Уэйд Уолс

Гроза была сильной, но недолгой. По улице еще струилась вода, когда в серой громаде тучи забрезжили голубоватые прорехи. Из машины никто не выходил. Роуни припарковалась неподалеку от автобусной остановки, рядом с газетным киоском. С неба упали последние капли, распластавшись на капоте. Без двадцати пять, кряхтя и пыхтя, подъехал автобус из Денвера. Из него вышло одиннадцать пассажиров, Уэйд Уолс был последним. Роуни опустила стекло и окликнула его по имени, но он лишь искоса глянул на них. Они смотрели, как он переходит улицу и открывает двери бара «Рейнджер».

— Это он? Что он там забыл? — Ренти продолжала жевать жвачку до тех пор, пока та жалобно не заскрипела у нее во рту.

Ренти — невысокая худенькая неопрятная женщина в черных облегающих штанах и грубых мужских сапогах, на руках въевшаяся грязь, а на приветливом лице написано нетерпение. Она глядела на человека, который, переходя улицу, перепрыгнул через ручеек дождевой воды.

Ее сестра, Роуни Хамп, пожала плечами. Лоснящиеся от розового масла волосы она собрала в хвост.

— Может, ему пива захотелось? — предположила Ренти, пытаясь настроить радио.

— Он не пьет. Наверное, приключений захотелось на свою задницу, — ответила Роуни.

Роуни нажала нужную кнопку, и они услышали воззвания радиоведущего местной станции, объявлявшего собственное имя таким тоном, словно парень только что обнаружил у себя в ноздре бриллиант.

— А мы должны здесь его дожидаться или зайти в бар?

— Ничего страшного не будет, если мы посидим в машине пару минут.

По радио играли блюз.

— Изображает из себя черт знает что. Тоже мне, шпион нашелся.

Они наблюдали за людьми, входящими и выходящими из бара. Из динамиков доносилась все та же песня про старую черную шляпу.

— Да уж, — вздохнула Роуни. — Не пьет, машину не водит, зато дамбу подорвать — это всегда пожалуйста. Не могу понять, как он сумел втянуть Шая в свои дела. Это было еще до нашего знакомства. Знаешь, а Шай ведь…

В этот момент ручка двери щелкнула, и Уэйд Уолс проскользнул на заднее сиденье. «Только на кровать не клади…» — надрывалось радио.

— Господи, я чуть не умерла со страху, — выдохнула Роуни. — Нельзя же так.

Она выключила радио.

— Я вышел через задний ход и прошел по аллее, — объяснил он.

В машине запахло розовым маслом от его фруктовой жвачки.

— Это моя сестра Ренти, — сказала Роуни. — Приехала на пару недель. Из Таоса, это в Нью-Мексико. Кстати, вы на самом деле полагаете, что вся эта конспирация необходима? Мы же не в кино. Или вы думаете, за вами следят?

Она выехала на дорогу и пристроилась за пикапом с большим прицепом. Женщины слышали у себя за спиной по-собачьи быстрое дыхание Уолса. Будь они в кино, появление этого персонажа обязательно сопровождалось бы резкими отрывистыми мелодиями, исполняемыми на губной гармошке.

— Я этим занимаюсь уже семнадцать лет, — ответил он. — И из дюжины людей, с которыми мы вместе начинали, остался только я. А все потому, что я был осторожен.

— А почему в бар-то зашли?

— Из-за воды. Еще в самолете выпил три бутылочки. И еще две в автобусе.

Ответить на это было нечего, и дальше ехали в тишине. Пока они не свернули на проселочную дорогу, вид у Уэйда Уолса был такой, словно он впал в кому.

— Здесь сухо, — заметил он наконец, пытаясь не показать, что только сейчас очнулся после не особенно приятного сна: Уолсу снилось, будто он все еще в автобусе, пересекает границу штата, а вокруг — рекламные щиты, дешевые заправки, табачные лавки и магазины пиротехники. За окном промелькнули пара продуваемых всеми ветрами городишек и бесконечные ранчо, разбросанные по этим диким местам, как камешки небрежной рукой.

— Добро пожаловать в Вайоминг, — не слишком приветливо откликнулась Роуни. — Добро пожаловать в рай.

Как же, в рай. Он все знал про это место. Горящие свалки, нефтеперерабатывающие заводы, истощенная почва, урановые и троновые рудники, угольные шахты, буровые установки, нефтехранилища, вырубленные леса, загрязненные реки, нефтепроводы, заводы по производству метанола, гибельные для природы дамбы, «Американ Ойл Компани», железные дороги, — и все это скрывается в пустынных на первый взгляд местах. Уэйд Уолс был здесь не в первый раз. И знал, что власти штата предпочитали закрывать на многое глаза, получая федеральные субсидии и налоги. Старые ранчо скупались звездами «кантри» и миллиардерами, вообразившими себя ковбоями, хотя простые люди сплошь и рядом сидели без работы, ютясь в домиках-вагончиках. На этой земле площадью 140 ООО квадратных километров кормились промышленные корпорации и фермеры-республиканцы. Фермеры не понимали, что их песенка спета. Этим людям нужен был хороший урок, и Уолс собирался им его преподать.

— Да уж, — согласилась Роуни. — У нас тут настоящая засуха.

Сестра молчала.

— Засуха, — повторил он, словно услышал это слово впервые, глядя на спутавшиеся волосы и лоснящийся затылок Роуни.

— Перед тем как вы приехали, прошел ливень. Но только в городе. Здесь ни капли.

Ранчо находилось в тридцати километрах от Слоупа — старики называли эти места «бисквитной землей» из-за невысоких холмиков, причиной возникновения которых стали то ли какие-то древние грызуны, то ли мороз. Год выдался сухим, трава успела пожелтеть от жары, а пыльная земля, казалось, дрожала от стрекота кузнечиков, которые прыгали, отсвечивая красновато-коричневым. Кустовые травы задыхались под натиском сорняков.

Роуни еще не успела повернуть, но он и так знал, что они поедут окольными путями — оставят за спиной телефонные столбы и выедут на пустынную, засыпанную гравием колею, которую здесь называют Пьяной дорогой.

В 1882 году Джунипер Хамп добыл много песчаника и с помощью своих шестерых сыновей построил большой двухэтажный дом на ранчо. Во всех четырех углах дома было по камину, и на мансардной крыше возвышалось четыре трубы. Дом был с большими окнами и высокой верандой. Конюшню и сарай сделали из песчаника, задний двор тоже вымостили песчаником — все это изрядно истощило запасы небольшой каменоломни. Сыновья шутили, что если бы песчаника хватило, то отец бы и загон для скота из него соорудил. Роуни заменила перегородки и потолки, а еще она ничего не оставила от старой кухни. Не тронула новая хозяйка только гостиную — там остались и стеклянный шкаф тех времен, и обитый зеленым бархатом диван.

На кухне Ренти смогла разглядеть Уэйда Уолса получше: лицо немного одутловатое, нижняя губа выпирает, как у окуня. В учтивой улыбке гость обнажил ряд ровных желтоватых зубов. Издалека этого человека с портфелем из кожзаменителя можно было принять за сотрудника какой-нибудь адвокатской конторы. Вблизи же он производил странное впечатление. Ноги все время напряжены, словно перед прыжком, а костюм сшит из непонятного грубого материала, причем швы очень неровные.

Уэйд Уолс быстро смекнул, что в этом доме сейчас заправляют женщины.

— А где же Шай?

Когда этот человек говорил, лицо его оставалось неподвижным, а челюсть двигалась так, будто им управляет кукольник.

— Мне и самой интересно. Еще во вторник рано утром уехал. И не сказал, куда.

— Как это понимать?

Они стояли на кухне, не двигаясь, как персонажи мультфильмов, у которых шевелились только губы.

— Думаю, он может быть в Монтане. Кажется, Шай что-то говорил о Монтане. Там вроде буйволов забивают.

«Лучше бы сказала, что там газоны стригут».

— Это было еще два года назад. Оставшиеся буйволы живы, они в полном порядке. И до зимы с ними ничего не случится.

— Ну, тогда не знаю. У Шая вечно куча дел. Он все время твердит про махинации с землей, про сыщиков каких-то. А помимо всех этих ваших глупостей ему ведь еще надо и делом заниматься, он же лошадей страхует, да и у меня свой бизнес. У нас же не гостиница, он не выписывается, когда уезжает. Бывает, и на неделю уезжает.

На последней фразе ее голос слегка дрогнул.

— Звучит забавно, — сказала Ренти.

Эта женщина с растрепанными волосами скучала по таосским вечерам, даже по столпотворению туристов, ослепленных блеском серебряных украшений. Большинство их составляли пожилые пары, которые приезжали вчетвером на одной машине. Мужчины сидели впереди, откуда было видно все, а женщинам доставалось заднее сиденье, как собакам, и оттуда можно было увидеть разве только ограждение шоссе и сваленный на обочине мусор.

