Глава 1

К зданию Третьего департамента Генрих подкатил на извозчике. Коляска с поднятым верхом, качнувшись на рессорах, остановилась у чугунных ворот.

Кучер обернулся, не выпуская вожжи из рук. Лицо у него было красное от мороза, пышные усы заиндевели. На форменном пальто с алым воротником блестела медная бляха, удостоверяющая, что ее обладатель управляет экипажем первого класса.

— Пожалуйте, герр профессор.

Вообще-то свой род занятий Генрих не афишировал, но догадливость кучера его нисколько не удивила. Тот был явно человек опытный, на козлах не первый год. За такой срок волей-неволей приобретешь практические познания в физиогномике и новомодной науке под названием «психология». Ну и, конечно, у любого извозчика в кармане припрятан заряженный амулет, позволяющий просвечивать пассажиров.

Впрочем, амулет — это так, подспорье. Ничего конкретного не покажет — ни возраст, ни профессию, ни, тем более, имя. Только общий эмоциональный настрой и уровень агрессивности. Чтобы возница понял, можно ли драть с клиента втридорога или лучше поостеречься.

— Сколько с меня?

— Две марки.

Вот, кстати. Если по совести, то запросил бы максимум полторы — от вокзала ехали минут десять. Но чувствует ведь, стервец, что Генрих торговаться не будет.

Выбравшись из коляски, Генрих огляделся и тяжело вздохнул. Он не был здесь уже очень давно и, грешным делом, надеялся, что больше никогда не окажется по этому адресу. Да и вообще в столицу не собирался. С каким удовольствием он остался бы сегодня дома, в предместьях! Сидел бы сейчас в уютной квартире и набивал бы трубку, лениво глядя в окно и зная, что впереди простой и понятный день, наполненный шелестом старых книг и ароматом кофе…

Он так ясно представил себе эту картину, что чуть не полез назад в экипаж, но быстро взял себя в руки. Нет смысла дергаться — от этих не убежишь, спокойной жизни теперь все равно не будет.

Да и какое уж тут спокойствие, если вчера поздно вечером ему лично позвонил генерал и попросил оказать содействие следствию — по старой памяти, так сказать. Генрих, естественно, восторга не проявил. Но генерал к такой реакции был готов — ровно и методично он принялся излагать подробности дела, от которых шевелились волосы на затылке. И стребовал-таки с Генриха обещание приехать утренним поездом.

Ворота, ведущие на территорию департамента, были гостеприимно распахнуты, но посетителей, кроме Генриха, отчего-то не наблюдалось. Тротуар вдоль ограды был совершенно пуст — прохожие предпочитали другую сторону улицы.

Длинное унылое здание с треугольным фронтоном стояло чуть в глубине двора, стыдливо прикрывшись шеренгой высоких лип. Летом, как вспомнил Генрих, фасад едва просматривался сквозь густую листву. Но сейчас, в декабре, все было видно как на ладони — добротная кирпичная кладка, аккуратные карнизы, окна с крестообразными рамами.

Генрих подумал, что в этом, пожалуй, есть некий символизм. Третий департамент желает оставаться в тени, чтобы не раздражать добропорядочных граждан ни своим видом, ни самим фактом своего существования в мире. Но они, граждане, все равно вынуждены его лицезреть — ходят мимо и недовольно кривятся.

Усмехнувшись глубине своих обобщений, Генрих двинулся от ворот к крыльцу. Звук шагов был сухим и звонким — снег до сих пор не лег, хотя мороз держался уже неделю. И не похоже было, что погода скоро изменится. Вместо нормальных туч, способных принести снегопад, над городом висела мутная сероватая мгла, и солнечный свет растекался в ней, как масло в перловой каше.

Тяжелая дверь подалась без скрипа. Лампы в вестибюле горели белым казенным светом. Слева обнаружился гардероб, справа — кабинка дежурного офицера. Прямо напротив входа была еще одна дверь, ведущая непосредственно в недра здания. Ее охраняли двое в синих мундирах.

Генрих неторопливо снял дубленый щегольской полушубок и отдал его гардеробщику. Потом, припомнив здешний порядок, подошел к дежурному за стеклом.

— Добрый день. Мне назначено к десяти.

— Ваше имя?

— Генрих фон Рау.

— Документы, пожалуйста.

Дежурный долго рассматривал членский билет академического сообщества и переписывал данные оттуда в журнал. Управившись с этим, снял трубку телефонного аппарата, произнес что-то быстро и неразборчиво, выслушал ответ и сказал: «Так точно». После чего протянул руку вправо, повернул неприметную рукоятку, и по стеклу между ним и Генрихом прошла короткая рябь.

Генрих ощутил нечто, похожее на слабое дуновение ветра. Откуда-то вдруг возник густой запах, будто от гниющих цветов, а во рту появился приторно-сладкий привкус. Генрих с трудом подавил желание сплюнуть, хотя знал, что все это — лишь фокусы восприятия. Мозг тщетно пытался перевести в понятные ощущения то, что происходило в эту минуту.

Дежурный разглядывал посетителя на просвет, задействовав при этом столько энергии, что хватило бы на сотню извозчичьих амулетов.

Продолжая изучать светограмму, дежурный удивленно нахмурился. Наверно, заметил затворяющее клеймо и не сразу понял, что это значит. Впрочем, ему простительно — ведь, в сущности, молодой еще парень. Служит недавно и Генриха уже не застал. Новая поросль, крепкая смена, которая, отличаясь житейской хваткой и здравомыслием, воспринимает то, чем занимались предшественники, с брезгливым недоумением. Или, в лучшем случае, с сочувственной жалостью.

К счастью, гнилостный запах исчез так же быстро, как появился. Проверка закончилась. Дежурный положил перед Генрихом сиреневую дырчатую картонку размером с ладонь.

— Ваш пропуск. Третий этаж, кабинет 38.

— Благодарю.

Генрих пересек вестибюль и протянул картонку одному из синемундирников. Тот сунул ее в прорезь на крышке загадочного устройства, стоящего рядом на деревянной подставке. Генрих наблюдал с любопытством — в его времена таких диковин тут не водилось.

Механизм заглотил добычу жадно, с утробным звуком. Внутри что-то лязгнуло, заскрежетало. Потом на секунду машина смолкла, будто переводя дыхание, и наконец с надрывом выкашляла пропуск обратно. Охранник вручил его Генриху.

— Прошу вас. Извольте сдать при выходе.

На картонке отпечатались угловатые цифры — дата и время прибытия с точностью до минуты. Генрих хмыкнул. Интересно, какой от этого прок? Как эти игрушки защитят от коварных вражеских происков? Ну разве что враг трусливо сбежит, заслышав скрежет жуткого механизма. Известно ведь — клиенты Третьего департамента технику на дух не переносят.

Генрих поднялся по лестнице на нужный этаж. Приемная генерала располагалась в торце длинного коридора. Ковровая дорожка приглушала шаги. Было тихо, только за одной из дверей стрекотала пишущая машинка.

Секретарь в приемной — неулыбчивый тип лет тридцати пяти, одетый в штатский костюм, — поднял на Генриха взгляд:

— Герр фон Рау? Его превосходительство ждет.

Да, тот действительно ждал.

Генерал Теодор Август цу Нидерхаузен, начальник Третьего департамента, при виде гостя вышел из-за стола и протянул руку. Он мало изменился за эти годы — по-прежнему сухощав и подтянут, мундир сидит как влитой, рукопожатие крепкое. Только голова поседела, и морщины стали заметнее.

— Здравствуйте, ваше превосходительство.

— Бросьте, Генрих, — поморщился генерал. — К чему этот официоз? Здесь посторонних нет. Или это ваша маленькая месть за то, что я выдернул вас из уютного академического болотца? Неужели оно вам еще не осточертело?

— Как скажете, Теодор. И да, мое болотце совершенно меня устраивает. Оно хорошо сберегает нервы. В отличие от… — Генрих выразительно повел глазами вокруг.

Впрочем, во внешнем убранстве генеральского кабинета не было ничего угрожающего. Книги в шкафах, мягкие стулья, штучный паркет. Даже настенная карта выдержана в подчеркнуто-спокойных тонах: Девятиморье в центре отсвечивает малахитовой зеленью, к западу дремлет в лиловых сумерках Лузитания, а Зимняя Империя на востоке застыла в сугробах голубоватого инея. На противоположной стене — портрет канцлера с парадными эполетами, багряной муаровой лентой и звездой Равноденствия на груди; поза исполнена достоинства, плечи расправлены, и только взгляд, как у голодного ящера, слегка портит общее впечатление.

Генерал между тем продолжал:

— Я хорошо изучил вас, Генрих, пока вы работали здесь, под моим началом. И, признаться, был несколько удивлен, узнав про затею с университетом. Ведь это совсем не ваше призвание — вдалбливать студиозусам знания в чугунные головы.

— Я отошел от преподавания. Сейчас пишу докторскую работу.

— И насколько вы, позвольте спросить, продвинулись в этом? За последние, ну скажем, полгода?

— Ладно, Теодор, — буркнул Генрих. — Будем считать, вы меня уели. Я вряд ли промчусь кометой по научному небосклону. По натуре я, скорее, не теоретик, а практик. Но, в связи с известными обстоятельствами, практическая… гм… деятельность мне теперь недоступна. Поэтому вот уже много лет я — тихий кабинетный исследователь. Книжный червь, который привык к покою. И, если честно, с трудом представляю, чем могу быть полезен в нынешней ситуации. Но раз уж вы сочли мое присутствие обязательным, то, может, перейдем сразу к делу?

Генерал кивнул ободрительно.

— Вы злитесь, Генрих, и это правильно. Таким вы мне сейчас и нужны. Апатия в нашем ремесле — недопустимая роскошь. А что касается дела…

Он взял со стола картонную папку и протянул ее гостю.

— Присядьте и посмотрите снимки. Это то, о чем я вчера рассказывал. Группа работала почти до утра.

Сверху в папке лежали обычные фотокарточки — не светопись, а технические, мертвые изображения на бумаге. Сначала общий план улицы с добротными каменными домами, потом дверь с вывеской «Аптека Ротмайера» и, наконец, вид изнутри — прилавок, весы, разнокалиберные склянки на полках.

— Погодите, — сказал Генрих, — а где же, собственно?..

— В подсобном помещении, лежал на полу. Вот, видите?

— Силы небесные, у него же лица почти не осталось…

— Рваные раны по всему телу, причем нанесенные словно бы изнутри. Тело и пол вокруг засыпаны мертвой пылью, будто что-то истлело. Состав пытаемся выяснить. Но это вторичные проявления. Главное в другом. Взгляните на светограмму.

Генрих выудил целлулоидный плотный прямоугольник размером с альбомный лист. Угольно-черная поверхность тускло блестела.

— Ну, что скажете?

— Минуту, пожалуйста. Вы же помните, у меня теперь с этим сложно.

— Да, простите.

Достав из внутреннего кармана очки с темно-синими линзами, Генрих водрузил их на нос. Оправа была металлическая. Перемычка между стеклами, очень широкая и массивная, полностью прикрывала переносицу и имела ряд мелких вертикальных насечек. Вся эта конструкция придавала Генриху несколько фантасмагорический вид.

— Вам идет, — нейтрально произнес генерал.

— Если бы вы услышали, Теодор, сколько я за них заплатил, вы бы сразу перестали иронизировать.

Сосредоточившись, Генрих уставился на светограмму. Для невооруженного глаза она так и осталась бы просто целлулоидной пленкой. Но глядя сквозь фокусирующие линзы, он начал улавливать изменения.

В центре прямоугольника появилось мерцание — сначала точка, потом несколько изломанных тонких линий, которые расползались к краям. Это напоминало треснувший лед. Под взглядом Генриха трещины множились. Он усилил нажим, и «лед» проломился разом, а из открывшейся полыньи хлынул чернильный свет.

Как всегда в такие моменты Генрих испытал сожаление, что человеческая речь слишком скудна, ограничена и не содержит правильных слов. Свет не был светлым — и разум метался, пытаясь вырваться из этого языкового капкана. Чернильное сияние усилилось, в глазах появилась резь. Снова, как в вестибюле, возник цветочный запах, только теперь не гнилостный, а неожиданно приятный и свежий, и Генрих понял, что сейчас узнает его, буквально через пару секунд…

Голова закружилась, и он поспешно отдернул руку со светограммой. Снял очки, вытер пот со лба.

— Итак? — генерал смотрел выжидающе.

— Я не увидел деталей, засветка запредельная. Это брак?

— Нет. Реальный фон на месте событий.

— Впечатляет. А этот аптекарь, как его там…

— Ротмайер. Гельмут Ротмайер.

— Он владел светописью?

— Только на бытовом уровне. В лучшем случае, мог продлить срок годности своих порошков. Жил тихо, ничем особо не выделялся.

— Зачем его вообще убивать?

— Вот именно, Генрих. Зачем? И, главное, почему таким способом? Его могли бы пырнуть ножом, застрелить, задушить бельевой веревкой. Могли бы, в конце концов, разрядить в него амулет. Но вместо этого обрушили поток света, способный сравнять с землей весь квартал. Смысла не больше, чем положить комара под кузнечный молот. А что если это несчастный аптекарь — лишь тренировка? Пристрелка, образно говоря? А настоящая цель — совсем другого масштаба? Надеюсь, Генрих, теперь вы прониклись серьезностью ситуации?

— Более чем. Однако так и не уяснил — зачем позвали меня? Что я могу вам сказать такого, чего еще не сказали действующие эксперты? Вот я посмотрел светограмму — и никаких догадок. Но вы ведь и не ждали большего, верно? Потому что мой нынешний уровень вам известен. Так в чем же дело, Теодор?

Генерал ответил не сразу. Задумчиво прошелся из угла в угол.

— Скажите, Генрих, вы ведь, если не ошибаюсь, больше года не посещали столицу?

— Да. О чем, повторюсь, ни капли не сожалею.

— Понимаю вас. Но, видите ли, вчера по телефону я рассказал не все. Был еще один довольно странный момент. Приехав к месту убийства, я вылез из экипажа и при входе в аптеку вдруг ощутил ваш отсвет. Отпечаток вашего присутствия там.

— Это невозможно, — сказал Генрих спокойно. — Я вчера не выходил из квартиры.

— Я знаю, — так же спокойно подтвердил генерал.

«Интересно, откуда?» — мельком подумал Генрих.

— Я был озадачен, — продолжал его превосходительство. — Остановился, постарался сосредоточиться. Но ощущение сразу исчезло. Я, конечно, мог ошибиться — засветка там действительно запредельная. И все же…

— Ну да, — Генрих хмыкнул. — Это знаменитое «все же». Решили, что проверить мое клеймо, на всякий случай, не помешает. И вообще посмотреть на мою реакцию.

— Я обязан был это сделать, — генерал пожал плечами. — Просто ради очистки совести. Впрочем, вы ведь хорошо понимаете — если бы мы вас в чем-то подозревали, то пришли бы к вам сами. И разговор бы сложился несколько по-иному.

— Ладно, теперь вы убедились, что все в порядке. Ваша совесть чиста. Я могу идти?

— Не стройте из себя обиженного ребенка, — генерал добавил металла в голос. — Молчите и слушайте. Да, я знаю, что вас там не было. Но пока мы не разобрались с вашим отсветом (или с тем, что я за него принял), я вынужден держать вас в уме. Значит, в ваших же интересах, чтобы мы как можно скорее докопались до истины. И лучше помочь нам, чем просто сидеть и ждать. Это первое.

— Надо полагать, будет и второе, — пробурчал Генрих.

— Да, будет. Уже понятно, что дело беспрецедентное. И чтобы его раскрыть, понадобятся беспрецедентные меры. Моя интуиция об этом просто вопит. Поэтому я хочу, чтобы рядом были не просто компетентные люди, коих в департаменте более чем достаточно. Мне нужен кто-то, способный, при необходимости, пожертвовать всем и принять решение, граничащее с безумием. Как сделали вы двадцать лет назад.

Несколько секунд они молча мерились взглядами. Потом на столе пронзительно зазвонил телефон — угловатый, массивный, с витым шнуром. Генерал подошел, снял трубку.

— У аппарата. Докладывайте, Кольберг. Когда? — он долго слушал, постукивая карандашом по столу. — Хорошо, я понял. Действуйте. Скоро буду.

— Что там? — полюбопытствовал Генрих.

— Нашли еще одно тело. Обстоятельства схожие, подробности выясняем. И в данном случае вы нам, пожалуй, особенно пригодитесь.

 

Глава 2

— Что вы имеете в виду? — спросил Генрих.

— Убит ваш, в некотором роде, коллега. Рудольф Штрангль, восьмидесяти двух лет, профессор, автор дюжины трудов по истории…

— …и биограф монаршей семьи. Ужасная новость.

— Вы были знакомы?

— Только заочно, по его книгам. Жизнеописание Старого Короля ему весьма удалось. Название, правда, мне никогда не нравилось. «Предвестник железной эры» — это он, по-моему, перегнул. Хотя материал там собран уникальный, надо признать. Да вы ведь наверняка и сами читали. По долгу службы.

— Читал, — подтвердил хозяин кабинета. — Согласен с вашей оценкой. И, боюсь, подтверждаются мои худшие подозрения. В том смысле, что аптекарь — лишь случайная жертва, а на самом деле убийцу интересуют птицы совсем другого полета.

— Ну не знаю, — Генрих с сомнением покачал головой. — Биограф — это ведь не сановник и не особа королевских кровей. Да, он, когда писал книгу, беседовал со многими из высшего круга. Но и только. Никакого влияния он на них не имел, да и не мог иметь в принципе. А в последние годы вообще, я слышал, был болен, почти ни с кем не общался. Тихо доживал в одиночестве. Нет, Теодор, я не вижу смысла.

— Вот и постараемся разобраться. Вы едете со мной, Генрих. Подробнее поговорим по дороге.

Убрав папку с документами в несгораемый шкаф, генерал вместе с гостем вышел из кабинета в приемную. Спросил у секретаря:

— Подготовили то, о чем я просил?

— Да, ваше превосходительство.

Секретарь достал из выдвижного ящика стальную пластину — прямоугольную, размером с ладонь и со скругленными уголками. Протянул ее Генриху. Тот вопросительно глянул на генерала.

— Не сочтите за издевку, Генрих. Да, это ваш старый жетон — как видите, мы его сохранили. Знак того, что вы участвуете в деле совершенно официально. Я подписал соответствующий приказ. Это, по крайней мере, избавит вас от необходимости каждый раз получать внизу новый пропуск.

— Я вообще-то рассчитывал, что этот, нынешний раз — единственный, — тоскливо заметил Генрих.

На жетоне была оттиснута крупная цифра 3, которую в нижней части пересекало несколько тонких горизонтальных бороздок. Они хранили искру чернильного света — идентификационный узор, невидимый для обычного зрения. Еще ниже имелась четкая надпись: «Генрих фон Рау. Мастер-эксперт».

Прошлое, встрепенувшись, тянуло к нему жадные щупальца.

Генерал между тем облачился в шинель и кивнул на выход. Они прошли по тихому коридору, спустились по лестнице в вестибюль. Механизм снова мучительно закряхтел, пожирая сданный Генрихом пропуск.

Во дворе глава департамента сразу свернул налево и двинулся вдоль фасада. Генрих удивился — конюшня, насколько он помнил, была в другой стороне. Но генерал повел его к приземистому строению с широкими створками деревянных ворот и закопченными окнами. Ворота как раз открылись, и наружу выкатился экипаж на паровой тяге. Шофер, устроившись впереди на открытом сиденье, ворочал рулевым колесом; пассажирская кабинка у него за спиной блестела темно-зеленым лаком. Деловито посапывала труба.

— Двигаете прогресс? — осведомился Генрих. — Демонстрируете верность политике Железного Дома?

— Вы отстали от жизни, мастер-эксперт. Это давно уже не политика, а бытовая необходимость. Такие штуки лет десять как выпускают серийно. В столице их, пожалуй, не меньше тысячи.

— Ладно, ладно, герр генерал. Я все-таки живу не в берлоге. В нашем городке они тоже есть, просто мне больше нравятся лошади. Ну и как они в деле, эти паровички?

— Весьма шустры. Мы постоянно держим два наготове, котлы не гасим. Прошу.

Генрих полез внутрь. Генерал сказал шоферу:

— Через мост. Кленовая, 43.

Локомобиль вырулил со двора и покатил по улице, обгоняя коляски, запряженные лошадьми, и ревниво фыркая, когда навстречу попадались другие паровые повозки. Дома из темно-красного кирпича вставали по обеим сторонам от дороги. Чернели кованые ограды, мелькали витрины со шляпами, часами и париками. Дамы в кокетливых шубках шли под руку с господами в толстых пальто. Вороны угрюмо дремали на голых ветках, голуби возле булочной дрались на тротуаре за оброненную кем-то ватрушку. Город сыто щурился — а над ним вздымалась громада королевского замка.

Замок будто прорастал из холма — поседевший от времени, с мощными стенами и пузатыми башнями по углам. Донжон, похожий на обтесанную свечу и увенчанный острым многоугольным куполом, царапал мутное небо. Стрельчатые окна мягко светились. И реяли флаги с поджарым черным орлом, который сжимал в правой лапе скипетр, а в левой — чернильницу.

— Генрих, у вас ведь восприятие светописи, насколько я помню, связано с обонянием? Какой запах вы ощутили, глядя на снимки? Были какие-нибудь подсказки?

— Ах да, хорошо, что напомнили, Теодор. Как ни странно, запах оказался весьма приятный — медовый, я бы сказал, и очень знакомый. Я где-то с ним уже сталкивался, вот только где именно — сообразить не успел.

— Гм, — генерал задумчиво потер подбородок.

— А непосредственно на месте убийства? Ничего похожего не было?

— Нет, обычные аптечные ароматы. Йодоформ, касторовое масло. Да еще эта пыль вокруг слегка отдавала тленом. А светограмма, значит, медовая? Забавно, весьма забавно…

— Еще бы. Служебная светопись, как правило, не слишком благоухает. Особенно в вашей конторе, — мстительно сказал Генрих. — Контроль в вестибюле, к примеру, воняет для меня гнилью.

Генерал улыбнулся едва заметно. С минуту они молчали. Потом Генрих спросил:

— А у вас ведь побочное восприятие — через звук? Что вы услышали там?

— Волны и ветер, — сказал генерал. — Как будто я на берегу моря. И шум постепенно усиливается — кажется, идет шторм.

Локомобиль между тем заезжал на мост. Открылся вид на резиденцию канцлера. Она стояла на островке посреди замерзшей Прейгары — у подножья холма, под сенью королевского замка. Трехэтажная, лишенная архитектурных красот, резиденция мирно устроилась на обширной лужайке. Пожухлая трава вокруг была присыпана инеем.

На фронтоне виднелся знак Железного Дома — стилизованный циркуль. А ведь Генрих прекрасно помнил те времена, когда вместо циркуля там было изображение фокусирующей линзы в оправе. Совсем недавно, четверть века назад…

Боже, подумал Генрих, неужели я уже такой старый? Кажется, все было только вчера — пролетка катится по этому же мосту, и студент-третьекурсник, сидящий в ней, едва не лопается от гордости, потому что ему только что предложили работу. И брызжет радостью май, и трава на лужайке изумрудно сверкает, и жизнь впереди залита ослепительным солнцем…

— Теодор, — спросил он, — вы долго выбирали тогда? Ведь у многих на факультете природные способности были выше. Хотя, конечно, я понимаю — дело не только и не столько в способностях. Вы искали идеалистов.

— Не отвлекайтесь, Генрих. Сосредоточьтесь на деле. Вы сказали, что у вас пока — никаких догадок. Пусть так. Я тоже противник поспешных выводов при недостатке фактов. Но давайте начнем хотя бы с самых общих соображений. Как бы то ни было, вы — человек науки. И, по идее, должны смотреть на проблему шире, чем я.

— Пока мне ясны две вещи. Первое — выброс в аптеке был точечным. То есть, преступник, извините за каламбур, точно знал, куда бить. Второе — выброс был колоссальной мощности. Просто глупо тратить столько света для тренировки. Вывод — ваша гипотеза о «пристрелке» неубедительна. Во всяком случае, для меня. Аптекарь — не случайная жертва. И это опять приводит к вопросу, зачем его убивать.

— Спонтанный выброс? Убийство в состоянии аффекта?

— Очень сомнительно. Тогда бы жертва была одна. А у нас ведь еще историк.

— Согласен. Дальше.

— Главный вопрос — что общего у аптекаря и профессора? Где и когда они могли пересечься? Если поймем, то станет ясен мотив. Надо копать. И я бы начал с аптекаря — у него знакомств по определению меньше, проверить легче. Вы говорите, жил неприметно. Но хоть что-то необычное есть?

— Да как сказать. Родился в деревне — миль сто отсюда. Приехал в город семь лет назад, после смерти матери. Выучился, открыл свое дело — видимо, были какие-то сбережения. Вот тут, пожалуй, любопытный момент. Он рос без отца, мать была сельской травницей. Могла ли она оставить ему сколь-нибудь серьезную сумму? В общем, ждем подробностей о родителях. С деревней связаться напрямую нельзя, запрос послали в соседний город. Оттуда в деревню снарядили вахмистра — сегодня к вечеру должен прислать отчет. Пока что все сведения у нас — от невесты аптекаря и от его соседей.

— Сколько ему лет было, кстати?

— Недавно исполнилось двадцать пять.

Генрих невесело усмехнулся. Опять пресловутая четверть века. Для кого-то жизнь в этом промежутке изменилась неузнаваемо, а для кого-то и вовсе уместилась вся, без остатка. Будто в футляре с числовым секретным замком, где паролем служат даты рождения и смерти.

У профессорского особняка на Кленовой уже стояло несколько экипажей. Толпились зеваки — в большинстве своем, судя по виду, прислуга из соседних домов, но попадались и солидные бюргеры. Публика сдержанно гомонила, за ней приглядывал усатый вахмистр.

Генерал с Генрихом, выбравшись наружу, подошли к открытым воротам. Там их встретил плотный мужчина в штатском.

— Я увидел, как вы подъехали, герр генерал.

— Здравствуйте, Кольберг. Познакомьтесь — Генрих фон Рау. Наш приглашенный эксперт в этом деле.

Крепыш на миг зафиксировал Генриха цепким взглядом. Вежливо кивнул, принимая к сведению. Генерал спросил:

— Что успели выяснить? Картина такая же?

— Касательно выброса — да. Мощнейшая засветка, даже сильнее, чем в прошлый раз. А вот внешние проявления отличаются.

— Да? И чем же?

— По крайней мере, мы теперь знаем, каким образом были нанесены раны. Но, с вашего позволения, герр генерал, я бы советовал взглянуть лично.

— Ведите.

Они двинулись вдоль стены по чисто выметенной дорожке. Клумбу слева густо покрывали жухлые листья. Голые кусты сирени топорщились, словно метлы. Дом был большой и старый, с черепичной двускатной крышей и флигелем для прислуги.

Поднявшись на крыльцо, они миновали прихожую и вошли в просторную гостиную с погасшим камином. Широкие диваны вдоль стены пустовали. На стуле в дальнем углу всхлипывала невзрачная женщина лет шестидесяти. Ее отпаивали водой.

— Экономка, — пояснил Кольберг вполголоса. — Утром обнаружила тело — в коридоре на втором этаже. Больше в доме никого не было. Профессор — вдовец, дети и внуки живут отдельно.

— Убийцу она не видела?

— Нет. Но говорит, что примерно на полчаса ее неожиданно сморил сон. Прикорнула в кресле, потом спохватилась, пошла наверх. И там увидела труп.

— Понятно. Преступник хладнокровен, но не маньяк.

— Да, герр генерал, похоже на то. Мог бы убить и ее, как свидетеля, но предпочел только усыпить.

Генрих, продолжая прислушиваться к их разговору, подошел ближе к лестнице. Наверху раздавались приглушенные голоса. И еще ему показалось, что оттуда доносится знакомый медвяный запах.

Голоса стали громче. Генрих расслышал:

— Нет, просто более стабильный канал. Поэтому нет распада…

Со второго этажа на лестницу вышли двое. Тот, что постарше, продолжал говорить, стягивая на ходу резиновую перчатку. При виде Генриха он запнулся — остановился, держась за палец.

— Фон Рау? Что вы здесь забыли?

— Зашел погреться. И, кстати, здравствуйте, Либхольц.

— Я не уверен, что вам нужно здесь находиться.

— Впервые за столько лет я с вами согласен. Может, будете столь любезны и доведете вашу мысль до его превосходительства?

Генерал обернулся к ним:

— Герр Либхольц, вы знакомы с герром фон Рау. Согласно моему распоряжению, он имеет доступ к материалам следствия. Впредь извольте сотрудничать. А пока доложите первые выводы.

Он поднялся по лестнице, Генрих следом. Сладкий запах с каждым шагом усиливался. Генрих почувствовал, как сердце забилось чаще. Приостановился, сделал глубокий вдох и заглянул в коридор.

Рудольф Штрангль, историк и королевский биограф, лежал на полу, раскинув в стороны руки. А сквозь глазницу у него прорастал колючий стебель чертополоха.

 

Глава 3

Генрих оперся рукой о стену, пережидая приступ головокружения. Его подташнивало, испарина выступила на лбу. Все-таки за прошедшие годы он отвык от подобных сцен.

Наконец дурнота отступила, и Генрих снова посмотрел на убитого. Стебель в глазнице был самым пугающим, но не единственным элементом картины. Весь коридор направо от лестницы превратился в чудовищный натюрморт. Шипастые побеги пробились прямо из пола, прогрызли себе дорогу сквозь плоть лежащего человека. Взорвали изнутри кожу и, растерзав одежду в клочья, поперли дальше. Над телом распустились острые листья, а на верхушках стеблей покачивались цветы — сиреневые мягкие венчики. И от них исходил дурманящий сладкий запах.

Теперь, задним числом, Генрих удивился, что не узнал эту медвяную волну сразу, еще в кабинете у генерала. Ведь она как будто пришла из детства, с обширного пустыря на окраине провинциального городка. Чертополох разрастался там буйно, неудержимо и, зацветая, приманивал диких пчел. Те кружили над зарослями, оживленно жужжа, а Генрих каждый раз удивлялся — как мог такой сказочный аромат достаться кривобокому монстру, усеянному шипами?

Либхольц тем временем объяснял генералу:

— В аптеке побеги просуществовали недолго. Проросли и сразу распались, рассыпались в прах. Остались только нанесенные раны. Здесь же канал, как я уже говорил коллегам, стабилен. Он сохранился даже после того, как завершился выброс. Поэтому колючки тоже остались.

— Преступник хотел, чтобы жертвы умирали в мучениях?

— Не думаю. Вряд ли он выращивал шипы специально. Это, скорее, побочный эффект от преизбытка энергии. Пропускная способность канала просто невероятная.

— И поток был весь направлен на жертву?

— Да. Как и там, в аптеке.

— Так почему же убийца выбрал такой энергозатратный способ?

— Трудно судить, герр генерал…

— И все-таки. Гипотезы, версии?

Генрих подумал, что ему все-таки не помешает присесть. Обернулся, оглядел другой конец коридора. Там колючие кусты росли редко — всего штук семь или восемь. Одна из дверей была приоткрыта. Генрих подошел, заглянул. Это оказался рабочий кабинет хозяина дома. Внутри не было ни души — видимо, предварительный осмотр уже завершился.

Шагнув через порог, Генрих ощутил некоторую зависть. И тут же сконфузился, вспомнив, кому завидует. Но все же следовало признать — старик Штрангль умел устраиваться с комфортом.

На полу, от одной стены до другой, раскинулся ковер оттенка топленого молока — такой ворсистый и мягкий, что казалось, будто это цельная шкура неведомого животного. Хотя пушных зверей такого размера в ойкумене, вроде бы, не водилось. Разве что где-нибудь в полумифических землях, на самых отдаленных задворках Зимней Империи, куда нормальным людям все равно не добраться.

На стене слева — гобелен с водопадом и мшистыми зелеными скалами. Детали вплоть до мельчайших капель вытканы с поразительным тщанием — еще секунда, и брызги полетят в комнату. Наверняка в изображение вплетены светоносные нити, которые сами по себе не видны, но усиливают эффект. Напротив — массивный письменный стол из темного свилеватого дерева. Лампа с уютным абажуром, бронзовое пресс-папье с фигуркой морского змея; огромный раскрытый фолиант с иллюстрациями; чернильница, блокнот с золотым пером.

Книжные шкафы — монументальные, до самого потолка. Разноцветные тисненые корешки, радостные блики на дверцах. И даже зимнее небо за чистейшим окном выглядит опрятно и по-домашнему.

Генрих обошел стол и опустился в кресло. Сразу же стало легче, пульсация в висках прекратилась, и мысли больше не прыгали, как безумные. Впрочем, и здесь, скорее всего, помогла бытовая светопись — например, успокаивающий узор на обивке. Незаменимая вещь для кабинетных трудяг — жаль только, цена вызывает оторопь. Чтобы позволить себе такое приобретение, надо быть бароном с родовым замком или фабрикантом с концессией от Железного Дома. Ну или написать королевскую биографию, выдержанную в верном ключе.

Над чем, кстати, работал профессор в последний день? Генрих придвину к себе блокнот, полистал. Герр Штрангль был изрядный педант — каждая запись аккуратно снабжена датой, а кое-где проставлено даже время. Впрочем, записи эти несли крайне мало информации для постороннего человека. Умные мысли профессор фиксировал, очевидно, где-то в другой тетради, а здесь были просто напоминалки — условные значки и бесчисленные сокращения вроде: «Чтв. герц. подтв.», «ЕКВ тез-во ст.», а то и вовсе «унтр. хр. — и?»

Самая свежая пометка была сделана вчера вечером: «Фав-ка??? Пров.!»

«Фав-ка» означала, надо полагать, фаворитку, а «пров.» — проверку. Причем последнее слово было подчеркнуто трижды. Этот фонтан эмоций в занудном блокноте выглядел, как минимум, неожиданно. Примерно так же прозвучал бы, наверно, боцманский загиб где-нибудь на дипломатическом рауте.

И что же так взволновало коллегу Штрангля?

Генрих попытался представить себе эту картину. Гостей у историка вчера не было — так заверила экономка. Может, кто-нибудь позвонил? Или хозяина дома просто вдруг осенила некая сногсшибательная догадка? Из области науки, естественно. Все остальные темы у него, если верить сплетням, эмоций не вызывали.

И вот он хватается за блокнот, чиркает два слова и, возбужденно дыша, ковыляет к книжному шкафу. Достает раритетное справочное издание, листает трясущимися руками. Находит наконец нужный отрывок, а там…

Генрих покосился на фолиант, лежащий на расстоянии вытянутой руки от него. Это, конечно, чистый полет фантазии. С другой стороны — почему бы и нет, за неимением более рациональных идей?

Фолиант был открыт на странице, посвященной одному из королевских балов. Судя по дате, торжество состоялось все те же двадцать пять лет назад (Генрих мельком подумал, что это число его сегодня просто преследует).

И чем же данный конкретный бал знаменит? Посмотрим. Ага, он — последний с участием Старого Короля. Вскоре монарх-долгожитель сляжет и перестанет появляться на людях. Прикованный к постели, протянет еще около полутора лет и отойдет в лучший мир. Стеклянный век рассыплется на осколки, а линза на резиденции канцлера сменится стилизованным циркулем…

Но на фотографии король еще бодр и прям. Идет по залу в сопровождении принцессы Бригитты, и гости с почтением склоняют головы. Фотограф выбрал очень удачный ракурс. В кадре не только Его Величество с дочерью, но и — чуть позади — кронпринц Альбрехт с невестой. Дальше еще какие-то кавалеры и дамы; почти все смотрят в объектив, растягивают губы в улыбке, зная, что их снимают. И лишь одна — красавица с темными волосами — не отрывает глаз от кронпринца.

Хотя, пожалуй, брюнетка выделялась на общем фоне не только своим равнодушием к фотосъемке. То ли свет люстры удачно лег на нее, то ли сама иллюстрация в этом месте выцвела не так сильно, но девушка выглядела немного иначе, чем остальные. Свежее и ярче, если последнее слово вообще применимо к черно-белому снимку. Будто она, запечатленная на бумаге, все еще сохраняла искру жизни среди поблекших теней.

Генрих вглядывался, пытаясь понять, в чем дело. И в какой-то момент почудилось, что изображение перед ним обретает краски, ожерелье на шее у незнакомки начинает мерцать, а сама она отводит взгляд от наследника трона и сквозь объектив, сквозь бумагу, сквозь все эти четверть века смотрит прямо на Генриха…

— Герр фон Рау?

— А? Что?

Он вздрогнул и оторвался от фолианта. У дверей стоял Кольберг и, похоже, ждал от него ответа.

— Простите, — сказал Генрих. — Я не расслышал. Что-то случилось?

— Герр генерал ждет нас внизу. Хочет провести короткое совещание.

— Да-да, идемте.

Все еще несколько ошарашенный, Генрих поднялся из-за стола и пошел за Кольбергом к лестнице. Понятно, что ожившая фотография ему просто помстилась, но все равно впечатление жутковатое. А эта брюнетка — кто она? Действительно фаворитка кронпринца? Точнее, тогдашнего кронпринца, а ныне — короля Альбрехта. Лицо ее Генриху незнакомо. С другой стороны, он, Генрих, не настолько хорошо знает всю эту придворную шушеру. Надо бы проконсультироваться с кем-нибудь из знатоков той эпохи. Проблема в том, что главный знаток лежит сейчас со стеблем в глазнице.

Стараясь не смотреть на убитого, Генрих спустился вниз.

Экономка уже ушла из гостиной, а остальные расселись по диванам и креслам. Сцена немного отдавала абсурдом — словно завсегдатаи салонного общества перепутали время и явились в гости не вечером, а спозаранку, когда их никто не ждет. При дневном свете, без ламп и огня в камине, в комнате неприютно и холодно. И все теперь сидят молча, чувствуя себя не в своей тарелке…

— Во-первых, хочу напомнить, — прервал паузу генерал. — Профессор имел отношение — хоть и косвенное — к монаршей семье. Это значит, что дело переходит в новую плоскость. К расследованию подключается второй департамент. Позвольте представить — коллега Клемм. Он будет работать с нами.

Из кресла в углу приподнялся толстячок с округлым добродушным лицом, похожий на пекаря. Он мягко улыбнулся:

— Добрый день, коллеги. Очень приятно.

Генрих только вздохнул. Что ж, пожалуйте — весь гадючник в комплекте. Не только третий департамент, контролирующий светопись, но теперь еще и второй, чья епархия — политический сыск. Впрочем, чего еще ожидать? Сразу ведь было понятно — дело с душком. И в переносном, и в прямом смысле.

— Коротко — факты, — продолжал генерал. — Двое убиты одинаковым способом, но с неясным мотивом. Преступник на несколько ходов впереди. И все же характер выброса наводит на некоторые мысли. Либхольц, прошу вас.

— Да, герр генерал. Чрезмерный объем энергии, затраченный на выброс, позволяет предположить, что убийство не было главной целью. Жертвы — лишь инструменты.

— Поясните, будьте любезны, — коллега Клемм был отменно вежлив.

— Представьте, например, лупу. Поток света проходит через нее, фокусируется и направляется куда-то еще.

— Куда именно? — сразу же спросил Клемм.

Либхольц только развел руками. Снова заговорил генерал:

— Да, эта гипотеза, к сожалению, приводит к новым вопросам. Почему в качестве «лупы» выбраны именно эти люди? Чем они предпочтительнее других? И самое главное — где конечная цель? Пока что вне этих стен ничего экстраординарного не замечено. Никаких разрушений и катаклизмов. Во дворце тоже все спокойно — я только что говорил с начальником стражи. И эта неизвестность меня беспокоит больше всего.

— Возможно, новые детали появятся через четыре-пять дней, когда ослабнет засветка, — заметил Либхольц.

— Наш профессиональный жаргон, — пояснил генерал для Клемма. — Засветка. Слишком яркий энергетический всплеск, не позволяющий увидеть подробности и взять след. Это как, знаете, у фотографов, когда портится пленка.

— Спасибо, герр генерал, мне знаком этот термин. Но, боюсь, мы не можем ждать четыре-пять дней. От нас требуют немедленных результатов.

— Сделаем все возможное. Герр Клемм, вы нас очень обяжете, если возьмете на себя работу с родственниками, соседями и друзьями убитых. Нужно понять, могли ли жертвы пересекаться. И здесь пригодятся, скорее, навыки ваших сыщиков, чем наших экспертов.

— Безусловно, герр генерал.

— Мы, в свою очередь, продолжим изучать места преступлений. Да, засветка все портит, и прямых следов, ведущих к убийце, мы не найдем. Но, может, хоть косвенные? Попробуем. И еще. Контакты профессора с другими учеными. Их тоже надо проверить. Но академическая среда, как вы знаете, имеет свои особенности. Люди науки нас, в лучшем случае, недолюбливают. А сплошь и рядом — попросту презирают. К счастью, у нас в команде есть герр фон Рау — выпускник университета и бывший преподаватель. С ним, я думаю, пойдут на контакт.

Генрих мысленно чертыхнулся. Клемм, посмотрев на него с интересом, сказал:

— Да, неплохая мысль. Что ж, на этом я, пожалуй, откланяюсь. Мне нужно дать инструкции моим людям. Герр генерал, вы знаете, как со мной связаться.

Он вышел, генерал тоже встал:

— Перерыв окончен. Вы слышали коллегу из «двойки»? Нельзя терять ни минуты. Перетряхните здесь все, хоть по кирпичику разберите, но отыщите какие-нибудь зацепки. Кольберг, на вас — координация с ищейками Клемма. О новостях докладывайте немедленно. Я буду в конторе. Фон Рау, проводите меня.

Толпа зевак на улице поредела, ажиотаж поутих. Две горничные наперебой строили глазки вахмистру, тот подкручивал ус. Над домами носилась воронья стая. Дым из труб поднимался дисциплинированно, не отклоняясь в стороны, и смешивался с полуденной мглой.

— Ну, наконец-то, — генерал вздохнул полной грудью. — Этот запах в доме действовал мне на нервы. Удушливый, приторный — даже голова разболелась.

— Да? — удивился Генрих. — Удушливый?

— Конечно. И все остальные жаловались.

— Странно. По-моему, запах-то как раз ничего. Легкий, медовый — точно как на той светограмме. Я сразу его узнал, как только вошел.

— Вот как? — генерал посмотрел на него внимательно. — Впрочем, ладно, это все субъективно. Тонкости восприятия.

Они подошли к локомобилю.

— Сейчас мы куда? — поинтересовался Генрих.

— К университету. Садитесь.

— К университету?

— Конечно. Зачем откладывать? Я завезу вас — крюк небольшой. Побеседуйте там с людьми. Может, кто-нибудь в последние дни общался с профессором. В общем, сориентируетесь на месте. Не зря же я вас учил.

— Честно говоря, сомневаюсь, что услышу там что-то важное.

— А вы не сомневайтесь. Работайте. Вечером сообщите о результатах. И, кстати, пока не забыл. Держите.

— Что это?

— Ключ от служебной квартиры. Она крошечная, но обжитая и довольно удобная. Сейчас пустует, можете пользоваться. Вот адрес. Или вы намерены тратить два часа ежедневно на дорогу в предместья?

Генрих представил, как он приходит в эту неведомую коморку, садится в чужое кресло за чужой стол, ест из чужой тарелки, а потом укладывается в чужую постель, и ему стало не по себе.

— Спасибо, Теодор, обойдусь. И ехать мне не два часа, а меньше. Сорок три минуты в один конец.

— Как знаете. Но ключ все равно возьмите. На всякий случай.

Нахмурившись, Генрих сунул ключ во внутренний карман пиджака. Локомобиль между тем петлял по незнакомым улочкам. Мелькали заборы и промерзшие палисадники.

Генрих сосредоточился и стал вспоминать увиденное в доме профессора. Прежде всего, конечно, чертополох. Да, это явно незапланированный, побочный эффект. Тут Либхольц прав — вряд ли убийца сознательно тратил время на разведение флоры. Вопрос в другом — если уж что-то выросло от переизбытка энергии, то почему именно эти колючки со сладким запахом? Не мох какой-нибудь, не плесень, не пресловутая мандрагора?

Убийца, направляя поток, думал наверняка о чем-то масштабном и крайне важном для себя лично. И это «что-то» ассоциировалось у него с шипастыми сиреневыми цветами. Отголоском и стали заросли в коридоре.

Что же это за цель такая, если ради нее убивают?

И как ее символом стал цветок, пахнущий для Генриха детством?

 

Глава 4

Столичный университет носил имя Готфрида Мудрого, студенты же с ласковой фамильярностью называли свою альма-матер Фридой. Четырехэтажное здание с колоннадой, окруженное сквером, таращилось на мир огромными окнами. Ко входу вела дорожка, выложенная гладкими плитами.

Сквер пустовал — занятия были в самом разгаре. Генрих шагал неспешно, разглядывая фасад. Широкий карниз приютил целую скульптурную группу — аллегорические фигуры в романских туниках. Фигуры эти, олицетворяющие научные дисциплины, были исключительно женскими, хотя представительниц прекрасного пола допустили к учебе всего лет тридцать назад.

Присутствовала тут и мечтательная Астрономия с телескопом, установленным на треноге, и улыбчивая Археология с древней амфорой, и сосредоточенная Геометрия с транспортиром, и еще полтора десятка фемин. Композиция служила поводом для нескончаемых шуток. Студиозусы, давясь смехом, объясняли друг другу, что на самом деле означают фигуры. Версии предлагались, по большей части, малоприличные. Выходило, к примеру, что Астрономия только что заглянула через оптику в мужскую купальню. И что амфора у Археологии отнюдь не пустая. Но особенно впечатляли догадки насчет того, какой именно угол собиралась измерять Геометрия.

Кстати, для Светописи места на карнизе не отыскалось — факультет, на котором когда-то учился Генрих, располагался отдельно, за городской чертой. Вполне разумная мера предосторожности, учитывая тамошнюю программу занятий.

Налюбовавшись девами-аллегориями, он шагнул в вестибюль. Кивнул привратнику и двинулся вверх по мраморной лестнице с позолоченными перилами. Помпезность здешнего интерьера всегда его несколько раздражала. Хотя, наверно, это было неизбежное зло. Университет как-никак представлял собой одну из визитных карточек столицы Девятиморья.

— Слушаю вас? — секретарь в приемной у ректора являл собой прямую противоположность своему коллеге из Третьего департамента — прямо-таки излучал дружелюбие и искреннюю готовность помочь.

— Я хотел бы поговорить с герром ректором. По срочному делу.

— Как о вас доложить?

Генрих не стал доставать служебный жетон, назвал только имя. Надеялся, что ректор его еще не забыл — им доводилось общаться лично. Расчет оправдался, в кабинет пригласили сразу.

Глава университета был из тех, про кого в Зимней Империи говорят: «Маленькая собачка — всю жизнь щенок». Он выкатился навстречу гостю из-за стола и, глядя снизу вверх, зачастил укоризненно:

— Генрих, мой мальчик, как вам не совестно? Совсем забыли старика! Не заходите, не звоните, а ведь я о вас беспокоюсь! Мы все так расстроились, когда вы оставили кафедру! Это же было ваше истинное призвание…

В другой ситуации Генрих решил бы, что над ним издеваются, но ректор разговаривал так со всеми. Он, ректор, вообще любил поболтать. Книг у него в кабинете было подозрительно мало, зато стены были увешаны фотографиями с бесконечных симпозиумов, конференций и ассамблей. Злые языки говорили, что хозяин кабинета уделяет этим сборищам гораздо больше внимания, чем университету как таковому.

— Я по поводу профессора Штрангля.

— Ах, не напоминайте! Поистине шокирующее известие, я до сих пор не могу поверить…

Вообще-то о смерти историка в университет официально не сообщали — генерал поручил это Генриху, чтобы тот мог понаблюдать за реакцией ученых мужей. Но ректор всегда все узнавал первым. В этом состояло его главное (а по утверждению тех же злых языков — единственное) достоинство.

— Видите ли, — пояснил Генрих, — я помогаю следствию в качестве консультанта…

— Похвально, весьма похвально. И что же удалось выяснить? — ректор уставился на него жадным взглядом.

— Пока ничего, ведется работа. В связи с этим я и хотел поинтересоваться, с кем профессор контактировал в последние дни. Возможно, было что-нибудь необычное?

— Увы, мой мальчик, увы. Коллега Штрангль отличался некоторой… э-э-э… нелюдимостью. Две недели назад я звонил ему, просил написать статью по поводу юбилея. Вы же помните, Генрих, что наша колыбель знаний, славная Фрида, скоро отметит свое четырехсотлетие? Вы непременно должны присутствовать, и даже не пытайтесь отговориться. Я вас приглашаю, слышите?

— Благодарю, герр ректор. Так что же вам ответил профессор?

— Профессор? Ах да, он довольно желчно заметил, что-де о нем вспоминают только по круглым датам, а в остальное время начисто игнорируют. Совершеннейшая неправда! Мы его в высшей степени уважали, но, к сожалению, коллега сам сузил круг своего общения до минимума…

— Но хоть с кем-то здесь он поддерживал отношения?

— Разве что с Анной, с фройляйн Майреген. Милейшая барышня, наша недавняя выпускница. Ей даже прочили академическую карьеру, и я, поверьте, был бы этому рад, но есть устоявшиеся традиции. Учебное заведение с четырехсотлетней историей подразумевает определенный консерватизм, пусть даже оно служит прогрессу. И женщина-преподаватель, боюсь, излишне бы смутила умы, вы ведь понимаете, Генрих?

— Вам виднее, герр ректор. Так где же я могу найти Анну?

— Она помогает в библиотеке. И, заметьте, великолепно справляется, студенты в ней просто души не чают. Пойдемте, я познакомлю вас…

— Ну что вы, это совершенно излишне. Я сам прекрасно найду дорогу. Не хочу вас отвлекать от работы.

Вырвавшись от ректора, он зашагал по гулкому коридору, вспоминая местную планировку. Да, вот большой лекционный зал с настенными фресками и звездчатым сводом, вот помещение, где заседает университетский совет, вот шеренга учебных аудиторий. А библиотека в другом крыле — ее-то он знает лучше всего, не раз приезжал за нужной литературой. Правда, никакие барышни там прежде не обитали.

Генрих отворил дверь. Сквозняк всколыхнул сладковатый воздух между высокими стеллажами; книжная пыль приятно пощекотала ноздри. Девушка, сидевшая за стойкой в углу, оторвалась от чтения и посмотрела на визитера.

Слово «красивая» к ней, пожалуй, не подходило — скорее уж, «миловидная». Курносая, с мелкими чертами лица и русыми волосами, собранными в пучок на затылке. Глаза зеленые, но не сказочно-изумрудные, а оттенка выцветшей на солнце травы. Очень худенькая, с тонкими запястьями и изящными пальцами.

— Здравствуйте, — сказал Генрих. — Фройляйн Майреген?

— Да, — она отложила книгу.

— Простите за беспокойство. Меня к вам направил ректор. Он говорит, вы знали профессора Штрангля…

— Почему «знала»? Что-то случилось?

— Сожалею. Профессор умер сегодня утром. Точнее, его убили.

Она сдавленно охнула, прижав ладошку ко рту. Глаза испуганно распахнулись.

— Убили?.. Зачем?..

Это вышло у нее настолько по-детски, что у Генриха сжалось сердце. Он сказал как можно мягче:

— Мы пытаемся выяснить. И я надеюсь, вы сможете нам помочь. Кстати, меня зовут Генрих. Генрих фон Рау.

— Но как я вам помогу?

Теперь в ее голосе звучал не столько испуг, сколько удивление. И в обморок падать она, похоже, не собиралась. Поэтому Генрих решил продолжить.

— Я хотел бы кое-что уточнить. Вы позволите?

И, дождавшись ее неуверенного кивка, спросил:

— Вы были близки с профессором?

— Что вы! — она даже слегка улыбнулась. — Я ему выдавала книги. И, по правде сказать, немного его боялась. Он был очень строгий и ворчал каждый раз…

— То есть, вы общались с ним здесь, в библиотеке?

— Конечно. Но это было давно. Потом он заболел и перестал приезжать. В этом семестре мы уже ни разу не виделись, только говорили по телефону. Он объяснял, какие книги для него подготовить. А потом их отвозили ему домой.

— Когда он звонил в последний раз?

— Вчера вечером.

Любая ищейка на месте Генриха сейчас бы сделала стойку и затявкала от азарта. Но он ощутил лишь нечто вроде досады. Если до этой минуты еще тлела слабая надежда на то, что, не найдя зацепок, он отвертится от участия в деле, то теперь надеяться было глупо. И еще было стыдно перед зеленоглазой барышней, которую придется втягивать в эту мерзость — пусть и всего лишь косвенно.

— О чем вы с ним говорили?

— Профессор просил отыскать одну рукопись. Сказал, это очень срочно.

— Как звучал его голос? Профессор был спокоен? Взволнован?

— Да, он волновался. Я еще удивилась — обычно он все объяснял так сухо, чуть ли не по слогам диктовал. Я даже обижалась порой — ну почему он так, будто с какой-нибудь первокурсницей? А тут он спешил, горячился даже — прямо на себя не похож.

— И что за рукопись его так заинтересовала?

— Очень редкая. То есть, вообще в единственном экземпляре — в печать она не пошла. Автор — коллега профессора, тоже историк, давний и яростный оппонент. Они друг друга терпеть не могли, хоть и признавали заслуги.

— Ага. Так о чем писал этот яростный? — спрашивая, Генрих уже догадывался, каким будет ответ.

— О последних годах правления Старого Короля. Причем рукопись — не научный труд в строгом понимании, а, скорее, беллетризованные отрывки из биографий.

— Чьих биографий?

— Тогдашних деятелей — министров, советников короля и кронпринца. Автор, насколько я поняла, выбрал ключевые моменты их жизни и пересказал в вольной форме. Профессор, кстати, очень не любил такой стиль. Всегда требовал только факты — и чтобы никакой отсебятины.

— Ясно. Значит, вы отправили рукопись герру Штранлю. Как она выглядела? — Генрих еще раз припомнил обстановку в кабинете убитого. Вроде бы там на виду лежал только фолиант, да еще хозяйский блокнот. А рукопись, наверно, забрал преступник.

— Я не отправляла, — сказала зеленоглазка.

— В смысле? — он не сразу переварил информацию.

— Когда позвонил профессор, я уже уходила — и так засиделась тут допоздна. Искать стала только сегодня утром. Нашла, хоть и не сразу. После занятий кто-нибудь из первокурсников должен был ее отвезти.

— Она до сих пор у вас?

— Да, конечно, — барышня выдвинула ящик стола, чтобы извлечь оттуда прошнурованную стопку бумаги.

— Разрешите?

На титульном листе значилось имя автора — Вернер Хирт. Сама рукопись называлась: «Стеклянные сумерки. Люди и судьбы». Автор явно давал понять, что без художественных изысков дело не обойдется.

— Так почему же текст не издали?

— Не знаю, — она развела руками. — Я до вчерашнего дня вообще не подозревала, что такая рукопись существует.

— Вы успели ее прочесть?

— Нет, только пролистала. Мне та эпоха не столь близка.

«Ну да, ты ведь тогда, наверно, в колыбели лежала», — с грустью подумал Генрих, а вслух сказал:

— Это и к лучшему. Мой вам совет — не говорите никому, что эти бумаги были у вас в руках. Даже ректору. Если он спросит про наш разговор (а он наверняка спросит), отвечайте, что ничего конкретного вы мне рассказать не смогли. А бумаги я забираю.

— Как это — забираете? — возмущенно пискнула барышня и сразу очень похорошела. — Они принадлежат университету, занесены в каталог! И я за них отвечаю!

Он мог бы напомнить ей, что, как минимум, один человек, знавший о существовании рукописи, уже распрощался с жизнью. Но лишний раз пугать библиотекаршу не хотелось. Поэтому Генрих со вздохом достал жетон.

— Взгляните, фройляйн Майреген. Я сотрудник Третьего департамента. Вот моя должность, видите? Можете ее записать. Или, если угодно, позвоните прямо в контору, генералу цу Нидерхаузену. Он подтвердит мои полномочия. Но я еще раз прошу — никому больше ни слова о рукописи. Поверьте, так будет лучше.

Сказал — и сразу подумал, что выбрал неверный тон. Люди из «тройки» не просят, они приказывают. А он размяк за прошедшие годы, потерял хватку. Надо исправляться, пока не поздно. Взять с девицы подписку, чтобы молчала. Припугнуть ужасными карами. Пусть лучше она его ненавидит, чем…

— Я вам верю, — она посмотрела ему в глаза, потом покосилась на жетон — с недовольством, но все же без отвращения. — Да, верю. Но у меня есть одно условие.

«Да чтоб тебя», — подумал Генрих.

— Какое условие?

Девушка встала, выбралась из-за стойки. Подошла почти вплотную к нему, задрала голову — маленькая и взъерошенная, как птичка.

— Я хочу и дальше вам помогать. Нет-нет, погодите. Я не требую делиться со мной секретами. Но если убийство связано с книгами — или, хотя бы, с рукописями — то мастеру-эксперту не помешает библиотекарь. Ну, признайтесь, разве я не права?

Генрих улыбнулся помимо воли.

— Да, фройляйн. Пожалуй, правы.

— Вот видите! Итак, что вам подсказать?

Он хотел отшутиться, но тут его посетила неожиданная идея. И Генрих спросил:

— Скажите, что у вас есть о чертополохе?

 

Глава 5

— О чертополохе? — «птичка» удивленно моргнула.

— Да. Где могут упоминаться эти колючки? Ну, за исключением ботанических справочников?

— А это тоже связано с делом? — подозрительно спросила она.

— Самым непосредственным образом. Подробности я, простите, сообщить не могу. Вы же сами пообещали не выпытывать никакие секреты.

Барышня фыркнула:

— И не собиралась я ничего выпытывать! Просто уточнила на всякий случай. Что ж, если это действительно важно, давайте попробуем через световой поиск.

Она подвела Генриха к небольшой конторке. Взяла с полочки чистый лист, вставила его в рамку на наклонной доске. Обмакнула перо в закрепленную тут же чернильницу и вывела крупными округлыми буквами: «Чертополох».

Если бы Генрих надел свои очки с линзами, то увидел бы, как бумага наливается изнутри темным светом, набухает, словно под ней открылась вдруг чернильная рана. Но без очков все выглядело банальнее. На листе проступили ровные строчки — каллиграфически-безликие, с нумерацией. Столешница была предварительно обработана, чтобы прирученный свет сразу выдавал результат в читаемой форме.

— Итак, — сказала зеленоглазка. — Ну, первый — это понятно. «Растительный мир Девятиморья», академическое издание. Второй — «Медоносы. Свойства и применение», далее в том же духе…

— Девятый пункт любопытный, геральдический справочник, — Генрих скользил глазами по списку. — И вот этот еще, семнадцатый: «Жженый Лог. Протоколы и свидетельства очевидцев»… Стоп, а здесь что?

Последняя строчка никак не могла проявиться четко. Буквы то становились ярче, то выцветали и почти сходили на нет. Так продолжалось еще секунд десять, пока надпись все же не закрепилась. Генрих прочел: «Династические хроники. Том 26».

Наверно, что-то отразилось у него на лице, потому что зеленоглазка с жадным любопытством спросила:

— Вам ведь эта книга знакома, да?

— Да, в некотором смысле.

Именно такое издание лежало у профессора на столе — тот самый фолиант с загадочной иллюстрацией. Мысли опять запрыгали. Генрих поморщился, еще раз глянул на список:

— А почему поиск выдал ее не сразу? Из-за чего строчка так мигала?

— Не знаю, — библиотекарша развела руками. — Никогда раньше такого не видела. Свет как будто засомневался…

— Засомневался, есть ли там слово «чертополох»?

— Вроде того. Я понимаю, как глупо это звучит.

— Что ж, давайте проверим. Посмотрим эти самые «Хроники». И заодно про геральдику и про Жженый Лог.

— Да-да, сейчас принесу. Так, секция 9F, 19L, 3A…

Она убежала, а Генрих остался ждать, вспоминая незнакомку на фото, которая выглядела слишком живой. И насмешливый взгляд, пришедший прямо из прошлого.

— Вот, пожалуйста. Все отыскала.

Генрих взял у нее фолиант и положил на конторку. Провел ладонью по прохладному переплету из гладкой телячьей кожи. Открыл, быстро пролистал. Страницы шуршали, как опахало. Мелькнула бледная искорка — прирученный свет подсказывал, что где-то там, в тексте встретилось искомое слово.

С некоторым волнением Генрих вернулся к нужной странице. Предчувствие не обмануло — искорка-подсказка мерцала рядом с фотографией, сделанной на балу. Вот только сам снимок выглядел на этот раз вполне заурядно. Дама, не сводящая глаз с кронпринца, уже не казалась ярче, «живее», чем остальные гости. Словно за пару часов, прошедших с момента обыска в профессорском доме, время все-таки настигло ее, обволокло, затянуло в свой блеклый, линялый омут.

Генрих понятия не имел, как это понимать. Да, конечно, в прошлый раз ему могло померещиться — засветка в доме повлияла на восприятие. Но, опять же, возникает вопрос — почему именно таким образом? Почему морок «оживил» незнакомку? В любом случае, про эту «фаворитку» надо выяснить все, что только возможно.

Но для начала разберемся с колючками.

В отрывке с подсвеченным словом значилось: «…отличались раскованностью, которая, по мнению консерваторов, граничила с дерзостью и откровенным вызовом. Так, одна из дам явилась на прием с брошью в форме скорпиона, другая же вместо розы прикрепила на платье цветок чертополоха с шипами…»

Короче говоря, речь в этом абзаце шла о взбрыках придворной моды. Конкретных имен, однако, не называлось, да и вообще автор не углублялся в тему. Что было вполне объяснимо: хроники династии — это все-таки не дамский роман. Наряды описывались лишь в качестве иллюстрации того факта, что этикет в те годы стал чуть менее строгим, а при дворе появилось множество новых лиц.

Ладно, с чертополохом — пока пустышка. Ничего интересного.

Да, но почему засбоил свет-поиск? Почему вдруг «засомневался»? Вот, пожалуйста, слово «чертополох» напечатано в тексте, черным по белому.

Загадка.

И с «фавориткой» тоже ясности не прибавилось — ни на этой, ни на соседних страницах она не упоминалась. То есть, конечно, Генрих и не надеялся, что в парадном издании будут перечисляться любовницы наследника трона. Но здесь и намека не было, что это за брюнетка на фото.

Библиотекарша, которая тоже прочла абзац, спросила немного разочарованно:

— Вы что-нибудь поняли, герр фон Рау?

— Пока нет. Давайте посмотрим другие книги. Вот хотя бы геральдику.

Он убрал фолиант с конторки, а на его место положил справочник. Снова зашелестели страницы. Книга пестрела картинками — здесь были гербы дворянских фамилий Девятиморья, от самых известных и приближенных к трону до захирелых и полунищих. Мелькали щиты всевозможных форм и расцветок, клинки и звезды, зверюги с когтями и красными языками, птицы с тяжелым взглядом.

Чертополох попался несколько раз — девять, если быть точным. Символ был довольно распространенный и означал что-то вроде: «К нам лучше не лезь, уколем». Генрих, взяв перо и листок бумаги, сделал для себя памятку — перечислил всех, у кого такой элемент нашелся. Практического смысла в этом пока не просматривалось. Ну разве что явиться к каждому в замок и поинтересоваться — а не вы ли, часом, загубили профессора? Но, на всякий случай, пусть будет.

На очереди была третья книжка, однако едва Генрих ее открыл, раздался звонок — лекционный час завершился, началась перемена. Не дожидаясь, пока в библиотеку потянутся посетители, Генрих сказал:

— Фройляйн, книгу про Жженый Лог я тоже возьму. Можете даже записать ее на меня. Я, между прочим, ваш абонент.

— Вот как? — она изогнула бровь. — Сотрудники Третьего департамента испытывают тягу к печатному слову?

— Мы очень разносторонние личности. Но, напомню, детали нашей беседы никому сообщать не нужно. И особенно про рукопись.

— Я поняла! Какой вы все-таки…

— Нудный, — закончил за нее Генрих. — Мне много раз говорили.

— Я хотела сказать — добросовестный.

— Ценю вашу тактичность. Кстати, нельзя ли книги во что-нибудь завернуть? Чтобы в руках не тащить? Ага, спасибо, вот так. Что ж, фройляйн Майреген, благодарю за содействие.

— Только не забудьте наш уговор! Если что-то еще понадобится…

— …то я непременно к вам обращусь. А пока позвольте откланяться.

Он снова шел по длинному коридору, только теперь здесь было шумно и людно. Студенты, галдя, покидали аудитории. Попались навстречу двое смутно знакомых профессоров. Генрих кивнул им, порадовавшись, что учился и преподавал в другом здании, — разговаривать ни с кем не хотелось.

Но к ректору все-таки надо заглянуть на прощание, чтобы не обижался. А то обиды он помнит долго. Подумав об этом, Генрих со вздохом шагнул в приемную. Секретарь, завидев его, замахал рукой и затараторил кому-то по телефону:

— Да-да, он здесь! Одну секундочку!

И уже Генриху:

— Это вас!

— Спасибо, — Генрих взял трубку. — Слушаю.

— Что-нибудь выяснили? — спросил генерал.

— Пока ничего конкретного. Я тут как раз закончил, собирался в контору.

— В контору не надо. Встретимся на железнодорожном вокзале, я сейчас туда выезжаю. Предупрежу Кольберга, он вас подберет по пути.

— Почему на вокзале?

— Найдена третья жертва. Так что поторопитесь.

Паровозы тянули к небу дымные руки, шарили в стылой мгле, пытаясь нащупать солнце. Семафоры отмахивали сигнальными крыльями, вагоны катились с тяжелым гулом. Рельсы, блестя, похотливо переплетались. Депо разевало черную пасть, глотая очередную груду железа.

Уголь и пар. Смрад и сажа. Искры и лязг.

Труп лежал за пакгаузом — мужчина лет сорока пяти в разодранном длиннополом пальто. На горле зияла рваная рана. Кровь растеклась вокруг, прежде чем ее прихватил мороз; она почти не выделялась на бурой, закопченной земле.

Да, рана явно осталась от таких же шипов, как в профессорском доме. Вот только сами шипы отсутствовали.

— Погодите, — сказал Генрих. — Я что-то не совсем понимаю…

Генерал посмотрел на Либхольца. Тот неохотно принялся объяснять:

— Судя по всему, эта жертва — первая, просто ее обнаружили позже всех. Засветка меньше, чем в аптеке и, тем более, у профессора. Шипы сразу распались. А сам убитый пролежал, как минимум, сутки. Нашли сегодня случайно. Сюда почти никто не заглядывает, вход в пакгауз — с другой стороны.

Генрих еще раз огляделся. И правда, закуток довольно глухой. До ближайшего перрона — пара сотен шагов, оттуда ничего не увидишь. Да никто и не смотрит — как раз началась посадка, паровоз уже под парами.

— А личность установили?

— Да, у него были при себе документы. Старший механик в таксомоторном парке. Ехал по служебной надобности в Тильзит. Точнее, собрался ехать — билет мы тоже нашли. Поезд ушел вчера в 15.15, но он на него не сел. Зачем-то сошел с перрона и оказался здесь, у пакгауза.

— То есть, получается, если по хронологии…

— Сначала убили этого господина. Потом аптекаря. Потом историка. Мощность выброса каждый раз нарастала.

— И связь между ними установить, конечно, не удалось?

Либхольц пожал плечами.

Генрих попытался проанализировать ситуацию, но голова отказывалась работать. Слишком много он увидел за этот день. Хотелось сесть где-нибудь, закрыть глаза, и чтобы никто больше его не трогал. Еще не мешало бы пообедать, но ведь кусок не полезет в горло после таких картин.

Он отошел на несколько шагов, поднял лицо к небу, вдохнул дымно-морозный воздух. Стало немного легче.

— Что в университете? — генерал остановился рядом.

Генрих пересказал беседу с библиотекаршей. Развернул свой пакет, показал книгу и рукопись генералу. Тот бегло пролистал их, прочел оглавление. Спросил:

— Есть мысли, как нам это поможет?

— Пока нет. Надо отдать какому-нибудь историку. Особенно рукопись — она тут явно важнее. Ну и, конечно, с автором нужно поговорить.

— С автором — да. Расспросим его сегодня же. А вы пока прочитайте рукопись. Прикиньте по содержанию, с кем еще можно проконсультироваться. Но, самое главное, я хочу услышать ваше личное мнение. Вы знаете нашу специфику и поймете, на что обратить внимание.

— Хорошо, Теодор. Только, если не возражаете, я поеду домой. Раз уж мы все равно на вокзале… Нет, серьезно, так будет больше толку. Я сяду в тишине, почитаю и поразмыслю. Если наткнусь на что-то сверхважное, сразу вам позвоню. Мой поезд через двадцать минут.

Генерал посмотрел на него с некоторым сомнением, но все же кивнул:

— Поезжайте. Завтра изложите ваши выводы. Утром меня в конторе не будет — ждут на доклад, — генерал возвел глаза к небу, демонстрируя уровень предстоящей аудиенции. — Так что звоните ближе к полудню.

— Договорились. И, Теодор, еще вопрос напоследок. Зачем вы сейчас приехали лично? Сюда, на место убийства? Ну, первый раз — понятно, случай слишком неординарный. Но теперь-то история уже повторяется. Новости вам и так сообщили бы.

— Не хотите вокруг да около, Генрих, — генерал усмехнулся. — Спросите прямо.

— Ладно, пусть будет прямо. Вы, по вашему утверждению, ощутили мой отсвет в аптеке. След моего присутствия. И наверняка решили проверить в других местах. Вот я и хочу узнать, каков результат. Что вы почувствовали у профессора дома? И здесь, на вокзале?

— У профессора — ничего. Но там и засветка самая мощная. А здесь…

— Ну, Теодор, не тяните же.

— Снова мимолетное ощущение. Но слишком слабое, будто отраженное от чего-то. Нет, вас тут не было, это ясно. А была… как это сформулировать?.. словно бы мысль о вас. Только не переспрашивайте, я сам пытаюсь понять. Главное, что к убийствам вы непричастны — теперь я стопроцентно уверен. В этом смысле можете работать спокойно.

— Что ж, и на том спасибо. Но все равно я готов об заклад побиться — вы что-то недоговариваете. Знаете больше, чем сообщили мне.

