ГЛАВА I.

Вечеръ 1–го іюня 1863 года.

Въ понедѣльникъ, 1–го іюня 1863 года около десяти часовъ вечера во всемъ Парижѣ господствовало глухое волненіе, напоминавшее 26 іюля 1830 и 22 февраля 1848, и тотъ, кто въ эту минуту поддался бы уличнымъ впечатлѣніямъ, счелъ бы себя наканунѣ битвы. Вотъ уже три недѣли, какъ Парижъ, возвратившись къ политической жизни, пробудился отъ своего оцепѣненія, снова чувствуетъ въ себѣ жизнь, снова одушевленъ революціоннымъ духомъ! – такого рода возгласы слышались со всѣхъ сторонъ. «О! восклицали люди, ставшіе во главѣ движенія, въ этотъ часъ нельзя было узнать этотъ новый, монотонный городъ г. Гаусмана съ его прямолинейными бульварами, его гигантскими дворцами, съ его великолѣпными, но пустынными набережными; его печальной Сеной, въ волнахъ которой теперь носились только камни да песокъ; съ его дебаркадерами, которые, замѣнивъ ворота стараго города, лишили его самобытности; съ его макъ–адамами, скверами, новыми театрами и казармами; его легіонами мятельщиковъ и его ужасною пылью; городъ, населенный англичанами, французами, нѣмцами, батавами, американцами, русскими и арабами; космополитическій городъ, гдѣ туземецъ чувствуетъ себя чужимъ. Этотъ городъ сдѣлался снова старымъ Парижемъ, тѣнь котораго явилась при сіяніи звѣздъ и при кликахъ шопотомъ: «да здравствуетъ свобода!»

Не смотря на напыщенность, рѣчь эта не лишена нѣкоторой доли правды; но тѣмъ не менѣе ночь прошла совершенно спокойно. Болѣе восемнадцати мѣсяцевъ прошло съ тѣхъ поръ. И въ настоящее время нѣтъ никакаго основанія думать, чтобы раньше іюня 1869 года Парижъ подалъ хотя малѣйшій признакъ жизни. Послѣ этой вспышки духъ великаго города снова упалъ.

Что же случилось? Какая старая новость заставила волноваться новыя Аѳины? На кого сердилась столица Порядка?

Молодой и милый писатель, г. Ферри, написавшій исторію выборовъ 1863 года, взялся объяснить намъ, что, по его мнѣнію, Законная Оппозиція, погребенная двѣнадцать лѣтъ тому назадъ, воскресла, благодаря дѣятельности пяти и всеобщей подачѣ голосовъ. Вотъ оттого‑то и ликовалъ Парижъ.

Я вамъ скажу читатель, что такое Законная Оппозиція; я вамъ покажу, что она дѣлаетъ; а пока съ васъ довольно знать, что подъ этимъ именемъ и съ помощью этой формулы стараются возстановить на мѣстѣ имперіи или февральскую республику, или монархію конституціонную, представительную и парламентскую, столь дорогую сердцамъ буржуазіи, почти въ томъ видѣ, какъ она существовала съ 1814 до 1840 года. Внѣ этого Законная Оппозиція не имѣетъ политическаго смысла.

И такъ Парижъ, неусыпный стражъ свободы націи, возсталъ на зовъ своихъ ораторовъ и отвѣчалъ самымъ сухимъ нѣтъ на всѣ заискиванья правительства. Независимые кандидаты получили рѣшительное большинство. Демократическій списокъ прошелъ цѣликомъ. Всѣмъ извѣстенъ результатъ выборовъ. Администрація была побѣждена; кандидаты ея были отвергнуты большинствомъ 153,000 голосовъ противъ 80,000. Народъ, главный виновникъ этого торжества, наслаждался своимъ успѣхомъ; буржуазія раздѣлилась на двѣ партіи. Одна обнаруживала нѣкоторое безпокойство, другая свободно выражала свою радость. – Какой ударъ! говорили одни; какая пощечина! – Дѣло серіозно, очень серіозно, прибавляли другіе: Парижъ въ оппозиціи – имперія потеряла столицу…

Такимъ образомъ объясняли сторонники законной Оппозиціи эту таинственную манифестацію, и уже высчитывали выгоды, которыя она принесетъ имъ. Конечно, мысль возвратиться къ іюльскимъ учрежденіямъ, быть можетъ, даже воспоминаніе о конституціи 1848 существовали въ умѣ избирателей. Это показали имена Тьера и Гарнье Паже, вышедшіе изъ урнъ какъ № № лоттереи. Но это ли только значеніе имѣли выборы. Далѣе мы займемся этимъ вопросомъ.

1 іюня 1863 было лунное затмѣніе; небо было великолѣпно, вечеръ прекрасенъ; легкій и пріятный вѣтерокъ, казалось, принималъ участіе въ невинныхъ треволненіяхъ земли. Весь Парижъ могъ слѣдить за всѣми измѣненіями этого явленія, которое началось въ девять часовъ пятьдесятъ шесть минутъ вечера, въ тотъ моментъ, когда собраніе избирателей окончило свое засѣданіе, и прекратилось въ часъ и шестнадцать минутъ утра. Такъ, говорили остряки, меркнетъ деспотизмъ передъ свободой: демократія простерла свою широкую руку и затмила звѣзду 2 декабря… Пельтанъ, одинъ изъ избранныхъ въ то время, ораторъ, самый способный во всемъ парламентѣ раздражать нервы слушателей и читателей своимъ гіерофантскимъ слогомъ, не преминулъ сдѣлать это грозное предсказаніе въ одной изъ своихъ брошюръ. Скажите лучше, возражали побѣжденные, что затмился разумъ парижанъ. О, да вы возобновляете ваши фарсы 1830 и 1848! Ну такъ берегитесь: вамъ придется хуже, чѣмъ въ 1830 и 1848.

Такъ тщеславіе смертныхъ истолковываетъ въ смыслѣ своихъ страстей и интересовъ самые невинные признаки. Мы всегда считаемъ боговъ участниками въ нашихъ приключеніяхъ и нашихъ тревогахъ, и потомъ, когда событія разобьютъ наши иллюзіи, мы обвиняемъ боговъ. Но довольно съ насъ предсказаній и предзнаменованій. Мы жаждемъ истины и правды, которыхъ нѣтъ ни въ радости оппозиціи, ни въ горести министерскихъ чиновниковъ. Оставляя въ сторонѣ астрологическое совпаденіе, тѣмъ не менѣе вѣрно, что 1–го іюня 1863 года произошло два затмѣнія: одно на небѣ, другое на землѣ подъ 48° 50' сѣверной широты и 0 долготы. На небѣ, мы знаемъ, было лунное затмѣніе. Что же затмилось на землѣ? Имперія, демократія, парламентская система, оппозиція, буржуазія, соціализмъ, или все это вмѣстѣ? Мы увидимъ это ниже, а пока, чтобъ всѣхъ успокоить, скажемъ. что ни имперія, ни демократія, ни абсолютныя, ни ограниченныя монархіи, ни оппозиція, ни буржуазія, ни пролетаріатъ не погибаютъ отъ своихъ затмѣній, какъ не погибаютъ отъ нихъ солнце и луна.

Въ толпѣ находилось нѣсколько человѣкъ, которые возставали не противъ подачи голосовъ, но противъ всякаго назначенія. Они дали гласность своему протесту, вкратцѣ изложивъ причины его. Чего хотѣли эти люди? Всего или ничего, таковъ былъ ихъ лозунгъ. Ничего, то есть остаться при status quo – безъ лицемѣрія, безъ ложныхъ конституціонныхъ прикрытій, безъ парламентскихъ мистификацій, безъ легальной оппозиціи; иди всего, т. е. всеобщей подачи голосовъ, съ ея условіями, ея гарантіями, ея формами, ея правомъ, ея философіей, ея политическими и экономическими послѣдствіями, – однимъ словомъ, со всѣми ея соціальными реформами. Имъ надоѣли парламентскіе дебаты, и золотая середина, и среднія мнѣнія, и умѣренныя стремленія, и всѣ компромиссы и ухищренія доктринеровъ.

Вы побѣждены и замѣшаны въ пораженіе г. де Персиньи, говорили имъ побѣдители. Какъ побѣждены? Говорите, если вамъ угодно, о правительственныхъ кандидатахъ; ихъ мы вамъ уступаемъ; говорите о себѣ самихъ, присяжныхъ и узаконенныхъ оппозирующихъ союзникахъ имперіи, которыхъ презираютъ, не смотря на ихъ оппозицію. Что же касается до насъ, вашихъ настоящихъ противниковъ, то борьба между нами только что еще начинается. Вы хотѣли выборовъ – мы знаемъ для чего – мы же отвергли ихъ. Кто изъ насъ правъ – рѣшитъ будущее. Развѣ ваши 153,000 голосовъ могутъ служить отвѣтомъ на наши доводы? Развѣ вопросъ, который насъ раздѣляетъ, можетъ быть рѣшенъ простымъ большинствомъ голосовъ? Посмотримъ, что‑то будетъ черезъ семь лѣтъ. – А пока мы имѣемъ 153,000 голосовъ, представляющихъ въ Парижѣ парламентскую оппозицію; а вы? сколько васъ? – Насъ пока восемнадцать человѣкъ, восемнадцать, которые стоятъ вашихъ ста пятидесяти трехъ тысячъ.

 

ГЛАВА II.

Планъ кампаніи, составленный воспріемниками оппозиціи, друзьями правительства. – Рабочая масса, слѣдуя въ первый разъ своей собственной идеѣ и дѣйствуя во имя ея, разрушаетъ всѣ ихъ разсчеты. – Численный результатъ выборовъ. – Значеніе крестьянскихъ голосовъ.

Послѣ того, какъ декретомъ 24 ноября сенату и законодательному собранію было возвращено до нѣкоторой степени право голоса, въ извѣстныхъ правительственныхъ сферахъ стали считать оппозицію 1857 года слишкомъ слабою даже въ интересахъ самой власти. Побѣды, одерживаемыя правительствомъ въ палатѣ, не доставляли ему славы; это вредило блеску императорской прерогативы. Первая уступка помазала націю по губамъ. Страна стала сожалѣть о политическихъ нравахъ іюльской монархіи. Эта прихоть могла сдѣлаться опасною. Нѣкоторые друзья имперіи желали для нея поэтому оппозиціи болѣе многочисленной, хотя умѣренной, а главное, не враждебной династіи.

Эта мысль, пущенная въ ходъ умными головами либеральнаго бонапартизма, была подхвачена на лету тою кликою, изъ которой могли выйти ораторы, въ особенности ораторы независимые. Вотъ причина, почему литераторы, журналисты, адвокаты, академики, профессоры и т. д. толпами повалили записываться въ кандидаты. Легитимисты и либералы, перекликаясь съ обоихъ крайнихъ полюсовъ политическаго горизонта, пѣли Осанну примиренія. Наконецъ, думали они, можно будетъ помѣриться силами въ парламентѣ, хотя бы только ради назиданія страны и ради чести свободы. Чего было бояться императорскому правительству кандидатовъ, поддерживаемыхъ такими журналами, какъ Presse, Opinion National, Siécle, Temps, Debats?.. Съ другой стороны, какъ же было не радоваться этимъ журналамъ и ихъ кліентамъ, видя, что Имперія склоняется къ парламентаризму? Буржуазія этимъ удовлетворялась; воздавалась честь политикѣ и учрежденіямъ 1830 года; сдерживалась вѣчно волнующаяся демократія; наконецъ, подъ покровительствомъ императора скрѣплялся союзъ, составленный старыми партіями въ 1848 году, въ славной улицѣ Poitiers, противъ соціальной революціи. И вотъ всѣ простофили принялись рукоплескать.

Избирательная кампанія была открыта согласно этому плану. Въ этомъ духѣ былъ составленъ списокъ кандидатовъ оппозиціи. Правительство разсчитывало по крайней мѣрѣ наполовину парижскихъ избирателей, какъ въ 1857 году; оно не испугалось бы тридцати оппозиціонныхъ депутатовъ, выбранныхъ департаментами. Списокъ кандидатовъ Сены былъ составленъ такъ, что не могъ возбуждать никакого безпокойства, предполагая даже самый неблагопріятный результатъ.

Единственная трудность, но за то очень важная, состояла въ томъ, чтобы недопустить демократію до какой нибудь возмутительной демонстраціи. Демонстрація эта могла выразиться или отказомъ подавать голоса, или подачей безъименныхъ билетовъ, или наконецъ избраніемъ лицъ, открыто и энергически враждебныхъ конституціи. Первое затрудненіе были увѣрены побѣдить съ помощію журналовъ, которые всѣ стояли за баллотировку, и при содѣйствіи буржуазіи, болѣе склонной, по примѣру прежнихъ вождей своихъ, говорить, чѣмъ молчать; что же касается безъименныхъ билетовъ, которыхъ боялись больше всего, то противъ нихъ можно было дѣйствовать тѣми же средствами, и кромѣ того большинство считало, что дѣйствовать такимъ образомъ все равно, что вовсе отказаться отъ участія въ баллотировкѣ. Наконецъ, со стороны народа правительство считало себя безопаснымъ. Въ 1848 народъ избралъ Лудовика Наполеона въ президенты; въ 1851 онъ принялъ плебисцитъ и участвовалъ въ государственномъ переворотѣ; въ 1852 онъ подалъ голосъ за Имперію. Не было никакихъ причинъ полагать, чтобы расположеніе его съ тѣхъ поръ измѣнилось.

Если бы этотъ планъ удался, – а все заставляло предполагать, что онъ удастся, – то переходъ отъ самодержавной монархіи къ монархіи конституціонной могъ бы совершиться безъ потрясеній и безъ опасности для Наполеоновской династіи, и притомъ въ самую благопріятную минуту. Буржуазія возвратилась бы къ своимъ старымъ обычаямъ; революціонное движеніе было бы снова отклоненно, и явилась бы возможность принять мѣры на будущее время противъ всякихъ нечаянностей всеобщей подачи голосовъ.

Что за тѣмъ произошло, извѣстно всякому. Династическая оппозиція въ Парижѣ обдѣлала свои дѣла слишкомъ хорошо. Администрація почти не получила представителей въ столицѣ; меньшинство ея въ Парижѣ было самое жалкое, и все это нанесло правительству сильный нравственный уронъ. Теперь намъ предстоитъ найти причину этого пораженія, непредвидѣннаго, неожиданнаго и до сихъ поръ необъясненнаго.

1) Парижскіе выборы. – Привожу цифры, ограничиваясь, относительно городскихъ выборовъ, Сенскими, такъ какъ движеніе болѣе или менѣе сильное было всюду одинаково. Вотъ какъ распредѣлились въ декабрѣ 1851 года, послѣ государственнаго переворота, голоса сенскихъ избирателей;

Примѣчаніе. На этихъ выборахъ правительство 2 декабря имѣло на своей сторонѣ большинство 100,000 голосовъ противъ оппозиціи, которая состояла преимущественно изъ буржуазіи или, вѣрнѣе, изъ лицъ средняго класса, принадлежавшихъ къ прежней партіи National'я и Reforme'ы; ихъ поддерживала значительная часть народа. Но вообще родъ, которому было возвращено право всеобщей подачи голосовъ, стоялъ за государственный переворотъ.

Я не буду говорить о національныхъ выборахъ 1852 года, которые доставили Имперіи 300,000 голосовъ болѣе, чѣмъ сколько оно имѣло въ 1851: воспоминаніе о 2 декабря было еще слишкомъ свѣжо; народное мнѣніе не подвинулось впередъ; къ тому же извѣстно, что демократія имѣла свои, болѣе или менѣе уважительныя, причины держаться въ сторонѣ.

Наступили выборы 1857 года, и вотъ ихъ результатъ.

Примѣчаніе. – Хотя число лицъ, внесенныхъ въ списокъ избирателей, уменьшилось съ 1851 года на 35,957, тѣмъ не менѣе мы видимъ, что число отказывающихся отъ баллотировки увеличилось на 48,134; – число голосовъ за правительство понизилось съ 196,530 на 110,526, т. е. на 86,013; – что число голосовъ оппозиціи осталось почти неизмѣннымъ: она потеряла около 198 голосовъ. Итакъ, въ 1857 въ Парижѣ существовала оппозиція въ 100,000 голосовъ, почти не измѣнившихъ своего мнѣнія въ теченіе семи лѣтъ, между тѣмъ какъ правительство понесло значительный уронъ, получивъ вмѣсто прежнихъ 196,539 голосовъ только 110,526. Къ какой партіи принадлежали неизвѣстные голоса, числомъ 44,000, увеличившіе собою въ 1857 число отсутствующихъ? Я, не колеблясь, говорю, что то были главнымъ образомъ народные голоса, голоса работниковъ, равнодушныхъ къ выборамъ или даже такихъ, между которыми начинало бродить неудовольствіе.

Выборы 1863 года даютъ слѣдующіе результаты:

Примѣчаніе. Число лицъ, внесенныхъ въ списокъ, еще уменьшилось съ 1857: изъ 356,069 остается только 326,000 – разница въ 30,000 голосовъ. Не смотря на это, число голосовъ, поданныхъ за правительство, понизилось съ 110,526, на 82,000, – разница въ 28,000, и, наоборотъ, 96,299 голосовъ, преданныхъ оппозиціи, усилились 57,000 голосовъ, перешедшихъ въ оппозицію изъ разряда отсутствовавшихъ. Нѣтъ сомнѣнія, что эти 57,000 голосовъ принадлежали народу, который со времени государственнаго переворота не являлся на выборы. По соображеніямъ, приведеннымъ нами выше, мы можемъ заключить, что изъ 153,000 голосовъ, поданныхъ за оппозицію въ 1863 году, по крайней мѣрѣ половина принадлежитъ рабочей демократіи.

Послѣ этого какое же значеніе, какой смыслъ имѣютъ эти выборы?

Въ исторіи, можетъ быть, не было примѣра, чтобы народъ, въ тѣсномъ смыслѣ, въ смыслѣ сословія, въ противоположность дворянству, буржуазіи и церкви, заявилъ какимъ нибудь поступкомъ собственную мысль, собственную волю. Народъ умѣлъ всегда только кричать: Да здравствуетъ императоръ! или Да здравствуетъ король! или Да здравствуетъ господинъ! или Да здравствуетъ хозяинъ! Римскій плебей, создавъ имперію, не основалъ ничего; напротивъ, онъ все разрушилъ. Онъ всегда неизменно выражалъ только одно: ненависть къ патриціямъ. Самъ онъ не произвелъ никакой идеи; распри его съ патриціями были просто бунты эксплуатируемыхъ кліентовъ, чтобы не сказать – рабовъ. Давъ Цезарю и его преемникамъ, до Августула включительно, безсмѣнную диктатуру, римскій народъ уничтожилъ республику и замѣнилъ ее самодержавіемъ. Что значили во Франціи народные выборы съ 89 года? Подражаніе или, вѣрнѣе, содѣйствіе мѣщанскимъ выборамъ. Народъ игралъ въ политику, какъ дѣти въ солдатики. Ни санкюлотизмъ, ни робеспьеризмъ, ни бабувизмъ, ни бонапартизмъ не могли дать всеобщей подачѣ голосовъ самобытности и значенія. Въ 1799, 1804, 1815 годахъ народъ вотировалъ за своего императора, а вовсе не за себя. Хартія 1814–1830 лишила массу права подачи голосовъ. Но что потеряла она чрезъ это? Что потеряли общественное право и свобода? Ровно ничего. Самъ народъ, повидимому, нисколько не жалѣлъ объ этомъ. Февральская республика возвращаетъ ему избирательное право. Но какъ онъ пользуется этимъ правомъ? Онъ выбираетъ преимущественно буржуа, орлеанистовъ, легитимистовъ, бонапартистовъ, республиканцевъ – кого ни попало, да вдобавокъ еще поповъ, монаховъ, поэтовъ и епископовъ. Въ учредительномъ и законодательномъ собраніяхъ большинство реакціонеры. Потомъ народъ избираетъ до трехъ разъ Лудовика Наполеона. Гдѣ тутъ, спрашиваю, державная, самостоятельная мысль?

И вотъ вдругъ, черезъ двѣнадцать лѣтъ по возстановленіи имперіи, этотъ народъ безъ всякой видимой причины дѣлаетъ крутой поворотъ, и 57,000 избирателей, рукоплескавшихъ въ 1851 году государственному перевороту и съ тѣхъ поръ хранившихъ молчаніе, внезапно переходятъ на сторону оппозиціи и численнымъ перевѣсомъ рѣшаютъ парижскіе выборы противъ правительства. Чтоже имѣетъ народъ противъ своего великаго избранника? На что онъ жалуется? Жаловаться! Это значило бы, что, по примѣру стараго дворянства, буржуазіи и духовенства, народъ понимаетъ себя, какъ сословіе; что на политику онъ смотритъ съ точки зрѣнія своихъ особенныхъ сословныхъ интересовъ и стремится управлять правительствомъ въ своихъ особенныхъ видахъ. Но ничего подобнаго никогда не было ни прежде, ни послѣ революціи.

Вотъ это то и составляетъ характеристическую черту девятнадцатаго вѣка. Въ ней также нѣтъ ничего удивительнаго, какъ въ полигаміи и рабствѣ временъ патріарховъ, какъ въ феодализмѣ и папствѣ среднихъ вѣковъ.

Когда между монархіей божественнаго права и рабочей сельской и городской массой стояли посредствующіе классы духовенства, дворянства и буржуазіи, или средняго сословія, народъ не могъ выдти на политическую арену: онъ не принадлежалъ себѣ; каждый простолюдинъ зависѣлъ отъ какого нибудь патрона, отъ господина, епископа или аббата. Революція 89 года разорвала эту связь; народъ предоставленъ самому себѣ, и изъ него составился классъ пролетаріевъ, работниковъ на задѣльной платѣ, въ противуположность классу собственниковъ и капиталистовъ. Въ 1848 году соціализмъ, овладѣвъ этой нестройной массой, далъ ей первую организацію: онъ создалъ изъ нея особое тѣло, вдохнулъ въ нее мысль, душу, создалъ ей права, внушилъ различныя идеи: право на трудъ, уничтоженіе задѣльной платы, пересозданіе собственности, ассоціацію, искорененіе пауперизма и т. д. Однимъ словомъ, простой народъ, который до 1848 былъ ничто, который едва отличался отъ буржуазіи, хотя съ 89 года и составлялъ отдѣльное сословіе de jure et de facto, вдругъ пріобрѣлъ самостоятельность, благодаря именно тому, что былъ лишенъ всего и противупоставленъ классу землевладѣльцевъ и промышленныхъ эксплуататоровъ. Теперь, подобно буржуазіи 1789 года, онъ стремится стать всѣмъ.

Теперь для насъ становится ясно настоящее и даже будущее. Въ 1848 году народъ еще не понималъ своего положенія; не зналъ, въ чемъ состоятъ его выгоды; не сознавалъ своей идеи, и еще менѣе могъ выработать изъ нея какую нибудь политическую систему. Первой мыслью толпы, привыкшей къ рабству, было избрать себѣ повелителя. Повелителемъ этимъ сдѣлался Наполеонъ. Такъ римскіе плебеи предались Цезарю, такъ мятежные невольники предались Спартаку.

Но возстановленіе имперіи не есть еще окончательное рѣшеніе. По странной прихоти судьбы вышло такъ, что Лудовикъ Наполеонъ, представитель народа, былъ въ тоже время избранъ покровителемъ интересовъ буржуазіи, блюстителемъ стараго общественнаго порядка, пересозданіе котораго очевидно составляетъ задачу современнаго плебея. Очевидно, что послѣ двѣнадцати лѣтъ ожиданія народъ отвернулся отъ него. Подобно буржуазіи, которая хмурится и дѣлаетъ оппозицію своимъ конституціоннымъ государямъ всякій разъ, какъ интересы ея страдаютъ, народъ вступилъ въ оппозицію противъ своего избранника. Мы уже знаемъ результатъ этой оппозиціи, и теперь важно не обмануться въ немъ.

Въ 1863 и 1864 народъ, вотируя за одно съ извѣстною частію буржуазіи и давая свои голоса ея кандидатамъ, вовсе не имѣлъ въ виду поддерживать систему парламентской монархіи и дѣлать законную оппозицію; онъ ни подъ какімъ видомъ не хочетъ правленія, обыкновенно называемаго Орлеанизмомъ. Его не обманула интрига, имѣющая цѣлію, съ помощію іюльскихъ постановленій и конституціи преобразовать имперію въ пользу Бонапартовъ, устранивъ навсегда Орлеановъ. Онъ понялъ сокровенный смыслъ этой оппозиціи, узналъ маски, разгадалъ стремленія кандидатовъ. Онъ чувствовалъ, какое поруганіе нанесено свободѣ избирателей. Онъ былъ возмущенъ отступничествомъ и присягами нѣкоторыхъ лицъ, и въ людяхъ, которыхъ онъ посылалъ въ законодательный корпусъ, онъ уже видѣлъ враговъ своей идеи, союзниковъ реакціи. Могъ ли онъ не знать, что г. Жирарденъ, задушевный другъ принца Наполеона, человѣкъ, открыто проповѣдующій политическій индифферентизмъ, станетъ работать въ интересахъ императорскаго status quo? что г. Геру присталъ къ имперіи съ большинствомъ сенъ–симонистовъ? что сердечное согласіе господствуетъ между господами Авеномъ и де Персиньи? Могъ ли онъ забыть, что г. Жюль Фавръ, эксъ–секретарь министерства внутреннихъ дѣлъ во время республики, поддерживалъ въ 1848 президенство Наполеона противъ республиканскихъ кандидатовъ, за одно съ гг. Жирарденомъ, Викторомъ Гюго, Гарнье–Паже и т. д.; или какъ строгъ былъ въ Марсели къ соціалистамъ г. Эмиль Оливье, исполнявшій должность префекта и при временномъ правительствѣ, и при президенствѣ?

Какое же было дѣло народу до этихъ людей, до ихъ мнѣній и до ихъ прошлаго? Онъ страстно хотѣлъ лишь одного: заявить свой разрывъ съ правительствомъ, отъ котораго онъ такъ мало ждалъ – и, чтобы вѣрнѣе достигнуть своей цѣли, онъ забылъ всѣ нанесенным ему оскорбленія, кромѣ послѣдняго – отказа принять его кандидатовъ.

Никто не давалъ себѣ труда подумать, выгодно ли рабочему классу соединиться съ буржуазіей въ великой избирательной манифестаціи? не нарушаетъ ли его интересовъ принятіе присяги, служащей залогомъ, если не безъусловной преданности имперіи, то по крайней мѣрѣ согласія на программу законной оппозиціи? Не рѣшительнѣе ли былъ бы голосъ народа, не рѣшительнѣе ли былъ бы ударъ, если бы урны наполнились безъименными билетами и парижскіе выборы не состоялись бы? Но идеи еще недостаточно ушли впередъ; общественное мнѣніе еще не созрѣло; всѣ воображали, что избраніе представителей составляетъ главную сущность пользованія правомъ подачи голосовъ, и всѣ были заняты только тѣмъ, чтобы выборы пали на людей, которые, независимо отъ ихъ сокровенныхъ стремленій, какъ кандидатовъ, были бы извѣстны, какъ противники правительства.

Будемъ говорить правду съ рѣзкою откровенностью: кажется, будто рабочій классъ, которому здѣсь впервые предстояло говорить отъ своего собственнаго имени, привыкнувъ болѣе дѣйствовать силою, чѣмъ работать головой, только о томъ и заботился, чтобы доказать, что у него большинство и сила и что къ этимъ преимуществамъ онъ съумѣетъ присоединить отнынѣ волю и рѣшимость; что для него также легко уничтожить, какъ и создать большинство, и что, давъ Лудовику Наполеону въ 1848 году пять съ половиной милліоновъ голосовъ, въ 1851 – семь съ половиной, въ 1852 – семь милліоновъ восемсотъ двадцать четыре тысячи сто восемдесятъ девять голосовъ, онъ также легко можетъ и отвергнуть оффиціальныхъ кандидатовъ, если заблагоразсудитъ.

II. Сельскіе выборы. Здѣсь прежде всего представляется возраженіе, на которое необходимо отвѣтить, чтобы дать полное понятіе о выборахъ вообще и справедливо оцѣнить народное движеніе не только въ Парижѣ, но и въ департаментахъ. Мнѣ весьма основательно замѣчали, что въ приведенныхъ мною таблицахъ выборовъ 1848, 1851 и 1852 годовъ городскіе и сельскіе голоса взяты безразлично вмѣстѣ, между тѣмъ какъ по расположенію работниковъ Парижа и другихъ большихъ городовъ никакъ нельзя судить о крестьянахъ, которые до сихъ поръ остаются вѣрны императору и продолжаютъ идти подъ его знаменемъ. Такъ въ 1863 году, когда Парижъ и другіе большіе города дали оппозиціи 1,900,000 голосовъ, крестьяне дали правительству 5,500,000 голосовъ, что ставитъ его внѣ всякой опасности.

Оппозиція и ея журналы объясняютъ эти неблагопріятные для нихъ результаты невѣжествомъ сельскаго народонаселенія сравнительно съ городскимъ, его изолированнымъ положеніемъ, его робостью; по ихъ увѣреніямъ, было бы совсѣмъ не то, если бы можно было дѣйствовать на него и руководить имъ, какъ городскими работниками… На это отвѣчаетъ г. де Персиньи въ рѣчи, произнесенной имъ въ Роаннѣ: онъ цитируетъ римскую исторію, говоря, что различіе результатовъ городскихъ и сельскихъ выборовъ доказываетъ зрѣлость мысли, благоразуміе, послѣдовательность и консерватизмъ, которые во всѣ времена составляли отличительныя свойства поселянъ сравнительно съ безпокойной массой городскаго населенія.

Изъ этого видно, какъ склонны всѣ партіи къ самовосхваленію насчетъ своихъ противниковъ, не обращая вниманія на дѣйствительные факты и на истинныя чувства народа. На чемъ основывается, спрашиваю, мнѣніе, будто наши поселяне менѣе способны или болѣе благоразумны, чѣмъ наши ремесленники? Не во сто ли разъ раціональнѣе предположить, что какъ тѣ, такъ и другіе, будучи конечно способны заблудиться въ политическомъ лабиринтѣ, дѣйствуютъ прежде всего по внушенію своихъ задушевныхъ мыслей и своихъ интересовъ? Поэтому соображенія парижской прессы всегда казались мнѣ въ высшей степени наглыми, равно какъ и историко–фантастическія измышленія г. де Персиньи. Постараемся же узнать, въ чемъ интересъ крестьянина и что говоритъ ему его задушевная мысль, и тогда мы узнаемъ, что должно думать о большинствѣ голосовъ, данномъ имъ правительству.

Въ послѣдніе сорокъ лѣтъ тотъ же разрывъ, на который мы указали выше въ городскомъ населеніи между работникомъ и буржуа, обнаруживается и въ сельскомъ населеніи между сельскими работниками и поземельными собственниками, особенно живущими въ городахъ. Такъ какъ этотъ антагонизмъ имѣетъ самый глубокій смыслъ, то мнѣ, быть можетъ, будутъ благодарны за его объясненіе.

Въ городахъ старый принципъ феодализма удержался и продолжаетъ развиваться, измѣнивъ лишь форму. Объ этомъ свидѣтельствуетъ съ одной стороны промышленный и финансовый феодализмъ, такъ хорошо умѣющій при случаѣ вразумлять средній классъ и пролетаріатъ; съ другой – стремленіе большей части буржуазіи, недовольствуясь своимъ званіемъ чиновниковъ, капиталистовъ, подрядчиковъ и негоціантовъ – присоединять ко всему этому еще званіе крупныхъ поземельныхъ собственниковъ, верховныхъ обладателей почвы. Наконецъ, тоже доказываютъ извѣстныя коммунистическія тенденціи, нѣкоторыя плохо опредѣлившіяся корпоративныя идеи рабочихъ классовъ. Между тѣмъ крестьяне сосредоточились на одной мысли: все болѣе и болѣе упрочивать за собою свободное пользованіе землею. Понятіе о собственности, однимъ словомъ, неодинаково у горожанъ и у поселянъ: отсюда и различіе въ ихъ образѣ дѣйствія. Одинъ прежде всего добивается ренты, ищетъ чести обладанія; другой стремится къ независимому труду, желаетъ быть полнымъ господиномъ въ сельскомъ быту. Для перваго собственность есть ленъ, для втораго она все еще аллодъ. Разумѣется, я употребляю эти выраженія для того только, чтобы яснѣе выразить мою мысль, вовсе не думая никому навязывать идеи, далеко превосходящія обыкновенныя рутинныя понятія. Въ самомъ дѣлѣ, не найдется ни одного крестьянина, ни одного буржуа, исключая однихъ юристовъ, которые понимали бы значеніе этихъ терминовъ нашего древняго языка. А между тѣмъ эти слова, ленъ и аллодъ, выражаютъ два различныхъ права, два разные порядка вещей, два противоположныя стремленія, проявляющіяся въ наше время въ такой же силѣ, какъ и въ средніе вѣка, и которыя, по моему мнѣнію, совершенно уничтожить даже невозможно. Теперь, какъ и прежде, мысль крестьянина сосредоточена на аллодіальномъ владѣніи. Онъ инстинктивно ненавидитъ горожанъ, корпораціи, цехи, мастерства, какъ ненавидѣлъ прежде помѣщиковъ–феодаловъ, и первая его забота состоитъ въ томъ, чтобы изгнать пришлыхъ рыночниковъ, по выраженію нашего древняго права. Онъ хочетъ владѣть землей нераздѣльно и, при помощи этого владѣнія, господствовать надъ городами и предписывать имъ свои законы. Эта мысль преобладанія земледѣлія надъ промышленностью есть та самая мысль, которая положила основаніе владычеству древняго Рима и рѣшила побѣду этого земледѣльческаго народа надъ могущественнѣйшими коммерческими и промышленными государствами древняго міра. Въ средніе вѣка она поддерживала феодализмъ, а въ ХVІІІ столѣтіи была усвоена физіократами, но доселѣ еще неисчерпана. Отсюда глухая борьба, которая уже замечается въ некоторыхъ областяхъ. Одинъ изъ моихъ друзей выразилъ недавно эту мысль приблизительно въ такихъ выраженіяхъ: «мы идемъ къ открытой борьбѣ между городами и селами; крестьяне сдѣлались богаты; три четверти городскаго населенія находятся въ нуждѣ; первые, привлекаемые приманкою торговли и промышленности, мало по малу овладѣваютъ городами, между тѣмъ какъ вторые окончательно раздавлены этой новой конкурренціей и высшей буржуазіей, главная квартира которой – Парижъ».

И такъ одна и та же мысль руководитъ сельскими и городскими работниками. Въ городахъ рабочіе классы стремятся вытѣснить буржуазію возвышеніемъ заработной платы, ассоціаціями, коалиціями, корпоративными обществами, обществами взаимнаго вспоможествованія; въ селахъ – возвышеніемъ цѣнъ на работу и жалованья слугамъ, цѣны на землю, устраненіемъ фермерствъ, дробленіемъ арендныхъ земель на мелкіе участки и упроченіемъ за собой мелкой собственности. И такъ, война эта ведется всюду, но до сихъ поръ, вслѣдствіе отсутствія основной мысли, организаціи и тактики, не произвела рѣшительныхъ результатовъ. Люди взаимно тѣснятъ другъ друга, уничтожаютъ, давятъ; крестьянинъ, сосѣдъ или фермеръ, поденщикъ или слуга, старается всѣми силами вредить буржуа собственнику, но ничто не помогаетъ. Все остается по прежнему: классъ работниковъ и классъ собственниковъ, рента и аренда.

Республика 1848 года дала какъ крестьянамъ такъ и городскимъ работникамъ избирательное право. Но между тѣмъ какъ городскіе работники, по примѣру буржуазіи, составляютъ оппозицію правительству, вотируя за одно съ нею, поселянинъ, справедливо или нѣтъ, продолжаетъ считать императора представителемъ аллодіальной системы, восторжествовавшей, благодаря революціи и продажѣ національныхъ имуществъ. Напротивъ того, въ королѣ, протекторѣ буржуазіи или главѣ дворянства, онъ видѣлъ всегда представителя лена, который его подозрительный взглядъ видитъ теперь въ лицѣ капиталиста, фабриканта, директора торговыхъ компаній, негоціанта, литератора или судьи. Наполеонъ I понималъ это, и за то, несмотря на свое вѣроломство, такъ долго пользовался популярностію. Объ этомъ можно судить по тому, что мы видѣли въ 1830, 1840 и даже въ 1852 г. Почти тоже теперь происходитъ въ Италіи, гдѣ крестьяне сожалѣютъ объ австрійскомъ правительствѣ, естественномъ врагѣ и противникѣ буржуазіи, и проклинаютъ конституціонное королевство, какъ памятникъ побѣды ненавистныхъ господъ, maladetti signori.

Устройство желѣзныхъ дорогъ сильно способствовало обогащенію многихъ департаментовъ, даже самыхъ отдаленныхъ отъ центровъ, особенно тѣхъ, гдѣ хлѣбъ не составляетъ главнаго предмета производства, какъ въ департаментахъ Эро, Гарда, Юры, Дуба и проч.. Изобиліе съѣстныхъ припасовъ, явившееся вслѣдствіе огромнаго развитія промышленности, обогатило крестьянина. Для него открылись иностранные рынки; многіе предметы производства, какъ то: вино, плоды, овощи, которые въ прежнее время потреблялись на мѣстѣ за ничтожную цѣну, перевозятся теперь черезъ огромныя пространства и продаются съ большимъ барышомъ. Поселянинъ не разсуждаетъ о причинахъ: Cum hoc, ergo propter hoc; – всѣ эти блага достались ему въ періодъ имперіи, и онъ благодаритъ за нихъ императора. Ему необходима земля, какъ работнику капиталъ и орудія труда, и онъ добьется ея, купивъ ее.

И такъ, дѣло крестьянъ и ремесленниковъ дѣло общее. Сельская Marianne вполнѣ соотвѣтствуетъ городской Sociale. У нихъ одни и тѣже враги. До 1863 оба великіе класса, представляющіе трудъ, крестьяне и ремесленники, безъ всякихъ предварительныхъ соглашеній вотировали за императора; крестьяне и въ 1863 и 1864 годахъ остались вѣрны императорскому знамени, между тѣмъ какъ ремесленники безъ достаточной причины перешли на сторону буржуазіи. Я не говорю, что они поступили бы лучше, послѣдовавъ примѣру своихъ сельскихъ братьевъ; но мнѣ кажется, что было бы достойнѣе ихъ подать имъ примѣръ, объявивъ, что на будущее время они хотятъ дѣйствовать самостоятельно. Промышленная демократія Парижа и другихъ большихъ городовъ, ушедшая впередъ, должна позаботиться о примиреніи между своею партіею и сельскою демократіею; ей слѣдуетъ позаботиться о томъ, чтобы не казаться аллодіаламъ поборницею лена. Конечно, Наполеонъ III, какъ и Наполеонъ I, представляется еще массѣ врагомъ стараго порядка, покровителемъ поселянина противъ буржуазнаго феодализма. Подъ вліяніемъ этого убѣжденія крестьяне вотировали за кандидатовъ правительства. Но наполеоновская идея старѣется, какъ и все на свѣтѣ; старый порядокъ далекъ отъ насъ съ тѣхъ поръ, какъ на немъ налегъ густой слой новыхъ идей, законовъ, интересовъ; въ обществѣ почувствовались новыя потребности, и уже можно предвидѣть день, когда и въ провинціи произойдетъ крутой поворотъ, какой случился въ прошломъ году въ департаментѣ верхней Сены. На очереди стоятъ громадныя задачи, разрѣшить которыя власть неспособна. Дѣло идетъ о томъ, чтобы сочетать земледѣліе съ промышленностію и этимъ примирить сельское и городское населеніе; перестроить собственность по принципу взаимности и федеративнаго права; дать земледѣльческому классу новыя учрежденія; рѣшить въ пользу крестьянъ и ремесленниковъ вопросы о кредитѣ, о застрахованіи, о наемной платѣ, о пекарняхъ, бойняхъ, огородничествѣ, о напиткахъ и т. д.

Крестьянинъ питаетъ непреодолимое отвращеніе къ фермерству и арендаторству, какъ работникъ къ задѣльной платѣ; гораздо легче помочь ему сдѣлаться собственникомъ и потомъ взять съ него большой налогъ, какъ законную долю общества съ поземельной ренты, чѣмъ согласить его вѣчно дѣлиться съ отсутствующимъ собственникомъ произведеніями земли и стадъ, добытыми тяжелымъ трудомъ.

И такъ, не смотря на кажущееся и въ настоящихъ выборахъ дѣйствительно существующее разномысліе между сельскими и городскими работниками, въ основаніи стремленія ихъ одни и тѣ же. Цѣль ихъ – полное освобожденіе работника, уничтоженіе поденной платы, изгнаніе рыночнаго барышника. Съ обѣихъ сторонъ подавали голоса (т. е. тѣ, кто подавалъ голоса, потому что съ обѣихъ сторонъ многіе вовсе не вотировали) съ одинаковымъ стремленіемъ къ реформамъ, съ одинакимъ сознаніемъ силы и съ одинаковымъ слѣпымъ увлеченіемъ.

И вотъ каковъ результатъ этихъ выборовъ, одинаково непонятныхъ, какъ тѣмъ, кому они благопріятны, такъ и тѣмъ, кто передъ ними дрожитъ, какъ оппозиціи, такъ и министерству. Между тѣмъ какъ непонятые крестьянскіе выборы поселяютъ увѣренность въ правительствѣ и приводятъ въ отчаяніе нашихъ мнимыхъ либераловъ, городскіе, болѣе ясные, сбили всѣхъ съ толку. Они не только поразили правительство ужасомъ, поставили втупикъ и смутили представителей либеральнаго бонапартизма, покрыли позоромъ оффиціальныхъ сводниковъ, думавшихъ сочетать цезаризмъ съ плебействомъ, подвергли мистификаціи самихъ мистификаторовъ, – они все разрушили, обратили коалиціонный списокъ въ списокъ разрыва, доказали нелѣпость парламентаризма. Устроивайте послѣ этого конституціонную монархію при этихъ ураганахъ всеобщей подачи голосовъ!..

Выборы обратили въ ничто легальную оппозицію, подняли на смѣхъ честолюбцевъ и заклеймили присягавшихъ. О, если народъ хотѣлъ этимъ предостеречь своихъ патроновъ, то онъ вполнѣ достигъ своей цѣли! Онъ поступилъ какъ быкъ, который, чувствуя голодъ и желая разбудить спящаго пастуха, протыкаетъ ему ребра рогами.

По поводу этого я имѣю честь замѣтить державному народу:

Да, Властелинъ, ты большинство и сила, и изъ того, что ты большинство и сила, слѣдуетъ, что ты обладаешь правомъ, которымъ по справедливости ты долженъ пользоваться; но ты еще долженъ имѣть идею, изъ которой вытекаетъ для тебя другое право, болѣе высокое. Почему же на этихъ выборахъ, гдѣ ты такъ прямо заявилъ себя, ты не сдѣлалъ ничего для этого другаго твоего права? Зачѣмъ, вмѣсто того, чтобы проводить твою идею съ свойственной тебѣ энергіей, ты поступилъ какъ разъ противъ нея? Зачѣмъ ты, сильнѣйшій изъ сильныхъ, быль грубъ и рѣзокъ тамъ, гдѣ слѣдовало быть благоразумнымъ? Знаешь ли, что своимъ поведеніемъ на выборахъ вмѣсто того, чтобы подвинуть дѣло впередъ, ты произвелъ только всеобщую путаницу? Выслушай же, что я тебѣ скажу: пока ты будешь только цифра и сила безъ идеи, ты будешь нуль; держава не будетъ принадлежать тебѣ; твои кандидаты будутъ отвергнуты, и ты останешься вьючнымъ скотомъ.

 

ГЛАВА III.

Предварительный судъ исторіи надъ 1864 годомъ. Революціонное состояніе. Правительство и оппозиція одинаково не сознаютъ этого состоянія. Оппозиція осуждена на безсиліе. Оппозиція подстрекаетъ императорское правительство на деспотизмъ. Невозможное положеніе. [9]

Послѣдніе выборы во Франціи были повтореніемъ прежнихъ: – интригой завязались одни, интригой кончились и другіе. Чего хотѣлось интриганамъ, то и дѣлали избиратели, и какъ въ первый разъ – безъ спора и разбора. Какъ и прежде, толпа съ увлеченіемъ бросилась на баллотировку; какъ и прежде, рабочіе представители были принесены въ жертву кандидатамъ буржуазіи; какъ и прежде, наконецъ, рѣшенные выборы были выраженіемъ одной лишь народной раздражительности; сами по себѣ эти выборы не выражаютъ ничего. Какой въ нихъ смыслъ?

И такъ, выйдемъ изъ этой арены всеобщей подачи голосовъ.

Но если однако на выборахъ 1863–64 г. г. рабочій народъ впервые заявилъ свою волю; если по этому случаю онъ пробормоталъ свою мысль; если намъ извѣстенъ притомъ интересъ, которымъ одушевлено сельское населеніе; если оно съ почину одержало большую побѣду и въ то же самое время сдѣлало большую ошибку, то начнемъ съ того, чтобы доказать этому чернорабочему народу послѣдствія его пробнаго почина.

I. Неужели народы осуждены, въ самомъ дѣлѣ, на долгое безсознательное существованіе? Или уроками исторіи можетъ пользоваться одно лишь потомство? Кто изъ насъ осмѣлится сказать теперь, что вѣритъ всеобщей подачѣ голосовъ? – Не скажутъ этого республиканцы, ея основатели, которыхъ она принесла въ жертву возстановленію стараго порядка. Не они ли сами, наконецъ, устами Жюля Симона, сознаются уже, согласно съ правительствомъ, что всеобщая подача голосовъ не можетъ быть предоставлена самой себѣ и нуждается въ руководствѣ? Не вѣруютъ въ эту подачу и защитники имперіи, которые въ свою очередь такъ жестоко разочаровались результатами народныхъ выборовъ. Не вѣруютъ въ нее, конечно, и поборники конституціонной, мѣщанской монархіи, несовмѣстной съ демократическими учрежденіями. Притомъ народъ ясно уже доказалъ на выборахъ, что ему вовсе не хочется возвращаться къ орлеанской династіи и ея порядкамъ.

И такъ, кромѣ невѣжественной городской и сельской толпы, никто не довѣряетъ всеобщей подачѣ голосовъ. Не смотря на это, я полагаю, однако, что никто не осмѣлится предложить уничтоженіе этого учрежденія. Всеобщая подача голосовъ стала для насъ роковой необходимостью, а между тѣмъ мы ей не довѣряемъ, не сознаемъ ея значенія! Вотъ почему мы и не смыслимъ ничего въ нашей современной исторіи; вотъ почему и настоящее, въ которомъ мы живемъ и дѣйствуемъ, также загадочно для насъ, какъ и будущее.

Хватитъ ли у правительства на столько смѣлости, чтобы высказать правду о выборахъ 1863–64 г. г.? – Нѣтъ, у него не достанетъ духу даже взглянуть на нихъ прямо. Притомъ, ему совершенно непонятны стремленія сельскаго населенія. Забота о самосохраненіи велитъ правительству предаваться иллюзіямъ, и оно не въ состояніи отказаться отъ самообольщенія. – И такъ, правительство не понимаетъ смысла своей исторіи, не отдаетъ себѣ отчета въ томъ, что съ нимъ дѣлается и что оно само дѣлаетъ.

A оппозиція, которая восторжествовала на выборахъ, эта оппозиція, это пугало министровъ съ портфелями и безъ портфелей, будетъ ли она на столько добросовѣстна, что рѣшится сказать истину на счетъ парижскихъ выборовъ? О нѣтъ, интересъ оппозиціи, ея самолюбіе и предразсудки не допустятъ такой откровенности. – И такъ, оппозиція тоже не понимаетъ ни своего происхожденія, ни значенія, ни цѣли; она не смыслитъ ничего ни въ своемъ призваніи, ни въ своей исторіи.

Да и сама нація, наконецъ, ничего не знаетъ и не понимаетъ, потому что весь народъ, буржуазія и чернь, городское и сельское населеніе, повинуясь минутной страсти, безсознательно колеблются между оппозиціей и правительствомъ.

И вотъ эту‑то истину, горькую для власти, скрытую оппозиціей и неизвѣстную публикѣ, приходится теперь громко высказать, что я и сдѣлаю въ немногихъ словахъ.

«Выборы настоящаго и прошлаго годовъ доказываютъ, что 1) императорское правительство по своему значенію не ладитъ ни съ характеромъ, ни съ интересами, стремленіями и нравами буржуазіи; 2) народъ, на который оно могло опереться, видимо отстаетъ отъ него, – пока въ городахъ, а потомъ и по деревнямъ, гдѣ населеніе продолжаетъ подавать еще голосъ въ пользу правительства, но уже въ духѣ чисто революціонномъ.

Отсюда слѣдуетъ, что пока рабочіе классы не заявятъ ясно своей мысли и не обратятъ всѣхъ въ свою вѣру, до тѣхъ поръ не устоитъ во Франціи ни одно политическое учрежденіе. Вотъ почему нація находится теперь въ хаотическомъ броженіи, а государство въ шаткомъ состояніи.

Только то и спасаетъ пока страну, что одни не сознаютъ грозящей опасности, другіе отрицаютъ ее, а остальные смѣются надъ ней.

О, какъ становится больно на сердцѣ, когда подумаешь, что три четверти населенія Франціи – все городское и сельское населеніе и часть мелкой буржуазіи –фатально увлечены уже въ движеніе къ соціальной и экономической реформѣ, а какъ оглянешься кругомъ, что за идеи, что за политика, что за люди!! А они хотятъ еще руководить толпой, просвѣщать ее, умѣрять ее порывы!

Вся опасность настоящаго положенія происходитъ отъ того страшнаго разлада, который царствуетъ въ средѣ націи. Ничто не соединяетъ ее въ одно цѣлое: ни императорское правленіе, ни парламентская система, ни идея рабочихъ классовъ, которую такъ мало еще понимаютъ.

Развѣ правительство, напримѣръ, можетъ имѣть притязаніе на выраженіе народной воли – то самое правительство, отъ котораго отрекается теперь буржуазія и городское рабочее населеніе? Подобное притязаніе невозможно уже, тѣмъ болѣе, что и сельская демократія въ сущности одушевлена такими же стремленіями, какъ и городская. Если въ деревняхъ и продолжаютъ еще подавать голоса за существующій порядокъ, между тѣмъ какъ горожане становятся въ хвостѣ буржуазіи, то это происходитъ только по недоразумѣнію; ни сельскіе, ни городскіе работники не сознаютъ еще, что для достиженія своихъ общихъ цѣлей они должны прямо заявить свою самостоятельность, чуждаясь всякаго постороннаго интереса и вліянія. Рѣшится ли правительство объявить лозунгъ поселянина: «вонъ рыночныхъ барышниковъ»? Нѣтъ, оно не рѣшится, какъ и буржуазія никогда не заикнется о правѣ на трудъ…

Но способна ли, въ свою очередь, представлять народъ, выражать смыслъ демократіи или, по крайней мѣрѣ, волю своихъ избирателей та законная оппозиція, которая состоитъ теперь изъ пятнадцати или шестнадцати депутатовъ съ демократическими замашками и двадцати или двадцати двухъ защитниковъ старыхъ династій? – Посмотримъ.

Прежде всего не слѣдуетъ забывать, что оппозиція присягала на повиновеніе конституціи и на вѣрность императору, чего не дѣлали избиратели. Кромѣ того, мы видимъ, что въ составъ оппозиціи входятъ элементы разнородные, враждебные и противные; пожалуй, депутаты способны еще выразить болѣе или менѣе верно смыслъ прошедшаго и его различныхъ эпохъ, но ни въ какомъ уже случаѣ не могутъ они быть представителями будущаго, которое имъ даже и не грезится во снѣ. Оппозиція, подобно правительству, глядитъ не впередъ, а назадъ; дальше своего носа она не видитъ ничего; нѣтъ у нея общей и руководящей мысли, и она положительно неспособна заявить ее; за это можно вполнѣ ручаться. Оппозиція – чему? по поводу чего? Кто отвѣтитъ на эти вопросы? Вы разсуждаете о государственныхъ расходахъ! Да это счетное дѣло, дѣло администраціи, практики; вопросъ, коренной вопросъ не въ такихъ дѣлахъ, а въ принципахъ. Оппозиція шестнадцати не выражаетъ ни одной положительной и основной мысли: ни утвержденія, ни отрицанія, ни возраженія, ни вызова. Всѣ пренія въ законодательной палатѣ сводятся на одну лишь пустую критику подробностей съ различныхъ точекъ зрѣнія, по прихоти каждаго депутата; въ сущности, эти пренія – ничто.

Гражданинъ, избранный всеобщей подачей голосовъ, на политическомъ языкѣ называется повѣреннымъ, а избиратели – довѣрителями. Но гдѣ тутъ довѣренность? Ея нѣтъ, и депутаты не могутъ представить даже бланковой надписи. Какимъ образомъ могутъ они знать, наконецъ, чего хотятъ и ожидаютъ отъ нихъ сами довѣрители, когда послѣдніе въ раздорѣ и взаимной враждѣ лишены самосознанія?..

И такъ, полномочіе депутатовъ – чистая выдумка. Мало того, по особенной наклонности они постоянно стремятся расширить свою власть и считаютъ всякое спеціальное и отвѣтственное полномочіе ограниченіемъ своего депутатскаго права. Вотъ почему эти мнимо–повѣренные, болтая о всемъ вкривъ и вкось, ничего не значатъ и ничего не знаютъ. На нихъ надо смотрѣть, какъ на поддѣланныхъ куколъ; они стремятся быть всѣмъ и, не желая играть роль простыхъ помощниковъ императора, доброхотныхъ совѣтниковъ, обращаются буквально въ ничто; если ихъ не сочтутъ заговорщиками, то имъ нельзя и названія придумать. Когда бы двѣсти–восемьдесятъ–три члена законодательнаго корпуса походили на депутатовъ оппозиціи; другими словами: когда бы весь законодательный корпусъ составилъ оппозицію, тогда правительству пришлось бы только заново созвать избирателей съ тѣмъ, чтобы узнать отъ нихъ путемъ опредѣленной и подробной подачи голосовъ, чего они отъ него ожидаютъ и какое дали порученіе своимъ депутатамъ. Тутъ бы намъ представилось иное зрѣлище: избиратели принуждены были бы сознаться, что ни въ чемъ не могутъ согласиться между собою, и что нація знаетъ менѣе всего, о чемъ она думаетъ.

Нечего сказать, хороша эта пресловутая оппозиція, и много же въ ней смысла!

Но вотъ что печальнѣе всего: изъ числа членовъ оппозиціи одни уже открыто стали сторонниками имперіи и порываются поминутно подслужиться ей, будто бы въ либеральномъ духѣ; другіе прикидываются равнодушными, ожидая благопріятнаго случая вступить въ сдѣлку съ властью, лишь только она сдѣлаетъ первый шагъ къ сближенію; самые неукротимые – и тѣ готовы отказаться отъ сопротивленія императору, если онъ пріобрѣтетъ прежнюю популярность, которая способна упрочить его династію и укрѣпить его правительство. Не они ли, эти неукротимые, слѣдуя примѣру Эмиля Оливье, громогласно объявили: «Мы не пессимисты!»

Въ концѣ концовъ, оппозиція настоящему порядку выражается не людьми, а самымъ положеніемъ и ходомъ дѣлъ. Пусть только это положеніе, которое одно и можетъ безпокоить власть, станетъ болѣе затруднительнымъ и натянутымъ, пусть только на горизонтѣ покажутся громовыя тучи, поколеблется администрація, – и оппозиція, которая по влеченію льнетъ теперь къ правительству, тотчасъ же отступится отъ него, тотчасъ же приметъ враждебное, мстительное положеніе, осудитъ всю систему правленія и, въ случаѣ надобности, сдѣлается ея палачомъ. Да, достойна довѣрія эта коварная оппозиція безъ принципа и чести, занятая только тѣмъ, чтобы искажать, скрывать истинную мысль своихъ избирателей демократовъ! И какъ много у ней правъ на званіе представительницы народной воли!

II. По своему смыслу оппозиція ни подъ какимъ предлогомъ не можетъ представлять народъ; этого мало: она не въ состояніи быть ему полезной и неспособна служить ни прогрессу, ни свободѣ. Между тѣмъ, какъ массы пламенно желаютъ реформъ, оппозиція взамѣнъ всякаго облегченія можетъ наградить ихъ только возстановленіемъ стараго порядка, то есть, доктринерской реставраціей.

Не забудемъ, что демократія и буржуазія, принимая участіе на выборахъ и назначая своихъ представителей, тѣмъ самымъ уже поставили себя на почву императорской законности. Такимъ образомъ, если, вслѣдствіе послѣднихъ выборовъ, и образовалась оппозиція, то она вовсе не означаетъ еще разрыва съ властью, а только простое несходство взглядовъ, какое‑то неопредѣленное неудовольствіе, которое нисколько не измѣняетъ законныхъ отношеній и не допускаетъ ни малѣйшаго нарушенія конституціи.

И такъ, пока особенныя, чрезвычайныя событія не произведутъ рѣшительнаго переворота въ дѣлахъ, мы принуждены разсуждать въ смыслѣ установленной законности, тѣмъ болѣе, что вооруженная власть, опираясь на данное ей право, способна заставить повиноваться каждаго, кому пришла бы фантазія сопротивляться.

Теперь возникаетъ вопросъ: въ какое же положеніе ставитъ оппозицію, демократію, народъ и наконецъ правительство эта самая законность въ связи съ выборами 1863–64 гг.

Выборы 1857 года дали демократіи только пять представителей; теперь, если не ошибаемся, число ихъ возросло до пятнадцати. Присоединяя къ этой ничтожной, хотя и шумной, кучкѣ и депутатовъ–консерваторовъ, избранныхъ безъ содѣйствія демократіи и покровительства власти, оказывается, что въ общемъ итогѣ 283 членовъ законодательнаго корпуса меньшинство или оппозиція состоитъ много–много изъ 35 демократовъ. Такова въ данную минуту законная, конституціонная сила оппозиціи! Чего ждать путнаго отъ подобной оппозиціи? Способна ли она на борьбу съ правительственной системой и можетъ ли быть серьезнѣе и сильнѣе оппозиціи пяти въ теченіе 1857–63 годовъ? – Нисколько. Напротивъ того, говорю я, – судя по игрѣ конституціи 1852 г., въ продолженіе 17 лѣтъ правительство императора должно непремѣнно упрочиться, если только какой нибудь неожиданный переворотъ не сломитъ его.

Предположимъ теперь, что въ 1869 году число депутатовъ оппозиціи возростетъ въ той же пропорціи, въ какой оно возрасло къ 1863 г., т. е. увеличится всемеро. При этомъ предположеніи, конечно, очень выгодномъ для оппозиціи, она все‑таки составитъ меньшинство; консерваторы по прежнему будутъ многочисленнѣе и сильнѣе. Но допустимъ даже, что правительство потеряетъ поддержку большинства законодательной палаты и должно будетъ измѣнить свою политику и конституцію въ духе новой оппозиціи. И опять‑таки эта перемѣна совершится путемъ законныхъ, конституціонныхъ обрядностей; что же касается самой конституціи, то она измѣнится только въ томъ смысле, въ какомъ этого требовалъ неизмѣнный Тьеръ, т. е. насъ обратитъ вспять къ старой парламентской системѣ. Демократическая оппозиція по своему численному ничтожеству и политическому безсмыслію не дастъ намъ ничего новаго. Много, много, если создадутъ для нея одно или два лишнихъ министерства, и все кончится рѣшительнымъ союзомъ демократіи съ императорскимъ правительствомъ.

И такъ, Наполеонъ III, какъ и дядя его въ 1815 году, можетъ отдѣлаться одной лишь перемѣной конституціи. Такимъ образомъ, все политическое развитіе Франціи съ 1830 до 1870 года сведется на простую смѣну династій. Гдѣ же тутъ отмѣна стараго порядка, гдѣ прогрессъ? Наполеонъ III самъ предвидѣлъ эту развязку: онъ зналъ, что только одна демократическая и соціальная революція дала ему ту чрезвычайную власть, которой онъ пользовался съ 1851 года; онъ зналъ, что, подавивъ революцію, ему придется со временемъ возстановить конституціонное правленіе въ болѣе или менѣе скромномъ видѣ. Объ этомъ онъ самъ позаботился заранѣе объявить Франціи, когда сказалъ ей, что увѣнчаетъ свое зданіе.

Такъ ли все кончится? Вѣроятно ли, что послѣ всѣхъ страданій, раздоровъ, споровъ, оппозицій, выборовъ и клятвенныхъ обѣщаній народъ и демократія отшатнутся на сорокъ лѣтъ назадъ, a имперія съ наполеоновской династіей взамѣнъ опаснаго произвола заведетъ парламентскій порядокъ? Вотъ вопросъ.

Нѣтъ, ничто не доказываетъ, что въ 1869 году оппозиція будетъ имѣть на своей сторонѣ большинство голосовъ. Къ этому времени правительство успѣетъ еще поразмыслить, собраться съ силами и обезпечить успѣхъ своего дѣла; выгоды его положенія громадны.

За императора прежде всего созданная имъ конституція, на которую присягала оппозиція; затѣмъ – установленная законность, которую онъ можетъ толковать по своему; далѣе за него сенатъ, родъ верхней палаты, которая единодушно отстаиваетъ новую реставрацію; въ законодательномъ корпусѣ или палатѣ депутатовъ на сторонѣ императора подавляющее большинство; – кромѣ ораторовъ этого большинства, болтунамъ оппозиціи возражаютъ опытные и искусные сановники: въ недавнихъ спорахъ съ адвокатами демократіи они доказали свою силу и чаще были побѣдителями, чѣмъ побѣжденными. Но это еще не все: въ департаментахъ каждая сельская община обратилась теперь въ контору префектуры; деревенская чернь возбуждена противъ оппозиціи «господъ» (messieurs); отборная національная гвардія поддержана многочисленной и вѣрной арміей; что же касается, наконецъ, до массы избирателей, то она стоитъ за императора; на будущихъ выборахъ за него будетъ не менѣе 5.500,000 голосовъ противъ 1,900,000.

Развѣ съ такими страшными силами трудно уничтожить въ пять лѣтъ всякую оппозицію?

III. Эту почти несокрушимую силу, какую даетъ правительству императора присяжная законность, эту силу оппозиція старается еще обратить въ орудіе разныхъ стѣсненій. Она поминутно подстрекаетъ власть къ деспотизму, то газетными статьями, то рѣчами, то подачей голосовъ. Не будь парламентскаго большинства, не будь министерскихъ депутатовъ, избранныхъ чернью, я, право, не знаю, что съ нами бы сталось.

Касательно внѣшней политики, напримѣръ, императоръ имѣетъ право въ силу конституціи предпринять все, чего пожелаетъ самъ, наперекоръ министрамъ и государственному совѣту. Онъ можетъ по своей волѣ объявить войну, кому вздумается, и завязать потасовку съ цѣлой Европой. – Оставимъ въ сторонѣ всѣ болѣе или менѣе вѣрныя соображенія, почему императоръ не рѣшится на подобное дѣло, и обратимъ вниманіе только на ту огромную власть, которой пользуется правитель съ точки зрѣнія политическаго и гражданскаго права, законности и, наконецъ, народнаго самодержавія. Судя по отзывамъ оффиціальныхъ газетъ имперіи, надо полагать, что по настоящее время Наполеонъ III не пускался на вздорныя предпріятія, по поводу гольштейнскихъ, венгерскихъ, итальянскихъ и прочихъ сомнительныхъ дѣлъ, болѣе всего изъ уваженія къ совѣтамъ преданныхъ и близкихъ придворныхъ, большинства членовъ законодательнаго корпуса и сената. Онъ чувствовалъ, что при всей неограниченности правъ, какими наградила его конституція, здравый смыслъ велитъ, однако, пользоваться ими съ крайней умѣренностью и осторожностью. Онъ сознавалъ, что первый долгъ государя – согласовать свою волю съ общественнымъ мнѣніемъ, а не съ текстомъ конституціи.

Но что же дѣлали газеты и депутаты оппозиціи? Чѣмъ продолжаютъ они заниматься по настоящее время? Они постоянно твердятъ ему о его верховной власти и подстрекаютъ на самовольное рѣшеніе, на безотчетный произволъ. Эти мнимые демократы, которые подчасъ выставляютъ себя врагами самовластія, всегда готовы рукоплескать ему. Они проповѣдуютъ безъ умолку, что правое дѣло покрываетъ неправду формы и прихоть рѣшенія, и потому императору не слѣдуетъ колебаться: самый щекотливый либерализмъ не найдетъ тутъ ничего предосудительнаго. Такимъ образомъ, оказывается, что они порицаютъ въ политикѣ правительства уже не проявленіе его личнаго характера, какъ это дѣлалось до 1848 года, а просто порицаютъ его за неловкость, за то, что его величество не дѣлаетъ того, чего имъ хочется.

Вотъ какъ оправдываетъ существующій порядокъ оппозиція, выдвинутая на сцену выборами 1863–64 года! Вотъ какъ уничтожаетъ она завѣтныя преданія 89 года въ вопросахъ мира и войны! Другъ Лудовика XVI, Мирабо, когда народъ обвинялъ его въ измѣнѣ, – и тотъ никогда не требовалъ для своего короля даже сотой доли того самовластія, которымъ хотятъ наградить Наполеона III такъ называемые демократы.

Предположите теперь, что императоръ, поддаваясь ихъ безумнымъ желаніямъ, объявитъ войну Пруссіи, Австріи, Германскому союзу, предположите, что изъ угожденія Кошуту или Гарибальди онъ подыметъ противъ себя почти всю Европу и самовольно потребуетъ отъ Франціи сразу 400,000 людей и три милліарда. Напрасно тогда сенатъ, большинство депутатовъ и масса народа – горожане и поселяне – станутъ ужасаться: императоръ будетъ правъ; никто не осмѣлится упрекнуть его въ деспотизмѣ; мало того, по мнѣнію оппозиціи, мы должны будемъ прославлять его…

Война объявлена. Одно изъ двухъ: императоръ побѣдитъ или будетъ побѣжденъ. Въ случаѣ побѣды онъ запряжетъ оппозицію въ свою тріумфальную колесницу, а желаемой свободѣ опять отсрочка. Если же императора побѣдятъ, то его назовутъ несчастнымъ героемъ, достойнымъ всей нашей любви и преданности, a депутаты–патріоты непремѣнно потребуютъ отъ насъ послѣдняго гроша и послѣдняго рекрута.

Предположите, наоборотъ, что императоръ, повинуясь болѣе разумнымъ внушеніямъ, не обратитъ вниманія на эти пошлыя подстрекательства и станетъ рѣшительно слѣдовать мирной политикѣ. Въ этомъ случаѣ онъ пріобрѣтаетъ если не расположеніе, то, по крайней мѣрѣ, молчаніе всѣхъ тѣхъ демократовъ или недемократовъ, которые не преклоняются передъ геніями оппозиціи; и она сама, рано или поздно, отрекаясь отъ своего воинственнаго азарта, должна будетъ сознаться, что императоръ былъ умнѣе ея. – Какая, подумаешь, слава нашимъ конституціоннымъ нравамъ! Какая честь демократіи! И какъ намъ, краснымъ республиканцамъ и соціалистамъ, простительно послѣ этого вопіять противъ деспотизма власти!!.

И такъ, согласіе на шестилѣтнюю отсрочку всѣхъ демократическихъ требованій; обязательство во имя и передъ лицомъ всего народа – уважать и поддерживать существующій порядокъ, сначала въ теченіе шести первыхъ лѣтъ, a затѣмъ до тѣхъ поръ, пока законодательное большинство не рѣшитъ иначе; далѣе, возвратъ къ старой парламентской монархіи, то есть, самое опасное отступленіе народа къ прошлому; – тѣмъ временемъ, самовластное правленіе, которое будетъ продолжать располагать по своему силами и судьбой Франціи, подстрекаемое оппозиціей на военный деспотизмъ и на войну съ Европой, – вотъ окончательный и непремѣнный результатъ выборовъ 1862–64 год., результатъ, доказанный фактами, цифрами, фамиліями, газетными статьями и признаніями выборныхъ оппозиціи.

Да, безъ сомнѣнія, парижане – народъ самый бойкій и остроумный; но при этихъ рѣдкихъ качествахъ у него, по счастью, развита удивительная способность самоотреченія и противорѣчія; не будь у парижанъ этой способности, пришлось бы въ нихъ отчаяться. Недолговѣчны дѣти съ бойкимъ умомъ.

IV. «Пусть будетъ по вашему», скажутъ мнѣ. «Революція 24 Февраля, государственный переворотъ 2 декабря и всѣ слѣдовавшія затѣмъ событія были для народа, безспорно, страшнымъ несчастіемъ – несчастіемъ, похожимъ на продолжительное съумашествіе. Но развѣ изъ этого слѣдуетъ, что мы должны упорствовать въ нашемъ безуміи? Развѣ мы должны постоянно гнуть шею подъ игомъ желѣзнаго деспотизма, отказываться отъ всякой политической жизни и держать безконечно въ осадномъ положеніи наши города и деревни? Не лучше ли намъ, напротивъ того, поскорѣе возвратиться къ тѣмъ свободнымъ и правильнымъ учрежденіямъ, которыми прославлена наша исторія? Зачѣмъ намъ отвергать, какъ безплодныя, усилія тѣхъ людей, которые стараются вернуть насъ къ прошлому порядку? – И такъ, да воскреснетъ народъ и да смирится демократія! Вотъ мысль, которая должна одушевлять всѣхъ и каждаго въ настоящую минуту».

И эту иллюзію, эту послѣднюю мечту приходится мнѣ разсѣять. Нѣтъ, говорю я, возвратъ къ системѣ 1830 года и ко всякой ей подобной – къ конституціонной монархіи или мѣщанской республикѣ, – такъ же невозможенъ, какъ и возвратъ къ феодальной системѣ 1788 года. Не забывайте же, что при всеобщей подачѣ голосовъ намъ приходится имѣть дѣло не съ одной только крупной и мелкой буржуазіей, съ ея завѣтными политическими цѣлями и неизмѣнными экономическими правилами. Не забывайте, что передъ нами стоитъ толпа, та февральская толпа, которая чувствуетъ свое отчужденіе отъ буржуазіи и громко заявляетъ передъ ней и противъ нея свою волю, свои интересы и желанія. Эта толпа исповѣдуетъ иную экономическую вѣру и уже явно стремится къ тому, чтобы поглотить и уничтожить старое среднее сословіе. Хотя эта толпа не умѣетъ еще создать для себя особую конституцію, согласную съ своими экономическими и соціальными вѣрованіями, но она все‑таки, рано или поздно, создастъ ее. Мало того: въ политическихъ вопросахъ рабочая масса расходится съ конституціонной буржуазіей несравненно болѣе, чѣмъ въ вопросахъ о трудѣ, ассоціаціяхъ и задѣльной платѣ. Будьте увѣрены, что если эта масса провозгласила сначала вторую имперію, a затѣмъ неожиданно обратила часть своихъ силъ на сторону оппозиціи, то она сдѣлала это вовсе не изъ довѣрія къ ней, а просто съ досады на императорское правительство, которое обмануло ея надежды. Придетъ время, когда деревенскіе и городскіе работники узнаютъ и поймутъ другъ друга – и тогда услышите нежданныя новости.

Подумайте еще разъ о томъ, что рабочій народъ во Франціи добивается капитала и собственности; и этого народа нельзя уже согнать съ политической сцены, и этотъ народъ искренно ненавидитъ всѣ мѣщанскія учрежденія, какими бы конституціями они ни заявлялись, въ какія бы династіи ни воплощались. Ни конституція 1830, ни 1848, ни 1852 годовъ, ни династія орлеанская или наполеоновская – ничто не по душѣ народу.

И такъ, повторяю: вамъ нельзя ни стоять на мѣстѣ, ни отступать; единственное спасеніе – идти впередъ, рука объ руку и по указанію той самой толпы, силу которой вы уже знаете, но не знаете еще ея мысли. Вотъ почему я утверждаю, что выборы 1863–64 годовъ – настоящій ударъ обухомъ по головѣ, и положеніе дѣлъ, созданное этими выборами, – такая темная яма, въ которой не видно ни зги, и гдѣ не узнаютъ себя ни демократія, ни оппозиція, ни правительство. Появленіе народа на выборахъ ошеломило всѣхъ и все перепутало. Правительство ожидало имѣть дѣло съ одной лишь либеральной и парламентской оппозиціей. Въ свою очередь, эта оппозиція воображала только воевать противъ политики правительства. И что же вышло? Оказалось, что и оппозиція, и правительство, нежданно, негаданно, увидѣли вдругъ передъ собой тотъ самый роковой соціальный вопросъ, который считали давно погребеннымъ.

Вотъ почему теперь оппозиція не можетъ воспользоваться своей побѣдой; вотъ почему и правительство не въ состояніи упрочить своего значенія даже путемъ реформъ и уступокъ.

Партія дѣйствія и государственные люди демократіи создали ту отчаянную чепуху, о которой, кажется, мало думаютъ, a менѣе всего беспокоятся. Что будетъ, то будетъ!

Да, ничто такъ не отважно, какъ невѣжество…

Читатели! будьте увѣрены пока въ одномъ: намъ не избѣжать затрудненій и грозящихъ бѣдъ ни невѣденіемъ, ни отрицаніемъ, ни смѣхомъ; рано или поздно, волей–неволей, намъ придется поразмыслить кой о чемъ.

 

ГЛАВА I.

Политическая способность и ея условія. – Способность дѣйствительная и законная. – Сознаніе и идея .

Съ вопросомъ о представительствѣ рабочихъ, рѣшенномъ отрицательно, тѣсно связанъ вопросъ о политической способности работниковъ или, употребляя болѣе общее выраженіе, народа. Способенъ ли народъ, которому революція 1848 предоставила право голоса, быть судьею въ политическихъ вопросахъ, т. е. во первыхъ, можетъ ли онъ составить по вопросамъ, занимающимъ общество, свое самостоятельное мнѣніе, сообразное съ его выгодой, его положеніемъ и его будущностью? во вторыхъ, можетъ ли онъ произнести по этимъ вопросамъ, подлежащимъ прямо или косвенно его суду, основательный приговоръ; наконецъ, въ третьихъ, способенъ ли онъ опредѣлить исходную точку своихъ дѣйствій, выразить свои идеи, взгляды, надежды и привести въ исполненіе свои планы?

Если такъ, то нужно, чтобы народъ при первой возможности доказалъ эту способность. Для этого ему слѣдуетъ опредѣлить свой принципъ такъ, чтобы резюмировать въ немъ всѣ свои идеи, какъ обыкновенно дѣлаютъ всѣ преобразователи обществъ и какъ недавно пытались сдѣлать авторы манифеста; затѣмъ этотъ принципъ долженъ быть утвержденъ единогласно; въ случаѣ надобности, если бы пришлось избирать себѣ представителей въ совѣты страны, то народъ долженъ избрать въ это званіе такихъ людей, которые умѣли бы выразить его мысль, говорить его именемъ, поддерживать его права; которые были бы преданы ему душой и тѣломъ; о которыхъ онъ могъ бы сказать, не рискуя обмануться: это кость отъ костей моихъ, плоть отъ плоти моей.

Въ противномъ случаѣ народъ поступитъ благоразумнѣе, если продлитъ свое вѣковое молчаніе и перестанетъ участвовать въ выборахъ. Этимъ поступкомъ онъ окажетъ услугу какъ обществу, такъ и правительству. Сложивъ съ себя власть, возложенную на него всеобщею подачею голосовъ и доказавъ такимъ образомъ свое уваженіе къ общественному порядку, онъ поступитъ гораздо честнѣе и благоразумнѣе, чѣмъ, подавая, по примѣру буржуазіи, свои голоса за знаменитыхъ эмпириковъ, которые хвалятся своимъ безграничнымъ вліяніемъ на общество, хотя вовсе не знаютъ его. Если народъ не сознаетъ своей собственной мысли или, сознавъ ее, безпрестанно отступаетъ отъ нея то ему остается только молчать. Пусть синіе и бѣлые грызутся между собой; народу же, какъ ослу въ баснѣ, остается смирно нести свое бремя.

Одаренъ ли народъ политической способностью? Таковъ, повторяю, неизбѣжный вопросъ, поднятый кандидатурой рабочихъ, вопросъ, требующій немедленнаго отвѣта. Надо отдать справедливость шестидесяти: они смѣло отвѣчали утвердительно. Но за то какую бурю возбудили они противъ себя и въ журналахъ, мнимыхъ органахъ демократіи, и между кандидатами, и даже между своими сотоварищами. Всего прискорбнѣе здѣсь положеніе самой рабочей массы въ такомъ рѣшительномъ для нея случаѣ. Вслѣдъ за манифестомъ явился контрманифестъ, подписанный восемьюдесятью работниками. Эти восемьдесятъ человѣкъ открыто протестуютъ противъ самонадѣянности шестидесяти, говорятъ, что они вовсе не выразили народную мысль, упрекаютъ ихъ за поднятый ими соціальный вопросъ, тогда какъ дѣло шло лишь о вопросахъ политическихъ; упрекаютъ ихъ за то, что они сѣютъ раздоръ, тогда какъ слѣдовало проповѣдывать союзъ; за то, наконецъ, что они хотятъ возстановить касты, вмѣсто того чтобы стараться сглаживать неравенство. Въ заключеніе они говорятъ, что свобода въ настоящее время есть единственное завоеваніе, къ которому слѣдуетъ стремиться. «Пока намъ не дадутъ свободы, говорятъ они, будемъ думать только о томъ, чтобы завоевать ее». Я полагаю, что люди эти, какъ граждане и какъ работники, не хуже и не лучше другихъ. Они, конечно, не отличились ни особенной оригинальностью, ни особеннымъ рвеніемъ, и, судя по аргументамъ, которые они приводятъ, можно заключить, что они съ успѣхомъ пользовались уроками Presse, Temps и Siécle, такъ что заискиванія Жирардена и Ко. не пропали даромъ.

Французскій народъ страдаетъ иногда припадками смиренія. Обыкновенно щекотливый и тщеславный, онъ доходитъ иногда до самоуниженія. Отчего этотъ народъ, жаждущій верховной власти, такъ нетерпѣливо желающій воспользоваться своимъ избирательнымъ правомъ, народъ, вокругъ котораго увивается цѣлая стая черныхъ фраковъ, этихъ подлипалъ кандидатовъ – отчего этотъ народъ такъ пренебрегаетъ людьми своего сословія? Между рабочей демократіей существуетъ очень много людей образованныхъ, умѣющихъ владѣть перомъ и языкомъ, знакомыхъ съ дѣломъ, въ двадцать разъ болѣе способныхъ и, главное, болѣе достойныхъ быть представителями народа, чѣмъ всѣ эти адвокаты, журналисты, писатели, педанты, интриганы и шарлатаны, которыхъ онъ выбираетъ. Онъ не хочетъ имѣть ихъ своими представителями. Демократія гнушается депутатами дѣйствительно демократическими. Она ставитъ себѣ за честь имѣть представителями людей съ аристократическимъ оттѣнкомъ. Ужъ не думаетъ ли она облагородиться черезъ это? Если народъ созрѣлъ для верховной власти, то зачѣмъ же онъ прячется за своихъ отставныхъ опекуновъ, которые уже не покровительствуютъ ему и ни въ чемъ не могутъ помочь ему? Зачѣмъ онъ, какъ стыдливая дѣвушка, опускаетъ глаза передъ своими нанимателями. Зачѣмъ, наконецъ, поставленный въ необходимость выразить свою идею и заявить на дѣлѣ свою волю, онъ такъ рабски подражаетъ своимъ прежнимъ патронамъ и даже повторяетъ ихъ любимыя изрѣченія.

Все это, надо сознаться, сильно говорило бы противъ эмансипаціи пролетарія, еслибы дѣло не объяснялось просто новизною положенія.

Съ самаго начала обществъ народъ находился въ зависимости отъ богатыхъ классовъ, слѣдовательно, подчинялся имъ въ умственномъ и нравственномъ отношеніи, и это зависимое положеніе оставило на немъ глубокіе слѣды. Революція 89 разбила эту іерархію; народъ почувствовалъ свою независимость и созналъ себя. Но ему до сихъ поръ еще трудно отдѣлаться отъ привычки во всемъ уступать этимъ людямъ. Понятіе, которое народъ составилъ себѣ о томъ, что называется политической способностію, крайне ошибочно и односторонне. Онъ ставитъ выше другихъ смертныхъ тѣхъ, кто въ старину были его господами, кто теперь сохранилъ надъ нимъ привиллегію занимать профессіи, имянуемыя либеральными, хотя давно бы пора лишить ихъ этого названія. Прибавьте къ этому зависть, которую чувствуетъ всякій простолюдинъ къ тѣмъ изъ своихъ собратьевъ, которымъ удалось возвыситься надъ своей средой.

Послѣ этого нѣтъ ничего удивительнаго, если народъ, не смотря на перемѣну въ образѣ жизни, не смотря на то, что преобразовались и его сознаніе, и основныя идеи, которыми онъ руководствуется, все еще сохранилъ привычку къ самоотверженію. Нравы, какъ и языкъ, не мѣняются съ перемѣною религіи, законовъ и права. Мы еще долго будемъ другъ для друга милостивыми государями и всепокорнѣйшими слугами, но изъ этого не слѣдуетъ, чтобы на самомъ дѣлѣ существовали господа и слуги.

Оставимъ же въ сторонѣ обожаніе, колѣнопреклоненіе и всякое суевѣріе, и постараемся на основаніи идей и фактовъ опредѣлить, какова въ самомъ дѣлѣ политическая способность рабочихъ классовъ сравнительно съ классомъ буржуазіи, и въ чемъ состоитъ ихъ будущее значеніе.

Здѣсь слѣдуетъ замѣтить, что способность, когда дѣло идетъ о гражданинѣ, бываетъ двухъ родовъ: способность законная и способность дѣйствительная; первая дается закономъ и предполагаетъ вторую, потому что невозможно, чтобы какой нибудь законодатель призналъ право за людьми, которыхъ считаетъ отъ природы неспособными пользоваться имъ. Напримѣръ до 1848, чтобы быть избирателемъ, нужно было платить 200 франковъ прямыхъ налоговъ. Стало быть, тогда считали собственность гарантіею дѣйствительной способности. Вслѣдствіе этого 250,000 или 300,000 человѣкъ, платящихъ 200 и болѣе франковъ, признавались единственными людьми, способными наблюдать за дѣйствіями правительства и направлять его политику. Это очевидная ложь, такъ какъ ничто не доказываетъ, чтобы между тогдашними избирателями не было, и даже въ большомъ количествѣ, людей, по природѣ неспособныхъ, несмотря на вносимые ими подати, точно также, какъ ничто не доказываетъ, чтобы внѣ этого круга между столькими милліонами гражданъ не нашлось множества способныхъ людей.

1848 годъ, такъ сказать, перевернулъ эту систему введеніемъ всеобщей и прямой подачи голосовъ, безъ всякаго ценза. Этой простой реформой все народонаселеніе мужскаго пола, достигшее 21 года, родившееся во Франціи и имѣющее въ ней осѣдлость, признано закономъ – политически правоспособнымъ. Правительство еще разъ предположило, что право избирателя и извѣстная степень политической способности нераздѣльно связаны съ званіемъ мущины и гражданина. Но это очевидно новая фикція. Почему право избирательства должно быть скорѣе преимуществомъ гражданства, возраста, пола и мѣста жительства, чѣмъ привиллегіей собственности? Достоинство избирателя въ нашемъ демократическомъ обществѣ соотвѣтствуетъ дворянскому достоинству феодальныхъ временъ. Какимъ образомъ можетъ оно быть раздаваемо безъ разбору всѣмъ и каждому, когда дворянство давалось лишь немногимъ? Здѣсь умѣстно сказать, что всякое достоинство, какъ скоро оно принадлежитъ всѣмъ, теряетъ свое значеніе, и что то, что принадлежитъ всѣмъ, въ сущности не принадлежитъ никому. Впрочемъ самый опытъ уже доказалъ справедливость моихъ словъ: чѣмъ болѣе распространяется избирательное право, тѣмъ менѣе придаютъ ему значенія. Доказательствомъ этого служитъ число отказывающихся участвовать въ баллотировкѣ; ихъ было 36 на 100 въ 1857 и 25 на 100 въ 1863. Нѣтъ сомнѣнія, что наши десять милліоновъ избирателей какъ по уму, такъ и по характеру стоятъ несравненно ниже 300,000 цензовыхъ Іюльской монархіи.

И такъ, разъ принявъ на себя обязанность разсмотрѣть политическую способность съ исторической и философской точки зрѣнія, мы должны, волей, неволей, оставить факціи, и обратиться къ дѣйствительной способности. Мы ею одной и займемся.

Для признанія какого нибудь лица, корпораціи или общества политически способными, нужно, чтобы они удовлетворяли тремъ условіямъ:

1) Чтобы данное лицо или общество сознавало себя, то есть понимало свое достоинство, знало себѣ цѣну, мѣсто занимаемое имъ въ обществѣ, роль, которую оно въ немъ играетъ, должность, которую оно можетъ занимать, интересы, которые оно представляетъ или олицетворяетъ.

2) Какъ результатъ этого самопознанія, лицо или общество должно проводить свою идею, т. е. должно умѣть заявить ее, выразить словами, объяснить ея смыслъ, принципъ, послѣдствія, доказать ея основаніе.

3) Оно должно, въ случаѣ надобности и по требованію обстоятельствъ, дѣлать практическіе выводы изъ той основной идеи, которую оно исповѣдуетъ.