Кем она только ни работала: помощницей в асфальтоукладочной бригаде (Ренти махала флажками, предупреждая водителей о ведущихся работах), оператором машины по упаковке свечей, продавщицей в маленьких художественных галереях, девочкой на побегушках у мастера по оргстеклу, рабочей сцены в театре, после чего ее взяли в Галерею Мулшу. Там Ренти наклеивала муслин на обратную сторону пожелтевших карт и чинила старые карты в свитках, а однажды вечером оказалась на столе вместе со своим начальником Пэном, и они занялись любовью. Этого оказалось достаточно, чтобы через месяц Пэн, неся ей пару бутылок и тарелку фаршированного перца чили, серьезно призадумался о своих чувствах. Ренти была грубовата, ее нельзя было назвать красивой женщиной, но в длинном облегающем платье с глубоким вырезом она была неотразима. В тридцати километрах от Энджел-Файр они нашли маленькую глиняную хижину, одной из стен которой служил трейлер. Пэт таскал в патио большие оранжевые горшки, а она выращивала разные травы. Они подобрали на улице немецкую овчарку. Пес оказался добрым и послушным — такого не страшно посадить на заднее сиденье машины. И все у них было хорошо, но год спустя Ренти собрала вещи и уехала, пообещав вернуться через несколько недель. Она хотела съездить в Вайоминг навестить сестру. На следующую ночь ей приснился кошмар: будто она стоит перед котлом, в котором варится чихуахуа, и она наливает себе этой похлебки, а сваренное животное скромно интересуется, не могла бы Ренти отвезти его к ветеринару после обеда, если у нее найдется время.

В первые дни все было нормально — как-никак родные сестры. — но потом говорить стало не о чем. Ренти рассказала, что Пэн ей поднадоел. Она, на свою беду, не особенно любвеобильна, ей не нужно то, чем она обладает. Роуни в ответ призналась, что Шай тот еще придурок, но зато милый, и хотя без него ей было бы проще, развод затевать не стоит, и к тому же ей не хочется терять такого красавца. Неделю спустя сестры начали ругаться, как в детстве, да и темы были все те же: кого из них родители любили больше и почему она, Ренти — эдакий гадкий утенок.

— Ты похожа на старую потрепанную ворону, — заявляла Роуни. — А все потому, что вечно одеваешься в черное. Ты бы выглядела получше, надевай ты…

— Дорогая сестренка, не пытайся меня переделать, — обрывала ее Ренти.

На самом деле, они обе были неряшливы. Правда, в случае с Роуни это проявлялось не в ее внешнем виде и не в том, как выглядел ее магазин, но в том, что творилось в доме. При этом ее муж Шай Хамп, как и многие из тех, кто вырос на ранчо, был помешан на чистоте. Грязные раковины, пыль — всего этого он не выносил. Шай обычно дожидался, пока жена уйдет на работу и, забыв о собственной работе по страхованию лошадей, набрасывался на грязь. Ну а когда дом остался на попечении сестер, то нож с остатками апельсинового джема использовался для того, чтобы прихлопнуть какое-то страшное насекомое, на краях ванной валялись мертвые мухи, а на окне засохла полоска птичьих испражнений.

Ренти хотела познакомиться с Уэйдом Уолсом и представляла его себе человеком с железными мышцами и суровым взглядом, но он оказался обычным мужчиной с покатыми плечами. Казалось, он явился из ниоткуда и никому не был нужен.

— Ничего смешного в этом нет.

Он уселся на стул и сложил руки на животе. Кухня была как из журнала — множество жестяных баночек и целая батарея бутылок с разными уксусами, экзотическими эссенциями и маслами.

Роуни достала из холодильника полупустую бутылку «Шардоне» и налила немного вина в два бокала.

— Шай знает о вашем приезде. Он сегодня вернется. Может, вечером. Но обязательно вернется. Я не знаю, чем вы занимаетесь, и знать не хочу. Я просто вас подвезла, и все. — Отпив вина, она бросила еще одну фразу: — Вы будете спать в той же комнате, что и в прошлый раз.

Гость взял чемодан и поднялся на второй этаж. Комната была украшена коровьими черепами, засаленными лассо, а еще на стене висела репродукция литографии, на которой был изображен человек, клеймящий корову Почти вся мебель здесь была из простого дерева. Да, имелся еще деревянный сундук с инкрустацией в виде коров. Кто-то, видимо, попытался отодрать одну из них, но лишь поцарапал лак.

Ренти и Роуни услышали, как в туалете спустили воду.

— Похоже, он действительно выпил много воды, — заметила Ренти.

Спускаясь по лестнице, Уолс прокашлялся.

— Девочки, не хочу вас беспокоить, но нет ли у вас чего-нибудь поесть?

— А в самолете вас разве не кормили?

— Я не ем то, что дают в самолетах.

Он усмехнулся, пытаясь скрыть раздражение. Девицы сидели, потягивая вино. Кормить его никто не собирался.

— Есть томатный суп, яйца, грейпфрутовый сок и хлеб, — предложила Роуни.

Она сделала паузу, но потом черт дернул ее добавить:

— А еще в морозильнике есть мясо.

Это его раззадорит.

— Я не ем мясо. И вы это прекрасно знаете. Вы боретесь со скотоводами, но при этом едите мясо, тем самым поддерживая их?

— Я не борюсь с ними, — ответила Роуни. — Это вы с Шаем этим занимаетесь. — И повторила: — Мясо в морозильнике. — Если его не съесть, оно испортится.

«Да как он смеет называть их „девочками“?!»

— Это разве повод есть мясо?

— Послушайте, Уэйд. Это не говядина, а мясо буйвола, — убеждала гостя Роуни. — Говядину здесь никто не ест. И потом, содержимое нашего холодильника не имеет никакого отношения к вашим с Шаем делам.

— Имеет, и еще какое. Фермерам дают субсидии, они разводят коров, уничтожая общественные пастбища, прибрежную растительность, редкие растения. Коровы все вытаптывают. Если бы не они, на земле не было бы столько метана, который разрушает озоновый слой. К тому же эти вонючие, тупые и вредные животные наносят непоправимый урон заповедникам, принадлежащим народу, то есть всем нам — и ради чего? Все ради жалких трех процентов роста валового дохода штата. Ради того, чтобы некоторые люди могли жить, как в девятнадцатом веке.

Он замолчал. Замолчал, обескураженный необходимостью разъяснять такие вещи в этом доме. И опустил глаза. На ногах у девушки были кожаные сапоги. Он учуял исходивший от них запах мяса. Этим запахом был пропитан весь дом. Уолс резко открыл холодильник и увидел там две потемневшие морковки, желтеющий кочан брокколи, тоник, вино, пиво, корзинку со сморщенным перцем чили, а в морозильнике лежало мясо, завернутое в запачканную темной кровью бумагу.

— Я сегодня за плиту не встану, — заявила Роуни. — Пусть каждый сам себе готовит.

Пока грелся суп, он пил воду.

— А я еще помню те артишоки, — сказал он Роуни почти мягким голосом. — В прошлом году вы готовили на гриле огромные калифорнийские артишоки. Даже не знаю, как они получились у вас такими вкусными. Мы тогда сидели на палубе и ждали восхода луны.

Уолс понимал, что она тогда была пьяна. На трезвую голову он никому не нравится.

— Да, — безучастно ответила хозяйка. — Но сейчас у нас нет артишоков. К сожалению.

Атмосфера на кухне накалялась. Тогда, год назад, он признался Руони за артишоками, что сам сшил себе коричневый костюм из новозеландской конопли. И что костюм этот ему будет служить вечно. Она выпила тогда так много вина, что костюм ей казался красивым, а Уэйд Уолс — чуть ли не героем. В похмельной тяжести утра он оказался обычным человеком в мятом пиджаке.

— Итак, — очень спокойно сказал гость. — Шай снова ест мясо.

В свое время, когда Шай Хамп был совсем юнцом, он наставил его на путь истинный. Но это было очень давно.

— Шай не «снова ест мясо». Он никогда от него и не отказывался, разве только от говядины. А мясо буйвола, говорил он, — это совсем другое дело, его есть можно.

— Нельзя, — рявкнул Уолс, даже не пытаясь смягчить тон. — Одомашнивание животных стало самым ужасным преступлением человечества. Все живое на этой планете обречено. И если мы не сможем остановить людей, Земля неизбежно превратится в иссохшую пустыню, усыпанную костьми, и…

— Суп кипит, Уэйд, — оборвала его тираду Роуни.

Она стояла вполоборота к нему. В нерешительности она плотно сжала губы, обдумывая слова гостя, но все же сдалась, будто решив, что его речи не хватает стройности. Она налила себе и сестре вина. Взяв бокал, Роуни вышла на веранду, села в шезлонг и закурила. Сквозь открытую дверь было видно, как она выдыхает сигаретный дым через нос и потягивает красное вино.

— Уэйд, — окликнула его Ренти, — вы работаете на какую-то строительную фирму?

— Боже упаси! Нет, конечно. С чего вы взяли?

