Глава 1

К зданию Третьего департамента Генрих подкатил на извозчике. Коляска с поднятым верхом, качнувшись на рессорах, остановилась у чугунных ворот.

Кучер обернулся, не выпуская вожжи из рук. Лицо у него было красное от мороза, пышные усы заиндевели. На форменном пальто с алым воротником блестела медная бляха, удостоверяющая, что ее обладатель управляет экипажем первого класса.

— Пожалуйте, герр профессор.

Вообще-то свой род занятий Генрих не афишировал, но догадливость кучера его нисколько не удивила. Тот был явно человек опытный, на козлах не первый год. За такой срок волей-неволей приобретешь практические познания в физиогномике и новомодной науке под названием «психология». Ну и, конечно, у любого извозчика в кармане припрятан заряженный амулет, позволяющий просвечивать пассажиров.

Впрочем, амулет — это так, подспорье. Ничего конкретного не покажет — ни возраст, ни профессию, ни, тем более, имя. Только общий эмоциональный настрой и уровень агрессивности. Чтобы возница понял, можно ли драть с клиента втридорога или лучше поостеречься.

— Сколько с меня?

— Две марки.

Вот, кстати. Если по совести, то запросил бы максимум полторы — от вокзала ехали минут десять. Но чувствует ведь, стервец, что Генрих торговаться не будет.

Выбравшись из коляски, Генрих огляделся и тяжело вздохнул. Он не был здесь уже очень давно и, грешным делом, надеялся, что больше никогда не окажется по этому адресу. Да и вообще в столицу не собирался. С каким удовольствием он остался бы сегодня дома, в предместьях! Сидел бы сейчас в уютной квартире и набивал бы трубку, лениво глядя в окно и зная, что впереди простой и понятный день, наполненный шелестом старых книг и ароматом кофе…

Он так ясно представил себе эту картину, что чуть не полез назад в экипаж, но быстро взял себя в руки. Нет смысла дергаться — от этих не убежишь, спокойной жизни теперь все равно не будет.

Да и какое уж тут спокойствие, если вчера поздно вечером ему лично позвонил генерал и попросил оказать содействие следствию — по старой памяти, так сказать. Генрих, естественно, восторга не проявил. Но генерал к такой реакции был готов — ровно и методично он принялся излагать подробности дела, от которых шевелились волосы на затылке. И стребовал-таки с Генриха обещание приехать утренним поездом.

Ворота, ведущие на территорию департамента, были гостеприимно распахнуты, но посетителей, кроме Генриха, отчего-то не наблюдалось. Тротуар вдоль ограды был совершенно пуст — прохожие предпочитали другую сторону улицы.

Длинное унылое здание с треугольным фронтоном стояло чуть в глубине двора, стыдливо прикрывшись шеренгой высоких лип. Летом, как вспомнил Генрих, фасад едва просматривался сквозь густую листву. Но сейчас, в декабре, все было видно как на ладони — добротная кирпичная кладка, аккуратные карнизы, окна с крестообразными рамами.

Генрих подумал, что в этом, пожалуй, есть некий символизм. Третий департамент желает оставаться в тени, чтобы не раздражать добропорядочных граждан ни своим видом, ни самим фактом своего существования в мире. Но они, граждане, все равно вынуждены его лицезреть — ходят мимо и недовольно кривятся.

Усмехнувшись глубине своих обобщений, Генрих двинулся от ворот к крыльцу. Звук шагов был сухим и звонким — снег до сих пор не лег, хотя мороз держался уже неделю. И не похоже было, что погода скоро изменится. Вместо нормальных туч, способных принести снегопад, над городом висела мутная сероватая мгла, и солнечный свет растекался в ней, как масло в перловой каше.

Тяжелая дверь подалась без скрипа. Лампы в вестибюле горели белым казенным светом. Слева обнаружился гардероб, справа — кабинка дежурного офицера. Прямо напротив входа была еще одна дверь, ведущая непосредственно в недра здания. Ее охраняли двое в синих мундирах.

Генрих неторопливо снял дубленый щегольской полушубок и отдал его гардеробщику. Потом, припомнив здешний порядок, подошел к дежурному за стеклом.

— Добрый день. Мне назначено к десяти.

— Ваше имя?

— Генрих фон Рау.

— Документы, пожалуйста.

Дежурный долго рассматривал членский билет академического сообщества и переписывал данные оттуда в журнал. Управившись с этим, снял трубку телефонного аппарата, произнес что-то быстро и неразборчиво, выслушал ответ и сказал: «Так точно». После чего протянул руку вправо, повернул неприметную рукоятку, и по стеклу между ним и Генрихом прошла короткая рябь.

Генрих ощутил нечто, похожее на слабое дуновение ветра. Откуда-то вдруг возник густой запах, будто от гниющих цветов, а во рту появился приторно-сладкий привкус. Генрих с трудом подавил желание сплюнуть, хотя знал, что все это — лишь фокусы восприятия. Мозг тщетно пытался перевести в понятные ощущения то, что происходило в эту минуту.

Дежурный разглядывал посетителя на просвет, задействовав при этом столько энергии, что хватило бы на сотню извозчичьих амулетов.

Продолжая изучать светограмму, дежурный удивленно нахмурился. Наверно, заметил затворяющее клеймо и не сразу понял, что это значит. Впрочем, ему простительно — ведь, в сущности, молодой еще парень. Служит недавно и Генриха уже не застал. Новая поросль, крепкая смена, которая, отличаясь житейской хваткой и здравомыслием, воспринимает то, чем занимались предшественники, с брезгливым недоумением. Или, в лучшем случае, с сочувственной жалостью.

К счастью, гнилостный запах исчез так же быстро, как появился. Проверка закончилась. Дежурный положил перед Генрихом сиреневую дырчатую картонку размером с ладонь.

— Ваш пропуск. Третий этаж, кабинет 38.

— Благодарю.

Генрих пересек вестибюль и протянул картонку одному из синемундирников. Тот сунул ее в прорезь на крышке загадочного устройства, стоящего рядом на деревянной подставке. Генрих наблюдал с любопытством — в его времена таких диковин тут не водилось.

Механизм заглотил добычу жадно, с утробным звуком. Внутри что-то лязгнуло, заскрежетало. Потом на секунду машина смолкла, будто переводя дыхание, и наконец с надрывом выкашляла пропуск обратно. Охранник вручил его Генриху.

— Прошу вас. Извольте сдать при выходе.

На картонке отпечатались угловатые цифры — дата и время прибытия с точностью до минуты. Генрих хмыкнул. Интересно, какой от этого прок? Как эти игрушки защитят от коварных вражеских происков? Ну разве что враг трусливо сбежит, заслышав скрежет жуткого механизма. Известно ведь — клиенты Третьего департамента технику на дух не переносят.

Генрих поднялся по лестнице на нужный этаж. Приемная генерала располагалась в торце длинного коридора. Ковровая дорожка приглушала шаги. Было тихо, только за одной из дверей стрекотала пишущая машинка.

Секретарь в приемной — неулыбчивый тип лет тридцати пяти, одетый в штатский костюм, — поднял на Генриха взгляд:

— Герр фон Рау? Его превосходительство ждет.

Да, тот действительно ждал.

Генерал Теодор Август цу Нидерхаузен, начальник Третьего департамента, при виде гостя вышел из-за стола и протянул руку. Он мало изменился за эти годы — по-прежнему сухощав и подтянут, мундир сидит как влитой, рукопожатие крепкое. Только голова поседела, и морщины стали заметнее.

— Здравствуйте, ваше превосходительство.

— Бросьте, Генрих, — поморщился генерал. — К чему этот официоз? Здесь посторонних нет. Или это ваша маленькая месть за то, что я выдернул вас из уютного академического болотца? Неужели оно вам еще не осточертело?

— Как скажете, Теодор. И да, мое болотце совершенно меня устраивает. Оно хорошо сберегает нервы. В отличие от… — Генрих выразительно повел глазами вокруг.

Впрочем, во внешнем убранстве генеральского кабинета не было ничего угрожающего. Книги в шкафах, мягкие стулья, штучный паркет. Даже настенная карта выдержана в подчеркнуто-спокойных тонах: Девятиморье в центре отсвечивает малахитовой зеленью, к западу дремлет в лиловых сумерках Лузитания, а Зимняя Империя на востоке застыла в сугробах голубоватого инея. На противоположной стене — портрет канцлера с парадными эполетами, багряной муаровой лентой и звездой Равноденствия на груди; поза исполнена достоинства, плечи расправлены, и только взгляд, как у голодного ящера, слегка портит общее впечатление.

Генерал между тем продолжал:

— Я хорошо изучил вас, Генрих, пока вы работали здесь, под моим началом. И, признаться, был несколько удивлен, узнав про затею с университетом. Ведь это совсем не ваше призвание — вдалбливать студиозусам знания в чугунные головы.

— Я отошел от преподавания. Сейчас пишу докторскую работу.

— И насколько вы, позвольте спросить, продвинулись в этом? За последние, ну скажем, полгода?

— Ладно, Теодор, — буркнул Генрих. — Будем считать, вы меня уели. Я вряд ли промчусь кометой по научному небосклону. По натуре я, скорее, не теоретик, а практик. Но, в связи с известными обстоятельствами, практическая… гм… деятельность мне теперь недоступна. Поэтому вот уже много лет я — тихий кабинетный исследователь. Книжный червь, который привык к покою. И, если честно, с трудом представляю, чем могу быть полезен в нынешней ситуации. Но раз уж вы сочли мое присутствие обязательным, то, может, перейдем сразу к делу?

Генерал кивнул ободрительно.

— Вы злитесь, Генрих, и это правильно. Таким вы мне сейчас и нужны. Апатия в нашем ремесле — недопустимая роскошь. А что касается дела…

Он взял со стола картонную папку и протянул ее гостю.

— Присядьте и посмотрите снимки. Это то, о чем я вчера рассказывал. Группа работала почти до утра.

Сверху в папке лежали обычные фотокарточки — не светопись, а технические, мертвые изображения на бумаге. Сначала общий план улицы с добротными каменными домами, потом дверь с вывеской «Аптека Ротмайера» и, наконец, вид изнутри — прилавок, весы, разнокалиберные склянки на полках.

— Погодите, — сказал Генрих, — а где же, собственно?..

— В подсобном помещении, лежал на полу. Вот, видите?

— Силы небесные, у него же лица почти не осталось…

— Рваные раны по всему телу, причем нанесенные словно бы изнутри. Тело и пол вокруг засыпаны мертвой пылью, будто что-то истлело. Состав пытаемся выяснить. Но это вторичные проявления. Главное в другом. Взгляните на светограмму.

Генрих выудил целлулоидный плотный прямоугольник размером с альбомный лист. Угольно-черная поверхность тускло блестела.

— Ну, что скажете?

— Минуту, пожалуйста. Вы же помните, у меня теперь с этим сложно.

— Да, простите.

Достав из внутреннего кармана очки с темно-синими линзами, Генрих водрузил их на нос. Оправа была металлическая. Перемычка между стеклами, очень широкая и массивная, полностью прикрывала переносицу и имела ряд мелких вертикальных насечек. Вся эта конструкция придавала Генриху несколько фантасмагорический вид.

— Вам идет, — нейтрально произнес генерал.

— Если бы вы услышали, Теодор, сколько я за них заплатил, вы бы сразу перестали иронизировать.

Сосредоточившись, Генрих уставился на светограмму. Для невооруженного глаза она так и осталась бы просто целлулоидной пленкой. Но глядя сквозь фокусирующие линзы, он начал улавливать изменения.

В центре прямоугольника появилось мерцание — сначала точка, потом несколько изломанных тонких линий, которые расползались к краям. Это напоминало треснувший лед. Под взглядом Генриха трещины множились. Он усилил нажим, и «лед» проломился разом, а из открывшейся полыньи хлынул чернильный свет.

Как всегда в такие моменты Генрих испытал сожаление, что человеческая речь слишком скудна, ограничена и не содержит правильных слов. Свет не был светлым — и разум метался, пытаясь вырваться из этого языкового капкана. Чернильное сияние усилилось, в глазах появилась резь. Снова, как в вестибюле, возник цветочный запах, только теперь не гнилостный, а неожиданно приятный и свежий, и Генрих понял, что сейчас узнает его, буквально через пару секунд…

Голова закружилась, и он поспешно отдернул руку со светограммой. Снял очки, вытер пот со лба.

— Итак? — генерал смотрел выжидающе.

— Я не увидел деталей, засветка запредельная. Это брак?

— Нет. Реальный фон на месте событий.

— Впечатляет. А этот аптекарь, как его там…

— Ротмайер. Гельмут Ротмайер.

— Он владел светописью?

— Только на бытовом уровне. В лучшем случае, мог продлить срок годности своих порошков. Жил тихо, ничем особо не выделялся.

— Зачем его вообще убивать?

— Вот именно, Генрих. Зачем? И, главное, почему таким способом? Его могли бы пырнуть ножом, застрелить, задушить бельевой веревкой. Могли бы, в конце концов, разрядить в него амулет. Но вместо этого обрушили поток света, способный сравнять с землей весь квартал. Смысла не больше, чем положить комара под кузнечный молот. А что если это несчастный аптекарь — лишь тренировка? Пристрелка, образно говоря? А настоящая цель — совсем другого масштаба? Надеюсь, Генрих, теперь вы прониклись серьезностью ситуации?

— Более чем. Однако так и не уяснил — зачем позвали меня? Что я могу вам сказать такого, чего еще не сказали действующие эксперты? Вот я посмотрел светограмму — и никаких догадок. Но вы ведь и не ждали большего, верно? Потому что мой нынешний уровень вам известен. Так в чем же дело, Теодор?

Генерал ответил не сразу. Задумчиво прошелся из угла в угол.

— Скажите, Генрих, вы ведь, если не ошибаюсь, больше года не посещали столицу?

— Да. О чем, повторюсь, ни капли не сожалею.

— Понимаю вас. Но, видите ли, вчера по телефону я рассказал не все. Был еще один довольно странный момент. Приехав к месту убийства, я вылез из экипажа и при входе в аптеку вдруг ощутил ваш отсвет. Отпечаток вашего присутствия там.

— Это невозможно, — сказал Генрих спокойно. — Я вчера не выходил из квартиры.

— Я знаю, — так же спокойно подтвердил генерал.

«Интересно, откуда?» — мельком подумал Генрих.

— Я был озадачен, — продолжал его превосходительство. — Остановился, постарался сосредоточиться. Но ощущение сразу исчезло. Я, конечно, мог ошибиться — засветка там действительно запредельная. И все же…

— Ну да, — Генрих хмыкнул. — Это знаменитое «все же». Решили, что проверить мое клеймо, на всякий случай, не помешает. И вообще посмотреть на мою реакцию.

— Я обязан был это сделать, — генерал пожал плечами. — Просто ради очистки совести. Впрочем, вы ведь хорошо понимаете — если бы мы вас в чем-то подозревали, то пришли бы к вам сами. И разговор бы сложился несколько по-иному.

— Ладно, теперь вы убедились, что все в порядке. Ваша совесть чиста. Я могу идти?

— Не стройте из себя обиженного ребенка, — генерал добавил металла в голос. — Молчите и слушайте. Да, я знаю, что вас там не было. Но пока мы не разобрались с вашим отсветом (или с тем, что я за него принял), я вынужден держать вас в уме. Значит, в ваших же интересах, чтобы мы как можно скорее докопались до истины. И лучше помочь нам, чем просто сидеть и ждать. Это первое.

— Надо полагать, будет и второе, — пробурчал Генрих.

— Да, будет. Уже понятно, что дело беспрецедентное. И чтобы его раскрыть, понадобятся беспрецедентные меры. Моя интуиция об этом просто вопит. Поэтому я хочу, чтобы рядом были не просто компетентные люди, коих в департаменте более чем достаточно. Мне нужен кто-то, способный, при необходимости, пожертвовать всем и принять решение, граничащее с безумием. Как сделали вы двадцать лет назад.

Несколько секунд они молча мерились взглядами. Потом на столе пронзительно зазвонил телефон — угловатый, массивный, с витым шнуром. Генерал подошел, снял трубку.

— У аппарата. Докладывайте, Кольберг. Когда? — он долго слушал, постукивая карандашом по столу. — Хорошо, я понял. Действуйте. Скоро буду.

— Что там? — полюбопытствовал Генрих.

— Нашли еще одно тело. Обстоятельства схожие, подробности выясняем. И в данном случае вы нам, пожалуй, особенно пригодитесь.

 

Глава 2

— Что вы имеете в виду? — спросил Генрих.

— Убит ваш, в некотором роде, коллега. Рудольф Штрангль, восьмидесяти двух лет, профессор, автор дюжины трудов по истории…

— …и биограф монаршей семьи. Ужасная новость.

— Вы были знакомы?

— Только заочно, по его книгам. Жизнеописание Старого Короля ему весьма удалось. Название, правда, мне никогда не нравилось. «Предвестник железной эры» — это он, по-моему, перегнул. Хотя материал там собран уникальный, надо признать. Да вы ведь наверняка и сами читали. По долгу службы.

— Читал, — подтвердил хозяин кабинета. — Согласен с вашей оценкой. И, боюсь, подтверждаются мои худшие подозрения. В том смысле, что аптекарь — лишь случайная жертва, а на самом деле убийцу интересуют птицы совсем другого полета.

— Ну не знаю, — Генрих с сомнением покачал головой. — Биограф — это ведь не сановник и не особа королевских кровей. Да, он, когда писал книгу, беседовал со многими из высшего круга. Но и только. Никакого влияния он на них не имел, да и не мог иметь в принципе. А в последние годы вообще, я слышал, был болен, почти ни с кем не общался. Тихо доживал в одиночестве. Нет, Теодор, я не вижу смысла.

— Вот и постараемся разобраться. Вы едете со мной, Генрих. Подробнее поговорим по дороге.

Убрав папку с документами в несгораемый шкаф, генерал вместе с гостем вышел из кабинета в приемную. Спросил у секретаря:

— Подготовили то, о чем я просил?

— Да, ваше превосходительство.

Секретарь достал из выдвижного ящика стальную пластину — прямоугольную, размером с ладонь и со скругленными уголками. Протянул ее Генриху. Тот вопросительно глянул на генерала.

— Не сочтите за издевку, Генрих. Да, это ваш старый жетон — как видите, мы его сохранили. Знак того, что вы участвуете в деле совершенно официально. Я подписал соответствующий приказ. Это, по крайней мере, избавит вас от необходимости каждый раз получать внизу новый пропуск.

— Я вообще-то рассчитывал, что этот, нынешний раз — единственный, — тоскливо заметил Генрих.

На жетоне была оттиснута крупная цифра 3, которую в нижней части пересекало несколько тонких горизонтальных бороздок. Они хранили искру чернильного света — идентификационный узор, невидимый для обычного зрения. Еще ниже имелась четкая надпись: «Генрих фон Рау. Мастер-эксперт».

Прошлое, встрепенувшись, тянуло к нему жадные щупальца.

Генерал между тем облачился в шинель и кивнул на выход. Они прошли по тихому коридору, спустились по лестнице в вестибюль. Механизм снова мучительно закряхтел, пожирая сданный Генрихом пропуск.

Во дворе глава департамента сразу свернул налево и двинулся вдоль фасада. Генрих удивился — конюшня, насколько он помнил, была в другой стороне. Но генерал повел его к приземистому строению с широкими створками деревянных ворот и закопченными окнами. Ворота как раз открылись, и наружу выкатился экипаж на паровой тяге. Шофер, устроившись впереди на открытом сиденье, ворочал рулевым колесом; пассажирская кабинка у него за спиной блестела темно-зеленым лаком. Деловито посапывала труба.

— Двигаете прогресс? — осведомился Генрих. — Демонстрируете верность политике Железного Дома?

— Вы отстали от жизни, мастер-эксперт. Это давно уже не политика, а бытовая необходимость. Такие штуки лет десять как выпускают серийно. В столице их, пожалуй, не меньше тысячи.

— Ладно, ладно, герр генерал. Я все-таки живу не в берлоге. В нашем городке они тоже есть, просто мне больше нравятся лошади. Ну и как они в деле, эти паровички?

— Весьма шустры. Мы постоянно держим два наготове, котлы не гасим. Прошу.

Генрих полез внутрь. Генерал сказал шоферу:

— Через мост. Кленовая, 43.

Локомобиль вырулил со двора и покатил по улице, обгоняя коляски, запряженные лошадьми, и ревниво фыркая, когда навстречу попадались другие паровые повозки. Дома из темно-красного кирпича вставали по обеим сторонам от дороги. Чернели кованые ограды, мелькали витрины со шляпами, часами и париками. Дамы в кокетливых шубках шли под руку с господами в толстых пальто. Вороны угрюмо дремали на голых ветках, голуби возле булочной дрались на тротуаре за оброненную кем-то ватрушку. Город сыто щурился — а над ним вздымалась громада королевского замка.

Замок будто прорастал из холма — поседевший от времени, с мощными стенами и пузатыми башнями по углам. Донжон, похожий на обтесанную свечу и увенчанный острым многоугольным куполом, царапал мутное небо. Стрельчатые окна мягко светились. И реяли флаги с поджарым черным орлом, который сжимал в правой лапе скипетр, а в левой — чернильницу.

— Генрих, у вас ведь восприятие светописи, насколько я помню, связано с обонянием? Какой запах вы ощутили, глядя на снимки? Были какие-нибудь подсказки?

— Ах да, хорошо, что напомнили, Теодор. Как ни странно, запах оказался весьма приятный — медовый, я бы сказал, и очень знакомый. Я где-то с ним уже сталкивался, вот только где именно — сообразить не успел.

— Гм, — генерал задумчиво потер подбородок.

