Очерки голодовки 1898-99 года.

В міре есть царь. этот царь

безпощаден. Голод—названье ему.

Некрасов.

Типо-литографія Т-ва

И. Н. Кушнерев и Ко. Пименовская ул., с. д.

Москва—1906,

f

Посвящается всем работавшим на

голоде 1898-99 года.

От автора.

Теперь, когда Россія находится накануне крупных и коренных реформ, имеющих целью переустройство нашего государственнаго и общественнаго механизма, особенно полезно и поучительно оглянуться на те условія, среди которых еще недавно текла да и сейчас еще течет жизнь русскаго крестьянства, составляющаго огромный, подавляющій процент населенія Россіи.

Бедность, разореніе, нищета, безправіе, почти полный произвол местных властей и глубокое вековое невежество—вот те условія, которыя окружают русскую деревню, русское село. Отсюда понятно, почему разныя бедствія, в роде голодовок и эпидемій, то и дело поражают наше крестьянство.

В книжке, предлагаемой вниманію читателей, речь идет о голодовке 1898—99 года, тяжело поразившей целый ряд русских хлебородных губерній, особенно же наши восточныя губерніи: Казанскую, Самарскую, Симбир-— 6 —

скую, Уфимскую, Саратовскую и т. д. Исторія этой голодовки, без сомненія, является одним из самых характерных эпизодов, ярко рисующих отношеніе к народным бедствіям наших бюрократических кругов.

Местные земскіе люди, живущіе в деревне и пострадавшіе в 1898 году вместе с крестьянами от неурожая хлебов и трав, прекрасно, конечно, видели те неизбежныя последствія,

которыя неминуемо должен был повлечь за собою этот неурожай для деревни, давно уже обедневшей и разоренной. Не теряя ни минуты времени, земство поспешило выяснить размеры народной нужды и сделало все расчеты для определенія той помощи, которую необходимо было оказать возможно скорее населенію, оставшемуся без хлеба, без овощей, без трав и без кормов.

Но связанное по рукам и ногам администраціей, земство лишено было всякой возможности предпринимать самостоятельно какія-нибудь меры на пользу пострадавшаго населенія без разрешенія в каждом отдельном случае подлежащих властей и учрежденій. А эти власти, начиная от губернской администраціи и продолжая Министерством Внутренних Дел, проявили совершенно иное отношеніе к вопросу о помощи народу, и все ходатай-

ства земства по этому поводу встречены были с явным и полным недоверіем.

Прямым результатом такого положенія дел явилось то, что голодовка,—которая в значительной степени могла быть предупреждена,—с страшной силой разразилась над крестьянским населеніем названных нами губерній. Появились болезни и эпидеміи, неизбежныя спутники голода,—особенно цынга и тиф. Чтобы представить себе те размеры, которых достигло бедствіе, достаточно напомнить, что число больных цынгою только в трех губерніях: Самарской, Казанской и Симбирской, доходило до 100.000 человек!..

Голодовка 1898—99 года застала пишущаго эти строки в городе Самаре, который, в силу своего географическаго положенія, являлся естественным центром района, наиболее пострадавшаго от неурожая. В то время я состоял на службе самарскаго губернскаго земства в качестве представителя «третьяго элемента».

Благодаря имевшимся в моем распоряженіи сведеніям, я получил возможность указать в періодической печати на первыя проявленія, на первые признаки надвигавшагося народнаго бедствія. Опубликованныя мною и другими лицами сведенія обратили на себя вниманіе не только печати, но и общества, из среды котораго множество людей самых разнообразных общественных положеній горячо отозвались на призыв и поспешили придти на помощь голодающему населенію.

Однако частная иниціатива в деле помощи народу встречена была администраціей еще более недоверчиво и враждебно, чем деятельность земства. Губернскія власти, всегда и систематически тормозившія всякое сближеніе интеллигенціи с народом, и на этот раз отнюдь не изменили своей политике.

Лица, отправлявшіяся в местности, пострадавшія от неурожая для устройства столовых и оказанія других видов помощи голодающим, подвергались со стороны местных властей разнаго рода стесненіям. За ними учреждался строгій надзор полиціи, следившей за каждым их шагом. Нередко эти стесненія принимали такія грубыя и назойливыя формы, что вынуждали людей, работавших над оказаніем помощи голодавшему населенію, бросать—скрепя сердце—дело, над которым они безкорыстно и самоотверженно трудились, и—уходить...

За время моего участія в деле организаціи помощи населенію Самарской губерніи, пострадавшему от неурожая, в моих руках скопилось много ценных и представляющих значительный общественный интерес сведеній и данных, рисующих отношеніе к голодовке административных кругов, а также общественных учрежденій и, наконец, различных слоев русскаго общества, народа и печати. Многіе из наших лучших писателей приняли самое горячее и сердечное участіе в деле помощи голодавшему населенію и делали со своей стороны все возможное для привлеченія людей, средств и пожертвованій для этой цели. Между прочим у меня сохраняется много чрезвычайно интересных писем, полученных мною за время голодовки от Л. Н. Толстого, Ант. П. Чехова, В. Г. Короленко и многих других представителей нашей литературы. К сожаленію, разныя причины до сих пор мешали нам использовать весь этот матеріал.

На первый раз мы предлагаем вниманію читателей лишь несколько очерков из эпохи голодовки 1898—99 года. Очерки эти раньше печатались в «Русских Ведомостях»; затем один из них был помещен в журнале «Образованіе» и один—в «Вестнике Европы». В настоящее время, благодаря изменившимся цензурным условіям, очерки эти появляются в более полном виде, без вынужденных сокращеній и урезок.

С.-Петербург,

25 августа 1905 г.

Поездка по голодным и цынготным местам.

о, Боже, зачем это дорог так хлеб.

Так дешевы тело и кровь?

Томас Гуд.

I.

Накануне Пасхи.

Приближалась Пасха... Из разных уездов Самарской губерніи продолжали получаться печальныя вести, свидетельствовавшія об усиленіи цынги в местностях, наиболее пораженных неурожаем. Особенно тревожный характер носили известія, шедшія из Ставропольскаго и прилегающей к нему северной части Самарскаго уездов.

Я решил воспользоваться пасхальными праздниками, чтобы посетить местности, в которых цынга свирепствовала с особенной силой. Так как в то же самое время и в те же самыя места собирался ехать заведующій санитарным бюро самарскаго губернскаго земства доктор М. М. Гран, то мы и решили ехать вместе, при чем днем выезда из Самары назначили Страстную пятницу.

Но человек предполагает, а Бог располагает. В пятницу, как нарочно, вдруг скопилась целая куча спешных, неотложных дел: получились банковые переводы на крупныя суммы в пользу голодающих, которыя необходимо было тотчас же получить; пріехали новые „сотрудники" по устройству столовых, которых нужно было направить в уезды; далее необходимо было ответить на спешныя телеграммы и письма и т. д. По необходимости, пришлось отложить выезд до субботы.

— Это не беда, — успокаивал меня доктор Гран,—наш план от этого не изменится. Завтра, в субботу, в девять часов утра, идет купеческій ) пароход. Он доставит нас в Ставрополь к двум или трем часам дня. В Ставрополе нам будет достаточно пробыть часа три; повидаемся со всеми нужными нам людьми и затем часов в шесть мы выедем в Бритовку, которая страшно пострадала от голодовки: там масса больных. Следовательно, к восьми часам вечера мы будем в Бритовке, где и встретим Пасху.

— Среди голодных и цынготных,—заметил я.

— Согласитесь, что это гораздо лучше, чем среди визитов, поздравленій, куличей и прочих городских пасхальных атрибутов.

— О, разумеется...

Меня давно уже занимала и волновала мысль о том, чтобы встретить и провести Пасху среди той отчаянной нужды, о которой так много приходилось слышать за последнее время, среди людей, опухших, от голода, заживо гніющих от цынги, среди людей, которые тщетно ждут помощи и облегченія.

я надеялся хотя сколько-нибудь помочь этим людям, хотя чем-нибудь облегчить их страданія: я вез с собою деньги, белье и платье, присланныя разными лицами и учрежденіями в мое распоряженіе для раздачи голодающим...

Раздается звонок, и в комнату входит молодая особа, одетая по-дорожному.

— Вы г. П.?—спрашивает она, обращаясь ко мне.

— Да,—отвечаю я,—чем могу служить?

— Я пріехала к вам из Москвы, чтобы предложить свои услуги по устройству столовых, по уходу за больными. Меня направил к вам профессор Н. И. Стороженко. Он просил передать вам это письмо.

Распечатываю письмо и нахожу в нем, между прочим, следующія строки: „Письмо это передаст вам моя хорошая знакомая, т-ская учительница А. И. А—ва, которая хочет своим трудом помочь нашему общерусскому горю. Будьте так добры, направьте ее туда, где ощущается наиболее нужда в людях толковых, энергичных и преданных делу, и я ручаюсь, что она оправдает ваше доверіе и мою рекомендацію".

— Вы пріехали очень кстати,— говорю я г-же А—вой.—Нам очень нужны люди интеллигентные, готовые лично поработать на пользу народа... К тому же я так уважаю и люблю Николая Ильича Стороженко, что готов с особенным удовольствіем исполнить его желаніе... Скажите, пожалуйста, вы хотите работать непременно от самарскаго частнаго кружка или же, может-быть, от Краснаго Креста?—спросил я.

■— Это мне решительно все равно,—сказала г-жа

А—Ва.—Я кочу по мере сил быть полезной голодным, больным, цынготным,—и больше ничего. Пошлите меня туда, где нужда острее, где сильнее болезни. Я не боюсь ни тифа, ни цынги... Поверьте, я не боюсь никаких лишеній, никакого труда...

Как часто мне приходилось слышать подобныя заявленія за последнее время! И все-таки я не мог слышать их, не испытывая глубокаго душевнаго волненія: такой захватывающей искренностью звучали эти речи, так много в них слышалось неподдельной готовности жертвовать своим покоем, своим временем, своим здоровьем, а подчас и жизнью во имя гуманной, великой идеи служенія народу.

Многія из лиц, пріезжавших сюда, в Самарскую губернію, „на голод", опасаясь, чтобы услуги их не были отвергнуты, старались запастись рекомендательными письмами от известных писателей, профессоров и т. п. Так, например, несколько человек пріехало с письмами от графа Л. Н. Толстого, другіе — от Н. И. Стороженко, В. Е. Якушина, Н. И. Тамбовскаго, А. М. Пашкова (Максима Горькаго), И. И. горбунова-посадов, А. М. Калмыковой, профессора Шмурло и других лиц.

Все пріезжавшіе к нам на помощь обыкновенно назывались здесь „сотрудниками" и „сотрудницами". Одни из них выражали желаніе работать от самарскаго частнаго кружка, другіе—от Общества Краснаго Креста и, наконец, третьи—от самарскаго губернскаго земства. Когда-нибудь я подробно разскажу о деятельности этих лиц, об их великодушных и самоотверженных порывах и о тех препятствіях, которыя встречали они со стороны местной администраціи, относившейся к их благородным стремленіям почему-то с явной враждой и подозреніем.

Я посоветовался с доктором Граном, как лучше и скорее устроить новую сотрудницу.

— Мы постараемся назначить вас добровольной сестрой милосердія в Ставропольскій уезд,—сказал он г-же А—вой,—Я сейчас буду видеть уполномоченнаго Краснаго Креста С. В. Александровскаго и устрою это дело. А завтра утром, если вам угодно, вы можете вместе с нами выехать в Ставрополь.

На этом мы и порешили.

Утром в субботу оказалось, что купеческій пароход ,Витязь", на котором мы намеревались ехать, пойдет не в девять часов, как следовало по расписанію, а лишь в 12 часов дня.

Известіе это до крайности огорчило нас, так как являлось опасеніе, что мы не поспеем в Бритовку к пасхальной заутрени. А нам именно хотелось встретить Пасху в этом селе, так как было известно, что населеніе Бритовки до крайности удручено нуждой и цынгой.

Капитан „Витязя", молодой человек, типичный волгарь, веселый и жизнерадостный, утешал нас:

— Если нам удастся пріехать в Ставрополь часов в 6, то вы можете еще успеть доехать до Бритовки часам к 10-ти вечера.

— А довезете ли вы нас к 6-ти часам до Ставрополя?

— Говоря откровенно, за это поручиться трудно,— признавался капитан.—Смотрите, как ныне разлилась Волга. Давно уже не запомнят такой большой воды. Теченіе страшно быстрое, особенно в Жигулях. А ведь нам против теченія.

Все это, конечно, очень мало успокаивало нас. Но делать было нечего—приходилось по необходимости мириться, так как выбора не было.

На Волге.

В половине 12-го мы были уже на „Витязе". Желая воспользоваться тем получасом, который оставался до отхода парохода, я достал из чемодана бювар и расположился на одном из столиков залы перваго класса, чтобы написать несколько писем и телеграмм. Но не успел я написать несколько строк, как послышалось бряцаніе шпор, и в залу вошел легкой, молодцеватой походкой уполномоченный Краснаго Креста по Самарской и Уфимской губерніям штабс-ротмистр кавалергардскаго полка С. Б. Александровскій. Узнавши, что мы направляемся в местности, в которых работают отряды Краснаго Креста, он пожелал повидаться с нами.

Понятно, что разговор все время шел о голоде и цинге. Пользуясь присутствіем г. Александровскаго и д-ра Грана, я хотел выяснить хотя приблизительную цифру больных цынгою в Самарской губерніи.

— Определить более или менее точно число цынготных больных в настоящее время крайне трудно, —сказал д-р Гран.—Во всяком случае их следует считать не менее 10.000—12.000 человек.

— О, я убежден, что их значительно более,— возразил уполномоченный Краснаго Креста,—И что всего печальнее, — продолжал он, — так это то, что в последнее время цынга весьма сильно увеличивается. Не дальше как за последніе три-четыре дня я получил телеграммы и сообщенія о 2.000 новых заболеваній цынгою.

Разспрашивая нас о нашем маршруте, г. Александровскій советовал нам непременно посетить село Филипповну Ставропольскаго уезда, в которой были устроены Красным Крестом первыя по времени больнички для цынготных. По образцу филипповских больничек впоследствіи Красным Крестом устраивались больнички и в целом ряде других селеній. Благодаря этому Филипповна получила большую известность в Самарской губерніи, причем ее нередко величали „цынготной академіей".

— А в Бритовке я советую вам побывать у сестер милосердія, которыя там работают,—продолжал уполномоченный Краснаго Креста... Это— замечательно деятельныя сестры, из которых одна уже не в первый раз, на цынге... На третій день праздников я также надеюсь выехать в Ставропольскій уезд. Наверное, мы встретимся где-нибудь.

Третій звонок заставил г. Александровскаго покинуть пароход. Он ушел, и я снова остался вдвоем со своим спутником, доктором Граном. Пользуясь этим, позволяю себе познакомить с ним своих читателей и кстати сказать несколько слов о том учрежденіи, представителем котораго он являлся и о котором мне часто придется упоминать в этих очерках.

Санитарное бюро при самарской губернской земской управе, в качестве постояннаго учрежденія, возникло лишь в 1897 году. Несмотря однако на столь недавнее возникновеніе, „бюро" принесло уже несомненную, вполне осязательную пользу местной земской медицине, оказав на нее оживляющее и благотворное вліяніе. Оно закрепило связь между губернскою и уездною медициною, возбудило к жизни губернскіе съезды врачей, устроило во многих местностях губерніи продовольственные пункты с регистраціей пришлых рабочих, организовало во многих селах ясли для крестьянских детей и выпустило целый ряд весьма ценных изследованій по разным вопросам медико-санитарнаго характера; в то же время оно не перестает подготовлять матеріалы для капитальнаго и систематическаго изследованія губерніи в санитарном отношеніи.

Далее, санитарное бюро принимало весьма активное участіе в борьбе с разными эпидеміями, которыя в последнее время особенно часто возникали в Самарской губерніи и упорно держались, сменяясь одна другой. Бюро всегда имело в запасе известный комплект врачей, фельдшериц, фельдшеров, которых и направляло по первому требованію уездных земских управ в те или другія местности губерніи.

Здесь кстати будет заметить, что реакціонная часть земскаго собранія, которая совершенно не выносит деятельности, преследующей главным образом интересы крестьянства, ненавидит санитарное бюро, ведет постоянный поход против него, с пеной у рта критикует каждый шаг этого

полезнаго учрежденія и всячески старается тормозить его дальнейшее развитіе.

Главным работником санитарнаго бюро является доктор Гран - живой и чрезвычайно деятельный врач, хорошо знакомый с условіями постановки земской медицины. Успешному развитію деятельности санитарнаго бюро не мало способствовало и то обстоятельство, что оно все время находилось в заведываніи лиц, относившихся с полным сочувствіем к молодому учрежденію, а именно: сначала этим бюро заведывал член губернской земской управы А. Н. Наумов—молодой, образованный человек воспитанник московскаго университета, а затем, когда он ушел из управы, бюро перешло в заведываніе члена управы В. А. Племянникова—давнишняго, опытнаго и энергичнаго земскаго деятеля, очень много потрудившагося над развитіем земской медицины в Самарской губерніи.

„Витязь" оказался маленьким, слабосильным пароходом, который видимо с огромным трудом преодолевал встречное теченіе. Медленно подвигались мы вперед, медленно вырисовывались перед нами окрестности Самары: дача Аннаева, когда-то дерзавшая конкурировать с дачами южнаго берега Крыма, теперь совершенно обветшавшая, обратившаяся чуть не в руину, живописная Барбашина поляна; „Коптев Враг" с одиноко пріютившейся в нем лесной сторожкой, знаменитыя Жигулевскія ворота, которыя из Самары виднеются, всегда подернутыя синей, таинственной дымкой.

Далее выплывает широкій, массивный Царев курган, а против него, чуть-чуть повыше, на противоположном берегу Волги, у самой воды, раскинулось село Ширяево. Затем на десятки верст потянулись Жигули,—прелестные, но совершенно пустынные, почти дикіе, сплошь заросшіе лѣсом. Это— именія графа Орлова-Давыдова,—одного из самых крупных землевладельцев Поволжья.

— Матушка Екатерина хорошо наградила Орлова-Давыдова,—заметил один из пассажиров, указывая на Жигули.

— А что?

— Да всю Самарскую Луку подарила ему за верную службу и дружбу,—со всеми лесами, лугами, полями, деревнями и угодьями... А крестьяне-то вокруг на нищенском наделе сидят!..

Аграрный вопрос давно уже составляет больное место Поволжья. В последнее же время он с каждым годом обостряется все более и более. Дальше мы постараемся подробнее остановиться на некоторых сторонах этого вопроса.

В обыкновенное время от Самары до Ставрополя считается четыре часа ходу. Но на этот раз пароход тащился по-черепашьи, благодаря чему мы страшно запоздали в дороге. К тому же в нем оказались какія-то неисправности, которыя два раза заставляли нас останавливаться.

В Ставрополе.

Только в десятом часу вечера мы добрались до Ставрополя. Темная ночь окутывала берег, скрывая расположенный на нем город. На пристанях, ютившихся вдоль берега, одиноко и уныло мигали фонари. По небу медленно ползли тяжелыя, дождевыя тучи, все плотнее и плотнее заволакивавшія горизонт.

Волей-неволей приходилось отказаться от мысли попасть к заутрени в Бритовку, тем более, что нам необходимо было остановиться в Ставрополе хотя на несколько часов, чтобы повидать кое-кого из местных земских деятелей и членов самарскаго частнаго кружка, а кстати и осмотреть больницу для цынготных. Так как все это возможно было сделать только поутру, то поэтому, скрепя сердце, мы принуждены были переночевать в Ставрополе.

— Гостиница здесь есть? — спрашивали мы, выбравшись на берег.

— Как же с... вот сейчас на горе...

Берем извозчиков, укладываем вещи и минут

через десять входим по грязной деревянной лестнице в вонючій коридор местнаго отеля. Загля-

дываем в номера — всюду грязь, пыль, затхлый, спертый воздух, пропитанный запахом клопов и отхожих мест. Перспектива провести ночь в подобной клоаке представляется каким-то напрасным мучительством.

Один из извозчиков предлагает остановиться у него в доме. У него имеются две свободныя комнаты, в которых он и берется устроить на ночлег всех нас, т.-е. г-жу А—ву, доктора и меня.

— У меня завсегда господа останавливаются,—говорит он.

— А клопов у тебя много?

— Клопов-то?—переспрашивает, усмехаясь, извозчик.—А не знаю: они нас не кусают.

Решаем принять предложеніе извозчика и направляемся к нему по темным улицам, только что обсохшим после весенней грязи. Видневшіеся во многих домах огоньки одни только нарушали тьму кромешную, окутывавшую город. По улицам то и дело попадались группы людей, направлявшихся в церкви, на которых начинали уже зажигать иллюминацію. Некоторые несли в руках куличи, пасхи и крашеныя яйца.

Дом извозчика оказался обыкновенным мещанским домиком, состоящим из двух половин: передней, с двумя „горницами", и задней— большой избы, в которой собственно и помещалась вся семья. Стены „горниц" были обиты Грошевыми обоями и, должно полагать, обиты очень давно, так как были загрязнены с верху до низу самым основательным образом.

В одной из горниц устраивается на ночлег г-жа А—ва, а в другой—я с доктором.

— Дай-ка нам, братец, сена, мы здесь расположимся на полу,—оговорю я хозяину.

Хозяин замялся.

— Признаться, сена-то, барин, мы уже давно не видали... Сани знаете, какое ноне сено.

— Может-быть, солома есть?

— Солома-то есть,—как-то неуверенно говорит извозчик.

— Тогда принеси, пожалуйста, соломы.

Извозчик скрывается и затем минут через

десять приносит крохотную охапку темной, короткой соломы и бережно кладет ее на пол.

Мы невольно переглянулись: это было первое наглядное напоминаніе о неурожае и безкормице.

Несмотря однако на все эти приготовленія, спать нам все-таки почти совсем не пришлось, так как в комнате оказались целыя полчища „легкой кавалеріи", которая, почуяв добычу, повела на нас ожесточенную атаку.

Рано поутру, поднявшись с тощаго соломеннаго ложа, я попросил хозяина заложить лошадь, и так как для деловых визитов время было еще слишком раннее, то поехал взглянуть на город и сосновую рощу, благодаря которой Ставрополь издавна играет роль курорта.

Маленькій, захолустный городок, с немощеными улицами, покрытыми сыпучим песком, и большой пустынной площадью, сам по себе не представляет ничего интереснаго. Но если чем может похвалиться Ставрополь, так это, без сомненія, красивым и здоровым местоположеніем; с одной стороны Волга и чудный вид на Жигули, с другой—прекрасный сосновый бор, подходящій к самому городу.

Благодаря такому прекрасному положенію города, и особенно сосновому бору, в Ставрополь каждое лето съезжается с разных концов Россіи немало дачников, преимущественно из числа людей с слабыми или больными легкими. Наскоро сколоченныя, маленькія, дешевыя дачи, напоминающія собою лесныя сторожки, раскиданы по всей роще. Очевидно, курорт приспособлен главным образом для людей с небольшими, ограниченными средствами.

В это время года,—на дворе стояло 18-е апреля,— роща выглядела очень запущенной и вообще имела вид довольно неприглядный: сырая, только-что освободившаяся от снега земля серела, покрытая слоем сухих прошлогодних игл, около дач лежал мусор, неприбранный с осени. Тем не менее чувствовалось уже, что достаточно нескольких теплых солнечных деньков, чтобы повсюду вспыхнула свежая, яркая зелень и чтобы картина быстро изменилась.

Из рощи я поехал к А. А. Дробыш-Дробышевскому, который имеет здесь дачу и сад. Г. Дробышевскій более десяти лет работает в поволжских газетах, а также и в некоторых столичных изданіях, под псевдонимом, пользующимся известностью в литературных кружках. В то время он заведывал редакціей „Самарской Газеты", прилагая с своей стороны все усилія для того, чтобы вести ее возможно более прилично и порядочно. Живя постоянно в Самаре, он каждый праздник пріезжал сюда, в Ставрополь, чтобы поработать в саду, который он любит не менее газеты.

Разговевшись по русскому обычаю ветчиной, „пасхой" и куличем, мы перешли на чай, не переставая все время вести оживленную беседу на злобу дня.

— Неурожай нынешняго года,—говорил г, Дробышевскій,—поразил не только наш уезд, но и город Ставрополь. Здешніе мещане, как и крестьяне Ставропольскаго уезда, живут почти исключительно одной землей. Мещане разводят в больших размерах лун, сбыт котораго здесь всегда обезпечивается Волгой. Это — их главный, почти единственный источник существованія. В нынешнем году был полнейшій неурожай как хлебов, так и овощей. Не родился и лук. Благодаря этому наши мещане с осени же начали терпеть страшную нужду, которая постепенно росла. Положеніе их тем более печально, что к ним на помощь не приходит ни земство, ни казна. Теперь, с открытіем навигаціи, известная часть мещан найдет, конечно, работу на Волге, но в теченіе всей зимы у них не было никаких заработков. Понятно, что им приходилось страшно бедствовать; нищенство развелось в городе до последней степени...

— Как жаль, что о подобных фактах слишком мало писалось в местных изданіях,—заметил я.

— В этом, конечно, менее всего виноваты сами местныя изданія,—возразил г. Дробышевскій.—Мы не только не могли печатать то, что нам присылалось лицами, живущими в уездах Самарской губерніи и лично наблюдавшими положеніе населенія,—мы лишены были возможности даже перепечатывать из столичных изданій то, что касалось Самарской губерніи. Долгое время слова „голод", „голодающіе", а потом слово „цынга" подвергались систематическому вычеркиванію и ни под каким видом не допускались на страницах „Самарской Газеты“. Дело дошло до того, что когда для борьбы с цынгою и для ухаживанія за цынготными больными понадобились фельшерицы и хожалки, то даже местный врачебный инспектор, делая вызов этих лиц чрез объявленія в местных изданіях, не мог напечатать, что эти лица нужны именно для борьбы с цынгой, а должен был глухо и неопределенно сказать, что, мол, „в виду появившейся эпидеміи“ и т. д. Понятно, что такая таинственность отнюдь не способствовала успокоенію жителей, а скорее, совершенно наоборот, вызвала среди них немалую тревогу. Никто не подумал, что дело идет о цынге, так как сильное развитіе этой болезни давным-давно уже всем было хорошо известно, и потому обыватели не могли допустить мысли, чтобы можно было скрывать цынгу, а порешили, что дело идет о появленіи новой, какой-нибудь другой, гораздо более грозной и страшной эпидеміи. И вот начались догадки: „что же это за эпидемія, которую не решаются даже назвать по имени; уж не чума ли, о которой еще недавно так много говорилось и писалось?..“ Таким образом администрація, стесняя печать, лишая ее возможности говорить о голоде и эпидеміях, способствовала лишь усиленію в обществе и в народе тревоги, доходившей по временам даже до паники. Здесь кстати будет заметить, что цензором „Самарской Газеты“ в то время был не кто иной, как местный вице-губернатор г. Кондоиди, об отношеніи котораго к голоду мне придется далее говорить более подробно.

Заручившись от г. Дробышевскаго некоторыми необходимыми сведеніями, я поспешил на почту, чтобы отправить телеграммы и письма.

Захожу в почтовую контору и застаю там двух- трех чиновников в мундирах с белыми пуговицами и желтыми кантами.

— Могу я отправить телеграммы и заказныя письма?

— Телеграммы мы примем, но писем отправить сегодня нельзя.

— Следовательно—завтра?

— И завтра нельзя.

— В таком случае, когда же они пойдут?

— Послезавтра, во вторник.

— Ах, Боже мой! Что же мне делать? Это очень спешныя, важныя письма... Не можете ли вы сделать исключеніе — принять от меня эти письма сегодня же: я здесь проездом и через час уезжаю в уезд, в самую глушь, где, быть-может, целую неделю не встречу почтоваго отделенія.

Я вижу, как лицо чиновника, который вел со мной беседу, -начинает омрачаться.

— Нет, этого нельзя, — сухо говорит он, — сегодня нет пріема. Должен же быть и нам когда-нибудь праздник.

— О, разумеется! — соглашаюсь я. — Но будьте добры, войдите в мое положеніе. Раз вы уже здесь, так сказать на службе, на работе, то почему бы вам не принять от меня моих писем? Ведь это дело пяти минут.

Мои настоянія производят, повидимому, непріятное впечатленіе на чиновника.

— Странное дело,—с явным раздраженіем говорит он:—для всех людей на свете есть праздники, только для почтовых чиновников их нет... Но ведь почтовые чиновники такіе же люди... Для них также необходим отдых. Ведь ни один человек не может жить без отдыха.

Я охотно и вполне искренно соглашаюсь с своим собеседником. Конечно, он совершенно прав: человек не может жить без отдыха. Но... человек не может жить и без хлеба... А между тем, как многіе теперь не имеют этого хлеба! И даже сейчас, в этот великій праздник, когда самый последній бедняк старается чем-нибудь скрасить свое тяжелое существованіе, старается на последніе гроши приготовить себе какую-нибудь „пасху", какой-нибудь кулич или десяток красных яиц, — множество людей, истощенных, больных, здесь же, рядом с нами, рады корке чернаго хлеба без лебеды и жолудей...

И стоило мне сказать лишь несколько слов на эту тему, как выраженіе лица чиновника начало меняться.

— Так вы... стало-быть... по этому делу?... по голоду?—говорит он.

— Да, по этому делу... и эти письма, которыя вы не хотите принять от меня, также по этому самому делу—по голоду.

Я вижу, как хмурое, суровое выраженіе исчезает с лица моего собеседника. Он протягивает руку, берет мои письма, наклоняется к чиновнику, сидевшему за книгой, и что-то говорит ему. Тот кивает ему головой.

Чрез несколько минут письма мои были приняты, записаны в книгу, я получил квитанціи и, горячо поблагодарив этих добрых людей, дружески разстался с ними.

У доктора Хлебникова.

Зная, что в Ставрополе Обществом Краснаго Креста, при деятельном участіи местной интеллигенціи, устроена столовая для голодающих, я поинтересовался посмотреть ее. Белый флаг с красным крестом развевался над длинным, неуклюжим зданіем казарменнаго типа, в котором помещались столовая и пекарня. К сожаленію, я уже не застал обеда, так как по случаю праздника он был устроен значительно ранее обыкновеннаго времени. Мне удалось лишь узнать, что всего из этой столовой кормится около 400 человек. Кстати замечу, что населеніе Ставрополя не превышает 6.000 человек ).

Из столовой я пешком направился к доктору Хлебникову, заведывавшему столовыми самарскаго частнаго кружка в нескольких селеніях Ставропольскаго уезда.

Утро было ясное, с синяго безоблачнаго неба обильно лились яркіе солнечные лучи; тем не менее в весеннем воздухе, благодаря холодку, на-

веваемому северо-восточным ветром, чувствовалась свежесть. Залитыя лучами солнца улицы захолустнаго городка, состоявшія из маленьких домиков с садани и палисадниками, выглядели более уютно. С колоколен церквей, не переставая ни на минуту, раздавался праздничный звон колоколов. По улицам разъезжали чиновники, делавшіе визиты. На крыльце деревяннаго в три окна домика сидели два молодых парня, здоровые и краснощекіе, с подбритыми затылками, в новых пиджаках, в сапогах со сборами, и щелкали семечки с самым беззаботным видом.

„А где же голод?" вдруг припомнился мне вопрос, которым бывало задавался В. Г. Короленко во время своей поездки по Нижегородской губерніи в голодовку 1892 года. По словам талантливаго беллетриста, с этим вопросом к нему то и дело обращались тогда „многіе умные люди, пріезжавшіе из столиц и с удивленіем замечавшіе, что, например, в Нижнем-Новгороде на улицах не было заметно никаких признаков, по которым можно было бы сразу догадаться, что это—центр одной из голодающих губерній").

„Не то же ли самое и здесь?" невольно думал я, направляясь к доктору Хлебникову. Какіе признаки голода мог бы подметить пріезжій со стороны наблюдатель, например, на улицах г. Ставрополя, уезд котораго, по общему мненію, считается одним из самых пострадавших? Особенно теперь, в этот праздник, когда вся нищета, вся голь.

„Все то, что голодно и бледно,

Что ходит голову склоня",—

все это, очевидно, попряталось и притаилось по своим трущобам (в которыя мы, пріезжіе люди, никогда, конечно, не заглянем), не решаясь смущать своими грязными лохмотьями, своим жалким убожеством праздничнаго настроенія людей, которых не коснулись лишенія и горе, вызванныя неурожаями и голодовкой...

Доктор Хлебников—постоянный житель г. Ставрополя, где он давно уже занимает должность земскаго врача и заведует местной земской больницей. После обычных рекомендацій и приветствій разговор наш быстро перешел на злобу дня — цынгу.

— В моем участке,—сказал г. Хлебников,— считается сейчас более 500 человек больных цынгою.

— А как велик ваш участок?

— Он состоит из пяти волостей, с населеніем приблизительно около 38.500 человек.

Я поинтересовался узнать, как именно распределяются больные цынгой по различным селеніям его участка.

— Крайне неравномерно, — отвечал г. Хлебников.—Всего более цынготных в селе Бритовке или Выселках, где их зарегистрировано 300 человек.

— Это в одном селе?

— Да... Затем в Мордовской Барковке обнаружено около 80-ти человек больных цынгою. Из числа этих 80-ти человек у половины, т.-е. у 40 человек, цынга выражена пока еще в слабой степени, но несомненно, что болезнь эта неминуемо примет тяжелый характер, если только немедленно же не будут приняты известныя меры... Затем в Сенчелееве—40 цинготных, в Соколках или Верхнем Сенчелееве — 80, в Матюшкине—30... Что касается отдельных случаев цынги, то их можно встретить по всем селеніям.

— А в самом городе есть больные цынгой?

— Главным образом—пришлые из соседних сел. В последнее время цынготных больных, обращающихся за помощью в нашу больницу, является все больше и больше, поэтому мы вынуждены были открыть особое отделеніе больницы для цынготных, в отдельном помещеніи, и пригласить для ухода за ними особую фельдшерицу.

— Можно будет посмотреть эту больницу?

— Разумеется.