Замѣтьте, что здѣсь нельзя ничего ни сбавить, ни прибавить. Одни люди чувствуютъ живѣе другихъ, сильнѣе сознаютъ себя, быстрѣе схватываютъ мысль и съ большимъ умѣньемъ и энергіею выражаютъ ее, чѣмъ другіе, или обладаютъ такою силою творчества, какой рѣдко достигаютъ и самые сильные умы. Эти различія въ интензивности сознавательной способности, мысли и примѣненіи ея, составляютъ степень таланта, но не сущность самой способности. Такимъ образомъ, всякій вѣрующій во Христа, исповѣдующій догматы его религіи и слѣдующій ея уставамъ, есть христіанинъ и потому способенъ достичь вѣчнаго блаженства; но это нисколько не мѣшаетъ тому, чтобы между христіанами были книжники и люди неученые, аскеты и малодушные.

Такимъ же образомъ и политическая способность не выражаетъ собою особой способности къ управленію государственными дѣлами, къ той или другой общественной должности; она не выражаетъ исключительной преданности гражданству. Все это, повторяю, дѣло таланта и спеціальности: подъ политическою способностью гражданина, часто молчаливаго, сдержаннаго, не имѣющаго общественной должности, я разумѣю нѣчто совершенно иное. Обладать политическою способностью значитъ сознавать себя членомъ общества, быть солидарнымъ съ выражаемой имъ идеею и стремиться къ ея осуществленію. Всякій, обладающій этими тремя условіями – политически способенъ. Такъ, всѣ мы сознаемъ себя французами; мы вѣримъ въ какую нибудь конституцію, въ предназначеніе нашей страны, и для этихъ цѣлей поддерживаемъ своими напутствіями и голосами ту политику, которая, по нашему мнѣнію, всего вѣрнѣе выражаетъ наше чувство и всего лучше служитъ нашимъ убѣжденіямъ. Чувство патріотизма можетъ быть въ каждомъ изъ насъ болѣе или менѣе развито; но сущность его одна и таже; отсутствіе его всегда уродство. Словомъ, мы обладаемъ сознаніемъ, идеей и стремимся къ ихъ осуществленію.

Такъ, вся задача политической способности рабочаго класса какъ и средняго сословія и какъ нѣкогда дворянства выражается слѣдующимъ: –

1) достигъ‑ли рабочій классъ, съ точки зрѣнія своихъ отношеній къ обществу и государству, самосознанія? отличается‑ли онъ, какъ лицо юридическое, нравственное и свободное, отъ средняго сословія? отдѣляетъ‑ли онъ свои интересы отъ интересовъ буржуазіи, и хочетъ‑ли онъ не смѣшиваться съ нею? –

2) имѣетъ‑ли рабочій классъ какую нибудь идею, т. е. создалъ‑ли онъ себѣ понятіе о своемъ положеніи? знаетъ‑ли онъ законы, условія и формулы своего существованія? предвидитъ‑ли онъ свое предназначеніе, свою цѣль? понимаетъ‑ли онъ свое отношеніе къ государству, націи и міровому порядку? –

3) наконецъ, въ состояніи‑ли рабочій классъ вывести изъ своей идеи по отношенію къ организаціи общества свои собственныя, практическія заключенія, и въ состояніи‑ли онъ, въ случаѣ упадка или отступленія буржуазіи, имѣя въ своихъ рукахъ власть, создать и развить новый политическій порядокъ вещей?

Вотъ что такое политическая способность. Само собой понятно, что мы говоримъ только о дѣйствительной способности, способности коллективной, порождаемой самой природой и обществомъ, и проистекающей изъ умственнаго развитія человѣчества; способности, которою, не смотря на неравенство таланта и сознанія, обладаютъ въ одинаковой степени всѣ индивидуумы и которая не можетъ сдѣлаться ничьей привиллегіей; способности, встрѣчающейся во всѣхъ религіозныхъ общинахъ, сектахъ, корпораціяхъ, кастахъ, партіяхъ, государствахъ, національностяхъ и т. д.; способности, которую не можетъ создать законодатель, но которую онъ обязанъ отыскивать и которую онъ во всякомъ случаѣ всегда предполагаетъ. Согласно этому опредѣленію политической способности, я отвѣчу относительно рабочаго класса и независимо отъ всѣхъ оплошностей и бараньихъ манифестацій, которыя мы видимъ къ сожалѣнію ежедневно:

На первый вопросъ: Да, рабочій классъ сознаетъ себя, и мы можемъ даже опредѣлить, съ какихъ поръ онъ пришелъ къ этому самосознанію, а именно съ 1848 года.

На второй вопросъ: Да, рабочій классъ обладаетъ идеею, соотвѣтствующею его самосознанію, и идея эта находится въ прямомъ противорѣчіи съ идеею буржуазіи; можно только сказать, но она не была еще вполнѣ выяснена ему, и онъ еще не преслѣдовалъ ее во всѣхъ ея послѣдствіяхъ и не успѣлъ сформулировать ее.

На третій вопросъ, относительно политическихъ примѣненій этой идеи, я скажу: Нѣтъ, рабочій классъ, увѣренный въ себѣ и уже въ половину понявшій принципы, составляющіе новое вѣрованіе, еще не пришелъ къ тѣмъ общимъ практическимъ выводамъ, къ которымъ они приводятъ; у него еще нѣтъ собственной политики: доказательствомъ этому служитъ его подача голосовъ за одно съ буржуазіею и разные политическіе предразсудки, которыхъ онъ придерживается.

Скажемъ безъ школьнаго фразерства, что рабочій классъ только что еще вступаетъ въ политическую жизнь: благодаря принятой имъ иниціативѣ и своему численному превосходству, онъ перемѣстилъ центръ тяжести политическаго міра и встревожилъ экономическій порядокъ; но вслѣдствіе хаоса въ понятіяхъ его, а, главное, вслѣдствіе правительственнаго фантазерства, перешедшаго къ нему отъ буржуазіи, находящейся in extremis, онъ не съумѣлъ еще утвердить свое преобладаніе, отсрочилъ свое освобожденіе и до нѣкоторой степени скомпрометировалъ свою будущность.

 

ГЛАВА II.

Чѣмъ отличается рабочій классъ съ 1789 года отъ буржуазіи и какъ, поэтому, онъ дошелъ до самосознанія. – Развратъ буржуазной совѣсти.

Съ цѣлью лишить на дѣлѣ рабочій классъ той способности, которая была по праву признана за нимъ всеобщею подачею голосовъ, журналы, особенно журналы демократической оппозиціи, пустили въ ходъ самую грубую хитрость. Едва только вышелъ манифестъ шестидесяти, какъ вся пресса стала хоромъ протестовать противъ притязанія рабочихъ составить самостоятельное сословіе. Стали толковать докторальнымъ тономъ, благоговѣйно ссылаясь на оракуловъ революціи, что съ 89 года не существуетъ болѣе кастъ; что идея о представительствѣ рабочихъ стремится воскресить ихъ; что если раціонально допустить къ народному представительству простого рабочаго, какъ допускаютъ инженера, ученаго, адвоката, журналиста, то только съ условіемъ, чтобы этотъ рабочій былъ, подобно своимъ собратьямъ по законодательному корпусу, представителемъ цѣлаго общества, а не особаго класса; что иначе кандидатура такого рабочаго носила бы ретроградный и разъединяющій характеръ; что она пошла бы противъ правъ и вольностей 89 года и исказила бы публичное право, общественный порядокъ и нарушила бы общее спокойствіе, возбудивъ въ средѣ буржуазіи недовѣріе, страхъ и злобу. Недоставало еще, чтобы манифестъ шестидесяти, который по своему смыслу и выводамъ дѣйствительно клонился ко вреду оппозиціи, былъ принятъ за полицейскую продѣлку.

Авторы манифеста предвидѣли это обвиненіе своихъ противниковъ и протестовали заранѣе противъ клеветы; однако надо замѣтить, что ихъ оправданіе было не совсѣмъ удовлетворительно. Если бы они признали различіе сословій, то возбудили бы противъ себя политиковъ буржуазной партіи и сочли бы себя потерянными; въ случаѣ же отрицанія этого различія, ихъ спросили бы: къ чему же представительство отъ рабочаго класса? – Такова дилемма, которую я теперь намѣренъ разрѣшить.

Указывая на неудовольствіе буржуазіи, противники манифеста впадали въ противорѣчіе, сами того не замѣчая, и высказывали глубокую истину, которую манифесту слѣдовало заявить громогласно. Хотя въ наше время уже нѣтъ дворянства, а духовенство представляетъ собою только особый разрядъ чиновниковъ, но всѣ признаютъ охотно существованіе буржуазіи: можно ли отрицать дѣйствительность? На чемъ, въ такомъ случаѣ, основывалась бы система орлеанистовъ? Что такое была бы конституціонная монархія и парламентская политика? Чѣмъ бы объяснить тогда враждебное настроеніе извѣстнаго рода людей противъ всеобщей подачи голосовъ?… При всемъ томъ не хотятъ признать, что, кромѣ буржуазіи, существуетъ классъ рабочій; какъ объяснить подобную непослѣдовательность?

Въ тотъ самый 89 годъ, когда освящено было новое право и стали изчезать старые классы дворянства, духовенства и средняго сословія, классъ рабочій или пролетаріатъ отдѣлился отъ буржуазіи, какъ не отдѣлялся еще никогда, даже во времена феодальныя. Вотъ чего не замѣтили наши публицисты оппозиціи при всемъ своемъ обожаніи идей 89 года. Они не замѣтили что, до 89 года рабочій принадлежалъ къ корпораціи и цеху, какъ женщины, дѣти и слуги принадлежали къ семейству. Тогда, конечно, нельзя было предполагать отдѣльнаго существованія сословія рабочихъ, потому что классъ предпринимателей совмѣщалъ его въ себѣ. Но какъ съ 89 года корпораціи были уничтожены, a состояніе рабочихъ и хозяевъ не уравнялось, и не было ничего ни придумано, ни сдѣлано для распредѣленія капиталовъ, организаціи промышленности и правъ рабочаго народа, – то само собою установилось различіе между классомъ хозяевъ, владѣющихъ орудіями труда, капиталистовъ и крупныхъ собственниковъ, и сословіемъ простыхъ наемныхъ рабочихъ.

Отрицать теперь это различіе двухъ классовъ, значило бы болѣе, чѣмъ отрицать тотъ разрывъ, который произвелъ это различіе и былъ самъ по себѣ вопіющей несправедливостью. Это значило бы отрицать экономическую, политическую и гражданскую независимость рабочаго – единственное вознагражденіе, которое онъ получилъ; это значило бы увѣрять, что свобода и равенство 89 года не были дарованы ему на тѣхъ же основаніяхъ, какъ и буржуазіи; слѣдовательно, это значило бы отрицать, что рабочій классъ, существуя при совершенно новыхъ условіяхъ, безъ солидарности съ буржуазіей, способенъ сознавать себя и заявлять свою волю; это значило бы наконецъ объявить, что рабочій классъ отъ природы лишенъ политической способности! Вотъ тутъ‑то и необходимо доказать дѣйствительность этого различія, потому что только оно придаетъ значеніе представительству рабочаго класса; иначе это представительство утрачиваетъ всякій смыслъ.

Какъ! Развѣ не правда, что, вопреки революціи 89 года или, вѣрнѣе, въ силу этой революціи, французское общество, состоявшее прежде изъ трехъ кастъ, раздѣляется теперь, послѣ ночи 4 августа, на два сословія: одно живетъ исключительно своимъ трудомъ, и ему на семейство, изъ четырехъ человѣкъ приходится круглымъ числомъ въ годъ менѣе 1250 фр. задѣльной платы (я принимаю сумму 1250 фр. на каждое семейство за приблизительно среднюю цифру всего дохода или производства націи); другое сословіе, даже когда трудится, живетъ не на счетъ своего труда; оно живетъ доходами съ своей собственности, съ своихъ капиталовъ, пенсій, акцій, должностей и привиллегій. На основаніи распредѣленія капиталовъ, работъ, привиллегій и производствъ, у насъ существуютъ, какъ и въ былое время, только на другихъ началахъ, двѣ категоріи гражданъ; въ просторѣчіи ихъ называютъ буржуазіею и чернью, капитализмомъ и наемщиною. Эти двѣ категоріи людей, которыя прежде были соединены и почти смѣшаны, благодаря феодальному покровительству, глубоко разъединены въ наше время, такъ что между ними остались только отношенія, опредѣленныя уставомъ о наймѣ и промышленности. И это неизгладимое разъединеніе составляетъ основаніе всей современной политики, общественной экономіи, промышленной организаціи, исторіи и даже литературы; только крайняя недобросовѣстность и тупоумное лицемѣріе могутъ отрицать эту истину.

Такъ какъ раздѣленіе современнаго общества на два класса – на наемныхъ тружениковъ и собственниковъ–капиталистовъ–подрядчиковъ – совершенно неоспоримо и слишкомъ очевидно, то слѣдствіемъ его было обстоятельство, которое никому не должно казаться удивительнымъ: возникъ вопросъ – порожденъ ли такой порядокъ вещей необходимостью или случаемъ? составляетъ ли онъ истинный результатъ революціи? можетъ ли онъ представить законныя основанія своего фактическаго существованія? Однимъ словомъ, не можетъ ли болѣе правильное приложеніе законовъ экономіи и справедливости уничтожить это опасное разъединеніе и слить оба новыя сословія въ одно, обладающее полнымъ равновѣсіемъ силъ?

Для философовъ этотъ вопросъ далеко не новость; но въ рабочихъ классахъ онъ долженъ былъ зародиться въ тотъ день, когда посредствомъ всеобщей подачи голосовъ политическая революція поставила ихъ въ уровень съ буржуазіею и заставила ихъ такимъ образомъ увидать противоположность между ихъ политическимъ господствомъ и соціальнымъ положеніемъ. Только въ такомъ случаѣ, предложивъ себѣ этотъ великій общественный и экономическій вопросъ, рабочіе классы могли дойти до самосознанія; они должны были бы сказать себѣ словами Апокалипсиса, что тотъ, кому принадлежитъ царство, долженъ пользоваться его выгодами: Dignus est accipere divitiam, et honorem, et gloriam; тогда они предъявили свои притязанія на представительство и на управленіе. Вотъ какъ въ послѣдніе 16 лѣтъ сословіе чернорабочихъ тружениковъ стало добиваться политическихъ правъ; и этимъ то французская демократія XIX вѣка отличается отъ всѣхъ прежнихъ демократій.

Манифестомъ своимъ шестдесятъ заняли то положеніе, которое дали имъ народная жизнь и общественное право; они высказали это отъ полноты своего рабочаго сознанія. Будучи убѣждены, что вопросъ можетъ и долженъ рѣшиться въ смыслѣ утвердительномъ, они умѣренно, но твердо указали на то, какъ долго обходили этотъ вопросъ и что настало время заняться рѣшеніемъ его. Не пускаясь въ изслѣдованіе того, практично ли такимъ путемъ требовать своего права и согласенъ ли такой образъ дѣйствій съ ихъ идеею, они предложили, въ знакъ желанія снова поднять этотъ вопросъ, представительство одного изъ рабочихъ; по ихъ мнѣнію, рабочій, по самому положенію своему, какъ рабочаго, будетъ лучше всѣхъ представлять интересы рабочаго сословія.

Я утверждаю, что такое предложеніе въ связи съ другими подобными фактами послѣднихъ 16 лѣтъ, доказываетъ, что сословное чувство пробудилось въ рабочемъ классѣ небывалымъ доселѣ образомъ. Оно доказываетъ, что половина и болѣе французской націи вступила на политическое поприще и внесло съ собой туда идею, которая рано или поздно совершенно преобразуетъ общество. И вотъ, за то, что горсть людей попыталась выразить это сознаніе и эту идею, ихъ обвиняютъ въ намѣреніи возстановить касты! Ихъ устраняютъ отъ національнаго представительства, какъ ретроградовъ, людей опаснаго образа мыслей; на манифестъ ихъ указываютъ какъ на попытку возбудить въ гражданахъ взаимную ненависть. Журналы выходятъ изъ себя; мнимо–демократическая оппозиція раздражается взрывомъ негодованія; устраиваются контр–манифесты; съ напускнымъ пренебреженіемъ спрашиваютъ, не воображаютъ ли авторы манифеста, что лучше знаютъ свои права и выгоды, и съумѣютъ лучше защитить ихъ, чѣмъ г. г. Мари, Ж. Фавръ, Э. Оливье, Ж. Симонъ, Пельтанъ. Въ средѣ общества обнаруживается общественный фактъ, имѣющій громадное значеніе: самое многочисленное и самое бѣдное сословіе, бывшее доселѣ въ пренебреженіи, потому что не сознавало само себя, вступаетъ въ политическую жизнь. А глашатаевъ этого событія, рабочихъ, свидѣтельствующихъ о немъ, предаютъ злобѣ буржуазіи, какъ нарушителей общественнаго спокойствія, какъ злоумышленниковъ, какъ орудіе полиціи! Шуты!

Событіе это тѣмъ знаменательнѣе, что установленный нами принципъ необходимости для каждаго собранія людей – касты, корпораціи иди племени – обладать самосознаніемъ, чтобы составить изъ себя государство или чтобы принять участіе въ управленіи обществомъ и возвыситься до политическаго существованія, – что этотъ принципъ, говорю я, можетъ быть принятъ, какъ законъ, общій всѣмъ народамъ и примѣнимый къ исторіи любой націи. Нѣкоторое время римскіе плебеи не имѣли самосознанія; они были кліентами патриціевъ и управлялись послѣдними по положеніямъ семейнаго права. Достигнувъ полнаго самосознанія и, вслѣдствіе этого, признавъ равенство свое съ патриціями, они потребовали участія въ брачныхъ союзахъ, въ жертвоприношеніяхъ и въ почестяхъ; они получили трибуновъ, veto которыхъ останавливало сенатскія рѣшенія; они добивались сообщенія имъ формулъ; они достигли собственности раздѣломъ завоеванныхъ областей и ageris publici. Къ несчастію, какъ я уже замѣтилъ (часть I, гл. II, № 1), отъ самосознанія они не умѣли возвыситься до сознанія новаго закона. Это было дѣломъ христіанства.

Въ Англіи, какъ и во Франціи, рабочіе классы достигли до сознанія своего положенія, права, назначенія. Они соединяются, организуются, приготовляются къ промышленной конкуренціи и не замедлятъ потребовать своихъ политическихъ правъ рѣшительнымъ установленіемъ всеобщей подачи голосовъ. По словамъ одного писателя, рабочее населеніе Англіи, пользуясь средствомъ, предоставляемымъ ему англійскими законами и недавно допущеннымъ нашимъ законодательствомъ у насъ, а именно, средствомъ коалиціи, составляетъ организацію въ шесть милліоновъ человѣкъ. А наши рабочія ассоціаціи заключаютъ въ себѣ меньше 100,000 лицъ. Что за раса, эти упорные, неукротимые Англо–Саксы, идущіе къ своей цѣли медленно, но вѣрно, которымъ въ великихъ экономическихъ и общественныхъ вопросахъ если не всегда принадлежитъ слава изобрѣтенія, за то такъ часто честь перваго осуществленія!

Исторія французской буржуазіи въ теченіе послѣднихъ 100 лѣтъ подтверждаетъ этотъ законъ, хотя, правда, съ другой точки зрѣнія и въ совершенно противоположномъ смыслѣ. Едва возникъ феодализмъ, какъ городское, промышленное и торговое населеніе пришло къ самосознанію, и результатомъ этого было учрежденіе коммунъ. Пока буржуазія имѣла передъ собой только два первыя сословія, духовенство и дворянство, сознаніе это сохранялось въ полной силѣ; мѣщанское сословіе отличалось, опредѣлялось, чувствовало себя, утверждало себя своимъ противуположеніемъ привиллегированнымъ сословіямъ. Генеральные штаты 89 г., гдѣ вначалѣ оно было удалено на задній планъ, рѣшили дѣло. Съ этихъ поръ духовенство и дворянство обратились въ политическомъ отношеніи въ ничто; среднее сословіе, по выраженіи Сіэйса, стало все. Но замѣтьте: какъ скоро буржуазія стало все, то внѣ ея уже не могло ничего быть; не могло существовать другаго сословія, кромѣ ея; ее уже ничто не опредѣляло, и она начала утрачивать самосознаніе, которое омрачилось и нынѣ почти угасло. Я просто только указываю на этотъ фактъ, не выводя изъ него никакой теоріи.

Что такое буржуазія съ 89 года? Каково ея значеніе, ея существованіе, какова ея общественная роль? Каковы тѣ интересы, которыхъ представительницею она служитъ? Что кроется въ глубинѣ этой двусмысленной, полу–либеральной, полуфеодальной, совѣсти? Въ то самое время, когда бѣдное, невѣжественное рабочее сословіе, лишенное вліянія и кредита, выдвигается впередъ, выясняетъ свое положеніе, заговариваетъ о своей эмансипаціи, о своемъ будущемъ, о перестройкѣ общественныхъ отношеній, которая должна измѣнить его теперешнее положеніе и освободить рабочихъ всего міра, – въ то самое время богатой буржуазіи, которая обладаетъ собственностью, знаніями и могуществомъ, рѣшительно нечего сказать о самой себѣ; съ тѣхъ поръ какъ она вышла изъ своей прежней сферы, она какъ будто лишилась будущности и исторической судьбы; она потеряла и мысль, и волю. Бросаясь изъ революціонерства въ консерватизмъ, отъ республиканскихъ идей въ легитимизмъ, доктринерство и умѣренность, влюбляясь на минуту въ представительныя формы парламентаризма, чтобы вслѣдъ за тѣмъ потерять даже самую способность понимать ихъ, не зная какой системы держаться, какое правленіе предпочитать, держась за власть только ради выгодъ, только изъ страха неизвѣстности и для сохраненія своихъ привиллегій, отыскивая въ общественныхъ обязанностяхъ только новое поле и новыя средства для эксплуатаціи, жадно добиваясь отличій и денегъ, презирая пролетаріатъ гораздо сильнѣе, чѣмъ дворянство когда‑либо презирало среднее сословіе, – буржуазія потеряла всякій опредѣленный характеръ; она не составляетъ по прежнему сословія, сильнаго численностью, трудомъ и дарованіями, мыслью и волею, сословія, которое производитъ и размышляетъ, повелѣваетъ и управляетъ; она превратилась въ сбродъ, въ меньшинство, которое занимается торгашествомъ и биржевыми спекуляціями.

Въ послѣдніе 16 лѣтъ она какъ будто приходитъ въ себя и начинаетъ опоминаться; ей хотѣлось бы снова заявить себя, захватить прежнее вліяніе. Но для этого нужна энергія совѣсти, сила мысли, пламенность сердца, a вмѣсто этого на лицо оказывается только холодъ смерти и безсиліе старости. Надо замѣтить еще вотъ что: кому современная буржуазія обязана этимъ усиліемъ надъ собою, этими заявленіями безсодержательнаго либерализма, этимъ ложнымъ возрожденіемъ, въ которое Законная Оппозиція, быть можетъ, заставила бы вѣрить, еслибы его коренной недостатокъ не былъ слишкомъ хорошо извѣстенъ? Къ кому отнести этотъ проблескъ разума и нравственнаго чувства, которому однако не удастся освѣтить и оживить міръ буржуазіи? Всѣмъ этимъ буржуазія обязана единственно проявленіямъ того юнаго сознанія, которое отрицаетъ новѣйшій феодализмъ; утвержденію того чернорабочаго сословія, которое рѣшительно беретъ верхъ надъ старымъ патронатствомъ; требованіямъ тѣхъ самыхъ рабочихъ, которымъ тупоумные политики отказываютъ въ правахъ, принимая въ тоже время изъ ихъ же рукъ свое политическое полномочіе!..

Извѣстно ли это буржуазіи или нѣтъ, все равно – роль ея кончена; она не можетъ идти далеко и не въ состояніи возродиться. Но пусть она съ миромъ испуститъ духъ! Возвышеніе рабочаго класса не поведетъ за собою устраненія буржуазіи: рабочій классъ не замѣнитъ буржуазію въ ея политическомъ преобладаніи, привиллегіяхъ, собственности и правахъ, и буржуазія не станетъ на мѣсто рабочаго класса. Теперешнее, весьма ясно обозначившееся различіе между обоими классами, – рабочимъ классомъ и буржуазіею – не болѣе, какъ простой революціонный случай. Оба класса должны слиться и поглотить другъ друга въ высшемъ сознаніи; а днемъ этого окончательнаго сліянія будетъ тотъ день, когда рабочее сословіе, составляя большинство, получитъ власть и, вдохновленное новымъ правомъ и формулами науки, провозгласитъ общественную и экономическую реформу. Народности, которыя долго жили только однимъ антагонизмомъ, должны основать отнынѣ на новыхъ данныхъ свою политическую жизнь и независимость.

 

ГЛАВА III.

Выясненіе рабочей идеи. – 1. Система Люксанбурская.

Утверждая свое право и освобождая свою силу, рабочая демократія должна непремѣнно стремиться къ тому, чтобы не только выразить свою идею, но и опредѣленно выяснить кодексъ своихъ ученій; такимъ образомъ она покажетъ міру, что то сословіе, которому неотъемлемо принадлежатъ право и власть, пріобрѣло себѣ и знаніе путемъ разумной и прогрессивной практики. Вотъ та цѣль, которую я себѣ задалъ въ этомъ сочиненіи. Отдавая свой предварительный трудъ на обсужденіе демократическаго мнѣнія, – я хотѣлъ теперь же дать эманципаціи рабочаго класса высокую санкцію науки: дѣлаю я это не потому, чтобы думалъ навязывать кому бы то ни было свои мнѣнія; но я убѣжденъ, что, хотя наука, особенно та, которая имѣетъ дѣло съ обдуманными дѣйствіями и самопроизвольными проявленіями массъ, и не поддается импровизаціямъ, ей тѣмъ не менѣе необходимы постоянно возобновляемыя синтетическія обозрѣнія, не вредящія своимъ личнымъ характеромъ никакимъ принципамъ, ничьимъ интересамъ.

Когда въ человѣческихъ обществахъ пробуждается сознаніе, т. е. право, за нимъ должно слѣдовать откровеніе идеи. Таковъ законъ природы, и онъ объясняется психологіею. У мыслящаго существа чувство является основаніемъ и первымъ условіемъ разума. Чтобы дойти до самосознанія надо прежде чувствовать себя: оттого‑то французскія правительства такъ старательно преслѣдовали и запрещали народныя сборища, сходки, собранія, ассоціаціи, словомъ все, что могло пробудить сознаніе въ низшихъ классахъ. Имъ хотятъ помѣшать размышлять и толковать между собою; самое вѣрное средство для этого помѣшать имъ чувствовать себя. Пусть ихъ принадлежатъ къ семейству, какъ лошади, бараны, собаки; лишь бы только смутно сознавали себя, какъ расу и совсѣмъ не сознавали себя, какъ сословіе; лишь бы къ нимъ не проникала идея: тогда, если только откровеніе не блеснетъ передъ ними извнѣ, рабство ихъ будетъ упрочено на неопредѣленное время.

Во Франціи въ 1789 году народъ возсталъ заодно съ буржуазіею, съ которою онъ связанъ единствомъ крови и достоинства, общностью религіи, нравовъ и идей, и разъединенъ только экономическими отношеніями, которыя выражаются въ двухъ словахъ: капиталъ и наемщика. Но народъ предчувствовалъ, что революція совершится не столько въ его пользу, сколько въ пользу буржуазіи, и это предчувствіе ясно выразилось въ поджогѣ дома Reveillon и въ другихъ подвигахъ печальнаго насилія. Подозрѣніе низшаго класса оправдалось; рядомъ съ партіями фельяновъ, конституціонистовъ, жирондистовъ, якобинцевъ и др., которыя всѣ принадлежали къ буржуазіи, это подозрѣніе породило народныя партіи или секты, которыя подъ именемъ санкюлотовъ, маратистовъ, гебертистовъ, бабувистовъ пріобрѣли въ исторіи страшную извѣстность, но обладали по крайней мѣрѣ тѣмъ неотъемлемымъ достоинствомъ, что съ 92 до 96 года дали сознанію низшихъ классовъ такой толчокъ, послѣ котораго ему невозможно стало вновь погрузиться въ сонъ.

Въ тоже самое время началось дѣло народнаго подавленія. Такъ какъ задушить народное чувство было уже невозможно, то принялись сдерживать его сильною дисциплиною, сильнымъ правленіемъ, войною, трудомъ, отнятіемъ политическихъ правъ, невѣжествомъ; но невѣжество заставляло краснѣть и потому нашли удобнымъ замѣнить его такимъ первоначальнымъ обученіемъ, которое не внушало бы опасеній. Status quo рабочихъ классовъ и полицейскій надзоръ надъ ними – вотъ что составляло предметъ постоянной заботливости Робеспьера и его якобинцевъ, термидорьянской партіи, директоріи, консульства, – словомъ всѣхъ правительствъ, которыя смѣнялись до нашего времени. Гизо оказался относительно либеральнымъ: оба собранія республики были рѣшительно преисполнены обскурантизма. Безсмысленный заговоръ! Когда плебейское сознаніе однажды пробудилось, пролетарію стоило только открыть глаза, только начать прислушиваться, чтобы дойти до своей идеи; его противники сами должны были уяснить ему эту идею.

Дѣйствительно, общественный вопросъ былъ поставленъ въ первый разъ не самими рабочими: ученые, философы, литераторы, экономисты, инженеры, военные, чиновники, депутаты, негоціанты, промышленники, собственники стали обличать наперерывъ другъ передъ другомъ аномаліи современнаго общества и совершенно незамѣтно додумались до самыхъ реформъ.

Впродолженіе нѣсколькихъ лѣтъ консервативная буржуазія льстила себя надеждою, что рабочіе останутся глухи къ вызывающему голосу этихъ нововводителей; но 1848 годъ доказалъ ей, что она заблуждалась.

Рабочіе классы не отдались никакому вождю: Кабе, диктаторъ икарійцевъ, знаетъ это по собственному печальному опыту. Рабочіе классы слѣдовали своей иниціативѣ, и сомнительно, чтобы въ настоящее время они отказались отъ нея. Въ этомъ и заключается залогъ ихъ успѣха.

Общественный переворотъ, начатый въ 89 году и продолжаемый на нашихъ глазахъ рабочею демократіею, есть превращеніе, совершающееся внезапно во всемъ политическомъ тѣлѣ и во всѣхъ его частяхъ. Это система, замѣняющая собою другую, это новый организмъ, который становится на мѣсто одряхлѣвшаго организма; но такое измѣненіе не можетъ совершиться мгновенно, съ тою быстротою, съ какою человѣкъ скидаетъ старое платье или кокарду; оно не приводится въ исполненіе волею учителя, располагающаго готовою теоріею, не осуществляется подъ диктовку вдохновеннаго проповѣдника. Настоящая органическая революція – продуктъ всеобщей жизни; она имѣетъ, конечно, своихъ исполнителей и избранниковъ, но ее нельзя назвать чьимъ нибудь исключительнымъ дѣломъ. Сначала такая революція является элементарною идеею, которая едва пробивается, какъ зародышъ, и на первый взглядъ не представляетъ ничего замѣчательнаго, потому что кажется заимствованною у самой обыденной премудрости; но она разростается непримѣтно и неожиданно, какъ жолудь, зарытый въ землю, какъ зародышъ въ яичной скорлупѣ, и наполняетъ міръ своими формами.

Исторія полна такихъ примѣровъ. Что можетъ быть проще римской идеи въ ея началѣ: патриціатъ, кліентство, собственность. Вся система республики, ея политика, ея волненія, ея исторія – все основано на этомъ. Въ идеи имперіи мы видимъ ту же простоту: патриціатъ окончательно уравненъ съ плебействомъ, вся власть сосредоточена въ рукахъ императора, который эксплуатируетъ міръ во имя выгодъ народа и находится въ зависимости отъ преторіанцевъ. Это породило императорскую іерархію и централизацію. Въ 89 году вся революція цѣликомъ выражается въ правѣ человѣка. Въ силу этого права признается господство націи, королевская власть становится общественною обязанностью, дворянство уничтожается, религія превращается въ мнѣніе ad libitum. – Мы знаемъ, какъ развились, каждое въ свою очередь, и христіанство, и право человѣка.

Тоже самое происходитъ въ XIX вѣкѣ съ идеею рабочихъ классовъ; явись она при другихъ условіяхъ, она была бы совершенно ничтожна и не имѣла бы ни законности, ни достовѣрности.

Что же случилось? Народъ дошелъ до самосознанія; онъ почувствовалъ себя; вокругъ него шумѣли во имя его, и это пробудило его умъ. Буржуазная революція доставила ему политическія права. Имѣя возможность освободить свою мысль безъ помощи истолкователей, онъ руководствовался логикою своего положенія. Прежде всего народъ совершенно отдѣлился отъ буржуазіи и попробовалъ обратить противъ нея ея же собственныя правила; онъ сдѣлался ея подражателемъ. Потомъ, наученый неудачей и отказавшись отъ своей первой гипотезы, онъ сталъ искать спасенія въ самосостоятельной идеѣ. Такимъ образомъ въ рабочихъ классахъ выяснились два противоположныя мнѣнія, которыя еще до сихъ поръ мѣшаютъ имъ понять свое положеніе. Но таковъ ходъ политическихъ обращеній, таковъ ходъ человѣческой мысли и науки. Чтобы вѣрнѣе добиться истины, дѣлаютъ уступки предразсудкамъ и рутинѣ. Со стороны противниковъ эманципаціи рабочихъ смѣшно считать своими трофеями эти несогласія, составляющія необходимое условіе прогресса, даже самой жизни человѣчества.

Люксанбурская система въ основаніи одинакова съ системами Кабэ, Р. Оуэна, Моравскихъ братьевъ, Кампанеллы, Т. Мора, Платона, первыхъ христіанъ и проч.; т. е. это система коммунистическая, правительственная, диктаторіальная, авторитетная, доктринерная; она исходитъ изъ того принципа, что личность существенно подчинена обществу; что только отъ общества зависятъ жизнь и права отдѣльнаго лица; что гражданинъ принадлежитъ государству, какъ дитя семейству; что онъ находится вполнѣ въ его власти – in manu – и обязанъ ему подчиняться и повиноваться во всемъ.

Въ силу этого основнаго принципа верховности общаго и подчиненности личнаго элемента, люксанбурская школа въ теоріи и на практикѣ стремится передать государству или, что то же, общинѣ все: трудъ, промышленность, собственность, торговлю, народное просвѣщеніе, богатство, равно какъ и законодательство, юстицію, полицію, общественныя работы, дипломатію и войну. Затѣмъ все это должно быть возвращено и распредѣлено именемъ государства или общины между всѣми гражданами, какъ членами великой семьи, сообразно съ ихъ способностями и потребностями.

Я только что говорилъ, что рабочая демократія, отыскивая свой законъ и противополагая себя буржуазіи, прежде всего обратила противъ послѣдней ея собственныя положенія.

Разборъ люксанбурской системы ясно покажетъ это.

Что было основнымъ принципомъ древняго общества? То была власть, нисходящая съ неба или выводимая, какъ у Руссо, изъ общества. Коммунисты говорили и дѣлали тоже самое. Они относятъ все къ верховной власти народа, къ праву общества; ихъ понятіе о власти или государствѣ совершенно тождественно съ понятіемъ ихъ древнихъ учителей. Называйте государство имперіей, монархіей, республикой, демократіей или общиной, – дѣло отъ этого не измѣняется. Для людей этой школы право человѣка и гражданина цѣликомъ вытекаетъ изъ народнаго самодержавія; самая свобода лица есть отраженіе этого самодержавія. Коммунисты Люксанбура, икарійцы и проч. могутъ съ спокойною совѣстью принести присягу Наполеону III: ихъ политическія вѣрованія въ принципѣ согласны съ конституціей 1852 г., но они несравненно менѣе либеральны.

Отъ политическаго строя перейдемъ къ строю экономическому. Отъ кого въ древнемъ обществѣ получалъ гражданинъ свое достоинство, владѣнія, привиллегіи, прерогативы? Отъ закона, точнѣе, отъ верховной власти. Такъ напримѣръ, при господствѣ римскаго права, потомъ при феодальной системѣ, наконецъ подъ вліяніемъ идей 89 г., личная собственность была уступкой, даромъ государства, которое было единственнымъ естественнымъ обладателемъ земли; въ сущности государство одно было собственникомъ, и противъ этого напрасно было бы приводить всякіе доводы, ссылаясь на требованія приличія, своевременности, общественнаго порядка, семейныхъ нравовъ, даже условій промышленности и прогресса. То же самое видимъ мы и у коммунистовъ: по ихъ принципу, личность владѣетъ своими имуществами, способностями, почестями, должностями, даже талантами по полномочію государства. Древнее государство, по необходимости или по разсчету, отчасти отреклось отъ своей собственности; многія семейства дворянъ и мѣщанъ вышли изъ первобытной нераздѣльности и образовали множество мелкихъ государствъ въ государствѣ. Коммунизмъ хочетъ возвратить государству всѣ эти отторгнутые отъ него клочья власти и владѣнія, такъ что переворотъ, выполненный по люксанбурской системѣ, было бы съ точки зрѣнія принципа не болѣе какъ возстановленіемъ стараго, то есть регрессомъ.

Такъ, подобно арміи, захватившей непріятельскія пушки, коммунизмъ только направилъ на ряды собственниковъ ихъ же собственную артиллерію. Рабъ всегда обезъянничаетъ господину, демократъ подражаетъ автократу.

Независимо отъ общественной силы, которою партія Люксанбура еще не могла располагать, она предлагаетъ и восхваляетъ, какъ средство осуществленія, ассоціацію. Идея ассоціаціи не нова въ экономическомъ мірѣ. Мало того, самыя могущественныя ассоціаціи и ихъ теоріи были созданы именно древними и новыми государствами божественнаго права. Наше буржуазное законодательство (гражданскій и торговый своды) признаетъ нѣсколько родовъ и видовъ ассоціацій. Теоретики Люксанбура ровно ничего не прибавили къ этому новаго. Ассоціація была для нихъ то просто общностью имущества и доходовъ (гл. 1836 и слѣд.), то простымъ соучастіемъ или коопераціею, то, наконецъ, компаніею или товариществомъ; чаще подъ рабочими ассоціаціями разумѣли могущественныя и многочисленныя товарищества рабочихъ, которымъ государство помогаетъ, даетъ заказы и которыми оно управляетъ, привлекая къ себѣ всю рабочую массу, забирая въ свои руки всѣ работы и предпріятія, захватывая всю промышленность, земледѣліе, торговлю, общественныя должности, всякую собственность; уничтожая частныя заведенія и предпріятія; давя, поглощая всякую личную дѣятельность, всякое частное владѣніе, частную жизнь, свободу, богатство, однимъ словомъ, поступая такъ, какъ теперь дѣйствуютъ большія анонимныя компаніи.

Такимъ то образомъ, по понятіямъ люксанбурской партіи, общественное владѣніе должно уничтожить собственность; общая ассоціація должна ниспровергнуть или поглотить всѣ частныя ассоціаціи; конкурренція, обращенная сама противъ себя, должна привести къ уничтоженію конкурренціи; наконецъ, коллективная свобода должна поглотить всѣ корпоративныя, мѣстныя и личныя вольности. Въ томъ же духѣ разсматривался коммунистами вопросъ о правительствѣ, его гарантіяхъ и формахъ. Въ коммунистическомъ понятіи о правительствѣ также мало новаго, какъ въ ихъ идеяхъ объ ассоціаціи и правахъ человѣка: оно отличалось отъ прежняго только преувеличеніемъ. Политическую систему люксанбурской теоріи можно опредѣлить такимъ образомъ: это плотная демократія, основанная, повидимому, на диктатурѣ массъ, но гдѣ массы имѣютъ власть лишь настолько, чтобы упрочить всеобщее рабство на основаніи слѣдующихъ формулъ и положеній, заимствованныхъ у древняго абсолютизма:

Нераздѣльность власти.

Всепоглощающая централизація.

Систематическое истребленіе всякой личной, корпоративной и мѣстной мысли, какъ разрушающей необходимое единство.

Инквизиціонная полиція.

Уничтоженіе или, по крайней мѣрѣ, ограниченіе семейства, a тѣмъ болѣе наслѣдственности.

Всеобщая подача голосовъ, организованная на то, чтобы служить вѣчною санкціею этой анонимной тираніи, давая перевѣсъ мелкимъ и даже ничтожнымъ личностямъ, которыхъ всегда много, надъ способными и независимыми гражданами, которые объявляются подозрительнымъ меньшинствомъ. Люксанбурская школа объявила во всеуслышаніе, что она врагъ аристократіи ума и талантовъ.

Между коммунистами есть люди менѣе нетерпимые, неотвергающіе безусловно собственность, промышленную свободу, независимость и самодѣятельность таланта; по крайней мѣрѣ, не запрещающіе положительными законами ни обществъ, ни союзовъ, возникшихъ по естественной необходимости, ни частныхъ имуществъ и предпріятій, ни даже конкурренціи частныхъ ассоціацій съ рабочими обществами, покровительствуемыми государствомъ. Но они пресдѣдуютъ эти опасныя вліянія косвенно; они обезсиливаютъ, ихъ сплетнями, придирками, налогами и множествомъ другихъ средствъ, заимствованныхъ изъ практики правительствъ стараго закала. Вотъ эти средства: прогресивный налогъ; налогъ на наслѣдства; налогъ на капиталъ; налогъ на доходы; налогъ на предметы роскоши; налогъ на свободные промыслы; съ другой стороны: льготы ассоціаціямъ; вспоможествованіе ассоціаціямъ; поощреніе и поддержка ассоціацій; пріюты для инвалидовъ для труда, для членовъ ассоціацій и пр. пр.

Словомъ это все таже древняя система привиллегій, обращенная теперь противъ тѣхъ, кому она прежде приносила выгоды; все таже аристократическая эксплуатація, все тотъ же деспотизмъ, только употребляемые въ пользу народа. Государство–слуга дѣлается такимъ образомъ дойной коровой пролетаріата, который пасетъ ее на лугахъ и нивахъ собственниковъ. Въ результатѣ мы получаемъ просто перемѣщеніе привиллегій: высшіе классы низвергаются; низшіе возвышаются; но объ идеѣ, о свободѣ, о справедливости, о наукѣ нѣтъ и помину!

Въ одномъ только отношеніи коммунизмъ расходится съ буржуазной системой: послѣдняя признаетъ семейство, которое коммунизмъ неуклонно стремится уничтожить! Но почему же коммунизмъ возсталъ противъ брака, требуя, по Платону, свободной любви? Потому что бракъ и семейство составляютъ оплотъ личной свободы, а свобода – камень преткновенія для государственной власти. Чтобы упрочить власть государства, чтобы избавить ее отъ всякой оппозиціи, всякихъ стѣсненій и помѣхъ, коммунизмъ не видѣлъ иного средства, какъ передать государству или общинѣ женъ и дѣтей заодно со всѣмъ остальнымъ. Это тоже самое, что еще называютъ эмансипаціей женщины. Во всѣхъ этихъ заблужденіяхъ коммунизму недостаетъ изобрѣтательности; онъ является простымъ подражателемъ. Когда ему представляется затрудненіе, онъ не разрѣшаетъ, а разсѣкаетъ его.

Такова сущность люксанбурской системы, которая имѣетъ сторонниковъ, что неудивительно, такъ какъ она лишаетъ буржуазію правъ, милостей, привиллегій и должностей и передаетъ ихъ въ томъ же видѣ массамъ. Образцы и подобія этой системы существуютъ во всѣхъ деспотіяхъ, аристократіяхъ, патриціатахъ, общинахъ, больницахъ, пріютахъ, казармахъ и тюрьмахъ всѣхъ вѣковъ и всѣхъ народовъ.

Слѣдовательно, противорѣчіе между принципами этой системы очевидно, вслѣдствіе чего она никогда не могла обобщиться и упрочиться. Она всегда падала отъ перваго толчка.

Предположите на минуту, что власть находится въ рукахъ коммунистовъ. Рабочія ассоціаціи организованы; налогъ падаетъ на тѣ классы, которые при настоящемъ порядкѣ избавлены отъ него; все остальное передѣлано въ томъ же духѣ. Въ скоромъ времени всѣ лица, чѣмъ нибудь владѣющія, будутъ раззорены; государство станетъ владыкою всего. Что же потомъ? Не ясно‑ли, что община, у которой на шеѣ очутятся всѣ несчастные, раззоренные и ограбленные ею, на которую падетъ вся тяжесть занятій, предоставленныхъ прежде свободнымъ предпринимателямъ, будетъ получать меньше того, что истребила? Не ясно‑ли, что она не выполнитъ и четвертой доли своей задачи; что дефицитъ и голодъ не далѣе какъ черезъ двѣ недѣли произведутъ всеобщую революцію; что все придется начинать съ изнова, и дѣло снова начнется съ реставраціи?

Вотъ къ чему ведетъ эта допотопная нелѣпость, которая тридцать вѣковъ ползкомъ перебирается отъ одного народа къ другому, какъ слизень по цвѣтамъ. Она соблазняла лучшіе умы и знаменитѣйшихъ преобразователей: Миноса, Ликурга, Пифагора, Платона, Канпанеллу, Мора, Бабефа, Роберта Оуэна, Моравскихъ Братьевъ и проч.

Слѣдуетъ однако замѣтить два факта, говорящіе въ пользу коммунизма: во первыхъ, какъ первая гипотеза, онъ быль необходимъ, чтобы приготовить путь для истины; во вторыхъ, онъ не отдѣлялъ, какъ буржуазная система, политику отъ политической экономіи, не смотрѣлъ на нихъ, какъ на вещи различныя и противоположныя, но всегда утверждалъ, что принципы ихъ тождественны; и желалъ согласить ихъ. Мы возвратимся къ этому предмету въ слѣдующихъ главахъ.

 

ГЛАВА IV.

2. Система взаимности или манифеста. – Идея взаимности выработана массами новѣйшаго времени совершенно самостоятельно. – Опредѣленіе ея.

Полная самостоятельность составляетъ достойную вниманія черту народныхъ движеній. Слѣдуетъ ли народъ внѣшнему побужденію или наущенію, или же собственному вдохновенію, сознанію и идеѣ? – этотъ вопросъ заслуживаетъ самаго тщательнаго изслѣдованія при изученіи революцій. Безъ сомнѣнія, идеи, волновавшія во всѣ времена массы, рождались прежде въ головѣ мыслителей. Въ дѣлѣ идей, мыслей, вѣрованій, заблужденій массы никогда не были первыми по времени и, разумѣется, не будутъ первыми и въ настоящее время. Во всякомъ умственномъ дѣлѣ первенство принадлежитъ личности; на это указываетъ самое взаимное отношеніе понятій первенства и индивидуальности. Но идеѣ, возникнувшей въ умѣ отдѣльной личности, трудно проникнуть въ массы; идеи, способныя увлечь массы, рѣдко бываютъ вполнѣ справедливы и полезны. Поэтому для историка–философа особенно важно узнать, почему народъ болѣе склоняется къ однѣмъ идеямъ, чѣмъ къ другимъ; какимъ образомъ обобщаетъ онъ ихъ; какъ развиваетъ онъ ихъ въ своихъ обычаяхъ и учрежденіяхъ, которыхъ держится по преданію, пока законодатели и законники не овладѣютъ заключенными въ нихъ идеями и не обратятъ ихъ въ статьи законовъ и въ судейскія правила.

Идея взаимности, какъ и идея общинности, также стара, какъ и само общество. По временамъ являлись высокіе умы, предугадывавшіе ея органическую силу и важность; но до 1848 года она никогда не пріобрѣтала той важности, какую имѣетъ теперь, когда, повидимому, ей предстоитъ первая роль. Въ этомъ отношеніи она сильно отстала отъ идеи коммунизма, которая, блеснувъ яркимъ свѣтомъ въ древнемъ мірѣ и въ средніе вѣка, благодаря краснорѣчію софистовъ, фанатизму сектаторовъ и могуществу монастырей, – въ наши времена, казалось, готова была получить новую силу.

Принципъ взаимности былъ впервые выраженъ съ философскою глубиною и въ видахъ реформы въ томъ знаменитомъ положеніи, которое повторяли всѣ мудрецы и которое, по примѣру ихъ, наши Конституціи II и III годовъ включили въ Объявленіе правъ и обязанностей человѣка и гражданина:

«Не дѣлай другимъ того, чего не желаешь себѣ;

«Дѣлай другимъ то, чего желаешь отъ нихъ себѣ».

Этотъ, такъ сказать, обоюдоострый принципъ, который всегда уважали и противъ котораго никогда не возражали, начертанъ, по словамъ конституціи III года, природою во всѣхъ сердцахъ; онъ предполагаетъ, что человѣкъ во первыхъ свободенъ; во вторыхъ, что онъ способенъ къ познанію добра и зла; другими словами, что онъ по самой сущности своей способенъ къ справедливости. Эти двѣ вещи, то есть свобода и справедливость, ставятъ насъ гораздо выше идеи власти, на которую, какъ мы видѣли, опирается люксанбургская система.

Говоря языкомъ богослововъ–моралистовъ, эта великая истина была доселѣ для народовъ лишь чѣмъ‑то въ родѣ совѣта. Судя по важности, которую она теперь пріобрѣтаетъ и потому, какъ требуютъ рабочіе классы ея осуществленія, она должна сдѣлаться заповѣдью, т. е. получить положительно обязательный характеръ, словомъ, пріобрѣсти силу закона.

Укажемъ прежде всего на прогрессъ, совершившійся въ этомъ отношеніи въ рабочихъ классахъ. Манифестъ шестидесяти говоритъ между прочимъ: «Всеобщая подача голосовъ была признаніемъ нашего политическаго совершеннолѣтія; но намъ еще остается достичь соціальной независимости. Свобода, которую такъ энергически завоевало себѣ третье сословіе, должна распространиться на всѣхъ гражданъ. Равноправность политическая необходимо предполагаетъ равноправность соціальную».

Другими словами это значитъ: «безъ соціальнаго равенства нѣтъ равенства политическаго, и всеобщая подача голосовъ безсмыслица». Это доказывается не силлогизмомъ, a уравненіемъ: политическое равенство = соціальному равенству. Основной принципъ этой новой формулы очевидно свобода личности.

«Буржуазія, достигшая раньше насъ независимости, поглотила въ 89 г. дворянство и уничтожила несправедливыя привилегіи. Намъ предстоитъ не уничтожать права, которыми справедливо пользуются средніе классы, а завоевать себѣ одинакую съ ними свободу дѣйствія».

И далѣе:

«Мы не мечтаемъ объ аграрныхъ законахъ, о химерическомъ равенствѣ, которое укладываетъ всѣхъ и каждаго на прокустово ложе; о дѣлежѣ, maximum'ѣ, усиленномъ налогѣ и проч. Прочь эти обвиненія! Пора прекратить эти клеветы, распространяемыя нашими врагами и повторяемыя невѣждами. – Свобода, кредитъ, солидарность – вотъ наши мечты».

Онъ заключаетъ такъ: «Въ тотъ день, когда эти мечты осуществятся, не будетъ болѣе ни буржуа, ни пролетаріевъ, ни хозяевъ, ни рабочихъ».

Все это нѣсколько двусмысленно. Въ 1789 году у дворянъ не конфисковали имуществъ; позднѣйшія конфискаціи были дѣломъ войны. Въ 89 г. ограничивались отмѣною нѣкоторыхъ преимуществъ, несовмѣстныхъ съ правомъ и свободою, которыя дворянство несправедливо присвоило себѣ. Эта отмѣна повлекла за собою уничтоженіе дворянства, какъ особаго сословія, его поглощеніе массою общества. Пролетаріатъ, правда, также не требуетъ, чтобы буржуазію лишали пріобрѣтенныхъ ею имуществъ и всѣхъ ея правъ, которыми она пользуется справедливо. Но подъ юридическими и законными именами свободы, труда, кредита и солидарности онъ хочетъ провести нѣкоторыя реформы, результатомъ которыхъ будетъ, безъ сомнѣнія, уничтоженіе правъ, привилегій, словомъ, всего, что составляетъ исключительную принадлежность буржуазіи. Такимъ образомъ, теперь стремятся къ тому, чтобы не было ни буржуазіи, ни пролетаріата, то есть, чтобы буржуазія была поглощена въ массѣ общества.

Въ новую революцію пролетаріатъ точно также поступитъ съ буржуазіей, какъ поступила она съ дворянствомъ въ революцію 89 г. Какъ революція 1789 г. была вполнѣ такъ точно справедлива будетъ и новая революція, которая прійметъ за образецъ свою старшую сестру.

Далѣе манифестъ развиваетъ свою мысль съ возрастающею энергіею.

«Мы не имѣемъ представителей, мы, которые не хотимъ вѣрить, что нищета – божественное учрежденіе. Милосердіе вполнѣ доказало и само признало свою несостоятельность быть основаніемъ соціальнаго устройства. Въ эпоху народнаго самодержавія, всеобщей подачи голосовъ, оно можетъ быть частной добродѣтелью… и только. Мы не хотимъ быть ни кліентами, ни опекуемыми; мы хотимъ быть равными. Мы отвергаемъ благодѣяніе и требуемъ только справедливости».

Смыслъ этого ясенъ: мы хотимъ того же, что получили вы, буржуа, наши старшіе братья.

«Наученные опытомъ, мы чужды ненависти къ людямъ. Мы хотимъ измѣнить самый порядокъ».

Таково заявленіе, предпосланное представительствамъ, противъ которыхъ возстала мнимодемократическая оппозиція.

Такимъ образомъ авторы манифеста чужды старой коммунистической и буржуазной рутины. Они не хотятъ ни привиллегій, ни исключительныхъ правъ; они покинули фантазію абсолютнаго равенства, которое укладываетъ человѣка на прокустово ложе; они стоятъ за свободу труда, осужденную Люксанбуромъ въ вопросѣ объ урочномъ трудѣ; они признаютъ конкурренцію, также осужденную люксанбурской системой, какъ грабежъ; они провозглашаютъ солидарность и отвѣтственность; имъ не нужно покровительства, не нужно іерархій. Они хотятъ равенства достоинства, неустаннаго дѣятеля экономическаго и соціальнаго уравненія; они отвергаютъ милостыню и всѣ благотворительныя учрежденія и взамѣнъ ихъ требуютъ справедливости.

Большинство ихъ члены общества взаимнаго кредита, взаимнаго вспоможенія, которыхъ, по ихъ словамъ, тайно существуетъ въ столицѣ тридцать пять; распорядители промышленныхъ обществъ, откуда коммунизмъ изгнанъ и замѣненъ принципами взаимности и соучастія, признанными закономъ.

Далѣе, эти рабочіе требуютъ рабочихъ и хозяйскихъ камеръ, которыя взаимно пополняли, контролировали и уравновѣшивали бы другъ друга; исполнительныхъ синдикатовъ и присяжныхъ экспертовъ, словомъ, полнаго преобразованія промышленности подъ вѣдѣніемъ всѣхъ участвующихъ въ ней.

Во всемъ этомъ, говорятъ они, мы основываемся на всеобщей подачѣ голосовъ. Однимъ изъ первыхъ и важнѣйшихъ результатовъ ея должно быть, по ихъ мнѣнію, возстановленіе естественныхъ рабочихъ группъ, то есть рабочихъ корпорацій. Слово корпорація возбудило особенно сильное негодованіе; но мы пугаться его не будемъ. По примѣру рабочихъ, мы будемъ разсматривать сущность, а не слова.

Все это достаточно доказываетъ, что рабочіе классы проникнулись идеей взаимности и сдѣлали изъ нея совершенно новые и самостоятельные выводы; что они усвоили ее, глубоко поняли ее и вводятъ въ жизнь далеко не наобумъ; словомъ, это доказываетъ, что она стала ихъ исповѣданіемъ, ихъ новымъ вѣрованіемъ. Въ движеніи этомъ нельзя сомнѣваться, хотя оно еще очень слабо; ему предстоитъ поглотить уже не слабую горсть дворянства въ нѣсколько сотъ тысячъ душъ, а громадную буржуазію, считающую въ рядахъ своихъ милліоны людей. Ему суждено совершенно возродить все общество.

Разсмотримъ теперь самую идею.

Французское слово mutuel, mutuation, mutualité, синонимъ récip roque, réciprocité, взаимный, взаимность, происходитъ отъ латинскаго mutuum, что значитъ ссуда (потребляемаго продукта), а въ болѣе широкомъ смыслѣ – обмѣнъ. Извѣстно, что при ссудѣ на потребленіе ссужаемый предметъ потребляется заемщикомъ, который потомъ возвращаетъ уже не тотъ самый предметъ, а другой, равный ему и, одинакій или неодинакій, но во всякомъ случаѣ равноцѣнный. Предположите, что заимодавецъ въ свою очередь становится заемщикомъ: здѣсь будетъ, слѣдовательно, взаимный заемъ или обмѣнъ: такова логическая связь, заставившая дать одно и тоже имя двумъ разнымъ операціямъ. Посмотримъ же, какимъ образомъ эта идея взаимности обмѣна, справедливости, замѣнивъ идею власти, общинности или милосердія, привела въ политикѣ и политической экономіи къ системѣ отношеній, совершенно противоположной нынѣшнему общественному порядку.

Во первыхъ спросимъ, подъ какимъ именемъ и вслѣдствіе какого вліянія идея взаимности впервые овладѣла умами?

Мы уже видѣли, какъ понимаетъ люксанбурская школа отношенія человѣка и гражданина къ обществу и государству: по ея мнѣнію, это отношеніе состоитъ въ подчиненіи. Отсюда организація, основанная на власти и общинности.

Противъ этого возстаютъ поборники личной свободы, по мнѣнію которыхъ общество должно разсматривать не какъ іерархію должностей и способностей, а какъ систему равновѣсія свободныхъ силъ, гдѣ всѣмъ гарантированы одинакія права, съ условіемъ нести одинакія обязанности; равныя выгоды за равныя услуги. Слѣдовательно, эта система существенно основана на равенствѣ и свободѣ; она исключаетъ всякое пристрастіе къ богатству, рангамъ и классамъ.

По мнѣнію защитниковъ личной свободы, человѣческая природа есть высшее выраженіе, чтобы не сказать – воплощеніе всемірной справедливости; поэтому право человѣка и гражданина непосредственно вытекаетъ изъ достоинства его природы, какъ позже благосостояніе его прямо вытекаетъ изъ его личнаго труда и хорошаго употребленія своихъ способностей; умственное же развитіе его – изъ свободнаго упражненія своихъ дарованій и качествъ. Слѣдовательно, государство есть ничто иное, какъ результатъ свободнаго союза людей равныхъ, независимыхъ и правосудныхъ; оно представляетъ такимъ образомъ только сгруппированныя вольности и интересы; всякое разногласіе между властью и тѣмъ или другимъ гражданиномъ есть въ сущности гражданская распря. И такъ, въ обществѣ нѣтъ другой прерогативы кромѣ свободы, иной верховной власти, кромѣ права. Авторитетъ и милосердіе отжили свой вѣкъ, говорятъ они; вмѣсто ихъ намъ нужна теперь справедливость.

Исходя изъ этихъ началъ, діаметрально противоположныхъ основаніямъ люксанбурской школы, они хотятъ порядка, основаннаго на самомъ широкомъ развитіи принципа взаимности. Услуга за услугу, говорятъ они, прибыль за прибыль, ссуда за ссуду, обезпеченіе за обезпеченіе, кредитъ за кредитъ, порука за поруку, гарантія за гарантію: таковъ законъ. Это древнее возмездіе: око за око; зубъ за зубъ, жизнь за жизнь, перенесенное изъ уголовнаго права и жестокаго обычая вендетты въ область экономическаго права, въ отношенія труда и свободнаго братства. Отсюда вытекаютъ всѣ учрежденія, основанныя на взаимности: взаимныя страхованія, взаимный кредитъ, взаимное вспоможеніе, взаимное обученіе; обоюдныя гарантіи сбыта, обмѣна, труда, доброкачественности, вѣрной оцѣнки товаровъ и проч. Вотъ къ чему стремится система взаимности, желая съ помощію извѣстныхъ учрежденій возвести свое начало въ государственный принципъ, законъ, скажу больше – въ государственную религію, тѣмъ болѣе, что путь къ этому для гражданъ также легокъ, какъ и выгоденъ; что онъ, не требуетъ ни полиціи, ни наказаній, ни гнета и ни въ какомъ случаѣ не можетъ никого обмануть или раззорить.

Здѣсь рабочій перестаетъ быть рабомъ государства, поглащаемымъ коммунистическимъ океаномъ; онъ человѣкъ свободный, настоящій властелинъ, дѣйствующій по собственной иниціативѣ и подъ своей личной отвѣтственностью: онъ увѣренъ, что получитъ за свои произведенія и услуги настоящую цѣну, достаточно вознаграждающую его, и встрѣтитъ въ своихъ согражданахъ относительно всѣхъ предметовъ своего потребленія полную справедливость и гарантіи. Точно также государство, правительство, перестаетъ быть властелиномъ; власть здѣсь не противорѣчитъ свободѣ; она служитъ здѣсь къ опредѣленію свободы, только съ другой точки зрѣнія: власть, правительство, государство и проч. являются здѣсь формулами, заимствованными изъ стариннаго языка для обозначенія въ извѣстныхъ случаяхъ суммы, единства, тождественности и солидарности частныхъ интересовъ.

Слѣдовательно, здѣсь уже немыслимы вопросы, какъ въ буржуазной системѣ или системѣ люксанбурской – должны ли государство, правительство или община господствовать надъ личностью или быть подчинены ей; долженъ ли правитель стоять выше гражданина или гражданинъ выше правителя; угнетаетъ ли власть свободу или служитъ ей: всѣ эти вопросы – чистѣйшая безсмыслица. Правительство, власть, государство, община и корпораціи, классы, товарищества, города, семейства, граждане, – словомъ, группы и индивидуумы, нравственныя и реальныя личности, – всѣ равны передъ закономъ, и только одинъ законъ властвуетъ, судитъ и управляетъ: Des potês ho nomos.

Взаимность предполагаетъ раздѣлъ земли, разъграниченіе собственностей, независимость труда, отдѣленіе другъ отъ друга различныхъ видовъ промышленности, спеціализацію отправленій, личную и коллективную отвѣтственность, смотря потому, каковъ трудъ, личный ли, или коллективный; она предполагаетъ приведеніе общихъ расходовъ къ minimum'y, истребленіе дармоѣдства, уничтоженіе нищеты. Община, іерархія, нераздѣльность, централизація предполагаютъ напротивъ умноженіе вѣдомствъ и органовъ власти, подчиненіе частной воли, потерю силъ, развитіе непроизводительныхъ занятій, безконечное увеличеніе общихъ расходовъ, слѣдовательно, развитіе тунеядства и нищеты.

 

ГЛАВА V.

Историческая судьба идеи взаимности.

Идея взаимности влечетъ за собою громадныя послѣдствія: она ведетъ между прочимъ къ общественному единству человѣчества. Эта мечта принадлежитъ еврейскому мессіанизму: но ни одна изъ четырехъ великихъ монархій, обѣщанныхъ Даніиломъ, не выполнила эту программу. Вездѣ слабость государства обусловливалась обширностью его предѣловъ: конецъ римскаго завоеванія былъ началомъ разложенія. Подѣливъ между собою пурпурныя мантіи, императоры сами проложили путь возстановленію національностей. Папы потерпѣли такую же неудачу, какъ Александръ и Цезари: католицизмъ не распространился и на половину населенія земнаго шара. Но логика идеи взаимности стремится совершить то, что было не по силамъ ни могуществу великихъ имперій, ни рвенію религіи; эта логика дѣйствуетъ снизу вверхъ; она начинаетъ съ порабощенныхъ классовъ и вторгается въ общество съ противуположной стороны, и потому должна восторжествовать.

Всякое общество образуется, преобразуется и измѣняется съ помощью идеи. Такъ было въ древности и такъ происходитъ въ наше время. Идея отеческой власти легла въ основаніе древнихъ аристократій и монархій: на ней построены патріархатъ или восточный деспотизмъ, римскій патріархатъ и новѣйшій; пиѳагорейское братство легло въ основаніе республикъ Критской, Спартанской и Кротонской. Преторьянское самовластіе, папская теократія, средневѣковой феодализмъ, буржуазный конституціонализмъ – всѣ эти явленія знакомы намъ по опыту. За одно съ ними мы можемъ назвать страстное притяженіе Фурье, двуполое жречество Анфантена, эпикурейскій идеализмъ нашихъ романтиковъ, контовскій позитивизмъ, мальтузіанскую анархію и отрицательную свободу экономистовъ. Всѣ эти идеи стремятся къ господству: ихъ притязаніе на преобладаніе не подлежитъ никакому сомнѣнію.

Но чтобы основать это новое и несокрушимое единство, необходимъ полезный, общечеловѣческій, абсолютный принципъ, который стоялъ бы выше всякаго общественнаго строя и безъ котораго самое существованіе этого строя было бы совершенно невозможно. Мы находимъ этотъ принципъ въ идеѣ взаимности, которая сама есть ничто иное какъ идея взаимно–обязующей справедливости, прилагаемой ко всѣмъ человѣческимъ отношеніямъ и ко всѣмъ обстоятельствамъ жизни.

Весьма замѣчательно, что до сихъ поръ справедливость оставалась чужда или равнодушна ко множеству такихъ вопросовъ, которые требуютъ ея вмѣшательства. Религія, политика, даже самая метафизика отодвинули ее на второй и на третій планъ. Всѣ націи выбирали себѣ въ покровительствующія божества или могущество, или богатство, или любовь, или храбрость, или краснорѣчіе, или поэзію, или красоту; но никому и въ голову не приходило, что Право есть самое великое и сильное божество, стоящее даже выше самого Рока. У древнихъ справедливость была только дочерью Юпитера или, пожалуй, супругой его, но супругой отвергнутой.

Въ первое время существованія обществъ это было совершенно естественно. Руководствуясь воображеніемъ и чувствительностью, человѣкъ сознаетъ прежде всего тѣ предметы, которые непосредственно касаются его; идеи рождаются въ немъ гораздо позднѣе, и изъ нихъ прежде всего возникаютъ идеи самыя конкретныя, самыя личныя, самыя сложныя, тогда какъ самыя общія и простыя идеи, которыя вмѣстѣ съ тѣмъ всегда самыя отвлеченныя, начинаютъ пробиваться гораздо позднѣе. Ребенокъ прежде всего любитъ и уважаетъ отца и мать; потомъ онъ возвышается до идеи патріарха, князя, первосвященника, короля или царя; отъ этихъ личностей онъ мало по малу отвлекаетъ идею власти; но чтобы возвыситься до сознанія, что общество, та великая семья, къ которой онъ принадлежитъ, есть воплощеніе Права – на это ему нужно 30 вѣковъ.

Одно только несомнѣнно: каковъ бы ни былъ принципъ, во имя котораго основалось общество, какимъ бы именемъ оно ни называло свое верховное божество, – оно можетъ существовать только одною справедливостью. Отнимите справедливость – общество тотчасъ развратится, государство распадется. За отсутствіемъ справедливости самое отеческое правительство превращается въ гнусную и нестерпимую тираннію. Идея, которую кладутъ въ основаніе общественнаго устройства, не можетъ обойтись безъ права; отрѣшаясь отъ него, она даже теряетъ всякій смыслъ, тогда какъ право существуетъ само по себѣ и въ строгомъ смыслѣ не нуждается ни въ чьей посторонней помощи.

Если идея справедливости примѣшивается къ каждой политической системѣ и составляетъ ея необходимое условіе, то очевидно, что идея эта есть выраженіе сущности общества; она – самое могущественное божество, ея культъ – высшая религія, ея изученіе – самое священное богословіе. Она освящаетъ науку и искусство: всякая истина, всякая красота, явившіяся внѣ ея, должны неминуемо обращаться въ ложь или заблужденіе.

Представимъ себѣ религію безъ справедливости: она была бы чудовищна. Несправедливое божество – синонимъ Сатаны, Аримана, духа зла; сама церковь говоритъ намъ, что откровеніе, даже сопровождаемое чудесами, но неимѣющее цѣлью совершенствованіе человѣка путемъ справедливости, слѣдовало бы приписать духу тьмы. Любовь безъ уваженія – безстыдство. Всякое искусство, всякій идеалъ, которые вздумали бы отрѣшиться отъ справедливости и нравственности, заслужили бы названіе искусства разврата, идеала позора.

Переберите весь рядъ человѣческихъ идей, переройте всю сокровищницу духовной и свѣтской науки, и вы не найдете другой идеи, равной справедливости. Къ ней‑то стремится и взываетъ въ наши дни рабочая демократія, благодаря своему живому, хотя еще смутному чутью; ее‑то и называетъ она взаимностью. Вотъ онъ, тотъ новый порядокъ, который, по народному преданію, французская революція призвана основать, соединивъ всѣ народы въ федерацію федерацій. Вотъ эта религія будущности, религія Справедливости.

Во времена Моисея еврейскій народъ былъ доступенъ лишь идее отеческой власти или патріархата, связаннаго съ властью Всемогущаго Бога, Небеснаго Отца Израиля. Вотъ почему, не смотря на свое стремленіе къ справедливости, моисеевъ законъ на дѣлѣ подчиняетъ ее власти отца, царя, первосвященника и религіозному культу.

Позднѣе, при римской имперіи, священство, царская власть и аристократія были полны злоупотребленій; но потерявъ уваженіе къ нимъ, народъ не могъ возвыситься до идеи справедливости. На мѣсто исказившейся отеческой и первосвященнической власти было поставлено братское милосердіе; была основана евангельская община, церковь.

Уже тогда явилась мысль, что милосердія, которое проповѣдовали въ этой общинѣ, недостаточно, если его не пополнить правомъ, идеею справедливости. Теперь та жe самая мысль руководитъ нашею демократіею, которая говоритъ устами Шестидесяти «Мы отвергаемъ благодѣяніе, мы требуемъ справедливости».

Сожалѣю, что принужденъ такъ долго занимать читателя этими нѣсколько отвлеченными вопросами. Но повторяю: когда дѣло идетъ о революціи, которая уже струится въ жилахъ народа, о самой рѣшительной и глубокой изъ всѣхъ происходившихъ доселѣ революцій, – мнѣ нельзя острить и вѣтрянничать; говорить о такомъ явленіи надо не иначе, какъ совершенно серьезно. Пусть тѣ, которые ищутъ развлеченія въ разговорѣ о самыхъ великихъ интересахъ, читаютъ ежедневно послѣ обѣда по 10 моихъ страницъ и потомъ съ миромъ отправляются въ театръ или принимаются за фельетонъ. Что касается до меня, то я неспособенъ забавляться справедливостью или шутить надъ преступленіемъ и нищетою. Если подчасъ я говорю тономъ памфлета, то въ этомъ повинно только мое честное негодованіе.

Прослѣдивъ съ возможною точностью возникновеніе идеи взаимности, мы должны теперь разсмотрѣть ея сущность и значеніе. Если мнѣ не удастся быть краткимъ, я постараюсь, по крайней мѣрѣ, говорить ясно и рѣшительно.

 

ГЛАВА VI.

Могущество идеи взаимности; ея всеобщее примѣненіе. – Самый элементарный принципъ нравственности стремится сдѣлаться основаніемъ экономическаго права и новыхъ учрежденій. – Первый примѣръ: страхованія.

Рабочіе классы выдали намъ свою тайну. Мы знаемъ отъ нихъ же самихъ, что, остановившись на минуту въ 48 году на идеяхъ общинной жизни, общиннаго труда, государства–семьи или государства–слуги, они скоро распрощались съ этою утопіею; мы знаемъ также, что съ другой стороны они протестуютъ рѣшительно противъ системы политической умѣренности и буржуазной экономической анархіи и что мысль ихъ сосредоточена на одномъ принципѣ, одинаково приложимымъ, по ихъ мнѣнію, и къ организаціи государства, и къ узаконенію интересовъ. Это принципъ взаимности.

Такъ какъ эта идея уже выдана на свѣтъ божій, то намъ нечего обращаться къ рабочимъ классамъ съ вопросомъ о томъ, какъ они понимаютъ свое будущее. На практикѣ они мало подвинулись въ послѣдніе 6 мѣсяцевъ; что же касается доученія ихъ, то, зная принципъ его, мы при помощи логики можемъ узнать всѣ выводы, вытекающіе изъ него, и получить такое же полное понятіе объ ученіи ихъ, какое имѣютъ они сами. Подобно рабочимъ классамъ и даже лучше ихъ, мы можемъ вдуматься въ общечеловѣческое сознаніе, открыть его стремленіе и показать массамъ ихъ судьбу. Если бы имъ пришлось сбиться съ дороги, мы можемъ указать имъ ихъ противорѣчія и непослѣдовательность, короче, ихъ ошибки; потомъ, прилагая ихъ идею ко всякому данному политическому, общественному и экономическому вопросу, мы можемъ начертать имъ планъ дѣйствій, если у нихъ его не окажется. Такимъ образомъ, мы укажемъ имъ заранѣе условія ихъ успѣха и причины ихъ пораженія, напишемъ заранѣе ихъ исторію въ формѣ діалектическаго вывода. Цивилизація дошла въ наше время до этой точки. Человѣчество начинаетъ узнавать себя и уже владѣетъ собою настолько, что въ состояніи надолго впередъ разсчитать свою жизнь; это можетъ послужить превосходнымъ утѣшеніемъ тѣмъ, кого огорчаетъ кратковременность жизни и кто хотѣлъ бы знать ходъ міровыхъ событій по крайней мѣрѣ на нѣсколько сотъ лѣтъ послѣ своей смерти.

И такъ, обратимся вновь къ идеѣ взаимности и посмотримъ, что можетъ изъ нея сдѣлать рабочая демократія по законамъ логики и подъ гнетомъ обстоятельствъ.

Замѣтимъ прежде всего, что взаимность взаимности рознь. Можно отплачивать другъ другу зломъ за зло, какъ и наоборотъ – добромъ за добро. Можно отплачивать другъ другу рискомъ за рискъ, удачей за удачу, конкурренціей за конкурренцію, равнодушіемъ за равнодушіе, милостыней за милостыню. На мои глаза общества взаимнаго вспоможенія, которыя существуютъ въ наше время, составляютъ лишь простую переходную ступень къ порядку вещей, основанному на взаимности; они принадлежатъ еще къ категоріи человѣколюбивыхъ заведеній и такимъ образомъ являются обременительными для рабочаго, если онъ не желаетъ оставаться безпомощнымъ въ случаѣ болѣзни или прекращенія работъ. Къ тому же разряду я причисляю ломбарды, лотереи съ благотворительною цѣлью, сберегательныя и пенсіонныя кассы, страхованіе жизни, пріюты, сиротскіе дома, больницы, дома призрѣнія, воспитательные дома, Quinze‑vingts, дома инвалидовъ, общественныя грѣльни и т. д. Уже по одному тому, что сдѣлало или пыталось сдѣлать религіозное милосердіе, можно судить, сколько дѣла предстоитъ современной взаимности. Общественное бѣдствіе такъ глубоко, а реформы, которыя имѣютъ въ виду улучшить судьбу многочисленныхъ бѣдствующихъ массъ, совершаются такъ медленно, что всѣ эти благотворительныя заведенія, быть можетъ, исчезнутъ еще нескоро. Но тѣмъ неменѣе, они не болѣе какъ памятники нищеты, а Манифестъ Шестидесяти сказалъ намъ: «Мы отвергаемъ благодѣяніе; мы требуемъ справедливости».

Истинная взаимность, какъ мы уже сказали, даетъ, обѣщаетъ и гарантируетъ услугу за услугу, цѣнность за цѣнность, кредитъ за кредитъ, гарантію за гарантію; замѣняя всюду суровымъ правомъ дряхлѣющую благотворительность, законностью договоровъ произволъ обмѣновъ, устраняя всякое поползновеніе къ лихоимству, всякую возможность ажіотажа, приводя къ простѣйшему выраженію всякій неизвѣстный элементъ, распространяя рискъ на всѣхъ, – истинная взаимность систематически стремится организовать самый принципъ справедливости и обратить его въ цѣлый рядъ положительныхъ обязанностей и матеріальныхъ ручательствъ.

Чтобы уяснить свою идею примѣрами, я возьму сперва самый извѣстный и самый простой.

Всякій конечно знаетъ о страховыхъ обществахъ противъ пожаровъ, града, скотскихъ падежей, опасностей морскаго плаванія и т. д. Но менѣе извѣстно, что эти общества имѣютъ вообще огромныя выгоды: между ними есть такія, которыя доставляютъ своимъ акціонерамъ 50, 100, даже 150 на 100 процентовъ на внесенный капиталъ.

Легко понять почему это такъ.

«Страховому обществу не нужно капитала: ему не приходится ни предпринимать работы, ни закупать товары, ни оплачивать рабочія руки. Собственники въ какомъ угодно количествѣ – чѣмъ больше, тѣмъ лучше, – беря въ соображеніе цѣнность страхуемаго имущества, принимаютъ, одинъ въ отношеніи другого, обязательство взаимно охранять другъ друга въ случаѣ утратъ, вызванныхъ непреодолимыми обстоятельствами или случайностью – вотъ что называется взаимнымъ страхованіемъ. При такой системѣ страховой взносъ, который долженъ уплатить каждый членъ, вычисляется только въ концѣ года или даже въ болѣе продолжительные періоды, если несчастные случаи были рѣдки или маловажны. Стало быть, онъ подверженъ колебаніямъ и никому не приноситъ выгодъ.

«Но въ другомъ случаѣ капиталисты соединяются и предлагаютъ частнымъ лицамъ пополнять за ежегодный страховой взносъ х на 1,000 всѣ непредвидѣнные убытки, причиняемые имъ пожарами, градомъ, кораблекрушеніемъ, скотскими падежами, – словомъ, всякими несчастіями; это называется страхованіемъ за опредѣленный взносъ.» (Manuel du speculateur â la Borse, par P. J. Proudhon).

Такъ какъ никто теперь необязанъ заботиться, въ чемъ бы то ни было, объ интересахъ другаго, и такъ какъ предложеніе и спросъ составляютъ законъ торговаго міра, то понятно, что, условливаясь между собою, страхуя другъ друга и разсчитывая рискъ и взносы такимъ образомъ, чтобы барышъ покрайней мѣрѣ вдвое превышалъ убытокъ, общества ежегодно удвоиваютъ или утроиваютъ свой капиталъ.

Почему же взаимное страхованіе не замѣнило давнымъ–давно всякое другое страхованіе? А вотъ почему: потому что вы найдете весьма мало частныхъ лицъ, которымъ пришла бы охота заняться тѣмъ, что выгодно для всѣхъ, но никому не приноситъ прибыли; потому что правительство, которое могло бы взять на себя такую иниціативу, отказывается отъ этого, будто это вовсе его не касается, такъ какъ, по его мнѣнію, это дѣло политической экономіи, а не правительства; потому что – и вотъ главная причина – это значило бы нанести ударъ обществамъ тунеядцевъ, жирныхъ дармоѣдовъ, роскошно живущихъ тою данью, которую имъ платятъ страхуемые; потому, наконецъ, что тѣ попытки взаимнаго страхованія, который дѣлались или помимо государственной санкціи въ слишкомъ маленькихъ размѣрахъ, или же самимъ государствомъ, но единственно въ видахъ доставить вѣрное обезпеченіе своимъ слугамъ, привели въ уныніе самыхъ ревностныхъ людей, такъ что до сихъ поръ еще ничего не сдѣлано для этой цѣли. Оставленное въ сторонѣ общественною властью, которая должна была принять его въ свои руки, взаимное страхованіе остается доселѣ только мечтою.

«Когда во Франціи пробудятся дремлющіе до сихъ поръ духъ иниціативы и чувство солидарности, страхованіе обратится въ условіе между гражданами, въ ассоціацію, выгоды которой пойдутъ въ пользу страхуемыхъ, а не нѣсколькихъ капиталистовъ, и выразятся въ пониженіи страховой платы. Эта идея уже обнаружилась какъ въ обществѣ, такъ и въ совѣщательныхъ собраніяхъ въ видѣ государственныхъ страхованій». (Ibid).

Въ этомъ случаѣ можно опасаться только одного, именно, чтобы французское правительство, подъ предлогомъ общественной пользы, не создало такой же обширной монополіи, каковы напр. созданныя имъ монополіи желѣзныхъ дорогъ, газоваго освѣщенія, омнибусовъ, маленькихъ каретъ и т. д.; такая монополія дала бы средство одѣлить многихъ вѣрныхъ слугъ, которыхъ по бѣдности казны нѣтъ возможности вознаградить за ихъ продолжительную службу. И такъ, при томъ отсутствіи взаимной солидарности, которое характеризуетъ современный порядокъ во Франціи, мы французы подвергаемся то эксплуатаціи обществъ, то эксплуатаціи правительства, а все это происходитъ оттого, что мы неумѣемъ согласиться между собою и что намъ кажется гораздо удобнѣе смотрѣть, какъ привиллегія обогащаетъ немногихъ, чѣмъ избавиться общими усиліями отъ расхищенія и нищеты.

Эти факты извѣстны всѣмъ, и я вовсе не думаю сообщать читателю что нибудь новое на этотъ счетъ. Чего же требуютъ сторонники взаимности?

Заодно съ экономистами чисто либеральной школы, они охотно признаютъ, что свобода – первая изъ экономическихъ силъ, что ей должно быть предоставлено все, что она можетъ совершить одна; но они полагаютъ, что тамъ, гдѣ свобода оказывается недостаточною, здравый смыслъ, справедливость и общій интересъ заставляютъ прибѣгать къ вмѣшательству коллективной силы, которая въ этомъ случаѣ есть ничто иное, какъ взаимность; они полагаютъ, что общественныя должности были учреждены именно для потребностей этого рода, и что онѣ не имѣютъ другой цѣли. И такъ, они хотятъ, чтобы ихъ принципъ – въ теоріи признанный всѣми по вопросу страхованія, но неимѣвшій до сихъ поръ практическаго примѣненія, благодаря небрежности или злоумышленности, – получилъ наконецъ полное и совершенное приложеніе. Вотъ то тройное зло, на которое они указываютъ противоположной системѣ и которое они твердо рѣшились уничтожить, какъ только власть перейдетъ въ ихъ руки:

1) Нарушеніе принципа общественнаго и экономическаго права.

2) Принесеніе въ жертву части общественнаго имущества подъ видомъ преміи.

3) Премія, поддерживающая и создающая развращающее тунеядство.

Но это еще не все. Одна несправедливость ведетъ за собою другую. Въ дѣлѣ страхованія, какъ въ дѣлѣ налоговъ, тощіе платятъ за жирныхъ, – это фактъ, который намъ трудно было бы подтвердить доказательствами, потому что мы не просматривали счетныхъ книгъ обществъ, но который тѣмъ не менѣе кажется намъ совершенно достовѣрнымъ. И дѣйствительно, несчастные случаи сравнительно гораздо рѣже постигаютъ маленькія квартиры, незначительныя движимости, мелкія промышленности, чѣмъ большія мануфактуры и обширные магазины; но не смотря на это, страховая премія при разныхъ побочныхъ взносахъ выше для мелкихъ страхованій, чѣмъ для крупныхъ.

Для взиманія премій общества учреждаютъ между собою особый капиталъ, который есть ничто иное, какъ стачка, относящаяся къ разряду стачекъ, запрещенныхъ прежде закономъ, но дозволенныхъ теперь собраніемъ законодательнаго корпуса, что составляетъ злоупотребленіе другаго рода. Тогда какъ общества взаимнаго страхованія брали бы неболѣе 0 фр. 15 сантимовъ на 100, страховыя компаніи съ преміями берутъ по 40%.

Но къ чему толковать о взаимности? Общества, учрежденныя по этому принципу, гораздо менѣе стремятся къ развитію путемъ уменьшенія взносовъ, чѣмъ къ тому, чтобы уподобиться другимъ обществамъ, вступая, подобно имъ, на путь монополіи. Они хотятъ наживаться. Добровольное бездѣйствіе однихъ доставляетъ поддержку другимъ.

При настоящемъ порядкѣ вещей, говорятъ сторонники взаимности, страховые взносы для большинства просто дань, которою страна оплачиваетъ всеобщую несолидарность. Но придетъ день, когда одна возможность подобныхъ спекуляцій будетъ вмѣнена въ преступленіе всякому правительству, способному до такой степени пренебрегать общими интересами.

 

ГЛАВА VII.

Экономическій законъ предложенія и спроса. – Насколько этотъ законъ долженъ быть исправленъ принципомъ взаимности.

Все что мы сказали о страхованіи можетъ послужить образцомъ для общей критики экономическаго міра. Правда, здѣсь мы имѣемъ дѣло съ самыми разнообразными явленіями: тутъ есть и нарушеніе справедливости вслѣдствіе пренебреженія къ принципу взаимности, и презрѣніе правъ общества, происходящее отъ нерадѣнія правительства, и расхищеніе общественной собственности подъ видомъ взносовъ, и неравенство, a слѣдовательно несправедливость въ сдѣлкахъ, гдѣ жертвуютъ слабымъ въ пользу сильнаго, гдѣ бѣдный платитъ больше богатаго, и, наконецъ, господство монополій, сопряженное съ уничтоженіемъ конкуренціи, и параллельное ему развитіе тунеядства и нищеты.

Наши филантропы изощряли свое лицемѣріе, отыскивая причины пауперизма и преступленій, но не нашли ихъ, потому что дѣло было слишкомъ просто. Причины эти сводятся къ одной основной причинѣ: къ повсемѣстному нарушенію экономическаго права. Найти лекарство тоже не слишкомъ трудно: оно заключается въ возвращеніи къ экономическому праву путемъ соблюденія закона взаимности. Вотъ пунктъ, на который я не перестану обращать вниманіе читателя, пока мнѣ не удастся совершенно убѣдить его въ этомъ.