— А непосредственно на месте убийства? Ничего похожего не было?

— Нет, обычные аптечные ароматы. Йодоформ, касторовое масло. Да еще эта пыль вокруг слегка отдавала тленом. А светограмма, значит, медовая? Забавно, весьма забавно…

— Еще бы. Служебная светопись, как правило, не слишком благоухает. Особенно в вашей конторе, — мстительно сказал Генрих. — Контроль в вестибюле, к примеру, воняет для меня гнилью.

Генерал улыбнулся едва заметно. С минуту они молчали. Потом Генрих спросил:

— А у вас ведь побочное восприятие — через звук? Что вы услышали там?

— Волны и ветер, — сказал генерал. — Как будто я на берегу моря. И шум постепенно усиливается — кажется, идет шторм.

Локомобиль между тем заезжал на мост. Открылся вид на резиденцию канцлера. Она стояла на островке посреди замерзшей Прейгары — у подножья холма, под сенью королевского замка. Трехэтажная, лишенная архитектурных красот, резиденция мирно устроилась на обширной лужайке. Пожухлая трава вокруг была присыпана инеем.

На фронтоне виднелся знак Железного Дома — стилизованный циркуль. А ведь Генрих прекрасно помнил те времена, когда вместо циркуля там было изображение фокусирующей линзы в оправе. Совсем недавно, четверть века назад…

Боже, подумал Генрих, неужели я уже такой старый? Кажется, все было только вчера — пролетка катится по этому же мосту, и студент-третьекурсник, сидящий в ней, едва не лопается от гордости, потому что ему только что предложили работу. И брызжет радостью май, и трава на лужайке изумрудно сверкает, и жизнь впереди залита ослепительным солнцем…

— Теодор, — спросил он, — вы долго выбирали тогда? Ведь у многих на факультете природные способности были выше. Хотя, конечно, я понимаю — дело не только и не столько в способностях. Вы искали идеалистов.

— Не отвлекайтесь, Генрих. Сосредоточьтесь на деле. Вы сказали, что у вас пока — никаких догадок. Пусть так. Я тоже противник поспешных выводов при недостатке фактов. Но давайте начнем хотя бы с самых общих соображений. Как бы то ни было, вы — человек науки. И, по идее, должны смотреть на проблему шире, чем я.

— Пока мне ясны две вещи. Первое — выброс в аптеке был точечным. То есть, преступник, извините за каламбур, точно знал, куда бить. Второе — выброс был колоссальной мощности. Просто глупо тратить столько света для тренировки. Вывод — ваша гипотеза о «пристрелке» неубедительна. Во всяком случае, для меня. Аптекарь — не случайная жертва. И это опять приводит к вопросу, зачем его убивать.

— Спонтанный выброс? Убийство в состоянии аффекта?

— Очень сомнительно. Тогда бы жертва была одна. А у нас ведь еще историк.

— Согласен. Дальше.

— Главный вопрос — что общего у аптекаря и профессора? Где и когда они могли пересечься? Если поймем, то станет ясен мотив. Надо копать. И я бы начал с аптекаря — у него знакомств по определению меньше, проверить легче. Вы говорите, жил неприметно. Но хоть что-то необычное есть?

— Да как сказать. Родился в деревне — миль сто отсюда. Приехал в город семь лет назад, после смерти матери. Выучился, открыл свое дело — видимо, были какие-то сбережения. Вот тут, пожалуй, любопытный момент. Он рос без отца, мать была сельской травницей. Могла ли она оставить ему сколь-нибудь серьезную сумму? В общем, ждем подробностей о родителях. С деревней связаться напрямую нельзя, запрос послали в соседний город. Оттуда в деревню снарядили вахмистра — сегодня к вечеру должен прислать отчет. Пока что все сведения у нас — от невесты аптекаря и от его соседей.

— Сколько ему лет было, кстати?

— Недавно исполнилось двадцать пять.

Генрих невесело усмехнулся. Опять пресловутая четверть века. Для кого-то жизнь в этом промежутке изменилась неузнаваемо, а для кого-то и вовсе уместилась вся, без остатка. Будто в футляре с числовым секретным замком, где паролем служат даты рождения и смерти.

У профессорского особняка на Кленовой уже стояло несколько экипажей. Толпились зеваки — в большинстве своем, судя по виду, прислуга из соседних домов, но попадались и солидные бюргеры. Публика сдержанно гомонила, за ней приглядывал усатый вахмистр.

Генерал с Генрихом, выбравшись наружу, подошли к открытым воротам. Там их встретил плотный мужчина в штатском.

— Я увидел, как вы подъехали, герр генерал.

— Здравствуйте, Кольберг. Познакомьтесь — Генрих фон Рау. Наш приглашенный эксперт в этом деле.

Крепыш на миг зафиксировал Генриха цепким взглядом. Вежливо кивнул, принимая к сведению. Генерал спросил:

— Что успели выяснить? Картина такая же?

— Касательно выброса — да. Мощнейшая засветка, даже сильнее, чем в прошлый раз. А вот внешние проявления отличаются.

— Да? И чем же?

— По крайней мере, мы теперь знаем, каким образом были нанесены раны. Но, с вашего позволения, герр генерал, я бы советовал взглянуть лично.

— Ведите.

Они двинулись вдоль стены по чисто выметенной дорожке. Клумбу слева густо покрывали жухлые листья. Голые кусты сирени топорщились, словно метлы. Дом был большой и старый, с черепичной двускатной крышей и флигелем для прислуги.

Поднявшись на крыльцо, они миновали прихожую и вошли в просторную гостиную с погасшим камином. Широкие диваны вдоль стены пустовали. На стуле в дальнем углу всхлипывала невзрачная женщина лет шестидесяти. Ее отпаивали водой.

— Экономка, — пояснил Кольберг вполголоса. — Утром обнаружила тело — в коридоре на втором этаже. Больше в доме никого не было. Профессор — вдовец, дети и внуки живут отдельно.

— Убийцу она не видела?

— Нет. Но говорит, что примерно на полчаса ее неожиданно сморил сон. Прикорнула в кресле, потом спохватилась, пошла наверх. И там увидела труп.

— Понятно. Преступник хладнокровен, но не маньяк.

— Да, герр генерал, похоже на то. Мог бы убить и ее, как свидетеля, но предпочел только усыпить.

Генрих, продолжая прислушиваться к их разговору, подошел ближе к лестнице. Наверху раздавались приглушенные голоса. И еще ему показалось, что оттуда доносится знакомый медвяный запах.

Голоса стали громче. Генрих расслышал:

— Нет, просто более стабильный канал. Поэтому нет распада…

Со второго этажа на лестницу вышли двое. Тот, что постарше, продолжал говорить, стягивая на ходу резиновую перчатку. При виде Генриха он запнулся — остановился, держась за палец.

— Фон Рау? Что вы здесь забыли?

— Зашел погреться. И, кстати, здравствуйте, Либхольц.

— Я не уверен, что вам нужно здесь находиться.

— Впервые за столько лет я с вами согласен. Может, будете столь любезны и доведете вашу мысль до его превосходительства?

Генерал обернулся к ним:

— Герр Либхольц, вы знакомы с герром фон Рау. Согласно моему распоряжению, он имеет доступ к материалам следствия. Впредь извольте сотрудничать. А пока доложите первые выводы.

Он поднялся по лестнице, Генрих следом. Сладкий запах с каждым шагом усиливался. Генрих почувствовал, как сердце забилось чаще. Приостановился, сделал глубокий вдох и заглянул в коридор.

Рудольф Штрангль, историк и королевский биограф, лежал на полу, раскинув в стороны руки. А сквозь глазницу у него прорастал колючий стебель чертополоха.

 

Глава 3

Генрих оперся рукой о стену, пережидая приступ головокружения. Его подташнивало, испарина выступила на лбу. Все-таки за прошедшие годы он отвык от подобных сцен.

Наконец дурнота отступила, и Генрих снова посмотрел на убитого. Стебель в глазнице был самым пугающим, но не единственным элементом картины. Весь коридор направо от лестницы превратился в чудовищный натюрморт. Шипастые побеги пробились прямо из пола, прогрызли себе дорогу сквозь плоть лежащего человека. Взорвали изнутри кожу и, растерзав одежду в клочья, поперли дальше. Над телом распустились острые листья, а на верхушках стеблей покачивались цветы — сиреневые мягкие венчики. И от них исходил дурманящий сладкий запах.

Теперь, задним числом, Генрих удивился, что не узнал эту медвяную волну сразу, еще в кабинете у генерала. Ведь она как будто пришла из детства, с обширного пустыря на окраине провинциального городка. Чертополох разрастался там буйно, неудержимо и, зацветая, приманивал диких пчел. Те кружили над зарослями, оживленно жужжа, а Генрих каждый раз удивлялся — как мог такой сказочный аромат достаться кривобокому монстру, усеянному шипами?

Либхольц тем временем объяснял генералу:

— В аптеке побеги просуществовали недолго. Проросли и сразу распались, рассыпались в прах. Остались только нанесенные раны. Здесь же канал, как я уже говорил коллегам, стабилен. Он сохранился даже после того, как завершился выброс. Поэтому колючки тоже остались.

— Преступник хотел, чтобы жертвы умирали в мучениях?

— Не думаю. Вряд ли он выращивал шипы специально. Это, скорее, побочный эффект от преизбытка энергии. Пропускная способность канала просто невероятная.

— И поток был весь направлен на жертву?

— Да. Как и там, в аптеке.

— Так почему же убийца выбрал такой энергозатратный способ?

— Трудно судить, герр генерал…

— И все-таки. Гипотезы, версии?

Генрих подумал, что ему все-таки не помешает присесть. Обернулся, оглядел другой конец коридора. Там колючие кусты росли редко — всего штук семь или восемь. Одна из дверей была приоткрыта. Генрих подошел, заглянул. Это оказался рабочий кабинет хозяина дома. Внутри не было ни души — видимо, предварительный осмотр уже завершился.

Шагнув через порог, Генрих ощутил некоторую зависть. И тут же сконфузился, вспомнив, кому завидует. Но все же следовало признать — старик Штрангль умел устраиваться с комфортом.

На полу, от одной стены до другой, раскинулся ковер оттенка топленого молока — такой ворсистый и мягкий, что казалось, будто это цельная шкура неведомого животного. Хотя пушных зверей такого размера в ойкумене, вроде бы, не водилось. Разве что где-нибудь в полумифических землях, на самых отдаленных задворках Зимней Империи, куда нормальным людям все равно не добраться.

На стене слева — гобелен с водопадом и мшистыми зелеными скалами. Детали вплоть до мельчайших капель вытканы с поразительным тщанием — еще секунда, и брызги полетят в комнату. Наверняка в изображение вплетены светоносные нити, которые сами по себе не видны, но усиливают эффект. Напротив — массивный письменный стол из темного свилеватого дерева. Лампа с уютным абажуром, бронзовое пресс-папье с фигуркой морского змея; огромный раскрытый фолиант с иллюстрациями; чернильница, блокнот с золотым пером.

Книжные шкафы — монументальные, до самого потолка. Разноцветные тисненые корешки, радостные блики на дверцах. И даже зимнее небо за чистейшим окном выглядит опрятно и по-домашнему.

Генрих обошел стол и опустился в кресло. Сразу же стало легче, пульсация в висках прекратилась, и мысли больше не прыгали, как безумные. Впрочем, и здесь, скорее всего, помогла бытовая светопись — например, успокаивающий узор на обивке. Незаменимая вещь для кабинетных трудяг — жаль только, цена вызывает оторопь. Чтобы позволить себе такое приобретение, надо быть бароном с родовым замком или фабрикантом с концессией от Железного Дома. Ну или написать королевскую биографию, выдержанную в верном ключе.

Над чем, кстати, работал профессор в последний день? Генрих придвину к себе блокнот, полистал. Герр Штрангль был изрядный педант — каждая запись аккуратно снабжена датой, а кое-где проставлено даже время. Впрочем, записи эти несли крайне мало информации для постороннего человека. Умные мысли профессор фиксировал, очевидно, где-то в другой тетради, а здесь были просто напоминалки — условные значки и бесчисленные сокращения вроде: «Чтв. герц. подтв.», «ЕКВ тез-во ст.», а то и вовсе «унтр. хр. — и?»

Самая свежая пометка была сделана вчера вечером: «Фав-ка??? Пров.!»

«Фав-ка» означала, надо полагать, фаворитку, а «пров.» — проверку. Причем последнее слово было подчеркнуто трижды. Этот фонтан эмоций в занудном блокноте выглядел, как минимум, неожиданно. Примерно так же прозвучал бы, наверно, боцманский загиб где-нибудь на дипломатическом рауте.

И что же так взволновало коллегу Штрангля?

Генрих попытался представить себе эту картину. Гостей у историка вчера не было — так заверила экономка. Может, кто-нибудь позвонил? Или хозяина дома просто вдруг осенила некая сногсшибательная догадка? Из области науки, естественно. Все остальные темы у него, если верить сплетням, эмоций не вызывали.

И вот он хватается за блокнот, чиркает два слова и, возбужденно дыша, ковыляет к книжному шкафу. Достает раритетное справочное издание, листает трясущимися руками. Находит наконец нужный отрывок, а там…

Генрих покосился на фолиант, лежащий на расстоянии вытянутой руки от него. Это, конечно, чистый полет фантазии. С другой стороны — почему бы и нет, за неимением более рациональных идей?

Фолиант был открыт на странице, посвященной одному из королевских балов. Судя по дате, торжество состоялось все те же двадцать пять лет назад (Генрих мельком подумал, что это число его сегодня просто преследует).

И чем же данный конкретный бал знаменит? Посмотрим. Ага, он — последний с участием Старого Короля. Вскоре монарх-долгожитель сляжет и перестанет появляться на людях. Прикованный к постели, протянет еще около полутора лет и отойдет в лучший мир. Стеклянный век рассыплется на осколки, а линза на резиденции канцлера сменится стилизованным циркулем…

Но на фотографии король еще бодр и прям. Идет по залу в сопровождении принцессы Бригитты, и гости с почтением склоняют головы. Фотограф выбрал очень удачный ракурс. В кадре не только Его Величество с дочерью, но и — чуть позади — кронпринц Альбрехт с невестой. Дальше еще какие-то кавалеры и дамы; почти все смотрят в объектив, растягивают губы в улыбке, зная, что их снимают. И лишь одна — красавица с темными волосами — не отрывает глаз от кронпринца.

Хотя, пожалуй, брюнетка выделялась на общем фоне не только своим равнодушием к фотосъемке. То ли свет люстры удачно лег на нее, то ли сама иллюстрация в этом месте выцвела не так сильно, но девушка выглядела немного иначе, чем остальные. Свежее и ярче, если последнее слово вообще применимо к черно-белому снимку. Будто она, запечатленная на бумаге, все еще сохраняла искру жизни среди поблекших теней.

Генрих вглядывался, пытаясь понять, в чем дело. И в какой-то момент почудилось, что изображение перед ним обретает краски, ожерелье на шее у незнакомки начинает мерцать, а сама она отводит взгляд от наследника трона и сквозь объектив, сквозь бумагу, сквозь все эти четверть века смотрит прямо на Генриха…

— Герр фон Рау?

— А? Что?

Он вздрогнул и оторвался от фолианта. У дверей стоял Кольберг и, похоже, ждал от него ответа.

— Простите, — сказал Генрих. — Я не расслышал. Что-то случилось?

— Герр генерал ждет нас внизу. Хочет провести короткое совещание.

— Да-да, идемте.

Все еще несколько ошарашенный, Генрих поднялся из-за стола и пошел за Кольбергом к лестнице. Понятно, что ожившая фотография ему просто помстилась, но все равно впечатление жутковатое. А эта брюнетка — кто она? Действительно фаворитка кронпринца? Точнее, тогдашнего кронпринца, а ныне — короля Альбрехта. Лицо ее Генриху незнакомо. С другой стороны, он, Генрих, не настолько хорошо знает всю эту придворную шушеру. Надо бы проконсультироваться с кем-нибудь из знатоков той эпохи. Проблема в том, что главный знаток лежит сейчас со стеблем в глазнице.

Стараясь не смотреть на убитого, Генрих спустился вниз.

Экономка уже ушла из гостиной, а остальные расселись по диванам и креслам. Сцена немного отдавала абсурдом — словно завсегдатаи салонного общества перепутали время и явились в гости не вечером, а спозаранку, когда их никто не ждет. При дневном свете, без ламп и огня в камине, в комнате неприютно и холодно. И все теперь сидят молча, чувствуя себя не в своей тарелке…

— Во-первых, хочу напомнить, — прервал паузу генерал. — Профессор имел отношение — хоть и косвенное — к монаршей семье. Это значит, что дело переходит в новую плоскость. К расследованию подключается второй департамент. Позвольте представить — коллега Клемм. Он будет работать с нами.

Из кресла в углу приподнялся толстячок с округлым добродушным лицом, похожий на пекаря. Он мягко улыбнулся:

— Добрый день, коллеги. Очень приятно.

Генрих только вздохнул. Что ж, пожалуйте — весь гадючник в комплекте. Не только третий департамент, контролирующий светопись, но теперь еще и второй, чья епархия — политический сыск. Впрочем, чего еще ожидать? Сразу ведь было понятно — дело с душком. И в переносном, и в прямом смысле.

— Коротко — факты, — продолжал генерал. — Двое убиты одинаковым способом, но с неясным мотивом. Преступник на несколько ходов впереди. И все же характер выброса наводит на некоторые мысли. Либхольц, прошу вас.

— Да, герр генерал. Чрезмерный объем энергии, затраченный на выброс, позволяет предположить, что убийство не было главной целью. Жертвы — лишь инструменты.

— Поясните, будьте любезны, — коллега Клемм был отменно вежлив.

— Представьте, например, лупу. Поток света проходит через нее, фокусируется и направляется куда-то еще.

— Куда именно? — сразу же спросил Клемм.

Либхольц только развел руками. Снова заговорил генерал:

— Да, эта гипотеза, к сожалению, приводит к новым вопросам. Почему в качестве «лупы» выбраны именно эти люди? Чем они предпочтительнее других? И самое главное — где конечная цель? Пока что вне этих стен ничего экстраординарного не замечено. Никаких разрушений и катаклизмов. Во дворце тоже все спокойно — я только что говорил с начальником стражи. И эта неизвестность меня беспокоит больше всего.

— Возможно, новые детали появятся через четыре-пять дней, когда ослабнет засветка, — заметил Либхольц.

— Наш профессиональный жаргон, — пояснил генерал для Клемма. — Засветка. Слишком яркий энергетический всплеск, не позволяющий увидеть подробности и взять след. Это как, знаете, у фотографов, когда портится пленка.

— Спасибо, герр генерал, мне знаком этот термин. Но, боюсь, мы не можем ждать четыре-пять дней. От нас требуют немедленных результатов.

— Сделаем все возможное. Герр Клемм, вы нас очень обяжете, если возьмете на себя работу с родственниками, соседями и друзьями убитых. Нужно понять, могли ли жертвы пересекаться. И здесь пригодятся, скорее, навыки ваших сыщиков, чем наших экспертов.

— Безусловно, герр генерал.

— Мы, в свою очередь, продолжим изучать места преступлений. Да, засветка все портит, и прямых следов, ведущих к убийце, мы не найдем. Но, может, хоть косвенные? Попробуем. И еще. Контакты профессора с другими учеными. Их тоже надо проверить. Но академическая среда, как вы знаете, имеет свои особенности. Люди науки нас, в лучшем случае, недолюбливают. А сплошь и рядом — попросту презирают. К счастью, у нас в команде есть герр фон Рау — выпускник университета и бывший преподаватель. С ним, я думаю, пойдут на контакт.

Генрих мысленно чертыхнулся. Клемм, посмотрев на него с интересом, сказал:

— Да, неплохая мысль. Что ж, на этом я, пожалуй, откланяюсь. Мне нужно дать инструкции моим людям. Герр генерал, вы знаете, как со мной связаться.

Он вышел, генерал тоже встал:

— Перерыв окончен. Вы слышали коллегу из «двойки»? Нельзя терять ни минуты. Перетряхните здесь все, хоть по кирпичику разберите, но отыщите какие-нибудь зацепки. Кольберг, на вас — координация с ищейками Клемма. О новостях докладывайте немедленно. Я буду в конторе. Фон Рау, проводите меня.

Толпа зевак на улице поредела, ажиотаж поутих. Две горничные наперебой строили глазки вахмистру, тот подкручивал ус. Над домами носилась воронья стая. Дым из труб поднимался дисциплинированно, не отклоняясь в стороны, и смешивался с полуденной мглой.

— Ну, наконец-то, — генерал вздохнул полной грудью. — Этот запах в доме действовал мне на нервы. Удушливый, приторный — даже голова разболелась.

— Да? — удивился Генрих. — Удушливый?

— Конечно. И все остальные жаловались.

— Странно. По-моему, запах-то как раз ничего. Легкий, медовый — точно как на той светограмме. Я сразу его узнал, как только вошел.

— Вот как? — генерал посмотрел на него внимательно. — Впрочем, ладно, это все субъективно. Тонкости восприятия.

Они подошли к локомобилю.

— Сейчас мы куда? — поинтересовался Генрих.

— К университету. Садитесь.

— К университету?

— Конечно. Зачем откладывать? Я завезу вас — крюк небольшой. Побеседуйте там с людьми. Может, кто-нибудь в последние дни общался с профессором. В общем, сориентируетесь на месте. Не зря же я вас учил.

— Честно говоря, сомневаюсь, что услышу там что-то важное.

— А вы не сомневайтесь. Работайте. Вечером сообщите о результатах. И, кстати, пока не забыл. Держите.

— Что это?