— Вы хотите избавиться от коров, ведь так? Получается, либо коровы, либо стройка. То есть, что будет с ранчо, когда исчезнут коровы? Их начнут перестраивать, переоборудовать, так? А как иначе? Ну и какая у вас в итоге цель?

Она обдавала его презрением, как водой из пожарного шланга.

— Я хочу вернуться к истокам, — объяснил он с нарастающим профессиональным волнением в голосе. — Я хочу, чтобы все было как раньше, без коров и загонов. Хочу, чтобы здесь снова росли дикие цветы. Хочу, чтобы осушенные ручьи снова бежали по полям, чтобы родники били, а большие реки снова наполнились водой. Хочу, чтобы уровень подземных вод пришел в норму. Хочу, чтобы хозяевами этих мест снова стали антилопы, лоси, бизоны, горные бараны и волки. Хочу, чтобы фермеры, производители и продавцы мясных продуктов отправились прямиком в ад. Если бы я был губернатором, то вышвырнул бы их всех, отдав землю и ветра в руки Божьи. Пусть здесь не останется ничего.

— Ну-ну. Почему бы вам тогда не развернуть кампанию против мяса, а не против фермеров? И отчего вы не нападаете на фермеров во Флориде? Уверена, оттуда на рынок идет больше мяса, чем из Вайоминга.

И она вышла из комнаты, покачивая бедрами, не дожидаясь его слов о том, что производство мяса на западе страны стало поворотной точкой, что местом битвы должна стать измученная земля, которая принадлежит народу.

 

Неправильное мясо

Сестры родились в семье адвокатов, фирма «Слингер и Слингер», и детство у них было безмятежное. Затем Ренти изучала искусство в Калифорнии, а Роуни — финансовое дело в Университете Вайоминга, где она и познакомилась с Шаем Хампом. Такие люди, как он, были для нее в новинку, а она на свою беду никогда не упускала подвернувшихся возможностей.

Роуни знала, что у нее отменный вкус и есть деловая хватка.

— Некоторые люди вообще не понимают, как нужно вести бизнес, — сказала она Шаю после того, как владелец хозяйственного магазина Делонг Телегер попросил ее сходить посмотреть цену набора отверток, который она хотела купить. Роуни в ответ бросила отвертки и вышла вон. — Этот человек возомнил, будто все должны отовариваться у него лишь потому, что другого хозмага в городе нет. А потом плачется, что его клиенты ездят за покупками в Денвер, Биллингс или Солт-Лейк-Сити.

— Просто у Делонга нога больная. Готов поспорить, он лишь подумал, что ты дойдешь до полки и уточнишь цену быстрее, чем он. И он уверен, что ты не поедешь в Денвер ради четырех отверток.

— Ему надо было запомнить цену или занести ее в компьютер. Он до сих пор записывает все на бумажку под копирку.

— Да ладно тебе, Роуни. Остынь.

Потом, когда они оказались в большом торговом центре, девушка купила набор отверток в прозрачной пластиковой упаковке, на которую был наклеен ценник.

Роуни хотела показать Шаю, как нужно себя вести. На местных товарах можно было бы неплохо заработать — на ароматических маслах для ванн, мыле из юкки, ароматных семенах канадского водосбора, засушенных цветах и ароматических смесях из кедровых листьев, на которые так клюют туристы, пытающиеся найти в аптеках краску для волос с лавандой. Она бы носила брелоки и браслеты из конского волоса, а еще — что-нибудь из кожи койота. Но главным направлением должно было стать шитье одежды, стилизованной под старину, — саржевые штаны, ковбойские жилетки и целая серия штанов для родео. Она бы наняла двух-трех женщин, чтобы они всё это шили. За мизерную зарплату. А еще смеха ради она бы торговала щетками для расчесывания спутавшейся лошадиной гривы, диким бергамотом, которым благоухали любимые лошади индейцев-шайенов, травяной жвачкой — то есть всякими забавными безделушками, которые никому не нужны, но которые бы покупали лишь потому, что они забавные. А сам Шай Хамп был совершенно другим: этот игрушечный ковбой не знал ни запаха лошадиного пота, ни вкуса песка на зубах. Она так любила в нем эту очаровательную медлительность.

— Клиенты здесь есть, — жестко заявила Роуни, — но если ты собираешься заниматься ранчо, не рассчитывай, что я буду вести тебе бухгалтерию и кормить животных. У меня есть своя собственная жизнь.

Потом ее злость утихла, и она приуныла, вспомнив, как яростно накинулась на Шая.

— Даже не знаю, что на меня нашло, — сказала Роуни. — Я тут с ума схожу. Пойми, я не могу…

— Да ничего, — прервал ее Шай. А потом добавил, словно они говорили совсем о другом: — Не бойся, девочка моя, я же всегда возвращаюсь домой.

Можно подумать, он собирался в плаванье к морю Беллинсгаузена.

— Иди сюда, глупышка моя, — прошептал он.

Но Шай был далеко-далеко от дома. Он мчался вместе с ней на призрачном чистокровном скакуне из прошлого. Он ничего не мог с собой поделать.

Шай Хамп не хотел заниматься фермерством, он мечтал поступить в университет, а вот его шустрый братишка Деннис стал ковбоем, и ему нравилось это занятие. Всех смущало такое положение дел. Ведь это Деннис был умным. Шаю всегда с трудом давались школьные знания, но именно он хотел учиться дальше.

— Да ты, щенок, — кричал на него отец, — и в болото гвоздь не можешь забить! Ладно, иди поучись всяким бизнесам, но чтобы в один прекрасный день ты вернулся на ранчо!

Родные его не понимали, никогда не понимали. С самого раннего детства Шай чувствовал разницу между ними и собой; парня и самого смущало, насколько ему безразличны пастбища и скот.

Книги он не проглатывал, скорее с трудом прочитывал, но никогда не бросал на середине. А за полгода до диплома, когда Шай уже был помолвлен с Роуни Слингер, все вдруг закончилось — роковая лавина разрушила все, и ему пришлось окунуться в фермерскую жизнь.

После похорон, уже на следующее утро, он выгружал сено из грузовичка. Больше некому было этим заняться. Шай взглянул на небо: судя по облакам, наверху буйствовали потоки воздуха. Ранчо располагалось на подветренной стороне, и ветер там бушевал весь день. Если бы такая погода была в ту субботу, его родные сидели бы дома, играли в карты и скорее всего остались бы в живых. Ясные деньки принесли погибель, яркий солнечный свет спалил их заживо.

После нескольких недель на ранчо, проведенных то в работе, то в печали, Шай отправился в университет — просить вернуть ему предоплату за обучение. Женщина с бородавкой на переносице объяснила ему, что нет никакой надежды вернуть деньги. Сердце у него сжалось.

— Мои родители погибли, — объяснял Шай. — У меня никого не осталось. А на дальнейшую учебу денег нет.

— Вы не поверите, как много ребят работают на ранчо, но при этом ходят на занятия и получают хорошие оценки, — ответила чиновница. — И многие потом отправляются прямиком в Гарвард и Йель.

— Да уж, действительно не поверю.

Он вышел, с силой захлопнув за собой дверь.

Шай не хотел возвращаться на ранчо, боясь тишины дома и звука ветра, гоняющего снег по земле, и потому зашел на лекцию, тема которой звучала вызывающе: «Неправильное мясо». Заезжим лектором был Уэйд Уолс. Его постоянно прерывали смешками и улюлюканьем.

Шай обернулся и сказал человеку, который стоял позади него:

— А ведь он в чем-то прав.

Человек этот оказался широкоплечим фермером в грязной шляпе, который жевал табак. Он ничего не ответил, а просто встал и вышел, словно опасаясь, что подобные мысли сродни падучей и ими можно заразиться.

Шай был единственным, кто после лекции подошел к Уолсу. Он купил его книгу и пригласил выпить чего-нибудь в баре «Лассо».

— Алкоголь я не употребляю, но от кофе не откажусь, — ответил Уолс. Он был на взводе.

Шай выпил две кружки пива, потом перешел на виски. Что-то в уверенном голосе Уолса, в том, как он склонялся к собеседнику, заставило Шая забыть о своей беде.

— А я родителей лишился. Третьего февраля. Деннис машину новую купил. День выдался прекрасный. Холодный, но безветренный. И на небе ни облачка. Лучше дня и не придумаешь. Говорят, километрах в тридцати от ущелья они проехали по склону и из-за этого сошла лавина. Их снесло в осиновую рощу. Снег был плотный, как цемент. Родных у меня больше нет, из университета выгнали, я ухаживаю за скотом на старом ранчо, денег нет, зато на шее висят сто пятьдесят телок. А помощи ждать неоткуда. Что же мне делать, черт подери? Что?

— Брось фермерство. Подумай о своих детях, — посоветовал Уолс. — Они ведь когда-нибудь поймут, что их отец — фермер. Человек, который уничтожает страну. Они тебя осудят.

— Я еще даже не женат. А детей и подавно нет. По крайней мере, тех, о которых я знаю.

Уэйд Уолс принял вид решительного человека, не ведающего сомнений.