— А какія, по вашему мненію, главнейшія причины, вызывающія цынгу?—спросил я.

— Прежде всего, конечно, недостаток питанія; затем большое вліяніе имеет однообразіе пищи. Мне известны случаи, когда цынга обнаруживалась в семьях вполне обезпеченных, например, в семье одного весьма зажиточнаго мельника. В этих случаях о недостатке пищи, а тем более хлеба, не может быть и речи; причина же подобных заболеваній лежит исключительно в однообразіи пищи. Полный неурожай овощей, отсутствіе капусты—вот что имеет решающее значеніе в этих случаях. Особенно это наблюдается во время постов, когда выбор питательных веществ у крестьян, и без того крайне ограниченный, еще более суживается. Наконец, недостаток свежаго,

чистаго воздуха, недостаток движенія также весьма сильно способствует развитію цынги,

— А как быстро вылечивается цынга? — спросил я.

— Все зависит, конечно, от степени болезни и от условій обстановки, которыя окружают больного, главным же образом — от питанія. Легкія, первоначальныя формы цынги при благопріятных условіях вылечиваются в 2—3 недели настолько, что всякія внешнія проявленія цынги исчезают безследно. Но тяжелыя формы цынги требуют продолжительнаго леченія, не менее двух—трех месяцев,

— Сколько сейчас столовых от самарскаго частнаго кружка в вашем заведываніи? — спросил я.

— Всего у меня теперь 27 столовых от самарскаго кружка, при чем столовыя эти расположены в 13-ти селеніях моего участка.

Я попросил моего собеседника указать селенія, в которых ощущается особенно сильная нужда и в которых более всего необходимо скорейшее открытіе новых столовых.

Без сомненія, больше всего нужды в Бритовке или Выселках и затем в Мордовской Барковке. В Бритовке частный кружок кормит теперь 400 человек детей; кроме того, Красным Крестом открыто там шесть столовых для цынготных больных. В Мордовской Барковке Красный Крест устроил две столовыя на 80 человек цынготных больных. Но этим далеко, конечно, не исчерпывается нужда в этих селеніях. Затем в моем участке крайне необходимо устроить столовыя во многих мелких селеніях, особенно же в Матюшкине, человек на 50, и в Благовещенском Сускане на такое же приблизительно число. В Сенчелееве местный священник просить увеличить столовую до 100 человек.

— Я думаю, вы здесь совсем замучились со столовыми и цынготными,—заметил я.

— Достается - таки, нечего сказать, — признался г. Хлебников.

Затем речь зашла о нормах питанія, принятых в столовых частнаго кружка и Краснаго Креста и о последствіях, которыми сопровождается примененіе тех и других норм на практике; но об этом я буду иметь случай подробно говорить в одной из следующих глав.

Жертвы голода.

Цинготное отделеніе больницы помещалось в небольшом флигеле, стоящем в конце города, атлете, на самом берегу Волги.

Нас встретила фельдшерица, пожилая особа, скромно одетая, и провела в женское отделеніе. Мы вошли в светлую, чистую комнату, загроможденную нарами, идущими вдоль стен. На нарах лежали женщины разнаго возраста, одетыя в больничные халаты. В комнате стоял тяжелый, удушливый запах—неизбежный, неискоренимый спутник цынготных больных.

При нашем входе многія из больных обнаруживают желаніе подняться и стараются принять сидячее положеніе, некоторыя же продолжали лежать неподвижно, не шевелясь ни одним членом.

Подходим к первой от входа больной—женщине средних лет, с одутловатым лицом землистаго цвета и тщательно забинтованными ногами. Она с трудом приподнимается на соломенном тюфяке, стараясь принять сидячее положеніе.

— Ты откуда?—спрашивает доктор Гран.

— Из Сенчелеева,—отвечает больная.

— У вас в Сенчелееве устроены столовыя,—

замечает доктор. — Что же, ты ходила в столовую?

— Нет,—односложно отвечает больная.

— Почему же не ходила?

— Ноги не годятся,

— Ноги не ходят, — пояснила лежавшая рядом с больной другая женщина.

Доктор желает осмотреть ноги и просит развязать бинты. Обнажаются распухшія ноги, покрытыя в разных местах темными кровоподтеками, в роде тех синяков, которые остаются после сильных ушибов.

Доктор осторожно ощупывает затвердевшія как дерево опухоли, в то время как больная с страдальческим видом тревожно следит за его движеніями.

— Больно?

— Ломит... страсть...

— И на теле есть кровоподтеки?—спрашивает доктор.

— У этой по всему телу кровоподтеки,— замечает фельдшерица.

— Открой-ка рот,—обращаясь к больной, говорит доктор.

Больная поспешно открывает рот, и в ту же минуту отвратительное зловоніе широкой струей пахнуло на нас.

Красныя воспаленныя десны страшно распухли и нависли над зубами настолько, что их почти совсем не видно. Благодаря этому рот больной представлял из себя как бы одну сплошную, зіяющую рану.

Доктор находит необходимым подробнее изследовать рот, а я, признаюсь, не чувствуя в себе мужества присутствовать при подобном изследованіи, спешу отойти в другой угол комнаты, Я стараюсь не смотреть на больных, которыя при моем приближеніи, принимая меня за доктора, очевидно по усвоенной привычке, широко открывают рот и показывают мне распухшія и зіяющія кровью десны.

Не в первый раз мне приходилось видеть цинготных больных. В теченіе марта и апреля месяцев 1899 года мне случалось часто посещать самарскую губернскую земскую больницу, в которой в то время постоянно лежали цынготные больные. Пріезжавшіе к нам в Самару „на голод" сотрудники и сотрудницы, обыкновенно не имевшіе никакого представленія о цынге и ея проявленіях, почти всегда просили показать им больных цингой, чтобы хотя сколько-нибудь ознакомиться с характером этой болезни и способами ея леченія. Позднее я имел случай наблюдать больных цынгою в самарской тюремной больнице.

Тяжелое, тягостное чувство выносилось каждый раз из этих посещеній. Удручающим образом действовал на нервную систему самый вид цынготных больных с их кровоподтеками, опухолями, изъязвленіями. Но это тягостное впечатленіе еще более усиливалось сознаніем, неотступно преследовавшим вас, что главная причина всех этих ужасов, всех этих страданій заключалась лишь в том, что у людей недоставало хлеба, простого, чернаго хлеба, без лебеды и жолудей.

Посещая цынготных больных, я всегда старался, по возможности, выяснить вопрос о ближайших, непосредственных причинах, вызвавших появленіе и развитіе цынги в каждом отдельном случае.

Должен сказать, что причины эти почти всегда и почти везде были одне и те же: крайняя нужда, нищета, недостаток хлеба и овощей, недостаток продовольственной помощи, долгое недоеданіе, голодовка. И здесь, в ставропольской больнице, мне хотелось проверить это наблюденіе.

— Ведь вам же выдавали ссуду от земства?— спрашивали мы.— Стало-быть, хлеб у вас был?

— Выдавали,—апатично говорит больная. И затем, после некотораго молчанія, как бы про себя, замечает:—„не хватало".

— Капуста, картошка у вас были?—снова спрашивали мы.

Больная отрицательно качает головой.

— Ничего у нас не было... Хлеб да водица одна...

— Муж твой хозяйствует?

Она снова отрицательно покачала головой.

— Отчего же так?—спрашивали мы.

— Нечем взяться.

— Где же он?

— В работники пошел.

— Стало-быть, и не сеялся нынешній год?

— Нет, — односложно и уныло отвечает больная.

Переходим к другой больной. Тот же ужасный рот, те же распухшія десны, то же зловоніе, те же кровоподтеки по телу.

— Посеялись? — спрашиваем мы, желая сразу определить экономическое положеніе больной и степень ея нужды.

— Третій год пошел, как не сеемся.

— Отчего же так?

— Силушки нет.

— Скот-то есть какой-нибудь?

— Была одна коровушка, — в прошлом году проели... Свиньи были,—ноне проели...

— Где же твой муж?

— К барину пошел овец пасти.

В этом приблизительно роде были ответы и других больных. Таким образом, для нас было вполне ясно, что и здесь цынга больше всего захватила самый слабый в экономическом отношеніи слой населенія — безлошадный, отбившійся от земли крестьянскій пролетаріат.

Слой этот совсем не так мал, как многіе привыкли думать, притом же он во многих местах Самарской губерніи (да и одной ли Самарской?) постепенно растет, увеличиваясь из года в год; но особенно значительное и быстрое увеличеніе его замечается в годы полных неурожаев и голодовок. Памятный Россіи 1892-й год сослужил в этом отношеніи особенно печальную службу, обездолив целую массу крестьянства и обратив в бездомовых пролетаріев - батраков огромное количество крестьян средняго достатка.

Без сомненія, те же самыя последствія повлечет за собою и только-что пережитая голодовка 1898 — 99 года. Уже и теперь ) вполне точно установлено, что в некоторых волостях Самарской губерніи встречаются села, в которых число безлошадных дворов доходит до 43 — 44 процентов, а число

дворов, не имеющих никакого скота — ни овцы, ни свиньи,—доходит до 28—39 процентов.

Мой спутник обращается к фельдшерице с разспросами относительно состава пищи, которую дают больным, и о том, есть ли у них аппетит к еде.

— Сначала довольно долгое время цынготные больные не могут ничего есть,—отвечает фельдшерица. — Затем постепенно, понемногу начинают привыкать к пище, но при этом очень часто заболевают сильными разстройствами желудка.

— Хочешь поесть чего - будь? — обращается доктор к больной женщине, неподвижно лежащей на нарах.

— Не манит,—чуть слышно проговорила больная, устремив на доктора неподвижный взгляд черных, лихорадочно горевших глаз.

Фельдшерица объяснила, что эта больная недавно только поступила в больницу, что она очень ослабла и поэтому пока не может ничего есть.

Доктор советует давать больной бульон и кипяченое молоко.

— Нужно есть хоть понемногу, — говорить он, обращаясь к больной: — иначе нельзя поправиться...

— Не манит,—снова повторяет больная,—Сердце не на месте.

— Отчего сердце не на месте?—спрашиваю я.

Больная отвечает не сразу.

— Детишки дома... одни остались... некому присмотреть... голодом, бедненькія, насидятся...

Больная говорит чуть слышно, не двигаясь, не шевелясь; только глубоко ввалившіеся темные глаза пытливо и упорно смотрят нам прямо в лицо, точно умоляя о помощи.

В этих лихорадочно горевших глазах светилась такая безысходная скорбь, такое глубокое горе, что, встретившись с ними своими глазами, я вдруг почувствовал, что и у меня тоже „сердце не на месте". Одинокія, голодныя „детишки", брошенныя на произвол судьбы в холодной, нетопленной избе, безпріютныя, безпомощныя, как живыя встали предо мной.

Взволнованный и потрясенный всем виденным, с расходившимися нервами, я вышел на крыльцо. Никогда еще свежій волжскій воздух не казался мне таким чистым, таким живительным. С наслажденіем вдыхая его, я невольно остановился пред широким горизонтом, который разстилался предо мной. Волга, разлившись на огромное пространство, затопив все острова, отмели и пески, которые так непріятно мозолят глаза в теченіе лета,—стремительно мчала вниз глубокія, мутныя воды. На противоположной стороне высокой, живописной грядой тянулись Жигули, покрытыя густым лесом, только-что развертывавшим свои почки. Выступавшія местами длинныя полосы полей и лугов сливались с синей далью.

Простором, ширью, еще непочатой свежестью и свободой веяло от этого пейзажа, залитаго лучами весенняго солнца. Здесь было все, что нужно человеку: вода, леса, поля, луга, и все это в таких чудных, исполненных красоты сочетаніях, которыя невольно и надолго приковывали к себе ваш взор...

Но, — увы!—эти раскинувшіеся во все стороны луга, эти черноземныя поля, эти густо заросшіе леса принадлежали не тем, кто из года в год обливал их кровавым потом, кто их пахал, носил, корчевал, возделывал и оберегал, а лишь тем немногим и случайным счастливцам и баловням судьбы, которым, — по народной пословице,—„бабушка ворожила"...

VL

Голодающее село.—Первыя впечатленія.— Сестры милосердія.

Около 12-ти часов дня нам подали лошадей; две пары, заложенныя в плетенки на деревянных дрогах. В одну из плетенок поместилась А, И. А—ова вместе с узлами платья и белья для нуждающихся, а в другую—я с доктором.

Наш ямщик,—молодой, добродушный парень, видимо старавшійся заслужить расположеніе господ, которых он вез,—то и дело покрикивал на своих шершавых, захудалых лошадок.

Первыя восемь верст от Ставрополя мы ехали лесом, прекрасным сосновым лесом, принадлежащим казне. Затем качалась степь, черноземная степь—то ровная, как скатерть, то слегка волнистая, местами распаханная под яровые, местами сверкавшая яркою сочною зеленью молодых озимей... Вверху синело небо, солнечные лучи все сильнее и сильнее нагревали воздух, который казался голубым и глубоким. То и дело слышались веселыя, ликующія трели жаворонков, невидимо реявших в воздухе.

В два часа дня мы подъехали к Бритовке, Выселки тож. Это — большое село с населеніем свыше 5,000 человек, состоящим из русских и татар. В одном конце села виднеется православная церковь с колокольнею, в другом—две татарскія мечети с минаретами.

— А куда вас везти?—спросил ямщик, подъезжая к селу.

— Нам нужно к сестрам милосердія. Ты знаешь, где оне живут?

— Как не знать сестер,—сказал ямщик немного даже обиженным тоном за сомненіе к его познаніям.—Мало ли я народу к ним возил... Эй, вы, соколики!—сь особенною энергіей крикнул он и, взмахнув кнутом, начал с необыкновенным усердіем подстегивать шершавых и тощих „соколиков".

Мы быстро покатили по широкой и прямой улице села,—„перваго голодающаго села", которое нам предстояло увидеть. „Какія-то впечатленія ждут нас здесь?" думал я, вглядываясь в два ряда крестьянских изб, которыя тянулись по обеим сторонам улицы.

Постройка была небогатая, но и отнюдь не бедная, а средняя, вполне обычная для этих мест. В глаза не бросалось ни раскрытых крыш, ни заколоченных изб, ни снесенных дворов и плетней,—словом, ничего такого, что громко говорило бы вам о том, что это село голодает, что жители его уже несколько месяцев терпят острую нужду, доведшую до нищеты и разоренія. Среди изб виднелось немало „пятистенников"; некоторыя избы были крыты тесом. Лишь изредка кое-где глаз подмечал наглухо заколоченную избу или уныло торчавшія стропила ободранной крыши.

На заваленках и крылечках сидели мужики и бабы, из которых некоторые, очевидно, принарядились по-праздничному; кое-где виднелись яркіе цветные сарафаны, рубахи и платки. Вот из одного двора выбежали две лохматыя собаки и с сиплым лаем кинулись на наших лошадей.

И снова невольно вставал все тот же вопрос: а где же голод? В самом деле: где же голод, где та вопіющая нищета, о которой столько приходилось слышать, вообще, где те ужасы, о которых так много говорилось и писалось за последніе месяцы? И вслед за этим как-то разом и невольно приходили на память совершенно обратные, противоположные толки и разсказы тех закоренелых скептиков, которые наперекор вполне, казалось бы, очевидным и несомненным фактам и данным продолжали упорно отрицать существованіе голода, продолжали утверждать, что все это преувеличено, все это раздуто газетами.

И хотя я отлично знал цену подобных увереній, так как подавляющая масса известных мне данных и офиціальнаго и неофиціальнаго характера не оставляла никакого сомненія относительно того, на чьей стороне была правда в этой поразительной разноголосице, тем не менее... я принужден покаяться в своем малодушіи: в то время, как мы катили по главной улице Бритовки и я не без изумленія разглядывал прочную и исправную крестьянскую стройку и подмечал кое-где видневшіеся праздничные кафтаны, цветные рубахи и платки,—я вдруг усомнился в точности своих сведеній, и в голове мелькнула мысль: а что и в самом деле, не преувеличены ли все эти разсказы, толки и сооб-тенія об острой безысходной нужде населенія? Так ли велико и грозно бедствіе, переживаемое селом и деревней, как об этом говорят и пишут? Не слишком ли в самом деле сгущены краски?..

Впереди нас ехала А, И. А—ва, которая была назначена в село Сахчу и потому должна была разстаться с нами в Бритовке. Завернувшись в черный плед, надвинув на голову синій берет, она безпомощно тряслась на перекладной, стараясь прислониться к возвышавшемуся рядом с ней огромному мешку с пожертвованным бельем и платьем для голодающих. При виде ея экипажа мужики снимали шапки и кланялись. Бабы степенно наклоняли свои головы и затем долго смотрели вслед экипажа, обмениваясь замечаніями.

Очевидно крестьяне узнавали в нашей спутнице одну из тех „барышень", к которым за это время успел уже привыкнуть здешній народ, которыя с такой готовностью отозвались на народное бедствіе и, явившись сюда в качестве сестер милосердія, врачей, фельдшериц и заведующих столовыми, положили столько труда, внесли столько сердечнаго участія и заботливости к облегченію тяжелой участи деревенскаго люда, пострадавшаго от неурожая.

Лошади остановились у крестьянской избы в три окна с маленьким пошатнувшимся крылечком с двумя-тремя ступеньками. На пороге избы, очевидно вызванныя нашими колокольчиками, показались две сестры милосердія в форменных коричневаго цвета платьях, в белых пелеринках, но без обычных знаков Краснаго Креста. Последнее объяснялось тем, что местное управленіе Общества

Краснаго Креста „во избежаніе превратных толкованій“ рекомендовало в местностях, населенных татарами, избегать как знаков, так и самаго названія Краснаго Креста.

Одна из „сестер“ была особа средних лет, Крепкаго сложенія, бодрая и энергичная, другая—молодая девушка, с тонким станом и бледным, нервным лицом, которое оживлялось большими добрыми глазами. Обе оне были из Петербурга, из Евгеніевской общины.

Мы отрекомендовались, при чем сослались на уполномоченнаго Краснаго Креста С. В, Александровскаго, советовавшаго нам посетить их. „Сестры" радушно попросили нас к себе. Женщина, одетая в черное платье с белым платком на голове, выбежала из избы и начала переносить туда наши вещи. Это была монахиня одного из самарских монастырей, назначенная в помощь „сестрам“.

— Милости просим, — говорили сестры, входя вместе с нами в избу.—А мы поджидаем батюшку: он хотел к нам с крестом пріехать... ) Кстати у нас и самовар готов.

Действительно вскоре пріехал священник, молодой, красивый блондин, отслужил молебен и поздравил всех с праздником. Через несколько минут мы уже сидели за самоваром, ведя оживленную беседу.

— И вы в такой праздник пустились в дорогу,— проговорила молодая „сестра“, глядя на нас с таким выраженіем, точно мы в самом деле совершили какой-нибудь подвиг.

— Скажите, пожалуйста, как у вас цынга?—спросил мой спутник.

— Здесь страшная цынга,—отвечала старшая сестра,—особенно у татар. Положительно можно сказать, что у них нет ни одного дома, в котором не было бы больного цынгой.

— И у чуваш то же самое,—заметил священник,—в каждом доме—больные цынгой... Болезненность огромная... Я так думаю, что если собрать домохозяев из всего моего прихода и опросить иг, то непременно в каждой семье найдется больной, а в другой—и двое.

— Но сейчас цынга стихает, уменьшается? — спросил я.

— Напротив,—отвечали сестры,—не только не уменьшается, а наоборот, усиливается все более и более. Особенно же перед Пасхой, в последнія недели поста много заболевало цынгой.

— А насколько охотно обращается населеніе за медицинской помощью?—спросил доктор.

— Татары вообще очень любят лечиться,—разсказывали сестры,—и притом они страшные притворщики. Бывали такіе случаи, что к доктору татарин чуть-чуть идет, а то даже ползет на четвереньках, а вечером, смотришь, тот же татарин бегом бежит, как ни в чем не бывало. Русскіе же никогда не позволяют себе ничего подобнаго, они даже стесняются обращаться за помощью, особенно при легких формах цынги. Обыкновенно они обращаются к доктору или в больницу лишь тогда, когда слягут в постель, лишатся ног...

— Это совершенно справедливо, — подтвердил священник:—русскіе не любят лечиться, а неко

торые даже считают это грехом, особенно старики и старухи. Случается, мне на духу каются старухи: „Я, батюшка, грешница: лекарство из аптеки пила“...

По словам сестер милосердія, больные цынгой из русских весьма неохотно поступают в больницы и при первой возможности уходят из нея.

— Как только начались полевыя работы,—разсказывали сестры,—крестьяне начали бросать больницы и, не вылечившись от цынги, спешили в поле, чтобы пахать и сеять. Удержать их в больнице не было никаких сил, никакой возможности. Многіе уходили еще совсем слабые, не оправившись. Мы знаем, что дома они должны будут пи таться очень плохо, так как у многих и хлеба нет, не только что какого-нибудь приварка. Поэтому мы старались убедить их остаться хоть не надолго в больнице, чтобы оправиться, набраться сил, окрепнуть .

— Ну, и что же?

— Где тут! Разве их уговоришь? „Смотрите, говорю я,—разсказывала старшая сестра,— как бы вам снова не захворать дома-то от вашей пищи“. А они отвечают: „Коли не посеемся, — все равно умрем с голоду"...

— Главное наше горе,— продолжали сестры, —у нас почти совсем нет никаких лекарств, никаких медикаментов. Ранее у нас кое-что было, но теперь все вышло.

— Что же у вас было? — спросил доктор Гран,

— Была борная кислота, был таннин с глицерином,—мы им смазывали десны у цынготных,и это очень им помогало. Но теперь и таннин, и глицерин, и борная кислота давно вышли, а между тем больных прибывает все больше и больше, и все они просят лекарства, а лекарств нет. Была летучая мазь, но теперь и от нея почти ничего не осталось.

С этими словами „сестра" достала с полни большую бутыль, на дне которой чуть-чуть виднелся тонкій слой мази желтоватаго цвета.

— Ваша летучая мазь, очевидно, давно уже улетучилась,—невольно сострил я.

— Да, а между тем каждый день с ранняго утра к нам являются больные цынгой, стучат в окна, входят в избу, просят и умоляют дать им лекарств. Они не хотят верить, что у нас нет никаких лекарств...

— Что же вы не требуете лекарств из Краснаго Креста?—спросил я.

Сестры молча переглянулись. Оказалось, что оне не раз писали и лично просили о высылке им медикаментов, но до сих пор их просьбы не имели никакого результата. Тот, кто имел случай близко стоять к деятельности нашего Краснаго Креста, наверное согласится с нами, что там всегда царили хаос и канцелярщина.

Разговор перешел на другія нужды крестьянскаго населенія: на недостаток топлива, платья и белья. На мой вопрос по этому поводу священник только махнул рукой.

— Бедствуют сильно,—сказал он.—Мужики то и дело приходят без рубахи, в одних лохмотьях, В особенности чуваши. О ребятишках и говорить нечего: положительно нагишом ходят...

Теперь слава Богу тепло, солнышко греет; а что зимой было,—не приведи Бог! Жалости достойно... Да, пострадал народ эту зиму, нечего сказать. Бывало зайдешь в избу: ребятишки дрожмя дрожат, зуб на зуб не попадает... На печку бедные забьются, а печка-то стоит нетопленая, холодная... Известно—ни дров, ни соломы не было, откуда же тепла взять?

Сестры милосердія подтверждали полную справедливость сведеній, сообщаемых священником, и в свою очередь пополняли эти сведенія разсказами о необычайных нужде и нищете, которыя царили среди татарскаго населенія и которыя им приходилось лично наблюдать за время своего пребыванія в Бритовке. Не доверять всем этим разсказам и отзывам не было, конечно, никакого основанія, хотя они и не согласовались с моим первым, личным впечатленіем, произведенным на меня Бритовкой. Но ведь давно известно, как опасно доверяться первому мимолетному впечатленію, раз дело касается сложных жизненных явленій,

— Что же, батюшка, здесь всегда были такая бедность и нужда?—спросил я.

— Помилуйте, зачем всегда,—возразил священник.—Три года назад это село было, можно сказать, вполне обезпечено. Здешніе мужики сыто жили. Но начались неурожаи: три года под ряд были неурожаи. Ну, понятное дело, народ ослаб, обезсилел.

Этим былым достатком, былой зажиточностью и объясняется главным образом та исправность крестьянской постройки и одежды, которая так смутила меня при въезде в Бритовку. К тому

же, как оказалось, нам пришлось проехать по главной и самой богатой улице села, в которой живет все то, что есть наиболее зажиточнаго, наиболее состоятельнаго в этом селе.

— Вот походите по селу, по нашим закоулкам,—насмотритесь на нашу бедноту... Не приведи Бог,—заметил священник.—А уж среди татар—и говорить нечего.

Мы старались выяснить, в чем главным образом состоят обязанности сестер милосердія в Бритовке.

— О, у них здесь дела по горло!—сказал священник.

И действительно, на долю сестер милосердія здесь выпала целая масса труда, хлопот и всякаго рода волненій. На их руках все больнички, все столовыя для цынготных, выдача провизіи для всех вообще столовых Краснаго Креста, пріем больных, уход за ними. В Бритовке—шесть больничек и столько же столовых для цынготных. В каждой такой столовой кормится по 30 человек больных. С ранняго утра и до поздней ночи „сестры“ не имеют ни минуты покоя.

Чуть свет больные уже стучатся к ним в избу за лекарствами. Затем нужно развесить и раздать провизію на столовыя, нужно лично наблюсти за пекарками и кухарками, нужно обойти все больнички, раскиданныя в разных концах огромнаго села, осмотреть больных, смазать им ляписом десны, натереть іодом, забинтовать ноги, сделать наставленія хожалкам. Нужно обойти тех больных, которые лежат на домах, не желая поступать в больницы, нужно вести подробную отчетность по расходованію всех продуктов и т. д.

Представлялось в высшей степени странным, что в таком огромном селе, в котором зарегистрированных больных было более 300 человек, не было ни врача, ни студента-медика, ни фельдшера, ни фельдшерицы. Обязанности всех этих лиц лежали всецело на двух сестрах милосердія, на которых, кроме того, были возложены и все хозяйственныя заботы по веденію столовых Краснаго Креста. Понятно, что оне были страшно переутомлены, особенно младшая сестра, г-жа Юргенс.

— Она пріехала к нам сюда здоровой, цветущей девушкой,—разсказывал священник,—а теперь, посмотрите, что с ней сталось. От постоянной непосильной работы, от всех этих волненій она вся извелась, похудела, побледнела... Право, ведь краше в гроб, кладут...

Доктор Гран обещал возбудить вопрос о командированіи в Бритовку врача или студента-медика . Такая мера была тем более необходима, что ближайшій к этому селу земскій врач г. Хлебников, заваленный работой по городу Ставрополю и по своему участку, при всем своем желаніи решительно не имел возможности часто посещать Бритовку и уделять должное вниманіе массе больных, бывших в этом селе.

Голод во всем его ужасе.

Мы решили осмотреть цынготныя больнички, открытыя в Бритовке, Красным Крестом. Всех больничек было шесть; одна—для русских и пять— для татар. Нам подали две маленькія плетенки, из которых в одну сели сестры милосердія, а в другую—я с доктором. Свой осмотр мы начали с ближайшей больнички, которая оказалась русско-чувашской.

Обыкновенная крестьянская изба на две половины, с бревенчатыми, потемневшими от времени стенами и массивной русской печью. В одной половине помещалось мужское отделеніе, в другой— женское. Вдоль стен устроены деревянныя нары, на которых друг подле друга лежали больные, одетые в собственное крестьянское платье; ни больничных халатов, ни больничнаго белья здесь уже не было.

Мы вошли сначала в женское отделеніе больнички. Тот же специфическій, удушливый, гнилостный запах, который составляет неизбежную принадлежность цынготных больных. Тот же ряд безкровных, землистаго цвета, припухших лиц, те же воспаленные, лихорадочные взгляды, в которых светится такое глубокое страданіе. Та же

вялость и неподвижность... Все это жертвы долгаго, хроническаго недоеданія, жертвы острой безпощадной нужды, которая изо дня в день в теченіе нескольких месяцев терзала и душила людей, все это жертвы голода.

Особенно тяжелое, удручающее впечатленіе производила одна больная, совершенно обезсилевшая от потери крови, которая постоянно идет у нея из десен. Доктор просит ее открыть рот. Больная, продолжая неподвижно лежать, послушно раскрывает рот. Мы увидели страшно распухшія, синебагровыя, покрытыя язвами десны, из которых сочилась кровь. Зубов не было видно: как оказалось, они уже выпали от цынги.

— Кровь-то уж больно одолевает, — говорит хожалка,—чашками идет.

Почти рядом с этою женщиной помещалась на нарах другая тяжело больная. Она также неподвижно лежит на спине, устремив лихорадочно горящій взгляд куда-то вдаль. От времени до времени она подносит ко рту какую-то серую тряпку, обтирает ею губы и выплевывает в нее кровь, сочащуюся из десен.

Заглянув в рот больной, я был поражен новым, до сих пор не виданным мною явленіем. Я вижу,—хотя некоторое время и не верю своим глазам, — как от распухших десен в разныя стороны отделяются какіе-то безобразные, мясистые отростки, которые наполняют рот, вижу, как целые куски живого мяса буквально отваливаются от десен. Я не в силах скрыть своего ужаса.

— Боже мой, что это такое?—шопотом спрашиваю я доктора.

— Это—разращеніе во рту, которое в медицине по внешнему виду известно под именем цветной капусты",—шепчет мне ной спутник.

— Но эти куски... ведь это явное разложеніе?..

— Сильнейшее пораженіе десен,—шопотом говорить мне на ухо доктор Гран.

Я спешу записать имя несчастной женщины. По словам сестер милосердія, это была местная крестьянка Александра Тюмина, 49 лет от роду.

Из дальнейших разспросов выясняется, что обе эти больныя происходят из крестьянских семей, долго боровшихся с голодовкой, но в конце концов принужденных распродать весь свой скот до последней курицы, весь свой скарб и дошедших до полной нищеты... Разсказ первой больной о том, как она употребляла всевозможныя усилія для того, чтобы отстоять последнюю телушку и сохранить ее для детей, произвел на нас тягостное впечатленіе.

Переходим в мужское отделеніе. Здесь все наше вниманіе приковывает к себе больной, лицо котораго,—щеки, лоб, нос и даже уши, даже губы,—было совершенно белое, точно оно было выделано из мела или алебастра. Лицо мертвеца обыкновенно менее страшно, чем это лицо цынготнаго больного.

Доктор, заметив впечатленіе, произведенное на меня видом больного, шепчет мне: „Ужасающее малокровіе", и затем обращается с разспросами к „сестрам" и хожалке.

— На руках в больницу принесли, — шепчет хожалка;—ни рукой, ни ногой не ног двинуть...

Мы молча подошли к больному, не решаясь безпокоить его своими вопросами. Он вскинул на нас свои глаза, которые казались особенно большими на его исхудавшем, осунувшемся лице, и, как бы прочитав на наших лицах немой вопрос, проговорил: „Кровь доняла"...

Проронив эти слова, он снова, казалось, погрузился в состояніе полной безучастности и апатіи. Едва ли он сознавал то, что делалось вокруг него.

— Вчера семь раз кровь шла,—пояснила хожалка, кивая в сторону больного. — Не чаяли, что и жив останется. Батюшку призывали... соборовали и причащали...

Рядом с этим больным лежали другіе, которые при нашем приближеніи открывали рот, обдавая нас отвратительным зловоніем, показывали качающіеся зубы и спешили развязать забинтованныя ноги. Снова пред глазами замелькали разрыхленныя десны, темные кровоподтеки на разных частях тела, распухшія и твердыя, как дерево, ноги, язвы, сочившіяся кровью и сукровицей...

Доктор, скрепя сердце, приступает к осмотру больных, мягко и внимательно изследуя болячки, но я... я чувствую, как спазмы начинают сжимать мне горло, как дышать становится все труднее, как в груди что-то кипит и клокочет, и я спешу выбежать поскорее из больницы на чистый воздух...

На дворе в ожиданіи доктора стояло несколько женщин с детьми; оне пришли, чтобы посоветоваться с врачом насчет своей болезни и показать ему детей, так же страдавших от какой-то непонятной для них болезни. Достаточно было посмотреть на припухшія, зеленыя лица пришедших, достаточно было выслушать их жалобы на слабость на хворь во рту и в ногах, чтобы понять, какая именно болезнь привела их сюда.

В сопровожденіи сестер милосердія мы постепенно объехали все больнички. Для этого нам пришлось побывать в разных концах огромнаго села, пришлось посетить разные переулки, в которых гнездилась сельская беднота, деревенскій пролетаріат. Здесь на всем лежала яркая печать бьющей в глаза нужды и нищеты.

Жалкія лачуги, холодныя зимой, нестерпимо душныя летом, всегда сырыя и зловонныя, крохотныя, вросшія в землю избушки в одно окно, убогія и мрачныя мазанки из самана, наконец, эти поистине ужасныя землянки, в которыя добрый хозяин не решился бы поставить надолго свой скот, своих собак, но в которых целыми годами жили люди с слабыми, больными детьми. У многих из этих лачуг крыши были совсем сняты вместе со стропилами; крыши пошли на корм скоту, а стропила— на топливо. На некоторых избах безобразными клочьями торчала старая, совершенно прогнившая солома; если она уцелела, то только потому, что от нея, очевидно, отвернулся даже голодный крестьянскій скот.

Очень многія избы стояли совершенно одиноко, точно карточные домики: вокруг них не было ни двора, ни плетня, ни сараев, ни деревца. Если все это было ранее, то за зиму все это было продано, срублено, сожжено вместо дров. Вообще весь внешній вид села с его единственной улицей, состоявшей из прочных пятистенников и целаго лабиринта переулков, наполненных разоренными, ободранными лачугами, мог бы служить прекрасной иллюстраціей того процесса „разслоенія" деревни, о котором еще недавно так много говорилось и писалось у нас.

Когда мы колесили по улицам и переулкам Бритовки, нам то и дело попадались на глаза красные и темно-синіе флаги, прикрепленные к шестам около тех домов, в которых помещались столовыя и больнички. Красный флаг означал столовую, темносиній—больничку.

