Глава первая. Созерцательное детство Виоланты

Виконтесса Стири была великодушна, нежна, преисполнена чарующей прелести. Виконт, ее муж, обладал очень живым умом и удивительно правильными чертами лица. Но первый встречный гренадер был более чувствителен и менее вульгарен, чем он. Вдали от света, в глухом имении Стири, они воспитали свою дочь Виоланту; красивая и живая, как отец, такая же добрая и обладающая тайной очарования, как и мать, — она, как Бог, сочетала в себе с необычайной гармонией достоинства своих родителей. Но влечения ее ума и сердца были непостоянны; она не обладала той силой воли, которая, не ограничивая влечений, тем не менее помешала бы им сделать ее своей очаровательной и хрупкой игрушкой. Это отсутствие силы воли внушало матери Виоланты опасения, которые могли бы со временем возрасти, если бы виконтесса вместе со своим мужем не погибла от несчастного случая на охоте, оставив пятнадцатилетнюю Виоланту сиротой. Проводя свои дни почти в полном одиночестве, под бдительным, но неразумным надзором старого Огюстена, своего учителя и управляющего замком Стири, Виоланта за неимением друзей создала в мечтах очаровательных товарищей, которым обещала верность на всю жизнь. Она заставляла их прогуливаться по аллеям парка, по полям, опираться на перила террасы, выходившей на море. Возвысившись благодаря их влиянию, Виоланта воспринимала все видимое и смутно предчувствовала невидимое. Ее радость была бесконечной, сменяясь грустью, еще более сладостной, чем радость.

 

Глава вторая. Чувственность

Виоланта не виделась ни с кем, кроме Огюстена и нескольких деревенских детей. Только младшая сестра ее матери, проживавшая в нескольких часах езды в замке Жюлианж, иногда навещала Виоланту. Однажды она приехала к племяннице в сопровождении одного из своих друзей. Его звали Оноре и ему было шестнадцать лет. Он не понравился Виоланте, но приехал к ней вторично. Во время прогулки по аллеям парка он сообщил ей чрезвычайно неприличные вещи, о существовании которых она и не подозревала. Это доставило ей сладчайшее наслаждение, которого она тотчас же устыдилась. Затем, так как солнце уже зашло, а они долго гуляли, они уселись на скамью, вероятно, для того, чтобы взглянуть на отблески розового неба, смягчившего яркую поверхность моря. Оноре придвинулся поближе к Виоланте, чтобы ей не было холодно; с умышленной медлительностью застегнул мех на ее шее и предложил ей свое содействие для практического осуществления тех теорий, с которыми он познакомил ее в парке. Он приблизил свои губы к уху Виоланты, которая не отодвинулась от него, и хотел что-то ей шепнуть; но вдруг они услышали шорох. «Ничего!» — нежно сказал Оноре. «Это тетка», — сказала Виоланта. Это был ветер. Но Виоланта, которая уже поднялась со скамьи, очень кстати охлажденная этим ветром, не захотела снова сесть и распрощалась с Оноре, несмотря на его просьбы остаться. Угрызения совести мучили ее, у нее сделался нервный припадок, и два вечера подряд она долго не могла уснуть. Воспоминание о случившемся было для нее как бы жаркой подушкой, которую она без конца переворачивала. На третий день Оноре снова явился к ней. Она просила сказать ему, что ее нет дома. Оноре не поверил этому и не посмел прийти снова. На следующее лето она вспомнила об Оноре с нежностью и грустью, ибо знала, что он уплыл матросом на корабле. Сидя на той скамье, к которой он привел ее год назад, она в час, когда солнце скрывалось за морем, пыталась вспомнить склоненные к ней губы, его полузакрытые зеленые глаза, его беглый, как луч солнца, взгляд, согревавший ее своим живительным теплом. А сладостными ночами, долгими и сокровенными, когда уверенность в том, что никто не может увидеть ее, возбуждала ее желания, — она слышала голос Оноре, нашептывающий ей запретные слова. Он преследовал ее, настойчивый и покорный, как искуситель. Однажды вечером, во время обеда, она с грустью посмотрела на сидящего напротив нее управляющего и сказала:

— Мне очень грустно, Огюстен, никто не любит меня.

— Однако, — возразил Огюстен, — я слышал, как дней восемь назад, когда я приводил в порядок библиотеку в Жюлианже, о вас сказали: «Как она прекрасна!»

— Кто сказал? — печально спросила Виоланта.

