Попытки датировки

Одной из самых проблемных гипотез этно– и политогенеза древнего Египта с первых квалифицированных археологических публикаций и по сей день является «анабасис» так называемых «последователей Хора» [201] – «новой расы» [110; 367], «династической расы» [166] или «господствующей расы» [189], которой целый ряд антропологов и египтологов отводил едва ли не ключевую роль в создании фараоновской цивилизации. Этот таинственный народ где-то во второй половине или ближе к концу IV тыс. до и. э., когда природно-климатические, демографические и хозяйственные тенденции энеолита уже цементировали в подобие этноса разноплеменный мир долины египетского Нила, якобы вторгся в нее с «прогрессивными» идеями, технологиями, организацией и вооружением, став катализатором, а то и прямым зачинщиком силового объединения Верхнего и Нижнего Египта в централизованное государство, которое и возглавил. О неугасимом интересе к этой старой теме напоминает недавно вышедшая в России объемистая, но довольно наивная и изобилующая фактическими ошибками книга Дэвида Рола «Генезис цивилизации», разрекламированная ее издателями как «исследование-бестселлер» и «мировая историческая сенсация» [46; 392].

Источниковедение феномена «династической расы» восходит к раскопкам Флиндерса Питри в полосе Нагада-Баллас, на кромке пустыни левого берега «фиванской излучины» Нила [110; 367]. Здесь в 1894–1895 гг. «отец египетской археологии» картографировал и исследовал свыше 2200 погребений [ср. 93; 347], которые в подавляющем большинстве настолько не походили на предшествовавшие им ни остеологией и трупоположением, ни инвентарем и устройством (например, особо «элитные» содержали бусины из золота и ляпис-лазури и были отделаны сырцовым кирпичом), что ученый допустил мысль о вторжении в этот район более рослых [ср. 356] и социально развитых [ср. 84; 139] иноземцев, подмявших под себя или рассеявших захудалое местное население. Апеллируя к «озарению» Питри, приверженцы его школы [263], однако, далеко не всегда вспоминали о том, что поначалу он связывал гипотетическую оккупацию Фиваиды с прологом смуты 1-го Переходного периода в Египте (последняя четверть III тыс. до и. э.), а в захватчиках видел «ветвь той самой Ливийской расы, которая основала Аморитское царство» [367].

Аттестовать «новую расу» как «династическую», происхождением из Элама [365] или Шумера [446], Флиндерс Питри и его сторонники стали прежде всего по стопам французского геолога и археолога Жака де Моргана, чья «счастливая интуиция» [360] – правда, после дополнительного сравнительного изучения могильников Нагады, включая открытую им гробницу Аха-Мина/Нейтхотеп [107; 326; 327], – подтолкнула египтологов к передатировке «ливийской интервенции» Питри поздней додинастикой. Нахождение крупнейшего кладбища «пришельцев» непосредственно через Реку от устья разветвленного Вади Хаммамат с обширным водосбором естественным образом подсказывало исследователям один из вероятных завоевательных маршрутов: кратчайшими русловыми путями Восточной пустыни от Красного моря к Нилу [97]Она фигурирует в авторитетном «Лексиконе египтологии» [145; 311].
, с Месопотамией в качестве исходного плацдарма, в пользу чего археология приводила комплекс веских вещественно-изобразительных данных [414 и др.]. Сам Флиндерс Питри, англичанин и человек своего времени [358; 362], достаточно легко переориентировался на эту версию [ср. 412], которая ничуть не хуже, чем прежняя, соответствовала его колониалистским воззрениям. Вторжение культуроносной «династической расы» на берега Нила он рассматривал как «одно из величайших событий в истории Египта» [365]. Доктрина чужестранного импорта основ тамошней древнейшей цивилизации с тех пор прижилась в западной египтологии [180 и др.] и несколько десятилетий преобладала над идеями «автохтонности» государства фараонов [313; ср. 148; 204].

В наши дни теория Питри, давно лишившаяся поддержки таких авторитетных ее глашатаев, как М. Мюррей [81]См., например, www.atlantisbolivia.org/areedboathistory.htm (доступ в апреле 2014 г.).
, У. Эмери [413] и Э. Баумгартель [346], в европейских академических кругах признана «дискредитированной» и недействительной [291; 390; 468 и др.]. Однако, в силу известной политизированности порождаемых ею исторических ассоциаций [132], нельзя окончательно избавиться от ощущения, что столь решительный поворот в западных древневостоковедческих предпочтениях был инспирирован, помимо всего прочего, настроениями «гуманизации и демократизации» второй половины XX века: будучи наследием краха нацистского рейха и распада мировой колониальной системы, они побуждали евро-североамериканскую египтологическую «корпорацию» к объявлению любой апологетики цивилизаторства пришлой «господствующей расы» в долине Нила неполиткорректной и подлежащей отлучению от мэйнстрима [398]. Подобные ученые самоограничения, в свою очередь, не могли – прямо или косвенно – не поощрять спекуляций вокруг первобытных истоков древнего Египта с позиций радикального афроцентризма [169–174; ср. 206; 481].

С непредвзято-практической точки зрения, даже при всех археологических аргументах в подтверждение эволюционного этнокультурного преемства додинастической и фараоновской эпох [278], допущение об интервенции в предысторический Египет «пассионарного» иноземного племени, как и сравнение ее с саксонским завоеванием Британии [189], не выглядит чем-то экстраординарным или предосудительным. Еще раннеоседлые традиции нильского неолита – Хартум [69; 70], Фаюм [140; 293], Меримде [270; 271; 181–183], Омари [161; 163; 164], Таса [120], Бадари [119; 122; 253] и др. – испытывали на себе преобразующее хозяйственно-технологическое влияние или являлись итоговым продуктом разнонаправленных миграций населения как вверх-вниз собственно по речной долине, так и извне, с территорий Северо-Восточной Африки и Леванта [71; 295; 337]. Фараоновский Египет на протяжении своего долгого существования неоднократно подвергался вооруженным ударам соседних и удаленных народов, что засвидетельствовано хрестоматийными письменными источниками, недобро или «пессимистически» повествующими о «грозе с Востока» («Пророчество Неферти» [216; 217]), варварах-«кочевниках» («Речение Ипувера» [208]), «мерзких азиатах» («Поучение Мерикара») и т. и. О том же напоминают династии фараонов гиксосского [259], ливийского [303] и кушитского [432] происхождения [175]. Египет едва не разгромили хетты [227], в него вторгались «народы моря» [406], его разоряли ассирийцы [ср. 418; 419], делали своей сатрапией персы [116]Есть данные, что скотоводческая традиция Восточной Сахары берет начало в IX тыс. до н. э. [141].
, наконец, гегемонию над ним утвердили македонские Птолемеи [251]. В свете такой пестрой военно-политической истории [ср. 1] науке вряд ли приходится нарочито ставить «вне закона» гипотезу о зрелой «новой расе», проложившей путь на додинастический Нил из Двуречья, тем более что даже идеологи этой концепции не отрицали бытования, наряду с разительным сходством [404], также и значительных различий между элементами материальной культуры древнейших Египта и Месопотамии [189]. Проблема, представляющаяся мне в данной связи по-настоящему актуальной, – это датировка пресловутого «нашествия».