— Ключ от служебной квартиры. Она крошечная, но обжитая и довольно удобная. Сейчас пустует, можете пользоваться. Вот адрес. Или вы намерены тратить два часа ежедневно на дорогу в предместья?

Генрих представил, как он приходит в эту неведомую коморку, садится в чужое кресло за чужой стол, ест из чужой тарелки, а потом укладывается в чужую постель, и ему стало не по себе.

— Спасибо, Теодор, обойдусь. И ехать мне не два часа, а меньше. Сорок три минуты в один конец.

— Как знаете. Но ключ все равно возьмите. На всякий случай.

Нахмурившись, Генрих сунул ключ во внутренний карман пиджака. Локомобиль между тем петлял по незнакомым улочкам. Мелькали заборы и промерзшие палисадники.

Генрих сосредоточился и стал вспоминать увиденное в доме профессора. Прежде всего, конечно, чертополох. Да, это явно незапланированный, побочный эффект. Тут Либхольц прав — вряд ли убийца сознательно тратил время на разведение флоры. Вопрос в другом — если уж что-то выросло от переизбытка энергии, то почему именно эти колючки со сладким запахом? Не мох какой-нибудь, не плесень, не пресловутая мандрагора?

Убийца, направляя поток, думал наверняка о чем-то масштабном и крайне важном для себя лично. И это «что-то» ассоциировалось у него с шипастыми сиреневыми цветами. Отголоском и стали заросли в коридоре.

Что же это за цель такая, если ради нее убивают?

И как ее символом стал цветок, пахнущий для Генриха детством?

 

Глава 4

Столичный университет носил имя Готфрида Мудрого, студенты же с ласковой фамильярностью называли свою альма-матер Фридой. Четырехэтажное здание с колоннадой, окруженное сквером, таращилось на мир огромными окнами. Ко входу вела дорожка, выложенная гладкими плитами.

Сквер пустовал — занятия были в самом разгаре. Генрих шагал неспешно, разглядывая фасад. Широкий карниз приютил целую скульптурную группу — аллегорические фигуры в романских туниках. Фигуры эти, олицетворяющие научные дисциплины, были исключительно женскими, хотя представительниц прекрасного пола допустили к учебе всего лет тридцать назад.

Присутствовала тут и мечтательная Астрономия с телескопом, установленным на треноге, и улыбчивая Археология с древней амфорой, и сосредоточенная Геометрия с транспортиром, и еще полтора десятка фемин. Композиция служила поводом для нескончаемых шуток. Студиозусы, давясь смехом, объясняли друг другу, что на самом деле означают фигуры. Версии предлагались, по большей части, малоприличные. Выходило, к примеру, что Астрономия только что заглянула через оптику в мужскую купальню. И что амфора у Археологии отнюдь не пустая. Но особенно впечатляли догадки насчет того, какой именно угол собиралась измерять Геометрия.

Кстати, для Светописи места на карнизе не отыскалось — факультет, на котором когда-то учился Генрих, располагался отдельно, за городской чертой. Вполне разумная мера предосторожности, учитывая тамошнюю программу занятий.

Налюбовавшись девами-аллегориями, он шагнул в вестибюль. Кивнул привратнику и двинулся вверх по мраморной лестнице с позолоченными перилами. Помпезность здешнего интерьера всегда его несколько раздражала. Хотя, наверно, это было неизбежное зло. Университет как-никак представлял собой одну из визитных карточек столицы Девятиморья.

— Слушаю вас? — секретарь в приемной у ректора являл собой прямую противоположность своему коллеге из Третьего департамента — прямо-таки излучал дружелюбие и искреннюю готовность помочь.

— Я хотел бы поговорить с герром ректором. По срочному делу.

— Как о вас доложить?

Генрих не стал доставать служебный жетон, назвал только имя. Надеялся, что ректор его еще не забыл — им доводилось общаться лично. Расчет оправдался, в кабинет пригласили сразу.

Глава университета был из тех, про кого в Зимней Империи говорят: «Маленькая собачка — всю жизнь щенок». Он выкатился навстречу гостю из-за стола и, глядя снизу вверх, зачастил укоризненно:

— Генрих, мой мальчик, как вам не совестно? Совсем забыли старика! Не заходите, не звоните, а ведь я о вас беспокоюсь! Мы все так расстроились, когда вы оставили кафедру! Это же было ваше истинное призвание…

В другой ситуации Генрих решил бы, что над ним издеваются, но ректор разговаривал так со всеми. Он, ректор, вообще любил поболтать. Книг у него в кабинете было подозрительно мало, зато стены были увешаны фотографиями с бесконечных симпозиумов, конференций и ассамблей. Злые языки говорили, что хозяин кабинета уделяет этим сборищам гораздо больше внимания, чем университету как таковому.

— Я по поводу профессора Штрангля.

— Ах, не напоминайте! Поистине шокирующее известие, я до сих пор не могу поверить…

Вообще-то о смерти историка в университет официально не сообщали — генерал поручил это Генриху, чтобы тот мог понаблюдать за реакцией ученых мужей. Но ректор всегда все узнавал первым. В этом состояло его главное (а по утверждению тех же злых языков — единственное) достоинство.

— Видите ли, — пояснил Генрих, — я помогаю следствию в качестве консультанта…

— Похвально, весьма похвально. И что же удалось выяснить? — ректор уставился на него жадным взглядом.

— Пока ничего, ведется работа. В связи с этим я и хотел поинтересоваться, с кем профессор контактировал в последние дни. Возможно, было что-нибудь необычное?

— Увы, мой мальчик, увы. Коллега Штрангль отличался некоторой… э-э-э… нелюдимостью. Две недели назад я звонил ему, просил написать статью по поводу юбилея. Вы же помните, Генрих, что наша колыбель знаний, славная Фрида, скоро отметит свое четырехсотлетие? Вы непременно должны присутствовать, и даже не пытайтесь отговориться. Я вас приглашаю, слышите?

— Благодарю, герр ректор. Так что же вам ответил профессор?

— Профессор? Ах да, он довольно желчно заметил, что-де о нем вспоминают только по круглым датам, а в остальное время начисто игнорируют. Совершеннейшая неправда! Мы его в высшей степени уважали, но, к сожалению, коллега сам сузил круг своего общения до минимума…

— Но хоть с кем-то здесь он поддерживал отношения?

— Разве что с Анной, с фройляйн Майреген. Милейшая барышня, наша недавняя выпускница. Ей даже прочили академическую карьеру, и я, поверьте, был бы этому рад, но есть устоявшиеся традиции. Учебное заведение с четырехсотлетней историей подразумевает определенный консерватизм, пусть даже оно служит прогрессу. И женщина-преподаватель, боюсь, излишне бы смутила умы, вы ведь понимаете, Генрих?

— Вам виднее, герр ректор. Так где же я могу найти Анну?

— Она помогает в библиотеке. И, заметьте, великолепно справляется, студенты в ней просто души не чают. Пойдемте, я познакомлю вас…

— Ну что вы, это совершенно излишне. Я сам прекрасно найду дорогу. Не хочу вас отвлекать от работы.

Вырвавшись от ректора, он зашагал по гулкому коридору, вспоминая местную планировку. Да, вот большой лекционный зал с настенными фресками и звездчатым сводом, вот помещение, где заседает университетский совет, вот шеренга учебных аудиторий. А библиотека в другом крыле — ее-то он знает лучше всего, не раз приезжал за нужной литературой. Правда, никакие барышни там прежде не обитали.

Генрих отворил дверь. Сквозняк всколыхнул сладковатый воздух между высокими стеллажами; книжная пыль приятно пощекотала ноздри. Девушка, сидевшая за стойкой в углу, оторвалась от чтения и посмотрела на визитера.

Слово «красивая» к ней, пожалуй, не подходило — скорее уж, «миловидная». Курносая, с мелкими чертами лица и русыми волосами, собранными в пучок на затылке. Глаза зеленые, но не сказочно-изумрудные, а оттенка выцветшей на солнце травы. Очень худенькая, с тонкими запястьями и изящными пальцами.

— Здравствуйте, — сказал Генрих. — Фройляйн Майреген?

— Да, — она отложила книгу.

— Простите за беспокойство. Меня к вам направил ректор. Он говорит, вы знали профессора Штрангля…

— Почему «знала»? Что-то случилось?

— Сожалею. Профессор умер сегодня утром. Точнее, его убили.

Она сдавленно охнула, прижав ладошку ко рту. Глаза испуганно распахнулись.

— Убили?.. Зачем?..

Это вышло у нее настолько по-детски, что у Генриха сжалось сердце. Он сказал как можно мягче:

— Мы пытаемся выяснить. И я надеюсь, вы сможете нам помочь. Кстати, меня зовут Генрих. Генрих фон Рау.

— Но как я вам помогу?

Теперь в ее голосе звучал не столько испуг, сколько удивление. И в обморок падать она, похоже, не собиралась. Поэтому Генрих решил продолжить.

— Я хотел бы кое-что уточнить. Вы позволите?

И, дождавшись ее неуверенного кивка, спросил:

— Вы были близки с профессором?

— Что вы! — она даже слегка улыбнулась. — Я ему выдавала книги. И, по правде сказать, немного его боялась. Он был очень строгий и ворчал каждый раз…

— То есть, вы общались с ним здесь, в библиотеке?

— Конечно. Но это было давно. Потом он заболел и перестал приезжать. В этом семестре мы уже ни разу не виделись, только говорили по телефону. Он объяснял, какие книги для него подготовить. А потом их отвозили ему домой.

— Когда он звонил в последний раз?

— Вчера вечером.

Любая ищейка на месте Генриха сейчас бы сделала стойку и затявкала от азарта. Но он ощутил лишь нечто вроде досады. Если до этой минуты еще тлела слабая надежда на то, что, не найдя зацепок, он отвертится от участия в деле, то теперь надеяться было глупо. И еще было стыдно перед зеленоглазой барышней, которую придется втягивать в эту мерзость — пусть и всего лишь косвенно.

— О чем вы с ним говорили?

— Профессор просил отыскать одну рукопись. Сказал, это очень срочно.

— Как звучал его голос? Профессор был спокоен? Взволнован?

— Да, он волновался. Я еще удивилась — обычно он все объяснял так сухо, чуть ли не по слогам диктовал. Я даже обижалась порой — ну почему он так, будто с какой-нибудь первокурсницей? А тут он спешил, горячился даже — прямо на себя не похож.

— И что за рукопись его так заинтересовала?

— Очень редкая. То есть, вообще в единственном экземпляре — в печать она не пошла. Автор — коллега профессора, тоже историк, давний и яростный оппонент. Они друг друга терпеть не могли, хоть и признавали заслуги.

— Ага. Так о чем писал этот яростный? — спрашивая, Генрих уже догадывался, каким будет ответ.

— О последних годах правления Старого Короля. Причем рукопись — не научный труд в строгом понимании, а, скорее, беллетризованные отрывки из биографий.

— Чьих биографий?

— Тогдашних деятелей — министров, советников короля и кронпринца. Автор, насколько я поняла, выбрал ключевые моменты их жизни и пересказал в вольной форме. Профессор, кстати, очень не любил такой стиль. Всегда требовал только факты — и чтобы никакой отсебятины.

— Ясно. Значит, вы отправили рукопись герру Штранлю. Как она выглядела? — Генрих еще раз припомнил обстановку в кабинете убитого. Вроде бы там на виду лежал только фолиант, да еще хозяйский блокнот. А рукопись, наверно, забрал преступник.

— Я не отправляла, — сказала зеленоглазка.

— В смысле? — он не сразу переварил информацию.

— Когда позвонил профессор, я уже уходила — и так засиделась тут допоздна. Искать стала только сегодня утром. Нашла, хоть и не сразу. После занятий кто-нибудь из первокурсников должен был ее отвезти.

— Она до сих пор у вас?

— Да, конечно, — барышня выдвинула ящик стола, чтобы извлечь оттуда прошнурованную стопку бумаги.

— Разрешите?

На титульном листе значилось имя автора — Вернер Хирт. Сама рукопись называлась: «Стеклянные сумерки. Люди и судьбы». Автор явно давал понять, что без художественных изысков дело не обойдется.

— Так почему же текст не издали?

— Не знаю, — она развела руками. — Я до вчерашнего дня вообще не подозревала, что такая рукопись существует.

— Вы успели ее прочесть?

— Нет, только пролистала. Мне та эпоха не столь близка.

«Ну да, ты ведь тогда, наверно, в колыбели лежала», — с грустью подумал Генрих, а вслух сказал:

— Это и к лучшему. Мой вам совет — не говорите никому, что эти бумаги были у вас в руках. Даже ректору. Если он спросит про наш разговор (а он наверняка спросит), отвечайте, что ничего конкретного вы мне рассказать не смогли. А бумаги я забираю.

— Как это — забираете? — возмущенно пискнула барышня и сразу очень похорошела. — Они принадлежат университету, занесены в каталог! И я за них отвечаю!

Он мог бы напомнить ей, что, как минимум, один человек, знавший о существовании рукописи, уже распрощался с жизнью. Но лишний раз пугать библиотекаршу не хотелось. Поэтому Генрих со вздохом достал жетон.

— Взгляните, фройляйн Майреген. Я сотрудник Третьего департамента. Вот моя должность, видите? Можете ее записать. Или, если угодно, позвоните прямо в контору, генералу цу Нидерхаузену. Он подтвердит мои полномочия. Но я еще раз прошу — никому больше ни слова о рукописи. Поверьте, так будет лучше.

Сказал — и сразу подумал, что выбрал неверный тон. Люди из «тройки» не просят, они приказывают. А он размяк за прошедшие годы, потерял хватку. Надо исправляться, пока не поздно. Взять с девицы подписку, чтобы молчала. Припугнуть ужасными карами. Пусть лучше она его ненавидит, чем…

— Я вам верю, — она посмотрела ему в глаза, потом покосилась на жетон — с недовольством, но все же без отвращения. — Да, верю. Но у меня есть одно условие.

«Да чтоб тебя», — подумал Генрих.

— Какое условие?

Девушка встала, выбралась из-за стойки. Подошла почти вплотную к нему, задрала голову — маленькая и взъерошенная, как птичка.

— Я хочу и дальше вам помогать. Нет-нет, погодите. Я не требую делиться со мной секретами. Но если убийство связано с книгами — или, хотя бы, с рукописями — то мастеру-эксперту не помешает библиотекарь. Ну, признайтесь, разве я не права?

Генрих улыбнулся помимо воли.

— Да, фройляйн. Пожалуй, правы.

— Вот видите! Итак, что вам подсказать?

Он хотел отшутиться, но тут его посетила неожиданная идея. И Генрих спросил:

— Скажите, что у вас есть о чертополохе?

 

Глава 5

— О чертополохе? — «птичка» удивленно моргнула.

— Да. Где могут упоминаться эти колючки? Ну, за исключением ботанических справочников?

— А это тоже связано с делом? — подозрительно спросила она.

— Самым непосредственным образом. Подробности я, простите, сообщить не могу. Вы же сами пообещали не выпытывать никакие секреты.

Барышня фыркнула:

— И не собиралась я ничего выпытывать! Просто уточнила на всякий случай. Что ж, если это действительно важно, давайте попробуем через световой поиск.

Она подвела Генриха к небольшой конторке. Взяла с полочки чистый лист, вставила его в рамку на наклонной доске. Обмакнула перо в закрепленную тут же чернильницу и вывела крупными округлыми буквами: «Чертополох».

Если бы Генрих надел свои очки с линзами, то увидел бы, как бумага наливается изнутри темным светом, набухает, словно под ней открылась вдруг чернильная рана. Но без очков все выглядело банальнее. На листе проступили ровные строчки — каллиграфически-безликие, с нумерацией. Столешница была предварительно обработана, чтобы прирученный свет сразу выдавал результат в читаемой форме.

— Итак, — сказала зеленоглазка. — Ну, первый — это понятно. «Растительный мир Девятиморья», академическое издание. Второй — «Медоносы. Свойства и применение», далее в том же духе…

— Девятый пункт любопытный, геральдический справочник, — Генрих скользил глазами по списку. — И вот этот еще, семнадцатый: «Жженый Лог. Протоколы и свидетельства очевидцев»… Стоп, а здесь что?

Последняя строчка никак не могла проявиться четко. Буквы то становились ярче, то выцветали и почти сходили на нет. Так продолжалось еще секунд десять, пока надпись все же не закрепилась. Генрих прочел: «Династические хроники. Том 26».

Наверно, что-то отразилось у него на лице, потому что зеленоглазка с жадным любопытством спросила:

— Вам ведь эта книга знакома, да?

— Да, в некотором смысле.

Именно такое издание лежало у профессора на столе — тот самый фолиант с загадочной иллюстрацией. Мысли опять запрыгали. Генрих поморщился, еще раз глянул на список:

— А почему поиск выдал ее не сразу? Из-за чего строчка так мигала?

— Не знаю, — библиотекарша развела руками. — Никогда раньше такого не видела. Свет как будто засомневался…

— Засомневался, есть ли там слово «чертополох»?

— Вроде того. Я понимаю, как глупо это звучит.

— Что ж, давайте проверим. Посмотрим эти самые «Хроники». И заодно про геральдику и про Жженый Лог.

— Да-да, сейчас принесу. Так, секция 9F, 19L, 3A…

Она убежала, а Генрих остался ждать, вспоминая незнакомку на фото, которая выглядела слишком живой. И насмешливый взгляд, пришедший прямо из прошлого.

— Вот, пожалуйста. Все отыскала.

Генрих взял у нее фолиант и положил на конторку. Провел ладонью по прохладному переплету из гладкой телячьей кожи. Открыл, быстро пролистал. Страницы шуршали, как опахало. Мелькнула бледная искорка — прирученный свет подсказывал, что где-то там, в тексте встретилось искомое слово.

С некоторым волнением Генрих вернулся к нужной странице. Предчувствие не обмануло — искорка-подсказка мерцала рядом с фотографией, сделанной на балу. Вот только сам снимок выглядел на этот раз вполне заурядно. Дама, не сводящая глаз с кронпринца, уже не казалась ярче, «живее», чем остальные гости. Словно за пару часов, прошедших с момента обыска в профессорском доме, время все-таки настигло ее, обволокло, затянуло в свой блеклый, линялый омут.

Генрих понятия не имел, как это понимать. Да, конечно, в прошлый раз ему могло померещиться — засветка в доме повлияла на восприятие. Но, опять же, возникает вопрос — почему именно таким образом? Почему морок «оживил» незнакомку? В любом случае, про эту «фаворитку» надо выяснить все, что только возможно.

Но для начала разберемся с колючками.

В отрывке с подсвеченным словом значилось: «…отличались раскованностью, которая, по мнению консерваторов, граничила с дерзостью и откровенным вызовом. Так, одна из дам явилась на прием с брошью в форме скорпиона, другая же вместо розы прикрепила на платье цветок чертополоха с шипами…»

Короче говоря, речь в этом абзаце шла о взбрыках придворной моды. Конкретных имен, однако, не называлось, да и вообще автор не углублялся в тему. Что было вполне объяснимо: хроники династии — это все-таки не дамский роман. Наряды описывались лишь в качестве иллюстрации того факта, что этикет в те годы стал чуть менее строгим, а при дворе появилось множество новых лиц.

Ладно, с чертополохом — пока пустышка. Ничего интересного.

Да, но почему засбоил свет-поиск? Почему вдруг «засомневался»? Вот, пожалуйста, слово «чертополох» напечатано в тексте, черным по белому.

Загадка.

И с «фавориткой» тоже ясности не прибавилось — ни на этой, ни на соседних страницах она не упоминалась. То есть, конечно, Генрих и не надеялся, что в парадном издании будут перечисляться любовницы наследника трона. Но здесь и намека не было, что это за брюнетка на фото.

Библиотекарша, которая тоже прочла абзац, спросила немного разочарованно:

— Вы что-нибудь поняли, герр фон Рау?

— Пока нет. Давайте посмотрим другие книги. Вот хотя бы геральдику.

Он убрал фолиант с конторки, а на его место положил справочник. Снова зашелестели страницы. Книга пестрела картинками — здесь были гербы дворянских фамилий Девятиморья, от самых известных и приближенных к трону до захирелых и полунищих. Мелькали щиты всевозможных форм и расцветок, клинки и звезды, зверюги с когтями и красными языками, птицы с тяжелым взглядом.

Чертополох попался несколько раз — девять, если быть точным. Символ был довольно распространенный и означал что-то вроде: «К нам лучше не лезь, уколем». Генрих, взяв перо и листок бумаги, сделал для себя памятку — перечислил всех, у кого такой элемент нашелся. Практического смысла в этом пока не просматривалось. Ну разве что явиться к каждому в замок и поинтересоваться — а не вы ли, часом, загубили профессора? Но, на всякий случай, пусть будет.

На очереди была третья книжка, однако едва Генрих ее открыл, раздался звонок — лекционный час завершился, началась перемена. Не дожидаясь, пока в библиотеку потянутся посетители, Генрих сказал:

— Фройляйн, книгу про Жженый Лог я тоже возьму. Можете даже записать ее на меня. Я, между прочим, ваш абонент.

— Вот как? — она изогнула бровь. — Сотрудники Третьего департамента испытывают тягу к печатному слову?

— Мы очень разносторонние личности. Но, напомню, детали нашей беседы никому сообщать не нужно. И особенно про рукопись.

— Я поняла! Какой вы все-таки…

— Нудный, — закончил за нее Генрих. — Мне много раз говорили.

— Я хотела сказать — добросовестный.

— Ценю вашу тактичность. Кстати, нельзя ли книги во что-нибудь завернуть? Чтобы в руках не тащить? Ага, спасибо, вот так. Что ж, фройляйн Майреген, благодарю за содействие.