Сейчасъ, говоря о страхованіи, мы упомянули о законѣ предложенія и спроса, на который такъ часто ссылаются. Въ отвѣтъ на всякое требованіе реформы консервативная мальтузьянская экономія никогда не забываетъ выдвинуть верховный законъ предложенія и спроса – ея любимый конекъ, ея послѣднее слово. Попытаемся же разобрать его и доказать, что въ этомъ знаменитомъ законѣ не все одинаково свято и непреложно.

Разногласіе, которое происходитъ между двумя частными лицами, продавцомъ и покупателемъ, по поводу цѣны какого нибудь товара, услуги, недвижимаго имущества или всякаго другаго предмета, называется предложеніемъ и спросомъ.

Политическая экономія учитъ и доказываетъ, что нѣтъ возможности опредѣлить точную цѣнность какого нибудь продукта, что она безпрестанно измѣняется; слѣдовательно, такъ какъ нѣтъ возможности установить цѣнность, она болѣе или менѣе подлежитъ произволу и есть вещь фиктивная, условная.

Продавецъ говоритъ: мой товаръ стоитъ 6 франковъ и потому я предлагаю его вамъ за эту сумму. – Нѣтъ, отвѣчаетъ покупщикъ, вашъ товаръ стоитъ всего 4 фр., и я спрашиваю его за эту цѣну; ваше дѣло рѣшить, можете ли вы отдать мнѣ его.

Можетъ статься, что собесѣдники – оба люди добросовѣстные. Въ такомъ случаѣ, уважая свое собственное рѣшеніе, они разстанутся, не покончивъ дѣла, если только, по особымъ соображеніямъ, не подѣлятъ разницу поровну и съ общаго согласія не оцѣнятъ товаръ въ 5 фр.

Но по большей части встрѣчаются два плута, которые стараются обмануть другъ друга. Продавецъ знаетъ, что стоитъ его товаръ своею выдѣлкою и на что онъ пригоденъ, и говоритъ себѣ, что его цѣнность = 5 фр. 50 сант. Но правды онъ не скажетъ, а запроситъ за него 6 фр. и даже больше, если только состояніе рынка и простодушіе покупателя дадутъ ему на это возможность. Вотъ что значитъ запрашивать. Точно также и покупатель, зная свою собственную потребность и соображая въ умѣ настоящую цѣну предмета, говоритъ себѣ: эта вещь можетъ стоить 5 фр., но дѣлаетъ видъ, что хочетъ дать только 4 фр. Это называется сбавлять цѣну.

Еслибы оба были искренни, то скоро согласились бы. Одинъ сказалъ бы другому: скажите мнѣ настоящую цѣну, и я въ свою очередь сдѣлаю тоже. Послѣ этого они разстались бы, ничѣмъ не кончивъ дѣло, еслибы одному не удалось убѣдить другаго, что онъ цѣнитъ невѣрно и ошибочно. Ни въ какомъ случаѣ они не старались бы перехитрить другъ друга – продавецъ, разсчитывая, что его товаръ необходимъ, а покупщикъ, предполагая, что продавцу необходимо вернуть свой капиталъ. Если разсматривать такой разсчетъ съ точки зрѣнія добросовѣстности, онъ окажется съ обѣихъ сторонъ безчестнымъ и столь же позорнымъ, какъ всякая ложь. Слѣдовательно, законъ предложенія и спроса не можетъ быть непогрѣшимымъ, потому что въ немъ почти всегда сталкивается двойное плутовство.

Во избѣжаніе этой низости, которая нестерпима всякому великодушному сердцу, нѣкоторые негоціанты и фабриканты уклоняются отъ спора предложенія и спроса; не будучи въ состояніи ни лгать, ни переносить обманъ, ни подвергаться обвиненію въ запрашиваніи, они продаютъ по неизмѣнной цѣнѣ; отъ васъ зависитъ брать или не брать. Придетъ ли ребенокъ или взрослый человѣкъ – съ нихъ спросятъ одинаковую цѣну; здѣсь всякій обезпеченъ неизмѣнностью цѣны.

Очевидно, чтобы продавать по неизмѣнной цѣнѣ, нужно больше добросовѣстности, и такая продажа имѣетъ больше достоинствъ, чѣмъ продажа съ торгомъ. Предположимъ, что всѣ негоціанты и производители дѣйствуютъ такимъ образомъ, – и вотъ у насъ взаимность въ предложеніи и спросѣ. Продавая по неизмѣнной цѣнѣ, можно конечно ошибиться въ стоимости товара; но замѣтьте, что такого продавца сдерживаетъ съ одной стороны конкуренція, а съ другой – просвѣщенная свобода покупателей. Всякій товаръ недолго продается свыше своей настоящей цѣны; если мы видимъ противное, то ясно, что по какой нибудь причинѣ потребитель не вполнѣ свободенъ. Еслибы этого не было, то много выиграли бы и общественная нравственность, и правильность сдѣлокъ; дѣла пошли бы лучше для всѣхъ. И знаете ли, что было бы слѣдствіемъ такого принципа? Конечно, богатства накоплялись бы не такъ быстро и не сосредоточивались бы до такой степени въ однѣхъ рукахъ; но въ то же время было бы меньше банкротствъ, меньше случаевъ раззоренія и отчаянія. Страна, гдѣ не разсчитывали бы на ажіотажъ, гдѣ всякій предметъ продавался бы за настоящую свою цѣну, разрѣшила бы двойную задачу цѣнности и равенства.

И такъ, я говорю, не робѣя: въ этомъ дѣлѣ, равно какъ и въ дѣлѣ страхованія, общественное сознаніе требуетъ обезпеченія, требуетъ болѣе точнаго опредѣленія въ области науки и преобразованія въ торговыхъ нравахъ. Къ несчастью такой реформы можно достигнуть только при иниціативѣ, превышающей всякую индивидуальность, a свѣтъ состоитъ по большей части изъ людей, которые вопятъ про утопію при первой попыткѣ внести свѣтъ въ темные закоулки науки или прикоснуться топоромъ къ корню меркантилизма, которые жалуются на стѣсненіе свободы, когда грозятъ мошенничеству и двоедушію.

 

ГЛАВА VIII.

Приложеніе принципа взаимности къ труду и заработной платѣ. – О честной торговлѣ и ажіотажѣ.

До революціи 89 года и общество, и правительство, основанные оба на принципѣ власти, были облечены въ форму іерархіи. Въ противоположность чувству равенства, которымъ такъ обильно Евангеліе, сама католическая церковь освящала эту лѣстницу общественныхъ положеній и состояній, внѣ которой представляли себѣ только хаосъ. Въ церкви и въ государствѣ, въ экономическомъ и въ политическомъ мірѣ господствовалъ законъ, не возбуждавшій протеста и считавшійся выраженіемъ истинной справедливости – законъ всеобщаго подчиненія. Законъ казался столь разумнымъ, столь божественнымъ, что не возникало ни малѣйшаго протеста, а счастье все таки не давалось. Всѣмъ было плохо: работникъ и крестьянинъ, получавшіе самую ничтожную заработную плату, жаловались на жестокость буржуа, дворянина или аббата; буржуа, несмотря на свои хозяйскія права, на свои привиллегіи и монополіи, жаловался въ свою очередь на налоги, на притѣсненія своихъ собратій, гражданскихъ и духовныхъ властей; дворянинъ раззорялся и, заложивъ или продавъ свои имѣнія, бывалъ принужденъ искать спасенія въ милости государя или въ собственной проституціи. Всякій искалъ, просилъ улучшенія своей горестной судьбы: кто просилъ прибавки жалованья и задѣльной платы; кто увеличенія барышей; кто требовалъ сбавки арендной платы, которую другой наоборотъ находилъ недостаточною; громче всѣхъ вопили и жаловались аббаты, землевладѣльцы и откупщики, т. е. люди, одѣленные лучше другихъ. Словомъ, положеніе было невыносимо оно разрѣшилось революціею.

Съ 89 года въ обществѣ совершился громадный переворотъ, a положеніе, повидимому, все таки не улучшилось. Больше чѣмъ когда либо люди нуждаются въ хорошей пищѣ, въ хорошемъ жилищѣ, въ хорошей одеждѣ и въ уменьшеніи работы. Рабочіе соединяются и дѣлаютъ стачки, чтобы добиться уменьшенія рабочихъ часовъ и повышенія платы; хозяева, принужденные, повидимому, уступить съ этой стороны, прибѣгаютъ къ экономіямъ въ производствѣ въ ущербъ качеству товаровъ; даже дармоѣды начинаютъ жаловаться, что имъ невозможно прожить доходами съ своихъ прибыльныхъ мѣстъ.

Чтобы добиться уменьшенія работы, которой они притомъ еще должны добиваться, чтобы возвысить задѣльную плату и успокоиться на сносномъ status quo, рабочіе соединяются не противъ однихъ только предпринимателей; въ нѣкоторыхъ мѣстахъ они соединяются противъ конкурренціи работниковъ–чужестранцевъ и не допускаютъ ихъ въ свои города; они единодушно возстаютъ противъ употребленія машинъ, принимаютъ мѣры противъ допущенія новыхъ учениковъ и, чтобы добиться своего, наблюдаютъ за своими хозяевами, запугиваютъ ихъ, учреждая надъ ними невидимую, неодолимую полицію.

Съ своей стороны хозяева не остаются въ долгу въ отношеніи рабочихъ: тутъ идетъ борьба капитала съ наемщиною, борьба, гдѣ одолѣваютъ туго набитые кошельки, а не густыя массы. Кто легче перенесетъ остановку работы – сундукъ ли хозяина или желудокъ работника? Теперь, когда я пишу эти строки, въ нѣкоторыхъ частяхъ Великобританіи идетъ такая ожесточенная борьба, что возникаетъ опасеніе, какъ бы свободный обмѣнъ, изобрѣтенный для торжества англійскаго капитализма, великой англійской промышленности, не обратился противъ самой же Англіи, гдѣ ни народъ, ни общественный строй, ни рабочія массы не одарены тою упругостью, которою они отличаются во Франціи.

А надо бы пособить горю, надо бы отыскать лекарство противъ этого недуга. Что же говоритъ наука – я разумѣю науку оффиціальную? Ровно ничего: она твердитъ свой вѣчный законъ предложенія и спроса, законъ совершенно ложный въ своемъ теперешнемъ смыслѣ, совершенно безнравственный, годный только на то, чтобы упрочить побѣду сильнаго надъ слабымъ, богатаго надъ бѣднымъ.

Посмотримъ, не пособитъ ли намъ въ этомъ дѣлѣ взаимность, къ которой мы уже прибѣгали, чтобы преобразовать страхованіе и исправить законъ предложенія и спроса. Какъ примѣнить ее къ труду и платѣ?

Когда, при наступленіи зимы въ лѣсистыхъ странахъ приходится рубить лѣсъ, крестьяне собираются всѣ вмѣстѣ отправляются въ лѣсъ; одни рубятъ деревья, другіе дѣлаютъ вязанки изъ хвороста, a дѣти и женщины подбираютъ щепки; потомъ, раздѣливъ все на кучи, бросаютъ жребій. Это называется соединеннымъ трудомъ; если хотите, это можно назвать ассоціаціею; но мы хотимъ не того, и не то разумѣемъ мы, говоря о приложеніи взаимности къ труду и платѣ.

Выгорѣла цѣлая деревня; всякій жертвовалъ собою, чтобы отвратить несчастіе; общими силами спасли нѣсколько вещей, кое что изъ провизіи, скота, орудій. Прежде всего надо приняться за постройку жилищъ. Жители снова соединяются, дѣлятъ между собою трудъ; одни копаютъ новые фундаменты, другіе принимаются за постройки, третьи берутъ на себя плотничью и столярную работу и т. д. Всѣ работаютъ вмѣстѣ, и дѣло быстро подвигается, такъ что вскорѣ каждое семейство можетъ возвратиться въ свой увеличенный и украшенный домъ. Такъ какъ всякій работалъ за одно съ другими и всѣ работали на всѣхъ, такъ какъ помощь была взаимна, то трудъ носилъ на себѣ нѣкоторый характеръ взаимности. Но эта взаимность могла проявиться только при одномъ условіи и при временномъ сліяніи всѣхъ интересовъ, такъ что и здѣсь мы видимъ скорѣе временную ассоціацію, чѣмъ взаимность.

И такъ, для полной взаимности нужно, чтобы каждый производитель принималъ извѣстныя обязательства въ отношеніи къ другимъ, которые съ своей стороны обязались бы къ тому же въ отношеніи его, но въ то же время вполнѣ сохранялъ бы совершенную независимость дѣйствій, свободу поступковъ и индивидуальность предпріятій, потому что по самой своей этимологіи взаимность состоитъ не въ группированіи силъ и не въ сообщности работъ, a скорѣе въ обмѣнѣ услугъ и продуктовъ.

Группированіе силъ и раздѣленіе промышленностей составляютъ могущественную экономическую силу; въ нѣкоторыхъ случаяхъ можно сказать то же самое и объ ассоціаціи или общинности. Но все это далеко не взаимность; все это не въ состояніи разрѣшить задачу свободнаго труда и справедливой платы, а въ настоящую минуту дѣло идетъ у насъ именно объ этой задачѣ, о спеціальномъ приложеніи взаимности.

Чтобы достигнуть этой цѣли намъ надо пройти долгій путь, надо затронуть не одну идею.

1. Съ 1789 года Франція превратилась въ демократію. Всѣ равны передъ гражданскимъ, политическимъ и экономическимъ закономъ. Древняя іерархія срыта до основанія; принципъ власти стушевался передъ объявленіемъ правъ и всеобщей подачей голосовъ. Мы всѣ обладаемъ правомъ собственности, правомъ предпріятія, правомъ конкурренціи; къ довершенію всего намъ дали право ассоціацій и стачекъ. Это пріобрѣтеніе новыхъ правъ, которое въ былое время могло бы показаться возмущеніемъ, этотъ демократическій продуктъ составляютъ первый шагъ къ порядку вещей, основанному на взаимности. Долой лицепріятіе, долой привиллегіи расъ и классовъ, долой сословные предразсудки, долой, наконецъ, все, что мѣшаетъ свободнымъ сдѣлкамъ между гражданами, которые стали равны между собою! Равенство лицъ – вотъ первое условіе уравненія имуществъ, которое произойдетъ только путемъ взаимности, то есть, взаимной свободы.

Но не менѣе ясно и то, что это великое политическое уравненіе не разрѣшаетъ намъ слѣдующей задачи: какое отношеніе существуетъ, напримѣръ, между правомъ подачи голосовъ и установленіемъ настоящей задѣльной платы? между равенствомъ передъ закономъ и равновѣсіемъ услугъ и продуктовъ?

2. Идея установленія тарифа была первою, за которую взялась демократизированная Франція. Законы maximum'a – самые революціонные законы. Къ нимъ привелъ народный инстинктъ, а въ этомъ инстинктѣ есть большая доля юридической и разумной правды. Я уже давно предлагаю слѣдующіе вопросы, на которые еще ни разу не получалъ отвѣта. Что стоитъ пара лаптей? Во сколько можно оцѣнить рабочій день колесника? Что можетъ стоить день каменотеса, кузнеца, бондыря, портнихи, пивовара, прикащика, музыканта, танцовщицы, землекопа, поденьщика? Очевидно, что, знай мы это, вопросъ о трудѣ и платѣ былъ бы разрѣшенъ: нѣтъ ничего легче, какъ оказывать справедливость, а результатомъ справедливости было бы повсемѣстное спокойствіе и довольство. Сообразно этому, сколько надо будетъ платить доктору, нотаріусу, чиновнику, профессору, генералу, священнику? Сколько придется на долю государя, артиста, виртуоза? Сколько, по справедливости, буржуа, – если только буржуа будетъ существовать, – долженъ получать лишку противъ работника? Сколько назначить ему за его хозяйничанье?

«Предложеніе и спросъ,» отвѣчаетъ непоколебимый экономистъ англійской школы, послѣдователь Адама Смита, Рикардо, Мальтуса. Но вѣдь это изъ рукъ вонъ глупо! Всякое мастерство должно производить по крайней мѣрѣ столько, чтобы прокормить хоть того, кто имъ занимается; иначе, оно будетъ оставлено, и совершенно основательно. Стало быть, вотъ для задѣльной платы, а, слѣдовательно, и для работы первая граница minimum'a, за которую нѣтъ возможности перейти. Тутъ не устоитъ никакой законъ предложенія и спроса: надо, чтобы была возможность жить, работая, какъ говорили въ 1834 году ліонскіе рабочіе. Если этотъ minimum можно возвысить, тѣмъ лучше: мы не будемъ завидовать благосостоянію, котораго работникъ добьется своимъ трудомъ. Но въ такомъ обществѣ, гдѣ всѣ промышленности являются развѣтвленіями одна другой, гдѣ цѣны предметовъ постоянно вліяютъ другъ на друга, улучшеніе посредствомъ возвышенія платы пойдетъ не далеко, – и это совершенно ясно. Всякій противится притязаніямъ своего ближняго, потому что, какова бы ни была добрая воля всѣхъ, возвышеніе задѣльной платы одного наноситъ, неизбѣжно, ущербъ другому. Стало быть, и это, по моему, совершенно разумно – нашъ вопросъ сводится къ слѣдующему: такъ какъ minimum расходовъ, необходимыхъ для существованія рабочаго, найденъ (предположимъ, что такое опредѣленіе возможно), то слѣдуетъ отыскать норму задѣльной платы, что для нашего общественнаго строя составляетъ условіе увеличенія всеобщаго благосостоянія.

Оставимъ же въ сторонѣ maximum, установленіе тарифовъ, регламентаціи и всѣ принадлежности 93 года. Намъ совсѣмъ не до того. Демократизируя насъ, революція поставила насъ на путь промышленной демократіи. Это былъ первый и огромный шагъ, который она заставила насъ сдѣлать. Изъ этого вышла вторая идея – опредѣленіе труда и задѣльной платы. Было время, когда эта идея возбудила бы скандалъ; теперь она считается логичною и законною: мы оставляемъ ее за собою.

3. Чтобы справедливо оцѣнить поденный трудъ рабочаго, надо знать, изъ чего онъ состоитъ; какія количества составляютъ цѣнность; не встрѣчаются ли въ ней посторонніе элементы, предметы, не имѣющіе никакой цѣнности?

Другими словами, здѣсь надо спросить, что хотимъ мы купить и что, по совѣсти, намъ приходится оплачивать въ трудовомъ днѣ рабочаго или вообще всякаго, кто оказываетъ намъ услугу?

То, что мы исключительно хотимъ пріобрѣсти и что оплачиваемъ всякому, отъ кого требуемъ услуги, не болѣе, не менѣе, какъ сама услуга.

Но на практикѣ дѣло происходитъ не такъ: можно насчитать множество случаевъ, гдѣ сверхъ стоимости продукта услуги, мы платимъ за сословіе, рожденіе, знаменитость, знатность, почетное положеніе, значительность, громкое имя того лица, которое оказываетъ услугу. Такимъ образомъ, совѣтникъ императорскаго двора получаетъ 4000 фр., а президентъ 15000. Начальникъ департамента министерства имѣетъ 15000 фр., а министръ – 100,000. Нѣсколько лѣтъ назадъ приходскимъ священникамъ было назначено 800 фр. жалованья; прибавьте къ этому 50 фр. посторонняго дохода, выйдетъ 850, а епископы получаютъ по крайней мѣрѣ по 20,000 фр. Первый солистъ оперной труппы или первый актеръ французскаго театра требуетъ 100.000 фр. постояннаго годоваго жалованья и извѣстное число бенефисовъ; а второстепенный актеръ получаетъ 300 фр. въ мѣсяцъ. Въ чемъ же заключается причина такой разницы? Она цѣликомъ заключается въ достоинствѣ, въ положеніи, въ званіи, въ томъ неуловимомъ метафизическомъ и идеальномъ отличіи, которое не оплачивается и недопускаетъ никакой продажности…

Такимъ образомъ, доходъ однихъ преувеличивается тѣмъ высокимъ мнѣніемъ, которое составляютъ себѣ объ ихъ обязанностяхъ и личностяхъ, a задѣльная плата и содержаніе гораздо большаго числа людей убавляются почти до нуля, благодаря тому презрѣнію, съ которымъ относятся къ услугамъ этихъ людей и тому низкому положенію, въ которомъ ихъ систематически держатъ. Одно составляетъ противоположность другому. Аристократія предполагаетъ рабство: на долю первой выпадаетъ изобиліе; слѣдовательно, на долю втораго достаются всякія лишенія. Во всѣ времена рабъ былъ лишенъ права на произведеніе своего собственнаго труда: при феодальномъ правѣ тоже самое дѣлалъ и баронъ, отнимавшій у своего вассала пять рабочихъ дней и оставлявшій ему только одинъ день, чтобы запастись провизіею на всю недѣлю. Съ 89 года за рабочимъ было признано право располагать своимъ трудомъ и продуктами этого труда. Но неужели кто нибудь воображаетъ, что въ наше время нѣтъ рабскаго труда? Я не говорю о совершенно безвозмездномъ трудѣ: такой трудъ невозможенъ. Но развѣ нѣтъ труда, который оплачивается меньше, чѣмъ того требуютъ настоятельная необходимость, простое уваженіе къ гуманности? Тому, кто сколько нибудь усомнился бы въ этомъ, я посовѣтую только открыть книгу Петра Венсара. Наши фабрики, наши мастерскія, мануфактуры, города и деревни биткомъ набиты людьми, которые живутъ на 60 сант. въ день и даже меньше; говорятъ, есть даже люди, получающіе меньше 250 (OCR: опечатка?). Описаніе такихъ бѣдствій кладетъ пятно на человѣчество; оно обличаетъ глубокую недобросовѣстность нашей эпохи.

Вы возразите мнѣ, что все это только счастливыя и несчастныя исключенія, что націи чтятъ самихъ себя, возвышая оклады и содержаніе своихъ должностныхъ лицъ и знаменитыхъ талантовъ, и что неразумно было бы смѣшивать этихъ людей съ низкимъ сословіемъ промышленниковъ и рабочихъ.

Но спуститесь внизъ по общественной лѣстницѣ, сойдите съ ея вершины, на которую я васъ только что перенесъ, и къ крайнему удивленію вашему вы замѣтите, что во всякомъ положеніи люди судятъ о себѣ точно такимъ же образомъ. Докторъ и адвокатъ, сапожникъ и модистка берутъ доходъ съ извѣстности, которою пользуются; есть даже люди, которые дѣлаютъ оцѣнку своей честности, какъ та кухарка, которая за прибавку жалованья обѣщала не воровать. Покажите мнѣ человѣка, который не считалъ бы себя нѣсколько выше своихъ собратій и не воображалъ бы, что дѣлаетъ вамъ честь, работая для васъ за извѣстную плату. Когда самъ производитель опредѣляетъ задѣльную плату, вопросъ всегда раздваивается: здѣсь затрогиваются оба – и личность, nominor quia leo, и работникъ. Во Франціи найдется цѣлая сотня хирурговъ, которые не затруднились бы вынуть пулю изъ ноги Гарибальди; но для знаменитаго раненнаго нуженъ былъ знаменитый операторъ; отъ этого Гарибальди показался въ десять разъ героичнѣе, а г. Нелатонъ въ десять разъ искуснѣе. Всякому досталось по рекламѣ: таковы порядки экономическаго міра.

Такъ какъ мы дожили до демократіи и всѣ пользуемся одинакими правами, такъ какъ законъ одѣляетъ насъ одинакими милостями и почетомъ, то я думаю, что, принимаясь за дѣла, мы должны отстранить всякій вопросъ о первенствѣ и, оцѣняя взаимно наши услуги, должны принимать въ разсчетъ только настоящую цѣнность труда.

Польза стоитъ пользы;

Должность стоитъ должности;

Услуга оплачиваетъ услугу;

Рабочій день равняется другому рабочему дню.

И всякое произведеніе должно оплачиваться произведеніемъ, на которое потрачена такая же сумма труда и издержекъ.

Еслибы при подобныхъ сдѣлкахъ пришлось отдавать чему нибудь предпочтеніе, оно не досталось бы тѣмъ блестящимъ, пріятнымъ, хорошо вознагражденнымъ обязанностямъ, которыя нравятся всѣмъ; оно выпало бы на долю тѣхъ тяжелыхъ работъ, которыя оскорбляютъ нашу деликатность и возмущаютъ наше самолюбіе. Положимъ, богачу взбредетъ на умъ нанять меня въ лакеи: «Глупыхъ ремеслъ не существуетъ, скажу я себѣ; есть только глупые люди. Попеченія, которыя оказываются личности, стоятъ выше полезнаго труда; это подвиги милосердія, которые ставятъ оказывающаго ихъ выше того, кто ихъ принимаетъ. Я вовсе не желаю унижаться и потому поставлю слѣдующія условія моей службы: пусть тотъ, кто желаетъ имѣть меня лакеемъ, платитъ мнѣ изъ своего дохода 50 % на 100. Иначе, мы выйдемъ изъ предѣловъ братства, равенства, взаимности: скажу даже больше – мы выйдемъ изъ предѣловъ справедливости и нравственности; мы перестанемъ быть демократами и превратимся въ общество аристократовъ и халуевъ».

Но, возразите вы мнѣ, неправда, будто одна служба равняется другой, будто одна услуга оплачиваетъ другую, будто рабочій день одного равняется по цѣнѣ рабочему дню другаго. Противъ этого протестуетъ всеобщее сознаніе; оно говоритъ, что при такомъ управленіи ваша взаимность была бы вопіющею несправедливостью. Стало быть, волей или неволей, придется сообразоваться съ закономъ предложенія и спроса и ограничиться смягченіемъ его ложныхъ и дикихъ сторонъ образованіемъ и филантропіею.

Признаюсь, для меня такое разсужденіе все равно, что еслибы мнѣ стали доказывать, что промышленники, должностныя лица, ученые, негоціанты, работники, крестьяне – словомъ, всѣ работающіе, производящіе, трудящіеся люди – животныя разныхъ породъ и видовъ, которыхъ нѣтъ возможности сравнивать между собою. Можно ли сравнивать достоинство вьючной скотины съ достоинствомъ человѣка; можно ли мѣрить на одинъ аршинъ порабощеніе перваго и благородныя, свободныя дѣйствія втораго?… Вотъ какъ разсуждаютъ теоретики неравенства. На ихъ взглядъ разстояніе между двумя людьми можетъ быть больше, чѣмъ между человѣкомъ и лошадью. На этомъ основаніи они умозаключаютъ, что не только произведенія человѣческаго труда составляютъ величины несоизмѣримыя; но, не смотря на все, что было писано по этому поводу, они утверждаютъ, что и самые люди неравнаго достоинства и, слѣдовательно, не могутъ пользоваться равными правами, и потому все, что дѣлается для уравненія ихъ, разрушается самою сущностью вещей. Въ этомъ‑то неравенствѣ личностей, говорятъ они, и заключается принципъ неравенства положеній, сословій и состояній.

Кто ненавидитъ истину изъ за сословныхъ интересовъ или изъ за привязанности къ системѣ, тому легко отдѣлываться фразами. Отыскивая философію исторіи, Паскаль представлялъ себѣ человѣчество единою, безсмертною личностью, которая собираетъ въ себѣ всѣ знанія и постепенно осуществляетъ всѣ идеи человѣческаго прогресса. Вотъ какъ Паскаль представлялъ себѣ единство и тождество нашего рода; отъ этого тождества онъ восходилъ къ самымъ высокимъ мыслямъ о развитіи цивилизаціи, о вліяніи Провидѣнія, о солидарности государствъ и расъ. Тотъ же образъ пониманія приложимъ и къ политической экономіи. Надо смотрѣть на общество какъ на великана съ тысячью рукъ, который занимается всѣми промышленностями и производитъ одновременно всѣ богатства. Онъ одушевленъ однимъ сознаніемъ, одною мыслью и волею, и въ тѣсной связи его трудовъ проявляется единство и тождество его личности. Чтобы онъ ни предпринялъ – онъ всегда останется вѣренъ себѣ, всегда сохранитъ величавость и достоинство, какъ въ мельчайшихъ подробностяхъ, такъ и въ самыхъ удивительныхъ комбинаціяхъ. Во всѣхъ обстоятельствахъ своей жизни это чудное существо остается неизмѣннымъ, и можно сказать, что всякое его дѣйствіе, всякое движеніе уравновѣшивается другимъ.

Но вы продолжаете настаивать и говорите: еслибы даже всѣ личности, составляющія общество, обладали одинаковою степенью нравственнаго достоинства, люди все‑таки не были бы равны между собою по способностямъ, – а этого довольно, чтобы разрушить демократію и ея законы, подъ которые хотятъ насъ подвести.

Личности, которыя являются органами общества, неравны между собою по способностямъ, но равны по нравственному достоинству – это несомнѣнно. Изъ этого слѣдуетъ, что при этомъ изслѣдованіи надо оставить въ сторонѣ все, что дѣлаетъ насъ равными, и стараться только, по мѣрѣ силъ, измѣрить наши неравенства.

И такъ, оставляя въ сторонѣ человѣческую личность, которую мы признаемъ неприкосновенною, отодвигая прочь и нравственную природу, и все, что относится къ сознанію, мы должны изучать человѣка дѣйствія или работника по его способностямъ и произведеніямъ. Съ перваго же взгляда мы открываемъ слѣдующій замѣчательный фактъ: если двое людей и неравны между собою по способностямъ, то разница въ ту или въ другую сторону никогда однако не доходитъ до безконечности, а всегда остается въ довольно тѣсныхъ границахъ. Какъ въ физическомъ мірѣ намъ невозможно достигнуть ни крайняго жара, ни крайняго холода, и наши термометрическія измѣренія колеблются на небольшихъ разстояніяхъ въ обѣ стороны отъ средней точки, ошибочно называемой нулемъ, – такъ точно нѣтъ никакой возможности опредѣлить отрицательную и превосходную степень силы разума ни между людьми и животными, ни между творцомъ и міромъ. Все, что мы можемъ сдѣлать, хотя бы напримѣръ относительно ума, – это начертать границы, конечно, произвольныя, выше и ниже опредѣленнаго, условнаго пункта, который назовемъ здравымъ смысломъ. Касательно силы мы тоже можемъ принять одну общую единицу, хотя бы напримѣръ силу лошади, и потомъ считать, сколько единицъ или дробей этой единицы каждый изъ насъ способенъ произвести.

И такъ, для измѣренія силы и ума, мы получимъ, какъ на термометрѣ, крайности и среднюю пропорцію. Большая часть людей будетъ подходить къ средней пропорціи, a тѣ, которые будутъ отходитъ отъ нея вверхъ или внизъ, будутъ составлять болѣе рѣдкія явленія. Я только что сказалъ, что между этими двумя крайностями разстояніе довольно незначительно, и дѣйствительно, человѣкъ, который соединялъ бы въ себѣ силы двухъ или трехъ людей, былъ бы геркулесомъ, а тотъ, въ комъ соединялся бы умъ четырехъ человѣкъ, былъ бы полубогомъ. Къ этимъ границамъ, которымъ подчиняется развитіе человѣческихъ способностей, присоединяются условія жизни и природы. Maximum продолжительности человѣческой жизни – 70 или 80 лѣтъ, изъ которыхъ надо вычесть періодъ дѣтства и образованія и періодъ старости и одряхлѣнія. Сутки для всѣхъ одинаково имѣютъ 24 часа, изъ которыхъ, смотря по обстоятельствамъ, можно удѣлить на работу 9–18 часовъ. Въ каждой недѣлѣ есть день отдыха, и, хотя годъ состоитъ изъ 365 дней, однако можно разсчитывать только на 300 рабочихъ дней. Изъ этого ясно, что хотя въ промышленныхъ способностяхъ и есть неравенство, но оно нисколько не мѣшаетъ существованію общаго уровня въ цѣломъ; это напоминаетъ ниву, гдѣ всѣ колосья неравны между собою, но которая, тѣмъ не менѣе, кажется совершенно ровною долиною.

Руководствуясь этими соображеніями, мы можемъ опредѣлить рабочій день: во всякой промышленности и во всякомъ ремеслѣ рабочій день – это вся сумма того, что можетъ произвести или заслужить въ данный срокъ человѣкъ средней силы, средняго ума и среднихъ лѣтъ, хорошо знающій свое ремесло во всѣхъ его отрасляхъ; срокъ этотъ можно считать въ 10, 12 и 15 часовъ для труда, который можно оцѣнивать по днямъ, или въ недѣлю, мѣсяцъ, годъ – для труда, требующаго болѣе продолжительнаго времени.

Такъ какъ дитя, женщина, старикъ, больной или слабый человѣкъ не могутъ достигнуть средней цифры труда нормальнаго человѣка, то ихъ рабочій день будетъ не болѣе какъ дробью въ отношеніи къ нормальному, офиціальному, законному дню, принимаемому за цѣлую единицу. – Тоже самое я скажу и о днѣ работника, занимающагося какимъ нибудь чисто механическимъ дѣломъ, составляющимъ лишь часть труда, необходимаго для даннаго производства; его трудъ требуетъ болѣе навыка, чѣмъ усилій ума, и не можетъ сравниться съ трудомъ настоящаго ремесленника.

За то превосходный работникъ, тотъ, который задумываетъ дѣло, работаетъ быстрѣе, поставляетъ большее количество продуктовъ лучшаго качества, чѣмъ другой, a тѣмъ болѣе тотъ, кто съ этимъ совершенствомъ исполненія соединяетъ умѣніе управлять и силу повелѣвать, превзошелъ бы общій уровень и, слѣдовательно, получилъ бы право на большую плату; онъ могъ бы заработать въ одинъ день то, что стоятъ полтора, два, три и даже больше рабочихъ дня. Такимъ образомъ права силы, таланта, даже характера принимаются въ соображеніе, какъ и права труда: если справедливость не обращаетъ ни малѣйшаго вниманія на личности, за то она строго взвѣшиваетъ способности.

Теперь я буду утверждать, что нѣтъ ничего легче, какъ провѣрить всѣ эти счеты, привести въ равновѣсіе цѣны, разрѣшить по справедливости всѣ эти неравенства; это также легко, какъ выплатить 100 фр. золотыми монетами въ 40, 20, 10 и 5 фр., серебряными монетами въ 5, 2 и 1 фр. или мѣдными въ 2 и въ 1 сантимъ. Каждая изъ этихъ величинъ составляетъ часть другой, и всѣ онѣ могутъ взаимно дополнять и замѣнять другъ друга; короче – это самое простое ариѳметическое дѣйствіе.

Но повторяю, чтобы произвести этотъ разсчетъ необходимо добросовѣстно оцѣнить труды, услуги и произведенія; надо, чтобы трудящееся общество дошло до извѣстной степени промышленной и экономической нравственности, чтобы всѣ подчинялись законамъ справедливости, не взирая на знатность, первенство, положеніе, знаменитость, словомъ на все, чѣмъ дорожитъ общественное мнѣніе. Надо принимать въ соображеніе только полезность и качество произведенія, трудъ и его стоимость.

Я повторяю и утверждаю, что такая оцѣнка въ высшей степени практична, и что наша прямая обязанность стремиться къ ней всѣми силами: она исключаетъ лихоимство, тунеядство, гнетъ налоговъ, шарлатанство, эксплуатацію, притѣсненіе; но ее никакъ нельзя обратить въ домашнее дѣло, въ семейную добродѣтель, въ подвигъ частной нравственности; оцѣнка труда, постоянно возобновляемое установленіе стоимостей составляютъ основную задачу общества, такую задачу, которая можетъ разрѣшиться только общественною волею и могуществомъ собирательной силы. Мнѣ приходится повторить еще разъ то, что я уже высказалъ: ни наука, ни правительственная власть не выполнили въ этомъ отношеніи своего призванія. Мало того: несоизмѣримость произведеній была признана догматомъ, взаимность объявлена утопіею, а неравенство преувеличено, чтобы за одно съ всеобщею разъединенностью увѣковѣчить бѣдствія массъ и ложь революціи.

Теперь пусть рабочая демократія принимается за этотъ вопросъ: это ея дѣло. Пусть она скажетъ свое слово, и тогда подъ напоромъ общественнаго мнѣнія государство, этотъ органъ общества, должно будетъ начать дѣйствовать. Если же рабочая демократія удовольствуется волненіями въ мастерскихъ, нападками на буржуа, манифестаціями на безполезныхъ выборахъ, и останется равнодушна къ принципамъ политической экономіи, т. е. къ настоящимъ принципамъ революціи, то пусть же она знаетъ, что отрекается отъ своего призванія и долга и что придетъ день, когда потомство заклеймитъ ее.

Вопросъ о трудѣ и платѣ приводитъ насъ къ вопросу о торговлѣ и ажіотажѣ, которымъ мы и закончимъ эту главу.

Почти у всѣхъ народовъ на торговлю смотрѣли съ недовѣріемъ и неуваженіемъ. Патрицій или дворянинъ, который занимался ею, ронялъ свое достоинство. Духовенству былъ запрещенъ всякій торговый оборотъ, и обличеніе іезуитскихъ спекуляцій и оборотовъ произвело въ XVII вѣкѣ громадный скандалъ. Въ числѣ другихъ торговыхъ операцій достопочтенные отцы упрочили за собою монополь хинины. – Въ чемъ же причина этого вѣковаго проклятія, котораго не искупили ни современные нравы, ни наши экономическіе принципы? Она коренится въ недобросовѣстности, которая во всѣ времена казалась необходимымъ свойствомъ торговли и которую моралисты, богословы и государственные люди отчаивались вытѣснить изъ нея. Пуническая честь была въ древности заклеймена позоромъ. Но что такое эта пуническая честь? Совершенно тоже, что и греческая, аттическая, коринѳская, еврейская, массилійская и даже римская честь – словомъ честь торговая.

Чтобы торговля была честна и безупречна, надо чтобы, независимо отъ взаимной оцѣнки услугъ и произведеній, перевозка, распредѣленіе и обмѣнъ товаровъ производились по болѣе дешевымъ цѣнамъ и съ большею выгодою для всѣхъ. Для этого потребовалось бы, чтобы всѣ производители, негоцианты, перевозчики, комиссіонеры и потребители всякой страны взаимно обезпечили бы другъ другу спросъ и предложеніе работъ, матеріаловъ, цѣнъ провоза и т. д., и кромѣ того обязались бы, одни поставлять, другіе принимать условное количество товара на опредѣленныхъ условіяхъ и по извѣстнымъ цѣнамъ. Такимъ образомъ пришлось бы постоянно публиковать статистическія свѣдѣнія о состояніи урожаевъ, о числѣ рабочихъ рукъ, о задѣльной платѣ, о рискахъ и несчастныхъ случаяхъ, о размѣрѣ спроса, о рыночныхъ цѣнахъ и т. д.

Предположимъ, напримѣръ, что по самымъ подробнымъ и точнымъ вычисленіямъ, производимымъ въ продолженіе цѣлаго года, окажется, что средняя цѣна производства пшеницы – 18 фр. за гектолитръ; тогда продажная цѣна будетъ колебаться между 19 и 20 фр., давая земледѣльцу отъ 5,30 до 10 на 100 чистаго барыша. Если урожай будетъ плохъ, если будетъ дефицитъ хоть одной десятой, то цѣна должна будетъ возвыситься въ одинаковой пропорціи, чтобы съ одной стороны весь убытокъ не падалъ на одного крестьянина, а съ другой, чтобы общество не страдало отъ чрезмѣрнаго повышенія цѣнъ: пора ему перестать умирать голодной смертью. Ни по справедливости, ни по истинной политической экономіи нельзя допустить, чтобы общее бѣдствіе служило источникомъ обогащенія нѣсколькимъ спекуляторамъ. Если же напротивъ хлѣба родится въ изобиліи то, сообразно съ его количествомъ, цѣна должна будетъ уменьшиться, чтобы съ одной стороны упадокъ цѣны на хлѣбъ не причинилъ крестьянину дефицита, какъ часто бываетъ, а съ другой, чтобы общество пользовалось урожаемъ или во время текущаго года, или въ послѣдующіе года; избытокъ же долженъ сохраниться въ запасъ. Изъ этихъ примѣровъ видно, какимъ образомъ производство и потребленіе уравновѣшивались бы одно другимъ, взаимно гарантируя другъ другу сбытъ и покупку хлѣба по настоящей цѣнѣ, и какимъ образомъ, благодаря разумнымъ рыночнымъ цѣнамъ и хорошей экономической полиціи, изобиліе и недостатокъ, распредѣляясь равномѣрно на всю массу населенія, не вели бы за собою ни чрезмѣрнаго обогащенія однихъ, ни крайняго дефицита для другихъ; такой порядокъ вещей былъ бы самымъ прекраснымъ, самымъ плодотворнымъ результатомъ взаимности.

Но очевидно, что такое благодѣтельное устройство можетъ быть произведено только общей волею, а противъ этой‑то именно воли и возстаютъ либералы политической экономіи, вопія противъ регламентаціи и правительственности. Они находятъ болѣе удобнымъ для себя присутствовать при вакханаліяхъ барышничества, чѣмъ содѣйствовать прекращенію правильно организованнаго, непреодолимаго грабежа, котораго нельзя побѣдить ни философскими доводами, ни частнымъ правосудіемъ: да развѣ совершенство возможно на землѣ, говорятъ они, и развѣ свобода не столь плодотворна, чтобы вознаградить за свои оргіи?

На биржѣ и на рынкѣ, въ судахъ и на базарахъ – вездѣ раздаются жалобы противъ ажіотажа. Но что такое ажіотажъ самъ по себѣ? Одинъ умный и послѣдовательный защитникъ ажіотажной торговли объяснилъ намъ его недавно такимъ образомъ: въ обществѣ, одержимомъ анархическимъ барышничествомъ, ажіотажъ есть искусство предвидѣть колебанія цѣнъ и, дѣлая во время покупки и продажи, пользоваться ихъ пониженіемъ и повышеніемъ. Что же вы находите безнравственнаго, спрашивалъ онъ, въ оборотахъ такого рода, которые безъ сомнѣнія требуютъ высокихъ дарованій, чрезвычайной осторожности и множества познаній?… Дѣйствительно, при данной обстановкѣ биржевой игрокъ въ своемъ родѣ герой; я не брошу въ него камень. Но мои противники должны будутъ въ свою очередь сознаться, что хотя ажіотажная спекуляція и не можетъ считаться преступленіемъ въ такомъ обществѣ, гдѣ все на военномъ положеніи, – она тѣмъ не менѣе въ высшей степени непроизводительна. Тотъ, кто обогатился лажемъ съ промѣна, не имѣетъ ни малѣйшаго права ни на благодарность, на уваженіе людей. Если даже онъ никого не обокралъ и не надулъ (я говорю о достойномъ спекуляторѣ, который пользуется своимъ чуткимъ геніемъ, не прибѣгая къ обману и лжи), то все‑таки онъ не можетъ похвастать, что принесъ хоть малѣйшую долю пользы. Говоря по совѣсти, было бы въ тысячу разъ лучше, еслибы онъ, оставивъ въ сторонѣ цѣнности, направилъ свои дарованія къ другой цѣли и не взималъ бы съ обращающихся капиталовъ барышей, безъ которыхъ общество весьма легко могло бы обойтись. Къ чему это сниманіе сливокъ, напоминающее акцизный сборъ у городскихъ воротъ, отъ котораго оно однако отличается тѣмъ, что не можетъ сослаться въ свое оправданіе на необходимость издержекъ на содержаніе города. Вотъ почему во всѣ времена ажіотажъ казался гнуснымъ не только моралистамъ и государственнымъ людямъ, но и экономистамъ. И взглядъ этотъ вѣренъ, потому что онъ основанъ на всеобщемъ сознаніи, которое въ противоположность нашимъ отсталымъ и переходнымъ законодательствамъ всегда бываетъ непреложно и непогрѣшимо въ своихъ сужденіяхъ.

Въ силу этого можно посовѣтовать тѣмъ, которые прикидываются очень строгими въ отношеніи къ спекуляторамъ и въ то же время благоговѣютъ передъ политическимъ и общественнымъ status quo, быть попослѣдовательнѣе и не останавливаться на полпути. Оставленная, при современномъ состояніи общества, на произволъ анархіи, лишенная руководства, необходимыхъ знаній, связующаго единства и принципа, торговля имѣетъ совершенно спекуляторскій характеръ; иначе и быть не можетъ. Слѣдовательно, надо или осуждать все безъ исключенія, или все терпѣть, или все преобразовать.

Совершенно справедливо, чтобы человѣкъ, предпринимающій на свой рискъ обширный торговый оборотъ, которымъ будетъ пользоваться все общество получалъ за это приличное вознагражденіе при перепродажѣ своихъ товаровъ. Этотъ принципъ справедливъ въ самомъ строгомъ смыслѣ: трудно только сдѣлать изъ него безукоризненное приложеніе. На дѣлѣ выходитъ такъ, что, если и есть выгоды, приносимыя предпріятіями помимо ажіотажа, то тѣмъ не менѣе всѣ онѣ заражены его духомъ: отдѣлить одно отъ другаго невозможно. Въ обществѣ, гдѣ нѣтъ солидарности и необходимаго обезпеченія, всякій работаетъ для себя, нимало не заботясь о другихъ. При этомъ исчезаетъ различіе между законною и незаконною прибылью. Всякій старается взять самый большой барышъ; всѣ пускаются въ ажіотажъ: спекулируетъ торговецъ и промышленникъ, барышничаютъ ученый, поэтъ и актеръ; музыкантъ, танцовщица и медикъ ведутъ биржевую игру; знаменитый человѣкъ и публичная женщина равно преданы ажіотажу; только поденьщики, работники, мастеровые и должностныя лица чужды ажіотажа, такъ какъ имъ дается опредѣленное жалованье или опредѣленная задѣльная плата.

Признаемъ же справедливость слѣдующей мысли: человѣкъ, который отдѣлилъ въ своемъ умѣ ажіотажъ отъ обмѣна, случайный элементъ отъ неизмѣннаго, выгоду, приносимую спекуляціей, отъ торговой выгоды, и, предоставивъ другимъ реальную сторону торговли, принялся спекулировать на колебанія цѣнъ, – такой человѣкъ только вывелъ слѣдствіе изъ нашего общественнаго порядка, полнаго вражды, эгоизма и недобросовѣстности. Онъ, такъ сказать, становится насчетъ общества обличителемъ торговли, разоблачая своими фиктивными операціями духъ несправедливости, управляющій операціями реальными. Наше дѣло пользоваться урокомъ, потому что простое полицейское запрещеніе биржевой игры и сдѣлокъ на срокъ принадлежитъ къ числу неосуществимыхъ предпріятій, столь же стѣснительныхъ, какъ и самый ажіотажъ.

Взаимность можетъ излечить эту язву, но, разумѣется, не карательными постановленіями, хотя справедливыми, но безполезными, a тѣмъ болѣе не стѣсненіемъ свободы торговли, что было бы вреднѣе самой язвы: – она должна поступить съ торговлею также, какъ и съ страхованіемъ, т. е. обставить ее всевозможными общественными гарантіями и такимъ образомъ привести ее къ своему принципу. Сторонники взаимности знаютъ не хуже другихъ законъ предложенія и спроса; они ни въ какомъ случаѣ не преступятъ его. Изданіе подробныхъ и часто пополняемыхъ статистическихъ таблицъ, собраніе точныхъ свѣдѣній о потребностяхъ и образѣ жизни людей, добросовѣстное опредѣленіе стоимости производства, предусмотрѣніе всѣхъ случайностей, такса для minimum'a и maximum'а прибыли, установленная съ общаго согласія самими производителями, потребителями и торговцами, сообразно съ рискомъ и трудностью, организація экономическаго равновѣсія: – вотъ, приблизительно, совокупность тѣхъ мѣръ, посредствомъ которыхъ сторонники взаимности предполагаютъ преобразовать рынокъ. Пусть свободы будетъ какъ можно больше, говорятъ они; но еще важнѣе искренность и взаимность, а главное, побольше знаній для всѣхъ. Когда это осуществится, выгода останется за тѣмъ, кто будетъ прилежнѣе и честнѣе. Вотъ ихъ девизъ, и неужели вы думаете, что черезъ нѣсколько лѣтъ послѣ такой реформы наши торговые нравы не измѣнятся до самаго основанія къ величайшему благу общества.

 

ГЛАВА IX.

Законодательныя стремленія къ взаимности.

Медленно совершается восхожденіе идей на горизонтѣ человѣчества, а особенно медленно зарождаются тѣ идеи, въ которыхъ выражается прогрессъ человѣческаго сознанія. Было время, когда воровство считалось синонимомъ героизма и пользовалось почетомъ. Цѣлый общественный переворотъ заключается въ словахъ: не украдь – Lo thi gnob – написанныхъ Моисеемъ въ заповѣдяхъ. Дѣйствительно, въ извѣстный моментъ исторіи воровство, по выраженію Гоббса, принадлежитъ къ естественному праву. Римскій законъ одобряетъ кражу посредствомъ игры словъ; тѣмъ хуже для того, кто попадается въ ловушку на словахъ! Ut lingua nun cupavit, ita jus esto, говоритъ онъ.

Весьма замѣчателенъ фактъ, свидѣтельствующій о медленности прогресса, что Гражданскій Уставъ, обнародованный въ 1805 году, счелъ нужнымъ оградить покупателей отъ скрытыхъ недостатковъ покупаемаго предмета.

Статья 1641. Продавецъ отвѣчаетъ за скрытые недостатки проданной вещи, которые дѣлаютъ ее или вовсе негодною къ употребленію, или столь негодною, что покупщикъ не пріобрѣлъ бы ее или заплатилъ бы за нее меньше, если бы зналъ эти недостатки.

Ст. 1642. Продавецъ не отвѣчаетъ за недостатки, которые на виду и которые покупщикъ могъ замѣтить самъ.

Вторая изъ приведенныхъ статей доказываетъ, какъ велика осмотрительность законодателя. Оградить покупателя отъ скрытыхъ недостатковъ было уже огромнымъ усиліемъ съ его стороны; но когда дѣло зашло о видимыхъ недостаткахъ, онъ отстраняется и беретъ назадъ свою гарантію. Но какъ же рѣшить, скрытъ ли, или видѣнъ недостатокъ? Къ чему это различіе? Слѣдовало бы сказать просто, что продавецъ обязанъ гарантировать недостатки, которые дѣлаютъ предметъ негоднымъ къ употребленію, кромѣ того случая, когда покупщикъ захотѣлъ бы пріобрѣсти предметъ, не смотря на его недостатки; въ такомъ случаѣ это условіе должно быть точно оговорено. Но вотъ чего я ужъ никакъ не пойму. Изложивъ въ ст. 1646 правила дѣйствія, вытекающаго изъ скрытыхъ недостатковъ, составитель Устава прибавляетъ:

Ст. 1649. Это не относится къ продажамъ, которыя производятся по предписанію правосудія.

Что означаетъ это исключеніе? Какъ?! юридическая власть лишаетъ человѣка собственности, продаетъ его домъ, его скотъ и движимое имущество; въ своемъ мѣстѣ, въ ст. 1625, она гарантируетъ покупщикамъ мирное владѣніе купленными вещами, а между тѣмъ не гарантируетъ скрытыхъ недостатковъ этихъ вещей, тогда какъ сама же требуетъ такой гарантіи отъ каждаго продавца! Это доказываетъ, что, когда человѣкъ путемъ новыхъ законовъ не возвышается до пониманія соціальнаго права, общественное правосудіе съ своей стороны придерживается естественнаго права…

Въ 1838 году французское законодательство почувствовало необходимость снова заговорить о гарантіи скрытыхъ недостатковъ; но дѣло ограничилось перечисленіемъ подобныхъ недостатковъ въ лошадяхъ, ослахъ, мулахъ, быкахъ, баранахъ, что умножило трудности протеста со стороны недовольнаго покупщика. Гражданская власть побоялась, вѣроятно, что зашла слишкомъ далеко! Но слѣдовало руководиться совершенно противоположною мыслью: если вы хотите ввести въ торговлю нравственность, остановить плутовство, гарантировать настоящее количество, качество, происхожденіе товаровъ, хлѣбовъ, напитковъ, скота и т. д., – вы должны прежде всего зорко слѣдить за продавцомъ; вы должны возложить отвѣтственность на него; вы должны, восходя къ источнику, остановить скрытое зло или скрытые недостатки; вы должны облегчить покупателю возможность протестовать, а не защищать противъ него продавца. Не забывайте, что въ торговлѣ всегда скорѣе можно предполагать обманщика въ продавцѣ, а обманутаго въ покупателѣ. За что же послѣднему придется принимать такія предосторожности? Вѣдь въ его деньгахъ нѣтъ никакихъ скрытыхъ недостатковъ? Поражайте барышничество безъ всякой пощады, – заслуга ваша будетъ велика передъ лицомъ общественной нравственности. Будьте строги особенно въ отношеніи къ предложенію, – и вы будете справедливы ко всѣмъ: вы добьетесь взаимности.

Въ числѣ мѣръ, относящихся къ торговымъ гарантіямъ и обличающихъ въ государственной власти стремленіе къ взаимности, назовемъ еще законъ 28 іюля 1824 года, который относится къ фабричнымъ клеймамъ. Законодатель имѣлъ здѣсь въ виду только одно: защитить промышленника противъ поддѣлки и похищенія права. Но разъ что собственность и изобрѣтеніе изобрѣтателя и добрая слава фабриканта достаточно защищены, слѣдуетъ непремѣнно, чтобы на нихъ падала и равносильная отвѣтственность и чтобы всякій продуктъ, выпущенный изъ ихъ магазина, могъ быть снова возвращенъ имъ, если окажется низшаго качества или будетъ заключать въ себѣ скрытые недостатки. Сколько товаровъ подверглось бы такой участи, если бы все дѣлалось по правиламъ взаимности! Мало ли найдется фабрикантовъ, которые, выпустивъ сначала хорошіе продукты, пріобрѣтя такимъ образомъ практику и побѣдивъ конкурренцію, становятся недобросовѣстны и заслуживаютъ послѣ медали и поощренія зеленой шапки и самыхъ тяжкихъ пеней. Ежегодные убытки, которые общество терпитъ благодаря всѣмъ этимъ шарлатанамъ, простираются до сотней милліоновъ; за ними не усмотритъ, ихъ не предупредитъ никакая полиція; только преобразующая сила способна уничтожить ихъ.

 

ГЛАВА X.

Уменьшеніе квартирныхъ цѣнъ принципомъ взаимности.

Въ квартирныхъ контрактахъ законъ взаимности нарушается самымъ. вопіющимъ образомъ. Тамъ, гдѣ населеніе густо, какъ напримѣръ въ Парижѣ, Ліонѣ, Марселѣ, Бордо, Тулузѣ, Лиллѣ, Руанѣ и т. д., всякому семейству невозможно быть собственникомъ своего жилища, хотя это весьма желательно; поэтому извѣстному числу частныхъ лицъ приходится взять на себя трудъ строить дома и содержать квартиры для другихъ, какому бы риску ни подвергались черезъ это интересы и свобода послѣднихъ. Но наемъ квартиры или договоръ или контрактъ, который заключаютъ домохозяинъ и жилецъ, есть одна изъ тысячи сдѣлокъ, изъ коихъ слагаются человѣческое общество и торговля. Поэтому эта сдѣлка должна подлежать правиламъ права и даже надзору полиціи.

Въ Сенскомъ департаментѣ 1,800,000 душъ, населяющихъ пространство въ 30 квадратныхъ миль (что составляетъ 60,000 душъ на каждую квадратную милю), находятся въ зависимости отъ 25 или 30,000 собственниковъ. Не чудовищный ли это фактъ? Не долженъ ли онъ привлечь на себя все вниманіе и всю заботливость власти? Какъ живетъ это огромное населеніе, лишенное всякой защиты и вполнѣ зависящее отъ произвола 25,000 спекуляторовъ? Каковы условія пространства, обращенія, гигіены, цѣны, которымъ оно должно подчиняться? Возможно ли, чтобы власть, по ложному уваженію къ праву собственности и къ мнимой свободѣ сдѣлокъ, оставляла это населеніе въ жертву всѣхъ насилій монополіи и ажіотажа?

А между тѣмъ въ отношеніи къ найму квартиръ мы остались при старомъ римскомъ правѣ, при этомъ древнемъ, тиранническомъ культѣ собственности. Законъ покровительствуетъ собственнику и относится съ недовѣріемъ къ жильцу; между ними нѣтъ равенства. Въ случаѣ спора или тяжбы предубѣжденія стоятъ на сторонѣ отдающаго въ наймы; на его же сторонѣ всѣ обезпеченія.

1. Въ силу статьи 2102, долговая претензія домовладѣльца пользуется преимуществомъ: на какомъ основаніи, осмѣлюсь спросить? Жилецъ покупаетъ въ долгъ мебель, которою уставляетъ свою комнату. Дѣла его идутъ плохо: годъ кончается, и онъ никому не платитъ, ни продавцу мебели, ни домовладѣльцу. Послѣдній имѣетъ право выгнать жильца и удержать мебель, которая стоитъ въ комнатѣ, тогда какъ мебельщикъ не имѣетъ права ни требовать назадъ вещей, которыя онъ доставилъ и за которыя не получилъ денегъ, ни предъявить свои притязанія за одно съ домовладѣльцемъ. На чемъ же основано это различіе? Изъ этого слѣдуетъ, что безчестный домовладѣлецъ, стакнувшись съ мошенникомъ, могъ бы, не платя ни копейки, омеблировать свой домъ. Справедливо ли, предусмотрительно ли это?

2. Въ силу статьи 1716 присягѣ домовладѣльца вѣрятъ, если не существуетъ письменнаго контракта: почему же тоже самое не относится и къ жильцу? – То же различіе повторяется въ статьѣ 1781 по поводу найма рабочихъ:

«Хозяину, сказано въ уложеніи, вѣрятъ на слово касательно количества жалованья, задѣльной платы за истекшій годъ, и жалованья, выданного взачетъ за текущій годъ.»

Спрошу еще разъ, чѣмъ съ 1789 года можетъ быть оправдано такое лицепріятіе?

3. Третье неравенство: «Если не было сдѣлано описи квартиры, гласитъ 1731 статья, то предполагается, что жилецъ получилъ ее въ хорошемъ состояніи.» Почему же предполагается? Развѣ дома не имѣютъ своихъ скрытыхъ недостатковъ, какъ рогатый скотъ, овцы и лошади? Кто же не знаетъ, что выгоды и неудобства квартиры можно узнать, только проживъ въ ней мѣсяцевъ шесть?

4. Поправки квартиры лежатъ на обязанности нанимателя: статья 1754 опредѣляетъ и исчисляетъ ихъ. Статья 1755 прибавляетъ, правда, что поправки необязательны для жильца, если вызваны ветхостью или непреодолимыми обстоятельствами. Но эта оговорка совершенно обманчива. Есть вещи, которымъ суждено не изнашиваться, а разбиваться рано или поздно отъ постояннаго употребленія: таковы, напримѣръ, глиняныя вещи, фарфоръ, зеркала и т. д. Въ этомъ случаѣ необходима терпимость въ пользу нанимателя. Всѣмъ извѣстно, что ненаселенный домъ гораздо скорѣе приходитъ въ ветхость, чѣмъ населенный: неужели въ силу этой причины сводъ гражданскихъ законовъ взялъ на себя трудъ еще усилить отвѣтственность жильца?

5. Жилецъ отвѣчаетъ за пожаръ (см. статью 1733), если ему не удастся доказать, что пожаръ случился по непредвидѣнному обстоятельству, или по непредотвратимой причинѣ, или по недостатку въ самомъ зданіи, или что пламя сообщилось отъ сосѣдняго дома.

Статья 1734. – Если въ домѣ нѣсколько жильцовъ, то всѣ солидарно отвѣтственны за пожаръ, если не докажутъ, что пожаръ начался въ квартирѣ одного изъ нихъ, въ каковомъ случаѣ этотъ одинъ и отвѣчаетъ; или если нѣкоторые изъ нихъ не докажутъ, что пожаръ не могъ начаться у нихъ, въ каковомъ случаѣ доказавшіе это не отвѣчаютъ.

Такимъ образомъ, дѣлаясь на время хозяиномъ, наниматель страхуетъ недвижимость: какую же премію платитъ за это страхованіе домовладѣлецъ? Вѣдь пожаръ – это рискъ, присущій всякому сгараемому предмету, тѣмъ болѣе домамъ. Добро бы еще въ контрактѣ находился особый пунктъ, которымъ нанимателю запрещалось бы разводить огонь въ занимаемой имъ квартирѣ; тогда было бы понятно, что онъ долженъ отвѣчать за пожаръ. Но не тутъ‑то было: дома нанимаются какъ разъ для того, чтобы въ нихъ грѣться и стряпать кушанья; и, несмотря на это, сводъ законовъ возлагаетъ на жильцовъ отвѣтственность за пожары. Да вѣдь это безсмыслица!

6. Всѣ экономисты признаютъ, что общество имѣетъ право на участіе въ выгодахъ, получаемыхъ домовладѣльцемъ сверхъ покупной цѣны земли, вслѣдствіе новыхъ построекъ, отъ установленія новыхъ кварталовъ, отъ приращенія населенія и т. д. Въ силу этого права, общество могло бы вступаться въ квартирные контракты и, оставляя въ неприкосновенности права города, оберегать жильцовъ отъ излишнихъ притязаній домовладѣльцевъ. Почему же законодатель не сдѣлалъ ничего подобнаго? Отчего это пренебреженіе значительными цѣнностями, которыя возникли совершенно помимо самого собственника и обязаны своимъ происхожденіемъ съ одной стороны промышленной дѣятельности жильцовъ, а съ другой – развитію города? Разсчитывая на повышеніе квартиръ и мѣстъ и на покровительство закона и зная, быть можетъ, заранѣе намѣренія правительства, такой‑то покупаетъ огромные участки земли, которые обходятся ему по 30 фр. квадратный метръ, и потомъ перепродаетъ ихъ по 200 фр. Это знаютъ, но молчатъ. Почему?

Можно ли послѣ этого удивляться, что въ продолженіе послѣднихъ пятнадцати лѣтъ квартирныя цѣны несоразмѣрно возрасли, что произволъ собственника сталъ совершенно невыносимъ. Здѣсь мѣсто, которое прежде было незанято, а теперь застроено зданіями, нанимается по 5 франковъ за кубическій метръ; въ другомъ мѣстѣ оно нанимается по 15, 20 и 25 франковъ. Такой‑то домъ приноситъ 6 %, а другой 30 и 50 %. Притомъ собственникъ слѣдуетъ примѣру свода законовъ; онъ принимаетъ въ соображеніе если не лица, то ремесла. Такое то ремесло оказывается ему не по вкусу; или ему вздумается не принимать дѣтей; другой изгоняетъ семейныхъ жильцевъ и старается выбирать только одинокія четы.

Поэтому всюду раздаются жалобы. Работаешь только на собственниковъ и для налога, говорятъ рабочіе и мелкіе мѣщане. Этой анархіи квартирныхъ контрактовъ слѣдуетъ приписать безчисленное множество банкротствъ, а ежегодный неправильный доходъ, который приносятъ квартирныя условія во всей Франціи, можно оцѣнить почти въ милліардъ.

При общественномъ устройствѣ, основанномъ на взаимности, было бы въ высшей степени легко сдѣлать наемъ квартиръ правильнымъ, нисколько не нарушая при этомъ закона предложенія и спроса и слѣдуя требованіямъ чистѣйшей справедливости. Для этого слѣдовало бы употребить три непреложно–вѣрныхъ и безошибочныхъ средства.

а) Законъ 3 сентября 1807 года о таксѣ денежныхъ процентовъ.

Въ статьяхъ 1 и 2 этого закона сказано:

«Законный процентъ не долженъ превышать въ гражданскихъ сдѣлкахъ пяти %; въ торговыхъ же сдѣлкахъ шести %, и притомъ безъ вычета.»

Но законодатель не относилъ это къ однѣмъ только ссужаемымъ суммамъ или къ цѣнностямъ, которыя уплачиваются звонкою монетою; онъ разумѣлъ при этомъ всякаго рода капиталы, товары и продукты, всякое сырье, всякую недвижимость, а также и деньги. Такимъ образомъ негоціантъ, фабрикантъ или земледѣлецъ, который обязался поставить къ данному сроку извѣстное количество товаровъ и, не сдержавъ своего обѣщанія, понесъ убытокъ, платитъ по 5 или 6 % въ годъ съ капитала, смотря потому, будетъ‑ли сдѣлка гражданская или торговая; точно также и покупатель, который не уплатилъ въ срокъ чистоганомъ подписаннаго имъ обязательства.

О деньгахъ упоминается въ законѣ только какъ о представителѣ цѣнностей, какъ о средствѣ выразить капиталы и продукты.

А что же такое наемъ квартиры? Это контрактъ, по которому одна сторона, называемая домохозяиномъ, предоставляетъ другой сторонѣ – нанимателю, домъ или квартиру на извѣстное время и за опредѣленную цѣну, выплачиваемую деньгами. Въ политической экономіи этотъ домъ или эта квартира равняются всякой другой цѣнности, всякому другому капиталу, всякому другому продукту; я скажу даже, что они такой же товаръ. Правда, что въ законѣ 3 сентября 1807 г. законодатель не понялъ этого. Опредѣленіе квартирной цѣны онъ предоставилъ на произволъ договаривающихся сторонъ, хотя логическимъ образомъ квартирная такса должна быть непременнымъ слѣдствіемъ установленія таксы на денежный процентъ. Такимъ образомъ, онъ далъ собственности еще одну лишнюю привиллегію, еще одно лишнее преимущество. Но ясно, что закону ничто не мѣшаетъ отнять эту привиллегію, уничтожить этотъ особый законъ и сказать домовладѣльцамъ: такса денежнаго процента при гражданскихъ сдѣлкахъ опредѣлена въ 5%, при торговыхъ сдѣлкахъ въ 6%, и это простирается на всевозможныя продажи, покупки, наймы, услуги, обмѣны и т. д., безъ различія движимостей и недвижимостей, капиталовъ, товаровъ, продуктовъ или денегъ. Вы больше всѣхъ пользуетесь этимъ ограниченіемъ и потому должны въ свою очередь подчиняться общему закону; вамъ будутъ платить тотъ же процентъ, который вы платите вашему банкиру, вашему поставщику. Взаимность – справедливость.

b) Другое средство къ обузданію домовой собственности заключается въ предъявленіи права общества на всю ту сумму, на которую поднялась покупная цѣна земли независимо отъ собственниковъ. Объ этомъ мы уже говорили.

c) Наконецъ, я предлагаю объявить, что наемъ квартиры есть торговая сдѣлка. Развѣ не торговцы тѣ, которые нанимаютъ домъ, меблируютъ его, а потомъ отдаютъ его снова въ наймы на недѣлю мѣсяцъ, годъ отдѣльными комнатами, номерами и квартирами? Развѣ не торговцы тѣ предприниматели, которые занимаются постройкою домовъ и потомъ сдаютъ или перепродаютъ ихъ совершенно также, какъ купцы, продающіе мебель или отдающіе ее напрокатъ? Чѣмъ же операціи, относящіяся къ домамъ и строеніямъ, отличаются отъ тѣхъ, которыя законъ называетъ торговыми сдѣлками: отъ мануфактурныхъ предпріятій, поставокъ, театровъ, построекъ, оснащеній, найма судовъ и т. д.?

Кромѣ того изъ уподобленія найма квартиръ вышеозначеннымъ торговымъ операціямъ, изъ этого уподобленія, совершенно логичнаго и неопровержимаго, если притомъ законъ 1807 года будетъ распространенъ и на наемъ квартиръ и если признаютъ право города на излишекъ стоимости застроенныхъ земель сверхъ покупной цѣны, вышло бы слѣдующее:

1) Все законодательство, относящееся къ найму квартиръ, должно было бы преобразоваться въ лучшемъ духѣ: не было бы этихъ преимуществъ собственникамъ; этихъ капризовъ, этихъ безумныхъ надбавокъ, которыя доводятъ семейства до отчаянія и раззоряютъ фабрикантовъ и лавочниковъ; произволъ былъ бы вытѣсненъ изъ цѣлаго разряда сдѣлокъ, составляющихъ одинъ изъ главныхъ вопросовъ въ жизни массъ и важность которыхъ измѣряется во Франціи милліардами. Стараніями власти была бы составлена статистика квартиръ: учредилась бы лучшая полиція, на которую было бы возложено попеченіе о гигіенѣ жилищъ; для покупки земель, постройки, содержанія и населенія домовъ могли бы образоваться артели каменьщиковъ, которыя дѣйствовали бы въ видахъ общихъ интересовъ и составляли бы конкурренцію прежнимъ собственникамъ. Я оставляю въ сторонѣ подробности этой реформы, довольствуясь указаніемъ на принципъ и духъ ея.

Но кто не видитъ, что безъ энергическаго вмѣшательства общественнаго мнѣнія это великое дѣло возстановленія справедливости останется навсегда утопіей?

 

ГЛАВА XI.

Приложеніе закона взаимности къ условіямъ перевозки. – Отношенія между отправляющими товаръ, коммиссіонерами, подводчиками и пріемщиками по экономическому праву. – Желѣзныя дороги и общественныя занятія.

Еслибы ежедневные факты нашей жизни не убѣждали насъ, никто не захотѣлъ бы вѣрить, какъ медленно вырабатывается человѣческая нравственность, какъ трудно ей дойти до того, чтобы отличать справедливое отъ несправедливаго. Осужденіе и послѣдовавшія за нимъ запрещеніе и законное преслѣдованіе разбоя и воровства начались не болѣе трехъ тысячъ лѣтъ тому назадъ. Но подъ словами воровство, разбой, мошенничество понимали до настоящей минуты только самые насильственные и грубые факты похищенія чужаго достоянія; въ этомъ легко убѣдиться, просматривая перечень нарушеній собственности, указанныхъ и опредѣленныхъ въ сводѣ уголовныхъ законовъ. Премудрость древнихъ еще съ самаго начала предлагала намъ свое правило, проникнутое духомъ взаимности: «дѣлай другимъ то, чего себѣ желаешь; не дѣлай другимъ того, чего не желаешь себѣ.» Это высокое предписаніе права мы всегда считали простымъ совѣтомъ милосердія, выраженіемъ чисто–произвольной благотворительности, которая нисколько необязательна для совѣсти; мы жили подъ опекою палача и полиціи, и въ самыхъ важныхъ вопросахъ соціальной экономіи остались все такими же дикарями, какъ и первобытные люди, которые, утомившись убійствомъ, грабежемъ и насиліемъ, условились взаимно уважать чужое достояніе, чужихъ женъ и жизнь, и такимъ образомъ основали первыя общества.

Когда мы толкуемъ о взаимности, объ учрежденіяхъ, основанныхъ на этомъ ученіи, можно подумать, что мы проповѣдуемъ что‑то новое. Простолюдинъ и буржуа, предприниматель и наемщикъ, финансистъ и торговецъ, собственникъ и фермеръ, чиновникъ и священникъ, экономистъ и юристъ, государственный человѣкъ и простой гражданинъ – всѣ едва понимаютъ насъ; наши разсужденія имъ недоступны, и наши непонятныя слова пропадаютъ для нихъ даромъ. Взаимное страхованіе – идея старая; ее охотно допускаютъ, но лишь въ теоріи, а не какъ выраженіе справедливости; лишь какъ видъ свободной сдѣлки, а не какъ обязательное право, въ силу котораго признавались бы виновными и тотъ, который спекулируетъ на несолидарность рисковъ и для своего обогащенія пользуется общественнымъ бѣдствіемъ, и правительство, допускающее такіе поступки, и общество, одобряющее ихъ. Если въ наше время общественное мнѣніе относится такимъ образомъ къ самой элементарной формѣ взаимности, къ взаимному страхованію, то чего же намъ ждать отъ него въ вопросахъ, касающихся опредѣленія цѣнностей, добросовѣстности въ торговыхъ сдѣлкахъ, обмѣна услугъ и продуктовъ, найма квартиръ и т. д.? Кого вы убѣдите, что скрытность въ дѣлѣ спроса и предложенія есть неделикатность, даже болѣе – настоящее нарушеніе справедливости, покушеніе на собственность? Какъ убѣдить работника, что, по совѣсти, ему также непозволительно цѣнить свой трудъ выше его стоимости, какъ непозволительно хозяину сбивать цѣну? «На здоровую кошку здоровая крыса; защищайтесь, и я буду защищаться; всякій за себя, Богъ за всѣхъ; на войнѣ по военному –» отвѣтятъ вамъ и наговорятъ еще цѣлую сотню подобныхъ правилъ, оставшихся намъ на намять отъ эпохи варварства, когда грабежъ и воровство считались справедливою наградой воина.

Развѣ собственникъ не хозяинъ у себя въ домѣ? Развѣ онъ не получилъ этотъ домъ въ наслѣдство отъ отца, не купилъ его на свои деньги, не построилъ его своими руками? Развѣ онъ не въ правѣ разрушить его или надстроить надъ нимъ одинъ или нѣсколько этажей, жить въ немъ съ своимъ семействомъ или превратить его въ сарай, въ магазинъ, въ хлѣвъ, замѣнить его садомъ или мѣстомъ для игры въ кегли? Что–жь вы тутъ толкуете о взаимности? Къ чему это хитрое поползновеніе сбавлять и опредѣлять закономъ квартирныя цѣны, подъ предлогомъ лихоимства, дешевизны капиталовъ, права общества на излишекъ стоимости земель сверхъ покупной цѣны, и т. д.? Настоящая собственность ведетъ за собою право приращенія, право накопленія капиталовъ, слѣдовательно, исключительное право на увеличенную цѣнность, которая есть благословеніе, ниспосылаемое собственнику самимъ небомъ. Уважайте же собственность; во всемъ этомъ дѣйствуетъ только законъ спроса и предложенія во всей своей энергичной и первобытной простотѣ; собственникъ связанъ только своимъ словомъ.

Вотъ что говорятъ люди, не дающіе себѣ даже труда замѣтить, что въ силу такой привиллегіи, законъ предложенія и спроса является несравненно болѣе мягкимъ для домовладѣльцевъ, чѣмъ для купцовъ, фабрикантовъ и рабочихъ. У рабочаго выторговываютъ его задѣльную плату, у купца – его товаръ, у фабриканта – его услугу; всякій ставитъ имъ почти въ преступленіе недобросовѣстное повышеніе цѣнъ; а между тѣмъ, кто обратится съ подобнымъ упрекомъ къ домовладѣльцу? Онъ какъ бы воплощенъ въ своей недвижимости. Если его условія слишкомъ тягостны, проходите мимо, безъ замѣчаній. А какой ему почетъ отъ государства! Какъ его берегутъ! Полиція отнимаетъ у торговцевъ и выбрасываетъ сырые плоды, молоко, сболтанное съ водою, напитки сомнительнаго изготовленія, испорченную говядину, у нея есть законы противъ ростовщиковъ и спекуляторовъ; она въ случаѣ нужды умѣетъ ограничить нѣкоторыя монополіи. Прошло лѣтъ 40 съ тѣхъ поръ, какъ принципъ общественной пользы ограничилъ до нѣкоторой степени злоупотребленія собственности. Но какъ осторожно обращаются съ этою могущественной кастой, которая по прежнему считается благородною! Какъ заботятся о ея вознагражденіи! Сколько собственниковъ обогатились черезъ лишеніе собственности, благодаря тому, что государство возжелало ихъ наслѣдства, подобно сюзерену, удостоивающему своимъ взглядомъ дочь своего вассала!

Мы увидимъ, что эти предубѣжденія, принадлежащія эпохѣ, пресыщенной эгоизмомъ, пропитанной неправдою, еще болѣе развиты въ той отрасли промышленности, которая, не смотря на свою важность и древность, никогда еще не была проникнута чистымъ лучомъ права.

Какую связь солидарности, какую взаимность можно установить между публикою и предпринимателемъ перевозки? Перечитайте статьи 96–108 торговаго устава, и вы увидите, что законодатель, нимало не думая отыскивать здѣсь нить справедливости, старался только о томъ, чтобы обезпечить предпринимателя, строго опредѣливъ отвѣтственность подводчика. Это точно два разные враждебные другъ другу міра, которые, не смотря на свои временныя отношенія, постоянно остаются чужды другъ друга: когда кладь сдана прикащику, онъ на время становится будто ея собственникомъ: все, что относится къ доставкѣ, – способъ доставки, ея условія, ея продолжительность, все что можетъ случится съ кладью въ дорогѣ, – все это исключительно его дѣло. Контрактъ между подводчикомъ и предпринимателемъ можно выразить двумя словами: полная отвѣтственность падаетъ на перваго; фрахтовыя деньги выплачиваются вторымъ. Изъ этого слѣдуетъ, что во всемъ, что относится къ обращенію продуктовъ, торговля, промышленность и земледѣліе вообще преданы на произволъ коммиссіонеровъ перевозки; отдыхъ и облегченіе наступаютъ только во время вражды, возникающей между предпринимателемъ и коммисіонеромъ, но за вражду эту почти всегда платитъ публика.

Не подлежитъ никакому сомнѣнію, что въ годину несчастій, когда государства воюютъ между собою, когда промышленность слаба, путешествія опасны, дѣла затруднительны, контракты взаимной гарантіи между публикою и предпріятіемъ перевозки становятся почти невыполнимы, коммиссіонеръ и подводчикъ, равно какъ и отправляющій и поручитель всегда предпочтутъ сохранить свою свободу. Но отчего предприниматели перевозки никогда не умѣли согласиться съ торговцами въ такой странѣ, какъ Франція, гдѣ дѣла уже такъ давно достигли широкаго развитія и гдѣ обращеніе такъ безопасно? Въ продолженіе десяти лѣтъ я имѣлъ дѣло съ внутреннимъ судоходствомъ, и оно заглохло на моихъ глазахъ, потому что не могло организоваться. У насъ только тогда поняли, что въ дѣлѣ перевозки возможенъ справедливый договоръ, выгодный для всѣхъ интересовъ, когда правительство отдало желѣзныя дороги въ руки монополіи, присущей такого рода предпріятіемъ, въ руки союза компаній. А между тѣмъ что можетъ быть проще идеи такого договора.

Для этого нужно, чтобы предприниматели перевозки объявили бы промышленникамъ, торговцамъ, земледѣльцамъ тѣхъ мѣстностей, съ которыми они имѣютъ дѣло: обезпечьте намъ ваши заказы, а мы съ своей стороны обѣщаемъ вамъ:

Всѣ доставки отъ пунктовъ А, В, С, D къ пунктамъ X, Y, Z.

Мы обѣщаемъ вамъ доставку, когда хотите, медленнѣе или скорѣе, или въ опредѣленный срокъ; мы обѣщаемъ вамъ періодически отправлять транспорты каждые два, три, четыре, пять дней; наконецъ, мы ручаемся вамъ, что будутъ установлены опредѣленныя цѣны, сообразно клади. Нашъ договоръ будетъ взаимный, на годъ или на нѣсколько лѣтъ и будетъ измѣняться каждый разъ, когда плата за коммиссію понизится, вслѣдствіе какого нибудь нововведенія или серьезной конкурренціи. Въ такомъ случаѣ вы должны будете увѣдомить насъ заранѣе, чтобы дать намъ возможность принять свои мѣры и сохранить за собой вашу практику.

Странное дѣло: при иниціативѣ нѣсколькихъ личностей, въ транспортной торговлѣ принципъ взаимности можетъ установиться прочнѣе и въ болѣе обширныхъ размѣрахъ, чѣмъ во всѣхъ другихъ предпріятіяхъ. Еслибы преобразовался порядокъ обращенія, то этимъ самымъ была бы перестроена вся система. Но таковъ рокъ, управляющій человѣческими дѣлами: компаніи судоходства никогда не понимали этого простаго условія; они никогда не предлагали его, и, кажется, публика съ своей стороны, едва ли согласилась бы принять его. Публика похожа на компаніи: она любитъ рискъ, ажіотажъ. Еслибы компаніи перевозокъ водой и главные коммиссіонеры принялись дѣйствовать такимъ образомъ съ 1840 года, то тарифы ихъ были бы приняты за maximum, пріобрѣли бы законную силу, и въ наше время перевозъ обходился бы странѣ съ человѣка и съ километра 5 сантимовъ за первое мѣсто и 2 с. за второе; за товары, съ большою и малою скоростью, приходилось бы, какъ по водѣ, такъ и по желѣзной дорогѣ, отъ 1 1/2 до 5 сантимовъ.

Вмѣсто того судоходство было почти повсемѣстно покинуто, a компаніи желѣзныхъ дорогъ по тарифамъ, составленнымъ для нихъ недальновиднымъ законодательствомъ, берутъ:

Съ пассажировъ: 10 сантимовъ, 5, 7. 7, и 5. 7 съ человѣка и на километръ.

Съ товаровъ: 9, 12, 14 и 21 сант. съ тонны и километра.

Съ хлѣба, съ котораго при неурожаѣ слѣдовало бы платить не болѣе 2 сантимовъ, платятъ теперь 5; – съ устрицъ, съ свѣжей морской рыбы и т. п. товаровъ, требующихъ самой скорой доставки, платятъ 55 сантимовъ. Знаете ли, какое вліяніе имѣетъ этотъ тарифъ на цѣны припасовъ? Когда въ Бордо и Маконѣ дюжина хорошихъ персиковъ продавалась вездѣ по 10 сантимовъ, въ Парижѣ ихъ нельзя было достать дешевле 15, 20 и 50 сантимовъ за штуку.

Если бы правительство Лудовика Филиппа, порожденное идеями 1789 года, было менѣе ослѣплено своими идеями іерархіи и власти, если бы еще въ 1842 году оно успѣло убѣдиться, что оно не болѣе какъ представитель или органъ отношеній взаимности и солидарности всѣхъ родовъ, какіе только существуютъ и съ теченіемъ времени все болѣе и болѣе развиваются между гражданами, – то въ постановленіяхъ о желѣзныхъ дорогахъ ему представлялся единственный случай создать и дешевизну перевозовъ, и торговую и промышленную взаимность, т. е., другими словами, положить основаніе экономическому праву. Оно сказало бы себѣ, – а это превосходно понимаетъ самый послѣдній работникъ, что такое общественное дѣло, какъ желѣзныя дороги, не можетъ быть предоставлено въ пользованіе одному классу общества; не должно быть превращено, въ ущербъ массѣ, въ источникъ доходовъ для полчища акціонеровъ; понявъ это, оно организовало бы перевозочную коммисію или, по крайней мѣрѣ, основываясь на принципахъ взаимности и экономическаго равенства, поручило бы ее рабочимъ артелямъ.

Кто сомнѣвается въ наше время, что и безъ помощи анонимныхъ компаній французскій народъ могъ бы устроить у себя желѣзныя дороги и, будучи въ одно и то же время и возщикомъ, и отправщикомъ, упрочить за собою навсегда возможную дешевизну сообщеній? Но видамъ правительства вовсе не соотвѣтствуютъ желѣзныя дороги, которыя выстроены и которыми пользуются по принципу взаимности; которыя требуютъ за свою службу только сумму, равную издержкамъ на устройство и содержаніе ихъ; которымъ, въ силу юридической аксіомы, что нельзя быть рабомъ своей вещи, Res sua nuli servit, не пришлось бы возвращать затраченнаго на нихъ капитала; акціи которыхъ не вызывали бы ни повышенія, ни пониженія, потому что не было бы ни уступокъ, ни акціонеровъ; которыя, благодаря своей крайней дешевизнѣ, принесли бы пользу только одной націи, не обогащая дармоѣдовъ; – нѣтъ, такія желѣзныя дороги не соотвѣтствовали бы желаніямъ правительства. Двѣсти милліоновъ – приблизительная сумма чистаго годоваго дохода, приносимаго желѣзными дорогами –, оставаясь въ торговлѣ, земледѣліи, промышленности, послужили бы немаловажнымъ пособіемъ для развитія общественнаго богатства. Но правительство и палаты Лудовика Филиппа разочли, что гораздо лучше положить ихъ въ карманы своихъ друзей, финансистовъ, предпринимателей и акціонеровъ. Народъ имѣлъ привычку оплачивать все, даже то, что дѣлалось для него, на его же собственныя деньги; что же было бы, если бы ему вдругъ сообщили, что, такъ какъ дороги выстроены на его счетъ, то ему слѣдуетъ платить за провозъ только то, что стоитъ ихъ содержаніе, а о процентахъ и рѣчи быть не можетъ? Кромѣ того были не прочь способствовать развитію зажиточнаго и тунеядствующаго класса, увеличить число приверженцевъ правительства, создать интересы, преданные власти, которая съ каждымъ днемъ слабѣла отъ наплыва народныхъ интересовъ. И нынѣшнее правительство во всѣхъ этихъ отношеніяхъ такъ плохо понимаетъ свой истинный законъ, что послѣ Крымской и Ломбардской войнъ прибавило къ тарифамъ желѣзныхъ дорогъ еще военную десятину; такимъ образомъ по безразсудной алчности оно сдѣлалось сообщникомъ паразитной эксплуатаціи промышленности, которая, по самой сущности своей, не должна приносить никому ни ежегодныхъ доходовъ, ни выгодъ и тѣмъ производительнѣе должна быть для всѣхъ.

Милліоны и милліарды – вотъ во что ежегодно обходится націи нарушеніе экономическаго права, презрѣніе закона взаимности. Быть можетъ, вы воображаете, что желѣзныя дороги были выстроены на капиталы компаній? Нѣтъ; компаніи внесли только самую малую часть затраченнаго капитала, какъ будто для того только, чтобы имѣть потомъ предлогъ заявить притязанія на весь доходъ. Въ силу закона 1842 на счетъ государства падаютъ расходы по вознагражденію за отнятыя земли и постройки, а также на устройство насыпей, искусственныхъ сооруженій и станцій. Что же остается дѣлать компаніямъ? Прокладывать рельсы и поставлять матерьялъ. А какая же доля приходится государству изъ дохода? – Нуль; что я говорю? государство не только не беретъ никакого дохода, но еще гарантируетъ компаніямъ минимумъ дивиденда. Такимъ образомъ можно сказать, что въ желѣзныхъ дорогахъ, построенныхъ на основаніи закона 1842, самые крупные расходы ложатся на счетъ государства, т. е. страны, а когда дѣло доходитъ до дѣлежа дохода, государство отступаетъ передъ компаніями. Ни одна ошибка правительства не давала такого полнаго торжества анархическому торгашеству. Я сказалъ, что орудія общественнаго обращенія создаются страною и должны быть отданы странѣ въ даровое пользованіе. Правительство 1830 года отдало ихъ за безцѣнокъ компаніямъ, которыя берутъ за нихъ большія деньги; оно ни болѣе ни менѣе какъ ошиблось въ адресѣ.