Слабая улыбка вяло приподняла уголок ее губ, словно кто-то пытался приподнять занавеску окна, чтобы впустить радостный день.

— Молодой человек, который был в прошлом году — господин Оноре…

— Я думала, что он в плавании, — сказала Виоланта.

— Он вернулся, — ответил Огюстен.

Виоланта тотчас же встала и, почти шатаясь от волнения, направилась в свою комнату написать Оноре, чтобы он приехал. Взяв ручку, она испытала еще неведомое ей ощущение счастья и собственной власти; она почувствовала, что отчасти устраивает свою жизнь по своему собственному капризу и для своего собственного удовольствия; почувствовала, что может, несмотря ни на что, слегка подтолкнуть пальцем колесо судьбы, державшей их так далеко друг от друга; что он появится ночью на террасе иным, чем является ей в жестоком исступлении неутоленных желаний; почувствовала, что ее небывалая нежность — ее беспрерывный воображаемый роман — и реальность, действительно, сообщаются друг с другом невидимой аллеей; и она стремительно бросилась в эту аллею, чтобы настигнуть невозможное и силой своего воображения сделать его реальным. На следующий день она получила ответ от Оноре и, дрожа от волнения, отправилась читать его к той скамье, где он поцеловал ее. Он ей писал:

«Мадемуазель,

Я получил ваше письмо за час до отплытия корабля. Мы зашли в порт только на восемь дней, и я вернусь сюда лишь через четыре года. Благоволите сохранить память о почтительно и нежно преданном вам

Оноре».

И тогда, при виде той террасы, где он уже не мог появиться вновь, куда не придет никто, чтобы утолить ее желания, при виде моря, которое отнимало его у нее, предлагая взамен частицу своего таинственного и печального очарования, — очарования стихии, нам не подвластной, отражающей столько чужих небес и омывающей столько берегов, — Виоланта залилась слезами.

— Мой бедный Огюстен, — сказала она вечером, — у меня большое несчастье.

Из впервые обманутой чувственности возникла первая потребность в откровенности так же естественно, как она обычно возникает из впервые удовлетворенной любви. Она еще не знала любви. Спустя некоторое время она испытала любовные страдания; познала любовь тем единственным способом, которым она дает нам знать о себе.

 

Глава третья. Страдания любви

Виоланта влюбилась; иными словами, молодой англичанин по имени Лоренс сделался на несколько месяцев объектом всех, даже самых незначительных ее мыслей. Она один раз была вместе с ним на охоте и не могла понять, почему с тех пор желание видеть его владело ее мыслями, толкало ее на прогулки, где она могла бы встретить его, прогоняло от нее сон, нарушало ее покой и счастье. Виоланта была влюблена, но ею пренебрегали. Лоренс любил светскую жизнь; она тоже полюбила ее для того, чтобы последовать за Лоренсом. Но Лоренс не обратил никакого внимания на эту двадцатилетнюю деревенщину. Она заболела от огорчения и ревности и отправилась в О-де…, чтобы забыть Лоренса; но ее самолюбие было оскорблено тем, что ей предпочли стольких недостойных ее женщин, и для победы над ними она решила приобрести все их преимущества.

— Я покидаю тебя, мой добрый Огюстен, — сказала она. — Я отправляюсь к австрийскому двору.

— Избави Бог! Когда вы очутитесь в обществе стольких злых людей, вы перестанете помогать беднякам нашего края. Вы уже не будете резвиться в лесах с нашими детьми. Кто будет играть в церкви на органе? Мы уже не увидим вас рисующей деревенские пейзажи, и вы больше не будете писать для нас песен.

— Не беспокойся, Огюстен, — ответила Виоланта, — сохрани лишь для меня красоту замка и преданность крестьян Стири. Свет — только средство для меня. Он дает грубое, но непобедимое оружие; и если я хочу, чтобы когда-нибудь меня полюбили, я должна этим оружием владеть. И меня туда толкает беспокойство, какая-то потребность начать более реальную и менее созерцательную жизнь, чем та, какую я вела до сих пор. Я хочу, чтобы светская жизнь была для меня одновременно и отдыхом и школой. Как только мое положение будет упрочено и мой отдых кончен, я покину свет, чтобы вернуться в деревню к нашим добрым и простым людям и к моим песням, которые я предпочитаю больше всего. Когда пройдет определенный короткий срок, я вернусь в Стири, дорогой мой, чтобы жить подле тебя.

— Сможете ли вы вернуться? — спросил Огюстен.