— Знаешь, как Эбби отзывался о коровах? Он называл их «вонючими, засиженными мухами, измазанными дерьмом тварями, разносящими болезни». Но важно не то, какие они, а то, что они творят с землей. Коровы уже погубили запад США, и теперь губят весь мир. Посмотри на Аргентину, на Индию. Или на берега Амазонки.

Уолс еще очень долго обличал коров.

— Послушай, — сказал он с напором, пролив при этом кофе. — Когда по-доброму ничего не решить, когда силы убеждения не хватает, приходится действовать огнем и мечом. Эти люди понимают только один язык — язык силы. Пойми, ты мог бы присоединиться к нам.

Это «к нам» было хитрой аббревиатурой. На самом деле, никакой аббревиатурой там и не пахло — Уолс был одиноким мстителем, и, может, именно поэтому Шая к нему и потянуло.

— Я за, — согласился Шай. — Можешь на меня рассчитывать. Мы избавимся от этих гребаных коров.

В тот вечер он был очень пьян и едва стоял на ногах.

 

Жизнь

Следующим летом он женился на Роуни Слингер.

У них была классическая для этих мест свадьба: банкет в «Хитчинг пост мотель» в Шайенне, шелковое свадебное платье ручной работы, букетик пожухших диких роз в руках у невесты, доходящий жениху до колен шерстяной сюртук. Его двоюродный брат Хьюи тогда сказал: «Ты прям вылитый генерал Шерман, ать-два». Они пили шампанское из бокалов с выгравированным сплетением веревок, в котором читались их имена: «Шайленд и Роуни». Их родственники сели за разные столики и друг с другом не разговаривали. Хьюи и Халс Бирч напились, как свиньи, и набили мусорный пакет ножами и вилками из мотеля, после чего привязали пакет к выхлопной трубе машины.

В младших классах Шай дружил с Халсом Бирчем. Летом они выезжали на лошадях к речке Пинхед-Крик, разбивали палатки и проводили там три-четыре дня, питаясь недопеченной картошкой и форелью. Когда им было по одиннадцать лет, они обнаружили в известняке три или четыре пещерки. В одной из них малыши нашли покрытые толстым слоем пыли три седла и уздечки.

Кожа на седлах со временем скукожилась и затвердела.

— Эти седла небось грабители поездов здесь припрятали, — предположил Халс, мечтавший стать одним из них. — Они хотели украсть лошадей, а потом приехать сюда за седлами, чтобы быстренько скрыться. Зуб даю, они пытались увести наших лошадей, но мой отец или дедушка пристрелил их.

Затем ребята осмотрели остальные пещеры в поисках припрятанных денег и слитков золота. Особый интерес у отца Халса вызвало одно седло — фирмы «Меани Шайен», с надписью «Территория Вайоминга» и инициалами Б. В., нацарапанными шилом на краю. В магазине «Кинг Роупс» за это седло предлагали хорошие деньги, но Халс выпросил его у отца. После этого случая они, казалось, только и делали, что рыскали по пещерам, но вскоре Шаю надоело терпеть летучих мышей и запах гуано.

На шоссе Интерстэйт-80 пакет разорвался с таким шумом, что Шай даже не сомневался: двигатель отвалился. У него тогда были большие усы с напомаженными кончиками, и на них остались крошки пирожного. Он стоял на обочине и глядел на рассыпавшиеся по всей дороге столовые приборы. А Роуни показывала пальцем на крошки в усах и смеялась до слез.

— На тебя как будто птичка нагадила, — сквозь смех выдавила она.

Усы Шай сбрил спустя неделю после свадьбы. Примерно в то же время он перестал кормить коров и принялся их забивать.

— Хотя бы будет на что жить, — оправдывался он перед женой.

Часть вырученных от продажи мяса денег Шай потратил на то, чтобы доучиться, еще какую-то сумму вложил в магазин Роуни. Закончив университет, он пошел на двухмесячные курсы по страхованию лошадей в Колорадо. На его визитке появились такие слова:

ШАЙ В. ХАМП

КОМПАНИЯ ПО СТРАХОВАНИЮ ЛОШАДЕЙ «БИГХОРС»

ОБСЛУЖИВАЕМ РАНЧО И ФЕРМЫ

СЛОУП, ВАЙОМИНГ

Когда Шаю звонили и попадали на автоответчик, то клиенты сначала слышали лошадиное ржание, а потом возбужденный голос: «Компания „Биг Хорс“ с радостью застрахует вашу лошадь от смерти, бесплодия, пожара в конюшне, землетрясения и удара молнии. Мы поможем защитить вашу лошадь».

— Я продам скот, — говорил он Роуни. — Но никогда не продам ранчо. Наша семья жила здесь семьдесят пять лет. Мы и без коров прекрасно обойдемся. Можно сдать ранчо в аренду, можно развести овец, но коров здесь не будет. Только оставим пару лошадей. Лошади — это единственное, что мне всегда нравилось в ранчо.

Хотя в свое время Шай был членом одной молодежной организации, где во главу угла ставились сильные руки, доброе сердце, живой ум и крепкое здоровье, в конце концов главным для него стало другое — разрушение. Раз или два в год приезжал Уэйд Уолс, и они разбойничали там, где, по мнению Уолса, это было нужно.

Сдать землю в аренду не составило никакого труда. Старый проныра Эдмунд Шэнкс не упустил своего шанса. Его философия была проста: зачем покупать что-то в собственность, если можно взять это в аренду, потратив меньше денег, чем на налоги с имущества.

Дела со страхованием лошадей шли не особенно бойко. А вот магазин Роуни процветал. Шай поверить не мог, что столько женщин готовы отдавать неплохие деньги за всякие снадобья и жилетки из лошадиной кожи, а ковбоям понадобится столько рубашек за триста долларов. Роуни просто-напросто не справлялась с потоком заказов на рубашки. Один знаменитый любитель родео заказывал новую каждый месяц. Зато на страхование своих лошадей он не потратил ни пенни.

Шай все ждал, когда магазин жены прогорит — тогда бы она стала принимать заказы в его фирме, отвечать на телефонные звонки, занялась бы бухгалтерией. Но все получилось иначе. Роуни купила пикап, отремонтировала дом и подумывала о бассейне. Он же на страховании лошадей зарабатывал немного. Когда клиенты рассказывали ему о стоимости, родословных, здоровье и удали своих лошадей, он верил им на слово и потому постоянно оказывался в минусе. В мире мошенников и лжецов Шай все еще верил в джентльменские соглашения, хотя и сам всех обманывал, скрывая свои гнусные преступления.

— У меня все валится из рук. Вообще все, — признался он как-то Роуни.

Она ничего не поняла, но попыталась его утешить.

 

Джон Филипс по прозвищу Португалец

Некоторые события так сильно западают в душу, что память о них живет до последнего вздоха. Для Шая Хампа таким событием стало путешествие на заднем сиденье старенького седана дедушки его одноклассницы Николь Ангермиллер. Он на всю жизнь запомнил ту поездку в мельчайших деталях: потертое велюровое сиденье, пейзаж за окном. Дело было в 1973 году, ему тогда исполнилось двенадцать лет, а Николь Ангермиллер — тринадцать. Однажды им задали написать доклад по истории о некоем Джоне Филипсе, который в 1866 году якобы проскакал от Форт-Керни до Форт-Ларами, чтобы сообщить о бездумной выходке капитана Феттермана, из-за которой все его восемьдесят солдат погибли, сражаясь против двух тысяч индейцев.

— Дедушка говорит, что невозможно проскакать триста тридцать километров за три дня, да еще в пургу. Если только у этого Филипса зад не был железным, а лошадь — волшебной.

Николь жила с бабушкой и дедушкой. Ее папа, их единственный сын, погиб во Вьетнаме в 1963 году, а мать жила в Остине, штат Техас, с музыкантом, игроком на ситаре, чье имя никто не мог выговорить.

— Лошадь погибла. Он загнал ее до смерти. А лошадь была породистая.

Шай хотел, чтобы эта история о героическом путешествии Португальца Филипса оказалась правдой.

У Николь Ангермиллер были смуглая кожа, румяные щеки и алые губы; она была симпатичной девочкой, но ее никто не любил. Девочки-воображалы с тонкими руками и по-мужски большим размером ноги ненавидели красоту Николь, а местные ребята ее побаивались. Роберт Ангермиллер, ее дедушка, был аптекарем, веселым и общительным человеком. Если бабушка с дедушкой куда-то ехали, они обязательно брали Николь с собой, ее баловали, покупая вещи в Форт-Коллинс и в Денвере. Дедушка сам стриг внучку. Ей разрешали пользоваться бесцветным лаком для ногтей, которые всегда блестели, как вода в озере в солнечный день. Три медных браслета на левом запястье оберегали ее от болезней.

— Сынок, ты так быстро растешь, тебе, наверное, голова уже жмет. Кстати, как твои родители? — спросил Роберт Ангермиллер. — Я удивлен, что ты не выбрал другую тему для доклада, учитывая, чем у вас дома увешаны стены.

Во рту у него сверкнули золотые зубы.