В первой татарской больничке мы пробыли не более 15-ти минут, но когда мы вышли на улицу, то здесь нас ждала уже целая толпа татар и татарок с детьми. Едва мы показались из калитки, как они обступили нас со всех сторон. Кланяясь и жестикулируя, они ломаным русским языком, пересыпаемым татарскими словечками и целыми фразами, просили нас осмотреть их, просили помочь им.

Одни из них обнажали ноги и показывали нам темные кровоподтеки и затвердевшія опухоли, другіе открывали рот и показывали распухшія десны.

— Аурта аяк ),—говорили одни.

— Аурта тышь —говорили другіе.

— Сделай милость, бачка... Помогай...

Доктор осматривает больных, при чем старается по возможности успокоить их, констатирует цынгу в разных степенях развитія, и затем между ним и сестрами происходит вполголоса следующій діалог:

— Іод есть у вас?—тихо спрашивает доктор.

— Сейчас нет, весь вышел.

— А уксуснокислое кали?

— Тоже нет,—с горечью говорит сестра.

— Перевязочные матеріалы, марля?—шепчет доктор.

— Нет у нас ничего! — с отчаяніем признаются сестры.

Доктор объясняет больным, что сейчас все лекарства вышли, но что он немедленно же постарается прислать сюда все, что только необходимо для их леченія. Вместе с этим объясняется, что главным и лучшим лекарством для них является хорошее питаніе; „ашать нужно хорошо". А так как они возражали на это, что дома у них нет ничего „ашать", то поэтому им предлагалось поступать в больнички или же кормиться в столовых. При этом мы обещали хлопотать о том, чтобы число больничек и столовых было увеличено.

— Вы не поверите,—говорили нам потом сестры милосердія,—как невыносимо тяжело наше положеніе без всяких лекарств, без всякой возможности помочь всей этой массе больных... Мы не в силах долее переносить это. Право, мы готовы все бросить и уехать отсюда, чтобы не видеть этого ужаса...

Все больнички оказались переполненными цынготными больными, главным образом, конечно, татарами и особенно татарками. В каждой больничке помещалось около 30-ти человек больных, из которых несколько человек обыкновенно были с тяжелыми формами цынги. Как известно, цынга проявляется в весьма разнообразных формах, на-

чиная с пораженій десен и кончая контрактурами ног и т. п.

Угнетающее впечатленіе производил вид этих несчастных, пригвожденных к нарам людей. Мысль о том, что все это—жертвы долгаго систематическаго недоеданія или, точнее говоря, голоданія, вызывала особенно горькое чувство.

Затем крайне тяжелое, удручающее впечатленіе производили также те сцены, которыя каждый раз происходили при нашем выходе из больниц. Очевидно, весть о нашем пріезде облетела уже все село, и все те больные, которые почему-нибудь не попали в больнички и остались на домах, но которые могли еще двигаться,— все они сходились к больничкам и ждали тут нашего выхода, нередко целою толпой.

Еще до своей поездки на голод мне много и с разных сторон пришлось наслышаться о притворстве татар, о том, как часто они прибегают к обманам и симуляціям, как часто искусственно вызывают у себя на теле разныя опухоли и болячки, с целью вызвать состраданіе к себе, чтобы этим путем добиться помощи и пособія.

— Вы будете у татар,—не верьте им, — предупреждали меня многіе из самарцев;—вы не можете себе представить, что это за отчаянные симулянты. Они нарочно растирают себе перцем десны, нарочно туго перевязывают ноги, чтобы вызвать опухоли... Вообще имейте в виду, что разные виды симуляціи в большом ходу среди татар...

Наслышавшись подобных разсказов, я, признаюсь, с недоверіем и предубежденіем приближался к толпе, ожидавшей нашего выхода из больнички. Но по мере того, как я ближе знакомился с этою толпой, входя в соприкосновеніе с отдельными лицами, составлявшими ее, чувство недоверія и подозренія весьма быстро исчезло- Да и могло ли быть иначе?

Ведь перед нами толпились обитатели тех самых убійственных землянок и лачуг с раскрытыми крышами, которыя мы видели вокруг себя и в которых эти обитатели вместе со своими детьми сидели без хлеба, без топлива, почти без платья. Босые, в грязных лохмотьях, в каких-то рубищах, едва покрывавших тело, они производили впечатленіе не сельчан, а скорее нищих,— бездомовых, безпріютных и больных...

Ни одного свежаго, здороваго лица! Наоборот, у всех изнуренныя, осунувшіяся или же припухшія желтыя лица. Почти у всех страшное исхуданіе тела, вялые мускулы, вялая кожа, слабый пульс, сиплый голос,—словом, все явные признаки крайняго изнуренія, истощенія.

Еще одна черта страшно поразила меня. Наблюдая эту толпу, вглядываясь в лица толпившихся пред нами людей, я был поражен необыкновенным выраженіем глаз большей части этих бедняков. У многих из них был тот растерянный, блуждающій взгляд, который бывает только у человека, выбитаго из колеи, — у человека, потерявшаго под собою почву, потерявшаго надежду на возможность справиться с налетевшим на него несчастьем. Это—взгляд человека, дошедшаго почти до полнаго отчаянія, — человека, который близок к безумію, к утрате всех задерживающих центров и регуляторов.

Мне казалось, что зловещій призрак голода и смерти витал над этою толпой, поселяя в ней ужас и отчаяніе. Много нужды, много страданій должны были перенести эти люди прежде, чем дойти до такого состоянія.

Этим я не хочу сказать, что все слухи о наклонности татар к симуляціям совершенно ложны, что случаи подобных симуляцій среди них невозможны. Ничуть не бывало. Но мне весьма сдается, что слухи и толки о такого рода симуляціях слишком преувеличены. По крайней мере в Бритовке, где нам пришлось видеть сотни голодавших татар и татарок, мне не удалось установить и подметить ни одного подобнаго случая. Точно к такому же выводу пришел и мой спутник, д-р Гран, на долю котораго выпало осмотреть и выслушать целую массу больных и голодных в этом селе.

Закончив осмотр больничек, мы проехали к священнику о, Павлу Ильину, который взял с нас слово, что до отъезда из Бритовки мы непременно посетим его. После всего только-что виденнаго нами как-то странно и неловко, почти дико чувствовалось в уютных светлых комнатах, с гардинами на окнах, с мягкою мебелью, со столом, накрытым белой скатертью и уставленным куличами, окороками и разными другими явствами.

У священника мы познакомились с учительницей села Бритовки А. И. Снегиревой, которая заведывала столовыми для русских детей в этом селе. Г-жа Снегирева уже двадцать лет служит учительницей в Бритовке и благодаря этому хорошо знакома с местным населеніем. Продукты для столовых она получала из Ставрополя, от г-жи Муриновой, которая аккуратно каждыя две недели высылала все, что нужно для столовых по ея требованію.

Г-жа Снегирева охотно взялась раздать наиболее нуждающимся крестьянам привезенное мною платье и белье. Священник о. Ильин обещал помочь ей в этом.

Снова явился неизбежный чай и снова начались еще более неизбежные здесь разсказы о переживаемой народом голодовке, о цынге, о деятельности столовых самарскаго частнаго кружка и больничек Краснаго Креста,

Между прочим речь зашла о „казенных лошадях", только-что перед тем розданных населенію .

— На наше село,—сообщил священник,—было назначено девять лошадей, но из них трех не довели до села: дорогой пали.

На вопрос, отчего пали, священник отвечал:

— Да уж больно плохи были лошади. Одна лошадь, не доходя до села, утонула в овражке: ослабла, значит, до того, что не хватило сил перейти овражек. Две другія лошади прямо пали в дороге. Остальных пригнали в село... Как увидел я их, так только руками всплеснул: ну, лошади, нечего сказать!

— А что?

— Одры-одрами! До чего оне отощали—и сказать невозможно. Маклаки как рога торчат... Между ребрами два пальца проходят... Истинно говорю... То-есть еле-еле живы... Как оне будут работать— один Господь ведает.

— Наверное, не все же лошади были так плохи,—заметил я.—Ведь были же и хорошія?

— Хороших было только две лошади,—так рублей за пятьдесят... Затем слышно, что многія лошади простудились, так как переправляли их в самую распутицу... Привели их сюда, роздали беднякам. Первым делом нужно было бы их подкормить, а подкормить нечем: кормов-то ныне и у богатых нет, а не-то что у бедняков...

— Но ведь на прокорм этих лошадей выдавались деньги?

— Верно, выдавались,—по три рубля на лошадь. Но сами посудите, что можно купить на эти деньги при теперешней дороговизне кормов?.. Да и то нужно сказать, что другой бедняк, наголодавшись, вместо сена-то, пожалуй, мучки купит на эти деньги, чтобы самому поесть да ребятишек своих голодных накормить...

Я спросил, как обстоит дело в соседних деревнях.

— Нужды везде много,—ответил батюшка,—осо

бенно же сильно бедствуют в деревне Светлое-Озеро, в Калмыцком и Мартыновне. Мартыновна— раскольничья деревня, тан все крестьяне австрійской секты придерживаются. Бедствіе сильное... Хотел было я о них похлопотать, написать в попечительство или в Красный Крест, да пріостановился...

— Почему же, батюшка?

— Признаться сказать, поопасался. Думаю себе: удобно ли мне, православному іерею, хлопотать за раскольников? Как бы за это непріятностей не нажить. Неизвестно, как начальство взглянет... Можно ведь ни за что пострадать...

В это время ударили к вечерне. Священник перекрестился. Ему предстояло отправиться в церковь, чтобы служить пасхальную вечерню. Мы начали прощаться. Провожая нас, о. Ильин повидимому с искренним чувством заметил;

— Да... не будь помощи от Краснаго Креста и частнаго кружка, здешній народ перемер бы от голоду... Спасибо добрым людям—помогли!..

Распростившись с отцом Павлом и г-жей Снегиревой, мы отправились на квартиру к сестрам милосердія, куда нам вскоре подали лошадей. Спустя несколько минут мы выехали из Бритовки.

Грустные, сумрачные мы молча сидели в тесной плетенке. Когда мы проезжали мимо церкви, там шла вечерня, виднелись зажженныя свечи, из открытых окон слышались пасхальные, радостные гимны. И почему-то невольно приходили на память стихи поэта:

Христос воскрес поют во храме,

Но грустно мне... душа молчит:

Мір полон кровью и слезами,

И этот гимн пред алтарями

Так оскорбительно звучит...

Нам пришлось снова проехать значительную часть села, при чем среди покосившихся лачуг и ободранных крыш попадались на глаза и исправныя постройки, и опрятные костюмы, и лающія собаки, но теперь все это уже не смущало меня, и вопрос, „да где же голод“, более не возникал. Теперь для подобнаго вопроса уже не могло быть повода и места, так как в первом же селе, ко-

торое нам пришлось посетить, мы воочію увидели настоящій и несомненный голод, во всем его ужасе, со всеми его роковыми последствіями, видели сотни людей, которых голод пригвоздил к постели, которых он обезобразил, изсушил, обезкровил, покрыв их тело кровоподтеками и язвами, которых он надолго, если не на всю жизнь, сделал калеками...

Студенты на голоде.

В восьмом часу вечера мы пріехали в село Ташолку, в котором считается 2,166 душ обоего пола. Населеніе почти исключительно русское, без заметной примеси инородцев. Широкая главная улица села, по которой мы только-что проехали, несмотря на праздничное время (стоял первый день Пасхи), была тиха и безлюдна.

Начинало смеркаться, когда пара тощих земских кляч подвезла нас к „взъезжей". В весеннем влажном воздухе чувствовалась свежесть. Вылезши из тесной плетенки, в которой нам пришлось просидеть, скрючившись, почти целые три часа, мы расправляли себе отекшіе члены, наблюдая в то же время за переноской наших вещей.

Хозяин взъезжей, степенный мужик, средних лет, с медленными движеніями, подошел к нам, кивнул головой и проговорил;

— С праздником.

— Спасибо, брат. Как вы встретили праздник?—спросил я.

— Наша стреча—не приведи Бог.

— Почему так?

— У многих, чай, и хлеба-то не было разговеться... Не емши, чай, и праздник-то стретили.

— Неужели были и такіе?

— А то как же?.. Не далече ходить, вот, к примеру, мой шабёр ), что насупротив живет... который день и печки не топит; нечем хлеба замесить.

Хозяин указал на темную избу, стоявшую наискось от взъезжей и, казалось, мрачно выглядывавшую из-под растрепанной копны прогнившей солоны, смешанной с глиной.

— Но ведь у вас есть столовыя?

— Точно... есть,—немного помолчав, сказал мужик.—Но только... тоже ведь совесть запрещает...

Желая, чтобы мой собеседник высказался более определенно, я спросил его;

— Что запрещает совесть?

— А то как же?—пояснил он.—Как никак целый свой век хозяином прожил... под окнами-то , слава Богу, не доводилось стоять... Господь миловал. А тут вдруг—в столовую. На старости лет; „Христа ради"... Вот оно горе-то наше!—с чувством закончил мужик.

Мне невольно припомнились при этом ожесточенные крики, поднятые в известной части общества и печати по поводу столовых, устраиваемых для голодающаго населенія, которое якобы только и ждет даровой кормежки, чтобы избавиться от необходимости работать и спокойно лежать на печи.

— А кто у вас здесь столовыми заведует?— спросил мой спутник, доктор Гран.

— Иконом.

— Какой эконом?

— Иконом, Владимір Федорович... из студентов, сказывают... Он у нас столовыми командует, провизію выдает... уж который месяц здесь живет у нас... Хорошій молодец...

— А больничка у вас есть?

— Намедни открылась... Больничкой той дохтур заведует... Дохтура, слышь, прислали...

Мы выразили желаніе повидать „эконома" и доктора.

— Дохтур-от должно в гостях у батюшки сидит... Не иначе... А иконом тот теперь безпременно дома. Его фатера недалече... Живой рукой можно добежать...

Мы отправились по указанному нам направленію. Но не успели мы сделать нескольких шагов вдоль улицы, как завидели идущаго навстречу нам молодого человека в студенческом пальто.

Это и был „эконом", студент Юрьевскаго университета, В. Ф. К—ов. Вместе с двумя своими товарищами - студентами он пріехал к нам в Самару в конце зимы с рекомендательным письмом от профессора Шмурло. Юноши явились с горячим желаніем поработать на пользу голодающаго населенія. Двое из них были назначены в Бугульминскій уезд, а третій, г. К—ов, — в Ставропольскій, в распоряженіе члена самарскаго частнаго кружка, удельнаго чиновника г. Гакичко, заведывавшаго мусорским районом.

Они пріехали в Самару как раз в тот момент, когда зимній путь быстро рушился, вследствіе чего им пришлось добираться до места назначенія с немалым трудом. Трудность путешествія еще более осложнялась тем обстоятельством, что юноши, очевидно, надеясь на грядущую весну, явились черезчур налегке: без шуб, без валенок, в студенческих пальто, подбитых ветром, да мелких резиновых калошах.

Добравшись кой-как до тех сел, в которыя они были назначены, молодые люди тотчас же, что называется с места в карьер, приступили к работе, при чем первым делом занялись собираніем сведеній об экономическом положеніи населенія, с целью выясненія степени нужды и размеров необходимой помощи. Интеллигентные, развитые люди, начитанные по экономическим и общественным вопросам, знакомые, хотя и чисто теоретически, с условіями народной и в частности крестьянской жизни, они весьма быстро оріентировались в новых условіях деятельности и вскоре собрали подробныя и обстоятельныя сведенія о матеріальном положеніи каждаго двора в тех районах, которые были назначены им.

Выяснив число наиболее нуждающихся семей и количество детей в них, студенты, не теряя ни минуты времени, принялись за устройство и открытіе детских столовых. Так как самарскій частный кружок ставил себе задачей помощь исключительно одним детям, как наиболее безпомощной части населенія, поэтому и студенты, работавшіе от кружка, могли устраивать столовыя только для детей не старше 13 лет. Исключенія из этого правила начали допускаться позднее, при чем исключенія эти распространялись главным образом на дряхлых, бездомовых стариков и старух, которые получали разрешеніе посещать детскія столовыя.

73

О том, что именно нашли наши студенты на местах, куда они были направлены, лучше всего выясняется в письме одного из них, В. Ф. К—ова. Письмо это было получено пишущим эти строки в первых числах апреля месяца (1899 г.) из села Ташолки, Ставропольскаго уезда. Написанное под свежим впечатленіем, вынесенным из перваго знакомства с голодающей деревней, письмо это, несомненно, представляет значительный интерес, а потому я и позволяю себе привести его здесь целиком.

„Передайте, пожалуйста, на первом заседаніи (самарскаго частнаго) кружка то, что происходит у нас в Ташолке,—писал г. К—ов.—Помощь детям у нас организовалась порядочно, из 437 нуждающихся пользуются пропитаніем 333; число это может быть увеличено до 400, и тогда почти все дети будут сыты.

„Это было бы очень пріятно, если бы матери и отцы их также были сыты и здоровы. Но этого-то как раз и нет. Приходит рабочее время. Нужны сила, здоровье. А куда же годен хворый человек? Какой он работник? Вот и опять в перспективе виднеется мрачная картина. Дорогое время пропущено. Полевыя работы не сделаны—и опять голодовка. Теперь уже нельзя (будет) свалить на засуху, саранчу, червя и других козлов отпущенія. Правда, теперь пострадают не все семьи, а только те, где есть больные, но это нисколько не изменяет существа дела. Мне думается, что остановиться на помощи (одним) детям нельзя, если только есть возможность итти дальше. А возможность эта должна быть.

„Теперь у нас в Ташолке распространяется цынга. Некоторые больные (я знаю человек десять) уже совсем лежат. Нужно видеть этих больных, чтобы понять всю горечь их существованія. Разлагаться заживо, при сознаніи и страшных страданіях!.. Я не знаю, может ли быть что-нибудь мучительнее этого.

„И вот приходится быть очевидцем медленнаго угасанія многих поильцев и кормильцев. А тут еще примешивается сознаніе, что достаточно было бы дать этим больным: чаю с лимоном, горячей здоровой пищи и т. п., то-есть того, чем мы, здоровые, пользуемся ежедневно и, так сказать, безсознательно, и они все встали бы на ноги. Тогда делается до того гадко, что рад бы сам захворать цынгой.

„У нас на 2.000 жителей нет фельдшера. Поэтому, как только я пріехал, меня стали всюду приглашать смотреть больных. Но что мог я сделать? Я мог только дать некоторым чаю и сахару, сказать несколько рецептов укрепленія зубов, наговорить кучу сочувствій, сожаленій и т. д. и в конце концов с горечью сознаться в душе, что ничего не сделал. На первое время я хотя давал чай, сахар, особенно слабым — белый хлеб, потом Елизавета Андреевна Сосновская ) дала мне для больных краснаго вина, морсу, мяты, так что я хоть что-нибудь, да давал больным. А теперь я не могу делать и этого. Своих денег у меня нет, а (самарскій) кружок, как мне известно, не задается целью помогать взрослым больным.

Мало того, я прежде утешал больных скорым пріездом врача, так как, по моему настоянію, сельскими властями был послан рапорт о цынге в Ташолке—в волостное правленіе и к земскому врачу г. Глушкову. Но теперь я не могу делать и этого, потому что от медицинскаго персонала слыхал, что не имеет смысла народ „булгачить", ибо цынга существует во всех селеніях, а всех все равно не вылечишь.

„Значит, не будет у нас больным никакой помощи. „Выздороветь, так сами выздоровеют, а умереть, так умрут". Может-быть, это так и будет, но мне кажется, преступно не ударить палец о палец для измененія такого порядка.

„Лично у меня теперь назрел такой план: всех больных теперь в Ташолке я знаю человек 50— 60. Вот для них и устроить бы спеціальную столовую, где готовились бы кушанья, полезныя цынготным. Далее им выдавался бы чай-сахар, особенно слабым—белый хлеб и т. д. Еще лучше бы было, если бы пріехал в Ташолку студент-медик, фельдшер или сестра милосердія. Между больными чаще всего встречаются женщины. Много молодых. Есть беременныя. У некоторых грудныя дети.

„Во что бы то ни стало им нужно помочь. Если нельзя это устроить от кружка, то нельзя ли как-нибудь частно? Будьте любезны, А. С., напишите Мне свой личный взгляд, что мне делать в таком положеніи? Как отнесется кружок к моему предложенію?"

Письмо это не только ярко рисует печальное положеніе крестьян села Ташолок во время голо-

довки, но вместе с тем знакомит и с отношеніем автора письма к тому, что ему пришлось встретить в этом селе, с его первыми непосредственными впечатленіями, вынесенными от тяжелой мрачной действительности.

Само собою разумеется, что письмо это немедленно же было сообщено мною комитету самарскаго кружка, который, однако, и на этот раз не нашел возможным отступить от раз поставленной задачи—помогать одним детям. В виду этого по необходимости пришлось искать помощи в других учрежденіях.

Тогда я передал письмо г. К—ова в особое совещаніе, которое было организовано в то время в г. Самаре для борьбы с голодом и эпидеміями и в состав котораго входили представители земства, Краснаго Креста, местной администраціи, медицинскаго персонала и т. д. Присутствовавшій в этом совещаніи уполномоченный Краснаго Креста г. Александровскій заявил, что он немедленно же откроет в Ташолке больничку для цинготных больных и командирует в это село студента-медика, кончающаго курс. Обещаніе это действительно было исполнено, больничка в Ташолке вскоре была открыта, и туда был назначен Красным Крестом студент-медик... но что это был за студент, мы увидим в следующей главе.

С другой стороны тревога, забитая К—овым в Ташолке, заставила встрепенуться и местныя сельскія и уездныя власти, которыя до тех пор упорно делали вид, что они решительно не замечают ничего серьезнаго и тревожнаго в положеніи населенія окружающих их сел и деревень. Рапорты по начальству старосты села Ташолки, написанные

и отправленные по настоянію К—ова о появленіи цынги, сделали свое дело. Игнорировать далее голодовку было уже невозможно. Становые пристава, земскіе начальники и т. п. начальство волей-неволей должно было признать не только появленіе цынги, но и ея быстрое распространеніе.

9 апреля врач Ставропольскаго уезднаго земства

г. Глушков сообщал в санитарное бюро Самарской губернской земской управы, что, объехав, вследствіе рапорта ташолкскаго сельскаго старосты и сообщеній станового пристава, селенія Ташолкской волости, он обнаружил в них многочисленныя заболеванія цынгой, а именно в селе Вишенках оказалось 37 человек больных цынгою, в Куроедове—15, в деревне Репьевке—17 и в селе Ташолке—24.

„В виду значительнаго распространенія цынги— писал далее г. Глушков,—весьма малочисленнаго персонала при вверенной мне больнице, значительнаго наплыва как амбулаторных, так и стаціонарных больных, я лично сам не мог принять на себя хотя какую-либо организацію помощи в этих селах, вследствіе чего является крайнею необходимостью приглашеніе санитарнаго отряда в Ташолкскую волость, так как вся она почти целиком охвачена цынгой. При этом врач пояснял, что „за последнее время, судя по данным амбулаторіи вверенной ему больницы, цынга проявляется в весьма значительном количестве, увеличиваясь с каждым днем почти по всему участку, так что можно с положительностью сказать, что нет ни одного села в участке, в котором нельзя было бы обнаружить от 5 до 10 заболеваній цынгою..."

Но возвращаюсь к нашему пріезду в Ташолку.

Мы дружески встретились с К—овым, который пригласил нас к себе,—он снимал большую крестьянскую избу,—здесь за стаканом чая мы долго просидели у него в разговоре о голодовке, цынге и деятельности лиц, работавших на голоде от самарскаго частнаго кружка и Краснаго Креста. Затем, закусив чем Бог послал, мы расположились у него на ночлег, решивши на следующій день утром осмотреть больничку для цынготных и все столовыя, устроенныя в Ташолке для детей и „лиц с ослабленным питаніем".

IX.

Студент из Краснаго Креста.

На другой день мы поднялись довольно рано, так как, помимо всего прочаго, спанье на грязном полу крестьянской избы, при чем роль матраца исполнял жидкій плед, отнюдь не могло вызывать желанія оставаться подольше в этой импровизированной постели.

Только-что мы уселись за самовар, как в комнату вошел молодой человек, лет 25, в тужурке студента военно-медицинской академіи. Щегольской костюм, безукоризненное белье, выхоленныя лицо и руки, наконец самая манера держаться—все это говорило за принадлежность молодого человека к известному студенческому типу. Расшаркавшись с непринужденностью человека, привыкшаго к светскому обществу, он не без некотораго апломба отрекомендовался нам. Как оказалось, это был командированный в Ташолку Красным Крестом недик 5-Г0 курса г. X. или „дохтур", как его прозвали крестьяне.

Сейчас же, конечно, завязался общій разговор на тему о цынге.

— Давно ли открыта здесь больничка для цынготных?—спросил доктор Гран.

— Всего лишь три дня тому назад,—отвечал X., покручивая свои маленькіе черные усики.

— А сколько больных принято в больничку?

— Пока поступило 13 человек, всего же должно поступить 25.

— Скажите, пожалуйста, как велико у вас общее число всех цынготных больных? — спрашиваем мы студента-медика.

Г. X. сознается, что он не знает общаго числа больных в виду того, что он еще так недавно пріехал сюда.

Точно так же он не мог сказать ничего определеннаго по вопросу о том: растет ли цынга или же, наоборот, слабеет. Только один интересный факт удалось нам узнать от г. X,, а именно, что постоянно открываются новые больные, ранее совершенно неизвестные. Так, например, 17-го апреля обнаружена целая сотня больных цынгою в соседних селах: Куроедове, Вишенках и Репьевке...

Затем разговор как-то вдруг сошел на условія жизни лиц, работающих на голоде.

Покручивая свои маленькіе усики, с явным желаніем придать им вид „стрелки", X. очень досадовал на то, что ему приходится проводить праздники в такой отчаянной глуши, как эта Ташолка. Между тем он мог бы поехать в Самару, где у него много хороших знакомых среди представителей Краснаго Креста. Они звали его к себе, чтобы вместе разговеться. Там, разумеется, можно было бы весьма недурно и весело провести время К тому же он знаком и с домом губернатора... И так далее все в том же роде.

Во время этого разговора вдруг отворилась дверь

и

и оттуда выглянула какая-то женщина, которая позвала г. X. Тот вышел; из сеней доносился женскій голос, что-то взволнованно сообщавшій медику: Минут через пять X. снова вернулся в избу.

— Что такое случилось?—спросил К—ов.

— Приходила хожалка из больницы, говорит. Матвей Алексеев больно плох... должно кончается

— Что с ним? Чем он болен? — спросил д-р Гран.

— По-моему—цынга в тяжелой, запущенной фор-

—сказал X., — и больше ничего... Однако нужно

пойти посмотреть,

и он начал было прощаться, но мы выразили желаніе итти вместе с ним.

Больничка, помещавшаяся в большой крестьянской избе, состояла из двух отделеній: мужского и женскаго. Сначала мы попадаем в женское отделеніе.

Прежде всего невольно бросается в глаза больная женщина с мертвенным цветом лица. Рядом с ней лежит другая—с страшными отеками лица, рук и ног. Как оказывается, она больна уже целые шесть месяцев, следовательно, цынга поразила ее еще в октябре месяце. Опухшія ноги были темносиняго цвета и твердыя, как дерево. Но она больше всего жалуется на рот.

— Во рту не годится... хлеба не могу есть, — с трудом объясняет она нам.

В женском же отделенія помещаются маленькія дети, также больныя цынгой... Вид этих крошек, обезсиленных цынгой, которая сделала их вялыми и неподвижными, страшно щемит сердце...

Но мы спешим в мужское отделеніе, где, по словам К—ова, кроме Матвея Алексеева, лежат еще крестьяне Соболевы с необыкновенно тяжелыми формами цынги,

— Вот Матвей Алексеев!—говорит г. X-, останавливаясь около крестьянина средних лет, хорошаго роста, который неподвижно, как пласт, лежит на нарах.

Заглянув в лицо больного, мы в ужасе останавливаемся перед ним. Боже, что сделала с ним цынга! Восковое, как у мертвеца, лицо отекло и распухло до такой степени, что правый глаз совсем не был виден, так как он исчез в опухоли. Побелевшія губы невероятно распухли, особенно верхняя, которая стала толщиной с руку средняго человека. Цынга буквально стерла образ человеческій с лица этого несчастнаго. Рот быт раскрыт, но зубов не было видно, так как они совершенно исчезли в нависших, воспаленных деснах. Из десен безпрерывно сочилась кровь, стекая на бороду, которая вся была смочена кровью. Он лежал, не шевелясь, и был настолько слаб что хожалки решили, что он „кончается“, и побежали за доктором...

Тут же на нарах, неподалеку от Матвея Алексеева, лежали двое крестьян Соболевых, из которых у одного была контрактура ног, а у другого бросались в глаза совершенно высохшія, безпомощно висевшія руки. Твердыя, точно выточенныя из кости или дерева ноги перваго Соболе были сведены в колене почти под прямым углом так что он не имел никакой возможности ни разогнуть их, ни встать на ноги.

— Пластом принесли в больницу шесть человек,—пояснила нам хожалка и тут же добавила, что Соболевых и женщину с отеками поведывали и причащали, так как не надеялись, что они выживут.

Когда мы выходили из больницы, нас встретили две женщины, которыя обратились к моему спутнику с просьбой помочь им.

— В чем дело?

— Ноги не годятся,—сказала одна из женщин указывая на обвязанныя тряпками ноги.

— А у тебя что?—спросил д-р Гран.

— Рот не годится,—прошамкала другая.

Все это были жертвы цынги, а следовательно и голодовки. Так как потом, при обходе села, цынготные больные то и дело приставали к доктору Грану, то меня заинтересовал вопрос: почему больные ищут совета и помощи у проезжаго врача в то время, когда у них в селе живет постоянный врач, спеціально командированный для борьбы с цынгой. Не считаю нужным скрывать, что при выясненіи этого вопроса, мне, к сожаленію, пришлось услышать немало таких отзывов и разсказов, которые рисовали в довольно непривлекательном свете деятельность медика, командированнаго Красным Крестом в село Ташолку.

Так, между прочим, указывалось на крайне формальное и даже небрежное отношеніе, какое проявлял г. X. к своим паціентам. Люди, заслуживающіе полнаго доверія, разсказывали, что наскоро осмотрев больных, он обыкновенно расточал им советы и наставленія, примерно, в таком роде:

— Вот вам порошки... вот пилюли... принимайте их пред обедом и ужином.

Бедный молодой человек, очевидно, забывал даже, что огромное большинство его паціентов— „голодающіе“, у которых, конечно, не было ни обеда, ни ужина.

Здесь я позволю себе сделать маленькое отступленіе, чтобы разсказать еще об одной своей встрече с г. X. Спустя месяца два после посещенія мною Ташолки судьба снова случайно столкнула меня с ним. Это было в Самаре, в вагоне почтоваго поезда Самаро-Златоустовской железной дороги; я ехал с целью посетить столовыя, открытыя в селах Троицком и Воздвиженке, Самарскаго уезда. Пред самым отходом поезда в вагон второго класса, где я сидел, вошел студент-медик, в котором я тотчас же узнал „дохтура“ г. X. Он выглядел еще щеголеватее, довольнее и самоувереннее, чем во время нашей первой встречи в селе Ташолке.

Мне показалось, что при виде меня молодой медик вдруг как-то смутился. Я слышал, что вскоре после нашего посещенія Ташолки г. X. был куда-то переведен. Быть-может, он приписывал этот перевод тому впечатленію, которое мы вынесли из своего посещенія Ташолки и знакомства с лицами, работавшими в этом селе. Однако очень скоро он вполне овладел собой, подошел ко мне и тотчас же вступил в беседу со свойственной, ему непринуждённостью.

Г. X. сообщил мне, что он живет теперь в Самаре и состоит в распоряженіи не то уполномоченнаго Краснаго Креста, не то местнаго управленія этого Общества — хорошо не помню. Во всяком случае он очень доволен своим переводом в Самару, так как здесь у него много знакомых, начиная с дома губернатора... Софья Борисовна постоянно приглашает его на все вечера и обеды... Здесь очень порядочный театр... много интересных барышень... словом, здесь можно очень нескучно проводить время... но, конечно, это не то, что в Петербурге, где он намерен устроиться по возвращеніи отсюда... Он выбрал себе спеціальность, которая, наверное, доставит ему хорошую, доходную практику. Ему известны врачи, которые благодаря той же спеціальности — венерическія болезни,—зарабатывают большія деньги и в короткое сравнительно время составляют целыя состоянія...

Когда я слушал разсказы своего случайнаго спутника о самарских развлеченіях, о театре, о вечерах и т. п., мне невольно вспомнились те молодыя, интеллигентныя барышни и пожилыя дамы, а также разные студенты, которые пріезжали к нам в Самару во время голодовки с целью предложить свои услуги по организаціи помощи голодным и больным. О, как они были далеки тогда от всякаго желанія, даже от всякой мысли о развлеченіях, о театрах и вечерах! Как они были полны стремленія возможно скорее попасть в глухія села и деревни, населеніе которых изнывало от нужды, голода и болезней!.. Точно пламенем они охвачены были одним страстным желаніем—поскорее, чем только возможно, облегчить страданія людей, которые пухли от долгаго голода, от недостатка хлеба, от цынги.

Нужно сказать, что в Самару вообще довольно часто наезжают разные гастролеры, „знатные иностранцы“, известные певцы и певицы в роде Яковлева, Мравиной, Фигнер, Фострем и т. д. Пріезжали они и во время голода, хотя значительно реже. Зная, каким огромным обаяніем пользуются в провинціи имена наших оперных знаменитостей, я иногда предлагал съехавшимся в Самару молодым барышням и пожилым дамам; не пожелают ли оне отправиться в театр, чтобы послушать Яковлева или Мравину. Ведь это такой редкій случай для лиц, живущих в провинціи.

Нужно было видеть то искреннее недоуменіе, с каким встречались подобныя предложенія. Выраженіе глаз и лиц, казалось, говорило: „Как! Неужели можно думать о театре и певицах здесь теперь, когда в 20 верстах отсюда опухшіе от голода и цынги люди напрасно ждут куска хлеба и какой-нибудь помощи"...