Отмечалось, что вещественные признаки «прогрессивного» месопотамского воздействия на «нецивилизованную» нильскую долину наиболее ярко и объемно проступают на исходе IV тыс. до н. э., в сравнительно короткий период, названный протодинастическим, или Нагада III (ок. 3200–3100/3000 гг. до н. э.) – т. е. непосредственно накануне, если не в «момент» возникновения объединенного (как априори считается [ср. 34]) архаического государства Верхнего и Нижнего Египта [316]. Расхожими иллюстрациями следствий и отголосков этого воображаемого «организующего импульса» в раннеегипетской теократической традиции специалистам служат «урукские» контрфорсно-нишевые фасады монументальных (погребальных и, вероятно, дворцово-храмовых) построек [203], «азиатские» ритуально-боевые и исполинские вотивные [92; 212; 318] грушевидные каменные навершия булав, вытеснившие «аборигенные» дисковые [150], и «шумеро-эламские» цилиндрические печати [202; 374], подобиями которых государственные аппаратчики и сами фараоны [215] пользовались как минимум до конца Старого царства [281]. Однако, при их детальном разборе, такого рода памятники отнюдь не ассоциируются с единонаправленным «большим взрывом», разом сотворившим из мешанины «варварских» племен «мироздание» древнего Египта с его функциональной письменностью, административно-хозяйственной регламентацией, колоссальной архитектурой и обожествленными деспотами.

Действительно, старейший известный науке «уступчатый» фасад на Ниле украшал обнаруженную де Морганом в Нагаде гробницу-мастабу «царицы» 0-й династии Нейтхотеп [327], предположительно, супруги Хора-«Нармера» [379] и матери «объединителя Обеих Земель», основателя I династии Хора-Аха (Мина) [186]. Календарные датировочные ориентиры, полученные радиоуглеродным методом для времен этих правителей, – ок. 3125 и 3100 г. до и. э., соответственно [232]. Вместе с тем «импортные» грушевидные насадки булав, согласно относительной хронологии Флиндерса Питри, появились в Египте по крайней мере на уровне S. D. 42, который отвечает раннему периоду Нагада II (герзейскому) с условной нижней границей около середины IV тыс. до и. э. К той же эпохе (S. D. 45, или Нагада IIb-с по Вернеру Кайзеру) восходят и найденные в египетских погребениях цилиндрические печати, причем наряду с привозными оригиналами среди них, возможно, уже имелись местные подражания [102; 202]. Таким образом, в равной степени рискованно утверждать и то, что культурно-интегрирующее влияние Месопотамии на долину Нила носило характер краткосрочного «импакта» в канун зарождения древнеегипетского государства, и тем более то, что оно сказывалось только на раннефараоновском этапе [288]. Например, цилиндрические печати «стиля Джемдет-Наср» [279] из додинастического могильника N7000 близ Нага ад-Дейр в правобережном Верхнем Египте [308; 373; 387] датируются поздней Нагадой II, тогда как «богатейшие» захоронения, откуда они происходили, знаменуют собой завершающую стадию последовательной эксплуатации кладбища, начавшейся еще в период Нагада I (амратский) [395; ср. 165]. Радиоуглеродные датировки этого археологического памятника составляют интервал от 4950 ± 60 до 4505 ± 70 14С л. и. [396] или, в календарном выражении, ок. 3810–3668/3356-3070 гг. до и. э. При столь пространной хронологии тот факт, что погребальный комплекс Нага ад-Дейр с его доисторическими «кластерами» располагался на территории Тинитского нома – «колыбели» династической власти в Египте [176], сам по себе бесполезен для реконструкции стимулов и условий появления здесь первобытных «элитных» могил с заморским инвентарем и социальной дифференциации, которую эти могилы, по-видимому, отчасти отражают. В данном конкретном случае все мыслимые приметы «государствообразующей интервенции» сходят на нет задолго до воцарения архаических фараонов; само некогда разраставшееся кладбище N7000 было заброшено на рубеже Нагада ИДИ, возобновилась же погребальная практика в Нага ад-Дейр лишь с приближением эры пирамид [385]. В целом, вопрос о сроках гипотетического «просвещенного нашествия» на Нил с Тигра-Евфрата или подступающих к ним северо-восточных нагорий [102]Это предположение [ср. 333; 334] опиралось на обнаруженные в мезолитических памятниках Центрального и Северного Судана остатки ихтиофауны «открытой воды» (окунь Lates Niloticus , сомы-перевертыши Synodontis и Bagrus) [349; 350].
тем туманнее, что таковыми, на мой взгляд, наука до сих пор надежно не определила собственно окончательное сращивание «вождеств» и «царств» древнейшего Египта в единую державу [33; 35; 38]. Больше того, общности мнений о временах, маршрутах, средствах и мотивациях перемещений «династической расы» нет прежде всего в трудах самих теоретиков ее основополагающего вклада в генезис египетской цивилизации.