— Почему? Что у нас такого особенного в доме?

— Да у вас же там губернаторы Вайоминга. Фотографии всех губернаторов штата вплоть до времени смерти твоего дедушки. У вас на стене висит настоящее сокровище. Но старик не особенно его ценил.

— На самом деле учитель сам раздавал темы. Причем нам досталась одна из двух-трех тем про Вайоминг. Остальным повезло: экспедиции Скотта на Южный полюс, нападения акул на людей. А нам выпал Португалец Филипс.

Шай почти не обращал внимания на те фотографии. Дедушка умер, когда ему было лет восемь-девять, а они висели на стене всегда — эдакие черно-белые обои с изображением мешковатых глаз и тонких губ. Дедушкины вставные зубы до сих пор ждали хозяина в ящике письменного стола, а его пропахшая табаком куртка висела в прихожей. Старик в свое время пичкал Шая с Деннисом рассказами о том, как на ранчо убили последнего волка, как соседка отморозила глаза и ослепла, а потом погибла, не сумев выбраться с загоревшегося поля, про рог с порохом, найденный им в речке, про какого-то соседа, уехавшего заниматься фермерством в Бразилию. Ребята только и думали, как бы побыстрее от него отделаться.

— И эта тема кажется тебе неинтересной потому, что она про историю Вайоминга? — уточнил дедушка Николь, доставая из внутреннего кармана бутылку и откручивая крышку.

— Да, наверное.

Вокруг все та же тень, отбрасываемая кустами, вечный ветер и бесконечное заграждение.

— Послушай-ка меня, малыш. В этом штате происходили чертовски важные события, — сказал старик и сделал глоток из бутылки.

Чтобы доклад получился совсем полным, в воскресенье дедушка Николь отвез детей к историческим местам, показав им оба форта. Сначала они посмотрели на памятник лошади в Форт-Ларами, потом на мемориальную доску в честь Португальца Филипса на каменной колонне близ Форт-Керни. Шай взял тогда мамин фотоаппарат и сделал несколько фотографий. Ни одна не получилась.

— По-моему, глупо ставить памятник лошади, — заявила Николь.

— Боже мой, да каких только памятников нет в Вайоминге! — воскликнул дедушка. — Чего только не изображают: трубки мира, ранчо-пансионаты, скалы, угольные шахты, солнечные часы, погибших фермеров, самосуд и смертные казни, масонские ложи, индейцев, лесорубов из Дюбуа, пожарников, бани и чирикающих синиц. Даже есть памятник Литтл Бэйб, самой старой лошади в мире. Она умерла в возрасте пятидесяти лет. Ну, и раз уж мы заговорили о лошадиных задницах, в нашем штате поставили памятник первой женщине-губернатору Вайоминга.

— Роберт, — возмутилась бабушка, для которой эта колкость предназначалась.

Она посещала собрания, посвященные памяти миссис Нелли Тэйлоу Росс, вдовы губернатора, которую саму избрали на этот пост в 1924 году, хотя для бабушки это было и непросто, ведь миссис Росс состояла в Демократической партии.

Когда они возвращались домой, солнце было позади них и уже садилось, отсвечивая на затылках бабушки и дедушки ярко-желтым канареечным цветом. Они ехали мимо обрывов, вдоль дороги не росло ничего, кроме полыни. На востоке из-за темно-красных облаков неба было не видно. Солнце село, и сумерки размыли очертания всех предметов. Дедушка время от времени прикладывался к бутылке, от него пахло виски. Потом он протянул бутылку жене, но та отказалась. Шай откинулся на спинку сиденья — день выдался длинный, и он хотел спать. По радио Эрик Клэптон распевал песенку про застреленного шерифа. Вокруг сгущалась тьма.

В полудреме он почувствовал тепло ее пальцев, еще не коснувшихся его. Николь положила свою разгоряченную руку ему между ног. Шай и представить себе не мог, что такое возможно. Словно откликаясь на эрекцию, девочка пошевелила пальцами. Движение было едва ощутимое, но этого хватило, чтобы довести его до первого в жизни оргазма. Руку Николь не убрала, и вскоре он кончил еще раз. Шай не пытался к ней прикоснуться, даже не двигался, искренне веря в невинность и случайность происходящего. Клейкое месиво в штанах, жар ее руки, гул мотора, запах дедушкиных сигарет — заднее сиденье машины превратилось в потайную пещеру. Его переполнило чувство благодарности к Португальцу Филипсу и его скакуну. Оказавшись на ранчо, Шай выскочил из машины и, даже не взглянув на Николь, побежал на свет фонаря к дому, отмахиваясь от мотыльков, врезавшихся в него мягкими пулями.

Много лет спустя он задумался, откуда Николь знала, как себя вести. Хотя в возрасте двенадцати лет он и верил в случайность того события, в тридцать семь Шай понял, что невинным тогда был только он. Она совратила его, но кто же научил ее этому?

 

Ранчо «Скрипка»

Ранчо было залито солнцем, миссис Вирч сидела на деревянном стуле, а ее сын Скиппер — уже немолодой, начавший седеть мужчина — нежно расчесывал ее тонкие белоснежные волосы, едва не касавшиеся пола. Он поставил расческу ручкой вниз в черную банку и принялся заплетать матери первую косу.

— Куда это Халс запропастился?

Она хотела позавтракать, но у них было правило: есть всем вместе.

— Он ушел рано утром.

— Да уж, непростое это дело, мир спасать.

Теперь им придется ждать его. Она заметила какого-то человека у загона, но для Халса он был слишком плотно сложен.

— Так Бирчи дела не делали, — завела старушка. — Отец бы в гробу перевернулся, узнай он про ваши дурацкие заборы и про то, как вы тратите время на всех этих чиновников.

— Зато есть результат. Там, где мы собрали сено в небольшие кучки. — ведь с тех пор, как тут появились Бирчи, там вообще ничего не росло, — земля стала мягкой, теперь там растет трава. Мама, ты понимаешь, что землю истощили, ручьи осушили? Ты только глянь на отчеты начала века — здесь столько всего росло, столько воды было. Теперь все изменилось. Земля затвердела, иссохла. Покрылась коркой. Мы с Халсом смотрим в будущее, думаем о том, как со временем здесь все зацветет.

— Все это хорошо, но поверь, Скиппер, остальные фермеры будут поступать так, как им вздумается. А они твои соседи. И думают они не о будущем. Мысли о будущем — это роскошь, которую не каждый в состоянии себе позволить. Уж можешь мне поверить.

— А мы с Халсом чувствуем, что это самое важное. Времена меняются. Ты лучше других знаешь, что работа на ранчо тяжела, а приносит жалкие гроши. Нельзя, чтобы наши пастбища и дальше сокращали. Надо что-то делать. Нам дают меньше земли, а если еще проведут федеральную реформу, то с орошением станет совсем туго. В конечном итоге все это ударит по нашему карману. Не хочу говорить ничего плохого про папу, но все, что мы делаем сейчас с Халсом, — это результат того, что делали они с дедом.

— Это Бонни там?

— Да.

Первая коса получилась ровной и крепкой, Скиппер перетянул ее красной резинкой для волос. Он заметил, как Бонни направилась к дому.

— Она уже заходит. Чего-нибудь приготовит. По крайней мере, кофе мы получим.

— А большего мне и не надо. Разве что черного хлеба еще. А то когда еще Халс вернется.

— Думаю, вполне можно позавтракать без него. Халс не обидится.

— Зато я обижусь. Мы дождемся его. Халс этого заслуживает.

Но они не дождались его. В половине седьмого Скиппер взял кусок ветчины и положил его на хлеб вместе с зажаренным яйцом, добавил немного острого соуса и сел за стол. Перед ним лежала открытая книга — стихи Эдварда Тейлора. Он принялся негромко читать вслух:

Скиппер был в свое время женат, и у него даже было двое сыновей. Но однажды мальчики играли в багажнике новой машины и случайно захлопнули крышку, а родители тем временем относили продукты в дом. Той осенью цены на мясо взлетели, и они купили новенький седан для Сионы.

— А где мальчики? — забеспокоилась мать.

Они обежали весь дом, звали малышей, ездили по ранчо и выкрикивали имена мальчиков, которые в тот момент задыхались в багажнике. День тогда выдался очень жаркий, и Скиппер надеялся, что дети быстро потеряли сознание и поэтому не слышали крики родителей в метре от себя. В один момент что-то — быть может, резкое движение птицы? — заставило его остановиться и открыть багажник. Там было как в печке — жарко и нечем дышать. В нем лежали обмякшие, посиневшие тела сыновей. Говорят, время лечит. Но это неправда, такое горе остается навсегда, и оно точит изнутри, даже когда в тебе живого места уж не осталось. Сиона переехала в Сан-Диего, снова вышла замуж и родила детей, а он остался на ранчо и каждый день видел место, где погибли его сыновья. Пастор дал Скипперу книгу стихов — да, ему, который со школьных времен не читал стихов, — размышления одного метафизика-кальвиниста, жившего в XVII веке в Массачусетсе. В первых же строках был вопрос, который пронзил Скиппера, когда он открыл багажник:

Коленопреклоненная трехсотлетняя скорбь, подобная камням под ногами, если и не облегчила его страдания, то хотя бы дала почувствовать, что он не одинок в своих мыслях о единении Бога и Природы. В последующие годы Скиппер часто перечитывал книгу, вынося из нее ощущение божественного порядка в хаосе вселенной. Иначе просто и быть не могло.