Но люди такою закала обыкновенно не шли в Красный Крест, они не хотели иметь ничего общаго с этим учрежденіем, и предпочитали работать на пользу народа самостоятельно и свободно. Лучшая часть русскаго общества уже в то время относилась отрицательно, с явным недоверіем к деятельности Краснаго Креста,—насквозь проникнутой бюрократическим характером. Разныя приманки, в роде крупных окладов и значительных гонораров, с помощью которых Красный Крест старался привлечь к себе энергичных и дельных сотрудников—не имели особенной цены в глазах той части общества, которая шла на голод, будучи воодушевлена чисто идейными стремленіями.

Но вернемся в Ташолку и посетим вместе с „экономом" устроенныя им столовыя для детей „голодающих“.

X.

Детскія столовыя.

Ежедневно, ровно в половине двенадцатаго, раздается удар церковнаго колокола, по которому все дети, обедающія в столовых, направляются туда со всех сторон. На столовых самарскаго частнаго кружка развевается белый флаг с красными буквами: С. Ч. К. Для тех детей, которыя по малолетству не могут ходить, пищу берут их родные, взрослые члены семьи, приходя ежедневно в столовыя с кувшинами и мешечками, иногда с чашками для второго блюда.

Если мы посетим одну из таких столовых, то мы будем иметь представленіе о всех.

Хорошая, большая, светлая изба, с русской печью в углу. Около огромнаго котла, вмазаннаго в печь, суетятся две кухарки или „стряпухи"—хозяйки избы,—чисто и опрятно одетыя женщины. Одна из них большой деревянной ложкой помешивает в котле, из котораго матовыми клубами поднимается пар, расплывающійся в комнатном воздухе.

В переднем углу избы за столом сидит молодой крестьянин, делая отметки карандашом в лежащем пред ним списке. Это список крестьян, дети которых пользуются столовыми; против каждой фамиліи обозначено число детей и количество

порцій, какое в праве получить каждая семья. Одному—ковш похлебки и фунт хлеба, другому— два ковша и два фунта хлеба и т. д.

— Это мой помощник по заведыванію столовой, выбранный самими крестьянами, — отрекомендовал К—ов молодого человека, сидевшаго за столом.

Желая возможно ближе заинтересовать крестьян в деле столовых и привлечь их к непосредственному участію в этом деле, К—ов обратился к сельскому обществу с просьбой назначить ему помощников по заведыванію столовыми из среды самих сельчан. Вследствіе этого общество избрало по одному человеку на каждую столовую.

Ежедневно К—ов вместе с своими помощниками составляет расписаніе всех продуктов, необходимых на известный день; сколько следует положить в котел, сколько нужно хлеба. Выбранный крестьянами заведующій столовой развешивает хлеб и выдает по одному фунту на каждаго обедающаго. Расписаніе продуктов и количества необходимаго хлеба с указаніем числа обедающих вывешивается на стене в столовой. Согласно этого расписанія, К—ов выдает продукты кухаркам или стряпухам на несколько дней, а именно: муку, пшено, масло, горох и т. д.

Стряпуха, в присутствіи заведующаго столовой, кладет в котел продукты, согласно расписанія, которое висит на стене. Затем заведующій столовой ежедневно составляет записку на клочке бумаги о всех продуктах, положенных в котел и вообще истраченных в теченіе отчетнаго дня. Так как двое из заведующих столовыми не знают грамоте, то записки для них пишутся школь-

никами из числа пользующихся обедами в столовых.

Благодаря такой отчетности, „эконом",—как зовут крестьяне студента К—ова,— в каждый данный момент может знать, сколько продуктов израсходовано, сколько должно быть на руках у стряпух и сколько остается налицо в складе. Отчетность в израсходованіи продуктов и денег ведется отдельно по каждой столовой и общая по всему селу. Формы отчетности выработаны заведующим участком г. Гакичко, совместно с В. Ф. К—овым.

Обедающіе собираются в столовой; сюда же приходят все те, которые получают пищу на дом. „Заведующій", как местный житель, знает в лицо всех пользующихся безплатными обедами; поэтому никаких недоразуменій тут возникнуть не может. Да и сама стряпуха успела уже запомнить, кому и сколько ковшей похлебки или порцій каши следует отпускать. Пища доставляется на дом горячей, так как каждая столовая обслуживает сравнительно небольшой район.

— Что же у вас сегодня готовится на обед?— спрашиваю я „эконома".

— О, у нас сегодня зеленыя щи из свежей кропивы,—не без гордости заявляет Владимір Федорович.—Не знаю только, удались ли?..

— А ты попробуй, — весело говорит одна из стряпух и протягивает „эконому" деревянную, грубо выделанную ложку.

Эконом пробует горячую жидкость и находит, что „щи важныя".

Пробует хлеб. Он хорош, хотя, несомненно, мог быть лучше, но, по объясненію К—ова, мука

на этот раз оказалась не совсем удачной. Поставщик, мелекескій купец Сергеев, доставил плохую муку.

— У вас ежедневно по два блюда на обед? — спрашиваю я.

— Нет, у нас пять дней в неделю готовится по два блюда и два дня — в среду и пятницу — по одному блюду.

— У тебя Владимір Федорович, лук-от зеленый скоро, чай, поспеет?—сказала стряпуха, обращаясь к эконому.

— Скоро должен поспеть,—отвечал тот.

— Какой лук?—спросил я студента.

— А я посадил здесь луку полтора пуда, — сказал К—ов. Дело в том, что все огороды здесь до сих пор стоят пустыми, так как ни у кого из крестьян нет семян: ни капусты, ни картофеля, ни луку...

Острая нужда в хлебе и овощах почувствовалась в Ташолке еще ранней осенью. Первые случаи заболеванія цынгой, как мы видели, относятся к октябрю месяцу. Затем, по мере того, как у крестьян исчезали последніе запасы от прошлых лет, нужда постепенно росла и увеличивалась. Между тем земская продовольственная помощь достигла Ташолки только в декабре месяце, когда была выдана в первый раз правительственная ссуда на 973 едока. Затем в январе ссуда была выдана на 1.003 едока, в феврале — на 1.008 едоков, в марте—на 1.010, в апреле на 883, в мае и іюне на 1.006 едоков. В іюле месяце ссуда уже не выдавалась.

Что же касается частной помощи, то она явилась

в Ташолку только весной, а именно первая столовая была открыта К—овым лишь 30 марта. Таким образом всю осень и первые зимніе месяцы народ голодал в буквальном смысле этого слова. Если бы помощь была оказана своевременно, то, конечно, цынга не могла бы развиться здесь и не проявилась бы в таких тяжелых, ужасных формах.

Первая столовая была открыта на 65 человек детей; но на следующій же день число обедающих детей возрасло до 116. Затем 1 апреля кормилось 275 детей, 2 апреля—334, с 9 апреля—408, а в момент нашего пріезда в Ташолку, в половине апреля, в четырех столовых самарскаго кружка кормилось 412 человек детей в возрасте от одного года до 13 лет.

Кроме этого, во время нашего пріезда в Ташолку, там действовали пять столовых Краснаго Креста, из которых в четырех кормились „лица с ослабленным питаніем“ в числе 200 человек, а в пятой — больные цынгой в количестве 50 человек. Первыми четырьмя столовыми заведывал местный священник—о. Смирнов, а цинготной столовой—студент-медик г. X.

Но так как все эти столовыя возникли лишь в самое последнее время, то само собой понятно, что оне не могли предупредить появленія и развитія здесь цынги, почва для которой была подготовлена в теченіе осенних и зимних месяцев.

С другой стороны, необходимо иметь в виду, что столовыя Краснаго Креста, благодаря крайне недостаточным продовольственным нормам, которыя были приняты в них, совсем не достигали профилактической цели и не могли задерживать развитіе цынги. Достаточно сказать, что в столовых, устраиваемых Красным Крестом для лиц с ослабленным питаніем, совсем не полагалось мяса; вместо него употреблялось соло. В щи и кулеш вместо мяса клали два золотника сала на каждаго обедающаго. Затем и все другіе продукты, в роде капусты, гороха, пшена и т. п., отпускались в значительно меньшем количестве, чем требует нормальный пищевой паек, установленный гигіеной, тот паек, который является пищевым minimum, при соблюденіи котораго организм приходит в равновесіе обмена веществ *).

— Наша цель только подкармливать голодных, чтобы не дать им умереть голодной смертью, — откровенно заявляли по этому поводу представители Краснаго Креста.—Дать больше этого мы, к сожаленію, не можем, так как не имеем средств.

Кормленіе в столовых, устраиваемых самарским частным кружком, было обставлено несравненно лучше, вполне согласно с требованіями гигіены; в них на каждаго обедающаго полагалось по фунта мяса; большею частью обед состоял из двух блюд, между тем как в Красном Кресте давалось лишь одно блюдо,—чаще всего пресная, малопитательная „кашица“, состоявшая из пшена и сала. Понятно, что населеніе, принужденное пользоваться даровым кормленіем, особенно ценило столовыя, устраиваемыя частным кружком.

В Ташолке отношенія народа к столовым кружка были самыя лучшія. Крестьяне очень охотно, по

*) Подробнее об этом см. статью д-ра Кряжимскаго в „Русском Богатстве" за 1900 год, № 1-й.

первому слову наряжали подводы за провизіей, всегда безплатно, хотя лошади были страшно обезсилены безкормицей. Однажды был даже случай, что лошадь пала, не дойдя до села. К своему „эконому из студентов“ крестьяне относились самым любовным образом.

В Ташолке нам случайно пришлось столкнуться с представителями двух противоположных типов студентов, работавших на голоде. Отмечая светлыя, отрадныя стороны глубоко-симпатичнаго общественнаго явленія, я в то же время отнюдь не желал утаивать, не желал скрывать и о его темных сторонах. А оне, конечно, были, как бывают, к сожаленію, во всяком деле, во всяком движеніи как бы ни было последнее идеально и возвышенно в своих основах, по своим внутренним мотивам. Где свет, там и тени. И чем ярче и светлее день, тем резче и определеннее тени...

Еще по поводу голодовки 1891—92 года покойный Н. К. Михайловскій, говоря о том высоком подъеме духа, который заставлял молодежь того времени итти в глушь наших сел и деревень на помощь населенію, страдавшему от голода и тифа, противопоставлял эту молодежь тем „ремесленникам медицины“ и „приказчикам продовольствія", которые, пристроившись к живому, великому делу, вносили в него лишь сухой, бездушный формализм.

Конечно, и в голодовку 1898—99 года можно было встретить тех же „ремесленников медицины", тех же „приказчиков продовольствія, а кроме них еще не мало других профессіональных „акробатов благотворительности", которые, с апломбом выступая под флагом помощи народу, заботились

о достиженіи лишь своих собственных мелких, личных целей, целей карьеры и рекламы.

Само собою разумеется, что подобные типы выходили не из среды молодежи. И потому я непременно должен сделать здесь оговорку, которую и прошу иметь в виду всех тех, в чьи руки попадет этот очерк, а именно, что среди молодежи, работавшей на голоде, тип в роде г. X. являлся редким исключеніем.

Огромное же большинство студентов, молодых врачей, фельдшериц, сестер милосердія шли в поволжскія степи, воодушевленные искренним желаніем облегчить страданія, нужду и горе народа, разореннаго неурожаями и голодовкой, шли бороться с болезнями и эпидеміями, нередко рискуя собственным здоровьем и даже жизнью...

Большинство этих лиц не желали ограничивать свою деятельность теми узкими рамками, которыя в этом случае ставили комитет самарскаго частнаго кружка и управленіе Краснаго Креста, но по мере сил старались помогать населенію, пораженному голодовкой, всеми способами, всеми средствами...

Устраивая столовыя для детей, стариков и старух или, с другой стороны, для лиц с ослабленным питаніем, они в то же время лечили и ухаживали за больными цынготными и тифозными, организовали ясли, пріюты и продовольственные пункты, старались всячески помогать крестьянам, разоренным неурожаями и голодовкой, покупали им лошадей, коров, выкупали им одежду, сбрую, топоры, пилы, сохи, самовары, которые были заложены бедняками под давленіем нагрянувшей жестокой нужды, покупали для них семена овощей,

картофеля, капусты, пріобретали плуги, кое-где пытались устраивать нечто в роде домов трудолюбія и мастерских и т. д., и т. д.

Но особенно кипучей энергіей и полным, беззаветным самоотверженіем отличалась деятельность именно учащейся молодежи — студентов и слушательниц разных курсов... Мы уверены, что этот отзыв подтвердят все те, кому пришлось более или менее близко стоять к делу организаціи помощи голодающим „в кампанію" 1898—99 года. С своей стороны мы надеемся со временем еще раз вернуться к этому вопросу и посвятить ему особый очерк, в котором приведем имеющіеся в вашем распоряженіи факты и данныя, более подробно рисующіе деятельность учащейся молодежи в голодовку 1898—99 года.

XL

Эпидемическій врач.

Мы уже шестой день в пути. За это время мы посетили целый ряд сел и деревень: Куроедово, Вишенки (бывшее именіе Ив. С. Аксакова), Мордово озеро, Мулеев враг, Филипповну, Новую Майну, посад Мелекес, село Сабакаево, Лебяжье, Новую Маныклу, Александровку и т. д.

И почти во всех этих селах мы встречали массы людей, влачивших голодное и полуголодное существованіе, больных, истощенных, опухших от цынги, обезображенных ею...

В четверг, 22 апреля, мы подъезжали к Сентемирам.

Стояло ясное, чудное утро. Из глубины темносиняго неба молодое весеннее солнце сыпало на зеленеющую степь миріады лучей ярких, блестящих, но не знойных и жгучих, как летом, а мягких и ласкающих. Купаясь в этих лучах, спиралью поднимаясь к небу, жаворонки заливались звонкими ликующими трелями, точно приветствуя и воспевая эту ширь степную, это приволье и свободу... Кстати: если соловей у нас слывет певцом любви, то жаворонок, по всей справедливости, должен быть признан певцом свободы...

Тройка крупных, сытых лошадей из соседней

помещичьей усадьбы мчала нас в татарское село Сентемиры, сильно пострадавшее от неурожая. Ровная, гладкая безлесная степь широко раскинулась перед нами. Вокруг — ни кустика. Только вдали чуть заметной лентой вилась речка Черемшан, на берегу которой чернел лес, принадлежащій уделу.

— А где мы остановимся в Сентемирах?—спросил я своего спутника, доктора Г—на, заведывающаго санитарным бюро самарскаго губернскаго земства.

— Поедем прямо к доктору Яблонскому. Он работает здесь с февраля месяца, и от него мы можем получить все сведенія, необходимыя нам.

Доктор Яблонскій состоял „эпидемическим врачом” самарскаго земства. Так называются врачи, которые приглашаются земством на время для борьбы с той или другой эпидеміей.

Я уже ранее много слышал о деятельности г. Яблонскаго в качестве эпидемическаго врача, о необыкновенной энергіи, которую он проявил, 6yдучи командирован на цынгу. Особенно много пришлось поработать ему и состоящим при нем фельдшерицам на первых порах по пріезде в Сентемиры, когда предстояла необходимость выяснить размеры цынги и общее состояніе здоровья населенія, а также экономическія условія и степень нужды.

В этих видах г. Яблонскій, вместе с фельдшерицами, обошел все дворы во всех трех Сентемирах, а также в соседних селеніях Старо-Бесовке и Малой-Ивановке, — всего более тысячи дворов,—и лично осмотрел всех больных. Ежедневно в g часов утра выходили они из дома и начинали свой обход крестьянских изб, что про-

должалось до 7 час. вечера. При этом ими были собраны по особой программе, составленной врачом Яблонским, чрезвычайно подробныя и обстоятельныя сведенія, касающіяся санитарнаго и экономическаго положенія населенія.

По вечерам же им приходилось работать над группировкой собранных сведеній, приведеніем их в порядок, заниматься составленіем списков крестьян, нуждающихся в усиленном питаніи и леченіи, приготовленіем лекарств для больных и т. д. Вслед затем они должны были немедленно же приступить к устройству и открытію безплатных столовых и больничек для цынготных, нанять подходящія помещенія, пріискать хожалок, позаботиться о доставке свежей и доброкачественной провизіи и проч. Все это требовало от них еще несколько лишних часов труда в день; таким образом им приходилось проводить за работой по 15—16 часов в сутки и даже более...

Кучер осадил лошадей у крайней избы, глядевшей тремя окнами прямо в степь. Изба эта отличалась от других только тем, что она была новая, видимо недавно построенная и потому не успевшая еще почернеть и загрязниться.

Нас встретил на крыльце доктор Яблонскій, молодой человек, крепкій и бодрый, одетый в синюю кубовую рубаху и высокіе сапоги. Он пригласил нас в избу и познакомил с своей женой, молодой и цветущей блондинкой с открытым симпатичным лицом, в кофточке яркаго цвета.

Конечно, тотчас же начались разспросы и толки на темы о голодовке, неурожае и цынге.

— Плохія дела здесь у нас, — отвечал доктор

Яблонскій на наши вопросы. — Неурожай в Сентемирах (в 1898 г.) был полный: не родилось ни хлебов, ни трав. Притом же населеніе, за весьма редкими исключеніями, совершенно не имело запасов от предыдущих годов. Вследствіе этого к осени народ очутился в крайне критическом положеніи: во многих семьях хлеба могло хватить не более чем на месяц, а у значительнаго большинства и совсем его не было. Скот кормить было нечем. Все кинулись продавать его, конечно, за безценок. Сельскіе базары были переполнены скотом; коровы, лошади, овцы, свиньи продавались чуть не за гроши,—тем не менее, покупателей не было.

— Почему же богатые, зажиточные крестьяне, купцы, наконец, не покупали скот?

— Очень понятно почему, — отвечал г. Яблонскій: — корма были чудовищно дороги, а для убоя брать было нельзя, так как стояла теплая, дождливая осень. Очутившись в безвыходном положеніи, крестьяне начали сами резать скот, но и тут их ждала, конечно, беда: вследствіе теплой осени мясо все сгнило. С октября месяца начали выдавать земскую ссуду, но при этом, как известно, все лица рабочаго возраста лишены были права на полученіе ссуды. При этих условіях ссуда, особенно в семьях со многими работниками, оказалась более чем недостаточной и отнюдь не спасала населеніе от недоеданія и голодовки. Крестьяне начали продавать и закладывать все мало-мальски лишнее; более ценную одежду, самовары, перины, и т. п. Между тем нужда с каждым днем росла и становилась все острее. Нужно думать, что в де-

кабре месяце появились первые случаи заболеванія цынгой, но они оставались необнаруженными.

— А когда Красный Крест пришел на помощь?— спросил я.

— Только в январе месяце. Затем с февраля начали выдавать продовольственную ссуду и на работников, но время уже было упущено, здоровье населенія было подорвано, и потому цынга начала косить, начала широко распространяться по селам.

Признавая, что этіологія цынги далеко еще не выяснена в должной степени, доктор Яблонскій тем не менее утверждал, что главной причиной появленія и сильнаго развитія цынги следует считать, как он осторожно выражался, „недостаточное питаніе". Все же остальные факторы, которым обыкновенно приписывается более или менее важное значеніе, по его мненію, вряд ли играли большую роль в деле развитія цынги.

Внимательно следя за ходом болезни, за всеми ея проявленіями, г. Яблонскій подмечал такіе явленія и факты, которые совершенно не укладывались в общепринятыя рубрики и не поддавались объясненію с тех точек зренія, которыя считались более или менее установленными.

Так, например, заболеванія цынгою встречались,—хотя, разумеется, в гораздо меньшем числе,—и в более зажиточных семьях. Были случаи даже, когда цынгою заболевали и очень богатые люди. Впоследствіи в подробном отчете о своей деятельности ) доктор Яблонскій указывал, что ему приходилось наблюдать больных цынгой „в семьях, имевших на несколько сот и даже тысяч пудов хлеба, много скота, в семьях, которыя ежедневно питались хорошей пищей, мясом в достаточном количестве",—словом, в таких семьях, на благосостояніи которых неурожай и голодовка не могли отразиться в сколько-нибудь заметной степени.

С другой стороны, „в семьях, безусловно нуждающихся, нищих, не наблюдалось иногда ни одного случая цынги, несмотря на видимое истощеніе членов этих семей". „Чем объяснить эти факты?"— спрашивает г. Яблонскій.—„Затем далее,—пишет он,—если признавать цынгу за болезнь, (всецело) происходящую от недостаточнаго питанія, то мы должны бы, повидимому, наблюдать всегда такое теченіе болезни: сначала истощеніе организма в большей или меньшей степени, а затем уже те или другіе симптомы цынги, и опять-таки в известной постепенности, от более легких к более тяжелым... Между тем мне не раз приходилось наблюдать такіе случаи: является субъект самаго цветущаго вида, полный, упитанный. При первом взгляде даже и не подумаешь о цынге. И вдруг при осмотре оказывается цынга, да еще зачастую в тяжелой форме, с инфильтратами на ногах, с пораженіем суставов. Как это объяснить?" )

Однако, эти отдельные случаи отнюдь, конечно, не могут поколебать того наблюденія, которое сделано огромным большинством врачей, работавших тогда, а именно, что появленію цынги в массе населенія всегда предшествует известный, более или менее продолжительный період хроническаго недоеданія или же плохого, недостаточнаго и черезчур однообразнаго питанія. Прямая и тесная зависимость между развитіем цынги и тяжелым экономическим положеніем населенія, между прочим, наглядно и ярко выяснена и г. Яблонским в его отчете целым рядом статистических таблиц, показывающих, как отразилось разстройство имущественнаго благосостоянія жителей в разных селеніях на большем или меньшем распространеніи цынги.

На мой вопрос: как велико у них число больных цынгой,—доктор Яблонскій отвечал;

— Сейчас у нас, т.-е. в Сентемирах и в Старо-Бесовке, около 400 человек цынготных.

— Это ужасно!—невольно вырвалось у меня.—Но скажите, доктор: уменьшается ли, по 'крайней мере, число больных?

— Я могу только сказать, что до сих пор оно все росло. Когда я пріехал сюда, то застал здесь 60 человек цынготных, которые были зарегистрированы до моего пріезда. Затем, в теченіе следующих двух недель число их возросло до 200 человек. Теперь, как я уже сказал, 400 человек больных... Впрочем, сейчас цынга как будто начинает останавливаться; по крайней мере, в последніе дни новых больных не прибывает.

Борьба с цынгой и плохим питаніем идет здесь, как и в других местах, главным образом посредством столовых и больничек,

— Сейчас у меня восемь больничек,—говорил г. Яблонскій,—но я должен сказать, что число это колеблется, так как я открываю и закрываю их по мере надобности. Как только зарегистровываются новые тяжело-больные, а мест в существующих больничках нет,—я немедленно же нанимаю подходящее помещеніе (часто даже у кого-нибудь из больных), приспособляю его, нанимаю или перевожу из другой больницы хожалку, и на следующій же день больничка готова и тотчас же наполняется больными... Надобность минует, и больница закрывается или же переводится в другое место.

Мы поинтересовались узнать, на каких условіях снимаются у крестьян помещенія под больнички.

— Обыкновенно рубля за три в месяц,—отвечал доктор Яблонскій. — В эту плату входит отопленіе, вода, самовары и услуги хозяев. Не правда ли, очень недорого?.. Но в чем здесь встречается большой недостаток, так это в русских умелых хожалках. В виду этого приходится назначать им сравнительно большую (конечно, по местным ценам) плату, а именно, от 5 до 8 рублей в месяц на их харчах. За эту плату почти всегда можно найти таких хожалок, которыя будут дорожить своим местом и добросовестно относиться к своим обязанностям.

кроме больниц, в Сентемирах было десять столовых для больных цынгой и двенадцать столовых „Детско-народных“, для детей и взрослых с ослабленным питаніем. Всего в этих столовых кормилось 500 детей и 350 больных цынгой. Ближайшим образом столовыми заведуют муллы, под контролем врача и фельдшериц. Дело ведется хорошо, никаких недоразуменій не возникает. Одно только крайне огорчает медицинскій персонал: это именно уменьшеніе мясной порціи для цынготных,—на чем настояла администрація Краснаго Креста.

На первых порах цынготным больным давали 1/2 фунта мяса, одну чайную чашку капусты, 1/2 фунта картофеля, одну или две луковицы, 2 фунта хлеба уксус, перец и соль. Но Красный Крест нашел эту порцію слишком обильной и дорого стоящей, а потому потребовал наполовину уменьшить мясную порцію, вследствіе чего пришлось давать уже не 1/2 фунта мяса, а только 1/4 фунта. И хотя все врачи, особенно земскіе, категорически высказывались против такого уменьшенія, тем не менее, в конце концов, они принуждены были подчиниться распоряженію, шедшему свыше, — конечно, в тех столовых, которыя содержались на средства Краснаго Креста.

Доктор Яблонскій горячо нападал на порядок, при котором населеніе, до последней степени изнуренное и обезсилевшее, кормили одной „кашицей“ с салом, а мясо давалось чудь не гомеопатическими дозами.

— Везде,—говорил он,—где кормили этой кашицей—всегда появлялась цынга. Между тем и до сих пор во многих столовых Краснаго Креста продолжают кормить одной кашицей с салон. В этом, между прочим, нужно видеть одну из причин, почему цынга до сих пор не поддается леченію, почему она не только не уменьшается, а наоборот, растет все более и более:

— У нас,—разсказывал д-р Яблонскій,— очень часто бывали случаи, когда цынготный больной, благодаря хорошему питанію в больнице, поправлялся

и уходил из больницы здоровым. Но проходил месяц, и тот же больной возвращался снова в больницу с сильно развитою цынгой...

На этой почве в теченіе всей этой болезни происходила постоянная и упорная борьба представителей, с одной стороны, земской медицины, с другой—Краснаго Креста. Последніе нередко прямо и откровенно заявляли, что их цель—только поддержать населеніе, не давать ему погибать, умирать с голоду. При этом в оправданіе себе они обыкновенно ссылались на крайній недостаток средств, отпускавшихся в их распоряженіе.

Но публике было хорошо известно, какія огромныя средства шли в Красном Кресте на жалованье уполномоченных и особенно главноуполномоченных, на их поездки, разъезды и т. д.

Голодающіе татары.

Неурожай и голодовка 1898—99 года, как мы уже упоминали, всего тяжелее отозвались на татарском населеніи. Отсюда понятно, почему цынга главным образом поражала татар. В Старо-Бесовской волости, в район которой входят Сентемиры, больных цынгою было зарегистрировано 687 человек, при чем по народностям число это распределялось следующим образом:

Таким образом, из 687 человек больных цынгой татар было 649. Решающее значеніе в этом случае имели, конечно, экономическія причины,—крайняя необезпеченность татарскаго населенія в матеріальном отношеніи,—но необходимо признать, что, кроме чисто экономических причин, не малую роль играли здесь и некоторыя бытовыя условія и особенности склада татарской жизни, в числе которых прежде всего следует указать на семейное и общественное положеніе татарских жен-

шин, их затворничество и приниженное, почти рабское состояніе.

Татарки вынуждены все время проводить дома, в тесных и душных избах; оне почти совсем не выходят на воздух, не показываются на улице, не имеют права даже посещать мечети, а должны молиться дома. Питаются татарскія женщины лишь остатками от трапезы мужчин. Г. Яблонскій разсказывает, что „в татарском населеніи, при постепенном истощеніи запасов, прежде всего начинают недоедать женщины: мужчины едят прежде женщин, съедают лучшую пищу и большее количество. Женщины питаются остатками и к тому же делятся лучшими кусочками с детьми. С дальнейшим истощеніем запасов, когда нужда обостряется, начинают хворать уже дети и женщины, а за ними мужчины“.

Благодаря указанным условіям, огромный процент заболеваній цынгою выпадает на долю именно татарских женщин. По вычисленію д-ра Яблонскаго, в среднем выводе этот процент равняется 74% общаго числа больных цынгою, тогда как относительно мужчин процент этот достигает лишь 26. Процент больных женщин колеблется по селеніям от 83, как, например, в Старо-Бесовке, до 66, как это было в Старом-Сентемире, а процент больных мужчин—от 17 до 34. Что касается возраста больных цынгою, то преобладали заболеванія в возрасте от 20 до 30 лет и от 30 до 40 лет. Следовательно, наибольшее число заболеваній падает на рабочій возраст.

Пользуясь отчетом д-ра Яблонскаго, мы постараемся наметить здесь хотя краткую характеристику

сентемировских татар, их культурной и экономической жизни. Как мы уже заметили, населеніе в Сентемирах—сплошь татарское. Русскіе встречаются здесь только среди торговцев, писарей и т. п. Разговорный язык—татарскій, хотя мужчины почти все говорят или, по крайней мере, хорошо понимают по-русски. Но женщины в большинстве случаев совершенно не знают русскаго языка. Немногіе русскіе, проживающіе здесь, также предпочитают говорить при сношеніях с местным населеніем по-татарски.

Во всех селеніях имеются татарскія школы не только для мальчиков, но и для девочек. За обученіе нигде обязательной платы не установлено,—кто сколько даст. Учителями являются свои же односельцы. К сожаленію, все ученіе в татарских школах состоит лишь в заучиваніи наиболее важных мест аль-корана и шаріата, а также в письме по-татарски. Исключеніем из этого правила является одна школа в Среднем-Сентемире, в которой мулла учит детей и счету, при чем главным образом дает разныя практическія наставленія,—например, как делить землю.

Школы помещаются в общественных зданіях, обыкновенно поблизости мечети, при чем школьныя помещенія всегда тесны и антигигіеничны. Благодаря этим школам, известный процент взрослаго населенія (даже и женщины) умеют читать и писать по-татарски. Русскую же грамоту знают только очень немногіе бывшіе солдаты да муллы из молодых, для которых знаніе русской грамоты стало теперь обязательно.

Так как многіе из более зажиточных татар занимаются разными торговыми оборотами, для чего ездят в Самару, Казань и другіе города, беднота же уходит на лето в разныя местности Россіи „бурлачить" (так они называют отхожія полевыя работы), то народ, благодаря такому подвижному образу жизни, отличается известной развитостью, особенно по сравненію с соседним, более оседлым, мордовским и чувашским населеніем. В доказательство известнаго рода культурности татарскаго населенія г. Яблонскій приводит следующіе факты.

„Мне не раз, — говорит он,—приходилось беседовать с отдельными татарами о пользе изученія русской грамоты. Сплошь и рядом заводили об этом речь сами татары и даже муллы, и большинство из них, особенно молодежь, выражало желательность открытія русской школы. Я не раз слышал от других обратное, что татары видят в русской школе первый шаг к вероотступничеству, страшно падки на всякіе слухи о насильственном крещеніи и т. д. По своему личному опыту я не могу подтвердить этого".

Такую перемену в отношеніях татар к русским г. Яблонскій объясняет следующим образом: „Татарам за последнія голодовки пришлось не мало перевидать русских интеллигентов, живших с ними долгіе месяцы, кормивших и лечивших их, и, разумеется, татары, не видя никакого худа от этих пришлецов, видя, наоборот, уваженіе к своей религіи и обычаям, вероятно уже не так упорно изыскивают в каждом русском начинаніи подрыв их религіи. Например, когда весной нынешняго (1899) года стали открываться в большом количестве ясли для детей, и я тоже задумал было открыть ясли в Сентемирах, то татары, прослышавши об этом, одолели меня просьбами записать их детей в ясли. Яслей мне не удалось открыть по другим причинам, но я указываю на этот факт, как на доказательство известнаго доверія к русскому начинанію. Я сам указывал просителям на их боязнь, что детей окрестят, но они только смеялись над этим, а многіе вліятельные татары уверяли меня, что никаких недоразуменій по этому поводу не будет" *).

Эти наблюденія и факты представляют, по нашему мненію, большую ценность, так как наглядно показывают, насколько преувеличены распространенные у нас отзывы о татарах, рисующіе их узкими, закоренелыми фанатиками, относящимися с непримиримой враждой ко всяким культурным начинаніям, раз Только эти начинанія идут от русских.

Таким образом оказывается, что пока проводниками подобных начинаній являются разнаго ранга чиновники — все равно, в мундирах или рясах— мы постоянно слышим о косности татар, о их фанатизме, о их враждебном и подозрительном отношеніи ко всему, что только исходит от русских. Но вот к тем же татарам, в тяжелую для них минуту, являются простые, нечиновные люди в виде врачей, фельдшериц, организаторов столовых, яслей и т. д.,—и картина сразу меняется:

„Эпидемія цынги в Старо-Бесовской волости ставропольскаго уезда“, „Врачебная хроника Самарской губерніи, 1900 г. № 2, стр. 4—5. те же самые татары охотно и вполне доверяются этим людям, отдают им своих детей, выражают готовность посещать русскія школы, просят об их открытіи и т. д. Словом,— никаких следов, никакой тени вражды, косности и фанатизма, а совершенно напротив—полное доверіе, искреннее чувство глубокой благодарности за все то, что для них делается.

Над этим поучительным контрастом следовало бы серьезно подумать тем, кто говорит о невозможности для русских людей оказывать культурное воздействіе на татарское населеніе. Очевидно, что неуспех и неудачи просветительной деятельности русских миссій среди татар следует объяснить не закоренелой враждой и не фанатизмом этой народности, а чем-нибудь другим, лежащим в характере самих миссій и их деятелей, в тех пріемах и способах, посредством которых последніе ведут свою культурную деятельность.

По отзыву г. Яблонскаго, близко изучившаго татар, последніе в общем весьма добродушны, гостепріимны, безпечны и довольно-таки легкомысленны. Все эти черты являются, конечно, характерным наследіем их прежней кочевой жизни. Из более отрицательных сторон их характера д-р Яблонскій указывает в своем отчете „на известный узкій эгоизм": крайнее нежеланіе помочь, в случае беды, ближнему, не только иноверцу, но даже и своему односельчанину-татарину. Богатые татары всегда не прочь попользоваться несчастіем соседа, приняв от него в заклад какую-нибудь вещь, конечно, за ростовщическіе проценты.