— Ну естественно, Генрих! — охотно подтвердил генерал. — Начальство всегда знает больше, чем подчиненные. Неужели вы еще не привыкли? Подчиненным же надлежит не гадать о тайных мотивах, а всячески демонстрировать рвение.

— Спасибо, Теодор, — буркнул Генрих. — Прикосновение к вашей бюрократической мудрости меня исцелило. Поеду работать, пока пыл не угас.

Он заглянул в кассу, купил билет и выбрался на перрон, откуда уходили пригородные поезда его направления. Кондуктор чинно кивнул ему, и Генрих шагнул в вагон. Сейчас он путешествовал вторым классом — отдельных купе тут не было, но кресла вполне удобные.

Свободных мест оставалось много — повезло, что уехал днем. Вечером картина была бы совсем иная. Железная дорога все больше входила в моду. Многие теперь приезжали в столицу утром, а к ужину возвращались обратно. Такие поезда уже окрестили «маятниками», и Генрих с тревогой думал, что будет, если билеты станут еще дешевле.

Он сел у окна. Поезд тронулся. За окном проплыл злосчастный пакгауз, потом депо. Вдаль колеи громоздились штабеля пропитанных шпал, топорщился мерзлый бурьян, чахли голые липы и тополя.

Мелькнул переезд. Перед шлагбаумом понуро стояла лошадь с телегой. К путям подобрались неуклюжие постройки без окон — военные склады. Длиннейшая глухая стена полностью перекрыла обзор. На ее темном фоне Генрих увидел в стекле свое отражение — физиономия недовольная, на лбу залегли морщины.

Дама, выглянувшая из-за его плеча, тоже отразилась в окне. Ее зеркальный двойник улыбнулся Генриху, и он узнал брюнетку с королевского бала.

 

Глава 6

Вздрогнув, он резко обернулся, но кресло рядом с ним пустовало. Несколько секунд Генрих тупо таращился на коричневую обивку. Наконец, преодолев ступор, поднял голову и оглядел вагон. Пассажиры занимались своими делами, никто не обращал на него внимания. Дородный господин, сидевший через проход, читал «Приморский курьер». Позади него две матроны в безвкусных шляпках чинно переговаривались.

Брюнетка же исчезла бесследно. То есть, вряд ли она вообще существовала в реальности — больше похоже на очередную галлюцинацию. Весьма убедительный, жизнерадостный морок.

На всякий случай Генрих снова глянул в окно, но тоже безрезультатно — стена снаружи отступила, стало светлее, и зеркальное изображение растворилось бесследно.

Проклятье, что же тут вообще происходит?

Дама со снимка четвертьвековой давности привиделась ему второй раз подряд. И это совсем не радует, если учесть, что профессор, которому красавица тоже не давала покоя, теперь лежит, разодранный в клочья.

Ясно одно. Под этой историей с чертополохом и фотографией погребена какая-то тайна — огромная и старая, перебродившая как тесто в квашне и прущая теперь неудержимо наружу.

И чтобы найти убийцу, придется копаться в прошлом. В том самом времени, которое Генрих так старался забыть — даже жалел иногда, что затворяющее клеймо, которое ему наложили, не блокирует заодно и память.

Впрочем, если отвлечься от личных переживаний, эпоха тогда была и в самом деле неординарная. Да что там — уникальная была эпоха, величественная и звонкая. Не чета нынешней сытой дреме. Перелом уже назревал, и что-то манящее, тревожно-неуловимое носилось в воздухе. Все понимали, что Старый Король не вечен, и шептались, увлеченно гадая, чем обернется его кончина. Реальность, правда, несколько превзошла ожидания.

Любопытно, что бы сказал о тех временах беспристрастный наблюдатель со стороны? Какой-нибудь иноземный исследователь, впервые в жизни услышавший про Девятиморье. Хотя где его, такого, найдешь? Страну Девяти Морей знают в каждом уголке ойкумены.

Но, предположим, наблюдатель все же сыскался. Смотрит он, значит, и записывает в блокнот — ага, есть столица, и есть король. Ну, это как у всех, ничего особенного. А вот дальше уже интереснее — король назначает канцлера, но не абы кого, а представителя одного из двух влиятельнейших родов. То есть человека либо из Железного, либо из Стеклянного Дома.

Ага, говорит себе наблюдатель, почесывая умную лысину. Чем же эти дома знамениты? И почему такие названия? С Железным понятно — он испокон веку делал лучшее оружие и доспехи, хитрые механизмы, а теперь вот взялся за вещи и посложнее. Паровозы, дирижабли, локомобили — все это его вотчина.

В Стеклянном же Доме мертвое железо не любят. Там приручают свет.

Люди, способные к светописи, рождаются порой и в других, самых обычных, семьях. Но лишь «стекольщики» знают, как отточить умение до совершенства. Они — первооткрыватели. История о том, как свет впервые явил человеку свою чернильную сторону, достойна отдельной книги. Но это уже легенда, присыпанная пылью веков, а наблюдатель отвлекаться не хочет.

В текущем столетии канцлер несколько раз подряд назначался от Стеклянного Дома. Этой традиции придерживался и Старый Король, просидевший на троне почти полвека и почитавший светопись благороднейшим из искусств. Впрочем, и к технике он относился достаточно благосклонно — именно при нем появились рельсовые пути и первый воздушный порт.

А вот его сын, король Альбрехт, светопись почему-то не жаловал. Не запрещал, но задвинул на второй план. И канцлера сменил почти сразу. Линза — знак Стеклянного Дома — исчезла с канцлерской резиденции, а лязгающие машины полезли, как тогда показалось Генриху, буквально из всех щелей. Правда, Генрих, в отличие от гипотетического наблюдателя-иноземца, рассуждал, прямо скажем, небеспристрастно. Особенно после того, как получил клеймо…

И вот теперь его, заклейменного, привлекают к расследованию. Чтобы, значит, помог оградить августейшую семью от возможной угрозы. Как будто Генриху не плевать на Его Величество Альбрехта, а заодно и на всех его фавориток — прошлых, настоящих и будущих…

Генрих так погрузился в эти невеселые мысли, что едва не пропустил свою станцию. Но вовремя спохватился и пошел к выходу.

Он любил этот тихий пригород с маленьким уютным вокзалом. Люди здесь, казалось, никогда и никуда не спешили. Даже носильщики на перронах не мчались, как оглашенные, а катили свои тележки с достоинством романских патрициев. Только паровоз нетерпеливо пыхтел, дожидаясь конца посадки.

Генрих миновал кирпичное здание с часами во лбу и вышел на привокзальную площадь. Знакомый извозчик, завидев его, приподнял шапку.

— Домой, герр профессор?

— Домой.

Копыта цокали по булыжникам. Лошади мерно кивали, заранее соглашаясь со всем, о чем подумает Генрих. Дыхание уходило морозным паром. Улица катилась навстречу — вот уже показался тот самый двор с каштановыми деревьями. Солнце, вспоров лучами мглистую кисею, блеснуло над горизонтом, подкрасило обындевевшие ветки.

Флигель, где квартировал Генрих, стоял наособицу. На стук отворила Эльза — приходящая домработница, экономка и кухарка в одном лице. Сухонькая, в мышиного цвета платье и неизменно чистом переднике. Ей было сорок пять — и треть жизни она присматривала за этой квартирой.

— Обед готов, герр фон Рау. Я накрываю?

— Да, пожалуй.

Мысль о еде уже не вызывала прежнего отвращения. Не то чтобы кровавые картинки забылись, просто домашняя обстановка подействовала на него успокаивающе. А может, проснулся, наконец, защитный рефлекс, приобретенный когда-то на оперативной работе, но захиревший за годы кабинетных трудов.

— Так что там у нас?

— Айнтопф по-мадьярски, с телятиной.

— Гуляш, Эльза. Он называется гуляш. Почему вы так не любите это слово?

Достав из буфета початую бутыль коньяку, Генрих набулькал рюмку. Выцедил, блаженно зажмурившись, и только после этого сел к столу. Орудуя ложкой, он по инерции думал о фотографии, но потом мысли как-то незаметно съехали на библиотеку и «птичку», которая там хозяйничала. Захотелось вдруг позвонить милейшей фройляйн Майреген — в чисто служебных целях, само собой разумеется. Уточнить еще раз список литературы. Вопрос ведь нешуточный, дело государственной важности…

Отобедав и приняв горячую ванну, Генрих еще раз наведался к буфетному шкафчику. Чувствуя приятное тепло во всем теле, опустился в кресло, вытянул ноги. За окном клубились сизые сумерки. Лениво подумалось, что можно полчаса подремать, а потом, пожалуй, почитать рукопись, раз уж обещал генералу.

Тишина взорвалась хриплым, надсадным звоном. Генрих подскочил в кресле и чертыхнулся в адрес того, кто снабдил телефоны таким сигналом.

Телефонную линию в пригород протянули пять лет назад — сначала в резиденцию бургомистра, потом в несколько богатых домов. Генриха это новшество нисколько не привлекало — он прекрасно прожил бы без чужих голосов в квартире. Но техники вдруг явились к нему. Оказалось, что домашние аппараты теперь положены всем университетским преподавателям. Отвертеться не удалось — идея исходила лично от ректора, который, словно бешеный бык, пер по пути прогресса.

— Слушаю вас.

— Генрих, вы уже добрались? Читаете рукопись?

— Да, Теодор, как раз приступаю, — соврал Генрих, не моргнув глазом.

— Хорошо. Хотел вам сообщить последние новости.

— Дайте угадаю. Четвертый труп?

— На этот раз — нет. Подробности об аптекаре. Прислали ответ из Дюррфельда — это деревня, где он вырос. Насчет матери подтвердилось — одна из местных селянок, прожила там всю жизнь. А вот с отцом не очень понятно. По документам, отец — деревенский плотник. Погиб еще до рождения мальчика. Однако старожилы говорят, что, по слухам, у женщины был некий богатый друг, чуть ли не из столицы. Откуда такое знакомство, толком никто не знает. Сам богач в деревне не появлялся, зато женщина иногда уезжала куда-то на одну-две недели. Куда именно — не рассказывала. Но началась эта «дружба» как раз в те годы. Звучит, конечно, не слишком правдоподобно…

— Угу. Но если все-таки допустить, что аптекарь — внебрачный сын этого столичного гостя…

— …то это, объясняет, по крайней мере, откуда у аптекаря взялись деньги на учебу и остальное. Но нас-то интересует другое. Кто именно был настоящий отец — вот главный вопрос. Если узнаем, то, надеюсь, проясним связь с убийствами. К сожалению, за эти годы в деревне все обросло таким количеством сплетен, что черт ногу сломит. Надо разбираться на месте. Я уже отправил туда нашего человека, к утру на поезде доберется. Ждем результатов.

— А механик? Которого на вокзале убили? Может, и у него в родословной какие-нибудь сюрпризы?

— Мысль, конечно, напрашивается, но пока не успели выяснить. Копаем дальше.

— Понял, Теодор. Спасибо за информацию.

— Все, Генрих. Больше не отвлекаю.

Генрих перешел в кабинет, сел за стол и разложил перед собой «трофеи» — рукопись, книжку про Жженый Лог и список дворянских семей, у которых есть чертополох на гербе.

Начнем, пожалуй.

И в ту же секунду снова грянул телефонный звонок.

«Да сколько ж можно», — страдальчески подумал Генрих, снимая трубку. Женский голос на том конце провода звучал взволнованно и очень знакомо:

— Алло? Герр фон Рау, вы слышите?

— Да-да, я здесь.

— Это Анна, Анна Майреген! Мы с вами разговаривали сегодня в библиотеке…

— Конечно, Анна, я помню, — он машинально назвал ее просто по имени, но вроде бы это не прозвучало слишком бестактно.

— Я только хотела… — она запнулась. — Простите, что беспокою вас дома, но, может быть, это важно…

— Не волнуйтесь, пожалуйста, — сказал Генрих. — Я очень рад, что вы позвонили. Скажите только, вы сейчас у ректора в кабинете? В библиотеке, насколько я помню, нет аппарата.

— Нет, я с почтамта! То есть, у ректора в приемной мне подсказали ваш номер, но оттуда я не стала звонить, чтобы никто не слушал.

— Вы все правильно сделали. Так что же стряслось?

— Понимаете, когда вы ушли, мне стало интересно. Я еще раз задала поиск по слову «чертополох». И, представляете, нашла новую книжку! Ну, кроме тех трех, что вы уже видели. Даже не знаю, как мы в первый раз ее пропустили…

— Так, — сказал Генрих. — И что за книжка?

— Фольклорный сборник. Баллады всякие, легенды, сказки. И вот в одной балладе чертополох как раз и упоминается. Я переписала строфы…

— Строфы?

— Да, там в стихах, — она почему-то снова смутилась.

— Прочтите, если не затруднит.

— Ладно, только не смейтесь!

— Обещаю, — он улыбнулся.

И Анна прочла:

Рвет ему кожу

люто и зло

чертополох шипом.

Душу тревожит -

что привело

в ведьмин постылый дом?

Дослушав, Генрих почесал в затылке. Спросил:

— А что за ведьма? Там дальше где-нибудь объясняется?

— Ну, по сюжету, злая колдунья заманивает путников в чащу и убивает. Они идут одурманенные, ничего не соображают. И один храбрый рыцарь тоже вот так попался. Шел, как во сне. Но, к счастью, у тропинки рос кустик чертополоха. Колючки разодрали рыцарю руку, и от этого он проснулся. Вытащил меч и зарубил колдунью. И в самом конце уже… Секунду… Ага!

Она продекламировала:

…будет он помнить -

спас ему жизнь

колючий чертополох.

— Вы красиво читаете, — похвалил Генрих.

— Я просто очень люблю баллады. И старые песни тоже. Могу их часами слушать! Вот завтра, например, у нас в парке будут гуляния…

— А знаете, — сказал Генрих неожиданно для себя самого. — Давайте сходим и послушаем вместе. Я вас приглашаю. Если вы, конечно, не против.

— Давайте! — кажется, она и в самом деле обрадовалась. — А как мы встретимся?

— Я подъеду к университету — надо только условиться, в котором часу…

Повесив трубку, он еще минут десять сидел, бездумно глядя в окно. Работать не было никакого желания. Не хотелось даже зажигать свет — вечерний сумрак как раз пришелся под настроение.

Во входную дверь постучали. Генрих слышал, как Эльза открыла и обменялась с кем-то парой коротких фраз. Потом она заглянула к нему в кабинет:

— Герр фон Рау, письмо для вас. Мальчишка принес, посыльный.

— Спасибо, Эльза. Давайте.

Пришлось-таки зажечь лампу. На конверте он не обнаружил ни марки, ни обратного адреса. Внутри — короткое послание: «Дорогой Генрих! Наконец-то мне представился случай лично связаться с вами. Ведь это довольно странно — знать вас почти полжизни, но ни разу не перемолвиться словом. Пожалуйста, не удивляйтесь. Скоро вы все поймете и согласитесь, что принятое мною решение было вынужденным и единственно верным. Ваш генерал хоть и солдафон, но сформулировал точно: шторм уже близко, идет волна. Впрочем, надеюсь, это не помешает нам с вами плодотворно сотрудничать».

И ниже с игривыми завитушками: «Ваша фав-ка».

 

Глава 7

Еще имелся постскриптум:

«P.S. Запах и в самом деле просто волшебный!

P.P.S. Нет, я не слежу за вами. Просто у вас талант оказываться в самой гуще событий. Чему я, кстати, искренне рада — мы ведь на одной стороне».

Генрих потер подбородок, еще раз перечитал письмо.

«Фав-ка», значит. Шутить изволит. И тонко дает понять, что видела блокнот профессора Штрангля, то есть лично была в том доме. Собственно, текст письма можно рассматривать как признание. «Принятое решение» — что это, если не убийство? Да, она не сказала прямо, но по-другому трудно истолковать.

И она не боится, что Генрих использует ее послание как улику? Это ведь уже не морок, не наваждение, а нечто вещественное. С этим можно идти на доклад к генералу. Фото подозреваемой есть, хоть и старое. Вряд ли так уж трудно выяснить личность.

Конечно, нельзя исключать, что кто-то водит Генриха за нос, отправляя депеши от имени «фаворитки». И хочет, таким образом, сбить следствие с толку.

Но кем бы ни был отправитель, его осведомленность пугает. Он (или она) знает, о чем генерал и Генрих разговаривали наедине, когда ехали в экипаже. Теоретически их могли подслушать с помощью светописи, оставив руну-маяк на локомобиле. Это, впрочем, сомнительно — все экипажи в департаменте проверяют. Или в конторе завелся крот?

А может, следящей руной помечен сам Генрих?

Подумав об этом, он взял очки-линзы, вылез из-за стола и тщательно осмотрел одежду, в которой ездил сегодня в город. Нет, ничего. Никаких намеков на постороннюю светопись. И, пожалуй, в данном случае он склонен поверить таинственной «фаворитке», которая в постскриптуме написала, что за ним не следит. Хотела бы обмануть, вообще не стала бы упоминать о подслушанном разговоре.

Еще хорошо бы выяснить, что значит «мы с вами на одной стороне». Но пока об этом можно только гадать.

Так, ладно. Что теперь? Звонить генералу или сначала посоветоваться с историками, спросить про даму на фотографии? Вдруг кто-нибудь ее вспомнит? Время подходящее — вечер, и многие должны быть в «беседке».

Генрих достал из выдвижного ящика плотный кожаный коврик-подложку — дюймов двадцать в длину и столько же в ширину. Поместил его перед собой на столешницу. Светоносные нити, вживленные в кожу, едва заметно блеснули. Поверх коврика лег линованный лист бумаги.

Взяв перо, Генрих написал псевдоним, под которым его знали в «беседке»: Тевкр. Ниже вывел строчку из Овидия: «Вот уж на веслах прошли мимо Скиллы и жадной Харибды тевкров суда». Фраза была ключом — буквы мигнули и словно бы провалились сквозь лист в открывшийся под ним омут.

«Беседка» впустила Генриха.

«История. Вопрос. Общий круг», — нацарапал он на бумаге. И далее: «Коллеги, буду благодарен за консультацию. В „Династических хрониках“, т. 26, на стр. 211 имеется фотография с королевского бала. Не подскажет ли кто-нибудь, что за дама так увлеченно разглядывает кронпринца?»

На полях он нарисовал вертикальную стрелку острием вниз, подтверждая написанное, и слова побледнели, хотя на этот раз и не исчезли совсем. Вопрос был принят, и можно было надеяться на компетентную справку — доступ в «беседку» имели только официальные члены академического сообщества.

В прежние годы, когда стеклянный век еще не закончился, было много разговоров о том, что связь через светопись нужно сделать общедоступной. Такое общение, мол, не должно быть уделом избранных. Но коврики со светоносными нитями были штучным и весьма дорогим товаром, поэтому все осталось как прежде.

Свои «беседки» имелись у купцов, адвокатов, состоятельных докторов и, конечно, у богатых бездельников и бездельниц. В последнем случае «беседки» эти назывались «салонами». Их завсегдатаи обменивались светскими сплетнями, заигрывали и писали друг другу стишки фривольного содержания. Особую пикантность этим забавам придавала полная анонимность. Гуляли анекдоты о том, как шутники умудрялись неделями флиртовать, выдавая себя за придворных дам.

Через чернильный свет общались и по служебным делам. Правда, нынешние начальники — особенно в пределах столицы — предпочитали решать вопросы по телефону. Не зря ведь Его Величество однажды обмолвился, что скрипеть пером ему недосуг, а у некоторых корреспондентов отвратительный почерк…

На листе перед Генрихом проявились новые фразы — пришел ответ. Некто Ибис писал ему: «Коллега Тевкр, вы предложили нам любопытнейшую загадку. Закат стеклянного века — предмет моего особого интереса. Этот том „Хроник“ я, без преувеличения, знаю чуть ли не наизусть. Упомянутый вами снимок тоже весьма известен. Но, к стыду своему, вынужден признать — дама, о которой вы спрашивали, мне незнакома. Более того, я только сейчас обратил на нее внимание, хотя фотографию, повторюсь, видел несколько раз. Что ж, задета моя профессиональная гордость, и я постараюсь навести справки. Здесь очень помог бы коллега Штрангль, но увы — он трагически нас покинул».

Другой собеседник, назвавшийся Неофитом, был краток: «Однако! Такой ребус — в унылых „Хрониках“! Мои поздравления, коллега! Будем искать. P.S. А ведь красива, чертовка!»

Два следующих сообщения ничего нового не добавили. Можно было уходить из «беседки», но Генрих решил посмотреть, что еще обсуждают в общем кругу. Как он и предполагал, главной новостью была смерть профессора. Впрочем, конкретных обстоятельств убийства никто не знал, и дискуссия плавно переключилась на исторические воззрения несчастного Штрангля.

Знаток со скромным именем Буревестник витийствовал: «Многие почему-то склонны считать, что падение Стеклянного Дома — личная заслуга нынешнего монарха. Ни в коей мере не умаляя роли Его Величества, хочу, однако, заметить: на все имелись объективные исторические причины. К концу стеклянной эпохи общество исчерпало внутренние резервы и не имело возможностей для развития. Экономика уперлась в тупик. Светопись, будучи, по сути, цеховым ремеслом, не могла обеспечить индустриальный рывок. А простой народ не хотел больше ждать от нее подачек. И если бы не прозорливость короля Альбрехта, который решился на слом устоев, волна недовольства поднялась бы с самого низа, с социального дна, и тогда не обошлось бы без крови…»

Комментатор с псевдонимом Ведун имел свое мнение: «Экономика — это верно. Но дело даже не в ней. Вранье — вот что меня в те годы бесило по-настоящему. Вспомните — врали ведь на каждом шагу! Как они там говорили? Человек могуч и прекрасен — он, приручивший свет, не нуждается в машинах и прочих технических костылях. Все нужное для совершенства, дескать, есть в самом человеке. Ага, замечательный тезис. Просто великолепный. Вот только те, кто светом реально пользовался, превратили себя в закрытую касту. Жирели и плевать хотели на остальных…»

Генрих раздраженно отодвинул листок. Ох уж эти доморощенные эксперты! Все-то они знают, все понимают. Мнят себя истиной в последней инстанции. Значит, говорите, мастера светописи — разжиревшая каста? Да вы хоть представляете, идиоты, какой прорыв тогда готовился? Именно в те последние «стеклянные» годы? И если бы не Альбрехт, севший на трон, все было бы по-другому…

Он поднялся, шагнул к окну.

В стекле отражалась освещенная комната, а снаружи ночь обнимала дом, шептала зимнюю колыбельную. Генрих стоял, задумавшись.

Растревоженная память не давала покоя.

Их было пятеро. Генрих и его друзья-добровольцы, окончившие университет и два года прослужившие в департаменте. Контора курировала проект от начала и до конца, что и неудивительно. В случае успеха они бы вывели светопись на новый, невообразимый доселе уровень.

Но свежеиспеченный король наложил запрет. Он предпочел машины.

Сегодня из тех пятерых в живых остался лишь Генрих. Живет себе с клеймом потихоньку. И уже почти перестал гадать, как бы все повернулось, если бы не треклятая железная эра…

Собачий вой за окном заставил Генриха вздрогнуть. Завыли, кажется, все окрестные псы — синхронно, будто кто-то дал им команду. От их надрывно-заунывного плача стало не по себе. Тоска поднималась к луне сквозь морозную пелену.

«Фаворитка» подошла к нему сзади, остановилась за плечом — он видел в стекле ее отражение, но не оборачивался. Знал — едва обернешься, она исчезнет. Она улыбалась, глядя в окно, словно видела там не зеркальную картинку, а что-то другое, недоступное Генриху. Платье на ней было теперь не серое, как на том старом снимке, а гранатово-красное. Темные волосы слегка отливали медью, а глаза наполнились янтарным сиянием.

Комната за ее спиной подернулась дымкой. Лампа мигнула — свет изменил оттенок, пропитался чернильной мутью. И еще у него появился запах — медвяный и легкий, как над чертополоховым пустырем.

— Они идут, — сказала брюнетка. Голоса ее Генрих не слышал, но прочел в окне-зеркале по губам.

Из углов поднимались тени — уплотнялись, обретали человеческие пропорции. Темный свет тянулся к ним, пропитывал силой. У фигур обозначились лица, черты проступали резче. В них было что-то знакомое, и когда ближайшая тень приблизилась к Генриху и протянула руку, он не выдержал и обернулся к ней.

В комнате было пусто, лампа горела ровно.

Псы за окном заткнулись.

Генрих вернулся за стол, взглянул на часы. Дело приближалось к полуночи, хотя, по его ощущениям, времени после приезда домой прошло не так много. Это все из-за дурацкой «беседки» — он уже не раз замечал, что если начинаешь вникать в тамошнюю дискуссию (а тем более, если сам пытаешься поучаствовать), то будто вываливаешься из жизни. Читаешь, пишешь, что-то доказываешь — а потом, подняв голову, понимаешь, что бездарно потратил несколько драгоценных часов. Взамен же не получил ничего, кроме злости на тупых оппонентов.

Но все-таки, прежде чем покидать «беседку», следовало прояснить еще одну вещь.

В списке тех, у кого чертополох на гербе, оказался Стеклянный Дом. То есть, конечно, главный символ у него — линза, но на полном варианте герба есть целая куча мелких деталей. Генрих не помнил их наизусть, поэтому днем не особенно удивился, обнаружив там и сиреневый колючий цветок.

Проконсультируемся.

Взяв чистый лист, он написал: «Геральдика. Вопрос. Общий круг».

Ниже: «Коллеги, подскажите, пожалуйста, что означает чертополох на гербе у Стеклянного Дома. Это абстрактный символ (стойкость, умение дать отпор) или есть конкретная подоплека?»

Ответа не было минут десять. Генрих уже решил, что все знатоки отправились спать, когда отозвался некий Легат: «Коллега Тевкр, вы что-то путаете. Никакого чертополоха у „стекольщиков“ нет. И никогда не имелось».

Генрих, почесав в затылке, подошел к шкафу и отыскал справочник — пусть не такой подробный, как в библиотеке, но все же. Открыл нужную страницу, проверил. Вернулся к столу: «Коллега Легат, ничего не путаю. Можете сами удостовериться. В нижней части герба, между кубком и вороном».

Пауза опять затянулась. Наконец проступил ответ: «Коллега, прошу прощения. Теперь, посмотрев на картинку, я припомнил — да, есть у них такой элемент. Не ручаюсь за точность, но смысл, вроде бы, следующий…»

На этом месте собеседник запнулся. Последние слова набухли чернилами и растеклись по странице кляксой. Генрих чертыхнулся — иногда такие сбои случались, неведомые флуктуации нарушали общение через «беседку». Причем обязательно в самый неподходящий момент.

Ну и ладно.

Со знатоками больше не пообщаешься — значит, осталась рукопись. Глаза, правда, уже слипались, но хотя бы полистать можно.

Всего в рукописи было пятнадцать глав. Каждая посвящалась отдельному персонажу. Как явствовало из краткого предисловия, все описанные события происходили в последние пять лет стеклянного века. Автор объяснял, что цель его состояла в том, чтобы показать скрытые «движенья души», влияющие на политические решения. Для этого-де и понадобилась беллетризация.

Первым действующим лицом был барон Роберт фон Вальдхорн, советник кронпринца. В главе рассказывалось, как он прибыл в провинцию с поручением, суть которого Генрих с ходу не уловил.

Просмотрев несколько страниц по диагонали, Генрих вздохнул и вернулся к началу. Если уж читать, то внимательно, иначе упустишь важное.

«Сойдя с поезда, столичный гость направился прямиком к извозчичьим дрожкам. Солнце палило немилосердно, и хотелось поскорей добраться до места. Словоохотливый кучер объяснил, что ехать около часа — через поле, мимо Дюррфельда, потом через мост…»

Генрих не сразу понял, что зацепило его внимание. Перечитал абзац, потом еще раз — и удовлетворенно прищелкнул пальцами. Ну конечно!

Дюррфельд.

Он уже слышал сегодня это название. Родная деревня убитого аптекаря.

Даже спать расхотелось.

Может, разбудить генерала? В качестве мести за сегодняшние волнения?

Нет, сначала все-таки почитаем.

 

Глава 8

— Трогай.

Лошадь, понукаемая возницей, потрусила прочь от вокзала. Роберт фон Вальдхорн поерзал на деревянном сиденье, пытаясь устроиться поудобнее. Правой рукой облокотился на бортик, а левую положил на кожаный саквояж, который уже успел нагреться под солнцем и лихо сверкал латунными пряжками.

Дрожки отчаянно дребезжали, пересчитывая булыжники под колесами. Конечно, Роберт мог бы нанять экипаж побогаче и покомфортнее, но у него были свои резоны. Он никогда не упускал случая прозондировать настроения в обществе, а проще говоря — послушать местные сплетни. А этот кучер — белобрысый парень с хитрющей физиономией — показался наиболее перспективным источником.

Роберт вообще полагал, что общение с людьми из низов бывает весьма полезным. Он даже одеваться старался проще, особенно когда ехал в провинцию. Кронпринц посмеивался над этой его привычкой: «Барон, кого вы пытаетесь обмануть? Хоть в рубище обрядитесь — за своего не примут. У вас на лице написано — аристократ в пятнадцатом поколении». Роберт не обижался. Сойти «за своего» он, собственно, не надеялся, просто хотел чуть-чуть сократить дистанцию.

Вертя головой, он подмечал детали. Город небольшой, но зажиточный. В центре на каждом шагу — бытовая светопись. Чернильное мерцание под входом в ювелирную лавку — сигнал тревоги на случай, если полезут воры. Простенькие штрихи на оконных рамах в особняках, чтобы не залетали мухи и комары. Светоносная нить у богатой дамы на шляпке — не то от жары, не то от мигрени. Отметины на витринах, заставляющие бросить лишний взгляд на товар. И еще амулеты — спрятаны у прохожих в карманах и под одеждой, но темный свет просачивается сквозь ткань.

Обычный человек, разумеется, ничего этого просто не разглядел бы. Но барон фон Вальдхорн не относился к обычным людям. Он был аристократом из Стеклянного Дома, и способность к восприятию светописи имелась у него от рождения.

Богатые кварталы остались между тем позади. Булыжная мостовая закончилась, а вместе с нею — дребезжание и тряска. Дрожки покатились по немощеной улице, присыпанной мягкой пылью. Барон вздохнул с облегчением — путешествие становилось приятным. Тем более что и солнце решило дать городу короткую передышку, укрывшись за пухлым облаком.

Чем ближе к окраине, тем реже встречалась светопись. Так, мелькали иногда кустарные насечки на притолоках, едва способные сохранить крохотную чернильную искру. Наивные хозяева полагали, что это защитит от порчи, сглаза и незваных гостей. Впрочем, как подумалось Роберту, вера в такую защиту сама по себе оказывает благотворное (терапевтическое, если угодно) воздействие.

Пыльная лента дороги монотонно разматывалась, тянулась за город. Проползли мимо последние деревянные домики с огородами. Старый лохматый пес, лежавший в тени огромного вяза, поднял голову и приоткрыл пасть, собираясь гавкнуть, но передумал и лишь проводил повозку укоризненным взглядом.

— А что, братец, — спросил барон у возницы, — сам ты отсюда родом?

— Известное дело, сударь, — кучер с готовностью обернулся. — Почитай, всю жизнь тут провел.

— И как, доволен?

— А чего ж? Не голодаю, крыша над головой имеется.

Энтузиазма в его голосе барон, однако, не уловил и продолжил расспросы:

— Значит, работа нравится?

— Работа-то она да, — информативно сообщил кучер. — Папаша мой, опять же, двадцать лет на козлах сидит. Ну, так и я вот…

— Традицию продолжаешь? Похвально. А вот скажи, к примеру — другие края посмотреть не тянет? Страна-то у нас громадная. Или своя семья уже появилась, держит?

— Нету еще, успеется, — парень беззаботно тряхнул вихрами. — А другие края посмотреть — оно бы, конечно, здорово. Только ведь, сударь, кому я в тех краях нужен? Ту же столицу взять. Вот разве подсказал бы кто…

Он посмотрел на Роберта таким невинным и честным взглядом, что тот невольно усмехнулся и подбодрил:

— И что тебе подсказать?

— Говорят, там такие повозки строят — вроде как паровозы, только без рельсов. Прямо по улицам будут ездить, вместо извозчиков. Правда ли? Или врут? Очень уж любопытно.

— Вместо извозчиков — это ты, любезный, загнул. Повозки-то есть, несколько штук построили, но больше для развлечения. Пыхтят, чадят, ломаются постоянно. Так что хлеб у тебя не отобьют, не волнуйся.

Кучер, получив эту исчерпывающую справку, поблагодарил и принялся о чем-то усиленно размышлять. Барон тоже погрузился в раздумья. Вот, извольте видеть — про городские паровички уже судачат даже простолюдины в провинции. А ведь игрушки эти только что появились.

Да, Железный Дом, будь он неладен, умеет привлечь внимание. В последние годы как-то он слишком активизировался, будто встряхнулся от долгой спячки. Клепает свои машины, как заведенный. Рельсы, вон, уже через все страну — и ведь не поспоришь, штука полезная, без них Девятиморье и за месяц не пересечь.

Мало того, жестянщики лезут в небо. Правда, их пузыри с моторами, дирижабли, летают пока что едва-едва, но кто знает, что будет дальше? А король на все это смотрит и благосклонно кивает…

Солнце выбралось из-за облака и затопило землю новым потоком жара. Роберт, промокнув лоб платком, окликнул возницу:

— А попить у тебя, случаем, не найдется?

— А как же, сударь, — кучер вытащил флягу, встряхнул ее. — Только тут осталось на донышке. Да и нагрелась, вы уж не обессудьте.

— Ладно, чего уж, — Роберт протянул руку. — Впрочем, погоди. Мы ведь сейчас через ту деревню поедем? Вон, впереди?

Но извозчик его разочаровал:

— Нет, сударь. Развилка тут, видите? Деревня прямо, а нам налево, к мосту. Хотя можем заехать, коли желаете. Крюк небольшой.

— Нет, не нужно, — решил барон. — А вон там что за домик?

До деревни оставалось еще с четверть мили, но один из домов стоял на отшибе, рядом с развилкой, и до него было рукой подать. Простенький, но опрятный, с белеными стенами и соломенной крышей, он, казалось, сошел с картинки. Трава вокруг зеленела ярко, будто ранней весной. Яблони, на которых обильно завязались плоды, обнимали деревянный заборчик. Синие ставенки были распахнуты, как ресницы.

— Травница живет, с бабкой, — пояснил кучер.

— Что за травница?

— Ух, красивая девка. Только хитрая больно.

В дальнейшие пояснения он, вопреки ожиданиям, вдаваться не стал. Роберт почувствовал любопытство, да и ноги захотелось размять.

— Знаешь, братец, загляну-ка я к твоей травнице. Воды попрошу. А ты здесь подожди, я быстро.

— Как прикажете, сударь.

Барону почудилось, что эта последняя фраза прозвучала слегка насмешливо. Он быстро взглянул на кучера, но тот смиренно потупил взор. Роберт хмыкнул и выбрался из повозки.

От резкого движения голова закружилась. Барон, покачнувшись, ухватился за бортик. В глазах потемнело — весь мир вокруг налился чернильным светом. Мрак, пропитанный приторно-сладким запахом, сочился прямо из воздуха, сгущался, стискивал горло. Исчезла дорога, повозка канула в темный омут. Лишь впереди сквозь липкую пелену еще виднелся домик с синими ставнями; Роберт впился в эту картинку, как утопающий — в спасательный трос, и рванулся к ней, почти теряя сознание.

Ноги будто застряли в густой смоле, но он все-таки сумел сделать шаг и сразу почувствовал, как черные путы рвутся. Воздух ворвался в легкие, солнечный свет продрался сквозь мрак, и тот рассыпался хлопьями.

— Сударь, что с вами?

Барон ответил не сразу. Несколько раз глубоко вздохнул, осторожно повел головой из стороны в сторону. Что это сейчас было? Перегрелся на солнце? Скорей всего. Но вроде все обошлось. Не тошнит даже, только слабость в ногах, и пить хочется совсем уже нестерпимо.

— Все в порядке, — сказал он кучеру. — Жди.

Сошел с дороги и двинулся через лужайку к дому. Трава было по колено — мягкая и густая, как ворсистый ковер. Нагнувшись, он прикоснулся к ней и ощутил ладонью прохладу, неведомо как сохраненную до полудня.

Дверь отворилась, и ему навстречу шагнула девушка — среднего роста, смуглая от загара, в простом домотканом платье без украшений. Волосы перехвачены узкой лентой, серые глаза смотрят приветливо и спокойно.

— Здравствуй, хозяйка, — сказал Роберт. — Воды бы напиться, а то в горле пересохло — сил нет.

— Здравствуйте, сударь. Сюда, прошу вас. Передохните, я мигом.

Она указала ему на скамейку под яблоней. Роберт сел, и тень окутала его ласково, отгородила от злого солнца. Он вытер лицо и ослабил ворот сорочки. Девушка уже шла к нему с огромной глиняной кружкой.

Вода была сладкая, будто в сказке, восхитительно-ледяная — даже слегка заломило зубы, когда он сделал несколько нетерпеливых глотков. Зато в голове окончательно прояснилось.

— Спасибо, красавица.

Роберт снова оглядел дворик. Машинально отметил, что светопись отсутствует совершенно — нет даже пресловутых насечек на притолоке. Отпил еще воды, поинтересовался лениво:

— Так, значит, с бабкой живешь?

— Да, сударь, — его осведомленность она приняла как должное.

— И не страшно тут, на отшибе?

— Чего ж нам бояться? — травница отвечала вежливо и с почтением, но ни капли не тушевалась. Смотрела прямо.

— Ишь ты. А воры если?

— Что ж они, дурные совсем?

Барон рассмеялся. Разговор ему нравился.

— Сама посуди, хозяйка. Собаку вы тут не держите, заборчик хлипкий, только для красоты. Кто же вас защитит в случае чего? Вот был бы я, к примеру, грабитель — что бы ты стала делать?

— Тогда иная была бы встреча. Вы, сударь, и до забора бы не дошли.

— С чего вдруг? Что меня остановит? Охранного света — ни единого проблеска.

— Свет ваш, чернилами разведенный, нам ни к чему. И без него управимся.

— Ох, красавица, — настроение у Роберта улучшалось с каждой минутой. — Значит, светопись тебе не мила? Ты прямо как те стратеги из Железного Дома. Еще чуть-чуть — и скажешь, что надо машины строить.

— А и то. Светопись ваша многим ли по карману? Такая, чтоб всерьез помогла? В городе, вон, у каждого второго дверь исцарапана. Последние гроши отдают — защита, дескать. А толку? Света в этих насечках — тьфу, капелюшечка, кошка на хвосте унесет. Вор заберется — даже и не почешется. Или ошибаюсь я, сударь?

Барон собирался уже сострить на тему того, какие умные нынче пошли селянки, но глянул на собеседницу и придержал язык. Понял — шутки сейчас не к месту. Нет, она не обидится — просто пожмет плечами, да и вернется в дом. И разговор на этом будет закончен. А такая перспектива ему, Роберту, отчего-то совсем не нравилась.

Поэтому ответил серьезно:

— Видишь ли, сделать настоящую охранную светограмму — это работа, требующая серьезной квалификации. И стоит она недешево, специалистов мало. Вот, например, сейчас я видел ювелирную лавку — там все на совесть сделано. А в простых домах, которые на окраине… Если кто-то по дурости готов платить шарлатанам — это его проблемы. По-моему, все просто. Ну, хозяюшка, чего же ты хмуришься? Не соврал ведь, объяснил все, как есть.

— Вижу, что не соврали, сударь. И простите, если поперек что скажу. Только ведь шарлатанам не по дурости платят, а по неведению. Откуда же людям знать, как правильно все устроить, если те, кто светом всерьез владеют, секреты промеж собою хранят? А коли уж поделятся с кем, то три шкуры взамен сдирают.

— Ну-ну, не преувеличивай. Да, светопись доступна не каждому. Это, однако, не чьи-то происки, а законы природы. Врожденный дар имеется не у всех. Что ж поделаешь? Но если он есть — пожалуйста, иди учись, чтобы использовать его эффективно. Никто эти знания за семью замками не держит. В университеты, заметить, принимают даже простолюдинов.

— Может, и принимают. Только с дырой в кармане туда все равно не сунешься. Да и сколько тех университетов — с десяток на всю страну наберется?

Роберт подумал, что в этом она права. Учебных заведений, где преподают светопись, очень мало, и программа там сложная, нацеленная на то, чтобы студент стал мастером высочайшего класса. Отсутствуют, условно говоря, ремесленные училища для средних умов. Так уж повелось исстари.

Считается, что мастера света должны быть интеллектуальной элитой. Нельзя, мол, чтобы такие навыки достались глупцам. Звучит логично, но в результате многие, не попав в университет, пытаются развить дар на свой страх и риск, а потом шарлатанствуют по углам. Споры об этом идут не первый год и даже не первый век. Но официальная позиция неизменна: слабые самоучки — меньшее зло, чем сильные дураки.

Объяснять все это травнице барон, конечно, не стал. Сказал примирительно:

— Пойми, абсолютного равенства не бывает. Это любого дела касается. Мы вот вспомнили с тобой про машины — они разве всем доступны? Тот же поезд хотя бы. Если в вагон не пустят, потому что на билет не хватило, тоже начнешь возмущаться и руками махать?

— Нет, не начну, я тихая, — она улыбнулась. — Зато там, где машины, шарлатанам меньше раздолья. Вот, положим, наскребла я все-таки на билет, села в вагон, а он никуда не едет. Тут даже я пойму — дурят глупую девку. Без всякого дара соображу. Не то что с вашим светом заумным.

— А ведь и правда — хитрая, — заметил барон.

— Такая уж уродилась. А что же мы, сударь, с вами все во дворе сидим? Пойдемте в дом, обедать самое время. Картошечка с маслицем, да и еще кой-чего найдется.

— Прости, красавица, — барон с сожалением развел руками. — Пора мне, в городе ждут. Впрочем, я в ваших краях еще неделю пробуду, а то и две. Может, как-нибудь загляну. Не выгонишь?

— Приезжайте, — просто сказала травница. — Я буду рада.

Роберт поставил кружку на лавку, приподнял на прощание шляпу и зашагал обратно к дороге. Забрался в повозку, кивнул кучеру — можно ехать. Оглянулся на дом. Девушка, стоя у калитки, смотрела вслед.

Дрожки катили по наезженной колее, а Роберт фон Вальдхорн, советник кронпринца Альбрехта, вспоминал свой неожиданный диспут с сельской девчонкой. И думал о том, что последнее слово, как ни крути, осталось за ней.

Только когда лошадь добрела до моста, и солнце, окунувшись в реку, взметнуло сноп золотистых искр, барон встряхнулся. В двадцатый раз за день приложил ко лбу промокший платок и спросил возницу:

— А бабка у нее — тоже травница?

— Вроде того. Люди разное говорят.

— Разное? Например?

Возница пожал плечами, сплюнул в дорожную пыль и буркнул сквозь зубы:

— Ведьма.

 

Глава 9

Генрих проснулся около девяти. Выпил чаю и снова отправился в кабинет, чтобы дочитать рукопись.

Ночью ему привиделся весьма любопытный сон. Генрих словно бы сам пережил все то, о чем успел прочесть накануне. Сон был подробный, поразительно яркий, насыщенный запахами. Даже теперь, после пробуждения, чудилось временами, что ноздри щекочет пыль, поднятая с дороги горячим ветром, и пот стекает по лбу.

Приснились, правда, и такие детали, которых не было в тексте. Например, полуобморок у развилки, когда барона окружил мрак. В рукописи ни о чем подобном не говорилось, и Генрих решил, что эта сцена порождена его собственным подсознанием. Такая вот реакция на события вчерашнего вечера, когда ему, Генриху, помстились чернильные тени в комнате.

Итак, если верить тексту, барон до своего отъезда в столицу навестил девушку еще дважды. Та оказалась отнюдь не глупа, и беседы с ней запомнились аристократу надолго. Надо полагать, беседами дело не ограничилось, но эту тему автор деликатно обходил стороной. Впрочем, не нужно быть гением, чтобы сложить два и два. Травница из рукописи — это мать убитого аптекаря. А Роберт фон Вальдхорн, вероятно, его отец, не признавший ребенка официально, но помогавший деньгами.

Что это дает для расследования? В практическом плане — не так уж много. Разве только, подтверждается версия, что убийство имеет отношение к высшему свету.

Барон — фигура весьма и весьма известная. Шутка ли — многолетний советник нынешнего монарха. Проблема в том, что советник этот умер года два или три назад, и расспросить его уже не получится.

Остальные же главы рукописи, с которыми Генрих ознакомился после завтрака, ничего интересного не добавили. В них не содержалось ни малейших намеков на связь с чередой смертей.

Опять тупик? Ну и ладно. Ему-то, Генриху, что за дело? Он выполнил все, что от него зависело, а дальше пусть начальство ломает голову. Пора звонить генералу.

Прикинем только, о чем конкретно докладывать.

Значит, историю с бароном и травницей излагаем, как есть.

А вот что касается «фаворитки»…

Про письмо, полученное вчера от нее, упоминать, пожалуй, все же не стоит. Иначе возникнет резонный вопрос — с чего это предполагаемая преступница переписывается с Генрихом? И объясняй потом, что сам он — ни сном ни духом. Все равно не поверят, а могут и под замок посадить.

Но и совсем промолчать о «фаворитке» нельзя. Просто нужно правильно сформулировать.

Рассудив так, он снял трубку телефонного аппарата. С генералом соединили сразу. Тот выслушал пересказ отрывка из рукописи, потом пробурчал:

— Отец жертвы — королевский советник? Только этого не хватало.

— Да уж, клубок завязался.

— Будем распутывать. И думать, кто здесь может помочь.

— А сам автор рукописи? Вы собирались его найти.

— Нашли. Расспросили. Он тоже не понимает, почему вдруг профессор Штрангль заинтересовался его работой — именно сейчас, в эти дни. Говорит, что рукопись много лет пылилась на полке, и никто о ней даже не вспоминал. Похоже, искренне расстроен смертью профессора. Уверяет, что всегда уважал его, хоть и был вечным оппонентом.

— А в доме Штрангля улики так и не отыскались?

— Реальных зацепок нет. Правда, появился один интересный штрих, когда немного отфильтровали засветку. Эксперты теперь считают, что отсвет убийцы — скорее женский.

«Ага!» — подумал Генрих, а вслух сказал:

— Женский? Тогда есть одна догадка. То есть не догадка даже, а так — попутное замечание. На столе у профессора лежал фолиант, открытый на странице со старым фото…

— Вы про ту брюнетку, что на балу? Мы на нее обратили внимание, когда сопоставили снимок и последнюю пометку в блокноте. Пытаемся выяснить, что за дама. Пока безуспешно.

— Да, я тоже попробовал. Списался вчера с историками. Никто про нее не знает. Странно, правда?

— Еще бы. Причем у меня такое чувство, что я ее где-то видел, но не могу вспомнить, при каких обстоятельствах. А ведь на память я никогда не жаловался. В общем, даму мы ищем и очень хотели бы побеседовать, — генерал усмехнулся. — Я ее даже в подозреваемые готов записать. Хотя бы чисто условно, ввиду отсутствия других вариантов.

Генрих мысленно похлопал в ладоши. Спросил:

— От меня что-нибудь еще требуется?

— Пока нет. Если что, я с вами свяжусь. Рукопись отдадите нашему сотруднику. Он сейчас в вашем городке по делам, так что заглянет в полдень.

— Как скажете, Теодор. До свидания.

Генрих положил трубку и задумался — что за дела у сотрудника «тройки» в тихом предместье? Хотя да, ведь тут расположен факультет светописи. Собственно, именно по этой причине Генрих здесь поселился, когда еще занимался преподаванием.

Ладно, до полудня осталось уже недолго, а потом можно выбросить контору из головы. И собираться на встречу с зеленоглазой библиотекаршей.

За ночь небо очистилось. Его лазурную ткань скрепляла золотая запонка солнца. Деревья, обсыпанные инеем, замерли неподвижно, будто позируя, — ветер не решался вздохнуть, чтобы не испортить картину.

Мороз заметно усилился. Генрих опять порадовался, что в свое время приобрел у заезжих купцов из Зимней Империи полушубок, скроенный по тамошней моде: толстая дубленая кожа на меховой подкладке. Полушубок этот смотрелся, правда, несколько экзотично, зато уж и грел на совесть.

Ехать на этот раз было куда веселее, чем накануне, когда Генриха ожидал генерал. Солнце, разогнавшее мглу, вымело заодно и самые мерзкие из вчерашних воспоминаний. Генрих, сидя в вагоне, лениво смотрел в окно на седые поля и посеребренные перелески. А выйдя на столичном вокзале, даже не оглянулся на пакгауз, за которым вчера нашли растерзанный труп.

К университету добрался вовремя. Вылез из экипажа, но извозчика не стал отпускать. И почти сразу увидел зеленоглазку, спешившую к нему через сквер.

Подумалось, что железный век, несмотря на лязг и угольный смрад, все же имеет свои приятные стороны. Он, например, совершенно неожиданно повлиял на женскую моду.

Лет десять назад принцесса Эмилия вдруг увлеклась техническими игрушками. Она, конечно, не копалась с гаечным ключом в механизмах, но постоянно требовала то показать ей машинное отделение парохода, то устроить экскурсию в мастерскую, то пустить за руль паровой повозки. И жаловалась, что пышные юбки, волочащиеся по полу, для таких забав совсем не подходят — мало того, что пачкаются, так и еще и цепляются за все подряд. В общем, однажды дочь короля появилась на публике с укороченным подолом до середины голени. Ревнительницы традиций чуть в обморок не попадали, зато модницы схватили все на лету. С тех пор каждый год линия отреза продвигалась, как минимум, еще на полдюйма вверх и доползла уже до колен.

Библиотекарша, кутаясь в рыжую шубку, добежала до Генриха. Он подал ей руку, помог залезть в экипаж. Едва сел рядом, как она спросила жадно:

— Герр фон Рау, а как расследование? Убийцу уже поймали? У нас все только об этом и говорят. Ко мне пристают с расспросами, но я ничего не рассказала, честное слово!

— Вы молодец, фройляйн Майреген. Я вам благодарен за помощь. Но убийца, к сожалению, еще не найден.

— А рукопись вы прочли? И ту, вторую книжку? Там есть подсказки? А про чертополох догадались — при чем он тут? А мне расскажите?

Он рассмеялся, она тоже хихикнула. Сказала:

— Да-да, я помню! Секреты нельзя выпытывать.

— Но главную тайну я вам все-таки выдам. Надеюсь только, вы не разочаруетесь. Дело теперь ведут другие сотрудники, а я — просто зритель.

— Ой, это вас вот так наказали?

— Ну что вы. Это меня вот так поощрили. Я с гораздо большим удовольствием проведу время с вами.

— Правда? Тогда я буду гордиться и важничать. Меня сопровождает мастер-эксперт! Правильно ведь? Так у вас на жетоне было написано?

— Ну да. Должность так называется.

— Значит, светописью владеете мастерски. Завидую вам!

— Точнее, раньше владел. Сейчас — только теоретически.

— А что случилось?

Она заглянула ему в глаза, и Генрих понял, что, пожалуй, впервые за двадцать лет этот вопрос ему задают не из праздного или научного любопытства, а просто с сочувствием и тревогой. И ответил, осторожно подбирая слова:

— Видите ли, я участвовал в научном эксперименте, но он окончился неудачно. С тех пор мои способности заблокированы. Наложено затворяющее клеймо.

— Ужас какой. Простите.

— Ничего страшного. Дело давнее.

Экипаж подкатил ко входу в городской парк. Нынешние гуляния были приурочены к юбилею университета, и народ валил валом, несмотря на мороз. Слышалась музыка и разноголосый гомон. Солнце проглядывало сквозь ветки, между деревьями пестрели гирлянды. На каждом шагу торговали выпечкой, калеными орехами, леденцами. Воздух пах ванилью, корицей и сладким дымом.

Генрих с зеленоглазкой, побродив немного между лотками, вышли к помосту, на котором подмороженный миннезингер в стилизованном средневековом наряде воспевал Прекрасную Даму и терзался из-за того, что та никогда ему не ответит. При этом клятвенно обещал не сдаваться и петь, пока не помрет, аминь.

Дослушав, зашли погреться в павильончик, где предлагался горячий шоколад и глинтвейн. Устроились за крошечным деревянным столом, и Генрих спросил:

— Ну, и как вам эта… гм… вдохновенная песнь?

— Чувствую в ваших словах иронию, — она погрозила пальцем. — Но не пугайтесь, я и сама не люблю, когда вот так заунывно. Просто голос у него уж больно красивый.

— Как это правильно называется? Ода?

— Плач любви — потому что чувство у него безответное. Заслуженный старинный жанр, между прочим. Еще у миннезингеров бывает рассветная песня — альба, лейх, пастурель, воспевание времен года…

— Погодите, пастурель — это…

— Это когда пастушка и рыцарь. А само слово — из окситанского языка.

— Вы, оказывается, тоже мастер-эксперт.

— Представьте себе. Даже в университете все это изучала.

— Какой у вас, кстати, был факультет?

— История искусств.

— Серьезно? А такой существует?

— Несколько лет уже. Правда, он пока самый маленький.

— Надо же. Как-то мимо меня прошло. Старею, наверно.

Генрих вздохнул и сделал добрый глоток глинтвейна. Спутница взглянула лукаво:

— Ну-ну, герр фон Рау, не надо кокетничать. Вы вовсе не старый.

— Тогда, знаете, у меня предложение. Называйте меня Генрихом. Если честно, я это «фон» терпеть не могу. А по именам — это, по-моему, вполне современно. Тем более, мы с вами со вчерашнего дня — партнеры в расследовании.

— Тогда и вы меня называйте Анной. А почему не любите «фон»? Или вы так образцово скромны, что стесняетесь указания на дворянство?

— Дело не в скромности, просто обстоятельства так сложились. Дворянство мое — не наследное, а пожалованное. Отец был из бюргеров. Сам же я до двадцати трех лет был Генрих Рау, без всяких «фон». А ту историю, после которой мне прилепили благородную приставку к фамилии, не хочется лишний раз вспоминать.

— Это связано с экспериментом, из-за которого?.. — она не договорила.

— Да, с ним. Когда программу прикрыли, мне дали пинка под зад, а в утешение сунули дворянскую грамоту. Ну, и денег еще — довольно приличную сумму, надо признать. Но это было совсем не то, к чему я тогда стремился.

Он махнул рукой, допил свою порцию:

— Впрочем, что теперь говорить. Пойдемте лучше еще послушаем, — Генрих кивнул на помост, который был виден в окно. — Там уже, вроде, повеселее.

Новый артист выступал в комическом жанре. Персонаж, которого он представлял, был порождением железного века и звался Ганс-шестеренка. Поставив шляпу с зубцами на край помоста, чтобы зрители могли бросать медяки, он приплясывал, тренькал на лютне и пел куплеты. Генрих и Анна пропустили начало, но поняли, что комик обличает некую ретроградку:

Как завидит паровоз -

аж шипит от злости.

От машин воротит нос,

мрачна, как на погосте,

нелюдима, зла, глупа

и с лиловой мордой.

Вся в колючках и шипах -

зато смотрит гордо.

Вот, народ, мораль тебе -

сразу жди подвоха,

коль увидишь на гербе

куст чертополоха!

Услышав последнюю фразу, они переглянулись. Анна предложила:

— А давайте его расспросим? Пусть расскажет, чем этот шедевр навеян.

— Давайте, раз уж мы здесь.

Генрих взял ее за руку и стал пробираться через толпу. Комик как раз закончил свой сольный номер, раскланялся и спрыгнул с помоста. Беззаботно зашагал прочь, свернул в боковой проход.

Они догнали его в закоулке с тыльной стороны очередного деревянного павильона. Генрих достал из кармана серебряную монету в полмарки и окликнул:

— Любезный, можно вас на минуту?

— Да, благородные господа?

Куплетист сгреб деньги и изобразил шутливый поклон. Он него отдавало шнапсом, а на скуле красовалась свежая ссадина.

— Что за песенку вы сейчас исполняли? Про чертополох на гербе? Может, есть еще что-нибудь подобное?

— О, сударь, что за вопрос? У меня их столько, что хватит на целый сборник. Были бы только истинные ценители, — он выразительно потер пальцами друг о друга.

— Считайте, что они у вас есть. Мы пропустили начало — можете повторить?

— С искренним удовольствием.

Комик ударил по струнам, открыл рот, но будто бы подавился. Захрипел, мучительно пытаясь вздохнуть. Глаза у него вылезли из орбит, ноги подкосились. Он сполз по стене, завалился набок, словно бурдюк. Кожа на горле лопнула, и окровавленные шипы полезли наружу.

 

Глава 10

Анна тихонько вскрикнула, побледнела. Опасаясь, что она лишится чувств от испуга, Генрих подхватил ее и усадил на перевернутый ящик, валявшийся у стены. Сам присел перед ней на корточки:

— Тихо, тихо, не бойтесь. Просто не смотрите туда.

Она послушно кивнула. Он хотел сказать еще что-нибудь успокаивающее, но тут за его спиной раздался смешок, и женский голос произнес:

— Не волнуйтесь, Генрих, девочка не будет смотреть. Она заснет на пару минут, пока мы побеседуем с вами.

И действительно — глаза у Анны закрылись, лицо разгладилось, а дыхание стало ровным. На губах даже появилась улыбка. Библиотекарша мирно дремала, привалившись спиной к стене.

Генрих медленно распрямился и обернулся.

Впервые он видел «фаворитку» вот так — напрямую, а не в отражении на стекле. И мог рассмотреть детали.

На первый взгляд, она ни капли не постарела по сравнению с тем снимком двадцатипятилетней давности. Черты, как у античной богини, гладкая чистейшая кожа, густые темные волосы с медным отливом. Да, она и сегодня дала бы фору соперницам на королевском балу — по любым, сколь угодно строгим, критериям.

За исключением одного-единственного штриха, который смазывал все картину.

Красота ее выглядела безжизненной, будто погасла искра, освещавшая лицо изнутри. И Генрих знал, в чем причина.

Светопись позволяет (за астрономическую сумму, естественно) сохранить молодое тело. Вот только очарование юности заморозке не поддается. И когда сквозь мордашку цветущей барышни проступает оскал пресыщенной стервы, наука помочь не в силах.

Наверняка «фаворитка» все это понимала, но сдаваться не собиралась. Куда там! Наряд у нее был смелым, если не сказать — вызывающим, и опережал движение моды, как минимум, на пару сезонов. Юбка заметно выше колен, сапожки с тонкими высокими каблуками, короткая, но роскошная снежно-белая шуба. Длинные волосы с тщательной небрежностью рассыпаны по плечам.

— Налюбовались, Генрих?

— Да, — буркнул он, — спасибо. Я, кстати, не знаю вашего имени.

— Можете звать меня Сельмой.

— Что с ним случилось? — Генрих кивнул на труп, остывающий в луже крови. — Это вы с ним такое сделали?

— Он потерял чутье. Перестал улавливать, в чем состоит веление времени и тонкость исторического момента. А это, знаете ли, смерть для художника.

— А вы, значит, ни при чем?

— Ему просто не повезло, что я оказалась рядом. Из-за этого его ощущения стали… как бы это выразиться?.. более острыми. Но я за ним, естественно, не охотилась. Зачем он мне? Всего лишь мерзкий, убогий шут.

— А трое других? Механик, аптекарь и профессор истории? Тоже попались под горячую руку?

— Ну что вы, ни в коем случае. К встрече с ними я готовилась много лет.

— Зачем?

— Чтобы направить через них поток света. И если бы существовал способ сохранить им при этом жизни, я, поверьте, была бы счастлива. Они достойные люди и не сделали мне ничего плохого. Безвинные жертвы. Но, к моему глубочайшему сожалению, иначе было нельзя.

Она говорила спокойно, с искренней убежденностью. И от этого Генриху стало по-настоящему страшно. Он скрипнул зубами, взял себя в руки.

— Куда направлялся поток? На какую цель? И почему именно через этих людей?

— Слишком много вопросов, Генрих, — она обворожительно улыбнулась. — Согласитесь, если все заранее объяснить, то будет неинтересно. Ваши коллеги-ищейки утратят стимул.

— Это для вас игра?

— Это дело всей моей жизни. И оно еще не закончено, поэтому извините — ответов пока не будет. Просто знайте — я стараюсь не только и не столько ради себя.

— Ради кого тогда?

— Ради таких, как мы с вами, Генрих.

«Фаворитка» подошла, прикоснулась к его плечу. И опять Генрих был уверен — она не заигрывает, не пытается задурить ему голову, а действительно хочет нечто донести до него. Спросил:

— Что значит — «таких, как мы»?

— Я говорю о тех, для кого светопись — не развлечение, не халтура, позволяющая заработать на хлеб, и не разменная монета в политике. О тех, для кого светопись — это дверь, ведущая в новый мир, на ступеньку выше.

— Вы меня с кем-то спутали. Я не владею светописью.

— Нет, Генрих, не спутала. Я же вижу — вы прекрасно поняли мою мысль.

— А я вижу перед собой сумасшедшую, которая убивает людей. И самое лучшее, что сейчас можно сделать, это отвести вас в контору, — он ухватил ее за плечо. — Чтобы кошмар закончился.

— Увы, Генрих. От визита в контору я вынуждена пока отказаться.

Она подняла свободную руку и провела указательным пальцем перед его лицом сверху вниз. Будто желала начертить прямо в воздухе вертикальный штрих — символ «лед», одиннадцатую руну старшего алфавита. Генрих почувствовал, что не может пошевелиться. Даже выругаться не получилось — язык будто примерз к гортани.

— Все хорошо, не пугайтесь, — «фаворитка» ободряюще кивнула ему. — Вам понятен смысл этой демонстрации? Ах да, простите, говорить уже можно.

— Понятен…

— Тогда можете разжать пальцы и отпустить меня.

Генрих отдернул руку и уставился на Сельму во все глаза. То, что она сейчас сделала, было невероятно.

Чтобы задействовать светопись, требуется носитель, твердый материал — дерево, металл, камень. На поверхности делаются насечки, которые удержат чернильный свет. На этой аксиоме построен весь теоретический курс, вся система преподавания. А «фаворитка» играючи обошла ограничение — буквально на пустом месте. И так же легко отменила действие. Это ведь…

Да, вот именно.

Это именно то, чего пытались добиться в ходе того приснопамятного эксперимента — под наблюдением лучших специалистов, с использованием всех ресурсов конторы. С добровольцами творили такое, что четверо из пяти вскоре сошли с дистанции. Остался лишь Генрих. Он боялся тогда, что сдохнет, валялся в полубреду, и все же услышал однажды, как кто-то из наблюдателей произнес недоверчиво: «Качественный скачок».

А на следующий день Его Величество дал отбой. Решил, что страна к таким вещам еще не готова. И сейчас, глядя на Сельму, Генрих подумал, что, возможно, король был все-таки прав.

— Как? — спросил он. — Как ты этому научилась?

— Я просто поняла главное. Надеяться можно лишь на себя. Надеяться и терпеть — и тогда получится то, во что другие не верят. Пусть даже для этого потребуются годы.

— Ты трансформировала свой дар в одиночку? Без посторонней помощи? Знаешь, мне с трудом в это верится. Кто-то должен отслеживать со стороны, корректировать…

— Правда? Ладно, давай сравним. У тебя имелись такие корректировщики, целая свора. И чем они тебе помогли? Будь честен сам с собой, Генрих. Тебя оскопили. Без дара ты просто огрызок, червяк, который боится выползти за порог. Последние двадцать лет ты не живешь, а в лучшем случае существуешь.

— Тебе кажется, что ты хорошо меня знаешь?

— Я знаю о тебе более чем достаточно. Ты очень помог мне — я, глядя на тебя, поняла, каких ошибок следует избегать, чтобы жизнь не пошла насмарку. В этом смысле ты был моим маяком. Я думала о тебе каждый раз, открывая канал.

Генриху сразу вспомнились слова генерала, произнесенные на месте убийства: «Вас тут не было, это ясно. Была словно бы мысль о вас». Ну да, при таком расходе энергии даже мысль обретает реальный отсвет.

И кстати, о побочных эффектах.

— Объясни про чертополох. Почему он прорастает там, где ты побывала? У профессора — просто джунгли. Или ты настолько свихнулась, что специально его выращивала?

Она поморщилась:

— Генрих, ну что за глупости? Ты и сам догадываешься, что в доме он материализовался случайно. И нужен был совсем не для этого.

— А для чего?

— Это символ, на который замкнут канал. Простой, но изящный ход, который, признаюсь, тешит мое тщеславие. Невзрачный цветок, способный сотворить чудо.

— Не понимаю.

— Поймешь и оценишь, увидев целиком всю картину. Потерпи, я ведь обещала, что осталось недолго.

В парке все так же звучали веселые голоса, кто-то смеялся. Бренчали струны, вызывая аплодисменты. Но в закуток, где лежал убитый, никто ни разу не заглянул. Люди словно сговорились обходить его стороной — или просто не замечали. «Фаворитка» позаботилась, не иначе.

— Скажи, Сельма, а ты действительно знакома с кронпринцем? В смысле, с нынешним королем?

— С кронпринцем — да, с королем — еще нет.

— Любишь загадывать ребусы?

— Обожаю.

— Ты замышляешь что-то против королевской семьи?

— Ах, милый Генрих, — она подмигнула, — я на такие мелочи не размениваюсь.

— Боюсь даже спрашивать, что для тебя — не мелочь.

— Пустить историю по новому руслу. Или, как выразились бы современные умники, заставить ее свернуть с колеи, ведущей в тупик.

Его разобрал нервный смех:

— Ты действительно ненормальная.

— Как и ты.

— Не равняй себя со мной. Ты — убийца. Мне отвратительны твои действия.

— Правда? — ее голос зазвучал вкрадчиво. — Нет, Генрих, тебе даже запах нравится.

— Что? Какой запах?

— Тот самый. Помнишь — медвяный, легкий? Так ты его описывал. Хотя остальных от него тошнит.

От такого абсурдного довода Генрих несколько растерялся и не нашелся, что возразить. Сельма с интересом наблюдала за ним. Потом сказала:

— Да, мы на одной стороне. Ты подсознательно это чувствуешь, но пока отказываешься принять. А это очень важно, поверь.

— Ты пришла сюда ради этого?

— Чем не причина? Хотела познакомиться лично. Удачно, что ты сегодня тоже решил проветриться.

— И я еще должен верить, что ты за мной не следишь.

— Нет, не слежу, — она говорила терпеливо, будто с ребенком. — Вот за твоим генералом — присматриваю. А ты, повторяю в десятый раз, мой союзник. И если надо, то найти тебя — не проблема. Вот как сейчас.

— Откуда ты вообще меня знаешь?

— Пообщалась с одним из тех, кто двадцать лет назад устроил над тобой вивисекцию. Он рассказал много интересного.

— Да ну? Вот так взял и выболтал подробности о секретном проекте? Что-то меня терзают сомнения.

— Зависит от того, как расспрашивать, — она пожала плечами. — Пришлось постараться, зато теперь я знаю твою историю. С тобой тогда поступили подло, решили все за тебя. Думаю, пора это исправить.

— Каким же образом? — он усмехнулся. — Снимешь клеймо?

— Нет, — сказала Сельма будничным голосом. — Ты сам его снимешь, если захочешь. Это должно быть твое решение. А я просто его ослаблю. Пожалуйста, молчи и стой неподвижно.

Она сняла перчатку, поднесла руку к его лицу и легонько прикоснулась ко лбу. Генрих хотел отшатнуться, но понял, что его опять обездвижили. Почувствовал кожей между бровей прикосновение ее пальцев — кажется, Сельма чертила руны, одну прямо поверх другой.

Во лбу появилось жжение — сначала легкое, потом все сильнее, будто к коже приложили раскаленный железный прут. Генрих зашипел, попытался дернуться, но невидимые путы держали крепко.

Боль туманила разум. С миром вокруг происходило что-то неправильное — противоположная стена отодвинулась в невообразимую даль, а Сельма исчезла из поля зрения, хотя по-прежнему была рядом. Воздух перед глазами смерзся в мутное зеркало, в котором Генрих увидел свое перекошенное лицо. Стекло покрылось чернильной изморозью, и по нему пробежала вертикальная трещина, рассекшая лоб зеркального двойника. Тот заорал беззвучно, и Генрих заорал вместе с ним, а потом сознание отключилось.

Придя в себя, он понял, что стоит, опершись рукой о стену, и жадно глотает ледяной воздух. Кожа на лбу саднила, как заживающая царапина, но недавняя боль ушла.

— Ну наконец-то, — сказала Сельма. — Я уж думала, до вечера простоишь.

— Что ты… — он никак не мог отдышаться. — Что ты сделала?

— То, что и обещала. Твое клеймо треснуло. Дальше справишься сам — будет трудно и больно, но, надеюсь, смелости у тебя все же хватит.

— Бред какой-то…

— Да-да, понимаю, начинается интеллигентская рефлексия. Но это, пожалуйста, без меня, — она усмехнулась. — Все, Генрих, давай прощаться. Холодно, сил нет — я уже вся трясусь.

Придерживая одной рукой воротник, а другой — полы шубы у бедер, Сельма пробежала мимо него. Обернувшись, бросила:

— Удачи тебе с твоей девочкой. Она милая. Надеюсь, как-нибудь познакомишь. Сейчас она проснется, но толком соображать начнет секунд через двадцать-тридцать. Думаю, тебе хватит, чтобы вывести ее из этих романтических декораций.

Брезгливо кивнула на труп и заспешила прочь.

 

Глава 11

Генрих бросился к библиотекарше. Ресницы у нее дрогнули, глаза приоткрылись, но взгляд был все еще затуманен.

— Пойдемте, — Генрих помог ей встать и мягко развернул спиной к мертвецу. — Нам пора. Вот так, осторожно. Сюда, сюда…

Придерживая девчонку за плечи, он вывел ее из закоулка — и вовремя. Анна встряхнулась, как воробышек, и недоумевающе огляделась. Перевела взгляд на Генриха, спросила растерянно:

— Ой, а где же?.. Ну, этот, который куплеты пел?

В душе у Генриха на миг шевельнулось нечто вроде благодарности к «фаворитке», которая заставила Анну забыть все лишнее. Ну да, прямо хоть от радости прыгай, какие тактичные нынче пошли убийцы.

Вслух он сказал:

— Куплетиста мы уже не догоним. Убежал, наверно, гонорар пропивать.