— Только не забудьте наш уговор! Если что-то еще понадобится…

— …то я непременно к вам обращусь. А пока позвольте откланяться.

Он снова шел по длинному коридору, только теперь здесь было шумно и людно. Студенты, галдя, покидали аудитории. Попались навстречу двое смутно знакомых профессоров. Генрих кивнул им, порадовавшись, что учился и преподавал в другом здании, — разговаривать ни с кем не хотелось.

Но к ректору все-таки надо заглянуть на прощание, чтобы не обижался. А то обиды он помнит долго. Подумав об этом, Генрих со вздохом шагнул в приемную. Секретарь, завидев его, замахал рукой и затараторил кому-то по телефону:

— Да-да, он здесь! Одну секундочку!

И уже Генриху:

— Это вас!

— Спасибо, — Генрих взял трубку. — Слушаю.

— Что-нибудь выяснили? — спросил генерал.

— Пока ничего конкретного. Я тут как раз закончил, собирался в контору.

— В контору не надо. Встретимся на железнодорожном вокзале, я сейчас туда выезжаю. Предупрежу Кольберга, он вас подберет по пути.

— Почему на вокзале?

— Найдена третья жертва. Так что поторопитесь.

Паровозы тянули к небу дымные руки, шарили в стылой мгле, пытаясь нащупать солнце. Семафоры отмахивали сигнальными крыльями, вагоны катились с тяжелым гулом. Рельсы, блестя, похотливо переплетались. Депо разевало черную пасть, глотая очередную груду железа.

Уголь и пар. Смрад и сажа. Искры и лязг.

Труп лежал за пакгаузом — мужчина лет сорока пяти в разодранном длиннополом пальто. На горле зияла рваная рана. Кровь растеклась вокруг, прежде чем ее прихватил мороз; она почти не выделялась на бурой, закопченной земле.

Да, рана явно осталась от таких же шипов, как в профессорском доме. Вот только сами шипы отсутствовали.

— Погодите, — сказал Генрих. — Я что-то не совсем понимаю…

Генерал посмотрел на Либхольца. Тот неохотно принялся объяснять:

— Судя по всему, эта жертва — первая, просто ее обнаружили позже всех. Засветка меньше, чем в аптеке и, тем более, у профессора. Шипы сразу распались. А сам убитый пролежал, как минимум, сутки. Нашли сегодня случайно. Сюда почти никто не заглядывает, вход в пакгауз — с другой стороны.

Генрих еще раз огляделся. И правда, закуток довольно глухой. До ближайшего перрона — пара сотен шагов, оттуда ничего не увидишь. Да никто и не смотрит — как раз началась посадка, паровоз уже под парами.

— А личность установили?

— Да, у него были при себе документы. Старший механик в таксомоторном парке. Ехал по служебной надобности в Тильзит. Точнее, собрался ехать — билет мы тоже нашли. Поезд ушел вчера в 15.15, но он на него не сел. Зачем-то сошел с перрона и оказался здесь, у пакгауза.

— То есть, получается, если по хронологии…

— Сначала убили этого господина. Потом аптекаря. Потом историка. Мощность выброса каждый раз нарастала.

— И связь между ними установить, конечно, не удалось?

Либхольц пожал плечами.

Генрих попытался проанализировать ситуацию, но голова отказывалась работать. Слишком много он увидел за этот день. Хотелось сесть где-нибудь, закрыть глаза, и чтобы никто больше его не трогал. Еще не мешало бы пообедать, но ведь кусок не полезет в горло после таких картин.

Он отошел на несколько шагов, поднял лицо к небу, вдохнул дымно-морозный воздух. Стало немного легче.

— Что в университете? — генерал остановился рядом.

Генрих пересказал беседу с библиотекаршей. Развернул свой пакет, показал книгу и рукопись генералу. Тот бегло пролистал их, прочел оглавление. Спросил:

— Есть мысли, как нам это поможет?

— Пока нет. Надо отдать какому-нибудь историку. Особенно рукопись — она тут явно важнее. Ну и, конечно, с автором нужно поговорить.

— С автором — да. Расспросим его сегодня же. А вы пока прочитайте рукопись. Прикиньте по содержанию, с кем еще можно проконсультироваться. Но, самое главное, я хочу услышать ваше личное мнение. Вы знаете нашу специфику и поймете, на что обратить внимание.

— Хорошо, Теодор. Только, если не возражаете, я поеду домой. Раз уж мы все равно на вокзале… Нет, серьезно, так будет больше толку. Я сяду в тишине, почитаю и поразмыслю. Если наткнусь на что-то сверхважное, сразу вам позвоню. Мой поезд через двадцать минут.

Генерал посмотрел на него с некоторым сомнением, но все же кивнул:

— Поезжайте. Завтра изложите ваши выводы. Утром меня в конторе не будет — ждут на доклад, — генерал возвел глаза к небу, демонстрируя уровень предстоящей аудиенции. — Так что звоните ближе к полудню.

— Договорились. И, Теодор, еще вопрос напоследок. Зачем вы сейчас приехали лично? Сюда, на место убийства? Ну, первый раз — понятно, случай слишком неординарный. Но теперь-то история уже повторяется. Новости вам и так сообщили бы.

— Не хотите вокруг да около, Генрих, — генерал усмехнулся. — Спросите прямо.

— Ладно, пусть будет прямо. Вы, по вашему утверждению, ощутили мой отсвет в аптеке. След моего присутствия. И наверняка решили проверить в других местах. Вот я и хочу узнать, каков результат. Что вы почувствовали у профессора дома? И здесь, на вокзале?

— У профессора — ничего. Но там и засветка самая мощная. А здесь…

— Ну, Теодор, не тяните же.

— Снова мимолетное ощущение. Но слишком слабое, будто отраженное от чего-то. Нет, вас тут не было, это ясно. А была… как это сформулировать?.. словно бы мысль о вас. Только не переспрашивайте, я сам пытаюсь понять. Главное, что к убийствам вы непричастны — теперь я стопроцентно уверен. В этом смысле можете работать спокойно.

— Что ж, и на том спасибо. Но все равно я готов об заклад побиться — вы что-то недоговариваете. Знаете больше, чем сообщили мне.

— Ну естественно, Генрих! — охотно подтвердил генерал. — Начальство всегда знает больше, чем подчиненные. Неужели вы еще не привыкли? Подчиненным же надлежит не гадать о тайных мотивах, а всячески демонстрировать рвение.

— Спасибо, Теодор, — буркнул Генрих. — Прикосновение к вашей бюрократической мудрости меня исцелило. Поеду работать, пока пыл не угас.

Он заглянул в кассу, купил билет и выбрался на перрон, откуда уходили пригородные поезда его направления. Кондуктор чинно кивнул ему, и Генрих шагнул в вагон. Сейчас он путешествовал вторым классом — отдельных купе тут не было, но кресла вполне удобные.

Свободных мест оставалось много — повезло, что уехал днем. Вечером картина была бы совсем иная. Железная дорога все больше входила в моду. Многие теперь приезжали в столицу утром, а к ужину возвращались обратно. Такие поезда уже окрестили «маятниками», и Генрих с тревогой думал, что будет, если билеты станут еще дешевле.

Он сел у окна. Поезд тронулся. За окном проплыл злосчастный пакгауз, потом депо. Вдаль колеи громоздились штабеля пропитанных шпал, топорщился мерзлый бурьян, чахли голые липы и тополя.

Мелькнул переезд. Перед шлагбаумом понуро стояла лошадь с телегой. К путям подобрались неуклюжие постройки без окон — военные склады. Длиннейшая глухая стена полностью перекрыла обзор. На ее темном фоне Генрих увидел в стекле свое отражение — физиономия недовольная, на лбу залегли морщины.

Дама, выглянувшая из-за его плеча, тоже отразилась в окне. Ее зеркальный двойник улыбнулся Генриху, и он узнал брюнетку с королевского бала.

 

Глава 6

Вздрогнув, он резко обернулся, но кресло рядом с ним пустовало. Несколько секунд Генрих тупо таращился на коричневую обивку. Наконец, преодолев ступор, поднял голову и оглядел вагон. Пассажиры занимались своими делами, никто не обращал на него внимания. Дородный господин, сидевший через проход, читал «Приморский курьер». Позади него две матроны в безвкусных шляпках чинно переговаривались.

Брюнетка же исчезла бесследно. То есть, вряд ли она вообще существовала в реальности — больше похоже на очередную галлюцинацию. Весьма убедительный, жизнерадостный морок.

На всякий случай Генрих снова глянул в окно, но тоже безрезультатно — стена снаружи отступила, стало светлее, и зеркальное изображение растворилось бесследно.

Проклятье, что же тут вообще происходит?

Дама со снимка четвертьвековой давности привиделась ему второй раз подряд. И это совсем не радует, если учесть, что профессор, которому красавица тоже не давала покоя, теперь лежит, разодранный в клочья.

Ясно одно. Под этой историей с чертополохом и фотографией погребена какая-то тайна — огромная и старая, перебродившая как тесто в квашне и прущая теперь неудержимо наружу.

И чтобы найти убийцу, придется копаться в прошлом. В том самом времени, которое Генрих так старался забыть — даже жалел иногда, что затворяющее клеймо, которое ему наложили, не блокирует заодно и память.

Впрочем, если отвлечься от личных переживаний, эпоха тогда была и в самом деле неординарная. Да что там — уникальная была эпоха, величественная и звонкая. Не чета нынешней сытой дреме. Перелом уже назревал, и что-то манящее, тревожно-неуловимое носилось в воздухе. Все понимали, что Старый Король не вечен, и шептались, увлеченно гадая, чем обернется его кончина. Реальность, правда, несколько превзошла ожидания.

Любопытно, что бы сказал о тех временах беспристрастный наблюдатель со стороны? Какой-нибудь иноземный исследователь, впервые в жизни услышавший про Девятиморье. Хотя где его, такого, найдешь? Страну Девяти Морей знают в каждом уголке ойкумены.

Но, предположим, наблюдатель все же сыскался. Смотрит он, значит, и записывает в блокнот — ага, есть столица, и есть король. Ну, это как у всех, ничего особенного. А вот дальше уже интереснее — король назначает канцлера, но не абы кого, а представителя одного из двух влиятельнейших родов. То есть человека либо из Железного, либо из Стеклянного Дома.

Ага, говорит себе наблюдатель, почесывая умную лысину. Чем же эти дома знамениты? И почему такие названия? С Железным понятно — он испокон веку делал лучшее оружие и доспехи, хитрые механизмы, а теперь вот взялся за вещи и посложнее. Паровозы, дирижабли, локомобили — все это его вотчина.

В Стеклянном же Доме мертвое железо не любят. Там приручают свет.

Люди, способные к светописи, рождаются порой и в других, самых обычных, семьях. Но лишь «стекольщики» знают, как отточить умение до совершенства. Они — первооткрыватели. История о том, как свет впервые явил человеку свою чернильную сторону, достойна отдельной книги. Но это уже легенда, присыпанная пылью веков, а наблюдатель отвлекаться не хочет.

В текущем столетии канцлер несколько раз подряд назначался от Стеклянного Дома. Этой традиции придерживался и Старый Король, просидевший на троне почти полвека и почитавший светопись благороднейшим из искусств. Впрочем, и к технике он относился достаточно благосклонно — именно при нем появились рельсовые пути и первый воздушный порт.

А вот его сын, король Альбрехт, светопись почему-то не жаловал. Не запрещал, но задвинул на второй план. И канцлера сменил почти сразу. Линза — знак Стеклянного Дома — исчезла с канцлерской резиденции, а лязгающие машины полезли, как тогда показалось Генриху, буквально из всех щелей. Правда, Генрих, в отличие от гипотетического наблюдателя-иноземца, рассуждал, прямо скажем, небеспристрастно. Особенно после того, как получил клеймо…

И вот теперь его, заклейменного, привлекают к расследованию. Чтобы, значит, помог оградить августейшую семью от возможной угрозы. Как будто Генриху не плевать на Его Величество Альбрехта, а заодно и на всех его фавориток — прошлых, настоящих и будущих…

Генрих так погрузился в эти невеселые мысли, что едва не пропустил свою станцию. Но вовремя спохватился и пошел к выходу.

Он любил этот тихий пригород с маленьким уютным вокзалом. Люди здесь, казалось, никогда и никуда не спешили. Даже носильщики на перронах не мчались, как оглашенные, а катили свои тележки с достоинством романских патрициев. Только паровоз нетерпеливо пыхтел, дожидаясь конца посадки.

Генрих миновал кирпичное здание с часами во лбу и вышел на привокзальную площадь. Знакомый извозчик, завидев его, приподнял шапку.

— Домой, герр профессор?

— Домой.

Копыта цокали по булыжникам. Лошади мерно кивали, заранее соглашаясь со всем, о чем подумает Генрих. Дыхание уходило морозным паром. Улица катилась навстречу — вот уже показался тот самый двор с каштановыми деревьями. Солнце, вспоров лучами мглистую кисею, блеснуло над горизонтом, подкрасило обындевевшие ветки.

Флигель, где квартировал Генрих, стоял наособицу. На стук отворила Эльза — приходящая домработница, экономка и кухарка в одном лице. Сухонькая, в мышиного цвета платье и неизменно чистом переднике. Ей было сорок пять — и треть жизни она присматривала за этой квартирой.

— Обед готов, герр фон Рау. Я накрываю?

— Да, пожалуй.

Мысль о еде уже не вызывала прежнего отвращения. Не то чтобы кровавые картинки забылись, просто домашняя обстановка подействовала на него успокаивающе. А может, проснулся, наконец, защитный рефлекс, приобретенный когда-то на оперативной работе, но захиревший за годы кабинетных трудов.

— Так что там у нас?

— Айнтопф по-мадьярски, с телятиной.

— Гуляш, Эльза. Он называется гуляш. Почему вы так не любите это слово?

Достав из буфета початую бутыль коньяку, Генрих набулькал рюмку. Выцедил, блаженно зажмурившись, и только после этого сел к столу. Орудуя ложкой, он по инерции думал о фотографии, но потом мысли как-то незаметно съехали на библиотеку и «птичку», которая там хозяйничала. Захотелось вдруг позвонить милейшей фройляйн Майреген — в чисто служебных целях, само собой разумеется. Уточнить еще раз список литературы. Вопрос ведь нешуточный, дело государственной важности…

Отобедав и приняв горячую ванну, Генрих еще раз наведался к буфетному шкафчику. Чувствуя приятное тепло во всем теле, опустился в кресло, вытянул ноги. За окном клубились сизые сумерки. Лениво подумалось, что можно полчаса подремать, а потом, пожалуй, почитать рукопись, раз уж обещал генералу.

Тишина взорвалась хриплым, надсадным звоном. Генрих подскочил в кресле и чертыхнулся в адрес того, кто снабдил телефоны таким сигналом.

Телефонную линию в пригород протянули пять лет назад — сначала в резиденцию бургомистра, потом в несколько богатых домов. Генриха это новшество нисколько не привлекало — он прекрасно прожил бы без чужих голосов в квартире. Но техники вдруг явились к нему. Оказалось, что домашние аппараты теперь положены всем университетским преподавателям. Отвертеться не удалось — идея исходила лично от ректора, который, словно бешеный бык, пер по пути прогресса.

— Слушаю вас.

— Генрих, вы уже добрались? Читаете рукопись?

— Да, Теодор, как раз приступаю, — соврал Генрих, не моргнув глазом.

— Хорошо. Хотел вам сообщить последние новости.

— Дайте угадаю. Четвертый труп?

— На этот раз — нет. Подробности об аптекаре. Прислали ответ из Дюррфельда — это деревня, где он вырос. Насчет матери подтвердилось — одна из местных селянок, прожила там всю жизнь. А вот с отцом не очень понятно. По документам, отец — деревенский плотник. Погиб еще до рождения мальчика. Однако старожилы говорят, что, по слухам, у женщины был некий богатый друг, чуть ли не из столицы. Откуда такое знакомство, толком никто не знает. Сам богач в деревне не появлялся, зато женщина иногда уезжала куда-то на одну-две недели. Куда именно — не рассказывала. Но началась эта «дружба» как раз в те годы. Звучит, конечно, не слишком правдоподобно…

— Угу. Но если все-таки допустить, что аптекарь — внебрачный сын этого столичного гостя…

— …то это, объясняет, по крайней мере, откуда у аптекаря взялись деньги на учебу и остальное. Но нас-то интересует другое. Кто именно был настоящий отец — вот главный вопрос. Если узнаем, то, надеюсь, проясним связь с убийствами. К сожалению, за эти годы в деревне все обросло таким количеством сплетен, что черт ногу сломит. Надо разбираться на месте. Я уже отправил туда нашего человека, к утру на поезде доберется. Ждем результатов.

— А механик? Которого на вокзале убили? Может, и у него в родословной какие-нибудь сюрпризы?

— Мысль, конечно, напрашивается, но пока не успели выяснить. Копаем дальше.

— Понял, Теодор. Спасибо за информацию.

— Все, Генрих. Больше не отвлекаю.

Генрих перешел в кабинет, сел за стол и разложил перед собой «трофеи» — рукопись, книжку про Жженый Лог и список дворянских семей, у которых есть чертополох на гербе.

Начнем, пожалуй.

И в ту же секунду снова грянул телефонный звонок.

«Да сколько ж можно», — страдальчески подумал Генрих, снимая трубку. Женский голос на том конце провода звучал взволнованно и очень знакомо:

— Алло? Герр фон Рау, вы слышите?

— Да-да, я здесь.

— Это Анна, Анна Майреген! Мы с вами разговаривали сегодня в библиотеке…

— Конечно, Анна, я помню, — он машинально назвал ее просто по имени, но вроде бы это не прозвучало слишком бестактно.

— Я только хотела… — она запнулась. — Простите, что беспокою вас дома, но, может быть, это важно…

— Не волнуйтесь, пожалуйста, — сказал Генрих. — Я очень рад, что вы позвонили. Скажите только, вы сейчас у ректора в кабинете? В библиотеке, насколько я помню, нет аппарата.

— Нет, я с почтамта! То есть, у ректора в приемной мне подсказали ваш номер, но оттуда я не стала звонить, чтобы никто не слушал.

— Вы все правильно сделали. Так что же стряслось?

— Понимаете, когда вы ушли, мне стало интересно. Я еще раз задала поиск по слову «чертополох». И, представляете, нашла новую книжку! Ну, кроме тех трех, что вы уже видели. Даже не знаю, как мы в первый раз ее пропустили…

— Так, — сказал Генрих. — И что за книжка?

— Фольклорный сборник. Баллады всякие, легенды, сказки. И вот в одной балладе чертополох как раз и упоминается. Я переписала строфы…

— Строфы?

— Да, там в стихах, — она почему-то снова смутилась.

— Прочтите, если не затруднит.

— Ладно, только не смейтесь!

— Обещаю, — он улыбнулся.

И Анна прочла:

Рвет ему кожу

люто и зло

чертополох шипом.

Душу тревожит -

что привело

в ведьмин постылый дом?

Дослушав, Генрих почесал в затылке. Спросил:

— А что за ведьма? Там дальше где-нибудь объясняется?

— Ну, по сюжету, злая колдунья заманивает путников в чащу и убивает. Они идут одурманенные, ничего не соображают. И один храбрый рыцарь тоже вот так попался. Шел, как во сне. Но, к счастью, у тропинки рос кустик чертополоха. Колючки разодрали рыцарю руку, и от этого он проснулся. Вытащил меч и зарубил колдунью. И в самом конце уже… Секунду… Ага!

Она продекламировала:

…будет он помнить -

спас ему жизнь

колючий чертополох.

— Вы красиво читаете, — похвалил Генрих.

— Я просто очень люблю баллады. И старые песни тоже. Могу их часами слушать! Вот завтра, например, у нас в парке будут гуляния…

— А знаете, — сказал Генрих неожиданно для себя самого. — Давайте сходим и послушаем вместе. Я вас приглашаю. Если вы, конечно, не против.

— Давайте! — кажется, она и в самом деле обрадовалась. — А как мы встретимся?

— Я подъеду к университету — надо только условиться, в котором часу…

Повесив трубку, он еще минут десять сидел, бездумно глядя в окно. Работать не было никакого желания. Не хотелось даже зажигать свет — вечерний сумрак как раз пришелся под настроение.

Во входную дверь постучали. Генрих слышал, как Эльза открыла и обменялась с кем-то парой коротких фраз. Потом она заглянула к нему в кабинет:

— Герр фон Рау, письмо для вас. Мальчишка принес, посыльный.

— Спасибо, Эльза. Давайте.

Пришлось-таки зажечь лампу. На конверте он не обнаружил ни марки, ни обратного адреса. Внутри — короткое послание: «Дорогой Генрих! Наконец-то мне представился случай лично связаться с вами. Ведь это довольно странно — знать вас почти полжизни, но ни разу не перемолвиться словом. Пожалуйста, не удивляйтесь. Скоро вы все поймете и согласитесь, что принятое мною решение было вынужденным и единственно верным. Ваш генерал хоть и солдафон, но сформулировал точно: шторм уже близко, идет волна. Впрочем, надеюсь, это не помешает нам с вами плодотворно сотрудничать».

И ниже с игривыми завитушками: «Ваша фав-ка».

 

Глава 7

Еще имелся постскриптум:

«P.S. Запах и в самом деле просто волшебный!

P.P.S. Нет, я не слежу за вами. Просто у вас талант оказываться в самой гуще событий. Чему я, кстати, искренне рада — мы ведь на одной стороне».

Генрих потер подбородок, еще раз перечитал письмо.

