у немцев. Его долго допрашивали, били и, наверное, расстреляли бы. Но каким-то образом абверовцам удалось узнать, что перед ними сын крупного советского морского офицера. Побои прекратились.

Зотова поместили в немецкий госпиталь, окружили врачами, а когда он выздоровел, предложили ему стать курсантом абверовской разведывательной школы. Зотов наотрез отказался.

Тогда абверовец, ухмыляясь, веером рассыпал перед Зотовым небольшие снимки. Взглянув на них, лейтенант похолодел: на фотографии он увидел себя с немецким автоматом в руках (сзади толпились эсэсовцы), направленным на советских военнопленных. Фотография была смонтирована, но как это докажешь?

— Подумайте, Зотов, — донеслись до него слова капитана, с акцентом говорившего по-русски. — Если вы не согласитесь, мы сумеем переслать эту фотографию вашему отцу. А копию поместим в листовках, которые сумеем также переправить через линию фронта.

Уставившись в чисто выбритый подбородок абверовца и вслушиваясь в его ровный, бесстрастный голос, Зотов не знал, на что ему решиться.

Немецкий капитан не торопил Зотова с ответом: по выражению лица пленного он догадывался, что летчик колеблется.

— Соглашайтесь, и никто ничего не узнает, — тихо и монотонно продолжал гестаповец. — А когда кончится война, все забудется…

Столяров и Колос сначала получили у Зотова сведения, необходимые в первую очередь для Готвальда: расположение различных служб в школе, клички курсантов, фамилии преподавателей.

Зотов теперь рассказывал все — подробно и охотно. Результат показаний переслали через Шерстнева Солдатенкову. Столяров также просил Тимофея передать врачу, чтобы тот под любым предлогом задержал Валентина в больнице как можно дольше.

Солдатенков тогда благополучно вернулся из Выпи. Шофер, напуганный до полусмерти угрозами партизан достать его из-под земли, если он проболтается, молчал. Время от времени врач при встречах с шофером ловил на себе его взгляд — то ли настороженный, то ли восхищенный. Солдатенкову некогда было разбираться в настроении своего спутника по поездке в Выпь, но что-то подсказывало доктору: шофер не предаст.

У Столярова тем временем появилась надежда, что удастся взорвать школу прежде, чем Готвальда выпишут из госпиталя. Надежда эта появилась неожиданно.

Как-то Алексей спросил Зотова:

— Скажите, есть ли в школе человек, на которого можно было бы положиться?

Курсант долго молчал. Потом наконец проговорил:

— По-моему, есть. Беглов. Евгений Беглов.

— Кто он? Курсант?

— Нет. Оружейный мастер.

— Вы хорошо его знаете?

— Да, мы знакомы довольно близко. Мы тут в городе ухаживали с ним за двумя родными сестрами. Когда я получал увольнительную, мы с ним встречались в доме этих сестер. Да и в школе тоже. Мы с Бегловым дружили. Если, конечно, можно с кем-нибудь дружить в таком гнусном месте.

— Почему вы думаете, что Беглов — человек надежный? — спросил Алексей.

— Это трудно подтвердить фактами. Мне всегда казалось, что он ненавидит немцев, хотя, разумеется, откровенно мы с ним на эту тему не говорили.

— А почему вам это казалось?

— Не знаю. А впрочем, подождите… Как-то совсем незадолго до этого случая со мной, мы с ним вечером стояли на берегу озера. Смотрим, прямо над школой появились самолеты. Наши! Мы их узнали еще по гулу. Посыпались бомбы. И все мимо, мимо, мимо. Так ни одна в школу к не попала. Все в озеро. Мой приятель даже выругался от злости. А потом говорит: «Эх, хоть бы нашелся человек, который навел бы эти самолеты на цель».

— Гм… — Столяров задумался. — Вы знаете, что случится, если вы наведете нас на провокатора?

— Догадываюсь, — твердо ответил Зотов. — Беглов — не провокатор, в этом я уверен. Не знаю только, согласится ли он с вами сотрудничать. Думаю, что это зависит только от вас.

— Где можно встретиться с вашим приятелем?

— В городе, у наших подружек. Сенная, тридцать девять. Спросить Галю или Клаву. Он бывает у них часто, он не курсант, за ним не так строго следят.

Когда вышли из лазарета, Алексей сказал Колосу:

— Нужно срочно встретиться с Шерстневым. Поручаю это тебе. Пойдете вместе с Тимофеем к этим сестричкам, а еще лучше, если Тимофей один сходит. Передашь ему адрес.