— Да? Ну ладно. А мы… — она запнулась и потерла виски.

— С вами все хорошо? — спросил Генрих.

— Да, только такое странное чувство… Не знаю, как объяснить… Будто я моргнула, а за это время мне сон привиделся, только я его не запомнила. И прошла не секунда, а даже не знаю, сколько. Минута, полчаса, час? Вон, уже солнце село…

— Не берите в голову. Это в декабре всегда так — не успеешь оглянуться, как день уже пролетел.

Ночь, подкравшаяся с востока, залила темной синью костер заката. Над горизонтом дотлевал последний багряный сполох. Сумерки окутали парк. Стаканы газовых фонарей наполнились желтым светом. Торговля сворачивалась, музыка затихала. В небе зажигались первые звезды.

Генрих подумал, что надо убраться подальше от павильона, за которым сейчас растекалась кровь. Вообще-то любой добропорядочный гражданин на его месте уже поднял бы тревогу, но Генрих решил иначе. Труп и так найдут очень скоро (ведь Сельма уже не отгоняет прохожих), а вот Анну пугать не хочется. Кроме того, сам Генрих отнюдь не горел желанием объясняться с ищейками.

Нет, он не собирался утаивать факт разговора с Сельмой, но кое-какие подробности, не имеющие прямого отношения к следствию, предпочел бы сохранить в тайне. Как, например, отреагирует генерал, узнав, что клеймо ослабло? Или, по крайней мере, подверглось несанкционированному воздействию? Снова отдаст Генриха вивисекторам? Перспектива не вдохновляет.

Значит, по уже установившейся традиции, с докладом суетиться не будем. Возьмем небольшую паузу на раздумья.

— Анна, вы продрогли. Отвезти вас домой?

— Да, Генрих, пожалуй.

Площадь у входа в парк напоминала бивак кавалерийской части, которая готовится к маршу. Публика, покидающая гуляния, рассаживалась по экипажам. Покрикивали извозчики, недовольно фыркали лошади, звенели по брусчатке копыта. Конные повозки трогались одна за другой, важно пыхтели локомобили.

Генриху с Анной повезло — они увели свободного кучера из-под носа у зазевавшегося бюргерского семейства. Сели, не торгуясь. И, уже свернув на соседнюю улицу, услышали, как со стороны парка донесся истошный визг.

— Что это? — испуганно спросила девчонка.

— Не знаю, — ответил он с деланным безразличием. — Драка, наверно. Полиция разберется.

Небо наливалось угольной чернотой, луна пронзительно сверкала над крышами. Мороз обжигал лицо. Анна сидела, спрятав нос в воротник и прижавшись к плечу Генриха. А тот прокручивал в памяти разговор с «фавориткой».

Нет, все-таки ее слова про клеймо похожи на сказку. Он должен поверить, что полусумасшедшая одиночка способна вот так, за пару минут, взломать чудовищный блок, над которым трудились лучшие специалисты конторы?

С другой стороны, он ведь своими глазами видел ее нынешние возможности.

Если она не врет, то ему пора действовать. Прийти домой, сконцентрироваться, чтобы никто не мешал, и содрать проклятое клеймо окончательно. Вот только готов ли он, Генрих, к этому?

О, будь он моложе, не сомневался бы ни секунды. Снова ощутить зов чернильного света! Увидеть и прикоснуться к тому, о чем большинство людей не подозревает! Да он бы жизнь за это отдал!

Да, отдал бы. В прежние времена.

А сейчас…

Сейчас ему сразу вспоминаются ощущения, сопровождавшие процедуру наложения блока. И сердце сжимается при мысли о том, что все это повторится. Точнее, будет намного хуже — ведь теперь придется действовать самому. Это как оперировать себя без наркоза.

Генриха передернуло. Память услужливо оживляла картинки, которые он двадцать лет пытался забыть. Тот жгучий, невыносимый страх, когда над ним, прикованным к медицинскому (или правильнее будет — к пыточному?) столу, открылась зияющая воронка, и чернильный отросток потянулся от нее вниз, утончаясь и заостряясь, пока не коснулся кожи над переносицей. Тогда ему показалось, что липкая смола вливается прямо в мозг, отвердевая и отгораживая от привычного мира, и Генрих не выдержал — заорал и задергался, как безумный.

В те дни он думал — жизнь кончена. Лежал целыми днями, отвернувшись лицом к стене, и хотел лишь одного — заснуть и больше не просыпаться. Но его будили, заставляли вставать, кормили почти насильно. Говорили, что он привыкнет, научится жить, как все. Пусть не сразу — не за неделю и не за месяц, но научится обязательно! Спешить ему некуда, он теперь обеспеченный человек, да еще и с дворянским титулом.

Самое смешное — они оказались правы.

Он приспособился. Даже стал находить определенное удовольствие в этой новой, нормальной жизни. Когда читаешь умные книжки, вкусно и неторопливо обедаешь, небрежно киваешь кучеру, который называет тебя профессором, трижды в неделю приезжаешь на кафедру, а вечерами лениво болтаешь в «беседке» с замечательно образованными, пусть и анонимными, собеседниками. И, глянув однажды на календарь, удивляешься, что еще один год прошел незаметно, проплыл, как облако за окном.

А потом появляется психопатка с чертополохом.

Генрих едва удержал ругательство. Нет, правда, что ей могло от него понадобиться? Зачем писать ему письма, устраивать встречи? Провалилась бы вместе со своими колючками!

Он глубоко вздохнул, приказал себе успокоиться.

Сельма, похоже, от него не отстанет, а значит, нужно искать ответы. И истерика здесь никак не поможет. Хочешь, не хочешь, придется рассуждать, как ученый. Анализировать факты, искать закономерности, строить предположения.

Итак, еще раз — что нужно «фаворитке» от Генриха? В каком качестве он может быть ей полезен? Подручный, соучастник? Нет, ерунда. Она и так отлично справляется — всю контору, вон, поставила на уши.

И все-таки предположим, что ей потребовались его способности к светописи, которые сейчас заблокированы. Тогда она уже сняла бы с него клеймо — прямо там, в парке. Зачем откладывать? Но она вместо этого ведет с Генрихом долгие задушевные разговоры. Будто не сомневается, что он поймет и поддержит. Как она говорила? «Тебе даже запах нравится».

Последний аргумент, несмотря на свою нелепость, почему-то не шел у Генриха из головы. Такое ощущение, что для Сельмы это были не пустые слова. Она вкладывала в них некий конкретный смысл, и если бы Генрих понял намек, картина сразу бы прояснилась. Но пока он лишь терялся в догадках.

— Вон к тому дому, пожалуйста, — сказала Анна вознице. — Да-да, где еще один экипаж у ворот.

Генрих, отвлекшись от своих мыслей, глянул по сторонам. Улица была ему незнакома, но производила более чем достойное впечатление. Особняки в два-три этажа стояли вольготно, не прижимаясь один к другому. Их окружали раскидистые деревья, почти как в парке. Окна светились приветливо и спокойно. Ворота одного из дворов как раз открывались, и чей-то экипаж, запряженный парой гнедых, собирался заехать внутрь.

— Отец вернулся с фабрики, — пояснила Анна для Генриха. — Обычно он там допоздна пропадает, но сегодня пятница. Видите, как удачно!

— У вас красивый дом. Батюшка ваш, полагаю, на фабрике человек не последний?

— Можно и так сказать. Он управляющий.

— Ах, вот оно что. А как он отнесся… гм…

— К тому, что дочь сидит в пыльной библиотеке, как мышь, и выдает балбесам-студиозусам книжки?

— Да, но я бы выбрал другую формулировку.

— Он был, мягко говоря, не в восторге. В его представлении, девица из приличной семьи должна интересоваться несколько иными вещами. Но вы не подумайте, он не какой-нибудь мракобес! Просто немного консервативен. Да вы сейчас и сами увидите, когда будем ужинать.

— Простите, Анна, я не могу остаться. Мне нужно ехать.

— Тогда я на вас обижусь!

Их коляска остановилась. Генрих выбрался, подал спутнице руку. Экипаж, подъехавший раньше, уже вкатился во двор. Анна подбежала к воротам, которые не успели закрыться, и позвала:

— Папа, иди скорее сюда!

Из ворот показался дородный господин в пальто с бобровым воротником — немолодой, под шестьдесят, но крепкий, с энергичной походкой. Лицо добродушное, роскошные усы с сединой.

— Анна?

— Здравствуй! — она чмокнула его в щеку. — Познакомься, это Генрих фон Рау. Он с факультета светописи, а еще — эксперт Третьего департамента.

Генрих предпочел бы не упоминать свою причастность к конторе, но усач не выказал неприязни — вежливо кивнул, приподнял шляпу. Анна сразу наябедничала:

— Я приглашаю Генриха ужинать, а он пытается увильнуть.

Тот факт, что дочь назвала гостя просто по имени, не ускользнул от внимания хозяина дома. Он присмотрелся к Генриху с интересом. Усмехнулся:

— Вы ее не переспорите, герр фон Рау. Анна весьма упрямая барышня. Да и я буду рад, если вы к нам присоединитесь.

— Видите ли, герр Майреген, мне нужно срочно связаться с моим начальством.

— Не вижу проблем — у нас имеется телефон. Прошу вас.

«Собственно, почему бы и нет?» — подумал Генрих. Для доклада — самый подходящий момент. Библиотекарша доставлена домой, а он, Генрих, по дороге собрался с мыслями.

— Что ж, в таком случае не смею протестовать.

Мать Анны оказалась невысокой изящной женщиной, младше мужа лет на пятнадцать. Дочь была на нее похожа — те же бледно-зеленые глаза и легкие, чуть порывистые движения. Но главным секретом, который в этой семье передался по женской линии, была улыбка — бесхитростная и совершенно не светская, способная в мгновение ока преобразить лицо, которое казалось до этого заурядным.

После взаимных приветствий герр Майреген препроводил гостя в кабинет с телефоном и вышел, аккуратно притворив дверь. Интерьер тут был сдержанно-деловой — мебель из темного дерева, строгий бювар на столе, лампа с горючим камнем, плотные шторы. Осмотревшись, Генрих снял трубку.

— Есть новости, Теодор. Сначала — вкратце, потом расскажу подробности. Первое. В парке на моих глазах погиб человек. Второе. Убийца — женщина с фото, теперь можно не сомневаться. Я говорил с ней. Третье. Ей известно про тот проект, в котором я получил клеймо. Вот основные факты.

Он думал, что генерал первым делом спросит, с чего вдруг убийца разговорилась с Генрихом, но вместо этого услышал:

— Секунду. Она знает про тот проект?

— Да, от кого-то из участников. Я пытался уточнить, но…

— Я понял. Она назвала вам свою фамилию?

— Нет, только имя. Сельма.

— Проклятье! — трубка рявкнула так, что Генрих чуть было ее не выронил. — Ну конечно, Сельма фон Минц!

— Вы с ней знакомы?

— Лично — нет, видел только фотографию в личном деле, двадцать пять лет назад. Поэтому сразу не вспомнил. А она, выходит… Так, ладно. Вы молодец, Генрих, я знал, что могу на вас положиться…

В трубке раздался стук — кажется, генерал отодвинул кресло и поднялся из-за стола. Его превосходительство был взволнован. Генрих позвал:

— Теодор! Объясните хотя бы — кто она?

— Изучала светопись, как и вы. Одна из первых женщин-студенток.

— Тогда почему я ее не помню? Мы, вроде, примерно одного возраста.

— Училась не в столице, а в другом городе. В Берлине, если не ошибаюсь. Способности были великолепные — мы обратили на нее внимание, когда искали людей для эксперимента. Но взять не рискнули.

— Из-за чего?

— Вот именно из-за того, что женщина. Слишком нестабильный прогноз. Я даже не стал приглашать ее на беседу, с ней контактировал мой помощник, Он, кстати, пару лет назад пропал без вести.

— Понятно. Вот из кого она вытрясла информацию обо мне.

— Да, очевидно. Впрочем, это уже детали. Главное, у нас должно быть ее досье и световой профиль — найдем ее теперь без труда. Я сейчас же распоряжусь…

— Теодор, погодите, — Генрих нахмурился. — Она сильнее, чем можно себе представить. Вспомните мощность выброса. И, кстати, Сельма обмолвилась, что приглядывает за вами. Может, поставила следящую метку, которую ваши люди не смогли обнаружить? Не удивлюсь, если она и сейчас нас слушает.

— Не впадайте в паранойю, Генрих.

— В данном случае паранойя не помешает. Я не шучу, Теодор. Если вы разыщете Сельму, будьте осторожны, как никогда. Перестрахуйтесь двадцать раз, прежде чем к ней соваться. Да, я давно не испытываю симпатий к вашей конторе, но все-таки не хочу, чтобы завтра вас нашли с шипами в глазницах.

— Похоже, эта дамочка произвела на вас впечатление. Что она еще вам наговорила? Давайте теперь подробно.

Генрих честно пересказал разговор, умолчав только про клеймо. Ответил на уточняющие вопросы, попрощался и с облегчением бросил трубку.

Хватит с него на сегодня.

Устал, голова болит — и вообще, его ждут к столу.

Ужин удался. Подали форель, зажаренную на оливковом масле, с гарниром из спаржи. Пожилой слуга разлил по бокалам рислинг из рейнского замка Йоханнисберг; отец Анны не преминул напомнить, что, по легенде, тамошний виноградник велел устроить сам Карл Великий одиннадцать столетий назад. Все пригубили и согласились, что вино в самом деле великолепное — другое такое трудно сыскать, даже если пересечь всю страну от западных границ до восточных, от хребта, за которым прячется Лузитания, до Белой Реки.

Потом Генриха осторожно расспрашивали о службе в конторе. Каково это — сталкиваться с теми, кто обращает искусство светописи во зло? Наверняка опасно и страшно? Он отшучивался, говорил, что не знает, потому что вовремя сбежал оттуда на кафедру.

Раскрасневшаяся Анна, сидя напротив, улыбалась ему, а ее родители понимающе переглядывались. И Генрих думал, что если в его жизни хоть иногда будут такие вот вечера, то он вполне проживет и без чернильного света. Просто не будет трогать надломленное клеймо и скоро забудет сумасшедшую «фаворитку», которую завтра схватят — ведь генерал и его люди, понятное дело, не дураки и подготовятся очень тщательно.

Хмель разливался мягкой волной, веселые блики дрожали в винных бокалах. Генрих улыбался вместе со всеми и радовался, что его посадили спиной к окну, а значит, он не увидит в отражении брюнетку с янтарным взглядом.

 

Глава 12

Генрих открыл глаза и несколько секунд лежал неподвижно, пока в памяти восстанавливались события прошедшего дня.

Вчера после ужина он, взглянув на часы, понял, что уже не успевает на поезд. Пришлось скрепя сердце воспользоваться запасным вариантом — служебной квартирой, ключ от которой преподнес генерал.

По нужному адресу Генрих добрался в лучших традициях железного века — вызвал по телефону таксомотор. Получились недешево, зато доехали быстро. Дом стоял в переулке — безликий кирпичный улей сравнительно недавней постройки. Поднявшись по лестнице, Генрих отпер массивную дверь и оглядел доставшиеся владения. Две тесные комнатенки с дешевой мебелью и бледно-желтыми обоями, которые в свете керосиновой лампы смотрелись еще тоскливее.

Комнаты, похоже, пустовали давно и успели основательно выстудиться. К счастью, имелся запас угля, и Генрих сразу затопил цилиндрическую чугунную печь, от которой труба уходила в стену. В народе такие печи прозвали «пушечными» — они и правда напоминали по форме дуло, стоящее вертикально.

Генрих порадовался, что за ужином изрядно налегал на спиртное. Иначе в чужой квартире совсем бы одолела хандра, и мысли о клейме не дали бы заснуть до рассвета. А так — забылся сразу, едва рухнул в постель. Последним ощущением было, что голова превратилась в воздушный шарик, пустой и легкий, и шарик этот поднимается ввысь, а подушка из-под него уплывает. Сравнений показалось таким забавным, что Генрих улыбнулся во сне, а где-то рядом засмеялась то ли зеленоглазка, то ли хитрая Сельма, то ли травница из домика у развилки…

Утро выдалось знобким и неприветливым. Хорошо хоть, в квартире имелся водопровод — умывшись, Генрих вернул себе способность соображать. Оделся, сел в потертое кресло и стал думать, что делать дальше.

В дверь постучали.

Генрих, вяло удивившись, прошел в прихожую. На пороге обнаружился Кольберг.

— Доброе утро, герр фон Рау.

— Здравствуйте. Что-то случилось?

Генрих не стал интересоваться, как люди из конторы его нашли. Просто догадались, не дозвонившись домой? Или следили? Ему было решительно все равно. Вот если бы сейчас Кольберг, проявив свой талант ищейки, помог обнаружить в квартире чай или кофе, Генрих сразу проникся бы уважением.

— Благодаря информации, которую вы вчера предоставили, — сказал гость, — мы вышли на след предполагаемой злоумышленницы.

— Она арестована?

— Еще нет. Мы как раз собираемся это сделать. Герр генерал счел, что ваше присутствие может оказаться полезным.

— В самом деле? — озадачился Генрих. — Впрочем, почему бы и нет.

— Прошу следовать за мной.

Они спустились по лестнице и сели в поджидавший локомобиль. Пару минут Генрих отрешенно смотрел в окно, потом спросил:

— Почему вы ее не схватили сразу, как только узнали имя? Зачем ждали до утра?

— Ее непросто было найти. Световой профиль за эти годы изменился неузнаваемо. Она как будто переродилась, стала совершенно другим человеком. Осталось лишь несколько характерных штрихов, которые мы сумели использовать. Но это заняло много времени — провозились все ночь. К счастью, она до сих пор в столице, и мы теперь знаем адрес. Застанем ее врасплох.

— Послушайте, Кольберг, — Генрих пытался найти слова, которые прозвучали бы убедительно. — Я уже говорил вчера генералу, но повторю для вас. Не лезьте туда очертя голову. Она опасна, вы понимаете? И я сомневаюсь, что ваши люди с ней справятся.

— Не беспокойтесь, герр фон Рау, — вежливо ответил крепыш. — Мы готовы к любым неожиданностям.

— Как знаете.

Остаток пути они провели в молчании. Некоторое время экипаж катился по набережной на запад — в сторону порта и Королевской верфи. Ледовый панцирь Прейгары поблескивал в лучах солнца. Потом шофер свернул на проспект, уходящий от реки вправо. Мелькнул очередной сквер, а за деревьями — башня обсерватории, похожая на толстый палец с круглым наперстком.

Остановились ближе к окраине. На узкой каменной улочке маячил знакомый локомобиль генерала и еще один экипаж с трубой — громоздкий, как дилижанс, и способный вместить, навскидку, десятка полтора пассажиров.

— Вовремя, — констатировал генерал вместо приветствия. — Приступаем. Наблюдатели подтверждают — объект на месте. Черный ход блокирован. Кольберг, Либхольц, вы идете с основной группой. Фон Рау, мы с вами остаемся в тылу.

— В каком доме Сельма? — спросил Генрих.

— Тут, за углом. Нас не видно из окон.

— Готов поспорить, она и так уже знает, что мы приехали. И если до сих пор не ушла — значит, готова к встрече.

— Вполне возможно, но это ничего не меняет. Действуйте, Кольберг.

Из «дилижанса» полезли сосредоточенные люди в коротких куртках — группа захвата. Генрих знал, что у каждого из них имеются защитные знаки, вытравленные прямо на коже. Сельма не остановит таких бойцов, даже обрушив на них каскад враждебного света. Поток просто минует их, пройдет стороной, как речная вода обтекает остров.

К сожалению, такой защитой нельзя снабдить каждого сотрудника департамента — есть побочный эффект. Носитель знаков утрачивает способность к самостоятельному мышлению — не полностью, конечно, но в значительной мере. Он может действовать, только выполняя четкий приказ.

Философы говорят, что это хрестоматийный пример того, как работает закон равновесия: выигрывая в чем-то, проигрываешь в другом. А естествоиспытатели просто пожимают плечами: что поделать, человеческая плоть — не бревно, которое можно кромсать без всяких ограничений.

По той же причине, кстати, светские львицы, сохранившие за деньги юное тело, превращаются в совершенно безмозглых куриц. Впрочем, они и так, в большинстве своем, не отличаются избыточным интеллектом. Сельма в этом смысле — редкое исключение, ум остался при ней. С другой стороны, уж лучше курица, чем умная психопатка с почти неограниченной силой…

— Если не откроет — вышибаете дверь, — инструктировал охотников Кольберг. — Желательно взять живой, но главное — не дать ей уйти. При необходимости — бьете на поражение. Задача ясна?

— Так точно, — кивнул один — очевидно, старший по званию (знаков различия у них не имелось). Всего бойцов было шестеро, хотя обычно, как помнил Генрих, привлекались, максимум, трое. Начальство подстраховалось.

— Вперед.

Выйдя на поперечную улицу, бойцы скрылись за углом. Кольберг и Либхольц держались чуть позади.

— Что ж, Генрих, — сказал генерал, — давайте посмотрим.

Они тоже вышли на перекресток. Генерал указал на одноэтажный домик с мансардой — до него было шагов пятьдесят. Деревья во дворе не росли, ничто не загораживало обзор. За символической оградой — взрослому человеку по пояс — виднелась мерзлая клумба, которую пересекала каменная дорожка от калитки к крыльцу.

Генрих надел очки с фокусирующими линзами. Оглядел дом сверху донизу, но не увидел ни единого проблеска чернильного света.

— Теодор, мы не ошиблись адресом?

— Нет.

— А вас не смущает?..

— Смущает. Но адрес правильный. Не паникуйте.

Пожав плечами, Генрих сунул очки в карман — смысла в них сейчас не было, а глаза уставали быстро. Да и вообще, он предпочел бы не использовать оптику в присутствии бывших коллег по «тройке» — на их фоне казался себе ущербным.

Боец, шедший первым, поднялся на крыльцо и решительно постучал. Прислушался. Не дождавшись реакции, обернулся, кивнул своим. Один из напарников быстро шагнул к нему, держа металлический компактный таран. Генриху доводилось наблюдать такие штуки в работе. Неказистый с виду цилиндр, приблизительно два фута в длину, был усилен светом и вышибал любую дверь с одного удара.

Это мгновение впечаталось в память Генриха, как фантастический цветной фотоснимок. Дюжий боец с тараном в отведенной руке, его напарники, готовые рвануться вперед, окна с закрытыми занавесками, черная ворона на красном гребне мансарды, солнечный диск над крышами и косые тени домов.

Потом, вспоминая произошедшее, он придет к мысли, что именно этот миг стал последним кадром прежнего мира; его, Генриха, личной точкой невозвращения. Хотя, с позиции чистой логики, все началось за три дня до этого, когда убийца нанесла свой первый удар. А если копать совсем глубоко — так и вообще двадцать пять лет тому назад, когда Сельму не допустили к эксперименту, и у нее от обиды съехала крыша. То есть, как выразились бы люди в белых халатах, произошли необратимые изменения в психике. И, наконец, философы, которые всюду суют свой нос, не преминули бы уточнить, что в этой драме Сельма играет, конечно, главную роль, но роковой момент настал еще раньше, когда Роберт фон Вальдхорн сошел с поезда и нанял извозчика…

Таран ударил в дверной замок.

Дощатая дверь застонала, дрогнула. Но, вместо того, чтобы распахнуться, лопнула и рассыпалась, как яичная скорлупа. Из проема, сметая людей с пути, вырвался маленький тугой смерч. Он подхватил доски, поднял их в воздух. С хрустом выдрал брусья, составлявшие раму, оторвал от крыльца ступеньки. Остро блеснули гвозди.

Смерч радостно взвыл и сгинул так же внезапно, как появился. А там, где прежде было крыльцо, теперь стояло нечто кошмарное — то ли заготовка для пугала, то ли безголовый скелет, сложенный из досок и брусьев. Как будто игрушку из детства — спичечную фигурку — кто-то превратил в великана.

Теперь великан ожил.

Шевельнулся, проверяя подвижность. «Спички» не рассыпались, скрепленные неведомой силой. Гвозди стали когтями.

Ближайший боец схватился за револьвер, но выстрелить не успел. Тварь метнулась к нему. Железные когти ударили по руке, разодрали в клочья. Хлынула кровь, револьвер отлетел к стене.

«Скелет» развернулся к следующему противнику. Тот отпрянул, поднимая оружие. Усиленная пуля разнесла в щепки одну из досок. Великан издал пронзительный визг, хотя не имел даже подобия рта. Уклонившись от повторного выстрела, он достал-таки бойца, опрокинул навзничь.

Клумбу заволокло пороховым дымом. Вспышки выстрелов сверкали, как молнии среди туч. Люди палили остервенело, всаживая в монстра пулю за пулей. Тот вертелся волчком, визжа, как три лесопилки сразу, и упорно не желал подыхать.

Когда наконец стрельба прекратилась, и дым немного рассеялся, дворик напоминал разоренную строительную площадку. Доски валялись от стены до ограды. Один из охотников лежал с разорванным горлом, другой стоял на коленях, зажимая рану в боку.

Полуоглохший Генрих потряс головой, приходя в себя. Сообразил, что схватка продолжалась всего секунд пятнадцать, от силы — двадцать.

Либхольц присел рядом с раненым, готовя заживляющую повязку со световыми волокнами. Еще один пострадавший, которого тварь атаковала первым, сдавленно ругался, пока ему перетягивали руку жгутом. Остальные быстро перезаряжали оружие.

Вот, значит, как. Сельма не могла напрямую воздействовать на бойцов, имеющих защитные знаки. Поэтому натравила на них ожившую дверь.

Проще некуда.

У Генриха мелькнула робкая мысль, что все происходящее — просто сон, похмельный кошмар. Еще секунда — и он, Генрих, проснется в тесной квартирке и вздохнет с облегчением. И, может, потом даже посмеется.

Потому что в реальной жизни деревяшки не оживают.

Никакая светопись на такие фокусы не способна — даже чисто теоретически. Так он, во всяком случае, полагал до сих пор. Увиденное сейчас — уже не наука, а колдовство из старинных сказок.

А ведь это только начало — группа даже не вошла внутрь.

— Теодор, отзывайте их. Будет хуже.

— Заткнитесь, Генрих, — голос генерал звучал бесцветно и страшно.

Один из бойцов, уцелевших в схватке, запрыгнул в дверной проем. Остальные последовали за ним. Мучительно тянулись секунды.

Под ногами содрогнулась земля.

С крыши посыпалась черепица. Из дома донесся крик. За занавесками на мгновение потемнело, будто там, внутри, наступила и тут же кончилась ночь. Захлопали выстрелы, два стекла разлетелись вдребезги.

Потом все стихло.

Генерал двинулся к калитке, расстегивая на ходу кобуру. Генрих хотел сказать ему, что это глупость, ребячество и вообще — курам на смех, но только махнул рукой и поплелся следом.

Он упустил момент, когда Сельма вышла из дома; просто вдруг увидел ее, идущую по дорожке навстречу. Цокали каблучки по камням. Ворсинки на снежно-белой шубе слегка искрились под солнцем.

Либхольц, оставив раненого, кинулся наперерез. Сельма глянула в его сторону, мотнула головой, словно желая отогнать муху. Либхольц споткнулся на полушаге, повалился лицом вперед. Генерал поднял револьвер. «Фаворитка» мазнула пальцами сверху внизу — руна «лед», как недавно в парке. Генерал застыл, не в силах двинуться с места, а вместе с ним и Генрих.

Сельма шла, улыбаясь, а дом за ее спиной умирал.

Каменная кладка темнела, будто за секунды пережила непогоду, уготованную на сто лет вперед. С оконных рам осыпалась краска, стекла тускнели, покрывались грязным налетом. Флюгер покосился и проржавел. Хрустнули деревянные перекрытия, и провалилась крыша, обнажив гнилое нутро мансарды.

— Жаль его, — «фаворитка» кивнула на покинутый дом. — Мы друг к другу привыкли. Но он знает, что я уже не вернусь.

Над улицей повисла звенящая тишина — ни прохожих, ни экипажей. Все соседи благоразумно попрятались. Только дым из труб воровато крался к бледному небу.

— Что ж, ваше превосходительство, — светским тоном сказала Сельма. — Четверть века назад вы не нашли возможности со мной встретиться. Давайте исправим это досадное упущение.

 

Глава 13

— Я понимаю, — продолжала она, — что сцена с пугалом несколько отдает театральщиной. Гораздо проще было бы впустить ваших псов, а потом без затей обрушить на их головы потолок. Но я сочла, что деревяшка ваш развлечет. И, может, даже заставит мыслить в правильном направлении.

— Да, — сказал генерал, — я допустил ошибку. Приказал брать тебя живьем. В следующий раз тебе сразу загонят между глаз пулю.

— Позвольте усомниться, ваше превосходительство. Следующего раза не будет. Да и наш нынешний разговор, строго говоря, не имеет смысла — скоро он выпадет из истории. Но я просто не смогла удержаться. Поэтому дала вам возможность меня найти. Хотела, чтобы вы своими глазами увидели, от чего тогда отказались. Ну же, герр генерал, ответьте — хоть кто-нибудь из ваших людей мог о таком мечтать? Вообразить такой уровень владения светом? Впрочем, куда им. Они даже не поняли, что дом обработан! Не разглядели ни единого пятнышка, пока я не разрешила. Да я чуть от смеха не умерла, глядя, как они тычутся в дверь! И это — цепные псы короля? Слепые котята — так, по-моему, будет точнее.

— Ты убила их. Ты ответишь.

— Вы явились ко мне с оружием — я только защищалась. И каждому оставила шанс. Один из ваших, кстати, воспользовался — сиганул в окно в последний момент. Кольберг, кажется? Лежит сейчас на заднем дворе. Остальные выбрали судьбу сами.

Генрих увидел, как на виске у генерала от напряжения вздулась жила — тот пытался освободиться. Сельма предостерегающе выставила ладонь.

— Мстишь мне? — прохрипел генерал. — Мстишь конторе? А профессор, механик, аптекарь — чем они провинились? Давай же, Сельма фон Минц, назови высокую цель, которая все это оправдывает.

— Довольно, ваше превосходительство. Я сказала все, что считала нужным.

Она чуть повернула руку — генерал пошатнулся, ноги у него подкосились. Сельма проследила, как он оседает на землю возле ограды, и перевела взгляд на Генриха. Тот спросил:

— Может, позволишь двигаться? Не хочу стоять истуканом.

— Я боюсь, ты свернешь мне шею.

— Не буду подходить близко.

— Да, лучше не пытайся.

Генрих почувствовал, как тиски разжимаются. Сельма сказала:

— Но я рада, что ты пришел. Это представление (весьма эффектное, согласись) предназначалось и для тебя тоже.

— Сколько времени ты на это потратила? Только не говори, что подняла доски просто мановением руки. Тут одной силой не обойдешься — нужна цепочка символов длиной в милю.

— Ушло больше месяца, но я не жалею. У меня была вынужденная пауза, и надо было чем-то себя занять. Если угодно, я подняла их ради искусства. В этом смысле я действительно одержимая — светопись для меня ценна сама по себе, а не только как инструмент. Результат ты видел. Неужели ты сам бы так не хотел?

— Так — нет, — сказал Генрих.

— Сделай иначе, — она пожала плечами. — Сделай уже хоть что-нибудь. Выползи наконец из норы.

— Ты повторяешься.

— Сам виноват. Ты так и не снял клеймо — и даже не пытался, я вижу. Впрочем, я была уверена, что ты струсишь. Но я подожду.

— Какое тебе дело до моего клейма?

— Мне есть дело до светописи. Железный век не вечен, Генрих. И когда он закончится, каждый мастер окажется на вес золота.

— Тут я, наверно, должен спросить: «И чего ради он вдруг закончится?» А ты мне ответишь любимой присказкой: «Потерпи, скоро сам увидишь». Что, угадал?

— Что ж, по крайней мере, ты меня внимательно слушал. Да, именно так все и обстоит. Новая хроника уже пишется. Остался один, самый важный шаг.

— Убить еще кого-нибудь?

— Если нужно. До встречи, Генрих.

Он глядел ей вслед, пока рядом не застонал генерал. Генрих помог ему встать. Из-за угла обветшалого дома выскочил Кольберг — помятый, припадающий на левую ногу, кособокий и неуклюжий. На дорожке зашевелился Либхольц.

— Где она? — генерал озирался, угрюмо хмурясь.

— Ушла, — сказал Генрих. — И, боюсь, теперь вы ее уже не отыщите.

— Что она вам наплела?

— Как всегда, ничего конкретного. Кажется, нацелилась на новую жертву. На кого именно — я не в курсе, можете не расспрашивать. Обмолвилась, правда, что это убийство будет последним. Может, хоть это вас немного утешит.

— Знаете что, фон Рау? — рыкнул генерал. — Езжайте-ка вы домой. Можете считать, что ваше участие в этом деле закончено. Вплоть до особых распоряжений.

— Как вам будет угодно.

Генрих зашагал прочь. Он шел, как сомнамбула, не глядя по сторонам. Перед глазами вставали только что виденные картины — беснующийся «скелет», кровь и жуткая в своем спокойствии «фаворитка».

Солнце натужно карабкалось по пологой дуге, дело приближалось к полудню. Мороз не ослаблял хватку. Деревья застыли, тоскуя по снежному одеялу.

Выбравшись на шумный проспект, Генрих встряхнулся и стал наконец воспринимать окружающее. Мимо спешили закутанные прохожие, по мостовой катились телеги и пассажирские экипажи. Город жил своей жизнью и знать не желал о том, что где-то в его каменных недрах только что убивали людей.

Генрих нерешительно потоптался на месте, не зная, что предпринять. Подумал об Анне — сегодня суббота, и она дома. Позвонить ей? Пожалуй, нет. Надо знать меру и соблюдать приличия. Да и что он ей скажет? Пожалуется на злую колдунью, которая его обижает? Зеленоглазке незачем это знать. А изображать беззаботность у него сейчас не получится. Самое разумное было бы — ехать прямиком на вокзал, но до отправления поезда еще больше двух часов.

Заметив рядом кофейню, он толкнул дверь, и в ноздри ударил запах свежемолотых зерен. Генрих вдруг понял, что мучительно хочет есть. И пить тоже. В животе была сосущая пустота, а во рту — противная сухость.

Занял столик возле окна, заказал бисквит и сразу три слоеных пирожных. В жарко натопленном помещении было полно народу — в основном, солидные господа в добротных костюмах. Табачный дым поднимался струйками к потолку.

Первая кофейня появилась в столице еще два века назад — ее открыл богатый левантийский купец. Горький ароматный напиток сразу же вошел в моду, причем не столько даже благодаря своим вкусовым достоинствам, сколько как повод собраться вместе и побеседовать, не туманя голову хмелем. Сама собой сложилась традиция, что темы здесь обсуждались, по большей части, серьезные и возвышенные — политика, литература, театр. На подобные собрания поначалу не допускали женщин, чтобы те не отвлекали умных людей своей трескотней. С тех пор, конечно, нравы смягчились, но общая атмосфера осталась.

Вот и сейчас тучный человек с бакенбардами, сидевший в компании трех собеседников за соседним столом, неторопливо зажег сигару, затянулся и произнес:

— Господа, прошу понять меня правильно. Я весьма уважаю Его Величество — это государственный деятель поистине выдающегося ума. И беспримерной смелости, что в данном случае не менее важно. Перекроить закоснелое, инертное общество — на это, доложу вам, способен редкий правитель. Я, как гражданин, восхищаюсь им. А как предприниматель — обязан своим благополучием его детищу, железному веку. И все же, господа, все же! На чисто эмоциональном уровне я иногда скучаю по тем далеким, невинным, если хотите, годам, по прекраснодушной вере в величие человека. Порой мне даже начинает казаться, что, отринув прежний уклад, мы выплеснули с водой и ребенка.

— Вы правы, дядюшка! Правы тысячу раз! — кудрявый молодой человек от избытка чувств подпрыгнул на стуле. — Он перекроил общество, но всем ли пошла на пользу эта пресловутая перекройка? Я лично в этом далеко не уверен! Мне двадцать шесть, и я горжусь тем, что родился в стеклянном веке и успел в нем пожить — пусть даже совсем немного…

Генрих едва удержал смешок. Ишь ты — пожить успел. Тебе-то, дурачок, чем гордиться — тем, что в стеклянном веке пеленки пачкал? Молчал бы уж лучше. Как же это обидно, на самом деле! Если и появляются у той эпохи заступники, то либо сумасшедшие, вроде Сельмы, либо такие вот племянники торгашей, которые в светописи ни уха ни рыла, но зато имеют вагон свободного времени, чтобы рассуждать о ней с умным видом, поедая пирожные.

Было бы, наверно, забавно, если бы «фаворитка» и в самом деле сумела «пустить историю по новому руслу», как она выразилась вчера. Можно представить, как запищали бы все эти кудрявые мальчики, поняв, что в мире светописи они — невостребованный балласт. И что общество, выкинув их за борт, не потеряет ничего ценного…

Генрих одернул себя. С такими мыслями надо быть осторожнее, иначе можно до чего угодно додуматься. Вон, как Сельма сегодня — тоже «выбросила балласт», пятерых бойцов одним махом. А она ведь предупреждала — не зарекайся, Генрих, мы с тобой одинаковые…

Все-таки хорошо, что он не пытался убрать клеймо. Неизвестно, как подействует на рассудок резкое усиление дара. Может, именно из-за этого Сельма окончательно спятила, и без клейма он, Генрих, ей уподобится — пойдет по трупам к новому миру.

Если, конечно, вообще переживет процедуру.

Нет, уж увольте.

Скоро он вернется домой, отоспится и в ближайшие дни носа не высунет за порог. Именно этого, между прочим, требовал генерал. Что ж, не будем прекословить начальству. Тем более, помочь следствию Генрих ничем не может. Кого «фаворитка» хочет убить — не знает, где она теперь скрывается — тоже.

Больше не слушая, о чем говорят соседи, он хмуро дожевал свою порцию, вышел на улицу и поймал проезжающего извозчика. На вокзале, купив билет, перешел в просторный зал ожидания и оставшееся время сидел, безучастно глядя перед собой. Мысли клубились, как дым от сигар в кофейне, и развеивались бесследно, не успевая обрести плотность.

И опять вагон катился по рельсам, а за окном тоскливо проплывали пакгаузы, запасные пути и чахлые деревца. Лишь когда показались давешние военные склады, Генрих оживился, вспомнив, как в этом месте ему привиделась Сельма. Вдруг сейчас решит повторить?

Глухая стена, как тогда, загородила солнце. Окно превратилось в зеркало.

Но «фаворитки» в отражении не было. На этот раз картина оказалась иной — настолько, что Генрих не сразу ее осмыслил.

Рядом с ним сидели четверо мертвецов.

Нет, это не были трупы с истлевшей кожей и пустыми глазницами. Внешне они ничем не отличались от обычных живых людей. Даже улыбались, но он знал, что это обман. Потому что они мертвы уже много лет.

Франц, Эрик, Людвиг и Вальтер — добровольцы, которые согласились подвергнуться вивисекции. Согласились, потому что не могли знать, чем все это обернется. Иначе просто плюнули бы в лицо вербовщику из конторы.

Эрик умер спустя три дня после начала эксперимента (остановилось сердце), Вальтер — через месяц после того, как проект закрыли. Остальные двое угасли в течение полугода. Генрих не знал, почему сам он до сих пор жив. Наверно, оказался самым упертым. Или, скорее, самым везучим.

Теперь они смотрели на него спокойно и без упрека. Рыжий Франц-хохмач подмигнул и, подняв руку, поскреб указательным пальцем между бровей. Словно подсказывал — давай, приятель, сковырни, наконец, это долбаное клеймо.

Остальные кивнули — да, сковырни! Генрих хотел объяснить им, почему так делать нельзя, но вспомнил, что они нереальны. А потом заметил, что за их спинами в противоположном окне происходит что-то неладное. Там был виден уже не зимний пригородный пейзаж, а штормовое море, и вал с гребнем пены вздымался темной стеной, готовясь обрушиться на беззащитный берег…

Солнце, выскочив из засады, брызнуло в окно ярким светом. Генрих инстинктивно зажмурился, а когда проморгался, зеркального отражения уже не было. Призраки мертвых друзей исчезли.

И что это должно означать? Нынешнюю галлюцинацию тоже навела «фаворитка»? Или опять постаралось его, Генриха, подсознание, растревоженное за последние дни? Выходит, не зря он опасался за свой рассудок.

В каждом безумии, впрочем, есть своя логика. «Идет волна», — так ему написала Сельма в записке. Метафора — прозрачнее некуда. Дескать, еще чуть-чуть, и старый мир будет просто смыт. Ну да, «фаворитка» ведь говорила, что на мелочи не разменивается. Тут мания величия — такого масштаба, что даже немного завидно.

Самое смешное (и самое страшное тоже) в том, что Сельма искренне верит — цель достижима. И, судя по ее заявлениям, имеет совершенно конкретный план.

Нет, правда, что нужно такого сделать, чтобы железный век прекратился? Хотя бы чисто теоретически? Убить короля и канцлера? Посадить на трон кого-нибудь из Стеклянного Дома и запретить машины? Выглядит, опять же, бредово, но предположим. И в сотый раз вернемся к вопросу — зачем в этом случае убивать аптекаря и механика?

Он ломал над этим голову до самого вечера — сначала в поезде, потом в извозчичьем экипаже; за обеденным столом, в ванной и, наконец, в любимом кресле возле окна. Единственным результатом этих раздумий была головная боль — тупая и раздражающая. Давно стемнело, и можно было ложиться спать, но сон, как назло, не шел.

Генрих поднялся с кровати и какое-то время бесцельно бродил по комнатам. Заглянул в шкафчик, достал коньяк — и со вздохом сунул обратно. Пить не хотелось.

Нужно было отвлечься.

Подойдя к книжным полкам, он бережно провел пальцем по корешкам. Вот они — проверенные друзья, которым не грозит превратиться в призраков. Только они в последние двадцать лет придают его жизни некое подобие смысла.

Генрих понял, о чем он хочет прочесть.

О светописи — но не о той, которая представляется Сельме в ее фантазиях, а о реальной, служившей человеку верой и правдой много веков. О том, как она впервые открыла людям свои секреты.

Быль, осевшая на книжных страницах, подарит успокоение.

«Обретенный свет», — гласила надпись на переплете. Томик сам собой открылся на любимой главе. Эту историю Генрих знал почти наизусть. И сейчас, скользя глазами по строчкам, он видел все картины ясно и четко, будто листал страницы собственной памяти.

 

Глава 14

Сухим и теплым выдался в долинах Эльзаса май 770 года от рождества Христова. Пригорки, увитые виноградными лозами, выгибали спины, будто коты, пригревшиеся на солнце. Изумрудно зеленели поля, тени от облаков скользили по ним беспечно и невесомо. Коровы отъедались на лугах после весенней бескормицы, а их хозяева поднимали к небу глаза, вознося хвалу Господу за эти благословенно-тихие дни и моля продлить мир во владениях франков.

Предыдущий франкский правитель Пипин — первый король из династии Каролингов — полжизни провел в военных походах. Полтора года назад он умер, а подвластную территорию, в соответствии с завещанием, разделили между собой его сыновья — старший Карл и младший Карломан.

Легко ли ужиться в одном государстве двум молодым властителям, преисполненным гордости и амбиций? До открытой вражды, благодарение небу, дело не доходило, но отношения между братьями были далеки от идиллии. Особенно после того, как Карломан отказал Карлу в помощи при подавлении мятежа в Аквитании.

С тех пор они не общались лично. Посредницей стала их мать Бертрада, вдова Пипина — она приехала к Карломану в эльзасский городок Сальц.

И вот настал момент, чтобы расставить точки над «i». Вдовствующая королева и ее сын, которому едва исполнилось девятнадцать, стояли лицом к лицу на берегу неширокой речки и сверлили друг друга взглядом.

— Я вас решительно не понимаю, матушка, — Карломан зло дернул головой. — Сговор с баварцами, примирение с лангобардами — это вы считаете достойным продолжением дела вашего почившего мужа? Да он за голову бы схватился, доведись ему сейчас восстать из могилы!

— Не богохульствуйте, сын, — она говорила, не повышая голоса. — Тот, кто был мне супругом, а вам — отцом, признал бы, что я права. Войн было слишком много. Нам нужна передышка.

— Да, но не такой же ценой! Вспомните недавние письма из Рима — Святой Престол пребывает в недоумении, если не сказать большего. Курия — враг лангобардского короля, с которым вы ведете переговоры. А ведь переговорами дело не ограничится — вы хотите с ним породниться. Не так ли, матушка? Поправьте, если я ошибаюсь.

— Да, его дочь станет супругой Карла. Я еду, чтобы организовать сватовство и обсудить еще кое-какие подробности. Лангобарды вернут Святому Престолу несколько захваченных городов, так что курия слегка успокоится — и будет, к тому же, помнить, что этим подарком она обязана нам. Мы же, получив пару мирных лет, сможем накопить силы, чтобы продолжить то, что начал мой муж. Так ответьте же, сын, разве этот план не разумен?

— На словах получается гладко, матушка. Однако мои советники опасаются (а я склонен им верить), что Карл заключает свои союзы с соседями не столько ради мира, сколько против меня. Он спит и видит, как будет править франками в одиночку.

— Вы слишком мнительны. И несправедливы к старшему брату. Мне, как матери, ранят сердце ваши постоянные ссоры.

— Ой ли? Вы в который раз принимаете его сторону! Ну же, давайте будем наконец откровенны — признайтесь, что вы считаете Карла более достойным правителем! Я вижу это с самого детства. И если сейчас вы солжете, матушка, то знайте — это будет наша с вами последняя встреча!

Бертрада вздохнула — ей бы известен взрывной и упрямый характер младшего. Позже он наверняка пожалеет о своей резкости, но гордость не позволит ему изменить решение. При этом Карломан отнюдь не глупец и умеет чувствовать ложь. Поэтому сейчас нужно подумать трижды, прежде чем дать ответ.

В глубине души она знала, что однажды сын спросит ее об этом — вот так, напрямую, в лоб. Знала, потому что в его словах была некая доля правды. Но как объяснить ему, что на самом деле все гораздо сложнее?

— Я отвечу. Отвечу честно. Но прошу вас, сын, дайте мне полминуты, чтобы собраться с мыслями.

Несколько секунд он молчал, гоняя желваки по щекам, потом кивнул:

— Что ж, матушка, извольте. Я подожду.

Карломан отвернулся и, заложив руки за спину, прошелся взад-вперед по плоскому берегу. Здешнюю речку, уныло окаймленную ряской, называли Кислым Ручьем — вода и правда имела своеобразный привкус из-за торфяников, лежавших в верхнем течении. Река журчала лениво, наслаждаясь покоем и не ведая, что через несколько миль ее примет в себя огромный и прожорливый Рейн.

— Итак? — король снова глядел на мать.

— Вы знаете, сын, какие слухи обо мне ходят? Погодите, не перебивайте меня. Я не пытаюсь уйти от темы — просто начинаю издалека, чтобы вы поняли меня лучше.

— О вас ходит множество слухов, матушка, — его голос звучал язвительно. — Вы — персона более чем заметная. Были замужем за одним королем, а еще двоих произвели на свет. И сих пор уверены, что без вашего деятельного участия жизнь в государстве не устроится должным образом. Неудивительно, что о вас судачат в народе.

— О, несомненно, — она кивнула, давая понять, что оценила иронию. — Но я сейчас имею в виду другое. Вы слышали, например, легенду о старой Перхте?

— Полноте, матушка, — он поморщился. — Разумеется, я слышал эти крестьянские побасенки. Вдовая королева — это, на самом деле, злая колдунья Перхта, укравшая чужое лицо и одурачившая несчастного Пипина. К чему вы об этом вспомнили?

— Вы не задумывались, как рождаются подобные слухи?

— Всегда подозревал, что вы сами их распускаете. Дабы ваше имя внушало подданным трепет.

— Вы переоценили мое коварство. Но в каждой легенде имеется зерно истины, пусть даже крохотное.

— Да? Ну так явите же мне ваш истинный облик, матушка! Покажите скрюченный нос, похожий на птичий клюв! Достаньте топор, которым вы кромсаете провинившихся! Позвените хотя бы цепью! И, может быть, тогда мы наконец перейдем к серьезному разговору?

— Терпение, сын, — впервые за всю их встречу королева-мать слегка улыбнулась. — Не нужно все понимать буквально. Я — не колдунья Перхта. Клюва у меня нет, топора тоже, и чужие лица я не краду. Но что если мне открылись некоторые вещи, которые любой трезвомыслящий человек сочтет невозможными?

— Боюсь, не уловил вашу мысль.

— Я вижу сны, — сказала Бертрада тихо. — Сны о том, что грядет. Я вижу, как франки движутся на восток — им покоряются лангобарды, баварцы, саксы. Я вижу осаду Павии, горы обезглавленных тел на берегу Везера и наведенные мосты через Эльбу. Я вижу, как одному из моих сыновей возлагают на голову императорскую корону.

— Одному? И кому же именно?

— Вашему брату, Карлу. Он станет грозным завоевателем, величайшим из Каролингов. Память о нем будет жить и через тысячу лет.

— Ну конечно, я мог бы даже не спрашивать. А что же со мной, достопочтенная матушка? Я в ваших снах, очевидно, преклоняю перед братом колени и приношу ему клятву верности?

— Нет, сын мой. В том-то и дело — вы отсутствуете в этих видениях. Отсутствуете напрочь, будто вас в мире не существует. А это может значить только одно — в скором времени вы умрете.

Король вдруг заметил, что вокруг стало неестественно тихо — даже мухи перестали жужжать, и река уже не журчала, будто ее за секунду сковало льдом. Глаза у королевы-матери потемнели, черты лица стали резче, а голос пугающе зазвенел. Казалось, в такт словам, которые она произносит, лязгают железные цепи.

— Что делать матери, знающей, что сын ее обречен, но понятия не имеющей, где и когда смерть его настигнет? Как жить с этим кошмаром? Вы смели упрекнуть меня в том, что я люблю вас меньше, чем Карла. Глупец! Я всем готова пожертвовать, чтобы вы оба остались целы. Сама умерла бы хоть дюжину раз подряд, если бы это могло помочь, но знаю, что проживу еще долгих тринадцать лет. Ответьте, сын, как мне справиться с этим знанием? Или просто наблюдать молча, как вы рветесь в очередной военный поход, из которого уже не вернетесь?

— Э-э-э… матушка… — король несколько растерялся. — Но отчего такая уверенность? Может, это всего лишь сны?

— Неужели я стала бы с вами делиться пустыми страхами? По-вашему, я окончательно выжила из ума?

— Простите, не хотел вас обидеть. Но согласитесь, все это звучит, по меньшей мере, причудливо. Если вы все знаете наперед, то почему обстоятельства моей смерти для вас загадка? Почему не назовете мне точный день? Разве нет здесь противоречия?

— Мой храбрый недоверчивый сын, — ее улыбка была горька, — вы полагаете, я сама не задавалась этим вопросом? В последние месяцы только об этом и думаю. Беда в том, что я не властна над своими видениями. Сколько раз я засыпала с надеждой, что вот сегодня увижу наконец все подробности, а значит — сумею вас уберечь. Но судьба насмехается надо мной, и я снова просыпаюсь ни с чем.

— Выходит, надежды нет? Ничего нельзя изменить?

— Надежда остается всегда. Это роскошь, дарованная нам свыше.

— Вы запутали меня, матушка.

Вдова ничего не ответила. Отвернувшись, долго смотрела, как играют на воде блики, и вьются мошки над ряской. Потом позвала:

— Ротхайда!

Рыжеволосая девушка в темно-зеленом платье, которая до сих пор держалась поодаль, подошла к ним. У нее было простоватое веснушчатое лицо и спокойный, чуть отрешенный взгляд.

— Взгляните на свою сестру, сын. На роду ей было написано умереть во младенчестве. Вынашивая дочь, я видела сны, как ее хоронят в аббатстве Святого Арнульфа. Молилась денно и нощно, чтобы она осталась жива. И, как видите, мои молитвы были услышаны.

Мать провела ладонью по волосам Ротхайды и снова замолчала надолго. Король не торопил ее. Ждал.

— Несколько лет спустя я повстречала в одной из поездок некую странницу. Разговорилась с ней. Казалось, она читает все мои мысли. Она похвалила меня, сказала — дочь выжила благодаря моей вере. А еще — благодаря той силе, которой я поделилась с ней, еще не рожденной. Что странница имела в виду? Силу материнской любви? Или нечто совсем иное? Я спросила, но она не ответила. С тех пор я не раз ломала над этим голову. Как и над тем, почему сбывались все мои сны — кроме того единственного, в котором умирает Ротхайда.

— К чему же вы пришли, матушка?

— В снах — будущее. Жизнь ведет нас к нему, как наезженная дорога. Но небо не зря наделило человека свободой воли — с дороги можно свернуть. Вот только сделать это невероятно сложно. Нужна жгучая, исступленная убежденность, что правда на твоей стороне. И, конечно же, нужна сила.

— Сила? Та, что есть у вас, если верить страннице?

— Наверно, у каждого человека она своя, сокрытая в сердце. Я предпочитаю так думать — иначе произошедшее слишком напоминало бы колдовство. По правде сказать, я всегда боялась мыслей на эту тему. Как действует моя сила? Не знаю. Мне было достаточно, что она помогла спасти дочь, когда та была в моем чреве. Но кто подскажет, как мне уберечь сына, который давно стал взрослым?

Король, оглушенный услышанным, не ответил. Мать вздохнула, потом спросила Ротхайду:

— Монета сейчас с тобой?

Дочь достала из кошеля на поясе серебряный денарий, подала его матери — свежеотчеканенный, весело блестящий под лучами майского солнца. На одной стороне — выпуклыми крупными буквами в два ряда: CAROLVS. На другой: DORSTAD. Имя правителя и место, где расположен монетный двор.

— Новая чеканка, только что доставили Карлу, — сказала Бертрада, вертя денарий в руках. — А лет через тридцать появятся солиды из чистого золота, где он будет в лавровом венке и в императорской тоге. О, как я мечтаю, сын, чтобы на монетах был и ваш профиль!

Она сжала серебряный кругляш в кулаке, словно пытаясь раздавить его. Карломану опять почудился металлический лязг и скрежет. Мать, всхлипнув, сунула монету ему в ладонь, развернулась и зашагала прочь. Король ощутил, что серебро — горячее, почти раскаленное. Вгляделся и обнаружил с недоумением, что угловатая надпись искажена, будто расплавилась и сразу снова застыла. Буквы в имени Карла теперь читались с трудом, превратившись в несколько бессмысленных вертикальных бороздок.

— Сестрица, как она это сделала? Тебе доводилось видеть подобное?

— Нет, братец.

— Это и есть та пресловутая сила? Почему раньше такого не было?

— Матушка в последние дни сама не своя. Очень за вас боится.

— Что еще она тебе рассказала?

— Гораздо меньше, чем вам сейчас. Вы же слышали — она не знает, как со всем этим управляться.

— Может быть, ты научишься, — король невесело усмехнулся. — Она ведь поделилась с тобой силой, ты помнишь? И будет у нас в роду рыжая волшебница, вся в веснушках.

— Братец, перестаньте дразниться! Это нечестно, вы же король!

— Хорошо, хорошо, сестрица. А теперь прости — меня ждут дела.

Карломан ушел вслед за матерью, а Ротхайда осталась на берегу. Присела на скамейку, установленную тут для удобства, и долго рассматривала монету. Потом, отложив ее в сторону, порылась в своем объемистом кошеле. Достала синюю стекляшку — кусок витражной мозаики, который ей подарил аббат Фульрад из Сен-Дени. Она любила такие вот забавные цветные вещицы.

Сощурившись, поглядела сквозь стекляшку на солнце, на реку, на деревья вокруг и на свою скамейку. Только сейчас Ротхайда обратила внимание, что неведомый шутник нацарапал на доске с краю защитную формулу из трех рун — ансуз, лагуз, уруз. Надо полагать, намекал, чтобы чужие здесь не рассиживались.

Монета, которую девушка положила на лавку, оказалась точно посередине надписи — на руне лагуз, означавшей «вода». И что-то с ней, с монетой, было не так. Сквозь синее стекло чудилось, что бороздки на серебре наполняются светом — но не привычным, солнечным, а другим, незнакомым, похожим на мерцающие чернила.

Ротхайда убрала стекло и еще раз изучила денарий. Но наваждение не уходило — теперь даже невооруженным глазом она видела темный свет. Мелькнула мысль, что осколок от витража лишь помог ей должным образом присмотреться, подсказал, как разглядеть очевидное.

Но еще больше Ротхайду поразило другое.

Монета, лежавшая на руне «вода», покрылась капельками росы, а доска под ней пропиталась сыростью.

 

Глава 15

Генрих читал еще долго. О том, как Ротхайда несколько дней подряд экспериментировала с чернильным сиянием. Как собирала его по крохам, пытаясь разгадать свойства. И как сумела, в конце концов, его приручить.

Ее открытие было, по сути, чистым везением, удачным стечением обстоятельств. Во-первых, подвернулся подходящий носитель — кусок серебра с бороздками, тот самый денарий от брата Карла. Во-вторых, подействовал рунный символ, подсказавший свету задачу: знак воды заставил металл намокнуть. И в-третьих, рядом оказалась сама Ротхайда — обладательница мощнейшего природного дара, благодаря которому процесс вообще запустился.

Да, вот они, три кита, на которых держится светопись: материал-носитель, формула, дар.

Потом, конечно, стало понятно, что в этом новом искусстве (как, впрочем, и во всех остальных) имеется куча тонкостей и подводных камней. К примеру, качество обработки носителя — рифление металла, насечки на дереве, татуировки на коже — влияет на результат. А для формул совершенно не годится латынь — чернильный свет подчиняется только рунам.

И самое главное — свет закрепляется на обработанной поверхности лишь в том случае, если на него смотришь. Он будто актер, который не существует без зрителя. Именно это свойство вызвало наибольшее удивление, а многим показалось откровенно мистическим. За века, что прошли со времен Ротхайды, были высказаны десятки, а то и сотни гипотез на этот счет (зачастую, откровенно бредовых), написаны груды философских трактатов, но внятного объяснения так и не прозвучало.

Практический же вывод состоял в том, что при отсутствии «чернильного» зрения можно сколько угодно кромсать металл и каллиграфически выписывать формулы — толку не будет. И наоборот — при наличии сильного природного дара ты сумеешь удержать свет, даже если плохо знаешь рунную грамоту, а носитель исцарапан коряво. Но в идеале, конечно, светописец должен соединять в себе одаренность и образованность — вот тогда эффект по-настоящему впечатляет.

Откуда берется чернильный свет? Какова его физическая природа? Людям это неведомо — он просто-напросто существует, пронизывая весь мир и оседая темными брызгами.

Поначалу, впрочем, даже сам факт его присутствия в ойкумене держался в строжайшей тайне. Ротхайда поделилась своим открытием только с матерью, и та моментально смекнула, какие открываются горизонты. Вдова тоже попыталась увидеть загадочное сияние — и у нее получилось!

Мать отправила дочь с этим известием к Карлу, а Карломану рассказала обо всем лично. Теперь оба молодых короля были в курсе, и мать убеждала их — особенно младшего — действовать сообща.

Она говорила, что судьба дает франкам невероятный шанс, и сейчас нельзя размениваться на личные дрязги. Карломан слушал. Неизвестно, как эти аргументы подействовали бы на него прежде, но недавнее объяснение у реки не прошло бесследно. Нет, он, конечно, не воспылал образцовой братской любовью, но воевать все-таки предпочел бы не с Карлом, а с ненавистными соседями за границей.

На ту же тему размышлял и сам Карл, увидевший умения Ротхайды и прочитавший письмо от матери.

Как выяснилось, дар в их роду передавался по женской линии — сыновья Бертрады, к вящему сожалению последней, были его начисто лишены. Но это не мешало им строить далеко идущие планы.

Что даст темный свет на практике?

Будучи воинами, братья-правители мыслили в предсказуемом направлении. Им грезились клинки, которые не ржавеют и пробивают любой доспех; щиты, способные защитить от сколь угодно мощных ударов; стрелы, улетающие за милю и бьющие точно в цель…

Не то чтобы фантазия на этом исчерпывалась — просто братья быстро убедились на опыте, что возможности светописи не безграничны и зависят от мастера, который ей овладел. И, разумеется, от количества таких мастеров.

Значит, нужно искать других одаренных.

Проверили самых верных людей из окружения обоих монархов — безрезультатно. В среднем, на тысячу человек приходится один с даром, но тогда об этом еще не знали.

Масштабы поисков расширялись. Придворных, солдат и даже простолюдинов заставляли смотреть сквозь синие стекла на деревянный брусок с насечками и описывать свои ощущения. Народ гадал, зачем это нужно. Короли не снисходили до прямых объяснений. Имелась, впрочем, неофициальная версия, согласно которой ищут особо зорких для какой-то секретной, но очень почетной миссии. Звучало вполне бредово — вражеские шпионы усиленно чесали в затылке, прикидывая, не свихнулись ли венценосные братья.

В течение лета свет разглядели шесть человек. Их сразу же изолировали и, приставив специалистов по начертанию рун, засадили за опыты. Поиски продолжались.

Спустя год Карломан заболел и слег — это была какая-то неизвестная лихорадка. Лекари только разводили руками и говорили, что на все воля божья. Больной впал в забытье, и мало кто верил, что он очнется. Лишь мать не пожелала сдаваться. Она, сопровождаемая Ротхайдой, вошла в комнату к сыну и выгнала всех сиделок. В руке у нее был нож.

Еще через пару дней Карломан поднялся с постели. Он явно шел на поправку, хотя был пока очень слаб. И постоянно морщился из-за того, что саднили свежие порезы на коже. Король стал первым человеком в истории, испытавшим светопись на себе в буквальном смысле этого слова.

Весной 773 года братья вместе выступили в поход против лангобардов. Особый страх на врагов наводила франкская королевская гвардия. Она состояла из отборных бойцов, которые, по словам очевидцев, были буквально неуязвимы, будто колдун заговорил их доспехи.

Потом историки много спорили, как все могло сложиться, если бы Карломан не выжил, а Карл действовал бы один. И как далеко продвинулись бы франки в своей экспансии, не помоги им чернильный свет. Но факт остается фактом — братья жили и правили еще долго, почти полвека. Младший умер в 822 году, пережив старшего на пять лет. К тому моменту их империя простиралась до Одера, а зависимые земли — до Вислы.

Да и в последующие столетья она, империя, продолжала расти, расползаться по континенту. И устояла, даже когда в результате очередной междоусобной войны сменилась династия, и Каролинги сошли со сцены.

Политический центр тяжести смещался к востоку. Государство, фундамент которого заложили франкские короли, стало именоваться Regnum Teutonicorum. Но со временем и это название было отправлено в пыльный чулан истории. Сегодня страна зовется Девятиморьем, что как нельзя лучше отражает суть дела, а столица вот уже три столетья сверкает в устье Прейгары.

Династия, к которой принадлежит и нынешний король Альбрехт, заняла трон на излете средневековья. Ее основатель — король Бертольд Странный — привел к покорности народы и племена, живущие в правобережье Белой Реки, и, таким образом, окончательно застолбил государственные границы. А еще он очень не любил Рим во всех его ипостасях. Короля раздражал и рухнувший античный колосс, что растратил в оргиях былое величие, и новый город, приютивший папский престол.

Бертольд сразу нашел общий язык с церковным реформатором Марком Рюттелем. И заявил, что ему, королю, не нужен императорский титул, требующий благословения папы. Ведь главное — не титул, а суть.

Если курия ожидала, что рано или поздно Бертольд приползет на коленях, вымаливая прощение (как случалось прежде с иными проштрафившимися правителями), то она просчиталась. Ее влияние к тому моменту уже ослабло. По сути, закат папской власти начался еще в эпоху франкских завоеваний. Историки видят причину в том, что курия слишком долго не решалась признать чернильное зрение богоугодным делом. Иерархам, похоже, просто не повезло — среди них не нашлось ни одного человека с даром.

Как бы то ни было, правители Девятиморья, начиная с Бертольда, перестали короноваться в Риме. И хотя государство по факту было империей в самом что ни на есть хрестоматийном виде, на троне скромно сидел король.

Политику правящей династии с тех времен можно описать двумя словами — закрепление и централизация. Завоевательные походы наконец прекратились. Короли понимали — уже захвачено столько, что переваривать придется не один век. Оставили в покое даже наглую Лузитанию — тем более что пограничный хребет, согласно достоверным источникам, был обработан светописью, и любой перевал грозил стать ловушкой. И уж подавно никто не хотел соваться к загадочным восточным соседям, утвердившимся за Белой Рекой.

В своей же стране король всячески прижимал правителей рангом ниже — всех этих курфюрстов, маркграфов и прочих герцогов. Внутренние границы между владеньями размывались, территория становилась более однородной.

В то же время, двум влиятельнейшим и богатейшим родам — Стеклянному и Железному Дому — была дарована особая привилегия. Только они могли предлагать кандидатов на должность канцлера, а король выбирал одного из этих предложенных. В результате, «стекольщики» и «жестянщики» увлеченно грызлись между собой, сражаясь за благосклонность монарха, и почти не отвлекались на глупости вроде заговоров против короны.

Официально всегда подчеркивалось, что, принимая решение, Его Величество беспристрастен, как эллинская богиня Фемида. В самом деле, канцлеры назначались то от одного, то от другого дома. Две победы подряд считались большой удачей. Лишь в девятнадцатом веке эта традиция была сломана — Стеклянный Дом оккупировал вожделенную резиденцию на восемьдесят лет с лишним. Благодарить за это стоило, прежде всего, Старого Короля, который трижды делал выбор в пользу «стекольщиков».

Чем руководствовался монарх-долгожитель? Существовали разные версии. Согласно одной из них, король видел, что «железные» и так заметно усилились благодаря своим фабрикам и машинам. Поэтому нужен был некий противовес. Генриху это казалось вполне логичным — впрочем, он никогда не считал себя знатоком политэкономии и судил, наверно, слишком поверхностно. Ему достаточно было помнить, что в недавней истории была такая страница — стеклянный век. Не самое ужасное время, что бы там ни говорили «жестянщики».

С этой мыслью Генрих заснул.

Наутро настроение оказалось неожиданно бодрым. Позавтракав, Генрих закурил трубку и огляделся в поисках свежего номера «Столичного наблюдателя» — Эльза всегда выкладывала газету на стол. Но быстро сообразил, что сегодня — выходной, воскресенье, и новости узнать не удастся.

Мысли невольно возвращались к расследованию. Генрих досадливо чертыхнулся — вчера ведь сам себя убеждал, что можно забыть обо всем со спокойной совестью. Но что поделаешь, была у него такая черта — возникал раздражающий дискомфорт, будто комар над ухом зудел, если в порученном (пусть даже опротивевшем) деле оставалась незавершенность. Доброжелатель назвал бы это профессионализмом, сам же Генрих страдал и злился.

Сейчас он вспомнил, что у него еще есть непрочитанная книжка про Жженый Лог. Кроме того, было чувство, что факты, которые уже стали ему известны, готовы сложиться в единую и осмысленную картину. Не хватает только какой-то малости, подсказки, чтобы предугадать дальнейшие действия «фаворитки».

Понимая, что ничем хорошим это не обернется, Генрих взялся за телефон.

— Слушаю, — генерал, как и ожидалось, оказался в конторе. Ну да, сейчас не до выходных.

— Ваше превосходительство, — сказал Генрих по возможности вежливо и нейтрально, — простите за беспокойство, я вас надолго не отвлеку. Хотел только уточнить одну деталь по нашему делу.

— Фон Рау, вам больше нечем заняться? И оставьте этот елейный тон — меня от него тошнит. Быстро, коротко — что вам нужно?

— Я насчет первых жертв. Про аптекаря вы подробности выяснили. А про механика? Есть между ними связь?

Надо отдать должное генералу — он не бросил трубку, даже не выругался. Знал, что Генрих не будет любопытствовать попусту.

— Да, связь имеется. Они земляки. Аптекарь вырос в этом чертовом Дюррфельде, а механик — в городке по соседству. Но больше — ничего общего. Не похоже, чтобы они были знакомы между собой.

— Ага… Хорошо, спасибо.

— Вам это о чем-нибудь говорит?

— Пока нет. Но если что — я сразу с вами свяжусь.

Опустившись в кресло, Генрих задумался.

Итак, с Дюррфельдом связаны две жертвы из трех, а также — королевский советник Роберт фон Вальдхорн. Третья жертва — профессор — вроде бы выпадает из ряда. В той деревне он не был. Но!

Профессор — специалист по истории монаршей семьи. Более того — главный специалист…

Последняя мысль почему-то царапнула, как заноза. Генрих буквально кожей почувствовал — еще секунда, и его озарит. Замер, ничего не замечая вокруг. Пепел из погасшей трубки просыпался на ковер.

Спокойно, спокойно. Думаем…

Положим, в Дюррфельде произошло нечто важное для династии. Некий малоизвестный, но ключевой исторический эпизод. Механик и будущий аптекарь — непосредственные свидетели. Историк, в свою очередь, нарыл что-то в архивах. Теперь всех троих убивают, чтобы замести след.

Логично? Да. Но это еще не главное.

Убийца — не хмырь с кинжалом, а светописец невероятной силы. Сельма каждый раз увеличивает мощность потока. Наибольшая доза достается профессору. То есть тому, кто сам ничего не видел, но знает и понимает историческое значение.

Как тут не вспомнить: «Scientia potentia est».

Знание — власть.

«Фаворитка» не просто убирает свидетелей. Она, выражаясь по-простецки, колдует. Совершает темный обряд. И таким способом «меняет русло истории».

Как именно это работает, пока непонятно. Но главный вопрос в другом — кто станет последней и, видимо, решающей жертвой?

Да, на заклание приносят знающих. А кто знает о династии больше всех? Больше, чем даже королевский биограф?

Сам король? Но к нему сейчас и близко не подобраться. Кроме того, «фаворитка» сказала, что ничего не замышляет непосредственно против королевской семьи. И, хоть тресни, Генрих готов поспорить, что она не врала.

Есть одна мысль, догадка. Вот только, как бы ее проверить?

Впрочем, чего мудрить.

Генрих поднялся, шагнул к окну, задвинул плотные шторы. В комнате стало темно. Он зажег лампу, подошел к зеркалу. Сосредоточился и сказал:

— Сельма, ты мне нужна.