Так, английский археолог и антрополог Маргарет Мюррей относила «решающее военное вторжение» к концу семайнского периода, на протяжении которого она умозрительно наблюдала «более или менее мирное» прогрессирующее влияние и даже проникновение в Египет искомого народа, выделяя протодинастику с ее «множественными иноземными новшествами» в особую высокоразвитую культуру [330]. В этой же статье, однако, исследовательница говорит еще и о не иначе как революционном прорыве герзейской эпохи, когда, возможно, уже зародились «царские» (!) семьи, что предварялось опять-таки фазой мирной иммиграции с кульминацией завоевания Долины и то ли поголовного истребления, то ли тотального подавления лучше вооруженными захватчиками общин верхнеегипетской амратской традиции. Та, в свою очередь, тоже считалась пришлой и наделялась некими самостоятельными «передовыми» качествами, которые якобы позволили ей когда-то поглотить «коренную» додинастическую культуру Бадари. Но если бадарийско-амратский поступательный сдвиг археологически выглядит скорее как медленное видоизменение с продолжительным сосуществованием «антагонистов» в сравнительно стабильной естественной среде обитания [ср. 252; 437], то системный социальный и хозяйственно-технологический герзейский переворот, которому Мюррей не нашла параллелей в истории Египта, вполне может вызвать ассоциацию в том числе с «блицкриговым» насильственно-преобразующим вмешательством извне. Напомню, что именно периоду Нагада II (ок. 3600/3500-3200/3100 гг. до и. э.) принадлежат первые идентифицированные Флиндерсом Питри некрополи «новой расы», включая «элитное» «кладбище Т» с десятками крупных, сырокирпичной отделки могил [85; 289; 367]. Элиза Баумгартель полагала, что «герзейцы» явились на Нил по Вади Хаммамат в ладьях нехарактерной для дофараоновского Египта («месопотамской») конструкции [ср. 297; 441; 479], которую отличали высоко задранные носовой и кормовой края [91]Всего в Египте найдено менее 20 печатей-цилиндров додинастического времени [372].
. Тем самым, кроме прочего, со всей прямотой признавалась вероятность переломного «цивилизующего» воздействия на принильский уклад меднокаменного века не одного только «семайнского нашествия».

Изрядной пищей для архео– и антропологических гипотез об устремленных к доисторической Реке «культуртрегерах»-корабелыциках с перепутий Красного моря стали наскальные петроглифы идущих на веслах или перетаскиваемых волоком больших «чужестранных» судов – как выяснилось, бунтовых «плотов» – в восточных вади, обнаруженные Артуром Вейгаллом и вошедшие в науку благодаря дальнейшим изысканиям и публикациям Ханса Винклера. По генеральной версии последнего, соотносившего эти изображения с многочисленными рисунками лодок иных очертаний на керамике долины Нила периода Нагада II, оставившие их ближневосточные «варяги» вклинились в уже оформившуюся герзейскую культуру, способствуя приращению ее материально-технического и организационного потенциала, вплоть до «скачка» первобытного Египта к государственности и древней цивилизации. Датировка лодочных композиций, демонстрирующих иногда целые флотилии, на склонах Вади Хаммамат, Баррамийа и др. в основном герзейскими временами имеет немало сторонников среди специалистов [22; 147; 383], так что эту точку зрения даже можно назвать превалирующей.

Подобные «судоходные» реконструкции в указанном хронологическом пределе, однако, наталкиваются на весомый палеоклиматический контраргумент. Согласно новейшим оценкам, по завершении теплого атлантического оптимума голоцена после 3800 г. и, особенно, во второй половине IV тыс. до н. э. увлажненность Северной Африки катастрофически снизилась [ср. 14; 20]. На том этапе глобальное похолодание, с итоговым падением среднеполушарной температуры почти на 1,5 °C, нарастало «рывками»: двумя критическими ускорениями ок. 3700 и 3400 гг. и кульминацией ок. 3200 г. до н. э. [17; 18]. Оно сопровождалось смещением границы летних муссонных дождей на сотни километров к югу, развитием аридизации и началом быстрого опустынивания Сахары с ее областями нильского водосборного бассейна, где в невиданных для всей последующей истории масштабах испарялись озера, иссякали родники и мелели реки [19]Высказывались аргументы в пользу их принадлежности какому-то более древнему царю [328; 473].
. Именно тогда [ср. 127; 128] гидрологическая сеть действующих голоценовых притоков Главного Нила деградировала в пересыхающие русла с сезонными или отмирающими ручьями и водоемами [179]. Идея реальности спуска по таким «эфемерным» артериям на многовесельных ладьях мореходных габаритов даже если не заслуживает полного неприятия (в частности, беря в расчет волок), то и не исключает здравой альтернативы. Представляется в меру логичным – учитывая еще и встречающиеся на скалах вади петроглифические воспроизведения рядом с судами явно не для маловодных рек животных отнюдь не пустынного облика [479], – увязать расцвет доисторического корабельного сообщения между красноморским побережьем и Долиной, если уж вести о нем речь, со здешней максимально высокой влажностью климата эпохи атлантического оптимума последней трети V – первой трети IV тыс. до и. э. Это умозаключение сродни не герзейской, а древнейшей из предлагавшихся учеными условных хронологий появления в южном Египте петроглифов огромных «прямоугольных» ладей: «после 5000 г. до и. э.» [159], при смещении ее к экстремуму потепления/ увлажнения, наступившему ок. 4340 г. до и. э. Но «казус» в том, что той незапамятной поре, иначе – зачаточному верхнеегипетскому неолиту Бадари (ок. 4400–4000 гг. до и. э.), не отвечает ни одна из существующих концепций пришествия на Нил пресловутой «господствующей расы».

Аргументируемое данными палеоклиматологии допущение о старшинстве судов, запечатленных на скалах в египетских вади, по отношению к изображавшимся на керамике и других артефактах из додинастической Долины косвенно поддерживается тем, что в Нубии ситуация виделась археологам в точности такой: здесь, по их мнению, рисунки ладей на бытовых предметах вошли в обиход только ближе к периоду Нагада III, тогда как петроглифические [193] появились гораздо раньше [438]. Особое место среди древненубийских художественных раритетов занимает недавно найденный неподалеку от устья Белого Нила южнее Омдурмана обломок гранитной гальки с фрагментарно сохранившимся эскизом лодки, нанесенным черным красителем, в контексте раскопа привязанный к радиоуглеродным датировкам in situ 7980 ± 40 и 7870 ± 40 14С л. н., или первой половине VII тыс. до и. э.! Не говоря о том, что это сам по себе уникальный случай инструментального датирования доисторических лодочных «граффити» в египетско-суданском речном бассейне, находка хронологически приписывается первичному на Ниле неолиту культуры раннего (так называемого «мезолитического») Хартума [69; 133], которая значительно опередила «неолитическую революцию» в Египте. «Хартумская» лодка – в оригинале, несомненно, весьма скромных размеров (рыбачья?) – имеет серповидный абрис, кормовое рулевое весло на вертикальном шесте и напалубный шалаш. Отмечалось, однако, ее поразительное сходство с додинастическими образцами египетских керамических орнаментов, словно она не была отделена от них тремя тысячами лет и одной из величайших технологических революций в истории человечества. Как бы то ни было, ясно, что к вторжению в долину Нила организованных в крупные ватаги «мореходов» это суденышко, даже отдаленно не напоминающее многовесельных петроглифических «гигантов» из восточных вади, непричастно. В (Верхнем) Египте его конструктивные аналоги становятся элементом росписи глиняных сосудов начиная с позднего амратского периода [ср. 65], причем Винклер подтверждал, что все эти лодки принадлежали местному населению Долины [479]. Если обобщить опирающиеся на археологию научные версии ранних сроков активизации на Ниле «династической расы» (или, выражая суть явления, того этнического субстрата, который заложил социально-политические основы фараоновской цивилизации в условиях резко усилившегося прироста производящего хозяйства и «внутреннего благосостояния» Египта [ср. 148]), то они так или иначе сойдутся на энеолитическом периоде Нагада II, т. е. не укажут ощутительно ниже середины IV тыс. до и. э. Поправка на палеоклиматологию ставит под вопрос непосредственную связь герзейской государствообразующей эпопеи с начертанными на скалах вади «кораблями пустыни», но дальнейшее рассмотрение этой специальной проблемы я выношу за рамки настоящей работы.