Мы уже упоминали, что известный восточный взгляд на женщину характерен для большинства татар, хотя, по словам г. Яблонскаго, ему приходилось наблюдать не мало исключеній из этого. „Так, например, многоженство в настоящее время значительно уменьшается; по две жены имеет меньшинство, три жены являются уже исключеніем, четырех—нет ни у кого. Этот факт ограниченія многоженства является, с одной стороны, следствіем тяжелых экономических условій (последняго времени), с другой, как я убедился из своих наблюденій, обусловливается уже чисто сознательным отношеніем к многоженству“.

В то же время „заметно известное стремленіе к уничтоженію некоторых стеснительных обрядов и обычаев. Так, например, закрываніе лица женщинами почти уже не наблюдается; прикрывают только, да и то не всегда, при разговоре с мужчинами-татарами, рот рукой или кончиком платка, так что, очевидно, смотрят на это как на простую формальность".

В области семейных отношеній прежде всего необходимо отметить „патріархальность, безпрекословное подчиненіе главе семьи—старшему в доме. Вследствіе этого семейная жизнь течет очень тихо, монотонно. Мало ссор и брани. Драки — „ученіе жен“ — является исключеніем, что, с одной стороны, объясняется легкостью развода, с другой — отсутствіем пьянства". Хотя „многіе татары, особенно из молодых или солдат, при случае, не прочь выпить, но это делается втихомолку, в четырех стенах. Пьяный татарин или с папироской не решится показаться на улице".

На мой вопрос: „ленивы ли татары?“

—г. Яблонскій отвечал:— „Совсем нет!.. Напротив, они считаются усердными работниками. Во многих экономіях даже предпочитают татар русским рабочим. Но они безпечны; при том же у них большую роль играет равнодушное, фаталистическое отношеніе к своей судьбе... Этими особенностями, вероятно, следует объяснить, что земля у них обрабатывается, в большинстве случаев, небрежно: не удобряется, плохо пашется, яровыя не пропалываются и т. д. Огородов у них совсем нет, отчасти потому, что нет удобных мест для их разведенія; отчасти же потому, что татары совсем не имеют потребности в овощах, обходясь без капусты, огурцов, луку и т. п. У них свой особый стол; многіе татары, например, никогда не пробовали щей; вследствіе этого, на первых порах, в наших столовых многіе из них отказывались от щей. Но это только на первых порах, так как затем они очень быстро привыкали к русским блюдам“.

В своем отчете г. Яблонскій разсказывает, что так как у него вначале совершенно не было интеллигентных помощников (единственная фельдшерская ученица была завалена чисто-медицинской работой), то по необходимости ему пришлось дело продовольствія возложить на местное населеніе— сельское попечительство Краснаго Креста, оставив, конечно, за медицинским персоналом право контроля. Дело продовольствія было поставлено так: все продукты для 6-го участка, в районе котораго находились Сентемиры, закупались участковым попечительством и хранились в центральном складе,

в Куликовке. Сентемиры были разделены по приходам и в каждом был назначен заведующій столовыми мулла. На обязанности этого муллы было своевременно заботиться о доставке продуктов из Куликовки и ежедневная выдача их пекарям. Что же касается чая, сахара, вина и прочих подобных продуктов, то они всегда выдавались медицинским персоналом.

Во избежаніе злоупотребленій и для большей уверенности в полученіи обедающими всего назначеннаго сполна, в Сентемирах был заведен такой порядок: по доставке из центральнаго склада продукты принимались заведующим столовыми с весу и вносились в книги. В столовыя продукты выдавались ежедневно, по числу обедающих, на следующій день. За правильностью выдачи должны были следить и удостоверять особые дежурные, назначаемые на каждый день из более уважаемых крестьян. Эти дежурные обязаны были присутствовать при пріеме провизіи из склада и, кроме того, должны были следить и в столовых, как за приготовленіем пищи, так и за правильной раздачей порцій,

„Мне, — пишет г. Яблонскій, — не пришлось раскаиваться в этой отдаче дела продовольствія в руки местнаго (т.-е. татарскаго) населенія. Все исполняли порученныя обязанности очень добросовестно и внимательно. А главное, населеніе относилось с полным доверіем к такому порядку и видело в нем полную гарантію от злоупотребленій. Обедающіе не раз выражали (чему я был свидетель) благодарности пекарям и дежурным за их добросовестное отношеніе к делу. Поэтому, когда впоследствіи персонал мой увеличился, я уже не решился менять установленнаго порядка, усилив только наш контроль“ ).

Относительно экономическаго положенія татарскаго населенія д-р Яблонскій приводит в своем отчете целый ряд статистических таблиц, которыя не оставляют ни малейшаго сомненія в том, что даже в селеніях экономически более обезпеченных благосостояніе жителей находится в самом безотрадном, самом вопіющем положеніи. Так, например, в Старом-Сентемире, сравнительно наиболее богатом из всех четырех селеній, 41 % домохозяев не имеет никаких построек, кроме избы. Семей, не имеющих ни одной лошади, в Сентемирах 26 % в Верхнем-Сентемире—41 %. Двух лошадей и более имеют 26 % домохозяев; при этом необходимо иметь в виду, что по местным условіям одной лошади для веденія хозяйства и обработки земли совершенно недостаточно.

При таком состояніи хозяйства населеніе не может, конечно, иметь сколько-нибудь достаточных запасов хлеба. И действительно, осенью 1898 года как оказалось по изследованію д-ра Яблонскаго, во всех четырех Сентемирах только 13% домохозяев имели более 10 пудов хлеба на семью. Особенно же в тяжелом положеніи оказалось населеніе Средняго и Верхняго-Сентемира, среди котораго „59% семей не имели ни зерна хлеба“. К этому нужно добавить огромную задолженность населенія казне, земству и частным лицам.

На основаніи подобнаго рода данных д-р Яблонскій следующими чертами обрисовывает современное состояніе хозяйства самарскаго крестьянина. „Экономическое положеніе крестьян,—пишет он в своем отчете,—настолько шатко, что малейшій Толчок, малейшее несчастіе может выбить его из колеи самостоятельнаго работника-хозяина. Наделы у большинства до того малы, что и в урожайный год крестьяне перебиваются, как говорится, с хлеба на квас; стоит же только не уродиться хлебу, и наш мужик попадает сразу в безвыходное положеніе, из котораго без посторонней помощи уже не выберется. Не окажут ему этой помощи — остается умирать. Ничего нет поэтому удивительнаго, что нашу деревню ежегодно посещают всевозможныя эпидеміи: не цынга, так—тиф, не тиф, так—скарлатина, оспа и т. д. И все эти бедствія мужик переносит терпеливо: валяется в горячке на сырой, грязной соломе, прикрытый тряпьем; питается при дизентеріи огурцами и капустой с квасом и ржаным хлебом; умирает сотнями в раннем детстве от поносов и т. д.

„Только в минуты самых тяжелых бедствій, в годы неурожаев, к нему приходят на помощь и правительство, и частная благотворительность. Но ведь это палліативы. Ведь этой помощью только временно спасешь мужика от голодной смерти; все равно он, награжденный всякими последствіями своего хроническаго недоеданія и своего неблагодарнаго труда—катарами, ломотами и другими недугами,—умрет раньше времени... Разве не ужасно такое положеніе"?.. ).

XIII.

Необыкновенная девушка.

Как доктор Яблонскій, так и его жена отзывались самым лучшим образом о деятельности учениц старших курсов самарской фельдшерской школы, командированных губернской земской управой в помощь больным, за недостатком фельдшериц, окончивших полный курс. Особенно горячо, почти восторженно отзывались они об ученице той же школы, г-же Ган, молодой девушке, жившей в Сентемирах в качестве фельдшерицы.

— Это—замечательная, редкая девушка!—говорила г-жа Яблонская.—Вот уж кто предан делу всей душой... Нужно видеть, как она обращается с больными, как ухаживает за ними!.. Ея мать— бедная женщина, вдова, у которой на руках несколько человек детей, в том числе обучающихся в разных учебных заведеніях. Эта почтенная женщина употребляет все усилія для того, чтобы дать своим детям возможность получить образованіе. И вот, наша барышня, г-жа Ган, желая оказать помощь своей матери, высылает ей почти все, что она здесь получает. Себе она оставляет лишь три рубля, на которые и живет здесь. Можете себе представить, как можно прожить месяц на три рубля!.. И сколько мы ни уговаривали ее, сколько ни убеждали, что это может очень вредно отозваться на ея здоровье,—она осталась непреклонной. Она совсем не думает о себе, не думает о том, придется ли ей поесть, удастся ли ей отдохнуть...

— И заметьте,—сказал доктор Яблонскій,—что это при постоянной работе, а нередко и при безсонных ночах. Между тем, она совсем не отличается крепким здоровьем, скорее—напротив; слабенькая, худенькая, маленькаго роста. Я все время боюсь,что она захворает, заболеет цынгой,—продолжал доктор.—По моему мненію, это неизбежно при таком переутомленіи с одной стороны и при таком питаніи—с другой.

— А что было вначале!—воскликнула г-жа Яблонская.—Когда она только что пріехала сюда, мы предложили ей свои услуги относительно пріисканія для нея квартиры на селе. Но она наотрез отказалась поселиться на отдельной квартире, а решила жить в самой больнице, чтобы быть как можно ближе к больным, чтобы иметь возможность ежеминутно помогать тяжело больным. Мы, конечно, всячески отговаривали ее от этого, пугали ее, что она может заразиться, но она осталась при своем решеніи, и действительно поселилась в одной из цынготных больничек... Вы, разумеется, знаете эти больнички, помещающіяся в татарских избах и нередко состоящія из одной комнаты с перегородкой... Ган поместилась за печкой, где устроила себе койку из досок. А туг же, рядом—женское отделеніе больницы, переполненное больными. Среди них были с тяжелыми формами, было несколько детей... Конечно, дети плачут, кричат, больные стонут, но она как будто не тяготилась всем этим. С какой любовью, с какой нежно стью она начала ухаживать за всеми больными! Как она нянчилась с детьми! Она их мыла, стригла, причесывала, одевала в чистое белье, кормила... И знаете, чем все это кончилось?

— Конечно, она заболела?—сказал я.

— Да, она получила страшную чесотку... заразилась ею от больных детей. И только после этого удалось, наконец, убедить ее покинуть больницу и поселиться на отдельной квартире... Да, это удивительная, необыкновенная девушка!—взволнованно закончила г-жа Яблонская.

Эти разсказы глубоко забирали за-сердце. С невольным волненіем слушали мы сообщеніе о подвигах героической девушки. Мы выразили желаніе если можно, повидать г-жу Ган.

— Она теперь, наверное, в какой-нибудь больнице или же обходит избы, навещая больных, — сказал д-р Яблонскій.— Мы непременно встретим ее где-нибудь, когда поедем по больницам.

Во время этого разговора вдруг с улицы послышались колокольчики и бубенчики, и к дому с шумом подкатила тройка лошадей.

Через несколько минуть в комнату вошел уполномоченный общества Краснаго Креста, С. В. Александровскій вместе с сестрой милосердія, молодой и высокой блондинкой. Он тотчас же познакомил нас с своей спутницей, сестрой милосердія, и при этом объяснил нам, что, пользуясь праздниками, она захотела навестить свою знакомую, княжну Д—ову, жившую, также в качестве сестры милосердія, в одном из соседних сел, куда он и взялся подвезти ее.

Это уже был совсем другой тип ,сестры", сравнительно с теми, которых мне приходилось видеть до сих пор. Здесь прежде всего чувствовалась „барышня", с ея заботами о туалете, о „красе ногтей", о стройности фигуры. Неправильныя черты лица в значительной степени скрадывались хорошим цветом кожи, густыми, эффектно причесанными волосами и большими, выразительными глазами, которыми она, видимо, умела искусно владеть.

Г-н Александровскій сообщил нам в то же время, что он только что был в Шламской волости, Самарскаго уезда, где цынга свирепствует с страшной силой среди татарскаго населенія. Особенно сильно поражено цынгой татарское село Нурлаты, в котором зарегистрировано 887 человек больных цынгой. Затем цынга сильно распространена в Тюгальбугах, хотя там давно уже работает медицинскій отряд, снаряженный на средства фон-Вокано, владельца Жигулевскаго пивовареннаго завода.

Эти сведенія производили, разумеется, крайне тяжелое впечатленіе на всех нас... Около тысячи человек больных в одном селе! Тысяча человек, опухших от изнуренія и голода!.. Цынга явно принимала характер огромнаго народнаго бедствія. Пред всеми невольно вставал тревожный вопрос; что-то будет дальше?

— Слава Богу, что о тифе пока мало слышно,— заметил кто-то,—Сыпной тиф появился в Бугульминском уезде, в участке женщины-врача, г-жи Паевской, Затем в Бугурусланском уезде в некоторых местах довольно сильно распространен брюшной тиф. Из других же заездов пока нет сведеній о тифе.

Разговор, между прочим, коснулся вопроса о заразительности цынги, при чем г. Александровскій выразил уверенность, что цынга заразительна.

— У нас в Красном Кресте,—сказал он,— цынгой переболели: два студента, две сестры милосердія и две хожалки... Чем можно объяснить их болезни, как не заразой? Питались они, конечно, хорошо и вообще жили сравнительно в благопріятных условіях.

Затем он разсказал о самоотверженном поступке одной фельдшерицы, г-жи Березовской. Она работала там же и заразилась, получив сыпной тиф в тяжелой форме, но как только ей удалось оправиться от опасной болезни, она тотчас же снова вернулась на свой пост, чтобы лечить больных, ходить за ними, кормить голодных.

Следом за уполномоченным Краснаго Креста подъехал самарскій врачебный инспектор Д. П. Борейша-в форменном сюртуке со светлыми пуговицами и петличками. Маленькая изба, занимаемая доктором Яблонским, наполнилась гостями. Молодая хозяйка радушно угощала всех чаем и скромной деревенской закуской, состоявшей из яиц, масла и сыра.

Выпив наскоро по стакану чая, мы отправились по больницам. Доктор Яблонскій с г, Александровским и г. Граном поместились в тарантасе, а я с врачебным инспектором—уселся в плетенке.

В то время, как мы, подъехав к ближайшей

больнице, вылезали из экипажей, я заметил крестьянскую телегу, приближавшуюся к больнице с противоположной стороны. В ней сидела девушка в светлом платье и белом платке на голове, игравшем, очевидно, роль шляпки и в то же время зонтика. Легко соскочив с телеги, девушка направилась к доктору Яблонскому, держа в одной руке мешок, а в другой—какую-то тетрадь.

— По обыкновенію, в полном вооруженіи,— добродушно заметил доктор Яблонскій, здороваясь с пріехавшей:—с лекарствами, термометром и дневником!.. Господа!—прибавил он, обращаясь к нам:—позвольте вам представить О. Ю. Ган.

Пред нами стояла молоденькая девушка, лет восемнадцати, небольшого роста, брюнетка, с бледным лицом и большими темными глазами, смотревшими внимательно и грустно.

С глубоким уваженіем пожал я худенькую руку этой маленькой героини.

— Вот барышня, которая накануне цынги,—сказал, обращаясь к нам, доктор Яблонскій.

Тут все мы заговорили разом, адресуясь к „барышне“.

— Да, да, чего добраго!—говорил один:—цынга шутить не любит.

— Вам необходимо обратить вниманіе на собственное питаніе,—внушительно советовал другой.

— Вы слишком рискуете своим здоровьем,— предупреждал третій.—Всякое переутомленіе крайне вредно отражается на организме... особенно при тех условіях, которыя окружают вас здесь.

Молодая девушка, кидая на нас смущенные взгляды, застенчиво объясняла, что она не отказывает себе ня в чем необходимом, что работа ее не утомляет, что она питается „как следует“.

Выслушав эти объясненія, доктор Яблонскій только махнул рукой.

Вспомнив, что у меня в саквояже была бутылка хорошаго портвейна, захваченная мной на всякій случай, я поспешил достать ее и, извинившись, обратился к г-же Ган с убедительной просьбой взять это вино, так как оно может быть полезно ей при работе и том образе жизни, который ей приходится вести здесь.

Г-жа Ган с недоуменіем смотрела на меня, не решаясь взять вино.

Все пріезжіе поспешили поддержать меня.

— Пожалуйста, берите, берите это вино... Это очень полезно, это необходимо для вас...

Она колебалась. Но затем, очевидно, уступая общим просьбам, взяла бутылку, спрятала ее в свой мешок с медикаментами и, кивнув мне головой, проговорила: „Благодарю вас“.

Д-р Яблонскій, стоя в стороне и смотря на эту сцену, как-то загадочно улыбался,

— Готов держать пари, господа,—уверенно проговорил он,—что это вино немедленно же окажется у цынготных больных... Я знаю это по многим опытам.

Г-жа Ган бросила на него взгляд, в котором чувствовалась укоризна за то, что он так скоро разгадал и так изменнически выдал ея тайный замысел.

Тогда снова все заговорили и запротестовали:

— Нет, нет, вы не должны этого делать!., отнюдь не должны... Вы непременно сами должны пить это вино... Слышите!.. Это вам необходимо, иначе вы заболеете.

Она, улыбаясь, кивала головой, в то время как в ея глазах попрежнему светилась тихая грусть.

Мы входим в женскую цынготную больничку. Обычная обстановка: довольно просторная крестьянская изба с широкими татарскими нарами вдоль стен. Нары унизаны лежащими на них женщинами и детьми разных возрастов. При нашем входе некоторыя из больных пытаются сесть, другія стараются прикрыть свое лицо, но большая часть лежит неподвижно, точно окаменев от изнуренія и боли.

Доктор Яблонскій обращает наше вниманіе на целую семью, пораженную цынгой.

Ужасный вид имеет женщина с распухшим от цынги лицом, с телом, покрытым отеками. Но еще более ужасен лежащій рядом с нею ея пятилетній ребенок, страдающій воспаленіем спинного мозга и в то же время обезображенный цынгой. Тут же рядом лежат и другія дети разных возрастов, но все одинаково бледныя, безкровныя, истощенныя и опухшія...

Нет, у докторов, очевидно, более крепкіе, более привычные и закаленные нервы, чем у нас, обыкновенных смертных, не принадлежащих к этой почтенной корпораціи. Вот они подошли к только-что упомянутой мною группе больных и начинают внимательно ощупывать худыя и дряблыя тела детей, покрытыя опухолями и отеками.

Но нам, простым смертным, не привыкшим

к созерцанію человеческих страданій в таких ярких, кричащих формах и притом в таких огромных дозах, — решительно не под силу подобныя зрелища. К тому же вид больных, страдающих детей-крошек—всегда невыносимо-тяжел. Но еще более удручающим образом действует на вас, конечно, вид детей, заморенных долгим голоданіем, детей, у которых голод отнял их свежесть, их живость, которых он изуродовал и приковал к постели... Бедныя, несчастныя детки!..

Чувствуя на себе неподвижно устремлённые детскіе взгляды, в которых светится немая жалоба и в то же время как бы мольба о помощи, вы невольно начинаете терять присутствіе духа, начинаете задыхаться, так как слезы неудержимо навертываются на глазах, рыданія подступают к горлу и нет сил побороть их. Вы близки к истерике и, чтобы предупредить ея взрыв, спешите выбежать из избы...

Через какіе-нибудь полчаса времени врачи направляются в другую больницу. Кое-как оправившись и успокоившись, вы также идете следом за ними, хотя и знаете, что там вас ждут те же гнетущія впечатленія, которыя так невозможно взвинтили и расхлябали ваши нервы...

В одной из больниц мне, между прочим, удалось видеть г-жу Ган на самой работе. Она смазывала іодом во рту больных цынгой, забинтовывала ноги, на которых виднелись язвы, массажировала опухоли и т. д. При этом она разспрашивала больных, наполовину по-татарски, наполовину по-русски, о состояніи их здоровья, об аппетите и проч. Чуть ли не всех больных она

знала по имени, — очевидно, знала даже их семьи, так как сообщала больным сведенія о их родичах, которых она навешала при обходе крестьянских изб,

Я видел, как прояснялись лица больных, когда к ним подходила молодая фельдшерица. Я видел, как охотно, с каким полным доверіем предоставляли они ей свои распухшія десны, свои сведенныя ноги, свои опухоли и болячки. Во взглядах, которыми они следили за движеніями молодой девушки, светилось такое глубокое чувство благодарности и привязанности!

Это отношеніе чувствовалось и сказывалось во всем; очевидно, оно отражалось и на самой г-же Ган, вызывая в ней известное чувство нравственнаго удовлетворенія. Она подходила к нарам с бодрым, веселым видом, который успокоительно и ободряюще действовал на больных... Дети-татарчонки старались протиснуться к ней. Более здоровые малыши заигрывали с ней, ловили ее за руки, заглядывали ей в глаза, что-то лепетали, улыбались и хихикали...

Здесь я позволю себе сделать маленькое отступленіе, так как мне хочется разсказать еще об одной встрече с г-жей Ган,—встрече, происшедшей в Самаре, спустя год после перваго моего знакомства с нею в Сентемирах. Это было как раз в то время, когда в Самаре вдруг обнаружено было несколько случаев заболеванія какой-то в высшей степени серьезной, опасной и в то же время загадочной болезнью. Случаи закончились смертью, которая наступила очень быстро. Местные врачи, во главе с земским прозектором, доктором медицины, г. Кавецким, признали болезнь за чуму,—настоящую азіатскую чуму.

Началась ужасная горячка. Из Петербурга по телеграфу получались строжайшія предписанія относительно немедленнаго принятія самых решительных мер. Между прочим, было предписано тотчас же изолировать самым тщательным образом губернскую земскую больницу, в которой умерли больные чумой, а также и те дома, в которых они жили перед самой болезнью. Организовался особый комитет из представителей администраціи, города и земства для борьбы с грозной эпидеміей.

Ожидался пріезд председателя Высочайше учрежденной чумной коммиссіи, принца Ольденбургскаго, о необыкновенной энергіи и строгости котораго разсказывали целыя легенды. Под вліяніем этих разсказов, представители губернской власти вдруг воспрянули, утратив свое олимпійское спокойствіе и китайскую неподвижность, засуетились, забыв даже о послеобеденном сне, винте и „Гражданине“. О страшной заразительности азіатской гостьи, об ея смертоносности передавались безчисленные разсказы—один другого ужаснее.

Паника все сильнее и сильнее овладевала обществом, Говорили о строжайшем карантине, который вот-вот должен учредиться над Самарой. Многіе серьезно подумывали о бегстве из зачумленнаго города. Губернская управа работала, что называется, не покладая рук. Заседанія, совещанія, комитеты следовали один за другим. Между прочим, земству предстояло организовать несколько отрядов из врачей, фельдшериц и санитаров.

на случай появленія страшной гостьи в том или другом пункте губерніи.

В пріемной губернской управы почти всегда толпился разный народ—искатели мест, занятіи, стипендій, подрядов и т. д. Войдя однажды в эту пріемную (я служил тогда секретарем самарской губернской земской управы), в числе разных посетителей я заметил молодую девушку, небольшого роста, одетую во все темное. Она скромно сидела на стуле, в уголке, в ожиданіи очереди. Лицо и фигура показались мне знакомыми, но по близорукости я не сразу узнал.

Где-то я видел эти грустные глаза,—подумалось мне в то время, как я проходил мимо. Но вот барышня поднимается со стула и направляется ко мне. Сцена в Сентемирах пред цынготной больницей вдруг ярко всплыла в моей памяти... Это была г-жа Ган.

■ — Здравствуйте! — сказал я. — Очень рад вас видеть... Вы имеете какое-нибудь дело в управе?

— У меня просьба... большая... Правда ли, что управа вызывает фельдшериц на эпидемію?—спросила она.

— Да, правда, — ответил я. — Почему это вас интересует?

— Я желала бы поступить фельдшерицей и отправиться на эту эпидемію.

— А вы знаете, что это за эпидемія?—спросил я

— Да, знаю,—спокойно отвечала девушка.

Я заметил, как присутствовавшіе при этом разговоре посетители поглядели на отважную барышню и многозначительно переглянулись между собой.

— Врачи констатировали чуму,—продолжал я.

— Да, я слышала.

Мне подумалось, что, быть-может, она недостаточно уяснила себе предстоящую ей огромную опасность.

— И вы... не боитесь?—спросил я.

Она отрицательно покачала головой.

— Должен же кто-нибудь помогать больным,— просто сказала она. И затем добавила:—особенно в такой болезни. — В этих немногих словах слышалось убежденіе, исходившее несомненно из глубины души.

Мы помолчали, — Да, это не то, что цынга, — еще раз попытался было я запугать смелую барышню.

Она как-то снисходительно улыбнулась и проговорила:

— Я знаю.—И тут же обратилась ко мне с просьбою передать председателю губернской управы о ея непременном желаніи отправиться на эпидемію.

Я обещал ей, при чем выразил уверенность, что просьба ея наверное будет удовлетворена, тем более, что желающих отправиться на чуму пока очень мало; между тем земство не может, конечно, не принять во вниманіе ея деятельности по борьбе с цынгой.

— Благодарю вас,—проговорила она, как нельзя более довольная, и протянула мне руку.

Лицо ея вдруг оживилось, светившееся в глазах грустное чувство исчезло, она кивнула мне головой и легкой, быстрой походкой направилась к выходу.

Помню, какими изумленными взглядами проводили молодую девушку присутствовавшія при этой сцене

разныя чуйки и поддевки, помню, как один из присутствовавших, покачав головой, сказал:

— Ну, и смелая же барышня!.. На редкость.... Чумы, вишь, и той не страшится...

— Храбрая! — убежденным тоном и с явным одобреніем произнес какой-то усатый пиджак, и многозначительно добавил:—Отважная барышня!..

Видимо, они и не подозревали о существованіи таких „храбрых" барышень, таких „смелых“ молодых людей, которые всегда готовы явиться на помощь народу в самыя трудныя и тяжелыя для него минуты и которые не остановятся ни перед какой жертвой, ни перед какой опасностью...

Печать, цензура и голод.

Из Сентемир мы переехали в западную часть Самарскаго уезда, где побывали в татарских селах Старыя и Новыя Тюгальбуги, населеніе которых особенно сильно страдало от голодовки и цынги. Затем мы снова вернулись в Ставропольскій уезд и посетили: Боровку, Абдулово или Среднюю Кандалу, Ертуганово, Чердаклы, Репьевку или Архангельское и целый ряд других сел и деревень, лежащих между этими пунктами.

Здесь мы повсюду встречали ту же жестокую, вопіющую нужду, особенно среди татарскаго населенія, встречали множество людей истощенных и обезсиленных цынгой. В цынготных больничках и в крестьянских избах нам постоянно приходилось наблюдать те же самыя сцены, которыя я уже описал в предыдущих главах.

Среди всех этих тяжелых, удручающих впечатленій единственной отрадой было наблюдать деятельность лиц, работавших на голоде. Над оказаніем помощи населенію, страдавшему от голода и цынги, здесь энергично работали земскіе врачи, учителя и учительницы народных школ, некоторые из местных помещиков и помещиц. Но главный контингент работавших на голоде соста-

вляли, без сомненія, пріезжіе из Петербурга, Москвы и других городов Россіи. В числе этих лиц были студенты различных учебных заведеній, слушательницы разных высших курсов, дамы и барышни „из общества" и т. д.

Позволю себе назвать хотя некоторых из этих лиц. Тут, между прочим, были студенты Московскаго университета Хренников и Лебедев, жена петербургскаго врача г-жа Эдельсон, интеллигентная барышня из г. Луганска А. С. Савич, слушательница курсов Лесгафта г-жа Роговина, А. И. Успенская, урожденная Засулич, дочь покойнаго редактора-издателя „Недели" Н. П. Гайдебурова, дочь известнаго профессора и писателя Н. Н. Вагнер и многіе другіе...

Доехав до Волги и переночевав в усадьбе земскаго деятеля Н. А. Шишкова, мы утром переправились на другой берег реки, в г. Симбирск, где находятся пароходныя пристани, чтобы оттуда возвратиться на пароходе в Самару. В Симбирске мы должны были остановиться на день, чтобы повидаться с доктором П. Ф. Кудрявцевым, наведывавшим в то время санитарным бюро Симбирскаго губернскаго земства, и отправить разныя нужныя телеграммы и письма.

Первым моим делом в Симбирске было поехать на телеграф, чтобы отправить подробную телеграмму в Москву, в редакцію „Русских Ведомостей" о том, что мне пришлось видеть во время моей поездки. Привожу здесь точный текст этой телеграммы:

„Только - что объехал Ставропольскій уезд, вместе с заведующим санитарным бюро губернскаго земства доктором Граном. Посетили больницы, устроенныя для цинготных больных, осмотрели столовыя и пекарни. Медицинскій персонал, работающій на местах, всюду констатирует огромное увеличеніе цынги за последнія две-три недели. В некоторых местах число цынготных увеличилось за это время вдвое, втрое и даже вчетверо. Число цынготных больных, которым оказывается медицинская и продовольственная помощь, доходит в Ставропольском уезде до 5.000 человек. Всех же больных цынгою в этом уезде можно считать до 10.000 человек.

„Встречаются больные с тяжелыми формами болезни : со сведенными ногами, с наростами во рту, с язвами на теле, с высохшими, атрофированными руками, истекающіе кровью. Нужда среди населенія растет. Последніе запасы истощены. Крайне необходим приток новых пожертвованій для немедленнаго расширенія продовольственной помощи, для устройства целой сети новых столовых как для детей, так и для взрослых, пораженных цынгою.

„Крестьяне, боясь упустить рабочее время, не оправившись от цынги, бросают больницы, чтобы сейчас же приняться за пахоту и посев. Бывали случаи, когда, обезсиленные болезнью, они падали в поле, вместе с заморенной от безкормицы лошадью. Кроне денежных средств, весьма желательны пожертвованія овощами, медикаментами, бельем.

„Врачи, студенты, фельдшерицы, сестры милосердія, интеллигентныя девушки и дамы, заведующія столовыми, одушевленно работают с ранняго утра

и до поздней ночи. Среди этих лиц много добровольцев, ниоткуда не получающих никакого вознагражденія. Многіе переутомлены от чрезмерной работы. Встречаются примеры замечательнаго самопожертвованія, высокаго нравственнаго подвижничества, невольно вызывающіе чувство самаго искренняго и глубокаго уваженія".

Такова была телеграмма, отправленная мной в. „Русскія Ведомости“. Однако, несмотря на спокойный и сдержанный тон этой телеграммы, несмотря на то, что размеры бедствія, переживавшагося в то время населеніем Ставропольскаго уезда, в ней не только не были преувеличены, а наоборот, скорее уменьшены, — телеграмма эта, в силу цензурных условій того времени, не могла появиться в печати без существенных сокращеній и смягченій.

Лишь после того, как эта телеграмма была урезана и в достаточной степени обезцвечена, она появилась в № 114 „Русских Ведомостей“, от 27 апреля 1899 года... Я привожу этот случай как в высшей степени характерный для выясненія той позиціи, какую заняла русская цензура по отношенію голода. И подобных примеров я мог бы привести целые десятки.

Замалчивать народныя бедствія, всячески скрывать их от общества — всегда входило в программу русской бюрократіи, послушной и усердной прислужницей которой в этом случае всегда была цензура.

Приведенный мани случай показывает, как поступала в данном вопросе московская цензура.

О том, как вела себя местная, самарская цензура—я уже говорил в одной из предыдущих

глав. Цензор самарских газет г. Кондоиди долгое время не позволял даже употреблять в печати таких слов, как „голод", .цынга", „голодающіе" и т. д. Но не многим лучше вела себя и петербургская цензура. В доказательство позволю себе привести хотя один факт.

В издававшемся в то время в Петербурге г-ном Поссе журнале „Жизнь" была напечатана обстоятельная статья молодого литератора С. А. Горюшина, под названіем: „Голод в поселке“. Пользуясь известіями, появлявшимися в печати (несмотря на всю бдительность цензуры!) из разных местностей Россіи, автор нарисовал яркую, но безусловно правдивую картину печальнаго, ужаснаго положенія, в котором находилась русская деревня, благодаря с одной стороны неурожаю, а с другой—той политике, которую усвоила русская администрація в вопросе о голоде.

Но петербургская цензура не могла стерпеть этого: в качестве прислужницы бюрократіи, она не выносила обобщеній, которыя могли бы хотя косвенным образом обнаружить виновность этой бюрократіи в тяжелых бедствіях, переживавшихся крестьянством. И вот книжка журнала со статьей г. Горюшина задерживается, статья вырезывается и уничтожается.

Русская бюрократія, доведя народ до разоренія, до нищеты, цынги и вырожденія, не могла, разумеется, не сознавать своей вины в этом и потому больше всего боялась свободнаго слова, независимой печати, которыя могли бы раскрыть и разоблачить ту хитрую механику, с помощью которой „командующіе классы“ имели возможность в теченіе столь долгаго времени держать стомилліонную массу крестьянства в невежестве, рабстве и нищете...

На другой день рано утром мы подъезжали к Самаре.

„Вот он, наш русскій Чикаго, этот город милліонеров и нищих,—думал я, разглядывая с парохода целый лабиринт улиц, с длинными рядами каменных домов, — огромные соборы, сады, театры, заводы...—Да, город растет, развивается и богатеет, а деревня с каждым годом, на глазах у всех, беднеет, разоряется, нищает... И это происходит в житнице Россіи!"

Отчего голодали самарскіе крестьяне?

I.

Земскія ходатайства и бюрократія.

При поездках по губерніи меня всегда интересовали вопросы о том, когда именно обнаружились первыя проявленія острой нужды среди населенія, когда и откуда пришла первая помощь нуждающимся? Запоздала она или нет? Как постепенно росла нужда и как сообразно с этим ростом расширялись размеры помощи?

О, нужда сказалась очень рано! Как известно, продолжительная засуха в связи с другими неблагопріятными климатическими вліяніями повлекла за собой полный неурожай хлебов и трав. Каждый месяц приносил какое-нибудь тяжелое разочарованіе для людей, живущих землей.

В іюне месяце уже для всех стало очевидно, что травы погибли и что поэтому скот останется без сена. Іюль месяц показал, что озимые хлеба в большинстве местностей чуть-чуть вернут семена. Августе месяц обнаружил почти полную гибель яровых. В сентябре выяснилось, что народ останется без капусты, картофеля, лука и других овощей. Таким образом ни хлеба, ни круп, ни овощей, ни кормов!