«Фав-ка», значит. Шутить изволит. И тонко дает понять, что видела блокнот профессора Штрангля, то есть лично была в том доме. Собственно, текст письма можно рассматривать как признание. «Принятое решение» — что это, если не убийство? Да, она не сказала прямо, но по-другому трудно истолковать.

И она не боится, что Генрих использует ее послание как улику? Это ведь уже не морок, не наваждение, а нечто вещественное. С этим можно идти на доклад к генералу. Фото подозреваемой есть, хоть и старое. Вряд ли так уж трудно выяснить личность.

Конечно, нельзя исключать, что кто-то водит Генриха за нос, отправляя депеши от имени «фаворитки». И хочет, таким образом, сбить следствие с толку.

Но кем бы ни был отправитель, его осведомленность пугает. Он (или она) знает, о чем генерал и Генрих разговаривали наедине, когда ехали в экипаже. Теоретически их могли подслушать с помощью светописи, оставив руну-маяк на локомобиле. Это, впрочем, сомнительно — все экипажи в департаменте проверяют. Или в конторе завелся крот?

А может, следящей руной помечен сам Генрих?

Подумав об этом, он взял очки-линзы, вылез из-за стола и тщательно осмотрел одежду, в которой ездил сегодня в город. Нет, ничего. Никаких намеков на постороннюю светопись. И, пожалуй, в данном случае он склонен поверить таинственной «фаворитке», которая в постскриптуме написала, что за ним не следит. Хотела бы обмануть, вообще не стала бы упоминать о подслушанном разговоре.

Еще хорошо бы выяснить, что значит «мы с вами на одной стороне». Но пока об этом можно только гадать.

Так, ладно. Что теперь? Звонить генералу или сначала посоветоваться с историками, спросить про даму на фотографии? Вдруг кто-нибудь ее вспомнит? Время подходящее — вечер, и многие должны быть в «беседке».

Генрих достал из выдвижного ящика плотный кожаный коврик-подложку — дюймов двадцать в длину и столько же в ширину. Поместил его перед собой на столешницу. Светоносные нити, вживленные в кожу, едва заметно блеснули. Поверх коврика лег линованный лист бумаги.

Взяв перо, Генрих написал псевдоним, под которым его знали в «беседке»: Тевкр. Ниже вывел строчку из Овидия: «Вот уж на веслах прошли мимо Скиллы и жадной Харибды тевкров суда». Фраза была ключом — буквы мигнули и словно бы провалились сквозь лист в открывшийся под ним омут.

«Беседка» впустила Генриха.

«История. Вопрос. Общий круг», — нацарапал он на бумаге. И далее: «Коллеги, буду благодарен за консультацию. В „Династических хрониках“, т. 26, на стр. 211 имеется фотография с королевского бала. Не подскажет ли кто-нибудь, что за дама так увлеченно разглядывает кронпринца?»

На полях он нарисовал вертикальную стрелку острием вниз, подтверждая написанное, и слова побледнели, хотя на этот раз и не исчезли совсем. Вопрос был принят, и можно было надеяться на компетентную справку — доступ в «беседку» имели только официальные члены академического сообщества.

В прежние годы, когда стеклянный век еще не закончился, было много разговоров о том, что связь через светопись нужно сделать общедоступной. Такое общение, мол, не должно быть уделом избранных. Но коврики со светоносными нитями были штучным и весьма дорогим товаром, поэтому все осталось как прежде.

Свои «беседки» имелись у купцов, адвокатов, состоятельных докторов и, конечно, у богатых бездельников и бездельниц. В последнем случае «беседки» эти назывались «салонами». Их завсегдатаи обменивались светскими сплетнями, заигрывали и писали друг другу стишки фривольного содержания. Особую пикантность этим забавам придавала полная анонимность. Гуляли анекдоты о том, как шутники умудрялись неделями флиртовать, выдавая себя за придворных дам.

Через чернильный свет общались и по служебным делам. Правда, нынешние начальники — особенно в пределах столицы — предпочитали решать вопросы по телефону. Не зря ведь Его Величество однажды обмолвился, что скрипеть пером ему недосуг, а у некоторых корреспондентов отвратительный почерк…

На листе перед Генрихом проявились новые фразы — пришел ответ. Некто Ибис писал ему: «Коллега Тевкр, вы предложили нам любопытнейшую загадку. Закат стеклянного века — предмет моего особого интереса. Этот том „Хроник“ я, без преувеличения, знаю чуть ли не наизусть. Упомянутый вами снимок тоже весьма известен. Но, к стыду своему, вынужден признать — дама, о которой вы спрашивали, мне незнакома. Более того, я только сейчас обратил на нее внимание, хотя фотографию, повторюсь, видел несколько раз. Что ж, задета моя профессиональная гордость, и я постараюсь навести справки. Здесь очень помог бы коллега Штрангль, но увы — он трагически нас покинул».

Другой собеседник, назвавшийся Неофитом, был краток: «Однако! Такой ребус — в унылых „Хрониках“! Мои поздравления, коллега! Будем искать. P.S. А ведь красива, чертовка!»

Два следующих сообщения ничего нового не добавили. Можно было уходить из «беседки», но Генрих решил посмотреть, что еще обсуждают в общем кругу. Как он и предполагал, главной новостью была смерть профессора. Впрочем, конкретных обстоятельств убийства никто не знал, и дискуссия плавно переключилась на исторические воззрения несчастного Штрангля.

Знаток со скромным именем Буревестник витийствовал: «Многие почему-то склонны считать, что падение Стеклянного Дома — личная заслуга нынешнего монарха. Ни в коей мере не умаляя роли Его Величества, хочу, однако, заметить: на все имелись объективные исторические причины. К концу стеклянной эпохи общество исчерпало внутренние резервы и не имело возможностей для развития. Экономика уперлась в тупик. Светопись, будучи, по сути, цеховым ремеслом, не могла обеспечить индустриальный рывок. А простой народ не хотел больше ждать от нее подачек. И если бы не прозорливость короля Альбрехта, который решился на слом устоев, волна недовольства поднялась бы с самого низа, с социального дна, и тогда не обошлось бы без крови…»

Комментатор с псевдонимом Ведун имел свое мнение: «Экономика — это верно. Но дело даже не в ней. Вранье — вот что меня в те годы бесило по-настоящему. Вспомните — врали ведь на каждом шагу! Как они там говорили? Человек могуч и прекрасен — он, приручивший свет, не нуждается в машинах и прочих технических костылях. Все нужное для совершенства, дескать, есть в самом человеке. Ага, замечательный тезис. Просто великолепный. Вот только те, кто светом реально пользовался, превратили себя в закрытую касту. Жирели и плевать хотели на остальных…»

Генрих раздраженно отодвинул листок. Ох уж эти доморощенные эксперты! Все-то они знают, все понимают. Мнят себя истиной в последней инстанции. Значит, говорите, мастера светописи — разжиревшая каста? Да вы хоть представляете, идиоты, какой прорыв тогда готовился? Именно в те последние «стеклянные» годы? И если бы не Альбрехт, севший на трон, все было бы по-другому…

Он поднялся, шагнул к окну.

В стекле отражалась освещенная комната, а снаружи ночь обнимала дом, шептала зимнюю колыбельную. Генрих стоял, задумавшись.

Растревоженная память не давала покоя.

Их было пятеро. Генрих и его друзья-добровольцы, окончившие университет и два года прослужившие в департаменте. Контора курировала проект от начала и до конца, что и неудивительно. В случае успеха они бы вывели светопись на новый, невообразимый доселе уровень.

Но свежеиспеченный король наложил запрет. Он предпочел машины.

Сегодня из тех пятерых в живых остался лишь Генрих. Живет себе с клеймом потихоньку. И уже почти перестал гадать, как бы все повернулось, если бы не треклятая железная эра…

Собачий вой за окном заставил Генриха вздрогнуть. Завыли, кажется, все окрестные псы — синхронно, будто кто-то дал им команду. От их надрывно-заунывного плача стало не по себе. Тоска поднималась к луне сквозь морозную пелену.

«Фаворитка» подошла к нему сзади, остановилась за плечом — он видел в стекле ее отражение, но не оборачивался. Знал — едва обернешься, она исчезнет. Она улыбалась, глядя в окно, словно видела там не зеркальную картинку, а что-то другое, недоступное Генриху. Платье на ней было теперь не серое, как на том старом снимке, а гранатово-красное. Темные волосы слегка отливали медью, а глаза наполнились янтарным сиянием.

Комната за ее спиной подернулась дымкой. Лампа мигнула — свет изменил оттенок, пропитался чернильной мутью. И еще у него появился запах — медвяный и легкий, как над чертополоховым пустырем.

— Они идут, — сказала брюнетка. Голоса ее Генрих не слышал, но прочел в окне-зеркале по губам.

Из углов поднимались тени — уплотнялись, обретали человеческие пропорции. Темный свет тянулся к ним, пропитывал силой. У фигур обозначились лица, черты проступали резче. В них было что-то знакомое, и когда ближайшая тень приблизилась к Генриху и протянула руку, он не выдержал и обернулся к ней.

В комнате было пусто, лампа горела ровно.

Псы за окном заткнулись.

Генрих вернулся за стол, взглянул на часы. Дело приближалось к полуночи, хотя, по его ощущениям, времени после приезда домой прошло не так много. Это все из-за дурацкой «беседки» — он уже не раз замечал, что если начинаешь вникать в тамошнюю дискуссию (а тем более, если сам пытаешься поучаствовать), то будто вываливаешься из жизни. Читаешь, пишешь, что-то доказываешь — а потом, подняв голову, понимаешь, что бездарно потратил несколько драгоценных часов. Взамен же не получил ничего, кроме злости на тупых оппонентов.

Но все-таки, прежде чем покидать «беседку», следовало прояснить еще одну вещь.

В списке тех, у кого чертополох на гербе, оказался Стеклянный Дом. То есть, конечно, главный символ у него — линза, но на полном варианте герба есть целая куча мелких деталей. Генрих не помнил их наизусть, поэтому днем не особенно удивился, обнаружив там и сиреневый колючий цветок.

Проконсультируемся.

Взяв чистый лист, он написал: «Геральдика. Вопрос. Общий круг».

Ниже: «Коллеги, подскажите, пожалуйста, что означает чертополох на гербе у Стеклянного Дома. Это абстрактный символ (стойкость, умение дать отпор) или есть конкретная подоплека?»

Ответа не было минут десять. Генрих уже решил, что все знатоки отправились спать, когда отозвался некий Легат: «Коллега Тевкр, вы что-то путаете. Никакого чертополоха у „стекольщиков“ нет. И никогда не имелось».

Генрих, почесав в затылке, подошел к шкафу и отыскал справочник — пусть не такой подробный, как в библиотеке, но все же. Открыл нужную страницу, проверил. Вернулся к столу: «Коллега Легат, ничего не путаю. Можете сами удостовериться. В нижней части герба, между кубком и вороном».

Пауза опять затянулась. Наконец проступил ответ: «Коллега, прошу прощения. Теперь, посмотрев на картинку, я припомнил — да, есть у них такой элемент. Не ручаюсь за точность, но смысл, вроде бы, следующий…»

На этом месте собеседник запнулся. Последние слова набухли чернилами и растеклись по странице кляксой. Генрих чертыхнулся — иногда такие сбои случались, неведомые флуктуации нарушали общение через «беседку». Причем обязательно в самый неподходящий момент.

Ну и ладно.

Со знатоками больше не пообщаешься — значит, осталась рукопись. Глаза, правда, уже слипались, но хотя бы полистать можно.

Всего в рукописи было пятнадцать глав. Каждая посвящалась отдельному персонажу. Как явствовало из краткого предисловия, все описанные события происходили в последние пять лет стеклянного века. Автор объяснял, что цель его состояла в том, чтобы показать скрытые «движенья души», влияющие на политические решения. Для этого-де и понадобилась беллетризация.

Первым действующим лицом был барон Роберт фон Вальдхорн, советник кронпринца. В главе рассказывалось, как он прибыл в провинцию с поручением, суть которого Генрих с ходу не уловил.

Просмотрев несколько страниц по диагонали, Генрих вздохнул и вернулся к началу. Если уж читать, то внимательно, иначе упустишь важное.

«Сойдя с поезда, столичный гость направился прямиком к извозчичьим дрожкам. Солнце палило немилосердно, и хотелось поскорей добраться до места. Словоохотливый кучер объяснил, что ехать около часа — через поле, мимо Дюррфельда, потом через мост…»

Генрих не сразу понял, что зацепило его внимание. Перечитал абзац, потом еще раз — и удовлетворенно прищелкнул пальцами. Ну конечно!

Дюррфельд.

Он уже слышал сегодня это название. Родная деревня убитого аптекаря.

Даже спать расхотелось.

Может, разбудить генерала? В качестве мести за сегодняшние волнения?

Нет, сначала все-таки почитаем.

 

Глава 8

— Трогай.

Лошадь, понукаемая возницей, потрусила прочь от вокзала. Роберт фон Вальдхорн поерзал на деревянном сиденье, пытаясь устроиться поудобнее. Правой рукой облокотился на бортик, а левую положил на кожаный саквояж, который уже успел нагреться под солнцем и лихо сверкал латунными пряжками.

Дрожки отчаянно дребезжали, пересчитывая булыжники под колесами. Конечно, Роберт мог бы нанять экипаж побогаче и покомфортнее, но у него были свои резоны. Он никогда не упускал случая прозондировать настроения в обществе, а проще говоря — послушать местные сплетни. А этот кучер — белобрысый парень с хитрющей физиономией — показался наиболее перспективным источником.

Роберт вообще полагал, что общение с людьми из низов бывает весьма полезным. Он даже одеваться старался проще, особенно когда ехал в провинцию. Кронпринц посмеивался над этой его привычкой: «Барон, кого вы пытаетесь обмануть? Хоть в рубище обрядитесь — за своего не примут. У вас на лице написано — аристократ в пятнадцатом поколении». Роберт не обижался. Сойти «за своего» он, собственно, не надеялся, просто хотел чуть-чуть сократить дистанцию.

Вертя головой, он подмечал детали. Город небольшой, но зажиточный. В центре на каждом шагу — бытовая светопись. Чернильное мерцание под входом в ювелирную лавку — сигнал тревоги на случай, если полезут воры. Простенькие штрихи на оконных рамах в особняках, чтобы не залетали мухи и комары. Светоносная нить у богатой дамы на шляпке — не то от жары, не то от мигрени. Отметины на витринах, заставляющие бросить лишний взгляд на товар. И еще амулеты — спрятаны у прохожих в карманах и под одеждой, но темный свет просачивается сквозь ткань.

Обычный человек, разумеется, ничего этого просто не разглядел бы. Но барон фон Вальдхорн не относился к обычным людям. Он был аристократом из Стеклянного Дома, и способность к восприятию светописи имелась у него от рождения.

Богатые кварталы остались между тем позади. Булыжная мостовая закончилась, а вместе с нею — дребезжание и тряска. Дрожки покатились по немощеной улице, присыпанной мягкой пылью. Барон вздохнул с облегчением — путешествие становилось приятным. Тем более что и солнце решило дать городу короткую передышку, укрывшись за пухлым облаком.

Чем ближе к окраине, тем реже встречалась светопись. Так, мелькали иногда кустарные насечки на притолоках, едва способные сохранить крохотную чернильную искру. Наивные хозяева полагали, что это защитит от порчи, сглаза и незваных гостей. Впрочем, как подумалось Роберту, вера в такую защиту сама по себе оказывает благотворное (терапевтическое, если угодно) воздействие.

Пыльная лента дороги монотонно разматывалась, тянулась за город. Проползли мимо последние деревянные домики с огородами. Старый лохматый пес, лежавший в тени огромного вяза, поднял голову и приоткрыл пасть, собираясь гавкнуть, но передумал и лишь проводил повозку укоризненным взглядом.

— А что, братец, — спросил барон у возницы, — сам ты отсюда родом?

— Известное дело, сударь, — кучер с готовностью обернулся. — Почитай, всю жизнь тут провел.

— И как, доволен?

— А чего ж? Не голодаю, крыша над головой имеется.

Энтузиазма в его голосе барон, однако, не уловил и продолжил расспросы:

— Значит, работа нравится?

— Работа-то она да, — информативно сообщил кучер. — Папаша мой, опять же, двадцать лет на козлах сидит. Ну, так и я вот…

— Традицию продолжаешь? Похвально. А вот скажи, к примеру — другие края посмотреть не тянет? Страна-то у нас громадная. Или своя семья уже появилась, держит?

— Нету еще, успеется, — парень беззаботно тряхнул вихрами. — А другие края посмотреть — оно бы, конечно, здорово. Только ведь, сударь, кому я в тех краях нужен? Ту же столицу взять. Вот разве подсказал бы кто…

Он посмотрел на Роберта таким невинным и честным взглядом, что тот невольно усмехнулся и подбодрил:

— И что тебе подсказать?

— Говорят, там такие повозки строят — вроде как паровозы, только без рельсов. Прямо по улицам будут ездить, вместо извозчиков. Правда ли? Или врут? Очень уж любопытно.

— Вместо извозчиков — это ты, любезный, загнул. Повозки-то есть, несколько штук построили, но больше для развлечения. Пыхтят, чадят, ломаются постоянно. Так что хлеб у тебя не отобьют, не волнуйся.

Кучер, получив эту исчерпывающую справку, поблагодарил и принялся о чем-то усиленно размышлять. Барон тоже погрузился в раздумья. Вот, извольте видеть — про городские паровички уже судачат даже простолюдины в провинции. А ведь игрушки эти только что появились.

Да, Железный Дом, будь он неладен, умеет привлечь внимание. В последние годы как-то он слишком активизировался, будто встряхнулся от долгой спячки. Клепает свои машины, как заведенный. Рельсы, вон, уже через все страну — и ведь не поспоришь, штука полезная, без них Девятиморье и за месяц не пересечь.

Мало того, жестянщики лезут в небо. Правда, их пузыри с моторами, дирижабли, летают пока что едва-едва, но кто знает, что будет дальше? А король на все это смотрит и благосклонно кивает…

Солнце выбралось из-за облака и затопило землю новым потоком жара. Роберт, промокнув лоб платком, окликнул возницу:

— А попить у тебя, случаем, не найдется?

— А как же, сударь, — кучер вытащил флягу, встряхнул ее. — Только тут осталось на донышке. Да и нагрелась, вы уж не обессудьте.

— Ладно, чего уж, — Роберт протянул руку. — Впрочем, погоди. Мы ведь сейчас через ту деревню поедем? Вон, впереди?

Но извозчик его разочаровал:

— Нет, сударь. Развилка тут, видите? Деревня прямо, а нам налево, к мосту. Хотя можем заехать, коли желаете. Крюк небольшой.

— Нет, не нужно, — решил барон. — А вон там что за домик?

До деревни оставалось еще с четверть мили, но один из домов стоял на отшибе, рядом с развилкой, и до него было рукой подать. Простенький, но опрятный, с белеными стенами и соломенной крышей, он, казалось, сошел с картинки. Трава вокруг зеленела ярко, будто ранней весной. Яблони, на которых обильно завязались плоды, обнимали деревянный заборчик. Синие ставенки были распахнуты, как ресницы.

— Травница живет, с бабкой, — пояснил кучер.

— Что за травница?

— Ух, красивая девка. Только хитрая больно.

В дальнейшие пояснения он, вопреки ожиданиям, вдаваться не стал. Роберт почувствовал любопытство, да и ноги захотелось размять.

— Знаешь, братец, загляну-ка я к твоей травнице. Воды попрошу. А ты здесь подожди, я быстро.

— Как прикажете, сударь.

Барону почудилось, что эта последняя фраза прозвучала слегка насмешливо. Он быстро взглянул на кучера, но тот смиренно потупил взор. Роберт хмыкнул и выбрался из повозки.

От резкого движения голова закружилась. Барон, покачнувшись, ухватился за бортик. В глазах потемнело — весь мир вокруг налился чернильным светом. Мрак, пропитанный приторно-сладким запахом, сочился прямо из воздуха, сгущался, стискивал горло. Исчезла дорога, повозка канула в темный омут. Лишь впереди сквозь липкую пелену еще виднелся домик с синими ставнями; Роберт впился в эту картинку, как утопающий — в спасательный трос, и рванулся к ней, почти теряя сознание.

Ноги будто застряли в густой смоле, но он все-таки сумел сделать шаг и сразу почувствовал, как черные путы рвутся. Воздух ворвался в легкие, солнечный свет продрался сквозь мрак, и тот рассыпался хлопьями.

— Сударь, что с вами?

Барон ответил не сразу. Несколько раз глубоко вздохнул, осторожно повел головой из стороны в сторону. Что это сейчас было? Перегрелся на солнце? Скорей всего. Но вроде все обошлось. Не тошнит даже, только слабость в ногах, и пить хочется совсем уже нестерпимо.

— Все в порядке, — сказал он кучеру. — Жди.

Сошел с дороги и двинулся через лужайку к дому. Трава было по колено — мягкая и густая, как ворсистый ковер. Нагнувшись, он прикоснулся к ней и ощутил ладонью прохладу, неведомо как сохраненную до полудня.

Дверь отворилась, и ему навстречу шагнула девушка — среднего роста, смуглая от загара, в простом домотканом платье без украшений. Волосы перехвачены узкой лентой, серые глаза смотрят приветливо и спокойно.

— Здравствуй, хозяйка, — сказал Роберт. — Воды бы напиться, а то в горле пересохло — сил нет.

— Здравствуйте, сударь. Сюда, прошу вас. Передохните, я мигом.

Она указала ему на скамейку под яблоней. Роберт сел, и тень окутала его ласково, отгородила от злого солнца. Он вытер лицо и ослабил ворот сорочки. Девушка уже шла к нему с огромной глиняной кружкой.