* * *

Субботним вечером Шерстнев постучал в дом номер тридцать девять на Сенной улице. Перед этим он внимательно осмотрел одноэтажное деревянное зданьице. Сквозь щели плотно закрытых ставен пробивался слабый свет.

— Кто там? — спросил за дверью женский голос.

— Полиция!

Тимофей, потопав на крылечке, сбил снег с валенок и вошел следом за девушкой лет двадцати пяти в просторную комнату с низким потолком. За столом сидели еще одна девушка и парень в куртке немецкого солдата, но без знаков различия. Густой чуб спадал на лоб. В руках у парня была гитара.

— Прошу документы, — строго сказал Шерстнев.

Первым протянул свое удостоверение парень.

— Так, Евгений Сергеевич Беглов, тысяча девятьсот двадцать первого года рождения, — пробормотал Шерстнев, листая паспорт. — Прописан в поселке Струево. А здесь, в городе, как оказались?

— Да вот к знакомым в гости пришел, — насмешливо сощурившись, ответил Беглов.

Он не боялся полицейских обходов: сотрудников Блестковской школы не смели трогать местные власти.

Не возвращая удостоверение парню, Шерстнев так же тщательно проверил документы у девушек и затем сказал Беглову:

— А вам придется пройти со мной.

— Это почему же? — удивился парень, — Документы у меня в порядке.

— Это мы проверим, — с угрозой в голосе пообещал Тимофей. — Пойдемте.

Девушки тревожно переглянулись.

— Господин полицейский, что же вы от нас кавалера единственного уводите? — кокетливо начала было одна из них, но, увидев неприступное выражение на лице Шерстнева, осеклась.

— Может, сами бы посидели у нас, чайку попили, — залепетала другая, но тоже смолкла.

Беглов протестовал бурно. Он совал Тимофею какие-то бумажки, пропуска. Но Шерстнев стоял на своем. В конце концов, ворча и огрызаясь, оружейный мастер накинул немецкую шинель без погон и вышел вместе с Тимофеем на крыльцо.

Ночь была тихая и лунная. Шерстнев и Беглов шли по теневой стороне улицы, увязая в глубоких сугробах. Сильно подмораживало. Снег под ногами скрипел.

— За каким чертом я вам понадобился? — снова взорвался Беглов. — Вы же прекрасно знаете, что под меня не подкопаешься. Я работаю в немецкой организации, да еще в какой! Вы же прочитали удостоверение. Наша школа полиции не подчиняется. Что вы ко мне привязались?!

— Идите за мной, там узнаете. Нечего болтать, — приказал Шерстнев и свернул в пустынный двор большого дома.

Беглов удивился, но, поколебавшись, последовал за Тимофеем.

Здесь, во дворе, было темнее, чем на улице. Высокие кирпичные стены стискивали его с трех сторон. Вдруг из тени вышел коренастый человек и направился к Беглову и Шерстневу. Беглов отшатнулся и хотел было бежать, но Тимофей схватил его за рукав шинели.

Подойдя вплотную, неизвестный сказал почти неслышно:

— Давайте знакомиться. Меня зовут Геннадий. Я к вам от партизанского командования…

 

16. Учитывая исключительное мужество…

«Утром 2 марта 1943 года Блестковская гестаповская школа взорвана. По имеющимся у нас сведениям, в момент взрыва там находился почти весь офицерско-преподавательский состав. Взрывом был убит заместитель начальника школы, штурмбанфюрер Отто Кравец серьезно ранен. Полностью уничтожено административное здание вместе с радиостанцией, пострадали два жилых корпуса и гараж. С нашей стороны потерь не имеется.

Командир группы «Коршун»

Успех операции в значительной степени обеспечил заместитель командира нашей группы младший лейтенант Валентин Францевич Готвальд. Проникнув в школу под видом возвратившегося по излечении из госпиталя курсанта школы Зотова, Готвальд не только не вызвал подозрения со стороны противника, но и сумел установить связь с патриотически настроенной группой курсантов и оружейным мастером школы, военнопленным, бывшим старшиной Евгением Бегловым. Совместно с последним, Готвальд в ночь с первого на второе марта положил в канцелярский шкаф несколько килограммов взрывчатки и три противотанковые мины, соединив шпагатом взрыватель с дверцей шкафа. Валентину Готвальду с группой патриотически настроенных курсантов удалось благополучно перебраться в партизанский отряд имени Чапаева. Учитывая исключительное мужество, проявленное заместителем командира группы «Коршун» во время этой операции, считаю целесообразным ходатайствовать перед командованием о награждении младшего лейтенанта Валентина Францевича Готвальда правительственной наградой.