По мере того, как постепенно выяснялись размеры неурожая, поразившаго Самарскую губернію, для местнаго общества становилось все яснее и несомненнее, что населенію губерніи предстоит пережить страшное огромное бедствіе. Для местных жителей вскоре стало очевидно, что „житнице Россіи“, как издавна величалась Самарская губернія, снова угрожает жестокій экономическій урон, который может повлечь за собой самыя роковыя последствія для крестьянскаго хозяйства, до сих пор еще не вполне оправившагося после всем памятной голодовки 1891—92 гг.

Надвигавшееся бедствіе было во-время замечено земством. Местные земскіе люди, живущіе той же землей, как и крестьяне, не могли, не видеть страшной перспективы, которая неминуемо ожидала массу населенія. И они забили тревогу сначала в своих уездах, а затем и „в губерніи”. Не мешает отметить, что в данном случае вполне сошлись и объединились люди самых противоположных направленій и фракцій: представители так называемой консервативной партіи, крайніе реакціонеры и „крепостники” нередко столь же решительно заявляли о надвигавшемся бедствіи, как и сторонники передовых и либеральных воззреній.

Уже 8-го и 9-го іюля губернская управа устроила в Самаре особое совещаніе, на которое были приглашены все председатели уездных управ, а 10-го іюля состоялось чрезвычайное губернское земское собраніе, которое, констатировав гибель озимых хлебов и гибель кормов и выяснив критическое положеніе крестьянскаго населенія большей части Самарской губерніи, возбудило целый ряд ходатайств, имевших целью предоставить населенію возможность обсеменить озимыя поля и обезпечить его от грозившей ему голодовки. Вопрос же о том, как помочь населенію сохранить свой скот, постановлено было передать предварительно на обсужденіе уездных земских собраній.

Затем 23-го сентября вновь созывается экстренное губернское земское собраніе, которое главным образом обсуждает вопрос о продовольствіи населенія, а также об обсемененіи яровых хлебов весною 1899 года и, наконец, о прокорме крестьянскаго скота.

Все важнейшія ходатайства губернскаго собранія в тот же день передаются по телеграфу министру внутренних дел. Ходатайство земства о ссуде на обсемененіе озимых полей встречается сочувственно, и чрез два - три дня было получено уже разрешеніе министра относительно отпуска самарскому губернскому земству ссуды в 957,147 р. сумм имперскаго продовольственнаго капитала на пріобретеніе 1,472,534 пудов ржи для обсемененія озимых полей крестьянскаго населенія губерніи, сроком на семь лет.

Но совершенно иной пріем встретили ходатайства земства, касавшіяся обезпеченія продовольствія населенія. Многія из этого рода ходатайств, и притом наиболее важныя и наиболее существенныя из них, были встречены бюрократіей с явным недоверіем и отклонены самым решительным образом. Такую судьбу потерпело между прочим ходатайство относительно размера продовольственной ссуды, необходимой, по мненію земства, для населенія того или другого уезда, а также размера месячной продовольственной нормы, необходимой на каждаго едока.

Земскія собранія тех уездов, которые особенно пострадали от неурожая: ставропольское, бугурусланское и другія, сознавая, что месячная продовольственная ссуда в 35 фунтов на едока, установленная в Петербурге министерскими чиновниками, совершенно недостаточна, возбудили пред губернским собраніем ходатайства об увеличеніи этой нормы хотя бы до одного пуда в месяц. Губернская управа всецело присоединилась к этому мненію, указав в. своем докладе чрезвычайному губернскому собранію, что даже по учебникам физіологіи нормой для питанія человека признается не менее 48-ми фунтов муки в месяц. В то же время губернская управа доказывала, что безусловная необходимость увеличенія продовольственной нормы для населенія Самарской губерніи вызывается почти полным отсутствіем у крестьян всякаго приварка, благодаря совершенному неурожаю круп и овощей.

Губернское земское собраніе, вполне соглашаясь с доводами управы, в заседаніи 23-го сентября постановило: возбудить пред правительством ходатайство о том, чтобы размер месячной ссуды на продовольствіе был непременно увеличен до одного пуда на едока. В ответ на это ходатайство было получено на имя самарскаго губернатора разъясненіе министра внутренних дел о том, что настоящее ходатайство земства „не могло быть уважено в виду того обстоятельства, что норма в 35 фунтов определена бывшим в іюле месяце особым совещаніем, заключенія коего удостоились Высочайшаго одобренія".

Так отозвалась петербургская бюрократія на ходатайство земства, вызывавшееся настоятельнейшей необходимостью—вопіющей народной нуждой.

С таким же явным недоверіем встречено было определеніе земством общаго размера продовольственной ссуды, необходимой для пострадавших уездов, хотя, наученное горьким опытом своих ходатайств по прежним голодовкам, земство при определеніи этих размеров проявило крайнюю осторожность и осмотрительность, дальше которых идти было уже положительно невозможно. Но бюрократія была неумолима. Цифры необходимой продовольственной ссуды, установленныя земством для каждаго уезда путем долгаго и внимательнаго изученія всех сторон дела, признаны были хозяйственным департаментом Министерства Внутренних Дел преувеличенными и потому значительно сокращены.

Земство энергически настаивало на своих ходатайствах, и вот в половине октября в г. Самару пріезжает министр внутренних дел И. Л. Горемыкин, и под его председательством составляется 16-го числа особое совещаніе, в котором участвуют представители местной администраціи и земства. Последними были представлены все собранныя ими цифровыя сведенія в подкрепленіе заявленных ходатайств. При этом одним из представителей земства, Н. А. Шишковым, было подробно и в высшей степени обстоятельно выяснено печальное положеніе крестьянскаго хозяйства в разных уездах Самарской губерніи и рельефно очерчены размеры неурожая, поразившаго большую часть губерніи .

Тем не менее „из общаго размера заявленной ссуды на продовольствіе министр внутренних дел признал необходимым исключить почти целый милліон ) пудов, которые губернское собраніе испрашивало для выдачи на работников и на дополнительную ссуду остальному населенію до одного пуда на едока, находя, что такого рода постановленіе земскаго собранія противоречит основным положеніям особаго совещанія, бывшаго в іюле месяце 1898 года, которым было установлено, что ссуда работникам может быть выдаваема лишь в исключительных случаях и с особою осмотрительностью".

Дальнейшій ход событій вскоре самым наглядным и несомненным образом показал, в каком действительно ужасном, безысходном положеніи очутилось населеніе значительной части Самарской губерніи, благодаря неурожаю 1898 года, и насколько было право земство, возбуждая свои ходатайства.

В частности для Ставропольскаго уезда размер продовольственной ссуды губернским земством был определен в 1,057,010 пудов; за вычетом же из этой цифры местных запасов, имевшихся в уезде в количестве 266,000 пудов, общій размер ссуды за счет государственнаго продовольственнаго капитала определен в 791,010 пудов. И хотя цифра эта была установлена, согласно требо-занія свыше, по расчету 35 фунтов в месяц на едока, тем не менее Министерством Внутренних Дел почему-то было признано возможным назначить на продовольствіе Ставропольскаго уезда всего лишь 579,608 пудов.

Чем руководствовались министерскіе чиновники, кромсая столь безцеремонно нормы, выработанныя земством, и произвольно сокращая по собственному усмотренію размеры необходимаго пособія—никому неизвестно.

Полную неудачу потерпели также и многія другія ходатайства, возбужденныя самарским губернским земством в видах возможнаго предотвращенія и ослабленія грозившаго бедствія. Так как среди населенія Самарской губерніи, почти исключительно земледельческаго, ни отхожіе, ни местные промыслы совсем не развиты, то с целью предоставленія заработков населенію, постигнутому неурожаем, губернское земство ходатайствовало пред правительством о возможно более широкой организаціи общественных работ в пределах Самарской губерніи. С этой целью оно просило о выдаче уездным земствам ссуды в 405,000 руб. для организаціи общественных работ, при условіи возврата этой ссуды в теченіе 25-ти лет из сборов. Поступающих в спеціальный дорожный капитал. При этом земством было выяснено, что наиболее желательными в интересах населенія работами являются: устройство запруд, колодцев, обнесеніе канавами лесных дач и т. п.

Но и это ходатайство „было отклонено, с одной стороны, потому, что наличныя средства дорожнаго капитала в Самарской губерніи исключают необ-ходимость позаимствованій из казны на производство работ собственно по дорожной части, а с другой, что прочія проектированныя работы ничего общаго с дорожным делом не имеют и, следовательно, расходованіе дорожнаго капитала на указанныя потребности не соответствовало бы тем целям, которыя имелись в виду циркуляром министра внутренних дел от 27-го августа за № 7,860“.

Таким образом и здесь мы встречаемся с тем же чисто формальным, совершенно бездушным отношеніем бюрократіи к народным нуждам... Что за беда, что разоренному населенію грозит голод со всеми его ужасами! Главное, конечно, не в этом, — не в том, чтобы как-нибудь предупредить надвигавшееся бедствіе,—совсем нет!.. Главное в том, чтобы при этом как-нибудь не нарушить министерскій циркуляр от такого-то числа и за таким-то номером. Вот в чем вся суть вопроса!.. Пусть голодает народ пусть он пухнет от цынги, пусть как мухи мрут крестьянскія дети, — но циркуляры г, министра должны соблюдаться во что бы то ни стало хотя бы наперекор здравому смыслу, „наперекор стихіям".

Побуждаемое стремленіем предоставить населенію губерніи какіе-нибудь заработки) губернское земство обратилось в Министерство Путей Сообщенія и Министерство Финансов с просьбой о скорейшем удовлетвореніи возбужденных ранее земских ходатайств относительно постройки железных дорог, проведеніе которых было уже решено и которыя должны были пересечь Самарскую губер-

нію в разных направленіях, как, например: Симбирск—Бугульма—Уфа, Кротовка—Николаевск и некоторыя другія. Но и это ходатайство не имело успеха.

Далее было отклонено ходатайство земства о разрешеніи льготнаго тарифа на перевозку по железным дорогам хлеба, предназначеннаго в неурожайныя местности на продовольствіе населенія и на обсемененіе яровых полей.

Повидимому, более сочувственно встречены были земскія ходатайства в Министерстве Земледелія и в Департаменте Уделов. Губернское земство ходатайствовало пред этими ведомствами о разрешеніи безплатной пастьбы скота как осенью 1898, так и весной 1899 года всему нуждающемуся населенію Самарской губерніи в лесах и свободных оброчных статьях, а также о безплатном пользованіи валежником, ветвями, хворостом и, наконец, о безплатном сборе листвы и жолудей.

Ходатайство это было уважено Министерством Земледелія, которое и дало знать об этом самарскому управленію государственных имуществ, поставив однако при этом следующія условія: 1) чтобы безплатная пастьба скота была допускаема лишь на тех свободных казенных землях, „где это не причинит особаго вреда лесу“, и 2) чтобы безплатное собираніе жолудей и валежника разрешалось „в казенных лесных дачах везде, где это представится возможным“.

Еще большими ограниченіями и разными коварными оговорками было обставлено разрешеніе, данное удельным департаментом по настоящему ходатайству земства. Подобныя ограниченія и оговорки

10 послужили для губернских и уездных чиновников названных выше ведомств поводом для того, чтобы, как говорится, „свести на нет" дарованныя права и льготы. Благодаря такому отношенію к делу, разрешенными льготами могла воспользоваться лишь самая незначительная, самая ничтожная часть нуждавшагося населенія.

Это тоже обычный, излюбленный пріем нашей бюрократіи: в тех случаях, когда почему-нибудь является неудобным прямо и решительно „отклонить" то или другое земское ходатайство, оно удовлетворяется и разрешается, но это разрешеніе обставляется непременно такими условіями, такими лукавыми и коварными оговорками, которыя в результате сводят совершенно на нет все те льготы и облегченія, которыя должно было повлечь за собою это разрешеніе. Местные губернскіе и уездные чиновники, давно пріученные к этой политике двоедушія, прекрасно, конечно, знают настоящій смысл, настоя щую цену подобнаго рода „разрешеній", а потому всегда употребляют с своей стороны все усилія для более полнаго достиженія тайных целей высшаго начальства.

Тан как благосостояніе населенія Самарской губерніи было сильно подорвано недородом предыдущих лет, то поэтому большинство жителей совершенно не имело никаких запасов. Вследствіе этого крестьяне уже ранней осенью—в августе и сентябре месяцах,—не видя ниоткуда помощи, принуждены были продавать за безценок скот и другое имущество, чтобы купить себе хлеба.

Почти полное отсутствіе кормов—сена и овса— еще более заставляло крестьян распродавать свой

скот. Во многих местах единственный корм для скота составлял „катун“, или перекати-поле,—жесткое, колючее растеніе, появляющееся, по уверенію крестьян, обыкновенно в неурожайные годы. От него у коров и лошадей распухало нёбо и язык, так как колючки ранили их. Благодаря массовой распродаже скота, цены на скот пали до последней степени.

Уже в сентябре месяце мне писали из Ставропольскаго уезда: „Нас утешают тем, что с февраля подумают о лошадях, только спрашивается: у кого же оне останутся до февраля? У кулаков? Теперь у нас крестьянская лошадь идет в среднем по 4 — 5 рублей. Покупают татары на мясо. Для них это выгодно, так как шкура продается обыкновенно за три рубля или за три рубля 50 копеек; следовательно, за рубль—полтора татарин имеет пудов 8—10 мяса“.

Но и татары не долго пользовались дешевым мясом, так как, благодаря теплой погоде, стоявшей в эту осень, мясо скоро портилось, протухало и гнило. Голод однако был так силен, а хлеба было тан мало, что татары долгое время не решались отказаться от употребленія полусгнившаго мяса, вследствіе чего среди них начали весьма сильно распространяться разныя болезни, от дизентеріи до цынги включительно.

По Ставропольскому уезду земская ссуда стала выдаваться с октября месяца, при чем число едоков, нуждавшихся в ссуде на этот месяц, было определено в 37,825 человек, которым и было выдано 32,412 пудов хлеба. Если принять во вниманіе, с одной стороны, что населеніе Ставрополь-

скаго уезда равняется 253,715 челов., а с другой стороны, полный неурожай, постигшій уезд, и отсутствіе хлебных запасов у огромнаго большинства населенія, то цифру едоков в 37,825 необходимо признать совершенно ничтожной.

Правда, с каждым месяцем число едоков, которым выдавалась ссуда, постепенно увеличивалось. Так, в ноябре месяце ссуда была выдана на 85,437 человек, в декабре—на 106,584, в январе 1899 года—на 124,164, в феврале — на 133,945 и в марте—на 147,849 едоков.

Затем, начиная с апреля месяца, число едоков, которым выдавалась земская ссуда, начинает уменьшаться, а именно: в апреле месяце было выдано на 146,631 человека, в мае месяце—на 124,020 челов., в іюне — на 124,825 наконец, в іюле месяце ссуда была выдана всего лишь на 5,798 человек, которые получили 2,567 пудов хлеба.

Чтобы дать представленіе о том, как пользовались, продовольственной ссудой отдельныя села, я приведу здесь несколько цифр, относящихся до выдачи ссуд в селе Бритовке, с которой мы начали свой объезд голодающих сел и деревень. Населеніе Бритовки, или Выселок, как мы упомянули, состоит из татар и русских, при чем первых считается: 1634 души мужского пола и 1,615 душ женскаго пола, русских же 780 душ мужского и 792 души женскаго пола.

Необходимо заметить, что в октябре месяце земская ссуда совсем не была выдана в этом селе. В ноябре же и декабре месяцах ссуда была выдана только одним татарам, русскіе же ссуды в эти месяцы не, получали. Татарам было выдано в

ноябре месяце на 2,370 едоков всего лишь 882 пуда 20 фун. и в декабре на 2,452 едока—2,127 33 фун. Таким образом всю осень бритовским крестьянам пришлось голодать.

Далее выдача продовольственной ссуды в Бритовке производилась в следующем размере. В январе месяце 1899 года было выдано: русским на 1,186 едоков 419 пуд. 25 фун., татарам на 2,481 едока—2,172 пуда 25 фун. В феврале месяце: русским на 1,200 едоков—1,062 пуда 10 фун., татарам на 2,494 едоков—2,193 пуда 25 фун. В марте месяце:

русским на 1,489 едоков—1,324 пуда 30 фун., татарам на 3,056 едоков—2,750 пуд. 5 фун. В апреле: русским на 1,491 едока 1,324 пуда 30 фун., татарам на 3,055 едоков—2,750 пуд. 5 фун. В мае: русским на 1,203 едока—1,013 пуд. 10 фун., татарам на 2,481 едока — 2,001 пуд. В іюне: русским на 1,204 едока — 1,205 пуд., 5 фун., татарам на 2,480 едоков—2,472 пуда.

В іюле месяце ссуда в этом селе не выдавалась ни русским, ни татарам. Всего же земской ссуды по голодовке 1898 — 99 гг. для населенія Бритовки было выдано: 17,349 пудов 35 фун. татарам и 6,349 пуд. 30 фун. русским.

О том, насколько оказалась не достаточной эта ссуда, мы уже видели при посещеніи сел и деревень Ставропольскаго уезда.

Вопли о хлебе.—Крестьянскія слезницы.— Суррогаты.

Как отнеслись министерства, как отнеслась высшая столичная бюрократія к вопіющей народной нужде,—мы видели в предыдущей главе. Далее мы постараемся выяснить, как вела себя местная самарская бюрократія, — губернская администрація — в вопросе о помощи народу,—народу, который на глазах у всех болел и пух от голода и цынги.

Выше мы уже указали, что первой помощью для голодающаго населенія явилась, хотя и с большим запозданіем, земско-правительственная ссуда. Несмотря на то, что продовольственный паек в 35 фунтов на человека оказался, как и следовало ожидать, крайне недостаточным, тем не менее в общем эта помощь является наиболее ценной и наиболее существенной для населенія губерніи. Достаточно сказать, что в голодовку 1898—1899 г. на продовольствіе населенія Самарской губерніи на средства одного только имперскаго продовольственнаго капитала было пріобретено и роздано 3,125,505 пудов хлеба, покупка котораго обошлась почти в 2 милл. руб., а именно в 1,907,812 р. Кроме

того, из местных запасов 1) было роздано в ссуду 2,459,290 пудов хлеба, стоимость котораго, считая в среднем по 60 коп. за пуд, следует определить в 1,475,574 руб.

Тем не менее однако дальнейшій ход событій вскоре показал, что помощь эта была совершенно недостаточна для того, чтобы спасти населеніе от острой нужды, застраховать его от голода и чтобы предупредить развитіе тех болезней, которыя являются неизбежными спутниками плохого и недостаточнаго питанія. Помимо того, что 35-тифунтовый продовольственный паек сам по себе был крайне недостаточен, необходимо еще иметь в виду, что огромная часть нуждавшагося населенія совершенно лишена была всякой возможности пользоваться продовольственной ссудою, так как по правилам, утвержденным правительством, ссуды не выдавались следующим категоріям лиц:

1) Всем работникам, т.-е. лицам мужскаго пола, в возрасте от 18-ти до 55-ти лет.

2) Детям до одного года.

3) Крестьянам других губерній, живущим в пределах Самарской губерніи.

4) Мещанам, которые не представят ручательства тех обществ, среди которых они живут.

5) Вдовам и сиротам из духовнаго званія.

6) Разночинцам, не приписанным к обществам и за которых общества, среди которых они живут, не дадут ручательства.

7) Мелким собственникам, владеющим на правах частной собственности не менее 10-ти десятин на отдельнаго владельца.

8) Безземельным, бездомовым крестьянам, за которых те общества, среди которых они живут, не дадут за круговою друг за друга порукою ручательства в своевременном возврате ссуд, взятых этими лицами.

На всех этих изъятіях настояло министерство г. Горемыкина.

Отсюда понятно, конечно, что все эти обойденные ссудой, все эти обездоленные первые, конечно, испытали на себе тяжелыя последствія неурожая, первые почувствовали грозное приближеніе зловещаго призрака голода. Затем острая, крайняя нужда в хлебе начала постепенно обнаруживаться и среди других слоев крестьянскаго населенія.

В довершеніе всего необходимо иметь в виду, что продовольственная ссуда, согласно постановленіям губернскаго земскаго собранія прежних лет, разрешалась лишь тем сельским обществам, которыя выдавали обязательство завести у себя общественную запашку, А так как населеніе губерніи повсюду относилось к обязательным общественным запашкам крайне подозрительно, непріязненно и враждебно, то нередко бывали случаи, когда крестьяне предпочитали лучше голодать, чем согласиться на введеніе у себя общественной запашки.

Из сел, деревень и хуторов посыпались просьбы и мольбы о помощи. Куда только и кому только не посылались эти скорбныя „слезницы", эти безграмотныя, но хватающія за душу прошенія о хлебе и „способіи"! Во многих из них хотя кратко, но в то же время как нельзя более выразительно описывалось печальное, безъисходное положеніе крестьянской массы, пораженной неурожаем. Вот образчик одного из таких прошеній: „По случаю недорода хлебов в текущем году в N-ской волости, мы в настоящее время все вообще крестьяне пришли в бедственное положеніе в насущном куске хлеба, поэтому почти весь свой домашній скот сбыли за безценок", и т. д.

А вот образчик более подробной, более мотивированной крестьянской „слезницы", поданной на имя самарскаго губернатора. Это уже настоящій вопль голодных, заморенных людей. После обычнаго титула значится: „просят постоянно проживающіе в селе Сорочинском, Бузулукскаго уезда, крестьяне из татар разных губерній (следуют имена и фамиліи)... в числе 74-х человек, всего 340 едоков".

„Мы, нижеподписавшіеся просители, голодающіе ныне окончательно, во всем терпим нужду, голодуем, разуты и раздеты, бедны, насущнаго хлеба налицо не имеем, работы нет, ходим по-міру, нам везде отказывают, жить нам надо, а помирать голодной смертью нежелательно. Пособія нам никто на наше прокормленіе не дает, и многіе из нас начали с голоду хворать: больны, опухли. Средств своих к жизни мы никаких у себя не имеем, теперь одна надежда осталась на Бога и на вас, ваше превосходительство, и если вы не поможете, то хоть сейчас ложись и умирай. И дабы нам всем по милости нашей бедности и безработицы не пропасть и не умереть голодной смертью, мы честь имеем покорнейше просить вас, ваше превосходительство, о выдаче нам хлеба, пособія на наше со своими семьями прокормленіе не оставить, чрез кого следует учинить свое надлежащее распоряженіе, чем нас и избавить от неминуемой голодной смерти, на что и смеем ожидать от вашего превосходительства просимой помощи хлебом или деньгами на хлеб, в том и подписуемся“ (следует перечисленіе имен и фамилій просителей).

От этой слезницы так и веет челобитной, какія подавались „черным народом" в трудные, роковые для него моменты исторической жизни два-три столетія тому назад.

Крестьяне деревни Средней Правой Чесноковки Самарскаго уезда обратились к тому же должностному лицу с такою просьбою: „В виду непринятія обществом запашки, к которой изъявлялось (бы) наше желаніе, мы бедные семейства остались совершенно в безвыходном положеніи и никакой нет надежды пропитать своих семейств. Имущества у нас, как у переселенцев, кроме избы с сенями да лошади с коровой, совершенно никакого нет, да и то необходимость от голода заставляет последнее продать, и некоторые уже и продали и если на вырученныя деньги куплено пропитаніе, то самое ничтожное количество, котораго продолжится не долее одной или двух недель. Во избежаніе таких обстоятельств, мы вынуждены нашлись обратиться и покорнейше просить ваше превосходительство, не дозволите ли найти какой-либо возможности о разрешеніи выдачи нам продовольственной ссуды, хотя на денежную уплату рублевым сбором 1) и не

1) Общественную запашку разрешалось в отдельных случаях вменять особым сбором по одному рублю с каждой души.

будет ли возможности поспешить разрешеніем, чем избавите нас от голодной смерти“.

Иногда голодавшіе крестьяне решались чрез своих уполномоченных посылать на имя губернскаго начальства телеграммы, в которых еще определеннее звучали вопли о помощи,—вопли, полные отчаянія и страха за свое существованіе, за жизнь своих семейств.

Вот копія с телеграммы уполномоченных деревень Новопенделки и Алтаты Новоузенскаго уезда от 30-го октября 1898 года: „В виду неурожая хлебов в обществах деревни Новопенделки и Алтаты страшная нужда в хлебе. Крестьяне за безценок продают и режут последній рабочій скот на пропитаніе своих семейств. Распоряженій на выдачи или отказа в пособіи не поступает. Многіе без куска хлеба, близко заболеваніе, просим ваше превосходительство, благоволите скорейшія выдачи пособія, ходатайствуем приговором". Под телеграммой подпись трех уполномоченных.

А вот копія телеграммы, отправленной 23-го ноября из села Альметьева Бугульминскаго уезда; „По случаю неурожая умираем с голоду“. Скот проели. Ближайшее начальство без обязательства ссуды не разрешает. Семян для посева озимей не дали. Благоволите разрешить выдать продовольственную ссуду. Уполномоченный деревни Верхней-Кармалки Сапунов".

Вообще острая нужда в хлебе сказалась тем скорее и тем резче, что имевшихся кое у кого из крестьян скудных запасов могло достать лишь на самое короткое время. Уже в августе и сентябре месяце недостаток в хлебе вынудил очень многих прибегнуть к суррогатам. В октябре же и ноябре масса народа в уездах, наиболее пострадавших от неурожая, питалась хлебом с громадной примесью различных суррогатов, в роде жолудей, лебеды, отрубей, куколя и т. п.

Во многих местностях подобные суррогаты составляли третью часть муки, из которой приготовлялся хлеб. Но были и такія местности, где хлеб изготовлялся главным образом из жолудей с небольшой лишь примесью ржаной муки, которая клалась для клейкости, так как хлеб, приготовленный из одних жолудей, при печеніи разсыпался как песок.

Лично иною было получено множество образцов хлеба, которым питалось тогда крестьянское населеніе в селах и деревнях, наиболее пораженных неурожаен. Между прочим такіе образцы присланы были из Ставропольскаго, Николаевскаго, Бугульминскаго и Бугурусланскаго уездов.

Хлеб, присланный из Хмелеевской волости Ставропольскаго уезда, был изготовлен главным образом из толченых жолудей с небольшою примесью ржаной муки. По уверенію местных жителей, этот хлеб состоял из 3/4 жолудевой муки и лишь 1/4 ржаной муки. Крестьяне говорили, что от употребленія этого хлеба у многих распухали живот, шея и ноги.

Хлеб, присланный из села Ново-Спасскаго Николаевскаго уезда, по сообщенію местнаго земскаго врача, содержал „громадную примесь лебеды и куколя". По внешнему виду он представлял собою плотную, темную, почти совсем черную массу, очень похожую на торф. Но самый невозможный хлеб получен был из некоторых селеній Бугурусланскаго уезда. Действительно, это было нечто ужасное. В нем не было решительно ничего, что бы хотя сколько-нибудь напоминало обыкновенный хлеб, приготовляемый из ржаной муки. Всего более этот хлеб походил на куски того кизяка, который приготовляется крестьянами для топки печей. Читатель, наверное, знает, что кизяки эти приготовляются главным образом из перегоревшаго навоза...

Особенно тяжело было положеніе инородцев, главным образом татар, составляющих весьма значительную часть всего состава населенія Самарской губерніи и в частности Ставропольскаго уезда 1). Несмотря на это, однако очень многіе, даже из числа вполне интеллигентных людей, относились к татарам без всякаго участія, с явным предубежденіем.

— Помилуйте,—говорили эти лица,—для кого голод, а для татар—праздник. Теперь они за рубль— за два имеют целую лошадь, т.-е. восемь или десять пудов мяса. Чего же им еще лучше? Жрут себе „махан"—и горя мало.

Но в таком виде дело могло представляться лишь издали. На самом же деле нужно знать, что представляли из себя те лошади, которыя попадали в это время к татарам. Это были заморенныя до последней степени клячи, едва-едва передвигавшія ноги и состоявшія буквально из кожи да костей.

Вместо мяса—одне жилы. На одной такой конине без хлеба прожить было решительно невозможно.

Один мой знакомый, занимающій офиціальный пост в уезде, посетил в ноябре месяце татарскую деревню Лабитово, Ставропольскаго уезда. Обойдя избы, он обнаружил, что в трех домах совсем не было хлеба—ни одного ломтя, ни одной корки. Оказалось, что в теченіе уже двух недель обитатели этих домов не видели хлеба и питались исключительно одной кониной. Прежде всего это отразилось на детях и подростках, которые так исхудали, что на них страшно было смотреть. Некоторыя дети представляли собою живые скелеты, обтянутые кожей,—так они были худы. После этого неудивительно, конечно, что люди болели, у них опухали ноги, появлялась рвота...

Затем наступила долгая, суровая зима, в теченіе которой населенію пришлось страдать не только от голода, но и от холода вследствіе недостатка топлива и платья.

— И откуда мужику взять топлива?—говорили нам местные жители.—Своих лесов у него давно нет. Чтобы покупать дрова из казенных, удельных или частных дач, нужны деньги. Остаются кизяки, приготовляемые из навоза. Но раз нет скота, нет и навоза, следовательно нет и кизяков. О соломе и говорить нечего: она так дорога, что ее „не укупишь”, как говорят крестьяне.

Знала ли обо всем этом местная администрація? Знал ли об этом самарскій губернатор, бывшій каваллергард, а затем „благодушный" помпадур г. Брянчанинов? Знал ли об этом самарскій вице-губернатор, пресловутый г. Кондоиди?

О, конечно, они все это прекрасно знали, да и не могли не знать, так как об этом, несмотря на драконовскую цензуру того времени, все же писалось в независимых органах печати,—об этом громко заявлялось представителями местнаго земства, наконец об этом, как мы видели, еще громче кричали голодающіе крестьяне, закидывая губернскую администрацію целым градом прошеній и жалоб, в которых умоляли спасти их от ,неминуемой“ голодной смерти.

Но зная все это, самарскіе администраторы с своей стороны ровно ничего не сделали для помощи голодавшему крестьянству. Мало этого. Они, как мы увидим далее, употребляли не мало усилій для того, чтобы по возможности затормозить деятельность местнаго земства и частную общественную иниціативу, имевшія целью организацію необходимой помощи народу.

Право кормить голодных.

Голодовка не замедлила, разумеется, подготовить почву для всевозможных болезней. Уже с половины ноября в Самаре начали получаться известія о появленіи болезней то в том, то в другом конце губерніи. Так, 16-го ноября земскій врач 3-го участка Бугурусланскаго уезда сообщал, что в деревне Клиновке Богородской волости „по причине плохого питанія вследствіе недостатка в хлебе” среди крестьянскаго населенія стал сильно распространяться брюшной тиф.

23-го ноября была получена телеграмма от председателя бугульминской земской управы о том, что в селе Большой-Ефановке развиваются эпидемическія болезни и были уже смертельные случаи, вследствіе чего является необходимость командировать в это село санитарный отряд. Спустя три дня, 26-го ноября, тем же председателем бугульминской земской управы было вновь сообщено телеграммой, что различныя болезни сильно распространяются в первом медицинском участке уезда.

Не менее тревожнаго характера сообщенія были получены также из Ставропольскаго уезда (село Юрманка Архангельской волости), из Бузулукскаго

уезда (село Грачевка Ключевской волости), из Николаевскаго уезда (село малая-глушила), из Ново-Уфимскаго уезда (село Красный-Яр), из Бугурусланскаго уезда (село Авдеева) и т. д. Затем получены были известія, что, „кроме тифа, появилась цынга и стала сильно распространяться среди населенія”.

Таким образом возникло серьезное опасеніе, что, благодаря плохому и недостаточному питанію тиф, цынга и другія болезни могут получить весьма широкое распространеніе, вследствіе чего земству в будущем пришлось бы потратить огромныя средства на борьбу с этими эпидеміями. В виду этого губернская земская управа, основываясь на цитированном уже нами циркуляре Министерства Внутренних Дел от 27-го іюля 1898 г., допускавшем „в исключительных случаях" выдачу ссуд на работников, предложила всем уездным управам выдавать продовольственную ссуду и лицам рабочаго возраста в тех случаях, когда, по мненію как уездных управ, так и земских начальников, отказ в ссуде лицам рабочаго возраста может повлечь за собою распространеніе эпидеміи. Вместе с этим губернским земством в виду серьезности положенія возбуждаются новыя ходатайства о назначеніи дополнительных ссуд на продовольствіе населенія.

Что касается общественной и частной благотворительности, то эти виды помощи запоздали еще более, чем земско-правительственная помощь. Особенно же сильно запоздала помощь со стороны нашей офиціальной благотворительности, главными органами которой являются россійское Общество Краснаго Креста и Общество „трудовой помощи”. Такое за-

позданіе со стороны органов офиціальной благотворительности тем более непонятно, что самарское губернское земское собраніе еще в сентябре месяце 1898 года возбудило ходатайство пред правительством об открытіи деятельности Краснаго Креста в уездах в видах оказанія помощи тем слоям населенія, которые не могли разсчитывать на земскую ссуду.

Гораздо более отзывчивой и подвижной оказалась частная общественная благотворительность. Но, к сожаленію, на первых порах она встретила у нас слишком суровый пріем, слишком подозрительное отношеніе к себе, что, разумеется, надолго затормозило ея примененіе и дальнейшее развитіе.

Долгое время никто не знал даже, будет ли вообще допущена частная иниціатива в деле организаціи помощи населенію, пострадавшему от неурожая; будет ли разрешено частным лицам и кружкам собирать пожертвованія в пользу голодающих, устраивать для них столовыя и оказывать другіе виды помощи.

Со стороны местной администраціи долгое время делались всевозможныя усилія с целью скрыть истинные размеры бедствія, переживавшагося народом, страшный неурожай выдавался за легкій недород самыя слова „голод“, „голодающіе“ долгое время систематически вычеркивались из местных газет; последнія лишены были всякой возможности печатать у себя корреспонденціи и сообщенія, которыя они получали из сел и деревень и в которых рисовалось истинное положеніе дела. Но губернской цензуре и этого казалось мало, и она шла еще дальше, строжайше воспрещая местным газетам даже перепечатку из столичных изданій известій об острой нужде населенія, пораженнаго неурожаем.