Замечу только, что удревнение до глубины Бадари датировок петроглифов морских или мореходных ладей, с сопутствующими саванновыми животными или без них, как-то перекликается разве с подзабытой экзотической гипотезой, законспектированной сэром Уоллисом Баджем со ссылкой на де Моргана, согласно которой «“новая раса” профессора Питри» предшествовала «египтянам» на Реке, обитая здесь еще до их иммиграции или вторжения в страну и притом занимая не клочок Верховья в районе Нагада-Баллас, а «всю долину Нила протяженностью почти в тысячу миль» [123].

Спектр реконструкций возрастов, ареалов и маршрутов «завоевателей из Азии» расширяла теория английского египтолога (по первому образованию инженера) Реджинальда Энгельбаха о попадании «династической расы» в (Нижний) Египет через Вади Тумилат [192], с обсуждением ее сирийских корней или транзитов [322; 457]. Похожие взгляды высказывал Эмери, убежденный, что продвижение «многолюдного воинства» по пустынным верхнеегипетским руслам ал-Хаммамат было сопряжено с огромными трудностями из-за нехватки воды – палеоэкологический тезис, более-менее приемлемый лишь при отнесении вооруженной интервенции «ближе к концу IV тыс. до и. э.» [189]. Ее «argumentum ad oculos» – резную костяную рукоять знаменитого луврского кремневого ножа Е11517 со сценками сражений, разгрома и пленения на суше и воде (рис. 20, 68) [440] – приписывали в том числе сирийскому (если не месопотамо-эламскому) художественному стилю [ср. 124; 151] и датировали вслед за Питри (S. D. 60–65) [365] периодом Нагада III [474], т. е. протодинастикой. Однако этот экспонат, как нередко бывает с уникальными артефактами далекого прошлого, привлекающими повышенный интерес публики и вал противоречивых ученых и околонаучных трактовок, вносит в невнятную канву «традиционной» египетской предыстории скорее дополнительную сумятицу, нежели вожделенную ясность.

Прежде всего, его верифицированная датировка (условно принятая апеллирует единственно к внешнему сходству с другими ножевыми рукоятками этой «серии», причем как фиксированного, так и неизвестного происхождения) и географическая привязка неосуществимы, поскольку вещь не нашли in situ при планомерных раскопках, а купили по случаю в Каире для музея у «черного» добытчика древностей [95]В смысле «absorb», без аллюзии на приписывавшийся «амратцам» каннибализм [330].
. Тот утверждал, что нож был найден в местечке Гебель ал-Арак возле Наг ал-Хамади в Верхнем Египте. Между тем Эмери усматривал в декоре его ручки, в эпизоде столкновения двух групп ладей «типично египетского» и «безошибочно месопотамского» вида, не речную, а морскую битву аборигенов с захватчиками [189]. Он также сопоставлял, как однопорядковые явления – отображения «массового нашествия» в долину Нила, этот сюжет и композицию с лодками на живописном панно из «гробницы 100» в Иераконполе, вероятно, предназначавшейся какому-то бигмену [137; 345; 381]. Тех же аналогий придерживался Гордон Чайлд, который и здесь, в первобытном склепе на кромке Западной пустыни, разрисованном картинами войны и охоты, был склонен наблюдать «воспроизведение сцены “морского боя”» [148]. Подобно ножу «из Гебель ал-Арака», иераконпольскую «гробницу вождя» приурочивали к периоду Нагада III – относительной дате S. D. 63 по Питри [365], или 0-й династии [386]. Английский египтолог и археолог Бэрри Кемп даже удостоил ее аттестации памятника «царского владения» [291]. Однако у этой ямы глубиной до 1,5 м и площадью 5,85x2,85 м с поперечным кирпичным простенком, но без намека на надгробное сооружение, мало общего с якобы современным ей «мавзолеем» царицы 0-й династии Нейтхотеп в Нагаде – некогда (теперь разрушена эрозией) величественной многокамерной мастабой длиной 53,4 и шириной 26,7 м [327]. «Гробница 100», как гипотетическое место упокоения правителя, «архитектурно» еще крайне примитивна и явно старше, что признавали исследователи, включая самого Кайзера, «удревнявшие» ее до позднего [278], а то и среднего [274] герзейского периода. Полученные в ней две радиоуглеродные даты указали на XIV тыс. до и. э. (12900 ± 120 14С л. н.!?) и 3900/3855-3680/3665 гг. до и. э. [126], но если «сомнительность» первой не обсуждается [396], то верхний предел второй, приближающийся к эпохальному культурному рубежу Нагада Ι/ΙΙ (ок. 3600 г. до и. э.), заслуживает внимания хотя бы в качестве предварительной вехи. Для сравнения, присутствующий на гробничной фреске среди людей и животных образ «героя со львами», украшающий также «аракский» нож, у специалистов ассоциируется с характерной шумерской иконографией периода Урук [319]; ему же принадлежат цилиндрические печати, на которых Эмери опознавал ладьи, идентичные «месопотамским» с ножевой рукояти [187]. Хронология Урука, до сих пор вызывающая у ученых разногласия, условно отсчитывается с первой четверти IV тыс. до и. э. [66; ср. 2], печати же в форме цилиндров, по существующим оценкам, появляются в его раннем «городском» поселении ок. 3500 г. до и. э. [374]. Выступая за датировку загадочного ножа «из Гебель ал-Арака» протодинастической Нагадой III, нужно помнить и то, что представленная на его костяной резьбе в руках «завоевателей» булава с шаро– или грушевидным навершием была принесена в долину Нила «из Азии» уже на заре Нагады II (S. D. 42) [365; ср. 150]. В итоге, как ни подходи к проблеме освоения, покорения или объединения Египта «новой расой», вся совокупность археологических памятников и артефактов, имеющих отношение к ее «легенде», охватит не только семайнский, но и весь герзейский период предыстории фараонов – иными словами, минимум вторую половину IV тыс. до и. э. [ср. 371].