 

Глава 16

Он подождал несколько секунд, но ничего не происходило. Генрих закрыл глаза и представил себе «фаворитку» с ее холодно-безупречными чертами лица, пронзительным взглядом и губами, растянутыми в усмешке. Мысленно повторил ее имя и снова вгляделся в зеркало.

Воздух в отраженной комнате всколыхнулся, как над костром. Сельма появилась у Генриха за спиной. Нет, она не соткалась из пустоты, а просто подошла от двери, будто там, в зазеркалье, была у него в гостях.

— Ну чего тебе, Генрих? — спросила она несколько недовольно. — Заняться нечем? Бездельничаешь?

«Сговорились, что ли?», — подумал он. Вслух произнес:

— А ты? Уже убила всех, кого надо?

— Нет, только собираюсь, — не моргнув глазом, сказала Сельма. — И буду признательна, если ты прекратишь меня отвлекать.

Она подняла ладонь, словно собираясь стереть свое отражение, как стирают со стекла осевшую влагу. Генрих поспешно предостерег:

— Погоди! А если я знаю, кто твоя цель?

— В самом деле? Ну, поделись.

— Секунду. Хочу предложить тебе уговор. Понимаю, что от своего плана ты не откажешься, но давай так — сейчас я назову должность, и если угадаю, ты выслушаешь меня, прежде чем набросишься на этого человека. Выслушаешь лично, глядя в глаза, а не через иллюзию в зеркале.

— Генрих, Генрих, — она покачала головой укоризненно. — К чему этот детский сад? Ты все еще надеешься помешать? Неужели той демонстрации было мало?

— Да, все еще надеюсь. Поэтому и хочу с тобой встретиться. У меня есть что сказать, поверь. И показать, в чем ущербность твоего замысла.

— Милая попытка, только вот блефуешь ты неумело. Так что извини, но…

— Ты хочешь убить верховного хрониста Девятиморья.

Воцарилось молчание. Сельма, прищурившись, всматривалась из зеркала в лицо Генриху. Тот не отводил взгляд.

— Признаюсь, ты меня удивил, — произнесла наконец она. — Что ж, это даже к лучшему. По крайней мере, мозги у тебя еще не отсохли. И что ты, позволь спросить, намерен делать с этим прозрением?

Генрих перевел дух и мысленно похлопал самого себя по плечу. Догадка верна, а блеф, несмотря на скепсис «фаворитки», удался. Сельма тем временем продолжала:

— Надеюсь, начальству ты не докладывал? Сам должен понимать — если контора попробует остановить меня, получится только хуже. Хуже для вас, естественно. Но на всякий случай предупреждаю отдельно — хронист помечен следящей искрой. Я сразу узнаю, если вы захотите его увезти и спрятать. И успею перехватить. В результате, я своего все равно добьюсь, но трупов будет гораздо больше. Ты слушаешь меня, Генрих?

— Да, — сказал он. — Я слушаю.

— Напоминаю — я готовилась к этому не год и не два. В моем распоряжении колоссальный резерв энергии. В случае чего, я отброшу всякую щепетильность и начну бить по площадям.

— Хватит, Сельма. Сама же признала — я не дурак, так что не надо повторять десять раз. Если бы я хотел устроить тебе засаду, то не стал бы сейчас с тобой разговаривать. Хочешь, могу дать слово, что приеду один. Но встретиться мы должны.

— Ладно, Генрих. Будем считать, что ты меня убедил. Мне нужно еще пару часов, чтобы все окончательно подготовить. Приезжай в полседьмого к особняку хрониста. Адрес — 4-й Речной проезд, дом 1. Не опаздывай.

Зазеркальная Сельма развернулась и шагнула к двери. Генриху показалось, что и в реальности он слышит цокот каблучков по паркету. Машинально глянул через плечо — и, как обычно, никого не увидел.

Как ни прискорбно, «фаворитка» права — генералу звонить бессмысленно. Впрочем, после вчерашней бойни Генрих и сам не надеялся на контору. Теоретически можно, конечно, поднять по тревоге полк королевской гвардии, оцепить весь этот Речной проезд и дать солдатам приказ — стрелять без предупреждения. Вот только вряд ли поможет. «Удар по площадям», обещанный Сельмой, — это наверняка не метафора. Сумасшедшая баба, если захочет, всю улицу зальет кровью.

Придется рассчитывать на себя. И надеяться, что тот аргумент, который Генрих предъявит Сельме, окажется хоть и простым, но достаточно убедительным.

Осталось придумать, чем занять себя в оставшиеся часы. Книга? Нет, вдумчивое, серьезное чтение — это не то. Мешает волнение, трудно сосредоточиться. Лучше что-нибудь простенькое, ни к чему не обязывающее.

Свежие газеты были бы кстати. Но раз их нет, сойдет, пожалуй, «беседка» — собственно, ее основное свойство как раз и заключается в том, чтобы бессмысленно губить время.

Генрих заново набил трубку, с наслаждением затянулся. Прошел в кабинет, с нарочитой неторопливостью устроился за столом. Взял чистый лист бумаги.

О чем он тут беседовал в прошлый раз? А, ну да, о чертополохе. И разговор, помнится, прервался буквально на полуслове. Эксперт-доброволец так и не успел объяснить, что означают колючки на гербе у «стекольщиков».

Вот и продолжим тему.

Припомнив псевдоним тогдашнего собеседника, Генрих вывел на листе: «Геральдика. Вопрос. Коллега Легат». Ниже быстро нацарапал: «Коллега, если помните, мы общались на днях, но нам помешал какой-то досадный сбой. Меня интересует чертополох как геральдический символ. Если у вас есть время, буду рад услышать подробности». Тут же подумал, что «услышать» — не самое подходящее слово для общения по переписке, но было поздно. Беседка уже приняла вопрос.

Легат ответил довольно быстро: «Да, коллега Тевкр, конечно, я помню. Не успел вам ответить толком. Ох уж эти пресловутые флюктуации! Иногда они весьма раздражают, верно? Касаемо же предмета нашего разговора — имеется любопытный момент…»

Буквы перестали проступать на бумаге, и Генрих уже подумал, что опять вмешалась либо стихия, либо вездесущая «фаворитка», но на этот раз обошлось. Собеседник просто взял паузу, чтобы собраться с мыслями. После чего продолжил: «Так вот, шипы на гербе Стеклянного Дома появились совсем недавно — по историческим меркам, во всяком случае. Примерно лет 20–30 назад. Причем появились без всякой помпы и официальных оповещений. Просто герб отчего-то вдруг стали рисовать с ними. И, что самое удивительное, в экспертной среде это прошло почти незамеченным. Будто все молча приняли к сведению и сразу потеряли всяческий интерес. Теперь-то, задним числом, я понимаю, насколько все это странно. И недоумеваю — почему лично я ни разу не задавался этим вопросом? Позор! Посыпаю голову пеплом…»

Генрих хмыкнул. Забавно — в тех же выражениях знатоки реагировали на вопросы о «фаворитке». Значит, в течение многих лет никто не замечал ни Сельму на фотографии, ни чертополох на гербе. Загадки явно из одного ряда, но кто подскажет ответ?

Геральдисту он написал: «Коллега, не будьте слишком строги к себе. В каждой науке, в конце концов, имеются свои белые пятна. Значит, на тему шипов нет даже неофициальных версий?»

Тот застрочил: «Более или менее содержательных — ни единой, в том-то и дело! Вот разве что отрывочный разговор на коллоквиуме… с кем именно — хоть убейте, совершенно забыл… мол, тот же мотив в аллегорической форме отражает одна легенда… минутку, пороюсь в памяти…»

Генрих, вспомнив декламацию библиотекарши, предположил: «Баллада о храбром рыцаре, которого чертополох спас от злой колдуньи?»

«Она самая! Вы ее слышали?»

«Да, но тоже не понимаю, в чем смысл аллегории. Собственно, это одна из причин того, что я заинтересовался данным вопросом. Что ж, коллега Легат, благодарю, что уделили время. Ваш экскурс добавил еще один штрих к проблеме, которой мне выпало заниматься».

Отложив перо, Генрих какое-то время сидел в раздумьях. Потом взглянул на часы, удовлетворенно кивнул — час пролетел почти незаметно. Что ж, проверим, какие еще темы занимают аудиторию.

Как оказалось, политическая дискуссия, спровоцированная смертью профессора, до сих пор не утихла. Более того, она ширилась, приобретая порой неожиданные оттенки. Отдельные сентенции явно отдавали крамолой.

Некий Десятник писал, к примеру: «Здесь много рассуждали об исторических предпосылках железной эры, принимая ее как некую благословенную данность. Но давайте задумаемся, коллеги, не вредит ли такая установка общему делу? Не оказываем ли мы Его Величеству медвежью услугу, заливая государственный механизм верноподданнической патокой? И не пора ли озаботиться серьезным, фундаментальным анализом, чтобы не только подчеркнуть достижения, но и, если понадобится, прямо и объективно указать на отдельные недостатки?»

Вступил собеседник, называвший себя Сычом: «Я долго молчал, коллеги, но теперь скажу без обиняков. Дело не в недостатках. Вся железная эра — одна чудовищная ошибка. Это мое выстраданное мнение, и я готов отстаивать его на любой трибуне».

«Ого», — удивился Генрих. Чего они вдруг так осмелели? Одно дело, когда подобное выдает наивный юнец в кофейне, и совсем другое — фиксированная запись в «беседке». Как говорит пословица, что написано — то написано, корова языком не слизнет. Анонимность — это, конечно, здорово, но не зря ведь ходят слухи о том, что Департамент охраны короны (в просторечии — «двойка») при желании вычислит любого корреспондента за пять минут…

Страсти, между тем, накалялись. Слово взял Шершень: «Вы правы, коллега Сыч. Но даже вы не решаетесь сказать главное. То, без чего вся ваша филиппика просто лишена смысла».

«Что именно, позвольте узнать?»

«Да, король совершил ошибку. Вопрос — была ли она результатом некомпетентности или преступного умысла? В любом случае, виновник должен понести наказание — предстать перед судом и…»

Фраза оборвалась, будто у автора разом пересохли чернила. Строчки, которые были уже написаны, начали стремительно выцветать. Бумага пожелтела, словно пергамент, неприятно скукожилась.

Генрих, выждав для верности полминуты, подцепил листок двумя пальцами и аккуратно перенес в мусорную корзину. Брезгливо отряхнул пальцы. Плеснул из графина воды в стакан, жадно выпил.

«Двойка», похоже, вмешалась-таки, что и неудивительно. В открытую назвать короля преступником — это уже не смелость, а натуральное сумасшествие.

Сумасшествие, да. Почти как у Сельмы.

Генрих в волнении прошелся по комнате.

Нет, Сельма, конечно, не стояла над душой у этого Шершня и не нашептывала ему подрывные формулировки. Это было бы для нее слишком мелко. Но можно поспорить, что проклятая «фаворитка» как-то влияет на настроения в обществе. Не случайно ведь за последние сутки он услышал больше критических замечаний по поводу политики короля, чем за весь предыдущий год.

Но как, черт возьми, она это делает? Чтобы на всех подействовало? Воду в реке отравила, что ли?

Представилось, как Сельма ковыляет по льду Прейгары и, поплевав на руки, сверлит лунку, чтобы вылить туда ядовитую жидкость из пузырька. Картинка получилась на загляденье — Генрих даже головой помотал, досадуя, что в голову лезет такая глупость.

Дело, естественно, не в воде, а в чернильном свете, которым Сельма управляет через убийства. Но опять же — куда именно нацелен поток, чтобы достичь такого эффекта? Даже интересно, честное слово.

И снова мелькнула мерзенькая мыслишка — а не лучше ли будет, если Сельма закончит то, что задумала? Сам ведь вчера ностальгировал по стеклянному веку. Ну так изволь — тебе этот век готовы вернуть на блюдечке…

Или на него, Генриха, тоже подействовала отрава?

Тем скорее надо остановить психопатку.

Подумав об этом, Генрих неожиданно успокоился. Похоже, он все-таки принял правильное решение. И доведет дело до конца.

Он много чего лишился за эти годы. Способности к светописи, азарта исследователя, привычки к общению с живыми людьми. Но кое-какие навыки сохранил. Профессионализм, как выражаются в Зимней Империи, не пропьешь.

Откинувшись в кресле, он смежил веки. Читать надоело — хотелось насладиться тишиной напоследок. Его окутала дрема; звуки с улицы были едва слышны и совсем не мешали.

Потом он открыл глаза и понял, что время вышло.

Генрих отпер нижний ящик письменного стола и достал ту единственную ценную вещь, которая могла пригодиться в этой поездке. Прошел в прихожую, надел полушубок и шагнул за порог, в морозные сумерки.

Когда он сел в поезд, день сдался и угас окончательно. В вагоне горели яркие лампы, но отражения в стеклах больше не оживали. Отрешенно глядя перед собой, Генрих думал о предстоящей встрече.

К дому хрониста он подъехал за десять минут до назначенного срока. Особняк стоял у самой реки — огромный, трехэтажный, сияющий широкими окнами, будто новомодный круизный лайнер, готовый отойти от причала.

Генрих прохаживался вдоль кованой узорной решетки. В доме напротив кто-то наигрывал на клавире. Небо над головой было ясным — надкусанная краюха луны и серебряные звездные крошки.

Сельма прибыла минута в минуту. Остановила извозчика чуть поодаль, шагах в десяти от Генриха — очевидно, по-прежнему опасалась, что тот на нее набросится. Приоткрыла дверцу, выглянула наружу. Генрих смиренно ждал, не делая попыток приблизиться.

«Фаворитка» шагнула на тротуар, на секунду отвела взгляд.

Генрих фон Рау, выпускник факультета светописи и временно восстановленный в должности мастер-эксперт Третьего департамента, выдернул из кармана револьвер и нажал на спуск.

 

Глава 17

Краем глаза Сельма уловила его движение и вскинула руку в защитном жесте, но ей не хватило какой-то доли секунды, чтобы предотвратить выстрел.

Шестизарядная машинка, собранная на королевской оружейной фабрике в Эрфурте (гражданская модель с самовзводом, укороченным стволом и весом меньше двух фунтов), экстатически дернулась и выплюнула кусочек металла. По Речному проезду прокатился радостный гром.

Время растянулось, словно резина, или что-то случилось у Генриха с восприятием, но он отчетливо видел, как толстенькая лобастая пуля ползет вперед, продираясь сквозь воздух, ставший вдруг упругим и неподатливым, а за ней остается след, похожий на мерзлую кильватерную струю.

Чем ближе к цели, тем явственнее замедлялся полет. Воздух твердел, и пуля ввинчивалась в него с неприятным хрустом. «Фаворитка» будто укрылась в огромном кристалле льда, грани которого блестели в лунном сиянии. Глаза ее остекленели, застыли каплями янтаря.

В нескольких дюймах от лица Сельмы металлический цилиндрик остановился, густо покрылся изморозью. Раздался тихий жалобный звон — такой бывает, если легонько ударить ложечкой по бокалу из тонкого хрусталя.

Ледяной панцирь треснул, раскололся — и вместе с пулей осыпался мелким крошевом на каменный тротуар.

Сельма шевельнулась, осторожно повела головой.

Генрих попытался выстрелить еще раз, но тело больше не подчинялось ему — палец на спусковом крючке превратился в камень, а грудь сдавил невидимый обруч, не давая даже вздохнуть или закричать. Перед глазами поплыли пятна.

Лошади в упряжке нервно ржали и дергались. Кучер удерживал их, испуганно глядя через плечо на Сельму. Та сказала ему:

— Проваливай. Молча.

Возница что-то проблеял, истово закивал и от души хлестнул лошадей. Экипаж унесся прочь по безлюдной улице. «Фаворитка» подошла к Генриху и резко взмахнула правой рукой — словно всадила воображаемый нож ему под нижнюю челюсть.

Генрих знал, что это только иллюзия, и никакого ножа у психопатки нет, но все равно ощутил, как обжигающе-холодное лезвие, пронзив носоглотку, вошло ему прямо в мозг. Боль взорвалась в голове ослепительным фейерверком.

Сельма слегка провернула лезвие, и боль расцвела еще одним кроваво-красным бутоном. Запрокинув голову и прищурившись, «фаворитка» глядела в глаза врагу — отслеживала реакцию. Похоже, увиденное удовлетворило ее — Генрих почувствовал, как ледяной клинок выходит из черепа, нехотя уползает мерзкой змеей.

— Похоже, я все-таки ошиблась в тебе. Считала тебя трусом, хоть и неглупым, а ты, выходит, храбрый дурак.

Генрих не удостоил ее ответом. Точнее, не удостоил бы, если бы язык его слушался. Сельма, впрочем, не оценила богатую палитру его молчания. Продолжила ровным голосом:

— Вынуждена признать, ты почти застал меня врасплох, Генрих. Конечно, подъехав, я сразу тебя проверила на опасную светопись. Но ты вместо этого притащил свою железную погремушку. Отдай ее, кстати. Разожми руку. И да, пока не забыла: можешь дышать.

Она брезгливо, двумя пальцами взяла револьвер — словно дохлую мышь за хвостик — и отшвырнула в сторону.

— Пусть это будет мне бесплатным уроком. Инерция мышления — опасная вещь. От мастера-светописца я ожидала совсем другого подвоха. Кто ж знал, что мастер уже настолько отравлен машинным веком? Твоя выходка отняла у меня много сил. Но не радуйся — резерв, предназначенный для главного дела, остался нетронутым. А это значит, что сейчас…

Несмотря на свое рационально-выверенное безумие, Сельма еще не утратила человеческие эмоции — Генрих смог убедиться в этом, когда она, не сдержавшись и на миг сбросив маску ледяной королевы, зашипела ему в лицо:

— Сейчас ты пойдешь со мной и будешь смотреть. Он сдохнет прямо перед тобой — сдохнет в мучениях, слышишь? И я не разрешу тебе отвернуться. А потом, когда с ним закончу… Нет, ты не умрешь, не думай. Но я накажу тебя и кое-что отберу. Например, твою куколку с невинными глазками, библиотечную крыску. Да-да, ты самую! Что, Генрих, проняло? Теперь, наконец, проникся?

Еще несколько секунд она буравила его взглядом. Потом сказала почти спокойно:

— И я тебя умоляю, Генрих, не надо винить меня. Ты взрослый человек и должен знать цену своим поступкам. Да, и еще одна маленькая формальность — во избежание, так сказать…

Она сделала легкое движение кистью, будто очертила в воздухе круг, и Генрих почувствовал, как вокруг шеи захлестнулась невидимая удавка. Ноги и руки опять обрели подвижность, но стоило дернуться к «фаворитке», как петля затянулась туже.

— Все понятно? — спросила Сельма. — Замечательно, тогда пошли. Наблюдай.

Она зацокала вдоль решетки. Генрих плелся за ней, как баран на привязи. Удавка не только мешала отклониться от курса, но и высасывала волю к сопротивлению, оставляя лишь вялое безразличие. Он попытался окликнуть Сельму — не получилось. Речь она ему не вернула.

У ворот имелся звонок, но «фаворитка» не стала тратить на него время. Просто повторила недавний фокус — запор осыпался осколками льда.

По пути к крыльцу она сделала странный жест — всплеснула руками, будто стряхнула с ладоней что-то на дом. Толкнула входную дверь, шагнула через порог. Генрих не отставал. Вестибюль был огромен и залит ярким светом. Хрустальные люстры под потолком, ковер на кокетливо изогнутой лестнице, богатая лепнина по стенам.

У входа лежал слуга в ливрее и напудренном парике. Сельма переступила через него и, поймав взгляд Генриха, снизошла до объяснения:

— Спит. Как и все остальные.

Они поднялись на третий этаж, прошли по длинному коридору. Тут тоже на каждом шагу горели светильники. С портретов, висевших между дверей, таращились незнакомые люди — надо полагать, предки хозяев дома.

Сам хронист обнаружился в кабинете — лысый старик с морщинистым бульдожьим лицом. Он лежал навзничь у письменного стола, зажав в руке черную телефонную трубку. Сон, похоже, сморил его прямо посреди разговора. Сельма сказала с неудовольствием:

— В полицию, наверно, звонил из-за твоей пальбы. Или сразу в контору. Впрочем, ладно, пусть приезжают.

Она сняла шубу, небрежно бросила в кресло.

— Приступим. Про глаза не забудь.

Генрих недоуменно уставился на нее. Сельма раздраженно притопнула сапожком:

— Да чтоб тебя, Генрих! Совсем соображать перестал? Очки надевай, я со светом буду работать!

Он извлек из кармана фокусирующие линзы. «Фаворитка» скривилась:

— Убожество. Не светописец, а клоун.

Крыть было нечем. Очки представляли собой суррогат «чернильного» зрения — с их помощью можно было увидеть лишь обработанный, уже прирученный свет. Другими словами, Генрих мог изучать чужое, но не создавать свое. К тому же, линзы нельзя было носить дольше пяти минут — в глазах начиналась резь.

Сквозь окуляры Генрих оглядел комнату. Ничего необычного, стандартный набор состоятельного клиента — лечебные нити в обивке кресла (как у коллеги Штрангля), подложка с искрами на столе, насечки на оконной раме и подоконнике, чтобы летом защитить от пыли и мошкары.

Зато при взгляде на Сельму становилось не по себе. В ее янтарных глазах таились темные проблески, а по лицу пробегали тени.

Тикали часы на стене.

«Фаворитка» присела рядом с хронистом и вложила что-то ему в ладонь. Генрих присмотрелся — это была старинная монета из серебра, истекавшая светом, как раздавленный плод истекает соком.

Старческая рука с пигментными пятнами судорожно сжалась в кулак. Чернильный «сок» проступил сквозь пальцы. Хронист мучительно застонал, словно ему приснился кошмар. Сельма встала, отошла на пару шагов.

— Это денарий времен франкских завоеваний. Точная копия того, что был у Ротхайды, и обработан похожим образом. За тысячу лет, как видишь, он весь пропитался светом. Идеальный символический инструмент, концентрированное выражение времени, силы и платы за перемены.

Генрих хмуро взглянул на нее. С удавкой на шее он плохо соображал. «Фаворитка» поняла его правильно. Сказала с усмешкой:

— Проще говоря, помогает аккуратнее направить поток. Прицелиться, если угодно. Как мушка на твоем револьвере.

Чернильные искры — на кресле, на столе, в кулаке у спящего — замерцали ярче и беспокойнее. Сельма выставила руки перед собой — каким-то очень будничным, совсем не драматическим жестом, будто приняла невидимый поднос на ладони. Тихо произнесла:

— Первый подскажет.

Пол в комнате дрогнул. В графине на тумбочке удивленно звякнула пробка.

— Второй откроет.

Люстра закачалась под потолком, по стенам метнулись тени. С паркетным полом происходила метаморфоза — он становился полупрозрачным, но под ногами почему-то открывались не интерьеры нижнего этажа, а клубящиеся глубины.

— Третий поймет.

Комнату заполнил рокот тяжелых волн. Генриху показалось, что он стоит на огромной льдине, под которой на дне проснулся вулкан. Чернильная лава стремительно поднималась к поверхности, по льду побежали трещины.

Это было дикое, невозможное зрелище. Глаза обжигало болью. Не в силах больше терпеть, Генрих сорвал очки.

Комната снова стала обычной, но пол продолжал подрагивать, стекла тоненько дребезжали. Штормовой рокот звучал теперь приглушенно, будто издалека.

Сельма резко развела руки, повернула их ладонями вниз.

— Четвертый запишет.

Старик захрипел, его тело выгнулось. Рот жутко осклабился, по щеке потекла слюна. Глаза раскрылись и мертво уставились в потолок. Люстра, словно не выдержав его взгляда, погасла с тихим щелчком.

В свете луны и уличных фонарей, Генрих увидел, как сквозь пол пробился стебель чертополоха.

— Ну вот, — «фаворитка» шумно вздохнула, вытерла пот со лба. — Теперь обратно не повернуть. Надеюсь, смотрел внимательно? Говорить разрешаю.

— Сумасшедшая сучка, — сказал ей Генрих. Она кивнула рассеянно, словно приняла заезженный комплимент.

Колючие ростки взрывали паркет, вгрызались в тело хрониста, карабкались по столу и по стенам. С каждой секундой их становилось больше. Над шипами распускались мягкие венчики.

— Пойдем, — Сельма дернула Генриха за рукав. — Теперь они здесь хозяева.

Пятясь, отошли за порог. Чертополох покрыл кабинет сплошным колючим ковром, труп совершенно исчез из виду. Преодолев тошноту, Генрих снова нацепил линзы. Если забыть, что здесь произошло минуту назад, выглядело даже красиво — капли чернильной росы мерцали на шипастых цветах.

И разливался медовый запах.

Вслед за людьми колючки выбрались в коридор, превращая его в непроходимые заросли. Сельма с Генрихом отступали все дальше к лестнице. «Фаворитка» заметила с ноткой гордости:

— Теперь весь дом зарастет.

— А люди? Его семья? Ты говорила, что не убиваешь невинных.

— Так и есть, — она пожала плечами. — Я уже позволила им проснуться. На этом этаже — никого, а остальные успеют выбежать. Сюда не сунутся, здесь для них пахнет страхом. То есть, не пахнет даже, а воняет невыносимо…

Словно в подтверждение ее слов, этажом ниже раздались заполошные крики и детский плач. Генрих, перегнувшись через перила, встретился взглядом с полноватой матроной, тащившей за руку мальчика лет семи. Увидев чужого, дама сдавленно вскрикнула и ринулась по лестнице вниз.

Генрих обернулся к Сельме:

— Ты говоришь — свершилось, обратной дороги нет. Так, может, пора уже объясниться? Прямым текстом и без намеков — что это за волна? В чем суть ритуала?

Они сошли на второй этаж. На ступеньках валялась шаль, которую кто-то обронил в спешке. Генрих осторожно повертел головой — удавка ослабла, стало легче дышать и думать.

— Ну же, Сельма. Ты ведь злодействуешь из идейных соображений. И скромностью не страдаешь. Неужели не хочешь, чтобы кто-нибудь оценил подробности гениального плана?

— Ох, Генрих, я прямо чувствую, как твой сарказм меня разъедает. Хотя ты прав, молчать уже не имеет смысла…

— Сельма фон Минц! — проревел с улицы усиленный голос. — Генрих фон Рау! Дом окружен и находится под прицелом! Приказываю выйти на крыльцо и лечь лицом вниз! Даю шестьдесят секунд! В противном случае открываю огонь!

— Видишь, Генрих, — хихикнула «фаворитка», — ты уже мой сообщник.

— Не обольщайся. Они просто не хотят меня зацепить.

Генрих метнулся в ближайшую комнату — Сельма не удерживала его. Не зажигая света, он на дюйм отодвинул штору, выглянул осторожно. Голос не врал — у ворот сгрудились локомобили, за ними прятались люди. Двое в мундирах, пригибаясь, как под обстрелом, тянули пулемет на колесах.

— Сдайся, Сельма. На этот раз у тебя нет шансов. Они знают, что ты истратила силу на ритуал, и «по площадям» уже не ударишь.

— Да, истратила. Но они рисковать не станут. Как только я выйду, меня пристрелят. Я бы, во всяком случае, так и сделала на их месте.

— И что? Будем просто стоять и ждать?

Она, не ответив, сняла с шеи кулон — платиновый, в форме яйца, размером примерно с дюйм. Быстро и ловко развинтила его на две половинки. Внутри оказалось еще одно «яйцо», но уже стеклянное, полое, с какой-то зеленоватой дрянью внутри.

— Берегла на крайний случай.

— Что это?

— Переносчик. Все думают — миф, а я его сделала. Жаль, в быту бесполезен.

— Не понял.

— Отдача страшная. Давай руку.

— Зачем?

— Генрих, ты мне веришь?

— Нет, — сказал он твердо.

— Молодец, — она неожиданно улыбнулась. — Но сейчас это единственный способ, чтобы мы оба остались живы. Хочешь — стой в стороне, проверишь на своей шкуре. А я ухожу.

Генрих, помедлив, протянул ей ладонь. Сельма сжала ее левой рукой, а правой, не выпуская стекляшку, начертила в воздухе последнюю руну старшего алфавита — ромб с хвостиком внизу: «наследие», «вотчина», «родовое именье».

— Где мы окажемся? — спросил Генрих.

— Каждый у себя дома.

— Не смей трогать Анну.

— Ты ее уже потерял.

— Ты сдохнешь. Я позабочусь.

— Попробуй.

Тонкое стекло хрустнуло между пальцев.

Люди снаружи увидели, как в окнах особняка ослепительно полыхнуло. Взрывом сорвало крышу. Грохот слышала вся столица до самых дальних окраин.

 

Глава 18

Генерал Теодор Август цу Нидерхаузен мрачно смотрел на разрушенный особняк. Пожар потушили довольно быстро, использовав возможности светописи. Что-то еще дотлевало среди руин, дым поднимался к ночному небу, но эксперты в защитной экипировке уже заглянули внутрь.

— Ну что там, Кольберг?

— Тела не найдены. Либо уничтожены взрывом, либо находятся под завалами.

— Полагаете, выжить никто не мог?

— Очень сомневаюсь, герр генерал.

— Продолжайте поиски.

— Слушаюсь. Проверим погреб, как только расчистим вход.

— Да. Выполняйте.

Впрочем, и сам генерал не верил, что живые найдутся. Сельма не из тех, кто прячется в погребе. Она фанатичка. Видимо, взрыв — это тоже часть ритуала, финальный аккорд. А может, Сельма подорвала себя, не желая ждать, пока в нее всадят пулю. В любом случае, она мертва. Как и Генрих…

Люди вокруг сновали, как муравьи. С улицы убирали обломки досок, камни и черепицу. Оттаскивали с дороги искалеченный паровой экипаж. Слышались отрывистые команды, скрежет и чья-то ругань.

И еще генералу чудился грохот волн, только звук этот шел не со стороны залива, а от развалин дома, где поблескивала гигантская чернильная клякса. Или, скорее, не клякса даже, а воронка, рана в земле, откуда темный, невидимый обычному глазу свет выплескивался толчками, как кровь.

С пепелища тянуло гарью и чем-то приторным, удушливо-сладким. Хотелось зажать ноздри и сплюнуть. Похожий запах был в доме у профессора Штрангля, только там он ощущался слабее. А Генрих, помнится, даже сказал тогда, что ему этот запах нравится…

— Герр генерал, — коллега Клемм из «двойки» остановился рядом, — требуется ваше компетентное мнение. Сельма фон Минц успела закончить то, что задумала? Вопрос, как вы понимаете, ключевой. В течение ближайших часов он прозвучит еще не раз и не два. Причем задавать его нам будут персоны, от которых общими фразами не отделаешься.

— Боюсь, что да, герр коллега. Она успела. Выброс произошел. Сейчас все здесь буквально залито светом. Не обычным светом, я имею в виду, а другим…

— Да-да, я понял, благодарю. И даже сам успел рассмотреть, — Клемм продемонстрировал синие окуляры. — Пришлось обзавестись, когда подключили к вашему делу. Значит, это вот… гм… мерцание и есть пресловутый выброс? И к чему он привел? Город, как видим, не провалился в тартарары, Его Величество жив, канцлер тоже. Знаете, я задаюсь вопросом — а не была ли тревога ложной? Если, конечно (простите мне этот профессиональный цинизм), абстрагироваться от убитых гражданских и ваших бойцов, погибших при исполнении.

— Да уж, — генерал усмехнулся. — Это была бы самая удобная версия. Психопатка ошиблась, а все ее рассуждения об историческом сдвиге — просто бред больного воображения…

— Кстати, об этом. Поправьте, если я ошибаюсь, но о воззрениях фигурантки мы знали исключительно со слов герра фон Рау. Который, заметим, оказался сегодня с ней. Вам не кажется это странным?

— Он стрелял в нее. Один из слуг видел все из окна, вы же слышали показания.

— Стрелял или нет — но в дом они вошли вместе. При этом фон Рау не счел нужным предупредить вас заранее. При всем уважении, это выставляет департамент контроля светописи в несколько невыгодном свете, извините за каламбур.

— Вы правы, — сказал генерал устало. — Подозреваю, скоро у «тройки» будет другой начальник. А мне укажут на дверь в связи со служебным несоответствием. Что же касается Генриха… Вы просто его не знали. Он не предатель. Раз он пришел к Сельме — значит, был убежден, это был единственно верный путь.

— Который, однако, завел в тупик.

— Что ж, Генрих заплатил за свою ошибку. Жизнь — достойная плата, не так ли, коллега Клемм?

По всей округе выли собаки.

Генриху показалось, что чудовищный порыв ветра поднял его в воздух и швырнул как пушинку. Свет перед глазами померк, а в следующее мгновение Генриха с силой вдавило в кресло, неведомо как возникшее за спиной.

С трудом отдышавшись, он огляделся. Следовало признать, «переносчик» сработал безукоризненно — доставил клиента прямо домой, да еще и выбрал в квартире место, где тот чувствовал себя наиболее уверенно и привычно.

Генрих сидел за столом в собственном кабинете. В доме царила гулкая тишина. Свет фонаря с ближайшего перекрестка, процеженный сквозь сплетение веток, неуверенно сочился в окно и ложился на стену искаженным прямоугольником.

Встать удалось не с первой попытки — голова закружилась, и накатила слабость. Ошейник хоть и исчез при расставании с Сельмой, но перед этим отнял слишком много сил. Да и перенос явно не добавил здоровья.

Пот катил градом. Выбравшись все же из-за стола и покачиваясь на ватных ногах, Генрих содрал с себя верхнюю одежду, пиджак, жилетку. Зажег лампу, достал записную книжку, нашел домашний номер библиотекарши. Прижал к уху телефонную трубку.

Никто ему не ответил.

Только без паники, приказал он себе. Анны нет дома? Это еще ничего не значит — может, всей семьей уехали в гости. Сельма до них еще не добралась — просто физически не могла. Сейчас «фаворитка» где-то у себя в логове. И, будем надеяться, чувствует себя не лучше, чем Генрих. Вряд ли она, пожертвовав отдыхом, немедленно побежит выполнять угрозы — не настолько он, Генрих, для нее важен.

Но ему-то что теперь предпринять? Снова ехать в столицу, разыскивать Анну? Вечерний поезд уже ушел, но дело даже не в этом. Проклятая слабость не отступает, становится только хуже. Как бы не грохнуться в обморок, едва ступив за порог.

Позвонить в контору дежурному? Сказать — не волнуйтесь, дескать, я жив-здоров? Ага, и прямиком на допрос, а потом, глядишь, и в камеру за самоуправство. Нет, спасибо, обойдемся без этого. В ближайшее время его здесь, дома, искать не будут — в голову не придет. «Переносчик» считается мифом, в этом Сельма права. Сейчас все, наверно, заняты тем, что обшаривают особняк хрониста и прилегающие кварталы. Надо использовать это время, отлежаться, а завтра прямо с утра…

А что, собственно, с утра?

Положим, он найдет Анну. И, положим, она сразу ему поверит. Где ее спрятать, чтобы Сельма не добралась? Просить помощи у конторы? Толку от этой помощи…

Расхристанный, потный, тяжело дышащий — Генрих опустился на пол и привалился спиной к массивной тумбе стола. Минуты текли, а он все никак не мог признаться себе, что решение, на самом деле, только одно. Очень простое, лежащее на поверхности, но от этого не менее страшное.

Веки слипались, наваливалась душная дрема. И, как наяву, донесся яростный шепот Сельмы: «Я накажу тебя и кое-что отберу. Например, твою куколку с невинными глазками…»

Генрих вскинулся, тараща глаза. Сжал зубы и начал медленно подниматься.

Держась за крышку, обошел стол и выдвинул тот же ящик, из которого недавно доставал револьвер. Видно, такой уж сегодня день — из забвения возвращаются вещи, которые Генрих надеялся больше никогда не использовать.

Он опустился в кресло и поставил перед собой самшитовую шкатулку. Долго разглядывал ее — желтую, цвета засахаренного меда, продолговатую и длинную, как пенал, с искусной резьбой на крышке.

Открыл.

Внутри, на бархатной бордовой подложке, покоился нож с тонким и острым, как у скальпеля, лезвием. На металле была видна гравировка — с десяток коротких параллельных штрихов, прибежище чернильного света.

Генрих взял нож и проковылял в ванную.

Встал перед зеркалом.

Двойник в отражении глядел на него хмуро и с подозрением.

Дурак, сказал ему Генрих мысленно. Сегодня ты разозлил колдунью. Думал перехитрить ее? Хрен тебе. Она, по своим возможностям, стоит на ступеньку выше. Да что там на ступеньку — скорее уж, на целый этаж. Стоит и плюет остальным на головы.

Достать ее можно, только поднявшись на тот же уровень. Без обид, приятель, но тебе это не под силу. По крайней мере, нынешнему тебе, неудавшемуся профессору. Здесь нужен тот, кем ты был когда-то. Или, точнее, тот, кем ты пытался стать.

В общем, нужен ты без клейма.

И не надо так на меня смотреть! Ты же помнишь — Сельма сказала, что клеймо удалить несложно. Она уже ослабила блок, осталась самая малость. Сковырнуть, а потом терпеть.

Да, будет больно. А как ты думал?

Еще раз извини, друг, я к тебе привык, но…

Быстрым движением подняв нож, Генрих рассек себе кожу над переносицей.

Два пореза крест-накрест — руна гебо, седьмой символ старшего алфавита, означающий «дар».

Кровь потекла по лицу, но это была ерунда, пустяк, не заслуживающий внимания. Генрих знал — порезы к утру заживут, рубцы рассосутся. Нож предназначен специально для подобных воздействий.

Чем проще метод, тем он надежнее. В идеале, лучше обойтись одной руной — и сейчас как раз такой случай. Всю работу сделала Сельма, а Генрих, по сути, лишь ставит подпись, подтверждая свое решение.

Он снимает клеймо.

Возвращает дар.

Генрих ждал, что боль обрушится водопадом, но ничего похожего не было. Рана лишь неприятно саднила. Струйка крови доползла до верхней губы, и он ощутил солоноватый привкус.

Может, одной «подписи» недостаточно?

Нет, он все сделал правильно. Просто придется ждать.

Близнец в отражении был уже едва различим — зеркало запотело, будто рядом стоял чан с кипятком. Генрих хотел протереть стекло, но, поднеся ладонь, отчего-то засомневался. Подумал — а что если там, за слоем осевшей влаги, уже не его лицо, а чье-то чужое? Мысль была глупая, из арсенала нелепейших детских страхов, но от нее никак не получалось избавиться.

Так и не притронувшись к зеркалу, он умылся, промокнул порез ватой. Из ванной перешел в спальню и, не раздеваясь, лег поверх покрывала. Закрыл глаза. Подумал — хорошо бы заснуть…

За дверью послышался чей-то вздох.

Генрих обмер. Страх сжал сердце ледяной лапой.

Скрип половицы. Невнятное бормотание.

Чувствуя, как шевелятся волосы на затылке, Генрих подкрался к двери и выглянул в коридор. Там было пусто, но слышалась возня в кабинете — кажется, кто-то перебирал принадлежности на столе.

Генрих побрел на звук. Сердце бешено колотилось.

Чужак, сидя в кресле и не зажигая лампу, вертел в руках пустую шкатулку. Свет с улицы делал картину призрачно-зыбкой. В облике незваного гостя было что-то смутно знакомое. Генрих, всматриваясь, переступил порог. Человек поднял голову, и Генрих узнал своего двойника, который выбрался из-за зеркала — только порезы на лбу отсутствовали, а вместо глаз были два чернильных провала. Двойник прислушался, обвел глазницами комнату. Генрих понял, что сейчас этот «взгляд» упрется в него, и тогда случится что-то непоправимое. Попятился, прячась в темени коридора.

Несколько бесконечных секунд Генрих стоял в простенке между дверями, ловя малейший шорох из кабинета. Твердил себе — все в порядке, ничего страшного. В доме несколько комнат, спрятаться — не проблема. Главное — вести себя тихо, и тот, зеркальный, ничего не заметит…

Крадучись, Генрих вернулся в спальню.

Мертвецы уже его ждали. Все четверо, друзья-экспериментаторы — Франц, Эрик, Людвиг и Вальтер. В белых халатах, собранно-деловитые. Кровать куда-то исчезла, сменившись операционным столом. «Ну, что же ты? — спросил Эрик. — Знаешь ведь — нельзя медлить». «Или струсил?» — подначил Людвиг. «Нет, — сказал им Генрих, — просто это уже не нужно». Но его толкнули на стол, ловко прихватили ремнями. Вальтер склонился над ним, держа в правой руке хирургический молоток, а в левой — длинную спицу. «Или ты думал, двух царапин на лбу достаточно?» — рыжий Франц хохотнул. Острие спицы, блестя, нависло над переносицей. «Сейчас, сейчас», — сказал Вальтер. Генрих дернулся что есть мочи, заорал и проснулся.

В комнате было пусто и лунно.

«Привидится же такое», — подумал он.

Чесались заживающие порезы между бровей. Генрих, потрогав их, наткнулся на что-то острое. Еще раз провел пальцем — нет, не почудилось. Потревоженная колючка дернулась и сильнее выдвинулась наружу. Ощущение было, будто череп проткнули раскаленным гвоздем. Шипастый побег прорастал из раны.

Едва не теряя сознание и натыкаясь на все углы, Генрих кинулся в ванную, схватил оставленный там нож-скальпель. Боясь даже глянуть в зеркало, наощупь приставил лезвие к основанию стебля. Надавил, подвывая от боли, но все-таки поддел корень. Схватил его и дернул что было сил.

Выдранный стебель корчился в раковине, как поджаренная змея, истекал сукровицей. Генрих смотрел, задыхаясь от омерзения, но не в силах отвести взгляд. Перед ним было то, что перекрыло ему некогда доступ к дару.

Корчи, наконец, прекратились. Побег съежился, высох и рассыпался серым тленом.

Туда ему и дорога.

Генрих с облегчением поднял глаза и только теперь заметил, что с зеркалом тоже не все в порядке. Его поверхность стала темной и непрозрачной. Она маслянисто поблескивала, как целлулоидная пленка для светограмм. Удивленный Генрих зачем-то ковырнул ее скальпелем.

Точка, куда уперлось острие, засветилась, от нее во все стороны разошлись изломанные лучи. У Генриха привычно возникли ассоциации с трещинами на льду. И едва он сообразил, что впервые за двадцать лет видит все это без очков, как «лед» раскололся, и поток чернильного света хлынул наружу, обжигая, ошпаривая, сводя с ума мучительным жжением…

Генрих пришел в себя на кровати.

Сел. Пощупал кожу на лбу — она была мокрой от пота, но совершенно гладкой.

В окно скребся робкий зимний рассвет.

Насечки на раме жирно мерцали.

Генрих взял графин с тумбочки, присосался к горлышку. Вода стекала по подбородку, ласково щекотала.

Значит, сработало?

«Чернильное» зрение вернулось к нему, но радоваться не было сил. Так же, как и желания разбираться, что из ночных видений было сном, а что — явью.

Теперь он еще немного поспит, но уже без всяких кошмаров. Даже наоборот — разум, переварив ударную дозу света и оправившись от первого шока, способен к неожиданным озарениям. Возможно, именно сейчас он сложит все накопленные зацепки и факты в одну картину. И Генрих увидит, в чем состоит план Сельмы.

Но увидел он совсем не то, чего ожидал.

 

Глава 19

— Эй, братец! Узнаешь меня?

— А как же, сударь! — белобрысый возница приподнял картуз и осклабился. — С вокзала вас вез. Недели две тому, если не ошибаюсь.

— Не две, а три с лишком, — подправил Роберт фон Вальдхорн. — Задержался я тут у вас, пора и честь знать.

— К поездам, стало быть, желаете? Домчу с ветерком.

— Ну-ну, не завирайся уж слишком. Помню я твою колымагу. Можешь не гнать, времени еще много.

Зной за эти дни не ослабел ни на градус — так и висел над округой удушливо-пыльным пологом. Солнце ярилось, небо вылиняло почти добела, облака попрятались где-то за горизонтом.

— Забавно, — сказал Роберт вознице, — опять ты мне попался. Полагаешь, к удаче?

— И не сомневайтесь, сударь! Я утром сюда клиента привез, а обратно — нет желающих, хоть ты тресни. Жарища, все по домам сидят. Думал уже, порожняком придется трястись. А тут вы. Ну, думаю, свезло — так свезло…

Дрожки тащились той же дорогой, что и три недели назад, только теперь в обратную сторону. Мимо чахлой рощицы, через мост. Обогнули пригорок, подкатили к домику у развилки, и Роберт заволновался, увидев, как на крыльцо вышла девушка в простом платье.

— Притормози-ка, братец.

Кучер послушно натянул вожжи.

— Загляну еще разок к вашей травнице, — сказал барон, вылезая из экипажа. — Водица у нее — просто чудо. Сказочный эликсир.

Хозяйка спустилась с крыльца и скрылась за высоким кустом шиповника. Роберт, пройдя через лужайку, свернул туда же. Теперь с дороги их видно не было. Стояла вязкая тишина, лишь где-то в траве стрекотал кузнечик.

— Ты не приехал ночью, — она подняла глаза.

— Прости, прости! — он схватил ее руку, поднес к губам. — До утра сидели с наместником, разбирали бумаги — он зануда первостатейный, вцепился совершенно как клещ… Я готов был на стенку лезть, но так и не вырвался, ты же знаешь, это дело такого рода… Впрочем, что я несу, тебе это неинтересно…

— Погоди, я должна спросить. Помнишь, ты говорил… — она запнулась, нахмурилась.

— Помню, конечно, помню! Все, как я обещал. Вот адрес и ключ, там маленький домик с садиком, оплачен на год вперед… Тебе понравится, вот увидишь, а я приеду осенью на неделю или даже на две… И деньги возьми, на первое время хватит… Ну, перестань, не плачь… Я ведь тебе предлагал в столицу, а ты уперлась…

— Я не плачу. На что мне твоя столица? Или, может, замуж решил позвать?

— Я… я бы хоть сейчас, но…

— То-то же, — она вдруг улыбнулась светло и без всякой горечи. — А раз так, то и нечего мне туда. Здесь-то я при деле — соседи, вон, всегда с уважением. Опять же, за бабкой надо приглядывать. А там? Сидеть одной, как курица на конюшне? Нет уж, спасибо. Так что езжай-ка, сударь, и пораскинь мозгами — нужна ли тебе девчонка из хаты, соломой крытой? А осенью, коли надумаешь, возвращайся. Тогда, глядишь, и домик твой пригодится. С садиком.

— Не хочу ехать… — он целовал ее жадно, гладил по волосам. — Бросил бы эту столицу к чертям собачьим, но ведь не выйдет… И так уже Его Высочество пишет — почему, мол, так задержался? Надоело, честное слово…

— Ну-ну, — она мягко приложила ладошку к его губам. — Так ты, сударь мой, и до бунта договоришься. Скажешь потом — задурила голову ведьма деревенская, хитрая…

— Задурила, а как же? Натурально, с ума свела…

— Все, все. Отправляйся, не трави душу.

Она высвободилась, отступила на шаг, поправила платье. Роберт глядел на нее, переводя дыхание.

— Возьми вот, — она протянула ему баклажку. — И кучера угости. Чтобы болтал поменьше… Да не смотри ты так! Пейте оба — не помрете уж как-нибудь. Просто он позабудет, что по дороге было, а ты — совсем даже наоборот. Будут тебе сегодня сны на прощание сладкие…

Когда повозка скрылась из виду, хозяйка вернулась в дом. Присела к столу, подперла кулачком щеку и надолго задумалась. Ставни были прикрыты. Прохладная полутьма терпко пахла шалфеем, тимьяном, мятой.

— Яна! — из смежной комнатки донесся надсадный кашель.

— Иду, бабуля.

Старуха лежала в дальнем углу — иссохшая, с запавшими глазами и заостренным, будто птичьим, лицом. Узловатые пальцы комкали покрывало.

— Ближе подойди. Сядь.

— Что такое, бабушка? Плохо?

— Опять твой хлыщ приезжал?

— Да, — сказала Яна спокойно. — Но теперь уж долго его не будет.

— Сбежал-таки?

— Говорит, до осени.

— Ишь ты. А с этим как? — старуха, протянув костлявую руку, прикоснулась к животу внучки. Прикрыла глаза, прислушиваясь к чему-то. — Сказала ему?

— Собиралась, да так и не собралась. В жены все равно не возьмет — разного поля ягоды. Ну и смолчала. Вернется — узнает, а нет — так нет.

— Эх, — тоскливо сказала бабка, — это я проглядела, дурища старая, проспала. Не отвадила его вовремя. Эти бароны да графы — как воронье. Не шуганешь — склюют подчистую…

— Тихо, тихо, — внучка погладила ее по плечу. — Развоевалась, защитница. Уж как-нибудь своим умом проживу.

— Проживет она… Ума-то — амбар, не меньше… А дитю каково придется? Ну, положим, родится дочка — силу ведовскую ей передашь, как мамка тебе когда-то. А если сын? Хоть и редко, но ведь бывает у нас такое. Вот и представь. Учить ты его не сможешь — будет с соседскими весь день ошиваться. А те, чуть что, пальцем тычут, скалятся — выблядок…

— Путь только попробуют — враз языки отнимутся.

— Угу, а на следующий день — соседи к тебе с дрекольем да с вилами.

— Тьфу на тебя, старая. Умеешь ты застращать! Да только к чему все это? Нету мужа — и точка. Что я его — из горшка достану?

Старуха пожевала губами, уставившись в потолок. Покосилась на Яну:

— Ты Штефана-плотника давно видела?

— Месяца три, пожалуй. Он в городе был, на заработках.

— Вчера заходил, тебя не застал. Расстроился.

— И что с того?

— Присмотрись к нему.

— Бабуля! — травница фыркнула. — Что мне к нему присматриваться? Он за мной с детства хвостиком ходит. Вот уж кто мне даром не нужен…

— А ну, цыц! — старуха, приподнявшись, так сжала внучке ладонь, что та испуганно ойкнула. — Я что — прошу ему глазки строить? Сказала же — присмотрись! Вот прямо сейчас сходи. Поняла?

Яна кивнула растерянно. Бабка обессиленно откинулась на подушку и отвернулась, давая понять, что разговор окончен. Внучка поправила ей покрывало и вышла. Потопталась в соседней комнате, потом махнула рукой — ладно, дескать, так уж и быть. Сбежала с крыльца и зашагала к деревне.

Дом Штефана стоял с краю. Сам плотник — высоченный, чуть сутулый детина с длинными жилистыми руками — возился на улице, поправляя забор. Рубаха на нем взмокла от пота, волосы слиплись. Увидев Яну, он заулыбался, отложил инструмент.

— Здорово, Штефан. Заходил вчера, значит? Чего хотел?

— Ага. Так я, это…

Он сбивчиво и смущенно рассказывал, как подзаработал деньжат, да и отец ему кое-что оставил, так что он, Штефан, не такой уж и голодранец, а Яна красивая, умная — просто ужас, и вообще давно ему нравится, вот он и подумал, значит…

Но травница почти ничего не слышала. Вглядываясь в него, она все яснее видела то, о чем говорила бабка. На его лице лежала легкая тень, будто от крыла пролетевшей птицы, а глаза потускнели, как старое серебро.

Нет, это не болезнь, прикидывала она, и не чьи-то козни. Скорее, несчастный случай. Доска с крыши упадет, или топор не туда отскочит — что там еще бывает у плотников? Месяц, пожалуй, остался, от силы два. Человек еще жив, смеется и строит планы, но смерть уже подула ему в лицо. Просто судьба — ничего нельзя изменить. Ведовское чутье в таких случаях не обманывает.

Штефан замолчал и ждал от нее ответа. Она заставила себя улыбнуться:

— Значит, говоришь, замуж?

Роберт фон Вальдхорн, щурясь на солнце, отхлебнул из баклажки. Травяной настой, чуть тягучий и сладковатый, отлично утолял жажду, и даже зной уже не казался пыткой. Травница дело знала.

Барон усмехнулся. Кто бы мог подумать еще недавно, что он, человек, умудренный житейским опытом, советник будущего монарха, поведет себя как восторженный гимназист? Будет ночью верхом приезжать к развилке, чтобы, едва девчонка выскользнет неслышно из дома, подхватить ее, задохнуться от нежности и до рассвета отгородиться от остального мира, оставив лишь лунный свет, неясный шепот деревьев и мягкую прохладу травы. А наутро с красными от недосыпа глазами сидеть на очередном совещании и разглядывать обрюзгшие морды местных поганцев, почитающих себя знатью.

Да и черт с ними, с мордами. Просто забыть про них, вымарать из памяти начисто. Пусть будет только Яна — снова здесь, рядом, пахнущая цветами и медом, доверчиво льнущая, мурлычущая как кошка…

Повозка подпрыгнула на ухабе, и Роберт, вынырнув из дремы, встряхнулся. На языке все еще ощущался привкус настоя. Что ж, насчет сладких снов травница, похоже, не обманула. Но их лучше приберечь на ночь, как и положено.

Она, кстати, просила угостить и возницу. Обещала, что на него подействует по-другому. Да уж, будем надеяться…

Роберт окликнул парня:

— На вот, попробуй.

— Ух, вкусно! Видать, вы по нраву девке пришлись. Я, вон, сколько раз мимо ездил — так хоть бы раз из окошка выглянула… — он сбился, сообразив, что сравнение несколько неуместно. — Это я к чему веду, сударь…

— Да понял я, успокойся, — Роберт лениво махнул рукой. — Расскажи лучше, как с извозом дела? Не понаехали еще паровые чудовища из столицы? Не отбили у тебя хлеб? Ты, помнится, опасался.

— Нет, сударь, — кучер хихикнул — мол, шутку понял и оценил. — Да я ведь, положа руку на сердце, и не за этим спрашивал.

— Вот как? А зачем же? Не тушуйся, говори прямо.

— Не того я боюсь, что эти паровики расплодятся. А того, что меня к ним и близко никто не пустит. Так и буду с моей клячей валандаться.

— Ого! — барон поднял бровь. — Ты, выходит, тоже у нас поборник прогресса?

— Я гладко объяснить не сумею, но ко всяким железкам сызмала тянет. К вокзалу, помню, каждый день бегал, когда паровоз пустили.

— Тут я твоих пристрастий, признаться, не разделяю. Но вот что скажу — чем сидеть и маяться, не лучше ли поехать и самому посмотреть, что там намудрили в столице? Парень ты крепкий, без работы вряд ли останешься.

— Вот и я так думаю, сударь. Вдруг подфартит? Устроюсь механиком — ну, то есть сначала каким-нибудь подмастерьем, а дальше уж как пойдет.

— Правильно мыслишь. Чего ж раньше-то не уехал?

— Да все не решался как-то. А теперь вот с вами поговорил и вижу — пора.

Не успел он закончить фразу, как Роберт почувствовал сильную боль в висках. Воздух знакомо налился мраком. Кучер застыл, как кукла; кожа на его лице, на шее, на руках лопнула, вспоротая невидимыми шипами, и хлынула чернильная кровь.

Донесся откуда-то глухой рокот, похожий на раскат грома, сложился в бессмысленные слова, что-то вроде: «Первый подскажет».

Роберт зажмурился — стало легче. Восстановил дыхание и приоткрыл глаза. Возница, целый и невредимый, уже отвернулся и понукал клячу. Морок развеялся, оставив после себя лишь тошнотворно-приторный запах.

Барон подумал, что со всем этим следовало бы разобраться всерьез, а не списывать на бред от жары. Он, Роберт, здоров и не страдает галлюцинациями. Кто-то здесь балуется, похоже, с чернильным светом — причем балуется со знанием дела, на таком уровне, что даже не по себе. И вряд ли цель состояла в том, чтобы напугать столичного гостя.

Да, судя по всему, Роберт случайно уловил отсвет какой-то жути. И хочешь, не хочешь, придется оповестить Третий департамент.

Приняв такое решение, он поморщился. Как и любой выходец из Стеклянного Дома, барон органически не переносил контору с ее желанием контролировать светопись. Будучи здравомыслящим человеком, он признавал, что порой без «тройки» не обойтись, но хотел, чтобы та занималась исключительно своим делом. Пусть ловит маньяков и шарлатанов, не пытаясь лезть в большую политику. Как, кстати, и в большую науку. А то ведь ходят, например, слухи, что в конторе затеяли некий эксперимент по искусственному усилению дара и даже вроде набирают в университете подопытных…

Повозка подкатила к вокзалу.

— Ну, бывай, братец, — сказал Роберт кучеру, оставляя щедрые чаевые. — Глядишь, в столице как-нибудь свидимся.

Взглянув на часы, он отправился в привокзальный буфет. Выцедил там две кружки недурного светлого пива, закусил бутербродом с ломтиком лососины и неторопливо двинулся на перрон.

Уже разместившись в купе у окна и глядя, как мимо ползут станционные постройки, пыльные липы и водокачка, Роберт испытал странное ощущение, будто все, что было в последние три недели, происходило не с ним. И Яна-ведунья — лишь яркий сон наяву, фотография из чужого альбома воспоминаний.

Так стоит ли в таком случае возвращаться?

Но он одернул себя. В самом деле, что за глупая мысль? Яна — не выдумка, он целовал ее час назад. А осенью вернется, как обещал, и домик, снятый на год вперед, распахнет перед ними двери.

Он улыбнулся, откинулся на сиденье и уже не видел, как за окном, в той стороне, где находился Дюррфельд, сверкнула темная вспышка, будто вулкан, пробудившись, выплюнул сгусток чернильной лавы.

 

Глава 1

Генрих доел яичницу и, повозив хлебным мякишем по тарелке, собрал остатки растекшегося желтка. Улыбнулся, вспомнив, как в детстве неоднократно получал нагоняй из-за этой своей привычки, которая казалась матушке простонародно-вульгарной.

Матушка вообще очень трепетно относилась к правилам застольного этикета. Воспитанная в семье небогатых бюргеров, болезненно-мнительная, она опасалась, что дурные манеры выдадут ее с головой. Утешением ей служило лишь то, что хотя бы сын на всю жизнь запомнит — мелочей в таких делах не бывает. Ведь даже глазунью с болтуньей едят по-разному — первую с ножом, вторую без оного.

Вспомнилась бородатая шутка: «Герр кельнер, почему глазунья у вас дороже, чем болтунья? — Потому что яйца в тарелке легче пересчитать».

Подобные глупости лезли в голову с самого пробуждения. Мысли ворочались тяжело, как медведи в зимней берлоге, а на сердце была непонятная маета. Может, виноват был недавний сон, обрывки которого тревожили память: портрет незнакомки с размытыми чертами лица и ускользающим взглядом; колючие заросли, где прячутся неясные тени; сполохи чернильного света. Слышался чей-то бубнящий голос, который то затихал, превращался в шепот, то, наоборот, усиливался, напоминая далекий гром. Чудился легкий медвяный запах, смешанный с гарью.

И еще почему-то чесался лоб, будто заживала царапина. Но никаких царапин Генрих, осмотрев себя в зеркало, так и не обнаружил.

Он налил себе кофе, щедро плеснул из кувшина свежего молока, которое принесла спозаранку домработница Эльза. Молоко покупалось у ее деревенских родственников, державших скотину, и было всегда густое, жирное, будто сливки.

А вот абрикосовый конфитюр Эльзе на этот раз не удался. Нет, он был вкусный и в меру сладкий, но жидковатый, из-за чего не столько намазывался на хлеб, сколько растекался оранжевыми ручьями и, впитывая солнечные лучи из окна, светился ярко и вызывающе, как незастывшая лава.

«Тьфу, да что ж такое?» — подумал Генрих, поймав себя на этом сравнении. Определенно, сон не пошел на пользу.

Дожевав кусок и оставив чашку, он взял утреннюю газету. «Столичный наблюдатель» сегодня, против обыкновения, обошелся без политически выверенной, но унылой передовицы. Вместо нее на первой полосе помещалась гигантская фотография — развалины какого-то дома, вырванные магниевой вспышкой из сумрака. Заголовок тоже был набран непривычно крупными буквами: «Грохочущая смерть у Прейгары».

Генрих поморщился, но прочел: «Вчера вечером столица содрогнулась от мощнейшего взрыва. Трехэтажный особняк на берегу Прейгары, принадлежавший Николасу фон Вайлеру, главному хронисту Девятиморья, разрушен до основания. Хозяин, а также его мажордом погибли. Супруга, дети и внуки герра фон Вайлера не пострадали лишь чудом — все они уехали на выходные с визитом в Раушен, к давним друзьям семейства. Безутешная вдова призналась нашему репортеру, что совершенно не представляет, что могло послужить мотивом для кошмарного злодеяния…»

И опять у Генриха что-то зашевелилось в памяти, будто он сам бывал в том доме на берегу. Отмахнувшись от странной мысли, принялся читать дальше: «Ввиду беспрецедентной дерзости и жестокости покушения, расследование поручено Департаменту охраны короны. Проводится также проверка на предмет возможного злоупотребления светописью. Оберст Клемм, возглавивший сводную группу экспертов, заявил, что выводы делать рано, а все возможные версии будут отработаны тщательнейшим образом. Бомбистам, подчеркнул он, не удастся посеять панику и дестабилизировать ситуацию — все они будут схвачены и неминуемо предстанут перед судом. От ответа на вопрос, не стоят ли за взрывом внешние силы, желающие ослабить Девятиморье, герр оберст предпочел уклониться…»

Прочтя последний пассаж, Генрих меланхолично вздохнул. Да, внешние силы — они такие. Сидят там, за Белой Рекой, и ломают голову, как нам посильней напакостить. Вот только, на кой ляд им взрывать хрониста? Заведомая бессмыслица. С таким же успехом можно предположить, что коварный план, взлелеянный в сопредельной державе, был направлен на ликвидацию мажордома…

А что, чем не версия? Кто их поймет, загадочные зимние души.

Впрочем, их посол с непроизносимой фамилией уже успел выразить глубочайшие соболезнования, решительно осудить и все прочее в том же духе. Быстро сориентировался, не придерешься.

Но если серьезно, ситуация и правда из ряда вон. Когда в столице в последний раз взрывали дома? Он, Генрих, такого просто-напросто не припомнит. Хорошо хоть из конторы давно ушел — даже представить страшно, какой там сейчас творится переполох.

Зато писакам раздолье — они бы, наверно, посвятили теме весь номер, но не хватило времени. Удивительно, как вообще успели за пару часов состряпать материал на целую полосу. В последнем абзаце значилось: «Когда номер подписывался в печать, стало известно, что дело лично взял на контроль его превосходительство канцлер. Это вселяет надежду на скорый прогресс в расследовании. Подробности, версии, комментарии — в нашем следующем выпуске».

Генрих перелистнул страницу. Дальше шла официозная муть, вытесненная взрывом с титульной полосы. Дворцовая хроника, протокольные встречи, субботний благотворительный ужин в Стеклянном Доме. Паркетно-выскобленные фразы, списки гостей, холеные лица с приклеенными улыбками.

Один снимок почему-то привлек внимание, хотя в нем не было ровным счетом ничего необычного. Разодетые гости стояли группой, уставившись в объектив. Брюнетка в центре показалась смутно знакомой. Генрих наморщил лоб, вспоминая, и с удивлением сообразил, что она похожа на ту, что ему сегодня приснилась. Теперь он мог рассмотреть лицо — идеально вылепленное, антично-надменное.

Заинтригованный, он принялся читать подписи. Так, кто у нас здесь? Министр общественного благосостояния с дочерью… Нет, эти стоят левее… Ее сиятельство графиня фон Дибенхофф… Тоже нет — старая карга, страшнее колдуньи Перхты… Такую во сне увидишь — можно и не проснуться… Ага, вот! Странно, что сразу их не узнал, люди известные, завсегдатаи парадных мероприятий — королевский советник с супругой…

Так, стоп. Еще раз.

Роберт фон Вальдхорн.

Сельма фон Вальдхорн.

Что за?..

Перед глазами расцвела чернильная вспышка, и воспоминания захлестнули его, будто прорвав плотину. Генрих сидел, вцепившись в газету, как утопающий в случайную деревяшку, а разум барахтался в мутном потоке памяти. Один за другим всплывали кошмары этой недели — мертвецы с чертополохом в глазницах, ожившее пугало с гвоздями вместо когтей, ледяной щит, в котором застряла пуля… Мерзкое чувство беспомощности в присутствии «фаворитки» и дикая боль, когда он снимал клеймо…

Проклятье, что с ним вообще творится? Как он мог такое забыть? Несколько часов назад он резал себя, чтобы защитить Анну, а теперь попивает кофе!

Генрих вскочил. Сонная одурь развеялась без следа — его переполняла злость, кипучая жажда деятельности. С огромным трудом он подавил желание немедленно выбежать за порог и мчаться в столицу, чтобы вцепиться гадине Сельме в горло.

Или он еще не проснулся? Как иначе объяснить этот бред в газете?

Генрих перечитал подпись под фотографией, но буквы упорно складывались в одни и те же слова. Сельма фон Вальдхорн, законная супруга барона.

Каким, извините, боком? Не говоря о том, что сам барон должен мирно лежать в могиле, а не разгуливать по приемам. Однако ж, извольте — стоит и лыбится, никаких тебе трупных пятен…

И проклятая ведьма тоже скалится, подмигивает злорадно — как тебе, мол, такое? Что будешь делать, мастер-эксперт?

Чувствуя, что сходит с ума, он отшвырнул газету. Будто зверь в клетке, нарезал пару кругов по комнате, не зная, за что хвататься. Потом, наконец, остановился и мысленно рявкнул себе: «Прекратить истерику!» Что там придумала психопатка, мы еще разберемся. Главное сейчас — выяснить, все ли в порядке с Анной.

Взялся за телефон. Уже ожидая соединения, сообразил, что звонит на домашний номер, хотя сегодня — рабочий день, и она должна быть в библиотеке. Однако трубку бросать не стал — вдруг все-таки застанет?

— Слушаю вас.

Это была не Анна, а ее мать, но Генрих приободрился — голос на том конце провода звучал приветливо и спокойно, а значит, ничего страшного пока не случилось.

— Доброе утро, фрау Майреген. Могу я поговорить с вашей дочерью?

— Она только что ушла. А вы, простите…

— Ах да, я не представился. Тысяча извинений. Генрих фон Рау, мы виделись с вами в пятницу.

— В пятницу? — переспросила она с толикой удивления. — Боюсь, герр фон Рау, вы что-то путаете. В пятницу я весь день была дома.

— Ну да, совершенно верно. Вечером мы приехали с Анной, и вы пригласили меня на ужин. Форель была, кстати, великолепна.

Повисла пауза. Потом собеседница облегченно воскликнула:

— Ах, я поняла! Это розыгрыш? Вы, наверно, друг Анны, один из этих обаятельных шалопаев, о которых она так много рассказывает! Знаете, я так рада, что в университете она нашла круг общения, о котором всегда мечтала. Дочь, кстати, много раз обещала познакомить меня с вашей компанией, но все время откладывает. По-моему, она немного стесняется. И, уверяю вас, совершенно напрасно! Я ведь не какая-нибудь замшелая ретроградка…

— Прошу прощения, фрау Майреген, — произнес он деревянным голосом. — Я, похоже, ошибся номером.

Аккуратно повесил трубку и опустился в кресло.

Да, надо отдать должное Сельме. Он ее недооценил. Что бы ни означал ее вчерашний обряд, последствия оказались явно масштабнее, чем представлялось Генриху.

Мертвые оживают, а живые теряют память.

Это если отвлечься от других неувязок и нестыковок. В статье, например, указано, что домочадцы хрониста уехали куда-то с визитом, хотя Генрих отлично видел — они были дома и выбежали в последний момент. Буквально за пару минут до того, как Сельма задействовала свой «переносчик».

А взрыв, значит, был отдачей, как она и предупреждала. Да уж, вещичка в самом деле из тех, что в быту не используешь…

Так почему же власти, прекрасно знающие, кто за этим стоит, рассуждают о каких-то «бомбистах»? Или это такая хитрая конспирация, а на самом деле «фаворитку» продолжают ловить? Хотелось бы, конечно, надеяться, но больше похоже на то, память отшибло и всей конторе.

Да, Генрих вчера решил, что отныне будет действовать сам, не надеясь на «тройку». Но вышло как-то слишком буквально…

Прочитанное в газете — наверняка лишь вершина айсберга. Ведь не ради замужества «фаворитка» все это нагородила? Даже ее безумие имеет границы — хотелось бы, во всяком случае, на это надеяться.

Теперь ее намеки с обмолвками представляются в ином свете. Она обещала волну, которая изменит историю, а Генрих снисходительно ухмылялся. Ладно, такой ошибки он больше не повторит. Надо будет вспомнить каждое слово, произнесенное ею за эти дни, каждую деталь в ее поведении. А еще — досконально разобрать свои сны о Дюррфельде. Именно в них (уже можно не сомневаться) кроется ответ на вопрос, что же такое Сельма узнала в прошлом, чтобы изменить настоящее.

В общем, придется все расследовать заново, в одиночку.

Он выследит гадину — и в эту встречу уже не будет мальчиком для битья. Потому что дар вернулся к нему.

И не просто вернулся. Запечатанный клеймом, словно джинн в бутылке, дар за эти годы перебродил, вызрел во что-то новое, а теперь, найдя выход, жаждал соприкоснуться с чернильным светом.

А, собственно, чего ждать? Надо проверить свои возможности.

Генрих огляделся в поисках подходящей мишени. Вскинув руку, мазнул по воздуху пальцами сверху вниз, как это делала Сельма, и на двери проступила изморозь — жирная вертикальная полоса, мерцающая темными искрами. Овеществленная руна «лед».

То-то же.

Ух, повторить бы это на «фаворитке»! Чтобы застыла, как снеговик, и даже моргнуть не смела. После чего взять ее за шкирку и оттащить в контору. Или нет, лучше сразу — лбом о ближайший дуб…

Вот только не надо излишней самоуверенности. Потенциалом он, может, и не уступит Сельме, но на ее стороне многолетний опыт. Пока Генрих кис в кабинете, она применяла свои умения на практике. Кроме того, у нее имеются тузы в рукаве, домашние заготовки вроде «переносчика» или деревянного монстра.

И как же с ней справиться? Хороший вопрос.

Да, его дар, усиленный в результате эксперимента и дозревший, так сказать, в заточении, способен сейчас на многое. Простые команды однократного действия свет поймет и без обработанного носителя — без всяких там насечек и гравировки. Как, например, сейчас получилось с дверью.

А если нужен длительный, закрепленный эффект? Защита, которая действует днем и ночью? Тут носитель будет полезен. И лучше всего в этом качестве подойдет собственное тело.

Попробуем принять меры.