Старушка Бирч пила кофе, поглядывая на ворота.

— А вот и он. Вот и Халс. Бонни, приготовь мужу кофе, он любит погорячее.

Халс вошел с охапкой полевых цветов для Бонни и тут же спросил:

— Какого черта меня не подождали?

Он снял шляпу, обнажив коротко стриженную голову. Крепкая шея переходила в мощные плечи и руки, накачанные так сильно, что он с трудом мог вытянуть их по швам. Казалось, все лицо Халса ужалось до щек и грубоватой формы носа — это был серьезный человек, который редко улыбался. Враги знали его как мерзкого сукиного сына, который мало чем брезговал.

Вслед за ним вошли два ковбоя: Рик Фисслер — новоиспеченный фермер, которому была нужна компания, и Нойс Хайр, у которого пол-лица было обезображено шрамами. Они вымыли руки. Скиппер нанял их, когда они поменяли свои взгляды на ведение хозяйства. Изменения заключались в том, что стадо теперь постоянно перемещалось, не истощая землю и не уничтожая водные запасы, а еще в размере стад: лучше делать их меньше, чем загонять весь свой скот в лес. Братьям требовались помощники, но, к их удивлению, найти ковбоя оказалось непросто.

— Черт подери! — воскликнул как-то Скиппер. — Может, нам научить кого-нибудь этому делу?

И он отправился на проходящую в местной школе ярмарку вакансий с табличкой:

Стань ковбоем

Научись обращаться с лошадьми и лассо на нашем ранчо

У нас ты найдешь настоящую работу

Необходимо иметь собственное седло

Предпочтение кандидатам с опытом работы на ранчо

Это объявление вызвало множество смешков, но пробудило любопытство у Рика Фисслера — паренька, уставшего от жизни в трейлере близ шахт.

— На лошади ездить умеешь?

— Нет. Я хотел попробовать себя на флоте, но лучше стану… лучше займусь этим, — показал он на табличку. — А научиться обращаться с лошадьми можно, только живя на ранчо.

Скиппер записал имя паренька и велел прийти в субботу утром, не особенно надеясь увидеть его снова. Фисслер приехал на детском велосипеде, колени торчали в стороны, как ножки кузнечика. К рулю были привязаны разноцветные ленточки. Скиппер пригласил его на завтрак.

— Бедняга Рик совсем оголодал, — заметила Бонни, когда Фисслер вышел. — Он все смёл: семь или восемь тостов, три яйца, бекон, жаркое. Молока много выпил. А еще шесть порций картошки умял.

— И с лошади упал раз шесть, — ответил Халс. — Не скоро мы из него сделаем нормального работника.

Как и многие тысячи фермеров на западе страны, Халс стремился выстоять под напором сил, которые пытались его сломить. Он спешил. Боролся с полузасушливым климатом, неистовствующей погодой, решениями правительства, тупыми банкирами, сорняками, безумными правилами на рынке мяса, нехваткой воды, злобными соседями. Халс не был гибким человеком. У него все могло бы получиться, если бы только все проблемы разрешались сами собой.

— Халс, что ты сегодня утром видел? — спросила его мать. — Орлы опять гнездятся на холме?

— Не знаю, не проверял. Хотя вряд ли, там же овцы пасутся. А еще дым принесло от орегонских пожаров. Я вообще мало чего видел, кучу времени потратил, слушая Шота Матцке. Его шурин Тай Сидин только что продал свою землю какой-то корпорации за два с половиной миллиона долларов. Это огромные деньги, но его ранчо стоило больше. Чертовы пираты распродают землю небольшими участками, населяя их прирученными лосями. Половина из тех, кто покупает землю, работают дома. Вот тебе и Новый Запад. Они даже не ведут хозяйство. Им это ни к чему, ведь, просто сидя в кресле и глядя на лосей, они зарабатывают столько, сколько нам и не снилось. Шот сказал, в прошлом году у его шурина не раз возникали проблемы с синтетическими полотенцами. Какие-то сволочи бросали их за забор на съедение коровам. Он так семнадцати голов лишился. Не удивлюсь, если этих людей наняла корпорация, чтобы убедить его продать ранчо. Господи, налейте-ка мне еще кофейку. Рик, Нойс, вы кофе не хотите?

Нойс попросил грейпфрутовый сок, а Рик — колу со льдом. Мужчины сели за стол вместе.

— Смеялся он небось над тобой, этот Шот Матцке. Сам ведь знаешь, — сказала ему мать. — Я уже готова поверить в существование какого-то заговора. Наверное, есть могущественная международная организация, целью которой является установить контроль над всеми ранчо и фермами, чтобы потом распоряжаться поставкой пищи во всем мире. В конечном итоге, именно они будут решать, кому жить, а кому умирать.

— Ну ты и придумала, — бросила Бонни, передавая свекрови блюдо с только что приготовленным печеньем.

— Дети еще спят? — удивился Халс, заметив три полные тарелки.

— Возятся там, наверху, — ответила Бонни, придвинув к нему миску с яйцами.

— Эй! — закричал Халс, задрав голову. — Давайте ноги в руки и быстро вниз. У нас сегодня дел по горло.

Скиппер взял себе два печенья и положил на тарелку.

— «Хлеб ангелов из небесной муки», — побормотал он очередную строку из книги. — Надо было все же пристрелить ту бедную старую олениху. Уши обвислые — наверное, паразиты завелись, — ходит там за тополем.

— Да, точно, — отозвался Нойс. — Я видел утром. Она медленно умирает.

— Мало того, что фермеру надо заботиться о коровах, ему еще приходится о дикой природе думать, — сказал Халс. — Главное в нашем деле — держаться до последнего и делать все так, чтобы, когда придет пора отдавать Богу душу, ты мог сказать, что это ранчо твое. Вот как я думаю.

Правда, он редко встречал фермеров, которые умирали на своих ранчо; обычно все продавали землю и уезжали в город, устраивались где-нибудь в Санта-Монике или Таксоне. По нему, так лучше уж быть подстреленным при попытке перелезть через забор.

— Аминь, — закончила его речь миссис Бирч.

На втором этаже послышались смешки.

— Чего вы там развеселились? — прикрикнула Бонни.

— Да тут Шерил вырядилась, только погляди.

На лестнице показались босые детские ножки.

Младшая дочь надела белые кальсоны и нацепила розовый бюстгальтер, который Бонни оставила сушиться в ванной. Вид у малышки в этом одеянии был дурацкий. Рик Фисслер взглянул на Бонни и покраснел.

— Не доросла ты еще такое носить, — сказал Халс. — Подожди, пока впору будет. И марш переодеваться, пока я не разозлился.

— Знаешь, — протянул Скиппер, доливая кофе себе и Халсу. — А ведь у нас тоже неспокойно. Полотенцами тут не разбрасываются, зато ворота открывают. Помнишь, как прошлым летом кто-то за ночь открыл десяток ворот? Это не случайность. А в пригороде Каспера разрезали сетку. И досюда доберутся.

— Это точно. Пожалуй, стоит провести пару ночей под открытым небом, если погода будет хорошая. Возьмем спальные мешки, ружья и переночуем на улице. Спать будем по очереди. Мы справимся. Зимой-то этих подонков не увидишь.

Он поглядел на пар, поднимавшийся от чашки кофе.

Миссис Бирч встала из-за стола и принялась искать журнал «Верующие женщины-фермеры сегодня». Бонни помешивала овсянку, приготовленную для детей, и глядела на папайю, сморщившуюся на подоконнике. И зачем она ее купила? Ей же не нравились плоды, которые по форме напоминают матку и в которых много семян.

 

Губернаторы Вайоминга

Уэйд Уолс сидел на диване и барабанил пальцами по колену, время от времени поднимая взгляд на лица покойных политиков, изображения которых висели на стенах. Политики производили тягостное впечатление. Многие фотографии были подписаны, например: «Моему старому приятелю Монти Хампу». В гостиной неприятно пахло крашеной кожей и тленом.

Роуни принесла тарелку с крекерами и сыром. Ренти опустила крекер в бокал с вином.

— Еда здесь до невозможности безвкусная.

— В Слоупе можно найти мексиканскую, — заметила Роуни. — Тебе, наверное, ее не хватает.

— Да там все ненастоящее. Нет, я хочу pozole rojo и салат из свежих плодов кактуса нопали. Хочу окорок индейки с поджаренным перцем. Боже мой, как я всего этого хочу!

В начале десятого вернулся Шай.

Уолс никогда еще не видел рубашки, скроенной хуже: намеренно кривые швы, зеленые и оранжевые полосы по диагонали.