 

За и против

Столь протяженное время предполагаемого проникновения в «нецивилизованный» Египет «преобразующих» инокультурных влияний и заимствований как материального, так и мировоззренческого плана должно склонять к взвешенной версии их постепенного накопления, переосмысления и практического применения местным населением, не исключая вероятность того, что процесс сопровождался дозированным просачиванием на берега Нила и самих чужеземцев. Не могло ли оно на отдельных этапах в определенных условиях принимать форму локальных или региональных вторжений, как то пытались аргументировать месопотамским «засильем» семайнского периода и «элитными» могильниками герзейских Нагады-Балласа, не говоря уже о петроглифах «морских кораблей» на скалах Восточной пустыни?

Подобные взгляды получили категорическую отповедь виднейших египтологов. Например, сэр Элаи Гардинер не допускал решительно никакой организующей интервенции в дофараоновский Египет и, тем более, чужеродного источника «в высшей степени самобытной» древнеегипетской цивилизации [209]. Один из основателей русской египтологической школы Б. А. Тураев в начале прошлого столетия писал: «Новейшие раскопки… доказали, что перед нами не какая-то неизвестная доисторическая раса, а уже прямые предки классических египтян, что не было резкого перелома в культуре, объясняемого появлением другого этнографического элемента» [54]Не считая упоминавшийся в предыдущей главе фрагмент изображения «прямоугольной» ладьи на осколке C-ware из Мостагедды (рис. 16), см. [120].
.

Согласно сравнительным демографическим реконструкциям, численность населения нильской долины в конце додинастики достигала 600 тыс. [398] или даже переваливала за 800 тыс. [129] человек. Как бы ни были грубы эти прикидки, соотнесу их для полноты картины с «сенсационными» фантазиями Рола на тему оккупантов из-за Красного моря: «К берегу приближается флотилия из доброй дюжины кораблей… Они стремились ни больше ни меньше как завоевать долину Нила и основать в ней поселение, чтобы взять под свой контроль богатые природные ресурсы здешних мест… Воинов среди них более четырехсот плюс еще слуги, женщины и дети» [46]Против столь радикального решения впоследствии резко возражала Уорд, аргументируя свою позицию, в частности, тем, что в этих досках имеются сквозные отверстия, неуместные в судовой оболочке [448; 450].
. Заявить, что «орда» в несколько сотен мигрантов, обремененных семьями, сумела подчинить Долину и завладеть ее ресурсами, куда абсурднее, чем признать реальность насильственного пленения правителем 0-й династии Хором-«Нармером» 120 тысяч жителей Дельты с их почти двухмиллионным поголовьем скота [37]Уже вскоре после написания этих строк в Интернете появились сообщения Французского института восточной археологии о находке в архаической части некрополя Абу-Роаш хорошо сохранившейся «погребальной» деревянной лодки, возможно, царя I династии Хора Дена (http:// www.ifao.egnet.net/archeologie/abou-roach/ , http://weekly.ahram.org.eg/2012/1109/hel.htm и др., доступ в сентябре 2012 г.).
. По здравому рассуждению, неопровержимых доказательств победоносного вторжения на Нил развитого племени заморских «цивилизаторов», как и надежных археологических указаний, когда оно случилось, нет. Нож «из Гебель ал-Арака» с датировкой «Нагада IIIb» [474], а в действительности непонятного происхождения и возраста, не приходится предъявлять в качестве «штандарта» или удостоверения именно «последователей Хора» – «культурной аристократии», создавшей государство фараонов и распространившей свою власть на весь Египет [189]. Иераконпольская «вождеская» «гробница 100», которую сравнивали с богатыми захоронениями «племенной знати» на обособленном «кладбище Т» в Нагаде [275], служила бы доводом в пользу герзейского нашествия [91]Всего в Египте найдено менее 20 печатей-цилиндров додинастического времени [372].
, не перечь тому сама ее роспись, демонстрирующая единственную «завоевательскую» «полупрямоугольную» ладью с высоко задранным крючковатым носом-форштевнем в тесном окружении пяти «типично египетских» «серповидных» (рис. 22). Наконец, «азиатские» нововведения, такие как цилиндрические печати, нишевые фасады зданий и т. и., вполне могли быть следствием мирного импорта («диффузии») в пересеченный континентальными торговыми путями Египет творческих идей, технологий и ремесел [ср. 429]. Если все же упорствовать во мнении, что первоэлементы древнеегипетского государственного строя были завезены передовой «династической расой», то останется еще выяснить, сколько ее поколений понадобилось для обеспечения непрерывности этой эстафеты в продолжение герзейско-семайнского полутысячелетия, и от какой ветви вели родословную архаические правители с их «генеалогическими» преемниками – фараонами Старого царства.

Радикальное средство разрешения вопросов возникновения цивилизации древнего Египта некоторые ученые искали в физико-антропологических данных. Так, по информации Гардинера, человеческие кости из Кау ал-Кебир в географическом очаге культуры Бадари юго-восточнее Асиута свидетельствуют, что здешние обитатели в «расовом» отношении едва ли сильно изменились с неолита до наступления фараоновской эпохи [209; ср. 424; 427]. «Доисторическая культура…не исчезла во время династий, а местами существовала до конца Древнего царства. Краниологические исследования результатов раскопок… наилучшим образом подтвердили эти выводы, доказав, что “династические” египтяне – прямые потомки “додинастических” и не обнаруживают никакой примеси посторонней расы» [54]Не считая упоминавшийся в предыдущей главе фрагмент изображения «прямоугольной» ладьи на осколке C-ware из Мостагедды (рис. 16), см. [120].
. Это подтверждалось и позднейшими специализированными исследованиями [98; ср. 283; 464].