— То, чего хочешь — сделаешь, — ответила Виоланта.

— Но, может быть, ваши желания изменятся…

— Почему? — спросила Виоланта.

— Потому что вы сами изменитесь, — ответил Огюстен.

 

Глава четвертая. Суетность светской жизни

Светские люди так посредственны, что Виоланте стоило лишь соблаговолить снизойти до их общества, чтобы затмить почти всех. Самые неприступные вельможи, самые избалованные артисты шли навстречу ее желаниям и ухаживали за ней. Она одна обладала умом, вкусом и походкой, которая будила представление о всех ее прочих совершенствах. Она диктовала моду на комедии, духи и платья. Швеи, писатели, парикмахеры вымаливали ее протекции. Самая знаменитая портниха Австрии попросила у нее разрешения называться ее постоянной портнихой, самый прославленный князь Европы — разрешения называться ее любовником. Она сочла своим долгом отказать обоим в этом знаке уважения, которым окончательно посвятила бы их в сан служителей изящного. Из числа молодых людей, просивших разрешения быть принятыми Виолантой, особенной настойчивостью отличался Лоренс. Но после того как он причинил ей столько горя, она почувствовала, что эти домогательства вызвали в ней отвращение. Эта низость отдалила его от нее больше, чем прежнее пренебрежение к ней. «Я не имею права возмущаться, — говорила она себе. — Я любила его не за его душевное благородство и я прекрасно понимала, не смея признаться себе в этом, что он низок. Это не мешало мне его любить, продолжая любить и душевное благородство. Я думала, что можно быть одновременно и низким, и достойным любви. Но как только перестаешь любить, снова начинаешь отдавать предпочтение людям, обладающим благородным сердцем. Какою странною была страсть к этому недостойному человеку, страсть головная и не оправданная чувственным заблуждением! Платоническая любовь стоит немного». Позже она имела возможность убедиться в том, что физическая любовь еще менее ценна.

Огюстен приехал повидаться с ней и хотел увезти ее обратно в Стири.

— Вы приобрели поистине королевскую власть, — сказал он. — Разве этого для вас недостаточно? Почему бы вам не сделаться прежней Виолантой?

— Только теперь я и приобрела эту власть, — ответила Виоланта, — позвольте мне хотя бы в течение нескольких месяцев от нее не отказываться.

Событие, которого Огюстен не предусмотрел, на время избавило Виоланту от мыслей о возвращении домой. Отвергнув десятка два светлостей, стольких же владетельных князей и одного гения, просивших ее руки, она вышла замуж за герцога Богемского, обладавшего чрезвычайной привлекательностью и пятью миллионами дукатов. Весть о возвращении Оноре едва не расторгла этот брак накануне свадьбы. Но болезнь, которой он был поражен, изуродовала его и сделала его фамильярное обращение отвратительным для Виоланты. Она заплакала над суетностью своих желаний, которые когда-то были страстно устремлены к его цветущей плоти, теперь увядшей навсегда. Герцогиня Богемская продолжала очаровывать так же, как очаровывала Виоланта Стирийская; и огромное состояние герцога послужило лишь достойной рамой для произведения искусства, каким она являлась. Произведение искусства превратилось в предмет роскоши, согласно естественной склонности всех земных тел опускаться все ниже и ниже, подчиняясь всемирному закону тяготения. Огюстен удивлялся всему, что она сообщала ему о себе. «Почему, — писал он ей, — герцогиня непрерывно говорит о вещах, которые так презирала Виоланта?»

«Потому что я нравилась бы меньше, если бы была поглощена иными заботами, которые уже одним своим превосходством неприятны и непонятны светским людям. Но мне скучно, мой добрый Огюстен!»

Он приехал повидаться с ней и объяснил ей причину скуки.

— Ваша любовь к музыке, к размышлению, к благотворительности, к одиночеству больше не находит применения. Вас занимает успех, вас удерживают удовольствия. Но счастье можно найти только тогда, когда делаешь то, что любишь всей душой.

— Откуда ты знаешь это, раз ты сам ничего не испытал? — спросила Виоланта.

— Я размышлял над этим, — ответил Огюстен. — Но я надеюсь, что скоро вы почувствуете отвращение к этой пошлой жизни.

Виоланта все больше и больше скучала; она никогда уже не бывала веселой. И вот тогда безнравственность света, к которой до сей поры она относилась равнодушно, поразила и жестоко оскорбила ее. Так суровая погода сражает тело, ослабленное болезнью и неспособное к сопротивлению.