Он прошел в ванную, взял брошенный вчера скальпель. Расстегнул на груди рубаху и начертил над сердцем руну со значением «солнце» — зигзаг, похожий на угловатую, зеркально отображенную тройку. Царапая кожу, чуть развернул лезвие, чтобы получилось грубее: теперь сохранится шрам, пусть и едва заметный.

В конторе такие методы не приветствуются — светопись на теле снижает у нормальных людей остроту мышления. Но Генрих к нормальным, строго говоря, уже не относится…

Порез замерцал.

«Солнце» против «льда» — страховка от заморозки. Сельма уже не застанет его врасплох. С другой стороны, она тоже, наверно, подстраховалась подобным образом. Так что превратить ее, как мечталось, в снеговика, увы, не удастся. Придется придумать нечто более эффективное.

Что б еще такое нарисовать? Надежное и простое, без длинных формул? И помня при этом, что ресурсы тела не безграничны. Хоть десять раз выцарапай на лбу символ эваз, означающий «лошадь», — все равно от этого не заржешь, и копыта не отрастут.

Он проторчал в ванной еще минут сорок, пока не зазвонил телефон.

— Здравствуйте, Генрих. Узнали?

— Да, Теодор.

— Предвидя ваши упреки, сразу скажу — наш уговор я помню. Двадцать лет назад я дал слово, что не буду вас беспокоить…

Генрих едва не ляпнул: «Какие двадцать лет? Вчера разговаривали». Но вовремя удержался.

— …однако ситуация такова, — продолжал начальник Третьего департамента, — что я вынужден отбросить всякую щепетильность. Вы читали утренние газеты?

— Речь, полагаю, о взрыве?

— Да. Скажу прямо — мы в тупике. Ничего не можем понять. А ведь на меня, как вы понимаете, давят с самого верха…

— И? — подбодрил его Генрих, испытывая острое дежавю.

— И нам пригодится любая помощь от человека с вашим уровнем дара.

Про клеймо, наложенное конторой, генерал даже не заикнулся, но Генрих уже устал удивляться. Просто сказал:

— Хорошо, Теодор. Приеду ближайшим поездом.

— Приедете? — собеседник явно не ожидал подобной покладистости.

— Конечно. Вы ведь не стали бы меня дергать по пустякам.

— Знаете, Генрих, — сказал генерал после некоторой заминки, — я действительно не забыл, какая жуть с вами тогда творилась. Поначалу-то нам казалось, что эксперимент удался — по крайней мере, в вашем конкретном случае. Но эти приступы… В общем, я понимаю, почему вы тогда ушли. И рад, что теперь готовы вернуться.

— Спасибо, Теодор. Так мне подъехать прямо в контору?

— Нет, на место преступления. 4-й Речной проезд, я там буду. Пришлю шофера, он встретит вас на вокзале.

— Понял. До встречи.

Одеваясь, Генрих прикинул — может, оно и к лучшему, что контора лишилась памяти. Не будут, по крайней мере, мешать и на допрос не потащат. Зато он сможет, не таясь, осмотреть развалины вновь обретенным чернильным взглядом. Теперь он ничего не пропустит.

Анна едет сейчас в университет и останется там весь день, ее часы работы он знает. Сельма туда не сунется — да и вообще, скорее всего, до поры до времени затаилась. Значит, зеленоглазка пока что в относительной безопасности. Вечером Генрих ее заберет и спрячет.

После этого — найдет «фаворитку», вытрясет из нее все подробности. Если Сельма будет сопротивляться, то сдохнет.

Вот и все. Простой и понятный план.

Генрих вышел на улицу и кликнул извозчика.

 

Глава 2

Сидя в вагоне, он вспоминал ночное сплетенье бреда и яви. Да уж, впечатлений — хоть отбавляй. Особенно когда клеймо превратилось в стебель. Разум в те минуты, похоже, визуализировал боль, взяв из памяти Генриха наиболее жуткий образ — чертополох, растущий сквозь плоть. Опять же, спасибо Сельме…

Зато сон о деревне содержал вполне конкретные факты (хоть и не принес озарения, как надеялся Генрих). Выходит, убитый механик — это тот самый кучер, ставший свидетелем первой встречи барона с травницей. Это про него Сельма сказала во время обряда: «Первый подскажет».

А дальше как там у нее было? Кажется, так: «Второй откроет, третий поймет, четвертый запишет». Судя по очередности жертв, второй — это аптекарь, третий — профессор, а четвертый — хронист.

Определенная логика, пожалуй, прослеживается. Профессор-историк поймет, хронист запишет. А кучер, как свидетель, подскажет, с чего все, собственно, началось. Но что такого может «открыть» аптекарь, сын травницы? Который в те дни, если верить сну, был только зачат?

Да, информации пока недостаточно.

Квартал, где располагался взорванный особняк, был оцеплен. На улице теснились локомобили, топтались лошади. Чумазые люди на пепелище, перекрикиваясь, разбирали завалы. Дом напротив, где взрывом выбило стекла, был похож на череп многоглазого великана. Иней на деревьях стал черным.

Генерал подошел, протянул ладонь:

— Вы изменились, Генрих.

— Имеете в виду, постарел?

— Да, — начальник «тройки» обошелся без лести. — Впрочем, время никого из нас не щадит. Пойдемте.

— Так что у вас тут случилось?

— Если отбросить то, что и так уже написали в газетах, рассказ уместится буквально в три предложения. Следов взрывчатки не обнаружено. Вывод — здесь применялась светопись. Но ее признаков тоже нет. Мистика, одним словом.

— Да, — сказал Генрих. — Мистика.

Место преступления и впрямь разительно отличалось от предыдущих. Если, скажем, в аптеке (Генриху вспомнилась светограмма) все было залито чернильной мутью, то здесь — лишь обгоревшие камни и головешки. Впрочем…

Возникло мимолетное ощущение, будто там, под фундаментом кроется пустота, чудовищная каверна. Чернильное зрение на миг проникло в нее, метнулось в поисках дна. Генрих, напрягшись, сфокусировал взгляд, но это лишь помешало — все опять загородили развалины.

— Что вы увидели? — спросил генерал, внимательно наблюдавший за ним.

— Трудно подобрать аналогию. Дыра или даже, скорее, жерло… Вулкан — старый, давно остывший… Он извергся, выплюнул все, что было, а потом его взяли и… как сказать-то?.. вывернули словно бы наизнанку. Получилась этакая воронка, втягивающая свет…

— Так воронка или вулкан?

— Как будто и то, и другое сразу. Да-да, Теодор, понимаю — звучит бредово. Может, это вообще обман восприятия. Но раз просили, то получайте.

— Спокойно, Генрих, спокойно. Значит, воронка поглотила свет с пепелища? Поэтому нет чернильных следов?

— Очевидно.

— Как можно такое сделать?

— Не знаю. Я рассказал, что видел, а выводы — ваше дело. Я, в конце концов, лишь чудом выживший лабораторный кролик.

Его превосходительство хмуро взглянул на Генриха, хотел сказать что-то резкое, но промолчал, увидев, что к ним идет оберст Клемм из «двойки».

— Герр генерал, что нового? — спросил оберст, одетый, как всегда, в штатское.

— Конкретного — ничего. Пытаемся… гм… взглянуть на проблему шире. Познакомьтесь, кстати, это Генрих фон Рау. Приглашенный эксперт. Обсуждаем с ним некоторые специфические детали.

— Тогда не буду вас отвлекать. Переговорю пока со своими, выслушаю доклады. Приятно познакомиться, герр фон Рау.

Клемм отошел. «И этот меня не помнит», — подумал Генрих. И, пока генерал не продолжил свои расспросы, поинтересовался:

— Значит, подозреваемых у вас нет?

— Пока нет даже мотивов, — нехотя пояснил генерал. — Убитый, судя по отзывам, ни с кем не имел серьезных конфликтов. На политику не влиял. Впрочем, политический след, равно как и его отсутствие — это вопрос к коллегам из «двойки». Наша компетенция — отсвет. Вы можете его засечь, Генрих? Извлечь из этой вашей воронки?

— Нет, Теодор. Боюсь, что светопись тут бессильна. Воронка — это действительно что-то новое. Может, вам стоит еще раз глянуть предыдущие случаи…

— Предыдущие?

— Ну, в смысле… э-э-э… похожие смерти. Они ведь были?

— О чем вы? Где вы видели еще взрывы?

— Да нет же, почему сразу взрывы? Умирали ведь, например, другие ученые?

Генрих в последний момент сдержался, не назвав профессора Штрангля. Подумал — а вдруг старик тоже восстал из мертвых, как и барон? И, к стыду своему, испытал даже некое облегчение, когда генерал сказал:

— Ученые? Ну, разве что, королевский биограф. Но ему, насколько я помню, было уже за восемьдесят — просто сердце остановилось. А что, вы видите связь?

— Нет, — Генрих покачал головой. — Чисто умозрительно — биограф, хронист… Не обращайте внимания, Теодор. Вы же помните, я двадцать лет не работал «в поле». Версии, экспертизы, улики — все это в прошлом. Рассуждаю как обыватель, начитавшийся бульварных газет. Зря вы меня позвали.

Глава департамента несколько секунд испытующе смотрел на него, но все-таки, похоже, поверил. Попросил:

— Тем не менее, попытайтесь уловить отсвет. Вглядитесь, сосредоточьтесь. Все, что увидели, внесите в протокол — я предупрежу Либхольца. А теперь простите — дела.

Он развернулся, чтобы уйти. Генрих осознавал, что сейчас лучше не лезть на рожон, однако не удержался:

— Теодор, а помните то собеседование перед экспериментом?

— К чему вы это?

— Так, просто. До сих пор гадаю — что если бы взяли кого-то вместо меня? Сколько было талантов. Одна Сельма чего стоила.

— Кто?

— Сельма фон Минц. Яркая барышня. Неужели забыли? Впрочем, сейчас ее знают уже под другой фамилией…

— Слушайте, фон Рау, я действительно благодарен за помощь. Но, если вы до сих пор не поняли, ностальгировать сейчас некогда. Всего доброго.

К университету Генрих подъехал, когда солнце уже клонилось к закату. Широкие окна горели червонным золотом. Аллегорические фигуры ученых дев на фасаде подслеповато щурились.

Заходить к ректору он не стал, желая поскорей увидеть зеленоглазку. Взбежал по лестнице. Косые лучи из окон, подсвечивая пылинки, прорезали пустоту коридоров. Занятия уже кончились, но библиотека всегда закрывалась позже.

Толкнув тяжелую дверь, Генрих окунулся в книжное царство.

У стойки, за которой сидела Анна, отирались трое хорошо одетых господ — не то старшекурсники, не то молодые преподаватели. Это, надо полагать, и были те самые «шалопаи», с которыми жаждала познакомиться фрау Майреген-старшая. Генрих нахмурился недовольно.

Один из «шалопаев» рассказывал, видно, что-то смешное. Библиотекарша хихикала в кулачок, но смутилась при виде Генриха, стерла с лица улыбку. Троица у стойки обернулась, уставилась на вошедшего.

— Фройляйн Майреген, — сказал Генрих официально, — нам нужно поговорить. Господа, прошу нас оставить.

— А вы, простите, кто будете? — комик, перебитый на полуслове, смотрел враждебно. Он был высокий, светловолосый, с породистым лицом и водянисто-голубыми глазами.

— Третий департамент. Дело государственной важности.

Генрих полез в карман, чтобы достать жетон, но тот куда-то исчез. Этого еще не хватало! Неужели посеял? Не может быть — вчера, когда он дома снимал пиджак, бляха была на месте. И утром не вываливалась, иначе он бы заметил…

Неизвестно на что надеясь, Генрих пошарил снова. Вроде бы, пальцы коснулись металла — но лишь на миг. Мелькнула паническая мысль — а может, и не было никакого жетона? Может, проблемы с памятью — не у конторы, а лично у него, Генриха? Никто его не восстанавливал на службе, а беготня за Сельмой просто пригрезилась…

Ну уж нет! Он почувствовал, что звереет.

С ума свести хочешь, ведьма? Выкуси! Не сведешь — будь ты теперь хоть четырежды баронесса. Все произошедшее с ним — реально, и он это знает точно. А значит, железяка в кармане, где и положено!

Жетон испуганно лег в ладонь, и Генрих, выдернув его из кармана, ткнул комику под нос. Светловолосый, однако, не впечатлился. Прочтя надпись, пожал плечами:

— И что из этого? Здесь академическое учреждение, а не шарлатанская лавка. Можете размахивать вашей бляхой, пока рука не отвалится. Мы не уйдем. Очень интересно, знаете ли, послушать, какие у вас вопросы к фройляйн Майреген.

— Ах, вам интересно? — вкрадчиво переспросил Генрих. Злость уже не рвалась наружу — горела ровным холодным пламенем.

— Да, представьте себе. В профессиональном, если угодно, смысле.

— Не уверен, что понял вас.

— Я докторант-юрист.

— Замечательно. Вы, часом, не слышали о взрыве в Речном проезде? Тот еще юридический казус. Два департамента ходят вокруг и не знают, за что хвататься. Все буквально на взводе. В такой ситуации любая попытка воспрепятствовать следствию нервирует и наводит на подозрения. Вам это понятно, герр докторант?

Тот несколько побледнел, но сдаваться не собирался:

— Мне непонятно, при чем здесь фройляйн Майреген. И не смейте мне угрожать…

— Юрген, Юрген! — взмолилась библиотекарша. — Прошу вас, не спорьте! Идите, я вас потом позову.

— Но, Анна…

— Уверяю вас, беспокоиться не о чем. Я отвечу на вопросы этого господина — наверняка это лишь недоразумение, которое тотчас же разрешится. И мы с вами будем вспоминать обо всем с улыбкой. Ну же, не будьте таким упрямым!

— Хорошо, Анна, — с достоинством сказал Юрген. — Но имейте в виду, мы ждем в коридоре. В случае чего, зовите нас, не раздумывая.

«Шалопаи», сверкая взглядами, потянулись на выход. Дождавшись, пока дверь за ними закроется, Генрих сказал:

— Вы молодец, Анна, благодарю вас. И извините за этот балаган — я просто не ожидал, что столкнусь тут с вашими… гм… поклонниками. А время терять не следует. В прошлый раз я сказал вам, что меня сняли с дела, но ситуация изменилась…

— Простите, — перебила она, — мы знакомы?

Генриха будто огрели по лбу дубиной. Он осекся на полуслове, а в ушах зазвучал издевательский голос Сельмы: «Ты ее уже потерял». Он воспринял те слова как угрозу — пусть не пустую, но еще не осуществленную. А ведь мог бы уже привыкнуть, что «фаворитка» маниакально точна во всем, в том числе и в формулировках. Если обещала, что мир изменится, значит, так оно и случится. Сказала — потерял Анну, значит, действительно потерял…

— Я неудачно выразился, фройляйн Майреген, — выдавил он. — Имел в виду, что еще в прошлый раз хотел обратиться к вам, но обстоятельства не позволили. Вы ведь библиотекарь, работаете, среди прочего, с раритетами, а мне нужна была научная консультация…

Генрих умолк, заметив, как у Анны округлились глаза. Проследил ее взгляд и мысленно выругался — деревянная стойка, в которую он вцепился, густо покрылась изморозью.

— Не пугайтесь, — сказал он мягко. — Это лишь случайный эффект, растает через минуту…

Желая успокоить ее, сделал шаг за стойку, но девчонка испуганно вжалась в кресло. Генрих поднял ладони и отступил.

— Все, все. Смотрите, я уже ухожу. Сейчас вернутся ваши друзья. И вы были правы — это всего лишь недоразумение. Я ошибся и пришел не по адресу…

Больше всего он сейчас сожалел о том, что не умеет стирать память, как «фаворитка». Чтобы Анна заснула на полминуты, а проснувшись, просто забыла эту безобразную сцену.

Он выскочил за дверь и едва не сшиб кого-то из «шалопаев». Тот бросил ему в спину обидное замечание, но Генрих даже не обернулся. Он шел по длинному коридору, а солнце за окнами, красное от стыда, сползало за горизонт.

Пытаясь мыслить рационально, Генрих твердил себе, что такой поворот имеет, в каком-то смысле, свои положительные моменты. Сельма решит, что уже наказала Генриха, и оставит зеленоглазку в покое. Значит, Анну можно не прятать и лишний раз не пугать. Он полностью сосредоточится на охоте за ведьмой. Разберется с ней и узнает, как обернуть волну вспять. Наваждение развеется, и все станет, как прежде. Да, вот именно, все наладится…

Но на душе все равно было мерзко.

— Генрих, мой мальчик!

Он сообразил, что идет мимо приемной ректора. Говорливый колобок выкатился навстречу, словно караулил за дверью.

— Как вам не совестно? Совсем забыли старика! Не заходите, не звоните…

Второй раз за пару дней слушая этот укоризненный монолог, который как будто лился с заевшей граммофонной пластинки, Генрих улыбнулся помимо воли. Ну, хоть кто-то здесь его, Генриха, еще помнит…

— Как раз хотел заглянуть к вам, герр ректор. Оказался в городе по делам и не мог не навестить нашу славную альма-матер.

— Золотые слова, мой мальчик! Ах, если бы все наши выпускники рассуждали так же, как вы! Многие, вероятно, заподозрят меня в излишней сентиментальности, в склонности к старческому брюзжанию, но все же мне кажется, что молодые люди, пребывая в плену сиюминутных страстей, забывают порой о своих корнях…

Тараторя, он запер массивную дверь на ключ. Повинился:

— Мне очень стыдно, Генрих, что не приглашаю вас для беседы. Убегаю — через полчаса назначена встреча. И представляете, какая досада — мой новый секретарь-референт, милейший и очень толковый юноша, на выходных подхватил простуду и не сможет меня сегодня сопровождать. А я так на него рассчитывал! Он превосходно владеет материалом, помнит назубок все нужные цифры. Барон бы наверняка оценил…

— Прошу прощения, — Генрих навострил уши, — вы сказали — барон?

— Совершенно верно — барон фон Вальдхорн. Еду сейчас к нему.

— А зачем, если не секрет?

Получилось несколько нагловато, но Генриху в данный момент было плевать на вежливость. Ректор, впрочем, не обратил внимания:

— Ну что вы, какие секреты? Об этом весь город знает. В субботу был благотворительный бал, барон сделал университету пожертвование — весьма крупное, между прочим. Однако предупредил, что будет несколько уточнений по поводу целевого использования. Я звонил ему сегодня — он подтвердил, что ждет.

— Ага, — задумчиво сказал Генрих. — И супруга у него просто очаровательна…

— О да! Но она, к сожалению, с утра в отъезде — барон обмолвился в разговоре.

— Вот как?

Решение созрело мгновенно. Было бы неразумно ломиться к Сельме при свидетелях, с воплем: «Сдохни, змеюка!» Она ведь уже не подозреваемая, а добропорядочная гражданка, причем из высшего круга. Так что Генриха быстро упекут за решетку. Нет, с ней он встретится где-нибудь в тихом месте, без лишних глаз. А вот пообщаться с бароном в ее отсутствие… Завести разговор о прошлом…

Да, это может оказаться полезным. Когда еще представится случай побеседовать с мертвецом?

— А знаете, герр ректор, — Генрих широко улыбнулся, — я с удовольствием набился бы к вам в попутчики. Я, конечно, не ваш чудесный юноша-референт и цифрами не владею. Но, копаясь недавно в литературе, наткнулся на одну тему, которая наверняка будет интересна барону. И если увижу, что вам приходится туго, отвлеку на себя внимание…

Продолжая городить эту чушь, он незаметно шевельнул кистью правой руки — изобразил руну феху, дословно означавшую «скот». Нет, Генрих не рассчитывал внушить собеседнику тупую покорность, подчинить волю — для этого нужны навыки, как у Сельмы. Но ректор на пару секунд замешкался, сбился с мысли. В складках морщин у него на лбу, словно бисеринки пота, блеснули крохотные чернильные брызги.

— Так вы не против? — поднажал Генрих.

— Что?.. — ректор, достав огромный платок, вытер лоб. — Ах да, конечно, буду рад вашему обществу… Вы ведь в университете не чужой человек…

— Отлично. В таком случае — в путь.

 

Глава 3

Пока экипаж катился по мостовой, глава университета молчал — сидел, будто оглушенный, растерянно помаргивал и время от времени тер виски. До него наконец дошло, что тащить с собой первого встречного — просто глупо, но и высаживать уже поздно. Эта дилемма мучила ректора, и Генрих ему сочувствовал.

Экипаж был, кстати, не паровой, а конный. Вполне обычная, хотя и дорогая карета на добротных рессорах. Данный факт несколько не вязался с любовью ректора к техническому прогрессу, которая давно вошла в анекдоты.

Да и вообще было впечатление, что механических повозок на улице стало меньше по сравнению с предыдущими днями. Разница, впрочем, не бросалась в глаза — если бы Генрих не присматривался нарочно, мог бы и не заметить.

Его внимание привлекло цветное панно на торце кирпичного дома, стоявшего у дороги. Там была изображена батальная сцена в средневековом стиле — всадник, облаченный в золотые доспехи, вламывался во вражеские ряды. Его клинок, оставляя в воздухе размытый чернильный след, опускался на чью-то голову. Еще один конный, тоже весь в золоте, бился рядом. Вокруг — мешанина человеческих тел, густая щетина копий.

— Простите, герр ректор, а это что за художества?

— Генрих, как вам не стыдно! — воскликнул тот, моментально забыв о своих терзаниях. — Это же битва франков с аварами! Вспомните — Карл и Карломан сражались в первых рядах, щиты врагов рассыпались под их мечами! Язычники были в ужасе! Аварский каган бежал, оставив гору сокровищ! Знаменитейшая картина, написанная, правда, спустя несколько веков…

— Ах да, — вспомнил Генрих. — Нет, саму картину я видел — просто не знал, что сделали еще и панно. Когда оно появилось?

— Да что с вами, право? Ведь совсем недавно был юбилей — 1100 лет с того памятного похода. Сколько было мероприятий! Чтения у нас в университете, исторические реконструкции на Дунае и Тисе…

— Как-то мимо меня прошло, извините. Я редко выбираюсь из пригорода.

— Об этом писали во всех газетах!

— Наверно, не долистал…

Они свернули на мост, поравнялись с резиденцией канцлера, стоявшей на островке. Уже догадываясь, какой сюрприз его ждет, Генрих все равно испытал волнение, когда на фасаде вместо надоевшего циркуля сверкнула линза в оправе. Символ стеклянного века, который в одночасье вернулся.

И снова Генрих задумался — а как бы он реагировал, если бы был не в курсе, какой ценой все это проделано? Если бы не стал свидетелем ритуала?

Ведь он теперь — светописец-уникум, а светопись в новом мире становится высшей ценностью. То есть, по сути, он одним махом вошел в элиту. Не в политическом смысле, само собой, но политикой он никогда и не увлекался.

Да, если рассуждать абстрактно, звучит неплохо.

Но в том-то и проблема — все происходит не с абстракциями, а с живыми людьми, которых приносят в жертву. Мир меняется не сам по себе, а по воле свихнувшейся хитрой стервы. И если в ее голове рождаются великие замыслы, то это не вдохновляет, а вызывает страх.

А еще в этом мире нет прежней Анны…

— Приехали, Генрих.

Особняк супругов фон Вальдхорн располагался недалеко от королевского замка, хоть и на другом берегу реки. Барон и король могли бы, вооружившись биноклем, пялиться друг на друга из окон, если бы у них вдруг возникла такая блажь.

Поскольку визит к барону был деловым, Генрих ожидал, что их проводят в кабинет к хозяину дома. Но слуга распахнул перед ними двери гостиной. Там мягко горели лампы, шторы были задернуты. Османский ковер на полу — каштаново-красный, с невероятно сложным орнаментом — пружинил, скрадывая шаги.

Роберт фон Вальдхорн, сидевший у камина, поднялся навстречу гостям:

— Прошу вас. Спасибо, что приняли приглашение.

Барону, как быстро прикинул Генрих, сейчас должно было быть лет семьдесят, но выглядел он моложе. Благородная седина без малейшего намека на лысину, прямая осанка, цепкий и внимательный взгляд. Здоровье он явно поддерживал не без помощи светописи — но дозированно, умело, чтобы не было побочных эффектов. Они и понятно — советнику короля, в отличие от светских красоток, ясность ума необходима, как воздух.

— Ваше приглашение — честь для нас, герр барон, — сказал ректор проникновенно. — Позвольте представить — Генрих фон Рау, наш выпускник, а потом и преподаватель. Как и вы — с факультета светописи.

— Очень приятно, — хозяин мазнул равнодушным взглядом. — Выпьете что-нибудь, господа? Есть превосходный аквитанский коньяк. Как раз для такой погоды.

Генрих подумал, что барон не похож на себя из сна. Дело не в возрасте — просто есть ощущение, что это совершенно разные люди. Тот обмирал при виде деревенской девчонки, а этот цедит вежливые фразы, ни разу не улыбнувшись. Какой из них настоящий? Наверно, все-таки тот, а этот просто напялил маску — он же придворный, ему в этом смысле не привыкать…

Барон тем временем объяснял, как распорядиться его пожертвованием. Деньги, как ни странно, предназначались не «чернильному» факультету, а историческому. Речь, в частности, шла о систематизации архивов, которые относились к последним годам правления Старого Короля. Ректор важно кивал, делая пометки в блокноте.

— Впрочем, — хозяин протянул собеседнику кожаную папку с тиснением, — все подробности изложены здесь. На этом, полагаю, можно закончить. Чек, как вы помните, я подписал в субботу.

— Да-да, разумеется.

— В таком случае, господа, если у вас больше нет вопросов…

— Если позволите, герр барон, — Генрих остался сидеть, хотя ректор уже начал выбираться из кресла. — Вы сказали, что история — ваше давнее увлечение. Я прекрасно вас понимаю. Без знания прошлого трудно давать советы монарху. Но все же — почему вас интересует именно та эпоха?

— Генрих! — укоризненно сказал ректор.

— Все в порядке, — барон взглянул на Генриха с любопытством. — Я мог бы ответить вам, герр фон Рау, что именно в те годы закладывались основы политики, которую мы проводим сегодня. И это будет чистая правда. Но в данном случае есть и другая причина, вполне банальная. Эпоха Старого Короля — это моя юность, взросление, первый карьерный взлет. И много других приятных деталей, составляющих прелесть человеческой жизни. Вас удовлетворил мой ответ?

— О, несомненно. Вы ведь уже тогда были при дворе, выполняли важные поручения — порой довольно деликатного свойства. Не только в столице, но и в провинции. В том же Дюррфельде, например.

Повисло молчание. Ректор нахмурился и, похоже, проклял тот час, когда встретил Генриха в коридоре. Барон, побарабанив пальцами по подлокотнику кресла, произнес:

— Герр ректор, я знаю, что вы крайне занятой человек. И не хотел бы отнимать ваше драгоценное время. А ваш коллега, смею надеяться, уделит мне еще несколько минут.

— Да, но как же…

— Не беспокойтесь, все наши договоренности в силе.

Ректор, обиженно засопев, поднялся. Не глядя на Генриха, коротко поклонился и вышел. Хозяин, взяв кочергу, поворошил догорающие полешки. Плеснул себе еще коньяку, откинулся в кресле.

— Итак, герр фон Рау, почему вы заговорили о Дюррфельде?

— Мне кажется, у вас с этим местом связаны особые впечатления.

— Возможно. Но откуда это известно вам?

— Извольте, я объясню. На днях скончался Рудольф Штрангль, профессор-историк…

— Я в курсе. Мы были знакомы без малого четверть века.

— Ах да, простите, я не сообразил. Королевский советник и королевский биограф, вполне логично. Так вот, буквально за день до смерти герр Штрангль попросил в университетской библиотеке некую рукопись. В ней содержались очерки о тех временах. И о фигурах, которые тогда имели влияние. В том числе — о вас, герр барон.

— В самом деле? — советник, кажется, искренне удивился. — Вот уж не думал, что стану литературным героем. И что же было в том очерке?

— Ваша поездка в провинцию с поручением. Деревня Дюррфельд, мимо которой вас вез извозчик. Остановка возле домика у развилки…

Генрих умолк, наблюдая за реакцией собеседника. Тот скривился, словно от боли, и разом опрокинул в себя остатки коньяка из фужера. Прикрыл глаза и долго сидел, не двигаясь. Потом заговорил:

— Да, у развилки. Кучер остановился. Я вылез… Очень хотелось пить… В глазах потемнело… Полуобморок, приступ… Может, с него все и началось…

— Что началось?

Но хозяин, не слушая Генриха, продолжал:

— Сегодня я проснулся посреди ночи. Меня как будто подбросило. Знаете, как бывает — просыпаешься от кошмара? Да, вот именно, только кошмар так и не развеялся. Я вдруг понял, что меня давно нет. Есть кто-то чужой, живущий вместо меня. Вор, укравший мое тело и разум. А ведь я, бывало, и раньше нечто подобное ощущал, только очень смутно, не мог даже сформулировать. И вдруг — будто обухом… Ну, как вам такое, фон Рау? Давайте, скажите прямо — советнику Его Величества пора в клинику…

— Боюсь, все еще сложнее.

— Ах, в самом деле? Так, может, будете столь любезны и просветите — почему этот бред меня донимает? И почему мне кажется, что мою жизнь забрали не где-нибудь, а в этом проклятом Дюррфельде? О котором вы сразу заговорили, едва явившись в мой дом? Хватит молчать! Отвечайте!

— Я попробую, герр барон. Только один, последний вопрос. Он деликатный, и я заранее прошу извинения. Вы хорошо помните момент знакомства с вашей супругой?

Барон сгорбился в кресле и разом как-то усох. Спросил тихо:

— Кто вы такой, фон Рау?

— Я сотрудник Третьего департамента.

— При чем тут моя жена?

— Она может быть свидетелем по важному делу. Почему она сегодня уехала?

— Сказала утром, что у нее объявилась дальняя родственница. Какая-то тетушка, живет в пригороде, и ее надо навестить. Прозвучало, как нелепая отговорка, но я даже не удивился. Меня больше занимал мой кошмар. Я ни о чем другом не мог думать. Позвонил референту Его Величества, сказался больным. Впрочем, к обеду я почти успокоился, взял себя в руки. Даже встречу с вашим ректором не отменил — и зря…

— Ректор ничего не знает, — вступился Генрих. — Я просто попросил взять меня с собой, а он согласился.

— Черт с ним, неважно… Что это за дело, по которому вы ищете Сельму?

— В двух словах не расскажешь. Важно другое. Вы ведь и сами поняли, просто боитесь себе признаться — именно с Сельмой связаны ваши нынешние кошмары. Я спрашиваю не из праздного любопытства…

Хозяин снова привстал и принялся орудовать кочергой. Движения его были неловкими, неуклюжими, как у механической куклы. Голос звучал надтреснуто:

— Договаривайте, фон Рау.

Генрих, поколебавшись, понял, что терять уже нечего — и так выболтал слишком много. Придя сюда, он не рассчитывал на игру с открытыми картами, но раз уж так получилось…

Железо надо ковать, пока горячо.

— Вы уверены, что Сельма — ваша жена?

На секунду барон застыл, будто не мог осмыслить услышанное. Потом медленно развернулся — и Генрих едва узнал его. Мертвец сбросил маску, не в силах больше притворяться живым.

Барон резко взмахнул рукой. Генрих рефлекторно отдернул голову — кочерга вонзилась в мягкую спинку кресла. Мертвяк рванул орудие на себя, вспарывая обивку. Генрих схватил его за предплечье. Барон навалился, кресло опрокинулось вместе с ними.

Наверно, со стороны это выглядело дико и мерзко. Двое хорошо одетых господ катались по полу, сцепившись, как псы. Хрипели яростно, скаля зубы. Извивались, елозя спинами по ковру.

Генриха спасло то, что он был массивнее и моложе. Подмяв противника под себя, он вывернул ему руку, заставил выпустить кочергу. Схватил за горло и сжал.

Барон обмяк — оставался еще в сознании, но уже не сопротивлялся. Силы его оставили. Теперь он просто лежал, уставившись на Генриха пустым взглядом. В камине мирно потрескивали дрова.

— Дерешься, значит? — пробормотал Генрих. — Ладно…

Полосками темной изморози он начертил на лбу у Роберта руну — вертикальную палочку с двумя косыми ветками справа. Знак «скот», уже опробованный сегодня на ректоре. В тот раз Генрих, правда, был осторожен — знал, что навыков не хватает, и опасался навредить человеку. А вот мертвеца не жалко. К тому же, разум барона сейчас в смятении, и воздействовать будет проще.

Древние понимали «скот», прежде всего, как символ богатства, движимого имущества. Но этот оттенок смысла тоже не помешает — ведь имуществом можно распоряжаться по своему усмотрению.

— Понял, мертвяк? Скотина остается скотиной. Ее дело — повиноваться…

Заметив, что от волнения становится разговорчивым, он замолк. Сконцентрировался, глядя на руну. Чернильные брызги под его взглядом замерцали сильнее, въедаясь в кожу. Генрих накрыл их ладонью, сильно прижал.

— Слушай меня, барон. Сейчас ты встанешь и вернешься наверх. Проспишь до утра. Завтра весь день проведешь в постели. И следующие два дня. Ты болен. Серьезно болен. На службу тебе нельзя. Просто лежи, ни о чем не думай. Потом…

Генрих запнулся. За три дня, в любом случае, что-то должно решиться. Либо он остановит Сельму, либо Сельма остановит его. Если второе — то ему, Генриху, уже будет все равно.

— Потом живи, как хочешь, Роберт фон Вальдхорн. Если сумеешь.

Ладонь жгло холодом, рука онемела. Искры метались перед глазами, во рту появился металлический привкус. Чувствуя, что больше не выдержит, Генрих отдернул руку и тяжело поднялся. Его шатало. Казалось, он только что пробежал марафон.

Повесил кочергу на крюк у камина, поставил кресло на ножки. Оглянулся на мертвяка — тот тоже принял вертикальное положение и теперь безучастно ждал.

— Прощайте, барон.

Выйдя из дома, Генрих побрел по улице вдоль ограды. Зачем-то свернул к реке. Долго смотрел на королевский замок, сияющий огнями на другом берегу. Луна висела над правой башней.

Подумалось — хорошо, что барон еще утром отпросился со службы. Его болезнь не свяжут с визитом Генриха. Плохо, однако, что не удалось узнать, куда уехала Сельма. Не к тетке же, в самом деле…

Ведьму не выследишь с помощью чернильного света — для этого нужен ее детальный световой профиль (вроде тех, что хранятся в архивах «тройки»). Но завтра Генрих придумает, как еще ее можно выманить. А сейчас надо поесть и поспать. Первый день в новом мире выдался суматошным.

Глубже надвинув шапку, Генрих пошел к мосту.

 

Глава 4

Квартира была чужая и незнакомая — две комнаты с желтыми обоями и откровенно убогой мебелью. У стены остывала цилиндрическая чугунная печка. За грязными окнами виднелся каменный переулок и лоскут голубого неба.

Генрих бродил из угла в угол в полном недоумении. Что это за халупа? На гостиницу не похоже, на дом кого-то из знакомых — тем более. Да и нет у него привычки оставаться в гостях с ночевкой. А если бы и была — куда пропали хозяева?

Как он здесь вообще очутился?

Напился вчера до беспамятства? Вздор. Во-первых, похмелья нет, а во-вторых, он, по крайней мере, запомнил бы повод для возлияний. Да и вообще, особой тягой к спиртному Генрих прежде не отличался.

Или у него — расстройство ума? Чем еще объяснить такие провалы в памяти? Он же забыл не только, как его сюда занесло, но и как вчера выходил из дома!

Что это, если не сумасшествие?

Страх коснулся липкими пальцами. Желтые стены как будто сдвинулись, потолок опустился, стало трудно дышать. Генрих в панике выскочил в коридор, схватил полушубок. Ключ торчал в замке, но повернулся не сразу. Генрих терзал его, боясь оглянуться. Что-то надвигалось из-за спины, темное и огромное.

Замок, наконец, поддался, жалобно щелкнул. Генрих выскочил за порог, захлопнул дверь за собой. Подпер ее плечом, воткнул ключ в скважину, повернул. Показалось, что там, за дверью, раздался разочарованный вздох.

Еще с полминуты Генрих стоял, напряженно вслушиваясь. Паника отступила, и он осознал всю нелепость своего положения. Выпрямился, надел полушубок, оглядываясь украдкой. Вот был бы номер, если бы вышел кто-нибудь из соседей…

К счастью, все было тихо. Он в полутьме спустился по узкой лестнице — деревянные ступеньки скрипели, перила слегка пошатывались. Выйдя на воздух, прочел табличку с названием переулка — оно ничего ему не сказало. Добрался до ближайшего перекрестка, проводил взглядом чей-то паровой экипаж.

Час от часу не легче — он, похоже, в столице. Почему? С какой стати?

Снова подкрался страх. Генрих отогнал его мучительным усилием воли. Но сохранять выдержку с каждой минутой становилось труднее.

И еще — была в окружающих декорациях странность, которую Генрих видел, но никак не мог сформулировать. Некая деталь, выпадавшая из привычной картины мира.

Он постарался сосредоточиться. Ладно, что у нас тут? Дом напротив — длинный, трехэтажный, из бурого кирпича, без балконов. В цокольном этаже — «Кафе-кондитерская Креппа и Гайера» с фигурками из марципана в витрине. Рядом фонарный столб. Мимо тащится телега с углем. По тротуару семенят под ручку две барышни. Сам тротуар идеально выметен, под ногами у Генриха — крышка канализационного люка с дырками и надписью по периметру: «2-й чугунно-литейный». Даже насечки есть против ржавчины — грубые, еле-еле мерцают…

Генрих пошатнулся.

Мерцают?

Он что — снова видит чернильный свет?

А вчера…

Мир перед глазами взорвался. Второй раз за сутки воспоминания накрыли волной. Боль раздирала, жгла изнутри — хуже, чем в те минуты, когда он снимал клеймо. Генрих упал бы, но успел схватиться за стену, распластался по ней, прижимаясь лбом к ледяным камням. Вытерпеть, только не отключаться, не утонуть в багрово-чернильной мгле…

— Молодой человек, вам плохо?

Он еще несколько секунд подождал, приходя в себя, потом оглянулся. Благообразный старичок, остановившись рядом, смотрел участливо.

— Нет, — сказал ему Генрих, — все хорошо. Минутная слабость.

— Может, все же к врачу? Тут за углом есть частная практика, доктор Шиндер — превосходный специалист…

— Спасибо. Это совершенно излишне.

Боль и в самом деле почти утихла, отодвинулась куда-то за грань — словно пес, захлебнувшись надсадным лаем, заполз к себе в конуру. Восприятие изменилось, как будто убрали фильтр. Краски вокруг стали кричаще-яркими, звуки (даже самые обыденные, вроде скрипа колес и чириканья воробьев) звучали как музыка, запахи из кафе дразнили, заставляя глотать слюну.

Разыгравшийся аппетит мешал нормально соображать. Точнее даже не аппетит, а лютый, звериный голод. Ощущение было, что Генрих не ел дня три. Он двинулся было к кондитерской, но на входе притормозил. Пирожными сыт не будешь. Хотелось мяса — жареного, горячего, жирного, истекающего восхитительным соком, чтобы навалили целое блюдо с горкой, а потом принесли добавку. И картошки тоже хотелось, чтобы с румяной корочкой, прямо со сковородки, и свежего душистого хлеба…

Лишь час спустя, отвалившись от стола в ресторанчике, обнаруженном в двух шагах на соседней улице, Генрих понял, что способность мыслить к нему вернулась. Кивнул кельнеру, чтобы тот подал еще кружку пива, и спросил сам себя — что дальше, мастер-эксперт?

Как ни крути, ситуация становится угрожающей. Вторую ночь подряд он теряет память. А вот восстановить ее сегодня оказалось сложнее. Он ведь, проснувшись, так и не узнал ту квартирку, принадлежащую «тройке». Бродил, будто неприкаянный, а потом еще и позорнейший приступ паники…

Завтра, если так пойдет дальше, он может вообще ничего не вспомнить. Созданная ведьмой реальность закрепляется, вытесняет прежнюю память. Удивительно, что он вообще еще не забыл, как все было раньше. Очевидно, резкий всплеск дара, когда снималось клеймо, предохранил от забвения.

Вернее, как теперь выясняется, не предохранил, а только отсрочил.

А если еще учесть, что вспоминать с каждым днем не просто труднее, но и больнее…

В общем, медлить нельзя. Надо найти «фаворитку» прямо сегодня.

Вопрос — как?

Да, однажды он ее почти обманул — вызвал на разговор, а сам пришел с револьвером. Но повторить уже не получится, Сельма не дура — просто откажется с ним встречаться. Тем более что ситуация изменилась. В те дни «фаворитка» сама рвалась в драку (вспомним побоище с участием пугала), а сейчас залегла на дно.

С другой стороны…

Ведьма не знает, что Генрих убрал клеймо и сохранил память. По крайней мере, не должна знать. Если вызвать ее сейчас через зеркало, то она, наверно, будет удивлена. И пожелает выяснить, как мог случиться сбой в ее безупречном плане. А для этого нужно свидеться лично.

Логично? Пожалуй, да. Конечно, Сельма, если придет, будет начеку и во всеоружии, но и у Генриха найдутся сюрпризы.

Его разобрало нетерпение. Где ближайшее зеркало? В туалетной комнате? Он готов был мчаться туда немедленно, но сдержался. Лучше все-таки из квартиры, чтобы никто не слышал и не мешал. К тому же, несмотря на всю спешку, вести судьбоносные разговоры в отхожем месте — несколько унизительно.

— Счет, пожалуйста!

Расплатившись, он вернулся в переулок, взбежал по лестнице, отпер дверь. Сняв верхнюю одежду, зачем-то пригладил волосы и встал перед тусклым зеркалом, висевшим на стене в комнате.

Выровнял дыхание, настроился.

— Сельма, нужно поговорить.

Отклика не последовало, но Генрих и не надеялся, что все будет так просто. Вспомнив прошлый сеанс, зажмурился, выудил из памяти портрет «фаворитки».

— Сельма!

Опять никакой реакции. Ладно.

Представил, как ведьма появляется в комнате — с ехидной ухмылкой, в модном наряде, идеально причесанная, холеная…

Зеркало оставалось пустым.

— Покажись. Не прячься.

Секунды бежали, складывались в минуты, но он стоял, не отводя взгляд.

— Выползай из норы, змея.

Что-то дрогнуло в отражении.

— Давай, давай, — прошептал он, сжав кулаки.

Сельма вышла из-за его плеча. Она была в шелковом пеньюаре, растрепанная и заспанная. Озиралась, будто никак не могла понять, что ее потревожило.

— Дрыхнем? — ласково спросил Генрих. — Отдыхаем от трудов праведных?

«Фаворитка» всмотрелась в зеркало, чуть вздернула бровь и поинтересовалась:

— Кто вы?

— Хватит придуриваться, Сельма. Это нелепо.

— Я не придуриваюсь, — сказала она спокойно. — Я действительно вас не знаю.

Генрих почувствовал, что голова идет кругом. Он готов был поклясться — ведьма не врет. Не водилось за ней актерских талантов, чтобы вот так сыграть. Притворяться, юлить — это ниже ее достоинства. Она, конечно, мерзкая тварь, но предпочтет в открытую плюнуть ядом, чем строить из себя невинного ангелочка.

И все-таки слишком трудно поверить.

— Хочешь сказать — не помнишь, что было позавчера?

Сельма лишь пожала плечами. Зевнула, потянулась лениво, разглядывая Генриха. Тот факт, что сама она не совсем одета, ее, похоже, не волновал.

Генрих пытался соображать. Если она тоже все позабыла…

Это совсем уж ни в какие ворота! Какой смысл проворачивать грандиозную комбинацию, если не можешь оценить результаты? С ее-то запредельным тщеславием?

— Так что же, таинственный незнакомец? — напомнила о себе «фаворитка». — Вы не соизволите объясниться? Я в первый момент подумала, что это — очередная идиотская выходка нашей золотой молодежи. Заглянуть в спальню к замужней даме — как остроумно! Но они чересчур тупы, чтобы такое проделать с зеркалом. Даже мой муж, пожалуй, так не сумеет. Вы меня заинтриговали. Итак, для начала — как вас зовут?

— Генрих, — выдавил он. — Фон Рау.

— Очень приятно, Генрих. Мне показалось, или вы на меня сердиты?

— Да, в некотором роде.

— Из-за чего?

— Видите ли, Сельма, — сказал он желчно. — Вы мне на днях стянули горло удавкой. Впрочем, и я чуть не всадил в вас пулю.

— О! — она улыбнулась тонко. — Теперь я заинтригована окончательно.

«Хоть с памятью, хоть без памяти — все одно ненормальная», — устало подумал он. Сельма продолжала:

— Горю желанием познакомиться лично, чтобы узнать, откуда у вас такие фантазии. Можно хоть завтра. Вы ведь этого добивались?

— Завтра? — тупо переспросил Генрих.

— Да. Сегодня я занята.

— Где вас найти?

— Судя по вашему вопросу, вы в курсе, что я не в семейном особняке. Как вы, кстати, узнали? Об этом я тоже хочу послушать. Давайте сделаем так. Если вы не утратите ко мне интерес, то завтра повторите ваш фокус. Например, в полдень. И я объясню вам, куда подъехать.

Генрих прикинул — настаивать на немедленной встрече будет неправильно, можно спугнуть змею. Поэтому буркнул:

— Договорились.

Отвел взгляд, а когда снова посмотрел в зеркало, Сельма уже исчезла. Генрих сел в кресло, все еще пребывая в растерянности.

Вроде бы, все получилось проще, чем он рассчитывал. Ведьма готова встретиться. Но она потеряла память — даже трюк с зеркалом ее удивил!

И как с этим быть? Ведь Сельма — единственная, кто знал, как запустилась волна. А что теперь с нее взять? Придушить? Она не поймет, за что…

Или все-таки врет? И это тоже — часть ее плана?

В любом случае, надо разбираться на месте. Если амнезия — не блеф, то он разбудит ее память насильно. Пусть даже для этого придется выжечь ведьме мозги. Ей будет больно? И поделом.

Главное теперь — самому не утратить память до завтра.

Надо что-то придумать. Сделать себе защиту — эдакий островок в океане новой истории. Руны на коже тут не помогут — Генриху сейчас, по сути, противостоит целый мир. Требуется иное решение, понадежнее.

Думаем дальше.

Островок, заповедник… Такое место, где общие законы не действуют…

Вспомнилась почему-то статья про взрыв, прочитанная накануне в газете. Расследование, домыслы, соболезнования… Что-то там было такое… Некая мелочь, способная навести на идею…

Ха, ну конечно!

Посол Зимней Империи, которого там цитировали.

Посольство — это экстерриториальность. И не только в юридическом смысле. Дипломатическую миссию защищает изнутри светопись, причем не наша, привычная, а имперская — чуждая, диковатая и от этого еще более грозная. Вполне резонно будет предположить, что тех, кто сидит за стенами, внешние пертурбации не коснулись.

Иначе говоря, посольские — до сих пор в старом мире.

Любопытно, как они восприняли то, что сейчас творится вокруг? Строчат, наверно, донесения в поте лица — туда, за Белую Реку…

Рассказ Генриха их, надо полагать, заинтересует.

Как с ними связаться? Позвонить отсюда в посольство?

Генрих с сомнением покосился на телефон.

А если они узнают, откуда идет звонок? У них же, по слухам, шпионы всюду — от резиденции канцлера до канализационного треста. Наверняка и на коммутаторе тоже. Вот и выяснят, что квартира принадлежит конторе. Не примут ли за хитрую провокацию? Да и сама контора тоже пожелает проверить, что тут за разговоры.

Нет, лучше звонить с почтамта.

— Площадь Равноденствия, центральная почта, — сказал Генрих извозчику.

— Путать изволите, сударь. Коли центральная, то Площадь Бертрады.

— Бертрады? С каких это пор?

— Так лет пятнадцать уже, поди, а то и все двадцать будет. Как молодой король-то пришел, так и переназвали. А и правильно, я считаю. С нее, с Бертрады, все и пошло. Ну и с сынков ее, известное дело…

Новости топонимики Генрих воспринял стоически — начал уже привыкать, что в мире, рожденном по воле Сельмы, древние герои в почете.

Сам почтамт, впрочем, не изменился — монументальное здание с контрфорсами, пинаклями и высокой угловой башенкой. Генрих вошел, огляделся. Кабинок с телефонами оказалось немного, и все они были заняты. Зато внимание привлекла длинная стойка, усеянная темными искрами. Приблизившись, Генрих рассмотрел подложки для светописи.

Еще одно новшество? Высокое искусство стало ближе к народу?

— Желаете бланк? — осведомился молодой клерк. — Какой вам — приватный, административный, посольский?

— Посольский, будьте добры.

— Стандартный? Двадцать пфеннигов.

— А если вон тот, высокой важности?

— Десять марок.

«Неслабо», — подумал Генрих. Это, наверно, чтобы всякая голытьба не отвлекала заграничных господ. Ну, ему-то сейчас не до экономии.

Слева на бланке были перечислены в столбик названия стран, чьи посольства имелись в столице Девятиморья. Зимняя Империя значилась первой в списке. Взяв перо, Генрих поставил жирную галочку. Правее были пустые строчки, чтобы вписать непосредственно текст послания.

Он задумался. Читает ли контора («двойка», «тройка» — неважно) эти депеши? По идее, должна, но без особого рвения — вряд ли там всерьез ожидают, что шпионы и прочие изменники родины будут пользоваться официальными бланками. И все же осторожность не помешает. Надо сформулировать похитрее, в манере баснописца Эзопа.

Хотя…

Генрих усмехнулся. Правда, которую он собирается изложить, сама по себе настолько невероятна и похожа на горячечный бред, что нет смысла рядить ее в одежды иносказаний. Скорее, наоборот.

Он вывел: «Его превосходительству чрезвычайному и полномочному послу Великой Зимней Империи лично в руки».

Ниже: «Ваше превосходительство! Имею честь сообщить вам наивернейшие сведения из надежных источников. Королевский советник барон фон Вальдхорн — мертвец, который дерзновенным и возмутительным образом выдает себя за живого…»

 

Глава 5

Генрих сделал паузу, подбирая формулировку, и застрочил снова: «…каковое обстоятельство вынуждает меня немедленно покинуть Девятиморье, ибо оставаться в стране, захваченной нежитью, решительно невозможно. Покорнейше прошу об убежище и лелею надежду, что оное будет мне предоставлено в кратчайшие сроки. Время мое уже на исходе — цепные псы режима идут по следу. В совершеннейшем почтении лично к вам и к Великой Империи пребывая, с нетерпением жду ответа. Г. ф. Р. (полное имя, по понятным причинам, указать не могу)».

Поставив точку, он удовлетворенно кивнул. Теперь любой чиновник конторы, прочтя это, моментально уверится, что автор — очередной недолеченный идиот из тех, что так любят писать в газеты и в бюрократические инстанции. Нет, в самом деле, получилось душевно — особенно «псы режима» и все эти прилагательные в превосходной степени, торчащие в каждой фразе. Надо было, кстати, написать не «дерзновенным», а «дерзновеннейшим», ну да ладно.

Зато сотрудник дипмиссии, проверяющий входящую светопочту, должен сообразить, что дело серьезное, и доложить начальству. Они-то в посольстве сохранили память и знают, что воскресший барон — не фигура речи.

Все, отправляем.

Строчки мигнули, проваливаясь в чернильную полынью, и поблекли. Теперь сомневаться в правильности решения уже не имело смысла. Осталось ждать результата. Генрих прикинул — ответ либо придет сразу, либо его не будет вообще. Если первое — значит, клюнули, если второе — сочли уловкой конторы и не захотели связываться. То есть подождать нужно с четверть часа. Ну, максимум полчаса. За это время успеют принять решение — Генрих ведь ясно дал им понять, что пребывает в цейтноте.

Ему ответили через двенадцать с половиной минут.

На бланке проступили аккуратные буквы: «Милостивый государь, с прискорбием вынуждены уведомить, что вы обратились несколько не по адресу. Учреждение, где вам наверняка окажут скорейшую и квалифицированную помощь, расположено на Кедровой аллее. Советуем не откладывать, дабы не усугублять ситуацию. Искренне ваш, старший письмоводитель В. М. Лопатин».

«Тонко», — подумал Генрих. Каждая собака в городе знает, что на Кедровой аллее находится посольство Вест-Альбиона, а в противоположном конце — психиатрическая лечебница. Податель прошения волен сам выбирать, куда именно его посылают. А для стороннего наблюдателя все выглядит так, будто посольский клерк, озверев от скуки, решил немного похулиганить.

Но фраза «советуем не откладывать» — явный намек на то, что Генриха поняли и ждут для беседы прямо сейчас. Надо добраться до аллеи, а там его встретят или дадут подсказку. Хочется, по крайней мере, надеяться.

Сунув исписанную бумажку в карман, Генрих снова вышел на площадь. Извозчик, который его привез, был все еще здесь — с кем-то увлеченно трепался.

— На Кедровую. И, желательно, быстро. Полмарки сверху.

Ехать было достаточно далеко, зато по прямой. Если имперские шпионы действительно так всесильны, как о них говорят, то уже успели установить, что письмо он отправил с центральной почты. А значит, нынешний маршрут Генриха для них очевиден. Тем лучше — не разминешься.

Страха он не испытывал — скорее, бодрую, веселую злость. Ощущение жизни переполняло его, будто вместе с чернильным даром вернулись утраченные эмоции. Казалось, двадцать последних лет, заполненные бессмыслицей и хандрой, стыдливо скукожились, закатились иссохшим огрызком в дальний уголок памяти, и Генрих снова стал молодым. Ожил, почти как те мертвецы.

Морозный воздух пьянил, небо синело над головой. Каменные туши домов ластились друг к другу, терлись боками. Предвечерняя позолота осыпала деревья.

Светловолосую даму, ждущую кого-то у перекрестка, он приметил издалека, что было неудивительно — в таком наряде, как у нее, трудно затеряться среди прохожих. Платье, укороченное настолько, что даже Сельма удавилась бы, наверно, от зависти; легкая шубка с фантастическим голубоватым отливом; необычно высокие, почти до колен, сапоги с меховой оторочкой на голенищах. Она стояла, нахохлившись, скрестив тонкие ножки, и не обращала внимания на спешащих мимо людей.

А еще Генрих, подъехав ближе, рассмотрел у нее в руках сиреневый шарик чертополоха.

— Стой! — гаркнул он кучеру.

Вылез на тротуар. Не придумав ничего лучше, осведомился:

— Сударыня?

— Ну наконец-то! — буркнула она недовольно. — Я тут торчу уже минут десять. Скоро зазвеню, как сосулька. Поторопиться не пробовали?

— Простите, — Генрих несколько растерялся от такого напора. — Меня не предупредили. Я думал…

— И что вы, собственно, думали? Что вам из подворотни мигнет тип в надвинутой шляпе? И, озираясь, поведет вас тайными тропами?

— Нет, но…

— Тогда, может, уже поедем?

Она брезгливо отряхнула ладони, и цветок рассыпался темной пылью — до Генриха только теперь дошло, что это была очень качественная иллюзия. Он уважительно кивнул и сказал:

— Прошу в экипаж.

— Чтобы я там примерзла к лавке? Нет уж, спасибо. У меня локомобиль за углом.

— Как скажете. Минутку, пожалуйста — я рассчитаюсь с кучером.

Дамочка закатила глаза, будто он попросил подождать до завтра. Едва Генрих отдал монеты, развернулась и зашагала по тротуару, уверенная, что он не отстанет. Локомобиль оказался карминно-красным, сверкающим, как елочная игрушка. Шофер распахнул перед ними дверцу. Незнакомка нырнула внутрь.

— Знаете, — сказал Генрих, устраиваясь рядом с ней на мягком диванчике, — все-таки это мало соответствует моим представлениям о правилах конспирации.

— Какая конспирация, фон Рау? Окститесь! Я просто вас подвезу.

— Вы сотрудница посольства?

— Еще чего! Я всего лишь подданная империи. Иногда меня просят об одолжении.

— Как вы узнали про чертополох?

— Это допрос?

— Невинное любопытство.

— Полчаса назад была в гостях по соседству. Со мной связались. Передали мне ваш портрет. Попросили вас встретить и показать колючку. Я вышла и стала ждать. Удовлетворены?

— А если бы я вас не заметил? Проехал мимо?

— Не заметили бы? Меня?

В ее голосе было столько недоумения, что Генрих едва сдержал смех. Сейчас, когда они сидели, уставившись друг на друга, он мог хорошо рассмотреть лицо своей собеседницы — не слишком красивое, если судить по канонам Девятиморья, но из тех, что запоминаются сразу. Резко (даже, пожалуй, хищно) очерченные высокие скулы, плотно сжатые губы, пронзительно-синий взгляд. Ей было лет тридцать пять, при этом — ни малейших следов омолаживающей светописи.

— Вы правы, сударыня, — сказал Генрих. — Проехать мимо вас невозможно. Но мы в неравном положении. Вы меня знаете, я вас — нет.

— Меня зовут Ольга Званцева.

— Очень приятно, фрау Званцева.

— Слушайте, Генрих, — она скривилась, будто разгрызла стручок острого перца и закусила лимоном, — я, во-первых, не замужем, поэтому не «фрау», а «фройляйн». Но «фройляйн» в моем возрасте звучит, согласитесь, как тонкое издевательство. К тому же, мою фамилию вы произносите с таким акцентом, что слушать тошно. Будто гвоздем по стеклу скребете. Зовите уж лучше Ольгой.

— С превеликим удовольствием, Ольга. Вы сказали, что должны меня отвезти. Имелось в виду — в посольство?

— Ну, а куда же? В цирк лилипутов?

— Знаете, я уже ничему бы не удивился. Но очень рад, что герр посол меня примет.

— Если и примет, то вечером. Сейчас он, насколько я слышала, в министерстве. Впрочем, меня это не касается.

— Вечером, так вечером. Подожду…

Он осекся. Их локомобиль как раз разворачивался, в окне мелькнул перекресток, а за ним — та часть аллеи, где жилых домов уже не было, а была лишь дорога, обсаженная пресловутыми кедрами и ведущая непосредственно к клинике. И вот оттуда, с той стороны выехал механический экипаж с эмблемой Третьего департамента.

В первый момент Генрих испугался, что это — по его душу, но экипаж, свернув направо, скрылся из виду. Что же могло понадобиться ищейкам в заведении для душевнобольных?

Может, проверить?

На первый взгляд, идея была дурацкая, но и рациональное зерно в ней тоже имелось. Контора сейчас расследует взрыв, на это брошены все ресурсы. И если кого-то из сотрудников прислали сюда, то можно об заклад биться — это связано с тем же делом. А Генриху нужны любые зацепки. Ведь неизвестно еще, как сложится беседа с посольскими. Выслушают его, например, да и выставят за ворота. В такой ситуации шансами разбрасываться нельзя, даже самыми призрачными.

— Ольга, — сказал он, — раз точное время нам не назначено, то давайте заедем в клинику. Это может оказаться полезным.

— С какой стати?

— Просто поверьте. Мы добудем новые сведения. Посол вас похвалит.

— Похвалит? Серьезно? Может, еще поцелует в лобик?

— Выдаст премию. Вручит грамоту. Спляшет для вас вприсядку. Не знаю, как еще у вас принято выражать благодарность…

Он говорил, а из-под его ладони расползалось по сиденью пятно мерцающей изморози. Ольга, заметив это, прошипела:

— Не смейте портить мне интерьер!

— Видите, я волнуюсь. Теперь понимаете, насколько все это важно?

— Фон Рау, — сказала она, — я знаю вас пять минут, а мне уже хочется вас убить. Другие тоже так реагируют?

— Нет, они начинают позже. Дня через три.

Пока они препирались, локомобиль остановился на перекрестке, пропуская чью-то карету, запряженную цугом. Ольга, приоткрыв дверцу, высунулась наружу и крикнула шоферу:

— Поезжай прямо! К лечебнице!

Снова плюхнулась на диванчик:

— Довольны?

— Нет слов.

— И на том спасибо.

Здание клиники неожиданно напомнило Генриху родную контору — такое же уныло-приплюснутое, в три этажа. Только липы перед входом отсутствовали. Да и вообще любая растительность, за исключением газонной травы, в радиусе сотни шагов была заботливо выкорчевана — наверно, чтобы у сидельцев не возникало соблазна вышибить лбом решетку и спрятаться в ближайших кустах.

— Ольга, вам лучше подождать в экипаже.

— Ценю ваше мнение. Но, может, я сама решу, что мне делать?

— Как угодно. Тогда идем.

Вход, вопреки ожиданиям Генриха, не охраняли звероподобные санитары. Приемный покой напоминал, скорее, бюро — шкафы с картотекой и напольная кадка с араукарией. За стойкой восседала строгая дама в целомудренной блузке.

— Здравствуйте, — Генрих достал жетон. — Здесь только что были мои коллеги. Так получилось, что возникли еще вопросы. Подскажете нам дорогу?

Дама покосилась на Ольгу, поджала губы, но возразить не решилась. Величественно кивнула:

— Наша клиника неукоснительно придерживается курса на содействие государственным органам.

— Мы это ценим, — заверил Генрих.

— Присядьте, пожалуйста. Вас проводят через минуту.

Сопровождающий оказался молодым человеком при галстуке, в крахмальном белом халате и с безупречным пробором.

— Что-то случилось? Мне казалось, наш отчет был вполне подробным.

— Новые обстоятельства. Ситуация меняется быстро.

— Да-да, я понимаю. Прошу вас.

Он повел их по широкому коридору. Полы устилал коричневатый линолеум, светили белые лампы. Некоторые двери были распахнуты, виднелись обширные помещения с рядами коек вдоль стен. Тощий субъект, одетый не то в уродливую пижаму, не то в рубаху навыпуск, уставился на Ольгу через порог. Хотел шагнуть ближе, но насечки на притолоке мигнули, и субъект отшатнулся.

— Не волнуйтесь, сударыня, — сказал проводник. — Он не хотел напасть — только поздороваться. Здесь палаты для тихих. К тому же, везде защита.

— Я не волнуюсь, — сказала Ольга.

— Но вашего… э-э-э… коллегу пришлось, к сожалению, перевести в изолятор.

«Коллегу? — подумал Генрих. — Однако…»

Они перешли в другое крыло. Здесь все двери были заперты наглухо, смотровые проемы забраны железными прутьями.

— Случай, как вы понимаете, совершенно особый — седативная светопись к пациенту неприменима. Возможны припадки ярости…

— Спасибо. Санитаров не нужно.

Генрих отодвинул засов, вошел. Человек, сидящий на койке, никак не отреагировал — молчал, опустив глаза. Генрих оглянулся на доктора:

— Вы нас не оставите?

— Но…

— Ответственность беру на себя.

Когда доктор вышел, Ольга спросила:

— Кто это?

— Долго объяснять. Я не знал, что он здесь. Дверь прикройте, будьте добры.

Она, против обыкновения, не стала спорить. Свет угасающего зимнего дня вливался в окошко под потолком. Снаружи доносился вороний грай. Генрих присел перед пациентом на корточки, вгляделся в осунувшееся лицо с седовато-рыжей щетиной. Вздохнул и сказал:

— Ну, здравствуй, дружище Франц.

Тот вздрогнул.

— Давай же, посмотри на меня. Не бойся.

Рыжий медленно поднял взгляд:

— Это правда ты, Генрих?

— Конечно, кто же еще? Неужели не узнал мою рожу? Или дать тебе между глаз для стимуляции памяти?

— Да, теперь верю, — Франц улыбнулся бледно. — Старина Рау. Шутить ты так и не научился…

— Ну, это ведь ты у нас был хохмач, а я — из пятерых самый нудный.

— Генрих, Генрих, — зашептал Франц быстро и сбивчиво, — ты зря пришел, не надо было приходить, слышишь? Они теперь и тебя засадят, потому что они уроды, на нас им начхать, и всегда так было… Я все эти годы думал, зачем они с нами такое сделали, а недавно… Я в общей палате был… Проснулся… Луна в окошко светила… Огромная, желтая, висела прямо над лесом… И я сидел, смотрел на нее, а потом как будто…

Он замолчал. Генрих сказал ему мягко:

— Я понимаю.

— Да ни хрена ты не понимаешь! Я…

— Ты проснулся и вспомнил, что уже умер. Да, это правда. Но я тебе помогу.

 

Глава 6

— Генрих, что вы несете? — спросила Ольга.

Он встал, подошел к ней:

— Я же сказал — вам лучше не знать. Подождите снаружи.

— А я сказала, что никуда не уйду! Просто, глядя на вас, начинаю путаться, кто здесь пациент, а кто посетитель. Может, вам тоже тут отдохнуть? Недельку-другую? Покой, уход, кормежка бесплатная…

— Ерничайте, сколько угодно. Мне наплевать. Но раз уж остались, то не мешайте. А еще лучше — помогите.

— Прекратите хамить! И как я вам помогу?

— Визуализация. Вы ею владеете — колючка получилась красиво.

— Владею. И что с того?

— Я попытаюсь заглянуть ему в память. А вы упорядочите картинку.

Генрих рассуждал так — сознание у Франца раздвоено, бедняга застрял между двумя мирами. Между старым, где он должен быть мертв, и новым, где он живой. А ведь именно на их стыке и должна быть разгадка. Переход, так сказать, оттуда сюда и наоборот. И если этот переход разглядеть…

— Заглянуть в голову к психу? Прелестно, Генрих. Ни о чем другом не мечтала.

— Так вы поможете или нет? Решайте, некогда спорить.

— А если нет, то что? Об дверь меня расплющите?

Генрих сообразил, что и в самом деле навис над Ольгой, буквально прижав к двери. Отступил на шаг, буркнул:

— Прошу прощения.

— Пес с вами. Что нужно делать?

— Сейчас прикинем.

Франц смотрел на них с детским удивлением. Генрих сказал ему:

— Ты тоже прости, приятель.

Обездвижить Франца ледяной руной получилось не сразу — морозные штрихи расплывались. Не зря доктор жаловался, что «седативная» светопись на пациента не действует. Это неудивительно — у рыжего дар усилен в результате эксперимента. Сопротивляемость высока.

Но с Генрихом ему не тягаться.

Франц перестал дергаться и застыл, привалившись к стенке.

— Как вы это делаете? — жадно спросила Ольга. — Приманиваете свет без насечек?

— Повезло.

— Врете. Впрочем, я тоже не призналась бы. Но теперь, по крайней мере, догадываюсь, почему вас так ждут в посольстве.

На лбу у Франца Генрих дважды начертил символ дагаз, означающий «день». Добавил знак движения райдо («верховая езда»), развернув его при этом зеркально. Ольга расшифровала:

— Сдвиг назад, на два дня?

— Быстро соображаете.

— Меня тоже не на грядке нашли.

— Двое суток назад случилось событие, отсвет которого мы должны уловить. И перевести в понятные образы.

— Ладно, чего мы ждем?

— Вам же тоже надо написать формулу? Для визуализации?

— Зачем писать? Вот.

Ольга показала ему ладонь с татуировкой в виде цепочки символов, каждый размером с булавочную головку. Зимние руны смотрелись забавно — разлапистые, с аккуратными хвостиками.

— А, — догадался Генрих, — вот как вы, значит, создаете иллюзии. Базовая формула на ладони, очень удобно.

— А вы, собственно, чего ожидали?

— Нет-нет, не поймите меня превратно. Наоборот, это очень мило. Вы в душе, оказывается, ребенок, обожающий фокусы.

— Фон Рау, — она посмотрела на него с подозрением. — Из-под какой коряги вы выползли? Из какого леса сбежали? Такие татуировки в столице имеет любая особа женского пола, владеющая хоть капелькой дара.

— Прямо-таки любая?

— От гимназистки до бабушки-одуванчика. Ну разве что руны у них германские, местные, а не такие, как у меня. Или вы все-таки издеваетесь?

— Нет, я и правда отстал от жизни. Но давайте не отвлекаться.

— Тогда направляйте меня.

Она положила Францу на лоб ладонь, которую Генрих накрыл своей.

— У вас рука жжется льдом, — сообщила Ольга.

— Потерпите, пожалуйста.

Он надавил сильнее, будто пытался втиснуть руны в голову пациенту. Чернильный сок потек из-под пальцев. Морозное жжение под ладонью усилилось. Ольга поморщилась, но смолчала.

Генрих прикрыл глаза.

Отбросить сомнения. Отрешиться от сиюминутных ощущений, запахов, звуков. От сквозняка, что тянет из-под двери, от карканья за окном, от легкого аромата духов, окутавших Ольгу. Все должно получиться. Всего-то и надо — вернуться в позавчера. В тот вечер, когда ведьма провела ритуал.

Дагаз, дагаз, райдо.

Минус два дня.

Стылый ветер дохнул в лицо.

Генрих стоял на берегу Прейгары — там, где начинался Речной проезд. Было светло, только свет казался искусственным. Будто солнце уже свалилось за горизонт, но вместо луны загорелись ртутные лампы. Небо, замазанное известкой, нависало низко над головой.

Вокруг царило странное запустение. Ни одна из труб не дымила, дома вдоль дороги обрюзгли и постарели. Окна превратились в мутные бельма, ограды покрылись ржавчиной. Ворота перед особняком хрониста были не заперты. Одна из створок, приоткрывшись, тихо скрипела, когда ее двигал ветер.

У перекрестка, заехав передним колесом на бордюр, издох механический экипаж — отвратительно перекошенный, в трупных пятнах коррозии и облупившейся краски. Под днищем темнело масляное пятно.

Чертополох, проросший сквозь трещины в мостовой и на тротуаре, давно увял, стебли побурели и съежились. Медовый запах больше не ощущался.

Лишь подойдя к воротам, Генрих увидел Сельму. Она, повернувшись к нему спиной, сидела на скамеечке в палисаднике — без верхней одежды, в гранатово-красном платье, с рассыпанными по спине волосами.

Генрих двинулся к ней. Под подошвами хрустели высохшие колючки.

— Сельма!

Она не отозвалась, лишь темные пряди шевельнулись под ветром. Остановившись у нее за спиной, Генрих на мгновенье застыл. Будто надеялся все понять, так и не встретившись с ней глазами.

Но это было, конечно, глупо.

Он коснулся ее плеча.

Медленно, неуверенно, словно и сама она внутри проржавела, ведьма обернулась к нему, и Генрих вздрогнул от неожиданности. Вместо Сельмы на него смотрела старуха с заострившимися чертами лица и пергаментно-серой кожей. Та самая бабка-знахарка из домика у развилки, виденная во сне.