Идея взаимности – одна изъ самыхъ простыхъ идей, но до нея никогда не додумывались ни аристократія, ни монархія, ни теократія, словомъ, ни одно правительство. Средства сообщенія – вотъ та область, гдѣ личная иниціатива всего удобнѣе могла бы совершить эту великую реформу; но чтобы осуществить ее только въ желѣзныхъ дорогахъ и каналахъ, необходимъ цѣлый экономическій переворотъ во всей странѣ.

 

ГЛАВА XII.

О взаимномъ кредитѣ.

Слово кредитъ вошло во всеобщее употребленіе и ежеминутно произносится людьми всѣхъ сословій, но, несмотря на это, остается для большинства двусмысленнымъ. Народъ по большей части придаетъ ему такое значеніе, какого онъ не имѣетъ ни въ дѣлахъ, ни въ политической экономіи, ни, слѣдовательно, во взаимности. Это происходитъ оттого, что экономическій языкъ составился не такъ, какъ языкъ Химіи и Права; надъ нимъ трудились не ученые, а практическіе люди, лишенные познаній и философіи, принимавшіе за благодѣяніе то, что слѣдовало считать разсчитанной сдѣлкой, смѣшивавшіе такимъ образомъ самыя противоположныя понятія и наконецъ усвоившіе себѣ нѣчто болѣе похожее на воровскую терминологію, чѣмъ на разумную рѣчь.

Кредитъ есть искаженное латинское слово crеdit‑us или credit‑um, страдательное мужеское или среднее причастіе отъ глагола credo, который значитъ вѣрить или довѣрять. Продавать въ кредитъ – испорченная латинская фраза, которая значитъ продавать тому, кому вѣришь, или продавать по довѣрію, т. е. надѣясь на обѣщаніе покупателя, что онъ впослѣдствіи заплатитъ. Давать въ займы въ кредитъ значитъ точно также давать не по поручительству и не подъ залогъ, но въ надеждѣ, что данное будетъ возвращено. Стало быть, кредитъ есть довѣріе: прежде слово это иначе и не понималось.

Теперь дѣло другое: кредитъ вовсе не выражаетъ довѣрія, что ни толкуй объ этомъ современные лихоимцы. Кредитъ превратился въ операцію по преимуществу торгашескую и корыстную, гдѣ личности, называемыя капиталистами или купцами, даютъ свои капиталы или товары нуждающимся людямъ, которыхъ называютъ покупщиками или должниками. Но когда что нибудь дается такимъ образомъ, безъ немедленной уплаты, то это дѣлается вовсе не на слово и не даромъ, какъ думаетъ народъ; даютъ подъ залогъ движимаго или недвижимаго имущества, по поручительству, и получаютъ за это премію, которая часто платится впередъ, вычитается и которую называютъ процентомъ: все это совершенно противоположно тому, что обыкновенно понимаютъ подъ словомъ кредитъ.

Въ принципѣ, заимодавецъ не довѣряетъ никому: онъ вѣритъ только залогу. Можетъ статься, что по добродушію, какъ человѣкъ и другъ, онъ одолжитъ другого, въ честности котораго не сомнѣвается; но въ дѣлахъ кредитомъ называется вовсе не то. Если банкиръ ведетъ свои счеты осторожно и правильно, то не запишетъ въ своихъ конторскихъ книгахъ на имя своего друга сумму, которую далъ ему на слово; онъ запишетъ эту сумму на свое имя, потому что ее нельзя требовать въ назначенный срокъ, и потому что, давая въ долгъ такимъ образомъ, порукою онъ былъ самъ; а это значитъ, что въ подобномъ случаѣ на самомъ дѣлѣ онъ довѣряетъ только самому себѣ.

Кредитъ можно, стало быть, понимать двоякимъ образомъ: есть кредитъ вещественный, который основывается на вещахъ или залогахъ, и кредитъ личный, который гарантируется единственно добросовѣстностью должника. Народъ всѣми силами стремится къ личному кредиту: онъ иначе не понимаетъ взаимности. Поговорите съ простымъ человѣкомъ о залогахъ, о поручительствѣ, о двойной или тройной подписи, или хоть о торговомъ векселѣ, представляющемъ цѣнность, которая выдана и вездѣ можетъ быть принята: – онъ перестанетъ понимать насъ и приметъ всѣ ваши предосторожности за оскорбленіе. Такъ не дѣлается между добрыми знакомыми, подумаетъ онъ. – Я двадцать лѣтъ занимаюсь моимъ ремесломъ, скажетъ вамъ этотъ работникъ; вотъ вамъ свидѣтельство о моемъ поведеніи; я желаю занять лично на себя, и мнѣ нужно 3,000 фран. Можете вы дать мнѣ ихъ? – Онъ изумится, если вы скажете ему, что въ дѣлахъ во взаимномъ банкѣ, какъ и во всякомъ другомъ, принято за правило вѣрить не человѣку, а залогу.

Воспитать въ этомъ отношеніи народъ – дѣло управляющихъ и директоровъ обществъ взаимнаго кредита. Я очень опасаюсь, чтобы неумѣстная снисходительность или неосновательная боязнь нарушить свою программу не увлекли нѣкоторыя общества въ неосторожные и рискованные займы. Необходимо, чтобы работники усвоили истинные принципы; надо, чтобы они твердо убѣдились, что въ дѣлѣ кредита болѣе, чѣмъ во всякомъ другомъ дѣлѣ, надо строго различать Милосердіе и Право; что общество, основанное на принципѣ взаимности, не слѣдуетъ смѣшивать съ обществомъ вспомоществованія – словомъ, что дѣла не имѣютъ ничего общаго съ подвигами милосердія и филантропіи. Рабочія общества должны позволять себѣ личный кредитъ лишь изрѣдка и то съ величайшею осмотрительностью, хотя въ строгомъ смыслѣ онъ то и есть настоящій кредитъ; иначе они рискуютъ превратиться въ скоромъ времени въ филантропическія учрежденія, раззориться, благодаря лицепріятію, фальшивымъ векселямъ, нравственнымъ гарантіямъ, и наконецъ лишиться чести.

Что же мы назовемъ взаимнымъ кредитомъ?

Кредитныя операціи дѣлятся на двѣ большія категоріи: 1) учетъ торговыхъ цѣнностей, 2) ссуда капитала земледѣлію и промышленности.

Каждая изъ этихъ операцій требуетъ непремѣнно положительнаго, вещественнаго залога. Такимъ образомъ, когда негоціантъ нуждается въ звонкой монетѣ, онъ достаетъ ее посредствомъ векселей, выдаваемыхъ имъ на своихъ кліентовъ–должниковъ и, кромѣ того еще за подписью другаго негоціанта или банкира, а иногда двухъ, что составляетъ три и даже четыре ручательства: 1) плательщикъ, 2) векселедатель, 3) надписатель иди надписатели; каждый изъ нихъ отвѣчаетъ и личностью, и имуществомъ. Во время кризиса часто случается, что негоціанты достаютъ деньги подъ залогъ товаровъ, которые обыкновенно стоятъ втрое и вчетверо дороже ссужаемой подъ нихъ суммы. Надо, чтобы рабочій людъ твердо помнилъ, что взаимность не можетъ освободить ихъ ни отъ одного изъ этихъ ручательствъ, на которыхъ основывается кредитъ. Дѣло совсѣмъ не въ этомъ.

Мы сказали выше, что кредитъ не дается на простыя обѣщанія, а подъ залогъ наличныхъ имуществъ; кромѣ того это операція корыстная, требующая для заимодавца вознагражденія или выгоды, настоящей преміи, равносильной страховой преміи, колеблющейся между 2, 3, 4 и 5, 6, 7, 8 и 9% въ годъ и называемой процентомъ. Къ этому проценту банкиры часто прибавляютъ плату за комиссію и другія мелкія издержки, которыя часто возвышаютъ ссуду еще на 1%. Дѣло въ томъ, чтобы взаимностью уменьшить этотъ процентъ и побочные расходы, какъ въ торговыхъ учетахъ, такъ и въ займахъ подъ залогъ для земледѣлія и промышленности.

Въ послѣдніе семнадцать лѣтъ я писалъ слишкомъ много по вопросу о взаимномъ кредитѣ и потому не считаю себя обязаннымъ вдаваться теперь въ пространныя объясненія по этому предмету; достаточно будетъ нѣсколькихъ словъ.

Денежный процентъ, максимумъ котораго опредѣленъ закономъ 3 сентября 1807 года въ 6% для торговыхъ сдѣлокъ и въ 5% для гражданскихъ, составляетъ для труда самый тяжелый гнетъ, а для потребленія – самый неосновательный и вредный налогъ. Достаточно вспомнить, что торговые учеты даютъ одному французскому банку и его конторамъ до 40 милліоновъ чистаго барыша; что же касается ссуды капиталовъ земледѣлію и промышленности, то въ 1857 году вся сумма залоговъ простиралась до 12 милліардовъ, что составляетъ по крайней мѣрѣ 600 милліоновъ процентовъ.

Касательно обращенія и учета ясно, что торговый процентъ 6, 7, 8 и 9%, взимаемый банкирами, составляетъ дань, которую негоціанты благосклонно платятъ тѣмъ, въ чьихъ рукахъ скопляется звонкая монета; купцы могли бы страховать другъ друга за самую небольшую премію, которою неудовольствуется ни одна компанія; дѣйствуя съ разрѣшенія правительства, они могли бы обезпечить себѣ доставку на 60 и 80% дешевле тарифа желѣзныхъ дорогъ; – они могли бы, съ помощью или безъ помощи правительственнаго вмѣшательства, ссужать другъ друга по такимъ процентамъ, до которыхъ не могъ бы низойти ни одинъ капиталистъ.

Когда въ 1848 году, благодаря иниціативѣ временнаго правительства и торговой подпискѣ, была основана учетная контора, кто мѣшалъ тогда правительству, вдвойнѣ гарантировавшему этотъ новый банкъ облигаціями города Парижа и билетами казначейства, постановить, что акціонеры конторы будутъ пользоваться учетомъ своихъ векселей безъ процентовъ, получая простое вознагражденіе за коммиссію? Вскорѣ всякій сталъ бы добиваться этой выгоды, сталъ бы просить акцій, то есть выкупалъ бы добровольнымъ единовременнымъ взносомъ ту дань, которую платилъ банкирамъ ежегодно. Но въ 1848 году февральская республика вся углубилась въ политику; ей не было дѣла до взаимности; довольная тѣмъ, что пустила въ ходъ новую машину, она отказалась въ пользу акціонеровъ отъ всякаго участія въ барышахъ. Теперь государство взяло назадъ свою гарантію, сдѣлавшуюся безполезною; капиталъ конторы, состоявшій прежде изъ 6,666,500 франковъ вклада акціонеровъ, возросъ до 20,000,000, a акціи, стоившія вначалѣ 500 фр., цѣнятся на биржѣ въ 980 франковъ.

Что же касается ссудъ въ пользу земледѣлія и промышленности, то такъ какъ онѣ состоятъ изъ сырыхъ матеріяловъ, рабочихъ инструментовъ, скота, припасовъ и рабочихъ рукъ, такъ какъ выраженіе – поземельный кредитъ означаетъ вовсе не ссуды земель, луговъ, полей, виноградниковъ, лѣсовъ, домовъ или другихъ недвижимостей, а просто ссуды работъ и запасовъ; такъ какъ звонкая монета служитъ здѣсь, какъ и въ торговлѣ, только средствомъ обмѣна; такъ какъ, поэтому, означенныя ссуды могутъ дѣлаться лишь изъ сбереженій націи, и такъ какъ, слѣдовательно, единственное назначеніе поземельнаго кредита состоитъ въ томъ, чтобы облегчать своимъ посредничествомъ заключеніе займовъ, потому что подобная операція гораздо болѣе походитъ на срочную продажу, чѣмъ на заемъ подъ залогъ, – то изъ всего этого опять таки ясно, что и здѣсь взаимность можетъ и должна получить самое блистательное приложеніе, потому что дѣло идетъ только о практическомъ осуществленіи того, что въ сущности уже имѣетъ дѣйствительную силу, – а именно, что истинные заимодавцы – производители, что взаймы даются не деньги, а сырые матеріалы, рабочіе дни, инструменты и запасы; что для этой цѣли слѣдуетъ учредить не банкъ, a скорѣе магазины и склады; наконецъ, что всякія ссуды подобнаго рода должны дѣлаться въ виду воспроизведенія, и что поэтому производители должны организовать свои взаимныя ссуды посредствомъ синдиката; это доставило бы имъ дешевизну, невозможную для мѣнялъ.

Нельзя надивиться тому странному обаянію, которое деньги производятъ на нашихъ финансовыхъ рутинеровъ и псевдо–экономистовъ. Когда въ 1848 году въ республиканскомъ собраніи занялись учрежденіемъ поземельнаго кредита, спасителя нашего земледѣлія, то въ виду имѣли только одно: создать съ возможно меньшимъ количествомъ звонкой монеты возможно большую сумму въ кредитныхъ билетахъ; совершенно тоже дѣлалось и во французскомъ банкѣ. Но чѣмъ больше мечтали объ этомъ, тѣмъ больше встрѣчали затрудненій. Во первыхъ, никто не хотѣлъ согласиться ссужать свои деньги по 3, 3,65 %, такъ чтобы новое учрежденіе могло снова отдавать ихъ взаймы подъ залогъ на 20–60 лѣтъ по 5, 5 1/2 или 6 %, включая сюда расходы по погашенію и издержки на управленіе. Кромѣ того, еслибы и нашлись заимодавцы, къ чему же это привело бы? Закладъ недвижимыхъ имѣній, тѣмъ не менѣе, шелъ бы своимъ чередомъ; земледѣльческій долгъ возросталъ бы и становился бы все болѣе и болѣе неоплатнымъ, и учрежденіе поземельнаго кредита привело бы къ общему отчужденію собственности, еслибы продолжали занимать по 6 и 5 процентовъ, тогда какъ земля даетъ дохода всего 2 %. Когда противорѣчіе явилось такимъ образомъ съ обѣихъ сторонъ – и со стороны капиталистовъ, и со стороны земледѣльческаго долга, это превосходное учрежденіе поземельнаго кредита, на которое возлагалось столько надеждъ и которое сначала приписывали императорскому правительству, было покинуто: теперь земледѣліе занялось совсѣмъ другимъ. Мы сейчасъ упомянули, что вся сумма залоговъ простирается до 12 милліардовъ. Чтобы поземельный кредитъ могъ удобно выплачивать или пускать въ обращеніе такую сумму, нужно, чтобы онъ, подобно банку, собралъ въ своихъ кассахъ звонкой монетой по крайней мѣрѣ третью часть этого капитала, то есть, 4 милліарда, которые служили бы залогомъ на 12 милльярдовъ билетовъ. Не смѣшно ли это до послѣдней степени? А между тѣмъ это‑то и было камнемъ преткновенія, о который разбились и искусство нашихъ финансистовъ, и ученость нашихъ экономистовъ, и надежда нашихъ агрономовъ–республиканцевъ!… Stupete gentes!

Стало быть, здѣсь, какъ и вездѣ, приходится истреблять троякое злоупотребленіе, которое уже давно изчезло бы, еслибы не глупость нашихъ предпринимателей и не потачка имъ со стороны нашихъ правительствъ:

1) Все болѣе и болѣе упорное нарушеніе экономическаго права.

2) Безвозмездная и постоянно возростающая потеря части ежегодно создаваемаго богатства подъ видомъ процентовъ.

3) Развитіе чудовищнаго тунеядства, все болѣе и болѣе развращающаго общество.

Реформы въ духѣ взаимности отличаются тѣмъ, что онѣ въ одно и то же время и строго держатся права, и проникнуты высокой общественностью: цѣль состоитъ въ томъ, чтобы прекратить всякаго рода поборы, взимаемые теперь съ работниковъ подъ такими предлогами и такими средствами, которые когда‑нибудь будутъ оговорены въ конституціи и вмѣнены правительству въ преступленіе.

Взаимность, которую въ наше время такъ страстно отрицаютъ защитники привиллегій и которая составляетъ отличительную черту новаго ученія, не требуетъ, чтобы мы давали взаймы, ничего за это не ожидая: Mutuum date, nihil inde sperantes. Отступая отъ нравственнаго ученія древнихъ моралистовъ, новѣйшіе теологи подняли вопросъ о томъ, заключается ли въ этихъ словахъ положительное запрещеніе давать въ долгъ на проценты; считать ли ихъ предписаніемъ или просто совѣтомъ. Различіе, которое мы выше установили между закономъ милосердія и закономъ справедливости, и наше теперешнее объясненіе личнаго кредита и кредита взаимнаго, который всегда долженъ быть обезпеченъ, но никогда не долженъ разсчитывать на выгоду, раскрываютъ намъ истинный смыслъ этого изрѣченія.

Моисей первый сказалъ еврею: Не бери процентовъ съ брата, а лишь съ чужеземца. Его главною цѣлью было предупредить смѣшеніе и отчужденіе наслѣдствъ, которымъ въ его время, какъ и въ наше, угрожалъ закладъ. Съ тою же цѣлью онъ установилъ отпущеніе долговъ черезъ каждые 50 лѣтъ. Но Іисусъ Христосъ, обобщая законъ Моисея, говоритъ: Давай въ долгъ безъ процентовъ и брату, и еврею, и чужеземцу. Такимъ образомъ онъ закончилъ вѣкъ эгоизма, вѣкъ національностей и открылъ періодъ любви, эру человѣчности. Теперь, не возвращаясь къ общинности и къ милосердію, мы утверждаемъ экономическую взаимность, гдѣ никто ни отъ кого не требуетъ жертвы и гдѣ каждый получаетъ всякую вещь за настоящую цѣну труда. Не смотря однако на простоту этой идеи, мы можемъ сказать о себѣ: Они насъ не поняли – Et sui eum non comprehenderunt.

Прикрытый ложнымъ именемъ свободы, эгоизмъ въѣлся въ насъ и развратилъ все наше существо. Нѣтъ на свѣтѣ той страсти, той ошибки и той формы порока и неправды, которая не лишала бы насъ доли нашего скуднаго продовольствія. Мы платимъ дань невѣжеству, случаю, предразсудку, ажіотажу, монополіи, шарлатанству, рекламѣ, безвкусію, платимъ такую же дань чувственности и лѣни, кризисамъ, застоямъ, стачкамъ, прекращенію работъ, не говоря уже о томъ, что, благодаря нашимъ рутиннымъ привычкамъ, мы кромѣ того платимъ дань конкурренціи, собственности, власти, религіи, даже наукѣ, объ уничтоженіи которой, очевидно, не можетъ быть и рѣчи, – всему этому платимъ мы дань, превышающую оказываемыя намъ услуги. Вездѣ экономическое право нарушается въ своихъ основныхъ принципахъ, и вездѣ это нарушеніе влечетъ за собою, въ ущербъ намъ, отчужденіе богатства, развитіе тунеядства и развратъ общественныхъ нравовъ.

 

ГЛАВА ХIII.

Обь ассоціаціи, основанной на взаимности.

Мнѣ казалось, что я долженъ посвятить особую главу этому вопросу, который занимаетъ очень видное мѣсто въ ряду рабочихъ недоразумѣній и гдѣ царитъ еще глубокій мракъ. Авторы манифеста, подобно своимъ люксанбурскимъ товарищамъ, превозносятъ ассоціацію и считаютъ ее могущественнымъ средствомъ порядка, нравственности, богатства и прогресса. Но до сихъ поръ ни тѣ, ни другіе не умѣли распознать ее; всѣ смѣшиваютъ ее съ взаимностью; многіе смѣшиваютъ съ общиною; кромѣ гражданскаго и торговаго свода законовъ, которымъ притомъ работники не интересуются никто не съумѣлъ выяснить ея вредный или полезный характеръ, а, главное, никто не понялъ тѣхъ измѣненій, которымъ она должна будетъ подчиниться при порядкѣ вещей, основанномъ на взаимности.

Я попытаюсь, насколько хватитъ силъ, освѣтить этотъ интересный предметъ и, принимая въ разсчетъ выгоду рабочихъ обществъ, которыя повсемѣстно развиваются и которымъ живо сочувствуютъ многія политическія знаменитости, думаю пополнить немногими словами этотъ важный пробѣлъ.

Экономическими силами я называю извѣстныя формы дѣйствія, клонящіяся къ тому, чтобы увеличивать силу труда и дѣлать ее могущественнѣе, чѣмъ она была бы, будучи совершенно предоставлена индивидуальной свободѣ.

Такимъ образомъ, то, что называютъ раздѣленіемъ труда или обособленіемъ промышленностей, есть экономическая сила: со временъ А. Смита было тысячу разъ доказано, что данное число рабочихъ наработаетъ въ четыре раза, въ десять разъ, въ двадцать разъ больше, если систематическимъ образомъ раздѣлитъ между собою трудъ, чѣмъ еслибы каждый работалъ отдѣльно и еслибы всѣ дѣлали тоже самое дѣло, не входя въ соглашенія и не соединяя своихъ усилій.

По той же или, скорѣе, по противоположной причинѣ, сила, которую я, одинъ изъ первыхъ, назвалъ силою совокупности, есть тоже экономическая сила: доказано, что данное число работниковъ легко и скоро исполнитъ работу, которая была бы невозможна для тѣхъ же самыхъ рабочихъ, если бы вмѣсто того, чтобы совокупить свои усилія, они захотѣли дѣйствовать врознь.

Приложеніе машинъ къ промышленности есть тоже экономическая сила: это нечего и доказывать. Машины даютъ человѣку возможность дѣлать большее усиліе, вслѣдствіе чего трудъ становится болѣе производительнымъ, доходъ – увеличивается: происходящее отъ этого приращеніе богатства свидѣтельствуетъ о присутствіи здѣсь экономической силы.

Конкурренція – экономическая сила, потому что возбуждаетъ дѣятельность рабочаго.

Ассоціація – другая экономическая сила, потому что внушаетъ ему довѣріе и спокойствіе.

Наконецъ, обмѣнъ, кредитъ, золото и серебро, обращенныя въ монету, самая собственность – все это экономическія силы.

Но самая великая, самая святая изъ экономическихъ силъ – та, которая соединяетъ съ сочетаніями труда всѣ открытія разума и санкціи совѣсти; это взаимность, въ которой, такъ сказать, сливаются всѣ другія силы.

Путемъ взаимности въ право вступаютъ другія экономическія силы; онѣ становятся, такъ сказать, составными частями права человѣка и производителя; безъ этого онѣ оставались бы одинаково безучастными и къ общественному злу, и къ общественному благу; въ нихъ нѣтъ ничего обязательнаго; сами по себѣ, онѣ не представляютъ никакого нравственнаго характера. Всѣмъ извѣстны излишества, чтобы не сказать, неистовства раздѣленія труда и машинъ; – неистовства конкурренціи, плутни торговля, грабежи кредита, проституція денегъ, тираннія собственности. Всѣ эти обвиненія уже давно истощены, и настаивать на нихъ при современной демократіи значило бы терять напрасно время, проповѣдуя обращеннымъ. Одна только взаимность, удовлетворяющая и разуму, и совѣсти, составляетъ взаимно обязующій договоръ, который такъ долго былъ непризнанъ, но въ тайнѣ всегда соединялъ всѣхъ труженниковъ и обязывалъ людей, оплодотворяя въ то же время ихъ трудъ. Она одна непобѣдима и непоколебима, потому что и въ человѣческихъ обществахъ, и во вселенной составляетъ Право и Силу.

Если разсматривать ассоціацію съ ея хорошей стороны, она, конечно, покажется мирною и братскою; я не стану опошливать ее въ глазахъ народа – сохрани меня Боже!… Но ассоціація сама по себѣ, лишенная руководящей мысли Права, есть тѣмъ не менѣе случайная связь, основанная на чисто физіологическомъ и корыстномъ чувствѣ; – это свободное условіе, которое можно расторгнуть, смотря по желанію; это ограниченная группа, о которой всегда можно сказать, что ея члены, соединившіеся только для себя самихъ, соединились каждый и всѣ противъ всѣхъ: такъ смотрѣлъ на это законодатель, и онъ не могъ смотрѣть иначе.

О чемъ хлопочутъ напримѣръ наши крупныя ассоціаціи капиталистовъ, организованныя въ духѣ торговаго и промышленнаго феодализма? Присвоить себѣ фабрикацію, обмѣнъ и выгоды, сгруппировать съ этою цѣлью подъ однимъ руководствомъ самыя разнообразныя спеціальности, сосредоточить ремесла, соединить въ однѣхъ рукахъ должности, – словомъ – вытѣснить мелкую промышленность, убить торговлю и превратить такимъ образомъ въ наемщиковъ самую многочисленную и самую развитую часть буржуазіи: и все это въ пользу такъ называемыхъ организаторовъ, основателей, директоровъ, администраторовъ, совѣтниковъ и акціонеровъ этихъ громадныхъ спекуляцій. Въ Парижѣ можно видѣть множество примѣровъ этой безчестной войны, которую крупные капиталы ведутъ противъ мелкихъ: упоминать о нихъ безполезно. Толковали о центральномъ книжномъ магазинѣ, который долженъ былъ состоять подъ коммандитствомъ г. Перейры и замѣнить большую часть теперешнихъ книжныхъ магазиновъ: это новый способъ господствовать надъ прессою и надъ идеями. Даже само общество литераторовъ, завидуя выгодамъ книгопродавцевъ, думаетъ сдѣлаться издателемъ всѣхъ сочиненій, выпускаемыхъ въ свѣтъ живыми авторами: эта страсть къ насильственному завладѣнію не знаетъ себѣ границъ; она служитъ яснымъ доказательствомъ жалкаго состоянія умовъ. Я зналъ одно типографское заведеніе, которое соединяло у себя съ наборомъ и печатаніемъ, нераздѣльными другъ отъ друга, оптовую и мелочную книжную торговлю, торговлю бумагою, литье шрифтовъ, изготовленіе скоропечатныхъ машинъ, отливку стереотипныхъ досокъ, переплетное и столярное мастерство, и т. д. Кромѣ того хотѣли открыть при немъ школу для учениковъ и маленькую академію. Это чудовищное заведеніе вскорѣ пало, благодаря плутнямъ, тунеядству, растратамъ, конкурренціи, возрастающему дефициту. Промышленный феодализмъ имѣетъ тѣ же стремленія, и его ожидаетъ такой же конецъ.

Чего добивались рабочія ассоціаціи Люксанбурской системы. Замѣнить при помощи государства ассоціаціи капиталистовъ союзомъ работниковъ, то есть – все‑таки вести войну противъ свободной промышленности и свободной торговли посредствомъ централизаціи дѣлъ, соединенія рабочихъ рукъ и превосходства капиталовъ. Вмѣсто ста или двухсотъ тысячъ заведеній, имѣющихъ торговое свидѣтельство, было бы только сто крупныхъ ассоціацій, которыя служили бы представителями различныхъ отраслей промышленности и торговли, гдѣ рабочее населеніе было бы дисциплинировано и окончательно порабощено высшимъ государственнымъ соображеніямъ этого братства, подобно тому, какъ въ настоящую минуту его силятся поработить верховнымъ требованіямъ капитала. Что выиграли бы отъ этого свобода, общественное благосостояніе, цивилизація? Ничего. Мы перемѣнили бы однѣ цѣпи на другія; но всего печальнѣе и всего яснѣе выказываетъ безсиліе законодателей, предпринимателей и преобразователей то, что общественная идея не подвинулась бы ни на шагъ впередъ; мы по прежнему остались бы подъ тѣмъ же произволомъ, подъ тѣмъ же экономическимъ фатализмомъ.

Этотъ первый, бѣглый обзоръ коммунистическихъ ассоціацій, впрочемъ неосуществившихся на дѣлѣ, и товариществъ на вѣрѣ и на акціяхъ, составленныхъ по плану товарищеской анархіи и новаго феодализма, освященнаго закономъ и поддержаннаго властью, показалъ намъ, что и тѣ, и другія были основаны съ частными цѣлями, съ разсчетомъ на эгоистическія выгоды; что въ нихъ нѣтъ ничего такого, что обнаруживало бы преобразовательную мысль, высшую цѣль цивилизаціи, хотя бы малѣйшую заботу о прогрессѣ и объ обществѣ; напротивъ того, поступая такъ индивидуально и анархически, они ничто иное, какъ мелкія партіи, организованныя, противъ большой, въ нѣдрахъ которой они живутъ на ея же счетъ.

Общія характеристическія черты этихъ обществъ, указанныя въ сводѣ законовъ, обнаруживаютъ ихъ узость и ничтожество. Они состоятъ изъ опредѣленнаго числа лицъ, которыя всѣ, разумѣется, означены поименно, по ремесламъ, мѣсту жительства и званію; каждый членъ вноситъ вкладъ; общество составлено съ спеціальною цѣлью и для исключительной выгоды, и срокъ его существованія ограниченъ. Постороннія лица не допускаются. Во всемъ этомъ нѣтъ ничего, что соотвѣтствовало бы великимъ надеждамъ, которыя рабочая демократія возлагаетъ на ассоціацію: на какомъ основаніи можетъ она надѣяться получить отъ нея результаты, болѣе человѣчные, чѣмъ тѣ, которые мы до сихъ поръ видѣли? Ассоціація опредѣляется сама собою, и основная черта ея состоитъ въ стремленіи къ обособленію. Можно ли устроить такъ, чтобы не существовало рядомъ отдѣленныхъ и отличныхъ другъ отъ друга ассоціацій столяровъ, каменьщиковъ, ламповщиковъ, шляпочниковъ, портныхъ, сапожниковъ и т. д.? Приходитъ ли кому нибудь въ голову, чтобы всѣ эти ассоціаціи слились между собою и составили одно всеобъемлющее общество? Можно смѣло предложить рабочей демократіи разрѣшить эту задачу – что я говорю? – не только работникамъ, но и ихъ совѣтамъ, академіи политическихъ и нравственныхъ наукъ, законодательному корпусу, поголовно всей школѣ правовѣденія; можно смѣло сказать, что всѣмъ имъ вовѣки не придумать такой ассоціаціи, гдѣ соединялись бы, сливались бы воедино трудъ и выгоды двухъ разнородныхъ группъ, напримѣръ, каменьщиковъ и краснодеревцовъ. Стало быть, не будучи солидарны, ассоціаціи по самой силѣ вещей будутъ соперничать между собою; ихъ интересы будутъ противоположны другъ другу; выйдутъ противорѣчія, возникнетъ вражда. Выхода изъ этого нѣтъ.

Но, скажутъ мнѣ, развѣ мы не можемъ прибѣгнуть къ принципу взаимности, чтобы согласить и примирить ассоціаціи, не сливая ихъ?…

Давно бы такъ! взаимность уже является какъ Deus ex machina. Узнаемъ же, чему она насъ учитъ, и прежде всего заявимъ, что взаимность вовсе не то, что ассоціація, и что, одинаково любя свободу и сочетаніе, она равно чужда и прихоти, и нетерпимости.

Мы только что говорили о раздѣленіи труда. Результатъ этой экономической силы состоитъ въ томъ, что, порождая спеціальности, она создаетъ столько средоточій свободы, что ведетъ за собою раздѣленіе предпріятій, то есть какъ разъ противное тому, чего добиваются и защитники коммунистическихъ ассоціацій, и основатели ассоціацій капиталистовъ. Соединяясь потомъ съ закономъ естественнаго распредѣленія населенія по полосамъ, кантонамъ, общинамъ, кварталамъ, улицамъ, раздѣленіе труда приводитъ къ слѣдующему рѣшительному результату: всякая промышленная спеціальность не только призвана развиваться и дѣйствовать въ полной и совершенной независимости, при условіяхъ взаимности, отвѣтственности и обезпеченія, которыя составляютъ общее условіе общества, но, кромѣ того, тоже распространяется и на промышленниковъ, изъ которыхъ каждый въ томъ округѣ, гдѣ живетъ, служитъ своею личностью представителемъ какой нибудь спеціальности труда: въ принципѣ эти промышленники должны оставаться свободными. Раздѣленіе труда, свобода, конкурренція, политическое и общественное равенство, достоинство человѣка и гражданина не допускаютъ подчиненія, какое влечетъ за собою патронство конторъ. Шестьдесятъ членовъ говорятъ въ своемъ манифестѣ, что они не хотятъ кліентства, а патронство конторъ есть обратная сторона этого кліентства: въ сущности это все одно и тоже.

Изъ этого слѣдуетъ, что въ ассоціаціи принципъ взаимности состоитъ въ томъ, чтобы люди составляли общества только тогда, когда того требуютъ самое производство, дешевизна продуктовъ нужды потребленія, спокойствіе самихъ производителей, когда становится равно невозможнымъ ни публикѣ полагаться на частную промышленность, ни частной промышленности брать на себя всю отвѣтственность и одной нести весь рискъ предпріятій. Тогда людей соединяетъ уже не система, не разсчетъ самолюбія, не духъ партіи, не пустая сантиментальность; ихъ соединяетъ самая сила вещей, и такъ какъ, соединяясь такимъ образомъ, они повинуются только силѣ вещей, то могутъ сохранить свою свободу даже въ ассоціаціи.

Эта сторона идеи взаимности, которая ясно вытекаетъ изъ общихъ принциповъ, заявленныхъ въ манифестѣ Шестидесяти, можетъ своимъ значеніемъ привлечь къ новой демократіи самыя живыя симпатіи мелкихъ буржуа, мелкихъ промышленниковъ, мелкихъ торговцевъ.

Когда дѣло идетъ о производствѣ мануфактурномъ, металлургическомъ, морскомъ, о разработкѣ рудника, то здѣсь ассоціація, конечно, умѣстна: этого никто не станетъ оспаривать. Точно также умѣстна она въ тѣхъ обширныхъ предпріятіяхъ, которыя носятъ на себѣ характеръ общественнаго дѣла, напримѣръ въ желѣзныхъ дорогахъ, кредитныхъ учрежденіяхъ, докахъ и т. д. Въ своемъ мѣстѣ я доказалъ, что въ силу закона взаимности изъ этихъ предпріятій должна быть устранена всякая выгода капиталовъ, и они должны быть отданы въ руки общества, которое одно имѣетъ право пользоваться ими и содержать ихъ. Въ этомъ случаѣ опять таки до послѣдней степени ясно, что ни монопольныя компаніи, ни общества, состоящія подъ покровительствомъ государства и производящія работы отъ имени государства и на его счетъ, не могутъ поручиться за хорошее исполненіе и дешевизну. Такое обезпеченіе могутъ дать только свободные члены обществъ, связанные съ публикою взаимностью, а между собою обыкновенною ассоціаціею.

Но когда дѣло идетъ о многочисленныхъ отрасляхъ ремеслъ и торговли, которыхъ такъ много въ городахъ и даже въ деревняхъ, – я уже не вижу необходимости и пользы ассоціаціи. Я тѣмъ менѣе вижу здѣсь пользу отъ ассоціаціи, что результатъ, котораго можно было бы ожидать отъ нея, пріобрѣтается, помимо ея, совокупностью взаимныхъ обезпеченій, взаимными страхованіями, взаимнымъ кредитомъ, рыночною полиціею и т. д. Скажу больше: какъ скоро эти обезпеченія приняты, обществу гораздо безопаснѣе имѣть въ подобныхъ случаяхъ дѣло съ однимъ предпринимателемъ, чѣмъ съ компаніею.

Кто не видитъ, напримѣръ, что мелкая торговля неизбѣжно должна существовать, потому что иначе крупныя компаніи были бы поставлены въ необходимость, ради удобства своихъ покупателей, всюду открывать магазины и конторы? Сверхъ того, въ порядкѣ вещей, основанномъ на взаимности, всѣ мы, въ отношеніи другъ къ другу, – кліенты, подчиненные, слуги. Въ этомъ то и состоитъ наша солидарность, которую авторы манифеста провозглашаюсь на ряду съ правомъ на трудъ, свободою труда, взаимностью кредита, и т. д. Система поглощенія, на которой основаны всѣ большія компаніи капиталистовъ и люксанбурскія общины, обрекаетъ человѣка на вѣчное подчиненіе, на вѣчную наемщину; неужели было бы худо, еслибы онъ сталъ свободнымъ продавцемъ, благодаря системѣ взаимности, гдѣ ажіотажъ немыслимъ? Назначеніе торговца состоитъ не только въ томъ, чтобы продавать и покупать, имѣя въ виду исключительно свою личную выгоду; оно должно возвыситься вмѣстѣ съ общественнымъ порядкомъ, часть котораго оно составляетъ. Прежде всего торговецъ есть раздаватель продуктовъ, качество, изготовленіе, производство, цѣнность которыхъ онъ долженъ знать въ точности. Потребителямъ своего округа онъ долженъ сообщать свѣдѣнія о цѣнахъ, о новыхъ предметахъ, о предстоящей дороговизнѣ, о возможности паденія цѣнъ. Здѣсь необходима постоянная работа, требующая ума, усердія, честности; но, повторяю, при новыхъ условіяхъ, въ которыя насъ ставитъ система взаимности, дѣло продавца ни мало не требуетъ гарантіи (сомнительной, замѣтьте,) большой ассоціаціи. Для общественнаго спокойствія въ этомъ случаѣ достаточно всеобщаго преобразованія нравовъ путемъ принциповъ. Поэтому, спрашивается, зачѣмъ пропадать экономическому индивидуализму? Зачѣмъ намъ мѣшаться въ это? Организуемъ право, и пусть лавка дѣлаетъ свое дѣло. Благосклонность публики обратится на того, кто будетъ всѣхъ честнѣе и всѣхъ прилежнѣе.

Вотъ въ чемъ, если не ошибаюсь, должны заключаться элементы союза между мелкою, промышленною и торговою буржуазіею и рабочими классами, того союза, который громко провозгласили и котораго требовали авторы манифеста.

«Безъ насъ, говоритъ они съ глубокимъ предчувствіемъ истины, буржуазія не можетъ основать ничего прочнаго; безъ ея содѣйствія наше освобожденіе можетъ быть замедлено очень на долго. Соединимся же для общей цѣли – для торжества истинной демократіи».

Повторимъ и мы за ними: здѣсь не можетъ быть рѣчи объ измѣненіи уже упроченныхъ положеній; дѣло идетъ просто о томъ, чтобы, посредствомъ уменьшенія платы за наемъ капиталовъ и квартиръ, посредствомъ облегченія и удешевленія учетной таксы, искорененія тунеядства, уничтоженія ажіотажа, надзора за складами и рынками, посредствомъ сбавки цѣнъ на перевозъ, приведенія цѣнностей въ равновѣсіе, высшаго образованія рабочихъ классовъ, посредствомъ окончательнаго перевѣса труда надъ капиталомъ, справедливой доли уваженія къ таланту и къ должности, посредствомъ всего этого, говорю я, возвратить труду и честности то, что несправедливо отнято у нихъ капиталистами; увеличить всеобщее благосостояніе, упрочивъ существованіе каждой отдѣльной личности; предупредить точностью сдѣлокъ раззоренія и банкротства; воспрепятствовать, какъ грабительству, возникновенію огромныхъ богатствъ, лишенныхъ законнаго, дѣйствительнаго основанія; короче – положить конецъ всѣмъ аномаліямъ и безпорядкамъ, которыя здравая критика всегда считала хронической причиной нищеты и пролетаріата.

Но къ чему спорить о словахъ и терять время въ безполезныхъ препирательствахъ? Чтобы ни говорили, народъ вѣруетъ въ ассоціацію, онъ утверждаетъ, предчувствуетъ и предсказываетъ ее, а между тѣмъ нѣтъ другой ассоціаціи, кромѣ устава товарищества, опредѣленнаго въ нашемъ уложеніи. Чтобы не измѣнить ни даннымъ науки, ни народнымъ стремленіямъ, скажемъ въ заключеніе, что ассоціаціи, формулу которой искали современные нововводители (какъ будто въ законѣ о ней ничего не сказано) и которой никто изъ нихъ не могъ опредѣлить; которую артистъ, мистикъ и пророкъ Фурье назвалъ Гармоніею, сказавъ, что ей долженъ предшествовать періодъ Гарантизма; которая должна охватить все общество и тѣмъ не менѣе сохранить неприкосновенными всѣ права личной и корпоративной свободы; которая вслѣдствіе этого не можетъ быть ни общиною или всеобъемлющимъ обществомъ имуществъ и барышей, признаннымъ сводомъ гражданскихъ законовъ, осуществленнымъ въ средніе вѣка, обобщеннымъ сектою Моравскихъ Братьевъ, отождествленнымъ съ политическимъ союзомъ или государствомъ въ ученіяхъ Платона, Кампанеллы, Мора, Овена, Кабе, и т. д.; ни торговыми товариществами на вѣрѣ и анонимными, на паяхъ; къ которой рабочая демократія не перестаетъ взывать, какъ къ спасенію отъ всякаго рабства и къ высшей формѣ цивилизаціи; – что эта ассоціація есть ничто иное, какъ ВЗАИМНОСТЬ и не можетъ быть ничѣмъ инымъ. И дѣйствительно, что же такое взаимность, которую мы старались обрисовать въ краткихъ чертахъ, какъ не общественный договоръ по преимуществу, договоръ политическій и въ то же время экономическій, обоюдосторонній, обнимающій за разъ личность и семейство, корпорацію и городъ, продажу и покупку, кредитъ, страхованіе, трудъ, образованіе и собственность, всякое ремесло, всякую сдѣлку, всякую службу, всякое обезпеченіе, и выражающій все это самымъ простымъ образомъ? По своему высокому преобразующему значенію онъ клонится къ уничтоженію эгоизма, тунеядства, произвола, ажіотажа, всякой распущенности. Но вѣдь въ этомъ и заключается та таинственная ассоціація, о которой мечтали утописты, которая была неизвѣстна философамъ и юрисконсультамъ и которую мы опредѣлимъ двумя словами: договоръ взаимности.

Бросимъ послѣдній взглядъ на этотъ новый договоръ въ томъ видѣ, какъ онъ представляется въ наше время въ несовершенныхъ, но полныхъ надеждъ попыткахъ рабочей демократіи, и обратимъ вниманіе на самыя характеристичныя черты его. Въ началѣ ассоціація, основанная на взаимности, кажется какъ будто ограниченною въ числѣ членовъ и въ срокѣ дѣйствія, спеціальною по предмету, измѣняемою въ своемъ уставѣ. Но она способна развиваться съ такою неудержимою силою, что стремится подчинить себѣ и присоединить къ себѣ все, что ее окружаетъ, пересоздать по своему образцу все общество и государство. Этою способностью къ развитію ассоціація. основанная на взаимности, обязана высокой нравственности и экономической плодотворности своего принципа.

Замѣтьте, что въ силу свойственнаго ей принципа, ассоціація открыта всякому, кто, узнавъ ея духъ и цѣль, пожелалъ бы вступить въ нее: она никого не отвергаетъ, и чѣмъ больше ростетъ, тѣмъ становится выгоднѣе. Стало быть, въ отношеніи къ личному составу своему она неограничена по самой своей сущности, чего не бываетъ во всякой другой ассоціаціи.

Тоже самое можно сказать и объ ея предметѣ. Общество, основанное на взаимности, можетъ имѣть спеціальною цѣлью какое нибудь промышленное предпріятіе. Но въ силу принципа взаимности, оно стремится завлечь въ свою систему обезпеченій сперва тѣ промышленности, съ которыми стоитъ въ непосредственной связи, а потомъ тѣ, которыя относятся къ ней дальше. И въ этомъ отношеніи ассоціація, основанная на взаимности, неограниченна; ея поглощающая сила безконечно могущественна.

Говорить ли о ея прочности? Можетъ случиться, что члены ассоціаціи, основанной на взаимности, потерпѣвъ какую нибудь частную, случайную, личную неудачу, будутъ принуждены расторгнуть свои условія. Но при всемъ томъ, такъ какъ ихъ общество было основано прежде всего на идеѣ права съ цѣлью экономическаго приложенія этой идеи, то по сущности своей оно стремится къ непрерывному существованію, точно такъ же, какъ мы видѣли, оно стремится стать всеобщимъ. Когда рабочія массы пріобрѣтутъ ясное понятіе о принципѣ, который волнуетъ ихъ въ настоящую минуту, когда сознаніе ихъ проникнется этимъ принципомъ, когда онѣ громогласно провозгласятъ его, – тогда всякое измѣненіе въ установленномъ ими порядкѣ вещей сдѣлается невозможнымъ: иначе было бы противорѣчіе. Взаимность или общество, основанное на взаимности, есть справедливость; а въ справедливости, какъ и въ религіи отступать назадъ невозможно. Послѣ того какъ евангельская проповѣдь обратила міръ въ монотеизмъ, развѣ люди могли снова вернуться къ многобожію? Развѣ Франція могла бы вернуться къ феодальному порядку въ то время, когда Россія уничтожаетъ у себя рабство? Такъ и новая реформа: по своей сущности договоръ взаимности неотмѣнимъ во всякой ассоціаціи. Чисто матеріальныя и внѣшнія причины могутъ расторгнуть такого рода общества въ ихъ спеціальности; но сами по себѣ и по своему основному устройству они стремятся создать новый порядокъ вещей и не подвержены прекращенію. Заключивъ между собою союзъ, основанный на добросовѣстности и чести, люди не могутъ сказать другъ другу, разставаясь: «Мы ошиблись; теперь мы снова сдѣлаемся лгунами и плутами; это будетъ выгоднѣе!…»

Вотъ наконецъ послѣдняя характеристичная черта: взносъ капитала перестаетъ быть необходимымъ въ обществѣ, основанномъ на взаимности; чтобы быть членомъ общества, достаточно сохранять въ сдѣлкахъ взаимную честность.

Говоря вкратцѣ, по опредѣленію существующаго законодательства, общество есть договоръ, заключенный между извѣстнымъ числомъ лицъ, обозначенныхъ по именамъ, ремесламъ и званію (Сводъ гражданскихъ законовъ, ст. 1832) и имѣющій цѣлью частную выгоду, которая должна быть раздѣлена между членами общества. (Тамъ же.) Каждый членъ долженъ внести или деньги, или имущество, или свою промышленность (ст. 1833). Общество составлено на опредѣленное время (ст. 1965).

Ассоціація, основанная на взаимности, проникнута совершенно другимъ духомъ. Будучи взаимною, она допускаетъ всѣхъ и стремится къ всеобщности; составляется не прямо съ расчетомъ на выгоду, а въ виду обезпеченія; взносъ денегъ, другихъ цѣнностей или собственной промышленности считается необязательнымъ; единственное необходимое условіе составляетъ вѣрность взаимному обязательству; составившись разъ, эта ассоціація по сущности своей стремится къ обобщенію и къ безконечности.

Разсматриваемая какъ революціонное орудіе и какъ правительственная форма, коммунистическая ассоціація тоже хочетъ стремится быть нерасторжимою и всеобъемлющею; но она не признаетъ за членами никакой собственности, – ни денегъ, ни другихъ имуществъ, ни ихъ труда, ни ихъ таланта, ни ихъ свободы: это‑то и дѣлаетъ ее невозможною.

Когда законъ взаимности преобразуетъ поколѣнія, тогда, какъ теперь, будутъ безпрепятственно составляться частныя ассоціаціи, имѣющія каждая своимъ предметомъ разработку промышленной спеціальности или какое нибудь предпріятіе, въ видахъ собственной выгоды. Но эти ассоціаціи, которыя могутъ даже сохранить свои теперешнія опредѣленія, будутъ подчинены, и другъ передъ другомъ, и передъ публикою, долгу взаимности, будутъ проникнуты новымъ духомъ, и тогда между ними и временными, соотвѣтствующими имъ ассоціаціями не будетъ ничего общаго. Онѣ утратятъ отличающій ихъ эгоистичный и разрушительный характеръ, но въ тоже время сохранятъ всѣ выгоды, которыя имъ даетъ ихъ экономическое могущество. Это будутъ своего рода частныя церкви въ нѣдрахъ вселенской, и онѣ будутъ способны воспроизвести вселенскую церковь, если бы она пала.

Я очень желалъ бы представить здѣсь взаимную и федеративную теорію собственности, которую я разбиралъ 20 лѣтъ тому назадъ. Но обширность предмета заставляетъ меня отложить до другаго времени обсужденіе этого важнаго вопроса.

Въ третьей части этого тома я буду говорить о свободномъ обмѣнѣ, о свободѣ союзовъ и о нѣкоторыхъ другихъ вопросахъ политической экономіи, которые могутъ быть разрѣшены только принципомъ взаимности.

 

ГЛАВА ХІV.

О взаимности въ правительствѣ. О тождествѣ политическаго и экономическаго принциповъ. Какъ рѣшаетъ рабочая демократія задачу сочетанія свободы съ порядкомъ.

Теперь намъ понятно, что экономическое право, о которомъ я не разъ говорилъ въ своихъ прежнихъ сочиненіяхъ, или, другими словами, справедливость въ политической экономіи состоитъ во взаимности. Внѣ учрежденій, свободно основанныхъ по принципу взаимности на разумѣ и опытѣ, экономическія отношенія представляютъ путаницу противорѣчій, вызванныхъ случайностью, обманомъ, насиліемъ и кражею.

Изъ экономическаго права само собою вытекаетъ общественное право. Правительство есть система обезпеченій; тотъ же принципъ взаимной гарантіи, обезпечивающій каждому образованіе, работу, безпрепятственное развитіе своихъ способностей, занятіе своимъ ремесломъ, пользованіе своею собственностью, обмѣнъ продуктовъ и услугъ, – точно также обезпечитъ всѣмъ порядокъ, справедливость, миръ, равенство, умѣренность власти, добросовѣстность должностныхъ лицъ, общую взаимную преданность.

Подобно тому, какъ сама природа раздѣлила землю на разные поясы и части, которые въ свою очередь раздробились на участки между общинами и семействами, точно такъ же работы и производства распредѣлились по закону органическаго раздѣленія и въ свою очередь составили опредѣленныя группы и корпораціи.

Такимъ же образомъ, явится, при новомъ договорѣ, правильное распредѣленіе политическаго самоуправленія, гражданскихъ учрежденій и корпоративныхъ отношеній въ областяхъ, округахъ, общинахъ и другихъ частяхъ. Благодаря этому распредѣленію, повсюду станетъ царствовать настоящая свобода.

Уничтожается старый законъ единства и поглощенія. И вотъ, съ той минуты, когда различныя части государственнаго организма начинаютъ дѣйствовать въ силу новаго договора и взаимнаго соглашенія, – вездѣ появляются свои политическіе центры дѣйствія. Каждая группа или этнографическая разновидность, каждое племя, говорящее своимъ языкомъ, сохраняетъ независимость развитія; каждый городъ, обезпеченный въ своемъ самоуправленіи, живетъ по–своему, совершенно самостоятельно. По праву, единство удерживается и выражается путемъ взаимнаго обѣщанія, которое даютъ другъ другу всѣ независимыя политическія группы, а именно: 1) заключать договоры съ сосѣдями, на извѣстныхъ принципахъ; 2) защищаться сообща противъ внѣшняго врага и домашняго деспотизма; 3) входить въ необходимыя соглашенія касательно экономическихъ интересовъ и помогать другъ другу въ случаяхъ повальныхъ бѣдствій. Для надзора же за исполненіемъ общаго договора и въ видахъ общаго благосостоянія, составлять народный совѣтъ изъ выборныхъ отъ каждой политической группы.

И такъ, то самое, что на экономическомъ языкѣ называется нами «взаимностью или взаимнымъ обезпеченіемъ», въ политическомъ смыслѣ выражается словомъ – федерація. Этими двумя словами опредѣляется вся реформа наша въ политикѣ и общественной экономіи.

Я не стану болѣе распространяться о выводахъ ученія взаимности, о тѣхъ самыхъ выводахъ, которые такъ ясно изложены въ Манифестѣ Шестидесяти по поводу корпоративной реформы, примѣненія всеобщей подачи голосовъ и провинціальныхъ и городскихъ правъ. Довольно того, что, въ силу логики и на основаніи фактовъ, я утверждаю зависимость политики отъ экономіи, которыя въ рабочей демократіи должны обѣ слѣдовать одному и тому же методу и подчиняться однимъ и тѣмъ же принципамъ. Отсюда прямо слѣдуетъ, что въ будущемъ и единая республика, и конституціонная монархія, также мало соблазнятъ народъ, какъ и торговая анархія или икарійская община.

Безспорно, что подобное воззрѣніе еще не успѣло въ настоящую минуту стать общимъ: только немногіе избранные мыслители признаютъ его вѣрнымъ. При всемъ томъ, основаніе заложено, сѣмя брошено, и оно разовьется непремѣнно силою народной логики и естественнымъ теченіемъ событій. Dabit Deus incrementum. Съ глубокимъ убѣжденіемъ можемъ мы сказать теперь: хаосъ соціализма 1848 года разсѣялся; что обѣщаетъ онъ въ будущемъ – разгадать не берусь, но вижу и знаю только то, что зародышъ соціализма развился и созрѣлъ вполнѣ. Клевета и невѣжество не уничтожатъ его, потому что онъ долженъ жить, и задача его жизни рѣшена. Отнынѣ революція демократическая и соціальная не шутя обращается въ систему обезпеченія, которая не замедлитъ восторжествовать.

Идея взаимности, внѣ которой, какъ мы убѣждаемся со дня на день, нѣтъ для народа спасенія, нѣтъ для него возможнаго облегченія, эта самая идея при своемъ появленіи въ свѣтъ вызвала, однако, нѣкоторые упреки. Противъ нея возстали съ двухъ сторонъ такія партіи, которыя, не смотря на внѣшнее несходство воззрѣнія и характера, въ сущности совершенно одинаковы: я разумѣю старую демократію и буржуазію. Съ одной стороны, старые демократы стали опасаться, что ученіе взаимности уничтожитъ національное единство, то есть ту силу общественной связи, которая придаетъ народу значеніе и славу. Съ другой стороны, буржуазія заявила подобное же недовѣріе: она увидѣла въ системѣ взаимности стремленіе къ анархіи и, во имя самой свободы, стала протестовать противъ звѣрства личнаго права и непомѣрнаго притязанія личности вообще!!

Поводомъ къ такому протесту послужило отчасти то обстоятельство, что въ средѣ болѣе здравомыслящихъ, чѣмъ благоразумныхъ писателей нашлись люди, которые въ послѣднее время особенно сильно нападали на центральную власть за ея стремленіе захватить все въ свои руки. Надо знать, что во Франціи, въ теченіе уже двѣнадцати лѣтъ, господствуетъ общее отвращеніе ко всякому движенію, и потому, въ концѣ концовъ, послѣ всевозможныхъ споровъ, раздоровъ и противорѣчій, большинство отстаиваетъ такъ называемый «порядокъ» и возстаетъ противъ свободы.

И такъ, волей–неволей, рабочая демократія должна показать, какимъ образомъ, слѣдуя своему принципу взаимности, думаетъ она осуществить девизъ буржуазіи 1830–го года – «Свобода–Общественный Порядокъ» или то самое, что республиканская демократія 1848–года охотнѣе выражала словами: «Единство и Свобода.»

Здѣсь представляется намъ удобный случай видѣть все величіе значенія и характера той верховной идеи, въ силу которой торжественно заявляется политическая способность рабочихъ классовъ.

Обратимъ сперва вниманіе на то, что умъ человѣческій не въ состояніи отрѣшиться отъ идеи единства. Эту идею онъ утверждаетъ во всемъ: въ религіи, въ наукѣ, въ правѣ; онъ желаетъ, разумѣется, ввести ее и въ политику, и даже въ философію и свободу, не взирая на логическую невозможность. Единство – законъ всего живущаго и организованнаго, законъ всего, что чувствуетъ, любитъ, наслаждается, создаетъ, борется, работаетъ и, путемъ борьбы и труда, ищетъ порядка и благополучія. Отрицаніе единства казалось всегда принципомъ дьявольскаго царства, анархіей, разложеніемъ, то есть смертью. Только въ видахъ единства строятся города, издаются законы, появляются государства, освящаются династіи и, только во имя единства, народы повинуются своимъ владыкамъ, парламентамъ, первосвященникамъ. Только изъ страха разложенія, какъ неизбѣжнаго послѣдствія смутъ и раздоровъ, всюду полицейская власть преслѣдуетъ своимъ подозрѣніемъ и гнѣвомъ философскія изслѣдованія и «дерзкую» критику, и «нечестивое» отрицаніе и «богоубійственную» ересь; только для сохраненія этого драгоцѣннаго единства и сносятъ иногда народы самую возмутительную тиранію.

Постараемся же понять, наконецъ, что такое единство въ настоящемъ своемъ смыслѣ.

Замѣтимъ сперва, что какъ нѣтъ Свободы безъ Единства или, все равно, безъ Порядка, точно такъ же нѣтъ и единства безъ разнообразія, безъ раздѣленія, безъ разносторонности; нѣтъ Порядка безъ протеста, безъ противорѣчія и борьбы. Свобода и Единство или Порядокъ, эти идеи точно такъ же предполагаютъ одна другую, какъ кредитъ залогъ, какъ матерія духъ, какъ тѣло душу; ихъ нельзя ни отдѣлять, ни совмѣщать; волей неволею приходится жить съ ними и возможно только уравновѣсить ихъ.

И такъ, вопросъ заключается вовсе не въ томъ, какъ утверждаютъ безсильные софисты: выйдетъ ли Свобода изъ Порядка или Порядокъ изъ Свободы; можемъ ли мы считать Свободу причиной Порядка или послѣднимъ словомъ прогрессивнаго развитія? Все это вздоръ, потому что Порядокъ и Свобода, для своего заявленія, вовсе не требуютъ посторонняго содѣйствія или позволенія: они существуютъ вѣчно, во взаимной неразрывной связи. Вотъ почему вся задача состоитъ въ томъ, чтобы опредѣлить ихъ соотношеніе и отличительный характеръ.

До сихъ поръ, въ каждомъ политическомъ обществѣ, Порядокъ и Свобода были выраженіями неточными, случайными, чтобы не сказать произвольными. Человѣчество, въ своемъ самобытномъ развитіи и самоосвобожденіи, жило рядомъ гипотезъ, которыя были для него, въ одно и тоже время, опытомъ и переходомъ изъ одного состоянія въ другое. Можетъ быть мы не дошли еще до конца и не исчерпали всѣхъ этихъ гипотезъ; во всякомъ случаѣ, для насъ утѣшительно то, что въ настоящее время мы знаемъ, что 1) общество стремится одновременно къ Свободѣ и Порядку, и 2) можно опредѣлить и ускорить это стремленіе.

Отчего, въ самомъ дѣлѣ, столько правительственныхъ формъ, столько государствъ такъ сказать уничтожались сами собой, одни за другими?

Отчего общественная совѣсть осудила ихъ безвозвратно и, въ настоящую пору, не найдется въ цивилизованной Европѣ ни одного человѣка, который захотѣлъ бы клясться во имя какой нибудь конституціи? Отчего даже конституціонная монархія, дѣло трехъ послѣдовательныхъ поколѣній, та самая монархія, которую такъ любили наши отцы, противна уже современнымъ людямъ и представляетъ повсюду въ Европѣ картину своего явнаго упадка? Все это происходитъ оттого, что ни одна политическая форма не дала еще до сихъ поръ настоящаго рѣшенія задачи согласованія Свободы и Порядка, того согласованія, какого требуютъ всѣ разумные люди. Это происходитъ оттого, что единство, какъ понимаютъ его самые крайніе либералы и отчаянные абсолютисты, остается еще единствомъ выдуманнымъ, искусственнымъ, дѣломъ принужденія, насилія, короче – чистымъ матеріализмомъ, который противенъ совѣсти и недоступенъ разуму. Подобное единство ничто иное, какъ догматъ, выдумка, знамя, символъ секты, партіи, церкви или племени; говоря другими словами – догматъ вѣры или государственной необходимости.

Пояснимъ нашу мысль нѣсколькими примѣрами. Франція представляетъ намъ громадный образъ единства: начиная съ Гуго Капета, мы можемъ по годамъ показать время присоединенія каждой провинціи и образованія государственнаго единства. Въ 1860 году Савойя и Ницца, въ свою очередь, присоединились къ Франціи: что можетъ доказать это въ пользу ея единства? Какая ей выгода отъ увеличенія территоріи и завоеваній? Неужели политическое единство только одинъ вопросъ о пространствѣ и границахъ государства? Если бы это было такъ, то задача единства могла бы разрѣшиться только во всемірной монархіи, и никто не вѣрилъ бы тогда въ судьбу Франціи, Англіи, и никакое государство не имѣло бы смысла.

Изъ области матеріялизма перейдетъ въ область спиритуализма. Всеобщая подача голосовъ, какъ она выразилась закономъ 1852 года, конечно представляетъ собою идею единства; тоже самое можно сказать и объ избирательныхъ порядкахъ 1830, 1806, 1793 годовъ и т. д. Что же, спрашивается, доказываютъ всѣ эти формулы? Въ которой изъ нихъ найденъ настоящій порядокъ и выражено истинное политическое единство? Или, еще лучше, въ которой изъ нихъ нашли мы больше смысла и совѣсти? Какая изъ нихъ не измѣнила Праву, Свободѣ, Разуму?!

Мы уже замѣтили, что политическое единство не можетъ быть вопросомъ о территоріальномъ протяженіи и границахъ; это самое единство тѣмъ болѣе не можетъ быть вопросомъ желанія или подачей голоса. Я иду дальше и говорю: не уважай никто рабочей демократіи, которая кажется рѣшительно стоитъ за свои избирательныя права, и не надѣйся никто на ея будущность, что сталось бы тогда съ самой идеей всеобщей подачи голосовъ? Кто бы вѣрилъ въ нее? спрашиваю я.

Нѣтъ, для новаго поколѣнія нужно такое единство, въ которомъ выражалась бы общественная душа, т. е. единство душевное и разумный порядокъ, связующій насъ всѣми силами совѣсти и ума и, вмѣстѣ съ тѣмъ, дающій намъ свободу мысли, воли и сердца. Да, новому поколѣнію нужно единство, которое не возбуждало бы съ его стороны никакого протеста, никакой ненависти и презрѣнія, такъ, чтобы это единство было выраженіемъ самой Правды. Мало того: намъ нужно не только такое единство, которое только обезпечивало бы нашу свободу, но вмѣстѣ съ тѣмъ развивало и укрѣпляло бы эту свободу, чтобы она стала вполнѣ синонимомъ порядка, совершеннымъ выраженіемъ метафизической формулы – Свобода значитъ Порядокъ.

Но возможно ли, наконецъ, чтобы политическое единство удовлетворило подобнымъ условіямъ? – Безъ сомнѣнія, если только оно будетъ основано на правѣ и правдѣ, которыя исключаютъ всякую возможность рабства.

Приведемъ въ примѣръ систему вѣсовъ и мѣръ.

Неужели наша метрическая система, входя во всеобщее употребленіе и заставляя всѣхъ производителей и купцовъ прибѣгать къ одному и тому же легкому способу оцѣнки и счета, могла быть невыгодной и произвести какое либо замѣшательство? Напротивъ того: всѣ народы, благодаря введенію единства мѣръ и вѣсовъ, упростили бы свои экономическія сношенія и избавились бы отъ множества неудобствъ. Неужели слѣдуетъ полагать, что подобная реформа измѣренія и счетоводства не вводится повсюду, потому что противна интересамъ и свободѣ? Вовсе нѣтъ: введенію этой разумной реформы противятся мѣстные предразсудки, ложное самолюбіе народовъ, взаимная ненависть государствъ, короче рабство и трусость мысли. Пусть исчезнутъ всѣ нелѣпые предразсудки и обычаи, пусть массы перестанутъ поклоняться рутинѣ, пусть власти откажутся исключать все, что создается не ими, не по ихъ злостной прихоти, и завтра же метрическая система войдетъ во всеобщее употребленіе на всемъ земномъ шарѣ. Русскій календарь отстаетъ на 12 дней отъ астрономическаго: почему же Россія до сихъ поръ не вводитъ у себя грегоріанскаго счисленія времени? Очень просто: если бы правительство рѣшилось на подобную реформу при настоящемъ состояніи народнаго развитія, то изувѣры сочли бы его вѣроотступникомъ.

И такъ понятно, что единство мѣръ и вѣсовъ могло бы осуществиться, не смотря на все разнообразіе словъ, знаковъ и штемпелей; такое единство было бы важнымъ шагомъ на пути развитія и свободы. Тоже самое можно сказать о единствѣ наукъ: это единство можетъ существовать и даже существуетъ на дѣлѣ, не взирая на все разнообразіе языковъ, методовъ и школъ; опять новый шагъ на пути всеобщаго развитія, опять новое и могущественное выраженіе свободы. Тоже самое, наконецъ, можно сказать и о единствѣ нравственности, которое признаетъ человѣческій разумъ, не смотря на все разнообразіе вѣроисповѣданій, обрядовъ, церковныхъ учрежденій, и въ которомъ каждый добросовѣстный человѣкъ видитъ теперь единственный залогъ чести и свободы.

Такова должна быть общественная связь, таковъ долженъ быть принципъ всякаго политическаго порядка, однимъ словомъ, таково должно быть Единство, къ которому стремятся всѣ люди, какъ существа разумныя, свободныя и желающія царства свободы. Это самое единство, исключая всѣ старыя формы своего выраженія, дѣлается со дня на день незримымъ, неосязаемымъ, какъ воздухъ, въ которомъ свобода, какъ птица, живетъ и поддерживается.

Какимъ же образомъ осуществить это желанное единство?

Приложеніе принципа взаимности обѣщаетъ намъ единство, обезпеченное отъ всякаго стѣсненія, свободное отъ всякой исключительности, подлога и нетерпимости, обѣщаетъ порядокъ до такой степени удобный, что безъ него немыслима свобода.

Въ самомъ дѣлѣ, что такое взаимность? – Формула справедливости, которая до сихъ поръ пренебрегалась или тщательно скрывалась различными законодательными мѣрами, формула, по которой всѣ члены общества, какого бы ни были они званія и состоянія, будь то сословія или личности, общины или семейства, все равно чѣмъ бы они ни занимались: промыслами, земледѣліемъ или общественною службой – всѣ они обѣщаютъ и обезпечиваютъ другъ друга услугу за услугу, кредитъ за кредитъ, залогъ за залогъ, довѣріе за довѣріе, цѣнность за цѣнность, истину за истину, свободу за свободу…

Вотъ та радикальная формула, которою демократія хочетъ преобразовать теперь право во всѣхъ его отрасляхъ или категоріяхъ: право гражданское, право торговое, право международное; вотъ основаніе экономическаго права Демократіи.

При подобной взаимности, мы будемъ связаны самыми прочными и необременительными узами. Мы будемъ имѣть порядокъ самый совершенный и удобный, какой только можетъ связывать людей. Мы будемъ пользоваться всѣми благами свободы, какія только для насъ доступны. Правда, участіе власти въ этой системѣ будетъ постепенно все уменьшаться; но что за бѣда, если власти нечего будетъ дѣлать? Я признаю далѣе, что и благотворительность окажется въ этомъ строѣ безполезною добродѣтелью; но развѣ мы не будетъ застрахованы отъ эгоизма? Какъ вы обвините въ недостаткѣ какой бы то ни было добродѣтели, частной или общественной, такихъ людей, которые, не давая ничего даромъ, обезпечиваютъ и даютъ другъ другу все: образованіе, трудъ, торговлю, наслѣдство, богатство, безопасность?

Это не то Братство, скажутъ можетъ быть, о которомъ мы мечтали, не то братство, которое предвидѣли древніе реформаторы, возвѣщалъ Христосъ, обѣщала революція. Какая сухость! Какое мѣщанство! Это идеалъ торгашей и маклеровъ; онъ не удовлетворилъ бы даже нашихъ старыхъ буржуа.

Въ первый разъ это возраженіе было сдѣлано мнѣ уже давно. Но оно убѣдило меня только въ томъ, что для большинства нашихъ революціонеровъ требованіе реформы служитъ только предлогомъ агитаціи; но они въ нее не вѣрятъ и не заботятся о ней. Они отступили бы, если имъ доказали бы возможность реформы и пригласили ихъ привести ее въ исполненіе.

Вы, поклонники идеала, вы, считающіе чѣмъ‑то низкимъ и мѣщанскимъ простую пользу, оставляющіе домашнія заботы на долю другихъ, – вы думаете, что избрали, подобно Маріи, благую часть; ошибаетесь, жестоко ошибаетесь: позаботьтесь прежде всего о хозяйствѣ, Oeconomia, а идеалъ придетъ самъ собой.

Какъ! Изъ того, что люди взаимности будутъ имѣть каждый свой уголъ; изъ того, что прекратится безпутная трата силъ и повальная проституція, и всякій, съ рѣдкою въ наше время увѣренностью, въ состояніи будетъ указать на свою жену и своихъ дѣтей; изъ того, что съ воцареніемъ этихъ утилитарныхъ началъ жилище человѣка сдѣлается чище и прекраснѣе Божьяго храма; изъ того, что государственная служба, приведенная къ своему простѣйшему выраженію, перестанетъ быть предметомъ честолюбія, точно такъ же, какъ не будетъ и самопожертвованіемъ: изъ всего этого вы составляете обвинительный актъ противъ нашихъ гражданъ и обличаете ихъ въ грубости и эгоизмѣ! Вы утверждаете, что въ этомъ обществѣ нѣтъ ничего высокаго, ничего братскаго!.. Да, мы давно знаемъ чего вамъ нужно, и вотъ вы окончательно сбрасываете маску. Вашей общинѣ, которую вы величаете рабочей и демократической, нужна власть, старшинство, развратъ, аристократія, шарлатанство, рабство, подчиненіе человѣка человѣку, рабочаго художнику, и, въ заключеніе всего, свободная любовь. Позоръ!..

 

ГЛАВА ХV.

Возраженіе противъ политики взаимности. Отвѣтъ. Первая причина упадка государствъ. Отношеніе политическихъ учрежденій къ экономическимъ въ новой Демократіи.

Не станемъ отвлекаться отъ вопроса. Намъ предстоитъ объяснить что такое единство и порядокъ въ демократіи, проповѣдующей взаимность.

Вотъ замѣчаніе, которое безъ сомнѣнія сдѣлаютъ противники наши. – «Оставимъ теоріи и сантиментальности, скажутъ они намъ: во всякомъ государствѣ необходима власть, духъ дисциплины и повиновенія, безъ которыхъ немыслимо существованіе общества. Въ государствѣ должна быть сила, способная побороть всѣ сопротивленія и подчинить всѣ мнѣнія общей волѣ. Толкуйте сколько хотите о сущности, происхожденіи и формахъ этой силы, – вопросъ не въ томъ. Въ дѣйствительности все дѣло заключается только въ томъ, что власть должна имѣть въ рукахъ силу. Никакая человѣческая воля не должна управлять другой человѣческой волей, говоритъ де–Бональдъ, и онъ приходитъ къ заключенію о необходимости высшаго учрежденія, права божественнаго. Ж. — Ж. Руссо думаетъ напротивъ, что общественная власть есть нѣчто собирательное, слагающееся изъ тѣхъ частицъ свободы и имущества гражданъ, отъ которыхъ послѣдніе отказываются въ видахъ общаго блага, – это демократическое революціонное право. Выбирайте любую систему, и вы все таки неизбѣжно придете къ заключенію, что душу политическаго общества составляетъ власть, освящаемая силой.

«Такимъ образомъ возникали во всѣ времена государства; такимъ–же образомъ они и управляются, и живутъ. Неужели же массы по своей волѣ такъ тѣсно соединялись между собой и образовали, подъ рукой вождя, тѣ могучія политическія тѣла, къ которымъ такъ мало прибавляетъ работа революцій? Нѣтъ, эти тѣла появляются и разростаются вслѣдствіе необходимости, на помощь которой является сила. Неужели опять массы по своей же волѣ, вслѣдствіе какого‑то таинственнаго и необъяснимаго убѣжденія, позволяютъ вести себя, какъ стадо, и покоряются чужой мысли, которая паритъ надъ ними и остается загадкою для каждаго? Нѣтъ, опять таки нѣтъ, – эта способность централизаціи, которой поддается даже не хотя весь міръ, есть также результатъ необходимости, на сторонѣ которой стоитъ сила. Нелѣпо возставать противъ этихъ великихъ законовъ, какъ будто возможно, въ самомъ дѣлѣ, измѣнить ихъ и создать себѣ новую жизнь, на новыхъ началахъ.

«Чего же хочетъ теорія взаимности, и какіе выводы дастъ это ученіе съ точки зрѣнія правительства? Теорія эта хочетъ основать такой порядокъ вещей, въ которомъ возможно было бы самое широкое приложеніе принципа верховной власти народа, человѣка и гражданина, порядокъ, въ которомъ каждый членъ общества, сохраняя свою независимость и полную свободу дѣйствій, управлялся бы самъ собой, между тѣмъ какъ высшая власть занималась бы единственно только общими дѣлами; слѣдовательно такой порядокъ, въ которомъ были бы общія цѣли, а не было бы централизаціи. При такомъ строѣ, каждая изъ частей общества, признанная самодержавною, имѣетъ право, по своему усмотрѣнію, выдти изъ союза и нарушить договоръ ad libitum. До подобнаго вывода неизбѣжно должна дойти федерація, если она только останется вѣрна своему принципу. Вотъ логическое слѣдствіе федеративнаго принципа, слѣдствіе неизбѣжное, которое федерація должна признать или обратиться въ иллюзію, вздоръ и ложь.

Очевидно, что такая правоспособность отложенія т. е. сепаратизмъ, который въ принципѣ принадлежитъ каждому изъ союзныхъ государствъ, заключаетъ въ себѣ противорѣчіе; сепаратизмъ никогда не осуществлялся и на практикѣ постоянно отрицается всѣми федераціями. Извѣстно, что древнюю Грецію едва не погубила ея федеральная свобода. Только одни афиняне и спартанцы дали отпоръ персидскому царю, – остальные отказались идти. Персы побѣждены, и въ Греціи вспыхиваетъ междоусобіе, уничтожающее эту нелѣпую конституцію. Вся слава и выгода достается на долю Македоніи. Въ 1846 г., когда Швейцарскому союзу предстояло распасться вслѣдствіе отдѣленія католическихъ кантоновъ (Sunderbund), большинство не задумалось образумить отложившихся силою оружія. Оно действовало при этомъ, не смотря на всѣ свои увѣренія, вовсе не во имя федеральнаго права, которое было положительно противъ него. Какимъ же образомъ тринадцать самодержавныхъ протестантскихъ кантоновъ могли бы доказать одинадцати такимъ–же самодержавнымъ католическимъ кантонамъ свое право принудить ихъ, въ силу договора, къ союзу, котораго тѣ не хотѣли? Понятіе федераціи не совмѣстно съ подобными требованіями. Гельветическое большинство дѣйствовало въ силу права національнаго самосохраненія. Оно видѣло, что Швейцарія, по своему положенію между двумя великими державами, не могла, безъ крайней для себя опасности, допустить образованія новаго, болѣе или менѣе враждебнаго союза; и уступая необходимости, поддерживая свое право доводами силы, оно провозглашаетъ начало единства во имя будто бы федераціи. – Въ настоящую минуту, когда я пишу, сѣверные штаты Америки хотятъ точно также силою удержать въ союзѣ южные штаты и обзываютъ ихъ измѣнниками и бунтовщиками, какъ будто союзъ есть ни болѣе ни менѣе какъ монархія, а Линкольнъ императоръ; и здѣсь не приложимо даже то оправданіе, какого могутъ для себя требовать швейцарскіе либералы1846 г., потому что американской свободѣ ничто не угрожаетъ.

Очевидно однако, что одно изъ двухъ: или слово федерація заключаетъ въ себѣ смыслъ, которымъ основатели союза хотѣли рѣзко отличить его отъ всякой другой политической системы, – въ такомъ случаѣ, оставивъ невольничій вопросъ въ сторонѣ, мы должны признать несправедливость войны, объявленной Сѣверомъ Югу; или подъ видомъ федераціи скрывались стремленіе къ образованію великой имперіи, стремленіе, которое ждало только благопріятной минуты для своего обнаруженія, – въ такомъ случаѣ американцамъ придется со временемъ вычеркнуть изъ своего лексикона слова – политическая свобода, республика демократія, федерація и даже союзъ. По ту сторону Атлантическаго океана уже не признаютъ международнаго права, т. е. федеративнаго принципа: это нисколько не двусмысленное знаменіе предстоящаго преобразованія союза. Всего страннѣе въ этомъ дѣлѣ поведеніе европейской демократіи, которая сочувственно относится къ тому, что дѣлается въ Америкѣ, и такимъ образомъ отрекается отъ своего собственнаго принципа и отъ своихъ надеждъ.

Изъ всего этого слѣдуетъ, что соціальная революція въ смыслѣ взаимности – чистая химера, такъ какъ въ такомъ обществѣ политическій порядокъ, чтобы соотвѣтствовать экономическому, долженъ представлять федеративное государство, а такое государство само по себѣ совершенно невозможно. Въ дѣйствительности, федерація всегда представляла собою переходное явленіе государства, едва начинающаго слагаться; въ теоріи, это безсмыслица. Поэтому, указывая на федерализмъ, какъ на свой послѣдній выводъ, взаимность сама себя исключаетъ; она ничто.

Прежде чѣмъ опровергнуть это разсужденіе, необходимо возстановить историческую истину.

Противники федерализма совершенно произвольно приписываютъ централизаціи всѣ выгоды, которыя оспариваютъ у федераціи. Они утверждаютъ, что централизація столь же сильна и логична, сколько федерація слаба и безсмысленна, и что этимъ‑то и объясняется различіе ихъ историческихъ судебъ. Поэтому, чтобы разсмотрѣть вопросъ со всѣхъ сторонъ, мнѣ слѣдовало бы, съ своей стороны, разобрать принципъ централизаціи и показать что – если федерація всегда играла второстепенную роль; если, благодаря нескладицѣ ихъ учрежденій, федераціи никогда не могли долго просуществовать, и если принципъ ихъ, повидимому, даже не можетъ быть осуществленъ въ нихъ, – за то сильно централизованныя государства противопоставляли преграды для развитія отдѣльныхъ народностей.

Такимъ образомъ, мнѣ пришлось бы показать, что вся исторія представляетъ намъ только рядъ соединеній и разложеній; что за разложеніями или федераціями постоянно слѣдовали сліянія, а за сліяніями – распаденія; что за греческой имперіей Александра, охватившей собой Европу и Азію, скоро воспослѣдовало раздѣленіе ея между его полководцами: оно было истиннымъ возстановленіемъ національностей, въ томъ смыслѣ, какъ мы понимаемъ его теперь. Послѣ этого національнаго движенія наступило римское единство, которое въ V вѣкѣ смѣнилось германскими и итальянскими федераціями. Еще недавно, австрійская имперія превратилась изъ абсолютной въ федеративную, между тѣмъ какъ Италія перешла отъ федераціи къ единству. Первая имперія со своими 132 департаментами, со своими великими вассалами и союзами, не могла устоять противъ европейской федераціи; точно также и вторую имперію, еще болѣе централизованную, хотя менѣе обширную, подтачиваетъ духъ свободы, который выражается провинціями и общинами даже рѣзче, чѣмъ отдѣльными личностями.

Вотъ, что я хотѣлъ бы развить подробнѣе; но пока достаточно напомнить объ этомъ. И такъ, вотъ слѣдовательно, задача, которую намъ предстоитъ разрѣшить; она такъ же важна для централизаціи, какъ и для федераціи.

1. Отчего всѣ централизованныя государства, монархическія, аристократическія или республиканскія, всегда кончаютъ разложеніемъ?

2. Отчего, въ тоже время, федераціи всегда стремятся къ единству?

Необходимо отвѣтить на эти вопросы прежде, чѣмъ произнести сужденіе о сравнительныхъ достоинствахъ государствъ централизованныхъ и федеративныхъ. Я отвѣчаю на нихъ, согласно началамъ, изложеннымъ въ предъидущей главѣ, что только Истина и Право могутъ служить основаніями порядка и что внѣ ихъ централизація неизбѣжно становится деспотизмомъ, a федерація ложью.

Причина разложенія и разрушенія всѣхъ государствъ, какъ централизованныхъ, такъ и федеративныхъ, состоитъ въ томъ, что въ первыхъ общество лишено всякаго обезпеченія, и политическаго, и экономическаго; во вторыхъ же, предполагая даже, что власть организована самымъ лучшимъ образомъ, общество до сихъ поръ имѣло только политическія обезпеченія и никогда не заботилось объ экономическихъ. Ни въ Швейцаріи, ни въ Соединенныхъ Штатахъ, мы не встрѣчаемъ организованной взаимности; a безъ нея, безъ экономическаго права, политическія формы безсильны, непрочны; они гробы крашенные, по выраженію Евангелія.

Что же сдѣлать, чтобы оградить федерацію отъ разложенія, не нарушая въ тоже время ихъ принципъ, состоящій въ признаніи за каждымъ городомъ, мѣстностью, провинціею, населеніемъ, словомъ, за каждымъ государствомъ, права добровольно вступать въ федерацію и выходить изъ нея?

Замѣтьте, что подобнаго условія еще ни разу не предлагали свободнымъ людямъ; ни одинъ писатель не говорилъ еще объ этомъ. Де Бональдъ и Жанъ Жакъ, поклонникъ божественнаго права и демагогъ, утверждаютъ единодушно, по слову Евангелія, что царство, въ самомъ себѣ раздѣлившееся, погибнетъ. Но въ Евангеліи это имеетъ смыслъ отвлеченный, тогда какъ наши писатели чистые матеріалисты, поклонники власти и, слѣдовательно, рабства.

Чтобы навсегда упрочить федерацію, необходимо, наконецъ, дать ей санкцію, которой она лишена доселе; надо провозгласить экономическое право основаніемъ федеративнаго права и всякаго политическаго порядка.

Здесь будетъ особенно уместно разсмотрѣть переворотъ, который совершится во всемъ общественномъ строе силою одной взаимности.

Примѣры, приведенные выше, уже указывали на то, что принципъ взаимности, будучи перенесенъ изъ частныхъ отношеній въ общественныя, создаетъ рядъ учрежденій, развитіе которыхъ легко обозначить. Для памяти, укажемъ на болѣе крупныя.

А. – Экономическія учрежденія.

1. Благотворительныя и вспомогательныя учрежденія, представляющія переходъ отъ господства началъ милосердія къ началамъ справедливости, заявленнымъ Революціей: общества вспоможенія, медицинскихъ пособій, богадѣльни, воспитательные дома, больницы, магдалининскіе пріюты и проч. – Все это, конечно, болѣе или менѣе уже существуетъ, но лишено того новаго духа, который одинъ можетъ доставить имъ значеніе и истребить въ нихъ тунеядство, обманъ, нищенство и расхищеніе.

2. Страхованіе отъ наводненій, пожаровъ, кораблекрушеній, отъ случайностей на желѣзныхъ дорогахъ, отъ скотскихъ падежей, града, болѣзней и смерти.

3. Кредитъ, обращеніе и учетъ; банки, биржи и проч.

4. Общественныя учрежденія для перевозки по желѣзнымъ дорогамъ, каналамъ, рѣкамъ и морямъ. – Эти учрежденія не наносятъ частнымъ предпріятіямъ никакого ущерба, а напротивъ того – поддерживаютъ и регулируютъ ихъ.

5. Учрежденіе складовъ, доковъ и рынковъ. Цѣль его – обезпечить навсегда возможно лучшее распредѣленіе продуктовъ, въ видахъ взаимныхъ выгодъ производителей и потребителей. Это – смерть торгашеской спекуляціи, наживанію, стачкамъ и ажіотажу.

6. Учрежденіе статистическихъ бюро, конторъ для объявленій, для точной и вѣрной оцѣнки товаровъ. Общественныя учрежденія для регулированія мелочной торговли.

7. Общества рабочихъ для земляныхъ работъ, разведенія лѣсовъ, осушенія почвы, проведенія дорогъ, шоссе, водяныхъ сообщеній.

8. Общества рабочихъ для сооруженія мостовъ, водопроводовъ, резервуаровъ, портовъ, тунелей, публичныхъ зданій и проч.

9. Общества рабочихъ для разработки рудниковъ и добыванія сырыхъ продуктовъ.

10. Общества рабочихъ для служенія при портахъ, воксалахъ, рынкахъ, складахъ, магазинахъ и проч.

11. Общества каменьщиковъ для постройки, ремонта, найма домовъ, въ видахъ дешевизны городскихъ квартиръ.

12. Народное просвѣщеніе, научное и ремесленное.

13. Собственность: пересмотръ законовъ касательно права, происхожденія, распредѣленія, способа передачи разныхъ имуществъ. Преобразованіе и утвержденіе аллодіальной системы.

14. Налогъ….

Примѣчаніе. – 1. До сихъ поръ учрежденія, которымъ мы дали названіе «экономическихъ» существовали въ обществѣ только на словахъ. – Мы не выдумываемъ ихъ, не создаемъ произвольно, а только разъясняемъ ихъ, на основаніи принципа, очень простого, но рѣшительнаго.