Совсем иначе судил профессор анатомии Медицинской школы Каср ал-Айни в Каире Дуглас Дерри, опиравшийся на серии измерений черепов (в основном мужских) из доисторических могильников и династических некрополей Долины от Верховья до Низовья: Нагады, Нага ад-Дейр, Абидоса, Бадари, Саккары, Гизы и др. В своей обобщающей статье, цитируемость которой давно сделала ее чем-то вроде историографической классики «египтологической антропологии» [166], он утверждал, что в архаический период Египет был завоеван людьми, морфологически отличными от тех, чьи останки содержались в известных додинастических погребениях. Его «неожиданное открытие», казалось, давало дополнительный шанс теории Питри: «строители пирамид» III и последующих староцарских династий «ни в коем случае» не являлись физическими потомками первобытных жителей долины Нила! В доказательство Дерри публиковал математические результаты осуществленного им и его коллегами [199; 309; 324; 431 и др.] краниологического анализа. Они сводились к тому, что если «додинастическая раса» обладала характерным в том числе для негроидов «узким» черепом, высота которого превышала ширину, то «династическая», включая всю установленную знать, отличалась обратным соотношением этих параметров при в целом более широкой и высокой черепной коробке. Соответственно, «интервенты» имели головной мозг большей массы; уступая «аборигенам» количественно, но превосходя их интеллектуально (плюс лучшее вооружение и боевая сплоченность [192]), они захватили господствующее общественное положение и насадили в Египте ряд культурно-технических инноваций, прежде всего письменность, тем самым обусловив «огромный скачок от примитивной додинастики к развитой цивилизации Старого царства».

Выкладки и выводы Дерри в свое время настолько поражали воображение или поглощали внимание исследователей, что в приводимых им численных данных уже не замечали (сам он в статье коснулся этого лишь вскользь) некоторую неувязку. Черепа «дикарей» (Нагада, Нага ад-Дейр, Бадари) и «династической расы» (Абидос, Мейдум, Саккара, Гиза) в своих выборках демонстрируют практически одинаковую среднюю длину ок. 184–185 мм, тогда как ширина первых значительно меньше: в среднем 132 против 139 мм. «Закономерность» в точности подтверждается небольшим материалом «смешанного» кладбища Туры, использовавшегося обеими «расами» от позднедодинастического периода до III династии [269]. Несколько нарушается она краниологией Абидоса I–II династий, где черепа имеют промежуточную среднюю ширину ок. 137 мм, при этом их владельцы, как доказывали еще предшественники Дерри [323], были неегипетского происхождения. Однако если по указанному антропометрическому параметру они все же приближаются к «строителям пирамид», то по высоте черепов (в среднем 132,5 и 136,5 мм, соответственно) отстают от них поболее «аборигенов» (в среднем 133,7 мм). Этот нюанс Дерри почему-то игнорировал, хотя в свете его же анатомического метода этнографической реконструкции, возводившего во главу угла форму и объем черепа, перед нами как будто бы вырисовывается еще одна пришлая «раса» создателей государства фараонов.

Или переходная «гибридная» ступень, обнаруживающая родовую обособленность архаических правителей из Тинитской области от мемфисских самодержцев «Обеих Земель»?! Во всяком случае, раскопки показали, что мастабы I династии в Саккаре были разорены и даже сожжены к началу III династии, которая устраивала на их руинах собственные усыпальницы [189] – явление, едва ли совместимое с культом предков.

Впрочем, по мере развития физической антропологии, вплоть до ее нынешних прикладных достижений и исследовательского потенциала по отношению к истории Египта [99; 223; 282; 285; 307 и др.], подход Дерри как таковой неизбежно устаревал, и сегодня вряд ли кто-то решится выдвигать академические гипотезы на столь несовершенной основе. Если какая из существующих аргументаций и имеет видимость доказательства системообразующего вторжения в первобытную долину Нила иноземной «династической расы», то краниология от Дерри, пожалуй, наихудшую из всех [224]. Новейшие краниометрические заключения совокупно отвергают постулированное Питри и др. «проникновение крупной группы чужестранцев» в протодинастический Египет, отдавая предпочтение подтверждаемой также археологически концепции активизации региональных взаимодействий внутри страны, вдоль нильского «коридора» [286; 482]. Тезису же о «рослых захватчиках» – «строителях пирамид» теперь можно противопоставить остеологические наблюдения увеличения роста «египтян» на протяжении додинастического периода и архаики, который связывают с общим подъемом земледельческого производства и социальной дифференциацией, открывшей части населения Долины привилегированный доступ к пищевым ресурсам [483].

Как крайняя точка зрения, выразившаяся в афоризме «Egyptians are Egyptians», рядом антропологов высказывалась идея [112]Ср. примеч. 85.
, что ни вооруженные нападения, ни мирные иммиграции чувствительно не влияли на биологическую (генетическую) наследственность «египтян» аж с самого плейстоцена! Более умеренный в своих экстраполяциях современный качественный и количественный анализ зубной морфологии очерчивает предел их «расовой неприкосновенности» верхнеегипетским неолитом (со второй половины V тыс. до и. э.), будучи созвучен доминирующей египтологической теории туземной культурной преемственности Бадари-Нагада-архаика (династика) [260]. Принимается, что земледельческие народы Египта и Нубии в массе не происходили от эпипалеолитических/мезолитических обитателей берегов Главного Нила, т. е. распространение в его заливной пойме производящего хозяйства сопровождалось почти полной сменой здешнего «расово-антропологического типа» [261; 435]. В дальнейшем, особенно в процессе кристаллизации египетского протогосударства, который трактуется учеными преимущественно в контексте ожесточенной борьбы местных племен или вождеств за контроль над продовольственно-сырьевыми источниками и караванными перепутьями [ср. 86], краниометрия удостоверяет динамичные внутренние миграции населения Долины (например, в направлении того же Абидоса) [484]. На фоне именно этого демографического оживления раскритикованная множеством оппонентов «школа Питри» реконструировала различные варианты военно-цивилизаторских интервенций в герзейский и семайнский Египет.