Генрих попятился было, но понял, что не может сделать ни шагу. Мертвый чертополох оплел его ноги, как колючая проволока.

Ощерив беззубый рот, старая ведьма поднялась с лавки.

Откуда-то донеслось: «Генрих, Генрих!»

Старуха прислушалась и уставилась ему за спину. Он обернулся, чтобы проследить ее взгляд, и от этого движения весь мир вокруг опрокинулся. Земля ушла из-под ног, вывернулась как льдина.

Генрих ухнул в чернильный омут, но не успел даже испугаться. Спустя неуловимо-короткий миг под ногами снова возникла твердь, и вокруг воздвиглись стены больницы. Генрих понял, что все так же стоит над койкой, а Ольга, вцепившись в него, раз за разом окликает по имени.

— Все-все, — сказал он. — Слышу. Спасибо.

— Я уже думала…

— Понимаю. Но сейчас надо уходить.

Он стер морозные руны со лба у Франца, и тот обмяк, завалился набок.

— Только не вздумайте сказать, что он помер.

— Строго говоря, он помер давно. Сейчас — только обморок. Оклемается.

Генрих потянул Ольгу за руку и, выбравшись из палаты, задвинул засов снаружи. Подумал мельком — хорошо, что здесь звукоизолирующие насечки, а то сбежалась бы вся больница.

Доктор дисциплинированно ждал на стульчике в торце коридора.

— Все в порядке?

— Да. Благодарю за сотрудничество.

— Не поделитесь выводами? Мы с трудом представляем, как с пациентом дальше работать. Эта внезапная, ничем не спровоцированная вспышка два дня назад…

— Продолжайте наблюдение. Соблюдайте режим секретности. Придерживайтесь инструкций, оставленных моими коллегами. Ваша помощь будет непременно отражена в отчете. А теперь, если не затруднит, проводите нас к выходу.

Доктор кивнул, насупившись. Похоже, был недоволен. Они опять миновали крыло для «тихих», потом приемную. Генрих раскланялся и аккуратно, под локоток, вывел свою спутницу на крыльцо.

Едва оставшись без провожатых, Ольга яростно зашептала:

— Во что вы меня втянули, фон Рау? Что это за кладбищенский ужас? Почему там все мертвое? И карга эта мерзкая на скамейке…

— Значит, вы тоже видели?

— Шла все время за вами. Вы меня будто на веревке тянули, только не замечали. Хорошо хоть в конце услышали, когда я вопить начала.

— Действительно, неприятное место.

— Неприятное? Да у меня до сих пор поджилки трясутся!

— Я же предлагал — останьтесь в машине. Зачем вы со мной пошли?

— А что мне было — сидеть там одной, как дуре?..

Генрих всмотрелся в ее глаза, в предштормовую синь. Потом притянул Ольгу к себе и обнял. Она, затрепыхавшись, пискнула:

— Пусти, гад!

— Не пущу, пока не успокоишься.

— Я спокойная! Сказала — пусти!

Ольга добавила несколько слов на зимнем наречье. Генрих попросил:

— Потом продиктуете. С переводом. Я запишу.

— Бумага не выдержит.

— Верю. Правда, Ольга, простите. Не хотел вас пугать. Я сам напуган до чертиков.

Она сопела обиженно, но уже не пыталась вырваться. Сумерки украдкой подбирались к крыльцу.

— Сейчас приедем в посольство, — сказал ей Генрих, — попросим водки. Стопку. Или сразу графинчик. Да?

— Угу. Потом позовем медведей.

— Зачем медведей?

— А зачем — водку? Я ее терпеть не могу.

— Тогда вина. Или чаю. Ну что, идем в экипаж? Только обещайте не драться.

— Ладно, фон Рау, — сказала Ольга. — Драться мне с вами действительно не с руки. Вы кабан здоровый, упитанный. Но сейчас вы мне расскажете все, как есть. Без вранья.

Они сошли по ступенькам. Генрих заметил:

— Вы же сами ругались, что я вас в это втянул.

— Ругалась, и что? Все равно сгораю от любопытства. Так что выкладывайте. Только, я вас умоляю, не надо ссылаться на всякие там подписки о неразглашении. Если бы таковые существовали, вы вели бы себя иначе.

— Нет, подписок я не давал. Проблема в другом. Эта история — из тех, что нельзя поверить, пока сам не увидел.

— Ну, я-то уже видела кое-что. Вашими же стараниями. Кстати, район, где мы побывали, тоже узнала. Это ведь Речной проезд, правильно? Только дом хрониста еще не взорван. Но почему там все заросло? А из людей — только эта бабка?

— Не знаю. Честно, не знаю. Я ожидал увидеть совсем иное.

Локомобиль уже вырулил с Кедровой аллеи и катился теперь по улице, где загорались витрины и фонари.

— Итак, я слушаю, — напомнила Ольга.

— Если коротко — мир, который вы знаете, нереален. Стеклянный век на самом деле давно закончился. Я пытаюсь понять, что делать.

— Ага. Прекрасно.

— Ну я же предупреждал. Давайте так — если посол возражать не станет, я расскажу кое-что вам обоим сразу. Чтобы не повторяться.

Посольство империи уже маячило впереди. Округлые невысокие башенки белели в декабрьском полумраке. Окружающие кварталы — зажиточные, уютные, но несколько скучноватые — были выстроены, казалось, только ради того, чтобы оттенить эту надменную белизну. Искусно подсвеченный серебряно-льдистый флаг с тремя косыми полосками, похожими на след от когтей, развевался и трепетал, несмотря на безветренную погоду. На ограде виднелись гроздья чернильных брызг.

Шофер притормозил у ворот. Охранник в волчьем треухе и туго перетянутом полушубке, приоткрыв дверцу, заглянул в экипаж. Вежливо кивнул Ольге — явно узнал. Спросил о чем-то на своем языке и, удовлетворившись ответом, отошел в сторону. Ворота распахнулись бесшумно, мягко. Генрих на миг ощутил, как упругая сила вдавила его в сиденье. Темное пламя полыхнуло по сторонам; возник и сразу исчез запах прелых, подмерзших листьев.

И Генрих понял, что впервые с рожденья покинул Девятиморье.

Вестибюль посольства, впрочем, не отличался экзотическим интерьером. Упомянутые Ольгой медведи тут не бродили — Генрих даже слегка разочаровался. Да и людей почти не было, только охранник с шашкой торчал у лестницы, а возле гардероба пожилой господин с бородкой неторопливо снимал пальто.

— Иван Игнатьевич! — окликнула Ольга. — Удачно мы вас застали.

— Оленька? — господин обернулся, поцеловал ей ручку. — Вы, как всегда, прелестны. И да, я приехал за минуту до вас.

— Позвольте представить — Генрих фон Рау. Генрих, это Иван Игнатьевич Переяславцев, посол империи.

— Рад познакомиться, герр посол.

— Взаимно, герр фон Рау, взаимно. Мне доложили о вашей остроумной депеше. Она, разумеется, не могла не привлечь внимания. Особенно в свете вашего непосредственного участия в столь резонансном деле. И ваших личных контактов с руководством Третьего департамента.

— Ваша осведомленность восхищает. И немного пугает.

— Ах, оставьте. Это всего лишь наша работа.

— И все же я был весьма впечатлен, увидев Ольгу с чертополохом. Этот цветок — не из тех подробностей, о которых пишут в газетах.

— Мы, как вы понимаете, весьма интересовались ходом расследования. И сведения черпали… гм… не только из прессы. Цветок — это, если угодно, был тест для вас. Мы убедились, что вы действительно помните… Но давайте не будем утомлять вашу спутницу техническими подробностями. Оленька, я благодарю вас за помощь. Нам с герром фон Рау надо кое-что обсудить…

— Простите, герр посол, — сказал Генрих, — так сложилось, что участие Ольги оказалось несколько шире, чем она сама ожидала. Это моя вина. Я по дороге сюда воспользовался ее талантами к светописи. И, так сказать, в процессе сообщил ей некоторые подробности. Возможно, вам стоит выслушать и ее?

— Вот как? — посол пожевал губами. — Она у нас вольная пташка, если вы мне позволите столь избитый поэтический оборот. Да, вольная. Поет в свое удовольствие. Но помнит, что не все песни предназначены для посторонних ушей. Не так ли, Ольга Андреевна?

Та поморщилась и кивнула. Будто обжегшись, легонько тряхнула пальцами, с которых сорвалась темная капля света. Похоже, татуировка у нее на ладони представляла собой не только дань моде. Генрих продолжил:

— Мне не дает покоя один вопрос. Хочу прояснить его, герр посол, прежде чем мы приступим. Если вы знаете, как шло следствие, то и подозреваемая вам тоже известна…

— Сельма фон Минц? Которая теперь баронесса?

— Вот именно. То есть, вы в курсе, но не пытаетесь ничего предпринять. Почему?

— Боюсь, герр фон Рау, — вздохнул посол, — мой ответ не очень-то вам понравится.

 

Глава 7

— Что вы имеете в виду? — спросил Генрих.

— Позвольте, я уточню — каких действий вы от нас ждете?

— Вы могли бы сообщить королю. Ему, полагаю, будет интересно узнать, что канцлера подменили, а советник воскрес из мертвых.

— Герр фон Рау, — торжественно произнес дипломат, — перестановки в органах исполнительной власти — внутреннее дело Девятиморья. Империя, уважая суверенитет королевства, не вмешивается в эти вопросы.

— Слушайте, герр посол, давайте начистоту. Нас ведь, надеюсь, никто не стенографирует? Не сочтите за бестактность, но в подобных играх ваша держава (как, впрочем, и наша, надо признать) никогда не отличалась повышенной щепетильностью. Иными словами, если бы вы видели какую-то выгоду, то, отбросив дипломатический пафос, тотчас рассказали бы королю обо всем…

Посол картинно развел руками — ваша правда, мол, даже добавить нечего. Генрих, запнувшись, уставился на него:

— Так, погодите. Что получается? Раз ваше посольство молчит, значит, нынешнее положение дел вас устраивает? Ха, если так… А не вы ли, часом?..

— Ну-ну, продолжайте. Не мы ли, часом, все это и затеяли? Уверяю вас, мы тут ни сном ни духом. Фройляйн фон Минц — то есть, простите, фрау фон Вальдхорн — прекрасно справилась в одиночку.

— Можно подумать, вы бы признались.

— Мой ответ прозвучал, герр фон Рау. Как к нему относиться — решайте сами. Напомню лишь, что это вы к нам пришли, а не наоборот.

— Господа, — заметила Ольга, — прошу прощения, что вклиниваюсь в вашу беседу, но раз уж вы меня не прогнали, то, может, объясните, в чем дело? И при чем тут баронесса фон Вальдхорн?

— Вы правы, Оленька. Обсудим все по порядку.

Обмениваясь этими репликами, они поднялись по лестнице и прошли по широкому коридору. Толкнув дубовую дверь приемной, хозяин кивнул секретарю, поднявшемуся из-за стола, и сказал:

— Сережа, чайку нам организуйте. Ну и…

Он выразительно пошевелил пальцами. Секретарь склонил голову:

— Сию минуту, Иван Игнатьевич.

— Ждем.

В кабинете полстены занимало живописное полотно, изображающее церемонию подписания Февральского мира. На островке посреди замерзшей Белой Реки стоял пурпурный шатер, у входа в который сошлись король Бертольд Странный и император Дмитрий. Первый был гладко выбрит, в начищенной кирасе и в шлеме, второй — с окладистой бородой, в неброской дубленой куртке. Правители, сжав друг другу ладони, мерились взглядами. Свитские благоговейно замерли. Даже небо не осталось безучастным к происходящему — тучи раздвинулись над шатром, и в просвете блестело солнце.

— Торжественный и прекрасный момент, — сказал посол, остановившись перед картиной. — Два великих соседа признали, что вражда — это путь в тупик. И решились взглянуть друг другу в глаза, открыто и честно.

— Да, — согласился Генрих, — честность — это великая вещь. Можно прямо сказать соседу, что в доме у него не все ладно. Или дать хотя бы намек. Чтобы не разрушить атмосферу доверия, как вы, дипломаты, любите выражаться.

— Доверие — это еще и такт. Умение не навязываться партнеру. И понимание, что с некоторыми проблемами тот должен справиться сам. Но давайте не будем углубляться в философские дебри — сделаем передышку.

Посол взвесил на руке тяжелый угловатый графин, наполненный аспидно-черной жидкостью с серебряным проблеском. Разлил по хрустальным стопкам — Ольге буквально каплю, себе и Генриху по паре глотков.

— О, — сказал Генрих, — это то, о чем я подумал?

— Именно, герр фон Рау. Знаменитая смоль-слеза, которую мы не продаем на экспорт — лишь угощаем важных гостей.

— Польщен.

Жидкость оказалась плотной, тягучей, почти как патока, но на вкус — горьковато-терпкой. Она увесисто булькнула, проваливаясь в нутро, и породила приятный жар, который волнами распространился по телу. В окружающем мире тоже произошли перемены — цвета потеплели, звуки смягчились.

— Смоль-слеза отменно сочетается с чаем, — возвестил посол тоном лектора. — Как, впрочем, и со всем остальным. Можно с равным успехом употреблять натощак и после обильной трапезы, а также в процессе оной. Ну как вам?

— Бесподобно. Уже ради этого к вам стоило заглянуть.

— Вот видите! Но я всей душой надеюсь, что и результаты беседы вас не разочаруют. Давайте же, герр фон Рау, мы жаждем услышать вашу историю.

— Вообще-то я с каждой минутой укрепляюсь во мнении, что вы знаете все не хуже меня. Вряд ли смогу вам сообщить что-то новое.

— А мне? — капризно спросила немного захмелевшая Ольга. — И про баронессу, пожалуйста, во всех подробностях.

— В том мире, к которому я привык, баронессой она так и не стала. Вместо этого решила заняться светописью и весьма преуспела. Достигла просто невероятных высот. Я познакомился с ней всего неделю назад…

Он рассказал об убийствах, о попытке задержать Сельму и о том, как мир вдруг начал перерождаться. Опустил, правда, некоторые подробности вроде прогулок с Анной и бредовых видений, когда он снимал клеймо. Умолчал и о «вещих» снах — во-первых, не был уверен, что их можно отнести к фактам, а во-вторых, не хотел выкладывать все карты на стол.

Когда он закончил, посол задумчиво покивал и подлил Ольге, сидевшей с ошарашенным видом, еще глоточек черного эликсира. Та, машинально выпив, вскинулась:

— Как же так? Значит, я тоже помню не то, что было? Простите, не верю! Это белиберда! А если все же допустить на секунду, что в этом есть доля правды, то вам, Иван Игнатьевич, должно быть стыдно! Да, стыдно! И не смотрите на меня таким взглядом! Вы знали, но даже не намекнули! Я вам этого никогда не прощу!

— Ольга Андреевна, — сказал посол очень доброжелательно, — не впадайте в истерику. И посидите, пожалуйста, тихо.

Она обиженно сникла. Посол обратился к Генриху:

— Позвольте кое-что уточнить. Мне не совсем понятны ваши мотивы. Чем этот новый мир вас, собственно, не устраивает? Вы ведь, насколько могу судить, приверженец стеклянного века?

— Я тоже задавался этим вопросом. Да и Сельма была уверена, что я приму ее сторону. Но мир, построенный на убийстве, априори ущербен.

— Любое государство в истории построено на чьих-то костях. Взять хотя бы походы Карла и Карломана. К тому же, в нашем конкретном случае ритуал уже состоялся. Жертвы принесены, их кровь пролилась.

— Если волну развернуть, то они опять будут живы. Я, по крайней мере, надеюсь.

— Ладно, допустим. Но вспомните, что бывает с ожившими мертвецами, — вы ведь общались уже с двумя. Они вам показались счастливыми? Вы желаете той же участи профессору, хронисту и прочим?

Иван Игнатьевич, ожидая ответа, смотрел с интересом и даже вроде с сочувствием. Генрих несколько растерялся, но приказал себе не поддаваться на провокации. Сказал несколько раздраженно:

— Я желаю остановить психопатку. А чего добиваетесь вы, имперцы, своим бездействием? Почему вдруг стеклянный век оказался вам милее железного? Выходит, при новом канцлере Девятиморье слабее?

— Это лишь ваши домыслы, герр фон Рау. Я ничего такого не говорил. И вовсе не хотел с вами ссориться, просто пытаюсь напомнить элементарную вещь. Любое масштабное изменение — это палка о двух концах. План Сельмы, конечно же, имеет изъяны и подводные камни. Но и попытка переписать его чревата непредсказуемыми последствиями. Реальность не любит, когда с ней обращаются грубо.

— Понятно. Похоже, я пришел зря. Вы помогать не станете.

— Ну почему же зря? Вы надеялись получить убежище на ночь, чтобы сохранить память. И вы его получили — гостевые покои к вашим услугам. Надеюсь, и ваша спутница домой не торопится — мне очень интересны визуальные образы, собранные с ее помощью в клинике. Вы же поделитесь ими, Ольга Андреевна?

Та зло сверкнула глазами, но промолчала.

— Ну и чудесно, — сказал посол и снова потянулся к графину. — Еще по капельке, герр мастер-эксперт? А вам, моя дорогая, хватит. Дабы не расфокусировать отсвет.

— Не очень-то и хотелось, — буркнула Ольга, красиво заложив ногу за ногу.

На пару минут воцарилась пауза. Генрих сжевал огромный маковый бублик, запивая горячим и сладким чаем. Посол закурил сигару и, выпустив струйку дыма, сказал задумчиво:

— Меня занимает чертополох, который постоянно мелькает в вашей истории. Вот и сегодня, в клинике. Похоже, это действительно некий ключ. Если бы понять его смысл…

— У меня, как видите, пока не выходит.

— Попробую озадачить наших специалистов. В любом случае, герр фон Рау, благодарю, что связались с нами. Ваши свидетельства чрезвычайно важны. Завтра побеседуем снова, а пока желаю хорошо отдохнуть и выспаться. Ну а вас, Ольга Андреевна, попрошу уделить мне еще несколько минут.

Генрих, раскланявшись, вышел их кабинета. Слуга проводил его во внутренний двор, где обнаружилось с полдюжины бревенчатых домиков — крошечных, но забавных, с кокетливыми крылечками и резными наличниками. Отперев дверь, слуга оставил ключ гостю и удалился.

Прежде чем переступить порог, Генрих долго смотрел на небо. Созвездия висели на привычных местах, но все равно казались чужими и заграничными.

В домике уже была растоплена печь — хозяева позаботились. Генрих подтащил к ней поближе кресло и уселся, вытянув ноги. Он очень устал, но спать не хотелось — смоль-слеза взбодрила на совесть. Просто сидел, не зажигая лампу и позволяя минутам тихо растворяться во тьме.

Занятый своими невеселыми мыслями, он не услышал, как постучали в дверь. Лишь когда стук повторился, на этот раз настойчивее и громче, Генрих поднялся и пошел открывать.

Ольга, обхватив себя руками, приплясывала у входа. Дождавшись, когда дверь распахнется, юркнула мимо Генриха внутрь и поинтересовалась:

— Фон Рау, вы меня недоморозили днем? Решили продолжить?

— Всегда довожу дело до конца.

— Мне опять хочется вас стукнуть.

— Правда?

— Мало того, что нагнали страху, так еще и поставили в дурацкое положение — посол отчитывал как девчонку. И зажгите наконец свет. Я ничего не вижу! А у меня, между прочим, важный вопрос.

— Слушаю вас внимательно.

— Насчет баронессы. Я встречала ее пару раз на приемах. На ваш взгляд, она красивая?

— Нет. В смысле, для меня она — как живая кукла. А вообще — эффектная, да.

— Эффектнее, чем я?

Ольга скинула шубку. Глядя на ее тоненькие оголенные плечи, Генрих судорожно вздохнул. Желание, пробудившись резким толчком, распирало, жгло изнутри. Сердце взбесилось, пульсация отдавалась в висках.

— Фон Рау, — сказала Ольга, — перестаньте раздевать меня взглядом.

— Не перестану.

— Тогда не стойте столбом!

Мир схлопнулся до размеров крошечной комнаты, а может, наоборот, сама комната раздвинулась, распахнулась, вобрав в себя весь посольский двор и наполненный светом город, заиндевелый лес на окраинах и выстуженные равнины, сшитые нитями железных дорог. Луна без спросу влезла в окно, втиснула в проем свою щекастую ряху, лампа от испуга погасла сама собой, печь фыркнула и прищелкнула одобрительно. Чернильные блики заполошно метались, расцветали салютом, морозный воздух звенел, а на серебряном гвозде, вбитом в небосвод над северным полюсом, болтался ковшик Малой Медведицы.

Утренний сон был как бездонный омут.

Краем сознания Генрих воспринимал, как Ольга трясла его за плечо, произносила непонятные фразы, и сам он вроде бы что-то бормотал ей в ответ, но толком проснуться так и не смог. Словно организм, измученный встрясками последней недели, поднял бунт и отказался проявлять любую активность, пока не восстановит резерв.

Когда Генрих наконец разлепил глаза и выбрался из постели, было уже почти полдвенадцатого. Прислушавшись к себе, он отметил, что с памятью на этот раз — никаких проблем. Весь предыдущий день запомнился досконально, вплоть до финальной, так сказать, точки.

Что ж, дипломатические контакты проходят пока удовлетворительно. Во всех смыслах этого слова.

Ольги ушла, не добудившись Генриха. Он бесцельно бродил по комнате, когда в дверь опять постучали. На этот раз на пороге объявился слуга, сообщивший, что герр посол приглашает через час на обед. Точнее, на поздний завтрак.

Генрих кивнул и отправился умываться. Пора было возвращаться в действительность с ее ведьмами, ищейками и пациентами психиатрических клиник. А также с некой зеленоглазой библиотекаршей.

Последнюю мысль он, впрочем, малодушно задвинул за груду сиюминутных забот. В конце концов, сейчас налицо экстремальные обстоятельства, вокруг чужой и враждебный мир, а он, Генрих, борется за народное счастье… то есть, тьфу, за подлинную историю…

Мыло попало в глаза, и он прошипел ругательство. Вытирая лицо, подумал, что проснулся как нельзя вовремя — подходит срок, назначенный Сельмой для очередного сеанса связи.

Тщательно повязав галстук и застегнув пиджак, он услышал, как за окном — не то в посольстве, не то на соседней площади — начали бить часы.

Вот и полдень.

— Сельма!

Она появилась в зеркале почти сразу — похоже, была готова. Выглядела, правда, усталой и заторможенной, под глазами виднелись тщательно замазанные круги. Голос звучал глуховато, сипло:

— Снова вы. Значит, мне все-таки не пригрезилось.

— Были сомнения? — спросил Генрих.

— Да, и весьма серьезные. Этой ночью я почти не спала. Забывалась иногда на минуту, но это больше напоминало бред. Бессвязные образы, голоса в голове, будто я сумасшедшая. Но знаете, что самое странное? Откуда-то пришла мысль, что именно вы сумеете мне все объяснить. Растолкуете, что со мной.

— Я попытаюсь.

— Тогда приезжайте — часа через три, пожалуй. Пчелиная улица, 94. Это на восточной окраине. Пчелиная, вы только представьте! От одного названия у меня мигрень, и в ушах жужжит…

Генрих с беспокойством подумал, что Сельма, если так пойдет дальше, скоро окончательно спятит. Тогда от нее точно ничего не добьешься. Надо спешить.

— Обязательно приеду.

— До встречи.

«Поздний завтрак» был сервирован в личных апартаментах посла. Генрих узрел, наконец, медведя — правда, лишь в виде чучельной головы на стене. Еще имелись оленьи рога и ружья, но посол, к счастью, избавил Генриха от охотничьих баек.

— Как спалось, герр фон Рау? За ночь ничего не забыли?

— Нет. Премного вам благодарен. А Ольга… э-э-э… Андреевна к нам не присоединится?

— У нее возникло срочное дело. А у вас какие планы, позвольте полюбопытствовать? Вчера вы обмолвились, что собираетесь навестить баронессу, но пока не знаете, где она. Уже связались с ней? Вам ведь, насколько я понял, для этого достаточно зеркала?

Генрих хотел ответить, но почувствовал какой-то подвох. Он еще не понял, в чем дело, но чутье, обострившееся за последние дни, подсказывало — молчи! Посол, дожевав очередной ломтик запеченной свинины, улыбался и ждал.

— Нет, не связался. Попробую позже, уже из города.

— Герр фон Рау, — посол взял салфетку, аккуратно промокнул губы, — ситуация крайне непредсказуема. А у нас тут, как вы убедились, тихая гавань. Разумно ли будет нас покидать?

— Вы правы, убежище — надежнее не придумаешь. Еще раз спасибо вам. Если бы я хотел просто переждать шторм, то остался бы непременно. Однако я уже объяснил вчера, почему не могу сидеть сложа руки.

— О да, я выслушал аргументы. Но, к сожалению, вынужден возразить. В нынешних обстоятельствах ваши дальнейшие активные действия представляются нам нецелесообразными.

— Простите, как это понимать?

— Вплоть до прояснения ситуации, герр фон Рау, вы не можете покинуть территорию Зимней Империи.

 

Глава 8

— Я не ослышался? — Генрих отложил вилку. — Вы намерены удерживать меня силой? Берете в заложники?

— Что вы, как можно? Мы заботимся о вашей же безопасности. Сегодня — третий день с прихода волны, как вы ее называете. Есть основания полагать, что эфирные возмущения достигнут пика.

— Эфирные возмущения?

— Колебания в структуре мира, если угодно. Он, мир, пытается переварить то, что Сельма ему скормила. Его лихорадит, словно больного. Приближается кризис, после которого либо наступит выздоровление…

— Либо?

— Либо реальность пойдет вразнос.

— Тем более нельзя отсиживаться за стенами, — сказал Генрих. — Надо действовать, что-то срочно предпринимать.

— Увы, мой друг, предпринять ничего нельзя. Мир должен справиться сам. Любое вмешательство лишь вызовет новые осложнения.

— Простите, но этот подход я не разделяю.

— Вот именно поэтому, — со вздохом сказал посол, — вам следует остаться у нас. Домик по-прежнему в вашем распоряжении. Постарайтесь расслабиться, герр фон Рау, и уповайте на лучшее. Да, кстати, во избежание ненужных эксцессов: охрана проинструктирована, так что не пытайтесь выйти через ворота. А теперь, с вашего позволения, меня ждут дела.

Кипя от злости, Генрих сбежал по лестнице и принялся мерить шагами внутренний двор. Это ж надо было там опростоволоситься! Попался, можно сказать, как ребенок. То есть, не попался даже, а сам прибежал — приютите, дескать, добрые дяденьки. Ну, они и рады стараться — накормили, напоили, спать уложили…

А Ольга? Тоже все заранее знала? Тогда совсем уж мерзко выходит. Хотя нет, вряд ли — вчера она искренне испугалась, услышав его историю. Или он просто раньше не сталкивался с таким уровнем лицедейства? Кто их разберет, этих промороженных интриганов.

Тьфу, не об этом следует думать! Надо искать, как отсюда выбраться. Всякие глупости вроде того, чтобы развалить стену с помощью дара, можно отбросить сразу — тут защита непробиваемая. Связаться с внешним миром нельзя — в домике нет ни телефона, ни подложки для светописи. Разве что через зеркало, но это работает только с Сельмой. Она этот трюк придумала и реализовала через чернильный свет, а Генрих лишь использует готовую схему.

Кстати, если ведьма до сих пор так умеет (откликается ведь на вызовы), значит, навыки она сохранила? Каким образом, интересно? Она в новом мире просто светская львица, а не фанатичка, потратившая годы на овладение светописью…

Ладно, об этом после. Насущный вопрос — что толку, если он снова вызовет Сельму? Попросит ее позвонить генералу? Положим, она согласится. И что тогда? Даже если Генриха вытащат из посольства, он просто попадет из одной клетки в другую — теперь-то генерал его не отпустит, пока не вытрясет все подробности.

Нет, это на крайний случай.

Думаем, ищем.

В дальнем углу двора Генрих обнаружил нечто вроде черного входа — неприметную дверь в ограде. Разумеется, тотчас ее подергал. Разумеется, она не открылась, лишь предостерегающе мигнули насечки.

Он прикинул на глаз высоту стены — футов пятнадцать, пожалуй, будет. Не перелезешь. Да и не в той он форме, чтобы решиться на такой обезьяний подвиг. Отрастил брюшко за последние годы, наел жирок. «Кабан упитанный», как изволила выразиться Ольга Андреевна.

Высоко над гребнем стены в чистом небе плыл рейсовый дирижабль — продолговатый и лиловый как баклажан. Двигаясь с юго-запада, он держал курс на причальный порт, лежащий на окраине города. Генрих позавидовал пассажирам — им-то любые заборы и ограждения кажутся с высоты, наверно, игрушечными.

В районе гондолы что-то сверкнуло, будто брызнули светящиеся чернила.

Генрих всмотрелся, приложив ладонь козырьком. Да, похоже на сбой с технической светописью, которую применяют для усиления двигателя. Еще и над жилыми кварталами. Ну, упасть-то он, понятно, не упадет, но зрелище все равно неприятное.

Воздушный гигант, казалось, растерялся и позабыл, куда лететь дальше. Постепенно отклоняясь от курса, дрейфовал, как раненый дельфин на волнах. Боковой ветер сносил его к центру города. Еще немного, прикинул Генрих, и эта туша пройдет прямо над посольством.

Значит, двигатель совсем отказал.

Гондола продолжала истекать темным светом. Оставалось надеяться, что среди пассажиров нет никого, кто владел бы чернильным зрением, и этот фейерверк не вызовет паники на борту. Сядут тихонько где-нибудь за городом, в поле. Устроят скандал, чтобы деньги за билеты вернули…

Чувствуя приближение незваного гостя, ограда дипмиссии, напичканная защитными формулами, заискрила. Между ней и гондолой проскочила ветвистая чернильная молния, и Генриха едва не стошнило от гнилостной вони, накрывшей двор. Насечки на стене ошеломленно вспыхнули — и погасли.

Разум еще не успел осмыслить увиденное, а инстинкты уже сработали. Генрих метнулся к двери, толкнул — она податливо распахнулась.

Не веря в свою удачу, он выскочил в переулок и захлопнул дверь за собой. А через миг охранный периметр восстановился и засиял с утроенной силой, будто оправдываясь за секундную слабость. Языки чернильного света облизывали стену по всей длине, проверяя на наличие повреждений.

Для воздушного судна контакт тоже не прошел без последствий. Выглядело все так, будто кто-то дунул в темный костер: сполохи, встрепенувшись, перекинулись с гондолы на сигарообразный резервуар, наполненный водородом.

Генрих с беспокойством подумал, что это уже чревато — размываются противопожарные знаки на оболочке. И если вдруг нарушится герметичность, то достаточно одной случайной искры…

Будто уловив его мысль, обшивка лопнула у хвоста, и в прореху рванулось пламя — уже не чернильное, а живое, слепяще-яркое. Шкура гиганта мгновенно вспыхнула, обнажая стальные ребра. Дирижабль стал терять высоту — словно нелепая медлительная комета он, сопровождаемый многоголосым воплем, заваливался куда-то к Прейгаре.

Генрих, миновав перекресток, побежал по улице в ту же сторону, и вместе с ним бежали другие люди, придерживая шляпы и вытягивая шеи вперед, чтобы не пропустить момента, когда корабль рухнет на землю.

Где-то на соседней улице зазвенел брандмейстерский колокол, и этот звук немного отрезвил Генриха. В самом деле, куда его понесло? Помочь все равно не сможет. Дирижабль уже довольно далеко от посольства. И пожарные, и полиция успеют к месту падения раньше, а он, Генрих, просто увязнет в толпе зевак.

Отойдя к стене ближайшего дома, он увидел, как скелет корабля, объятый огнем, скрылся за частоколом крыш — кажется, все же дотянул до реки. Лишь бы только упал на берег, а не на лед, чтобы не провалиться под воду. Может, пассажиры спасутся — у гондолы есть аварийная световая защита специально для таких случаев.

Вот уж действительно — страх небесный!

Из-за чего корабль вообще сгорел? То есть понятно — ветер вынес его к посольству, систему закоротило. Стечение обстоятельств, трагическая случайность. Но перед этим — почему он потерял управление? Свет на борту как будто взбесился. А ведь буквально за полчаса до того посол рассуждал о «колебаниях в структуре мира». Если они, эти самые колебания, принимают такие формы…

Ох, Сельма фон Минц, вопросов к тебе накопилось море.

Держась у стенки, Генрих двинулся навстречу зевакам. Люди выскакивали из подъездов и ресторанчиков, возбужденно галдя и вглядываясь в дымное зарево, разбухающее над крышами. Некоторые от избытка чувств выбегали на мостовую — возницы возмущенно орали, натягивая поводья. Лошади ржали, экипажи застревали в заторах.

Лишь минут через двадцать на улицах стало тише. Все, кому не терпелось, уже убежали, остальные, собравшись в группы, делились версиями. Генрих краем уха услышал что-то про обнаглевших бомбистов.

Трезвоня на всю округу, мимо промчалась пожарная кавалькада с баграми, шлангами и паровым насосом. Жирные голуби, сорвавшись с карнизов, в ужасе заметались над крышами.

Пройдя еще пару кварталов, Генрих приметил свободный таксомотор. Шофер только что высадил пассажира и теперь, похоже, прикидывал — может, тоже к реке? Но Генрих пресек эти поползновения, приказав:

— Пчелиная, 94.

— Сударь, а с дирижаблем что? Вы оттуда?

— Не оттуда. Поскорее, любезный, я тороплюсь.

Локомобиль катился ходко и мягко. Генрих уже начал прикидывать, как построить разговор с Сельмой, но его отвлек короткий чернильный проблеск — будто бестелесная змейка метнулась через салон. Машинально проследив за ней взглядом, он оглянулся и сквозь узкое окошко увидел, как темные ленты вьются вокруг котла.

— Стой! — заорал Генрих шоферу, высунувшись наружу.

Тот послушно ударил по тормозам. Генрих выскочил на дорогу, не отрывая взгляд от чернильных змей. Они, поплясав еще секунд пять, мирно сползли на заднее колесо, потом соскочили на мостовую, обвились вокруг решетки канализационного стока и ухнули в глубину.

— Что случилось, сударь? — спросил шофер. — Полагаете, с котлом что-то? Если так, то не извольте беспокоиться — работает как часы…

Из его дальнейшей тирады Генрих понял только два слова — «поршень» и «клапан». Впрочем, особо он не прислушивался. Вспоминал, как почти такие же танцы свет устроил на дирижабле перед аварией.

— Держите деньги. Дальше я сам. Вам, кстати, тоже советую поберечься — погасите котел, переждите где-нибудь в закоулке.

— Но почему?

— День сегодня такой. Эфирные возмущения.

Шофер посмотрел на него, как на умалишенного, но Генрих не стал вдаваться в подробности. Развернулся и зашагал по улице, высматривая извозчика. С мотором — оно, конечно, быстрее, но лошадка надежнее.

Через пару кварталов наткнулся на очередную кучку зевак. Они стояли, уставившись на чей-то старинный особняк с колоннадой. Генрих, правда, не понял, что там можно было высматривать — вроде обычный дом, хоть и недешевый, конечно. Может, какая-нибудь знаменитость тут проживает?

Прислушался к разговорам:

— …нет, говорит, не останусь, хоть расстреляйте…

— …прямо из стены, черные, стелются по-над полом…

— …плачет, трясется — в карету кое-как усадили…

— …из подвала так тихонечко — у-у-у…

— …да сами взгляните — склеп натуральный…

Уловив последнюю фразу, Генрих присмотрелся к дому внимательнее и тоже почувствовал беспокойство. Что-то неуловимо-тоскливое, неживое пряталось за помпезным фасадом. Ощущение было смутно знакомым, хотя Генрих видел эту постройку впервые в жизни.

Какой-то господин рядом обстоятельно объяснял:

— Несчастливый дом, что тут скажешь. Прошлый хозяин его продать собирался из-за долгов. Дом-то ветхий уже, под снос. И поставлен неудобно — из-за него дорога петляет. Говорили — и впрямь снесут, дорогу спрямят. Да вот не срослось. Теперь что-то непонятное тут творится…

Генрих, не слушая больше, двинулся прочь. Он, кажется, догадался, чем дело. Узнал эту мертвую пустоту, что поселилась в окнах. Такая же была в глазах у Франца и у барона.

В том, «правильном» мире дом, наверно, снесли, как и собирались. А здесь он почему-то стоит. Еще один оживший покойник, только не из плоти и крови, а из камней и досок. Хозяева об этом не знают, но все равно ощутили потустороннюю жуть, вот и унесли ноги. Любой бы на их месте унес…

На следующем перекрестке Генрих наконец-то поймал извозчика и через четверть часа был на Пчелиной улице. Район оказался тихий и небогатый — промерзшие лужи, побуревшая трава на обочине, старые сады за заборами. Обиталище Сельмы на фоне соседей не выделялось. Оставалось только гадать, зачем ей подобная конспирация.

Служанка, отворившая дверь, проводила его в гостиную. Обстановка там была не то чтобы бедной — скорее, скудной. Пара кресел, диванчик, ореховый столик с гнутыми ножками. Унылый натюрморт на стене — ваза с лиловатыми астрами.

— Картину не я выбирала, — сказала Сельма, сидевшая в углу у окна.

— Не сомневаюсь, — подтвердил Генрих.

— Я надеялась, что эта хижина мне вообще не понадобится.

«Фаворитка» мало походила на себя прежнюю. Закрытое шерстяное платье до пят, волосы собраны в немудрящий хвост на затылке, никакой косметики на лице. Слова произносила тихо, будто экономила силы.

Генрих, не чинясь, подтащил второе кресло и сел напротив.

— Как самочувствие, баронесса?

— Голова кружится. Трудно сосредоточиться…

— Зачем вы перебрались в эту, как вы выражаетесь, хижину?

— Так было нужно.

— Поясните. Вы ведь хотите, чтобы я вам помог? Тогда, прошу вас, будьте по возможности откровенны.

По дороге сюда он долго раздумывал — можно ли применить против Сельмы светопись? Руну подчинения, например? Однако решил — нет, лучше не надо. Ведьма, как он уже выяснил, утратила память, но не способности. Враждебное воздействие она ощутит и может ответить — пусть даже неосознанно, на инстинктах.

— Давайте обсудим ваши видения, фрау фон Вальдхорн. Что они собой представляют?

— Откуда вы про них знаете?

— Вы мне сами рассказали сегодня. Помните, в полдень?

— Ах да, вы правы. Видения… Душные, вязкие… Не такие, как прежде…

— А прежде какие были?

— В юности — волшебные, светлые… — она, тяжело дыша, делала паузы между фразами. — Сны о будущем… О том, как встречу мужа… Как перееду в столицу… И ведь сбывались… Прекратились, когда повзрослела… Потом, с год назад начались другие… Тоже странные, но не страшные… Я засыпала и будто бы говорила сама с собой… С другой собой… Не знаю, как это объяснить…

— Я понимаю. Продолжайте, прошу вас.

— Деталей наутро уже не помнила, но точно знала, что надо делать… Купить этот домик… Он и стоил-то всего ничего… Заглянуть под половицу в кладовке… Дурацкий тайник, будто в каком-нибудь дешевом романчике…

— Что было в тайнике? — спросил Генрих.

— А три дня назад пришли кошмары… — она, казалось, его не слышала. — Я поняла, что от мужа надо уехать… Чтобы он меня не нашел… Потому что он стал чужой, жуткий…

— Тише, тише. Забудьте, какой он сейчас. Вспомните, каким он был раньше. Вы говорите, Роберт впервые приснился вам еще до знакомства? Помните, когда именно это было?

— Да, — она улыбнулась бледно. — Первый день осени, накануне королевского бала… Двадцать пять лет назад… У меня было платье… Летящее… Темно-красное, как гранатовый сок…

Речь ее становилась сбивчивой, слов почти нельзя было разобрать. Глаза туманились, на лбу выступила испарина. Генрих понял, что счет идет на секунды — она вот-вот отключится.

— Это была хорошая осень, Сельма?

— Хорошая… Лучшая…

— Тогда покажите мне ее. Пожалуйста, я очень хочу увидеть.

— Как показать?

— У нас очень сильный дар, мы обойдемся без длинных формул. Я лишь напишу две руны. Вы позволите?

— Да…

— Не засыпайте! Еще буквально секунду!

Он, торопясь, начертил над ее переносицей руну йера — «добрый год», «урожай». Поверх — райдо, символ движения. Взял ведьму за руку.

— Смотрите мне в глаза, Сельма. Мы идем туда. В день накануне бала.

 

Глава 9

— Матушка, — взмолилась Сельма фон Минц, семнадцатилетняя девица на выданье, — ну сколько можно нудить? Как будто я совсем глупая и ничего не соображаю.

— Не груби, — сказала ей мать с улыбкой и без всякой строгости в голосе. — В том-то и дело, что ума у тебя хватает, даже с избытком. Как и упрямства. Мужчин это, знаешь ли, настораживает.

— Ой, перестаньте. Вы же, в самом деле, не ждете, что я буду хлопать ресничками и жеманно хихикать?

— Посмотрела бы с удовольствием.

Мать заговорщицки подмигнула. Сельма фыркнула:

— Нет уж, увольте, матушка. Если какой-нибудь надутый индюк ищет не невесту, а куклу, то пусть лучше сразу проходит мимо. Мне такого счастья не надо. Я вам десять раз уже говорила.

— Скорее, все пятьдесят. Понять не могу — в кого ты у нас такая ершистая? Уж наверняка не в меня. От того лилейного платья я бы в жизни не отказалась…

— Вы меня им теперь до старости будете попрекать?

— И буду, если потребуется! Платье было — просто восторг!

— А это — разве плохое?

Сельма приосанилась перед зеркалом. Гранатово-красная ткань дразняще, едва заметно переливалась, льнула к телу, будто живая.

— Что ты! Оно прекрасно. Очень тебе идет. Просто… гм… слишком сочное для юной невинной девушки.

— Оно такое, как я хочу. Потенциальные женихи, про которых вы мне твердите целыми днями, тоже, полагаю, оценят.

— Пусть только попробуют не оценить, — ворчливо сказала мать. — Но и ты, пожалуйста, не зевай. Такой шанс! Род у нас захудалый — в других обстоятельствах никто бы не пригласил. Если бы не твой дар…

— Ну да, ну да. Аристократам из Стеклянного Дома требуются жены с чернильным зрением. Чтобы порода не ухудшалась.

— Девочка моя, ты несносна. Но завтра, надеюсь, сумеешь придержать язычок. Чтобы они там не разбежались, едва с тобой познакомившись.

— Постараюсь, — скромно сказала Сельма.

— Вот и славно. Теперь давай отдыхать. И, умоляю, не засиживайся до полуночи с книжкой, иначе будешь с утра как снулая рыба.

Мать поцеловала дочь и ушла. Вместо нее явилась служанка. Сельма с ее помощью сняла платье и, накинув халат, подошла к распахнутому окну. Было еще по-летнему душно, но чувствовалось, что осень уже притаилась где-то среди ветвей, дожидаясь момента, чтобы дохнуть прохладой.

С четвертого этажа отеля «Королевский орел» открывался вид на Прейгару — ее излучина, отражая закатный свет, сверкала, как сабля в кузнечном горне. Пыхтел прогулочный пароходик. Вязы на набережной отбрасывали длинные тени.

Сельме было немного грустно. Она хотела бы жить в столице, но не как случайная гостья-провинциалка, а как настоящая столичная дама — из тех, что, проезжая через центральный мост, даже не глянут на резиденцию канцлера, настолько им привычна эта картина.

К сожалению, у ее родителей не было тут ни родственников, ни даже друзей. Сегодня она, сидя в гостинице, любуется видом, а через пару дней ее опять ждет вокзал и поезд до захолустного Магдебурга. Если только кто-нибудь на балу не соизволит обратить на нее внимание.

Сельма прилегла на кровать. Открыла книжку, но глаза скользили по строчкам, не цепляясь за смысл.

Да, королевский бал. Конечно, она ждала его, но все равно было немного обидно, что ее привезли сюда, как какую-то кобылу на ярмарку. Нет, даже хуже — ведь выбрали не за стать и, уж тем более, не за ум, а исключительно за наличие дара. Причем развивать этот дар у нее самой никто не намерен — лишь бы способность к светописи передалась ее будущему ребенку. Это практически гарантировано, если оба родителя — одаренные.

Ну, ничего. Завтра каждый гость на балу поймет — она красивее, чем все придворные выдры. А еще она гордая. Если на нее будут смотреть, как на вещь, то столица ей ни к чему. Она, Сельма, не будет плакать. Уедет домой, а там разберется. Найдет себе применение.

Может, даже поступит в университет на следующий год. Женщинам уже разрешили, только они не идут — боятся. А она вот не испугается. Что ей терять, в конце-то концов? И так все считают странной, если не чокнутой.

Но вдруг завтра все-таки повезет? И ее пригласит на танец не безмозглый шаркун, вспотевший от похоти, а кто-нибудь другой, настоящий. Пусть не красавец, зато с осмысленным, человеческим взглядом…

Она попыталась представить его лицо. К ее удивлению, получилось легко, почти без усилий. Высокий мужчина лет сорока пяти стоял в толпе расфранченных гостей, не глядя вокруг и погрузившись в раздумья. У него был аристократический, но не надменный профиль, легкая седина на висках.

Потом он, будто вспомнив о чем-то важном, стал пробираться через толпу. То и дело теряя его из виду, Сельма двинулась следом, пока не сообразила, что очутилась на открытом пространстве, — люди здесь расступились, образовав коридор. Все глядели направо. Сельма посмотрела туда же и увидела Старого Короля. Тот шел под руку с принцессой Бригиттой, за ним следовал кронпринц Альбрехт с юной невестой.

Сельма засмотрелась на принца, и тут что-то ярко вспыхнуло.

Вздрогнув, она заметила фотографический аппарат на треноге. Фотограф только что сделал снимок, на который наверняка попала и Сельма. Подумав об этом, она улыбнулась и дальше спала без снов.

Роберт фон Вальдхорн, облокотившись на перила, любовался закатом со смотровой площадки королевского замка. Было хорошо и спокойно. Легкий ветерок овевал лицо, и ни о чем не хотелось думать.

— Так что же, Роберт, — кронпринц, стоявший рядом, прервал молчание, — ждем вас завтра на осеннем балу?

— Вы еще не устали меня подначивать, Альбрехт?

Они знали друг друга с юности и отбрасывали формальности, когда случалось говорить без свидетелей.

— Как же без подначек, мой друг? Вы жили эдаким бирюком, на балах лет десять не появлялись, а тут вдруг изменили своим привычкам. Все-таки решили жениться? Подыскиваете подходящую партию? Весьма любопытно, что на вас повлияло.

— Повлиял, к примеру, ваш батюшка. Если Его Величество походя замечает, что сановнику в таком возрасте несолидно быть без семьи, то приходится воспринимать это как руководство к действию.

— Ну-ну, не преувеличивайте. Батюшка сказал это в шутку, о чем вы прекрасно знаете. Он, в конце концов, не восточный деспот, рубящий головы за малейшее ослушание. Так что не увиливайте. Выкладывайте, как есть.

Над Прейгарой носились чайки. Река неуверенно загибалась к югу, в сторону порта, над которым навис абрикосовый небосклон.

— В самом деле, Роберт, давайте сейчас без шуток. Из вашей последней поездки вы вернулись совершенно больным, слегли на полмесяца. Доктора не могли понять, что с вами случилось. А теперь, едва оправившись и окрепнув, вы собрались на бал.

— Мне трудно ответить, Альбрехт, — сказал барон, помолчав. — После визита в провинцию я был действительно очень плох. Лежал в горячке и бредил. Я видел себя в том городке, разговаривал с кем-то и обещал вернуться, как только кончится лето. Но жар отступал, видения развеивались, и восстанавливалась реальная память о той поездке — бесконечные совещания, ночи в съемной квартире, зной и вездесущая пыль. Отвратительный городишко. И ни единого повода, чтобы снова туда соваться. Ни единого, понимаете? А затем опять начинался приступ, и все повторялось.

— В смысле, повторялись ваши беседы с кем-то?

— Да. И каждый раз я забывал, с кем. Потом наконец пошел на поправку. Но до сих пор сохранилось чувство, что мне надо в тот городок, как только придет сентябрь.

— Это чувство вам досаждает?

— Бесит. А тут ваш батюшка заговорил про бал и пошутил на тему того, что пора мне найти невесту. И я вдруг уцепился за эту мысль. Бал — в самом начале осени, значит, уехать я не могу. Детская логика, но почему-то она сработала. Голова прояснилось.

Кронпринц, рассмеявшись, хлопнул Роберта по плечу. Назидательно поднял палец:

— Что ж, друг мой, мы лишний раз убедились — проблемы, которые нам кажутся сложными, имеют, как правило, простое решение. Значит, женитьба вас уже не пугает?

— Немного, — в тон ему ответил барон. — Но я должен порадовать короля.

— А как же ваша давняя антипатия к хитрым столичным стервам?

— Так ведь осенний бал тем и славен, что на него съезжаются неиспорченные красотки из самых дальних провинций.

— Да вы хитрец, Роберт! — наследник трона снова расхохотался. — Желаю вам удачной охоты.

— Спасибо, Ваше Высочество.

— Все, меня ждут дела. Вы остаетесь?

— Да, посижу немного. Доктора мне советуют чаще бывать на воздухе. А отсюда — замечательный вид, такого больше нигде не сыщешь.

Сумерки, выскальзывая из тенистых садов, взбирались по стенам замка. Барон, сидящий в плетеном кресле, задремал, и ему приснилось, как завтра на балу он встретит девушку в красном.

Генрих Рау, студент факультета светописи, брел по вечерним улочкам в пригороде столицы, вспоминая прошедший день. Сегодня начался новый учебный год, который сразу принес сюрпризы.

Всех третьекурсников собрали с утра в лекционном амфитеатре. Преподаватель основ безопасности, которого за глаза называли Грифом, взобрался на кафедру, вытянул кадыкастую шею и, оглядев ряды, скрипучим голосом произнес:

— Итак, господа, довожу до вашего сведения, что забавы и шутки кончились. Если в предшествующие семестры светопись была для вас лишь одной из строчек в длинном списке семинаров и лекций, то теперь она станет по-настоящему профилирующим предметом. Иными словами, начинается то, что мы называем специализаций. Светопись, как вы сами прекрасно знаете, бывает созидающей, дезинтегрирующей, лечебной, технической и так далее. Она имеет свою историю, стилистику и грамматику. Преподать вам эти аспекты дифференцированно и наглядно — наша задача. Вам же, соответственно, предстоит их усвоить…

Профессор отогнал муху, нагло севшую прямо на блестящую лысину, достал платок и, вытерев пот, продолжил:

— Ветвление профильной дисциплины позволяет также определить ваши личные предпочтения и склонности. На старших курсах мы применяем индивидуальный подход. Это еще одна особенность нашего факультета, который по числу студентов значительно уступает всем остальным. Два года назад на вашем потоке было сорок семь человек. Сейчас осталось лишь тридцать девять. Отсев будет продолжаться, он неизбежен. Мастер-светописец — штучный товар, да простится мне этот торгашеский оборот. Светопись требует отточенного ума и высочайшей ответственности, что, в свою очередь, подразумевает строгий контроль. Вам необходимо свыкнуться с данной мыслью, и это не просто абстрактное пожелание.

Гриф сделал паузу, чтобы все прониклись моментом, обернулся и кому-то кивнул. Только теперь Генрих рассмотрел человека в синем мундире, который сидел на стуле в углу. До этой минуты взгляд будто соскальзывал с незнакомца.

— Позвольте представить — майор цу Нидерхаузен. Он уполномочен выступить перед вами от имени Третьего департамента. Прошу, герр майор.

По залу пролетел шепоток. На верхнем ярусе кто-то — кажется, рыжий Франц — пробурчал вполголоса: «Псина!» Синемундирник подошел к кафедре:

— Здравствуйте, господа. Для тех, кто еще не знает, — в его голосе мелькнула ирония, — официальное название нашего учреждения звучит так: Департамент контроля светописи. Среди интеллектуалов и тех, кто мнит себя таковыми, эта формулировка вызывает, как правило, некое отторжение. Но, как уже сказал герр профессор, без контроля не обойтись. Поэтому в начале третьего курса, когда обучение приобретает практическую направленность, мы проводим с каждым студентом профилактическую беседу. Именно это нам предстоит сегодня.

Переждав недовольный гомон, майор невозмутимо продолжил:

— Чтобы ускорить процесс и не засиживаться до вечера, мы разобьем поток на три группы. С одной буду беседовать я, с двумя другими — мои коллеги. Деканат любезно предоставил нам отдельные помещения. Сейчас я зачитаю список присутствующих студентов и назову для каждого номер аудитории…

Спустя несколько минут Генрих в компании товарищей по несчастью маялся перед дверью на втором этаже. За раскрытым окном в торце коридора перешептывались полудикие яблони. Франц, высунувшись, притянул к себе ближайшую ветку и сорвал недозрелый плод. Надкусил его, скривился и швырнул обратно на улицу.

В группе, куда определили Генриха, оказалось почему-то только семь человек. Первым вызвали Вальтера. Пробыв за дверью минут двадцать, тот вышел, пожал плечами и буркнул: «Темнят чего-то». На уточняющие вопросы только махнул рукой — мол, сами скоро услышите. Он, впрочем, всегда был немногословен.

Очередь Генриха пришла через час. Он шагнул через порог, огляделся. Майор сидел на месте преподавателя, на столе перед ним лежала фуражка, папка с тесемками и еще какая-то штука, похожая на перевернутую плоскую миску, а за спиной блестела отмытая, еще не исписанная доска.

— Садитесь, герр Рау, — приветливо сказал человек из «тройки». — Я тут полистал ваше дело. Судя по сводной таблице коэффициентов, в момент приема на факультет вы были на двадцать девятом месте. Имеется в виду, по уровню дара среди ваших сокурсников.

— Сейчас я на семнадцатом.

— Да, совершенно верно. Вы демонстрируете похвальное рвение, и ваши способности развиваются. Поздравляю.

— Благодарю.

— Позвольте, я сразу задам провокационный вопрос. Как вы относитесь к нашему департаменту?

— Нейтрально, — Генрих насторожился.

— А если подробнее? Отвечайте откровенно, прошу вас. Даю вам слово, это никак не скажется на вашем академическом статусе. Беседа строго конфиденциальна. О ее содержании преподаватели не узнают. Или вы боитесь еще чего-то?

— Ничего я не боюсь, — насупился Генрих. — Отвечу прямо, извольте. Я согласен, что профессия светописца предполагает ответственность. Но не уверен, что надзор должны осуществлять непременно люди в погонах.

— То есть мастера светописи должны контролировать сами себя?

— В идеале — именно так. Внешние ограничения не идут на пользу науке.

— Мне импонирует ваш юношеский максимализм.

Вообще-то разница в возрасте между ними была не так уж и велика — лет десять-двенадцать. В отцы собеседнику майор никак не годился. Генрих хотел об этом напомнить, но удержался — только пожал плечами. Майор кивнул одобрительно и сказал:

— Да, надзор означает ограничение. Но он же задает верный путь. То есть, в каком-то смысле, открывает новые горизонты.

— Простите, но это, по-моему, чистой воды софистика.

Майор усмехнулся, после чего пододвинул «миску» поближе к Генриху:

— Будьте добры, положите сверху ладонь.

— Зачем? Что это?

— Всего лишь дополнительный тест, чтобы уточнить ваш световой профиль.

Генрих с некоторой опаской протянул руку. Под пальцами блеснул темный свет — почудилось, что ладонь погружается в чернильную мякоть. Слегка потянуло гнилью, но ее перебил свежий и сладкий запах.

— Что вы чувствуете? — быстро спросил майор, следя за его лицом. — Ощущения приятные? Или наоборот?

— Смешанные. Впрочем, да — скорее, приятные.

— Превосходно. На этом, герр Рау, мы, пожалуй, закончим. На досуге подумайте над тем, что я говорил. Поверьте, в недрах Третьего департамента зреют не только возмутительные запреты, но и проекты совершенно иного рода. Я же, со своей стороны, желаю вам успехов в учебе. Мы еще встретимся. В следующий раз, возможно, обсудим более конкретные вещи. Все зависит от вас.

Генрих сухо попрощался и вышел. Беседа оставила чувство недоумения, но в течение дня он еще не раз ее вспоминал, потягивая пиво с друзьями, а потом бредя домой сквозь пыльные сумерки.

 

Глава 10

Пробуждение было малоприятным — голова чугунно гудела, а мышцы ломило так, словно он прогулялся в прошлое не мысленно, а пешком. И до сих пор чудился тот гнилостно-сладкий запах из учебной аудитории.

Сельма еще не проснулась — лежала, обмякнув в кресле. Генрих же пытался осмыслить то, что ему привиделось.

Он совершенно не ожидал, что заглянет не только в чужую память, но и в свою. Ожившие картинки растревожили сердце. Да, это было, было когда-то с ним! Первый день осени, факультетские коридоры, ветки яблонь у подоконника. Раскрошенный мелок у доски, свежевыбеленные стены, знакомые царапины на столе. Еще не случилось ничего скверного, летние краски не выцвели, небо не помутнело. Даже генерал — пока всего лишь майор…

Да и Сельма в те дни была, как выясняется, просто своенравной девчонкой без всяких демонических планов. А вот с Робертом фон Вальдхорном ситуация интереснее. Тот факт, что его память снова открылась Генриху, лишний раз подтверждает: барон — ключевой персонаж во всей этой свистопляске.

Итак, вот новые факты. Хотя в Дюррфельде барона ждет травница, он почему-то про нее забывает и никуда не едет. Вместо этого знакомится с Сельмой. Вроде бы, мелочь, ничтожный пустяк в масштабе страны, однако…

Упростим картину, утрируем, примитивизируем даже — ради наглядности. И тогда получится вот что.

Травница — против светописи. Сказала об этом при знакомстве с бароном.

Сельма — за светопись. У нее чернильное зрение.

Каждая из них, живя с Робертом, может на него повлиять. Либо прямо и злонамеренно (они же обе, по сути, ведьмы), либо подспудно, косвенно.

А барон, в свою очередь, влияет на политику короля.

Заменим деревенскую девчонку на Сельму — и получим стеклянный век вместо механического.

Да, слишком топорно. Напоминает дешевый фарс. Но, как сказал кронпринц в воспоминаниях Роберта, сложные загадки имеют иногда простое решение. Что мы знаем, в конце концов, о тайных пружинах исторического процесса? Может, в древности войны и прочие катаклизмы как раз и начинались из-за того, что какой-нибудь удельный князек поругался с утра с женой…

Хотя ему, Генриху, претит сама мысль о том, что законы общественного развития можно похерить вот так, одним-единственным росчерком. И что совокупность социально-экономических предпосылок, вся эта циклопическая конструкция, подпирающая историю, готова рассыпаться от плевка взбесившейся ведьмы.

Но пока другого объяснения нет, он обязан учитывать и такую возможность.

Генрих почувствовал, что желание прибить Сельму возрастает с каждой минутой. Вот прямо сейчас подойти, пока она спит, и придушить голыми руками. Во имя исторической справедливости…

Словно уловив его настроение, «фаворитка» зашевелилась. Открыла глаза и, сфокусировав на нем взгляд, простонала:

— Черт бы тебя побрал, Генрих!

— Так-так, — он наклонился, вглядываясь в нее, — вернулась прежняя Сельма, по которой мы так соскучились? Можно отбросить лишние церемонии? Что ж, отлично. Разговаривать будет проще.

— Проще? Серьезно? Ты хоть понимаешь, что натворил? Влез грязными лапами в мою память и растормошил ее так, что нарушилось равновесие! Я вспомнила не только дурацкий бал, но заодно и все остальное! Не только эту, теперешнюю, но и другую, настоящую жизнь!

— Да, я вижу. И что тебе не устраивает? Могла бы сказать спасибо.

— Знаешь, я до сих пор гадаю — ты действительно такой олух? Подумай головой, Генрих! У меня теперь два варианта памяти, которые конфликтуют между собой! Два сознания в одном разуме! Это нонсенс!

— Ты предпочла бы остаться глупенькой баронессой?

— Нет, разумеется! Что за чушь? Но истинная личность должна была вытеснить ложную постепенно. Постепенно, ты понимаешь? В течение четырех-пяти месяцев!

Она, наверно, кричала бы, но ей не хватало сил — получалось только шипение:

— Память возвращалась бы по крупицам, без обострений! Самочувствие бы немного ухудшилось, но и только! Не страшнее, чем легкая инфлюэнца! Я все рассчитала, задала алгоритм! А теперь из-за тебя все насмарку!

— Ну, хоть одна приятная новость, — заметил Генрих. — Но ты вроде пока жива и рассуждаешь связно. Несмотря на некую истеричность.

— Эта, как ты выражаешься, истеричность будет нарастать с каждым днем, если не с каждым часом! Разум может не выдержать!

Сельма уже почти задыхалась, в глазах поселился лихорадочный блеск. Генрих, поморщившись, налил ей воды. Она жадно выпила, лязгнув зубами о край стакана. Пробурчала:

— Я, кстати, не понимаю, почему ты сам такой бодрый. Сохранил настоящую память, но не свихнулся.

— Можно сказать, твоими заботами. В ночь, когда волна всех накрыла, я как раз сковырнул клеймо. Меня защитил всплеск дара.

— Ах да, клеймо. Я сразу заметила, но не сообразила. Значит, отважился все-таки? Надоело прятаться, как зайчишка?

— Да, надоело. Решил заняться тобой вплотную.

— Угу, я почувствовала. Какие руны использовал?

— Йера плюс райдо.

— Неплохо, неплохо. Научила на свою голову…

— Так, ладно. Теперь мой черед задавать вопросы.

Генрих тоже глотнул воды, после чего встал и принялся ходить взад-вперед, собираясь с мыслями. Сельма сидела молча, обессиленно откинувшись в кресле; истерика сменилась апатией. В доме и на улице было тихо.

— Сделаем так, — сказал он. — Я изложу, как мне это представляется. Коротко, в двух словах. А ты поправишь, если я ошибусь. Итак, ты вычислила, что нынешняя политика зависит от Роберта фон Вальдхорна. Каким-то образом затуманила его разум — причем не в настоящем, а в прошлом. Заставила его забыть травницу, заняла ее место. С этого момента история пошла по-другому.

— Наивный, — сказала Сельма устало. — Думаешь, все так просто? История — это громадная, неповоротливая махина. У нее чудовищная инерция. Представь себе, к примеру, гиппопотама размером с океанский корабль. Он прет, разогнавшись, и его не собьешь с дороги легким щелчком…

— Аналогия мне понятна. Но ты ведь придумала, как заставить его свернуть?

— Насильно — никак. Только если он сам захочет.

— Хватит шарад. Конкретнее.

— Ну как ты не понимаешь? Роберт только и думал об этой травнице. Мечтал к ней вернуться. Эту мечту нельзя было просто взять и стереть. Это было бы насильственное, а значит — заведомо неэффективное действие! История просто отвергла бы такое вмешательство!

— Так почему же Роберт все-таки забыл ту девчонку? — терпение у Генриха подходило к концу. — Или будешь врать, что ты ни при чем?

— Я! Не копалась! В мозгах! У Роберта! — хрипло каркнула Сельма, подчеркивая каждое слово. — Я ничего ему не внушала!

В который уже раз за несколько дней Генрих ощутил унизительную растерянность. Глядя на «фаворитку», он снова был вынужден констатировать — она не обманывает. Значит, его гипотезу — пусть и дикую, но способную объяснить почти все — придется отбросить.

В груди закипала ярость.

— Ладно, — процедил он, нависая над Сельмой. — Не внушала? Я тебе верю. Тогда рассказывай, как все было на самом деле. Все, что ты сделала, от и до. Подробно, по пунктам. Или, клянусь, ты сдохнешь.

Он сжал ее горло, с наслаждением наблюдая, как она, не в силах вздохнуть, разевает рот и пучит глаза. Выждав несколько мгновений, ослабил хватку:

— Я жду!

Защитные руны, вырезанные у него под одеждой, обожгло болью, будто на рану плеснули уксусом. Чернильный сполох, мелькнув перед глазами, рассеялся облаком мелких брызг — Сельма попыталась атаковать, но тщетно. Генрих злорадно осклабился:

— Что, не выходит, ведьма?

Придавил снова:

— Будешь говорить? Ну?!

Она испуганно закивала. Он разжал пальцы, но руку не убрал, держа наготове. Несколько секунд Сельма жадно хватала воздух. А потом вдруг завопила истошно:

— Марта!

В коридоре послышался дробный топот, дверь распахнулась и комнату влетела служанка. Воинственно завизжав, она кинулась к Генриху, молотя кулачками. Он, опешив от неожиданности, кое-как оторвал ее от себя и применил любимую руну «лед».

Служанка застыла с перекошенным личиком. Генрих, словно куклу, отвел ее на диван, после чего опять сел напротив Сельмы:

— К чему этот цирк? Хотела позлить меня? У тебя получилось.

— Только не души меня больше — и так синяки останутся…

— Ближе к делу!

— Все-все, поняла. Помнишь, я рассказывала про сны, в которых получала подсказки из того мира? От себя прежней? Купить дом и так далее. С год назад это началось…

— Помню. И что?

— Следуя этим подсказкам, я готовилась к приходу волны. Обеспечивала условия, чтобы мой тамошний дар перешел сюда. А еще я получила оттуда нечто материальное.

— Ты про тайник?

— Совершенно верно. Ты спросил, что я там нашла. Так вот, полюбуйся.

Сельма подняла руку, и он увидел, что между пальцами у нее зажата маленькая стеклянная безделушка в форме яйца. Генрих похолодел — это была точная копия «переносчика», который сработал в доме хрониста.

— Вижу, узнал, — довольно кивнула Сельма. — Хотелось посмотреть на твое лицо. А теперь, герр фон Рау, будем прощаться.

Он рванулся к ней и даже успел схватить за руку, но стекло уже хрустнуло. Вихрь, возникший из ниоткуда, швырнул Генриха сквозь пространство, а Пчелиная улица содрогнулась от взрыва.

Спустя миг, обнаружив себя за письменным столом в родном кабинете, Генрих смачно и непечатно выругался, а затем его разобрал нервный смех. Провела-таки, хитрющая ведьма! «Яйцо», наверно, было в кулоне — ей требовалась лишь пара секунд, чтобы его развинтить и начертить руну. Она позвала служанку, отвлекла Генриха — и пожалуйста! Начинай сначала, мастер-эксперт. Если бы Сельма сдержала свое неистовое тщеславие и, обойдясь без театральных эффектов, раздавила бы «яйцо» сразу, то Генрих лежал бы сейчас мертвый среди развалин. На пару со смелой служанкой Мартой.

Вообще поведение Сельмы становится все менее человеческим. Как хладнокровно она пожертвовала девчонкой, которая кинулась ее защищать! Впрочем, чему удивляться, если учесть, что к букету психических отклонений у ведьмы добавилось еще и раздвоение личности?

Сейчас «переносчик» отправил ее домой, к мужу. Вряд ли она, однако, будет сидеть и ждать, пока Генрих придет за ней, чтобы закончить начатое. Наверняка у Сельмы найдется запасное укрытие.

Генрих выбрался из кресла и, пройдя в ванную, тщательно и неторопливо умылся. Вернулся в комнату, достал свежую рубашку из шкафа. Переодеваясь, продолжал размышлять.

Узнал ли он что-нибудь ценное во время последнего рандеву? Да, безусловно. Теперь можно считать доказанным — «фаворитка» что-то сдвинула в прошлом. В результате, барон забыл свою травницу и не вернулся в Дюррфельд. Вместо этого пошел на бал и познакомился с Сельмой.

При этом Сельма клятвенно заверяет, что в голове у Роберта не копалась.

Кто же тогда был объектом ее воздействия? Или что?

Ну и, конечно же, коронный вопрос — при чем тут чертополох?

Не мешало бы, кстати, дочитать наконец все материалы, которые Генрих принес из библиотеки. Рукопись-то он изучил, а вот опус про Жженый Лог — еще нет. Руки не доходили. Вряд ли там будет что-нибудь важное, но для очистки совести — надо.

Он зажег лампу, пошарил по столу, но книжка куда-то запропастилась. Странно — он помнил, что оставил ее именно здесь. Домработница переложила? Нет, ерунда. Эльза очень трепетно относилась к рабочему месту «герра профессора» и не сдвинула бы ни единой бумажки.

Так, минуточку. Книжку и рукопись он притащил сюда еще в старом мире. А в новом — даже не держал их в руках, потому что в расследовании никак не участвовал. В этой реальности они до сих пор хранятся где-то в закромах университета.

Значит, опять ехать в гости к Анне?

Нет, проще поискать в местной публичной библиотеке — она в пригороде имеется, пусть и довольно скромная. Книжка — не какой-нибудь раритет, вполне может оказаться и там. Позвонить что ли, уточнить? Да, пожалуй.

Но тут возникло неожиданное препятствие.

Телефон исчез тоже.

Не веря своим глазам, Генрих обошел комнату — ни аппарата, ни провода. Нет, ну надо же! Закон подлости — всю жизнь он, Генрих, был равнодушен к этому чуду техники, а как только оно понадобилось, технический век закончился. В новом мире телефонная линия до предместий, похоже, так и добралась.

Ладно, попробуем через светопись. Есть реестр с адресами библиотек, специально для подобных запросов. Можно из «беседки», там это предусмотрено.

Он поместил листок на подложку, вывел свой псевдоним, но ничего больше написать не успел — на бумаге проступили размашистые жирные буквы: «Генрих, ответьте немедленно, как только это прочтете! Где бы вы ни были! Теодор».

Тьфу! Сюрприз за сюрпризом.

Коллеги, выходит, сообразили, что Генрих имеет непосредственное отношение к тому, что сейчас происходит в городе. Может, и правда пора с ними пообщаться? Будем надеяться, генерал уже созрел для того, чтобы поверить в страшную сказку.

И еще одно соображение. Близится ночь, и Генриху необходимо убежище, чтобы сохранить память. Посольство на этот раз отпадает, но в конторе тоже найдется экранированное помещение. Вряд ли генерал будет возражать, если консультант (читай: возможный свидетель, а то и подозреваемый) переночует в охраняемом здании.

Да, решено.