Те лица из местнаго общества, которыя решались помещать в столичных газетах сообщенія о том, что происходило в местностях, наиболее пострадавших от голодовки, наживали себе крупныя непріятности. На них у нас смотрели как на нарушителей общественнаго спокойствія и видели в них чуть-чуть не бунтовщиков и агитаторов.

При этих условіях в обществе не могло составиться представленія об истинных размерах народнаго бедствія, не могло составиться убежденія о необходимости неотложной помощи, а потому и не могло явиться ни средств, ни людей, готовых работать на пользу голодающих. До села Бритовки, например, частная помощь достигла лишь в половине декабря, при чем коснулась исключительно одних детей. 16-го декабря 1898 года в селе Бритовке местною учительницей земской школы А. И. Снегиревой на средства самарскаго частнаго кружка была открыта первая столовая на 60 человек детей, преимущественно учеников этой школы. Затем, на другой день, 17-го декабря, была открыта столовая на такое же число татарских детей, при чем заведываніе этою столовой было поручено татарину Садык-Берхеичу, служащему чем-то в роде приказчика в местной экономіи графа Орлова-Давыдова.

Таким образом на первых порах число детей, которыя получили доступ в безплатныя столовыя в селе Бритовке, не превышало 120. И только в самом конце зимы число детей, обедающих в столовых, начинает постепенно увеличиваться. Так, с 13-го февраля число обедающих в столовых,

находившихся в заведываніи Садык-Берхеича, увеличивается вдвое, т.-е. вместо прежних 60-ти он начинает кормить 120 человек детей. Затем, по мере приближенія весны число детей, кормящихся в столовых частнаго кружка, растет все более и более. 24-го марта была прибавлена еще одна столовая на 40 человек детей, а с начала апреля Садык начал кормить уже 200 человек татарских детей.

Что же касается столовых, находившихся в заведываніи г-жи Снегиревой, то она только 5-го марта могла увеличить число кормившихся до 80-ти человек детей. Затем с 15-го апреля она начала кормить 100 человек в двух столовых.

Таким образом в момент нашего пріезда в Бритовке действовали семь столовых самарскаго частнаго кружка, из которых пять, по 40 человек детей в каждой, находились в заведываніи Садык-Берхеича и две столовыя — в заведываніи г-жи Снегиревой, по 50-ти детей в каждой.

Несмотря однако на все в высшей степени неблагопріятныя, совершенно ненормальныя условіи, которыми обставлена у нас частная благотворительность, несмотря на все стесненія, она все же пришла на помощь народу гораздо ранее, чем органы офиціальной благотворительности, давно известные своей тяжеловесностью. В Бритовку или Выселки Красный Крест явился на помощь лишь тогда, когда там в сильнейшей степени развилась уже цынга, когда там сотни людей опухли от голода, покрылись язвами и кровоподтеками. Это было около марта месяца 1899 года. Таким образом Красному Кресту пришлось бороться уже не столько с голодом.

сколько с его последствіями, т.-е. с цынгой и другими болезнями.

Будь у нас иныя, более нормальныя условія для приложенія частной иниціативы в деле оказанія помощи народу при подобных бедствіях, можно с уверенностью утверждать, что и голодовка 1898 года во многих местах не приняла бы той острой формы, в какой она выразилась, и таким образом развитіе болезней, возникших на почве недоеданія, могло быть в значительной степени предупреждено своевременно поданной частной общественной помощью.

В виду этого невольно возникают вопросы: когда же наконец за русским обществом будет признано право приходить на помощь населенію, страдающему от голода и болезней? Когда же наконец лица, желающія употребить свои средства и свои силы на помощь народу в подобных случаях, не будут бояться, что их стремленія помочь страждущим будут заподозрены, что их помощь будет отвергнута, что устроенныя ими столовыя будут закрыты первым урядником, становым или земским начальником?

Право помогать неимущим! Право кормить голодных!.. Не правда ли, как странно, как дико, что подобнаго права нам, русским, приходится, добиваться и притом добиваться с таким трудом!

Между тем лучшая часть русскаго общества всегда горячо отзывалась на нужды народа в тяжелые и трудные для него моменты. Припомните, например, голодовку 1891—92 гг. Кто прежде всего откликнулся тогда на народное бедствіе? Кто поспешил на помощь голодавшему народу?

Тут в первых рядах мы видим: Л. Н. Толстого и многих членов его семьи, Вл. Г. Короленко, профессора В. И. Вернадскаго и его кружок, А. А. Корнилова, В. С. Серову, А. И. Эртеля, В. Е. Якушкина, В. О. Португалова, Н. Ф. Цвиленева, А. В. Погожеву, М. И. Токмакову-Водовозову, г-жу Ушинскую (дочь известнаго педагога), М. П. Миклашевскаго, В. Г. Черткова, графа В. А. Бобринскаго, Н. Я. Грота, Л. Ф. Пантелеева, К. К. Арсеньева, Р. И. Писарева, баронессу В. И. Икскуль, В. В. Берви и целый ряд земских врачей, как, например: Илья Беляев в Рязанской губ,, д-р Шмукер в Саратовской и т. д., затем очень многих народных учителей и учительниц и наконец целую массу студентов и слушательниц женских курсов.

Таким образом мы видим, что на помощь народу, пораженному голодовкой, прежде всего отозвались представители прогрессивной части русскаго общества: писатели, земскіе деятели, профессора, интеллигентныя дамы и барышни, представители третьяго элемента в лице врачей и учителей и наконец учащаяся молодежь обоего пола.

Что же касается правящих классов и представителей администраціи, то из этой среды мы знаем лишь одного человека, который в то время отнесся к народному бедствію действительно горячо, искренно, сердечно. Это был саратовскій губернатор, генерал-лейтенант Андрей Иванович Косич. Но он немедленно же поплатился за свою „горячность“.

Совершенно свободный от бюрократическаго формализма, прямой, честный, сочувствующій народу и стремившійся сделать для него все, что было в его власти, Косич энергически принялся за организацію широкой помощи голодающим, пригласив к активному участію в этом и все слои местнаго общества. Реакціонныя газеты в роде „Московских Ведомостей" пришли в ужас от воззваній и разных начинаній Косича и подняли против него настоящій поход. В одной из своих статей „М. В.", между прочим, торжественно заявили, что в лице саратовскаго губернатора Косича на Волге, явился... второй Пугачев! В то время „Москов. Ведомости" были в силе, в числе их сотрудников и вдохновителей значились такія особы, как К. П. Победоносцев; к голосу этой газеты прислушивался двор Александра III.

И вот в результате А. И. Косич был немедленно лишен губернаторства и удален из Саратова, с назначеніем в Кіев по военному ведомству, а на его место в Саратов был назначен князь Б, Б. Мещерскій,—заядлый крепостник, глубоко равнодушный к положенію и бедствіям людей „черной кости".

Письмо к графу Л. Н. Толстому.

В феврале месяце 1899 года меня посетили молокане села Патровки, Бузулукскаго уезда, возвращавшіеся из Москвы, где они были у графа Л. Н. Толстого. Эти молокане были мои давнишніе знакомые: еще в 1881 году мне пришлось прожить в их селе несколько недель, собирая сведенія о молоканской секте.

Кстати замечу здесь, что но времени моего пребыванія в селе Патровке относится и начало моего знакомства с графом Л. Н. Толстым, который пріезжал тогда в свое именіе, расположенное в 10 верстах от этого села, чтобы пожить в степи и попить кумыса.

Пріехавшіе из Москвы молокане сообщили мне, что Лев Николаевич очень интересуется положеніем, в котором находится населеніе Поволжья вследствіе неурожая, и просит меня сообщить ему подробныя сведенія о положеніи дела помощи в Самарской губерніи.

В то же время они передавали, что Лев Николаевич выражал готовность прислать к нам в Самару часть из тех денег, которыя присылаются к нему в его распоряженіе для помощи голодающим.

Конечно, я поспешил исполнить желаніе графа Толстого и на другой же день отправил ему большое письмо, в котором откровенно описал положеніе дела в Самарской губерніи, насколько оно было мне известно. Спустя дня три после этого, 23-го февраля, поздно вечером, вернувшись с заседанія самарскаго частнаго кружка, я нашел у себя телеграмму из Москвы от Л. Н. Толстого, который спрашивал разрешенія напечатать в газетах мое письмо к нему. Разумеется, я поспешил ответить, что ничего не имею против напечатанія моего письма и что вообще предоставляю его в полное его распоряженіе.

Вслед за этим в номере 62 „Русских Ведомостей" от 4 марта Лев Николаевич поместил мое письмо к нему с некоторыми сокращеніями, вызванными, очевидно, цензурными соображеніями. Так как в письме этом, хотя и в сжатой форме, довольно ярко рисуется картина ужаснаго положенія, в каком находилась в то время большая часть крестьянскаго населенія Самарской губерніи, то я позволю себе привести здесь это письмо целиком, без всяких сокращеній.

Глубокоуважаемый

Лев Николаевич!

Вчера приходил ко мне Василій Константинович, молоканин из села Патровки, и сообщил, что вы готовы прислать к нам в кружок деньги, находящіяся в вашем распоряженіи, для помощи голодающим крестьянам Самарской губерніи. Вместе с тем он передавал, что вы желали иметь сведенія о степени и размерах нужды, а также о нашей деятельности,—не знаю, так ли я его понял?

В виду этого спешу сообщить вам, что нужда среди крестьянскаго населенія большей части Самарской губерніи в настоящее время достигла до крайних пределов. Вам, быть-может, уже известно, что наиболее пострадали Бугульминскій и Ставропольскій уезды (в последнем, например, из 32-х волостей в 30-ти волостях полнейшій неурожай 1), затем весьма сильно пострадали, хотя и не сплошь, а местами, Бугурусланскій и Самарской звезды, менее Новоузенскій и Николаевскій и наконец всего менее пострадал Бузулукскій уезд, в большей части котораго был весьма хорошій урожай. К неурожаю хлебов присоединился полнейшій неурожай кормов для рабочаго и домашняго скота.

Следует заметить, что и в прошлом, т.-е. в 1897 году, почти те же самые уезды весьма сильно пострадали от недорода. Благодаря этому голодовка нынешняго года отозвалась особенно тяжело на населеніи, так как запасы от прошлых лет были уже истощены. Потребовалась земская ссуда, которая и была разрешена правительством, хотя и с большими урезками.

Как вам известно, земская ссуда выдается с очень большими ограниченіями (работники и дети до одного года не получают ссуды) и притом в крайне недостаточном размере—по 35-ти фунтов на человека. Затем необходимо иметь в виду, что из этого количества 8 фунтов уходит на покрытіе расходов по перевозке хлеба и по размолу.

1) По сведеніям земства и администраціи.

Таким образом остается лишь 27 фунтов, т.-е. менее одного фунта в день. И это почти при полном отсутствіи всяких запасов, всяких круп, овощей и т. п.; капуста, картофель, лук также не родились в нынешнем году.

В силу необходимости населеніе вынуждено прибегать к суррогатам. Хлеб из лебеды и лепешки из молотых жолудей, с самой незначительной примесью муки, можно встретить везде, где только уродилась лебеда и где крестьяне имеют возможность пользоваться жолудями. Мякина и отруби также идут на хлеб. Наверное вам не раз случалось видеть хлеб, приготовленный из подобных суррогатов. Образцы его мы разсылали многим профессорам-медикам, в редакціи газет и т. д. Без отвращенія невозможно видеть этот хлеб. Это прямо нечто ужасное, потрясающее нервы.

В виду того, что в некоторых селах Бугульминскаго уезда от употребленія хлеба из желудевой муки были случаи отравленія, местное начальство воспретило мельникам молоть жолуди. Но голодные крестьяне и тут нашлись: они начали печь жолуди на угольях и есть их в таком виде. Но есть местности, где и суррогатов нет, где лебеда не уродилась и где нет дубовых лесов, а следовательно нет и жолудей. В некоторых местах (например, в селе Апакове, Ставропольскаго уезда) крестьяне пробовали было кормить скот и домашнюю птицу желудевой мукой, но скот от нея начал болеть, а куры—дохнуть.

Заработков на местах пока нет никаких, на сторону же могут отправиться только люди средняго достатка, у которых есть полушубок, чепан, обувь и проч.; между тем у очень многих крестьян, особенно в татарских деревнях, ничего этого нет; здесь вы то и дело встречаете мужиков, одетых в какія-то рубища, чрез которыя сквозит голое тело. О детях и говорить нечего. В очень многих семьях дети имеют только по одной рубахе; поэтому, когда мать стирает и затем сушит белье, то дети совершенно голыя сидят на печке или жмутся на шестке. У многих же детей совсем нет никакого белья, так что и в школу ученики зачастую приходят в одном верхнем платье, одетом прямо на голое тело и которое поэтому они уже не снимают во все время пребыванія в школе.

В татарских селах можно зачастую видеть, как дети совсем босыя бегут в столовыя по снегу и морозу. Другія же кое-как обертывают ноги в разныя тряпки, прикрываются разными лохмотьями, а иногда даже, просто завернувшись в какую-нибудь грязную рогожку, бегут в столовую. Там, где нет столовых, дети, как и взрослые, едят только впроголодь, поэтому в школе они скоро утомляются, становятся вялыми и как бы сонными.

Затем населеніе страшно страдает от недостатка топлива. Дров нет, солома баснословно вздорожала: пуд стоит теперь 50 копеек! Это нечто неслыханное и небывалое, так как в обыкновенное время воз соломы стоит 15 копеек. Кизяка тоже нет, потому что лошади и коровы больше чем на половину распроданы на сторону или прирезаны.

От безкормицы лошади обезсилели до того, что буквально едва таскают ноги. Вот факт: одно сельское общество Ставропольскаго уезда, сколотивши последнія крохи, купило дров в удельном лесу. Но тут опять беда: оказалось что не на чем вывезти эти дрова, так как лошади не везут. Во многих дворах и теперь подвешивают уже лошадей... Есть села, в которых число безлошадных домохозяев равняется 40%.

Распродается за безценок скот, распродается на базарах всякое имущество: перины, самовары, „лишняя“ одежда, всякій домашній скарб—словом все, что только можно продать. В избах—голыя стены: все продано или заложено. У некоторых даже лотки для хлеба проданы.

Особенно ужасающая нужда поражает вас в татарских и инородческих селах—здесь уже прямая, ничем не покрытая нищета и притом массовая: в некоторых селах таких разоренных домов 60, 70 и даже 80%. Здесь встречаются не десятки, а сотни людей больных, исхудалых, изнуренных голодом.

Встречаются семьи, не евшія по два и по три дня. Нищіе по селам и деревням ходят целыми толпами, но подающих милостыню с каждым днем становится все меньше и меньше. Народ не только голодает, но и разоряется.

Несмотря на все это, местная администрація упорно продолжает стоять на том, что голода нет, а есть лишь „недород". При открытіи губернскаго земскаго собранія г. Кондоиди сказал речь, в которой развязно утверждал, что печать раздувает голод, что нужда замечается лишь в очень немногих местностях губерніи и т. д. Речь эта произвела тяжелое впечатленіе на всех, кто знаком с положеніем дела в уездах, но „Московскія Ведомости” пришли в восторг от этой речи и наговорили много комплиментов по адресу г-на Кондоиди.

Однако земское собраніе не успело еще закрыться (1-го февраля), как из уездов начали получаться телеграммы о появленіи цынги, тифа и других „неизбежных спутников голода”. И теперь уездныя управы, земскіе начальники, врачи, предводители дворянства, уездныя попечительства Краснаго Креста—все шлют телеграммы о появленіи цынги или тифа то в том, то в другом селе или деревне.

С особенной силой болезни эти проявились в наиболее пострадавших уездах; в Ставропольском, Бугульминском, Бугурусланском, Самарском и Новоузенском. Почти в каждой телеграмме указывается, что причиной появленія и распространенія болезни является „недостаточное питаніе”. В Ставропольском уезде, например, цынга появилась в следующих деревнях: в Филипповке и Моисеевне—100 человек больных, в Сентемирах—70 человек, Аллагулове—30 больных, Лабитове и Абдрееве—62, в Мордовском-Озере и Малеевом-Враге—32 и т. д. И, кроме того, в этих же самых селах, как доносят врачи,— сотни лиц „болеют вследствіе недостаточнаго питанія безсиліем, малокровіем, исхуданіем и проч.“.

Какими широкими шагами идет эпидемія, можно видеть, например, из следующаго факта. К 1-му февраля в Осиново-Гайской волости, Новоузенскаго уезда, было 75 человек больных цынгой. Прошла только одна неделя, и количество больных увеличилось почти втрое, а именно—к 7-му февраля больных было в деревне Верхазовке—70, в дер. Сафаровке—24, в дер. Алтате—75 и в Осиновом-Гае—50 человек.

То же самое происходить и в других указанных мною уездах,—повсюду сотни больных. И это в теченіе каких-нибудь двух недель. Что же будет к весне, когда нужда обострится еще более?

Как видите, положеніе очень серьезное. Необходимы огромныя средства, чтобы спасти народ от голоданія, от болезней, от полнаго разоренія. Зная ваше глубоко-сердечное отношеніе к народу, мы не сомневаемся, что вы сделаете все возможное для того, чтобы оказать ему посильную помощь.

Кроме средств, крайне необходимы люди, которые бы могли пріехать сюда и заняться устройством столовых, общих пекарен, кухонь и т.п. Затем необходимы врачи, фельдшера, сестры милосердія. Особенно в татарских и инородческих селах ощущается полное отсутствіе людей, которые могли бы принять на себя дело организаціи помощи голодающему и болеющему населенію.

Наш кружок открыл столовыя и кухни в 100 селеніях и кормит более 10.000 детей. Если вы действительно имеете в виду прислать нам деньги, то можете направить их на мое имя (адрес известен почтамту) или же на имя казначея нашего кружка А. С. Медведева. А. Пругавин.

Г. Самара, 19-го февраля 1899 г.

Помещая ЭТО ПИСЬМО, Лев Николаевич предпослал ему несколько слов, при чем сообщил краткій отчет в тех денежных пожертвованіях, которыя были получены им для помощи голодающим. Перечислив полученныя им суммы и указав то употребленіе, которое он сделал из них согласно воле жертвователей, граф Толстой писал:

„Из остальных 3.925 руб. посылаю 3.101 руб. самарскому кружку для помощи нуждающимся на имя Ал. Ст. Пругавина. Остающіеся 903 руб., так же как и некоторыя не полученныя еще с почты и не вписанныя пожертвованія, направлю или в Казанскую губернію, из которой ожидаю сведеній от поехавшаго туда знакомаго, или опять же в самарскій кружок.

„Не имея возможности самому ехать на места, я прошу жертвователей обращаться прямо к людям, занятым распределеніем помощи: кн. С. И. Шаховскому или А. С. Пругавину, письмо котораго ко мне прилагаю. Письмо это уничтожает всякую возможность сомненія о существованіи нужды в той местности, которая описывается. Нужда должка быть очень тяжелая.

Лев Толстой.

28 февраля 1899 гола.

Со времени этого призыва приток пожертвованій как в самарскій частный кружок, так и лично ко мне чрезвычайно усилился. Благодаря этому мы получили возможность значительно расширить свою деятельность и прежде всего открыть много новых столовых для голодающих в местностях, наиболее пострадавших от неурожая.

Затем откликнулась масса людей, предлагавших свои личныя услуги по оказанію помощи голодающим, К сожаленію, и тут мы должны были считаться с местной администраціей, которая относилась с крайней подозрительностью ко всякому новому лицу, пріезжавшему сюда, чтобы работать здесь под флагом самарскаго частнаго кружка. Особенно сильныя подозренія у местных администраторов вызывали студенты и слушательницы разных высших курсов.

— И чего эта молодежь лезет в деревню? Что им там нужно?—с неудовольствіем говорил губернатор и на всякій случай приказывал исправникам зорко следить за лицами, работавшими на голоде.

И только после того, как голод обнаружился в резких и кричащих формах, когда цынга начала косить народ тысячами, администрація, видимо испугавшись грозных размеров народнаго бедствія, начала, наконец, относиться более снисходительно к ходатайствам кружка о разрешеніи тому или иному лицу ехать в уезд, чтобы работать на голоде.

Но не одна администрація относилась враждебно к добровольцам, безкорыстно работавшим на голоде. Не менее враждебно относились к ним и представители Краснаго Креста, особенно разные ротмистры и поручики гвардейских полков. Получая огромные оклады и гонорары и располагая разными „подъемными”, „прогонными" и „суточными", эти господа, пріехав в Самару спасать населеніе от голода, ознаменовали свое пребываніе здесь гомерическими кутежами, разгулами и оргіями. Память об этих кутежах и оргіях до сих пор еще сохраняется в Самаре. Но об отношеніи „красно-крестных “к добровольцам, а также о деятельности Краснаго Креста на голоде—я подробно разскажу в другом месте.

Администратор-крепостник.

Отношеніе местной губернской администраціи к голоду, между прочим, весьма ярко обнаружилось при открытіи в январе месяце 1899 года в г. Самаре очередного губернскаго земскаго собранія, которому предстояло еще раз заняться обсужденіем вопроса о продовольствіи населенія и разсмотреть ходатайства некоторых уездных земств о новых дополнительных ссудах.

Собраніе было открыто речью исправлявшаго должность губернатора самарскаго вице-губернатора Б. Г, Кондоиди,—речью, которая, без сомненія, надолго останется памятной в исторіи голодовки 1898—99 гг. Но, прежде чем говорить об этой речи, необходимо сказать несколько слов о личности самарскаго администратора или, точнее говоря, о его общественных взглядах и убежденіях, поскольку они сказались в его деятельности.

Занимая пост вице-губернатора, г. Кондоиди состоял в то же время усердным сотрудником „Гражданина" князя Мещерскаго и „Московских Ведомостей" г. Грингмута, В этих почтенных органах он печатал статьи, в которых громил русское земство вообще и самарское в особенности за их либерализм и демократическое

направленіе, особенно ненавистное ему. Не мало доставалось также и „третьему элементу".

Во многих статьях г. Кондоиди весьма не двусмысленно доказывал или, точнее говоря, доносил по начальству о том, что самарскіе земцы недостаточно проникнуты верноподданническими чувствами и что в своих постановленіях они нередко идут наперекор даже высочайшим резолюціям, не говоря уже о министерских циркулярах.

Яростно нападая на земство и всячески стараясь дискредитировать его в глазах общества и особенно правительства, г. Кондоиди в то же время употреблял все усилія для того, чтобы возвеличить и превознести дворянство. Он издавал даже брошюры, в которых доказывал, с одной стороны, огромное государственное значеніе дворянства, а с другой — настоятельную необходимость широких меропріятій для поддержанія пошатнувшагося престижа этого благороднаго сословія путем предоставленія ему особых привилегій и всякаго рода льгот,—хотя бы и на счет „меньшого брата“.

Что касается этого последняго, то г. Кандоиди очень не жаловал его. Он был глубоко убежден в том, что наш мужик распущен и что поэтому его необходимо сократить, подтянуть и вообще привести к одному знаменателю. Эту миссію должны были, по его мненію, выполнить гг. земскіе начальники, при помощи и содействіи „института" урядников и других полицейских чинов.

Всякое „народничество“ было особенно ненавистно г. Кондоиди. Сочувственное отношеніе к народу, крестьянам и рабочим он считал вернейшим признаком политической неблагонадежности.

На деятельность земства по народному образованію, по народному здравію и т. д. он так же смотрел как на проявленія оппозиціоннаго направленія земства. По его мненію, главная, а пожалуй, и единственная задача земства должна состоять в проведеніи грунтовых дорог и в постройке мостов.

Словом, это был типичный администратор „конца века“. По вопросу о голоде он сразу занял боевое положеніе. По его мненію, никакого голода, в сущности, не было, а был лишь легкій недород. Поэтому никакой помощи народу оказывать не следует, тем более, что такая помощь только развращает народ, который и без того уже деморализован и распущен до последней степени.

Открывая земское собраніе в январе 1899 года, г. Кондоиди указывал гласным „на распространеніе в обществе крайне неосновательных слухов о переживаемом населеніем Самарской губерніи голоде и обращал вниманіе гласных „на необходимость с особою осмотрительностью относиться к разрешенію вопросов о продовольственной помощи". При этом гласные предостерегались, что „тенденціозное обобщеніе отдельных фактов может повлечь за собою весьма печальныя последствія". Затем с особенным удареніем подчеркивалось, что „распространяемые слухи о голоде и о последовавших за ним болезнях, помещенные между прочим и на столбцах некоторых газет и журналов, не имеют под собою почвы" и не заслуживают никакого доверія, так как все эти слухи крайне преувеличены, и т. д. Хотя далее признавалось, что „местами действительно имеется нужда в продовольствіи и помощь является неизбежной",

но тут же высказывалось твердое убежденіе, что населеніе Самарской губерніи совсем „не переживает того остраго періода, который граничил бы с голодом", а потому к назначенію ссуд гласные должны относиться с особою осторожностью, памятуя притом, что в неурожайные годы все вообще крестьяне, как неимущіе, так и зажиточные, стремятся будто бы к полученію ссуд, в надежде, что впоследствіи эти ссуды будут с с них сложены, и т. д.

Нетрудно представить себе то впечатленіе, которое произвела эта речь на гласных, только-что пріехавших с самых мест неурожая и голодовки и бывших очевидцами того, что происходило в селах и деревнях. Помню, во время перерыва заседанія я встретился с одним из наиболее вліятельных гласных, г. X., пользующимся общим уваженіем. Крупный землевладелец, всегда корректный и сдержанный, с англійской выправкой, теперь он был взволнован и возмущен.

— Конечно,— с горечью говорил он,— если жить безвыездно в Самаре и свои экскурсіи ограничивать прогулками по Дворянской улице, то можно и не знать, что делается в деревнях Бугульминскаго или Ставропольскаго уездов. Но населенію-то от этого, разумеется, не легче. Поверьте мне, что голодовка сделала уже свое дело: она как нельзя лучше подготовила почву для разных болезней, и я убежден, что к весне у нас разовьется страшная цынга... Это неизбежно, помяните меня.

Слова эти оказались пророческими; к сожаленію, они оправдались даже скорее, чем можно было ожидать. Едва успело закрыться земское собраніе

(1-rо февраля), как с разных концов губерніи посыпались телеграммы и донесенія, сообщавшія о появленіи цынги или тифа то в том, то в другом селе или деревне-

Чтобы избежать обвиненій в голословности, я позволю себе привести здесь краткую хронику цынги и тифа за один только месяц (и то неполный), именно—за февраль 1899 года. Пусть читатель не поскучает пробежать этот сухой, но в то же время и глубоко-красноречивый дневник.

1-го февраля было установлено, что в селеніях Осиново-Гайской волости Новоузенскаго уезда больных цынгою находилось 75 человек.

2-го февраля председатель бугурусланской земской управы г. Брандт телеграфировал о появленіи тифа в селе Куроедове и об усиленіи той же болезни в селе Самодуровке; тифозных больных здесь оказалось 20 человек.

4-го февраля получается новая телеграмма из того же Бугуруслана с сообщеніем о появленіи тифа в деревне Ибряйкине. Здесь больных, по сведеніям местнаго врача, оказалось 67 человек. Уездная управа усиленно просила ускорить командировкой особаго врача с отрядом.

5-го февраля из посада Мелекесс Ставропольскаго уезда от земскаго начальника г. Корсака получилась телеграмма, извещавшая о появленіи в селах Филипповке и Моисеевне цынги, при чем число больных было определено в 1оо человек. В телеграмме указывалось на необходимость немедленной медицинской помощи и денежных средств,

7-го февраля получилось известіе, что в селе

Русском-Кандызе Бугурусланскаго уезда появился брюшной тиф, которым заболело 13 человек.

8-го февраля вследствіе сообщенія пристава 4-го стана Ставропольскаго уезда о появленіи цынги в Мордовом-Озере и Малеевом-Враге местный земскій врач посетил эти села, осмотрел 200 человек, при чем у 32-х нашел явно выраженную цынгу, а у остальных признаки недостаточнаго питанія. Этот осмотр в связи с отсутствіем у населенія хлеба и овощей привел врача к убежденію, что цынга неизбежно должна принять здесь „обширные размеры“. „Необходима широкая благотворительность,—писал врач.—необходимо устройство столовых с выдачею больным свежаго мяса, картофеля, капусты, лука и т. п.“,

9-го февраля ставропольская уездная земская управа сообщила, что в селе Сентемирах обнаружено 70 человек, больных цынгой, и просила выслать в уезд врача и двух фельдшеров.

10-го февраля сделалось известно, что в селе Головинщине Новоузенскаго уезда появился сыпной тиф, которым заболели, по сведеніям врача г. Мясникова, 21 человек. Сообщая об этом, новоузенскій уездный предводитель дворянства г. Путилов просил „усиленной помощи средствами“.

11-го февраля земскій начальник Ставропольскаго уезда г. Европеус телеграфировал, что в деревне Аллагуловой им совместно с врачом обнаружено 20 заболеваній цынгою.

12-го февраля из того же уезда земскій начальник г. Корсак сообщал, что в татарских деревнях Лабитово и Абдреево больных цынгою оказалось 62 человека. При этом г. Корсак просил прислать в с. Филипповну еще двух сестер милосердія, так как „присланных ранее сестер не хватает".

13-го февраля сделалось известно о результатах осмотра, произведеннаго участковым врачом и земским начальником 1-го участка Самарскаго уезда, наиболее нуждавшихся крестьянских семейств в деревнях Новой и Старой-Тюгальбуге, при чем было найдено 74 человека, больных цынгой, „не считая больных с неопределенными признаками недостаточнаго питанія; безсиліем, малокровіем, исхуданіем и проч.“.

14-го февраля было получено известіе, что в селе Самодуровке, Бугурусланскаго уезда, число больных брюшным тифом возросло до 90 человек.

15-го февраля земскій врач г. Яблонскій сообщал, что в селе Сентемирах, Ставропольскаго уезда, зарегистрировано но цынготных больных и два в деревне Александровке.

16-го февраля бугурусланская земская управа сообщала, что „в городском медицинском участке в значительной степени развился тиф, так что этими больными не только переполнено спеціально тифозное отделеніе, но и переполнена вся земская больница". При этом уездная управа, „принимая во вниманіе, что число больных тифом доходит до значительной цифры и есть основаніе предполагать, что эпидемія тифа продолжится долгое время в виду голодовки", просила помощи со стороны губернской земской управы в борьбе с эпидеміей.

18-го февраля местное управленіе Краснаго Креста сообщало, что в татарских деревнях Нижнем и Верхнем-Нурлатах, Самарскаго уезда, находится больных цынгой более 100 человек, а жители деревни Старой-Иглайкиной (чуваши) болеют чесоткой.

19-го февраля земскій врач Новоузенскаго уезда г. Кильдюшевскій извещал, что в деревне Головинщине Верхне-Кушумской волости появился сыпной тиф; студент Флоринскій, ездившій туда, зарегистрировал 27 человек больных.

20-го февраля член бугурусланской земской управы г. Рычков сообщил, что в селе Новом-Терисе оказалось 29 больных цынгою. Для предупрежденія развитія болезни просил в помощь участковому врачу прислать студента или врача заведывать продовольствіем.

24-го февраля земскій врач XV медицинскаго участка Самарскаго уезда, закончив осмотр селеній, входивших в его участок, нашел в них более 270-ти человек, больных цынгою, а именно; в Новой-Шантале оказался 1 больной, в Старой-Кармале—2, в Моисеевне—19, в Калмаюре—23, в Старом-Фейзуллове—39, в Новой-Тюгальбуге—81 и, наконец, в Старой-Тюгальбуге — 111 человек.

26-го февраля врач VI санитарнаго участка Бугурусланскаго уезда сообщал, что в амбулаторію села Матвеевки 15-го февраля были привезены две женщины-татарки, у которых констатирована цынга. Это обстоятельство заставило врача заняться изследованіем татарских сел, входящих в его участок; Ново-Якупово, Новый-Терис и др. В результате изследованія цынга была обнаружена в шести татарских селах, при чем число больных было определено в 100 человек, и т, д, и т, д.

Словом, почти не проходило ни одного дня, чтобы из той или другой местности губерніи не получилось сообщенія о появленіи цынги или тифа. Особенно сильно росла цинга. То и дело открывались новые очаги этой болезни. Это был настоящій пожар, который распространялся с неимоверною быстротой и силой, захватывая все новыя и новыя села и деревни...

Так ответила жизнь на речь г-на Кондоиди.

Смутился ли он таким ужасным ответом, ощутил ли он угрызенія совести,—я не знаю. Но... не дай Бог никому быть на его месте,

О том, как обыкновенно обнаруживалась цынга на самых первых порах своего появленія и как она затем быстро развивалась,—мы скажем в следующей главе.

„Люди пухнут".

Сельскій староста деревни Новой Тюгальбуги, Самарскаго уезда, явился к земскому участковому врачу и доложил, что у него на селе „не благополучно".

— Что такое?—с тревогой спросил врач.

— Народ пухнет, ваше благородіе, — многозначительно отвечал сельскій староста.

— Как так? В чем дело?—допытывался врач.

— Хворь на людях проявилась, — пояснил староста,—начали люди пухнуть...

Врач догадался о печальной истине, но, желая проверить свою догадку, предложил старосте вопрос:

— Отчего же пухнет народ?

— Известно отчего, ваше благородіе,—сказал староста,—от голодухи...

12 февраля врач, вместе с земским начальником 1 участка, осмотрел те семьи, на которыя ему указали как на наиболее нуждающіяся. Таким образом был произведен осмотр 83 дворов в трех соседних деревнях: в Новой и Старой Тюгальбуге и Новом Салаване, при чем было найдено 74 человека больных цынгой, „не считая больных

с неопределенными признаками недостаточнаго питанія: безсиліем, малокровіем, исхуданіем и проч.“

Сообщая об этом, земскій врач писал, что в виду неотложной необходимости в продовольственной помощи последняя была оказана из средств общества Краснаго Креста, а именно на каждаго едока тех семей, в которых были больные цингой, в дополненіе к земской ссуде выдано: по 10 ф. ржаной муки, 5 фунтов пшена, 1 фун. луку, 1 фун. соли и на детей до одного года 5 фун. пшена. Независимо от этого возбуждено было ходатайство о выдаче земской ссуды и на работников.