С другой стороны, оглядываясь на его азиатские (месопотамские) черты в предметах, орнаментах, постройках и т. д., а также учитывая пока еще предварительный характер «прогрессивных» физико-антропологических опытов – в частности, с игрек-хромосомой [284] – применительно к египтологическим задачам, совсем отказываться от версии хотя бы ограниченных попаданий в додинастическую Долину инородных поселенцев с их багажом культурных традиций и технических умений, может быть, преждевременно. Если на стадии «пранеолита» Фаюма и Меримде в Египте, как я допускаю в рамках своей гипотезы о недостаточности почвенного покрова нильской поймы в VI–V тыс. до и. э. [39; 40], скотоводческие и раннеземледельческие племена держались в основном «пустынь» или их возвышенных поречных окраин, то с неолитом додинастики ситуация явно меняется. Его «пионерские» стоянки и могильники Таса-Бадари обнаруживают себя на спуске в верхнеегипетской припойменной полосе, часто в устьях вади [179], с тенденцией к продвижению вдоль Нила на юг, что означает переход к регулярной колонизации и хозяйственному освоению доисторической аллювиальной Долины [ср. 436]. Тогда же, во второй половине V тыс. до и. э., в самом зените вдруг меркнет развитая ранненеолитическая культура Меримде Бени-Саламе в Нижнем Египте, на юго-западном краю нильской дельты, казалось бы, не имевшая к тому никакой предрасположенности. Одно из приемлемых объяснений [ср. 128] – «лавинообразное» устремление периферийного и окрестного населения во внутреннюю Дельту, где в ту теплую и влажную пору большого климатического оптимума голоцена в поймах полноводнейшего центрального Себеннитского русла и его рукавов откладывались плодородные илистые почвы и раскидывались тучные пастбища [37]Уже вскоре после написания этих строк в Интернете появились сообщения Французского института восточной археологии о находке в архаической части некрополя Абу-Роаш хорошо сохранившейся «погребальной» деревянной лодки, возможно, царя I династии Хора Дена (http:// www.ifao.egnet.net/archeologie/abou-roach/ , http://weekly.ahram.org.eg/2012/1109/hel.htm и др., доступ в сентябре 2012 г.).
. Подчеркну, что речь идет о Меримде верхних стратиграфических горизонтов III–V с переднеазиатскими корнями [183]. Связь этого селища с Левантом и, возможно, Двуречьем прослеживается искони [134]; даже в его «африканском» горизонте II (рубеж VI–V тыс. до н. э.) [182] найдена пара грушевидных наверший булав, подобные которым фигурируют среди главных доказательств завоевания ближневосточной «новой расой» до– или протодинастического Египта. По данным геоархеологии, попеременно переднеазиатская («Fayumian») и африканская («Moerian») субтрадиции формировали неолитическую культуру Фаюм А (вторая половина VI – середина IV тыс. до и. э.) [294]. Бадарийцев считали выходцами из Набта Плайа в Восточной Сахаре [462] или откуда-то из Судана между Рекой и Красным морем [276]. Короче говоря, логично ожидать, что если приток иноземцев к египетскому Нилу возник уже на начальном этапе пойменного почвообразования, то по мере роста и распространения питательных илистых наносов он должен был не сокращаться, а наоборот, только усиливаться, причем как в Дельту, так и в Долину, вероятно, с некоторым расширением географии территорий-«доноров».

Последний тезис подразумевает похолодание/иссушение климата, сменившее в IV тыс. до и. э. атлантический термический оптимум. Показательно, однако, что обживание скотоводами и земледельцами додинастического принильского Египта началось на пике глобальных температур, задолго до превращения в результате аридизации благодатной среднеголоценовой Сахары в песчаную пустыню [40]Не считая четырех вышеупомянутых брусьев для монтажа ложных «папирусных» штевней.
. Теоретизируя о климатических колебаниях как важнейшем природном факторе дофараоновских миграций населения в бассейне Главного Нила [ср. 130], необходимо помнить, что установленные для Северного полушария корреляции «тепло = влажно» и «холодно = аридно» [ср. 5] соблюдались не всегда и не повсеместно. Согласно комплексным исследованиям на стыке палеоклиматологии и археологии, в этом отношении «аномальным» ареалом является Западная Азия, включая Израиль, Палестину, Турцию и, по косвенным признакам, Ирак: здесь в интересующую нас эпоху действовали климатические соответствия, диаметрально противоположные указанным [19]Высказывались аргументы в пользу их принадлежности какому-то более древнему царю [328; 473].
. Так, в начале IV тыс. до и. э., еще под остаточным влиянием потепления атлантического оптимума, западноазиатский регион отличался экстремальной засушливостью – т. е. именно в те времена, когда водотоки будущих вади североафриканской (египетской) Восточной пустыни, по-видимому, годились для сплава многовесельных «месопотамских» мореходных ладей. С падением температур к концу IV тыс. до и. э., когда Северную Африку постигла сильнейшая засуха, в упомянутых азиатских странах резко выросла увлажненность. В Ираке тысячелетие 3500–2500 гг. до и. э. было едва ли не самым влажным [ср. 156], яркой приметой чего служат пласты «шумерского потопа» – мощных речных отложений, зафиксированных при раскопках городищ Ура (прославленная экспедиция сэра Чарльза Леонарда Вулли) [480], Киша [458], Шуруппака [405] и др. Тем не менее, опираясь лишь на климатическую составляющую, досконально осмыслить экологическую перспективу заселения «пришельцами» египетского поречья, пожалуй, было бы затруднительно. Еще историк «династической расы» Энгельбах отметил, что Египет манил интервентов своим «чрезвычайным плодородием» [192]. Я бы уточнил в качестве рабочей гипотезы: его притягательность для скотоводческо-земледельческих общин была прямо обусловлена формированием илистых почв в нильской заливной пойме, которое, судя в том числе по археоантропологическим оценкам тамошней демографической активности в нео– и энеолите, достигло сплошности площадей при продуктивной толщине наслоений в Дельте – не позднее начала, в Долине – не позднее середины IV тыс. до н. э. В период Нагада II (герзейский) обитаемые людьми территории охваченного засухой Египта все больше смещались в аллювиальную долину [316; 463] (чему благоприятствовало также синхронное уменьшение стока и высоты разливов Нила [34]Уорд утверждала, что на Реке они могли эксплуатироваться с таким же успехом, как и любые повседневные нильские плавсредства [448]. Сайт музея Карнеги, однако, уточняет, что дахшурская «погребальная лодка» (инв. № 1842-1) имеет непрочную конструкцию, способную находиться и работать в воде только очень непродолжительное время, причем, скорее всего, на буксире ( http://www.carnegiemnh.org/online/egypt/carnegieboat.html , доступ в мае 2013 г.).
). Что процесс не был мирным, и участвовали в нем разные племена, а то и народности, – вот об этом может наглядно свидетельствовать резьба на рукояти ножа «из Гебель ал-Арака».