Дознано, что въ большинствѣ случаевъ индивидуальная иниціатива не можетъ создать того, что создаетъ безъ всякаго усилія и съ меньшими издержками сотрудничество всѣхъ. Поэтому тамъ, гдѣ частная дѣятельность недостаточна, совершенно справедливо и даже обязательно обращаться къ собирательной силѣ, ко взаимности. Глупо жертвовать для безсильной свободы общественнымъ богатствомъ и счастьемъ. Въ этомъ и состоятъ принципъ, цѣль и основаніе экономическихъ учрежденій. И такъ, за личностью остается все, что она въ состояніи выполнить, не нарушая закона справедливости; а все, что превышаетъ способность одной личности, становится дѣломъ общественнымъ.

2. Къ разряду экономическихъ учрежденій я отношу богоугодныя и учебныя заведенія и налогъ. Такая классификація основана на самой сущности вещей. Искорененіе нищеты и облегченіе человѣческихъ страданій всегда считались самыми трудными задачами науки. Какъ нищета рабочаго, такъ и всѣ соціальныя бѣдствія находятся въ прямой зависимости отъ источниковъ производства и нарушаютъ непосредственно общественное благосостояніе. Поэтому наука и прямая польза побуждаютъ насъ вывести эти учрежденія изъ–подъ вліянія и дѣйствія власти. Такъ точно и налогъ. Въ этомъ отношеніи революція 89 года и принципы всѣхъ вышедшихъ изъ нея конституцій совершенно вѣрно говорятъ, что налогъ, требуемый правительствомъ, долженъ взиматься не иначе, какъ съ согласія народа и распредѣляться общими и мѣстными собраніями. Государь не самъ себѣ платитъ, а страна платитъ своему повѣренному. А изъ этого слѣдуетъ, что учрежденіе, которое зовется министерствомъ финансовъ, отнюдь не составляетъ принадлежности власти. Что же касается народнаго образованія, представляющаго собою лишь дальнѣйшую степень развитія домашняго воспитанія, то его необходимо точно также причислить къ экономическимъ учрежденіямъ, а иначе его придется снова признавать религіознымъ учрежденіемъ и отрицать семью.

3. Параграфы 4, 7, 8, 9, 10 и 11 нашей таблицы показываютъ, какое значеніе имѣютъ въ новой демократіи рабочія ассоціаціи, разсматриваемыя какъ экономическія силы и учрежденія взаимности. Цѣль ихъ – удовлетворить не только интересамъ рабочихъ, но и вполне законному желанію общества спасти желѣзныя дороги и рудники отъ монополіи акціонерныхъ обществъ, – общественныя постройки отъ произвола казенныхъ инженеровъ, – воды и лѣса отъ правительственнаго расхищенія и т. д. Эти рабочія товарищества должны быть организованы по правиламъ гражданскаго и коммерческаго уставовъ, подчинены закону конкурренціи и, неся отвѣтственность за свои поступки, обязаны, по долгу взаимности, предлагать обществу свои услуги по возможно дешевой цѣнѣ.

Къ этимъ экономическимъ учрежденіямъ примыкаетъ еще, въ видѣ дополненія, рядъ учрежденій, называемыхъ политическими. Хотя и они могутъ также измѣняться въ извѣстныхъ предѣлахъ, но никто не ошибется на счетъ ихъ значенія.

B. – Политическія учрежденія.

15. Избирательное собраніе или всеобщая подача голосовъ.

16. Власть законодательная.

17. Власть исполнительная: Администрація,

18.»» Полиція, Юстиція,

19.»» Духовныя дѣла,

20.»» Военныя дѣла.

Министерства: земледѣлія, торговли, народнаго просвѣщенія, публичныхъ работъ и финансовъ были помянуты и разсмотрены въ отдѣлѣ экономическихъ учрежденій.

Примѣчанія. 1. Эти учрежденія называются политическими въ отличіе отъ предъидущихъ, т. е. экономическихъ, потому что имеютъ предметомъ уже не людей и имущества, не производство, потребленіе, воспитаніе, не трудъ, кредитъ и собственность, но государство въ цѣломъ, весь соціальный организмъ и его отношенія, какъ внѣшнія, такъ и внутреннія.

2. Эти учрежденія подчинены первымъ, и ихъ можно назвать второстепенными учрежденіями, потому что, не смотря на свое кажущееся величіе, играютъ гораздо менѣе важную роль, чѣмъ учрежденія экономическія. Прежде чѣмъ писать законы, управлять, строить дворцы, храмы, воевать, общество работаетъ, воздѣлываетъ землю, строитъ корабли, обмѣнивается, обработываетъ землю. Прежде чѣмъ возводить на троны королей и установлять династіи, народъ освящаетъ семейную жизнь, упрочиваетъ браки, строитъ города, заводитъ собственность и наслѣдство. По принципу, политическія учрежденія остаются въ нераздѣльномъ видѣ съ экономическими. Въ самомъ дѣлѣ: ни одна изъ отраслей управленія и государства не чужда общественной экономіи. Теперь, когда мы возстановили соціальную генеалогію во всей ея полнотѣ и всякой вещи указали ея мѣсто, насъ не должно смущать то вліяніе исторической иллюзіи, вслѣдствіе котораго общественный разумъ, выясняя себѣ правительственный организмъ, какъ будто придаетъ ему первенствующее значеніе. Между учрежденіями экономическими и политическими существуетъ такая же зависимость, на какую физіологія указываетъ въ животныхъ между отправленіями жизни органической и половыми отношеніями. Помощію послѣднихъ животное заявляетъ свое существованіе и вступаетъ въ связь съ прочими тварями; но первыми оно живетъ, и все, что оно свободно дѣлаетъ, въ сущности ничто иное, какъ болѣе или менѣе разумное заявленіе его основныхъ жизненныхъ силъ.

3. Въ демократическомъ обществѣ политическій порядокъ и порядокъ экономическій должны сливаться во едино, составлять одну систему, основываться на общемъ принципѣ – принципѣ взаимности; таковъ выводъ, который можно сдѣлать изъ наиболѣе выяснившихся идей демократіи и изъ самыхъ очевидныхъ ея стремленій. Мы уже видѣли, какъ великія экономическія учрежденія зарождаются, одно за другимъ, рядомъ взаимностей и создаютъ обширный, гуманитарный организмъ, о которомъ доселѣ никто и не мечталъ; такимъ же образомъ и правительственная власть является здѣсь не какой нибудь фикціей, придуманной ради государственныхъ потребностей и непрочной, какъ всякая выдумка, a дѣйствительнымъ договоромъ, гдѣ договоривающіяся самодержавныя личности не поглощаются центральною властью, личною и въ тоже время мистическою, а даютъ прочное обезпеченіе свободѣ государства, общины и лица.

Это уже не отвлеченное самодержавіе народа, какъ въ конституціи 93 года и слѣдующихъ, или какъ въ «общественномъ договорѣ» Руссо: это – дѣйствительное самодержавіе народныхъ массъ, которыя царствуютъ и управляютъ въ благотворительныхъ собраніяхъ, въ торговыхъ палатахъ, въ корпораціяхъ искусствъ и ремеслъ, въ рабочихъ артеляхъ, на биржахъ, рынкахъ, въ академіяхъ, школахъ, на земледѣльческихъ сходкахъ, наконецъ, въ избирательныхъ сеймахъ, парламентахъ и государственныхъ совѣтахъ, въ народной стражѣ и даже въ церквахъ и храмахъ. Всегда и вездѣ владычествуетъ, во имя и въ силу принципа взаимности, сила собирательная; это послѣднее признаніе правъ человѣка и гражданина.

Я сказалъ, что здѣсь рабочія массы дѣйствительно и положительно владычествуютъ, и это несомнѣнно вѣдь имъ принадлежитъ все экономическое устройство – трудъ, капиталъ, кредитъ, собственность, богатство. Имѣя въ полномъ распоряженіи своемъ органическія силы, могутъ ли онѣ оставаться чуждыми области внѣшнихъ отправленій? Вліяніе производительной силы на правительство, власть, государство не можетъ быть устранено и это выражается самымъ устройствомъ политическихъ учрежденій:

a. Избирательное собраніе: оно собирается самопроизвольно, надзираетъ за всѣмъ, ревизуетъ свои собственныя дѣйствія и даетъ имъ санкцію;

b. Законодательное собраніе или государственный совѣтъ, отряжаемый избирательными собраніями изъ своей среды, назначается федеральными группами и можетъ измѣняться въ составѣ;

c. Исполнительная коммисія, избранная членами законодательнаго собранія изъ среды себя и, въ случаѣ надобности, подлежащая уничтоженію;

d. Наконецъ, предсѣдатель этой коммисіи, ею самой назначаемый, и подлежащій смѣнѣ.

Это, какъ видите, совершенная противоположность системы стараго общества; здѣсь страна все, а тотъ, кого называли главою государства, здѣсь просто гражданинъ, хотя и первый по почету, но наверное безопаснѣйшій изъ всѣхъ должностныхъ лицъ. Такимъ образомъ рѣшена задача политическаго обезпеченія. Здѣсь никогда не будетъ, ни похищенія власти, ни государственнаго переворота; здѣсь невозможенъ бунтъ власти противъ народа, заговоръ правительства и буржуазіи противъ низшихъ классовъ.

4. Возвратимся теперь къ вопросу, поставленному выше: какимъ образомъ федеративное государство можетъ упрочить свое существованіе? Возможны ли прочность и цѣльность дѣйствій въ такой системѣ, основная мысль которой есть право каждаго члена федераціи на самоотлученіе?

Надо сознаться, что пока федеральныя государства не основаны на экономическомъ правѣ и законѣ взаимности, возраженіе это неопровержимо: разногласіе интересовъ неизбѣжно приводитъ къ роковымъ раздорамъ и отпаденіямъ, и дѣло кончается тѣмъ, что монархическое единство замѣняетъ республиканскую неурядицу. Но при экономическомъ правѣ и взаимности все измѣняется: преобразуется весь экономическій порядокъ, развивается совершенно новый государственный принципъ – и федерація дѣлается прочною. Демократія, столь враждебная сепаратизму, можетъ успокоиться.

Въ группахъ, находящихся между собою въ отношеніяхъ взаимности, не существуетъ тѣхъ началъ, которыя обыкновенно разъединяютъ людей, города, корпораціи и личности: здѣсь нѣтъ не верховной власти, ни политической централизаціи, ни династическаго права, ни бюджета двора, ни орденовъ, ни пенсій, ни эксплоатаціи, ни догматизма, ни вражды партій, ни племенныхъ предразсудковъ, ни соперничества корпорацій, городовъ или провинцій. Здѣсь можетъ быть разногласіе только во мнѣніяхъ, въ вѣрованіяхъ, въ интересахъ, нравахъ, промышленности и т. д. Но эти разногласія и служатъ именно основаніемъ и предметомъ системы взаимности: слѣдовательно ни въ какомъ случаѣ не могутъ они быть источникомъ церковной нетерпимости, папскаго, духовнаго самовластья, столичнаго преобладанія, промышленнаго или земледѣльческаго владычества. Столкновеніе невозможно; чтобы возбудить его надо сперва разрушить взаимность.

Съ чего быть возстанію? Откуда взять поводы къ неудовольствію? Въ федераціи, основанной на взаимности, гражданинъ, какъ въ республикѣ Руссо, пользуется полною свободой! Въ его рукахъ вся политическая власть; онъ самъ и властвуетъ, и пользуется выгодами власти; ему оставалось бы только жаловаться на одно: что ни ему и никому другому нельзя захватить ее въ свои руки и пользоваться ею безраздѣльно. Пожертвованій достояніемъ также никто и ни отъ кого не требуетъ: государство проситъ отъ гражданина лишь столько, сколько дѣйствительно необходимо на общественные расходы; расходы эти всѣ существенно производительны, такъ что налогъ обращается въ обмѣнъ. Обмѣнъ же умножаетъ богатства; слѣдовательно и съ этой стороны нечего опасаться раздора. Равнымъ образомъ, федерація не можетъ распасться изъ страха междоусобной или внѣшней войны. Если она основана на экономическомъ правѣ и законѣ взаимности, то междоусобная война возможна въ ней только по поводу религіозныхъ несогласій. Но, во первыхъ, когда удовлетворены всѣ матеріальные интересы людей, духовные интересы едва ли могутъ быть достаточно сильны, чтобы побудить ихъ къ междоусобію; а во вторыхъ, общая взаимность необходимо должна сопровождаться взаимною вѣротерпимостью, такъ что этотъ поводъ къ столкновенію совершенно невозможенъ. Что касается до внѣшней войны, то съ какой стати можетъ она возникнуть? Федерація признаетъ за каждымъ составляющимъ ее государствомъ право отпаденія; тѣмъ болѣе она не можетъ ни къ чему принуждать другія, чуждыя ей государства. Принципъ ея вовсе несовмѣстенъ съ завоевательными стремленіями. Слѣдовательно, возможна только одна причина внѣшней войны: враждебность принциповъ. Возможно, что сосѣднія государства, основанныя на широкой эксплоатаціи, централизаціи, найдутъ существованіе такой федераціи несовмѣстнымъ съ ихъ собственными принципами, подобно тому, какъ въ 93 году французская революція была объявлена, въ манифестѣ герцога Брауншвейгскаго, несовмѣстною съ принципами всѣхъ остальныхъ европейскихъ государствъ. Но для федераціи, основанной на экономическомъ правѣ и законѣ взаимности, было бы величайшимъ счастіемъ, если бы весь старый міръ ополчился бы противъ нея и объявилъ бы ее внѣ своихъ законовъ: это воодушевило бы республиканскія чувства взаимности и федераціи, дало бы рабочей демократіи полное торжество на всей поверхности земного шара и уничтожило бы разъ на всегда царство монополіи….

Стоитъ ли доказывать еще дальше?

Войдя въ законодательства и нравы и создавъ экономическое право, принципъ взаимности перестроитъ сверху до низу гражданское, торговое, государственное и международное права. Другими словами: выяснивъ и опредѣливъ экономическое право, эту верховную и основную категорію права, принципъ взаимности создастъ единство юридической науки; онъ покажетъ, что право едино и тождественно, что оно вездѣ и всегда предписываетъ одно и тоже, что всѣ положенія его взаимно дополняютъ другъ друга, что всѣ законы его лишь видоизмѣненія одного, единаго закона.

Древнее право, раздѣленное наукою старыхъ юристовъ на нѣсколько спеціальныхъ отраслей, по различію предмета, къ которымъ оно относилось, отличалось, во всѣхъ своихъ подраздѣленіяхъ, общимъ отрицательнымъ характеромъ; оно скорѣе препятствовало, чѣмъ разрѣшало, скорѣе предупреждало столкновенія, чѣмъ создавало обезпеченія; скорѣе карало обманъ и насиліе, чѣмъ обезпечивало общее богатство и благосостояніе отъ обмана и насилія.

Новое право, напротивъ того, вполнѣ положительно. Цѣль его навѣрное и вполнѣ обезпечитъ человѣку все, что древнее право лишь позволяло ему пріобрѣтать, полагаясь на свою свободу, но безъ всякихъ обезпеченій и средствъ, даже не выражая, въ этомъ случаѣ, ни слова одобренія или порицанія. Новое право положительно порицаетъ поступки, которыми нарушаются обезпеченіе и общественная солидарность, поступки, которые клонятся къ образу дѣйствій торгашеской анархіи, скрытности, монополіи, ажіотажу. Оно признаетъ эти поступки столь же достойными порицанія, какъ всѣ мошенничества, вѣроломства, подлоги, грабежи и разбои, на которые доселѣ было исключительно обращено вниманіе закона. Говоря о вопросахъ страхованія, спроса и предложенія, установленія постоянныхъ цѣнъ, торговой добросовѣстности, кредита, перевозки и т. д., словомъ обо всемъ, что называется экономическими учрежденіями, мы уже достаточно указали на положительный характеръ новаго права, на новыя обязательства, вытекающія изъ него, на свободу и богатство, которыя оно приноситъ; повторять всего этого мы не будемъ.

Но если все это правда, то вѣроятно ли, чтобы работники, участвующіе въ федераціи и взаимности, отказались отъ этихъ положительныхъ, вещественныхъ, осязательныхъ, очевидныхъ выгодъ, которыя онѣ представляютъ имъ? Возможно ли, чтобы они предпочли возвратиться къ прежнему ничтожеству, исконной нищетѣ, отсутствію солидарности и разврату? Неужели, познакомившись съ экономическимъ порядкомъ, они тѣмъ не менѣе предпочтутъ вновь создать себѣ эксплоатирующую аристократію и вызвать общую нищету, ради удовлетворенія гнусныхъ поползновеній немногихъ?… Неужели, наконецъ, познавъ право, люди могутъ объявить себя противъ права и добровольно явиться въ глазахъ всего свѣта шайкой воровъ и разбойниковъ?!

Если бы экономическая реформа взаимности была провозглашена въ какомъ нибудь уголкѣ міра, то въ ту же минуту федераціи возникли бы всюду, въ силу необходимости. Для существованія ихъ нѣтъ надобности въ непремѣнной сплоченности федеральнаго союза, нѣтъ надобности, чтобы государства эти, какъ во Франціи, Италіи и Испаніи, были тесно сгруппированы и какъ бы обведены общей оградой. Федерація возможна между государствами отдѣленными, разобщенными и отстоящими другъ отъ друга на значительныя пространства; стоитъ только имъ заявить, что они хотятъ соединить свои интересы и взаимно обезпечить другъ друга, по принципамъ экономическаго права и взаимности. Однажды создавшись такимъ образомъ, федерація не можетъ распасться, потому что, повторяю, никто не захочетъ отрешиться отъ такого принципа, какъ принципъ взаимности, и такого договора, какъ договоръ федераціи.

И такъ, принципъ взаимности представляетъ, какъ мы уже сказали, самую могущественную и, въ тоже время, наименѣе грубую связь, какъ въ политическомъ мірѣ, такъ и въ экономическомъ.

Ни правительство, ни община или ассоціація, ни религія, ни присяга не могутъ такъ тѣсно связать людей и предоставить имъ, въ тоже время, такой свободы, какъ договоръ взаимности.

Насъ упрекали, что, развивая это право, мы поощряемъ индивидуализмъ, губимъ идеалъ. Клевета! Развѣ гдѣ нибудь возможно большее могущество коллективности, дающее болѣе великіе результаты? Развѣ можно представить себѣ гдѣ нибудь больше согласія въ людяхъ? Куда бы мы ни обратились, мы всюду видимъ матеріализмъ группы, лицемѣріе ассоціацій и тяжкія цѣпи государства. Только здѣсь мы чувствуемъ истинное братство въ справедливости. Мы проникнуты, одушевлены имъ, и никто не можетъ сказать, что терпитъ отъ него принужденіе, что оно налагаетъ на него иго или малѣйшее бремя. Это любовь во всей своей искренности и откровенности, любовь совершенная, потому что девизомъ ея служитъ правило взаимности – я чуть было не сказалъ торговли – сколько даешь, столько берешь.

 

ГЛАВА XVI.

Буржуазный дуализмъ: конституціонный антагонизмъ. – Рѣшительное превосходство рабочей идеи.

Мы уже знаемъ, въ чемъ состоитъ рабочая идея, какъ съ точки зрѣнія интересовъ, такъ и правительства. Скажемъ еще несколько словъ о томъ, чѣмъ была буржуазная идея въ 1789 г. и послѣ революціи. Тогда читатель будетъ имѣть возможность судить, зная обѣ стороны дѣла, за кѣмъ теперь политическая способность: за рабочей ли демократіей, или за буржуазнымъ капитализмомъ.

Выше (часть 2, глава II) мы сказали, что буржуазія достигла высшей степени самосознанія въ 1789 году, когда среднее сословіе устами Сіэйса бросило перчатку старому обществу, спросивъ себя: что я такое? – ничто; чѣмъ мнѣ слѣдуетъ быть? – всѣмъ. Далѣе мы показали, что буржуазія стала дѣйствительно всѣмъ; но именно вслѣдствіе этого, утративъ самобытность, она лишилась самосознанія и впала въ летаргію. Наконецъ мы сказали, что, если въ 1848, послѣ паденія Людовика Филиппа, она, повидимому, пробудилась изъ оцѣпенѣнія, то только благодаря возмущенію рабочихъ классовъ, которые, отдѣлившись или, скорѣе, отличившись отъ нея, достигнувъ самосознанія и понявъ свое назначеніе, выступили на политическую арену: словомъ, благодаря страху Соціализма.

Но еще печальнѣе утраты буржуазіею самосознанія то, что она лишилась даже пониманія управляющей ею идеи, тогда какъ, напротивъ того, рабочіе классы быстро идутъ въ этомъ отношеніи впередъ; еще печальнѣе то, что, вслѣдствіе ея глубокаго ничтожества, страна и правительство, зависящія отъ нея, преданы совершенно на произволъ судьбы. Политическую способность даетъ не одно только самосознаніе: для нея нужна еще идея; а между тѣмъ, если бы буржуазія умѣла читать и мыслить, она не мало удивилась бы, узнавъ, что идея ея вполнѣ исчерпана, что она неспособна создать ни свободы, ни порядка, короче – что у нея нѣтъ идеи.

До 89 года мысль буржуазіи принадлежала къ циклу феодальныхъ идей. Почти вся земля принадлежала дворянству и духовенству, они господствовали въ замкахъ, монастыряхъ, епископствахъ, приходахъ; имъ принадлежали выморочное и другія права; они творили судъ и расправу надъ своими вассалами, воевали съ королемъ, пока наконецъ, онъ, соединившись съ буржуазіею, не принудилъ ихъ цѣлымъ рядомъ пораженій служить себѣ. Буржуазія съ своей стороны господствовала въ торговлѣ и промышленности, имѣла свои корпораціи, привилегіи, вольности, мастерства; чтобы избавиться отъ тираніи духовенства и дворянства, она заключила союзъ съ престоломъ и этимъ пріобрѣла нѣкоторое значеніе въ государствѣ. Въ 89 году пала вся эта система. Буржуазія, сдѣлавшись въ политикѣ всѣмъ, умножила до безконечности свои преимущества, не переставъ, впрочемъ, торговать и промышлять, какъ дворянство не перестало доѣдать остатки своего достоянія, а духовенство пѣть свои гимны. Идеи не стало ни у кого.

Я ошибся: идея буржуазіи только развратилась.

Своими капиталами и своимъ вліяніемъ на массу буржуазія стала властительницею государства; но въ владычествѣ своемъ она видѣла только средство упрочить свое положеніе и создать себѣ въ должностяхъ и бюджетѣ новое поле эксплоатаціи и барышей. Къ ней перешли всѣ права духовенства, дворянства и короля, древнихъ государственныхъ чиновъ, и она не видѣла надобности измѣнять прежнюю монархическую, унитарную и централизаціонную государственную форму; она ограничилась тѣмъ, что приняла противъ государя нѣкоторыя мѣры, извѣстныя подъ именемъ конституціонной хартіи. И къ чему ей было измѣнять эту систему, когда въ сущности чиновники управляли для нея и черезъ нее, для нея и черезъ нее взимался налогъ, для нея и черезъ нее царствовалъ король?

Отъ нея истекало правосудіе; королевское правительство было ея правительствомъ; отъ нея зависѣли война и миръ, какъ повышеніе и пониженіе курсовъ; иногда ей приходилось подавлять политическія замашки престола; за то она никогда долго не носила траура по династіямъ.

Однако, по законамъ равновѣсія, такая система политической централизаціи требовала противовѣса. Королевскую власть ограничили, уровновѣсили, подчинили парламентскому большинству, скрѣпѣ ея собственныхъ министровъ, – но всего этого казалось мало: нашли нужнымъ еще болѣе ограничить кругъ дѣйствія организма, называемаго правительствомъ, изъ опасенія, что иначе онъ рано или поздно поглотилъ бы все. Приняли мѣры противъ правъ престола; но что значило это личное право въ сравненіи со всепоглощающимъ, безпредѣльнымъ могуществомъ системы?

Здѣсь‑то и обнаруживается во всей своей наивности геній буржуазіи.

Непомѣрную силу централизаціи уравновѣсили съ нѣсколькихъ сторонъ. Мѣрами къ тому были: во первыхъ, организація самой власти по экономическому принципу раздѣленія труда или промышленнаго разграниченія; во вторыхъ, представительная система и утвержденіе налога собраніемъ выборныхъ депутатовъ; въ силу этой системы исполнительная власть не могла ничего предпринять безъ согласія законодательнаго большинства; – наконецъ, въ третьихъ, всеобщая подача голосовъ. Стало несомнѣнно, что правительство можетъ всегда подкупить какое угодно буржуазное большинство, и было рѣшено, что министерству, которое имѣетъ возможность привлечь къ себѣ нѣсколько сотъ мѣщанъ, никогда не удастся развратить весь народъ… Къ числу мѣръ, которыми надѣялись конституціонно ограничить власть, принадлежитъ также организація городскихъ и департаментскихъ управленій; но надежда эта никогда не осуществлялась. (См. ниже, часть 3. – Глава ІV).

Но угадайте, что послужило самымъ дѣйствительнымъ и сильнымъ ограниченіемъ власти? Что господствуетъ теперь, на ряду съ императорскимъ абсолютизмомъ, надъ всемогуществомъ націи? – Ничто иное, какъ торгашеская и промышленная анархія, экономическая путаница, свобода лихоимства и ажіотажа, принципъ: каждый за себя во всей идеальности своего эгоизма, правило: laissez faire, laissez passer въ самомъ широкомъ смыслѣ, собственность во всемъ безобразіи древняго военнаго права, словомъ, отрицаніе взаимности и обезпеченія, полнѣйшая несолидарность, смерть экономическаго права. Одному началу сопоставлено было другое, ему противоположное. Вотъ въ чемъ тайна современной безурядицы! Оба начала, вмѣсто того, чтобы парализовать другъ друга, взаимно освящаютъ и поддерживаютъ другъ друга. Оба они ростутъ каждое въ своей области. Стоя рядомъ со всепоглащающею центральною властію; отчаянный ажіотажъ, неслыханныя спекуляціи, ужасающая биржевая игра, прогрессивное и всеобщее набиванье цѣнъ – вотъ признаки экономической анархіи.

Буржуазія играетъ на биржѣ, промышляетъ, занимается судоходствомъ, коммиссіонерствомъ, даже земледѣліемъ и проч., но пуще всего старается избѣжать всякаго соглашенія, которое могло бы уменьшить рискъ, устранить случайность, установить цѣнность или, по крайней мѣрѣ, воспрепятствовать крайнимъ повышеніямъ и пониженіямъ цѣнъ и уравновѣсить выгоды между продавцемъ и покупателемъ. Буржуазія питаетъ ужасъ и отвращеніе ко всему, что можетъ наложить на нее обязательства, давъ ей обезпеченія; она отрицаетъ экономическую солидарность; она не терпитъ взаимности. Предложите буржуазу вступить въ предпріятіе на правилахъ взаимности, онъ скажетъ вамъ: нѣтъ, мнѣ лучше остаться свободнымъ. Въ какомъ отношеніи свободнымъ? Что значитъ тутъ свобода? Значитъ свобода давать деньги взаймы за возможно большій процентъ, рискуя, что никто не возметъ ихъ, или что, взявъ, обманетъ на залогѣ; продавать съ возможно большимъ барышемъ свой товаръ, рискуя, что придется потомъ продать его въ убытокъ; наготовить какъ можно больше товара съ тѣмъ, что, когда продажа остановится, пускать его за безцѣнокъ; драть какъ можно больше съ арендаторовъ, рискуя, что они обнищаютъ и не заплатятъ ни гроша; свобода спекулировать на повышеніе и пониженіе, играть, предаваться ажіотажу, предписывать законы, пользоваться и злоупотреблять монополіями, рискуя подвергнуться потомъ еще худшей участи и, измучивъ ближнихъ, сдѣлаться жертвою ихъ мести. Буржуазъ не любитъ вѣрныхъ предпріятій, если въ нихъ есть хоть малѣйшая доля взаимности. Онъ всегда хватается только за то, что обѣщаетъ выгоду ему одному, лишь бы имѣтъ малѣйшій шансъ на успѣхъ. Все ему служитъ поводомъ или средствомъ къ ожесточенной конкурренціи, и онъ не разбираетъ сдѣланнаго людьми отъ вытекшаго изъ необходимости вещей. Казалось бы, какъ легко основать на взаимности страхованіе, но онъ и его предпочелъ обратить въ монополію.

Политико–экономы англійской школы возвели въ догматъ эту экономическую несолидарность или, лучше сказать, этотъ развратъ сдѣлокъ, а буржуазъ возвелъ его въ принципъ, въ теорію, въ ученіе. Для него не существуетъ идеи экономическаго права, какъ дополненія и отрасли права политическаго и гражданскаго; для него это безсмыслица. Каждый для себя, каждый за себя, Богъ за всѣхъ – вотъ его девизъ. Его экономическая наука основана не на двучленномъ синтетическомъ понятіи, которое даетъ положительное рѣшеніе и вводитъ справедливость въ задачу выгодъ; она основана на элементарныхъ, одностороннихъ понятіяхъ, которыя сами не могутъ опредѣлиться и прійти въ равновѣсіе, и вслѣдствіе этого обращаютъ науку въ вѣчное противорѣчіе. Напримѣръ, для буржуаза нѣтъ настоящей цѣнности, хотя онъ вѣчно толкуетъ о законѣ спроса и предложенія и хотя эти два термина, спросъ и предложеніе, предполагаютъ существованіе опредѣленной цѣнности, отысканіе которой и составляетъ предметъ пренія между продавцемъ и покупателемъ. Въ глазахъ буржуаза цѣнность непремѣнно произвольна. Видя, что она мѣняется, онъ заключаетъ, что, слѣдовательно, она необходимо ложна; и предположивъ ложь въ самомъ понятіи, онъ уже оправдываетъ всякое распутство своей совѣсти. Поэтому, въ разговорахъ и размышленіяхъ объ этомъ, онъ никогда не думаетъ о равновѣсіи цѣнности, о настоящей цѣнѣ товаровъ, о нормальной таксѣ процента и заработной платы: нѣтъ, всѣ эти бредни не увлекаютъ его. Купить, если можно, за три франка то, что стоитъ шесть, продать за шесть то, что стоитъ три, зная настоящую цѣну и не обращая вниманія на убытки, которые терпитъ ближній – вотъ его торговое правило, которому онъ слѣдуетъ безъ зазрѣнія совѣсти. Попробуйте ему сказать, что его доходы, проценты, барыши, всѣ эти выгоды, которыя при другомъ образѣ дѣйствій можно было бы, до извѣстной степени, узаконить, что все это безчестно – онъ разсердится. Онъ предпочитаетъ все это завоевывать на войнѣ, исполненной хитростей, засадъ, нечаянныхъ нападеній, монополій, доставляемыхъ ему превосходствомъ его капиталовъ и его торговли. При этомъ онъ увѣренъ, что всѣ скандальныя дѣла, которымъ онъ предается съ утра до ночи, оправдываются необходимостью, что поэтому въ нихъ нѣтъ ни воровства, ни мошенничества, кромѣ тѣхъ дѣлъ, которыя занесены въ уголовный сводъ!

Но что сказать объ этихъ академическихъ выставкахъ, гдѣ увѣнчиваются юные писатели, отличившіеся въ войнѣ противъ Соціализма защитою этихъ гнусныхъ правилъ? объ этихъ лекціяхъ и чтеніяхъ, гдѣ мстятъ за оскорбленіе собственности? объ этихъ мальтузіанскихъ посланіяхъ, гдѣ излагаются отношенія между политической экономіей людоѣдовъ и вѣчными началами справедливости и нравственности?! Неужели тѣ, которые располагаютъ кафедрами, креслами, школами и преміями, надѣются обмануть массы и надуть человѣческую совѣсть? Жалкіе софисты! У нихъ не хватаетъ даже ума понять, что массы, озабоченныя своей нищетою, не слушаютъ ихъ, и что имъ нечему научиться отъ тѣхъ, кому онѣ платятъ! И они смѣютъ еще толковать объ экономической нравственности, когда въ теченіи сорока лѣтъ только и дѣлали, что доказывали, что политическая экономія не то, что нравственность, что первая можетъ сказать – да тамъ, гдѣ вторая говоритъ – нѣтъ! Они смѣютъ толковать объ экономической нравственности, когда въ ихъ теоріяхъ только одно и ясно, что право должно быть изгнано изъ политической экономіи, что обращеніе къ человѣческой солидарности должно считаться преступленіемъ противъ науки и свободы! Посмѣетъ ли кто нибудь изъ нихъ отвѣтить утвердительно, когда его спросятъ: существуетъ ли какая нибудь экономическая наука или истина внѣ экономическаго права, основаннаго на обязательствѣ взаимности? Спросите ихъ – вы увидите, что они отвѣтятъ!

Возможна ли добродѣтель, возможна ли честность въ обществѣ, которое признаетъ основными слѣдующія положенія: что экономическая наука не имѣетъ ничего общаго съ справедливостью; что она отъ нея не зависитъ; что идея экономическаго права есть утопія; что экономическій порядокъ существуетъ самъ по себѣ и не основанъ ни на какихъ юридическихъ данныхъ; что люди могутъ обѣщать другъ другу все, что угодно, но въ экономическихъ отношеніяхъ ничѣмъ другъ другу не обязаны; что, слѣдовательно, каждый имѣетъ право преслѣдовать исключительно свою личную выгоду, и потому другъ можетъ законно, разумно, научно разорить друга, сынъ покинуть отца и мать, работникъ продать хозяина и проч.? Можетъ ли въ такой системѣ существовать уваженіе къ собственности, могущество ассоціацій, почтеніе къ власти, къ закону? возможно ли въ ней человѣческое достоинство! Я могъ бы наполнить цѣлые томы разоблаченіемъ мерзостей, которыя высказывали по этимъ вопросамъ самозванные экономисты, подъ прикрытіемъ своей мнимой науки; но я предоставляю казнить ихъ другимъ, кто помоложе меня. Благодареніе богамъ, вѣроятно не окажется недостатка въ людяхъ, которые пожелаютъ взяться за это дѣло.

Развратъ буржуазной идеи обнаружился особенно ясно въ вопросѣ о свободѣ обмѣна. Всякій буржуазъ желаетъ выгодъ въ свою пользу и считаетъ себя разореннымъ, если вѣсы не склоняются въ его сторону; но въ тоже время всякій вопіетъ противъ страшной монополіи своихъ собратій и находитъ, что нужно прекратить имъ покровительство. Если онъ наживается – это хорошо: въ этомъ заинтересовано само общество. Но прочихъ справедливость требуетъ обуздать. Тоже и въ учетѣ. – Всякій негоціантъ, крупный или мелкій, все равно, былъ бы вполнѣ счастливъ, если бы ему обезпечили учетъ его векселя за подписью двухъ ручателей, вмѣсто трехъ, и по опредѣленной таксѣ въ % вмѣсто 5, 6, 7, 8 и даже 9%, которые у него произвольно вымогаютъ, захватывая его въ расплохъ при самыхъ трудныхъ обстоятельствахъ. Сторонники взаимности хотятъ именно водворить навсегда такую опредѣленность въ учетахъ и правильность въ кредитѣ. Но постойте: вѣдь буржуазъ разсчитываетъ, что не вѣкъ же ему будетъ несчастливиться; онъ ждетъ и на своей улицѣ праздника. Вотъ, послѣ счастливой компаніи, ему удалось пріобрѣсти тысячь 100–200 фр. Карманъ набитъ туго; онъ спѣшитъ отнести деньги въ банкъ. Но уже теперь не говорите ему объ учетѣ по 1/2 %. Онъ теперь богатъ; дѣла въ его рукахъ; онъ предписываетъ банкирамъ законы; онъ самъ банкиръ. Пусть поступаютъ, какъ хотятъ, съ его менѣе счастливыми конкурентами; пусть лихоимство всѣхъ ихъ пожретъ. Его дѣла идутъ отлично; онъ сближается съ правительствомъ и подаетъ голосъ за министерство.

Каковъ буржуазъ въ оборотахъ, таковъ и въ политикѣ. Въ сущности у него нѣтъ принциповъ: у него только барыши. Образъ мыслей его зависитъ отъ состоянія курсовъ на биржѣ. Онъ то льститъ власти, то участвуетъ въ оппозиціи; то униженно заискиваетъ, то яростно порицаетъ; то кричитъ: да здравствуетъ король, то: да здравствуетъ оппозиція, смотря потому, повышаются или понижаются курсы, распродаются или нѣтъ его товары, смотря потому, получитъ ли, по милости какой нибудь высокой особы, крупную государственную поставку онъ или его конкуррентъ, и попадетъ ли онъ, вслѣдствіе этого, въ отчаянное положеніе, или пріобрѣтетъ наживу.

Политико–экономическія сочиненія, вышедшія въ послѣднія 30 лѣтъ, и разборы ихъ лучше всего свидѣтельствуютъ, какъ низко пала эта несчастная буржуазія, въ какую пропасть ее повергли ея государственные люди, ея представители, ораторы, профессоры, академики, софисты и даже романисты и драмматурги. Они постарались истребить въ ней и здравый смыслъ, и нравственное чутье, и она назвала своими спасителями тѣхъ, кто совершилъ это прекрасное дѣло. Quos vult perdere Jupiter, dementat.

Духъ равенства, стремленіе къ уравненію отличали французскую націю, при выходѣ ея изъ горна революціи, и сдѣлали ее на полстолѣтія образцомъ для всѣхъ народовъ; они, казалось, готовы были слить аристократію капитала съ наемщиной въ единый классъ, который справедливо назвали среднимъ. Къ равенству права, къ свободѣ промышленности оставалось только прибавить всесильный толчокъ учрежденій взаимности, чтобы безъ потрясеній произвести экономическую революцію: дорогой буржуазіи Порядокъ не былъ бы ни на минуту нарушенъ.

Но вотъ уже 25 лѣтъ, какъ страна находится подъ противоположнымъ вліяніемъ и идетъ въ противномъ направленіи; торговый и промышленный феодализмъ одержалъ верхъ, благодаря постановленіямъ касательно горныхъ промысловъ, привилегіи банка и особенно благодаря уступкѣ желѣзныхъ дорогъ. Вслѣдствіе этого, средній классъ съ каждымъ днемъ слабѣетъ, угнетаемый, съ одной стороны, возвышеніемъ заработной платы и развитіемъ анонимныхъ обществъ, а съ другой – налогомъ и заграничной конкурренціей или свободной торговлею; мѣсто его занимаютъ чиновничество, высшая буржуазія и наемщина.

Отчего происходитъ этотъ упадокъ средняго сословія, который влечетъ за собою упадокъ самой націи и свободы? Причина его – безразсудно принятыя этимъ классомъ экономическія теоріи, тотъ ложный либерализмъ, которымъ онъ не пересталъ бредить и который далъ ему только правительственную централизацію, постоянныя войска, парламентское шарлатанство, анархическую конкурренцію, тунеядную монополію, постоянное повышеніе процента, космополитизмъ свободной торговли, общую дороговизну и, въ заключеніе, рабочія стачки. Но противъ всякаго зла можно найти средство. Какъ дѣло городскихъ рабочихъ есть въ тоже время дѣло сельскихъ (см. выше ч. 1, гл. II), такъ точно солидарны интересы рабочей демократіи и средняго сословія: хорошо было бы, еслибы они поняли, что спасеніе ихъ въ союзѣ другъ съ другомъ.

И такъ, мы можемъ сказать, что роли буржуаза – капиталиста, буржуаза – собственника, буржуаза – предпринимателя, буржуаза – правительства, съ одной стороны, и рабочей демократіи, съ другой, совершенно перемѣнились. Массой, толпой, презренной чернью приходится называть уже не рабочую демократію, но скорѣе буржуазію. Въ совокупности своей, рабочій народъ уже не груда пыли, какъ говорилъ Наполеонъ I. Что такое общество? говорилъ онъ: это – администрація, полиція, судъ, церковь, армія; остальное – прахъ. Rudis indigestaque moles. Теперь рабочій народъ составляетъ сословіе; онъ чувствуетъ себя, разсуждаетъ, подаетъ голосъ, хотя, къ сожалѣнію, безразсудно, но все‑таки по собственной волѣ, и уже развиваетъ свою идею. Буржуазія же не мыслитъ; она обратилась въ прахъ, въ нестройную массу.

И такъ, вдохновенный энергическимъ сознаніемъ, увлекаемый могуществомъ справедливой идеи, народъ является міру во всей силѣ и блескѣ органическаго развитія, требуетъ себѣ мѣста въ совѣтахъ страны, предлагаетъ среднему сословію союзъ, котораго оно скоро будетъ заискивать. A тѣмъ временемъ, высшая буржуазія, попадая изъ одной политической катастрофы въ другую, дошла до послѣдней степени умственной и нравственной пустоты, разложилась въ массу, въ которой, кромѣ эгоизма, не осталось ничего человѣческаго. Она ищетъ спасителя, когда ей нѣтъ спасенія; принимаетъ на себя видъ циническаго равнодушія и этимъ замѣняетъ себѣ всякій планъ дѣйствій. Она не соглашается на неизбѣжное преобразованіе и предпочитаетъ навлечь на себя и на страну новыя бѣдствія яростнымъ отрицаніемъ того, что привѣтствовала и чему поклонялась въ 89 году, т. е. Права, Науки, Прогресса, короче – Справедливости.

 

ГЛАВА I.

Политическое отлученіе; необходимость для рабочей демократіи заявить свой разрывъ.

Замѣтимъ, что съ 1848 г. французская нація раздѣляется на семь главныхъ партій:

a) Легитимистовъ;

b) Орлеанистовъ или приверженцевъ конституціонной монархіи;

c) Бонапартистовъ или имперіалистовъ;

d) Клерикаловъ, епископаловъ или іезуитовъ;

e) Республиканцевъ консервативныхъ, которые отличаются отъ предъидущихъ только отрицаніемъ монархіи, а въ экономическихъ вопросахъ слѣдуютъ тѣмъ же принципамъ, какъ и монархисты;

f) Республиканцевъ радикальныхъ или демократовъ, иначе красныхъ или соціалистовъ; къ нимъ логически примыкаютъ –

g) Федералисты.

Каждая изъ этихъ партій подраздѣляется на множество оттѣнковъ: такъ мы видѣли (часть 2, глава II), что радикалы раздѣлялись на двѣ школы, школу коммунистовъ или Люксанбургскую и школу принципа взаимности, недавно основанную Шестьюдесятью. Едва республика утвердилась 24 февраля 1848 г. на мѣстѣ монархіи, какъ возникла вражда, а вскорѣ и междоусобная война между союзомъ старыхъ партій а, b, с, d, e и новою партіею f‑g, которую защитники старыхъ началъ обвиняли въ заговорѣ противъ собственности, религіи, семейства и нравственности.

Послѣдствія этого обвиненія оказались весьма счастливыми для обвиненной партіи. Она положила начало уничтоженію старыхъ партій, принудивъ ихъ примириться другъ съ другомъ; потомъ она сдѣлала республику солидарною съ своими принципами, доказавъ, что принципы эти прямо вытекаютъ изъ республиканскихъ началъ. Со времени Люксанбургскихъ засѣданій, особенно съ 16 го апрѣля, борьба противъ соціальной республики сдѣлалась задачею всѣхъ правительствъ, переходя, какъ по наслѣдству, отъ одного къ другому, отъ временнаго правительства къ генералу Кавеньяку, отъ генерала Кавеньяка къ президенту Людовику Наполеону, отъ Людовика Наполеона къ императорскому правительству, которому союзныя партіи, враждебныя соціальной демократіи и побѣжденныя въ одно время съ нею 2 декабря, дали названіе Спасителя Общества.

Теперь мы видимъ, что въ борьбѣ противъ красной или соціальной демократіи, сначала въ 1848 и 1849, потомъ въ 1851 и 1852 г. г., сосредоточивается весь интересъ современной исторіи; что до сихъ поръ она остается главнымъ условіемъ существованія императорскаго правительства; что въ своей домашней политикѣ вторая имперія никогда не упускала изъ виду этого условія своего существованія; что нѣтъ основанія думать, чтобы она измѣнила теперь свое поведеніе, тѣмъ болѣе, что на выборахъ 1863 и 1864 г. радикальная партія приняла угрожающее положеніе и что только страхъ Соціализма связываетъ съ правительствомъ побѣжденныя, но непримирившіяся съ нимъ партіи легитимистовъ, орлеанистовъ, консервативныхъ республиканцевъ и клерикаловъ. Такимъ образомъ, съ нашей точки зрѣнія, императорское правительство, на которое антрепренеры конституціонной оппозиціи хотятъ свалить все бремя непопулярности, постигшей одинаково всѣхъ ихъ, представляется простымъ выраженіемъ реакціи. Наше положеніе ни на волосъ не измѣнилось бы, если бы вмѣсто наполеоновской династіи обстоятельства вручили власть Генриху V, или графу Парижскому, или какому нибудь африканцу, продолжателю Кавеньяка.

Эта политика трусости и реакціи неизмѣнна, несмотря ни на какія перемѣны царствованій: объ этомъ свидѣтельствуетъ главнымъ образомъ то, что промышленный и финансовый феодализмъ, издавна подготовленный во время 36 лѣтъ реставраціи, іюльской монархіи и республики, не переставалъ укрѣпляться и развиваться со времени государственнаго переворота. Къ нему примкнули люди всѣхъ партій. Въ послѣднее время онъ окончательно организовался и утвердился: выборы 1863 г. послали его въ парламентъ въ большомъ числѣ представителей. И не странно ли, что феодализмъ этотъ, повидимому, хочетъ, подобно Соціализму, отождествить политику съ политической экономіей; мало по малу онъ сливается съ правительствомъ, вдохновляетъ его, преобладаетъ надъ нимъ. Въ теченіе 11 лѣтъ, онъ, съ церковью и арміею, составляетъ жизненный нервъ имперіи, и конечно, никто не скажетъ, что вѣрность его когда нибудь колебалась.

Между тѣмъ большія анонимныя, лихоимствующія компаніи успѣли составить коалицію; вскорѣ средніе классы, разоренные и поглощенные конкурренціей, низвергнутся въ феодальное рабство или обратятся въ пролетаріевъ. Тогда пробьетъ рѣшительный часъ, и если новый законъ 31 мая не подоспѣетъ на помощь этой системѣ, вопросъ рѣшится на полѣ битвы общей подачи голосовъ. Какъ будутъ держать себя въ этихъ новыхъ комиціяхъ средніе классы? Окажутъ ли они то безкорыстіе, которое недавно такъ безразсудно выказали рабочіе классы? Увлекши эту чернь, соединятся ли они съ нею? Мы видѣли, какъ дѣйствуетъ эта жалкая мелкая, буржуазія; мы знаемъ, какъ и за кого подаетъ она свой голосъ. Лишенная сознанія и идеи, обманываемая своею журналистикою по всѣмъ современнымъ вопросамъ, всегда расположенная вѣрить, что перемѣна въ личномъ составѣ и рутинѣ правительства облегчитъ ея страданія, неспособная пробить себѣ дорогу въ политикѣ, внѣ протоптанной колеи, умѣющая только назначать кандидатовъ кружковъ и отвергать кандидатовъ правительства, – она врядъ ли догадается присоединиться къ молодому элементу, къ партіи, которая думаетъ, хочетъ, дѣйствуетъ, зоветъ ее, и которая сильна.

И такъ, не подлежитъ сомнѣнію, что со 2 декабря 1851, если не съ 23 іюня 1848 г., соціальная демократія отлучена отъ общества, чтобы не сказать – исключена. Если не личности, то идеи наши стоятъ внѣ правительства, внѣ общества; не посмѣли еще только объявить насъ внѣ законовъ. Этому препятствуетъ принципъ свободы мнѣній. За то стараются всѣми силами лишать наши идеи всѣхъ средствъ распространяться; ихъ предаютъ продажнымъ органамъ. Однимъ намъ упорно отказываютъ пользоваться періодической печатью, между тѣмъ какъ всѣ старыя партіи, всѣ шарлатаны, всѣ ренегаты, всѣ сводники могутъ свободно распоряжаться ею. Если иногда нашему принципу и случится высказаться передъ правительствомъ, – привилегированные живодеры спѣшатъ какъ можно скорѣе уничтожить или устранить его, вооруживъ противъ него коалицію противныхъ мнѣній. Члены временнаго правительства, когда въ 1864 г. ихъ выкопали изъ могилъ, съ такимъ же ожесточеніемъ противились рабочимъ представительствамъ, съ какимъ вожди финансоваго феодализма возставали, въ теченіе 12 лѣтъ, противъ экономическихъ плановъ демократіи.

Господствующій теперь порядокъ таковъ, что истреблять насъ считается спасать общество и собственность; онъ таковъ, что, если демократія не съумѣетъ организоваться и не научится бороться, намъ въ перспективѣ неизбѣжно предстоятъ умственный остракизмъ и инквизиція мысли. Что намъ здѣсь дѣлать? Примемъ же съ гордостью наше отлученіе, и, такъ какъ старый міръ отвергаетъ насъ, отрѣшимся отъ него сами рѣшительно.

Не пугайся слова: «отрѣшеніе» мой проницательный читатель, и не клевещи на меня за него. Ты ошибешься, если подумаешь, что я проповѣдую народу или возмущеніе, или безропотную покорность. Во первыхъ, я чуждъ всякой вражды, всякаго желанія ненависти или междоусобія. Вѣдь уже извѣстно, что я вовсе не человѣкъ дѣйствія. То, что я разумѣю подъ отрѣшеніемъ, просто условіе всякой жизни. Отличаться, опредѣляться – значитъ существовать, какъ смѣшиваться и поглощаться – значитъ уничтожаться. Разрывъ, разрывъ законный – единственное средство утвердить наше право и заставить признать себя политическою партіею. Это самое могущественное и самое честное оружіе, какъ для защиты, такъ и для нападенія. Въ теченіе долгаго времени, соціальная демократія лишь изрѣдка заявляла о своемъ существованіи частными изданіями; манифестъ Шестидесяти – первая и сильная попытка коллективнаго заявленія, вышедшаго прямо изъ среды народа. Слишкомъ наивное заключеніе его извѣстно; извѣстно также, что сначала онъ былъ встрѣченъ одобреніемъ, но потомъ устраненъ большинствомъ демократическихъ избирателей. Рабочихъ представителей не приняли, и хорошо сдѣлали. Но подобная попытка не должна повторяться: это было бы позорно и глупо. Теперь пришло время дѣйствовать честнымъ и разумнымъ разрывомъ, который, впрочемъ во всякомъ случаѣ, неизбѣженъ. Разсмотримъ же, въ чемъ состоитъ этотъ разрывъ.

На выборахъ 1863–64 г. рабочая демократія, обнаруживъ рѣшимость заставить признать свои политическія права, высказала, въ то же время, свою идею и главныя притязанія. Она стремится, не болѣе, не менѣе, какъ произвести въ свою пользу экономическій соціальный переворотъ.

Но чтобы разрѣшить такую великую задачу, недостаточно болѣе или менѣе двусмысленныхъ заявленій на выборахъ, газетныхъ исповѣданій принциповъ и публичныхъ лекцій, устроиваемыхъ нѣкоторыми ораторами съ дозволенія полиціи; недостаточно даже того, что нѣкоторые практики, переходя отъ проповѣди къ дѣлу, собираютъ вокругъ себя, въ обществахъ взаимнаго вспоможенія или труда, нѣсколько сотъ приверженцевъ. Дѣло реформаціи могло бы такъ тянуться цѣлые вѣка, не производя никакого результата и увеселяя отъ времени до времени консерваторовъ. Надобно дѣйствовать и въ области соціальнаго дѣла, и въ области политики всѣми законными средствами, прибѣгать къ коллективной силѣ, возбуждать всѣ силы страны и государства.

Когда Лудовикъ ХVІ, послѣ пятнадцати лѣтъ безполезныхъ усилій, чувствуя свое безсиліе, рѣшился, наконецъ, сломить соединенное сопротивленіе двора и города, дворянства, духовенства, буржуазіи, парламентовъ, финансистовъ и самого народа, онъ созвалъ государственныя сословія. Послѣдствія доказали, что этой всеобщей переставки было едва достаточно, чтобы революцію, уже совершившуюся въ умахъ, провести въ законодательство и жизнь.

Съ 89 г. французская нація двѣнадцать или пятнадцать разъ мѣняла свою конституцію, и каждый разъ надо было приводить въ движеніе всѣ силы и весь разумъ страны. Предпріятія гораздо меньшія, сравнительно ничего незначущія, – и тѣ требовали соединенныхъ усилій правительства и общественнаго мнѣнія. Чтобы учредить французскій банкъ, Бонапарту нужно было имѣть на своей сторонѣ консульскую диктатуру и цѣлую коалицію финансистовъ.

Могла ли вторая имперія основать поземельный кредитъ, предметъ столькихъ надеждъ, предвидѣнный монархіею, обѣщанный республикою, требуемый и промышленностью, и земледѣліемъ, и городами, и деревнями? Нѣтъ, это національное учрежденіе оказалось не по силамъ имперіи; и ей можно прямо сказать, что она не справится съ нимъ.

Неужели рабочая демократія воображаетъ, что можетъ своими мелкими, несчастными ассоціаціями, своими подписками по пяти сантимовъ въ недѣлю, своими обыкновенными средствами увѣренія и пропаганды, произвести одно изъ тѣхъ обширныхъ движеній, которыя возрождаютъ общества и въ нѣсколько лѣтъ преобразуютъ міръ? Ей неудастся даже устроить общую систему страхованій и замѣнить взаимностью страховой взносъ. Что же вышло бы, если бы ей пришлось вступить въ серьезную конкурренцію съ французскимъ банкомъ, движимымъ кредитомъ, учетной конторой, словомъ, со всѣми этими финансовыми коалиціями, располагающими миллиардами звонкой монеты?

Развѣ вы убѣдите финансовыя общества въ пользѣ и справедливости взаимности, если докажете имъ, что для страны выгодно занимать по 1/2 % вмѣсто 8%? Развѣ компаніи желѣзныхъ дорогъ уступятъ свои тарифы? Развѣ капиталисты, которымъ нація должна теперь до 10 милліардовъ, примутъ ваше ученіе? Развѣ торговля, по первому приглашенію, такъ и вступитъ на путь обезпеченія и дешевизны? Наконецъ, развѣ рабочіе, которыхъ нищета постоянно принуждаетъ требовать повышенія заработной платы, подадутъ первые примѣръ, соглашаясь работать больше за меньшую плату, въ надеждѣ на соотвѣтствующее удешевленіе жизненныхъ припасовъ и квартиръ? О правительствѣ я уже и не говорю: аттакованное со всѣхъ сторонъ, оно, конечно, не захочетъ хоть сколько нибудь ограничить свою власть.

Послѣдователи Фурье, по моему, очень заблуждались, вѣруя, что увлекутъ весь свѣтъ, если имъ позволятъ только разбить свой шатеръ и устроить первый образцовый фаланстеръ. Они предполагали, что первый, болѣе или менѣе успѣшный опытъ повлечетъ за собою второй и такъ далѣе, и идея ихъ, двигаясь впередъ, какъ лавина, охватитъ наконецъ всю націю, такъ что въ одинъ прекрасный день всѣ 37,000 общинъ Франціи превратятся въ группы гармоніи и фаланстеры. Въ политикѣ и соціальной экономіи самопроизвольное зарожденіе, какъ говорятъ физіологи, – принципъ совершенно ложный. Чтобы измѣнить весь общественный строй, надо дѣйствовать одновременно и на весь соціальный организмъ, и на каждую отдѣльную часть его. Какъ! чтобы починить дрянную проселочную дорогу, нужна иниціатива префекта, то есть центральной власти, нужны сборы съ двадцати общинъ; а тутъ воображаютъ, что можно увлечь тридцать семь милліоновъ душъ какими‑то подписками, пожертвованіями и быстро охлаждающимся рвеніемъ непостоянной и безсильной черни! Подобныя бредни приличны только въ школѣ Братства, Государства–Семьи и вольной любви.

Есть вещи, и очень важныя, которыя могутъ исполняться, развиваться, преуспѣвать одною лишь силою слова: такова наука, философія, религія. Но есть другія, которыя требуютъ всѣхъ способностей, всей преданности и полнаго самоотверженія цѣлаго народа: между ними первое мѣсто занимаютъ политическія учрежденія и соціальныя реформы. Будемъ проповѣдывать, писать, печатать, разсуждать – это наше право: того хотѣла французская революція, обнародовавъ великій законъ прогресса и, какъ орудіе этого прогресса, свободу мысли и полную гласность мнѣній. Но пусть демократія не забываетъ, что, узаконивъ декретомъ свободу мысли и печати, революція хотѣла вызвать и обезпечить всѣ послѣдствія этой свободы, сущность которыхъ въ томъ, что управленіе должно принадлежать большинству; другими словами, что правительство должно слѣдовать общественному мнѣнію, куда бы оно ни повлекло его, лишь бы оно дѣйствительно было мнѣніемъ большинства.

Такимъ образомъ, теперь, какъ и въ 1848 г., у насъ, во Франціи, торжество рабочей демократіи зависитъ отъ нея самой. Она должна доставить своей идеѣ большинство и затѣмъ потребовать, чтобы правительство возвратило ей верховную власть. Весь вопросъ въ томъ, чтобы узнать, пойдетъ ли рабочая демократія, для достиженія своей цѣли, обыкновеннымъ путемъ выборовъ и парламентскихъ преній, путемъ предвидѣннымъ и болѣе или менѣе обезпеченнымъ прежними конституціями, или не будетъ ли лучше для ея идеи, достоинства и выгодъ, чтобы она выбрала другой путь, не выходя впрочемъ изъ предѣловъ законности.

Я утверждаю, что правительство, въ томъ видѣ, какъ оно было задумано и осуществлено во Франціи съ 1789 г., теперь уже неумѣстно; что рабочая демократія имѣетъ серьезныя обязанности; что она не должна уже терять времени на пріисканіе себѣ адвокатовъ и на упреки правительству языками этихъ попугаевъ; что, наконецъ, эти упреки только компрометируютъ ее и совершенно безполезны, съ какой бы точки на нихъ ни смотрѣть.

Вспомнимъ, что съ 1749 г. старыя партіи, которыхъ раздѣляютъ только политическіе предразсудки или даже просто дипломатическіе цвѣта, находятся въ неразрывномъ союзѣ и заговорѣ противъ черни, нетерпѣнія которой онѣ опасаются; что, не смотря на ожесточеніе ихъ полемики, всѣ онѣ въ сущности слѣдуютъ одной и той же политической системѣ; что отличительныя черты этой системы, – съ одной стороны, правительственная централизація, а съ другой, экономическая анархія, прикрывающая именемъ свободы грабежъ, монополію, тунеядство, ажіотажъ и лихоимство, которыми новая каста существуетъ съ 89 года; что при этомъ странномъ сочетаніи монархической власти и анархіи капитала и торгашества, которое составляетъ буржуазный порядокъ, оппозиція правительству является уже не отрицаніемъ системы, а ея необходимою составною частью; что она противорѣчитъ правительству, но далеко отъ вражды съ нимъ; что, наконецъ, старинныя партіи, легитимистская, орлеанская, бонапартистская и форменно–республиканская, поочередно смѣняя другъ друга въ правительствѣ, поддерживаютъ другъ друга и дѣйствуютъ всѣ заодно, не жертвуя при этомъ своими политическими мнѣніями; для очистки совѣсти имъ достаточно воздерживаться отъ заговоровъ и не измѣнять своей кастѣ и системѣ. Все это надо всегда имѣть въ виду.

Происшествія послѣднихъ шестнадцати лѣтъ обнаружили это въ самомъ яркомъ свѣтѣ.

Въ 1848 г. республика учреждаетъ всеобщую подачу голосовъ, назначаетъ законодательное собраніе, даетъ себѣ конституцію. Все это были просто варіаціи на тему идеала, которымъ мы одержимы съ 89 г. Чѣмъ администрація, правосудіе, политика правительства и общественная экономія республики отличались отъ того, чѣмъ они были въ концѣ царствованія Людовика Филиппа? Республика не сбила съ толку никого, ни легитимистовъ, ни орлеанистовъ, ни бонапартистовъ; при ней всѣ партіи были очень довольны своимъ положеніемъ; даже духовенство, обвинявшее первую республику въ ереси, приняло участіе въ трудахъ второй. Эта республика, созданіе формалистовъ, ничѣмъ не отличалась отъ монархіи, и мы были правы, отрекаясь отъ нея.

Настало 2 декабря. Конституція 1852 года замѣнила конституцію 1848; въ теченіе нѣсколькихъ лѣтъ люди, исключенные государственнымъ переворотомъ, держались въ сторонѣ по чувству собственнаго достоинства. Но наконецъ они одумались, и мы снова видѣли ихъ, роялистовъ, республиканцевъ, членовъ временнаго правительства, на своихъ оппозиціонныхъ мѣстахъ въ парламентѣ. И неудивительно, потому что въ конституціи 1852, какъ и въ конституціи 1848, они узнали свой идеалъ въ очень мало измѣненномъ видѣ.

Другое дѣло трудящійся народъ: онъ не нашелъ своего идеала ни въ одной изъ конституцій, которыя Франція задавала себѣ съ 1789 г.; и для него вся революція выражается только въ разныхъ неопредѣленныхъ формулахъ, какъ то: общая подача голосовъ, право на трудъ, уничтоженіе пролетаріата, и т. д. Въ 1848 г. онъ протестовалъ противъ конституціи, а въ 1863 снова ставитъ на очередь вопросъ экономической реформы.

Въ 1848 г., въ республикѣ мы были, какъ дома: конституція, несмотря на свои признанія и свои недомолвки, свидѣтельствовала о нашемъ существованіи, о нашихъ требованіяхъ, о нашемъ близкомъ торжествѣ. Наше подчиненіе было условное, временное; мы могли безъ противорѣчій, безъ отступничества, безъ клятвопреступленія пользоваться всѣми законными гарантіями, a тѣмъ временемъ собираться съ силами и готовиться къ преобразованію республики. Опираясь на право 1848 года, мы ожидали 1852 г.

Нынѣ, по возстановленіи императорскаго престола, послѣ закона, предписывающаго депутатамъ присягу, послѣ декрета 24 ноября 1860, послѣ возвращенія прежнихъ партій и воскресенія конституціонной Оппозиціи, – положеніе радикальной демократіи измѣнилось. Правительство хранило молчаніе, но за него Оппозиція сказала намъ: подавайте голоса заодно съ нами или подите прочь. На это рабочей демократіи слѣдовало отвѣтить, какъ десять колѣнъ Іеровоама: Хорошо же, буржуазы; обдѣлывайте себѣ ваши дѣлишки! А ты, Израиль, назадъ къ своимъ шатрамъ!

Но дѣло разыгралось иначе. Рабочая демократія, предпочитая дѣйствіе слову, забрала себѣ въ голову, что ей здѣсь есть какое то дѣло; вмѣсто того, чтобы отдѣлиться, она снова сдѣлалась смиренной прихвостницей; точно дѣтенышъ двуутробки, она вернулась въ носившую ее утробу и по безразсудству подала голосъ въ пользу Оппозиціи, которая не хотѣла и не могла ее признать.

И такъ, мы видимъ, что политическій и экономическій идеалъ рабочей демократіи далеко не тотъ, который, вотъ уже 70 лѣтъ, тщетно преслѣдуетъ буржуазія. Поэтому мы не можемъ участвовать съ буржуазіей не только въ одномъ парламентѣ, но даже въ одной Оппозиціи: у насъ слова имѣютъ совсѣмъ другое значеніе; наши идеи, принципы, формы правительства, учрежденія, нравы совершенно иныя. Постоянно, но безплодно обѣщаемыя вольности и гарантіи 89 года, неосуществимы въ буржуазномъ конституціализмѣ, тогда какъ въ демократической системѣ они вытекаютъ сами собой безъ всякаго затрудненія. Отсюда мы приходимъ къ неизбѣжному заключенію, что, если рабочій народъ могъ отвергнуть на послѣднихъ выборахъ кандидатовъ правительства, какъ представителей идеи, противной его принципу, то тѣмъ болѣе слѣдовало ему поступить точно также съ кандидатами Оппозиціи, потому что и тѣ, и другіе представляютъ одну и ту же идею, одну и ту же политику, одинъ и тотъ же порядокъ, съ тою только разницею, что министерскіе кандидаты откровенно выдаютъ себя за то, что они есть, тогда какъ оппозиціонные обманываютъ своихъ избирателей, скрывая свою мысль.

Если рабочій классъ придаетъ себѣ какое нибудь значеніе и если онъ гонится не за призракомъ, то долженъ знать, что прежде всего ему нужно выйдти изъ подъ опеки и, не заботясь ни о министерствѣ, ни объ Оппозиціи, дѣйствовать отнынѣ самостоятельно и только для себя. Быть или силою, или ничѣмъ – вотъ что ему предстоитъ. Подавъ голосъ за кандидатовъ 31 мая 1863 и 20 марта 1864, рабочая демократія обнаружила недостатокъ рѣшимости и благоразумія. Она забыла себя, и для кого же? для враговъ! Манифестъ Шестидесяти возвысилъ ее на степень патриціата; но ея подача голосовъ низвела ее въ разрядъ отпущенниковъ.

 

ГЛАВА II.

1. Политическая нравственность: присяга до и послѣ 89 г.; противорѣчіе гражданской и конституціонной присяги. – Политическая нравственность Франціи развращена клятвопреступленіемъ.

Наши самозванные политики, ремесло которыхъ состоитъ въ оппозиціи всѣмъ правительствамъ, что нисколько не мѣшаетъ имъ кончать союзомъ со всякимъ правительствомъ, приняли за правило, что, для успѣшной борьбы съ властью, надо ее побивать ея же собственнымъ оружіемъ, т. е., другими словами, признавать законъ ею изданный и представляемый. Въ переводѣ на простой языкъ это значитъ, что самое вѣрное средство избавиться отъ человѣка – явиться къ нему въ домъ и, когда онъ будетъ съ вами здороваться, – убить его. Риторы, готовые разглагольствовать при всякомъ правительствѣ; адвокаты, защищающіе не только всякое дѣло, но даже передъ какимъ угодно судилищемъ, принимающіе всякія законодательства, приноравливающіеся ко всевозможнымъ судебнымъ формамъ; атеисты, хвастающіе своимъ индифферентизмомъ, потому что не въ состояніи возвыситься до принциповъ; для которыхъ всѣ вѣрованія равны, потому что они потеряли понятіе о правѣ, и которые не гнушаются преклонять колѣна ни передъ какимъ кумиромъ, потому что презираютъ людей еще болѣе, чѣмъ боговъ! – Вотъ каковы эти софисты, все совмѣщающіе, все соглашающіе, ничѣмъ не гнушающіеся, не знающіе противорѣчій! У нихъ на все готовы компромиссы, примиренія, оправданія. Будь то конституція 1848 или конституція 1852, военносудныя коммиссіи или судъ присяжныхъ, законъ общественной безопасности или habeas corpus, обязанность гражданина или вѣрноподданность династіи – имъ все равно: они ни въ чемъ не видятъ разницы. Такимъ образомъ мы видѣли, какъ непринужденно дали они присягу, необходимую, по конституціи 1852, для избранія въ законодательный корпусъ; а когда республиканская демократія не рѣшалась поклоняться второй имперіи, они увлекли ее на поступокъ, который она, пока разсуждала хладнокровно и не теряла здраваго смысла, считала вѣроломствомъ.

Вотъ уже три года, какъ мнѣ безпрестанно приходится говорить объ этомъ важномъ вопросѣ присяги, въ которомъ отражается вся наша политическая нравственность; и каждый разъ мои замѣчанія остаются безъ отвѣта. Теперь я снова возвращаюсь къ нему, хотя заранѣе убѣжденъ, что на этотъ разъ менѣе, чѣмъ когда‑либо могу разсчитывать на полученіе отвѣта. Но мнѣ хочется доказать по поводу присяги, что: во первыхъ, наша несчастная нація рѣшительно сама не знаетъ что она дѣлаетъ и куда стремится; во вторыхъ, что присяга несовмѣстна съ демократическими и соціальными убѣжденіями, чтобы не сказать, съ современною совѣстью.

До 89 г., при порядкѣ, основанномъ, какъ говорятъ, на божественномъ правѣ, присяга приносилась лично королю. Это условіе, по крайней мѣрѣ, недопускало недоразумѣній. Во первыхъ, король былъ извѣстная личность, въ подлинности которой невозможно было ни усомниться, ни обмануться; во вторыхъ, онъ былъ воплощеніе націи, живой законъ государства. Король былъ все. Съ нимъ нельзя было ни пускаться въ разборъ, ни полагать ограниченія, ни ставить условія. Право было опредѣлено; политическая нравственность имѣла критерій. Присяга формальная или подразумѣваемая приковывала подданнаго къ королевской особѣ, символу, выраженію и органу націи, ея правъ, учрежденій, льготъ или, какъ мы чванно называемъ ихъ, вольностей. Это воззрѣніе на королевскую власть и на присягу, проникнутое религіознымъ характеромъ, имѣло свою выгодную сторону: омерзительный домъ Валуа, отъ Франциска I до Генриха III, былъ, кажется, самою порочною династіею, какую только можно придумать; а между тѣмъ, въ лицѣ ихъ, это воззрѣніе на королевскую власть спасло французскую національность среди ужасовъ междоусобій.

Съ 89 г. нація управляется новыми идеями, осуждать которыя, конечно, я не буду. Феодальная присяга была уничтожена и замѣнена гражданскою. Что такое гражданская присяга? Вотъ формула гражданской присяги по конституціи 1791 года, глава II, параграфъ 5:

«Клянусь быть вѣрнымъ народу, закону и королю и всѣми моими силами поддерживать конституцію королевства, установленную національнымъ учредительнымъ собраніемъ въ 1789, 1790 и 1791 годахъ».

Замѣтьте разницу. Присяга приносится уже не одному лицу – королю, а народу, закону и королю. Народъ поименованъ первымъ, въ знакъ его несомнѣнной верховности; за нимъ слѣдуетъ законъ – выраженіе народной воли; король послѣднимъ. Онъ только представитель народа и исполнитель его воли; поэтому онъ названъ послѣ всѣхъ: между этими тремя понятіями есть постепенность. Въ этой формулѣ присяги выражается весь духъ революціи, какимъ онъ былъ въ 89 г.

Гражданская присяга была уничтожена вмѣстѣ съ конституціей 91; въ конституціяхъ II, III и VІІІ годовъ о ней не упоминается. Въ 1804 г. Наполеонъ I возстановилъ ее въ такой формѣ:

«Клянусь повиноваться конституціямъ имперіи и быть вѣрнымъ императору».

И такъ, Наполеонъ старался какъ можно больше приблизиться къ феодальной формулѣ; подобно Людовику ХІV, онъ говорилъ: государство – это я, и считалъ себя истиннымъ представителемъ Народа, живымъ Закономъ и воплощеніемъ Франціи.

Но революція неумолима. Наполеонъ принужденъ упомянуть въ формулѣ присяги о Конституціяхъ Имперіи, т. е. о конституціяхъ 1804, 1802 и 1799 гг.; a послѣдняя тѣсно примыкаетъ къ революціи и къ принципамъ 89 г. Этого довольно: чтобы Наполеонъ ни дѣлалъ и какъ бы онъ этого ни таилъ, новый духъ проглядываетъ въ этихъ конституціяхъ. Въ сущности, присяга 1804 та же, что и 1791 года; были присяги, приносившіяся королямъ старшей и младшей линіи, и наконецъ, Наполеону III. – И такъ несомнѣнно, что теперь во Франціи монархъ не единственное, даже не первое лице. Есть кто‑то выше короля, есть что‑то выше престола: этотъ кто‑то – Народъ; это что‑то – Законъ. Удалить изъ присяги эти два образа невозможно; невозможно снова водворить въ сердцахъ монархическую религію.

Послѣ этихъ замѣчаній разсмотримъ, какова можетъ быть сила этой новой присяги.

Во первыхъ, относительно ея цѣли, содержаніе ея показываетъ, что этими ясными словами хотѣли удовлетворить новымъ идеямъ, освятить новое право, сдѣлать самую присягу менѣе мистическою, менѣе идолопоклонническою, болѣе достойною человѣка и гражданина. Сочетаніемъ этихъ трехъ великихъ словъ – «Народъ, Законъ и Король», думали придать присягѣ болѣе разумности и величія. Дѣлая эти три имени, такъ сказать, солидарными, напоминая о конституціяхъ, высочайшемъ выраженіи закона, думали упрочить общественное зданіе и придать власти ненарушимость закона и неизчезаемость народа. Такъ, вѣроятно, разсуждали учредители этой присяги; и это доказываетъ, что они поступали скорѣе, какъ поэты, чѣмъ государственные люди. Ихъ риторика рушится передъ здравымъ смысломъ.

Въ самомъ дѣлѣ: очевидно, что присяга, приносимая тремъ лицамъ или, пожалуй, тремъ принципамъ, не можетъ быть такъ опредѣлительна, какъ если ее приносятъ одному; точно также всякое обязательство, что нибудь дѣлать или чего нибудь не дѣлать, можетъ скорѣе подать поводъ къ перетолкованіямъ, путаницѣ и придиркамъ, когда относится къ нѣсколькимъ лицамъ, чѣмъ когда заключено съ однимъ на опредѣленныхъ условіяхъ или даже безъ всякихъ условій. Такъ какъ политическая присяга съ 1789 г. приносится, въ одно и тоже время, и народу, и закону, и королю – все равно выражено ли это въ ней прямо, или затаено, – то она по необходимости должна быть условна, должна подлежать толкованіямъ и предполагаетъ взаимность. Напрасно президентъ Законодательнаго корпуса зажимаетъ ротъ депутату, который, прежде чѣмъ поднять руку и произнести присягу, проситъ позволенія объясниться. Самая сущность этого дѣйствія даетъ присягающему право объясниться.

Конституція 91, 1804 и 1814, самыя монархическія изъ нашихъ конституцій, требуютъ отъ императора или короля присяги, равносильной той, которая приносится ему самому; въ этой присягѣ напоминаются и выражаются принципы 89 г. и духъ революціи, и главѣ государства вмѣняется ею въ обязанность защищать эти начала. Это несомнѣнно доказываетъ, что съ 1789 г. политическая присяга обратилась въ обоюдосторонній договоръ между государемъ и подданными. Одна только конституція 1852 не выражаетъ прямо этихъ началъ. Но это должно считать просто нечаяннымъ упущеніемъ, на которое, смѣю думать, Наполеонъ III не дерзнетъ опереться.

Но вотъ худшая сторона этого дѣла: можетъ случиться, что трое, которымъ приносится присяга и которые предполагаются нераздѣльными, – т. е. Народъ, Законъ и Король, станутъ въ противорѣчіе другъ съ другомъ и раздѣлятся. Народъ, какъ и отдѣльныя личности, можетъ заблуждаться; его характеръ, чувства, мнѣнія измѣнчивы. Законъ также можетъ мѣняться, хотя бы только въ умахъ тѣхъ, которые, изъ выгодъ или даже по свойству своихъ обязанностей, призваны толковать его. Наконецъ и король можетъ измѣниться. Какъ принципъ, онъ постоянно мѣняется: король 1701 года не то, что король 1788 г.; король 1830 г. не похожъ на короля 1714 г. Какъ личность, онъ измѣняется еще болѣе, и притомъ эта перемѣна еще опаснѣе: бурбонская династія можетъ быть царствовала бы до сихъ поръ, если бы Карлъ X раздѣлялъ взгляды Людовика XVIII. Между тремя столь измѣнчивыми элементами согласіе не можетъ быть прочно; рано или поздно антагонизмъ неизбѣженъ.

Что же выйдетъ изъ подобной присяги на практикѣ и какую пользу могутъ извлечь изъ нея Страна, Конституція и Правительство, которымъ она дается? Къ чему повела присяга, которую короли Хартіи получили отъ всей Франціи, т. е. отъ всей политической и офиціальной Франціи: отъ перовъ и депутатовъ, отъ чиновничества, администраціи, церкви, Почетнаго Легіона, арміи и т. д.? Грянула буря, и все пошло прахомъ, какъ будто эти клятвы были писаны на листьяхъ бульварныхъ деревьевъ. Отъ нея отдѣлались, сказавъ королю, что онъ первый нарушилъ свою присягу – и все тутъ. Это повторялось такъ часто съ 1789 г., что въ наши дни можно указать многихъ лицъ, надававшихъ, въ теченіе своего служебнаго поприща, цѣлую дюжину присягъ. Въ 1814 г. армія была зрительницей скандала, когда генералы имперіи, забывъ или, вѣрнѣе, перетолковавъ свою политическую и военную присягу, требовали отреченія отъ своего императора, отъ своего вождя! Да, но увы! вѣдь онъ клялся сохранять въ неприкосновенности владѣнія республики, уважать и заставлять уважать равенство правъ, политическую и гражданскую свободу!.. Долгъ платежемъ красенъ, Государь! вы не сдержали вашей клятвы: не взыщите, если и мы нарушимъ нашу присягу. Вы не уважали ни равенства правъ, ни гражданской и политической свободы; области республики заняты непріятелемъ… Подписывайте же ваше отрѣченіе!…

Вотъ печальный, но неизбѣжный результатъ гражданской присяги. При прежнихъ короляхъ ни разу не было примѣра такой измѣны. Такимъ образомъ, съ 1789 г. французы почти не переставали присягать своимъ конституціямъ и государямъ и не сдержали ни одной присяги. Поминутно смѣнялись конституціи и государи, наперекоръ ли присягѣ, или въ силу ея – рѣшить трудно; потому ли, что конституція была несовершенна и не выполняла своего назначенія, или потому, что государи вызывали упреки въ неискренности; всего же вѣрнѣе потому, что при работѣ мысли и съ теченіемъ времени возникало разногласіе между Народомъ, Конституціей и Королемъ.

Таково было положеніе Франціи въ 1814, 1815, 1830 и 1848 годахъ. Сколько подлыхъ сдѣлокъ! Сколько паденій! Сколько измѣнъ, прикрытыхъ именемъ компромиссовъ! Было время, когда общественная совѣсть возставала противъ этихъ низостей. Наивный народъ, не зная политическаго фатализма, управлявшаго людьми и событіями, не понималъ, чтобы вѣрноподданный могъ отступиться отъ своего государя или христіанинъ отречься отъ Бога. Онъ преслѣдовалъ своимъ презрѣніемъ неблагодарныхъ измѣнниковъ, и позоръ этотъ остался на ихъ памяти. Теперь логика революціи довершила свое дѣло: у насъ всѣ клянутся и всѣ нарушаютъ клятвы; для насъ это, какъ говорится, все равно, что выпить стаканъ воды. Мы дошли даже до того, что считаемъ добродѣтельнымъ поступкомъ присягу, принесенную противъ своего желанія и мысленно отвергаемую. Нашихъ неустрашимыхъ присяжныхъ, которыхъ тридцать лѣтъ тому назадъ осмѣяли бы, теперь расхваливаютъ публично въ собраніи. Притомъ, какъ бы мы ни были убѣждены, что эти подлецы дѣйствуютъ изъ‑за выгодъ, а не по долгу, все у насъ такъ перепутано, во всемъ такое противорѣчіе, что мы никакъ не могли бы доказать этого и прямо обвинить ихъ въ измѣнѣ своей клятвы. Что же удивительнаго послѣ этого, что, оправдавъ ихъ, наконецъ, мы рѣшились послѣдовать ихъ примѣру.

Взглянемъ на это странное извращеніе нашихъ общественныхъ нравовъ.

Народнымъ рѣшеніемъ 1851 г. Людовику Наполеону было поручено составить конституцію. Чтобы избавить свое правительство отъ коварныхъ внушеній и враждебныхъ личностей, онъ поставилъ необходимымъ условіемъ, для вступленія во всѣ должности, особенно депутатовъ, присягу на вѣрность ему. Очевидно, авторъ конституціи 1852 г. предполагалъ, что важнѣйшіе представители прежнихъ партій, его естественные враги, или откажутся, какъ честные люди, связать себя подобною присягою, или, давъ ее, сдержатъ свое слово.

Сначала казалось, что эти предположенія сбываются. Большинство политическихъ людей, обратившихъ на себя вниманіе при прежнихъ правительствахъ, держались въ сторонѣ; тѣ же, которые стали имперіалистами, сдѣлали это чистосердечно. Всѣ они, за немногими исключеніями, оказались совѣтниками благонамѣренными и просвѣщенными; они спорили съ правительствомъ, но не за тѣмъ, чтобы нападать на него и колебать его, а чтобы предупреждать его, служить ему и упрочить его. Съ другой стороны, гг. Кавеньякъ, Гудшо и Карно торжественно отказались принести присягу, и отказъ этотъ принесъ имъ такую же честь, какъ первымъ ихъ вѣрность.

Въ 1863 г., послѣ слишкомъ десятилѣтняго ожиданія, рѣшенія измѣнились. Орлеанисты, легитимисты и республиканцы утверждаютъ, что нужно снова вступить въ парламентъ и составить законную оппозицію. Какъ же смотрятъ они на непремѣнное условіе присяги? Объ этомъ никто изъ нихъ ничего не сказалъ: говорить въ подобныхъ случаяхъ опасно. Но по положенію дѣлъ и по ихъ дѣйствіямъ, мы можемъ угадывать ихъ тайную мысль.

2. Присяга и орлеанская партія.

Г. Тьеръ уже въ первой своей рѣчи не скрылъ чувствъ расположенія и привязанности къ орлеанскому дому. Слова его, полныя чистосердечія и достоинства, такъ плѣнили всѣхъ, что вызвали ему болѣе одобреній, чѣмъ упрековъ. Поэтому императорское правительство и не напрашивается на его дружбу. Затѣмъ г. Тьеръ далъ понять, что, вѣрный прежде всего идеямъ 89 г., онъ считаетъ конституціонную монархію въ томъ видѣ, какъ она вышла изъ іюльской революціи, самымъ удачнымъ выраженіемъ этихъ идей; но такъ какъ существованіе подобной монархіи не зависитъ отъ той или другой династіи, то онъ готовъ примкнуть къ императорскому правительству, если оно, въ свою очередь, объявитъ себя готовымъ дѣйствовать по его системѣ. «Примите мою теорію министерской отвѣтственности, сказалъ онъ, – и я вашъ. Но пока позвольте мнѣ оставаться въ оппозиціи».

То, что г. Тьеръ сказалъ лично о себѣ, относится ко всѣмъ депутатамъ орлеанской партіи.

Изъ этого ясно слѣдуетъ, что г. Тьеръ и его послѣдователи, какъ сами сознаются, болѣе преданы орлеанскому дому, чѣмъ Бонапартамъ, и нерасположены къ конституціи 1852. Правда, отъ нихъ нельзя ждать, чтобы они, какъ простые граждане, позволили себѣ малѣйшее нападеніе на правительство, малѣйшее противуконституціонное дѣйствіе, особенно во время отправленія своихъ депутатскихъ обязанностей; но хотя отъ нихъ нечего бояться заговоровъ, тѣмъ не менѣе они не сдержатъ, въ качествѣ депутатовъ, своей клятвы повиноваться конституціи. Они не могутъ сдержать ее, потому что она означаетъ, что они не будутъ порицать конституцію, не позволятъ себѣ подвергать ее систематическому осужденію, могущему уронить ее въ глазахъ общества. Стало быть, разсудокъ г. Тьера отвергаетъ данную имъ присягу, и онъ будетъ каждый день нарушать ее своимъ поведеніемъ въ парламентѣ: а по моему, это называется клятвопреступленіемъ.

По всей вѣроятности, г. Тьеръ, принявъ званіе депутата, не предвидѣлъ всѣхъ логическихъ послѣдствій этого поступка. Дитя своего вѣка, когда клятва значитъ такъ мало, а политическая нравственность такъ гибка, человѣкъ практическій, врагъ крайностей, онъ, вѣроятно, сказалъ себѣ, что не слѣдуетъ ни преувеличивать, ни уменьшать вещей; что въ наше время, съ 89 года, значеніе политической присяги состоитъ: 1) въ признаніи императорскаго правительства правительствомъ страны de facto и de jure и 2) въ обѣщаніи не говорить и не дѣлать ничего, ведущаго къ ниспроверженію его. Отсюда г. Тьеръ заключилъ, что всего безопаснѣе ограничиться подобнымъ объясненіемъ, по его мнѣнію, довольно яснымъ; что идти далѣе – значитъ переступать границу и давать правительству больше, чѣмъ оно требуетъ; что даже лучшіе друзья имперіи въ сущности ни къ чему большему не обязываются. По мнѣнію г. Тьера, отъ него, приверженца парламентской системы и члена оппозиціи, признанной законною, нельзя требовать, чтобы онъ сдѣлался защитникомъ династіи, которой онъ не искалъ; тѣмъ болѣе, что требуемая присяга, по смыслу всѣхъ нашихъ конституцій и всей нашей исторіи съ 89 года, непремѣнно обоюдна, такъ что, еслибы глава государства утратилъ престолъ вслѣдствіе какого нибудь важнаго проступка, примѣры чего уже не разъ видали во Франціи, то мы имѣли бы полное право обвинять въ этомъ его одного; что касается до почтенныхъ гражданъ, то, добросовѣстно послуживъ правительству своими предостереженіями, совѣтами и присягою, они имѣли бы полное право держаться въ сторонѣ и были бы совершенно невиноваты въ паденіи династіи.

Вотъ какъ, вѣроятно, разсуждалъ про себя г. Тьеръ; вся оппозиція разсуждаетъ точно также. Я не могу опровергать и оспоривать этихъ разсужденій, и не буду противорѣчить имъ. Нельзя противорѣчить тому, что противорѣчитъ само себѣ. Здѣсь все: факты, новое право, конституція, заднія мысли и недомолвки, – все говоритъ за и противъ; здѣсь всѣ противъ самихъ себя и все осуждается передъ судомъ разума и присяжныхъ противниковъ правительства: зачѣмъ же еще я буду опровергать ихъ?