Ренти, увидев зятя, как всегда опешила: приятный, с длинными ногами, тонкие красивые черты лица, небольшая щетина. Он почти не глядел на нее. Ренти олицетворяла собой все, что ему не нравилось в женщинах.

— Где ты пропадал, Шай? — спросила Роуни. — Уэйд тебя весь день ждет. Мы за ним в город ездили.

— Честно говоря, Роуни, я и рассчитывал, что ты его встретишь. Мне нужно было съездить в Северную Дакоту. Мы протестовали против отстрела луговых собачек. Ты бы видела — тридцать парней стреляют в собачек, и еще тридцать держат нас.

Он соврал. Эти две ночи он провел в резервации Уинд-Ривер с очень юной девочкой из племени шошонов. Жили они в хижине, к которой нужно было идти мимо горных лилий, цветущих у подножья заснеженной горы. Снег таял, и прозрачная вода бежала ручейками по камням и меж ними. Шай пробирался сквозь заросли, сквозь тучи комаров и мошек, растревоженных их появлением. Он весь был в следах комариных укусов. Девочка мало говорила, лишь отмахивалась от насекомых. У Шая с собой была аэрозоль от комаров, которую он носил для Роуни. Он протянул ее девочке. Та отказалась, мотнув головой. Его безудержно тянуло к ней. Сейчас ему было не до гостя. Сначала его охватил стыд, потом захотелось вернуться к девочке.

— Как долетел? — поинтересовался Шай у Уэйда Уолса.

— Ничего. Правда, потряхивало. В горах вечная беда с турбулентностью. Полчаса кружили над денверским аэропортом. Это была самая неприятная часть полета.

Его глиняное лицо затвердело, слова вылетали из него, как монетки из таксофона.

— Надеюсь, других неудобств у тебя не возникло.

Шай зашел на кухню. Роуни как раз доставала из холодильника очередную бутылку вина.

— У нас еда какая-нибудь есть? — спросил он у жены, не глядя на нее.

— Томатный суп. Консервированный. И мясо буйвола в морозильнике. По поводу мяса мы уже поговорили.

— С кем? С Уэйдом?

— С кем же еще?

— Черт. И что ты ему сказала?

Шай взял у нее бутылку, вогнал штопор в пробку и вытащил ее. За эти шестнадцать лет он, наверное, открыл тысячу бутылок для Роуни. Или даже две тысячи.

— Я сказала, что ты сказал, что мясо буйвола — это совсем другое дело и далеко не говядина.

Наклонившись вперед, Роуни оперлась о барную стойку. Эта поза подчеркивала размеры ее широкого зада. Ногти на руках были покрыты розовым лаком и подстрижены ровно, на французский манер.

— А он?

— Ой, он был непреклонен. Сказал: «Все фермеры едят мясо», или что-то в этом роде. Прямо как учитель, все время следит за тобой и поправляет. Это последний раз, когда я терплю его в доме. Можешь и дальше заниматься всякими глупостями, но Уэйд будет останавливаться в мотеле. Боже, как я устала.

— Мы еще поговорим об этом. Пожалуй, с ним действительно непросто. Разогрей мне немного супа и пару тостов. В общем, что сделаешь, то и съем. Нас сегодня вечером не будет. Не хочешь виски?

Виски могло бы помочь справиться со всеми этими сложностями.

— Нет, я вино пью. Делай что хочешь. Только сам. Я иду спать.

Роуни вскинула руки, вытащила из волос заколки и встряхнула головой — в комнате тут же отчетливо запахло розами, даже он почуял этот запах. Она наполнила свой бокал. Она боялась темноты, и потому спала со светом. А вино, объяснила она, помогает заснуть.

Проводя ночи с той девочкой, Шай получал удовольствие еще и от глубокой беспробудной темноты, в которой у него разыгрывалось воображение, в которой приглушалось предчувствие разоблачения и наказания.

Из большой комнаты донесся едва слышный голос Ренти, она разговаривала с кем-то по телефону. Свояченица рассмеялась, хотя ее смех был больше похож на гавканье.

— Какое обвинение тебе предъявили? — спросил Уэйд Уолс, когда Шай вошел в гостиную, успев перед этим сменить костюм из грубой ткани на черные брюки и толстовку с капюшоном.

— Чего? — не понял Шай.

Он терпеть не мог пить суп из кружки.

— Неужели никого не задержали? И с кем ты туда ездил? С Лигой по защите луговых собачек?

— Нет. Я вообще в другом месте был. И гребаные луговые собачки тут ни при чем. Это мои личные дела.

— Послушай, — попытался было урезонить его Уолс.

— Не хочу я об этом говорить. Сказано — это мои личные дела.

Ему снова было двенадцать, он опять был возбужден, но ничего не делал, просто наблюдал за происходящим. Непросто это. Шай стал ребенком, а девочка — взрослой женщиной. Они терлись друг о друга, и это одновременно отталкивало его и возбуждало.

Его дела с Уэйдом Уолсом, о которых Шай никогда особенно не задумывался и которые не считал чем-то особенным, помогали ему уравновесить для себя добро и зло. Он вовсе не разучился вести фермерское хозяйство, он этого просто никогда не умел.

План был простой — открыть ворота и заманить коров на шоссе, разбросав обмазанные патокой листы пластика. Уэйд Уолс вытащил из кармана стопку небольших желтых карточек и тонкий маркер. Он сел за столик в гостиной и принялся писать на них печатными буквами: «ФЕРМЕРЫ, ПРОЧЬ ОТ ФЕДЕРАЛЬНОЙ КОРМУШКИ! ПРЕКРАТИТЕ ЗАХВАТ ОБЩЕСТВЕННЫХ ЗЕМЕЛЬ! НЕТ КОРОВАМ НА НАШЕЙ ЗЕМЛЕ! КОВБОИ, ИЩИТЕ СЕБЕ ДРУГОЕ ЗАНЯТИЕ!» Дописав фразу на очередной карточке, он тут же убирал ее в рюкзак.

— Я тут все гляжу на эти фотографии, — сказал Уолс, продолжая писать. — Каждый раз, когда приезжаю, хочу тебя спросить. Понимаешь, я никогда столько старинных фотографий сразу не видел. Кто это? — ткнул он пальцем в чье-то лицо над корявой подписью. Рука его отражалась в стекле.

— Губернаторы. Губернаторы Вайоминга. Роуни хотела снять фотографии, когда мы поженились, но они всю жизнь тут висели. Мой дедушка был членом законодательного собрания штата и всю жизнь за ними гонялся, не останавливаясь ни перед чем, как слепая собака в лавке мясника.

— Своего рода галерея политиков-жуликов.

— Да, пожалуй. Вот Док Озборн, первый губернатор от Демократической партии. В семидесятые годы девятнадцатого века толпа линчевала Джорджа Пэррота по прозвищу Большой Нос. Док нашел труп, содрал с него кожу, выдубил ее и сшил себе сумку для медицинских инструментов, а еще сапоги. Потом надел эти сапоги на инаугурацию. С тех пор демократы изменились.

— Боже мой, — ужаснулся Уэйд Уолс. — А это кто?

Из овальной рамки на них высокомерно глядел очередной губернатор. Правда, стекло треснуло, исказив черты его лица.

— Кажется, два законодателя спорили по поводу билля о воде, дело было давным-давно. И один из них разбил фотографию о голову другого со словами «не хочу висеть на одной стене с этим придурком».

Он показал на фотографию бородатого человека, на которой были следы от пуль.

— А это демократ из Канзаса, назначенный на пост губернатора президентом Кливлендом. Тебе губернатор Мунлайт, наверное, понравился бы — он ненавидел крупные ранчо и злорадствовал, когда зимой тысяча восемьсот восемьдесят шестого года многие прогорели. Он ратовал за мелкие хозяйства на берегах рек. Эти жалкие сто шестьдесят акров всегда оставались головной болью для уроженцев востока.

— Ты только посмотри на этого идиота, — кивнул Уолс.

Изображенный на фотографии был запечатлен вверх ногами, во время прыжка, а внизу, под ним, человек шестьдесят растягивали большой кусок ткани. Все они были в ковбойских шляпах и стояли с открытыми ртами, задрав головы и глядя на прыгуна. Его черный костюм помялся, а начищенные ботинки блестели на солнце.

— Как на батуте прыгает, — добавил Уолс.

— Это губернатор Эмерсон.

— А зачем он это делает? Или в старом добром Вайоминге голоса избирателей получают только дурачась?

— Да, скорее всего, это избиратели… Я понимаю, что это значит, но объяснить не могу.

— Да ничего это не значит. Человек дурью мается, на все готов, лишь бы его выбрали. Я согласен с Роуни. Выбросить надо эти фотографии.

— Ну, не все же они были дураками. Попадались среди них и хорошие люди.

Уэйд Уолс фыркнул.

— Ладно, — не стал спорить он. — Может, ты лучше расскажешь мне про мясо в морозильнике?

— Не буду я ничего рассказывать. Тебя не касается, что мы едим.

А вот это он зря.