Моя гипотеза почвообразования и зависимости от него человеческого расселения на Ниле находит подтверждение в некоторых «продвинутых» научных выкладках. Следуя устоявшемуся в литературе стереотипу, хозяйственную жизнь доисторических скотоводов и земледельцев Египта [ср. 45] реконструируют как сезонное балансирование между двумя «мирами»-экосистемами: речной долиной (зима, межень) и прилегающей саванной (лето-осень, «наводнение») [470]. Принимается априори, что в неолитическом Египте «полукочевое» скотоводство преобладало над пойменным земледелием, процветая и удерживая первенство благодаря обильным муссонным дождям, вызывавшим разливы Нила и орошавшим тропические степи, – и лишь с середины IV тыс. до и. э., якобы прежде всего по причине опустынивания нильского водосбора и исчезновения в окрестностях Реки летних пастбищ, «египтяне» для обеспечения себя пищей были вынуждены массово обратиться к земледельческой оседлости [471]. Возникает, однако, вопрос: так ли уж принципиальна была потеря саванновых пастбищных угодий с точки зрения общей эффективности производящего хозяйства в додинастическом Египте, если государство Старого царства с его приростом населения и исполинским каменным строительством обходилось почти или вовсе без них?! Правильно ли мы понимаем социоестественные механизмы генезиса цивилизации фараонов?

По сообщению Карла Бутцера, геологические исследования голоценовых пород в долине верхнеегипетского Нила обнаружили, что его выходившие из берегов воды, затопляя устья вади, размывали высохшие отложения, иными словами, древние разливы Реки и ее малых дождевых притоков сезонно не совпадали [131]. Этот «парадокс» подтверждается современными наблюдениями, согласно которым все зарегистрированные ливневые паводки в Восточной пустыне в XX веке пришлись не на лето (в Египте до строительства асуанских плотин – прибыль разлива), а на зиму. В итоге именно зимние погодно-климатические условия Бутцер в пику «традиции» рассматривал как наилучшие для отгона скота в подступавшие к доисторическому Нилу саванны, хотя, по его мнению, меженная речная пойма была предпочтительней – «если только пашня там уже не соперничала с выпасом» [132]. Я бы прокомментировал «альтернативу» Бутцера иначе: если там уже существовали, как таковые, пашни и выпасы, т. е. плодоносные аллювиальные почвы. Выбор первобытными скотоводами под пастбища зимней саванны мог означать лишь то, что орошенная разливом долина Нила для этого не годилась или проявляла худшие почвенно-ботанические качества. Отсюда версия: в неолитических степях Египта пасли не потому, что требовалось отогнать скот подальше от речного наводнения – там пасли всегда, и не только по причине круглогодичной возможности [191], но и из-за недостаточности растительного покрова в нильской заливной пойме. Формирование тучных почв сделало ее привлекательной для «человека хозяйствующего», а последующая аридизация североафриканского региона активизировала колонизацию «Черной Земли». При этом древнейшее скотоводство делило Долину и Дельту с бассейново-ирригационным земледелием [см. 47] – несомненно, туземным «гидротехническим» изобретением, ибо едва ли оно могло быть импортировано в готовом виде в незнакомый, «недавнего происхождения» [10]См. в публикациях Питри начиная с [367].
ландшафт даже самым высокоразвитым народом (см. Appendix).

Подводя предварительную черту, резюмирую, что «вторжение» на Нил «династической расы», как его рисовала в разных сценариях «школа Питри», хронологически вписывается во вторую половину IV тыс. до и. э. – период Нагада II/III, когда шло ускоренное заселение и хозяйственное освоение египетского поречья. Полагаю, этот процесс был непосредственно связан, помимо аридизации Северной Африки, с образованием исторического вмещающего ландшафта Египта, основу которого составляли плодородные наносные почвы нильской поймы. Вероятно, «династическая раса господ» – академический фантом, навеянный тем или иным эпизодом природно обусловленных интенсивных внешних и внутренних миграций, сопровождавшихся вооруженными столкновениями, торговыми контактами и информационным обменом между племенами и народами в преддверии фараоновской цивилизации.

 

Appendix

Египетские источники умалчивают о до– и раннединастической ирригации. Попытки доказать обратное выглядят неуклюже, как, например, тезис об «организованных искусственных ирригационных системах» в амратском Египте, которые якобы запечатлены в решетчатом орнаменте керамики «4100–3600 гг. до и. э.» [298]. Однако довод, к которому прибегают чаще всего – это рельеф на вотивной булаве протодинастического царя «Скорпиона (II)» [381], где он изображен с мотыгой в руках у развилки речного потока (рис. 67). Классическая трактовка: правитель-мироустроитель участвует в церемониале рытья или пуска оросительного канала от Нила к обрабатываемым землям [189; 212; 365].

Рис. 67. Рельеф на булаве протодинастического царя «Скорпиона»

Отмечу несколько деталей рельефа. Прежде всего бросается в глаза близкая ширина реки и ответвляющегося от нее рукава. На этом «канале», кроме того, видны остатки утраченного изображения большой ладьи, известной по петроглифам восточных вади: ее высоко задранный нос (7). Невозможно представить себе такое судно плавающим в арыке. Пейзаж больше напоминает дельту Нила с ее разбегающимися руслами; впечатление усиливают характерные болотные растения в среднем ряду композиции (2). Наконец, обращает на себя внимание фрагмент постройки (?), которая похожа на древнейшую нижнеегипетскую «божницу» pr-nw [49]См. Главу 3.
(5). Баумгартель, например, считала, что «Скорпион» с булавы закладывает святилище [91]Всего в Египте найдено менее 20 печатей-цилиндров додинастического времени [372].
. По версии Тураева, «здесь представлен царь, руководящий земледельческим праздником “взрыхления земли”» [54]Не считая упоминавшийся в предыдущей главе фрагмент изображения «прямоугольной» ладьи на осколке C-ware из Мостагедды (рис. 16), см. [120].
.

Если и существуют вещественные аргументы в пользу фараонов «династической расы» – носительницы «цивилизованных» технологических инноваций, преобразивших «варварский» Египет, то этот памятник скорее противоречит подобным взглядам.