Но за то я хочу изобличить двусмысленность нынѣшняго порядка, безнравственность его противорѣчій, въ которыхъ лично никто невиноватъ, такъ какъ они вытекаютъ изъ нашихъ революцій. Этотъ порядокъ узаконяетъ лицемѣріе и позволяетъ людямъ расточать клятвы, которыхъ они не дали бы, если бы не знали заранѣе, что онѣ ни къ чему ихъ не обязываютъ. Я возстаю противъ этихъ присягъ, потому что онѣ приносятся завѣдомо всуе, не смотря на заповѣдь: Non assumes nomen Dei tui in vanum; что онѣ выражаютъ только отрицательное обѣщаніе, пассивное обязательство, которое дозволяетъ унижать, обличать, бранить власть безъ явнаго клятвопреступленія. Я возстаю противъ нихъ, потому что онѣ ни мало не обезпечиваютъ власть и приносятъ пользу только честолюбцамъ, которые не боятся связывать себя ими, зная ихъ недѣйствительность. Я обвиняю присягу въ томъ, что она развратила общественную совѣсть; что, благодаря ей, въ политическомъ мірѣ каждый можетъ сказать съ невозмутимымъ спокойствіемъ духа, какого не знали даже іезуиты: «Я далъ присягу и не нарушу ее; но ни за что не ручаюсь, ни за что не отвѣчаю; чтобы исполнить мое обязательство, съ меня довольно оставаться спокойнымъ. Пусть правительство защищается, – это его дѣло; спасется оно или погибнетъ – вина не моя; – я умываю руки!»

Какъ! вы называете это исполнять присягу и считаете себя разумными людьми! Но скажите же, что губило правительства въ продолженіи трехъ четвертей вѣка? Что, какъ не шаткость системъ, разногласіе принциповъ, непониманіе права, постоянное противорѣчіе между народомъ и государствомъ, конституціонно выражаемое сомнѣніе въ добросовѣстности государя, нападки на излишество его могущества; безпощадныя порицанія со стороны противниковъ правительства, которые клялись, если не поддерживать его, то, по крайней мѣрѣ, щадить, и первые нанесли ему ударъ; вялость его защитниковъ, измѣна любимцевъ, коварство оппозицій? Понятно, что поверхностные люди, вѣрующіе въ дѣйствительность клятвы и вполнѣ довольные возстановленіемъ имперіи, торжественно присягнувшіе Наполеону III, могутъ тѣмъ не менѣе по неопытности, по неумѣнію сдерживать языкъ и даже по излишеству своего усердія, скомпрометировать и даже погубить правительство, которое хотятъ защищать. Все‑таки это люди чистосердечные и заслуживающіе снисхожденіе и состраданіе. Когда нибудь они поймутъ противорѣчіе, игрушкою котораго они были: дай Богъ тогда, чтобы съ искренностью ихъ заблужденій не разсѣялась искренность ихъ сердецъ! Но вы, умники, вы, софисты, вы, знающіе почву, по которой ходите, умѣющіе пользоваться сомнительнымъ положеніемъ правительства, противорѣчіемъ его принциповъ, двусмысленностью выраженій, шаткостью интересовъ, чтобы выковывать изъ всего этого оружіе для нападенія, безупречное передъ конституціей и законами, – чистосердечны ли вы? Смѣете ли вы говорить о вашей невинности? Развѣ во всѣхъ рѣчахъ вашихъ нѣтъ предательства? Вы упрекаете правительство, зачѣмъ оно не измѣняетъ политики, зачѣмъ не передѣлываетъ конституціи, то есть, зачѣмъ не отрекается въ вашу пользу! Да развѣ мы еще не перепробовали всѣхъ правительственныхъ формъ и не пришли, наконецъ, къ полнѣйшему скептицизму!

Кто же не знаетъ теперь, что лучшая изъ конституцій, за которыми мы гоняемся, на самомъ дѣлѣ, вовсе не лучше прочихъ, и что предпочтеніе, оказываемое одной передъ другою, есть ничто иное, какъ оппозиціонная уловка? Вы отвращаете всѣхъ отъ правительства; вы подкапываетесь подъ него; вы подрываете его; вы подаете сигналъ заговорщикамъ, и когда, наконецъ, зданіе рушится, вы кричите, хлопая въ ладоши: «Мы не виноваты; мы сдержали свою присягу.» О, вы похожи на ту женщину, о которой говорится въ писаніи, что, запятнанная прелюбодѣйствомъ, она увѣряетъ, будто чиста. Вы прикидываетесь Юдифями, но въ дѣйствительности вы Пентефріевы жены. Избавьте насъ отъ вашей присяги: этимъ вы сдѣлаете для свободы больше, чѣмъ низверженіемъ тридцати династій.

3. Присяга легитимистовъ и республиканцевъ.

Изъ всѣхъ нашихъ присяжныхъ ораторовъ, не идущихъ рука объ руку съ правительствомъ, г. Тьеръ менѣе всѣхъ заслуживаетъ упрека. Въ историкѣ Консульства и Имперіи, въ поклонникѣ Наполеона Перваго нельзя предположить глубокой антипатіи къ потомству его героя. Приверженцу монархической формы правленія, любящему видѣть въ правительствѣ силу, власть и иниціативу, увлекающемуся военной славою, ему не за что особенно упрекать императорское правительство. Онъ говоритъ императору: «Сдѣлайте вашихъ министровъ отвѣтственными, вмѣсто того, чтобы посылать къ намъ вашихъ государственныхъ совѣтниковъ, и я вашъ!» Такимъ образомъ, дѣло стало за малымъ, чтобы онъ примкнулъ къ правительству. Поэтому, онъ болѣе всѣхъ другихъ имѣетъ право присягать, не присоединяясь къ правительству. А между тѣмъ легко замѣтить, что въ этой присягѣ нѣтъ ничего раціональнаго, какъ и въ условіи, отъ котораго г. Тьеръ ставитъ въ зависимость свою преданность имперіи; онъ самъ знаетъ это лучше всѣхъ.

Въ предпослѣднемъ томѣ своей исторіи г. Тьеръ ставитъ «Дополнительный Актъ 1815 г.» гораздо выше Хартіи 1814; a вѣдь ему извѣстно, что пренія законодательнаго корпуса организованы по образцу этого самаго Дополнительнаго Акта. Какимъ же образомъ то, что, исходя отъ Наполеона I, заслужило, послѣ 20–лѣтняго личнаго опыта, полное и сознательное одобреніе г. Тьера, можетъ встрѣтить въ немъ неодобреніе, какъ скоро исполняется Наполеономъ III? Слѣдовательно, г. Тьеръ увѣренъ, что въ этомъ случаѣ со стороны императора не можетъ быть уступки, и потому сдѣлалъ ее условіемъ своего союза съ правительствомъ, и, если будетъ можно, то принудитъ правительство принять ее. Комедія!

Но что думать о гг. Беррье, Мари, Фаврѣ и другихъ, которые имѣли, кажется, много причинъ отказаться отъ присяги, кромѣ всѣхъ требованій парламентской честности, конституціонной искренности и общественной нравственности?

Г. Беррье – приверженецъ конституціонной монархіи; это несомнѣнно. Но тогда какъ г. Тьеръ объявляетъ, что для него династическій вопросъ не имѣетъ значенія, и ставитъ условіемъ своего присоединенія принятіе его любимаго принципа: король царствуетъ, но не управляетъ. – г. Беррье считаетъ династическую законность необходимою сущностью конституціи; это приводитъ его къ принципу, діаметрально противоположному взгляду г. Тьера, именно, что король царствуетъ и управляетъ. Не измѣняя ни слова въ конституціи 1852 г., поставьте на мѣсто Наполеона III, Генриха V, и г. Беррье будетъ считать себя вполнѣ удовлетвореннымъ. Здѣсь, весь вопросъ въ личности и въ династіи, тогда какъ тамъ въ конституціи. Конституція 1852 г. сама признала себя подлежащею измѣненіямъ, такъ что можно ожидать, что она измѣнится; поэтому г. Тьеръ можетъ сказать, что его присяга есть выраженіе надеждъ, которыя находятся уже на пути къ осуществленію. Но какимъ образомъ можетъ присягать Наполеону III г. Беррье, слуга Генриха V? Возможенъ ли какой нибудь компромиссъ между этими двумя личностями? Законная династія сдѣлала въ 1814 г. все, что могла, примкнувъ къ революціи дарованіемъ Хартіи; г. Тьеръ разсказывалъ, какъ это обрадовало всю Францію. Но можетъ ли эта династія и ея представители дойти, подобно принцамъ Орлеанскимъ и Бонапартамъ, до признанія, что династическій вопросъ совершенно зависитъ отъ народнаго выбора, что такимъ образомъ основанная на преданіи и апріорическая законность графа Шамбора – пустая фраза, и что Наполеонъ III вполнѣ законный монархъ, какъ императоръ по волѣ народа, какъ государь de facto и de jure? Если г. Беррье согласенъ съ этимъ, то, значитъ, онъ ушелъ далеко въ принципахъ революціи, и отчего въ такомъ случаѣ ему не пристать къ бонапартизму, подобно г. де Ла Рошъ Жаклену? Если же онъ отвергаетъ этотъ выводъ, то что же такое его присяга?

То же самое относится и къ гг. Мари, Ж. Фавру, Пельтану и братіи его. Ихъ считали и многіе считаютъ доселѣ республиканцами. Это значитъ, что, если съ одной стороны г. Тьеръ и его друзья признаютъ монархію необходимымъ условіемъ правленія, но не придерживаются безусловно ни одной династіи, предоставляя выборъ ея волѣ народа; если, съ другой стороны, г. Беррье и легитимисты утверждаютъ, что монархія должна основываться на началахъ, болѣе высокихъ, чѣмъ общая подача голосовъ, – то республиканцы полагаютъ, напротивъ, что монархическій элементъ безполезенъ, даже вреденъ; что настоящій государь – само собраніе представителей или, самое большое, выборный президентъ, назначаемый и отрѣшаемый этимъ собраніемъ или избираемый народомъ. Республиканцы рѣзко отличаются тѣмъ, что требуютъ уничтоженія монархіи и династіи. Допустимъ даже на минуту, что, по смыслу конституцій и по духу демократической законности, они могутъ, не измѣняя своимъ принципамъ, признать Наполеона III государемъ de facto и de jure, и такимъ просторнымъ толкованіемъ своей присяги удовлетворить и правительству, и общественному мнѣнію. Тѣмъ не менѣе несомнѣнно и неизбѣжно, что они должны желать замѣнить хартію 1852 конституціей 1848, тогда какъ г. Тьеръ хочетъ лишь возвращенія къ хартіи 1830. Другими словами, они требуютъ: чтобы Наполеонъ III отрекся отъ императорскаго титула, такъ какъ онъ нарушаетъ предѣлы, назначенные ему общею подачею голосовъ; чтобы онъ отказался за себя и свое потомство отъ преимуществъ, предоставленныхъ ему сенатскими постановленіями 1852 и 1856 гг.; чтобы онъ возстановилъ правленіе въ томъ видѣ, какъ оно было 1 декабря 1851, и наконецъ, чтобы онъ, если желаетъ остаться во главѣ правленія, подвергъ бы себя вновь избранію, на основаніи общей подачи голосовъ, какъ президентъ республики, избираемый не пожизненно, а на срокъ. Теперь спрашивается: надѣются ли республиканцы, что Его Величество согласится на эти требованія? Но такого вопроса нельзя и задавать серьезно. Въ такомъ случаѣ они, значитъ, думаютъ принудить его къ этому? Но чего же стоитъ тогда ихъ присяга? И такъ, если республиканцы оппозиціи вступили въ парламентъ съ тайнымъ намѣреніемъ дѣйствовать силою и возстановить республику, то этимъ они признаютъ, что цѣль ихъ – уничтожить имперію; слѣдовательно, если они не отступники, то клятвопреступники; мало того: они, быть можетъ, безсознательно, – заговорщики. А впрочемъ, что я говорю – безсознательно! Правда, они съ негодованіемъ стали бы отрицать это, если бы ихъ спросили объ этомъ въ судѣ; но въ глубинѣ души они были бы очень довольны, если бы демократія считала ихъ заговорщиками. Вотъ до какой безсовѣстности довела присяга нашихъ государственныхъ дѣятелей!

4. Присяга и новая демократія.

Во Франціи всякій мыслящій человѣкъ, всякая разумная партія не должны допускать себя до политической присяги, которая у насъ двойственна, сложна, противорѣчива, нелѣпа, опозорена, безсильна и лжива.

Нельзя давать двуличную, двусмысленную, обоюдоострую, противорѣчащую самой себѣ присягу, потому что такая присяга не можетъ имѣть серьезнаго смысла.

Нельзя давать присягу такому правительству, котораго не признаешь и съ которымъ явно и систематически враждуешь, потому что подобная присяга – преступленіе.

Особенно никогда нельзя давать такую присягу, когда доказано, что, даже будучи дана съ намѣреніемъ не исполнять ее, она влечетъ за собою самоотреченіе, нравственное самоубійство и политическое уничтоженіе той партіи, которая ее приноситъ. Такая участь постигла бы рабочую демократію, если бы она поступила подобнымъ образомъ на послѣднихъ выборахъ и если бы въ средѣ ея не раздался формальный протестъ противъ присяги. Я постараюсь доказать это, и этимъ мы заключимъ главу.

Люди старыхъ партій, послѣ двѣнадцатилѣтняго честнаго бездѣйствія, сочли нужнымъ, чтобы возвратиться на политическое поприще, принести конституціонную присягу, однако не примыкая искренно ни къ императору, ни къ династіи, ни къ конституціи 1852 г. Они поступили такимъ образомъ не безъ причины: очевидно, они руководствовались различными побужденіями, какъ личными, такъ и политическими.

Оставимъ въ сторонѣ личныя побужденія: въ нихъ мы нашли бы мало хорошаго. Обращаясь къ политическимъ побужденіямъ, что мы видимъ? Въ глазахъ Оппозиціи, правительство, разумѣется, дурно; оно не слѣдуетъ принципамъ 89 г.; оно нарушаетъ права и вольности народа; своею расточительностью оно обременяетъ плательщиковъ податей и вызываетъ соціальную революцію; словомъ, и внутренняя, и внѣшняя политика императора достойна всякаго порицанія. Такъ думаетъ Оппозиція. Вслѣдствіе этого, она говоритъ про себя (очень тихо, такъ тихо, что сама себя не слышитъ), что слѣдуетъ покончить съ такимъ правленіемъ, что величіе цѣли вполнѣ заглаживаетъ нѣкоторую неправильность въ средствахъ, тѣмъ болѣе, что никто ничего не замышляетъ противъ самой особы государя и противъ его династіи: не цареубійцы же, избави Боже, гг. Тьеръ, Беррье, Мари, Ж. Фавръ! Въ лицѣ Наполеона они преслѣдуютъ политическую систему, противорѣчащую правамъ и вольностямъ страны, великимъ принципамъ революціи; если, при этомъ, съ кѣмъ нибудь случится несчастіе, то ему придется пенять только на самого себя.

Словомъ, старыя партіи, соединившіяся противъ императорскаго правительства, очень хорошо знаютъ, что дѣлаютъ. Они не взялись бы за дѣло, которое политическая нравственность, особенно въ случаѣ неудачи, не преминула бы назвать государственной измѣной, если бы въ глубинѣ души не ободряли себя убѣжденіемъ въ необходимости этого для страны и сознаніемъ народнаго права. Никто не нарушаетъ присяги по пустякамъ, не пріискавъ благовиднаго предлога и приличнаго оправданія.

Но чего искала рабочая демократія, вступая въ эту буржуазную коалицію? Чего она ждетъ себѣ отъ нея? Чего можетъ она добиться отъ этой старой системы, которую хотятъ возстановлять и поддерживать противъ соціалистическихъ стремленій и императорскаго абсолютизма?

Рабочей демократіи извѣстны политическія и соціальныя убѣжденія Оппозиціи; убѣжденія эти одинаковы съ правительственными. Напомнимъ ихъ снова читателю.

1) Французская нація, т. е. 37 милліоновъ душъ, которыя населяютъ наши 89 департаментовъ, составляетъ единый и нераздѣльный политическій организмъ; 2) этотъ организмъ состоитъ изъ слѣдующихъ элементовъ: самодержавнаго народа, власти, представляющей его, и конституціи, опредѣляющей ихъ взаимныя права, преимущества и отношенія; 3) власть, подобно политическому организму или государству, едина и нераздѣльна; конституція представляетъ сильнѣйшую централизацію; 4) эта политическая централизація уравновѣшивается независимостью и несолидарностью промышленностей, абсолютизмомъ собственности, торгашескою анархіею, которыя роковымъ образомъ ведутъ къ промышленному и финансовому феодализму и къ порабощенію труда капиталомъ. Таковъ политическій идеалъ нашихъ противниковъ: остальное: конституціи, династіи, президентства, диктаторы иди директоры, выборы и представительства, власть исполнительная и законодательная, отвѣтственность государя или отвѣтственность его министровъ – все это дѣло второстепенное, вопросъ формы. Вотъ что Оппозиція и Правительство называютъ общественнымъ дѣломъ, дѣломъ, которымъ каждый стремится овладѣть, которому всѣ преданы на жизнь и на смерть, какъ самому отечеству, и священный интересъ котораго можетъ, въ важныхъ случаяхъ, побудить заклятыхъ враговъ и соперниковъ присягать другъ другу въ вѣрности и въ послушаніи. Вотъ то, что имъ хочется спасти или, по крайней мѣрѣ, вырвать изъ когтей императорскаго орла, который, по ихъ словамъ, слишкомъ много забралъ себѣ. Когда отечество въ опасности, задумается ли кто спасти его даже цѣною ложной присяги?!

Но намъ‑то что дѣлать въ этой интригѣ, намъ, демократамъ новаго вѣка, людямъ труда и права, намъ, льстящимъ себе надеждою возстановить политическіе и общественные нравы? Неужели мы можемъ надѣяться, что она будетъ намъ полезна?

Нужно быть слѣпымъ, чтобы не видѣть, что, присоединяясь къ Оппозиціи, мы только мѣняемъ одинъ деспотизмъ на другой. И вся польза, какую мы можемъ извлечь изъ своего клятвопреступленія, будетъ состоять въ томъ, что наша совѣсть и наши интересы принесутся на алтарь буржуазіи. Мы станемъ заговорщиками, измѣнниками и подлецами въ угоду шайкѣ мошенниковъ, которая завяжетъ бой съ нами, а не съ имперіей.

И кто, наконецъ, спрашиваю я, эти люди, которые притворяются такими отчаянными врагами императорскаго правительства? Эти люди – старые легитимисты, подонки древняго дворянства, живущіе не трудомъ рукъ своихъ, а доходами, монополіями. Разумѣется, что подобные люди нуждаются въ покровительствѣ государя и согласятся заранѣе, заодно съ Беррье, перейти на сторону Бонапарта и отказаться отъ династіи Бурбоновъ, во имя спасенія общества, т. е. во имя спасенія своихъ личныхъ интересовъ, чиновъ и титуловъ. Разумѣется, что они дойдутъ до этого не сегодня, но можетъ быть завтра или послѣзавтра и, въ концѣ концовъ, дойдутъ непремѣнно.

Кто они, эти враги императорскаго правительства? Неужели милліонеры, представители Орлеанской династіи, сливки, цвѣтъ буржуазіи, всѣ эти плутократы и спекуляторы, которые загребаютъ жаръ чужими руками, скупаютъ акціи, берутъ взятки, занимаются биржевой игрою и гоняются постоянно только за барышами и развратными наслажденіями! Разумѣется, что для подобной сволочи, безсовѣстной и тунеядствующей, необходимо покровительство сильнаго правительства, въ комъ бы оно ни олицетворялось. Разумѣется, что всякое богатство, которое пріобрѣтается не собственнымъ трудомъ, а сохраняется и накопляется монополіей, взяткой, обманомъ и насиліемъ, ищетъ неизбѣжно опоры въ правительствѣ, потому что безъ него такое богатство было бы невозможно, немыслимо.

Духовенство, при всемъ своемъ желаніи, не можетъ отказаться отъ присяги, что съ нимъ будетъ безъ государства? Это извѣстно со временъ Константина. Самъ Іисусъ Христосъ заповѣдалъ воздавать Кесарево Кесареви. Правда, онъ присовокупилъ, что Божіе Богови, что совершенно мѣняетъ дѣло. Наконецъ, республиканцы по формѣ и, можетъ быть, нѣсколько демократовъ–коммунистовъ, – такіе люди способны, конечно, вступать въ коалицію и не задумаются передъ присягой, потому что они прежде всего – централизаторы, приверженцы нераздѣльности и единства, люди авторитета, разсчитывающіе на правительство больше, чѣмъ на самихъ себя, слѣдовательно, – вѣрная челядь фактической власти, если она будетъ милостива и любезна къ власти по праву, которая, по ихъ мнѣнію, – они сами.

Нѣтъ, мы, люди новаго общественнаго договора, мы, отвергающіе, прежде всего, политическую нераздѣльность и экономическую несолидарность, мы не можемъ принять присягу, которую наперерывъ приносятъ наши противники, враги и друзья Имперіи. Въ этой присягѣ они видятъ поддержку своей системы, защиту своего существованія и нашу гибель; присягнувъ за одно съ ними, намъ пришлось бы потомъ присягать противъ нихъ. Когда мы будемъ подавать голосъ противъ Правительства, намъ придется подавать его, въ тоже время, и противъ Оппозиціи; а для такой борьбы съ союзомъ всѣхъ старыхъ партій, мы должны избрать поле сраженія не въ парламентѣ, a внѣ его.

— Пустяки! говорятъ нѣкоторые, мы будемъ такъ же вѣрны Наполеону III, какъ онъ самъ конституціи 1848 г. Что вы скажете на это? – А вотъ что: во–первыхъ, это все‑таки будетъ клятвопреступленіе, котораго не оправдаетъ никакой примѣръ, никакое возмездіе; во–вторыхъ, васъ не разрѣшатъ отъ присяги, какъ Наполеона III, въ 1851 и 1852 гг., 8 милліоновъ голосовъ. – Политическая присяга, говорятъ другіе, все равно что ремесленная, служебная; другого значенія она не имѣетъ. – Дѣйствительно, представительство, приносящее многимъ тысячь 12 или 15 франковъ дохода, есть уже ремесло, служба. Что правда, то правда.

Выведенная изъ терпѣнія, толпа эта кричитъ – «такая совѣстливость неумѣстна и несвоевременна! – мы не обязаны быть разборчивѣе другихъ! – прежде всего, если мы хотимъ служить идеѣ, надо дѣйствовать, – а мы лишаемъ себя могущественнаго средства къ дѣйствію и пропагандѣ, отказываясь изъ ложной деликатности отъ выгодъ, представляемыхъ парламентомъ.

«Будь, что будетъ, a дѣлай, что слѣдуетъ!» – вотъ поговорка, противъ которой оказалась безсильна вся мораль іезуитовъ; неужели мораль нормальной школы окажется сильнѣе?.. Ну, такъ я же докажу, что эта публичная трибуна, которой соблазнили народъ, просто ловушка, что представители измѣнили всѣмъ надеждамъ народа; что намъ нечего дѣлать въ законодательномъ корпусѣ, и что мы могли бы придти туда только на минуту, чтобы обличить безсиліе Правительства и Оппозиціи, и затѣмъ удалиться, съ напутствіемъ ихъ общаго проклятія. – Спору нѣтъ, что за истину пострадать хорошо; но для этой цѣли еще не стоитъ дѣлать клятвопреступленія.

 

ГЛАВА III.

Общая подача голосовъ. – Несовмѣстность.

Законъ, организующій общую подачу голосовъ, возбуждаетъ множество вопросовъ, одинъ важнѣе другого; и за каждый изъ нихъ стоило бы гг. оппозиціонныхъ депутатовъ предать суду. Я коснусь двухъ или трехъ изъ этихъ вопросовъ, единственно для того, чтобы доказать во–первыхъ: что наши депутаты, толкуя объ общей подачѣ голосовъ, постоянно вертятся вокругъ софизма, который старые логики называли ignoratio elenchi, незнаніе предмета; а во–вторыхъ: что политическія убѣжденія ихъ, достаточно выраженныя присягой, совершенно несовмѣстны съ истиннымъ избирательнымъ правомъ.

1. Право голоса прирожденно человѣку и гражданину. Въ прошедшемъ году бельгійская клерикальная партія, охватившая болѣе половины Бельгіи, рѣшилась сдѣлать шагъ впередъ и, принявъ мнѣніе г. Женуда объ общей подачѣ голосовъ, предложила законъ, который, расширяя избирательное право, можетъ считаться первымъ опытомъ общей и прямой подачи голосовъ. Самозванные либералы, присвоившіе себѣ монополію прогресса, были жестоко посрамлены, когда противники опередили ихъ, принявъ подъ свою защиту политическое освобожденіе массъ. Они назвали клерикальное предложеніе лицемѣрнымъ и революціоннымъ; противъ него возбудили духъ консерватизма, который въ конституціонной Бельгіи еще свирѣпѣе, чѣмъ въ императорской Франціи; короче, проэктъ, дающій избирательное право всѣмъ гражданамъ, достигшимъ совершеннолѣтія и имѣющимъ постоянное мѣстожительство, былъ замѣненъ другимъ, по которому это право подчиняется разнымъ условіямъ образованія и способностей. Каждый избиратель, говорятъ они, долженъ, по крайней мѣрѣ, умѣть читать и писать, т. е. получить первоначальное образованіе. Предложеніе клерикаловъ было отвергнуто, и это было одной изъ причинъ ихъ пораженія на выборахъ 11 августа.

Разумѣется, желательно, чтобы каждый гражданинъ получилъ хотя самую скромную долю образованія, какую можно приобрѣсти всюду отъ самыхъ смиренныхъ школьныхъ учителей: но тѣмъ не менѣе, возраженіе бельгійскихъ либераловъ противно всѣмъ принципамъ, исполнено коварства, въ отношеніи къ сопернической партіи, и недоброжелательства, въ отношеніи народа. Въ демократіи, – а вѣдь Бельгійцы выдаютъ себя за демократовъ – избирательное право прирожденно человѣку и гражданину точно такъ же, какъ право собственности, наслѣдства, завѣщанія, труда, судебной защиты и жалобы, ассоціаціи, купли и продажи, возведенія построекъ, заключенія брака и рожденія, какъ обязательство нести военную службу и платить налогъ. Разве когда нибудь, для отправленія этихъ правъ, вытекающихъ изъ демократическаго принципа, требовали отъ гражданъ предварительнаго предъявленія ученыхъ аттестатовъ? Какъ! вы даете безграмотному всѣ права, совокупность которыхъ составляетъ высшее достоинство человѣка и гражданина, и отказываете ему въ первомъ и самомъ необходимомъ правѣ, правѣ объявлять: пользуются ли его довѣріемъ или нѣтъ люди, призванные писать для него законы, повѣрять счеты администраціи и назначать налоги, которые ему придется платить! Сознайтесь, что это хуже всякой непослѣдовательности, что это просто буржуазная подлость. Понятно, если права подачи голоса лишаютъ безумныхъ, несовершеннолѣтнихъ, измѣнниковъ и подлецовъ: одни внѣ закона и общества; другіе лишились или еще не пріобрѣли способностей взрослаго человѣка. Но ни начальное, ни высшее образованіе нельзя считать такою способностью: говорить это значитъ повторять доводъ Тартюфа, который объяснялъ, что принимаетъ подарокъ Оргона, который для него обокралъ своихъ дѣтей, потому что опасается какъ бы такое прекрасное состояніе не попало въ невѣрныя руки. Бельгійскіе либералы поступили какъ Тартюфы, тогда какъ клерикалы говорили языкомъ революціи.

Изъ принципа, неоспоримаго въ демократическомъ обществѣ и государствѣ, что избирательное право прирожденно человѣку и гражданину, вытекаютъ весьма важныя слѣдствія или заключенія. Во–первыхъ, послѣ того какъ политическое равенство объявлено и приведено въ дѣйствіе посредствомъ общей подачи голосовъ, народъ стремится къ равенству экономическому. Это подтверждаетъ вся исторія: возведите неравенство состояній въ принципъ, и слѣдствіемъ этого будетъ политическое неравенство; вы получите теократію, аристократію, общество іерархическое или феодальное. Измѣните политическія учрежденія и отъ аристократіи перейдите къ демократическому строю, и общество устремится въ противоположную сторону: система политическихъ обезпеченій поведетъ ко взаимности и къ обезпеченіямъ экономическимъ. Этого и хотѣли рабочіе кандидаты, и этого то и не хотятъ ихъ соперники – буржуазы. И у насъ водится либеральное тартюфство. Одинъ господинъ, подвергнутый на послѣднихъ выборахъ отвѣтственности за противозаконную ассоціацію, сказалъ полицейскому коммисару, которому было поручено произвести у него домовый обыскъ: «Неужели вы забыли, что я предложилъ себя въ кандидаты противъ правительства только для того, чтобы не допустить избранія рабочаго?»… Надо помнить, что между равенствомъ или политическимъ правомъ, и равенствомъ или правомъ экономическимъ существуетъ тѣсное соотношеніе, такъ что тамъ, гдѣ отрицается одно, другое непремѣнно исчезаетъ. Диктаторы, производившие выборы 1863–64 г., знали это; но знала ли это рабочая демократія, которая съ такой готовностью пошла на ихъ удочку?

II. Объ избирательныхъ округахъ. По французскому закону, общая подача голосовъ непосредственна.

Это также вытекаетъ изъ того принципа, что общая подача голосовъ, т. е. политическое право прирожденно человѣку и гражданину и составляетъ его существенную, неотъемлемую принадлежность. Поэтому, каждый разъ, когда враги свободы и равенства пробовали уничтожить ихъ сначала въ общественномъ мнѣніи, а потомъ и на дѣлѣ, они старались не только ограничить избирательное право, но и сдѣлать его возможно болѣе посредственнымъ. Такъ, по конституціи VIII года, самодержавіе народа было пропущено, какъ черезъ цѣдилку, черезъ четыре ряда избраній, такъ что отъ него остался только призракъ, а въ дѣйствительности вся власть сосредоточилась въ рукахъ перваго консула. Народъ продолжалъ подавать голосъ; онъ подавалъ бы его, хотя бы избранія его процѣживались не четыре, а двадцать четыре раза. Управляющіе классы имѣютъ надъ классами управляемыми ту выгоду, что послѣдніе никогда не замѣчаютъ, что надъ ними насмѣхаются.

Но вотъ что гораздо важнѣе.

Если политическое право прирожденно человѣку и гражданину, слѣдовательно, если подача голоса должна быть непосредственною, то право это тѣмъ болѣе присуще каждой группѣ гражданъ, каждой корпораціи, общинѣ, городу; всѣ они также должны обладать непосредственнымъ правомъ избранія. Этого требуетъ демократія и принципъ раздѣльности верховной власти, въ силу правила: каждый у себя, каждый за себя, a обезпеченіе всѣмъ. Но понимаютъ ли это Правительство и Оппозиція?

Нынѣшніе избирательные округи порицаются рѣшительно всѣми. Оппозиція не отстала, въ этомъ отношеніи, отъ общаго голоса; она не пропустила этого случая заявить свое неодобреніе. Справедливо говорятъ, что избирательныя группы организованы произвольно, безъ вниманія къ условіямъ ихъ сосѣдства, промышленности и интересовъ, на перекоръ здравому смыслу и экономическому праву и, можно, пожалуй, прибавить, – вопреки принципу непосредственной и общей подачи голосовъ. Населенія, соединенныя природою и историческимъ развитіемъ, привыкшія жить какъ бы одною семьей, подверглись насильственному разъединенію; другія, чуждыя другъ другу, были соединены. Это уничтожило значеніе многихъ моральныхъ личностей, которыя были принуждены подавать голосъ внѣ своего округа, въ пользу незнакомыхъ людей и интересовъ. Депутаты, преданные императорскому правительству, открыто жаловались на это; они осмѣлились сказать, что это зло, что никогда не должно насиловать естественное сродство группъ и сочинять произвольно отношенія, въ видахъ устраненія оппозиціоннаго избранія, котораго притомъ можетъ и не случиться. Все это совершенно справедливо, но не вяжется съ системою правительства и оппозиціи. И я не понимаю, какъ у нея хватило смѣлости хвалиться этимъ! Пусть же она отвѣтитъ мнѣ на возраженія, которыя я приведу противъ нея.

Въ нашей системѣ централизованной монархіи, абсолютной имперіи или единой и нераздѣльной республики – это вѣдь все одно и тоже – группы или естественные округи, сохраненія которыхъ такъ настойчиво требовалъ одинъ депутатъ съ сѣвера, могутъ пользоваться самобытностью и уваженіемъ правительства лишь тогда, если оно находитъ это сообразнымъ съ національнымъ единствомъ, этимъ первымъ и высшимъ закономъ страны и правительства. Въ видахъ этого единства, старыя провинціи были раздроблены на департаменты; съ тою же цѣлью прежняя демократія, содѣйствуя, сама того не подозрѣвая, видамъ правительства, постоянно возставала противъ мѣстнаго патріотизма; въ томъ же духѣ, конституція 1848 провозгласила правиломъ государственнаго права положеніе, удержанное и отлично приводимое въ исполненіе императорскимъ правительствомъ: Представители французскаго народа представляютъ не департаменты свои, а всю Францію. Наконецъ, съ этой же цѣлью, гг. де Жирарденъ и Лабуле, первый въ Presse, второй въ своихъ публичныхъ лекціяхъ, требуютъ коллективнаго единства, какъ лучшаго средства остановить увлеченіе и исправить заблужденіе общей подачи голосовъ, уничтожить областной духъ и поддержать, подъ видомъ демократіи, стремящейся къ единству, политическое и экономическое униженіе рабочихъ массъ. Что такое это коллективное единство, какъ не средство сдѣлать подачу голосовъ посредственною, заставляя народъ подавать голосъ большими массами, вмѣсто того, чтобъ подавать его по степенямъ, какъ постановила консульская конституція.

И дѣйствительно: посмотрите на послѣдствія. При единой и нераздѣльной республикѣ, какъ и при централизованной монархіи, всякій гражданинъ можетъ быть избранъ во всѣхъ 89 департаментахъ; онъ можетъ предложить свое кандидатство не только въ томъ департаментѣ, гдѣ живетъ, гдѣ имѣетъ занятіе или собственность, гдѣ ему знакомы народонаселеніе, дѣла и потребности; онъ можетъ предложить себя въ представители и тамъ, гдѣ его вовсе не знаютъ, гдѣ онъ не связанъ никакимъ интересомъ, гдѣ онъ имѣетъ за себя только званіе гражданина французской націи или извѣстность хорошаго адвоката или знаменитаго поэта. Онъ можетъ явиться кандидатомъ, говорю я, не только въ своемъ, но и во всякомъ другомъ департаментѣ, и даже одновременно въ двухъ и болѣе департаментахъ; онъ можетъ, наконецъ, предложить себя, какъ г. Бертронъ, другъ человѣческаго рода, сразу всѣмъ 89 департаментамъ. Такое явленіе немыслимо съ точки зрѣнія естественнаго раздѣленія народонаселенія и областей. Что чудовищно въ федеральномъ государствѣ, то въ единой республикѣ вполнѣ нормально и законно. Въ ней перепутываются и смешиваются самыя противуположныя мѣстности, мнѣнія, интересы. Можно ли назвать основательнымъ избраніе десятью тысячами общинъ, раздѣленныхъ нравами, интересами, мѣстными условіями, даже мнѣніями, такого лица, которое имъ чуждо, вовсе не интересуетъ ихъ и служитъ представителемъ лишь минутнаго чувства или случайной ихъ прихоти? Чтобы выборъ былъ непосредственъ, недостаточно, чтобы избиратель далъ непосредственно свой голосъ избранному; необходимо, чтобы избранный также непосредственно представлялъ мнѣнія, права, интересы и дѣла своихъ избирателей; вѣдь общество, государство составляютъ не только желанія членовъ, но и предметы этихъ желаній.

Такая подача голосовъ нарушаетъ демократическій принципъ и представляетъ самый вѣрный путь къ монархіи; этого не было бы, если бы голоса дѣйствительно подавались непосредственно.

Въ апрѣлѣ 1848, Ламартинъ былъ избранъ въ одинъ день десятью департаментами. Никто не сомнѣвается что, если бы черезъ двѣ недѣли после того произошли выборы президента республики, то онъ былъ бы избранъ вместо Людовика–Наполеона. Въ 1863 г. Эмиль Оливье былъ кандидатомъ въ пяти департаментахъ и, какъ всѣ заметили, началъ стремиться къ диктатуре въ Оппозиціи. Но самый интересный фактъ въ этомъ родѣ представляетъ г. Жюль Фавръ.

Въ 1863 г. Г. Жюль Фавръ былъ, какъ известно, одновременно кандидатомъ и въ Париже, и въ Ліонѣ. Въ Ліонѣ, кромѣ министерскаго кандидата, соперникомъ его былъ искренній демократъ, докторъ Баррье, одинъ изъ самыхъ почтенныхъ гражданъ, весьма притомъ расположенный вступить въ Оппозицію, подъ команду г. Жюль Фавра. Въ Париже г. Жюль Фавръ былъ избранъ прямо, по первой баллотировкѣ; но въ Ліонѣ ему пришлось перебаллотироваться. Что же вышло? Уже избранный Парижемъ, онъ не отказался отъ кандидатуры въ Ліонѣ, и докторъ Баррье, въ силу страннаго закона, даннаго намъ демагогіей, по которому изъ двухъ кандидатовъ одинаковаго мнѣнія, получившій меньше голосовъ долженъ, въ случаѣ перебаллотировки, удалиться со сцены, отказался отъ представительства. Такимъ образомъ, г. Жюль Фавръ, уже увѣнчанный въ Парижѣ, пожалъ новые лавры въ Ліонѣ. Давно придвидѣннымъ послѣдствіемъ этого двойного избранія г. Жюля Фавра было избраніе въ Парижѣ г. Гарнье–Пажеса.

Безъ сомнѣнія, многіе согласятся со мною, что такіе факты прямо нарушаютъ принципъ непосредственной подачи голосовъ. Многіе скажутъ, что если въ унитарномъ государствѣ законно и возможно, чтобы одно лицо представляло нѣсколько избирательныхъ округовъ, то въ демократіи, особенно въ рабочей демократіи, это ни съ чѣмъ не сообразно; что формальность повѣрки полномочій не исправляетъ дѣла и не мѣняетъ принципа, потому что представительство дается не повѣркою собранія, а голосомъ избирателей; что, наконецъ, правительству, если бы оно менѣе думало о своихъ выгодахъ, не слѣдовало признавать второго избранія г. Жюля Фавра, какъ явнаго злоупотребленія, возмутительнаго нарушенія принциповъ, какъ дѣйствія антидемократическаго и антиреспубликанскаго. Но, какъ и слѣдовало ожидать, оно не сдѣлало этого и признало оба представительства г. Жюль Фавра. Императорскому правительству было очень выгодно не найдти въ этомъ никакой неправильности: въ лицѣ Жюль Фавра утверждался монархическій принципъ. Оно разсудило такъ: уступите мнѣ мое раздѣленіе на округи, а я уступлю вамъ ваши представительства.

Теперь я спрошу всякаго честнаго человѣка: какой долженъ быть мѣдный лобъ у самозванно–демекратическихъ представителей, которые, понявъ и проведя такимъ образомъ принципъ единства въ дѣйствіе, осмѣливаются упрекать правительство за его избирательные округи, совершенно законные и согласные съ принципомъ единства, тѣмъ болѣе безупречные, что ради единства они нарушаютъ всѣ естественныя отношенія, a тѣмъ не менѣе считаются всѣми произвольными? Правительство было въ этомъ случаѣ право не только съ точки зрѣнія избирательнаго закона, которымъ ему предоставлено распоряжаться дѣленіемъ на округи, но и съ точки зрѣнія конституціи 1852 и всѣхъ предшествовавшихъ, съ точки зрѣнія всей правительственной системы послѣднихъ семидесяти лѣтъ. Императорское правительство могло сказать имъ: я раздробило естественныя группы всюду, гдѣ онѣ казались противными великому принципу нашего политическаго единства; при этомъ я воспользовалось моимъ правомъ и исполнило свой долгъ. Не вамъ, похитителямъ кандидатуръ, ворамъ голосовъ, болѣе преданнымъ принципу единства, чѣмъ само правительство, болѣе деспотамъ, чѣмъ самъ Императоръ, не вамъ упрекать меня въ этомъ.

III. Объ избирательныхъ подкупахъ. Во время послѣдней повѣрки полномочій въ законодательномъ корпусѣ, Оппозиція нашла во многихъ случаяхъ злоупотребленіе вліяніемъ, т. е. подкупъ избирателей. Комиссары правительства отвѣчали на это указаніемъ на нѣкоторые поступки кандидатовъ Оппозиціи, столь же заслуживающіе порицанія, какъ и поступки правительственныхъ кандидатовъ.

Засѣданія законодательнаго корпуса стенографированы и напечатаны въ «Moniteur'»ѣ. Слѣдовательно, всегда можно легко доказать ссылкою на эти документы, что демократическіе пуритане ничѣмъ не лучше своихъ противниковъ, и что страна хорошо сдѣлаетъ, если при первомъ удобномъ случаѣ выгонитъ обѣ партіи по шеямъ.

Но вопросъ въ томъ, имѣютъ ли право, при общей и непосредственной подачѣ голосовъ, упрекать избирателей въ подкупности и продажности, хотя даже фактъ самъ по себѣ былъ вѣренъ? – Здѣсь мнѣ приходится обвинить депутатовъ Оппозиціи въ томъ, что, давъ странѣ самый гнусный и соблазнительный примѣръ своими происками, вдобавокъ они одурачили ее своими софизмами.

При избирательной системѣ, ограниченной цензомъ, какая существовала во Франціи до революціи 1848, когда избирательное сословіе состояло исключительно изъ гражданъ, платящихъ по меньшей мѣрѣ 200 франковъ прямыхъ налоговъ, было понятно, что охотники до депутатства имѣли обычай заискивать голоса у избирателей. Заискиваніе это было, конечно, необязательно, но общепринято. Націю представлялъ родъ союза изъ 250 или 300,000 избирателей; и хотя депутатъ не считался ихъ частнымъ повѣреннымъ, а представителемъ всей націи, но весьма понятно, что избираемый ими отъ лица страны, онъ заискивалъ ихъ расположеніе и выставлялъ имъ на видъ права свои на ихъ предпочтеніе. Въ сущности это было нѣмое признаніе верховности силъ, дань почтенія общей подачи голосовъ. Такіе происки были раціональны, и потому общественное мнѣніе не преслѣдовало ихъ. Въ нѣкоторыхъ случаяхъ и тогда можно было обвинить избирателей и избраннаго въ подкупѣ. Могло случиться, что привилегированное сословіе избирателей нарушало свои политическія обязанности, руководствовалось кастовымъ эгоизмомъ и не обращало вниманія на болѣе важные интересы конституціи и народа. Такъ, за годъ до февральской революціи, палата четыре раза отвергла избраніе г. Шарля Лафитта.

Общая и непосредственная подача голосовъ, измѣнился принципъ, и дѣла не могутъ оставаться въ прежнемъ видѣ. Представителей страны назначаетъ уже не привилегированное сословіе отъ имени десяти милліоновъ гражданъ, достигшихъ 21 года, имѣющихъ постоянное мѣстожительство, а самодержавный народъ, непосредственно сами десять милліоновъ избирателей, которые выше конституціи, выше государя и государства, выше всякаго письменнаго закона, интересъ которыхъ выше всякаго другого. Они назначаютъ своихъ депутатовъ прямо, безъ всякаго посредничества.

Изъ этого, непреложнаго принципа прежде всего, слѣдуетъ, что заискивать приходится не кандидату у избирателей, a скорѣе избирателямъ у кандидата. Если мы видимъ противное, то это заискиваніе уже не будетъ имѣть при общей подачѣ голосовъ того смысла, какъ при цензѣ; теперь, пока народъ еще не получилъ образованія, заискиваніе – средство указывать избирателямъ на сущность интересовъ, которые депутату придется защищать, на затрудненія и вопросы, которые ему представятся. Но рано или поздно, придется возвратиться къ правильному порядку вещей, если только общая подача голосовъ выйдетъ когда нибудь изъ своего первобытнаго безсмыслія.

Но самое важное слѣдствіе общей и непосредственной подачи голосовъ состоитъ въ томъ, что избранія нельзя обвинять въ подкупѣ, даже если бы и было доказано, что избиратели были дѣйствительно подкуплены.

Избраніе всякое происходитъ всегда въ виду не только требованій права, но и различныхъ интересовъ избирателей. Но если право, по сущности своей неподкупно, рѣзко отличается отъ всего, что не есть право, и потому не допускаетъ никакого недоразумѣнія и смѣшенія, то нельзя сказать того же о выгодѣ, принципъ которой и состоитъ именно въ подкупности. Что же такое продажность или подкупность въ политическихъ дѣлахъ, какъ не разсчетъ выгоды? Попробуйте опредѣлить ихъ иначе.

Весь вопросъ значитъ въ томъ: сдѣлать интересы, которыми руководствуются избиратели, честными, добросовестными, законными, а не постыдными и вредными. Но, скажите пожалуйста, кто здѣсь судья интересовъ, и что вы назовете интересомъ безчестнымъ и интересомъ законнымъ? Какая будетъ, съ вашей точки зрѣнія, разница между человѣкомъ, котораго департаментъ называетъ своимъ благодѣтелемъ, и тѣмъ, котораго вамъ угодно называть подкупателемъ? Вѣдь я не думаю, что, возставая противъ подкупа, вы хотите уничтожить возможность приносить пользу, устранить преданность и внушить массамъ неблагодарность. А если такъ, то скажите же на милость, почему кандидатъ, геройски обѣщающій объявить всемірную войну для защиты польской аристократіи, политически честнѣе того, который, обращаясь къ не столь рыцарскимъ чувствамъ, обязывается поддерживать миръ въ интересѣ крестьянъ, работниковъ и буржуазіи? Почему тотъ, кто, прямо говоря о матеріальныхъ выгодахъ, по просьбѣ своихъ непосредственныхъ довѣрителей, обѣщаетъ выхлопотать имъ каналъ, желѣзную дорогу и т. п., чѣмъ онъ хуже того, кто, стоя на болѣе высокой точкѣ зрѣнія общихъ интересовъ, хочетъ противиться этимъ сооруженіямъ, полагая, что общая польза требуетъ перенести ихъ въ другой департаментъ?

Демократы–соціалисты, подавшіе голосъ за Пельтана, хотя сами говорили, что онъ не изъ ихъ партіи, дали ему свои голоса тоже вѣдь не даромъ. Это былъ очень плохой политическій разсчетъ, но разсчетъ. Вѣдь самое 14 іюля 1789 г. было оплачено ночью 4–го августа. Общая и непосредственная подача голосовъ всегда будетъ имѣть этотъ смыслъ или будетъ безсмыслицей.

Слѣдовательно, нечего и говорить при общей подачѣ голосовъ о продажности и подкупахъ: этого не дозволяетъ ни логика, ни уваженіе къ народу и его учрежденіямъ. Это оскорбленіе народнаго величества. Цѣлый годъ уже Оппозиція то утверждаетъ, что общая и непосредственная подача голосовъ учреждена для уничтоженія избирательныхъ подкуповъ; то признаетъ, по примѣру г. Жюль Симона, что общая и непосредственная подача голосовъ должна быть руководима, и что, овладѣвъ властью, Оппозиція, конечно, не оставитъ ее безъ руководства; то обѣщаетъ избирателямъ заботиться объ ихъ интересахъ, а когда они повѣрятъ ей, то упрекаетъ ихъ за это; словомъ, противорѣчитъ себѣ на каждомъ шагу и не понимаетъ, что нельзя возводить случайное въ общее. И такой‑то Оппозиціи дать наши голоса! Выбрать въ наши представители людей, политическіе предразсудки которыхъ намъ вполнѣ извѣстны, которые только что представили намъ такіе образчики своей скромности и своего уваженія къ свободѣ избраній; которые обратили иго, угнетающее свободу, въ орудіе своей узурпаціи; которые своей присягой измѣнили республиканской нравственности и представительствомъ одного лица въ нѣсколькихъ округахъ доказали свое стремленіе къ президентству въ республикѣ; которые, будучи призваны къ контролю надъ правительствомъ, оправдали наши предчувствія и заявили свою измѣну на основаніи общей подачи голосовъ, какъ двадцать лѣтъ тому назадъ измѣнили бы на основаніи цензовыхъ выборовъ; съ которыми намъ слѣдовало бы бороться въ палатѣ депутатовъ, если бы мы какимъ нибудь особеннымъ чудомъ попали въ нее; которые, наконецъ, будучи призваны управлять республикой и представлять народъ, не съумѣли понять ни въ 1848, при взрывѣ соціальныхъ идей, ни въ 1852, послѣ государственнаго переворота, ни въ 1863–64 годахъ, при появленіи рабочихъ кандидатуръ, что общая и непосредственная подача голосовъ состоитъ вовсе не въ томъ, что масса избирателей непомѣрно увеличивается: не могли понять, что она совершенно переворачиваетъ и измѣняетъ всю политическую и экономическую систему, отъ центральной власти до послѣдней сельской школы!

Они толкуютъ о свободѣ и подкупѣ. Да понимаютъ ли они еще, что такое свобода и неподкупность общей подачи голосовъ?

Въ настоящей, честной демократіи, организованной на истинныхъ началахъ народнаго самодержавія, т. е. на принципахъ договорнаго права, невозможно никакое стѣснительное или развращающее вліяніе центральной власти на народъ: нелѣпо и предполагать это.

Почему? потому что въ истинно–свободной демократіи центральная власть есть ничто иное, какъ собраніе депутатовъ, естественныхъ представителей мѣстныхъ интересовъ, созванныхъ на совѣщаніе; – потому что каждый депутатъ прежде всего принадлежитъ мѣстности, которая избрала его своимъ представителемъ: онъ ея гражданинъ, ея спеціальный повѣренный, которому поручено защищать ея интересы съ тѣмъ, чтобы передъ лицомъ великаго общенароднаго суда согласовать ихъ съ общими интересами страны; потому что собраніе депутатовъ, избирая изъ среды своей центральный исполнительный комитетъ, не отдѣляетъ его, однако, отъ себя, не ставитъ его выше себя, не даетъ ему силы вступить съ нимъ въ распрю, подобно избранному королю или президенту; наконецъ – потому что общіе интересы согласуются прямо на основаніи мѣстныхъ; и законъ, и самое дѣйствіе центральной власти вытекаютъ изъ столкновеній этихъ мѣстныхъ интересовъ, изъ взаимнаго ихъ уравновѣшиванія; такимъ образомъ, центральная власть совершенно свободна въ отношеніи избирателей, которымъ нечего ждать отъ нея, какъ ей нечего бояться ихъ непріязни. Вотъ, какъ мы уже сказали, уничтожается возможность преступныхъ сдѣлокъ, подкуповъ, заговоровъ, составляемыхъ цѣною золота, противъ общественной свободы, высшимъ правительствомъ страны и частью избирателей, то есть депутатами и ихъ довѣрителями.

И вотъ почему серьезные люди, сознающіе положеніе дѣлъ и понимающіе эти основныя начала общественнаго Права, не приняли бы порученія, подобнаго тому, за которое ухватились самозванные демократы. Они не стали бы беззаботно впутываться въ ту логическую несовмѣстность, какая обнаруживается между непосредственной подачей голосовъ и централизованнымъ государствомъ. Они увидѣли бы, что общая подача голосовъ требуетъ столько представителей, сколько существуетъ естественныхъ группъ, или, если угодно, столько депутацій, сколько провинціальныхъ самодержавій. Они признали бы, что если, не смотря на милостивое снисхожденіе всѣхъ монархическихъ конституцій съ двойнымъ, тройнымъ, пятернымъ и десятернымъ представительствомъ, разумъ и народное право не допускаютъ, чтобы одинъ человѣкъ былъ представителемъ нѣсколькихъ округовъ, то тѣмъ менѣе можно допустить, чтобы одинъ депутатъ, одна власть были представителями цѣлаго народа, и притомъ въ то время, когда народъ избираетъ себѣ представителей по мѣстностямъ. Они убѣдились бы, что сорокалѣтній опытъ достаточно осудилъ это противорѣчіе; что прошло время, когда, при общемъ непониманіи истинныхъ принциповъ правленія, общественная совѣсть могла допускать подобныя сдѣлки, и что, наконецъ, въ этомъ случаѣ, истиннымъ друзьямъ свободы, основателямъ Демократіи, остается только отклонить отъ себя парламентское полномочіе и объявить свое представительство невозможнымъ.

 

ГЛАВА IV.

О свободѣ городовъ. Оппозиція не можетъ требовать, а Императорское правительство даровать этой свободы, возможной только въ федераціи и несовмѣстной съ системою единства.

Вопросъ о свободѣ городовъ принадлежитъ къ числу тѣхъ, за которые Оппозиція болѣе всего надѣется заслужить одобреніе страны и получить удовлетвореніе отъ правительства.

Ревнуя о городскомъ самоуправленіи, оппозиціонные депутаты имеютъ, при этомъ, болѣе всего въ виду понравиться шумному парижскому населенію, не мало не помышляя ни о своей присягѣ, ни объ убѣжденіяхъ, ни о логике, ни о дѣйствительности. Въ продолженіи 12 лѣтъ, Парижемъ управляютъ одни только императорскіе чиновники, и что же: хуже ему или лучше отъ этого? Можно доказывать и за, и противъ. Но во всякомъ случаѣ, Парижъ, какъ увѣряютъ, жалѣетъ о своихъ муниципальныхъ совѣтникахъ. Какой удобный случай для депутатовъ пріобрѣсти популярность!

Вопросъ о городскихъ вольностяхъ – одинъ изъ самыхъ темныхъ и обширныхъ; онъ тѣсно связанъ съ федеративною системою; можно даже сказать, что въ немъ вся федерація. Поэтому я нахожу лишнимъ заявлять сочувствіе этой реформѣ, въ пользу которой я говорилъ давно и неоднократно. Теперь я поставилъ себѣ задачею доказать нѣсколькими рѣшительными доводами, до какой степени противорѣчатъ сами себѣ всѣ тѣ, кто по оппозиціи или по другимъ причинамъ кричитъ о городскихъ вольностяхъ, а тѣмъ не менѣе держится системы единства и централизаціи; я покажу, какое торжество готовятъ они своимъ противникамъ и какое разочарованіе странѣ.

Я утверждаю, что городское самоуправленіе, по своей сущности, несовмѣстно съ единствомъ правленія, какое создано и опредѣлено всѣми нашими конституціями.

При этомъ слѣдуетъ прибавить, что Парижу, какъ столицѣ, еще невозможнѣе согласить самоуправленіе свое съ государственнымъ единствомъ, чѣмъ всякому другому французскому городу. Постараемся доказать это самымъ нагляднымъ образомъ. Мы уже сказали (Часть II, глава IX), что въ буржуазномъ мірѣ, какимъ его сдѣлала революція, два принципа считаются столпами общества и государства: принципы политической централизаціи и экономической несолидарности или, другими словами, торгашеской и промышленной анархіи, которая, уравновѣшивая первый принципъ, необходимо ведетъ къ феодальному господству капитала. По законамъ историческаго развитія, которые управляютъ всѣми правительствами, эти два принципа должны, съ теченіемъ времени, вызвать свои послѣдствія; и такъ какъ городское самоуправленіе препятствуетъ имъ, то изъ этого слѣдуетъ, что общинная жизнь, какъ болѣе слабая, должна постепенно подчиняться центральной дѣятельности. Такимъ образомъ, когда высшее правительство, центральная власть учреждаетъ въ какомъ нибудь городѣ свою резиденцію – городъ этотъ, ставъ столицею, долженъ скорѣе и болѣе другихъ утратить свою самостоятельность. Это положеніе, очевидное для всякаго, кто понимаетъ то, о чемъ идетъ рѣчь, показываетъ нелѣпость приверженцевъ парижскаго самоуправленія и ихъ требованій.

Что касается тѣхъ изъ моихъ читателей, кто не привыкъ разомъ обнимать умомъ все содержаніе какого нибудь положенія, то я постараюсь объяснить его, напомнивъ имъ некоторые факты.

I. Упадокъ городскихъ вольностей. – Французское единство – созданіе всей нашей исторіи. Оно начинается съ римскаго завоеванія, продолжается завоеваніемъ французскимъ; потомъ, уничтоженное или, скорѣе, преобразованное феодальною системой, оно возобновляется королями, при вступленіи на престолъ капетингской династіи. Такъ какъ національное единство, какое видимъ теперь, образовалось послѣдовательными присоединеніями независимыхъ областей, то понятно, что провинціи и общины удерживали еще нѣкоторое время кое‑какіе остатки своей автономіи, то, что онѣ называютъ своими обычаями, вольностями, и т. д. Но мало по малу, администрація и короли одержали верхъ. Послѣ Ришлье, управленіе провинціями было ввѣрено намѣстникамъ, слугамъ королей, сдѣлалось исключительно зависимымъ отъ правительства и со временемъ приняло однообразный характеръ. Реформаторы 89 г., продолжая дѣло монархіи, возвели систему единства въ государственный принципъ при неумолкаемыхъ доселѣ рукоплесканіяхъ народа.

Тѣмъ не менѣе общины долго еще сохраняли кое какіе признаки жизни по утвержденіи великаго единства. Провинція безжизненная, расплывшаяся, давно уже стерлась и поглотилась въ государствѣ, когда община, благодаря своему мѣстному духу, благодаря сосредоточенности своихъ жизненныхъ силъ, еще держалась и сохранялась.

Наконецъ, конституціи II и III г. г., обратившія городское управленіе въ одну изъ отраслей центральной администраціи, и учрежденіе 17 февраля 1800 г. префектовъ, замѣнившихъ центральныхъ коммиссаровъ Республики, и при нихъ совѣтовъ префектуръ, нанесли рѣшительный ударъ самоуправленію общинъ. Съ этихъ поръ зло стало неисправимо. Пятнадцать лѣтъ спустя, при паденіи первой имперіи, община оказалось мертвою, и либерализмъ тщетно пытался воскресить ее.

Я уже говорилъ (часть II, гл. XII) о томъ, какъ буржуазія, напуганная непомѣрнымъ усиленіемъ центральной власти и примѣромъ Наполеона I, пыталась подчинить себѣ правительство, давъ ему тройной противовѣсъ: 1) конституціонную, представительную и парламентскую систему, 2) городскія и департаментскія учрежденія и 3) экономическую анархію. Теперь я скажу нѣсколько словъ о второмъ изъ этихъ противовѣсовъ, возрожденномъ изъ древнихъ общинъ.

Этими городскими и департаментскими учрежденіями много занимались въ царствованіе Люи–Филиппа; подобно поземельному кредиту и многому другому, это была одна изъ фантазій буржуазнаго царствованія. Объ этомъ толковали при реставраціи; самъ Наполеонъ I, повидимому, интересовался этимъ предметомъ; при его наслѣдникѣ, объ учрежденіяхъ этихъ говорятъ больше, чѣмъ когда либо. На нихъ особенно настаиваютъ люди золотой середины, которыхъ во Франціи всегда такое множество и которые такъ неразумны. Имъ кажется, что, возвративъ общинѣ нѣкоторую долю самостоятельности, можно уравновѣсить центральную власть, можно устранить гнусныя стороны централизаціи, а главное – избѣжать федерализма, который въ 1864 году ненавистенъ имъ такъ же, какъ въ 1773 былъ ненавистенъ тогдашнимъ патріотамъ, только по другимъ причинамъ. Эти добрые люди охотно восторгаются швейцарскою и американскою свободой; они подчуютъ насъ ею въ своихъ книгахъ; она служитъ имъ зеркаломъ, когда они хотятъ пристыдить насъ за наше низкопоклонство; но ни за что въ мірѣ не дотронутся они до своего любезнаго единства, которое составляетъ, по ихъ мнѣнію, славу французовъ и которому, по ихъ увѣреніямъ, такъ сильно завидуютъ всѣ другія націи. Съ высоты своего академическаго самодовольства, они обвиняютъ въ увлеченіи тѣхъ писателей, которые, не забывая логики и исторіи, оставаясь вѣрными чистымъ внушеніямъ права и свободы, не вѣрятъ въ политическія воскресенія и, наскучивъ эклектизмомъ, хотятъ отдѣлаться разъ навсегда отъ доктринерскихъ фокусовъ.

Г. Эдуардъ Лабуле принадлежитъ къ числу такихъ мягкихъ умовъ, которые очень способны понять истину и показать ее другимъ, но мудрость которыхъ состоитъ въ кастраціи принциповъ помощью невозможныхъ соглашеній. Они очень желаютъ положить предѣлъ власти, но съ тѣмъ однако, чтобы имъ позволено было ограничить и свободу; они были бы счастливы, если можно было бы обрѣзать когти одной, оборвавъ въ тоже время и крылья другой; ихъ умъ, трепещущій передъ всякимъ широкимъ и мощнымъ синтезомъ, съ удовольствіемъ погружается въ ерунду. Г. Лабуле, котораго демократія чуть было не избрала своимъ представителемъ вмѣсто г. Тьера, принадлежитъ къ числу тѣхъ людей, которые, противопоставляя императорскому самодержавію такъ называемыя іюльскія гарантіи, вмѣстѣ съ тѣмъ задали себѣ задачу бороться противъ Соціализма и Федерализма. Ему принадлежитъ слѣдующая прекрасная мысль, которую я одно время думалъ взять въ эпиграфъ: «Когда политическая жизнь сосредоточена въ трибунѣ, страна распадается на двое: на оппозицію и правительство.» Я попрошу г. Лабулэ и его друзей, которые такъ хлопочатъ о городскихъ вольностяхъ, отвѣтить мнѣ на одинъ вопросъ, только на одинъ.

Община, по существу своему, какъ и человѣкъ, какъ семья и всякое разумное, нравственное и свободное единичное или коллективное лицо, есть существо, конечно, самовластное. Въ качествѣ такого существа, община имѣетъ право управляться сама собою, налагать на себя подати, распоряжаться своею собственностью и своими доходами, учреждать для своей молодежи училища, назначать въ нихъ профессоровъ, имѣть свою полицію, своихъ жандармовъ, свою гражданскую стражу, назначать своихъ судей, имѣть свои журналы, собранія, общества, банки и проч.

Слѣдовательно, община постановляетъ рѣшенія, отдаетъ приказанія: почему же ей не идти дальше и не издавать свои законы? У нея есть своя церковь, свои вѣрованія, свое свободно избранное духовенство, даже свои церковные обряды и свои святые; она публично обсуждаетъ въ городскомъ совѣтѣ, въ своихъ журналахъ и въ своихъ клубахъ все, что происходитъ въ ней и вокругъ нея, все, что соприкасается съ ея интересами и волнуетъ ея общественное мнѣніе. Вотъ что такое община и коллективная, политическая жизнь. Жизнь едина, полна, нераздѣльна; она не хочетъ знать никакихъ оковъ и граничитъ только сама съ собой; всякое внѣшнее ограниченіе ей противно и даже смертельно, если она не можетъ съ нимъ справиться. Пусть же г. Лабуле и его политическіе единомышленники скажутъ намъ: какимъ образомъ думаютъ они согласить эту общинную жизнь съ своими унитарными поползновеніями? какимъ образомъ избѣгнутъ они борьбы? какъ думаютъ они удержать мѣстныя вольности рядомъ съ центральнымъ насиліемъ? – ограничить однѣ и остановить другое?! какъ ухитряются они поддерживать за разъ, одною и тою же системой, независимость частей и господство цѣлаго? Объяснитесь же, чтобы можно было узнать васъ и судить о васъ.

Середины нѣтъ: община должна имѣть въ рукахъ власть или быть подвластною. – Все или ничего! Говорите о ней, что хотите; но съ той минуты, когда она должна будетъ отказаться отъ своего права и принять чужой, внѣшній законъ, когда большая группа, часть которой она составляетъ, будетъ объявлена чѣмъ‑то высшимъ, а не выраженіемъ федеральныхъ отношеній, – рано или поздно возникнетъ между ними неизбѣжное противорѣчіе и произойдетъ столкновеніе. Но какъ скоро выйдетъ столкновеніе, центральная власть, во имя логики и силы, должна непремѣнно одолѣть, и безъ всякихъ споровъ, безъ всякаго суда, безъ компромиссовъ, потому что борьба между высшимъ и низшимъ немыслима – это скандалъ. Такимъ образомъ, мы всегда придемъ, послѣ болѣе или менѣе долгаго волненія, къ отрицанію общиннаго духа, ко всепоглощенію центромъ, къ самодержавію. Слѣдовательно, идея ограниченія государства группами тамъ, гдѣ господствуетъ принципъ подчиненности и централизаціи самихъ группъ, есть непослѣдовательность, чтобы не сказать – противорѣчіе. Государственная власть имѣетъ только одинъ предѣлъ, который она сама себѣ добровольно ставитъ, предоставляя общинной и личной иниціативѣ кое‑что, о чемъ она, до поры до времени, не заботится. Но придетъ время, когда она будетъ считать своею обязанностью вернуть себѣ эти вещи, отъ которыхъ сначала отказалась, и это время, рано или поздно, наступитъ, потому что развитіе государства безконечно, и его оправдаетъ не только судъ, но и логика.

Если вы либералъ и рѣшаетесь говорить объ ограниченіи государства, которому оставляется верховность власти, – то укажите предѣлъ свободы личной, корпоративной, областной, соціальной, предѣлъ свободы вообще? Такъ какъ вы считаете себя философомъ, то объясните, что такое свобода ограниченная, подавленная, свобода подъ надзоромъ, свобода, которую садятъ на цѣпь, привязываютъ къ столбу и говорятъ: твое мѣсто здѣсь, и дальше ты не пойдешь!…

Все сказанное подтверждается фактами. Въ теченіе тридцати шести лѣтъ парламентскаго порядка, слѣдовавшихъ за паденіемъ первой имперіи, городская и департаментская свобода постепенно и постоянно исчезала, и правительства даже не трудились нападать на нее. Дѣло шло само собою, въ силу самой сущности принципа единства. Наконецъ, послѣ цѣлаго ряда насильственныхъ захватовъ, входить въ подробности которыхъ я считаю лишнимъ, община окончательно подчинилась государству, по закону 5 мая 1855 г., который предоставилъ императору или префектамъ право назначать меровъ и ихъ помощниковъ. Такимъ образомъ, законъ 5 мая 1855 г. поставилъ общину въ положеніе, на которое ей указывала логика единства, начиная съ 1789, 1793 и 1795 г. г., то есть въ положеніе простой слуги центральной власти.

Я говорю, что этотъ результатъ былъ неизбѣженъ, что на этотъ фактъ нельзя смотрѣть иначе, какъ на продуктъ самого общества, идущаго по пути монархіи и единства; что совершенное въ 1855 г. императорскимъ правительствомъ было подготовлено обстоятельствами, было задумано его предшественниками, и что обращать этотъ необходимый выводъ въ орудіе оппозиціи, объявляя себя въ то же время сторонникомъ единства, – значитъ одно изъ двухъ: или невѣжество, или недобросовѣстность. Общинный порядокъ, какъ онъ существовалъ при Людовикѣ Филиппѣ, представлялъ, по отношенію къ префектурѣ, двойственное правленіе, власть во власти, imperium in imperio, чтобы не сказать, что на оборотъ, префектура представляла лишнее повтореніе власти по отношенію къ провинціи и общинѣ, что впрочемъ въ сущности одно и тоже.

Издавая законъ 5 мая 1855 г., правительство Наполеона III только привело, слѣдовательно, въ исполненіе то, на что ему указывала исторія, осуществило свое право и, смѣю сказать, выполнило свое императорское полномочіе. Таково монархическое, унитарное и централизаторское назначеніе Франціи, и не полу–династической, конституціонной, буржуазной, унитарной и, какъ слѣдуетъ, присяжной оппозиціи приходится колоть имъ глаза правительству.

II. Парижъ, столица и муниципія. Что касается Парижа и Ліона, муниципальные совѣты которыхъ назначаются императоромъ, то есть обращены въ коммиссіи, между тѣмъ какъ вездѣ въ другихъ мѣстахъ граждане сами принимаютъ участіе въ администраціи избраніемъ своихъ совѣтовъ, то за это еще несправедливѣе обвинять правительство. На оба главные города имперіи смотрятъ, не скажу – по ихъ заслугамъ, потому что это можно было бы принять за злую иронію, но сообразно ихъ достоинству. Парижъ не можетъ пользоваться въ одно и тоже время и блескомъ столицы, и самоуправленіемъ, впрочемъ весьма, ограниченнымъ, какое представляютъ свободно избранные городскіе совѣты. Эти двѣ вещи несовмѣстны: нужно выбирать что нибудь одно.

Парижъ – резиденція правительства, министерствъ, императорскаго семейства, двора, сената, законодательнаго корпуса, государственнаго совѣта, кассаціоннаго суда, даже провинціальной аристократіи съ ея многочисленной челядью. Сюда пріѣзжаютъ посланники всѣхъ иностранныхъ государствъ, стекаются съ цѣлаго свѣта путешественники, часто въ числѣ 100 и 150 тысячь, спекуляторы, ученые, художники. Здѣсь сердце и голова государства, окруженныя пятнадцатью цитаделями и валомъ въ сорокъ пять километровъ, охраняемыя гарнизономъ, составляющимъ четвертую часть наличныхъ военныхъ силъ страны; ихъ нужно охранять и защищать во что бы то ни стало. Все это, очевидно, далеко превосходитъ кругъ дѣятельности городского совѣта, и вся страна возстала бы, если бы, по муниципальной конституціи, Парижъ сдѣлался, такъ сказать, равнымъ имперіи; если бы городская дума стала соперничать съ Люксанбургомъ, Пале–Бурбономъ и Тюйльери; если бы приказаніе городскихъ совѣтниковъ могло остановить императорскій декретъ; если бы, при непріятельскомъ нашествіи, Парижская національная гвардія, сдаваясь врагу–побѣдителю, вздумала увлечь своимъ примѣромъ линейныя войска и понудить ихъ сложить оружіе.

Въ столицѣ находятся академіи, учебныя заведенія, даже горный институтъ; въ ней большіе театры, большія финансовыя и промышленныя компаніи, главнѣйшія учрежденія внѣшней торговли. Въ парижскихъ банкѣ и биржѣ составляются, обсуждаются и ликвидируются великія предпріятія, операціи, займы и проч. Франціи и цѣлаго міра. Во всемъ этомъ, надо сознаться, нѣтъ ничего муниципальнаго.

Поручить всѣ дѣла городскому совѣту значило бы отказаться отъ власти. Предпринять отдѣленіе городскихъ дѣлъ отъ столичныхъ значило бы пытать невозможное и, во всякомъ случаѣ, создать вѣчную борьбу между городскимъ началомъ и правительствомъ, между имперіей и столицей. Въ такомъ случаѣ, отнимите у Парижа все, чѣмъ онъ не обязанъ себѣ, все, что ему даровано государственнымъ бюджетомъ, какъ столицѣ и резиденціи: оставьте этой громадной столицѣ только то, что пріобрѣтено ея дѣятельностью, промышленностью, вліяніемъ гражданъ, и возмите у нея все, что она получила по высшему вліянію правительства и страны! Вы видите, значитъ, что, волей–неволей, а мерамъ приходится быть не болѣе, какъ помощниками префектовъ. Конкурренція городской думы съ 89–95 г. г. нанесла самые жестокіе удары монархіи; не менѣе вреда принесла она и революціи, и я удивляюсь, что приверженцы единства, какъ напримѣръ г. Пикаръ, думаютъ воскресить подобное господство. Нѣтъ, Парижъ, какимъ его сдѣлала политика и исторія, Парижъ, – какъ очагъ нашей національности, какъ столица французской имперіи, монархіи или республики, дѣло не въ названіи, наконецъ, какъ метрополія цивилизаціи, – Парижъ не можетъ принадлежать самому себѣ. Подобное самоуправленіе было бы просто узурпаціей. Если бы даже правительство согласилось на это, то этого не допустили бы департаменты. Парижъ живетъ особой жизнью: какъ императорскій Римъ, онъ можетъ управляться только императорскими чиновниками.

Все это до того вѣрно и такъ вытекаетъ изъ самой сущности вещей, что даже въ федеральной Франціи, при порядкѣ, который можно считать идеаломъ независимости и который съ того началъ бы, что возвратилъ бы общинамъ полную автономію, а провинціямъ совершенную ихъ независимость, – Парижъ, превращенный изъ императорскаго города въ федеральный, не могъ бы соединить въ себѣ атрибуты того и другого рода и долженъ былъ бы дать провинціямъ обезпеченіе, давъ федеральной власти доступъ въ дѣла своей администраціи и управленія. Иначе Парижъ, благодаря своей могучей притягательной силѣ и громадному вліянію, которое придало бы ему его двойное значеніе – могущественнѣйшей федеральной области и столицы всей федераціи, – скоро снова сдѣлался бы царемъ республики; провинціи могли бы избѣжать его господства только придавъ федеральной власти, какъ въ Швейцаріи, такъ сказать, кочевой характеръ, назначая резиденціей ея то Руанъ или Нантъ, то Ліонъ, Тулузу или Дижонъ, то Парижъ, но не болѣе одного раза въ десять лѣтъ. A тѣмъ менѣе, конечно, можетъ рассчитывать на автономію Парижъ, столица имперіи: такая автономія его была бы раздвоеніемъ верховной власти и отреченіемъ императора.

Притомъ, вглядитесь въ физіономію столицы, изучите ея психологію, и, если вы добросовѣстны, то признаете, что Парижъ не отставалъ отъ страны и правительства. Чѣмъ болѣе пріобрѣталъ онъ славы, тѣмъ болѣе терялъ свою индивидуальность и свой самостоятельный характеръ, тѣмъ болѣе его населеніе, постоянно возобновляемое жителями департаментовъ и иностранцами, удаляется отъ своей первобытной физіономіи. Сколько приходится истинныхъ парижанъ на 1,700,000 обитателей, составляющихъ населеніе департамента Сены? Менѣе 15 на 100: все остальное пришлый элементъ. Я не думаю, чтобы изъ 11 представителей, посланныхъ въ законодательный корпусъ городомъ Парижемъ, было четверо настоящихъ парижанъ. Что касается мнѣній этихъ представителей, мнѣній, которыя совершенно произвольно считаются мнѣніемъ города Парижа, то какое имѣютъ они значеніе? Кто мнѣ скажетъ мнѣніе Парижа? Не составляютъ ли его мнѣнія 153,000 избирателей оппозиціи? Какъ же, въ этомъ случаѣ, могли они выбрать такія разношерстныя личности, какъ г. г. Тьеръ, Геру, Авенъ, Жюль Фавръ, Эмиль Оливье, Жюль Симонъ, Гарнье–Пажесъ, Даримонъ, Пельтанъ? И что же такое, послѣ этого, съ одной стороны, 82,000 голосовъ, данныхъ правительству, и 90,000 отказавшихся подавать голосъ – съ другой? Что сказать о 400,000 душъ изъ 1,700,000 жителей, которыя не имѣютъ представителей? Не журналы ли скажутъ намъ мнѣніе Парижа? Но между ними такая же разладица, какъ и между представителями, и стоитъ только присмотрѣться къ нимъ поближе, чтобы утратить къ нимъ всякое уваженіе. Парижъ – цѣлый міръ: стало быть, въ немъ нечего искать ни индивидуальности, ни вѣры, ни мнѣнія, ни воли; это масса силъ, идей, элементовъ въ хаотическомъ броженіи. Какъ свободный городъ, какъ независимая община, какъ коллективная индивидуальность, какъ типъ, Парижъ отжилъ свое время. Чтобы изъ него могло что‑нибудь опять выйдти, онъ долженъ добросовѣстно и рѣшительно начать обратное движеніе: онъ долженъ сложить съ себя и крѣпостной вѣнецъ, и вѣнецъ столицы, и поднять знамя федераціи. Если г. Пикаръ, требуя отъ имени города Парижа возвращенія муниципальныхъ вольностей, имѣлъ въ виду это, то въ добрый часъ: усилія его заслуживаютъ рукоплесканій. Но въ противномъ случаѣ, г. Пикаръ идетъ по совершенно ложному пути, и г. Бильо имѣлъ право сказать ему, что правительство никогда не выпустить изъ своихъ рукъ управленія столицею.

Что касается меня, то вотъ что я думаю: Я вѣрю, какъ въ аксіому моего разума, въ то общее положеніе, что всякое развитіе конечнаго бытія должно имѣть свой конецъ, который служитъ началомъ другого бытія; въ частности, – что развитіе французскаго единства, начавшееся почти за 2000 лѣтъ до насъ, близится къ концу; что централизаціи у насъ уже нечего больше присоединять, власти – нечего поглощать, казнѣ – нечего вымогать; что, сверхъ того, древній духъ общинъ умеръ, умеръ окончательно, доказательствомъ чего можетъ служить Парижъ, и что подобія муниципальныхъ учрежденій, которыми насъ мазали по губамъ со времени провозглашенія знаменитой республики, единой и нераздѣльной, – отжили свой вѣкъ. Мнѣ кажется, что отъ чистаго коммунизма, политическаго и экономическаго, насъ отдѣляетъ только конституція, то есть листъ бумаги. И такъ какъ, по моему мнѣнію, ни народы не могутъ умирать, ни цивилизаціи пятиться назадъ, то въ глубинѣ души я убѣжденъ, что приближается мгновеніе, когда, вслѣдъ за послѣднимъ переворотомъ, съ обнародованіемъ новыхъ принциповъ начнется движеніе въ обратномъ направленіи. Тогда и только тогда мы станемъ свободны, и свобода наша заявится, конечно, въ новыхъ формахъ и при новыхъ условіяхъ. Это убѣжденіе, которымъ проникнуты уже многіе, это убѣжденіе я высказываю печатно публикѣ и рабочей Демократіи, какъ сущность ея основной мысли. Я не знаю – воспользуется ли Демократія моимъ предостереженіемъ; при всемъ томъ, она согласится, по крайней мѣрѣ, съ тѣмъ, что ни друзьямъ моимъ, ни мнѣ не приходится уже посылать уполномоченнаго въ Законодательное Собраніе, гдѣ ему слѣдуетъ: или исполнять свое назначеніе, или повиноваться присягѣ. Но мы знаемъ уже заранѣе, что нашъ повѣренный, исполняя свое назначеніе, можетъ только произвести скандалъ; а если онъ вздумаетъ поступить по присягѣ, то измѣнитъ своему политическому убѣжденію и своимъ друзьямъ.

 

ГЛАВА V.

Бюджетъ. – Невозможность нормальнаго налога при политической системѣ, которой слѣдуютъ Оппозиція и Правительство. – Жалованье, пенсіи, войско, флотъ и проч. – Гг. Тьеръ, Беррье, Ж. Фавръ и такъ называемая демократическая Оппозиція.

Обсужденіе бюджета подаетъ ежегодно поводъ къ безконечной болтовнѣ, въ которой, можно смѣло сказать, никто не видитъ ничего, кромѣ цифръ во всей ихъ арифметической и казенной наготѣ. Что же касается до смысла цифръ, т. е. именно до того, что каждаго интересуетъ, то лучше и не спрашивайте. Для общества очевидно только то, что Оппозиція безпрестанно упрекаетъ Правительство въ излишнихъ расходахъ, а Правительство не устаетъ доказывать ей, что оно могло бы издержать еще больше. Кто правъ, кто виноватъ въ этомъ важномъ вопросѣ о бюджетѣ: Оппозиція или Правительство? Вотъ что намѣренъ я объяснить теперь разъ на всегда.

Само собою разумѣется, что для меня не существуетъ вопроса: какая конституція лучше? – На мой взглядъ всѣ онѣ скверны. Если только конституція полагаетъ или предполагаетъ нераздѣльность власти, т. е. централизацію, мнѣ нечего сказать въ ея пользу: она несовмѣстна со свободой, равенствомъ, экономіей. Главная обязанность депутатовъ состоитъ въ разсмотрѣніи, обсужденіи и опредѣленіи налога; эта обязанность необходимо заставляетъ его разбирать политику и дѣйствія правительства. Сейчасъ мы увидимъ, въ какое ложное и безвыходное положеніе становится депутатъ, обращенный въ слѣпую лошадь, которая мечется въ манежѣ.

Экономическіе и политическіе принципы рабочей Демократіи намъ достаточно извѣстны. Предположимъ теперь, что эта Демократія, не обращая вниманія на присягу, посылаетъ въ законодательное собраніе своего депутата, своего дѣйствительнаго представителя. Обязанность этого депутата очень проста; не прибѣгая къ уловкамъ краснобайства, онъ можетъ и долженъ прямо сказать Палатѣ такую рѣчь: «Мы, то есть мои довѣрители и я, мы глубоко убѣждены, что ваша политическая система и, затѣмъ, ваша система фискальная построены на вздорной идеѣ, на ложномъ основаніи. Бюджетъ вашъ, какъ въ цѣломъ, такъ и въ частностяхъ, противорѣчитъ самымъ безспорнымъ принципамъ политической экономіи.

«Первое условіе правильно построенной финансовой системы состоитъ въ томъ, что бюджетъ расходовъ, а слѣдовательно и доходовъ, не долженъ возростать безконечно, а только колебаться, смотря по обстоятельствамъ, между 5 и 10 процентами съ цѣнности національнаго производства; что въ самомъ несчастномъ случаѣ онъ не долженъ превосходить 10 % (la dîme, знаменитая la dîme!) и что, по возможности, ему слѣдуетъ приближаться къ 5% (двадцатой долѣ). При такихъ условіяхъ, не придется прибѣгать къ займамъ, а тѣмъ болѣе заключать долги текущіе или постоянные. Но что вы дѣлали? Благодаря своей рутинной политикѣ, вы надѣлали то, что, со временъ ликвидаціи Рамеля, которая такъ помогла Консульству и обезпечила ему три четверти его успеха, налогъ возвышался постепенно до 15, 18 и 20 процентовъ съ годового производства страны; скоро онъ достигнетъ и 25%! Отсюда видно, что наши государственные расходы, которые не должны были бы превышать шести или семи сотъ милліоновъ, дойдутъ въ теченіе нѣсколькихъ лѣтъ до трехъ милліярдовъ! Замѣтьте, граждане, что я говорю не о точной цифрѣ, а о пропорціи: я говорю, что бюджетъ долженъ колебаться между 5 и 10 процентами съ суммы національнаго производства, между тѣмъ какъ теперь онъ составляетъ больше шестой доли этой суммы. Такимъ образомъ, когда, желая оправдать возростаніе бюджета въ послѣднія двенадцать, двадцать четыре и тридцать шесть лѣтъ, вы указываете на пониженіе цѣнности драгоцѣнныхъ металловъ, на вздорожаніе припасовъ и остальныхъ предметовъ, со включеніемъ заработной платы, и когда г. Тьеръ и депутаты Оппозиціи соглашаются съ этимъ, – я утверждаю, что вы уклоняетесь отъ вопроса и стараетесь замазать дѣло. Страна подавлена налогами: это не подлежитъ сомнѣнію. Никто не станетъ утверждать, что производство ея превышаетъ тринадцать милліардовъ или даже достигаетъ этой цифры; а вы заранѣе требуете для Правительства два милліярда двѣсти, триста милліоновъ, т. е. шестой доли этой суммы или 17 1/2 % ежегоднаго дохода; – вотъ за что васъ упрекаютъ. Но какъ податныя сословія жалуются уже очень давно и какъ причины алчности казны уже извѣстны, то мы требуемъ, чтобы вы занялись, наконецъ, политическою и соціальною реформой, единственнымъ средствомъ сократить бюджетъ. Въ противномъ случаѣ, я объявляю, что имѣю порученіе отказать вамъ въ субсидіи и долженъ подать голосъ объ уничтоженіи всякаго бюджета.

«Второе правило относительно государственныхъ финансовъ состоитъ въ томъ, что налогъ, приведенный къ своему нормальному размѣру, долженъ быть распредѣленъ равномѣрно между гражданами, т. е. въ прямомъ отношеніи къ ихъ доходу. Отсюда двойная задача того, что называютъ раскладкою и уравненіемъ налоговъ. Двадцать разъ было уже доказано, что, при существующихъ политическихъ условіяхъ, налогъ распредѣляется между гражданами прямо въ обратномъ отношеніи къ ихъ состоянію или доходу. Отъ имени моихъ довѣрителей я требую опять реформы системы, и реформы немедленной. Иначе я протестую противъ всякаго налога и не вотирую бюджета».

Послѣ такой рѣчи, представитель Демократіи, вызвавъ ропотъ собранія и негодованіе министерства, раскланялся бы со своими товарищами и ушелъ домой, чтобы не возвращаться болѣе въ собраніе. Что ему тамъ дѣлать?!

Очевидно, въ самомъ дѣлѣ, что при всей возможной энергіи, при всей неустрашимости своей, ни одинъ членъ законной Оппозиціи никогда не будетъ поступать, въ виду Правительства и казны, съ тою рѣшительною логикою, которая заявлена Манифестомъ Шестидесяти. «Рабочій классъ, говорятъ они, ждалъ довольно: пора перейти отъ надеждъ къ дѣйствительности, отъ словъ къ дѣлу.» И въ концѣ концовъ, они же сами толкуютъ о необходимости посылать депутатовъ отъ рабочаго народа! Странные люди!

Правда ли, однако, что политическая система, которой фатально слѣдуетъ и Оппозиція, и Правительство, существенно несовмѣстна съ экономіей издержекъ, такъ что странѣ приходится страдать безъ конца отъ увеличенія бюджета и накопленія долговъ? И неужели противъ этого зла нѣтъ другого средства, кромѣ постояннаго банкротства?

На этотъ вопросъ я даю, не колеблясь, самый утвердительный отвѣтъ, такой отвѣтъ, который, какъ сейчасъ увидимъ, подтверждается очень легко.