Тем не менее болезнь вскоре перешла и в другія соседнія села и деревни, так как повсюду почва для нея была подготовлена голодом.

„Голод здесь настоящій, со всеми тяжелыми симптомами и спутниками,—писали врачи.—Ни хлеба, ни овощей не родилось, поэтому громадная масса населенія питается исключительно земской ссудой, выдаваемою по 35 фунтов ржи на не-работника. А так как никаких заработков здесь нет, то поэтому земским хлебом питается вся семья, включая и работников“. Благодаря этому на каждаго едока в цынготной семье приходилось (по расчету местнаго врача) в Старой Тюгальбуге всего 22 фунта муки в месяц, а в Старом Фейзуллове всего 19 фунтов. Само собою понятно, что такого количества было крайне недостаточно даже при существованіи других припасов.

Вообще земской ссуды хватало лишь на первую половину месяца, во вторую же половину месяца крестьяне,—в том числе и цынготные,—начинали питаться „болтушкой", состоящей из муки и про

кипяченной воды, употребляя хлеб лишь изредка, как лакомое кушанье. Врач, производившій осмотр цынготных больных, во многих домах не мог найти и куска печенаго хлеба. В одном доме он застал врасплох две кадушки сушеных жолудей, приготовленных на мельницу. Дело в том, что, когда ржаная мука выходила, крестьяне начинали примешивать в хлеб разные суррогаты, в роде желудевой муки, лебеды, отрубей и т. п.

Врач прислал в Самару несколько образцов хлеба с суррогатами, которым питаются крестьяне его участка, „Хлеб" этот имел поистине ужасный вид: это... какіе-то комки засохшей грязи или кизяка. „Хлеб этот,—сообщает врач,—при мне с жадностью ели дети... Можно ли удивляться, что после такого питанія появляется не одна сотня цынготных и анемичных?“

„Что делать мне с голодными и что делать вообще в борьбе с цынгою?" спрашивает затем врач и затем сам же дает ответ на свой вопрос; „Прежде всего,—говорит он,—-необходимо поднять и улучшить питаніе населенія. Необходима самая скорая и широкая помощь! В видах предупрежденія цынги необходимо выдавать дополнительную ссуду по 10—15 Фунтов на каждаго едока, не исключая и работников“.

„Затем для борьбы с цынгою необходимо послать новый санитарный отряд во главе с врачом, который должен быть снабжен достаточными средствами для оказанія немедленной продовольственной помощи населенію,—необходимо организовать столовыя по возможности во всех селеніях, пораженных цынгою, устроить временную больницу для

особо тяжелых больных, дать возможность хотя сносно питаться детям и подросткам, включая сюда и детей школьнаго возраста. В тех же селах, где больных немного и устройство столовых не представляется возможным, необходимо немедленно же выдавать цынготным, кроме усиленной ссуды, и цынготный паек, состоящій из пшена, луку и соли“.

Участковый врач, не имея у себя никаких спеціальных средств на борьбу с цынгой, не мог, разумеется, оказать больным существенной помощи. Лишь более тяжелым больным он роздал по рублю и полтиннику из небольшой суммы, переданной в его распоряженіе некоторыми благотворителями. Он получил возможность расширить эту помощь лишь после того, как командированный губернским земством санитарный врач г. Яблонскій передал ему некоторую сумму. Благодаря этому он немедленно же приступил к закупке муки и картофеля и к устройству столовой в селе Тюгальбуге. Поспешить с подачей продовольственной помощи было тем более необходимо, что у многих больных цынга приняла уже очень тяжелую форму...

Из других медицинских участков Самарскаго уезда также получались известія о появленіи и развитіи цынги. Так, например, земскій врач 5 участка сообщал о появленіи цынги среди чувашскаго населенія в деревнях Елховской волости: Пронейкине, Мулловке и Елховке. Кроме цынги, здесь было констатировано несколько случаев особой болезни, известной под именем куриной слепоты.

По объясненію врача, „все эти болезни произошли вследствіе хроническаго недоеданія больных и вследствіе крайне однообразной пищи, так как в некоторых донах едят исключительно один хлеб: ни капусты, ни молока, ни яиц нет и не на что купить. У некоторых из осмотренных жителей замечались разрыхленіе десен, крайняя слабость, истощеніе и малокровіе. В виду этого можно ожидать в будущем появленія новых случаев заболеванія цынгой или куриной слепотой".

И этот врач заявлял, что „бороться с цынгой можно только улучшеніем питанія и кормленіем больных более разнообразной пищей", при чем просил о возможно скорейшем открытіи столовых.

Врач 2 медицинскаго участка Самарскаго уезда также уведомлял, что в селеніях его участка обнаружено заболеваніе цынгой и что в виду быстраго распространенія этой болезни он не в состояніи бороться с ней сколько-нибудь успешно, тем более, что единственным помощником его является фельдшер.

Известія о появленіи и распространеніи цынги в Ставропольском и Новоузенском уездах были уже приведены мною ранее. Не повторяя здесь этих известій, замечу, что цынга в названных уездах разрасталась так быстро, что вскоре ею были охвачены 20 селеній Ставропольскаго уезда.

Что касается тифа, то он с особенной силой свирепствовал в Бугурусланском и Новоузенском уездах. Тифозное отделеніе Бугурусланской больницы не только было переполнено этими больными, но ими же переполнена и вся земская больница. В виду голодовки было полное основаніе предполагать, что эпидемія тифа продолжится еще долгое время.

Из разных мест губерніи получались требованія о присылке санитарных отрядов, врачей, фельдшеров, фельдшериц, сестер милосердія и т. д. К сожаленію, как земство, тан и Красный Крест встречали большія затрудненія в пріисканіи медицинскаго персонала, особенно врачей и фельдшериц.

Вообще к весне положеніе дела представлялось в высшей степени серьезным. Число селеній, в которых обнаружены были цынга, тиф, куриная слепота и другія болезни, возрастало буквально с каждым днем. Бедствіе разрослось так широко, так стихійно, что помощь земства и Краснаго Креста оказывалась уже совершенно недостаточной.

Очевидцы, имевшіе случай посетить в это время села, пораженныя цынгой, передавали настоящіе ужасы о том, что им пришлось там видеть и наблюдать.

Цынга в тяжелой форме уродует и калечит человека: больные, пораженные тяжелой формой цынги, лишаются зубов, совершенно обезсиливают; лицо их распухает до того, что становится не видно глаз, а тело почти сплошь покрывается пролежнями, язвами и кровоподтеками; при отсутствіи помощи и надлежащаго ухода (а какой же уход может быть в смрадной, сырой, грязной и холодной крестьянской избе?) они заживо разлагаются и гніют... В избу, где лежат эти больные, свежему человеку трудно войти: такой невыносимо тяжелый, чисто трупный запах идет от них!..

По верному замечанію одного врача, близко наблюдавшаго развитіе цинги, к этой болезни „без преувеличенія применимо выраженіе, что она растет не по часам" 1).

Мы уже указывали, какими гигантскими шагами подвигалась вперед эпидемія. В селе Нурлатах, Самарскаго уезда, 18-го февраля, как мы сказали, считалось 100 человек больных цингою, а чрез две недели в этом селе было уже 350 больных, в половине марта—500 человек и, наконец, в апреле месяце число только зарегистрированных больных возросло до 900 человек.

Столь же быстрое увеличеніе числа больных наблюдалось и во многих других гнездах цынги, как, например, в Филипповне, Моисеевне и Сентемирах, Ставропольскаго уезда, в Тюгальбугах, Самарскаго уезда, в селе С. Кутлумбетьево, Бугурусланскаго уезда, и т. д. При этом необходимо иметь в виду, что вследствіе недостаточности врачебнаго персонала во многих местностях губерніи действительные размеры эпидеміи цынги не могли быть констатированы во всей полноте.

По мере того, как постепенно возростала нужда среди населенія,—а возростала она вследствіе того, что последніе запасы и сбереженія, оставшіеся у более зажиточной части населенія, истощались все более и более,—цынга быстро росла и усиливалась, захватывая все новые и новые районы. В конце марта почти весь Ставропольскій уезд, за незна-

1) „По вопросу об участіи симбирскаго губернскаго земства в борьбе с цынгой“. Докладная записка заведующаго санитарным бюро П. Ф. Кудрявцева.

чительными оазисами, был охвачен цынгой в большей или меньшей степени.

Хотя этіологія цынги, как мы уже упоминали, до сих пор выяснена далеко еще не вполне, тем не менее не может подлежать никакому сомненію, что именно голод являлся главным этіологическим фактором в появленіи и развитіи цынги. В этом вас убеждают единогласныя свидетельства всех врачей, участвовавших в борьбе с цынгой и голодовкой 1898—1899 гг,

„Эпидемія цынги,—говорит доктор П. Ф. Кудрявцев, заведывавшій в то время санитарным бюро симбирскаго губернскаго земства,—развивается не вследствіе случайнаго заноса заразнаго начала, а является результатом общих условій и причин недорода и голодовки". Столь же категорически высказался по этому поводу заведующій санитарным бюро самарскаго губернскаго земства доктор М. М. Гран в своей речи на Пироговском съезде в г. Казани:

„Цынга русской голодной деревни это—не цынга морского судна или тюрьмы,—говорил он.—В русской деревне вам приходится наблюдать цынготнаго больного в условіях обыденной его жизни, являющихся причинами его заболеванія. Наблюденіе цынготнаго больного резко разнится от наблюденія всякаго другого больного. Каждый из нас, врачей, наблюдает самыя ужасныя формы болезни, но в силу привычки оне уже не угнетают нашей нервной системы, особенно когда этіологія этой ужасной болезни случайна. Но, наблюдая цынготнаго больного,—обезсиленнаго, малокровнаго, с отекшими ногами, с ужасными кровоподтеками по телу и во внутренних органах, с изъязвленными, кровоточащими деснами, с разращеніями во рту, с изъязвленіями на разных частях тела,—вы, опытный врач и практик, ужасаетесь. Отчего? Только от сознанія, что весь ужасный вид этого больного, все его страданія, вся безпомощность имеют одну причину—голод .

Вследствіе этого, как мы уже говорили, цынга главным образом поражала татар, которые более всего страдали от голода; затем следовали чуваши и мордва и, наконец, менее всего болело цынгой чисто-русское населеніе. Из общаго числа цынготных больных, по определенію некоторых врачей, на долю татар падало около Во процентов, Решающую роль в этом отношеніи играет, конечно, экономическая необезпеченность татар, их малая хозяйственность по сравненію с русским населеніем, их меньшая приспособленность к земледелію и огородничеству, отсутствіе у них овощей, особенно капусты, и проч. Затем, как мы опять-таки указывали, немалую роль в деле распространенія цынги среди татарскаго населенія играют бытовыя, этнографическія условія: забитое, приниженное положеніе татарской женщины по корану и ■обычному праву, ея замкнутый, сидячій образ жизни, отсутствіе движенія и чистаго воздуха, наконец самый состав пищи, обыкновенно слишком пресный и однообразный,—вечная „салма" и чай.

Цынга, как и голод, появляется не вдруг, не сразу, не внезапно; ей всегда предшествует весьма длинный період постепенно физическаго истощенія, изнуренія, малокровія. „Эпидемія цынги,—писал д-р Кудрявцев,—почти незаметно подкрадывается

к населенію, но затем, овладевши им, она сразу проявляется в виде грандіознаго бедствія“.

Последнія слова будут вполне понятны, если припомнить, что в одной Самарской губерніи число цынготных больных в голодовку 1898—1899 гг. определялось местным санитарным бюро в 23.000 человек, а Красным Крестом—в 29.000. В действительности же общее число больных цингой в губерніи было значительно более, так как весьма многіе больные, раскиданные по глухим и отдаленным концам губерніи, конечно, не вошли в эту статистику.

Выяснив, насколько то было возможно, роль, которую сыграли в голодовку 1899 года петербургская бюрократія и самарская администрація, мы должны отметить, что при оценке общественнаго значенія этой эпопеи необходимо иметь в виду, что все это совершилось в министерство г. Горемыкина, который как ни как все же далеко уступал и такому ярому, прямолинейному крепостнику, каким являлся Д. С. Сипягин, и такому свирепому жандарму, каким был В. К. фон-Плеве.

VIL

После голодовки.

Тяжелый год пережит. Голодовка, цинга, тиф и прочіе ужасы остались позади. Теперь в деревнях уже не встретите более людей, опухших от голода, людей, покрытых кровоподтеками и изъязвленіями от недостатка питанія или, точнее говоря, от недостатка хлеба.

А как велико было число таких людей, можно судить по тем цифрам, которыя теперь публикуются местными санитарными органами, ведавшими это дело. В одной Симбирской губерніи больных цынгою было зарегистрировано 27.000 человек. В Самарской губерніи число цинготных больных определялось Красным Крестом в 29.000, в Казанской губерніи более 30.000. Столько же, если не больше, их было в Уфимской губерніи; затем масса больных цынгою была в Саратовской губерніи и т. д.

Теперь все это отошло в область исторіи. Тем не менее бедствіе, только-что пережитое, оставило глубокіе, страшные следы повсюду, где оно прошло. Я буду говорить лишь о Самарской губерніи, как более мне знакомой.

Правда, непосредственно следовавшій за голодовкой урожай 1900 года был необыкновенно обильный, прекрасный. Но само собою понятно, что этого урожая совершенно недостаточно для того, чтобы покрыть и пополнить те огромныя опустошенія в крестьянском хозяйстве, которыя произведены были голодовкой. Ведь нельзя же закрывать глаза на то, что у множества крестьян распродан за безценок или съеден скот, начиная с овец и свиней и нередко кончая последней коровой, последней лошадью, распродана птица, заложена одежа, домашняя утварь, запроданы или заложены посевы, земля, постройки, запродан, и, конечно, также за безценок, труд, будущій заработок. Кое-где съеден не только скот—скормлены крыши...

С другой стороны, необходимо помнить, что на крестьянском населеніи Самарской губерніи еще до этой голодовки лежала уже подавляющая масса всевозможных недоимок, доходящих в общей сложности, до колоссальной цифры двадцать милліонов рублей! Ведь все эти недоимки до сих пор не сложены и не разсрочены, а потому и должны подлежать более или менее безотлагательному взысканію, независимо от обычных годовых повинностей и платежей, лежащих на крестьянине.

Наконец, необходимо иметь в виду, что хорошій урожай в 1900 году выпал на долю не всей губерніи, а именно: из семи уездов два с половиною—Новоузенскій, Николаевскій и половина Бузулукскаго—снова поражены почти полным неурожаем хлебов. В этих уездах встречаются волости, которыя уже третій год под ряд испытывают неурожай. К числу таких волостей принадлежит, например, Осиново-Гайская волость, Новоузенскаго уезда. Сельскія общества, входящія в состав этой волости, еще в августе месяце возбудили ходатайство пред местными властями о предоставленіи им „средств пропитанія в настоящем году, так как в виду полнаго неурожая они не могут собственными средствами пропитаться этот год, тем более что каких-либо запасов хлеба нет ни в одном из селеній Осиново-Гайской волости".

По поводу этого ходатайства один из местных жителей, заслуживающій полнаго доверія, пишет следующее:

„Мне на месте пришлось убедиться в справедливости заявленій крестьян: о каком бы то ни было урожае здесь не может быть и речи,—хлеба все повыжжены, как озимые, так и яровые; с десятины не намолачивают и одного пуда зерна. Многіе покосили хлеба на корм скоту. Запасов хлеба совершенно нет, как это видно из офиціальных источников, имеющихся у меня в руках, где в графе о количестве запасов общественнаго хлеба по Осиново-Гайской волости значится, что в деревнях Верхазовке, Сафарове и Алтате никаких запасов хлеба не имеется, а в Осиновом-Гае имеется в запасе всего лишь 24 пуда 4 фунта общественнаго хлеба (это на 427 семейств!). Но и помимо этих офиціальных данных достаточно принять во вниманіе то обстоятельство, что жители Осиново-Гайской волости уже два года получают земскую ссуду (не получавших 5—6 домохозяев), чтобы убедиться в отсутствіи здесь каких-либо запасов хлеба.

„Из офиціальных источников видно, что количество безлошадных и не имеющих никакого скота

„Таким образом количество безлошадных семей в деревне Верхазовке равняется 43,1 %, совершенно не имеющих никакого скота—39,9 %; в деревне Алтате первых 44,3 % вторых 28,7 %; в деревне Сафаровке 19,5 % безлошадных и не имеющих никакого скота 10 % и наконец в Осиновом-Гае 22,2 % безлошадных и 7,2 % не имеющих никакого скота.

„Итак, запасов хлеба нет, полный неурожай и больше трети населенія безлошадных или совершенно не имеющих никакого скота. Ко всему этому нужно добавить, что указанный „безлошадный пролетаріат“, если можно так выразиться, лишен в настоящем году всякаго заработка. В былые годы в Новоузенском уезде стояли хорошія цены на рабочія руки в летнее время, в последніе же годы рабочая плата здесь сильно понизилась благодаря главным образом неурожаям, а также введенію всеми крупными экономіями сельскохозяйственных машин. В настоящем году благодаря неурожаю рабочая плата здесь страшно упала: ныне убирали десятину хлеба за два—за три рубля“.

По последним известіям, в Осиново-Гайской волости вновь появились уже случаи цынги. Это побудило самарскую губернскую земскую управу немедленно же отправить туда эпидемическаго врача г. Сурова, которому поручено организовать там продовольственную и медицинскую помощь. Кстати замечу здесь, что оставшіеся у меня на руках 214 руб. 52 коп. 1) от пожертвованій, полученных иною от разных лиц и учрежденій, переданы мною г. Сурову.

Так отразилась голодовка на экономическом положеніи крестьянскаго населенія, на крестьянском хозяйстве. Не менее печально отразилась она и на физическом состояніи народа, на его здоровье.

Вот, например, что передавал мне на-днях только-что вернувшійся в Самару медик г. Крыжановскій, работавшій в теченіе последних трех месяцев в Бугульминском и Ставропольском уездах:

„Физическое состояніе народа страшно ослаблено и подорвано голодовкой. Повсюду встречается масса крестьян, страдающих истощеніем и малокровіем, жалующихся на головокруженіе, шум в ушах, общую слабость и недомоганіе. Почти в каждом селе я натыкался на множество случаев заразных заболеваній: в одном селе—дизентерія или кровавый понос, в другом—инфлюэнца с тяжелыми формами, напоминающими тифозныя, в третьем—дифтерит или скарлатина, в четвертом—брюшной тиф и т. д.

„Повсюду множество больных хроническими, тяжелыми катаррами желудка. Масса страдающихъ затяжной маляріей с сильными и упорными головными болями; эти боли так нестерпимы, что прямо отравляют жизнь. „Жизнь опостылела,—жалуются больные,—жизнь стала в тягость". Я уже не говорю о сифилисе, получившем огромное распространеніе среди сельскаго населенія, и о трахоме, составляющей настоящій бич инородческаго населенія.

„Во время моих разъездов по селам мне нередко приходилось принимать сразу по 100 и более человек больных. Например, в селе Хмелевке, Ставропольскаго уезда, еще недавно мне пришлось принять 104 больных, для подробнаго осмотра и выслушиванія которых потребовалось целых два дня; в теченіе всего этого времени больные в ожиданіи очереди терпеливо дежурили на дворе и в сенях избы, в которой происходил пріем.

„Дети почти все, за редкими исключеніями, больны золотухой, чесоткой, гнойным воспаленіем глаз, коклюшем, англійской болезнью, кишечными катаррами, поносами... Не успеешь пріехать в деревню, как бабы со всех сторон тащут больных детей, умоляя помочь, полечить. „Молоко даете детям?" спрашиваешь их и каждый раз получаешь всегда один и тот же ответ: „Коровушки нету родимый".—„Что же даете детям?"—„Кашку, хлебец". И действительно, вы постоянно видите детей, крошек 8—10-ти месяцев от роду, которыя сосут соску из чернаго кислаго хлеба. Теперь хоть кашка появилась у крестьян, так как просо родилось, а ранее, в теченіе весны и лета, и каши не было. После этого, конечно, неудивительно, что смертность среди детей, особенно в более раннем возрасте, дает огромный процент.

„Всех больных, которые приходят ко мне, я всегда спрашиваю, не болели ли они цынгой в теченіе зимы или весны, и почти всегда получаю утвердительный ответ... Этот факт как нельзя определеннее указывает на главную причину той необыкновенной болезненности, которая наблюдается теперь среди сельскаго населенія некоторых уездов Самарской губерніи. Причина эта лежит в той страшной голодовке, которую только-что пережили эти уезды".

Земскій врач А. Н. Кряжимскій, жившій в то время в с. Степной-Шантале, Самарскаго уезда, сообщал, что в его участке и теперь еще (в октябре 1899 г.) встречаются больные крестьяне, перенесшіе ту или иную тяжелую форму цынги и до сих пор не вполне оправившіеся. Особенно трудно поддаются леченію те больные, у которых цынга выразилась в некрозе, т.-е. омертвеніи десен и челюстей, а также в контрактуре, или сведеніи ног. Большинство этого рода больных на всю жизнь останется калеками.

Болезни, нужда, обнищаніе—все это идет рядом с темнотой, с невежеством современной деревни. Послушайте, что разсказывают на эту тему лица, работавшія на голодовке в поволжских губерніях.

Женщина-врач г-жа Пушкина, работавшая вместе с княжной Васильчиковой в Бугурусланском уезде, между прочим писала оттуда одной своей знакомой: „Мне приходится видеть здесь огромныя селенія края совсем дикаго: все неграмотны; „первый богач" говорит, что не учил своего сына, чтобы тот не выходил из повиновенія"... А между тем Бугурусланскій уезд по числу училищ считается здесь еще одним из наиболее просвещенных.

А вот что передавала нам одна интеллигентная девушка, г-жа Лепоринская 1), фельдшерица, работавшая от самарскаго частнаго кружка в Бугульминском уезде:

„Я жила в Мордовской-Кармалке; это—большая деревня, в которой около 1.200 человек жителей. По бумагам почти все они считаются христіанами, но на самом деле добрая половина из них до сих пор остается настоящими язычниками. Во время засухи мне приходилось слышать такія заявленія: Оттого у нас и дождя нет, что мы старую веру (т.-е. язычество) оставили... старых богов (т,-е. идолов) плохо почитаем..."

„Так как засуха продолжалась, то поэтому с целью умилостивить „богов" решено было устроить жертвоприношеніе, которое и состоялось по обыкновенію в лесу, при чем были зарезаны гусь и баран. Затем варили пиво. Главную, руководящую роль при этом играл особый „жрец“. Ранее мне случайно пришлось быть в этих самых местах. Это было давно, лет 15 назад. И вот теперь, снова попавши сюда, я с грустью должна была убедиться, что все эти 15 лет прошли совершенно безследно для жителей этих деревень, как ранее прошли многіе десятки, а может быть и сотни, лет: ни в чем никаких признаков прогресса, ни одного шага вперед. Точно все эти деревни за-

1) Г-жа Лепоринская пріехала в Самару на голод с письмом от графа Л. Н. Толстого, который рекомендовал ее с саной хорошей стороны.

стыли, замерли, закоченели... Правда, в Мордовской-Кармалке есть, или, точнее говоря, числится церковно-приходская школа, но, к сожаленію, она решительно ничего не дает населенію.

„— Почему же так?—спросил я.

„Главным образом это зависит от личности учителя. Представьте себе: в деревню с чисто мордовским населеніем назначили учителя-чувашина и притом плохо грамотнаго. Понятно, что при этих условіях школа ровно ничего не дает населенію, не вносит ни одной искры сознанія. Когда я пріехала в Кармалку, меня сочли за ворожею из Москвы... Больные повалили ко мне со всех сторон. Ежедневно до 11-ти часов вечера у меня были больные. Среди них огромный процент страдающих глазными болезнями. Зачастую от меня, как от ворожеи, требовали невозможнаго. Прямо ждали каких-то чудес. Например, просили и умоляли дать им снадобья для слепорожденных и т. д. Только один „жрец“ наотрез отказался от всякой помощи,, от всякаго пособія. Ни от земства, ни от Краснаго Креста, ни от частнаго кружка он не захотел взять ни одной копейки, ни одного зерна, хотя, видимо, терпел страшную нужду".

Вообще разсказов, рисующих глубокую народную темноту, царящую в степной деревне, мне приходилось слышать целую массу от лиц, побывавших „на голоде“... Да и откуда появиться свету в этих глухих деревнях? Не из этой ли школы— тесной, грязной, обделенной учебниками, лишенной всякой библіотеки? Не от этого ли учителя—жалкаго, забитаго, чуть-чуть грамотнаго, трепещущаго пред множеством всякаго начальства, надзирающаго за ним? Не от этого ли пастыря духовнаго, давно забывшаго скудную семинарскую премудрость и с головой ушедшаго в погоню за хлебом насущным? А ведь другой интеллигенціи наша степная деревня не знает, не видит около себя, если не считать, конечно, станового да урядника с нагайкой. Только в годину тяжелаго бедствія, поразившаго Поволжье, наш народ вдруг увидел каких-то новых людей, которые неизвестно откуда пришли к нему, чтобы предложить свои услуги, свою помощь.

Русское интеллигентное общество, как известно, отнеслось с несомненным сочувствіем к голодающим. Пожертвованія деньгами и вещами стекались со всех сторон. Один наш самарскій частный кружок успел собрать более 270.000 рублей. Независимо от этого, сотни лиц из разных слоев общества явились на места, пораженныя голодовкой, явились с горячим желаніем помочь народу. Они поселялись в деревнях и селах, наиболее потерпевших от неурожая, устраивали столовыя, открывали больнички, ясли, „дома трудолюбія", кормили детей, стариков и старух, лечили больных, ухаживали за ними, раздавали неимущим белье, платье, обувь, ситец, холст, помогали выкупать вещи, заложенныя бедняками, выдавали деньги погорельцам, покупали лошадей и коров, давали семена для посевов и т. д.

Сколько вниманія и любви, сколько трогательной заботливости вдруг и неожиданно вылилось на это населеніе, нередко состоящее из инородцев, в роде татар, чуваш, мордвы, башкир и другихъ „пасынков Россіи", которые до тех пор видели со стороны русских лишь одно стремленіе так или иначе „сорвать" с них возможно больше...

Да, в этот тяжелый год наш народ мог воочію убедиться, что у него действительно есть искренніе друзья, готовые многим пожертвовать для него, что среди холодных и равнодушных жителей больших, далеких от него городов есть иного людей, горячо принимающих к сердцу его горе, его нужды. Но вот благодаря подоспевшему урожаю мрачный призрак голода исчез, и вместе с ним тотчас же исчезли из деревни все столовыя, больнички, ясли и „дона трудолюбія", оставлены все попытки завести общественныя работы, и все те лица, которыя работали и трудились над всем этим, покинули деревню.

С глубокой любовью проводил их народ. Прощанье было трогательное, сердечное с обеих сторон. Уехали эти добрыя, ласковыя барышни и барыни, так заботливо входившія во все нужды мужицкой семьи. Уехали эти бодрые студенты-медики, которые так внимательно выслушивали каждаго больного, следили за его поправленіем, которые по первому зову и днем, и ночью шли всюду, где только требовалась какая - нибудь помощь. Все они заехали, и деревня снова осталась одинокой, безпомощной, покинутой, забытой, с массой неудовлетворенных, давно назревших, вопіющих нужд и потребностей.

Конечно, само собою понятно, что не усиліями отдельных частных лиц или разных кружков возможно удовлетворить все эти безчисленныя нужды и потребности. Чтобы предупредить возможность голодовок, чтобы остановить прогрессивное и массовое обнищаніе народа, чтобы спасти крестьянское населеніе от явнаго и окончательнаго разоренія, чтобы разсеять тот мрак, в который погружена наша деревня,—для этого необходима совместная и систематическая деятельность государства, земства и общества, необходимы крупныя и радикальныя реформы, необходимо устраненіе тех причин, которыя главным образом вызывают и поддерживают печальныя явленія, отмеченныя нами в этих очерках.

Но если то или иное направленіе деятельности государства и отчасти земства не зависит от нас, зато самодеятельность общества находится в прямой связи, в прямом соотношеніи с личными усиліями и энергіей всех нас. В виду этого нельзя не пожелать, чтобы общество ближе подошло к деревне, теснее сблизилось с народом. Вообще необходимо пожелать побольше вниманія и сочувствія к народу и деревне со стороны интеллигентной и привилегированной части русскаго общества. Необходимо пожелать, чтобы это вниманіе, это сочувствіе не носило характера каких-то вспышек, не ограничивалось бы моментами каких-нибудь страшных бедствій, в роде голодовок, эпидемій и т. п., но было бы более постоянно, устойчиво и организовано.

Я не могу не выразить здесь пожеланія, чтобы те сотни лиц, которыя работали в селах и деревнях во время последней голодовки, сохранили свои связи с той деревней, с тем народом, которым они отдавали столько сил, чтобы они не прерывали сношеній, завязавшихся у них с этим населеніем, чтобы они не забывали о тех вопіющих нуждах, которыми страдает современная деревня и в существованіи которых они лично и воочію убедились, чтобы они по мере сил своих не переставали заботиться и способствовать возможному удовлетворенію этих нужд, этих потребностей...

Неужели же для того, чтобы пробудить наши симпатіи, чтобы вызвать в нас желаніе помочь народу, чтобы подвинуть нас на активную деятельность, необходимо, чтобы народ начал пухнуть от голода, начал гнить от цынги, вымирать от тифа?..

Но само собою понятно, что указанная нами деятельность в народе будет возможна лишь после коренного измененія нашего государственнаго политическаго строя.

До сих пор мы все брали и тянули из деревни, все, что только она могла дать, высасывали из нея последніе соки, не замечая и не желая замечать, что деревня давно уже разорена, что крестьянство с каждым годом нищает все более и более. Измельчавшіе до последней степени земельные наделы давно уже не в состояніи обезпечить мужику даже того minimum’a количества хлеба, которое необходимо для прокормленія его семьи до новаго урожая.

И вот голодовки становятся все чаще и чаще, поражая крестьянство то в том, то в другом конце Россіи. Голодает Поволжье, голодают северныя губерніи, голодает юг, голодает Новороссія, голодают центральныя, подмосковныя губерніи. Каждое десятилетіе непременно приносит с собою две-три голодовки. Чрез каждые два-три года непременно где-нибудь неурожай, а где неурожай, там и голодовка...

Шли годы, проходили десятки лет, менялись министры и руководители нашей внутренней политики, менялись временщики, но общій характер этой политики по отношенію к нуждам и интересам крестьянства оставался все тот же. Все самыя важныя, самыя кровныя нужды народа и крестьянства не только не удовлетворялись, но, наоборот, систематически игнорировались.

И до сих пор крестьянство остается без земли, без прав, без образованія. Это то самое крестьянство, которое на своих плечах держит русское государство и на средства котораго живут арміи чиновников, арміи солдат, офицеры, помещики, дворяне, духовенство, монахи...............

Так дольше продолжаться не может.

Обновленіе Россіи прежде всего должно начаться с экономическаго, правового и культурнаго возрожденія трудящейся народной массы, т.-е. нашего крестьянства. В этих видах прежде всего должен получить разрешеніе самый важный и самый назревшій вопрос русскаго крестьянства—аграрный. Он должен быть решен согласно желаніям и требованіям народа или, точнее говоря, крестьянства, составляющаго 80 процентов населенія Россіи. А эти желанія, эти требованія известны всем, кто только прислушивался к голосам, идущим из народа....................

ОГЛАВЛЕНІЕ.

Стр.

VII. После голодовки................................. 197

Того же автора:

Раскол и сектантство в русской народной жизни.

Москва, 1905 г. Цена 30 коп.

Содержаніе: I. Исканія правды. II. Соціальные элементы в расколе. III. Отчеты и жизнь. IV. Темный и светлыя стороны раскола.

Склад в книжных магазинах Т-ва И. Д. Сытина.

ВОПІЮЩЕЕ ДЕЛО.

(Дело В. О. Рахова). Очерк.

Изданіе библіотеки: „Свободная Россія". Цена 10 коп.

Законы и справочныя свњдњнія по начапьному народному образованію.

ВТОРОЕ, значительно дополненное изданіе. С.-Петербург, 1904 г. 1095 стр. убористой печати. Цена 3 р. 50 к.

Книга заключает в себе все сколько-нибудь значительныя законоположенія, правительственныя распоряженія, циркуляры, инструкціи и разъясненія по народному образованію, как школьному, так и внешкольному. Кроме того, она содержит в себе справочныя сведенія относительно разнаго типа библіотек, читален, устройства народных чтеній, публичных лекцій, литературно-музыкальных вечеров, о народном театре и народных домах, о книжной торговле, о книгоиздательстве, музеях, учебных пособіях, обществах, содействующих народному образованію и т. д.

Ученым Комитетом Министерства Народнаго Просвещенія книга эта разре■шена в безплатныя народныя библіотеки и читальні.

Склад изданія в книжном магазине Т-ва „Общественная Польза" Спб., Б. Подьяческая, 39.

„МИЛЛІОН“.

Разсказ А. С. Пругавина-Борецкаго.

Второе изданіе Товарищества „Донская Речь". Цена 6 коп.

„Прошлое Шлиссельбургской крепости".

Очерк А. С. Пругавина.

Второе изданіе Товарищества „Донская Речь“. Цена 8 коп.

Готовится к печати третье изданіе книги А. С. Пругавина:

„Запросы народа и обязанности государства в области просвещенія и воспитанія“,

Всю корреспонденцію на имя автора следует направлять по следующему адресу:

С.-Петербург, Введенская, 17,

Александру Степановичу Пругавину.

Изданныя „Посредником“ книги А. С. Пругавина: „Голодающее крестьянство“ и „Монастырскія тюрьмы“. можно выписывать из книжнаго магазина „Посредника“—Москва, Петровскія линія.

Цена 85 коп.