Генрих нацарапал на листе: «Теодор, ваше сообщение получил. Согласен, надо поговорить». Выждал с минуту — ответа не было. Видимо, генерал отлучился из кабинета. Впрочем, это ничего не меняло. Генрих дописал: «Еду к вам».

Выбрался из-за стола и услышал, как постучали в дверь.

Он замер. Стук был уверенный, скорее даже — казенный. Так возвещают о себе визитеры, не привыкшие ждать.

И действительно — у порога торчал мужчина в строгом пальто и с таким лицом, что никаких удостоверений не нужно. Его сопровождали двое в коротких куртках. Поблескивал компактный таран, усиленный светом. Генрих порадовался, что открыл вовремя, и почувствовал себя немного польщенным — не каждого навещает всамделишная группа захвата.

— Господа?

— Герр фон Рау? Вам придется проехать с нами.

— Замечательно. Я и сам собирался, просто не ожидал, что пришлют эскорт, да еще так быстро.

— Мы наблюдали за домом. Вас не было, но потом загорелся свет. Как вы вошли?

— Вы плохо следили. Так мы поедем?

Сотрудник в пальто нахмурился, но допрос продолжать не стал. В его компетенцию, очевидно, входила лишь доставка фигуранта в контору.

Локомобиль, куда посадили Генриха, мчался по пустой дороге под звездами, а впереди, над столицей вставало бледное чернильное зарево.

 

Глава 11

Его препроводили не в допросную комнату, а в кабинет генерала. Генрих счел это хорошим знаком — значит, прямых обвинений против него пока что не выдвигают. Ну или, по крайней мере, не сразу начнут пинать сапогами, а для начала вежливо побеседуют.

Глава департамента, откинувшись в кресле и сплетя пальцы на животе, мрачно глядел на Генриха через стол. В кабинете царил неуютный, настороженный полумрак. Горела лишь настольная лампа, повернутая так, чтобы свет падал на посетителя. Хозяин же оставался в тени.

— Итак, Генрих. Давайте я для начала сообщу вам несколько фактов. Чтобы вы поняли ход моих рассуждений, а также оценили степень недоумения, которое я испытал, знакомясь с деталями. Затем вы ответите на вопросы.

— Да, Теодор, — сказал Генрих кротко.

— Позавчера, приехав на место взрыва, вы говорили странные вещи. Обмолвились о «предыдущих случаях», упомянули баронессу фон Вальдхорн. Я не прислушался — списал на ваше волнение. Далее. Вчера вы отправили в имперское посольство депешу, которая просто дышала идиотизмом. То есть тогда мы еще не поняли, что отправитель — именно вы. Дежурный, отслеживавший корреспонденцию, посмеялся и, опять же, ничего не предпринял. И, наконец, сегодня наш наблюдатель у посольства рапортовал, что через черный ход выскочил неизвестный. Причем случилось это в момент аварии дирижабля. Наблюдатель дал ваше подробное описание. Прочтя его, я в ту же минуту настрочил вам световую записку и отправил к вам домой группу.

— Отдаю должное вашей оперативности.

— Вас попытались отследить по световому профилю. Но он неузнаваемо изменился по сравнению тем, что хранится в нашем архиве. Вы можете это объяснить?

— Да, могу.

— Весьма на это надеюсь. Меня интересует каждый ваш шаг в последние дни. Мы уже выяснили, к примеру, что вы приходили к Роберту фон Вальдхорну, а также в клинику к Францу. Зачем? И, кстати говоря, откуда у вас служебный жетон?

— Вы сами мне его дали.

— Ах вот как? — генерал подался вперед. — Не играйте со мной, фон Рау. Я сейчас не расположен шутить. Два дня назад я думал, что взрыв в центре города — это худшее, что можно представить. Но я ошибался. Появляются люди, считающие себя мертвецами. Их уже не меньше двух дюжин — настоящая эпидемия. Ходят рассказы о домах-призраках. А теперь еще с неба падают дирижабли. Я не знаю, почему это происходит, но сыт по горло. Я хочу получить ответы. И вы мне их дадите немедленно, иначе беседа продолжится в другой обстановке. Вы понимаете меня, Генрих?

— Более чем. Единственная просьба — дослушайте меня до конца. А потом уж делайте, что хотите.

— Дослушаю. И не советую лгать.

Генерал кивнул на верификатор (в просторечии — вральник), установленный на столе. Конструкция напоминала не то средневековое орудие пытки, не то гигантскую мышеловку. Генрих, сняв пиджак и закатав левый рукав рубашки, поместил предплечье в продольный желоб на деревянном брусе. Руку сразу же прихватили металлические зажимы — один у запястья, другой у локтя.

В свое время Генриху не раз приходилось видеть, как это устройство действует. Если подследственный пытался юлить, то на боковой поверхности бруса проступали жирные чернильные капли, похожие на потеки смолы.

— Я готов, Теодор.

— Тогда излагайте.

Генрих говорил больше часа. Вываливал на собеседника факты, наблюдения, выводы. Сбивался, возвращался к началу, потом забегал вперед. Его рассказ не лился величавым потоком и уж тем более — не журчал хрустальным ручьем, а несся мутной стремниной, то и дело виляя и хищно вспениваясь. Будь это университетская лекция, Генриху стало бы очень стыдно за корявую подачу материала. Но сейчас он испытывал, главным образом, облегчение с некоторой долей злорадства. Словно, обозначив проблемы вслух, перекладывал их на чужие плечи.

Надо отдать должное генералу — он действительно ни разу не перебил. Лишь хмурился, сопел недоверчиво и косился на «вральник». Мановением руки отправил восвояси секретаря, заглянувшего в кабинет с каким-то срочным докладом. Дослушав же Генриха, помолчал еще с полминуты, после чего изрек:

— Ну и ну.

— Абсолютно с вами согласен.

— Знаете, Генрих, вы всегда были энтузиастом. И отменным экспериментатором, готовым к любому риску. Именно от вас я ждал наиболее впечатляющих результатов. Применительно к нынешней ситуации я мог бы даже предположить, что вы обманули верификатор, подавив его своим даром. Но эту версию я отброшу. Почему? Объясняю. Вам, при всех ваших неоспоримых достоинствах, немного не хватает фантазии, свободного полета воображения. Иначе говоря, вы просто не сумели бы выдумать такую завиральную сказку.

— Ага, значит, вы мне верите.

— Скажем так — я готов обсуждать услышанное. Хотя, разумеется, мне не доставляет удовольствия мысль, что мой мир — подделка, а память кто-то переписал.

— Ну, лично у вас, по-моему, мало что изменилось. Как были начальником конторы, так и остались. Да и сама контора стоит незыблемо — скала, да и только. Эдакая константа, на которую не влияет смена эпох…

— А вам, значит, в прежней жизни (будем называть ее так для ясности) наложили некое клеймо. Любопытно.

— Эксперимент сочли опасным для общества, — сказал Генрих. — Здесь, в вашем мире, было иначе — это я уже понял, хотя не знаю подробностей.

— Да, программу закрыли не потому, что считали вредной. Наоборот, наверху ее всячески одобряли. Но испытуемые начали умирать — сначала Эрик, через неделю Вальтер. Людвиг продержался несколько месяцев. Франц выжил, но повредился в уме. Вы отделались легче всех. Лишь оставили службу и с тех пор опасались применять дар.

— Спасибо за экскурс. Полезно знать свою биографию. Кстати, может, отцепите уже деревяшку? Рука затекла.

Генерал расстегнул защелки на брусе. Сказал:

— Теперь о насущном. Мы сейчас зашиваемся. Кроме взрывов в Речном проезде и на Пчелиной улице, на нас повесили дело о дирижаблях.

— Были и другие аварии?

— Да, при взлете в порту. Почему-то отказал двигатель. Как и в том случае, что вы наблюдали. Сейчас все рейсы отменены, воздушное движение перекрыто. Есть версии?

— Могу лишь повторить то, что уже сказал. Светопись в двигателе вышла из-под контроля. Хотя она должна быть там сверхнадежная, от лучших специалистов…

— Лучшие светописцы не занимаются двигателями. Это малопрестижно.

— Вот как?

Генрих задумался. Если генерал прав, то это кое-что объясняет.

— Теодор, вы говорите — малопрестижно. Но это — у вас. В моем же мире все ровно наоборот. Престиж — это техника, а светопись стала, по сути, ее придатком. Мастера-светописцы помогают строить машины, король это поощряет. Паровые двигатели для дирижаблей у нас, насколько я слышал, прямо-таки напичканы светом. Без него они слабы и неэффективны.

— То есть у нас техническая светопись хуже, поэтому двигатели сбоят?

— Похоже, так. С приходом волны это приняло опасные формы.

Несколько секунд они смотрели друг на друга, соображая. Потом генерал заметил:

— С этой волной вообще многое непонятно. Мне видится нарушение причинно-следственных связей. По вашей версии, история свернула уже давно, когда барон познакомился с Сельмой. Правильно?

— Да, судя по всему.

— Но катаклизмы происходят сегодня.

— Это говорит лишь о том, что время — не такая простая вещь, как нам представляется. Судите сами. Первые изменения проявились…

— Минутку, Генрих, — генерал предостерегающе поднял руку. — Давайте сделаем паузу. Мне, конечно, придется в это вникать, но сначала надо заняться непосредственными обязанностями. Вы ведь помните — у нас тут не академический клуб, а совсем другое учреждение.

— Будете искать Сельму?

— Да. Хотя бы ради того, чтобы выслушать ее версию.

— Только не забывайте, на какие трюки она способна.

Генерал вызвал секретаря и принялся диктовать указания. Потом звонил коллегам из «двойки», что-то настойчиво объяснял, пристукивая ладонью по столу в такт словам. Генрих перестал слушать — им овладело тупое оцепенение. Очнулся он лишь после того, как генерал, перегнувшись через столешницу, встряхнул его за плечо.

— Вы заснули?

— Прошу прощения, Теодор. Вы что-то спросили?

— Напомните, как продвигалось расследование в том мире. Ключевые моменты.

— Нашли убитого аптекаря, потом профессора и механика…

— Как их звали? Аптекаря и механика, я имею в виду.

— Э-э-э… Первый — Ротмайер, кажется. Да, точно, Гельмут Ротмайер. Второй… Простите, не знаю. Его имя при мне никто не упоминал.

— Ладно, отыщем. Можете еще что-нибудь добавить? По существу?

— Нет, пожалуй. Я бы отдохнул, Теодор. В голове туман…

Слабость и правда нарастала с каждой минутой. Перед глазами все расплывалось, сердце стучало чугунным колоколом.

— У вас переутомление, Генрих. Слишком интенсивно применяли дар в эти дни…

Генерал еще что-то говорил, но его слова застревали в воздухе, залипали, как мухи в луже варенья. Окружающий мир отодвинулся, потускнел и уже почти не воспринимался. В кабинет вошли какие-то люди, подхватили Генриха под руки. Повели по длинному коридору, заставили спуститься по лестнице. Потом его отпустили, и Генрих стал заваливаться на спину — падение было невыносимо долгим, будто на морском дне, пока наконец он не уткнулся затылком во что-то мягкое, и тогда его сознание отключилось.

Проснувшись, Генрих долго размышлял на тему того, что превращается в бесприютного странника. Где он только не ночевал в последнее время! В служебной квартирке, в посольстве чужой империи, а теперь вот окончательно докатился. Сунули в камеру для особо опасных подозреваемых.

Предметов интерьера тут имелось ровно три штуки — лежак, на который сгрузили Генриха, унитаз в углу и умывальник рядом. Лампочка под потолком едва тлела, да еще мерцали многочисленные насечки на стенах. Спасибо хоть охранная светопись сработала должным образом. Память не пострадала.

Спустя полчаса снаружи лязгнул засов, и хмурый человек в форме снова повел Генриха на третий этаж. За окнами занимался стылый, болезненно-желтоватый рассвет. Слышно было, как дворничья метла скребет по брусчатке.

Генерал по-прежнему сидел в кабинете, осунувшийся и бледный. Похоже, за ночь он так и не сомкнул глаз. На столе стоял мельхиоровый поднос с чашками и тарелками. Пахло свежим кофе и сдобой.

— Давайте поедим, Генрих. И заодно уточним еще некоторые детали, чтобы не терять время.

— Давайте, Теодор. Вам разве откажешь?

— Садитесь. Приятного аппетита.

— Спасибо. Поймали Сельму?

— Нет, она как в воду канула. Зато Его Величество, прочитав стенограмму нашего вчерашнего разговора, был, мягко говоря, удивлен.

— А наша беседа стенографировалась? Впрочем, простите, глупость спросил. Я просто уже отвык от всех этих световых протоколов и рапортов с пометкой «секретно» и «лично в руки».

— Привыкайте. В ближайшее время вы будете давать показания с рассвета и до заката. Так вот, до короля вчера дошли слухи, что мы ищем супругу его советника. Он взъярился и затребовал документы. После чего приказал мне доставить вас утром в замок. Так что готовьтесь. Аудиенция через час.

— Просто лучший день в моей жизни.

Генерал хмыкнул и, взяв румяную булочку, принялся намазывать ее маслом. Потом, критически оглядев собеседника, пробурчал:

— Вы бы хоть причесались, Генрих. А то вид у вас какой-то помятый.

— Это чтобы не портить вам репутацию. Будет странно, если окажется, что я, проведя ночь в камере, цвету и благоухаю.

Некоторое время они молча жевали. Небо над городом окончательно просветлело. Генерал потушил настольную лампу.

— Вчера, Генрих, вы начали рассуждать о свойствах волны. Я вас прервал, но теперь хотел бы дослушать.

— На чем мы остановились?

— Я спросил, почему аварии происходят сейчас, хотя история свернула уже давно.

— Ах да. Смотрите, что мы имеем. Да, история свернула четверть века назад. Сельма там что-то сдвинула. Но ритуал-то она провела сейчас, в наши дни! Ритуал сложный, четыре жертвы. Именно в тот момент, когда начались убийства, проявились первые изменения в мире. Сначала — мягкие, почти незаметные.

— Например?

— Вдруг обнаружился чертополох на гербе Стеклянного Дома. Это раз. Откуда-то вынырнули напыщенные баллады, где фигурировали колючки. Это два. Вы скажете, что баллады — ерунда, мелочь. Соглашусь. Но эти мелочи — предвестники шторма. Далее. Изменились старинные фотографии. На снимке королевского бала, который состоялся четверть века назад, появилась Сельма. Поначалу смотрелась, правда, как чужеродная вклейка, но через пару дней полиняла, вписалась в фон. Понимаете? Исправления начали закрепляться!

— Но дирижабли еще не падали.

— Потому что ритуал еще не был доведен до конца. И лишь когда Сельма, убив хрониста, принесла последнюю жертву, мир по-настоящему содрогнулся. До нас, так сказать, докатился девятый вал. Исправленное прошлое нас настигло.

Секретарь деликатно поскребся в дверь, чтобы забрать поднос. Генерал, закурив сигару, встал у окна и долго смотрел на проснувшуюся столицу. Потом, обернувшись, произнес раздраженно:

— Ладно, допустим. Сельма фон Минц убила хрониста, тем самым завершив ритуал. В результате, мир изменился. Так?

— Совершенно верно.

— В новом мире — новая Сельма. Она не пошла в студентки, а стала женой барона. Жила себе потихоньку, не помышляя ни о каких ритуалах. Ничего не путаю?

— Нет.

— Так почему же, черт побери, хронист в новом мире тоже убит? В старом — понятно, принесен в жертву. А в новом? Кто его здесь взорвал?

— Отличный вопрос, — кивнул Генрих. — Да, превосходный.

— Спасибо. И какой же ответ?

— Не знаю. Пока — не знаю. Поэтому я и сказал вчера, что не во всем еще разобрался. Время — сложная штука…

Заметив выражение лица генерала, Генрих замолчал. На всякий случай отодвинулся и напомнил:

— Теодор, бить подследственных — не ваш метод.

— Я не собираюсь вас бить! — гаркнул начальник «тройки». — И вы это прекрасно знаете! Но ваша гипотеза, извините, — дерьмо! Потому что дает ответы на все вопросы, кроме самого главного!

— Просто она еще не достроена. Это костяк, на который нанизываются недостающие факты.

— Я не могу себе позволить такую роскошь, как ученые экзерсисы! От меня требуют результатов! А я уперся в тупик!

— Надеюсь, король войдет в ваше положение.

Генерал тяжело вздохнул:

— Знаете, если Его Величество прикажет вас расстрелять, то я возражать не буду.

Снова заглянул секретарь:

— Экипаж подан, ваше превосходительство.

— Едем.

 

Глава 12

На территорию замка они попали не через парадный вход, а через унылые боковые ворота, которые вполне подошли бы какому-нибудь портовому складу.

Сопровождающие из «тройки» сдали Генриха с рук на руки бойцам королевской стражи. Те препроводили его в помещение для контроля, поставили перед стеклянной перегородкой и несколько минут усердно просвечивали, фиксируя распределение дара. Генрих морщился от запаха гниющих цветов и размышлял, насколько будет прилично, если его стошнит прямо на стекло.

Когда проверка закончилась, Генриха повели по извилистым коридорам. Двое дюжих охранников следили за каждым его движением. Лица их не были обезображены интеллектом, зато одежда наверняка скрывала целую россыпь защитных татуировок. Процессия выглядела внушительно — Генрих в центре, охранники по бокам, генерал чуть сзади. Встречные опасливо сторонились.

Королевская приемная Генриху не понравилась — слишком огромная и помпезная, с вычурными креслами и гипертрофированным секретарским столом, за которым мог бы спрятаться если не бронтозавр, то, как минимум, откормленный аллигатор. Имелся портрет короля со скипетром и в горностаевой мантии, а также несколько янтарных панно, от которых сразу зарябило в глазах. Хорошо хоть, Его Величество не додумался принимать визитеров в знаменитом Солнечном Зале, где янтарем покрыт каждый квадратный дюйм.

Время аудиенции уже подошло, но в кабинет почему-то не приглашали. Текли минуты. Иногда из-за закрытой двери доносились приглушенные возгласы — похоже, монарх выражал кому-то свое высочайшее недовольство. Потом створки наконец распахнулись, и взорам присутствующих явился государственный канцлер — злой, как медведь-шатун, и с нездоровым румянцем на потной физиономии. Ни на кого не глядя, он пересек приемную быстрым шагом и выскочил в коридор.

— Прошу, господа, — сказал секретарь.

Генрих и генерал поднялись, охранники остались сидеть. Впрочем, как убедился Генрих, король мог не опасаться за свою безопасность — защитная светопись в кабинете буквально давила на посетителей, не позволяя применить дар.

Его Величество Альбрехт Первый стоял у стола, разглядывая вошедших. Генрих не испытывал особого трепета — слишком устал, да и вообще относился к нынешнему хозяину трона без должного пиетета.

Четверть века назад, когда король взошел на престол, народ, в большинстве своем, ликовал. Что и неудивительно — Альбрехт, в отличие от своего отца-старика, прямо-таки лучился энергией. Он не сидел на месте, а ездил по стране и увлеченно общался с подданными. Умел поладить с любым — от чопорного аристократа до разорившегося крестьянина. Мало кто сомневался, что именно такой человек и нужен Девятиморью, чтобы пришпорить застоявшуюся клячу истории.

Свежеиспеченный монарх был способен без подготовки произнести пространную речь на любую тему. И, как ни странно, именно это качество насторожило Генриха.

Однажды, будучи еще студентом пятого курса, Генрих слышал одну из таких речей — Его Величество выступал в университете. Король начал по бумажке, но потом отбросил ее, и говорил часа два экспромтом — горячо, напористо, ярко. Ратовал за технический и духовный прогресс, тонко высмеивал обскурантов, сыпал метафорами и ссылался на классиков.

Студенты внимали, хлопали и восторженно улюлюкали в наиболее удачных местах. Генрих поначалу тоже хлопал и улюлюкал, но на исходе первого часа поймал себя на крамольной мысли, что выступающий до сих пор не сказал ничего конкретного. Его рассуждения были бесспорны и убедительны, но легко уложились бы в одну фразу: за все хорошее против всего плохого.

Оставшееся время Генрих безучастно сидел, глядя, как млеет ректор в первом ряду, и гадая, что за беловатую жидкость прихлебывает оратор, чтобы промочить горло. После выступления, кстати, кто-из однокашников, набравшись наглости, спросил короля про это питье. Тот с улыбкой ответил, что разгадка проста — всего лишь чай с молоком. И предложил всем желающим подойти и убедиться лично, что в стакане нет ни градуса алкоголя. Слушатели заржали, а Генрих меланхолично подумал, что умение нести чушь на трезвую голову не является бесспорным достоинством.

Спустя пару лет случилась история с запрещенным экспериментом. И хотя Генрих понимал, что монарх, закрывая программу, имел на то веские основания, симпатий от этого не прибавилось.

И вот, спустя годы, Генрих удостоился личной встречи.

По сравнению с парадным портретом, правитель Девятиморья несколько раздобрел, а лысина на макушке успешно отвоевала плацдарм. Неприятно краснело родимое пятно на щеке, которое недруги (в узком кругу, разумеется, полушепотом) называли поганой меткой и признаком вырождения.

— Так-так, генерал, — голос у короля был сильный, раскатистый, — вижу, вы доставили фигуранта, который смущает умы в вашем департаменте. Замечательно, сейчас мы с ним побеседуем. А пока доложите коротко, как продвинулось следствие. Что рассказала баронесса фон Вальдхорн? Ее пояснений, полагаю, было достаточно, чтобы снять нелепые подозрения?

— К сожалению, Ваше Величество, ее пока не нашли. В настоящий момент проводится комплекс оперативных мероприятий…

— Избавьте меня от вашего казенного словоблудия! Работайте! И в следующий раз не показывайтесь мне на глаза, не имея конкретных фактов. Это понятно?

— Так точно, Ваше Величество!

— Вы свободны.

Генерал четко выполнил команду «кругом» и промаршировал к выходу. С его отбытием носитель короны несколько сдулся — орлиный взгляд потускнел, а плечи поникли. Стало заметно, что он тоже очень устал.

— Знаете, фон Рау, а я вас помню. То есть, не лично вас, а фотографию в деле. Видел ее, когда разбирался с тем злосчастным экспериментом.

Генрих счел за лучшее промолчать. Впрочем, король и не ждал ответа — просто рассуждал вслух:

— Но то — история давняя. Вчера же, прочитав отчет, я был в бешенстве. Роберт фон Вальдхорн — мой стариннейший друг, а его супруга — замечательная умная женщина. Первым моим побуждением было — отдать приказ, чтобы вас посадили на хлеб и воду, до полного просветления в мыслях. Но когда волна эмоций немного схлынула, я кое-что припомнил. Роберт в последние дни действительно вел себя необычно. Сказался больным, хотя знал, какая сложная сейчас ситуация. Я отправил к нему моего врача, но тот только развел руками. Да, мол, с пациентом что-то не так, но что именно — непонятно. К тому же, баронесса пропала…

Король недовольно мотнул головой, после чего продолжил:

— Впрочем, все это слишком зыбко. Если бы ваши показания этим исчерпывались, я не тратил бы на вас время. Но вы процитировали один разговор между мной и Робертом — тот, двадцатипятилетней давности, когда мы стояли вдвоем на башне. Тут я, признаться, был поражен. Потому что таких деталей вы просто не могли знать. Ни при каких условиях.

— Я объяснил, откуда…

— Я помню все ваши объяснения. Как и описание моей политики в якобы существующем альтернативном мире. Весьма занимательное чтиво, надо признать…

Он пошевелил пальцами, подбирая слова, а потом спросил осторожно, с каким-то детским искренним любопытством:

— Значит, в другой реальности, о которой вы все время твердите, я — реформатор?

— Да, Ваше Величество, — сказал Генрих. — Там вы назначили канцлера от Железного Дома. Политика изменилась, стали бурно развиваться машины. Таким образом, вы, как принято говорить, перекроили общество.

Отец «перекройки» потер свою знаменитую родинку и, заметено оживившись, признался:

— Взойдя на трон, я много думал на эту тему. Меня всегда прельщала идея равновесия между железом и светом. В отличие от отца, я не имел четких предпочтений. Не был уверен, какой из двух домов выбрать. Поначалу мне в самом деле казалось, что канцлером должен стать кто-то из «жестянщиков». Просто потому, что отец им этого долго не позволял, и надо восстановить справедливость. Конечно, я обсуждал это с Робертом, он ведь все-таки мой советник…

Словно боясь, что собеседник уличит его в чем-то, король прервался на полуслове и поспешил уточнить:

— Это не значит, что барон мне что-то навязывал. Строго говоря, прямых и явных советов он, вопреки названию своей должности, практически никогда не давал. Роберт вообще предпочитал не говорить, а слушать, лишь иногда вставляя дельные замечания. Насчет того, например, что многолетнее канцлерство Стеклянного Дома — это тоже пример стабильной и равновесной системы. И тогда уместен вопрос, а нужно ли ее, эту систему, менять. Вы понимаете, о чем я, фон Рау?

— Да, Ваше Величество. Вы колебались. Решение могло быть и таким, и таким. В моем мире вы предпочли машины. В этом — светопись.

Король кивнул, принимая формулировку. Отошел к столу, задумчиво поворошил бумаги. Потом опять повернулся к Генриху:

— Вам, как светописцу, здешний вариант, очевидно, нравится больше? Давайте на минуту представим, что я вам верю. Что вы действительно гость из другого мира. Какие вы увидели у нас преимущества?

— Одной фразой тут не ответишь, — сказал Генрих дипломатично.

— Ну так не ограничивайтесь одной! — неожиданно рассердился монарх. — Отвечайте подробно и внятно, как на экзамене!

— Как вам будет угодно, Ваше Величество, — Генрих тоже почувствовал раздражение. — В вашем мире, как я заметил, очень чтут историю светописи. Улицы и площади называют именами героев прошлого. Подвиги этих самых героев изображаются на стенах в виде панно. Проводятся, как я слышал, масштабные исторические реконструкции…

— В ваших словах я слышу сарказм. Вам все это не по нраву?

— Отчего же? Память о прошлом — это прекрасно и очень важно. Но кроме нее должны быть мысли о будущем. И реальные дела в настоящем.

— Реальные дела, верно. Разве у нас их нет?

— Для меня светопись — это увеличение возможностей человека. Личное движение к совершенству. Но в этом смысле ваш мир ничем не лучше того, технического. Титанов-светописцев я тут пока не встречал. Различия — разве что бытовые. Вместо телефонов — световые подложки. Но в этом ли смысл стеклянного века?

Сообразив, что обличительные сентенции — не самый удачный ход в его положении, Генрих мысленно дал себе по губам и закруглил по возможности аккуратно:

— Впрочем, я сужу, конечно, очень поверхностно. Слишком мало успел увидеть. Мне в эти дни было не до систематических наблюдений. Так что вряд ли мои слова имеют строгую научную ценность.

— Рад, что вы это понимаете, герр фон Рау, — процедил король Альбрехт. — Ваше личное мнение я услышал. Но меня больше интересуют объективные исторические оценки. Голос нации, так сказать.

— Боюсь, не уловил вашу мысль.

— Вы утверждаете, что в том мире я предпочел машины. Как народ на это отреагировал?

— Простите, Ваше Величество, но я сомневаюсь, что смогу донести до вас народные чаяния. Мой круг общения слишком узок. Все последние годы я вращался в академической, интеллигентской среде…

— Пусть так. Какие в этой среде царят настроения?

— До того, как начались катаклизмы, о вас отзывались исключительно с положительной стороны. Во всяком случае, в нашей университетской «беседке».

Король вгляделся в его лицо, подозревая подвох, но Генрих стоял с безмятежно-честной физиономией. Отец «перекройки» удовлетворенно кивнул:

— Пожалуй, я услышал достаточно. Больше вас не задерживаю.

Когда Генрих вышел из кабинета в приемную, генерал, отложив световой планшет, поднялся из кресла, но не стал ни о чем расспрашивать в присутствии посторонних. Заговорил лишь после того, как локомобиль выехал за ворота:

— Как прошло? Вы, надеюсь, не слишком разозлили Его Величество?

— Могло быть хуже, — ответил Генрих. — В какой-то момент я действительно сболтнул лишнего.

— На какую тему?

— Король пожелал узнать, что я думаю о достижениях здешнего стеклянного века.

— И что же вы о них думаете? Мне тоже любопытно.

— Что светопись в вашем мире — не столько фактор прогресса, сколько историческая реликвия, вокруг которой устраивают ритуальные пляски.

— Вы так ему и сказали?

— В других выражениях, но по смыслу — примерно так.

Генерал даже не стал комментировать, только покачал головой.

— Зато, — похвастался Генрих, — в конце я его порадовал. Сказал, что в том мире хвалили его реформы.

— А их и правда хвалили?

— Да, еще как. Только я не стал уточнять, что «беседка», где это происходило, контролируется Департаментом охраны короны. Хотя дело, пожалуй, не только в этом. Вы замечали, Теодор, что многие люди обладают очень ценной способностью? Они не только говорят, но и мыслят в унисон с государством. Это не притворство, в том-то и фокус — они совершенно искренни в своих убеждениях. Просто их искренность удивительных образом совпадает с текущей политической линией…

— Заткнитесь, Генрих, — попросил генерал. — Или у вас речевой понос от волнения?

— Скорее, от радости. Меня, вопреки вашим предсказаниям, никто не приказал расстрелять. Можно сказать, отпустили с миром. Слушайте, Теодор, а давайте я поеду домой? Я ведь все уже рассказал.

— Не прикидывайтесь дурачком, Генрих. Сейчас мы приедем в контору, и вы повторите все с самого начала. Со всеми упущенными подробностями, четко и без сумбура. Потом мои люди изучат ваш новый световой профиль. Вы продемонстрируете открывшиеся таланты. В общем, как я и предупреждал, до конца расследования вы будете дневать и ночевать в департаменте. И так уже наворотили достаточно.

Ознакомившись с перспективами, Генрих подумал — может, сбежать? Сейчас это, правда, будет проблематично. В экипаже, кроме генерала и Генриха, сидят еще двое боевиков из конторы. Чуть дернешься — сразу скрутят. Да и не прыгать же на ходу из локомобиля? Надо дождаться, пока тот остановится, и тогда уже задать стрекача. Так ведь, опять же, догонят — ребята шустрые. Или просто выстрелят в спину…

Глава департамента между тем снова достал световой планшет и углубился в чтение докладов.

— Кстати, — припомнил Генрих. — Вы вчера спрашивали про аптекаря и механика. Уже нашли их? Поговорили?

Генерал поколебался, но все же решил ответить:

— Механика нашли быстро, хоть вы и не знали имя. В таксомоторном парке был только один работник из Дюррфельда.

— И что он смог сообщить?

— Ничего. Он умер. Сердечный приступ, несколько дней назад.

— Угу, — сказал Генрих. — Приступ. Ну да…

Он сосредоточенно размышлял. Теперь уже нет сомнений — все, кого Сельма убивала в том мире, умирают и в этом. Механик, профессор, потом хронист…

— С аптекарем — то же самое? Мертв?

— Нет, — сказал генерал. — Аптекарь не мертв. По той элементарной причине, что никогда не существовал.

— В каком смысле?

— Наш сотрудник побывал в Дюррфельде. Травница, о которой вы рассказали, действительно там жила. Но никакого сына у нее не было. Как и детей вообще.

— Погодите, — Генрих поскреб в затылке. — Что-то не сходится. Мы знаем, что и в старом мире, и в новом Роберт посещал те края. Это не подлежит сомнению — я ведь заглядывал в его память. Да, в новом варианте истории он забыл свою пассию из деревни, но сам факт поездки остался. Не понимаю.

— Ну, мало ли, — пожал плечами начальник «тройки». — Может, в новом, как вы выражаетесь, варианте они там… гм… развлекались, но детей не зачали. Или, скажем…

Закончить он не успел. Мостовая вздыбилась, как живая, локомобиль вильнул, подпрыгнул на бордюре и с хрустом вмялся в фонарный столб.

 

Глава 13

Генриха швырнуло с заднего сиденья на конвоира-боевика, который расположился напротив. Тот охнул тихо и жалобно, приняв на себя удар двухсотфунтовой профессорской туши. К счастью, они не столкнулись лбами и остались в сознании.

Мелькнула мысль — хорошо, что локомобиль не может ехать быстрее, чем галопирующая лошадь. Страшно представить, чем закончилась бы авария, если бы он летел, как курьерский поезд.

Ругаясь (кто про себя, кто вслух), пассажиры выползали наружу. Шоферу повезло меньше — при столкновении он кувыркнулся вперед и теперь лежал, распластавшись на тротуаре и не подавая признаков жизни.

Столб покосился, переднюю часть машины изуродовало ударом. Мостовую же впереди будто вспахали плугом — наискосок, от одного бордюра к другому.

— Здравствуйте, господа.

Сельма в коротком черном пальто шла, аккуратно переступая через вывороченные камни. Но Генрих смотрел сейчас не столько на ведьму, сколько на ее спутника. Впрочем, он даже не поручился бы, что этот «спутник» — нечто одушевленное. Объемная чернильная клякса в рост человека имела руки, ноги и голову, но черты лица расплывались, жирно мерцая.

— Нужно поговорить, — сообщила Сельма. — Я не отниму у вас много времени.

— Баронесса? — генерал, держась за отбитый бок, попытался выпрямиться. — Неужели все это правда?

— Вы о показаниях Генриха? Боюсь, что да, ваше превосходительство. Не знаю, что конкретно он успел сообщить, но красиво врать — не его конек, вы же знаете.

— Что это за тварь рядом с вами?

— Это мой… ну, скажем так, ассистент. Вы, кстати, с ним знакомы, пусть и заочно. Но речь сейчас не о нем. Слушайте, пожалуйста, внимательно…

— Прошу прощения, что перебиваю, фрау фон Вальдхорн, но сказанное вами я вынужден расценивать как признание.

— Осторожнее, Теодор, — сказал Генрих.

Но генерал, не слушая его, скомандовал бойцам:

— Взять.

Те бросились к Сельме.

Человек-клякса извернулся в мгновение ока, подхватил два булыжника с мостовой и, словно взбесившийся дискобол, метнул их с обеих рук. Ни один из бойцов не смог увернуться. Первому камень угодил в грудь, второму — в район ключицы. Отчетливо и мерзко хрустнула кость.

Убедившись, что из всех ее оппонентов на ногах остались лишь Генрих и генерал, Сельма сказала:

— В той реальности я устроила вам наглядную демонстрацию, чтобы вы поняли, на что я способна. Теперь решила повторить в этой. Прошу вас, оцените трезво соотношение сил и оставьте меня в покое. Отзовите своих ищеек. В противном случае…

Бегло оглядев улицу, «фаворитка» повернулась к одному из домов поодаль. Прищурилась, будто целясь, и повела плечом. Генрих только теперь обратил внимание, что в руке у нее — свернутый кнут.

Коротко размахнувшись, Сельма хлестнула перед собой.

Кнут, сплетенный из чернильных волокон, ожил, превратившись не то в змею, не то в светящуюся лиану, которая тут же вцепилась в землю, буквально вгрызлась в нее, подрагивая от жадности и скручиваясь в сладостных спазмах.

— Пускает корни, — сказала ведьма. — Следите за направлением.

По мостовой протянулась полоса мерцающей изморози, которая удлинялась с каждой секундой. Если судить по ней, корень прорастал к тому зданию, которое выбрала «фаворитка».

— Так, господа, — продолжала Сельма, — если вы не отстанете, то контору ожидает примерно следующее.

Она резко дернула кнутовище и с оглушительным треском выдрала корень по всей длине, вспоров каменный панцирь улицы. Рваная борозда уперлась в фундамент здания. Само оно пока устояло, но изморозь уже лизнула стенную кладку.

«Фаворитка» дернула еще раз. Трещина метнулась вверх по стене, и угол дома обрушился в облаке серой пыли. Там, в этом облаке что-то скрежетало и лопалось. Дико визжали люди. В отдалении послышался полицейский свисток.

Генерал попытался выстрелить, но Сельма обездвижила его небрежным движением. Напомнила:

— Больше не попадайтесь.

У генерала закатились глаза, и он завалился на тротуар.

— Сельма, — сказал Генрих тоскливо, — неужели ты думаешь, что он в самом деле тебя послушает и перестанет искать?

— Нет, разумеется. Но я поступаю честно. Посылаю предупреждение. Проигнорируют, не считаясь с потерями? Что ж, это будет уже на их совести.

— Тебя надо лечить.

— Поздно, Генрих, — сказала она спокойно. — Еще два-три дня, и я утрачу контроль над разумом. Все оказалось хуже, чем я боялась. Впрочем, с научной точки зрения, произошедшее со мной — уникально. Две личности во мне конфликтуют, зато два дара сложились между собой. Точнее, не сложились даже, а перемножились, сплавились во что-то гораздо более мощное. То, что я сегодня умею, даже мне самой недавно казалось сказкой. Да вон, взгляни хотя бы на этого…

Сельма кивнула на человека-кляксу. Генрих спросил:

— Так что это? Или кто?

— Догадайся, — она осклабилась. — Считай это моей последней шарадой из тех, что так тебя бесят. Сутки тебе на раздумья. Даже чуть меньше.

— Почему сутки?

— Потому что настало время поставить точку. Приходи завтра в полдень туда, где мы впервые встретились.

— В парк?

— Да. Он сейчас закрыт, увеселения отменили из-за ситуации в городе. Ты ведь грозился меня убить? Даю тебе шанс. Ты и я, один на один. А впрочем, приводи, кого хочешь, если не жалко. И подготовься получше, иначе будет неинтересно.

Ведьма поманила своего чернильного «ассистента», развернулась на каблуках и, отойдя на пару шагов, исчезла из виду. Куда именно она скрылась, Генрих не уследил. Показалось — зашла за фонарный столб, а с другой стороны не вышла. Но ломать над этим голову он не стал — на перекресток у пострадавшего дома уже выбежали несколько полицейских.

Пока они пялились на развалины, Генрих нырнул в проулок, выскочил на параллельную улицу и снова свернул в ближайшую подворотню. Еще с четверть часа он петлял, все дальше уходя от места аварии, пока не решил, что теперь его не найдут, даже если заметили и погнались.

Перевел дух и огляделся. Квартал был почти безлюден — жители, напуганные взрывами и прочим кошмаром, попрятались по домам. Если не считать Генриха, поблизости обнаружился лишь один человек, да и тот занимался тем, что запирал свою лавку. Вывеска гласила: «Световые товары». Прочтя ее, Генрих на секунду задумался, потом окликнул:

— Минутку, пожалуйста! Не закрывайте! К вам посетитель.

— Простите, сударь, — сказал хозяин, — но я уже собирался…

— Вы собирались показать мне товар, — сказал Генрих, чертя руну подчинения. — Негоже упускать прибыль. Разве не так?

— Да, вы правы. Прошу вас.

Генрих подумал, что еще несколько дней назад его загрызла бы совесть. Но сейчас он особых терзаний не испытал, лишь мысленно извинился перед торговцем. В самом деле, ситуация аховая, и действовать приходится соответственно.

Как подготовиться к схватке с Сельмой? Защитные знаки на коже Генрих уже имеет, но этого недостаточно. Надо использовать и другие носители, а в лавке должны быть необходимые заготовки.

В наличии действительно оказались металлические и костяные пластины, деревянные бруски, отполированные плоские камешки, а также стекло, эбонит, янтарь. Все с насечками, бери — и наполняй светом, как тебе нужно.

А вот ассортимент готовых изделий Генриха несколько удивил. Амулеты едва мерцали и выглядели откровенной халтурой — такие впору продавать на базаре из-под полы, а не в магазине с солидной вывеской.

Кстати, и сам хозяин как-то уж слишком легко поддался внушению через руну. Ладно, природный дар у него жиденький, едва ощутимый — тут уж ничего не поделаешь. Так ведь и амулет на шее — не лучше тех, что разложены на витрине. Как же этот торгаш консультирует посетителей, если себя защитить не может? И куда смотрела контора, выдавая ему лицензию?

— Подскажите, хозяин, а ваш амулет — от какого мастера?

— От мастера Вельпа. Как и вон те, извольте взглянуть. Качество отменное, не сомневайтесь.

— Гм. А сколько лет мастеру? Пожилой?

— Нет, сударь, еще и тридцати не исполнилось. Как говорится, из молодых, да ранних. Училище закончил с отличием…

Генрих даже не стал интересоваться, что это за зверь такой — «училище» светописи. И так понятно — очередной выкидыш здешнего стеклянного века. Борьба с элитарностью, о которой и в прежнем мире говорилось немало. Но там дальше разговоров дело не шло, а здесь, выходит, решились. Сочли, что университеты — это само собой, но кроме них нужно что-нибудь и попроще. Как говорится, светопись — в массы. Что ж, пожалуйста, результат налицо…

С другой стороны — а почему бы и нет? Лавка ведь работает, хозяин вполне доволен. Значит, есть определенный (и, очевидно, широкий) круг потребителей, которых товар устраивает. Так чего же тогда он, Генрих, брюзжит и воротит нос? Может, все дело в том, что сам он — надутый сноб, перфекционист, превративший заурядную профессию в фетиш? А проблемы, над которыми он полжизни ломает голову, абсолютное большинство людей воспринимает, в лучшем случае, как экзотическую забаву, самоудовлетворение для ума?

Угрюмо размышляя на эту тему, Генрих выбрал себя латунный кругляш, где насечки располагались в виде концентрических дуг, и стеклянный цилиндрик размером с указательный палец. Расплатился и вышел. В спину ему ехидно смотрела кошка с раскрашенного фотографического портрета. Благодаря вплетенным световым нитям она казалась почти живой.

Покупки еще предстояло правильно напитать. Но даже при удачном раскладе они, как прекрасно понимал Генрих, могли стать лишь мелкими козырями, какими-нибудь восьмерками и девятками, в то время как у Сельмы в рукавах — тузы всех мастей.

Свой главный шанс он вчера упустил бездарно и глупо — не сумел додавить ее, пока она не набрала силу. Так и не понял, что «фаворитка» устроила в этом Дюррфельде.

Впрочем, секунду…

Мысль, пришедшая ему в голову, была простой и, на первый взгляд, почти гениальной.

Итак, о поездке барона в Дюррфельд Генрих узнал из рукописи. Но то было в старом мире! Теперь же история изменилась. Значит, соответственно изменилась и рукопись? И если прочесть исправленный текст, то станет понятно, что именно сдвинула в прошлом Сельма!

Генрих возликовал, но тут же с досадой хлопнул себя по лбу. Рукопись-то писалась со слов Роберта фон Вальдхорна, а тот забыл свою встречу с травницей. Эх…

И все-таки прочесть надо. Вдруг к моменту, когда бралось интервью, память к барону уже вернулась? Хотя бы частично? Ведь он упоминал что-то про деревню, когда Генрих с ним встречался на днях. Жаль, что сейчас барон не в себе, и разговаривать с ним уже бесполезно.

Рукопись существует в единственном экземпляре, который хранится в университетском архиве. Выходит, придется-таки снова навестить Анну, хотя вряд ли она будет этому очень рада.

Генрих хотел уже бежать на поиски экипажа, но вовремя спохватился — сначала надо принять меры предосторожности. Да, контора теперь переключится на Сельму, но и Генриха тоже будут искать. Места, где его теоретически можно ждать, возьмут под контроль. Обе квартиры, посольство, университет.

Прежде чем туда ехать, надо стать невидимкой. Не в буквальном смысле, конечно, а в переносном. Сделать так, чтобы люди смотрели мимо, не цепляясь за него взглядом. Не попадать в их фокус внимания.

Амулетов с такими свойствами в свободной продаже нет, что логично (в противном случае у воришек был бы нескончаемый праздник). Изготовление — дело, как правило, муторное и долгое. Но у Генриха с его даром есть шанс управиться быстро.

Заодно не помешает перекусить.

Не без труда отыскав открытое кафе, он выбрал столик в дальнем углу, попросил карандаш и принялся чертить на салфетке руны. Манназ, совило, беркана… Это в качестве базы — «человек», «солнце», «березовая ветка» как символ защитной тени… Нет, стоп, ветку следует поместить между человеком и солнцем… Теперь второй, вспомогательный ряд для уточнения свойств…

Обнаружив, что уже принесли заказ, Генрих принялся за еду. Продолжая жевать, перечитывал формулу раз за разом, но ошибок не находил. Как обычно, минимум знаков — расчет не на хитрые комбинации, а на силу. В качестве носителя хорошо подойдет латунь.

Положив кругляш на салфетку, чтобы руны оказались точно под ним, Генрих стал наблюдать, как насечки заполняются светом. Темное мерцание сгущалось — через минуту стало казаться, что бороздки густо перемазаны дегтем. Генрих не отводил взгляда, пока не почувствовал, что кружится голова.

Готово. Пора тестировать.

Он зажал кругляш в кулаке и позвал:

— Герр кельнер!

Тот оглянулся и недоуменно хлопнул глазами, пытаясь понять, кто его окликнул. Обшарил взглядом все помещение, но Генриха не заметил, будто гость превратился в привычную деталь интерьера.

Ага, работает!

Генрих отложил амулет и, явив себя кельнеру, потребовал счет. Выйдя на улицу, побрел к университету — извозчики, как назло, по дороге не попадались. Небо хмурилось, с востока ползла раскормленная белесая туча — первая за последние три недели. Ветер усиливался. Похоже, назревала метель.

Добравшись, наконец, до цели и зайдя в вестибюль, Генрих несколько минут стоял в уголке — ждал, пока закончится перемена. После чего поднялся в библиотеку.

— Здравствуйте, фройляйн Майреген. Помните меня? Генрих фон Рау, Департамент контроля светописи.

— Здравствуйте. Да, я помню…

Она быстро огляделась по сторонам, будто надеялась, что из-за стеллажей сейчас выйдут «шалопаи» и возьмут ее под защиту. Но в этот раз никого поблизости не было. Генрих поспешно заверил:

— Вам не о чем волноваться. Я прибыл строго по делу. Меня интересует редкая рукопись, которая здесь хранится. Название — «Стеклянные сумерки. Люди и судьбы». Автор — Вернер Хирт, он историк, довольно-таки известный…

— Я знаю, кто это! — сказала она с легкой обидой.

— Да-да, простите. И еще один опус, будьте добры — «Жженый Лог. Протоколы и свидетельства очевидцев». Вы, я знаю, отличный специалист, и найдете все очень быстро. Ректор, кстати, вас очень хвалит.

Анна порозовела:

— Минутку, пожалуйста. Я проверю по каталогу.

— Не беспокойтесь, я подожду.

Она и правда справилась за пару минут. Положила перед Генрихом стопку рукописных листов и книгу в мягкой обложке. Видно было, что зеленоглазку так и тянет спросить, чем эти шедевры заинтересовали контору, но она героически сдерживалась и строго хмурила брови.

— Благодарю вас, фройляйн.

Генрих присел за столик и с замиранием сердца взялся за рукопись.

Вдруг повезет?

Искомая страница нашлась не сразу, будто дразнила его и пряталась. Ерзая на стуле от нетерпения, Генрих пробежал глазами один абзац, второй, третий…

Отложил рукопись и долго сидел в растерянности.

Текст был точно такой же, как в старом мире. Один в один. Слово в слово.

Но как это может быть? Ведь история изменилась! А тут — все та же идиллия. Барон знакомится с деревенской девчонкой, мирно беседует, навещает…

Эта рукопись — как реликт из прежней реальности.

И, кстати, уже не первый реликт.

Генриху отчетливо вспомнилось — несколько дней назад он здесь же, в библиотеке, полез в карман за жетоном. По логике, никакого жетона при нем быть уже не могло — ведь в новом мире никто не восстанавливал его, Генриха, в должности. Однако значок нашелся, хоть и не сразу! Будто Генрих ничтоже сумняшеся запустил руку в старый мир и извлек оттуда трофей.

Парадокс.

Служебную бляху не выдавали, но она все равно в кармане.

Биография Роберта изменилась, но исходный текст все равно в архиве.

Людей не убили, но они все равно мертвы — хронист, механик, профессор.

Новый мир никак не может отцепиться от старого. Может, именно поэтому его лихорадит? И если так, то что с этим делать? Какой-то заколдованный круг…

— Фройляйн Майреген, можно глоток воды?

— Да, конечно. Что-то случилось? Вы прямо весь побелели.

— Заковыристая проблема. Надо собраться с мыслями.

Ладно, рукопись бесполезна. А протоколы про Жженый Лог?

Он повертел в руках потрепанную мятую книжку. Судя по аляповатой обложке — очередная бульварная ерунда. Публика обожает загадки, а их в Жженом Логе — хоть пруд пруди. С древних времен там прятались те, кто увлекался черной, запретной разновидностью светописи. Ставили свои опыты без присмотра. В результате, территория превратилась в ядовитый могильник, в гнойную язву на гладком теле Девятиморья. Доступ туда сейчас перекрыт. По периметру — колючая проволока, чтобы не лезли любопытные идиоты. Но идиоты, конечно, лезут. Называют себя проходчиками и мечтают найти какой-нибудь сказочный артефакт, завалявшийся со средневековья.

Так и быть, почитаем.

 

Глава 14

Не хотел я в тот раз идти, герр вахмистр. Верьте, не верьте, а не хотел. Чуял — добром не кончится. А только куда деваться? В доме — хоть шаром покати, последний медяк истратили. Моя уже волком смотрит, того и гляди слюна с клыков закапает, пол прожжет. Червяк ты, говорит, дрищ никчемный и жук навозный. Лучшие годы на тебя угробила, красоту сгноила девичью, неописуемую. Ага, отвечаю, красота такая была, что встречные чуть ли не в подворотни прятались. Ну, то есть не отвечаю, конечно, а думаю про себя. А то ведь так развопится, что стекла в доме полопаются. Со стаканами заодно.

Вышел я это во двор, поглядел вокруг, и такая тоска взяла, что хоть в реке топись. Рожи соседские в каждом окне маячат, где-то собака брешет, а небо будто сморкается всем на головы. Мерзкая в этом году весна, герр вахмистр. Нет, сначала-то оно ничего, снег уже к концу февраля сошел, в марте теплынь, лепесточки-птички. А в апреле — мороз почти на неделю, ну и померзло все подчистую. Потом — дожди эти, будь неладны. Сидишь как в болоте, только не квакаешь. Да что я вам талдычу, сами все видели своими глазами. Может, хоть вы подскажете — жрать-то что по осени будем? Разве что лебеду жевать, лопухом закусывать…

Понял, понял, не отвлекаюсь. Вот посмотрел я на это дело, плюнул, да и побрел себе потихоньку. Только не к речке, а в другую сторону, к перекрестку. Иду, значит, голову опустил, мысли всякие вертятся. Сам не заметил, как ноги меня к этому клоповнику вынесли. К «Окрошке», то есть. Вы, герр вахмистр, не в обиду вам будет сказано, человек еще молодой, к нам перевелись без году неделя. А этот хмырь, который трактирщик, уже лет тридцать тут обретается. Ох и хитрый жучара! Из империи — то ли беглый, то ли шпион, то ли просто сволочь. Приехал, корни пустил, да так, что теперь уже и не выпрешь.

Я, помнится, как вывеску в первый раз увидал, так репу чесал минут пять, не меньше. Да и другие тоже. Okroschka — что за ересь такая? Спросили этого — скалится, весь довольный, бородищу свою поглаживает. Суп, говорит, такой, вкуснотища. Ну что сказать, попробовал я потом этот суп — такое говн… то есть, извиняюсь, вкус такой непривычный, что скулы сводит. Кислятина натуральная. Думали тогда — разорится бородатый, да сгинет. Ха! Держи карман шире. Он, гад, всех нас переживет вместе взятых.

И вот, значит, стою я теперь перед ихней дверью и думаю — зайти, что ли? Назад-то поворачивать неохота. Ну и зашел. Тепло там, сухо, мясом жареным пахнет. Хельга за стойкой, вся раскраснелась, гладенькая, руки по локоть голые… Да… Ну, подхожу к ней — так и так, здравствуй, Хельга. Здравствуй, говорит, Йохан, чего хотел? Да вот, говорю, уточнить желаю — пиво у вас свежее или как? Смеется — когда, мол, оно у нас несвежее было? Да только, продолжает, не налью я тебе, Йохан, ты уж прости. Хозяин не разрешает. То есть, за деньги — пожалуйста, а в долг — ни-ни. На тебе и так уже три марки висят. Сказала — и погрустнела, смотрит эдак с жалостью и с сочувствием. Я со стыда чуть сквозь землю не провалился. Лучше бы наорала, ей-богу.

Ладно. Растянул я рожу в улыбке и отвечаю — ерунда все это, Хельга-красавица. Где наша не пропадала? Я ж не ради пива зашел, а на тебя разок глянуть, полюбоваться. А теперь извини — спешу. Отлепился от стойки, но она мне — погоди, Йохан, тебя хозяин видеть желает. Очень просил зайти. По важному делу.

Нет, говорю, спасибо. Знаю я, какие дела у этого хряка. Пусть катится вместе с ними куда подальше, так ему прямо и передай. Дослушала Хельга, вздохнула и за спину мне кивает. Оборачиваюсь и вижу — трактирщик к нам через зал идет, пузом своим покачивает. И ухмылочка, как всегда. Поздно, мол, Йохан, никуда ты уже не смоешься. Подошел, лапищу мне протянул. Что же ты, говорит, дружище, пропал и носа не кажешь, волноваться нас заставляешь? Занят был, отвечаю, некогда мне по кабакам шляться. А он мне подмигивает — ну, для старого-то приятеля минутка, поди, найдется? Проход мне загородил — не обойти, не объехать. Делать нечего, поплелся я за ним в комнату, разговоры умные разговаривать.

Усадил он меня за стол и кружку сует — давай, дескать, за встречу и все такое. А самогон у него, герр вахмистр, первостатейный, этого не отнимешь. Душевно пьется. Не стал я кобениться, сделал пару глотков и чувствую — повело меня с голодухи. Но виду не подаю, насупился весь и слушаю, чего там этот боров вещает. А он соловьем разливается — хорошо ты, мол, Йохан, той осенью прогулялся, товар принес добрый, клиент доволен… Да уж, думаю, принести-то принес, только сам после этого месяц ходил по стеночке, потому как ноги едва держали. И по ночам от своих же воплей подскакивал. А глинку ту переливчатую, он, жирдяй бородатый, загнал, небось, раз в двадцать дороже, чем мне тогда отслюнявил. Покупателя-то найти — не проблема. Знают богатеи по всей округе, чем в «Окрошке» разжиться можно…

А? Нет, герр вахмистр, про то не ведаю. Я человечек маленький. Мне ли судить, куда предшественник ваш смотрел и чем, извиняюсь, думал? Ну, ходил он в тот кабак пообедать, так это ж, вроде, не грех. Откушает не спеша, перекинется с хозяином парой слов. А о чем — не моего ума дело. Вы-то, я вижу, мужчина хваткий, с понятием — разберетесь. Новые метлы чисто метут…

Ага, значит, ну и вот. Подлил мне трактирщик в кружку и заявляет — надо бы, Йохан, еще раз туда наведаться, за изгородь, да желательно поскорее. И взглядом меня буравит. Да только мне уже трын-трава, хмель в крови играет-бурлит. Начхать мне, говорю, борода, чего тебе надо. Сказал ведь в прошлый раз — баста. И не отступлюсь, можешь хоть на куски порезать.

Думал — вызверится, а он только хмыкнул. Молодец, говорит, Йохан, что не тушуешься, только с чего ты взял, что я тебя резать буду? Я же не зверь какой, не разбойник с большой дороги. Я, может, за товаром тебя гоняя, не о себе пекусь, а вовсе даже о людях. Может, девиз у меня такой — счастье для всех, даром, и пусть никто не уйдет обиженный!

Выдал он это — красиво так, с выражением, будто из книги какой прочел, — и заржал, довольный. Или это поговорка у них такая, у зимнюков. Опять же, не знаю я, герр вахмистр. Я тогда над этим голову не ломал, не до того мне было. Потому как толстопузый ржать прекратил и посерьезнел враз. Наклонился ко мне через стол и говорит тихонько, но внятно — если притащишь, Йохан, то, что мне надо, то монет отсыплю щедро, как родичу, и больше не потревожу, в том тебе мое слово.

Я, признаться, когда услышал, даже протрезвел малость. Никогда еще хряк со мной так не разговаривал. А словами он не бросается. Пораскинул я мозгами и спрашиваю — чего ж это ты, почтенный, именно ко мне подъезжаешь? Других желающих, что ли, нет? Вон, Крис-альбионец бездельем мается, пиво дует. Мигни ему — подскочит и побежит вприпрыжку, куда укажешь. Скривился зимнюк, отвечает — нет, не подходит Крис. Молод он больно, ветер в башке гуляет, а язык без костей. Нету ему доверия…

В общем, уболтал меня хряк. И место, куда идти, описал подробно, будто своими глазами видел. От мертвого дуба — влево, по-над оврагом, потом через ельник и до ручья. Туда почти никто не суется, всех в другую сторону тянет — к холмам, где крепостца-развалюха и плешки с переливчатой глиной. А у жирдяя, значит, свои наводки имеются. Откуда? Не стал я выспрашивать, герр вахмистр. Потому как без толку это, да и не принято. Не рассказал бы он. А про штуковину, что ему заиметь охота, объяснил так — амулет, на яблоко с виду смахивает. Бронзовый, но без патины, и сверкает почти как золото.

Пришел я домой, скинул башмаки, которые каши просят, и за сапогами полез. Моя как увидела — сбледнула с лица, губу закусила и села тихонечко в уголок. Знает — дрищ-то я дрищ, но если решил чего, то визжать уже бесполезно. И мелкие присмирели, только носами шмыгают. Потрепал я пацанят по макушкам, сказал, чтобы мамку слушались, да и двинул своей дорогой.

К проходу выбрался часа через три. Проволока там перекушена, а дыра подсвечена так, что засечь нельзя. Ну вы видели, герр вахмистр. Прополз я в эту дыру — и будто в другой стране очутился. Слякоти — как не бывало, солнышко греет, деревья шепчут чего-то. Благодать, одним словом. Но я-то научен опытом — пошел вперед тихо-тихо, на каждом шагу оглядываясь. Потому как помню — это не скверик, не парк с газончиком, а Кострище. Вроде и погасло давным-давно, травой поросло, а чуть тронь — полыхнет и кучку золы от тебя оставит. Или, в лучшем случае, головешку.

Но, тьфу-тьфу-тьфу, до оврага дотопал без приключений. Только однажды сопливка дорогу переползла… Нет, не змея, герр вахмистр. Не знаю даже, как объяснить. Представьте — ползет здоровенная улитка со скоростью человека, а за нею — полоса слизи, фута в полтора шириной. Представили? Вот. А теперь то же самое без улитки. Да не издеваюсь я, герр вахмистр! Как можно? Просто полоса удлиняется. Сама по себе. И слизь не обычная, а навроде чернил светящихся. В нее наступать нельзя — залипнешь и будешь полдня сидеть, пока не подсохнет. А так — перескочил козликом и шуруй, куда тебе надо… Что? Подумаешь, невидаль — след без улитки. Там еще тени без туч бывают…

У мертвого дуба свернул, как велено, пошел вдоль оврага. Солнце, гляжу, еще высоко. Может, обратно успею засветло? Подумал так — и сам испугался. Потому что не любит Кострище такие мысли, за неуважение принимает. И точно — везение мое на этом закончилось.

Вижу — избенка за деревьями прячется, дымок из трубы. Я аж глаза протер. Какой недоумок тут поселился? Нет, думаю, обойду от греха подальше. Ага, раскатал губу! Сунулся было в сторону, а ноги не слушаются, будто в землю вросли. Торчу как пень, а из-за спины мне ласковым таким голосом — никак заблудился, мил-человек? Глянул я через плечо — барышня стоит молодая, из благородных. Лицом красивая, как картинка, только глаза холодные. Одежда, правда, простая. Ну так, оно понятно — не в шелках же по лесам шастать?

Давай-ка, говорит, странничек, поведай мне, как тебя кличут, и с чем пожаловал. Ну и выложил я — про «Окрошку», про хряка и про все остальное. Как по писаному трещал, остановиться не мог, будто она меня за язык тянула. Дослушала, головой покачала и говорит сердито — ох уж эти мне легенды народные! Нету за ручьем никаких шаров-амулетов — ни бронзовых, ни золотых, ни железных. Если и были когда, то давно растащены. Иначе, продолжает, я бы почувствовала.

Спорить я не стал, понятное дело, только голову склонил уважительно — спасибо, мол, за толковое разъяснение. Она фыркнула, как та кошка, и пальчиком меня поманила. Иду за ведьмой, будто привязанный, а сам примечаю — хибарка старая, но крыша подлатана. Во дворике чисто, даже дрова наколоты. Припрягла, видать, кого-то из наших. Она мне тем временем — закатай-ка, Йохан, рукав. Достала ножичек тонкий и руну мне нацарапала, малость пониже локтя. Теперь, говорит, не уйдешь отсюда, пока я не отпущу. И добавляет — молодец, что забрел, мне как раз новый материал потребен. Ох, герр вахмистр, не понравились мне эти слова. Вот прямо ни капельки не понравились. Но вида не подаю. Спросил только, как мне ее величать, чтобы, значит, со всем почтением. Смеется. Мы тут в лесу, говорит, политесы разводить ни к чему, так что пусть будет просто Сельма.

В дом не пустила. Спать велела снаружи, благо погода летняя. Одеяло преподнесла от щедрот. Днем я воду таскал с ручья, обед на костре варил (припасы, кстати, у нее покупные). Ели во дворике — пенек заместо стола. Спросила как-то — чего ты, Йохан, тощий такой, да хлипкий? Кормили, говорю, плохо. Думал, опять засмеется, а она головой качает. Не должно, заявляет, такого быть, чтобы человек с даром концы с концами едва сводил. Чернильное зрение — это, дескать, похлеще любого титула.

Я смелости набрался и спрашиваю — чего ж она с даром в лесу сидит, будто знахарка деревенская? Дурак ты, говорит, Йохан. Рассуждаешь, как эти бараны на факультете… Да, герр вахмистр, вот прямо так и сказала. И добавила — знахарки, они тоже много чего умеют. Это, мол, тот же дар, только не в зрение пошедший, а в чувства. Другая сторона силы, ага. Нет, герр вахмистр, «ага» — это я уже от себя. А она еще много чего плела. У меня тогда, если честно, подозрение появилось, что ей просто поболтать не с кем, потому меня и оставила. Авось, думаю, наиграется и отпустит. Вроде ж не злая, просто трехнутая слегка…

Но все по-другому вышло. Я, герр вахмистр, забыл сказать — там у нее жила еще дворняжка приблудная. Забавный кобелек, ласковый, но глупый просто на удивление. Не скалится, не рычит, только хвостом виляет. И вот на третий день, значит, решил я дров еще наколоть. Заняться-то больше нечем. Кабысдох этот рядом крутится. И вдруг в голове у меня — будто шепот чей-то. Повторяет — убей собаку, убей, заруби сейчас же… Я, как во сне, топор поднимаю. А пес безмозглый вместо того, чтобы деру дать, глазенки доверчивые таращит. Поплохело мне под этим взглядом, да так, что топор уронил и на землю сел, потому что ноги не держат. Пот градом катится, тошнит, зато шепот в голове прекратился. А минут через пять хозяйка из дома кличет — Йохан, зайди!

Ох, думаю, не к добру. Раньше-то не звала ни разу. Зашел и вижу — пол исцарапан, светится, и руны мелом начерчены. Запах странный стоит. Вроде приятный, сладкий, как от чертополоха, а принюхаешься получше — гнильца. Ведьма мне велит — ложись на спину, Йохан, и не волнуйся, пальцем тебя не трону. Дернулся я, конечно, да толку-то? Тело будто чужое. Лежу на полу, а она надо мной склонилась и шепчет — убей собаку, убей… Как пять минут назад, слово в слово. И кажется мне, что в болото чернильное погружаюсь. Но сознания не теряю, просто лежу.

Потом замолчала она, поднялась и вышла. Вернулась через минуту, села на лавку и тоскливо в стену уставилась. Кабысдох за окошком тявкает. Вздохнула Сельма, на меня поглядела и говорит — значит, не убил все-таки. Как же, спрашивает, ты устоял? А вот так, отвечаю. Не хотел — и не убил. Точка. Да, кивает она, тут с тобой не поспоришь, Йохан. Нужен другой, который захочет. Время — оно такое, с ним иначе никак…

Ну все, думаю, бредит ведьма. Да еще, вижу, кровь у нее сочится из носа, стекает на подбородок. Перестаралась, видать, со своими фокусами. Она утерлась, прилегла, а мне говорит — поднимайся, Йохан, можно уже. Я так и сделал. Стою над ней. Она улыбнулась как-то… ну, растерянно, что ли… и говорит мне — это ведь, Йохан, несчастные пять минут, а какое сопротивление! А представляешь, если двадцать пять лет?

Нет, герр вахмистр, не знаю, что это значит. Просто запомнил. Дальше? Глаза у нее закрылись, лицо разгладилось — спит. Думаю — придушить ее, и дело с концом. Но не решился, ясное дело. Там и насечки у изголовья, и амулет у нее на шее. Сунешься — как бы самому коньки не отбросить. Да и не такой я человек, герр вахмистр, чтобы бабу во сне душить, будь она хоть трижды черная ведьма. Я, вон, даже свою, на которой женился сдуру, до сих пор еще не прибил.

Вышел я за порог, рукав закатал. Смотрю — царапины, что ведьма тогда чертила, уже зажили совсем. Соскреб я корочку аккуратно, остались шрамики тонкие. То есть не шрамики даже, а так — полоски розовые на коже. Крови не видно. Ага, думаю, это уже другой разговор. Похватал свои вещи и припустил оттуда, пока ведьма не очухалась в домике. Поначалу идти трудновато было — к каждой ноге будто гиря привязана, а воздух плотный, тугой, норовит назад оттолкнуть. Но ничего, притерпелся я, а там и полегче стало. Иду и думаю — нет, ребятушки, сюда я больше не сунусь, хоть серебром осыпьте…

 

Глава 15

Генрих отложил книжку и ошалело повертел головой. Ну дает Сельма! Отметилась даже в запретной зоне. Хотя, надо признать, для ее затей Жженый Лог (Кострище на жаргоне проходчиков) подходит как нельзя лучше. Готовый испытательный полигон, да еще и с постоянным притоком подопытных «добровольцев». Если бы несчастный Йохан там сгинул, власти только развели бы руками — сам виноват, раз нарушил строжайший запрет и полез за изгородь.

Итак, что мы узнали по существу?

Во-первых, текст подтверждает, что Сельма экспериментировала со временем. А именно — пыталась воздействовать на сознание людей в прошлом. И убедилась, что принудить человека к чему-либо таким способом — чрезвычайно трудно.

Теперь бы еще понять, как она обошла это препятствие в Дюррфельде.

Во-вторых, «фаворитка» уважительно отзывается о деревенских знахарках. Это неожиданный штрих, если учесть, что те не владеют светом. Сельма, правда, обмолвилась, что знахарское искусство — это «другая сторона силы».

Общий вывод — история проходчика Йохана интересна и имеет отношение к нынешней ситуации, но ответов, к сожалению, не дает.

Да, и вот еще что.

Книжка, как и рукопись, описывает события, произошедшие в старом мире. В том, где Сельма — не жена барона, а ведьма.

Количество реликтов из той реальности, скопившихся вокруг Генриха, настораживает. Служебный жетон, рукопись, теперь книжка. Такое ощущение, что он их прямо-таки притягивает.

Кстати, а ведь действительно…

Пыльная тишина висела в библиотеке, книги дремали на стеллажах, Анна за своей стойкой листала какие-то каталоги, время от времени украдкой поглядывая на Генриха, а он хмурился и обдумывал мысль, которая только что его посетила.

Если разобраться, главный реликт — это он сам, непрошеный гость из другого мира. Чужак с неправильной памятью, ходячая аномалия. И эту неправильность он, судя по всему, распространяет вокруг себя, как заразу.

Да, вот именно. Вещи вокруг него «заражаются» старым миром. Поэтому служебная бляха очутилась в кармане, как было и в той реальности. А книжка и рукопись вернули себе прежнее содержание.

Гм. Если так, то Генрих сам себе помешал прочесть исправленный вариант…

Этот вывод почему-то показался ему забавным. Боясь, что Анна примет его за психа, Генрих мучительным усилием сдержал смех. Он боролся с собой, как гость на поминках, вспомнивший анекдот. Скулы и челюсти онемели. В конце концов, он не выдержал — выскочил в коридор и, опершись рукой о стену, с минуту трясся в приступе беззвучного хохота.

Успокоившись, распрямился, достал платок и вытер лицо. С досадой подумал, что нервы расшатались вконец, и вернулся в библиотеку.

Ему пришло в голову, что с рукописью не все безнадежно. Если нельзя прочесть ее в новой версии, то почему бы не побеседовать непосредственно с автором? Пусть вспомнит, что ему рассказал барон.

— Фройляйн Майреген, вы не подскажете адрес Вернера Хирта? Ведь он тоже, наверно, ваш абонент.

— Одну минуту. Да, вот — Аллея Доблести, 112.

— Спасибо большое. Вы очень мне помогли. Книжку вам возвращаю, а рукопись забираю с собой. Она мне может еще понадобиться.

— Но позвольте…

— Простите, Анна.

Чувствуя себя сволочью, Генрих применил руну феху. Наклонился к библиотекарше и, глядя ей в глаза, произнес:

— Это разговор вы забудете. Я к вам не приходил и ничего не брал.

Повернулся и вышел.

Особняк на Аллее Доблести оказался весьма неплох — если и победнее, чем у хрониста, то ненамного. Вышколенный слуга проводил Генриха в кабинет на второй этаж и с поклоном ретировался.

Хозяин поднялся из-за стола. Он был стар, а точнее — дряхл. Домашний сюртук болтался на его иссохшем теле, будто на вешалке, лицо казалось приклеенной пергаментной маской, но взгляд оставался ясным. Последнее обстоятельство Генриха несколько обнадежило.

— Герр Хирт, спасибо, что согласились принять.

— Ну что вы, коллега. Я рад и даже, признаться, заинтригован. В последнее время меня не часто балуют деловыми (как, впрочем, и дружескими) визитами.

— Я, с вашего позволения, хотел бы поговорить об одной из ваших работ. А конкретнее — вот об этой.

Генрих протянул рукопись старику. Тот, полистав ее, удивленно хмыкнул:

— Надо же. Я был уверен, что она безнадежно погребена в архивах.

— Так и было до сего дня. Но я попросил ее отыскать.