Вода была сладкая, будто в сказке, восхитительно-ледяная — даже слегка заломило зубы, когда он сделал несколько нетерпеливых глотков. Зато в голове окончательно прояснилось.

— Спасибо, красавица.

Роберт снова оглядел дворик. Машинально отметил, что светопись отсутствует совершенно — нет даже пресловутых насечек на притолоке. Отпил еще воды, поинтересовался лениво:

— Так, значит, с бабкой живешь?

— Да, сударь, — его осведомленность она приняла как должное.

— И не страшно тут, на отшибе?

— Чего ж нам бояться? — травница отвечала вежливо и с почтением, но ни капли не тушевалась. Смотрела прямо.

— Ишь ты. А воры если?

— Что ж они, дурные совсем?

Барон рассмеялся. Разговор ему нравился.

— Сама посуди, хозяйка. Собаку вы тут не держите, заборчик хлипкий, только для красоты. Кто же вас защитит в случае чего? Вот был бы я, к примеру, грабитель — что бы ты стала делать?

— Тогда иная была бы встреча. Вы, сударь, и до забора бы не дошли.

— С чего вдруг? Что меня остановит? Охранного света — ни единого проблеска.

— Свет ваш, чернилами разведенный, нам ни к чему. И без него управимся.

— Ох, красавица, — настроение у Роберта улучшалось с каждой минутой. — Значит, светопись тебе не мила? Ты прямо как те стратеги из Железного Дома. Еще чуть-чуть — и скажешь, что надо машины строить.

— А и то. Светопись ваша многим ли по карману? Такая, чтоб всерьез помогла? В городе, вон, у каждого второго дверь исцарапана. Последние гроши отдают — защита, дескать. А толку? Света в этих насечках — тьфу, капелюшечка, кошка на хвосте унесет. Вор заберется — даже и не почешется. Или ошибаюсь я, сударь?

Барон собирался уже сострить на тему того, какие умные нынче пошли селянки, но глянул на собеседницу и придержал язык. Понял — шутки сейчас не к месту. Нет, она не обидится — просто пожмет плечами, да и вернется в дом. И разговор на этом будет закончен. А такая перспектива ему, Роберту, отчего-то совсем не нравилась.

Поэтому ответил серьезно:

— Видишь ли, сделать настоящую охранную светограмму — это работа, требующая серьезной квалификации. И стоит она недешево, специалистов мало. Вот, например, сейчас я видел ювелирную лавку — там все на совесть сделано. А в простых домах, которые на окраине… Если кто-то по дурости готов платить шарлатанам — это его проблемы. По-моему, все просто. Ну, хозяюшка, чего же ты хмуришься? Не соврал ведь, объяснил все, как есть.

— Вижу, что не соврали, сударь. И простите, если поперек что скажу. Только ведь шарлатанам не по дурости платят, а по неведению. Откуда же людям знать, как правильно все устроить, если те, кто светом всерьез владеют, секреты промеж собою хранят? А коли уж поделятся с кем, то три шкуры взамен сдирают.

— Ну-ну, не преувеличивай. Да, светопись доступна не каждому. Это, однако, не чьи-то происки, а законы природы. Врожденный дар имеется не у всех. Что ж поделаешь? Но если он есть — пожалуйста, иди учись, чтобы использовать его эффективно. Никто эти знания за семью замками не держит. В университеты, заметить, принимают даже простолюдинов.

— Может, и принимают. Только с дырой в кармане туда все равно не сунешься. Да и сколько тех университетов — с десяток на всю страну наберется?

Роберт подумал, что в этом она права. Учебных заведений, где преподают светопись, очень мало, и программа там сложная, нацеленная на то, чтобы студент стал мастером высочайшего класса. Отсутствуют, условно говоря, ремесленные училища для средних умов. Так уж повелось исстари.

Считается, что мастера света должны быть интеллектуальной элитой. Нельзя, мол, чтобы такие навыки достались глупцам. Звучит логично, но в результате многие, не попав в университет, пытаются развить дар на свой страх и риск, а потом шарлатанствуют по углам. Споры об этом идут не первый год и даже не первый век. Но официальная позиция неизменна: слабые самоучки — меньшее зло, чем сильные дураки.

Объяснять все это травнице барон, конечно, не стал. Сказал примирительно:

— Пойми, абсолютного равенства не бывает. Это любого дела касается. Мы вот вспомнили с тобой про машины — они разве всем доступны? Тот же поезд хотя бы. Если в вагон не пустят, потому что на билет не хватило, тоже начнешь возмущаться и руками махать?

— Нет, не начну, я тихая, — она улыбнулась. — Зато там, где машины, шарлатанам меньше раздолья. Вот, положим, наскребла я все-таки на билет, села в вагон, а он никуда не едет. Тут даже я пойму — дурят глупую девку. Без всякого дара соображу. Не то что с вашим светом заумным.

— А ведь и правда — хитрая, — заметил барон.

— Такая уж уродилась. А что же мы, сударь, с вами все во дворе сидим? Пойдемте в дом, обедать самое время. Картошечка с маслицем, да и еще кой-чего найдется.

— Прости, красавица, — барон с сожалением развел руками. — Пора мне, в городе ждут. Впрочем, я в ваших краях еще неделю пробуду, а то и две. Может, как-нибудь загляну. Не выгонишь?

— Приезжайте, — просто сказала травница. — Я буду рада.

Роберт поставил кружку на лавку, приподнял на прощание шляпу и зашагал обратно к дороге. Забрался в повозку, кивнул кучеру — можно ехать. Оглянулся на дом. Девушка, стоя у калитки, смотрела вслед.

Дрожки катили по наезженной колее, а Роберт фон Вальдхорн, советник кронпринца Альбрехта, вспоминал свой неожиданный диспут с сельской девчонкой. И думал о том, что последнее слово, как ни крути, осталось за ней.

Только когда лошадь добрела до моста, и солнце, окунувшись в реку, взметнуло сноп золотистых искр, барон встряхнулся. В двадцатый раз за день приложил ко лбу промокший платок и спросил возницу:

— А бабка у нее — тоже травница?

— Вроде того. Люди разное говорят.

— Разное? Например?

Возница пожал плечами, сплюнул в дорожную пыль и буркнул сквозь зубы:

— Ведьма.

 

Глава 9

Генрих проснулся около девяти. Выпил чаю и снова отправился в кабинет, чтобы дочитать рукопись.

Ночью ему привиделся весьма любопытный сон. Генрих словно бы сам пережил все то, о чем успел прочесть накануне. Сон был подробный, поразительно яркий, насыщенный запахами. Даже теперь, после пробуждения, чудилось временами, что ноздри щекочет пыль, поднятая с дороги горячим ветром, и пот стекает по лбу.

Приснились, правда, и такие детали, которых не было в тексте. Например, полуобморок у развилки, когда барона окружил мрак. В рукописи ни о чем подобном не говорилось, и Генрих решил, что эта сцена порождена его собственным подсознанием. Такая вот реакция на события вчерашнего вечера, когда ему, Генриху, помстились чернильные тени в комнате.

Итак, если верить тексту, барон до своего отъезда в столицу навестил девушку еще дважды. Та оказалась отнюдь не глупа, и беседы с ней запомнились аристократу надолго. Надо полагать, беседами дело не ограничилось, но эту тему автор деликатно обходил стороной. Впрочем, не нужно быть гением, чтобы сложить два и два. Травница из рукописи — это мать убитого аптекаря. А Роберт фон Вальдхорн, вероятно, его отец, не признавший ребенка официально, но помогавший деньгами.

Что это дает для расследования? В практическом плане — не так уж много. Разве только, подтверждается версия, что убийство имеет отношение к высшему свету.

Барон — фигура весьма и весьма известная. Шутка ли — многолетний советник нынешнего монарха. Проблема в том, что советник этот умер года два или три назад, и расспросить его уже не получится.

Остальные же главы рукописи, с которыми Генрих ознакомился после завтрака, ничего интересного не добавили. В них не содержалось ни малейших намеков на связь с чередой смертей.

Опять тупик? Ну и ладно. Ему-то, Генриху, что за дело? Он выполнил все, что от него зависело, а дальше пусть начальство ломает голову. Пора звонить генералу.

Прикинем только, о чем конкретно докладывать.

Значит, историю с бароном и травницей излагаем, как есть.

А вот что касается «фаворитки»…

Про письмо, полученное вчера от нее, упоминать, пожалуй, все же не стоит. Иначе возникнет резонный вопрос — с чего это предполагаемая преступница переписывается с Генрихом? И объясняй потом, что сам он — ни сном ни духом. Все равно не поверят, а могут и под замок посадить.

Но и совсем промолчать о «фаворитке» нельзя. Просто нужно правильно сформулировать.

Рассудив так, он снял трубку телефонного аппарата. С генералом соединили сразу. Тот выслушал пересказ отрывка из рукописи, потом пробурчал:

— Отец жертвы — королевский советник? Только этого не хватало.

— Да уж, клубок завязался.

— Будем распутывать. И думать, кто здесь может помочь.

— А сам автор рукописи? Вы собирались его найти.

— Нашли. Расспросили. Он тоже не понимает, почему вдруг профессор Штрангль заинтересовался его работой — именно сейчас, в эти дни. Говорит, что рукопись много лет пылилась на полке, и никто о ней даже не вспоминал. Похоже, искренне расстроен смертью профессора. Уверяет, что всегда уважал его, хоть и был вечным оппонентом.

— А в доме Штрангля улики так и не отыскались?

— Реальных зацепок нет. Правда, появился один интересный штрих, когда немного отфильтровали засветку. Эксперты теперь считают, что отсвет убийцы — скорее женский.

«Ага!» — подумал Генрих, а вслух сказал:

— Женский? Тогда есть одна догадка. То есть не догадка даже, а так — попутное замечание. На столе у профессора лежал фолиант, открытый на странице со старым фото…

— Вы про ту брюнетку, что на балу? Мы на нее обратили внимание, когда сопоставили снимок и последнюю пометку в блокноте. Пытаемся выяснить, что за дама. Пока безуспешно.

— Да, я тоже попробовал. Списался вчера с историками. Никто про нее не знает. Странно, правда?

— Еще бы. Причем у меня такое чувство, что я ее где-то видел, но не могу вспомнить, при каких обстоятельствах. А ведь на память я никогда не жаловался. В общем, даму мы ищем и очень хотели бы побеседовать, — генерал усмехнулся. — Я ее даже в подозреваемые готов записать. Хотя бы чисто условно, ввиду отсутствия других вариантов.

Генрих мысленно похлопал в ладоши. Спросил:

— От меня что-нибудь еще требуется?

— Пока нет. Если что, я с вами свяжусь. Рукопись отдадите нашему сотруднику. Он сейчас в вашем городке по делам, так что заглянет в полдень.

— Как скажете, Теодор. До свидания.

Генрих положил трубку и задумался — что за дела у сотрудника «тройки» в тихом предместье? Хотя да, ведь тут расположен факультет светописи. Собственно, именно по этой причине Генрих здесь поселился, когда еще занимался преподаванием.

Ладно, до полудня осталось уже недолго, а потом можно выбросить контору из головы. И собираться на встречу с зеленоглазой библиотекаршей.

За ночь небо очистилось. Его лазурную ткань скрепляла золотая запонка солнца. Деревья, обсыпанные инеем, замерли неподвижно, будто позируя, — ветер не решался вздохнуть, чтобы не испортить картину.

Мороз заметно усилился. Генрих опять порадовался, что в свое время приобрел у заезжих купцов из Зимней Империи полушубок, скроенный по тамошней моде: толстая дубленая кожа на меховой подкладке. Полушубок этот смотрелся, правда, несколько экзотично, зато уж и грел на совесть.

Ехать на этот раз было куда веселее, чем накануне, когда Генриха ожидал генерал. Солнце, разогнавшее мглу, вымело заодно и самые мерзкие из вчерашних воспоминаний. Генрих, сидя в вагоне, лениво смотрел в окно на седые поля и посеребренные перелески. А выйдя на столичном вокзале, даже не оглянулся на пакгауз, за которым вчера нашли растерзанный труп.

К университету добрался вовремя. Вылез из экипажа, но извозчика не стал отпускать. И почти сразу увидел зеленоглазку, спешившую к нему через сквер.

Подумалось, что железный век, несмотря на лязг и угольный смрад, все же имеет свои приятные стороны. Он, например, совершенно неожиданно повлиял на женскую моду.

Лет десять назад принцесса Эмилия вдруг увлеклась техническими игрушками. Она, конечно, не копалась с гаечным ключом в механизмах, но постоянно требовала то показать ей машинное отделение парохода, то устроить экскурсию в мастерскую, то пустить за руль паровой повозки. И жаловалась, что пышные юбки, волочащиеся по полу, для таких забав совсем не подходят — мало того, что пачкаются, так и еще и цепляются за все подряд. В общем, однажды дочь короля появилась на публике с укороченным подолом до середины голени. Ревнительницы традиций чуть в обморок не попадали, зато модницы схватили все на лету. С тех пор каждый год линия отреза продвигалась, как минимум, еще на полдюйма вверх и доползла уже до колен.

Библиотекарша, кутаясь в рыжую шубку, добежала до Генриха. Он подал ей руку, помог залезть в экипаж. Едва сел рядом, как она спросила жадно:

— Герр фон Рау, а как расследование? Убийцу уже поймали? У нас все только об этом и говорят. Ко мне пристают с расспросами, но я ничего не рассказала, честное слово!

— Вы молодец, фройляйн Майреген. Я вам благодарен за помощь. Но убийца, к сожалению, еще не найден.

— А рукопись вы прочли? И ту, вторую книжку? Там есть подсказки? А про чертополох догадались — при чем он тут? А мне расскажите?

Он рассмеялся, она тоже хихикнула. Сказала:

— Да-да, я помню! Секреты нельзя выпытывать.

— Но главную тайну я вам все-таки выдам. Надеюсь только, вы не разочаруетесь. Дело теперь ведут другие сотрудники, а я — просто зритель.

— Ой, это вас вот так наказали?

— Ну что вы. Это меня вот так поощрили. Я с гораздо большим удовольствием проведу время с вами.

— Правда? Тогда я буду гордиться и важничать. Меня сопровождает мастер-эксперт! Правильно ведь? Так у вас на жетоне было написано?

— Ну да. Должность так называется.

— Значит, светописью владеете мастерски. Завидую вам!

— Точнее, раньше владел. Сейчас — только теоретически.

— А что случилось?

Она заглянула ему в глаза, и Генрих понял, что, пожалуй, впервые за двадцать лет этот вопрос ему задают не из праздного или научного любопытства, а просто с сочувствием и тревогой. И ответил, осторожно подбирая слова:

— Видите ли, я участвовал в научном эксперименте, но он окончился неудачно. С тех пор мои способности заблокированы. Наложено затворяющее клеймо.

— Ужас какой. Простите.

— Ничего страшного. Дело давнее.

Экипаж подкатил ко входу в городской парк. Нынешние гуляния были приурочены к юбилею университета, и народ валил валом, несмотря на мороз. Слышалась музыка и разноголосый гомон. Солнце проглядывало сквозь ветки, между деревьями пестрели гирлянды. На каждом шагу торговали выпечкой, калеными орехами, леденцами. Воздух пах ванилью, корицей и сладким дымом.

Генрих с зеленоглазкой, побродив немного между лотками, вышли к помосту, на котором подмороженный миннезингер в стилизованном средневековом наряде воспевал Прекрасную Даму и терзался из-за того, что та никогда ему не ответит. При этом клятвенно обещал не сдаваться и петь, пока не помрет, аминь.

Дослушав, зашли погреться в павильончик, где предлагался горячий шоколад и глинтвейн. Устроились за крошечным деревянным столом, и Генрих спросил:

— Ну, и как вам эта… гм… вдохновенная песнь?

— Чувствую в ваших словах иронию, — она погрозила пальцем. — Но не пугайтесь, я и сама не люблю, когда вот так заунывно. Просто голос у него уж больно красивый.

— Как это правильно называется? Ода?

— Плач любви — потому что чувство у него безответное. Заслуженный старинный жанр, между прочим. Еще у миннезингеров бывает рассветная песня — альба, лейх, пастурель, воспевание времен года…

— Погодите, пастурель — это…

— Это когда пастушка и рыцарь. А само слово — из окситанского языка.

— Вы, оказывается, тоже мастер-эксперт.

— Представьте себе. Даже в университете все это изучала.

— Какой у вас, кстати, был факультет?

— История искусств.

— Серьезно? А такой существует?

— Несколько лет уже. Правда, он пока самый маленький.

— Надо же. Как-то мимо меня прошло. Старею, наверно.

Генрих вздохнул и сделал добрый глоток глинтвейна. Спутница взглянула лукаво:

— Ну-ну, герр фон Рау, не надо кокетничать. Вы вовсе не старый.

— Тогда, знаете, у меня предложение. Называйте меня Генрихом. Если честно, я это «фон» терпеть не могу. А по именам — это, по-моему, вполне современно. Тем более, мы с вами со вчерашнего дня — партнеры в расследовании.

— Тогда и вы меня называйте Анной. А почему не любите «фон»? Или вы так образцово скромны, что стесняетесь указания на дворянство?

— Дело не в скромности, просто обстоятельства так сложились. Дворянство мое — не наследное, а пожалованное. Отец был из бюргеров. Сам же я до двадцати трех лет был Генрих Рау, без всяких «фон». А ту историю, после которой мне прилепили благородную приставку к фамилии, не хочется лишний раз вспоминать.

— Это связано с экспериментом, из-за которого?.. — она не договорила.

— Да, с ним. Когда программу прикрыли, мне дали пинка под зад, а в утешение сунули дворянскую грамоту. Ну, и денег еще — довольно приличную сумму, надо признать. Но это было совсем не то, к чему я тогда стремился.

Он махнул рукой, допил свою порцию:

— Впрочем, что теперь говорить. Пойдемте лучше еще послушаем, — Генрих кивнул на помост, который был виден в окно. — Там уже, вроде, повеселее.

Новый артист выступал в комическом жанре. Персонаж, которого он представлял, был порождением железного века и звался Ганс-шестеренка. Поставив шляпу с зубцами на край помоста, чтобы зрители могли бросать медяки, он приплясывал, тренькал на лютне и пел куплеты. Генрих и Анна пропустили начало, но поняли, что комик обличает некую ретроградку:

Как завидит паровоз -

аж шипит от злости.

От машин воротит нос,

мрачна, как на погосте,

нелюдима, зла, глупа

и с лиловой мордой.

Вся в колючках и шипах -

зато смотрит гордо.

Вот, народ, мораль тебе -

сразу жди подвоха,

коль увидишь на гербе

куст чертополоха!

Услышав последнюю фразу, они переглянулись. Анна предложила:

— А давайте его расспросим? Пусть расскажет, чем этот шедевр навеян.

— Давайте, раз уж мы здесь.

Генрих взял ее за руку и стал пробираться через толпу. Комик как раз закончил свой сольный номер, раскланялся и спрыгнул с помоста. Беззаботно зашагал прочь, свернул в боковой проход.

Они догнали его в закоулке с тыльной стороны очередного деревянного павильона. Генрих достал из кармана серебряную монету в полмарки и окликнул:

— Любезный, можно вас на минуту?

— Да, благородные господа?

Куплетист сгреб деньги и изобразил шутливый поклон. Он него отдавало шнапсом, а на скуле красовалась свежая ссадина.

— Что за песенку вы сейчас исполняли? Про чертополох на гербе? Может, есть еще что-нибудь подобное?

— О, сударь, что за вопрос? У меня их столько, что хватит на целый сборник. Были бы только истинные ценители, — он выразительно потер пальцами друг о друга.

— Считайте, что они у вас есть. Мы пропустили начало — можете повторить?

— С искренним удовольствием.

Комик ударил по струнам, открыл рот, но будто бы подавился. Захрипел, мучительно пытаясь вздохнуть. Глаза у него вылезли из орбит, ноги подкосились. Он сполз по стене, завалился набок, словно бурдюк. Кожа на горле лопнула, и окровавленные шипы полезли наружу.

 

Глава 10

Анна тихонько вскрикнула, побледнела. Опасаясь, что она лишится чувств от испуга, Генрих подхватил ее и усадил на перевернутый ящик, валявшийся у стены. Сам присел перед ней на корточки:

— Тихо, тихо, не бойтесь. Просто не смотрите туда.

Она послушно кивнула. Он хотел сказать еще что-нибудь успокаивающее, но тут за его спиной раздался смешок, и женский голос произнес:

— Не волнуйтесь, Генрих, девочка не будет смотреть. Она заснет на пару минут, пока мы побеседуем с вами.

И действительно — глаза у Анны закрылись, лицо разгладилось, а дыхание стало ровным. На губах даже появилась улыбка. Библиотекарша мирно дремала, привалившись спиной к стене.

Генрих медленно распрямился и обернулся.

Впервые он видел «фаворитку» вот так — напрямую, а не в отражении на стекле. И мог рассмотреть детали.

На первый взгляд, она ни капли не постарела по сравнению с тем снимком двадцатипятилетней давности. Черты, как у античной богини, гладкая чистейшая кожа, густые темные волосы с медным отливом. Да, она и сегодня дала бы фору соперницам на королевском балу — по любым, сколь угодно строгим, критериям.

За исключением одного-единственного штриха, который смазывал все картину.

Красота ее выглядела безжизненной, будто погасла искра, освещавшая лицо изнутри. И Генрих знал, в чем причина.

Светопись позволяет (за астрономическую сумму, естественно) сохранить молодое тело. Вот только очарование юности заморозке не поддается. И когда сквозь мордашку цветущей барышни проступает оскал пресыщенной стервы, наука помочь не в силах.