— Я уже говорил твоей милой женушке: меня это еще как касается. Мы пытаемся закрыть ранчо, на которых держат коров. И ты — часть нашего движения. Ты вообще представляешь, какой шум поднимется, если выяснится, что один из наших соратников ест мясо?

— Да брось ты. Давай-ка лучше уточним все детали нашего сегодняшнего дела.

Уолс развернул свою нарисованную от руки карту с тщательно вычерченными линиями оград и границ между частными владениями, государственными землями и землями штата. Шаю понадобилась минута, чтобы все понять.

— Уэйд, — сказал он. — Но это же совсем близко от меня.

— Знаю. Своего рода проверка на прочность. Ты всегда можешь отказаться.

— Послушай, я не стану вредить своим соседям, и мне неважно, что у них там — волки или трава.

Уэйд Уолс откинулся на спинку стула, ничего не сказав.

— И потом, какой смысл резать ограду там, где их владения граничат с общественными землями? Черт побери, коровы просто окажутся на общественных землях. Или наоборот. Смотря где они будут изначально.

— Важна не столько логика действия, сколько сам факт, — спокойно объяснил Уэйд. Вечно ему все приходится разъяснять.

— Наверное, я недостаточно умен для всего этого, — ответил Шай. — Но мне не улыбается резать ограду моих соседей.

— Ты достаточно умен, — заверил его Уэйд Уолс, натягивая черную куртку.

 

По пояс в траве

В первый раз он увидел брата девочки, когда тот пробирался сквозь заросли овсяницы. Шай ехал в Дюбуа, и путь его лежал через резервацию. Он увидел невысокого индейца, идущего вдоль дороги, хотя и довольно далеко от нее — трава доходила ему до пояса. У индейца были длинные волосы, до плеч, он шел неровной резкой походкой, да к тому же прихрамывал. Шай торопился и проехал мимо на большой скорости, вметнув столб пыли. Затем глянул в зеркало заднего вида — индеец тащился где-то далеко позади. Несколько часов спустя, закончив дела, Шай возвращался обратно через резервацию. Отъехав от Форт-Вашаки на пятнадцать километров, он с удивлением заметил того же самого человека. Теперь он был ближе к дороге, и Шай сумел разглядеть его широкое залитое потом лицо, на котором ничего не было написано. Индейца шатало то влево, то вправо. Шай снова проехал мимо, но что-то заставило его развернуться. Он подъехал к индейцу, который продолжал идти, не останавливаясь. Шай опустил стекло и поехал уже совсем медленно, чтобы сравняться с ним.

— Эй, тебя подвезти?

Небо было выскоблено до наготы, на нем осталось лишь одно пятно — на юго-западе работали нефтеперерабатывающие заводы.

Индеец ничего ему не ответил, просто повернулся, открыл дверь машины и забрался внутрь. К аромату травы и листьев примешивался резкий запах грязной одежды.

— Куда идешь?

— Никуда. Просто гуляю. Не знаю. Куда-нибудь. А ты?

— Ну, я вообще-то еду в Слоуп, но решил развернуться и подвезти тебя. Я тебя утром видел.

— Я тебя тоже заметил. Но мне никуда не надо.

Машина ехала по обочине, медленно удаляясь от Слоупа. Индейцу было никуда не надо. Ситуация вышла неловкая. Неужели он так и будет болтать с индейцем?

— Ну, тогда я лучше развернусь и поеду домой. Если тебе никуда не надо.

— Ладно, — ответил индеец, но даже не шелохнулся.

— Пожалуй, тут наши пути расходятся.

— Нет, еще рано.

Индеец смотрел перед собой. Он был крепко сложен, но ничего угрожающего в нем не было, огромные руки спокойно лежали на коленях.

— Почему ты остановился? — спросил он.

— Черт подери, я думал, тебя куда-то подвезти надо. Ты же так долго шел.

— Тебе хочется чего-то. Чего? Что, интересно, тебе от меня нужно?

— Да ни черта мне от тебя не нужно. Просто хотел человека подвезти.

Машина остановилась.

Шай и оглянуться не успел, как ключи от машины оказались зажаты в руке индейца.

— Нет. Тебе хочется чего-то. Ты никогда никому не рассказывал об этом желании. Но тебе хочется этого настолько сильно, что ты приехал сюда и развернулся, хотя направлялся в другую сторону. Ты хотел меня попросить о чем-то.

И Шай не сдержался. Девочку. Тринадцатилетнюю. Трахнуть. Он заплатит. И ему заплатит, и девочке.

Господи, ну почему он не удержал тогда язык за зубами, зачем он вообще родился на белый свет?

 

Рикошет

Ночь выдалась прохладная, светила зеленоватая луна, а облака были похожи на обломки рухнувших колонн. Они долго ехали по неровной дороге под аккомпанемент шуршащего под колесами гравия, в машине пыль стояла столбом — она даже чувствовалась на языке. Проселочные дороги становились все уже, поднимались все выше, на них все чаще встречались ухабины и камни размером с жаровню. В свете фар показался валун, около которого они остановились. Уэйд Уолс включил фонарик и взглянул на карту. Потом сказал: «Это здесь». Они вышли из машины и в темноте перекусили проволочную изгородь. Уолс засунул карточки под камни и в изгородь. Сделав свое дело, они направились к следующей цели.

В ночной тишине дыхание Уэйда Уолса слышалось особенно отчетливо. Он ликовал, жажда разрушения подгоняла его. В нем проснулся доселе незаметный Уэйд Валациевич, мстительный сын мясника, занимавшегося на мясоперерабатывающем заводе головами — он вставлял нож в ротовую полость коровы и срезал вены с языка, затем раскалывал череп, вынимал мозг и слизистую, после чего отсекал рога; отец умер в сорок втором от какой-то инфекции.

Шаю пришлось приложить силу, чтобы перекусить ограду; сначала она не поддавалась, но потом он услышал легкий звук лопнувшей проволоки. Они занимались этим уже несколько часов, поднимаясь вверх по склону. Чинить изгороди будет кому-то непросто. Забрезжил рассвет.

— У нас еще есть полчаса, — сказал Уолс, задыхаясь. Он мог резать изгороди целыми днями или даже неделями.

Было еще темно, но очертания предметов уже можно было различить. Было сухо и холодно — верный признак того, что дни становятся все короче, а полуденная жара обманчива.

Шай выпрямился. На горизонте делалось все светлее, словно темноту разбавляли водой. Послышался унылый крик какой-то птицы, издалека донесся вой койота. В предрассветной свежести чувства его обострились. На севере из темноты выступила скала. Он даже заметил очертания пещер. Шорох сухих листьев и шелест полыни под ногами заставили Шая прислушаться. Казалось, когда-то очень давно он, возможно, проезжал через эти места.

Когда раздался выстрел, Шай успел испытать своего рода удовлетворение: он чувствовал что-то недоброе, и чутье его не обмануло. Пуля попала в скалу и срикошетила. Ему почудилось, будто пуля отлетела от камня одновременно с тем, как у него перехватило дыхание, словно у человека, оказавшегося в ледяной воде. Бедро пронзило острой обжигающей болью. Он упал на землю.

Внизу кто-то кричал:

— А ну спускайся, сукин сын! И держи руки так, чтобы я их видел! Спускайся сейчас же! И кусачки возьми! Мы за тобой уже целый час следим! Спускайся, а то хуже будет!

Голос был резкий и срывающийся от ярости.

Уэйд Уолс подполз к товарищу.

— Ты ранен. Ранен.

— Спускайся давай, сукин сын! — послышался тот же голос. — Если мне придется за тобой подниматься, то вниз ты пойдешь на поводке из проволоки!

— Ни с места! — крикнул кто-то другой.

Шай чувствовал в руке тяжесть кусачек. Внизу мелькали пятнышки фонариков, свет которых слабел в неумолимо приближающемся рассвете. Нога было словно из картона. Он выронил кусачки и дотронулся до бедра — кровь была липкая и теплая, пуля засела где-то глубоко в суставе. Дотронувшись до раны, Шай испытал невыносимую боль. Его преследователи пробирались сквозь овражек, и их не было видно. Уйэд Уолс куда-то запропастился.

В первых солнечных лучах мотылек на стволе дерева оказался следом от пули.

— Уэйд! — воскликнул он. — Похоже, это просто осколок камня. В меня не попали.

Но Уолс в этот момент уже карабкался по склону в сторону леса. Его не было.

— Уэйд! — снова позвал его Шай.

Солнечный свет вдруг залил все вокруг. Он ударил по глазам, и у Шая выступили слезы. Он лежал, уткнувшись в куст хризантемы, а свет лился отовсюду. Он словно снова сидел на заднем сиденье того седана. Он мог видеть сквозь крышу, и там, наверху, был губернатор Эмерсон, он уже падал вниз в неуклюжей позе. Шай удивился, как все просто: тебя подбросили, ты взлетел, затем завис в воздухе, а внизу люди — одни смеялись, другие хмурились, а потом ты упал на растянутую ткань, и всё.

Ты готов улыбнуться избирателям.