Бюджетъ такого государства, какъ Франція, т. е. сильно централизованнаго, осужденнаго на безостановочное развитіе правительственной опеки, подъ страхомъ быстраго и неизбѣжнаго разложенія, бюджетъ такого государства, которое хочетъ браться за все, вездѣ имѣть вліяніе, вездѣ распоряжаться, не можетъ сокращаться, потому что:

1) въ государствѣ, устроенномъ такимъ образомъ, статья непредвидѣнныхъ расходовъ, особенно по дѣламъ внѣшней политики, всегда громадна, и къ обыкновенному бюджету безпрестанно прибавляется бюджетъ чрезвычайный;

2) централизація, давящая и неизбѣжно всепоглощающая, постоянно расширяетъ права Государства въ ущербъ личной, корпоративной, общинной и соціальной иниціативѣ;

3) для удовлетворенія этой двойной потребности, Государство вынуждено обременять все болѣе и болѣе податное сословіе рабочихъ, отчего и происходитъ развитіе дармоѣдства, сокращеніе полезнаго труда, словомъ, возростающая непропорціональность между народнымъ производствомъ и государственными расходами.

Разсмотримъ нѣкоторыя статьи бюджета.

I. Жалованье, пенсіи. Непремѣнное выраженіе монархической системы составляютъ ближайшія къ трону лица, во всемъ ихъ ложномъ блескѣ и величіи. Вотъ почему часть бюджета, которая идетъ на нихъ, совсѣмъ неумѣстная въ соціальной демократіи, остается неприкосновенною въ великой имперіи и представляетъ расходъ почти священный. Какой депутатъ осмѣлится посягнуть на него?

Присяжный, централизаторъ, врагъ сепаратизма, умѣющій ладить съ властями, gentleman вполнѣ, по самому своему положенію, по присягѣ, изъ приличія онъ откажется отъ идеи взаимности, федераціи, уравненія. Если бы онъ даже и вѣровалъ въ эту идею, то не посмѣетъ заявить ее не только дѣломъ, но и словомъ. Это было бы безтактно, грубо, неполитично. Преобразовать общественную службу, разбить эту величественную государственную машину, – сохрани Богъ! Развѣ такой приличный, такой благонамѣренный человѣкъ и съ такимъ умомъ возмется за подобное дѣло? Нѣтъ, онъ слишкомъ патріотиченъ, слишкомъ благоразуменъ для этого. Развѣ онъ не знаетъ, что можетъ вызвать смѣлое слово праведнаго отрицанія! Развѣ онъ не знаетъ, что всѣ статьи расходовъ такъ же солидарны между собой, какъ всѣ разряды государственной службы; что нельзя касаться одной статьи, не трогая другой, и что, сокращая сумму расходовъ съ 20, 18, 17 на 10, на 7 или на 5 процентовъ годового прихода страны, онъ убилъ бы всю систему государственной экономіи! Въ виду такого переворота, у него замираетъ духъ, трясутся ноги; онъ сознаетъ, что между этою чудовищною іерархіей, этимъ обществомъ откормленныхъ тунеядцевъ, этимъ правительствомъ, которое ихъ защищаетъ, этимъ бюджетомъ, который служитъ выраженіемъ всей системы, – между всѣмъ этимъ и имъ самимъ, депутатомъ, существуетъ какой‑то мистическій договоръ, который побуждаетъ его видѣть утопію въ каждой истинной реформѣ; онъ не посмѣетъ нарушить этого тайнаго договора, хотя и не присягалъ ему, какъ присягалъ императору.

Служба депутата, напримѣръ, переводится на языкъ бюджета вознагражденіемъ въ 2,500 фр. въ мѣсяцъ, т. е. въ 15,000 фр. за шесть мѣсяцевъ. Это вознагражденіе еще не единственная выгода, которую извлекаетъ изъ своего положенія каждый депутатъ вообще, а депутатъ Оппозиціи въ особенности. Прежде всего, онъ пріобрѣтаетъ репутацію великаго гражданина, съ ногъ до головы вооруженнаго на защиту общественнаго права, благосостоянія и свободы. Если онъ адвокатъ, – краснобайство его въ Палатѣ даетъ ему многочисленную практику; если онъ писатель, профессоръ или романистъ, – за него чуть не дерутся журналисты и издатели. Такимъ образомъ, настоящій представитель демократіи, который рѣшился бы произнести въ Собраніи рѣчь, въ родѣ вышеприведенной, и отказался бы затѣмъ вотировать бюджетъ, долженъ былъ бы не только неизбѣжно выйдти въ отставку, но, вмѣстѣ съ тѣмъ, и отказаться отъ всѣхъ выгодъ своего депутатскаго званія. Но этого именно и не сдѣлаетъ никогда членъ законодательной Оппозиціи, вовсе не по жадности, можетъ быть, a вслѣдствіе практическаго взгляда на свое положеніе и на тѣ приличія и обязанности, которыя оно налагаетъ на него. Убѣжденный въ пользѣ своего дѣла, онъ сомнѣвается во всемъ, и въ людяхъ, и въ вещахъ, и не вѣритъ въ настоятельность и значеніе реформъ, не вѣритъ ничему и сомнѣвается во всемъ, благодаря опытности, пріобрѣтенной въ парламентѣ и при дворѣ. И рѣшится ли такой человѣкъ бросить государственное судно на волю вѣтровъ и волнъ? Оставитъ ли онъ правительство безъ надзора, а народную идею безъ выраженія? Нѣтъ, нѣтъ, онъ не покинетъ своего поста… потому что присягалъ на вѣрность депутатскому жалованью, виноватъ, я хотѣлъ сказать – на вѣрность императору. Такимъ образомъ, если, въ отношеніи бюджета, всѣ вопросы политическіе и нравственные сводятся на простой разсчетъ прихода и расхода, то очевидно, что матеріальный интересъ, побуждающій депутата присягать императору, уничтожаетъ въ немъ настоящаго представителя демократіи.

Если, по поводу бюджета, я позволилъ себѣ коснуться крайне щекотливаго вопроса о вознагражденіи, то сдѣлалъ это вовсе не съ какимъ нибудь злымъ умысломъ, а просто съ цѣлью опредѣлить исходную точку своихъ доказательствъ. Въ самомъ дѣлѣ: что я предположилъ доказать въ этой главѣ? – то, что всякая реформа бюджета, необходимая для страны и удобоисполнимая въ системѣ взаимности и федераціи, совершенно несовмѣстна съ системой, которой держится Оппозиція. Сейчасъ это будетъ для насъ ясно, какъ дважды два четыре. Если присяжный депутатъ, не смотря на свое званіе члена легальной оппозиціи, дѣйствительно такъ дорожитъ своимъ содержаніемъ, то способенъ ли онъ требовать сокращенія содержанія, которому дано непонятное для меня названіе «liste civile»? Осмѣлится ли онъ предложить хоть какую нибудь сбавку въ этой статьѣ? Это было бы своего рода «оскорбленіе величества». Г. Тьеръ, болтающій обо всемъ, несмотря на свою нескромность, не рѣшался никогда говорить объ этомъ. Притомъ, такой откровенности мѣшаетъ и слава великой державы, и обаяніе чуднаго французскаго единства. Величіе власти, врученной государю, не можетъ, конечно, выражаться иначе, какъ роскошью его жизни.

Таже роскошь, тоже великолѣпіе необходимы и принцамъ, и принцессамъ, и сенаторамъ, маршаламъ, монсиньорамъ кардиналамъ, министрамъ и проч. Въ унитарномъ строѣ государства всѣ эти привилегированныя статьи, всѣ издержки на поддержаніе роскоши и блеска вотируются безъ спора и разбора.

И такъ, вотъ цѣлый отдѣлъ бюджета, и одинъ изъ самыхъ значительныхъ, отдѣлъ жалованья, на который запрещается нападать всякому депутату, все равно – остается ли онъ вѣренъ или втайнѣ измѣняетъ своей присягѣ. И все это зависитъ отъ того, что онъ самъ пользуется бюджетомъ, самъ стоитъ въ ряду вельможныхъ государственныхъ людей и потому, разумѣется, не захочетъ потребовать сокращенія liste civile, сокращенія, которое ослабило бы значеніе трона и, вмѣстѣ съ тѣмъ, унизило всѣ положенія. Ничто такъ не отвращаетъ отъ желанія реформъ, какъ пользованіе властью и бюджетомъ. Возможно ли сокращеніе штатовъ офиціальнаго люда? Въ Федеральной Демократіи, конечно, это не встрѣтило бы никакого затрудненія; но при такой чудовищной централизаціи, какъ французская, подобное сокращеніе, разумѣется, неумѣстно.

Швейцарія съ населеніемъ около двухъ съ половиною милліоновъ душъ представляетъ союзъ девятнадцати кантоновъ и шести полу–кантоновъ, всего двадцати пяти государствъ, которыя независимы другъ отъ друга, вполнѣ самодержавны и управляются сами собой, на основаніи конституцій и законовъ, обезпечивающихъ общую безопасность. Надъ этими двадцатью пятью государствами и двадцатью пятью конституціями царитъ федеральное собраніе, органъ федеральнаго договора, избирающее изъ среды себя, для управленія дѣлами республики, нѣчто въ родѣ исполнительной коммиссіи, Президентъ которой, настоящій глава гельветическаго союза, получаетъ всего двѣнадцать тысячь франковъ! Граждане Союза находятъ, что этого жалованья совершенно достаточно для Президента. Разсуждая такимъ образомъ и принимая въ основаніе тотъ разсчетъ, что высшіе государственные чины должны получать вознагражденіе пропорціонально населенію, Франція, населенная въ пятнадцать съ половиной разъ больше Швейцаріи, должна, по настоящему, платить своему президенту не болѣе 186,000 фр. Дерзнутъ ли предложить Законодательному Собранію такой разсчетъ г. Толэнъ, или г. Бланъ, или г. Кутанъ?

Будемъ же послѣдовательны: современная Франція, какъ нераздѣльная держава, какъ сильная и славная имперія, управляется въ денежномъ, бюджетномъ отношеніи такими законами, которые совершенно немыслимы въ рабочей Демократіи, основанной на принципахъ взаимности и федераціи. Насколько liste civile, въ двадцать пять милліоновъ звонкою монетой съ прибавкой доходовъ отъ коронныхъ земель, показался бы непомѣрнымъ расходомъ въ системѣ взаимной гарантіи, городского самоуправленія и рабочихъ ассоціацій, словомъ федерацій, настолько же, надо сознаться, подобный расходъ согласуется съ правилами существующаго порядка. Это такъ вѣрно и безспорно, что, когда въ 1852 г., послѣ государственнаго переворота, была объявлена новая конституція, нелѣпѣе 1830 года, тогда штатное жалованье государя увеличилось болѣе, чѣмъ вдвое: вмѣсто 12 милліоновъ, которые получалъ Люи–Филиппъ, императору выдается 25 милліоновъ! Пусть скажутъ теперь г. Тьеръ или г. Беррье: согласятся ли они ассигновать менѣе 12 милліоновъ въ годъ государю своей любимой орлеанской династіи, если бы ей снова пришлось царствовать? И тотъ, и другой отвѣтитъ вамъ, что подобная мысль крайне неприлична и что лучше уже разорвать государство на 36 клочковъ, чѣмъ унизить достоинство государя. Вы хотите монархіи, самодержавія, – и такъ платите, что слѣдуетъ. Когда въ 1849 г. учредительное собраніе назначило президенту республики, главнокомандующему арміи и флота 50,000 фр. въ мѣсяцъ, то онъ не могъ съ подобающимъ приличіемъ даже угостить своихъ офицеровъ!

2) За доходами главы государства и высшихъ сановниковъ слѣдуютъ пенсіи, разныя денежныя пособія, подъ названіемъ «subventions, encouragements, secours», награды, секретныя выдачи и проч., всѣ расходы на администрацію, доходящія до 150 милліоновъ. Я не говорю, что эти расходы должны быть уничтожены однимъ почеркомъ пера, безъ всякаго разбора. Случаются, конечно, необыкновенныя несчастія, бываютъ вопіющія потребности, приносятся обществу великія услуги частными лицами: все это государство должно имѣть въ виду и относить на счетъ чрезвычайныхъ расходовъ. При всемъ томъ, я долженъ сказать, что большая часть подобныхъ расходовъ несовмѣстна съ порядкомъ, который основанъ на взаимности услугъ и на гражданской обязанности посвящать всю жизнь свою полезному труду; другими словами: большая часть такихъ расходовъ неумѣстна тамъ, гдѣ люди заботятся уравнять состоянія, искоренить нищету и дармоѣдство, стремятся обезпечить каждому гражданину трудъ, обмѣнъ услугъ, дешевизну жизни, и хотятъ замѣнить благотворительность и милостыню дѣлами правды. Вотъ почему настоящій представитель Демократіи долженъ непремѣнно протестовать противъ всякихъ государственныхъ издержекъ, ведущихъ къ поддержанію тунеядства и нищеты. Присяжный демократъ думаетъ иначе: вступая въ законодательный корпусъ, онъ предвидитъ уже день, когда выйдетъ оттуда, и потому соображаетъ и разсчитываетъ, сколько можетъ зашибить денегъ за это время; если онъ и не ждетъ ничего отъ стараго правительства, которому оппозируетъ, то готовъ принять все отъ новаго; однимъ словомъ: присяжный руководствуется совершенно иными соображеніями. Онъ знаетъ, что милость вызываетъ соотвѣтственныя чувства: «дадимъ другимъ то же, что желаемъ получить сами», разсуждаетъ онъ и смиренно утверждаетъ бюджетъ. Статья пенсій, пособій, секретныхъ фондовъ и проч., немыслимая въ рабочей Демократіи, неизбѣжна въ Монархіи; и вотъ почему эта статья остается, после liste civile, самой безспорной и неотмѣняемой.

3) Поговоримъ о войскѣ. Г. Тьеръ, такъ хорошо изучившій этотъ предметъ, полагаетъ, что армія въ шестьсотъ тысячь человѣкъ на бумагѣ составляетъ не болѣе четырехъ сотъ тысячь человѣкъ подъ ружьемъ, и что для такой великой монархіи, какъ Франція, этого недостаточно. Менѣе воинственный г. Беррье, дѣлая надъ собою чрезвычайное усиліе, требуетъ сокращенія арміи на пятьдесятъ тысячь человѣкъ, т. е. на 50 милліоновъ франковъ. Но вотъ г. Ж. Фавръ, котораго величаютъ республиканцемъ, съ разу требуетъ объявить три войны: одну за Данію, другую за Польшу и третью за Италію. Если бы политика г. Фавра увлекла Наполеона III, то четырехъ сотъ тысячь солдатъ, по разсчету г. Тьера, было бы, разумѣется, мало; понадобилось бы не меньше пяти сотъ тысячь; другими словами: пришлось бы увеличить бюджетъ еще, по крайней мѣрѣ, на 100 милліоновъ. Къ счастью, императорское правительство сохраняетъ въ настоящее время европейскій миръ; а то бы намъ не сдобровать!

На разность вычисленій и разсчетовъ обращать вниманія не слѣдуетъ: все это безукоризненно послѣдовательно. Системѣ домашней централизаціи извнѣ соотвѣтствуетъ политика вмѣшательства, преобладанія и славы: одно немыслимо безъ другого. Безъ постояннаго гарнизона въ двести пятьдесятъ тысячь человѣкъ, французское единство разбилось бы въ дребезги; безъ наличной арміи въ 150 тысячь человѣкъ, всегда готовыхъ выступить въ походъ, можетъ быть никто не уважалъ бы насъ и даже могло бы случиться, что славнѣйшая и величайшая наша нація значила бы не больше какого нибудь Черногорья или Іоническихъ острововъ.

Что касается меня, то не навязывая никому своихъ убѣжденій и желая только подать другимъ примѣръ трудолюбія, бережливости, благосостоянія, свободы и нравственности, я объявляю, что рѣшительно не вижу смысла во всемъ солдатскомъ, военномъ сословіи и въ спутницѣ его – дипломатіи. Тѣ четыре или пять сотъ милліоновъ, которые мы ежегодно тратимъ на эти блага, на мой взглядъ совершенно пропащія деньги. Съ какой же стати, послѣ этого, буду я обращать вниманіе, что депутатъ обсуждаетъ подробности и частности военныхъ смѣтъ, когда всѣ расходы на войско совершенно лишни.

Одинъ голландецъ спросилъ меня однажды: угадайте, какъ великъ гарнизонъ Роттердама, второго города въ Нидерландахъ, морского порта, въ которомъ снуетъ больше ста тысячь смѣшаннаго, шумнаго, постоянно возбужденнаго народа? – Полкъ, отвѣчалъ я, надѣясь быть умѣреннымъ. – Вовсе нѣтъ, отвѣчалъ голландецъ: есть только караулъ городской стражи, котораго совершенно достаточно для порядка. Голландскія войска служатъ только на Явѣ и Борнео, гдѣ приходится имѣть дѣло съ дикарями.

Здѣсь, кстати впрочемъ, я сдѣлаю небольшое отступленіе.

Королевство Нидерландское сохранило федеральные нравы старыхъ Соединенныхъ Провинцій, въ чемъ и кроется причина превосходства его цивилизаціи. Бельгія, напротивъ того, заимствовала у насъ администрацію, военное устройство, конституціонную монархію, парламентаризмъ; буржуазія ея создалась по образцу нашей. Такъ называемая либеральная партія стала, подобно нашей, партіей реакціи, и всеобщую подачу голосовъ требуютъ… клерикалы!! Со времени своего отдѣленія отъ Голландіи, та самая Бельгія, которая должна была возвеличиться, – видимо клонится уже къ упадку. Неужели виной тому отдѣленіе? Нѣтъ, тутъ виновата государственная система. Долгъ Бельгіи около 700 милліоновъ. Отчего онъ явился? Онъ произошелъ, благодаря развитію централизаціи и военщины. Уничтожьте военщину и централизацію, и Бельгія не только перестанетъ должать, но даже сдѣлаетъ экономію. Къ сожалѣнію и здѣсь, въ Бельгіи, тоже зло порождаетъ тѣже бѣдствія; таже гнусная тактика внушаетъ тѣже идеи, которыя приведутъ, наконецъ, къ тѣмъ же гибельнымъ послѣдствіямъ, какъ и во Франціи. Въ Бельгіи существуетъ рабочая демократія, достойная вступить въ братскій союзъ съ демократіей французскою; можетъ быть, въ нѣкоторыхъ отношеніяхъ, она и превосходитъ французскую. Поймутъ ли онѣ, однако, другъ друга?

4) Флотъ. – Нашъ патріотизмъ оскорбляется превосходствомъ англійскаго флота передъ французскимъ и рѣшительнымъ преобладаніемъ на морѣ нашихъ соперниковъ. Г. Беррье сталъ въ послѣднее время оракуломъ этого патріотическаго чувства. Кто же виноватъ? Чтобы имѣть многочисленный и сильный флотъ, надо умѣть его поддерживать; но вотъ торговый трактатъ наноситъ ему жесточайшій ударъ (см. ниже, гл. IX), а почтенные члены демократической Оппозиціи всѣми силами защищаютъ этотъ трактатъ. Для насъ, правда, есть средство сравняться съ англичанами, средство экономичное, мирное и демократическое; средство состоитъ въ томъ, что намъ слѣдуетъ вступить въ союзъ съ такими сильными государствами, какъ Россія и Германія, которыхъ флоты, въ соединеніи съ нашимъ, возстановятъ равновѣсіе. Но Оппозиція постоянно требуетъ, чтобы мы объявили войну Россіи и Германіи на половинныхъ издержкахъ съ Англіей! Такимъ образомъ, не будучи въ состояніи ни пополнять свои кадры помощью флота торговаго и рыболовнаго, ни находить сильныхъ союзниковъ, ни признавать преобладанія Англіи, императорскому правительству по неволѣ приходится требовать отъ народа громадныхъ средствъ на содержаніе флота. Г. Дюпюи де Ломъ, коммисаръ правительства, объяснилъ все это съ подавляющею логикой, опираясь на страшную массу цифръ. Какъ больно видѣть, сколько сокровищъ приносится въ жертву безсмысленной политикѣ, сколько великолѣпныхъ судовъ осуждается на безцѣльную перевозку солдатъ и пушекъ! Невольно сообразишь, что одной четверти всѣхъ этихъ расходовъ, т. е. 25 или 30 милліоновъ, ежегодно ассигнуемыхъ не на преміи судохозяевамъ, а на поставку желѣза, дерева, мѣди и каменнаго угля, было бы совершенно достаточно, чтобы въ короткое время у насъ появился такой сильный, какъ по личному, такъ и по матеріальному составу, флотъ, какимъ гордятся Соединенные Штаты и Англія.

И почему наша Оппозиція косится на Россію и Германію? – потому что Россія, вмѣсто того, чтобы возстановить самовластье польской знати, рѣшилась, вслѣдъ за освобожденіемъ и надѣломъ своихъ крестьянъ, надѣлить землею и крестьянъ польскихъ; еще потому что, съ присоединеніемъ Гольштиніи, союзная Германія стала морскою державой, отъ которой меркнетъ яркій блескъ Великобританіи и нашъ собственный. Но зачѣмъ же поддерживать политическое единство такою дорогою цѣною, если оно не даетъ намъ преобладанія на сушѣ и на морѣ? Люди труда, люди взаимности, управляя государственными дѣлами, радовались бы этому прогрессу земледѣльческихъ классовъ Россіи и Польши, равно какъ и развитію германской федераціи. – Но стоитъ ли безпрестанно повторять, что гг. члены Оппозиціи смотрятъ на вещи иначе. Эти люди – централизаторы, унитары, конституціонные буржуазы; они въ стачке со всѣми аристократіями Европы. Эти люди, принимая Наполеона I за образецъ, а Наполеона III за орудіе, играютъ роль: одни претендентовъ на президентство единой и нераздѣльной Республики, другіе – Монковъ.

Кто‑то, кажется г. Тьеръ, сказалъ, что дѣятельность Франціи громадна, и что для поддержанія этой громадной дѣятельности требуется соотвѣтственное питаніе, т. е. сильное, предпріимчивое правительство и большой бюджетъ.

Замѣтьте, читатель, что здѣсь идетъ рѣчь не о рабочей, земледѣльческой и промышленной Франціи, которой я никогда не откажу въ необходимости широкаго развитія. Нѣтъ, здесь идетъ вопросъ о Франціи централизованной, управляемой, подавленной налогами, о той самой Франціи, которая то сражается, то дипломатничаетъ, то наконецъ, барышничаетъ на счетъ своего собственнаго богатства, или, желая удвоить его, проматывается на вздорныя предпріятія. Здѣсь говорится о Франціи непроизводительной, всѣ инстинкты, потребности, чувства, понятія которой не имѣютъ ничего общаго съ остальною Франціей, и въ которой громадная дѣятельная сила то наводитъ страхъ на всю Европу, то изнуряетъ страну, то, наконецъ, совершенно замираетъ. И такъ, вотъ эту самую Францію желалъ бы я видѣть преобразованною такъ, чтобы одновременно создалась въ ней система политическихъ и экономическихъ гарантій, которая дала бы каждому изъ насъ, каждому изъ нашихъ городовъ, каждой провинціи и всей націи вчетверо болѣе той силы, какую совершенно напрасно отнимаетъ у насъ пагубная централизація. Слишкомъ хорошо я знаю, что далекъ еще тотъ день, когда подобныя желанія будутъ понятны даже тѣмъ, которые должны понимать ихъ и стремиться къ ихъ осуществленію. Предположите, что одинъ изъ насъ, соціалистовъ, заявитъ подобное желаніе въ законодательномъ собраніи: всѣ товарищи такого депутата предадутъ его анафемѣ, какъ чудовище; практическая демократія объявитъ его измѣнникомъ отечества, врагомъ національностей, агентомъ коалиціи; и если, послѣ такого скандала, онъ не поторопится убраться, то его не замедлятъ выпроводить.

5) Алжиръ. – Послѣ тридцати пяти лѣтъ нашего владѣнія Алжиромъ, надо было надѣяться, что тамъ будетъ до пятисотъ тысячь европейскихъ семействъ; то есть, что тамъ накопится, по крайней мѣрѣ, два милліона жителей, французовъ и чужестранцевъ, большею частью земледѣльцевъ–собственниковъ. Населеніе это должно было бы составить, на всемъ протяженіи отъ Бона до Орана, приморскую федерацію такой же величины, какъ Швейцарія; она должна была бы управляться сама собой, имѣть свои провинціальные съѣзды и общее собраніе, свой исполнительный совѣтъ, свое муниципальное управленіе; всѣ сношенія подобной федераціи съ метрополіей должны были бы ограничиваться торговыми и промышленными дѣлами и, только временно, командировкою военныхъ отрядовъ, постепенно сокращая ихъ численную силу. Притомъ, содержаніе этихъ отрядовъ должно было бы падать на счетъ Алжира, который распоряжался бы ими, какъ Карлъ X швейцарцами.

Исполнить этотъ планъ было очень легко. Земель, и превосходныхъ земель въ Алжирѣ довольно. Эти земли слѣдовало не продавать, а отдавать даромъ всѣмъ, желавшимъ селиться въ Африкѣ со своими семействами, съ цѣлью воздѣлывать почву своими собственными руками. Тѣмъ, которые не имѣли средствъ на колонизацію и первоначальное обзаведеніе, слѣдовало обезпечить безплатный переѣздъ и снабдить на первый годъ сѣмянами для посѣва, рабочимъ скотомъ, земледѣльческими орудіями и продовольствіемъ.

Слѣдовало бы также сократить на три года срокъ службы тѣмъ изъ солдатъ, которые соглашались переѣхать съ женами на житье въ колонію; эти переселенцы составили бы такимъ образомъ настоящіе кадры національной гвардіи и туземнаго регулярнаго войска. Для устройства этой африканской Франціи было бы достаточно и половины того, что Франція истратила въ Алжирѣ въ теченіе тридцати четырехъ лѣтъ.

Вотъ чего требовали дѣйствительныя нужды метрополіи и высшія экономическія соображенія, независимо уже отъ разсчетовъ государственнаго казначейства.

Въ 1830 г. земледѣдьческое населеніе Франціи относилось къ остальному, почти какъ 24:8; т. е. изъ тридцати двухъ милліоновъ жителей было 24 милліона земледѣльцевъ. Это значитъ, что три четверти населенія Франціи занималось тогда преимущественно производствомъ предметовъ продовольствія; этимъ обусловливалось сравнительно высокое благосостояніе, о которомъ любятъ вспоминать теперь наши старики. Было въ ту пору меньше роскоши, за то больше довольства, и жилось гораздо легче и дешевле.

Съ 1830 г. отношеніе земледѣльческаго класса ко всему населенію сильно измѣнилось: число сельскихъ жителей не превышаетъ теперь двадцати четырехъ милліоновъ, а можетъ быть даже и не достигаетъ этой цифры, между тѣмъ какъ промышленное населеніе, вмѣстѣ съ чиновниками, солдатами, духовенствомъ и проч., возрасло болѣе чѣмъ на четыре милліона. Въ этомъ и заключается причина дороговизны. Съѣстные припасы должны были вздорожать:

1) вслѣдствіе того, что число желудковъ, которые нужно прокормить, увеличилось на 4 или 5 милліоновъ;

2) вслѣдствіе того, что оставшимся рабочимъ земледѣльческаго класса пришлось работать больше прежняго, а слѣдовательно и за высшую плату.

Чтобы поддержать statu quo пятнадцати лѣтъ Реставраціи, съ точки зрѣнія народнаго благосостоянія, при размноженіи классовъ промышленнаго, военнаго, чиновничьяго, артистовъ и проч. съ 8 милліоновъ до 12, сельское населеніе должно было бы размножиться съ 24 милліоновъ до 36, a вмѣстѣ съ тѣмъ и самая территорія Франціи увеличиться съ 52 милліоновъ гектаровъ до 72. Если бы даже мановеніемъ магическаго жезла Франція присоединила къ себѣ въ то время и Рейнскія провинціи, и Бельгію, и Голландію, то все эти страны, населенныя рабочимъ народомъ, почти умирающимъ съ голоду, разумѣется, не спасли бы ее отъ развитія нищеты. Противъ подобнаго зла нужно было придумать другое, болѣе верное средство.

Завоеваніе Алжира разрѣшало задачу народнаго пропитанія. Оно давало намъ землю, давало намъ средство кормиться и требовало отъ насъ только рабочихъ рукъ, которыхъ было у насъ вдоволь. Обезпечивая дешевизну сырыхъ продуктовъ, Алжиръ позволялъ намъ спокойно заниматься развитіемъ всѣхъ прочихъ отраслей промышленности и тѣмъ самымъ способствовалъ нашему обогащенію.

Но увы! – государственная система наша воспротивилась всему этому. Колонистамъ отказали въ землѣ; ее стали раздавать въ аренду разнымъ привилегированнымъ компаніямъ. Буржуазія вошла во вкусъ подобныхъ арендныхъ раздачь, и правительство не нашло ничего лучше, какъ воскресить старый феодализмъ. Но раздавая земли, правительство должно было надѣлить новыхъ феодаловъ и рабами, которые работали бы безплатно: для достиженія этой цѣли у него не хватило, однако ни смѣлости, ни силъ. Колонизація Алжира не удалась совершенно. И вотъ, съ отчаянія, правительство стало уже помышлять о томъ, чтобы обратить Алжиръ въ военную школу и марсово поле. Съ этой самой поры, централизація, отрицающая свободу, усиливается въ Алжирѣ преобладаніемъ военной власти, и трудъ рѣшительно убивается. И такъ, завоеваніе 1830 г. завоеваніе, купленное дорогою цѣною крови нашихъ согражданъ, завоеваніе, на которое возлагала столько надеждъ наша нація, стало уже невыносимымъ бременемъ для Франціи, даже по увѣренію ея государственныхъ людей. Мы опустошили Африку; выгнали бедуиновъ, турокъ, кабиловъ, и что же? – въ той самой странѣ, которая была золотымъ дномъ для римлянъ, не насчитывается и 150 тысячь французовъ обоего пола и всѣхъ возрастовъ! И здѣсь, въ Алжирѣ, точно такъ же, какъ и въ Канадѣ или въ Луизіанѣ, Санъ–Доминго, Восточной Индіи, мы, французы, оказались неспособными владѣть землей и пользоваться ею.

Что же придумали, однако, наши депутаты Оппозиціи для оживленія и развитія страны, попавшей въ наши несчастныя руки? Они, эти умные депутаты рѣшили только… удвоить число алжирскихъ депутатовъ!.. Не будь мы сами свидѣтелями такого рѣшенія, никогда бы намъ не приснилось даже, что какая нибудь страна огласилась съ высоты трибуны подобною возмутительной нелѣпостью.

6) Каверзы Оппозиціи. – И такъ, Оппозиція, въ силу своего принципа, общаго у нея съ правительствомъ, осуждена вотировать бюджетъ цѣликомъ и, потому, можетъ вести съ властью только пустую игру на словахъ. Оппозиція порицаетъ экспедицію, которая ей не нравится, и одобряетъ другую, предлогъ которой ни сколько не разумнѣе. Оппозиція критикуетъ письмоводство, счетоводство правительства; она прибавляетъ, убавляетъ, выкраиваетъ, урѣзываетъ; она предлагаетъ замысловатыя поправки, задаетъ вопросы тономъ недовѣрія… Восемнадцать лѣтъ царствованія Люи–Филиппа прошли въ этой пошлой игрѣ, которую теперь вздумали продолжать. Г. Вюитри, отвѣчая г. Тьеру отъ имени правительства, имѣлъ полное право сказать, что изъ бюджета въ 2.300,000,000 франковъ г. Тьеръ не исключитъ и 10 милліоновъ. Стоитъ ли, послѣ этого, называться членомъ Оппозиціи! И какая заслуга забавлять, въ теченіе полугода, все законодательное собраніе безцѣльной болтовней?

Правительство захотѣло сдѣлать заемъ въ 300 милліоновъ фр. и тотчасъ–же получило согласіе. Кто рѣшился бы помѣшать правительству исполнить свои обязательства, остановить работы, отнять хлѣбъ у ста тысячь рабочихъ, стѣснить дѣйствіе власти? И вотъ, соглашаясь на заемъ, г. Тьеръ придумываетъ, однако, разныя каверзы, которыя до такой степени затрудняютъ всю операцію, что министерство не въ состояніи выполнить ее, какъ слѣдуетъ, и можетъ уронить себя въ глазахъ народа. Коммисару правительства не трудно, разумѣется, выставить на видъ подобное обстоятельство. Къ чему же ведетъ, однако, парламентская ловкость г. Тьера? Къ чему вся эта тактика Оппозиціи?! И мы пошлемъ своего депутата, отъ имени рабочаго народа, играть съ такими каверзниками и въ такую шулерскую игру? Никогда!

Передо мной лежитъ рядъ поправокъ, предложенныхъ гг. депутатами демократической Оппозиціи.

Въ числѣ этихъ безсмысленныхъ поправокъ находится и слѣдующая:

«Ассигновать: 1) 50,000 франковъ на изученіе (!) проэкта закона о начальномъ, безплатномъ и обязательномъ для всѣхъ образованіи; 2) 200,000 франковъ на пособіе отставнымъ учителямъ, и 3) шесть милліоновъ фр. на устройство женскихъ школъ».

Вотъ уловка, какая употребляется для заявленія принципа безплатнаго и обязательнаго образованія и, притомъ, съ цѣлью пріобрѣсть популярность! Но даровымъ, безплатнымъ называется только то, что никому ничего не стоитъ… и что же? – наши превосходные депутаты требуютъ на одно лишь начальное образованіе милліоны и сотни тысячь франковъ! И такъ ясно, что эту сумму заплатятъ плательщики податей. Мало того: доказано уже, что всякая подать ложится на каждое семейство въ обратномъ отношеніи къ его средствамъ, то есть взимается съ рабочихъ бѣдняковъ, а не съ богачей, и потому, въ концѣ концовъ, всегда и за все неизбѣжно платитъ одинъ только народъ. Теперь спрашивается: можетъ ли народъ платить болѣе того, сколько онъ уже платитъ? – получитъ ли онъ, взамѣнъ всѣхъ своихъ пожертвованій, это желанное образованіе? – могутъ ли дать его? – и будетъ ли оно, наконецъ, на что нибудь пригодно?… Обо всемъ этомъ мы поговоримъ въ одной изъ слѣдующихъ главъ.

Чудная система всевозможныхъ сборовъ, поборовъ и безчисленныхъ статей налоговъ, о которыхъ разсуждали и спорили съ правительствомъ всѣ наши оппозиціи, въ теченіе семидесяти пяти лѣтъ, – ничто иное, какъ подкладка политической системы, которую, между прочимъ, воплощаетъ и настоящая имперія. Кто вотируетъ бюджетъ, тотъ непремѣнно защищаетъ подобную систему, кто утверждаетъ его, тотъ значитъ, въ то же самое время, предполагаетъ и ее. Споры, болѣе или менѣе горячіе, какіе ведетъ Оппозиція съ министерствомъ, ведутся только для очистки буржуазной совѣсти, которая требуетъ, чтобы бюджетъ провѣрялся, обсуждался и утверждался; на самомъ же дѣлѣ, всѣ эти споры совершенно безполезны, потому что не касаются вовсе принциповъ, а вращаются только на вздорныхъ мелочахъ и подробностяхъ. Такая забава была причиною паденій разныхъ министерствъ, порядковъ и династій; при всякой перемѣнѣ обстоятельствъ, новое правительство измѣняло такъ или иначе свой политическій тонъ, свою министерскую тактику, а бюджеты по прежнему росли, да росли. Соглашаясь на общій итогъ налоговъ, правительство и партіи, министерство и оппозиція спорятъ только о томъ, какъ назвать ту или другую статью бюджета и подъ какимъ благовиднымъ предлогомъ утвердить ее. Но этотъ самый общій итогъ налоговъ и отвергается рабочею Демократіей потому именно, что она отвергаетъ всю систему централизаціи. Съ какой же стати избирать намъ представителей для поддержанія подобной системы?!

7) Окончательная ликвидація. – Европа монархическая, аристократическая, буржуазная, епископская и папская, короче – Европа консерваторская подавлена такимъ долгомъ, который превышаетъ сумму шестидесяти милліардовъ!

Этотъ долгъ накопился, большею частью, со времени французской Революціи, съ 1789 года. Съ этой поры онъ не переставалъ возростать и ростетъ теперь безостановочно. Такимъ образомъ, долгъ Франціи, сокращенный, послѣ ликвидаціи Рамеля въ 1798 году, до 40 милліоновъ процентовъ, то есть, считая по 5%, на сумму 800 милліоновъ, увеличился уже въ 1814 г. до 63,507,637 франковъ пятипроцентной ренты, а въ 1857 году возвысился до 511,525,062 фр. годовой уплаты процентовъ.

Въ настоящее время достовѣрно извѣстно, что долгъ Франціи превышаетъ десять милліардовъ или 10,000,000,000!

Гдѣ кроется причина, постоянная и неизбѣжная причина всѣхъ государственныхъ долговъ? На этотъ вопросъ я отвѣчалъ уже въ началѣ настоящей главы: причина кроется въ томъ безобразномъ порядкѣ политической централизаціи, который побуждаетъ государство безпрестанно увеличивать свои расходы, какъ домашніе, такъ и заграничные. Съ 1798 по 1814 г., во все время Консульства и первой Имперіи, возрастаніе долговъ было относительно слабо, потому что значительная часть чрезвычайныхъ расходовъ покрывалась контрибуціями, которыя налагалъ императоръ на побѣжденныхъ чужеземцевъ. Но въ 1815 г. они взяли перевѣсъ, и Франція, пострадавшая отъ нашествія, была осуждена, въ свою очередь, на уплату милліарда контрибуціи; такимъ образомъ оказывается, что на первую имперію падаетъ часть настоящаго долга Франціи. Не прошло еще и пяти лѣтъ, какъ фантазія единства успѣла уже подорвать финансы Италіи и породила въ ней такой ужасающій дефицитъ, который, по всѣмъ вычисленіямъ, выражается долгомъ въ пять милліардовъ! Та же самая бѣшенная страсть къ единству, которая разорила Италію, стоила громадныхъ издержекъ американской республикѣ: по разсчету нѣкоторыхъ финансистовъ, одни только Сѣверные Штаты задолжались на сумму 16 милліардовъ; если къ этой суммѣ прибавить еще долгъ Юга, то въ итогѣ окажется, что весь долгъ Американскихъ Штатовъ, вѣроятно, не меньше 20 милліардовъ.

Система династическая и буржуазная, которая создала въ главныхъ центрахъ цивилизаціи такую страшную пропасть долговъ, та система, которая тщеславно величаетъ себя названіемъ партіи «охранительной и экономной», можетъ ли она или надѣется ли, по крайней мѣрѣ, уплатить когда нибудь свои долги? И какъ разсчитываетъ она управиться съ этимъ дѣломъ?

Отвечать на подобный вопросъ легкомысленно не приходится.

Прежде всего слѣдуетъ замѣтить, что въ мірѣ консерваторовъ, въ мірѣ династическо–буржуазномъ, который гордится своимъ девизомъ «Порядокъ и Свобода», укоренилось убѣжденіе, будто ни одно великое государство не можетъ существовать безъ долговъ болѣе или менѣе значительныхъ. Это мнѣніе кажется, на первый взглядъ, до такой степени нелѣпымъ и противнымъ основнымъ правиламъ экономіи, что большинство экономистовъ указываетъ на него съ крайнимъ сожалѣніемъ. Но вглядываясь въ него поближе, скоро замѣчаешь, однако, что оно вовсе не такъ нелѣпо, какъ думается сначала. Дѣло въ томъ, что всякій государственный долгъ, постоянный или текущій, въ такихъ государствахъ, какъ Франція, Англія, единая Италія, Австрія и т. д. – ничто иное, какъ привязь, которая заставляетъ лихоимца, получающаго доходы, держаться за бюджетъ; говоря другими словами: государственный долгъ ничто иное, какъ союзъ или, вѣрнѣе, стачка консерваторовъ съ правительствомъ; вотъ почему они такъ и дорожатъ его участью. Кому не случалось слышать сужденія, что государство, обремененное долгомъ въ десять милліардовъ и дающее поживу милліону кредиторовъ, избавлено отъ всякой опасности?! Такова была политика Цезаря: чѣмъ больше дѣлалъ онъ долговъ, тѣмъ значительнѣе становилось число его приверженцевъ.

Мнѣ не замедлятъ, конечно, возразить, что кредиторы государства только получаютъ законный процентъ со своихъ капиталовъ и потому вовсе не похожи на барышниковъ, монополистовъ или взяточниковъ. На подобное возраженіе я даю такой отвѣтъ: государственные займы вообще заключаются на лихвенные проценты, по 6, 7, 8 и даже по 10 на 100. Мало того: при законномъ процентѣ 5 на 100, капиталы буржуазовъ, отданные въ займы правительству, все‑таки приносятъ барыша вдвое больше, чѣмъ земля даетъ дохода; въ этомъ обстоятельствѣ и кроется главная причина непомѣрнаго возвышенія процентовъ за ссуду денегъ, возвышенія, которое имѣетъ своимъ послѣдствіемъ страшное вздорожаніе цѣнъ на квартиры и на всѣ товары вообще, что разоряетъ, разумѣется, массу народа и обогащаетъ однихъ ростовщиковъ.

И такъ, отсюда ясно видно, что политика консерваторовъ, поддерживаясь долгами, конечно, не заботится погашать ихъ. Унитарная система нуждается въ долгахъ.

— Однако, скажутъ мнѣ, не могутъ же долги возростать безконечно? Если уже сумма ежегодныхъ процентовъ въ 500 милліоновъ стала теперь для насъ тяжелымъ бременемъ, то намъ не будетъ никакой возможности взять на себя уплату милліарда процентовъ…

Тутъ именно и слѣдуетъ дать себѣ отчетъ въ той финансовой системѣ, какая господствуетъ въ каждомъ правительствѣ, основанномъ на централизаціи и единствѣ.

Нѣтъ сомнѣнія, что кредиторы государства понимаютъ очень хорошо, что государственные долги не могутъ увеличиваться безъ конца: рано или поздно, путемъ долговъ всегда доходятъ до банкротства. Кредиторы соображаютъ это; но чего имъ опасаться? Подписавшись на разные займы, изъ которыхъ послѣдовательно образовался долгъ государства, развѣ они, кредиторы, не помѣщали своихъ капиталовъ на такіе проценты, которые вдвое, втрое, а иногда и вчетверо выше обыкновенныхъ доходовъ съ земли? Развѣ они, публичные лихоимцы, не получали этихъ процентовъ въ теченіе пятидесяти, семидесяти пяти, ста и ста пятидесяти лѣтъ? Развѣ они не успѣли вернуть своихъ денегъ десять или двадцать разъ? Развѣ, при этомъ, они не умножали своихъ барышей ажіотажемъ и биржевой игрою? Развѣ, наконецъ, имъ неизвѣстно, что, даже въ случаѣ государственнаго банкротства, они потеряютъ не все, потому что сокращеніе долговъ будетъ не общее, и такимъ образомъ, послѣ ликвидаціи, положеніе ихъ станетъ еще сравнительно гораздо лучше прежняго?!

И такъ, на сколько централизація и политика ея запутывается въ долгахъ, на столько не боится она пострадать отъ банкротства.

«Исторія представляетъ множество примѣровъ частныхъ банкротствъ. Не говоря уже о поддѣлкѣ монетъ при Филиппѣ Красивомъ, мы находимъ въ позднѣйшія времена слѣдующіе факты:

«Царствованіе Генриха IV. – Сюлли понижаетъ проценты, которые уплачивались кредиторамъ при прежнихъ короляхъ.

«Царствованіе Людовика XIV. – Въ управленіе Демаре прекращается уплата капитала и процентовъ множества займовъ, а именно вкладовъ заемной кассы.

«Царствованіе Людовика XV. – Послѣ взрыва банка Ло, произвольно сокращается сумма государственнаго долга. Вскорѣ за тѣмъ, аббатъ Терре отказываетъ въ уплатѣ значительнаго числа долговыхъ обязательствъ государственнаго казначейства.

«Французская революція. – Кредитные билеты и ассигнаціи, выпущенные во время Революціи, падаютъ въ цѣнѣ. – Въ 1798 г. министръ Рамель сокращаетъ государственные долги на двѣ трети ихъ суммы.

«Временное правительство. – Въ 1848 г. правительство республики, получивъ въ наслѣдство огромный дефицитъ, оставленный орлеанскою монархіей, предлагаетъ вкладчикамъ сберегательныхъ кассъ и кредиторамъ казначейства, взамѣнъ настоящихъ денегъ, новые процентные билеты. Это была просто правительственная сдѣлка; при этомъ люди даже очень почтенные совѣтовали правительству объявить себя банкротомъ на–чисто.» (См. Руководство биржевого спекулятора. «Manuel du Spéculateur à la Bourse.» 1857).

И вотъ теперь, послѣ всего, что такъ часто повторялось въ нашей исторіи, развѣ намъ не придется испытать, рано или поздно, старыхъ бѣдствій, старыхъ золъ? И вотъ теперь, предвидя этотъ роковой часъ расплаты, я спрашиваю: развѣ удастся рабочимъ классамъ обезпечить свою будущность и поддержать свои интересы, если станутъ ихъ подстрекать на выборы, которые могутъ, въ концѣ концовъ, сдѣлать народъ сообщникомъ ненавистнаго для него экономическаго порядка, отъ котораго онъ такъ страдаетъ?

 

ГЛАВА VI.

Свобода печати. – Право сходокъ и ассоціацій: ихъ несовмѣстность съ системою централизаціи.

Свобода слова и печати; свобода ассоціацій и сходокъ: вотъ еще предметы, о которыхъ любитъ распространяться конституціонная Оппозиція, гоняясь за славой и популярностью и нанося большой вредъ правительству, которое не знаетъ, что отвѣчать, и конституціи, которая попадается въ просакъ, и самой странѣ, которая терпитъ злоупотребленія своихъ повѣренныхъ, либераловъ Оппозиціи. По истинѣ, эти люди, какъ видно, очень мало размышляли о событіяхъ послѣднихъ семидесяти пяти лѣтъ нашей исторіи, если они рѣшаются толковать еще о свободѣ, которая отрицаетъ ихъ политику! Или они убѣждены, въ самомъ дѣлѣ, что имъ приходится краснобайничать передъ публикой глупцовъ!

Какъ! – со времени изобрѣтенія Гуттенберга, съ 1438 г. до французской Революціи, печать считалась дьявольскимъ навожденіемъ и возбуждала противъ себя ненависть не только со стороны Инквизиціи, которая стала теперь почти безопасна, но со стороны всѣхъ правительствъ, всѣхъ партій, всѣхъ сектъ, всѣхъ буржуазовъ и дворянъ. Какъ! со времени французской Революціи и до настоящей минуты, печать преслѣдовалась во Франціи всѣми правительствами, не взирая на принципы 89 года и на всѣ обѣщанія даровать ей свободу. – И что же? До сихъ поръ находятся еще люди, которые не знаютъ и даже не догадываются, что подобное единодушное и ожесточенное гоненіе на печать вызывается не личною прихотью государственныхъ людей, а фатализмомъ извѣстнаго порядка вещей!

Конвентъ обуздалъ (a terrorisé) прессу. Директорія, въ свою очередь, должна была, для своей защиты, неустанно преслѣдовать журналистику и клубы. Консульство покончило съ ними однимъ ударомъ: на всѣхъ журналистовъ были надѣты намордники. Реставрація завела противъ печати цѣлый арсеналъ законовъ. Іюльская монархія разгромила ее сентябрскими уставами, на которые стала опираться потомъ и февральская Республика, четыре мѣсяца спустя послѣ своего появленія. Правительство 2–го декабря, наконецъ, увидѣло себя въ безопасности только послѣ изданія указа 17–го февраля 1852 года.

Право сходокъ и ассоціацій имѣло такую же печальную участь, какъ и свобода печати. Вписавъ это право въ число принциповъ 89 года, всѣ полицейскія власти постоянно только о томъ и хлопотали, чтобы ограничить его разными правилами, уставами или, наконецъ, даже вовсе исключить. Во всемъ, что касается права собираться, составлять общества и вообще всякіе кружки, все равно какъ и выражать мысль словомъ или печатью, – во всемъ этомъ наше законодательство представляетъ, въ теченіе семидесяти пяти лѣтъ, огромный сводъ самыхъ возмутительныхъ, насильственныхъ мѣръ, которыми дѣйствовали послѣдовательно другъ противъ друга всѣ партіи, вышедшія изъ Революціи, всѣ партіи либеральныя и консервативныя, республиканскія и монархическія. Никогда, положительно никогда настоящая свобода не признавалась конституціонною и законною: всегда она была призракомъ, пустой мечтою.

И что же? При такомъ безпрерывномъ повтореніи всякихъ карательныхъ, предупредительныхъ, запретительныхъ, короче – насильственныхъ дѣйствій, до сихъ поръ еще видятъ во всемъ этомъ одно лишь ослѣпленіе, одну лишь врожденную безсовѣстность того анонимнаго существа, которое называется «Правительствомъ!» Во всемъ этомъ обвиняютъ только государей и министровъ, только ихъ однихъ, какъ будто партіи, кружки, директоріи, республики демократическія и буржуазныя вели себя гораздо лучше и были сноснѣе разныхъ императоровъ и королей! Прошло слишкомъ четыре вѣка явной несовмѣстности политической и религіозной власти съ печатнымъ словомъ; прошли семьдесятъ пять лѣтъ революціоннаго противорѣчія, и что же? – Тѣ самые представители народа, тѣ самые ученые, философы, законовѣды, которые обязаны просвѣщать публику, доходя до причинъ зла и обнаруживая борьбу идей, повторяютъ, какъ попугаи, всѣ общія, нелѣпыя, избитыя фразы, какія только извергались продажными журналистами, клеветникам и демагогами, безстыжими адвокатами, пошлыми педантами и сотню разъ yжe ставились ни во что политическими дѣятелями всѣхъ партій и школъ! До чего же мы дошли, въ самомъ дѣлѣ, и какую пользу извлекаемъ изъ всей нашей опытности? Говорятъ о падшей византійской имперіи, которая на французскомъ языкѣ называется «bas‑empire», то есть подлая имперія, и намекаютъ на нашу: мнѣ думается, право, что слѣдуетъ сказать – подлая демократія, подлая буржуазія, подлая журналистика. Кто избавитъ насъ отъ подобной кучи мерзостей? Когда изгонится у насъ это гнусное и безчестное словоизверженіе, эта зараза трибуны, эта язва печатнаго слова и свободной мысли?

И какъ легко, однако, понять и выставить на видъ явную, осязательную истину объ отношеніяхъ власти и печати!… Правда, что сама власть, которая глубоко чувствуетъ эту истину, не осмѣлится сказать о томъ ни слова, потому что опасается, чтобы публика, понявъ въ чемъ дѣло, не рѣшилась бы, наконецъ, поступить съ правительствомъ точно такъ же, какъ оно поступаетъ со своимъ врагомъ, то есть съ печатью. Вотъ почему правительство предпочитаетъ лавировать на просторѣ, отдѣлываться загадочными объясненіями, обвинять дерзость партій и утверждать, будто оно не посягаетъ ни на свободу, ни на знаніе, ни на права народа, а только преслѣдуетъ злоупотребленіе, ложь, клевету, оскорбленіе религіи и нравовъ. Вотъ почему правительство заботливо зажимаетъ ротъ писателямъ, которыхъ не можетъ подкупить, и, подъ видомъ умѣренности и безпристрастія, стремится управлять идеями, запугивая умы.

Что же касается тѣхъ, ремесло которыхъ, возведенное почти на степень конституціонной привилегіи, состоитъ въ томъ, чтобы противорѣчить всему, что ни скажетъ правительство, позорить все, что оно ни сдѣлаетъ, – эти люди также не осмѣлятся обнаружить сущность дѣла: что станется тогда съ ихъ разсчетами и замыслами честолюбія? Вѣдь они хотятъ захватить, въ свою очередь, правительственную власть, не измѣняя, разумѣется, самой системы; а пока еще не добились этой цѣли, они преслѣдуютъ министровъ, побуждаютъ ихъ прибегать къ насилію и, притворяясь либералами, гоняются за популярностью. Они взываютъ къ священнымъ принципамъ 89 года, ратуютъ за неотмѣнимыя права человѣческой мысли, возбуждаютъ ненависть къ насилію, презрѣніе и смѣхъ ко всякому полицейскому запрещенію и приписываютъ грубому произволу власти, ея нелѣпымъ правиламъ и гнусной политикѣ тотъ страхъ, который наводитъ на нее общественное мнѣніе и, вмѣстѣ съ тѣмъ, ту войну, которую она ведетъ съ печатью и разными ассоціаціями и собраніями мирныхъ гражданъ. И все это выставляютъ они на видъ обществу, пока не распоряжаются сами его дѣлами; но лишь только власть достанется имъ въ руки, они станутъ громко говорить о своей благонамѣренности, не замедлятъ отыскать крамольниковъ и заговорщиковъ и свалить на нихъ всю вину свою, желая оправдать тѣ насильственныя мѣры, которыя принимаются будто бы во имя спасенія высшихъ государственныхъ интересовъ! Начиная съ 89 года, на нашихъ глазахъ не перестаетъ разыгрываться эта балаганная комедія, въ которой полицейскій всегда побивается, а шутъ прославляется.

Желаешь ли, читатель, узнать, наконецъ, ту позорно–скрытую правду объ отношеніяхъ власти къ печати, ту правду, которую всѣ чувствуютъ въ глубинѣ своей души, а никто не рѣшается высказать? Припомни, о чемъ я говорилъ и на что указывалъ, разсматривая вообще образъ дѣйствій правительства, оппозиціи и прессы, и ты угадаешь самъ эту правду. Дѣло въ томъ, что система государственной централизаціи, какую мы завели у себя, какую имѣли призваніе развивать и поддерживать всѣ наши правительства и какую утверждаетъ теперь наша Оппозиція, существенно и радикально несовмѣстна съ тѣми правами, какія обѣщала намъ Революція, т. е. несовмѣстна ни съ правомъ свободы, ни съ правомъ на трудъ и пособіе, ни съ правомъ на образованіе и занятіе, ни съ правомъ сходокъ и ассоціацій, a тѣмъ болѣе ни съ правомъ выражать мнѣнія и убѣжденія путемъ печати.

Дѣло въ томъ, говорю я, что во Франціи заявляется роковая несовмѣстность системы централизаціи съ печатнымъ словомъ:

Во первыхъ, со стороны власти, потому что на перекоръ принципамъ, дающимъ народу самодержавіе, на самомъ дѣлѣ царствуетъ одно правительство, которое не только дѣйствуетъ самовольно, но и заставляетъ признавать себя за настоящаго самодержца. Придавая себѣ это верховное значеніе, правительство смотритъ, разумѣется, съ негодованіемъ на всякое обсужденіе, на всякую повѣрку, оцѣнку и критику своихъ дѣйствій; ко всему этому питаетъ оно тѣмъ болѣе отвращенія, чѣмъ выше считаетъ свое положеніе, чѣмъ болѣе усложняетъ свои отношенія къ обществу и, наконецъ, чѣмъ обширнѣе и хищнѣе его власть, которая дѣлается предметомъ зависти и гнѣва.

Во вторыхъ, со стороны прессы, потому что при той политико–экономической системѣ, анархической и, вмѣстѣ съ тѣмъ, монопольной, какой она слѣдуетъ и какая служитъ подспорьемъ правительству, при такой системѣ, разумѣется, пресса является неизбѣжно, за весьма рѣдкими исключеніями, недобросовѣстною, оскорбительною, продажною, пристрастною, падкою на клевету и тѣмъ болѣе готовою преслѣдовать правительство, что, даже не взирая на ложь, она находитъ въ томъ прямую выгоду и пріобрѣтаетъ расположеніе публики. При такомъ образѣ дѣйствій, пресса стремится, конечно, къ той же самой цѣли, какъ и Оппозиція; a цѣль эта, какъ извѣстно, состоитъ въ томъ, чтобы захватить правительственную власть въ свои руки.

И такъ, состояніе и образъ дѣйствій журналистики явно обнаруживаютъ совершенную ея несовмѣстность и неизбѣжную вражду съ правительствомъ, которое, при своемъ несообразномъ значеніи, какъ будто нарочно стало приманкою для всевозможнаго сорта честолюбцевъ.

Мнѣ слѣдуетъ представить въ особенно яркомъ свѣтѣ эту по–истинѣ странную сторону нашей политической системы.

Замѣтьте, прежде всего, что правительство, благодаря своему необузданному вмѣшательству въ дѣла общества и своей возмутительной централизаціи, устроилось такъ, что возбуждаетъ противъ себя самую ярую зависть и досаду. Между тѣмъ, какъ одни желаютъ уничтожить его, – другіе помышляютъ только о томъ, чтобы овладѣть имъ. Повторяю еще разъ и не перестану повторять: такое положеніе неизбѣжно: 1) вслѣдствіе государственной централизаціи, которая даетъ правительственной власти всеподавляющее значеніе; 2) вслѣдствіе того, что каждый гражданинъ имѣетъ право выражать свое мнѣніе о политикѣ министровъ и, наконецъ, 3) вслѣдствіе того, что противъ деспотизма правительства придумана только систематическая борьба парламентскихъ либераловъ съ консерваторами.

Обратите, за тѣмъ, свое вниманіе на то, что правительство стоитъ одно противъ всѣхъ и для самозащиты должно поневолѣ опираться на большинство, потому что безъ него оно безсильно. Какъ ни громадны наличныя силы правительства, ему все‑таки нельзя удержаться при напорѣ народной массы; но по необходимости вещей, народъ постоянно и все болѣе и болѣе негодуетъ на правительство и стремится отдѣлаться отъ него; поэтому, рано или поздно, наступаетъ всегда желанная пора, когда народъ подавляетъ всякое возстаніе и сопротивленіе своего правительства. Не забудьте еще, что такую неизбежную развязку подготовляютъ и ускоряютъ постоянные промахи, безразсудныя меры и дерзкія выходки государственныхъ людей, стоящихъ въ главѣ правительства.

Сообразите теперь, что правительство не терпитъ никакой критики, никакого контроля надъ собою, не терпитъ тѣмъ болѣе, чѣмъ сильнѣе его власть и многочисленнѣе его составъ. Кто пользуется властью, тотъ стремится стать неприкосновеннымъ. Хартія 1814 г. поставила въ такое положеніе даже депутатовъ, явныхъ противниковъ государя.

Такимъ образомъ, на сторонѣ главы государства стоятъ: государственная администрація, государственная юстиція, государственная армія, государственный флотъ, государственныя промышленности, университеты и т. д. Весь наличный составъ этихъ учрежденій, подражая государю, придаетъ себѣ значеніе государственной власти и не желаетъ вовсе считать себя шайкою наемниковъ, которыхъ вербуетъ промышленникъ за извѣстную плату. Этотъ міръ чиновниковъ проникнутъ сознаніемъ власти, величія и неприкосновенности. Судья несмѣняемъ и почти священъ на своемъ судейскомъ креслѣ; сыщикъ и жандармъ могутъ доносить правительству что угодно: имъ вѣрятъ на слово; за оскорбленіе личности чиновника наказываютъ иначе, чѣмъ за оскорбленіе чести простого гражданина.

Весь этотъ правительственный міръ, на зло нашей конституціонной метафизикѣ, представляетъ на самомъ дѣлѣ настоящій организмъ, одушевленный однимъ разумомъ и одною волею. Трудно, почти невозможно обнять взоромъ его огромное тѣло и слѣдить за всѣми его движеніями. Да, малѣйшее нападеніе на систему правительства, или на его представителей кажется государственнымъ преступленіемъ! Подумайте теперь сами, что можетъ значить для правительства сужденіе частнаго гражданина, который рѣшается судить о дѣлахъ государства по своему здравому смыслу!… Всякая власть, будто отецъ посреди своего многочисленнаго семейства, не любитъ выслушивать никакихъ замѣчаній, даже благонамѣренныхъ; что же будетъ, если во всякомъ замѣчаніи она станетъ видѣть оскорбленіе? Что же будетъ, я повторяю, если власть заранѣе убѣждена, что всѣ нападки на нее ведутъ къ тому, чтобы смѣнить ее? При одной этой мысли, власть уже трепещетъ и готова подняться во всеоружіи, чтобы предупредить всякую попытку нападенія: чѣмъ живѣе станутъ ее преслѣдовать противныя партіи, тѣмъ сильнѣе и отчаяннѣе будетъ защищаться армія правительства, чтобы удержать свое положеніе. И въ этой борьбѣ, если только большинство, по крайней мерѣ парламентское, приметъ сторону власти, то дѣло разрѣшится, смотря по обстоятельствамъ, или изданіемъ Сентябрскихъ законовъ, или указомъ 17 февраля 1852 г. Начнется судебная расправа, и правительство избавится на время отъ своихъ непримиримыхъ враговъ осужденіемъ ихъ, заточеніемъ, ссылкою, штрафами и закрытіемъ типографій. Въ противномъ случаѣ, если власть почувствуетъ, что общество готово отъ нея отложиться, то поневолѣ умѣритъ свой деспотизмъ.

И такъ, правительство не можетъ выносить без страстно свободы сужденій. Мало того: явная вражда его съ печатью усиливается еще тѣмъ, что сама журналистика отличается безсмысліемъ, безнравственностью и безсовѣстностью; въ характерѣ ея лежатъ шарлатанство, продажность и привычка клеветать.

Настоящая причина разврата печатнаго слова, разврата, который дошелъ въ послѣднее время до такой степени, что отъ него страдаетъ уже все общество, заключается въ анархическомъ состояніи книгопечатанія вообще. Законъ вздумалъ возложить отвѣтственность на типографщиковъ и сдѣлалъ ихъ чѣмъ‑то въ родѣ цензоровъ. Понятно, что они не могутъ заниматься разборомъ сочиненій, которыя отдаются имъ для набора, и потому все дѣло ихъ ограничивается тѣмъ, чтобы исполнять заказы. Типографщикъ не знаетъ содержанія рукописей, которыя у него печатаются; это совершенно въ порядкѣ вещей и согласно съ истинными принципами общественной экономіи и права. Кромѣ весьма рѣдкихъ случаевъ, когда типографщикъ видитъ, что у него хотятъ отпечатать возмутительную прокламацію, пасквиль или книгу неприличнаго содержанія, – на все остальное онъ машетъ рукой и предоставляетъ уже самимъ издателямъ отвѣчать за свои произведенія.

Находясь въ такомъ состояніи, печатное слово служитъ выраженіемъ вопіющихъ гадостей. Въ наше время научились извлекать изъ печати все, что угодно, и обратили ее въ помойную яму лжи, извратившей общественный разумъ. По всѣмъ вопросамъ, пресса оказалась развращенною и продажною. Она возвела въ ремесло свое и привычку страсть болтать обо всемъ и за, и противъ, защищать или преслѣдовать всякое мнѣніе, утверждать или отрицать всякое извѣстіе, восхвалять или опозоривать за деньги любую идею, любое открытіе или произведеніе, любой товаръ и любое предпріятіе. Биржа и банкъ, акціонерное общество и лавка, литература и промышленность, театръ и искусство, церковь и образованіе, политика и война, – короче, все стало для журналистики и прессы вообще предметомъ эксплоатаціи, средствомъ агитаціи, сплетень и интригъ. Ни судебная палата, ни парламентская трибуна не спаслись отъ ея лжи и навѣтовъ: то она оправдываетъ виновнаго, то осуждаетъ невиннаго. Важнѣйшіе вопросы политики стали въ рукахъ ея просто денежными спекуляціями: вопросъ Восточный запроданъ; вопросъ Италіянскій запроданъ; вопросъ Польскій запроданъ; вопросъ Сѣверо–Американскій запроданъ! Я не говорю, конечно, что въ журналистикѣ никогда не блеснетъ лучъ свѣта; случается по временамъ, что она скажетъ правдивое слово или неумышленно, или съ разсчетомъ или, наконецъ, съ намѣреніемъ показать свое безпристрастіе, чтобы вѣрнѣе обмануть публику въ другое время, когда представится болѣе выгодный случай.

Какое правительство способно уважать подобную прессу? Благодаря ей, публика отравлена ложными идеями и коснѣетъ въ предразсудкахъ; благодаря ей, всѣ интересы страдаютъ, спокойствіе Европы поминутно возмущается, толпа людей находится въ постоянной тревогѣ и правительство, наконецъ, унижается и позорится въ общественномъ мнѣніи даже въ тѣхъ случаяхъ, когда заслуживаетъ снисхожденіе. Власть обвиняется въ насиліи, въ жестокомъ обращеніи съ печатью! Но взгляните: что сталось съ печатнымъ словомъ, какъ оно опошлилось, развратилось, и вы тогда скажете, что власть обходится съ нимъ даже милостиво. Тысяча лѣтъ тюремнаго заключенія и сто милліоновъ штрафа не искупятъ всѣхъ преступленій печати только по 2–го декабря 1851 г.

Нѣтъ никакихъ средствъ удержать разлива печатной лжи. Всѣ полицейскія мѣропріятія не ведутъ ни къ чему путному. Пресса – промышленность свободная по праву, и правительство не должно въ нее мѣшаться. Законы, опредѣляющіе обязанности типографщика и книгопродавца, – законы совершенно исключительные, неумѣстные и противные праву гражданъ, которые должны сами управлять экономическими дѣлами; мало того: подобные законы противорѣчатъ высшему конституціонному принципу, въ силу котораго нація должна имѣть самый неограниченный контроль надъ правительствомъ. Въ теченіе всего царствованія Людовика–Филиппа и во времена Республики, журналы пользовались полнымъ правомъ отдавать отчетъ и обсуждать по–своему парламентскія пренія; до чего дошло тогда искусство извращенія и клеветы – извѣстно каждому, кто читалъ журналы и газеты. Императорское правительство захотѣло положить конецъ подобной недобросовѣстности; средство было найдти легко: стоило только заставить молчать журналистику или обязать ее просто перепечатывать отчеты Moniteur'а. Но возвести въ принципъ такое правило было, разумѣется, не совсѣмъ благоразумно. Вотъ почему, когда Оппозиція стала отстаивать свободу печати и защищать интересы журналистовъ, – правительство рѣшилось на уступку и дозволило помѣщать въ газетахъ отчеты о парламентскихъ преніяхъ. Но эта уступка оказалась просто хитрою сдѣлкою, противною гражданскому праву и началамъ конституціи, потому что журналистикѣ все‑таки не позволено составлять собственныхъ отчетовъ, а только перепечатывать въ сокращенномъ видѣ тѣ, которые стенографируются во время засѣданія законодательнаго собранія и утверждаются его президентомъ.

Не только власть, но и сама конкурренція безсильна обуздать печать, которая рѣшительно не можетъ служить противоядіемъ самой себѣ. По необходимости вещей, пресса, особенно же пресса періодическая стала въ такое положеніе, что сама для себя ограничиваетъ и уничтожаетъ конкурренцію. Не говоря уже ни о патентахъ, которыми сокращается число типографій, ни объ указѣ 1852 года, которымъ допускается только небольшое количество журналовъ и газетъ, – очевидно, что вообще можетъ существовать весьма ограниченное число повременныхъ изданій съ разнымъ направленіемъ, то есть журналовъ и газетъ офиціозныхъ, независимыхъ, монархическихъ, демократическихъ, католическихъ, еврейскихъ, протестантскихъ, финансовыхъ, торговыхъ, судебныхъ, наконецъ, – сборниковъ, обозрѣній и т. п. Замѣтьте, при этомъ, что всѣ самостоятельныя періодическія изданія враждуютъ съ правительствомъ: какую же пользу принесетъ ему ихъ соперничество? Или, можетъ быть, вздумаетъ оно завести для себя новые органы, которые служили бы его интересамъ, на образецъ заведенной уже вечерней газеты «Moniteur du soir»? При иной системѣ правленія, когда публикація правительственныхъ распоряженій, офиціальныхъ извѣстій, объявленій, рыночныхъ и биржевыхъ цѣнъ, академическихъ и судебныхъ отчетовъ и т. д. считалась бы дѣломъ общественной пользы, тогда, безъ сомнѣнія, правительство имѣло бы полное право заводить свои изданія и даже раздавать ихъ безплатно. Но при настоящемъ порядкѣ правленія, всякое изданіе такого рода признается посягательствомъ государства на права свободной промышленности. Вотъ почему, когда г. Геру, говоря въ Палатѣ отъ имени всѣхъ журналистовъ, выразилъ свое неудовольствіе по поводу особенной льготы, данной Moniteur'у и сталъ самыми жалкими доводами поддерживать самое жалкое дѣло, то коммисаръ правительства ограничилъ свой отвѣтъ скромнымъ объясненіемъ, будто изданіе «Moniteur du soir» служитъ только прибавленіемъ къ офиціальной газетѣ, и въ заключеніе сказалъ, что правительственная власть не перестаетъ уважать правъ меркантильнаго журнализма и газетнаго промысла.

Рѣшится ли, наконецъ, правительство на всеобщее запрещеніе и прекращеніе повременныхъ изданій? На такую мѣру оно не рѣшилось даже въ 1852 году; въ настоящее время это кажется уже невозможностью. По словамъ г. Тьера самъ Наполеонъ I какъ будто пришелъ къ тому же заключенію въ 1815 году. Такъ или иначе, a достовѣрно только то, что отрицаніе свободы печатнаго слова – ничто иное, какъ отмѣна принциповъ Революціи и уничтоженіе всѣхъ политическихъ правъ и гарантій. Нельзя не сказать, что, въ этомъ отношеніи, конституціонная Оппозиція сама подала примѣръ нарушенія конституціи во время послѣднихъ выборовъ. Если бы журналисты были настоящими друзьями свободы и понимали свое призваніе, то позаботились бы тогда предложить свои услуги демократическимъ комитетамъ и дали бы полную возможность печатно заявиться тѣмъ мнѣніямъ, которыя лишены самостоятельныхъ органовъ выраженія. Но взамѣнъ этого, монополисты журналистики разсудили, что, для удовлетворенія собственнаго честолюбія, имъ гораздо выгоднѣе овладѣть выборами и пріобрѣсти въ свою пользу большинство голосовъ. Прибѣгнувъ къ подобному маневру, гг. Геру, Авенъ, Даримонъ и товарищи ихъ успѣли попасть въ число депутатовъ законодательнаго собранія. Что отвѣтили бы они теперь, если бы императоръ обратился къ народу съ такою рѣчью: «Франція, которую я спасъ въ 1851 году отъ гражданской войны и парламентскихъ интригъ, пропадаетъ снова, благодаря продѣлкамъ трибунныхъ краснобаевъ и журналистовъ. Я заставляю ихъ молчать. Съ этого же дня прекращаются всѣ повременныя изданія и остаются только двѣ газеты: «Moniteur du matin» и «Moniteur du soir»!

И такъ, скажутъ мнѣ, если журналистика представляетъ одинъ изъ самыхъ неизбѣжныхъ механизмовъ нашей политической системы и если, притомъ, она не подлежитъ ни полицейскимъ уставамъ, ни конкурренціи, ни прекращенію, то лучше всего оставить ее на собственный произволъ и дать ей полную свободу. Такова любимая идея г. Жирардена, который, желая успокоить правительство, пытается увѣрить его, что журналистика безсильна.

Какъ простое орудіе гласности, печать сама по себѣ служитъ безразлично, какъ истинѣ, такъ и лжи, какъ свободѣ, такъ и деспотизму. Она получаетъ значеніе и цѣну только въ томъ случаѣ, когда становится проводникомъ идей и интересовъ извѣстныхъ партій. Теперь спрашивается: можно ли сказать, что партіи, вооруженныя печатью, правомъ сходокъ и т. п., безсильны противъ правительства? Разумѣется, нѣтъ, потому что вся парламентская система только и поддерживается дѣйствительною силою партій. Припомните же теперь, какъ пользовались онѣ печатью съ 89 года.

Старая монархія, которая созвала государственныя сословія и произвела Революцію, получившую другое значеніе при учредительномъ собраніи, просуществовала всего три съ половиною года.

Первая республика поддержала своими конституціями II и III годовъ всѣ вольности и права, данныя покойною монархіей. Что могла эта республика сдѣлать больше? Она продержалась семь лѣтъ озарившись страшнымъ свѣтомъ въ чаду заговоровъ. Завелась она послѣ государственнаго переворота, жила она государственными переворотами и погибла отъ государственнаго переворота.

Вторая республика также даровала намъ своей конституціей 1848 года всѣ права и вольности. Она длилась три года и, подобно первой, жила государственными переворотами, реакціями, и кончилась государственнымъ переворотомъ.

Правительства, державшія печать въ страхѣ и загонѣ – первая имперія, реставрація, іюльская монархія – просуществовали дольше другихъ; это обстоятельство доказываетъ только то, что журналистика, эта развратница, въ дѣйствительности такое подлое созданіе, которое изгибается и ползаетъ подъ ударами. Говоря о деспотизмѣ прошлаго времени, я вовсе не намѣренъ, конечно, ставить его образцомъ для подражанія; дѣло въ томъ, что, въ концѣ концовъ, мы всегда расправлялись съ каждымъ правительствомъ, какъ слѣдуетъ, и самое долгое царствованіе не тянулось долѣе восемнадцати лѣтъ; что значитъ такая продолжительность въ судьбѣ государства! И такъ, я желаю указать только на тотъ постоянный фактъ, что несовмѣстность печати съ правительствомъ заявляется всегда и непремѣнно, все равно – даютъ ли ей свободу или держатъ на привязи: въ первомъ случаѣ она душитъ правительство, а въ послѣднемъ – отравляетъ его существованіе.

Можете ли вообразить, что, по стеченію особенно счастливыхъ обстоятельствъ, нынѣшняя Оппозиція, достигнувъ власти, найдетъ секретъ, неизвѣстный Наполеону III и его предшественникамъ, поладить съ печатью и ужиться съ ея свободою? Будьте увѣрены, что даже и въ этомъ случаѣ согласіе ихъ не продлится болѣе двухъ недѣль. Намъ уже давно знакомъ тотъ либерализмъ, которымъ щеголяютъ еще наши мнимые демократы; мы видѣли уже, какъ взялись они за дѣло на послѣднихъ выборахъ. Одинъ изъ этихъ господъ, менѣе другихъ виновный, г. Мари доказалъ въ своемъ процессѣ, гдѣ онъ ратовалъ за шведскую королеву противъ «Записокъ» Мармона, что способенъ, при удобномъ случаѣ, сдѣлаться отличнымъ цензоромъ. Впрочемъ, даже не обращая вниманія на личный составъ и характеръ представителей Оппозиціи, кто можетъ безъ содроганія и гнѣва даже подумать о томъ, что они станутъ нашими повелителями?

Какъ! – отдать наши финансы г. Гарнье–Пажесу, народное просвѣщеніе – г. Карно, юстицію – г. Мари, внутреннія дѣла – г. Жюль Фавру!! Будь мы даже просто пѣшками, куклами, – и то, при видѣ этихъ присяжныхъ господъ, не стали бы молчать; не будь въ нашей рукѣ пера, за насъ возопили бы камни. О простаки! – Вотъ уже въ теченіе трехъ четвертей вѣка водятъ васъ за–носъ и забавляютъ политическими комедіями. Поймите же, наконецъ и разъ на всегда, ту истину, что нельзя вамъ добиться ни свободы, ни порядка, a тѣмъ болѣе спокойствія, пока господствуетъ у васъ подлое адвокатство, которое прикрываетъ чудовищную централизацію съ подкладкою экономической анархіи и денежнаго феодализма, управляющаго даже государственною властью. Одинъ только фактъ систематической нераздѣльности самодержавія, въ соединеніи съ экономическою анархіей, служитъ уже вѣрнымъ ручательствомъ за неизбѣжность и постоянство вашей междоусобной вражды и нищенскаго состоянія.

Пусть правительство и буржуазія раскроютъ глаза и увидятъ, въ какомъ жалкомъ положеніи они находятся. Политическій развратъ заявляется умышленнымъ клятвопреступленіемъ и къ этой безнравственности присоединяется несовмѣстность государственной централизаціи со всякою свободою, невозможность нормальнаго бюджета, отчаянный упадокъ общественнаго благосостоянія и народнаго развитія. При такомъ положеніи дѣлъ, все становится враждебно правительству, все подрываетъ его, все въ заговорѣ противъ него: ученыя и литературныя собранія, академическія засѣданія, публичныя чтенія, духовныя проповѣди, всякія рѣчи, театральныя представленія, благотворительныя общества… Всему этому правительство должно мѣшать или, поминутно всѣмъ этимъ отравляясь, должно издыхать.

Собранія и ассоціаціи. – Говорить теперь о политическихъ собраніяхъ и ассоціаціяхъ совершенно напрасно. Можно ли даже воображать, въ самомъ дѣлѣ, что централизованное правительство допуститъ образованіе враждебныхъ себѣ кружковъ! Если уже нетерпима свобода городская, муниципальная, то можетъ ли быть терпима свобода клубовъ! Въ 1848 году, законъ о сходкахъ и ассоціаціяхъ казался не совсѣмъ яснымъ, и тогда еще нельзя было довѣрять ему, не взирая на всѣ доводы оппозиціи, которая опиралась и на право естественное, и на право писанное. Дѣло въ томъ, что и тогда несовмѣстность свободы съ полицейскимъ порядкомъ была вопіющая: это обнаружилось 21 февраля, въ тотъ самый день, когда одна лишь попытка устроитъ сходку рѣшила участь правительства. Развѣ не сходка въ улицѣ Поатье убила республику! Развѣ не клубъ якобинцевъ овладѣлъ конвентомъ въ 1793 году? И развѣ потомъ, послѣ смерти Робеспьерра, не пришлось закрыть его?!

Какая жалость видѣть старыхъ депутатовъ, кандидатовъ въ законодательное собраніе, которые принимали въ 1848 году такое живое участіе въ составленіи указовъ 27 и 28 іюля, уничтожавшихъ свободу печати и право сходокъ; какая жалость видѣть, какъ эти господа берутъ на себя роль наставниковъ народа, объясняютъ по своему указъ 2 февраля 1852 г., устроиваютъ, по этому поводу, обширный избирательный заговоръ по всей имперіи и, въ заключеніе всего, когда правительство требуетъ отъ нихъ отчета въ поступкахъ, когда оно указываетъ имъ на букву закона, на статью 291 свода уголовныхъ постановленій, на законъ 10 апрѣля 1834 г. и на указъ 28 іюля 1848 г., когда оно публикуетъ всю ихъ любопытную переписку, – что они дѣлаютъ? Вмѣсто того, чтобы искренно сознаться въ нарушеніи законовъ и объявить прямо, что законная обязанность ихъ была несовмѣстна съ настоящимъ правомъ и потому имъ пришлось пожертвовать ею во имя истины, – вмѣсто всего этого, они говорятъ о своей благонамѣренности и пускаются на самую пошлую софистику. Да, врядъ ли современная Демократія видала что нибудь жалостнѣе и унизительнѣе оправданія «тринадцати» передъ судомъ исправительной полиціи. Этотъ процессъ доказалъ, какъ лицемѣрна и вѣроломна Оппозиція, которая, желая поддержать свою гнусную систему единства на счетъ собственнаго достоинства, обманываетъ народъ и притворяется жертвой полицейскаго насилія, будто наше законодательство и вся наша исторія не выражаютъ той истины, что государственная централизація несовмѣстна съ правомъ сходокъ и не можетъ терпѣть его!

Свобода собраній и ассоціацій при такой политической системѣ, какъ наша, гдѣ по необходимости вещей кипитъ злоба и ненависть противъ правительства, гдѣ разгарается столько честолюбія, гдѣ дѣйствуетъ и борется столько партій и кружковъ – да мыслимо ли это?! Взгляните же, наконецъ, что происходитъ ежедневно даже въ самыхъ невинныхъ сборищахъ, дозволенныхъ правительствомъ. И тамъ во всемъ стараются сдѣлать намекъ на произволъ власти, во всемъ хотятъ опошлить ее и возбудить къ ней презрѣніе; чѣмъ злѣе, острѣе и ядовитѣе насмѣшки надъ нею и чѣмъ больше она бѣсится, тѣмъ безпощаднѣе обвиняютъ ее въ деспотизмѣ. Правительство находится въ такомъ положеніи, что не можетъ надѣяться на правый судъ: всѣ его оправданія признаются лживыми, никто его не уважаетъ и не слушаетъ; словамъ его нѣтъ вѣры, дѣламъ его нѣтъ извиненія; съ нимъ поступаютъ такъ же безжалостно, какъ съ писателемъ, который замаралъ и потерялъ свою репутацію. Что же остается дѣлать правительству въ такихъ отчаянныхъ обстоятельствахъ? Лучше всего – пусть оно завязываетъ рѣшительный бой съ обществомъ, съ которымъ не можетъ ужиться, и, напрягая всѣ свои силы, умираетъ, по крайней мѣрѣ, смертью настоящаго бойца.

Приводятъ намъ въ примѣръ Англію, мало того – Бельгію; говорить о Соединенныхъ Штатахъ, впрочемъ, не рѣшаются. «Съумѣли же, право, англичане согласить свою свободу съ правительствомъ: отчего не сдѣлать того же и намъ?» Такъ разсуждаютъ наши умники.

Кто споритъ! Разумѣется, мы не хуже англичанъ способны пользоваться выгодами свободы и правительства. Но дѣло въ томъ, что мы должны для этого измѣнить систему централизаціи и экономическій порядокъ; безъ этого условія – нѣтъ намъ спасенія.

Англія совсѣмъ не такъ сильно централизована, какъ Франція.

Общественная экономія Англіи отличается отъ нашей. Если ея торговля и промышленность такъ же несолидарны, какъ и наши, за то поземельная собственность учреждена на совершенно иныхъ началахъ: въ Англіи существуетъ вассальная система, а у насъ право злоупотребленія, jus utendi et abutendi.

Въ Англіи не водится трехъ династическихъ партій и одной республиканской, которыя бы враждовали между собою: тамъ всѣ признаютъ царствующій гановерскій домъ и королеву Викторію.

Англійское общество вовсе не демократическое: оно держится феодальныхъ обычаевъ и состоитъ изъ аристократовъ–землевладѣльцевъ и аристократовъ–капиталистовъ.

Англія вѣрна, наконецъ, своей государственной религіи и терпитъ католическую вѣру только потому, что не считаетъ ее опасною.

И такъ, пока власть будетъ уравновѣшена въ Англіи подобнымъ образомъ; пока ни монархія, ни аристократія, ни буржуазія, ни церковь не будутъ запуганы, до тѣхъ поръ ограниченную свободу англичанъ не станетъ нарушать ихъ правительство. Но съ того же самаго дня, когда народная масса станетъ пользоваться всѣми политическими правами и объявитъ войну аристократіи поземельной и промышленной; когда подкопаются подъ королевскій тронъ и будутъ поговаривать о низверженіи династіи; когда англиканское духовенство испугается развитія папизма и когда, наконецъ, революціонный духъ нагонитъ страхъ и вызоветъ реакцію и централизацію, – тогда можно надѣяться, что англійское правительство не задумается употребить въ дѣло арсеналъ старыхъ законовъ, которые оставляетъ въ бездѣйствіи до болѣе удобной поры. Съ того же самаго дня, когда начнется для Англіи новый порядокъ, обнаружится во всемъ своемъ блескѣ роковая несовмѣстность свободы съ правительствомъ.

Бельгія находится въ подобномъ же состояніи. Правда, что время отъ времени въ ней замѣчается странное расположеніе правительства къ свободѣ… Многое могъ бы я разсказать про эту интересную страну: къ сожалѣнію, въ ней приходится разочароваться поневолѣ, когда вспомнить, что мы наградили ее пошлымъ унитарнымъ либерализмомъ. И такъ, на повѣрку оказывается, что въ настоящее время, во всей Европѣ, одна лишь Италія представляетъ намъ примѣръ государства, въ которомъ свобода еще кое–какъ ладитъ съ правительствомъ: это происходитъ оттого, что ихъ волнуетъ одинаково одна и та же мысль, передъ которою уничтожается всякій другой интересъ и исчезаетъ всякое затрудненіе; эта мысль – образованіе и утвержденіе италіянскаго единства. Впрочемъ, и это еще вопросъ!

Моя задача была бы не рѣшена и доказательства мои не были бы доведены до конца, если бы я не досказалъ въ нѣсколькихъ строкахъ – чего именно требуетъ свобода для своего непремѣннаго утвержденія въ государствѣ.

Предположимъ, что славная единая Франція раздѣлится на тридцать шесть самостоятельныхъ областей, каждая среднею величиною въ шесть тысячь квадратныхъ километровъ и съ милліономъ жителей. Предположимъ затѣмъ, что въ каждой изъ этихъ тридцати шести областей власть будетъ ограничена, какъ слѣдуетъ, бюджетъ доведенъ до настоящей нормы, одинъ и тотъ же принципъ станетъ управлять, въ одно и то же время, дѣлами политическими и экономическими, и все общество организуется по закону взаимности, въ согласіи съ правительствомъ, которое устроится на началахъ федераціи. Предположимъ, наконецъ, что въ главѣ подобной конфедераціи учредится верховный совѣтъ почти безъ всякихъ административныхъ и судебныхъ правъ, съ ничтожнымъ бюджетомъ и съ одною только обязанностью защищать одновременно, какъ гражданъ каждой области противъ насилія мѣстныхъ властей, такъ и мѣстныя правительства противъ наглости партій. И вотъ немедленно все измѣняется, все принимаетъ совершенно иной видъ. Прежде всего, централизація, корень раздора, и власть ея, и богатство, и слава перестаютъ возбуждать честолюбіе гражданъ. При всемъ своемъ могуществѣ для покровительства и защиты, центральная власть, органъ конфедераціи, является неспособною насиловать и порабощать: у нея нѣтъ своей силы. И что могутъ сдѣлать противъ нея партіи? За что станутъ онѣ враждовать съ нею? И для какой выгоды? И такъ, въ этомъ случаѣ, нападеніе на власть неумѣстно, безцѣльно; сама свобода вовсе не нуждается въ возстаніи за свои права; сама пресса, утрачивая свое безобразное развитіе, которое дала ей централизація, обуздывается учрежденіями на правилахъ взаимности и потому становится нравственною; сама публика, наконецъ, перестаетъ, въ свою очередь, быть въ невольномъ заговорѣ противъ порядка и не подчиняется болѣе вліянію столичныхъ газетъ. Въ такомъ видѣ, всѣ области находятся между собою въ договорѣ взаимнаго обезпеченія и потому избавляются отъ всякой опасности пострадать отъ заговора. И кто станетъ, въ самомъ дѣлѣ, помышлять о заговорѣ? Соединяйтесь въ кружки, составляйте ассоціаціи, являйтесь на сходки, говорите, пишите что угодно: власть не мѣшаетъ ничему, потому что ничего не боится. Повсюду господствуетъ порядокъ; правительство, составленное изъ примѣрныхъ гражданъ, находясь въ рукахъ и на глазахъ народа, смотритъ само безъ страха на самыя дикія выходки критики и безъ гнѣва выслушиваетъ все, что говорятъ, и позволяетъ печатать все, что хотятъ.