Наверняка «фаворитка» все это понимала, но сдаваться не собиралась. Куда там! Наряд у нее был смелым, если не сказать — вызывающим, и опережал движение моды, как минимум, на пару сезонов. Юбка заметно выше колен, сапожки с тонкими высокими каблуками, короткая, но роскошная снежно-белая шуба. Длинные волосы с тщательной небрежностью рассыпаны по плечам.

— Налюбовались, Генрих?

— Да, — буркнул он, — спасибо. Я, кстати, не знаю вашего имени.

— Можете звать меня Сельмой.

— Что с ним случилось? — Генрих кивнул на труп, остывающий в луже крови. — Это вы с ним такое сделали?

— Он потерял чутье. Перестал улавливать, в чем состоит веление времени и тонкость исторического момента. А это, знаете ли, смерть для художника.

— А вы, значит, ни при чем?

— Ему просто не повезло, что я оказалась рядом. Из-за этого его ощущения стали… как бы это выразиться?.. более острыми. Но я за ним, естественно, не охотилась. Зачем он мне? Всего лишь мерзкий, убогий шут.

— А трое других? Механик, аптекарь и профессор истории? Тоже попались под горячую руку?

— Ну что вы, ни в коем случае. К встрече с ними я готовилась много лет.

— Зачем?

— Чтобы направить через них поток света. И если бы существовал способ сохранить им при этом жизни, я, поверьте, была бы счастлива. Они достойные люди и не сделали мне ничего плохого. Безвинные жертвы. Но, к моему глубочайшему сожалению, иначе было нельзя.

Она говорила спокойно, с искренней убежденностью. И от этого Генриху стало по-настоящему страшно. Он скрипнул зубами, взял себя в руки.

— Куда направлялся поток? На какую цель? И почему именно через этих людей?

— Слишком много вопросов, Генрих, — она обворожительно улыбнулась. — Согласитесь, если все заранее объяснить, то будет неинтересно. Ваши коллеги-ищейки утратят стимул.

— Это для вас игра?

— Это дело всей моей жизни. И оно еще не закончено, поэтому извините — ответов пока не будет. Просто знайте — я стараюсь не только и не столько ради себя.

— Ради кого тогда?

— Ради таких, как мы с вами, Генрих.

«Фаворитка» подошла, прикоснулась к его плечу. И опять Генрих был уверен — она не заигрывает, не пытается задурить ему голову, а действительно хочет нечто донести до него. Спросил:

— Что значит — «таких, как мы»?

— Я говорю о тех, для кого светопись — не развлечение, не халтура, позволяющая заработать на хлеб, и не разменная монета в политике. О тех, для кого светопись — это дверь, ведущая в новый мир, на ступеньку выше.

— Вы меня с кем-то спутали. Я не владею светописью.

— Нет, Генрих, не спутала. Я же вижу — вы прекрасно поняли мою мысль.

— А я вижу перед собой сумасшедшую, которая убивает людей. И самое лучшее, что сейчас можно сделать, это отвести вас в контору, — он ухватил ее за плечо. — Чтобы кошмар закончился.

— Увы, Генрих. От визита в контору я вынуждена пока отказаться.

Она подняла свободную руку и провела указательным пальцем перед его лицом сверху вниз. Будто желала начертить прямо в воздухе вертикальный штрих — символ «лед», одиннадцатую руну старшего алфавита. Генрих почувствовал, что не может пошевелиться. Даже выругаться не получилось — язык будто примерз к гортани.

— Все хорошо, не пугайтесь, — «фаворитка» ободряюще кивнула ему. — Вам понятен смысл этой демонстрации? Ах да, простите, говорить уже можно.

— Понятен…

— Тогда можете разжать пальцы и отпустить меня.

Генрих отдернул руку и уставился на Сельму во все глаза. То, что она сейчас сделала, было невероятно.

Чтобы задействовать светопись, требуется носитель, твердый материал — дерево, металл, камень. На поверхности делаются насечки, которые удержат чернильный свет. На этой аксиоме построен весь теоретический курс, вся система преподавания. А «фаворитка» играючи обошла ограничение — буквально на пустом месте. И так же легко отменила действие. Это ведь…

Да, вот именно.

Это именно то, чего пытались добиться в ходе того приснопамятного эксперимента — под наблюдением лучших специалистов, с использованием всех ресурсов конторы. С добровольцами творили такое, что четверо из пяти вскоре сошли с дистанции. Остался лишь Генрих. Он боялся тогда, что сдохнет, валялся в полубреду, и все же услышал однажды, как кто-то из наблюдателей произнес недоверчиво: «Качественный скачок».

А на следующий день Его Величество дал отбой. Решил, что страна к таким вещам еще не готова. И сейчас, глядя на Сельму, Генрих подумал, что, возможно, король был все-таки прав.

— Как? — спросил он. — Как ты этому научилась?

— Я просто поняла главное. Надеяться можно лишь на себя. Надеяться и терпеть — и тогда получится то, во что другие не верят. Пусть даже для этого потребуются годы.

— Ты трансформировала свой дар в одиночку? Без посторонней помощи? Знаешь, мне с трудом в это верится. Кто-то должен отслеживать со стороны, корректировать…

— Правда? Ладно, давай сравним. У тебя имелись такие корректировщики, целая свора. И чем они тебе помогли? Будь честен сам с собой, Генрих. Тебя оскопили. Без дара ты просто огрызок, червяк, который боится выползти за порог. Последние двадцать лет ты не живешь, а в лучшем случае существуешь.

— Тебе кажется, что ты хорошо меня знаешь?

— Я знаю о тебе более чем достаточно. Ты очень помог мне — я, глядя на тебя, поняла, каких ошибок следует избегать, чтобы жизнь не пошла насмарку. В этом смысле ты был моим маяком. Я думала о тебе каждый раз, открывая канал.

Генриху сразу вспомнились слова генерала, произнесенные на месте убийства: «Вас тут не было, это ясно. Была словно бы мысль о вас». Ну да, при таком расходе энергии даже мысль обретает реальный отсвет.

И кстати, о побочных эффектах.

— Объясни про чертополох. Почему он прорастает там, где ты побывала? У профессора — просто джунгли. Или ты настолько свихнулась, что специально его выращивала?

Она поморщилась:

— Генрих, ну что за глупости? Ты и сам догадываешься, что в доме он материализовался случайно. И нужен был совсем не для этого.

— А для чего?

— Это символ, на который замкнут канал. Простой, но изящный ход, который, признаюсь, тешит мое тщеславие. Невзрачный цветок, способный сотворить чудо.

— Не понимаю.

— Поймешь и оценишь, увидев целиком всю картину. Потерпи, я ведь обещала, что осталось недолго.

В парке все так же звучали веселые голоса, кто-то смеялся. Бренчали струны, вызывая аплодисменты. Но в закуток, где лежал убитый, никто ни разу не заглянул. Люди словно сговорились обходить его стороной — или просто не замечали. «Фаворитка» позаботилась, не иначе.

— Скажи, Сельма, а ты действительно знакома с кронпринцем? В смысле, с нынешним королем?

— С кронпринцем — да, с королем — еще нет.

— Любишь загадывать ребусы?

— Обожаю.

— Ты замышляешь что-то против королевской семьи?

— Ах, милый Генрих, — она подмигнула, — я на такие мелочи не размениваюсь.

— Боюсь даже спрашивать, что для тебя — не мелочь.

— Пустить историю по новому руслу. Или, как выразились бы современные умники, заставить ее свернуть с колеи, ведущей в тупик.

Его разобрал нервный смех:

— Ты действительно ненормальная.

— Как и ты.

— Не равняй себя со мной. Ты — убийца. Мне отвратительны твои действия.

— Правда? — ее голос зазвучал вкрадчиво. — Нет, Генрих, тебе даже запах нравится.

— Что? Какой запах?

— Тот самый. Помнишь — медвяный, легкий? Так ты его описывал. Хотя остальных от него тошнит.

От такого абсурдного довода Генрих несколько растерялся и не нашелся, что возразить. Сельма с интересом наблюдала за ним. Потом сказала:

— Да, мы на одной стороне. Ты подсознательно это чувствуешь, но пока отказываешься принять. А это очень важно, поверь.

— Ты пришла сюда ради этого?

— Чем не причина? Хотела познакомиться лично. Удачно, что ты сегодня тоже решил проветриться.

— И я еще должен верить, что ты за мной не следишь.

— Нет, не слежу, — она говорила терпеливо, будто с ребенком. — Вот за твоим генералом — присматриваю. А ты, повторяю в десятый раз, мой союзник. И если надо, то найти тебя — не проблема. Вот как сейчас.

— Откуда ты вообще меня знаешь?

— Пообщалась с одним из тех, кто двадцать лет назад устроил над тобой вивисекцию. Он рассказал много интересного.

— Да ну? Вот так взял и выболтал подробности о секретном проекте? Что-то меня терзают сомнения.

— Зависит от того, как расспрашивать, — она пожала плечами. — Пришлось постараться, зато теперь я знаю твою историю. С тобой тогда поступили подло, решили все за тебя. Думаю, пора это исправить.

— Каким же образом? — он усмехнулся. — Снимешь клеймо?

— Нет, — сказала Сельма будничным голосом. — Ты сам его снимешь, если захочешь. Это должно быть твое решение. А я просто его ослаблю. Пожалуйста, молчи и стой неподвижно.

Она сняла перчатку, поднесла руку к его лицу и легонько прикоснулась ко лбу. Генрих хотел отшатнуться, но понял, что его опять обездвижили. Почувствовал кожей между бровей прикосновение ее пальцев — кажется, Сельма чертила руны, одну прямо поверх другой.

Во лбу появилось жжение — сначала легкое, потом все сильнее, будто к коже приложили раскаленный железный прут. Генрих зашипел, попытался дернуться, но невидимые путы держали крепко.

Боль туманила разум. С миром вокруг происходило что-то неправильное — противоположная стена отодвинулась в невообразимую даль, а Сельма исчезла из поля зрения, хотя по-прежнему была рядом. Воздух перед глазами смерзся в мутное зеркало, в котором Генрих увидел свое перекошенное лицо. Стекло покрылось чернильной изморозью, и по нему пробежала вертикальная трещина, рассекшая лоб зеркального двойника. Тот заорал беззвучно, и Генрих заорал вместе с ним, а потом сознание отключилось.

Придя в себя, он понял, что стоит, опершись рукой о стену, и жадно глотает ледяной воздух. Кожа на лбу саднила, как заживающая царапина, но недавняя боль ушла.

— Ну наконец-то, — сказала Сельма. — Я уж думала, до вечера простоишь.

— Что ты… — он никак не мог отдышаться. — Что ты сделала?

— То, что и обещала. Твое клеймо треснуло. Дальше справишься сам — будет трудно и больно, но, надеюсь, смелости у тебя все же хватит.

— Бред какой-то…

— Да-да, понимаю, начинается интеллигентская рефлексия. Но это, пожалуйста, без меня, — она усмехнулась. — Все, Генрих, давай прощаться. Холодно, сил нет — я уже вся трясусь.

Придерживая одной рукой воротник, а другой — полы шубы у бедер, Сельма пробежала мимо него. Обернувшись, бросила:

— Удачи тебе с твоей девочкой. Она милая. Надеюсь, как-нибудь познакомишь. Сейчас она проснется, но толком соображать начнет секунд через двадцать-тридцать. Думаю, тебе хватит, чтобы вывести ее из этих романтических декораций.

Брезгливо кивнула на труп и заспешила прочь.

 

Глава 11

Генрих бросился к библиотекарше. Ресницы у нее дрогнули, глаза приоткрылись, но взгляд был все еще затуманен.

— Пойдемте, — Генрих помог ей встать и мягко развернул спиной к мертвецу. — Нам пора. Вот так, осторожно. Сюда, сюда…

Придерживая девчонку за плечи, он вывел ее из закоулка — и вовремя. Анна встряхнулась, как воробышек, и недоумевающе огляделась. Перевела взгляд на Генриха, спросила растерянно:

— Ой, а где же?.. Ну, этот, который куплеты пел?

В душе у Генриха на миг шевельнулось нечто вроде благодарности к «фаворитке», которая заставила Анну забыть все лишнее. Ну да, прямо хоть от радости прыгай, какие тактичные нынче пошли убийцы.

Вслух он сказал:

— Куплетиста мы уже не догоним. Убежал, наверно, гонорар пропивать.

— Да? Ну ладно. А мы… — она запнулась и потерла виски.

— С вами все хорошо? — спросил Генрих.

— Да, только такое странное чувство… Не знаю, как объяснить… Будто я моргнула, а за это время мне сон привиделся, только я его не запомнила. И прошла не секунда, а даже не знаю, сколько. Минута, полчаса, час? Вон, уже солнце село…

— Не берите в голову. Это в декабре всегда так — не успеешь оглянуться, как день уже пролетел.

Ночь, подкравшаяся с востока, залила темной синью костер заката. Над горизонтом дотлевал последний багряный сполох. Сумерки окутали парк. Стаканы газовых фонарей наполнились желтым светом. Торговля сворачивалась, музыка затихала. В небе зажигались первые звезды.

Генрих подумал, что надо убраться подальше от павильона, за которым сейчас растекалась кровь. Вообще-то любой добропорядочный гражданин на его месте уже поднял бы тревогу, но Генрих решил иначе. Труп и так найдут очень скоро (ведь Сельма уже не отгоняет прохожих), а вот Анну пугать не хочется. Кроме того, сам Генрих отнюдь не горел желанием объясняться с ищейками.

Нет, он не собирался утаивать факт разговора с Сельмой, но кое-какие подробности, не имеющие прямого отношения к следствию, предпочел бы сохранить в тайне. Как, например, отреагирует генерал, узнав, что клеймо ослабло? Или, по крайней мере, подверглось несанкционированному воздействию? Снова отдаст Генриха вивисекторам? Перспектива не вдохновляет.

Значит, по уже установившейся традиции, с докладом суетиться не будем. Возьмем небольшую паузу на раздумья.

— Анна, вы продрогли. Отвезти вас домой?

— Да, Генрих, пожалуй.

Площадь у входа в парк напоминала бивак кавалерийской части, которая готовится к маршу. Публика, покидающая гуляния, рассаживалась по экипажам. Покрикивали извозчики, недовольно фыркали лошади, звенели по брусчатке копыта. Конные повозки трогались одна за другой, важно пыхтели локомобили.

Генриху с Анной повезло — они увели свободного кучера из-под носа у зазевавшегося бюргерского семейства. Сели, не торгуясь. И, уже свернув на соседнюю улицу, услышали, как со стороны парка донесся истошный визг.

— Что это? — испуганно спросила девчонка.

— Не знаю, — ответил он с деланным безразличием. — Драка, наверно. Полиция разберется.

Небо наливалось угольной чернотой, луна пронзительно сверкала над крышами. Мороз обжигал лицо. Анна сидела, спрятав нос в воротник и прижавшись к плечу Генриха. А тот прокручивал в памяти разговор с «фавориткой».

Нет, все-таки ее слова про клеймо похожи на сказку. Он должен поверить, что полусумасшедшая одиночка способна вот так, за пару минут, взломать чудовищный блок, над которым трудились лучшие специалисты конторы?

С другой стороны, он ведь своими глазами видел ее нынешние возможности.

Если она не врет, то ему пора действовать. Прийти домой, сконцентрироваться, чтобы никто не мешал, и содрать проклятое клеймо окончательно. Вот только готов ли он, Генрих, к этому?

О, будь он моложе, не сомневался бы ни секунды. Снова ощутить зов чернильного света! Увидеть и прикоснуться к тому, о чем большинство людей не подозревает! Да он бы жизнь за это отдал!

Да, отдал бы. В прежние времена.

А сейчас…

Сейчас ему сразу вспоминаются ощущения, сопровождавшие процедуру наложения блока. И сердце сжимается при мысли о том, что все это повторится. Точнее, будет намного хуже — ведь теперь придется действовать самому. Это как оперировать себя без наркоза.

Генриха передернуло. Память услужливо оживляла картинки, которые он двадцать лет пытался забыть. Тот жгучий, невыносимый страх, когда над ним, прикованным к медицинскому (или правильнее будет — к пыточному?) столу, открылась зияющая воронка, и чернильный отросток потянулся от нее вниз, утончаясь и заостряясь, пока не коснулся кожи над переносицей. Тогда ему показалось, что липкая смола вливается прямо в мозг, отвердевая и отгораживая от привычного мира, и Генрих не выдержал — заорал и задергался, как безумный.

В те дни он думал — жизнь кончена. Лежал целыми днями, отвернувшись лицом к стене, и хотел лишь одного — заснуть и больше не просыпаться. Но его будили, заставляли вставать, кормили почти насильно. Говорили, что он привыкнет, научится жить, как все. Пусть не сразу — не за неделю и не за месяц, но научится обязательно! Спешить ему некуда, он теперь обеспеченный человек, да еще и с дворянским титулом.

Самое смешное — они оказались правы.

Он приспособился. Даже стал находить определенное удовольствие в этой новой, нормальной жизни. Когда читаешь умные книжки, вкусно и неторопливо обедаешь, небрежно киваешь кучеру, который называет тебя профессором, трижды в неделю приезжаешь на кафедру, а вечерами лениво болтаешь в «беседке» с замечательно образованными, пусть и анонимными, собеседниками. И, глянув однажды на календарь, удивляешься, что еще один год прошел незаметно, проплыл, как облако за окном.

А потом появляется психопатка с чертополохом.

Генрих едва удержал ругательство. Нет, правда, что ей могло от него понадобиться? Зачем писать ему письма, устраивать встречи? Провалилась бы вместе со своими колючками!

Он глубоко вздохнул, приказал себе успокоиться.

Сельма, похоже, от него не отстанет, а значит, нужно искать ответы. И истерика здесь никак не поможет. Хочешь, не хочешь, придется рассуждать, как ученый. Анализировать факты, искать закономерности, строить предположения.

Итак, еще раз — что нужно «фаворитке» от Генриха? В каком качестве он может быть ей полезен? Подручный, соучастник? Нет, ерунда. Она и так отлично справляется — всю контору, вон, поставила на уши.

И все-таки предположим, что ей потребовались его способности к светописи, которые сейчас заблокированы. Тогда она уже сняла бы с него клеймо — прямо там, в парке. Зачем откладывать? Но она вместо этого ведет с Генрихом долгие задушевные разговоры. Будто не сомневается, что он поймет и поддержит. Как она говорила? «Тебе даже запах нравится».

Последний аргумент, несмотря на свою нелепость, почему-то не шел у Генриха из головы. Такое ощущение, что для Сельмы это были не пустые слова. Она вкладывала в них некий конкретный смысл, и если бы Генрих понял намек, картина сразу бы прояснилась. Но пока он лишь терялся в догадках.

— Вон к тому дому, пожалуйста, — сказала Анна вознице. — Да-да, где еще один экипаж у ворот.

Генрих, отвлекшись от своих мыслей, глянул по сторонам. Улица была ему незнакома, но производила более чем достойное впечатление. Особняки в два-три этажа стояли вольготно, не прижимаясь один к другому. Их окружали раскидистые деревья, почти как в парке. Окна светились приветливо и спокойно. Ворота одного из дворов как раз открывались, и чей-то экипаж, запряженный парой гнедых, собирался заехать внутрь.

— Отец вернулся с фабрики, — пояснила Анна для Генриха. — Обычно он там допоздна пропадает, но сегодня пятница. Видите, как удачно!

— У вас красивый дом. Батюшка ваш, полагаю, на фабрике человек не последний?

— Можно и так сказать. Он управляющий.

— Ах, вот оно что. А как он отнесся… гм…

— К тому, что дочь сидит в пыльной библиотеке, как мышь, и выдает балбесам-студиозусам книжки?

— Да, но я бы выбрал другую формулировку.

— Он был, мягко говоря, не в восторге. В его представлении, девица из приличной семьи должна интересоваться несколько иными вещами. Но вы не подумайте, он не какой-нибудь мракобес! Просто немного консервативен. Да вы сейчас и сами увидите, когда будем ужинать.

— Простите, Анна, я не могу остаться. Мне нужно ехать.

— Тогда я на вас обижусь!

Их коляска остановилась. Генрих выбрался, подал спутнице руку. Экипаж, подъехавший раньше, уже вкатился во двор. Анна подбежала к воротам, которые не успели закрыться, и позвала:

— Папа, иди скорее сюда!

Из ворот показался дородный господин в пальто с бобровым воротником — немолодой, под шестьдесят, но крепкий, с энергичной походкой. Лицо добродушное, роскошные усы с сединой.

— Анна?

— Здравствуй! — она чмокнула его в щеку. — Познакомься, это Генрих фон Рау. Он с факультета светописи, а еще — эксперт Третьего департамента.

Генрих предпочел бы не упоминать свою причастность к конторе, но усач не выказал неприязни — вежливо кивнул, приподнял шляпу. Анна сразу наябедничала:

— Я приглашаю Генриха ужинать, а он пытается увильнуть.

Тот факт, что дочь назвала гостя просто по имени, не ускользнул от внимания хозяина дома. Он присмотрелся к Генриху с интересом. Усмехнулся:

— Вы ее не переспорите, герр фон Рау. Анна весьма упрямая барышня. Да и я буду рад, если вы к нам присоединитесь.

— Видите ли, герр Майреген, мне нужно срочно связаться с моим начальством.

— Не вижу проблем — у нас имеется телефон. Прошу вас.

«Собственно, почему бы и нет?» — подумал Генрих. Для доклада — самый подходящий момент. Библиотекарша доставлена домой, а он, Генрих, по дороге собрался с мыслями.

— Что ж, в таком случае не смею протестовать.