— Вот как? Любопытно. С какой же целью?

— Меня интересует глава, которая касается Роберта фон Вальдхорна. Кстати, а почему рукопись не опубликовали?

— Так уж сложилось, — хозяин дома вяло махнул рукой. — Момент оказался неподходящим. В политическом смысле. Некоторые из тех, про кого я тут написал, не то чтобы попали в опалу, но, скажем так, перестали считаться образцами для подражания. Роберт, впрочем, в их число не входил. Что вы хотели о нем узнать?

— В главе идет речь о его поездке в провинцию. Барон тогда посетил деревеньку под названием Дюррфельд. Я надеялся, что вы вспомните какие-нибудь подробности в дополнение к тексту.

— Что ж, давайте посмотрим. Освежу в памяти содержание.

Коллега Хирт отыскал главу, просмотрел ее по диагонали и недоуменно нахмурился. Вчитался внимательнее. Потом отложил листы и поднял на Генриха взгляд:

— Знаете, очень странное ощущение. Написано явно моей рукой, но я ничего такого не помню. То интервью с бароном как будто стерлось из головы. Хотя, поверьте, в маразм я еще не впал.

Генрих вздохнул с сожалением — похоже, и тут пустышка.

— Не беспокойтесь, герр Хирт. Слово «маразм» тут совершенно не к месту.

— Да уж, надеюсь.

— Проблема в другом, она намного шире и глубже.

— Тогда введите меня в курс дела.

— Вряд ли это имеет смысл. Не хочу вас втягивать.

— Послушайте, герр фон Рау. Вы явно находитесь в затруднении. Не знаете, как правильно поступить. А я, как вы успели заметить, маюсь бездельем. Читать и писать долго не могу — устают глаза, болит голова. Это очень обидно — я остался без любимой работы и никому не нужен. Так давайте же поможем друг другу. Вы меня развлечете, а я, может быть, сумею вам что-нибудь подсказать. Вы ведь тоже ученый и знаете, как полезно взглянуть на проблему со стороны.

Генрих подумал — почему бы и нет? Свежий взгляд и правда не помешает.

— Ладно, герр Хирт, убедили. Слушайте.

В отличие от недавнего допроса в конторе, он не стал вдаваться в детали. Изложил кратко, в общих чертах.

Реакция собеседника его удивила. Тот, дослушав, кивнул спокойно и даже несколько отрешенно. Долго молчал, уставившись куда-то в пространство. Генрих уже начал прикидывать, не пора ли тихонько смыться. Но тут старик прервал свои размышления и сказал:

— Значит, кто-то все-таки смог.

— Смог что?

— Повлиять на время. Не смотрите на меня столь озадаченно, герр фон Рау. Да, я сразу поверил вам. В конце концов, я интервьюер со стажем, и вижу, когда мне врут. Что же до сути… Видите ли, я очень много об этом думал. Сугубо теоретически, разумеется, как историк. Что с нами стало бы, если бы в прошлом что-то пошло иначе? Вернуться назад, вмешаться в судьбу, попытаться ее исправить. Меня даже удивляло, что никто из вас, светописцев, до сих пор не пытался этого сделать.

— Все считали это фантастикой. Мастеров такого уровня просто не было.

— Да, знакомая ситуация. Проблема считается нерешаемой просто из-за того, что никто за нее не брался. Но однажды приходит некий смельчак, отвергающий рациональные аргументы…

— Смельчак — это полбеды. В нашем случае пришла психопатка. Она мыслит слишком непредсказуемо. Мне за ней не угнаться, я слишком прямолинеен. Меня от этих исторических парадоксов с души воротит.

— Давайте конкретнее. От каких именно парадоксов?

— Жертвы Сельмы, убитые в той реальности, почему-то умирают и в этой. Я вам их уже перечислил. Ваш давний знакомый — профессор Штрангль…

— Да-да, бедняга Рудольф. Искренне жаль его, забавный был старикан. Так самозабвенно со мной ругался… Впрочем, простите, я отвлекаюсь. Давайте рассмотрим ваш парадокс. Который на самом деле таковым не является.

— То есть как?

— Попробую провести аналогию. Вот, взгляните.

Хозяин кивнул на стену, где висел гобелен: пейзаж в пастельных тонах с холмами и перелесками.

— Положим, мне пришла блажь — приколотить поверх этого гобелена другой, того же размера. Вот прямо так, без изысков, крепкими большими гвоздями. Сказано — сделано. Каждый гвоздь пробивает оба пейзажа и входит в стену. Правильно?

— Да. И что?

— Сельма тоже закрепляет новый мир поверх старого. Вместо гвоздей у нее — поток света. Этот поток проходит сквозь конкретных людей. Сквозь механика, хрониста, профессора… Причем в обоих мирах. Ведь вы же помните — гвоздь прибивает оба пейзажа, а не один. Жертвы погибают и там, и там.

— Так, — сказал Генрих. — Так, погодите. Значит, каждая жертва — дырка… Аналогии у вас, однако, герр Хирт… Два мира закреплены на одних и тех же гвоздях… Поэтому никак не расцепятся… Трутся друг о друга, отсюда и катаклизмы…Проклятье, но как же это исправить?

— Очевидно, выдернуть гвозди, — сказал старик.

— В теории — да. Но что это означает на практике?

— Тут уж вам лучше знать. Ведь это вы светописец.

Генрих только скривился. Сочувственно поглядев на него, хозяин дома с кряхтением вылез из кресла и прошаркал к стенному шкафчику. Достал оттуда массивную бутыль без этикетки и стопку.

— Вам не помешает, коллега. Мне самому нельзя, врачи запретили. Боятся, что помру раньше времени, — старик хихикнул. — Но бутылку я все равно держу. Стоит в шкафчике, греет душу.

— Спасибо.

Генрих махнул восхитительно-жгучую жидкость одним глотком. Внутри потеплело, кружение навязчивых мыслей слегка замедлилось. Минут пять он сидел, размякнув, а старик листал свою рукопись. Белесая туча за окном разворачивалась, как циклопический дирижабль.

— Герр Хирт, ваш свежий взгляд меня впечатлил. Может, подкинете еще какую-нибудь идею? Как мне одолеть Сельму? С позиции, так сказать, незамутненной логики?

— С позиции незамутненной логики, — сказал Хирт, — вам следует применять те же методы, что применяет ваша противница. Поскольку, судя по результату, именно они наиболее эффективны.

— Людей убивать? — с сарказмом уточнил Генрих. — Действительно, как я сам не додумался? Вот прямо сейчас побегу на улицу и займусь. Поищу кого-нибудь на заклание. Каких лучше брать? Упитанных бюргеров? Или невинных барышень?

— Во-первых, — спокойно сказал старик, — брать кого попало — нет смысла. Сельма, как вы упомянули в своем рассказе, подбирала жертвы с особым тщанием. А во-вторых, зачем куда-то бежать? Я здесь.

— Простите, не понял. Ваш юмор становится слишком тонким.

— Я не шучу.

Генрих искоса взглянул на историка. Тот и правда не улыбался.

— Знаете, герр Хирт, я пойду. Благодарю за помощь…

— Сядьте и помолчите. А еще подумайте головой. История закрепляется через текст. Поэтому Сельма выбрала королевского биографа и хрониста. Но и у вас кое-что имеется, — старик сгреб со стола листы, потряс ими в воздухе. — Ключевой текст из прежней реальности. А также его автор собственной персоной.

— Да, все правильно. Но…

— Молодой человек, — устало вздохнул хозяин, — я же объяснил вам, что жизнь моя потеряла смысл. Кроме того, я и так могу помереть в любую минуту. Так зачем бессмысленно коптить небо, если есть шанс сделать что-то по-настоящему важное? Я пребываю в здравом уме и могу принимать решения. А еще я очень хочу, чтобы в моей столице больше не падали с небес дирижабли.

— Слушайте, Хирт, — рассердился Генрих, — хватит городить чушь. Вы же, в самом деле, не думаете, что я вспорю вам горло и устрою на столе пляски с бубном?

— Нет, не думаю. Бубна я при вас не заметил. Придется обойтись без него.

Старик оживился, глаза у него блестели. Достав еще одну стопку, он взял бутылку и пояснил со смешком:

— Я знал, что достойный повод найдется. Совесть чиста, здоровье мне уже не понадобится. Так что доктора не осудят.

— Нет, — сказал Генрих. — Нет. Я даже не знаю, как это делается…

— Используйте свет, как делала Сельма. Импровизируйте.

— Да поймите же! Если я вас убью… Вот черт, не верится даже, что я сказал это вслух… Безумие какое-то… В общем, это все равно не поможет! Я просто не понимаю, куда направить поток! Потому что так и не выяснил, что именно Сельма сдвинула в прошлом! Как мне исправить то, чего я даже не вижу?

— Ну тогда соберите мою… не знаю, как это правильно называется… энергию, что ли? Ладно, без разницы, пусть будет энергия. Соберите и храните ее, пока не разберетесь во всем. А в нужный момент используйте. Это ведь выполнимо?

— Да, — машинально ответил Генрих, — накопитель у меня есть… Ну вот, мы уже обсуждаем технические подробности! Как будто по остальным пунктам договорились…

— Тише, тише, — старик выставил перед собой ладонь. — Не надо кричать, а то прибежит слуга. Он у меня чересчур заботливый. Давайте выпьем и сделаем передышку. Вы ведь еще не рассказали мне самое интересное. Каков он — железный век? Как живется в том мире, где история пошла по-другому? Я должен это услышать и просто сгораю от нетерпения. Вы же не лишите меня этого удовольствия?

Старик, похожий на облезлого ворона, сидел в уютном кресле и слушал, как Генрих рассказывает о машинах и «перекройке». Да и весь дом, казалось, благоговейно замер, боясь пропустить хоть слово. Не скрипели старые половицы, ветер затих в трубе, присмирели голуби на карнизах. День умирал. Бутылка пустела.

— Благодарю, — произнес хозяин, когда Генрих умолк. — Это был поистине королевский подарок. О таком мечтает любой историк, но повезло только мне. Может, я просто самый достойный? Шучу, конечно.

— У вас, наверно, будут вопросы? Я говорил сумбурно…

— О, у меня десятки вопросов, сотни! Но я не буду их задавать. Иначе, спросив об одном, перескочу на другое, потом на третье, и этому не будет конца. А у нас ведь еще осталось незавершенное дело.

— Я не могу, — сказал Генрих.

— Можете. Доставайте свой накопитель.

Дрожащими пальцами Генрих извлек из кармана стеклянный цилиндрик, купленный в лавке. Сжал его в кулаке, как рукоять ножа. Поднялся, обошел стол и пробормотал:

— Я должен начертить руну.

Историк молча кивнул. Руна тиваз, которую Генрих вывел над его переносицей, в старшем алфавите была семнадцатой. Символ борьбы и победы, отождествляемый с Тюром — воинственным обитателем скандинавского пантеона. Генрих мельком подумал, что ассоциация более чем уместна. Чтобы одолеть Сельму, потребуются поистине сверхчеловеческие умения.

Цилиндрик в кулаке замерцал. Темный свет, стекая с него, твердел, будто лезвие из обсидиана. Генрих поднял глаза.

— Смелее, — сказал старик.

Генрих с размаху вогнал лезвие ему в грудь.

 

Глава 16

Клинок вошел в тело почти без сопротивления. Судорожно всхлипнув, старик застыл с полуоткрытым ртом. Вместо крови из-под ножа начало расползаться пятно мерцающей изморози. Мертвец, вцепившийся в подлокотники кресла, терял человеческие черты, превращаясь в безликую чернильно-ледяную фигуру. Только глаза-стекляшки неприятно белели в сумерках.

Генрих попытался выдернуть нож, но тот не поддавался — вмерз намертво. Пальцы соскальзывали. Генрих вцепился крепче и ощутил, как цилиндрик меняет форму, подлаживаясь под изгибы ладони и удлиняясь. Теперь это была уже не безделушка из лавки, а добротная кинжальная рукоять.

Вдохнув поглубже, он дернул изо всех сил.

Раздался стеклянный хруст. Тонкие трещины, прихотливо ветвясь, метнулись по поверхности изваяния. На миг повисла звонкая тишина, а потом глыба льда рассыпалась на осколки, будто вместе с лезвием Генрих выдрал тот невидимый стержень, на котором она держалась. Будто он, Генрих, забрал у мертвеца его суть.

Осколки дробились, падая на пол. Резкий запах заполнил комнату. Казалось, где-то рядом сгнила охапка чертополоха, а потом ее прихватил мороз.

Вонь эта повлияла на восприятие Генриха, как дурман. Перед глазами все подернулось рябью, и кабинет стал пещерой с высоким сводом. Ледяное крошево на полу сменилось тлеющими угольями. Шкафы и кресла исчезли, а стол трансформировался не то в громадную наковальню, не то в алтарь с железной плитой. Из всех предметов на нем осталась лишь рукопись.

Угли с каждой секундой светились ярче. Генрих знал, что от них идет нестерпимый жар, но сам почему-то его не чувствовал, словно был бестелесным духом. Плита раскалилась в считанные секунды. Бумага вспыхнула, листы чернели и съеживались. Отсветы ложились на стены. Повинуясь наитью, Генрих сунул клинок в огонь. Темное лезвие, принимая в себя сгорающую историю, наливалось багровой злостью.

Когда рукопись догорела, воздух над «алтарем» колыхнулся, и очертания пещеры расплылись. Генрих опять стоял в кабинете, а вместо клинка в руке был зажат стеклянный цилиндр, наполненный темным светом. Кресло, где прежде сидел хозяин, письменный стол и паркет вокруг были покрыты слоем золы.

Защитные символы на коже у Генриха жгуче саднили, и это радовало — боль немного отвлекала от осознания того факта, что он только что убил человека. Наверно, лишь благодаря этим рунам он до сих пор умудрялся сдерживать приступы тошноты.

Взяв со стола бутылку, Генрих с облегчением обнаружил, что там что-то еще осталось, и присосался к горлышку. Допил, перевел дыхание и шагнул за порог. Теперь надо было найти слугу и сделать так, чтобы тот забыл визитера.

Потом он долго брел по вечерним улицам — без всякой цели, не глядя по сторонам. Холодный ветер хлестал его по щекам, пытаясь привести в чувство, а луна подглядывала в просвет между туч.

Очнулся он лишь после того, как рядом — буквально над ухом — заржала лошадь. Генрих вздрогнул, отпрянул в сторону и сообразил, что, переходя дорогу, не заметил извозчичий экипаж, кативший куда-то порожняком.

— Что же это вы, сударь? — укоризненно спросил кучер. — Прямо под копыта бросаетесь. Не дело это…

— Стой, — сказал Генрих. — Хорошо, что ты мне попался. Свободен ведь?

— Ну дык.

— Тогда поехали.

— Куда ехать-то, сударь? Улицу назовите.

— Будет тебе улица. Погоди…

Он пошарил в кармане. Вчера Ольга оставила ему адрес — записала на бумажке перед тем, как уйти. За ее домом, скорей всего, наблюдают, но с этой проблемой он как-нибудь разберется. Податься-то больше некуда.

Найти полноценное убежище на ночь, где можно спать без потери памяти, на этот раз не получится. В посольство его, конечно, пропустят, а вот выпустят ли обратно — большой вопрос. С конторой — та же самая ситуация. Остается самый простой, но при этом самый нежелательный способ. А именно — бодрствовать до утра. Проблема в том, что разум, подвергшийся перегрузкам из-за интенсивного применения дара, сейчас нуждается в отдыхе, иначе возможен срыв. Лишив себя сна, он, Генрих, идет на риск.

Но выбора действительно нет. Поэтому — к Ольге.

Кучер, следуя указаниям, не стал подъезжать к парадному входу — остановился на поперечной улице, за углом. Генрих вылез и, озираясь, пошел по тротуару к нужному дому. Зажатый в кулаке латунный кругляш (амулет невидимости, как его обозвали бы шарлатаны) налился обжигающим холодом, отводя чей-то зоркий взгляд. Где именно сидит наблюдатель, Генрих определить не сумел. Скорее всего, в одном из домов напротив. Контора в таких случаях не стесняется.

Перед Ольгиным домом стояла чья-то карета. Кучер на козлах поминутно глядел в сторону крыльца — явно кого-то ждал. Генрих забеспокоился, что хозяйка собирается уезжать, но тут же вспомнил — она предпочитает локомобиль. Значит, у нее гости, которые скоро отправятся восвояси.

Генрих решил не спешить — и не прогадал. Минут через пять входная дверь отворилась, и на крыльцо вышла незнакомая дама в сопровождении пожилого полноватого господина. Следом выглянула и сама фройляйн Званцева — без шубы, закутанная лишь в тонкую шаль.

— И не забудьте, — сказала Ольга, — в субботу вечером я вас жду.

— Ах, Оленька, — гостья остановилась на ступеньках и обернулась, — мы непременно, обязательно постараемся! Но вы же знаете, как это бывает…

Полноватый господин закатил глаза — трескотня подружек ему, похоже, осточертела. Взяв спутницу под локоток, он взмолился:

— Пойдем, дорогая. Ольга замерзнет.

— Ой, в самом деле, Оленька, здесь так холодно! Ступайте скорее в дом!

— Да-да, — поспешно подтвердил господин. — Всего наилучшего.

Приподняв на прощание шляпу, он потянул свою спутницу к экипажу. Генрих быстро прошагал им навстречу. Парочка, едва взглянув на него, отвернулась, как по команде. Хозяйка уже закрывала дверь, но Генрих успел проскочить в проем и деактивировал амулет, чтобы снова стать «видимым».

Глаза у Ольги стали огромными от испуга, но взвизгнуть она не успела — Генрих мягко зажал ей ладонью рот. Подумал мельком, что романтичнее было бы, как выражаются стихотворцы, запечатать ей уста поцелуем, но вряд ли это получилось бы с достаточной ловкостью.

— Это я. Не кричи, пожалуйста. Не будешь?

Она помотала головой, и Генрих убрал ладонь.

— Ты соображаешь вообще? — спросила она сердито. — У меня чуть сердце не выскочило!

— Прости. Ты одна?

— Как видишь. Ты почему вчера не приехал? Не позвонил?

Генрих прикинул — она, похоже, не знает, что он в бегах. Значит, посол ничего ей не рассказал. И ребята из «тройки» к ней не совались, наблюдают издалека. Держат ее в неведении, чтобы она не спугнула Генриха, если тот решит ее навестить.

— Вчера я не мог, — сказал он. — Честное слово. Ситуация усложнилась.

— Это да, — принюхалась Ольга. — Что пил?

— Настойку, — солидно ответил Генрих. — Но это не относится к делу.

— Ладно, пошли уже. Или будем на пороге стоять?

— Оля, — он придержал ее, — у меня к тебе одна просьба. Если вдруг позвонит посол, не говори, что я у тебя.

— А что?

— Просто не говори. Обещаешь?

— Ладно, ладно! Чего вцепился?

— Не буду больше. Веди.

— Голодный, наверно?

— Нет, не голодный. Устал. Посижу немного. Буквально пару минут…

Он рухнул в мягкое кресло. Ольга, приглядевшись к нему, нахмурилась:

— Генрих, что с тобой? Генрих!

— Ничего, — сказал он. — Хороший был дед… Ты пойми, нельзя было по-другому. Он сам так захотел, сам! В здравом уме, в твердой памяти… Вы, говорит, молодой человек, не спорьте… Это я-то — молодой человек… И, главное, так четко все разложил по полочкам… Методы, мол, надо применять те же самые… Умник, пес бы его подрал, теоретик хренов… Сам бы попробовал, когда вот так, в глаза глядя… Дергаешь, а он рассыпается… Это что — нормально, по-твоему? Пещера… Клинок, понимаете, закалился… Сказки народов севера…

Он еще что-то говорил, сбивался, начинал снова, а Ольга, сев к нему на колени, целовала его и гладила по лицу. Потом он молчал, прижимая ее к себе, а за окном надрывался ветер.

— Нацарапаю себе еще одну руну, — сказал Генрих, несколько успокоившись. — Легонько, чтобы только до утра продержалась. А то засну ненароком.

— Не надо царапать. Я тебе дам отвар. Там травка такая, почти волшебная. Можешь сидеть всю ночь, а утром все равно будешь бодрый.

Он улыбнулся через силу.

— Так вы у нас, фройляйн Званцева, еще и ворожить изволите на досуге?

— Нет, герр фон Рау, не обессудьте. Такими талантами похвастаться не могу. А вот травница знакомая есть.

— Так, погоди. Знакомая травница?

— Да, а что такого? Землячка. Из империи, я имею в виду. У нас там это почетно. Не то что в вашем Девятиморье. Впрочем, что с вас взять? Дикари-с.

— Следите за язычком, сударыня. Вы порочите страну пребывания.

— Докладывать побежишь?

— Нет, Оля, — он чмокнул ее в макушку. — Докладов с меня достаточно. Но завтра утром мы с тобой соберемся и знакомую твою навестим.

— Зачем это?

— Хочу задать ей пару вопросов. Насчет ее ремесла. Это важно. Помнишь мою историю? Там тоже была такая вот…

— Я помню, — сказала Ольга. — Спросить-то можно — Варя девица невредная, без закидонов. Если понравишься, то, может, что-нибудь и расскажет.

— Задействую все свое колоссальное обаяние.

— Не переусердствуй только, мастер-эксперт.

Дав Генриху это ценное наставление, Ольга зашевелилась и стала выбираться из кресла. Пояснила:

— Пойду траву заварю.

— Служанке не доверяешь?

— Не в доверии дело. Лучше самой.

Вернулась она минут через десять. Принесла две большие чашки с дымящимся ароматным напитком. Одну протянула Генриху, из другой хотела отпить сама.

— Стой, — сказал он, — а тебе зачем?

— С тобой посижу.

— Не надо, Ольга. Подожди, не спорь. Я серьезно. Мне не помешает собраться с мыслями. Может, я что-то упустил. В общем, раз уж спать мне нельзя, то надо использовать время с толком. Все обдумать, наметить план. Тебе совершенно незачем маяться со мной за компанию. Поверь, мне будет спокойнее, если я буду знать, что ты мирно дрыхнешь под одеялом.

— Я не хочу оставлять тебя одного.

— Так будет лучше. Правда.

— Ну хоть в спальню-то проводишь, мыслитель?

— В спальню провожу.

Он допил отвар и поднялся.

В гостиной было темно. Уличный свет не проникал сквозь плотные шторы. Генрих сидел, откинувшись в кресле, и размышлял. Вернее, пытался размышлять. Получалось плохо. Память то и дело возвращала его в кабинет к историку. Старик кивал, говорил «Смелее!» и превращался в стеклянное изваяние. Осколки сыпались на пол, бумага сгорала на алтаре, и все начиналось заново.

Генрих подумал, что надо чем-то себя отвлечь, иначе толку не будет. Вспомнив, что видел на столе подложку для светописи, проковылял туда и зажег торшер. Взял лист бумаги и вывел свой псевдоним для входа в «беседку».

Что обсуждают в стеклянном веке? Посмотрим.

Несмотря на ночное время, в «беседке» кипела жизнь. Реплики следовали одна за другой. Похоже, забава была в этом мире гораздо более популярна, чем в прежнем. Стиль общения, правда, несколько удивил.

Некий Луч-из-Тьмы предупреждал, например, заранее: «Железноголовым, у которых шестеренки вместо мозгов, читать противопоказано! Технофилы — ступайте мимо! А всех адекватных господ, для которых светосияние — не пустой звук, приглашаю в мой уголок. Выкладываю по главам трактат о постижении ослепительной данности…»

Генрих поскреб в затылке, пытаясь понять, что такое «светосияние», и как оно может являться звуком. Вряд ли так выражался кто-то из университетских профессоров. Судя по всему, в новом мире аудитория «беседки» расширилась, причем сильно.

Знаток с псевдонимом Топор рубил правду-матку: «Двадцать пять лет назад у них сорвалось, не вышло. Хотя план был наглый, просто до изумленья. Десять миллионов в золотых слитках — лично этому ублюдку-жестянщику, которого прочили на пост канцлера. Слитки тайно переправлялись из-за Белой Реки. К счастью, Его Величество оказался мудрее…»

Попробовал вмешаться Этруск: «Но позвольте, коллега, откуда сведения?»

Ответы посыпались как горох:

«Тильзитский гусь тебе коллега!»

«За парту, школяр! В гимназию!»

«Смазку оботри, техноложец!»

«Ушлепок. Из-за таких, как ты, едва страну не проспали. Проснулись бы однажды с циркулем на фасаде…»

Генриху стало смешно. Последний оратор даже не представляет, как близок к истине. Правда, на фоне «золотых слитков» его гипотеза выглядит бледновато. Ну-ка, еще раз, как там? «Тайно переправлялись». Из-за реки, понятное дело. Спасибо, что хоть не с Марса…

Отвлекшись на эти мысли, Генрих потерял нить дискуссии. Попробовал вникнуть снова, но персонажи уже сменились. Барышня по имени Свечечка щебетала: «Можно гладить и даже кормить с руки! Они такие пушистые и забавные!!! А корм продается рядом, там еще такие пакетики, очень-очень удобно!»

С ней снисходительно общался Светляк: «Вы правы, фройляйн. Кормят и гладят. Милые глупости. Но я не за тем приехал. Тут, если дальше к лесу пройти, поляна. Исторический арсенал. Доспехи, руны — строго по хроникам. Если есть дар, то скидка. Можно фотографироваться. Снимок — полторы марки. Вот, например».

На странице, к вящему удивлению Генриха, начала проявляться картинка — деревья, шатры и фигуры в шлемах. Выглядело все несколько схематично, словно карандашный набросок, но довольно отчетливо. В прежней «беседке» такого и близко не было — как-то обходились словами.

Под рисунком множились комментарии:

«Мощно, Светляк!»

«В целом — аутентично, но есть неточности. Во-первых, по поводу каркасного шлема должен заметить…»

«Адрес подскажешь, друг?»

Больше Генрих не выдержал — скомкал исписанные листы и бросил в корзину. Наверно, для историков вроде Хирта и Штрангля сравнение «беседок» из двух миров стало бы истинным удовольствием. Они с головой окунулись бы в эту клоаку, собирая материал. Но Генриху мешала брезгливость.

Тоска накатила новой волной.

Никто в этом городе, да и вообще в стране не сможет его понять. По той простой причине, что все они — из другого мира. Все поголовно, за исключением ведьмы, которую он должен завтра убить.

— Генрих!

Он поднял голову и подумал: «Мысли она, что ли, читает?» Из зеркала на него смотрела Сельма фон Вальдхорн.

 

Глава 17

Если верить зеркальному отражению, Сельма сейчас находилась в той же комнате, что и Генрих. Ее кресло стояло у него за спиной, чуть слева, но он, наученный опытом, оборачиваться не стал. На коленях у ведьмы лежала книга — не какой-нибудь фолиант зловещего вида, а заурядный томик в бурой обложке, раскрытый на середине.

— Что, — спросил Генрих, — тебе тоже не спится?

— Как видишь. Решила напоследок тебя проведать. Подумала, что мы так и не пообщались толком. Все как-то на бегу, впопыхах. То ты меня душишь, то из револьвера палишь. Словом перекинуться некогда…

Ее речи были язвительны, как всегда, но голос звучал бесцветно, будто она исполняла роль по инерции. Как пожилая актриса-кокаинистка, оставшаяся без дозы.

Эффект от расщепления личности, судя по всему, нарастал, вызывая болезненные скачки настроения. Кипучая активность, которую Сельма демонстрировала в течение дня, теперь сменилась приступом меланхолии. А еще в глазах у нее затаилось нечто, чего Генрих прежде не замечал.

— Тебе страшно, — констатировал он.

Она вздрогнула, как от пощечины, но ответила:

— Да, мне страшно. А ты не боялся бы, зная, что еще день-другой — и твой разум испарится, как лужа?

— Думаешь, я тебя пожалею? Зря. Ты сама заварила всю эту кашу.

— Мне не нужна твоя жалость, — она скривилась. — О себе лучше думай, Генрих. Чтобы завтра не сдохнуть сразу.

— Я тебя не разочарую.

Они обменялись мрачными взглядами, потом Генрих пробурчал:

— Давай сменим тему. Попортить друг другу кровь мы успеем при личной встрече. Покажи лучше, что читаешь.

Сельма с усмешкой развернула книгу к нему.

— Стихи? — изумился Генрих. — С каких пор ты склонна к романтике? Или это так проявляется твоя вторая, еще не отравленная натура?

— Научный интерес. У меня тут баллада о храбром рыцаре, которого красотка-колдунья заманила в свои владенья. Автор, правда, неизвестен. Фольклор.

— Рыцарь там, насколько я помню, спасся.

— Да, спасся, — кивнула Сельма. — Прямо как в жизни. Вырвался из этого треклятого Дюррфельда. И больше никогда туда не вернулся. Нашел себе в столице жену и жил с ней долго и счастливо.

Генрих долго молчал, переваривая услышанное. Сельма глядела куда-то мимо него, рассеянно водя пальцем по переплету. Ветер за окном уже не завывал непрерывно, а лишь вздыхал, как охрипший пес.

— Ладно, — произнес Генрих. — Раз мы опять подняли эту тему, поговорим конкретно. Я, по традиции, расскажу тебе, что я понял. А ты будешь комментировать.

— Начинай.

— Итак, ты решила изменить прошлое. Выяснила, что переместиться туда материально — нельзя. Можно только воздействовать на чье-то сознание. Да и то в редких случаях. Объект воздействия не пойдет против своей натуры. Человек в прошлом сделает то, что нужно тебе, только если и сам готов был так поступить. Да, вот именно. Надо выбрать момент, когда история уже готова была свернуть. Оставалось лишь подтолкнуть ее аккуратно. Или даже не подтолкнуть, а подуть, пошептать на ушко.

— Да. Но это все — прописные истины. Зачем ты их повторяешь?

— Это преамбула. Далее. По каким-то критериям ты сочла, что ключевой момент — это встреча Роберта с травницей. Они поболтали пару минут, и у них возникла симпатия. Но, видимо, был какой-то крошечный штрих, из-за которого все могло пойти по-другому. Случайное слово в момент знакомства, способное разрушить идиллию. В исходной реальности это слово уже готово было сорваться с губ, но так и не прозвучало. Теперь же, образно выражаясь, ты дернула кого-то из собеседников за язык. В результате, они разругались, разошлись по своим делам, и никакого романа не получилось. Это я, конечно, утрирую. Просто ради примера.

— Я поняла.

— Что это было за волшебное слово? Какой конкретно штрих изменился? Данный вопрос мы пока отложим. У меня еще нет ответа. В любом случае, эта парочка, барон с травницей — объект твоего воздействия. Цель, по которой ты бьешь из будущего. Тут, по-моему, сомнений нет.

— Давай дальше.

— Дальше — выбор оружия. Тебе нужны были «лупы», чтобы направить через них поток света. Пришлось найти для этого подходящие жертвы. Проще говоря, решить, кого убивать. Да, Сельма, да! Обойдемся без эвфемизмов, и не сверкай на меня глазами! Убийство — именно так это называется!

— Будешь читать мне проповеди?

— Нет. Все равно бесполезно. Поэтому вернусь к фактам. Поначалу я недоумевал, какая между жертвами связь, но постепенно все прояснилось. Первый убитый — кучер. Это пристрелка. Требовался очевидец событий в Дюррфельде, чтобы задать потоку общее направление. Следующий шаг — тонкая настройка. Привязка к цели, к нашей влюбленной парочке. Кто для этого подойдет идеально? Конечно же, общий ребенок этих двоих. Аптекарь. С его смертью дорога в прошлое открывается.

— Верно.

— Далее. История, как мне сегодня напомнили, осознается и закрепляется через текст. Значит, нужен ученый, работающий с архивными документами. Тут, наверно, был выбор. Но главным специалистом конкретно по той эпохе считался профессор Штрангль. Ты ему позвонила, убедилась, что он подходит. И нанесла удар. Ну и, наконец, верховный хронист. Здесь все очевидно. Окончательное и полное закрепление. Четыре жертвы по формуле: «Первый подскажет, второй откроет, третий поймет, четвертый запишет».

— В логике тебе не откажешь.

— В новом мире эти люди тоже мертвы. Профессор, кучер, хронист. Правда, с аптекарем непонятно. Его аналог тут даже не существует. Он попросту не родился, ведь травница осталась бездетной. Значит, симметрия нарушается. Вся конструкция, по идее, должна рассыпаться…

— Не рассыплется, не волнуйся. Аналог есть.

— То есть как это?

Сельма, обернувшись через плечо, позвала негромко:

— Покажи себя, Нерожденный.

Генрих почувствовал, как шевельнулись волосы на затылке. Человек-клякса, выйдя из полутьмы, остановился прямо у него за спиной. Во всяком случае, в зеркале это выглядело именно так. Усилием воли Генрих подавил желание обернуться.

Сгусток, обозначавший у кляксы голову, уплотнился и стал обретать черты. Прорезался рот, проступили скулы, обозначились глазницы и нос. Генрих с трудом, но узнал лицо — видел его несколько дней назад на фотографии из аптеки.

— Как? — пробормотал он. — Как ты его…

— Давай не будем вдаваться в технические детали. Главное, что он существует. Завтра познакомитесь ближе. Ступай, Нерожденный. Когда надо, я позову.

Клякса отступила куда-то в угол и пропала из поля зрения. Генрих сидел, утратив дар речи. Сельма невозмутимо осведомилась:

— Ну что же ты замолчал? Продолжай, будь добр. Аудитория заждалась.

Генрих разозлился — не столько даже на ведьму, сколько на себя самого. Чего он замешкался, в самом деле? Мало видел за эту неделю страшных чудес? Да плевать он хотел на все эти фокусы! Никакая клякса ей не поможет…

— Продолжаю, — сказал он. — Помимо прямых последствий, твоя вивисекция над историей вызвала еще… ну, скажем так, незапланированное эхо. Чертополох пророс на местах убийств. Его запах распространился во времени. Учуял даже несчастный проходчик Йохан, твой подопытный в Жженом Логе…

— Йохан? — теперь удивилась Сельма. — Откуда ты про него узнал?

— Есть источники, — многозначительно сказал Генрих. — Не отвлекайся. Цветы, запахи — это материальное эхо. А было еще информационное. К примеру, твоя баллада, которую сочинил неизвестно кто. Герб у «стекольщиков», на котором появились колючки, хотя никто их не рисовал. Мои вещие сны о Дюррфельде, твои — о знакомстве с будущим мужем.

— Эхо, — кивнула она задумчиво. — Да, можно и так назвать. Принимаю. Куда нас теперь ведет твоя логика?

— Она возвращает нас к основному вопросу. Какая деталь рассорила барона с девчонкой? Что ты им нашептала? Впрочем, круг поиска можно сузить. Ты утверждаешь, что не копалась в мозгах у Роберта. Похвальная щепетильность…

— Дело не в щепетильности. На кого мне проще воздействовать через разум и чувства? На того, кто более или менее похож на меня. В идеале, это должна быть женщина с сильным чернильным зрением…

— …но сойдет и с талантом знахарки. Так? Ведь это две стороны одной и той же медали, как ты однажды заметила.

Она посмотрела на Генриха с уважением:

— Да, совершенно верно.

— Значит, объект воздействия — травница! Еще один кусочек мозаики! Давай же, Сельма, признайся — что она там сболтнула с твоей подачи, если барон от нее сбежал?

— Ты молодец, Генрих, — сказала Сельма. — Почти обо всем уже догадался. Правда, тебе немного мешает инерция мышления, свойственная всем людям. Сделай один шаг в сторону, сойди с наезженной колеи, и тебе откроется вся картина. Я уверена, ты сумеешь. Жаль только, что все душевные силы, всю энергию ты тратишь на то, чтобы разрушить мою работу.

— А на что еще мне их тратить? Мир, возникший по твоей милости, очень болен. И дело не только в крушениях и авариях. Неужели не видно, что получилось совсем не то, к чему ты стремилась?

— Ладно. И где же я ошиблась, по-твоему?

Сельма смотрела на него, не мигая, и Генрих не мог понять — шутит она или спрашивает всерьез. Но почувствовал, буквально ощутил кожей, что должен ответить если не по уму, то хотя бы по совести. Потому что сейчас ему задали самый главный вопрос за все эти безумные дни. А может, и за последние четверть века.

— Я не историк и не философ, — сказал он, подбирая слова. — Я боюсь делать обобщения, потому что рискую сморозить глупость. Упомяну лишь то, что видел собственными глазами. Я родился и вырос в стеклянном веке. Был тогда юношей, но уже вполне понимал — что-то идет не так. Экономика не справлялась. А великая идея насчет того, что источник силы — сам человек, поблекла… Стоп, нет. Сформулирую по-другому. Идея-то осталась великой. Просто ее заболтали и замусолили так, что почти перестали воспринимать. И она уже не могла заслонить собой экономическую нелепицу.

Он сделал паузу, но Сельма не торопила.

— Потом была «перекройка». Болтовни стало еще больше — Его Величество просто не умолкал. Но конкретные вопросы решал не он, а новый канцлер от Железного Дома. Все заполонили машины. В быту стало лучше, а вот на идею плюнули окончательно. Тогда и вмешалась ты.

Она все так же сидела молча.

— Ты вернула стеклянный век из небытия. Но это — лишь суррогат. Подделка. Потому что история не терпит насилия над собой. В одну реку не входят дважды. Идею из отжившего мира не приколотишь гвоздями к новому. Она, идея, осталась где-то там, в прошлом. А без нее можно только орать в «беседке» про былое величие. Забавно, кстати: громче всех орут почему-то те, кто настоящий стеклянный век и в глаза не видел. Потому что родились, когда он уже закончился.

— Да, — сказала она тихо и грустно. — Я не смогла возродить мечту. Получилось не то, чего я хотела. Но я, по крайней мере, пыталась. А что сделал ты? Сидел и смотрел, как идея покрывается пылью, а потом на нее и вовсе плюют все, кому не лень.

— Я не горжусь этим, — сказал Генрих, — но завтра сделаю то, что должен. Избавлю мир от твоих воздействий. И от тебя самой заодно.

— Как я уже говорила раньше — попробуй. Это твой выбор.

Она повела рукой, стирая себя из зеркала. Он отвернулся, потушил лампу и принялся ждать рассвета.

Генрих с Ольгой неторопливо и со вкусом позавтракали. Долго пили душистый чай, макая в него подрумяненные сухарики. Болтали о ерунде. Ольга рассказывала, как пятнадцать лет назад приехала из империи. Собираясь тогда в дорогу, она боялась, что не найдет в столице Девятиморья подходящего дома. Ведь тут, по слухам, такая теснота и столпотворение, что люди живут друг у друга на головах! К счастью, с домом помог имперский посол. Он, посол, вообще довольно приятный дядька, когда не озабочен делами…

Ольга трещала без умолку, как сорока. Генрих смеялся. Они, не сговариваясь, делали вид, что все хорошо. Что это обычный завтрак, как у счастливой семейной пары, не обремененной никакими заботами, кроме разве что выбора, кого из знакомых навестить в выходные.

Потом они оделись, вышли на улицу, где дожидался красный локомобиль. Ольга сказала шоферу: «В оранжерею». Генрих устроился рядом с ней на диванчике. Ехали молча. За окошком проплывали дома, витрины, голые липы. Щемило сердце.

Оранжерея оказалась длиннейшим стеклянным зданием на окраине города. Генрих никогда прежде тут не бывал. Ольга повела его сквозь садово-огородные дебри. Он шагал за ней, спотыкаясь о шланги и разглядывая помидоры на грядках. Те пунцовели от такого внимания. Было жарко и очень душно.

Они перешли в другое крыло, где росли цветы, и у Генриха голова пошла кругом от приторно-вязких запахов. Благоухали розы, нагло давили на обоняние пышные орхидеи, сладко поддакивали левкои. Для полного счастья не хватало только чертополоха.

— Варя! — позвала Ольга.

Девушка, возившаяся у разлапистого куста, который Генрих не смог идентифицировать, обернулась и кивнула гостям. На ней было льняное платье, а волосы она заплела в тяжелую косу.

— Доброе утро, — сказала Ольга. — Познакомься, это Генрих фон Рау.

— Здравствуйте, — у травницы был забавный звонкий акцент. — Доброе утро, Оля. Будет прощание?

— Прощание? — слегка опешила та.

— Последний раз, — объяснила девушка. — Больше мы не усмотримся.

— Не увидимся? Почему?

— Да, прости. Я еще плохо этот язык. Не увидимся. Не спрашивай, почему. Я вижу. Чувствую так.

Поняв, что дипломатические прелюдии ни к чему, Генрих взял быка за рога:

— Я надеялся задать вам пару вопросов. Вы позволите?

— Да. Спросите.

— Насчет чернильного зрения. Вы ведь им не обладаете?

— Нет. У нас следят, когда девочки маленькие, какой у них есть подарок…

— Дар?

— Какой у них дар. Потом, когда они… — травница в затруднении посмотрела на Ольгу. — Когда к ним…

— Я объясню ему, Варя. В детстве проверяют на наличие дара. Если он есть, то решают, как дальше быть. Можно открыть чернильное зрение, развивать способности к светописи. А можно дар… ну, как бы перенаправить, обратить его внутрь. Я не специалистка, не знаю правильных терминов. Этот второй способ — он мало кому подходит. С ним у девочки появляются другие способности…

— Знахарство? Ведовство?

— Да, что-то вроде этого. Они чувствуют природу вокруг.

— Цветы, — сказала Варя. — Траву. Деревья. Зверей.

— Людей тоже?

— Да, людей тоже.

Генрих задумался. В Девятиморье знахарок специально не отбирают и не воспитывают. Они, так сказать, созревают сами. Как та девчонка из Дюррфельда, перенявшая умения от матери и от бабки. Деревенская ведьмочка, «чувствующая» людей, отлично подошла для того, чтобы воспринять подсказку из будущего. Стала идеальным инструментом для Сельмы.

— Понимаете, Варя, — продолжил Генрих. — Я хотел бы разобраться получше, как действует ваша сила. Рассчитывал на какую-нибудь простенькую наглядную демонстрацию, если только вас не обидит такая просьба.

Она наморщила лоб, осмысливая последнюю фразу, потом кивнула. Указала на взрыхленный клочок земли размером в квадратный фут. Бросила туда семечко и сказала:

— Заставлять — плохо. Человека, зверя, цветок. Лучше не уско… не ускоривать, не давить. Понимаешь?

— Да-да, Варя. Продолжайте, пожалуйста.

— Но если надо, очень надо, тогда…

Травница присела на корточки и приложила к почве ладонь. Закрыла глаза и зашептала что-то беззвучно. Со лба скатилась крупная капля пота. Воздух над клумбой заструился и задрожал. Варя убрала руку, и Генрих увидел, как из земли пробивается зеленый росток — тянется вверх, распускает тонкие листья. Когда стебель поднялся дюймов на десять, она сказала:

— Дальше не буду. Трудно.

— Этого хватит, — заверил Генрих. — Огромное вам спасибо.

Подумал — да, инструмент отменный. Если девица в Дюррфельде обладала такой же силой, то могла по наущению Сельмы сделать с бароном, что пожелает. А потом подчистить ему память и отпустить. Ведь если «надо, очень надо», то можно. Требовалось лишь подтолкнуть ее. Шепнуть из будущего — не верь, мол, этому хлыщу, он плохой. Или что-нибудь в этом роде…

— Мы пойдем. До свидания, Варя.

— Прощайте.

Генрих потянул Ольгу к выходу.

 

Глава 18

— Знаешь, — сказала Ольга, — в следующий раз, когда куда-нибудь соберешься, езжай лучше без меня. А я дома посижу, подожду. Чтобы ничего такого больше не слышать. Почему она со мной попрощалась? Что значит — не увидимся больше? Я к ней заезжаю периодически, цветы выбираю, ну и вообще…

— Не обращай внимания. Может, она просто неверно выразилась. Язык еще не совсем освоила, ну и вот. Все образуется.

— Врешь ведь. И не краснеешь.

Генрих ничего не ответил — просто открыл перед нею дверцу локомобиля. Дождавшись, когда она заберется внутрь, сказал шоферу, что теперь надо ехать в парк. Дело приближалось к полудню.

Площадка перед парком была пуста — ни единого экипажа. На воротах висел замок. Сельма, очевидно, зашла через другой вход. В том, что она уже на месте и ждет, Генрих не сомневался.

— Зачем мы здесь? — Ольга озиралась недоуменно.

— Так надо, Оля. Прости.

— Что…

Он не дал ей закончить фразу — начертил руну феху и, глядя в глаза, сказал:

— Сиди в экипаже. Не выходи. Если я не вернусь через полчаса — уезжай домой.

Вылез наружу и приказал шоферу, используя ту же руну:

— Ждать инструкций. Не удивляться.

Несколько раз глубоко вздохнул, унимая сердцебиение. Поднял глаза к небу. Брюхатые тучи громоздились над головой, тужились, пытаясь исторгнуть переношенный снегопад.

Генрих приложил ладонь к замку на воротах, и тот, пропитавшись морозным светом, рассыпался на осколки. Трюк, подсмотренный когда-то у Сельмы, удался сейчас почти без усилий. Свет будто сам лип к Генриху, спеша выполнить любую команду.

Он шел по пустым дорожкам, огибая безлюдные павильоны. Гирлянды, растянутые между столбами, тихо колыхались под ветром.

Сельма ждала его у помоста, на котором когда-то (казалось, месяцы и годы назад) пел незадачливый куплетист. Стояла, подняв воротник пальто и сунув руки в карманы. У нее за спиной маячил человек-клякса.

Где-то далеко пробили часы.

— Успел, — похвалила Генриха ведьма. — А то я уже хотела на тебя разозлиться.

— Да, успел. Злиться не на что. Можешь сдаваться со счастливой улыбкой.

— Юмор у тебя так себе. Да и вообще, поговорить мы успели ночью. Поэтому…

Чернильный слуга, повинуясь ее кивку, шагнул-перетек вперед.

— Давай, Нерожденный.

— Стой! — Генрих выставил руку перед собой. — Не спеши, Ротмайер!

Тот будто споткнулся на полпути.

— Ага! Она зовет тебя Нерожденным, но реальное имя не произносит. Знаешь, из-за чего? Чтобы ты был не человеком, а вещью…

Говоря это, Генрих краем глаза следил за Сельмой. Она не вмешивалась — слушала с интересом.

— Ротмайер — такую фамилию тебе записали. Она досталась от деревенского плотника. Но настоящий твой отец — Роберт фон Вальдхорн. А мать звали Яной. Слышишь? У тебя были отец и мать, как и у всех людей…

Генрих изобразил в воздухе руну манназ, означавшую «человек». Нерожденный стал обретать черты — почти как минувшей ночью, только на этот раз процесс не остановился на полпути. Лицо и тело оформились окончательно, лишь цвет оставался темным, как у эбеновой статуэтки.

— Беда в том, Ротмайер, что все это — в другой жизни. А в нынешней — тебя нет. Нет, понимаешь? Ты просто не состоялся…

Шагнув к Нерожденному, Генрих начертил у него на лбу вертикальный штрих с косой перекладиной. Руна наудиз — «нужда», «лишенья», «беда».

— Ты — лишний, Ротмайер. Сорняк на грядке этого мира. Существовал только до тех пор, пока не мог себя осознать. Но теперь-то ты знаешь, правда? Понимаешь, что тебе здесь не место?

Эбеновая фигура пошевелилась, желая вцепиться Генриху в горло, но одеревеневшие руки перестали повиноваться. Раздался сухой отчетливый хруст, словно ломался хворост. Ноги статуи вросли в грунт, и Генрих увидел чернильным зрением, как корни, спазматически дергаясь, тянут из нее силу. Земля забирала то, что выросло по ошибке. Фигура на глазах иссыхала, теряя последние капли света. Теперь это была лишь мертвая деревяшка, торчащая, как чурбан на забытом капище. Генрих пнул обрубок ногой, и тот рассыпался в трухлявую пыль.

— Ух ты! — азартно воскликнула «фаворитка».

— Ты, я смотрю, не сильно расстроилась.

— Ну, знаешь! Если бы ты с ним не совладал, я была бы разочарована. Что с него взять? Болван — он и есть болван. Только и мог камнями швыряться. Я, правда, думала, ты провозишься дольше. Растешь, Генрих! Но где ты набрался этих огородных метафор? «Сорняк на грядке», это ж надо было додуматься…

— Съездил в оранжерею. Если не нравится про сорняк, можно сформулировать по-другому. Мне вчера подсказали хороший образ. Желая прибить поверх одного пейзажа другой, ты продырявила ткань истории. Вдумайся, Сельма! Дыры зияют! Прежняя жизнь через них отравляет новую! Вот почему у тебя ничего не вышло!

— Еще одна теория?

— Факты! Четыре ритуальных убийства — четыре сквозных отверстия! Но ведь это еще не все! Есть еще две прорехи — это мы с тобой! Да, мы с нашим багажом из старого мира! С нашей неправильной памятью! Ткань вокруг нас рвется еще сильнее, потому что мы не сидим на месте, а мечемся, пытаемся что-то делать…

Он, выдохшись, замолчал. Старый ясень у павильона проскрипел что-то недоверчиво. Мятый бумажный ком, понукаемый ветром, волочился по клумбе, как неуклюжий макет перекати-поля.

— Впрочем, — продолжил Генрих, — одну прореху я только что залатал. Псевдо-аптекаря больше нет. Ты понимаешь, что это значит? Твоя конструкция потеряла устойчивость, зашаталась…

— Я не дура, — сказала Сельма. — Хватит читать мне лекции. Впрочем, все это уже не играет роли. Ты же сам без конца твердишь — получилось не то, к чему я стремилась. Так что пусть теперь идет прахом.

— Если ты готова признать свою неудачу, то почему не поможешь мне все исправить? К чему это тупое упрямство?

— Что сделано — то сделано. Возврата нет. Не обманывай себя, Генрих.

— Нет, Сельма. Я верну все в прежнюю колею. Сотру твою вивисекцию из истории.

— А хватит ли силенок? И знаний?

— Узнать осталось немного. Буквально несколько слов. И я их из тебя вырву.

Сельма посмотрела на него исподлобья, и лицо ее показалось Генриху незнакомым и страшным. Будто сквозь маску омолаживающей светописи проступил ее настоящий облик. Исчезла бойкая стервочка с гладким личиком, а вместо нее возникла усталая, битая жизнью тетка.

— Ты всерьез полагаешь, Генрих, что я спущу тебе с рук все то, что было за эти дни? Твои попытки убить меня? Мой расщепленный разум?

Она потянула из-за пояса кнут.

Генрих, отступив на два шага, сжал в ладони стеклянный накопитель-цилиндр. Тот сразу изменил форму, превратившись в удобную рукоять. Чернильное лезвие удлинялось и утончалось, подобно шпаге. Генрих тряхнул кистью — и лезвие стало гибким, живым. Клинок превратился в такой же бич, как у ведьмы.

Кнуты шевельнулись, как змеи перед броском.

Взвыл ветер.

Сельма и Генрих резко вскинули руки. Кнуты взметнулись черными молниями, сплелись на миг и снова распались.

Взмах.

Рукоять наполняется жгучим холодом. Змеи, скрутившись, жалят друг друга. Воздух звенит, дробится на зеркальные грани. Летит ледяная крошка.

Бросок.

Сельма отшатывается, хлещет наотмашь. Бич задевает деревянный помост, вспарывает его, как спичечную коробку. Трещат и сыплются доски.

Выпад.

Кнут Сельмы, вытянувшись в струну, почти достигает цели. Генрих едва успевает отдернуть голову.

Змеи-кнуты становятся все длиннее, наливаются силой. Обрастают шипами, как стебли чертополоха. Схлестываются, брызжа чернильным ядом. Сдирают друг с друга чешуйки льда. Извиваются, мечутся по площадке.

Рушатся стены ближайшего павильона. Чернильная плеть мимоходом крушит тяжелые лавки. Опять вырывается на простор. Стегнув с размаху, оставляет шрам на брусчатке. Цепляет фонарный столб, и тот подламывается с лязгом. Осколки стекла рассыпаются по камням.

Потом становится тихо.

Люди тяжело дышат.

— Ладно, Генрих. Попробуем по-другому.

Сельма, стоявшая в дюжине шагов от него, сделала вращательное движение кистью. Кнут встрепенулся и бешено завертелся спиралью, набухая чернильным светом. Спираль эта разрасталась, и Генрих, как заколдованный, глядел в ее центр. Мир вокруг перестал быть явью, остался лишь голос Сельмы:

— Однажды я тебя пожалела, сняла клеймо. Но эту ошибку можно исправить — в отличие от всех остальных, что я совершила.

Он дернулся, но тело сковал крепчайший ледяной панцирь. Открытым осталось только лицо. Генрих почувствовал, как Сельма, подойдя ближе, прикасается к его лбу, чтобы начертить руну. Он готов был зарычать от бессилия, но вдруг осознал, что кнут все еще зажат в кулаке. Точнее, уже не кнут, а обсидиановый нож — как тогда, у историка в кабинете.

Он попытался шевельнуть кистью. Сознание мутилось от напряжения, глаза застилала багровая пелена. Лезвие сдвинулось на ничтожную долю дюйма, но Генрих уловил тихий хруст. Панцирь потерял монолитность. Трещина разрасталась, прогрызая лед изнутри.

Генрих вложил в рывок весь остаток сил.

Кокон раскололся со звоном. Нож, будто хищник, выпущенный из клетки, прыгнул вперед и впился в чужую плоть.

Чернильная воронка развеялась. Сельма с торчащей из груди рукоятью осела на каменную дорожку.

— Ты не… — ее голос был едва слышен, — Ты не мог так… Не было столько силы… Откуда… Не понимаю…

Генрих опустился рядом с ней на колени:

— Это не моя сила. Мне ее отдали без принуждения. Слышишь, Сельма? Добровольная жертва! Против такого у тебя просто не было шансов.

— Кто…

— Историк. Автор рукописи о тех временах.

Ведьма пошевелилась, в горле у нее булькнуло, и Генрихе не сразу сообразил, что она пытается засмеяться.

— Историк… Еще один… Прямо научный диспут…

— Что ты изменила в прошлом? Отвечай! Проигрывай честно!

Ее дыхание стало прерывистым. Он заорал, склонившись над ней:

— Давай же! Что ты нашептала травнице? Как поссорила ее с Робертом?

— Ты… Зациклился… Что я их рассорила… Но я не… Ведь проще… — она мучительно напряглась, пытаясь вытолкнуть из себя последнее слово. — Проще…

Глаза ее помертвели, тело обмякло.

Генрих едва не взвыл.

Она уже готова была признаться! Еще один вздох, один удар сердца — и он узнал бы ответ! Но все усилия — псу под хвост! Что теперь делать? Как поступить?

Он сидел, бессильно уронив руки. В голове была пустота.

Старик-ученый пожертвовал собой зря. История, заключенная в текст, сгорела без всякой пользы.

Снег падал, как белый холодный пепел, ложился на лицо мертвой ведьмы, на разворочанную брусчатку, на обломки помоста и развалины павильона, на разбитый фонарь и на старый ясень, который лишился нескольких веток, но продолжал стоять.

Даже тучи, кажется, поняли, что этот мир уже не исправить — можно лишь прикрыть его язвы.

Генрих протянул руку, чтобы вытащить нож.

Взялся за рукоять и задумался.

С помощью этого орудия он вчера забрал суть погибшего Хирта. А теперь нож торчит в груди «фаворитки», которая едва испустила дух. Чернильные токи все еще циркулируют в ее теле. Собрать их тоже? Но какой от этого прок? Он ведь не знает, куда их потом направить. Потому что так и не выяснил, какую деталь, какую решающую секунду надо изменить в прошлом.

Да, не выяснил. Но отчетливо представляет, где и когда искать. Если сейчас, используя силу Сельмы, еще раз нырнуть в тот злополучный день, оказаться в Дюррфельде у развилки…

Вопрос только — как нырнуть? Где, так сказать, найти удобную прорубь?

Возможен, пожалуй, только один ответ. Все надо сделать там, где Сельма завершила свой ритуал. В доме хрониста, где до сих пор зияет каверна, чернильная пустота под фундаментом.

Он ухватил рукоять обеими руками, покрепче. Заглянул в пустые глаза.

Нет, ведьма. Еще ничего не кончено.

Чувствуя холод в ладонях, он наблюдал, как ее лицо превращается в ледяную маску, по которой змеятся сполохи чернильного света и перетекают в клинок.

Выдернув нож, поднялся на ноги и с минуту стоял над грудой осколков. Потом, не оглядываясь, двинулся прочь, к воротам. Звук шагов был непривычно глухим и мягким. На снежном ковре оставалась длинная цепочка следов.

Шофер топтался у экипажа, похлопывая себя по бокам. Генрих, распахнув дверцу, бросил ему:

— Поехали. 4-й Речной проезд, дом 1.

Ольга сидела, безучастно глядя в окно. Лишь когда Генрих плюхнулся рядом, встрепенулась и воскликнула:

— Ой, снег валит! Ты посмотри!

Но тут же, нахмурившись, замолчала. Обернулась:

— Куда ты уходил? Что с тобой?

Генрих только теперь заметил, что левый рукав его полушубка разодран в клочья. Ведьма все-таки зацепила кнутом. Если бы удар пришелся не вскользь, то руку оторвало бы по локоть.

— Все в порядке, — сказал он. — Я разобрался.

— Что ты с ней сделал? — тихо спросила Ольга. — С баронессой фон Вальдхорн?

— Ее больше нет. Не спрашивай. Остался один, самый последний шаг. Сегодня все закончится. Обещаю.

Локомобиль продирался сквозь белую пелену.

 

Глава 19

Черный от копоти особняк, присыпанный снегом, напоминал размашистый рисунок углем на ватмане. Чернильная дыра под землей зияла все так же равнодушно и мертво. Жерло вулкана или гигантский сток — Генрих по-прежнему не смог бы ответить, какой образ точнее передает суть дела. Пожалуй, дыра представляла собой и то, и другое сразу. Сначала через нее прошел поток света в прошлое, а потом оттуда изверглась отравленная история.

— Мне пора, — сказал Генрих.

— Я с тобой, — заявила Ольга. — И не вздумай меня опять усыплять. Или как там этот фокус правильно называется.

— Не буду, Оля. Пойдем.

Людей поблизости не было — следственная бригада уже уехала. Видимо, контора решила, что здесь больше ничего не получится наскрести. А может, просто всех бросили на поиски Сельмы. Впрочем, наблюдателя где-то рядом наверняка оставили, так что можно было не сомневаться — скоро сюда сбежится толпа народу. Но Генриха это не особенно волновало. Он был уверен, что помешать ему уже не успеют, и даже не стал активировать амулет, отводящий чужие взгляды.

Он шел к развалинам. Ольга, вцепившись в него, семенила рядом. Снегопад усиливался с каждой минутой.

Генрих не стал подниматься по полуразрушенной лестнице. Вместо этого свернул в обширное помещение, которое прежде было гостиной и располагалось под кабинетом хрониста. В воздухе висел едкий запах гари. Вдоль стен громоздились останки сгоревшей мебели. В разбитые окна роями залетали снежинки и, растерянно покружившись, опускались на обугленный пол.

Генрих остановился посреди комнаты — прямо над центром жерла.

— Что с нами будет? — спросила Ольга.

— Понятия не имею. Но иначе нельзя.

— Ты говорил, что надеешься все исправить. Вернуть все, как было. Значит, я проснусь завтра и даже тебя не вспомню?

Он не ответил. Снаружи послышался шум подъезжающих экипажей.

— Как бы палить не начали, — сказал Генрих. — Стань в простенок, Оля. Пожалуйста.

Ольга, всхлипнув, отошла от него.

Генрих достал свой нож-накопитель. Сжал рукоять.

— Первый подскажет.

Особняк вздрогнул.

— Второй откроет.

Пол превратился в закопченную льдину. Генрих встал на одно колено, примерился для удара.

— Третий поймет.

На улице заорали: «Фон Рау!» В коридоре загрохотали шаги.

— Четвертый запишет.

Вооруженные люди ворвались в комнату. Клемм из «двойки» сказал:

— Нож на пол! Руки за голову!

Генрих только вздохнул.

— Огонь! — рявкнул Клемм.

Гром раскатился по сгоревшему дому. Генрих, скосив глаза, наблюдал, как пули вмерзают в воздух. Чернильные сполохи метались в пороховом дыму.

Он поднял нож. Приготовился произнести последнюю фразу, которая заново перезапустит историю. Еще мгновение — и перед ним откроется прошлое.

— Герр фон Рау! Прошу вас, нет!

На пороге стоял имперский посол. Удивившись этому факту, Генрих повернул голову. Посол показал, что безоружен, шагнул вперед и произнес поспешно:

— Уделите мне буквально пару секунд! Это не подвох, даю слово!

Генрих слушал с занесенной рукой.

— Однажды вы спросили меня, почему я не желаю помочь, — говорил имперец. — Я сказал тогда, что боюсь новых осложнений…

Генрих отвернулся.

— Нет-нет, подождите! Дайте договорить! Мир выдержал воздействие Сельмы! Слышите, Генрих? С трудом, но выдержал! Кризис миновал! Да, больной слаб, но имеет шанс на выздоровление! А если начать еще одну операцию, и опять кроить по живому, то шансов уже не будет! Вы всех тут погубите!

Посол умоляюще прижал руки к груди.

— Вы ведь даже точно не знаете, где именно резать! Так и не поняли, почему весь ритуал Сельмы был завязан на чертополох! Я тоже пробовал это выяснить — безуспешно! Генрих, вы ведь ученый! Подумайте — разве можно копаться в прошлом вслепую?

Генрих скрипнул зубами. Он нашел бы, что возразить, но молчал, чтобы не прерывать свой обряд. Имперец понял его без слов:

— Вы можете мне ответить — мир не выздоровеет, пока в нем зияют отверстия. Дыры, раны — называйте их как угодно. И я соглашаюсь — эти раны следует заживить. Заживить, понимаете? Вот что необходимо! А вы собираетесь расковырять их заново!

Подойдя еще на шаг ближе, он продолжал:

— Признайтесь, Генрих, вы ведь сами об этом думали! В глубине души вы осознаете — прежний мир уже не вернуть! Получится только хуже!

Генрих больше не слушал. Рука с ножом онемела, голова наливалась тяжестью. Люди вокруг превратились в размытые силуэты, только снежный квадрат окна с болезненной резкостью выделялся на черном фоне.

Имперец — дипломат до мозга костей, его учили врать убедительно. Но сейчас он, похоже, говорил искренне. Да и трудно поспорить с тем, что копаться в прошлом — затея более чем рискованная. Сельма попробовала — и результат известен.

Раны. Дыры. Отверстия.

Механик, аптекарь, профессор, хронист. Сельма с Генрихом. Прорехи на ткани нового мира. Две из них, правда, уже залатаны — аптекарь и ведьма исчезли, вычеркнуты из жизни. Как быть с остальными?

Решение надо принять сейчас.

«Первый подскажет, второй откроет, третий поймет, четвертый запишет…»

Время вышло.

— Пятый исправит.

Генрих всадил клинок в лед.

Трещины раскинулись во все стороны, как цветочные лепестки. Они удлинялись, изламывались, пытаясь сложиться в неведомый иероглиф, под которым рождался сгусток чернильной лавы.

Генрих, шатаясь, встал. Голова кружилась.

— Вы сказали мне, герр посол, что у этой страны есть шанс. Будем надеяться, что вы правы.

— Вы не стали соваться в прошлое, Генрих?

— Нет. Лишь попытался заткнуть те дыры, что оставила Сельма.

Лава, рожденная в глубине, поднималась к поверхности, сгущалась подо льдиной и застывала, словно сургуч. Казалось, кто-то невидимый закрывает жерло печатью. Накладывает затворяющее клеймо.

Трещины сглаживались, льдина опять превращалась в каменный пол, изуродованный пожаром. Обсидиановый нож исчез. В горстке золы валялся маленький стеклянный цилиндр без единой искорки света.

— Получилось? — спросил посол.

— По-моему, да, — слова давались с трудом, сознание уплывало. — Получилось. Но результаты вы оцените сами.

— А вы?

— Я — последняя прореха, не забывайте. Меня тоже надо заткнуть. Иначе Девятиморье не выздоровеет.

Генрих повернулся к человеку из «двойки».

— Давайте, Клемм. Теперь можно.

Тот взвел курок. У окна закричала Ольга, и наступила тьма.

Он проснулся и ощутил подушку под головой. Мышцы болели, зато в мыслях была блаженная пустота. Схватка с Сельмой, сгоревший дом, чернильная лава — все это казалось далеким и нереальным. Как сон, поблекший с рассветом.

Генрих разлепил веки.

— Ну, как спалось, герой?

Ольга лежала лицом к нему на тахте. Глядела синими глазищами, улыбаясь тихо и ясно. Генрих коснулся ее плеча, погладил нежную кожу. Ольга мурлыкнула и придвинулась ближе.

— Где мы? — спросил он.

— На дирижабле.

Генрих оглядел комнату, точнее — крошечную каюту с иллюминатором. Кроме тахты, тут имелся встроенный шкаф и откидной столик.

— Почему я еще живой?

— Потому что не умер. Тоже мне, аналитик.

— Не издевайся, Оля. Давай рассказывай.

— Строгий какой. Пошутить нельзя… Все-все, только не ругайся! Не выстрелил он в тебя. Ты и так уже едва на ногах стоял. Он еще револьвер не успел поднять, а ты завалился. Я завизжала, к тебе хотела, а меня держат…

— Тихо, тихо. Не плачь. Уже все закончилось.

— Этот все равно стрелять хотел… Гад… Твой генерал его за руку удержал… А Иван Игнатьевич говорит — Генрих, мол, только в Девятиморье опасен. А если его (тебя, в смысле) за границу отправить, то все будет хорошо…

Генрих подумал — ну да, логично. Главное — удалить источник заразы с территории королевства. Желательно пристрелить, но можно и просто вывезти. Волна-то накрыла только одну страну, а за ее пределами он, Генрих, свою «заразность» просто утратит.

— Кстати, а как посол оказался в Речном проезде?

— Не знаю, — сказала Ольга. — Подсказали, наверно. Зря вы тут, что ли, жалуетесь, что наши шпионы — в каждом углу?

Генрих улыбнулся. Спросил:

— Который час?

— Девять утра. С минутами.

— И куда мы летим? В империю?

— Куда же еще? Главное, мне с тобой разрешили! Здорово!

— Что значит «разрешили»? А сама ты что, не могла?

— Нет, конечно. Меня из империи пятнадцать лет назад выслали.

— Выслали? Серьезно? За что?

— Так, грешки молодости. Была одна история, некрасивая. Мне тогда еще и двадцати не исполнилось. Сказали — если хочешь состояние сохранить, то езжай-ка ты, Оленька, за кордон. А иначе с какой бы радости я в вашем Девятиморье столько лет прокуковала, как дура?

— А дом твой здешний? С ним теперь как?

— Он не мой. Арендованный. Я тогда, как приехала, свой покупать не стала. Надеялась — годик-два, и в империю позволят вернуться. А оно, видишь, как обернулось.

— Да уж, — сказал Генрих. — Лететь-то нам еще долго?

— Граница в полдесятого будет, капитан объявлял.

— О, скоро уже.

— Ага. А взлетели ночью. Дирижабль — наш, имперский, поэтому летает без сбоев. Тебя на носилках занесли. Я извелась вся, но доктор кое-как успокоил. Сказал — все нормально, ты просто спишь. Здоровая, говорит, реакция, волноваться не надо…

Генрих порадовался, что спал под защитой имперских рун и снова сохранил память. Да и вообще самочувствие было вполне приличным.

— Пойдем на палубу, — предложил он, — посмотрим с высоты на Белую Реку. Когда еще доведется?

— Там же мороз! — сказала Ольга жалобным голосом.

— Ну ты посиди тогда, я один схожу.

Она надулась, слезла с тахты и принялась натягивать сапоги. Потом заглянула в зеркало, поправила платье. Генрих подумал, что история и впрямь имеет чудовищную инерцию. Подолы, во всяком случае, в новом мире укоротились никак не меньше, чем в старом.

Он полез в шкаф и вместо полушубка с разодранным рукавом обнаружил свое пальто, которому полагалось бы висеть дома.

— Это я их заставила, — похвасталась Ольга. — Послали шофера к тебе домой. Вещи кое-какие собрали, вон саквояж стоит. Ну и паспорт заодно привезли.

— Что б я без тебя делал? — риторически спросил Генрих, помогая ей надеть шубку.

— То-то же.

На тесной палубе было ветрено и безлюдно. Небо оказалось на удивление чистым. Все тучи остались далеко за кормой, штурмуя столицу Девятиморья. Впереди по курсу сверкало солнце в морозной дымке.

— Ну вот, — сказал Генрих, — теперь и меня сослали. А вернуться уже нельзя.

— Не грусти, — попросила Ольга, зябко прижимаясь к нему. — У нас в империи хорошо. Ты там не пропадешь, с твоим-то уровнем дара.

— Знаю. Но Девятиморье — моя страна. Стеклянный тут век или железный — неважно. Если б можно было остаться, не уехал бы ни за что. Все из-за этой Сельмы…

— А я вот не буду ее ругать. Без нее мы бы с тобой не встретились.

— Это да, — согласился Генрих.

— Что ты ей сказал напоследок? В парке? Ну, перед тем, как…

— У меня была заготовлена коронная фраза. Что-то вроде: «Запомни, ведьма! На каждую волну найдется свой волнолом!» Но как-то не пришлось к слову.

Внизу проплывали запорошенные поля. На этом фоне Генрих не разглядел бы пограничную реку, тоже занесенную снегом, но помогло чернильное зрение. Казалось, под белым ковром уснул исполинский змей с мерцающей шкурой. Он был уже совсем близко.

— О чем задумался? — спросила Генриха Ольга.

— Так. Развязка вроде бы наступила, точка поставлена, но я до сих пор не знаю, что Сельма сдвинула в прошлом. Да, она подтвердила, что объект воздействия — женщина с ведовскими способностями. То есть травница Яна, насколько я понимаю. Но что у них там произошло с бароном? Почему Яна с ним не сошлась? И при чем тут чертополох? Я чувствую, что ответ совсем прост, лежит буквально перед глазами, только я смотрю не туда.

— Наплюй и забудь. Теперь-то какая разница?

— Не могу. Ты же знаешь, какой я нудный.

Генрих стоял у перил, обняв дрожащую Ольгу, и смотрел на Белую Реку, но мысли его никак не желали покинуть запыленную деревеньку, где у развилки приткнулся домик с синими ставнями.