Отъ дальнѣйшихъ разсужденій я воздерживаюсь.

 

ГЛАВА VII.

Народное просвѣщеніе. – То образованіе, какое слѣдуетъ получать народу, несовмѣстно съ политико–экономическою системою, усвоенною Оппозиціей и Правительствомъ. – Условія демократическаго образованія.

Господа депутаты Оппозиціи, величаемой либеральною, успѣли обратить на себя вниманіе публики по поводу такъ называемаго безплатнаго и обязательнаго образованія, которое, по ихъ мнѣнію, будто бы обязано завести императорское правительство. Такой шарлатанскій способъ добиваться популярности не остается, конечно, безъ успѣха и легко обольщаетъ толпу; въ сущности, это – самая пошлая уловка и жалкая выходка. Я видѣлъ въ Бельгіи, какъ одна партія, придумавшая себѣ тщеславное названіе «молодой либеральной», торжественно увѣряла себя и другихъ въ торжествѣ такой забавной утопіи. Разбитая на всѣхъ вопросныхъ законодательныхъ пунктахъ старыми либералами, эта партія была рѣшительно опозорена, и все дѣло кончилось тѣмъ, что бельгійскій народъ, о которомъ заботятся такъ же притворно, какъ и у насъ, начинаетъ уже кричать: Прочь клерикаловъ и либераловъ! Прочь либераловъ старыхъ и молодыхъ!

Надо сознаться, что въ послѣднее засѣданіе законодательнаго собранія либеральная Оппозиція поладила съ правительствомъ на удивленіе. Она подготовила ему столько побѣдъ, сколько оно желало. Сначала, при обсужденіи адреса императору, а потомъ, по случаю утвержденія бюджета народнаго просвѣщенія, правительство доказало Оппозиціи фактами и цифрами, что ни одна власть не сдѣлала для образованія народа такъ много, какъ императорская воля въ лицѣ его министра; что, въ этомъ случаѣ, правительство даже предупредило желанія Оппозиціи и дало даже болѣе того, что она думала просить; что со 2–го декабря 1851 г. народное образованіе значительно подвинулось впередъ; что нельзя же, въ самомъ дѣлѣ, изгнать въ одинъ день невѣжество, точно такъ же, какъ и нищету; что во всякомъ случаѣ позволительнѣе сказать, что не самое образованіе недостаетъ народу, a скорѣе самъ народъ избѣгаетъ образованія, которое почти повсемѣстно дается безплатно и только встрѣчается одно затрудненіе – сдѣлать его обязательнымъ; что если Оппозиція найдетъ секретъ, какъ обойдти это затрудненіе, то правительство будетъ, конечно, очень благодарно и воспользуется подобнымъ открытіемъ…

Забавно было видѣть, какъ всѣ филантропическія іереміады г. Жюля Симона вызывали положительные и рѣшительные отвѣты, въ которыхъ явно намекалось депутату на то, что ему слѣдовало, не пускаясь еще въ критику, справиться получше, въ какомъ положеніи находится дѣло народнаго образованія, и оцѣнить по достоинству усилія правительственной власти.

Такъ постоянно и во всемъ почтенные члены Оппозиціи, эти великіе граждане, ищутъ только предлога для нападенія на правительство съ цѣлью удовлетворить, на счетъ его промаховъ и глупостей, своему честолюбію. Никогда еще парламентаризмъ не представлялся мнѣ такимъ жалкимъ; никогда еще не возбуждалъ онъ во мнѣ такого глубокаго отвращенія. Я видѣлъ, какъ по вопросу о народномъ образованіи, по вопросу горькому и по сіе время неразрѣшенному, потому что нельзя назвать рѣшеніемъ одни лишь вздорныя выдумки, – я видѣлъ, повторяю, полное торжество правительства, которое одержало побѣду, благодаря нелѣпымъ возраженіямъ господъ, давшихъ себѣ слово во что бы то ни стало обвинять власть и доказывать ея тупоуміе. Выбирайте, выбирайте, демократы, подобныхъ представителей Оппозиціи!

Возвращаясь къ важному вопросу о народномъ образованіи, я долженъ показать, что истинные его принципы почти никому еще неизвѣстны и что ни Правительство, ни Оппозиція не могутъ, по настоящему, даже касаться этого вопроса, въ которомъ обнаруживается полнѣйшая несовмѣстность господствующаго порядка вещей съ умственнымъ развитіемъ народа.

Вопросъ о народномъ образованіи возбуждался почти всегда по случаю опредѣленія бюджета и повторяется въ палатѣ до сихъ поръ ежегодно. Вотъ почему, въ свою очередь, и я стану обсуждать его съ бюджетной точки зрѣнія.

Прежде всего, я долженъ сказать: на самомъ дѣлѣ и по принципу слѣдуетъ считать даровымъ, безплатнымъ только то, что никому и ничего не стоитъ; образованіе точно такъ же, какъ пища, одежда и жилище, должно оплачиваться; если кто требуетъ образованія и получаетъ его, но не платитъ за него, тотъ заставляетъ платить за себя другихъ; даровое и обязательное образованіе ничто иное, какъ милостыня, которая, по словамъ Манифеста Шестидесяти, отжила свое время и вовсе не нужна народу. Изъ всего этого слѣдуетъ, что правительство, дающее безплатное первоначальное образованіе нѣсколькимъ тысячамъ бѣдныхъ дѣтей, играетъ роль благотворителя на чужія деньги; если, при этомъ, вся благотворительность состоитъ только въ томъ, чтобы волей–неволей научить бѣдныхъ дѣтей кое–какъ читать, писать, считать и декламировать молитвы, то правительство могло бы легко отказаться отъ подобной заботы и предоставить ее разнымъ благотворительнымъ обществамъ, сельскимъ священникамъ, сестрамъ милосердія, монахамъ и т. п. Но тутъ мы опять натыкаемся на несовмѣстность другого рода: дѣло въ томъ, что правительство, основанное на централизаціи, не можетъ дозволять, чтобы безъ его вмѣшательства что нибудь дѣлалось; даже обученіе катехизису, даже наставленіе въ вѣрѣ, даже раздача милостыни не можетъ дѣлаться безъ его позволенія и указа. Всѣ эти благотворительныя общества, безплатныя школы, пріюты и т. п. – просто государства въ государствѣ!….

Насъ, соціалистовъ, обвиняютъ иногда въ томъ, что всѣ наши планы преобразованія отзываются старьемъ. Но кто, спрашивается, изобрѣлъ безплатное образованіе, кто предложилъ узаконить эту милостыню, кто, какъ не пресловутые либералы, исказившіе идею Евангелія, гдѣ говорится апостоламъ, что они должны идти и проповѣдывать народамъ, не заботясь о платѣ! Эти же самые либералы желаютъ ввести еще образованіе обязательное и, заявляя такимъ образомъ свой деспотическій нравъ, показываютъ чего можно ожидать отъ ихъ допотопныхъ выдумокъ.

Какіе же, однако, основные принципы образованія въ обществѣ, которое требуетъ справедливости, взаимности и свободы?

Начиная съ того, что образованіе человѣка, какъ нѣкогда развитіе набожности, должно быть такъ задумано и направлено, чтобы не прекращалось почти во всю его жизнь. Это условіе непремѣнно для всѣхъ, а для рабочаго сословія еще непремѣннѣе, чѣмъ для записныхъ ученыхъ. Прогрессъ въ образованіи, точно такъ же, какъ прогрессъ въ нравственности и добродѣтели, обязателенъ для всѣхъ людей, безъ различія состояній и возрастовъ: въ этомъ прогрессѣ залогъ нашего человѣческаго достоинства и благополучія.

Ho бываетъ всегда пора приготовительнаго воспитанія, пора школьнаго обученія, когда дитя и юноша только еще запасаются начальнымъ образованіемъ, упражняются въ ремеслахъ и остаются, такимъ образомъ, по крайней мѣрѣ довольно часто, на попеченіи своихъ родныхъ, пока не будутъ въ состояніи заботиться сами о своемъ пропитаніи и дальнѣйшемъ образованіи. Эта первая пора просвѣщенія, которая составляетъ вторую эпоху человѣческой жизни, продолжается обыкновенно въ теченіе десяти или двенадцати лѣтъ, начиная съ семилѣтняго возраста и кончая восемнадцатилѣтнимъ, какъ для мальчиковъ, такъ и для дѣвочекъ. Вотъ объ этой самой порѣ умственнаго развитія юнаго поколенія намѣренъ я говорить въ настоящую минуту.

Необходимо сперва обратить вниманіе на два обстоятельства. Во первыхъ, умственное образованіе должно идти совместно съ техническимъ обученіемъ; отдѣленіе литературнаго и ученаго образованія отъ обученія техникѣ и ремесламъ давно уже осуждалось людьми, которые болѣе другихъ занимались педагогіей (см. «Emile» сочин. Ж. — Ж. Руссо); это отдѣленіе не только вредно само по себѣ, но и противно даже современному направленію. Во вторыхъ, образованіе, котораго требуетъ новая Демократія, должно быть во всѣхъ отношеніяхъ несравненно выше того, какое получаетъ въ настоящее время рабочее сословіе; его образованіе – клеймо нищеты. Мы отвергаемъ то рабское образованіе, въ которомъ нуждалась феодальная іерархія, готовая нынѣ снова возродиться, и съ которымъ даже легко уживалось язычество. Нѣтъ, мы требуемъ иного, серьезнаго и свободнаго образованія, которое не унижало бы права всеобщей подачи голосовъ и вмѣстѣ съ учрежденіями взаимнаго обезпеченія, вмѣстѣ съ рабочими товариществами, федераціями общинъ и провинцій, вело бы къ уравненію состояній и богатствъ. Безъ этого условія, каждое дитя, посланное въ школу, выйдетъ оттуда дрессированнымъ рабомъ, годнымъ лишь на то, чтобы служить интересамъ высшихъ классовъ.

Посмотримъ теперь, какое должно быть и что можетъ стоить настоящее образованіе новой демократической Франціи, возрожденной для разумной жизни. Въ томъ предположеніи, что между провинціями и общинами существуетъ самая тѣсная связь, въ чемъ мы сейчасъ убѣдимся, я сдѣлаю свой разсчетъ не относительно одной, образцовой общины, но относительно всей Франціи.

Для круглаго счета, я полагаю, что населеніе восьмидесяти девяти департаментовъ имперіи равняется сорока милліонамъ; въ дѣйствительности, если считать иностранцевъ, не входящихъ въ народную перепись, число жителей во Франціи не много меньше 40 милліоновъ.

Изъ этого числа до 8 милліоновъ дѣтей, отъ 7 до 18–лѣтняго возраста, нуждаются въ начальномъ школьномъ образованіи. Другими словами: изъ восьми милліоновъ дѣтей обоего пола, т. е. изъ самой нѣжной части населенія, слѣдуетъ приготовить разумныхъ, образованныхъ, трудолюбивыхъ, честныхъ людей, способныхъ стать, въ свою очередь, достойными отцами семействъ, искусными рабочими, мастерами, преданными гражданами.

Если литературное образованіе предполагаетъ довольно обширную программу знаній и не можетъ обойтись безъ значительнаго числа учителей и профессоровъ, то и техническое обученіе какого требуетъ и здравая соціальная экономія, и достоинство Демократіи, и интересы гражданъ, предполагаетъ также извѣстное разнообразіе техническихъ занятій и ремеслъ и потому требуетъ довольно большаго числа мастеровъ и подмастерьевъ, школъ и мастерскихъ, а слѣдовательно, въ нѣкоторыхъ случаяхъ, и перемѣщенія молодыхъ учениковъ.

Я не стану говорить, конечно, ни о распредѣленіи курсовъ, ни о методахъ обученія, короче о томъ, что не касается прямо бюджетныхъ разсчетовъ.

1. Издержки на школьное образованіе и ремесленное обученіе: бумага, перья, чернила и другія письменныя принадлежности; книги, физическіе, химическіе и рабочіе инструменты; меблировка комнатъ и залъ для занятій учениковъ; жалованье наставникамъ, профессорамъ и учителямъ; путешествія и т. д. Полагая въ сутки и на каждаго ученика по 0,15 фр. или по 54 фр. 75 сант. въ годъ, на 8 милліоновъ учениковъ потребуется 438,000,000

2. Пища и содержаніе, бѣлье, леченіе и т. д. – считая по 0,40 фр. въ сутки и на ученика или по 146 фр. въ годъ, на 8 милліоновъ учащихся выйдетъ 1,168,000,000

Всего 1,606,000,000

И такъ, по меньшей мѣрѣ, тысяча шестьсотъ шесть милліоновъ – вотъ во что обойдется ежегодно образованіе восьми милліоновъ детей обоего пола, при населеніи въ 40 милліоновъ душъ. Въ этомъ разсчетѣ нѣтъ ничего преувеличеннаго: пятьдесятъ пять сантимовъ въ сутки и на каждаго ученика, отъ 7 до 18 лѣтъ возраста, и на все издержки по его образованію и содержанію – такую оцѣнку нельзя, конечно, назвать высокою. Предполагая, что годовой доходъ страны равняется 12 милліардамъ, сбереженіе – 2 милліардамъ, чего разумѣется, быть не можетъ, a потребленіе – 10 милліардамъ, – оказывается, что на 8 милліоновъ молодежи, которая составляетъ пятую часть населенія, потребуется израсходовать только 1,606 милліоновъ, то есть менѣе шестой части всѣхъ издержекъ страны!

Но весь этотъ расходъ долженъ быть оплаченъ, и онъ оплатится въ самомъ дѣлѣ: въ противномъ случаѣ нечего и думать объ образованіи. Но кто будетъ платить? Чтобы разрѣшить этотъ вопросъ, посмотримъ сперва, что дѣлается въ настоящую пору.

Образованіе литературное, научное и техническое, какое дается въ наше время, оплачивается:

1) государствомъ (университеты, институты, академіи, коллегіи, лицеи и т. п.);

2) земствомъ, т. е. общинами;

3) частною благотворительностью;

4) семействами, и

5) самими учащимися.

Все, что не оплачивается, все, что не достаетъ до бюджета, непремѣнно уменьшаетъ образованіе и, слѣдовательно, порождаетъ невѣжество молодежи и нищету.

Въ какой же мѣрѣ участвуетъ, однако, въ издержкахъ по образованію каждая изъ пяти означенныхъ категорій?

Бюджетъ министерства народнаго просвѣщенія, который оплачивается государствомъ, равняется 25 или 30 милліонамъ, не болѣе. Какъ бы малъ ни былъ общій расходъ на образованіе всей молодежи при нынѣшнемъ состояніи общества, все‑таки слѣдуетъ сказать, что сумма, которую отпускаетъ правительство на просвѣщеніе народа совершенно ничтожна.

Сколько платятъ общины – я не знаю. Предполагая даже, что онѣ вносятъ столько же, какъ и правительство, чего нельзя, конечно, ожидать, общіе ихъ расходы составятъ 50 милліоновъ.

Можно ли отнести на счетъ частной благотворительности третью сумму въ 25 милліоновъ? Положимъ, что можно. И такъ оказывается, что на весь расходъ, который при хорошей системѣ народнаго образованія долженъ равняться, по крайней мѣрѣ, 1,606 милліонамъ, на весь этотъ необходимый расходъ государство, земство и частная благотворительность не даютъ сообща даже 75 милліоновъ или 5% потому что изъ 75 милліоновъ слѣдовало бы вычесть еще тѣ издержки, которыя оплачиваются родителями учениковъ. Развѣ изъ этого разсчета не ясно видно, что государство, земство и частная благотворительность не могутъ сдѣлать ничего или почти ничего для образованія молодежи! И намъ еще смѣютъ толковать, послѣ этого, о какомъ‑то даровомъ и обязательномъ просвѣщеніи народа!

И такъ, родные учащихся и сами учащіеся – вотъ кто оплачиваетъ въ дѣйствительности образованіе, вотъ что несетъ на себѣ все его бремя. Родные учащейся молодежи поддерживаютъ ее своими средствами, а сами учащіеся успѣваютъ отчасти оплачивать свое образованіе тою работою, которою занимаются, находясь въ обученіи.

Но до чего доводитъ отчаянная нищета, которую мы желаемъ изгнать образованіемъ и которая сама не допускаетъ распространять желанное образованіе! Эта нищета доводитъ до того, что семейство очень часто не въ состояніи обезпечить дѣтямъ пищу, одежду и другія крайне–необходимыя средства, безъ которыхъ нельзя посѣщать школу и мастерскую. Въ этомъ случаѣ сами родители не могутъ не только содержать въ школѣ своихъ дѣтей, но сами нуждаются въ ихъ услугѣ, сами первые примѣняютъ къ нимъ ту гнусную систему эксплоатаціи и живодерства, которую придется бѣднымъ дѣтямъ испытывать потомъ, въ теченіе всей своей жизни. Вотъ почему нѣтъ ничего удивительнаго, если дѣти бѣдныхъ родителей или вовсе не ходятъ въ школу или очень рано перестаютъ посѣщать ее, не вынося почти никакихъ знаній. Вотъ почему также нельзя удивляться, если имъ приходится выбирать самыя грубыя занятія и ремесла, которыя не требуютъ почти никакого предварительнаго обученія. И такъ, за нищетой невѣжество, а за невѣжествомъ нищета и всяческая нищета.

Слѣдуя принципу безплатнаго и обязательнаго образованія, государство должно взять на себя семейныя обязанности и замѣнить родителей для бѣдныхъ дѣтей, которыхъ они не въ состояніи воспитывать. Мало того: въ тѣхъ нерѣдкихъ случаяхъ, когда родители пользуются трудомъ своихъ дѣтей, государство обязано давать имъ извѣстное вознагражденіе. Предположимъ, что число бѣдныхъ дѣтей, которымъ родные не могутъ дать на свой счетъ никакого образованія, не превышаетъ милліона; предположимъ затѣмъ, что для образованія потребуется по 0,55 франка въ день на мальчика или дѣвочку, – и выйдетъ, что государству необходимо будетъ израсходовать въ годъ болѣе 200 милліоновъ. Все ли это? Нѣтъ, подобный расходъ долженъ быть гораздо значительнѣе, потому что изъ числа восьми милліоновъ дѣтей, отъ 7 до 18 лѣтъ, мы предполагаемъ только одинъ милліонъ лишенныхъ всякихъ средствъ для образованія; на самомъ же дѣлѣ оказывается, что и остальные семь милліоновъ дѣтей не могутъ получить на счетъ своихъ родныхъ того образованія, какого требуетъ и въ правѣ требовать рабочая Демократія. И такъ, на повѣрку выходитъ, что едва ли даже одинъ милліонъ, т. е. восьмая часть молодежи, можетъ получитъ образованіе на средства своихъ родителей. И такъ, опять на повѣрку выходитъ, что для устройства начальныхъ высшихъ и техническихъ школъ, въ которыхъ должны учиться восемь милліоновъ дѣтей, большею частью бѣдныхъ, государству приходится расходовать 400, 800, даже 1,200 милліоновъ франковъ ежегодно! Но откуда, позвольте узнать, можетъ достать государство подобныя суммы?

Самый простой, разсчетъ очевидно доказываетъ намъ ту горькую истину, что при современномъ устройствѣ нашего общества, образованіе молодежи, за исключеніемъ дѣтей богатыхъ, просто мечта филантропіи. Въ дѣйствительности, какъ нищета, такъ и невѣжество – неизбѣжные спутники жизни рабочаго сословія; умственное ничтожество многочисленнаго и бѣднаго класса трудящихся безвыходно; мало того: въ политическомъ порядкѣ, основанномъ на подчиненіи и чинопочитаніи, и въ экономическомъ порядкѣ, основанномъ на лихоимствѣ, денежной анархіи и феодальномъ правѣ капитала, всякое образованіе, желательное для народа, не только безполезно, но и опасно. Вотъ почему государственные люди, занимаясь народнымъ просвѣщеніемъ, не безъ основанія старались низвести его на самую низшую степень и ограничить его необходимое развитіе. Они видѣли ясно, что при высшей степени общаго образованія нарушится старый порядокъ вещей и въ самомъ обществѣ появится масса развитыхъ людей, которые станутъ искать выхода изъ своего ненормальнаго положенія, избѣгая при этомъ полезнаго труда.

И такъ, прочь маску лицемѣрія, прочь съ пути лживыхъ заявленій и поползновеній на популярность! Господа либералы Оппозиціи такъ часто уже выражали свое отвращеніе къ Соціализму, что имъ не приходится измѣнять прежнимъ убѣжденіямъ. Вымогая нѣсколько милліоновъ франковъ для раздачи учителямъ и учительницамъ, они идутъ рука объ руку съ правительствомъ, и хотя, повидимому, тормошатъ его, но въ сущности потворствуютъ его цѣлямъ. Нѣтъ, не настоящаго образованія требуютъ они для народа, а только простого посвященія его въ азбучныя знанія, только того таинства умственнаго крещенія, которое заключается лишь въ томъ, чтобы умѣть кое какъ читать, писать, считать и помнить наизустъ нѣсколько молитвъ и пошлыхъ нравоученій. Этимъ господамъ просвѣтителямъ хочется только того, чтобы, при видѣ бѣдныхъ, ограбленныхъ и заморенныхъ работниковъ съ исхудалымъ, обезображеннымъ лицомъ, всѣ сытые и прилично одѣтые господа не стыдились бы за себя и за человѣчество и могли смотрѣть на трудящихся братій, измученныхъ работою, какъ на ручныхъ, безопасныхъ животныхъ.

Да, говорю я, настоящее народное образованіе безусловно и радикально невозможно при нынѣшнемъ порядкѣ вещей: оно мыслимо и удобоисполнимо только въ системѣ взаимности, въ которой сознается народное право и дается массѣ людей истинное развитіе; не вымышленное, а согласное съ дѣйствительными ихъ потребностями.

Вотъ въ нѣсколькихъ словахъ вся эта система. –

1. По принципу, каждый глава семейства долженъ быть въ состояніи, посредствомъ обмѣна своихъ услугъ или произведеній своего труда, воспитывать дѣтей на свой счетъ со дня ихъ рожденія до 7 или 8–лѣтняго возраста. Исполнить эту обязанность будетъ очень легко всякому семьянину, благодаря экономической реформѣ, о которой я уже говорилъ раньше.

2. Начиная съ 7 и до 18 лѣтъ, воспитаніемъ и образованіемъ юношества могутъ заниматься или сами родители у себя дома, если пожелаютъ, или въ частныхъ школахъ, устроенныхъ на ихъ счетъ и подъ ихъ непосредственнымъ управленіемъ, если они не хотятъ отдавать дѣтей своихъ въ школы публичныя. Въ этомъ отношеніи, родителямъ и общинамъ предоставляется самая неограниченная свобода: государство вмѣшивается только въ тѣхъ случаяхъ, когда, при недостаткѣ средствъ родителей и общинъ, ему приходится играть роль помощника.

3. Въ школахъ, заведенныхъ самимъ государствомъ, гдѣ, по принципу, образованіе литературное и научное должно идти совмѣстно съ техническимъ, гдѣ молодые люди, съ девяти лѣтъ и даже раньше этого возраста, должны заниматься ручною, полезною и производительною работою, тамъ всѣ расходы на образованіе оплачиваются съ излишкомъ ремесленнымъ трудомъ учениковъ.

Послѣднее обстоятельство вовсе не новость. Тоже самое происходитъ въ крестьянскомъ быту, гдѣ дѣти рано употребляются на полевыя работы и тамъ получаютъ сельское образованіе. Тоже самое ведется въ мастерскихъ и на фабрикахъ, гдѣ ученики, работая даромъ или за извѣстное вознагражденіе, оплачиваютъ трудомъ свое обученіе мастерству, продолжая заниматься, вмѣстѣ съ тѣмъ, математикою, рисованіемъ и т. д.

Допустимъ, однако, чтобы не обременять молодежь и тѣснѣе связать школу съ семействомъ, что родители учениковъ будутъ обязаны снабжать ихъ одеждою, бѣльемъ и обувью: это сократитъ дѣтскій трудъ, по крайней мѣрѣ на треть, и потребуетъ отъ семействъ расхода въ 500 милліоновъ, то есть одинъ франкъ въ недѣлю съ каждой семьи.

На государство остается только возложить обязанность обобщить эти принципы народнаго образованія. Для достиженія подобной цѣли, ему придется организовать общественныя работы такъ, чтобы въ нихъ могла принять участіе школьная молодежь; затѣмъ ему слѣдуетъ допустить ее къ участію въ частныхъ работахъ, земледѣльческихъ и промышленныхъ, на фабрикахъ, горныхъ заводахъ, въ портахъ, и для этого войдти въ соглашеніе съ компаніями, предпринимателями, фабрикантами, ремесленниками. Плата за производство работъ молодежью получается правительствомъ, которое, за вычетомъ всѣхъ издержекъ по образованію, раздаетъ остатокъ ученикамъ, бывшимъ на работахъ, пропорціонально труду и способности каждаго изъ нихъ.

Само собою разумѣется, что въ этомъ случаѣ рабочія ассоціаціи должны играть весьма важную роль. Поставленныя въ прямое отношеніе къ системѣ народнаго образованія, онѣ дѣлаются, въ тоже самое время, центрами производства и просвѣщенія. Родительскій надзоръ не покидаетъ дѣтей; рабочія массы находятся въ ежедневномъ сближеніи съ молодою арміею труженниковъ; работа и образованіе, такъ долго и нелѣпо раздѣленныя, соединяются, наконецъ, и становятся вполнѣ неразлучными и солидарными между собою. Не замыкаясь въ узкую спеціальность, техническое образованіе заявляется цѣлымъ и непрерывнымъ рядомъ работъ, которыя, при постепенномъ и интегральномъ ихъ исполненіи, дѣлаютъ изъ каждаго ученика настоящаго работника. Свободная промышленность находитъ въ этомъ положительную выгоду. Въ семействахъ и въ государствѣ водворяется невозмутимое спокойствіе и безопасность. Благодаря этому порядку вещей, контрактъ обученія обращается въ договоръ взаимности между всѣми отцами семействъ, которые получаютъ возможность давать своимъ дѣтямъ самое разностороннее и дѣйствительно–полезное образованіе.

Что же касается задѣльной платы, которую станетъ получать учащаяся молодежь за свои работы, – то въ этомъ нѣтъ ничего невѣроятнаго, нѣтъ ничего, что не дѣлалось бы даже въ настоящее время. Пятьдесятъ пять сантимовъ въ день! – Развѣ эту плату такъ трудно заработать шестьнадцатилѣтней дѣвочкѣ или мальчику 18–ти лѣтъ?!

Я говорю и подтверждаю, что, въ порядкѣ промышленной ассоціаціи, политической федераціи и взаимнаго обезпеченія, нѣтъ ничего легче, какъ завести такую систему воспитанія и образованія, которая, давая научное, техническое и ремесленное знаніе, пищу, одежду и жилище, все это на сумму 1606 милліоновъ въ годъ, не будетъ стоить почти ничего ни семействамъ, ни общинамъ, ни государству. Теперь же я прибавляю, что, въ порядкѣ политической власти, промышленнаго и финансоваго феодализма, артистическаго и литературнаго цыганства, денежной анархіи и взаимнаго живодерства, которое господствуетъ повсюду, для народнаго образованія нельзя сдѣлать ничего или почти ничего. Ни трудъ, ни пропитаніе семействъ, первыхъ органовъ воспитанія, положительно не обезпечены; литературное и научное образованіе, исключая весьма рѣдкіе случаи, вовсе не связано съ ремесленнымъ обученіемъ; ни промышленности, ни государственныя работы, наконецъ, не устроены такъ, чтобы въ нихъ могли принять участіе милліоны юныхъ рабочихъ, готовыхъ съ радостью взяться за полезный, производительный трудъ и за самую дешевую цѣну.

Удивляйтесь еще послѣ этого, что наша молодежь такъ дурно воспитана; что ея полуобразованіе хуже полнаго невѣжества; что сословіе рабочихъ, обезсмысленное частичнымъ раздѣленіемъ труда, не можетъ, по настоящему, даже называть себя честнымъ именемъ «рабочихъ» и заслуживаетъ скорѣе всего названіе толпы поденщиковъ или шайки наемниковъ! Какая, въ самомъ дѣлѣ, возмутительная нелѣпость господствующаго порядка! – У насъ восемь милліоновъ молодежи, отъ 7 до 18 лѣтъ возраста, способны трудиться и, заработывая въ сутки, въ теченіе трехсотъ дней въ году, отъ 0,10 до 1 франка, могутъ оплатить сами свое образованіе на сумму свыше 1,300 милліоновъ, требуя отъ семействъ только ничтожныхъ расходовъ на одежду, бѣлье и обувь. И что же? Изъ этой молодежи мы не умѣемъ извлечь никакой пользы и, благодаря нашей позорной неумѣлости, не можемъ найдти средствъ для ея образованія и бросаемъ ее на произволъ несчастныхъ родителей или, что еще хуже, отдаемъ въ жертву безсовѣстныхъ спекуляторовъ монопольной промышленности! Вотъ почему наша молодежь осуждается вращаться въ безвыходномъ кругѣ нищеты и преступленій.

Да, вотъ отчего неизлечима та язва невѣжества, которая гложетъ рабочія массы; вотъ отчего мудрые государственные люди пришли къ тому подлому убѣжденію, что эта язва – соціальная, роковая необходимость; вотъ почему, наконецъ, сословіе тунеядцевъ и лихоимцевъ высшаго разряда было бы огорчено, если бы удалось излечить подобную язву! Неудивительно, послѣ этого, появленіе всякихъ благотворительныхъ учебныхъ заведеній, гдѣ умышленно стараются воспитывать молодежь въ духѣ рабской покорности! Неудивительно, послѣ этого, и безсиліе, и лицемѣріе гнуснаго либерализма! Депутаты Оппозиціи просили ассигновать, въ видѣ прибавки къ бюджету 1865 г., 6,250,000 франковъ для изученія (!!) безплатнаго и обязательнаго образованія и, въ чаяніи будущихъ благъ отъ него, предлагали правительству открыть женскія школы и дать небольшое пособіе учителямъ. Нѣтъ сомнѣнія, что если это предложеніе будетъ принято, депутаты снова станутъ просить объ ассигновкѣ нѣсколькихъ милліоновъ для продолженія своихъ изученій! Какъ все это говоритъ въ пользу присяжной демократіи! И какая добросовѣстность, какая преданность и какое знаніе общественныхъ потребностей въ этихъ проповѣдникахъ безплатнаго и обязательнаго образованія!! Ахъ, господа, не скрывайте вашихъ побужденій, высказывайте ваши заднія мысли и отдавайте справедливость правительству, которое въ наивности своей филантропіи предупреждаетъ ваши желанія и дѣйствуетъ, можетъ быть, несравненно лучше, чѣмъ вы предполагаете. Дѣло въ томъ, что вы ничего не смыслите въ вопросѣ народнаго образованія; для разрѣшенія его у васъ нѣтъ ни доброй воли, ни совѣсти. Что вы способны сдѣлать, вы, отъявленные враги соціализма, взаимности, обезпеченія федераціи, вы, непримиримые противники представителей рабочаго сословія, что вы способны сдѣлать, спрашиваю я васъ, съ восемью милліонами молодежи, въ которой слѣдуетъ развить путемъ «интегральнаго» воспитанія, какъ выразился Фурье, возможно болѣе наклонности, призванія и способности къ полезной, производительной работѣ? Осмѣлитесь ли вы сказать, что желанія и надежды этой молодежи совершенно напрасны и неумѣстны и что нѣтъ возможности употребить въ дѣло столько искусныхъ молодыхъ людей, столько ловкихъ и образованныхъ рабочихъ, которые могутъ обходиться безъ всякихъ толмачей и адвокатовъ! Осмѣлитесь ли вы сказать, что, въ вашей системѣ, основанной на іерархіи и анархіи, на монополіи и конкуренціи, вамъ нужно только имѣть толпы поденщиковъ, автоматовъ, пролетаріевъ! Вонъ, вонъ, прочь съ нашихъ глазъ! – Не вамъ, присяжнымъ, быть нашими представителями!

 

ГЛАВА VIII.

Система централизаціи и единства не допускаетъ обезпеченія труда и обмѣна. Какимъ образомъ политическая централизація и феодализмъ капитала возстаютъ сообща противъ освобожденія рабочаго народа и развитія средняго сословія. – Заговоръ свободной торговли.

I. – Во второй части этого сочиненія, гл. XIV, XV и ХVІ, мы показали и, затѣмъ, не разъ уже повторяли, что политическая централизація находитъ самую сильную поддержку въ меркантильной анархіи, т. е. въ отрицаніи всякаго экономическаго права, всякой общественной гарантіи, короче – всякой взаимности. Какъ правительственный унитаризмъ оказывается несовмѣстнымъ съ вольностями 89 г., которыя всегда обѣщаются на словахъ, а никогда не допускаются на дѣлѣ, такъ онъ превосходно мирится съ торгашескою спекуляціей, съ анархіей интересовъ и стачками монополистовъ. Экономисты, защитники этой системы, хорошо поняли, къ чему можетъ привести подобное общественное устройство, и съ наслажденіемъ мечтаютъ о созданіи новой аристократіи. Эксплуататоры массъ, враги равенства и среднихъ классовъ охотно предложили бы государю такой дѣлежъ: «Вамъ, сказали бы они, область политики, а намъ царство интересовъ. Устроивайте, централизуйте свое правительство и поддерживайте въ немъ дисциплину; а намъ уже предоставьте господство надъ матеріальными интересами: мы устроимъ ихъ по–своему.»

Въ оглавленіи этой послѣдней части стоятъ два слова: «Политическія несовмѣстности». Употребивъ подобное выраженіе, я оставилъ бы его темнымъ, если бы не доказалъ, что оно получаетъ свой настоящій смыслъ въ той промышленной эксплоатаціи, которую капиталисты безъ зазрѣнія совѣсти называютъ «свободой». И вотъ, желая доказать это, укажу теперь на двѣ великія побѣды новаго феодализма: на свободу торговли и на свободу стачекъ.

Во время обсужденія торговаго трактата, члены Оппозиціи хранили упорное молчаніе; они утвердили его въ тихомолку, вмѣстѣ съ консерваторами, противъ г. Пуйе–Кертье и его сторонниковъ. Она, эта храбрая Оппозиція, въ глубинѣ души убѣждена, что, подписывая этотъ трактатъ, императорское правительство оказало странѣ великую услугу, и потому завидуетъ его находчивости и завидуетъ молча, избѣгая гласнаго одобренія. Оппозиціонный депутатъ думаетъ, что въ подобныхъ случаяхъ не слѣдуетъ воздавать должной справедливости правительству, съ которымъ приходится враждовать: поступать иначе значитъ измѣнять своему призванію. Такъ ведутъ себя эти нищіе популярности; въ этомъ – вся ихъ политика!

Жаль, что императоръ, не пускаясь еще по неизвѣстному и скользкому для него пути, не счелъ нужнымъ обратиться къ мыслящей Франціи съ вопросомъ о свободной торговлѣ и не устроилъ публичнаго конкурса, съ цѣлью обсудить этотъ вопросъ гласно, всенародно, на поученіе странѣ и законодательному ея собранію. Я охотно взялся бы самъ за обсужденіе подобнаго предмета и занялся бы имъ точно такъ же, какъ занимался въ свое время изученіемъ вопросовъ о налогѣ, о литературной собственности, о федеративномъ началѣ, о правѣ войны и о трактатахъ 1815 г. И мнѣ думается, что не взирая на шарлатанство однихъ, предубѣжденія другихъ и невѣжество почти всѣхъ, я успѣлъ бы, можетъ быть, избавить страну отъ политическаго акта, который потомство оцѣнитъ такъ же строго, какъ и всѣ прежнія дѣйствія правительствъ, вызванныя тупоуміемъ или ослѣпленіемъ государственныхъ людей.

Здѣсь было бы уже неумѣстно и даже невозможно развивать вопросъ о свободѣ международной торговли во всей его полнотѣ. Вотъ почему мнѣ хочется теперь только выставить на видъ тотъ любопытный и для многихъ неожиданный фактъ, что теорія свободной торговли, во имя которой былъ составленъ, обсужденъ и, наконецъ, подписанъ торговый нашъ договоръ съ Англіей – просто экономическая ложь, такая ложь, которую обнаруживаютъ недавнія правительственныя извѣстія. Я былъ бы радъ, если бы высказанная мною мысль, которую не хотятъ до сихъ поръ понять, какъ слѣдуетъ, была развита писателемъ болѣе меня досужнымъ и располагающимъ, кромѣ времени, всѣми необходимыми матеріалами, цифрами, статистическими данными, политическими и философскими знаніями.

Изъ всѣхъ правъ человѣка и гражданина, рабочіе классы наиболѣе дорожатъ правомъ на трудъ или, говоря вѣрнѣе, обезпеченіемъ труда; и это понятно, потому что такимъ правомъ обусловливается ихъ существованіе и свобода. Но, знаете ли вы, работники, почему учредительное собраніе 1848 г. отказало вамъ въ этомъ обезпеченіи? – по той простой причинѣ, что для обезпеченія труда рабочихъ необходимо предварительно обезпечить сбытъ товаровъ самимъ хозяевамъ, на что никакое собраніе, никакое унитарное правительство, враждебное взаимности, состоящее въ союзѣ съ меркантильнымъ и анархическимъ феодализмомъ, положительно неспособно. Обезпечьте, говорю я вамъ, фабричной и торгующей буржуазіи сбытъ ея товаровъ, и она обезпечитъ вамъ, въ свою очередь, какъ работу, такъ и задѣльную плату: для буржуазіи больше ничего не нужно. Иначе ваше право на трудъ – просто мечта, дѣйствіе безъ причины, и правительство, которое рѣшилось бы привести его въ исполненіе, отъ вашего имени, непремѣнно бы погибло.

Первообразъ этой двойной гарантіи труда и обмѣна, одинаково выгодной какъ для буржуаза, такъ и для рабочаго, заявляется въ томъ, что политическая экономія называетъ торговымъ балансомъ или покровительственной системой, выраженной въ учрежденіи таможень.

Въ республикѣ, покровительство, оказываемое государствомъ народному труду и торговлѣ, есть контрактъ обезпеченія, въ силу котораго граждане взаимно обѣщаютъ другъ другу покупать и продавать домашнія произведенія предпочтительно передъ иностранными, когда цѣна тѣхъ и другихъ одинакова. Это предпочтеніе не произвольное, а свойственное идеѣ республиканскаго права, a тѣмъ болѣе республиканскаго федеративнаго права. Безъ этого предпочтенія, какая была бы польза называться членомъ республики? Что связывало бы гражданина съ такимъ порядкомъ вещей, въ которомъ его трудъ, произведенія его ремесла оскорбительно отвергались бы въ пользу чужеземцевъ?

Въ государствахъ монархическихъ, принципъ, разумѣется, совсѣмъ другой, хотя результатъ одинъ и тотъ же: торговля и трудъ обезпечиваются самодержцемъ, императоромъ, королемъ, главою политической семьи, естественнымъ покровителемъ. До 1859 г., во всѣ царствованія, эта мысль была господствующею во Франціи. Король, которому конституція дала право заключать союзные и торговые трактаты, зналъ, что, оказывая покровительство, назначая таможенныя пошлины въ пользу національной промышленности, земледѣлія и торговли, онъ дѣйствуетъ во имя всѣхъ интересовъ. Это была первая ступень экономическаго прогресса, краеугольный камень будущаго обезпеченія, будущей свободы и равенства.

Я знаю, что таможня – одно изъ самыхъ неудобныхъ учрежденій; въ ней укоренились вопіющія злоупотребленія. Да гдѣ ихъ нѣтъ! Сколько разъ таможенныя пошлины были только орудіемъ монополя, тайною самыхъ наглыхъ грабежей! Сколько разъ покровительство труду и торговлѣ обращалось въ подспорье отсталой промышленности иди нелѣпыхъ предпріятій! Прежде чѣмъ обратить свободную торговлю въ орудіе грабежа, монополь долго пользовался таможенной системою: намъ не приходится скрывать этого. Враги грозятъ намъ со всѣхъ сторонъ и, не задумываясь, бросаются на всякую подлую уловку: вотъ почему такъ трудно разрѣшается экономическая задача. Я не думаю защищать таможню, въ которой уже трудъ болѣе не нуждается; я хочу только оправдать намѣреніе и сказать, что уничтоженіе таможень – вовсе не послѣднее слово науки, какъ увѣряютъ экономисты. Противъ клеветы людей заинтересованныхъ я возражаю, что цѣль, первая мысль этого учрежденія состояла въ томъ, чтобы сблизить и связать производителей съ купеческимъ сословіемъ и, въ заключеніе, обезпечить трудъ рабочаго народа. Посмѣютъ ли сказать составители торговаго трактата, что они вовсе не заботились принимать во вниманіе этихъ соображеній!

Въ странѣ, гдѣ взаимное обезпеченіе имѣло бы разумное примѣненіе, масса производителей и торговцевъ, само государство, всѣ наконецъ граждане, поддерживая народное хозяйство, покупку и продажу своихъ произведеній, пришли бы по необходимости къ тому убѣжденію, что собственный ихъ интересъ требуетъ установки дешевыхъ цѣнъ, развитія и улучшенія производства и, слѣдовательно, сокращенія государственныхъ расходовъ или налоговъ, издержекъ банковыхъ, вексельныхъ, коммисіонныхъ и проч., которые составляютъ въ современной Франціи, по меньшей мѣрѣ, 25% съ настоящей цѣны годового производства страны.

И такъ, обезпеченіе труда рабочимъ, обезпеченіе сбыта хозяевамъ, сокращеніе налоговъ, пониженіе процентовъ, получаемыхъ въ различныхъ видахъ капиталомъ съ производства и обращенія товаровъ: вотъ что, съ перваго взгляда, выражаетъ собою идея покровительственной системы; вотъ что лежитъ въ основаніи таможни, этого гадкаго учрежденія.

Вотъ почему, когда экономисты, глашатаи свободной торговли, когда академики, профессора, государственные совѣтники, журналисты, даже нѣкоторые бывшіе фабриканты, подстрекаемые англичанами Брайтомъ и Кобденомъ, предложили Наполеону III рѣшить своею самодержавною властію вопросъ народнаго интереса и права взаимности, вопросъ, въ которомъ императоръ вздумалъ явиться судьею, то, играя роль отца и покровителя народа, онъ долженъ былъ сказать: «Какъ! – у меня есть только одно средство добиться того обезпеченія труда, котораго республика не могла дать рабочимъ, и вы хотите, чтобы я отрекся отъ этого средства ради прославленія вашей нелѣпой системы! Какъ! – для сокращенія налоговъ, для укрощенія ненасытной алчности казны у меня есть только одно средство – поддержать дешевизну нашихъ произведеній, а вы хотите, чтобы я далъ возможность возростать бюджету и уничтожилъ промышленную и торговую солидарность между департаментами и общинами! Въ виду финансоваго феодализма, наконецъ, который господствуетъ надъ правительствомъ и держитъ всѣхъ насъ въ страхѣ, у насъ есть также единственное средство – научиться обходиться безъ его услугъ, подчиняясь спасительнымъ началамъ взаимности: а вы толкуете о томъ, чтобы еще болѣе усилить гнетъ капитала при содѣйствіи иностранныхъ барышниковъ! Но что же будетъ съ нами, когда исчезнетъ всякая солидарность, когда народное хозяйство пропадетъ въ анархіи, когда собственникъ удвоитъ плату за наемъ своей собственности; когда рабочій потребуетъ увеличенія задѣльной платы; когда банкиръ возвыситъ свой учетъ; когда купецъ набьетъ цѣну на свои товары; когда я самъ, императоръ, буду принужденъ, наконецъ, увеличить жалованье чиновника и солдата?!.. Обезпечьте мнѣ трудъ милліоновъ рабочихъ; обезпечьте мнѣ справедливую плату за этотъ трудъ; обезпечьте мне легкость сбора налоговъ въ два съ половиною милліарда; избавьте имперію отъ этой аристократіи, которая скоро поглотитъ насъ всѣхъ, – и я согласенъ на то, что вы требуете. Я даю вамъ право распоряжаться судьбою всѣхъ отраслей промышленности и земледѣліемъ страны. Я согласенъ, – но только на нѣсколько лѣтъ быть отвѣтственнымъ издателемъ вашей свободной торговли.»

Не такъ разсудило императорское правительство. Правда, что среди его слугъ и друзей не нашлось никого, кто высказалъ бы ему правду и разсѣялъ густой мракъ софистики. Побужденія зависти приняли за справедливость; во имя свободы не признали, отвергнули непремѣнное условіе свободы и государства – экономическую солидарность; разорвали послѣднюю связь рабочаго класса съ буржуазіей; расширили кругъ дѣйствія космополитическаго грабежа, бездомной спекуляціи; отважились даже на такое дѣло, котораго слѣдовало особенно остерегаться, по тому что оно болѣе всего угодно Англіи. Вышло то, чего и надо было ожидать: бюджетъ все ростетъ и ростетъ, жизнь становится все дороже и труднѣе. Но правительство можетъ сказать и сказать себѣ на славу, какъ увѣряютъ его безразсудные совѣтники, что отнынѣ оно никому не покровительствуетъ, ни работникамъ, ни хозяевамъ, ни народному труду, ни народной торговлѣ, ни промышленности, ни земледѣлію, и даже не обезпечиваетъ неприкосновенности государственныхъ владѣній, потому что иностраннымъ капиталистамъ, друзьямъ свободной торговли, дается полная возможность захватить лучшія земли. И обратно: всякій, сознавая теперь, что онъ долженъ разсчитывать только на себя и заботиться о своемъ интересѣ, будетъ имѣть право сказать, что ему безполезно дорожить народною пользою. Послѣ этого, какое дѣло департаментамъ до судьбы Франціи, которой они отнынѣ ничѣмъ не обязаны? Одно изъ двухъ: или они будутъ вести конкурренцію съ иностранцами собственными силами, и въ такомъ случаѣ всѣмъ будутъ обязаны только себѣ; или же они падутъ въ этой борьбѣ, и тогда въ правѣ будутъ обвинять въ измѣнѣ эту Францію, съ которою ихъ связала судьба.

Но въ чемъ же состоитъ эта пресловутая теорія свободной торговли, которая получила какимъ то чудомъ во Франціи, въ царствованіе одного Бонапарта и къ явной выгодѣ англичанъ, такое господство надъ экономическимъ порядкомъ и главными интересами страны.

II. – Проповѣдники свободной торговли, Кобденъ и Бастія утверждаютъ слѣдующее:

1) По принципу: всякая взаимность безполезна; въ ней не нуждаются ни производители и потребители, ни работники и хозяева, ни правила честныхъ сдѣлокъ и общественной нравственности, ни безопасность народа и государства. Система взаимныхъ обезпеченій, имѣя цѣлью уничтожить опасныя послѣдствія конкурренціи, монополя, собственности, машиннаго производства, кредита, налога и проч., принесла бы, вмѣсто пользы, даже гораздо болѣе вреда, чѣмъ таможенная система; слѣдовательно, лучше всего ничего не обѣщать, ничего не обезпечивать – ни труда, ни обмѣна, ни дешевизны, ни честности; слѣдовательно, слѣдуетъ во чтобы то ни стало держаться простой, родной свободы и дѣйствовать въ ея интересахъ; нѣтъ права, справедливости, нравственности, короче – нѣтъ ничего, что могло бы сравняться со свободою, свободою анархическою, свободою безусловною.

2) Что же касается послѣдствій свободной торговли, какъ относительно труда рабочихъ, сбыта товаровъ, риска вновь–заводимой отрасли промышленности, такъ и относительно вывоза звонкой монеты и финансовыхъ кризисовъ, за которыми всегда неизбѣжно слѣдуютъ кризисы торговые, – то теоретики свободной торговли утверждаютъ, что всѣ эти опасенія неумѣстны, что въ сущности товары мѣняются не на деньги, а на товары; что если изъ двухъ народовъ А и В, торгующихъ между собой, въ настоящемъ году А долженъ приплатить извѣстную сумму звонкою монетой, то въ будущемъ году В долженъ будетъ возвратить эту сумму; что чѣмъ болѣе въ странѣ денегъ, тѣмъ болѣе уменьшается ихъ относительная цѣнность, какъ товара, тѣмъ болѣе, вслѣдствіе этого, онѣ сами стремятся перейти туда, гдѣ ихъ мало, т. е. обмѣняться на товары; что такимъ образомъ возстановляется равновѣсіе и никто ничего не теряетъ; что наконецъ, такъ какъ не всякій климатъ способствуетъ производству разнаго рода богатствъ, то для народа нѣтъ никакого разсчета производить дорого такіе предметы, которые легко и дешево можно получить изъ другихъ, благодатныхъ странъ.

Такова теорія свободной торговли, приведенная къ своему простѣйшему выраженію и освобожденная отъ пустословія и нелѣпой декламаціи. Такова эта теорія въ дѣйствительности: въ ней ни больше, ни меньше того, что я сказалъ, потому что, при малѣйшемъ намекѣ даже на необходимость соціальной, народной гарантіи, все ученіе о свободной торговлѣ теряетъ свой абсолютный смыслъ и обращается въ явное противорѣчіе.

Свободная торговля, даже безъ взаимности, – понимаете ли? – значитъ со всемъ неравенствомъ, которое поддерживаетъ между людьми рожденіе и богатство, капиталъ и нищета, образованіе и невѣжество. Я твердо убѣжденъ, разумѣется, что, бесѣдуя съ Наполеономъ III, гг. Брайтъ и Кобденъ не доводили своихъ разсужденій до основного принципа. Безъ взаимности! – такой принципъ возмутилъ бы даже Наполеона III.

Я предупредилъ уже, что не буду вдаваться въ подробный разборъ теоріи свободной торговли. Въ настоящую минуту, цѣль моя совершенно иная. Приведя эту пресловутую теорію къ ея простѣйшему выраженію, я укажу только на то, какъ и почему слѣдуетъ ее отрицать.

Софистика свободной торговли очень распространена въ настоящее время; она господствуетъ не только въ политической экономіи, но стремится проникнуть всюду, изгоняя изъ жизни принципы нравственности, права и даже искусства. Эта теорія, радикально ложная, въ сущности ничто иное, какъ та же самая извѣстная и отпѣтая теорія искусства для искусства, любви для любви, наслажденія для наслажденія, войны для войны, правительства для правительства и т. д., короче – всѣ формулы, которыя, отрицая нравственность, науку, право, законы логики, природы и разума, сводятся на нелепую фразу: свобода для свободы.

Нѣтъ, говорю я, Свобода не можетъ сама по себѣ замѣнить законовъ Совѣсти и Науки; другими словами: Истина, Разумъ, Обязанность и Право не разрѣшаются въ Свободѣ, какъ въ основномъ принципѣ. Разумность совсѣмъ не то, что Свобода; любовь и искусство тоже не Свобода; общество и справедливость тѣмъ болѣе не то, что Свобода. Ни одинъ изъ этихъ принциповъ, необходимыхъ для соціальнаго порядка, не заключается въ Свободѣ, хотя и всѣ въ ней нуждаются. Вотъ почему мало сказать, что торговля, трудъ, кредитъ или собственность должны быть только свободны: отъ этого они не станутъ еще справедливыми. Какъ членъ общества, я желаю и требую Свободы; но она меня не вполнѣ удовлетворяетъ. Въ экономическихъ отношеніяхъ съ моими ближними, кромѣ одной Свободы, я требую Истины, Взаимности и Права, точно такъ же, какъ въ Искусствѣ требую вкуса и здраваго смысла, въ Промышленности – пользы, въ Наукѣ – точности и метода. Но вотъ этихъ самыхъ условій, безъ которыхъ для меня немыслима ни Свобода, ни Искусство, ни Философія, ни Наука, вотъ этихъ условій именно и нѣтъ въ свободной торговлѣ.

Если философія и нравственность доказываютъ а priori всю ложь принципа свободной торговли, то и самые факты, въ свою очередь, подтверждаютъ эту ложь.

Неправда, что всякій народъ долженъ отказаться отъ такой промышленности, которая даетъ ему мало выгодъ, и заняться другимъ, болѣе прибыльнымъ производствомъ. Неправда тутъ очевидна, потому что людямъ пришлось бы отказаться отъ трехъ четвертей человѣческаго труда. Основаніе и средства всякаго производства заключаются въ почвѣ; но почвы бываютъ различной плодородности и, притомъ, если земля уже раздѣлена, то, во имя политической и соціальной солидарности, болѣе счастливые земледѣльцы должны какимъ‑нибудь образомъ покровительствовать менѣе счастливымъ и уравнять свои отношенія.

Съ другой стороны, неправда, что различіе въ климатѣ и почвѣ можетъ современемъ изгладиться при помощи капиталовъ, труда и генія, какъ увѣряютъ проповѣдники безусловной свободы торговли, ожидающіе всѣхъ благъ отъ развитія международной конкурренціи. Причины богатства измѣнчивы; промышленность измѣняется въ свою очередь, и само общество, по своей прихоти и минутнымъ увлеченіямъ, постоянно вліяетъ на рынокъ и на самое производство. Сегодня выгоды обмѣна на одной сторонѣ, а завтра – на другой: обращать такое непостоянство, такую борьбу въ законъ международныхъ сношеній и сдѣлокъ не значитъ ли требовать конкурренціи для конкурренціи, обмѣна для обмѣна, и, взамѣнъ всеобщаго обезпеченія, укоренять космополитическій ажіотажъ?!

Неправда, что золото и серебро въ монетѣ, какъ ложно и подложно увѣряютъ экономисты, имѣютъ такое же отношеніе къ рынку, какъ всякій другой товаръ, такъ что вывозъ звонкой монеты не наноситъ странѣ никакого ущерба. Нѣтъ, говорю я, неправда! Взгляните, что дѣлается: на нашихъ глазахъ, въ теченіе уже шести мѣсяцевъ, разыгрывается финансовый кризисъ, такой кризисъ, который поднялъ учетный процентъ съ шести на восемь и обратился, наконецъ, въ кризисъ торговый и промышленный.

Слушайте, экономисты: неправда даже и то, что торговыя выгоды одинаковы въ случаѣ совершенной взаимности, т. е. въ томъ случаѣ, когда торговый балансъ равно благопріятенъ обѣимъ сторонамъ; надо имѣть въ виду разницу какъ цѣнности полезной, которую даетъ сама природа, такъ и цѣнности мѣновой, созданной трудомъ и заключающейся въ продуктахъ.

Неправда, наконецъ, – и это отрицаніе вытекаетъ изъ предъидущихъ, – что народу, на сторонѣ котораго былъ бы постоянный перевѣсъ въ торговлѣ, все шло бы на пользу и обогащеніе: торговымъ балансомъ воспользуются купцы и богачи–фабриканты; что же касается массы рабочихъ, то они ничего не выиграютъ; ихъ по прежнему будутъ эксплоатировать и грабить.

Вотъ тѣ главныя положенія, которыя я хотѣлъ бы развить во всей подробности, съ цѣлью обличить ложь и шарлатанство защитниковъ свободной торговли; къ сожалѣнію, здѣсь для этого нѣтъ мѣста. Да и къ чему бы это послужило? Довольно будетъ и того, если, на основаніи собственныхъ признаній виновниковъ торговаго трактата и объясненій самого правительства, я докажу, что теорія свободной торговли – экономическая ложь.

Когда, въ послѣднее засѣданіе законодательнаго корпуса, г. Пуйе–Кертье явился со своею критикой торговаго договора и, опираясь на массу цифръ, показалъ громадность дефицита и доказалъ какимъ образомъ въ этомъ договорѣ, всѣ выгоды были на сторонѣ Англіи, а невыгоды на сторонѣ Франціи; когда онъ выставилъ на видъ, что съ увеличеніемъ привоза во Франціи все болѣе и болѣе падалъ трудъ, уменьшалась задѣльная плата рабочихъ и положеніе ихъ становилось со дня на день все хуже и хуже, – когда все это разсказалъ и доказалъ г. Пуйе–Кертье, – лица членовъ собранія невольно вытянулись и всѣ зашевелились на мѣстахъ своихъ. Что ожидало правительственную непогрѣшимость, если бы положеніе дѣлъ, разоблаченное г. Пуйе–Кертье, продержалось еще года два?… Тутъ не приходилось уже смѣяться надъ старымъ предразсудкомъ, т. е. надъ торговымъ балансомъ. Тутъ было уже неумѣстно издѣваться надъ великимъ Кольберомъ, основателемъ французской промышленности и торговли, творцемъ всего великолѣпія Людовика XIV, и называть его жалкимъ министромъ за то, что онъ первый сталъ покровительствовать народной промышленности. Тутъ нельзя было шутить и на счетъ непомѣрнаго вывоза за границу звонкой монеты. И что могли возразить руанскому депутату? Кто рѣшился сказать ему, что отсутствіе взаимности, которое обнаруживается поминутно на практикѣ договора свободной торговли вовсе не бѣда; что взаимность ничто, а свобода все; что превосходство основного принципа торговаго договора въ томъ именно и состоитъ, что онъ не требуетъ отъ договаривающихся сторонъ никакой взаимности?… Далѣе, входя въ подробности, кто осмѣлился замѣтить г. Пуйе–Кертье, что онъ напрасно безпокоится о вывозѣ звонкой монеты, потому что ее слѣдуетъ считать простымъ товаромъ, который въ заграничной торговлѣ обмѣнивается только на другіе товары безъ всякаго ущерба для продавцовъ и покупателей? Кто сталъ доказывать ему, что вывезенныя деньги рано или поздно возвратятся непремѣнно, даже и въ томъ случаѣ, когда за нихъ придется отдать въ залогъ или совсѣмъ уступить иностранцамъ наши земли, по примѣру Италіи? Кто вздумалъ, наконецъ, возразить ему, что нельзя жаловаться на дурное состояніе французскаго флота, потому что такое состояніе для насъ несравненно выгоднѣе: оно доказываетъ, что, при дороговизнѣ перевозки на французскихъ корабляхъ, Англія охотно возмется за это дѣло и сдѣлается не только нашею слугою, но и данницею?!

О нѣтъ! Ни у одного изъ депутатовъ законодательнаго собранія не повернулся языкъ сдѣлать хоть одно изъ подобныхъ возраженій, которыя приводятъ въ своихъ сочиненіяхъ проповѣдники свободной торговли. Да, въ палатѣ никто не рѣшился повторять нелѣпыхъ возраженій, придуманныхъ экономистами, потому что каждый зналъ, что это возбудило бы общее негодованіе. И вотъ, вмѣсто всякаго прямого возраженія, ораторы пытались только смягчить и ослабить то мрачное и тяжелое впечатлѣніе, которое произвелъ г. Пуйе–Кертье на всю палату; они старались только указать на, ошибки нѣкоторыхъ его вычисленій и, осуждая сами торговую дѣятельность съ 1859 по 1862 г., предсказывали французской торговлѣ блестящую будущность!…

И такъ, въ этомъ спорѣ по поводу торговаго договора, въ этомъ спорѣ, въ которомъ шло дѣло не только о самой практикѣ торговли, но и о теоріи свободной торговли, – защитники этой теоріи вовсе не думали опираться на ея основные принципы; напротивъ того: для защиты ее они прямо пользовались доводами меркантилистовъ и о будущемъ ея развитіи говорили, какъ будто дѣло шло о результатахъ таможенной системы! Эти защитники говорили, что Франція, какъ держава промышленная, не имѣетъ соперниковъ; что ей стоитъ только захотѣть – и въ трудѣ она будетъ блистать точно такъ же, какъ блистаетъ на войнѣ; что она сама не сомнѣвается въ громадности своихъ средствъ; что главный ея недостатокъ заключается въ недовѣріи къ своему генію; что если въ началѣ дѣла она кажется слабою, то скоро потомъ заявляетъ свое превосходство; что поэтому не слѣдуетъ никогда осуждать заранѣе правительство, которое берется за дѣло народнаго развитія, и не слѣдуетъ обвинять тѣмъ болѣе, что впослѣдствіи придется благодарить правительство за его мудрость и благодѣянія свободной торговли….

Выслушавъ такое оправданіе торговаго договора съ Англіей, депутаты–патріоты могли спросить въ палатѣ: «Кого здѣсь надуваютъ? Какъ! – мы считаемъ себя связанными съ Англіей договоромъ свободной торговли – и разсуждаемъ о ней, какъ будто вопросъ идетъ о покровительственной системѣ! Какъ? – тому, кто упрекаетъ правительство за нарушеніе торговаго баланса страны, тому, кто доказываетъ, что мы въ убыткѣ на двѣсти или на триста милліоновъ, тому говорятъ: Терпѣніе! – будетъ и на вашей улицѣ праздникъ!»… Но о чемъ говорить! Развѣ наши пустомели–депутаты что нибудь смыслятъ въ экономическихъ вопросахъ? – Эти господа умѣютъ только мутить воду, въ которой ловятъ рыбу другіе, искусные ловцы. Этимъ господамъ, великимъ политикамъ, хочется чесать языкъ, когда подымается вопросъ о принципѣ національностей; объ этомъ вопросѣ они станутъ охотно разсуждать по три часа сряду, не переводя духа. Но національный трудъ, національная промышленность, національное обезпеченіе, – словомъ все, что составляетъ самую сущность національности, – все это для нихъ матеріализмъ, эгоизмъ, шовинизмъ и больше ничего. О да, французская пресса и трибуна – просто кладъ для Англіи! Ораторы Оппозиціи стоятъ на одномъ уровнѣ умственнаго развитія съ журнальными писаками; пусть же они всѣ лучше убираются въ Англію: тамъ, конечно, ихъ примутъ, какъ друзей и братьевъ.

Англія и Бельгія доказали своимъ примѣромъ, что если вывозная торговля и промышленность составляютъ для шайки капиталистовъ и барышниковъ источникъ громаднаго и быстраго обогащенія, то она обращается въ тоже время для рабочихъ массъ въ причину безвыходной нищеты и неискоренимаго рабства.

III. – Еще нѣсколько словъ объ этомъ предметѣ, – и я кончаю.

Свободная торговля, точно такъ же, какъ свободный трудъ, свободная конкуренція и множество другихъ вещей, которыя въ модѣ теперь величать свободными, можетъ пониматься въ двоякомъ смыслѣ. Одно изъ двухъ: или дѣло идетъ о свободѣ торговли со всѣми ея обезпеченіями, какія требуются экономическимъ правомъ, а именно – честностью, взаимностью и равенствомъ, – то въ этомъ случаѣ, очевидно, что свобода торговыхъ сдѣлокъ окажется на практикѣ добросовѣстною, полезною, плодотворною и вполнѣ безупречною; считаю лишнимъ говорить, что въ этомъ смыслѣ я могу тоже назваться проповѣдникомъ свободной торговли. Или же наоборотъ: если подъ свободою торговли понимать, вмѣстѣ съ экономистами англійской школы, необузданное своеволіе всякаго рода сдѣлокъ, безъ малѣйшаго признанія права, взаимности, равенства и безопасности: въ такомъ случаѣ не менѣе очевидно, что подобное торгашество, основанное на плутнѣ, обманѣ и явной недобросовѣстности, – ничто иное какъ подлогъ и западня; вотъ почему всякій экономистъ, если онъ только дорожитъ своею честью и благомъ своей родины, долженъ съ негодованіемъ отрицать такую свободу торговли.

Явленія своевольной торговли или торговли анархической, не признающей никакихъ обезпеченій, должны разсматриваться съ двухъ различныхъ точекъ зрѣнія: 1) смотря потому – будутъ ли товары, которыми обмѣниваются двѣ націи, находиться въ неравныхъ количествахъ, т. е. будетъ ли одна сторона, которая вывозитъ меньше, чѣмъ получаетъ, принуждена оплачивать разницу между привозомъ и вывозомъ наличными деньгами; или 2) смотря потому – будутъ ли товары мѣняться на товары въ равныхъ количествахъ, т. е. сохранится ли торговый балансъ и ни одной націи не придется отдавать звонкой монеты.

Первый изъ этихъ случаевъ, т. е. тотъ случай, когда при неравенствѣ обмѣна товаровъ на товары, приходится вывозить деньги, до сихъ поръ былъ единственнымъ, на который обращали вниманіе экономисты и депутаты законодательнаго собранія. Какъ противники, такъ и защитники торговыхъ договоровъ, всѣ депутаты и министры, государственные люди и экономисты одинаково понимали, какихъ опасныхъ послѣдствій можетъ ожидать Франція въ случаѣ постояннаго нарушенія баланса внѣшней торговли. Кризисъ финансовый, денежный, вынужденная закупка драгоцѣнныхъ металловъ, отдача въ залогъ иностранцамъ государственныхъ земель – еще не всѣ послѣдствія, какихъ можно ожидать отъ подобнаго нарушенія. Вотъ почему, въ виду тѣхъ возмутительныхъ фактовъ, которые обнаружилъ г. Пуйе–Кертье, ложь свободной торговли не могла устоять, и всѣ софизмы были забыты; спокойствіе настало не раньше той минуты, когда, указывая на статистическія и оффиціальныя данныя, стали громко говорить: успокойтесь, потому что въ этомъ году, для уравненія торговаго баланса, намъ заплатятъ 255 милліоновъ звонкою монетой. Ни мудрость властей, ни критика буржуазовъ больше этого ничего не смыслятъ въ вопросѣ заграничной торговли.

Кто говоритъ о свободной торговлѣ въ томъ смыслѣ, въ какомъ понимаетъ ее анархическая школа экономистовъ, тотъ непремѣнно и въ томъ же самомъ смыслѣ говоритъ о свободной конкуренціи: эти два выраженія могутъ приниматься за синонимы. Этого еще мало: по закону аналогіи и по неизбѣжности послѣдствій, въ силу того же самаго отрицательнаго опредѣленія свободы, за свободною торговлею и за свободною конкуренціею слѣдуютъ: свободная промышленность, свободный кредитъ, свободная собственность, свободная ипотека и т. д. Всѣ эти виды свободы выражаются одною формулою подъ названіемъ свободной политической экономіи, т. е. экономіи беззаконной, отрицающей взаимность и права общества.

Намъ извѣстны хорошія и пагубныя явленія вольнаго соперничества въ торговыхъ сношеніяхъ между народами; мы видѣли, и сама исторія ежедневно подтверждаетъ, что это соперничество, выражаясь нарушеніемъ торговаго баланса, разрѣшается неизбѣжнымъ вывозомъ нѣсколькихъ сотъ милліоновъ звонкой монеты, постоянными займами, насильственнымъ отчужденіемъ государственныхъ земель, и влечетъ за собою порабощеніе, обнищаніе и потерю народной независимости. Не говоря уже о другихъ странахъ, укажу только на Францію, гдѣ главными банкирскими дѣлами занимаются преимущественно иностранцы – англичане, голландцы, бельгійцы, нѣмцы, швейцарцы, жиды и пр.; гдѣ лучшія наши земли въ Турени, Бургундіи, возлѣ Бордо, и всѣ самые дорогіе виноградники находятся точно также въ рукахъ иноплеменниковъ. Скоро можетъ быть настанетъ пора, когда французскій народъ, все рабочее и среднее сословіе, обратится въ толпу наемниковъ и арендаторовъ, работающихъ на чужіе карманы и желудки.

Дѣйствительно: точно такъ же, какъ свободная торговля или свободная конкуренція неизбѣжно предполагаетъ и вызываетъ вольную промышленность, вольный кредитъ, вольное лихоимство, вольную монополь, вольную собственность, –одинаковымъ образомъ и капитальная торговля (le grand commerce) и капитальная конкуренція, заведенная во славу вольной международной торговли вызываетъ, въ свою очередь, – капитальную промышленность, капитальныя банкирскія предпріятія, капитально–чудовищныя анонимныя компаніи, капитально–лихвенные барыши, капитальную спекуляцію, капитально–феодальную собственность, короче всѣ тѣ вопіющія мерзости экономическаго міра, которыя выражаются теперь въ стачкѣ феодаловъ и монополистовъ капитала, промышленности, денежной спекуляціи и собственности.

Вотъ нѣсколько цифръ, вотъ нѣсколько простыхъ вычисленій, которыя дадутъ вамъ разгадку тайны этого ужасающаго общественнаго переворота, предвидѣннаго уже болѣе двадцати пяти лѣтъ тому назадъ.

При какихъ условіяхъ страна можетъ прокормить наибольшее число жителей, давая имъ наибольшее благосостояніе? Знаете ли это вы, добродушные наемники, которымъ никогда не придется владѣть даже клочкомъ земли? Знаете ли это вы, которые рукоплещете при словахъ: свободная торговля и національность? Думали ли вы даже когда нибудь объ этомъ вопросѣ?

Отвѣчать на заданный вопросъ, впрочемъ, очень легко и стоитъ только повторить его, чтобы отвѣтъ представился самъ собой. И такъ, я повторяю: при какихъ условіяхъ страна можетъ прокормить наибольшее число жителей, давая всѣмъ наибольшее благосостояніе? – и отвѣчаю: при тѣхъ условіяхъ, когда всѣ пользуются плодами своего труда, когда богатства и состоянія возможно болѣе уравнены и когда каждый работаетъ.

Я увѣренъ, что ни одинъ экономистъ, даже ни одинъ аристократъ не станетъ сомнѣваться въ истинѣ этого отвѣта. Теперь слѣдите за моимъ разсужденіемъ.

Современная Франція имѣетъ 54 милліона гектаровъ земли.

Изъ числа этихъ 54 милліоновъ гектаровъ, приблизительно находится:

Семейство крестьянъ–собственниковъ, работающее своими руками и состоящее изъ четырехъ или пяти человѣкъ, можетъ жить безбѣдно, если владѣетъ собственностью, которая заключаетъ въ себѣ:

Говоря проще, каждое семейство крестьянъ, состоящее изъ 4 или 5 человѣкъ, можетъ просуществовать безъ нужды, владѣя 5 гектарами земли. Занимаясь ея обработкою, оно будетъ имѣть возможность не только уплачивать государственныя подати, но даже имѣть избытокъ продуктовъ, на которые можетъ покупать разныя произведенія промышленности, необходимыя для земледѣльческаго хозяйства и домашняго обихода. Расходъ на всѣ эти покупки, вмѣстѣ съ податью, положимъ будетъ равняться одной трети общаго годоваго расхода на всѣ потребности.

При такомъ разсчетѣ, мы находимъ, что населеніе Франціи, надѣленное землею и занятое работою, можетъ состоять изъ 9 милліоновъ земледѣльческихъ семействъ, что будетъ равняться населенію до 40 милліоновъ человѣкъ. Прибавляя къ этому числу еще одну треть населенія, занятаго фабричнымъ, заводскимъ и ремесленнымъ дѣломъ, а также чиновниковъ, солдатъ и пр., т. е. около 13,500,000, – все населеніе Франціи дойдетъ до 53,500,000. Многіе полагаютъ даже, что Франція можетъ легко прокормить вдвое болѣе этого числа жителей.

Но сколько, въ настоящее время, не достаетъ жителей во Франціи, чтобы населеніе ея достигло этой цифры? – Почти 16 милліоновъ.

Отчего же происходитъ такой недостатокъ? Онъ происходитъ, какъ я сказалъ уже, оттого, что состоянія и богатства крайне неравны, множество людей вовсе не работаетъ или занимается трудомъ непроизводительнымъ. Другими словами: причина недостаточнаго населенія кроется въ развитіи капитальной конкурренціи, капитальной промышленности, капитальной спекуляціи и капитально–феодальной собственности. Это развитіе дѣлается на счетъ средняго и рабочаго сословій и стремится охватить собою всю Европу, весь міръ, наконецъ, путемъ свободной торговли.

Я представилъ сейчасъ разсчетъ, по которому семейство крестьянина, въ числѣ четырехъ или пяти человѣкъ, можетъ существовать безбѣдно и, кромѣ уплаты податей, пользоваться разными произведеніями промышленности въ томъ случаѣ, когда владѣетъ пятью гектарами (десятинами) земли. Этого количества земли, частью пахатной, а частью негодной для обработки, однако далеко недостаточно для такого семейства, которое живетъ арендою и, слѣдовательно, само не работаетъ. Напримѣръ, во Франшъ–Конте, въ провинціи, не одной изъ лучшихъ, но и не изъ худшихъ, чистый поземельный доходъ съ одного гектара пахатной земли бываетъ обыкновенно около 50 франковъ: отсюда видно, что для семейства мелкаго сельскаго буржуаза, который хочетъ получать 5,000 франковъ годоваго дохода, необходимо, по крайней мѣрѣ, до 100 гектаровъ удобной земли, не считая пастбищныхъ выгоновъ и пр., то есть необходимо въ тридцать разъ болѣе того, что достаточно семейству рабочаго крестьянина!… Сообразите это демократы, поклонники свободной торговли! Сообразите еще разъ, что собственность, потребная для семейства буржуаза, живущаго хотя и скромно, но не работою, а доходами, относится къ собственности работника–крестьянина, какъ 30:1. – Остальное – кому придется.

Это еще не все: крупному землевладѣльцу необходимо, напримѣръ, разводить парки, аллеи, оранжереи, вырывать пруды, – короче, ему необходимо увеличивать мертвое пространство: въ этомъ выражается его роскошь. Нерѣдко такой самодуръ расходуетъ на глупую страсть уничтожать почву гораздо болѣе, чѣмъ цѣлый округъ на устройство и поддержаніе путей сообщенія.

По даннымъ статистики можно считать, что количество всякаго мяса, рыбы, дичи, которое потребляется во Франціи, составляетъ до 900 милліоновъ килограммовъ, то есть по 22 1/2 килогр. въ годъ на человѣка или по 62 грамма въ сутки. Цѣны на мясо бываютъ различны, смотря по качеству и вырѣзкѣ кусковъ – отъ 1,20 фр. до 3,60 фр. за килограммъ говядины, отъ 0,90 до 2,20 фр. за баранину и телятину, и отъ 1,40 до 1,60 фр. за свинину. Предполагая даже, что, въ будущемъ порядкѣ взаимнаго обезпеченія и равенства, общее количество ежегоднаго потребленія мяса не увеличится, то 62 грамма или полъ–ливра въ сутки на крестьянское семейство все‑таки лучше, чѣмъ ничего: этого количества мяса достанетъ, по крайней мѣрѣ, на то, чтобы имѣть подобіе супа и не хлебать горячую воду. Но не то дѣлается теперь во Франціи, гдѣ точно такъ же, какъ въ Англіи, Фландріи и Голландіи, всякій имѣющій средства покупать мясо, потребляетъ его въ большомъ количествѣ: такимъ образомъ, считая даже, что во Франціи потребляютъ мясо 12 милліоновъ чел., окажется, что отъ мясной пищи воздерживаются болѣе 25 милліоновъ.

По вычисленіямъ видно, что во Франціи ежегодно выдѣлывается до 30,000,000 гектолитровъ вина. Изъ этого числа, 5 или 6 милліоновъ обращаются въ водку и почти такое же количество вывозится за границу. Такимъ образомъ, для вседневнаго потребленія остается только 20,000,000 гектолитровъ, т. е. 50 литровъ въ годъ на человѣка, или говоря лучше по стаканчику въ день на человѣка. Вотъ почему каждый, выпивающій въ день болѣе одного стаканчика заставляетъ другаго воздерживаться отъ вина.

Здѣсь я считаю нелишнимъ представить приблизительный счетъ ежедневнаго расхода парижскаго рабочаго на свой обѣдъ:

Составимъ теперь разсчетъ – во что обойдется столъ, разумѣется не милліонера, а просто достаточнаго и скромнаго буржуаза:

И такъ, какъ мы видимъ, одному человѣку вовсе не тяжело ѣсть за пятерыхъ: все дѣло въ томъ, чтобы платить. Но теперь насъ занимаетъ вовсе не этотъ, а другой вопросъ. – Существуетъ ли какая нибудь экономическая независимость между этимъ неравенствомъ отношеній и свободною торговлею? Всякій, кто мало мальски разсуждаетъ и не забылъ того, о чемъ мы говорили на предъидущихъ страницахъ, согласится вполнѣ со слѣдующимъ выводомъ, который я выражу въ нѣсколькихъ словахъ:

Въ обществѣ, основанномъ на истинно–демократическихъ началахъ, въ обществѣ, гдѣ, вслѣдствіе гражданскаго и политическаго равенства, заявляется неудержимое стремленіе къ уравненію богатствъ, представляется только одно средство поддержать тунеядство и неравенство наслажденій; это средство заключается въ томъ, чтобы связать вмѣстѣ: 1) централизацію; 2) налоги (см. выше гл. I); 3) государственные долги; 4) крупную монополію (анонимныя компаніи желѣзныхъ дорогъ, горныхъ заводовъ, газоваго освѣщенія и пр., должность маклеровъ и пр.); 5) несолидарность или экономическую анархію; 6) свободу лихоимства и 7) свободу внѣшней торговли.

На дѣлѣ оказывается, что для удобнаго, я не говорю роскошнаго, проживанія 250,000 семействъ, т. е. одного милліона человѣкъ изъ числа 40,000,000 жителей, приходится взимать изъ суммы общаго потребленія страны 2 милліарда, 500,000,000, считая только по 10,000 фр. на семейство. Такъ какъ поземельный доходъ не великъ, потому что онъ даетъ едва ли болѣе 50 франковъ чистаго барыша на десятину, то является необходимость организовать огромную феодальную, меркантильно промышленную систему и за тѣмъ завести множество доходныхъ должностей на государственной и общественной службѣ, уменьшить запашки, съ цѣлью увеличить сборъ овса и фуража для разведенія рогатаго скота, потому что количество мяса было бы очень недостаточно, если бы оставить посѣвы въ прежнихъ размѣрахъ; за тѣмъ необходимо возстановить крупную собственность, роскошное владѣніе, гдѣ было бы довольно мѣста для великолѣпія и забавы тунеядцевъ; наконецъ слѣдуетъ уменьшить размноженіе народонаселенія для избѣжанія опасности отъ развитія нищеты.

Въ этой организаціи новаго феодализма, свободная торговля играетъ большую роль. Благодаря ей, анархическая конкуренція въ международныхъ сношеніяхъ достигаетъ своего высшаго предѣла; мелкая промышленность окончательно поглощается и уничтожается; населенія мелкихъ поземельныхъ собственниковъ исподволь обращаются въ толпу наемниковъ; средній классъ вовсе изчезаетъ и рабочій классъ становится покорною, обузданной массою чернорабочихъ рабовъ; – и все это достигается тѣмъ вѣрнѣе и неизбѣжнѣе, что удары, которые наносятся народу, совершенно неотразимы, кажутся ему рѣшеніемъ самой судьбы. Да, благодаря обаянію слова «свобода», которымъ такъ ловко умѣютъ пользоваться, рабочій народъ увлекается въ бездну ужасной нищеты.

Такимъ образомъ, сама необходимость вещей ведетъ современное французское общество къ такому отчаянному состоянію, которое можно изобразить въ формѣ слѣдующаго договора:

1) Крупные монополисты собственники, капиталисты, фабриканты и заводчики, купцы, ростовщики, банкиры, высшіе государственные чины вступаютъ въ тайный заговоръ и въ стачку противъ разрозненной толпы мелкихъ собственниковъ, промышленниковъ, ремесленниковъ, земледѣльцевъ и вообще противъ всѣхъ рабочихъ, поденщиковъ и наемниковъ, которые путемъ политическаго и гражданскаго равенства въ силу экономическаго права и договора взаимности, стремятся или должны, по крайней мѣрѣ, стремиться къ уравненію состояній и богатствъ, то есть къ уничтоженію упомянутыхъ крупныхъ собственниковъ, капиталистовъ и проч.

2) Вслѣдствіе того, что самый многочисленный и бѣдный классъ земледѣльцевъ и рабочихъ желаетъ обезпечить свой трудъ и стремится улучшить свое положеніе по принципу взаимности, – монополисты слѣдуютъ противному принципу несолидарности и свободы торговли.

3) Для достиженія этой цѣли, заговорщики принимаютъ самыя рѣшительныя мѣры противъ образованія не только рабочихъ товариществъ, но и всѣхъ мелкихъ промышленныхъ обществъ, которыя добиваются самостоятельнаго существованія; чтобы предупредить ихъ соперничество и скорѣе и вѣрнѣе поглотить и уничтожить всякую независимую мелкую промышленность, они поддерживаютъ временно такія биржевыя и рыночныя цѣны, которыя заставляютъ разоряться и банкротиться мелкихъ фабрикантовъ, ремесленниковъ, мастеровъ и всѣхъ вообще самостоятельныхъ производителей.

4) Приводя въ исполненіе эту мѣру, сообщники распредѣляютъ и раздѣляютъ всѣ торговыя и промышленныя занятія по своему соображенію и разсчету, въ видахъ монополя. Часть земель, которая воздѣлывается руками бѣдныхъ, но свободныхъ поселянъ, исподволь отходитъ въ собственность крупныхъ владѣтелей и если не отличается особеннымъ плодородіемъ, то обращается въ искусственный лугъ, или простой выгонъ, или на ней разводится паркъ, роща, лѣсъ. При этомъ, монополисты стараются задерживать размноженіе населенія всѣми средствами, какія даетъ имъ организація промышленнаго феодализма и практика свободной торговли.

5) Устранивъ всѣ препятствія и одержавъ рѣшительную побѣду, заговорщики составляютъ новую экономическую конституцію. Въ силу этой конституціи опредѣлятся разъ на всегда всѣ права, отношенія и обязанности, а также цѣны продуктовъ и услугъ, чѣмъ и будетъ положенъ конецъ революціямъ.

Что будетъ, то будетъ! Пусть власти и представители торговой, промышленной и денежной аристократіи не сознаются въ заговорѣ противъ рабочаго народа: я не обвиняю ихъ за это. – Но повторяю снова, что представители нынѣшней экономической чепухи далеко не сознаютъ ея логики и не подозрѣваютъ, куда она ведетъ ихъ. Отличительная черта современнаго высшаго сословія, какъ я уже говорилъ прежде (II часть, гл. IX), – отрицаніе принциповъ, полнѣйшее отсутствіе самосознанія или, выражаясь вѣрнѣе, пониманія тѣхъ идей, въ силу которыхъ она дѣйствуетъ, и малодушная привычка жить только настоящимъ, слѣдуя поговоркѣ: на нашъ вѣкъ хватитъ!

Въ заключеніе этой главы мнѣ остается еще сказать нѣсколько словъ о томъ, какъ должны были вести себя демократы, противники свободной торговли, въ виду торговаго трактата.

По конституціи 1852 г., главѣ государства дается право заключать торговые договоры. Конституція 1848 г. также утвердила это верховное право. Такимъ образомъ, Наполеонъ III, подписавъ договоръ 1860 г., былъ совершенно правъ легально. Хотя г. Пуйе–Кертье и критиковалъ трактатъ съ Англіей, но не осмѣлился, однако, требовать его отмѣны: въ рѣчи своей онъ ограничился робкими замѣчаніями правительству и умолялъ его остановиться на пути къ безусловной свободѣ торговли, пока еще есть время.

Но что могли бы сказать мы, демократы–проповѣдники взаимности? Безъ сомнѣнія, многіе изъ насъ были бы довольны, если бы нашему радикальному и основательному мнѣнію удалось заявить себя съ трибуны и правительство узнало бы отъ насъ: 1) что торговый договоръ, заключенный съ Англіею, нарушаетъ законъ взаимности, законъ основной и неотмѣнимый въ демократіи и соціальной экономіи; 2) что правительственная власть, объясняя по–своему императорское право, исказила смыслъ конституціи; 3) что не одному только государю, а всему народу, въ общихъ собраніяхъ и торговыхъ палатахъ, слѣдуетъ обсуждать и опредѣлять условія экономическихъ сношеній съ иностранными государствами; 4) что съ 89 года нельзя признавать за государемъ самодержавной власти распоряжаться дѣлами торговли, промышленности, собственности, цѣнности и заработной платы; наконецъ 5) что въ поведеніи правительства заключается противорѣчіе, потому что, провозгласивъ принципъ свободной торговли при заключеніи торговаго трактата, оно усиливалось оправдать этотъ трактатъ аргументами, заимствованными у покровительственной системы; что, слѣдовательно, требовали отмѣны договора.

Но замѣтьте, что такое заявленіе принциповъ, еслибы оно даже не было признано несостоятельнымъ при самомъ началѣ, неизбѣжно было бы признано, наконецъ, несовмѣстнымъ съ существующею политико–экономическою системою. Въ самомъ дѣлѣ, развѣ здѣсь не все гармонически связано, не все идетъ нога въ ногу: централизація и экономическая анархія, громадные бюджеты и громадныя монополіи, свобода лихоимства и свобода торговли?… Окончивъ свою рѣчь, представителю Демократіи и принципа взаимности оставалось бы только подать въ отставку; стоило‑ли же хлопотать о кандитатурѣ и принимать присягу?…