Однажды, когда она одна прогуливалась по пустынной улице, из экипажа, приближения которого она сначала не заметила, вышла какая-то дама и направилась прямо к ней. Подойдя, дама спросила, не Виоланта ли она Богемская, и представилась приятельницей ее покойной матери. Ей очень захотелось вновь увидеть маленькую Виоланту, которую она когда-то держала на коленях. Затем она взволнованно поцеловала ее, обняла за талию и стала так горячо целовать, что Виоланта, не простившись, бросилась бежать со всех ног. На следующий вечер Виоланта отправилась на бал в честь принцессы Мизенской, с которой не была знакома. В принцессе она узнала вчерашнюю даму. Одна из дам, вдова, к которой до сих пор Виоланта относилась с уважением, спросила у нее:

— Хотите, я представлю вас принцессе Мизенской?

— Нет! — ответила Виоланта.

— Не будьте такой робкой, — сказала вдова. — Я уверена, что вы ей понравитесь. Она очень любит красивых женщин.

С этого дня Виоланта приобрела двух смертельных врагов, принцессу и вдову, которые говорили повсюду, что она чудовищно горда и развратна. Виоланта узнала об этом и заплакала от жалости к самой себе и от сознания, что женщины так коварны. Она давно уже привыкли к коварству мужчин. Вскоре она начала каждый вечер говорить мужу:

— Послезавтра мы навсегда уедем в Стири.

Но как раз наступал вечер бала, на котором она надеялась веселиться больше, чем на других, и блеснуть лучшим своим платьем. Глубокая неудовлетворенная потребность в работе воображения, в творчестве, в одинокой созерцательной жизни и в самопожертвовании, доставляя ей страдания и мешая найти в светской жизни хотя бы тень радости, теперь уже слишком притупилась, перестала быть достаточно острой для того, чтобы заставить ее изменить жизнь, отказаться от света и выполнить предначертание своей судьбы. Она продолжала вести пышный и наскучивший ей образ жизни, и постепенно ее существование, которое могло стать очень значительным, сделалось почти ничтожным, являясь лишь печальной тенью благородной судьбы, чьи предначертания она могла бы выполнить, если бы не забывала о них с каждым днем все больше и больше. Великая потребность в любви к ближним, которая, как морской прилив, могла бы омыть ее сердце, встречала на своем пути тысячи плотин, воздвигнутых эгоизмом, кокетством и честолюбием. Доброта нравилась ей теперь только как изящное занятие. Она еще была способна помогать другим, жертвуя деньгами, заботой и досугом, но часть ее души уже ей не принадлежала. Она еще читала и мечтала по утрам, лежа в кровати, но мысли ее были фальшивы, скользили по поверхности, и занята она была только самоанализом, сладострастно и кокетливо любовалась собой, как бы созерцая себя в зеркале. И если бы в это время ей доложили о приходе гостей — у нее не хватило бы силы воли отказать им в приеме, чтобы вновь вернуться к своим мечтаниям или чтению. Теперь в ее представлении очарования времен года существовали только для того, чтобы окрасить ее изящество. Зима сулила ей удовольствие быть кокетливо-зябкой, а веселье охоты сделало ее сердце недоступным грустному очарованию осени. Иногда, гуляя в одиночестве по лесу, она пыталась вновь отыскать естественный источник истинных радостей. Но мрачную красоту леса она нарушала ослепительной яркостью своих платьев. Наслаждаясь своей элегантностью, она не могла радоваться одиночеству и мечтам.

— Мы уедем завтра? — спрашивал герцог.

— Послезавтра, — отвечала Виоланта.

Потом он перестал спрашивать ее об этом. Горевавшему Огюстену Виоланта написала: «Я вернусь, когда немного состарюсь». — «Ах! — ответил Огюстен не раздумывая, — вы отдаете им свою молодость, вы никогда не вернетесь в Стири!»

И она не вернулась.

Будучи молодой, она оставалась в свете, чтобы испытывать на других царственную власть своего изящества, приобретенную ею почти в детские годы. На старости лет она осталась там для того, чтобы за эту власть бороться. Но борьба была напрасной. Она проиграла ее. И до самой смерти она все еще была поглощена попытками вновь завоевать потерянную власть. Огюстен рассчитывал на отвращение. Но он не принимал во внимание одной силы, побеждающей, если она питается тщеславием, и отвращение, и презрение, и скуку: эта сила — привычка.