Мать Анны оказалась невысокой изящной женщиной, младше мужа лет на пятнадцать. Дочь была на нее похожа — те же бледно-зеленые глаза и легкие, чуть порывистые движения. Но главным секретом, который в этой семье передался по женской линии, была улыбка — бесхитростная и совершенно не светская, способная в мгновение ока преобразить лицо, которое казалось до этого заурядным.

После взаимных приветствий герр Майреген препроводил гостя в кабинет с телефоном и вышел, аккуратно притворив дверь. Интерьер тут был сдержанно-деловой — мебель из темного дерева, строгий бювар на столе, лампа с горючим камнем, плотные шторы. Осмотревшись, Генрих снял трубку.

— Есть новости, Теодор. Сначала — вкратце, потом расскажу подробности. Первое. В парке на моих глазах погиб человек. Второе. Убийца — женщина с фото, теперь можно не сомневаться. Я говорил с ней. Третье. Ей известно про тот проект, в котором я получил клеймо. Вот основные факты.

Он думал, что генерал первым делом спросит, с чего вдруг убийца разговорилась с Генрихом, но вместо этого услышал:

— Секунду. Она знает про тот проект?

— Да, от кого-то из участников. Я пытался уточнить, но…

— Я понял. Она назвала вам свою фамилию?

— Нет, только имя. Сельма.

— Проклятье! — трубка рявкнула так, что Генрих чуть было ее не выронил. — Ну конечно, Сельма фон Минц!

— Вы с ней знакомы?

— Лично — нет, видел только фотографию в личном деле, двадцать пять лет назад. Поэтому сразу не вспомнил. А она, выходит… Так, ладно. Вы молодец, Генрих, я знал, что могу на вас положиться…

В трубке раздался стук — кажется, генерал отодвинул кресло и поднялся из-за стола. Его превосходительство был взволнован. Генрих позвал:

— Теодор! Объясните хотя бы — кто она?

— Изучала светопись, как и вы. Одна из первых женщин-студенток.

— Тогда почему я ее не помню? Мы, вроде, примерно одного возраста.

— Училась не в столице, а в другом городе. В Берлине, если не ошибаюсь. Способности были великолепные — мы обратили на нее внимание, когда искали людей для эксперимента. Но взять не рискнули.

— Из-за чего?

— Вот именно из-за того, что женщина. Слишком нестабильный прогноз. Я даже не стал приглашать ее на беседу, с ней контактировал мой помощник, Он, кстати, пару лет назад пропал без вести.

— Понятно. Вот из кого она вытрясла информацию обо мне.

— Да, очевидно. Впрочем, это уже детали. Главное, у нас должно быть ее досье и световой профиль — найдем ее теперь без труда. Я сейчас же распоряжусь…

— Теодор, погодите, — Генрих нахмурился. — Она сильнее, чем можно себе представить. Вспомните мощность выброса. И, кстати, Сельма обмолвилась, что приглядывает за вами. Может, поставила следящую метку, которую ваши люди не смогли обнаружить? Не удивлюсь, если она и сейчас нас слушает.

— Не впадайте в паранойю, Генрих.

— В данном случае паранойя не помешает. Я не шучу, Теодор. Если вы разыщете Сельму, будьте осторожны, как никогда. Перестрахуйтесь двадцать раз, прежде чем к ней соваться. Да, я давно не испытываю симпатий к вашей конторе, но все-таки не хочу, чтобы завтра вас нашли с шипами в глазницах.

— Похоже, эта дамочка произвела на вас впечатление. Что она еще вам наговорила? Давайте теперь подробно.

Генрих честно пересказал разговор, умолчав только про клеймо. Ответил на уточняющие вопросы, попрощался и с облегчением бросил трубку.

Хватит с него на сегодня.

Устал, голова болит — и вообще, его ждут к столу.

Ужин удался. Подали форель, зажаренную на оливковом масле, с гарниром из спаржи. Пожилой слуга разлил по бокалам рислинг из рейнского замка Йоханнисберг; отец Анны не преминул напомнить, что, по легенде, тамошний виноградник велел устроить сам Карл Великий одиннадцать столетий назад. Все пригубили и согласились, что вино в самом деле великолепное — другое такое трудно сыскать, даже если пересечь всю страну от западных границ до восточных, от хребта, за которым прячется Лузитания, до Белой Реки.

Потом Генриха осторожно расспрашивали о службе в конторе. Каково это — сталкиваться с теми, кто обращает искусство светописи во зло? Наверняка опасно и страшно? Он отшучивался, говорил, что не знает, потому что вовремя сбежал оттуда на кафедру.

Раскрасневшаяся Анна, сидя напротив, улыбалась ему, а ее родители понимающе переглядывались. И Генрих думал, что если в его жизни хоть иногда будут такие вот вечера, то он вполне проживет и без чернильного света. Просто не будет трогать надломленное клеймо и скоро забудет сумасшедшую «фаворитку», которую завтра схватят — ведь генерал и его люди, понятное дело, не дураки и подготовятся очень тщательно.

Хмель разливался мягкой волной, веселые блики дрожали в винных бокалах. Генрих улыбался вместе со всеми и радовался, что его посадили спиной к окну, а значит, он не увидит в отражении брюнетку с янтарным взглядом.

 

Глава 12

Генрих открыл глаза и несколько секунд лежал неподвижно, пока в памяти восстанавливались события прошедшего дня.

Вчера после ужина он, взглянув на часы, понял, что уже не успевает на поезд. Пришлось скрепя сердце воспользоваться запасным вариантом — служебной квартирой, ключ от которой преподнес генерал.

По нужному адресу Генрих добрался в лучших традициях железного века — вызвал по телефону таксомотор. Получились недешево, зато доехали быстро. Дом стоял в переулке — безликий кирпичный улей сравнительно недавней постройки. Поднявшись по лестнице, Генрих отпер массивную дверь и оглядел доставшиеся владения. Две тесные комнатенки с дешевой мебелью и бледно-желтыми обоями, которые в свете керосиновой лампы смотрелись еще тоскливее.

Комнаты, похоже, пустовали давно и успели основательно выстудиться. К счастью, имелся запас угля, и Генрих сразу затопил цилиндрическую чугунную печь, от которой труба уходила в стену. В народе такие печи прозвали «пушечными» — они и правда напоминали по форме дуло, стоящее вертикально.

Генрих порадовался, что за ужином изрядно налегал на спиртное. Иначе в чужой квартире совсем бы одолела хандра, и мысли о клейме не дали бы заснуть до рассвета. А так — забылся сразу, едва рухнул в постель. Последним ощущением было, что голова превратилась в воздушный шарик, пустой и легкий, и шарик этот поднимается ввысь, а подушка из-под него уплывает. Сравнений показалось таким забавным, что Генрих улыбнулся во сне, а где-то рядом засмеялась то ли зеленоглазка, то ли хитрая Сельма, то ли травница из домика у развилки…

Утро выдалось знобким и неприветливым. Хорошо хоть, в квартире имелся водопровод — умывшись, Генрих вернул себе способность соображать. Оделся, сел в потертое кресло и стал думать, что делать дальше.

В дверь постучали.

Генрих, вяло удивившись, прошел в прихожую. На пороге обнаружился Кольберг.

— Доброе утро, герр фон Рау.

— Здравствуйте. Что-то случилось?

Генрих не стал интересоваться, как люди из конторы его нашли. Просто догадались, не дозвонившись домой? Или следили? Ему было решительно все равно. Вот если бы сейчас Кольберг, проявив свой талант ищейки, помог обнаружить в квартире чай или кофе, Генрих сразу проникся бы уважением.

— Благодаря информации, которую вы вчера предоставили, — сказал гость, — мы вышли на след предполагаемой злоумышленницы.

— Она арестована?

— Еще нет. Мы как раз собираемся это сделать. Герр генерал счел, что ваше присутствие может оказаться полезным.

— В самом деле? — озадачился Генрих. — Впрочем, почему бы и нет.

— Прошу следовать за мной.

Они спустились по лестнице и сели в поджидавший локомобиль. Пару минут Генрих отрешенно смотрел в окно, потом спросил:

— Почему вы ее не схватили сразу, как только узнали имя? Зачем ждали до утра?

— Ее непросто было найти. Световой профиль за эти годы изменился неузнаваемо. Она как будто переродилась, стала совершенно другим человеком. Осталось лишь несколько характерных штрихов, которые мы сумели использовать. Но это заняло много времени — провозились все ночь. К счастью, она до сих пор в столице, и мы теперь знаем адрес. Застанем ее врасплох.

— Послушайте, Кольберг, — Генрих пытался найти слова, которые прозвучали бы убедительно. — Я уже говорил вчера генералу, но повторю для вас. Не лезьте туда очертя голову. Она опасна, вы понимаете? И я сомневаюсь, что ваши люди с ней справятся.

— Не беспокойтесь, герр фон Рау, — вежливо ответил крепыш. — Мы готовы к любым неожиданностям.

— Как знаете.

Остаток пути они провели в молчании. Некоторое время экипаж катился по набережной на запад — в сторону порта и Королевской верфи. Ледовый панцирь Прейгары поблескивал в лучах солнца. Потом шофер свернул на проспект, уходящий от реки вправо. Мелькнул очередной сквер, а за деревьями — башня обсерватории, похожая на толстый палец с круглым наперстком.

Остановились ближе к окраине. На узкой каменной улочке маячил знакомый локомобиль генерала и еще один экипаж с трубой — громоздкий, как дилижанс, и способный вместить, навскидку, десятка полтора пассажиров.

— Вовремя, — констатировал генерал вместо приветствия. — Приступаем. Наблюдатели подтверждают — объект на месте. Черный ход блокирован. Кольберг, Либхольц, вы идете с основной группой. Фон Рау, мы с вами остаемся в тылу.

— В каком доме Сельма? — спросил Генрих.

— Тут, за углом. Нас не видно из окон.

— Готов поспорить, она и так уже знает, что мы приехали. И если до сих пор не ушла — значит, готова к встрече.

— Вполне возможно, но это ничего не меняет. Действуйте, Кольберг.

Из «дилижанса» полезли сосредоточенные люди в коротких куртках — группа захвата. Генрих знал, что у каждого из них имеются защитные знаки, вытравленные прямо на коже. Сельма не остановит таких бойцов, даже обрушив на них каскад враждебного света. Поток просто минует их, пройдет стороной, как речная вода обтекает остров.

К сожалению, такой защитой нельзя снабдить каждого сотрудника департамента — есть побочный эффект. Носитель знаков утрачивает способность к самостоятельному мышлению — не полностью, конечно, но в значительной мере. Он может действовать, только выполняя четкий приказ.

Философы говорят, что это хрестоматийный пример того, как работает закон равновесия: выигрывая в чем-то, проигрываешь в другом. А естествоиспытатели просто пожимают плечами: что поделать, человеческая плоть — не бревно, которое можно кромсать без всяких ограничений.

По той же причине, кстати, светские львицы, сохранившие за деньги юное тело, превращаются в совершенно безмозглых куриц. Впрочем, они и так, в большинстве своем, не отличаются избыточным интеллектом. Сельма в этом смысле — редкое исключение, ум остался при ней. С другой стороны, уж лучше курица, чем умная психопатка с почти неограниченной силой…

— Если не откроет — вышибаете дверь, — инструктировал охотников Кольберг. — Желательно взять живой, но главное — не дать ей уйти. При необходимости — бьете на поражение. Задача ясна?

— Так точно, — кивнул один — очевидно, старший по званию (знаков различия у них не имелось). Всего бойцов было шестеро, хотя обычно, как помнил Генрих, привлекались, максимум, трое. Начальство подстраховалось.

— Вперед.

Выйдя на поперечную улицу, бойцы скрылись за углом. Кольберг и Либхольц держались чуть позади.

— Что ж, Генрих, — сказал генерал, — давайте посмотрим.

Они тоже вышли на перекресток. Генерал указал на одноэтажный домик с мансардой — до него было шагов пятьдесят. Деревья во дворе не росли, ничто не загораживало обзор. За символической оградой — взрослому человеку по пояс — виднелась мерзлая клумба, которую пересекала каменная дорожка от калитки к крыльцу.

Генрих надел очки с фокусирующими линзами. Оглядел дом сверху донизу, но не увидел ни единого проблеска чернильного света.

— Теодор, мы не ошиблись адресом?

— Нет.

— А вас не смущает?..

— Смущает. Но адрес правильный. Не паникуйте.

Пожав плечами, Генрих сунул очки в карман — смысла в них сейчас не было, а глаза уставали быстро. Да и вообще, он предпочел бы не использовать оптику в присутствии бывших коллег по «тройке» — на их фоне казался себе ущербным.

Боец, шедший первым, поднялся на крыльцо и решительно постучал. Прислушался. Не дождавшись реакции, обернулся, кивнул своим. Один из напарников быстро шагнул к нему, держа металлический компактный таран. Генриху доводилось наблюдать такие штуки в работе. Неказистый с виду цилиндр, приблизительно два фута в длину, был усилен светом и вышибал любую дверь с одного удара.

Это мгновение впечаталось в память Генриха, как фантастический цветной фотоснимок. Дюжий боец с тараном в отведенной руке, его напарники, готовые рвануться вперед, окна с закрытыми занавесками, черная ворона на красном гребне мансарды, солнечный диск над крышами и косые тени домов.

Потом, вспоминая произошедшее, он придет к мысли, что именно этот миг стал последним кадром прежнего мира; его, Генриха, личной точкой невозвращения. Хотя, с позиции чистой логики, все началось за три дня до этого, когда убийца нанесла свой первый удар. А если копать совсем глубоко — так и вообще двадцать пять лет тому назад, когда Сельму не допустили к эксперименту, и у нее от обиды съехала крыша. То есть, как выразились бы люди в белых халатах, произошли необратимые изменения в психике. И, наконец, философы, которые всюду суют свой нос, не преминули бы уточнить, что в этой драме Сельма играет, конечно, главную роль, но роковой момент настал еще раньше, когда Роберт фон Вальдхорн сошел с поезда и нанял извозчика…

Таран ударил в дверной замок.

Дощатая дверь застонала, дрогнула. Но, вместо того, чтобы распахнуться, лопнула и рассыпалась, как яичная скорлупа. Из проема, сметая людей с пути, вырвался маленький тугой смерч. Он подхватил доски, поднял их в воздух. С хрустом выдрал брусья, составлявшие раму, оторвал от крыльца ступеньки. Остро блеснули гвозди.

Смерч радостно взвыл и сгинул так же внезапно, как появился. А там, где прежде было крыльцо, теперь стояло нечто кошмарное — то ли заготовка для пугала, то ли безголовый скелет, сложенный из досок и брусьев. Как будто игрушку из детства — спичечную фигурку — кто-то превратил в великана.

Теперь великан ожил.

Шевельнулся, проверяя подвижность. «Спички» не рассыпались, скрепленные неведомой силой. Гвозди стали когтями.

Ближайший боец схватился за револьвер, но выстрелить не успел. Тварь метнулась к нему. Железные когти ударили по руке, разодрали в клочья. Хлынула кровь, револьвер отлетел к стене.

«Скелет» развернулся к следующему противнику. Тот отпрянул, поднимая оружие. Усиленная пуля разнесла в щепки одну из досок. Великан издал пронзительный визг, хотя не имел даже подобия рта. Уклонившись от повторного выстрела, он достал-таки бойца, опрокинул навзничь.

Клумбу заволокло пороховым дымом. Вспышки выстрелов сверкали, как молнии среди туч. Люди палили остервенело, всаживая в монстра пулю за пулей. Тот вертелся волчком, визжа, как три лесопилки сразу, и упорно не желал подыхать.

Когда наконец стрельба прекратилась, и дым немного рассеялся, дворик напоминал разоренную строительную площадку. Доски валялись от стены до ограды. Один из охотников лежал с разорванным горлом, другой стоял на коленях, зажимая рану в боку.

Полуоглохший Генрих потряс головой, приходя в себя. Сообразил, что схватка продолжалась всего секунд пятнадцать, от силы — двадцать.

Либхольц присел рядом с раненым, готовя заживляющую повязку со световыми волокнами. Еще один пострадавший, которого тварь атаковала первым, сдавленно ругался, пока ему перетягивали руку жгутом. Остальные быстро перезаряжали оружие.

Вот, значит, как. Сельма не могла напрямую воздействовать на бойцов, имеющих защитные знаки. Поэтому натравила на них ожившую дверь.

Проще некуда.

У Генриха мелькнула робкая мысль, что все происходящее — просто сон, похмельный кошмар. Еще секунда — и он, Генрих, проснется в тесной квартирке и вздохнет с облегчением. И, может, потом даже посмеется.

Потому что в реальной жизни деревяшки не оживают.

Никакая светопись на такие фокусы не способна — даже чисто теоретически. Так он, во всяком случае, полагал до сих пор. Увиденное сейчас — уже не наука, а колдовство из старинных сказок.

А ведь это только начало — группа даже не вошла внутрь.

— Теодор, отзывайте их. Будет хуже.

— Заткнитесь, Генрих, — голос генерал звучал бесцветно и страшно.

Один из бойцов, уцелевших в схватке, запрыгнул в дверной проем. Остальные последовали за ним. Мучительно тянулись секунды.

Под ногами содрогнулась земля.

С крыши посыпалась черепица. Из дома донесся крик. За занавесками на мгновение потемнело, будто там, внутри, наступила и тут же кончилась ночь. Захлопали выстрелы, два стекла разлетелись вдребезги.

Потом все стихло.

Генерал двинулся к калитке, расстегивая на ходу кобуру. Генрих хотел сказать ему, что это глупость, ребячество и вообще — курам на смех, но только махнул рукой и поплелся следом.

Он упустил момент, когда Сельма вышла из дома; просто вдруг увидел ее, идущую по дорожке навстречу. Цокали каблучки по камням. Ворсинки на снежно-белой шубе слегка искрились под солнцем.

Либхольц, оставив раненого, кинулся наперерез. Сельма глянула в его сторону, мотнула головой, словно желая отогнать муху. Либхольц споткнулся на полушаге, повалился лицом вперед. Генерал поднял револьвер. «Фаворитка» мазнула пальцами сверху внизу — руна «лед», как недавно в парке. Генерал застыл, не в силах двинуться с места, а вместе с ним и Генрих.

Сельма шла, улыбаясь, а дом за ее спиной умирал.

Каменная кладка темнела, будто за секунды пережила непогоду, уготованную на сто лет вперед. С оконных рам осыпалась краска, стекла тускнели, покрывались грязным налетом. Флюгер покосился и проржавел. Хрустнули деревянные перекрытия, и провалилась крыша, обнажив гнилое нутро мансарды.

— Жаль его, — «фаворитка» кивнула на покинутый дом. — Мы друг к другу привыкли. Но он знает, что я уже не вернусь.

Над улицей повисла звенящая тишина — ни прохожих, ни экипажей. Все соседи благоразумно попрятались. Только дым из труб воровато крался к бледному небу.

— Что ж, ваше превосходительство, — светским тоном сказала Сельма. — Четверть века назад вы не нашли возможности со мной встретиться. Давайте исправим это досадное упущение.

 

Глава 13

— Я понимаю, — продолжала она, — что сцена с пугалом несколько отдает театральщиной. Гораздо проще было бы впустить ваших псов, а потом без затей обрушить на их головы потолок. Но я сочла, что деревяшка ваш развлечет. И, может, даже заставит мыслить в правильном направлении.

— Да, — сказал генерал, — я допустил ошибку. Приказал брать тебя живьем. В следующий раз тебе сразу загонят между глаз пулю.

— Позвольте усомниться, ваше превосходительство. Следующего раза не будет. Да и наш нынешний разговор, строго говоря, не имеет смысла — скоро он выпадет из истории. Но я просто не смогла удержаться. Поэтому дала вам возможность меня найти. Хотела, чтобы вы своими глазами увидели, от чего тогда отказались. Ну же, герр генерал, ответьте — хоть кто-нибудь из ваших людей мог о таком мечтать? Вообразить такой уровень владения светом? Впрочем, куда им. Они даже не поняли, что дом обработан! Не разглядели ни единого пятнышка, пока я не разрешила. Да я чуть от смеха не умерла, глядя, как они тычутся в дверь! И это — цепные псы короля? Слепые котята — так, по-моему, будет точнее.

— Ты убила их. Ты ответишь.

— Вы явились ко мне с оружием — я только защищалась. И каждому оставила шанс. Один из ваших, кстати, воспользовался — сиганул в окно в последний момент. Кольберг, кажется? Лежит сейчас на заднем дворе. Остальные выбрали судьбу сами.

Генрих увидел, как на виске у генерала от напряжения вздулась жила — тот пытался освободиться. Сельма предостерегающе выставила ладонь.

— Мстишь мне? — прохрипел генерал. — Мстишь конторе? А профессор, механик, аптекарь — чем они провинились? Давай же, Сельма фон Минц, назови высокую цель, которая все это оправдывает.

— Довольно, ваше превосходительство. Я сказала все, что считала нужным.

Она чуть повернула руку — генерал пошатнулся, ноги у него подкосились. Сельма проследила, как он оседает на землю возле ограды, и перевела взгляд на Генриха. Тот спросил:

— Может, позволишь двигаться? Не хочу стоять истуканом.

— Я боюсь, ты свернешь мне шею.

— Не буду подходить близко.

— Да, лучше не пытайся.

Генрих почувствовал, как тиски разжимаются. Сельма сказала:

— Но я рада, что ты пришел. Это представление (весьма эффектное, согласись) предназначалось и для тебя тоже.

— Сколько времени ты на это потратила? Только не говори, что подняла доски просто мановением руки. Тут одной силой не обойдешься — нужна цепочка символов длиной в милю.

— Ушло больше месяца, но я не жалею. У меня была вынужденная пауза, и надо было чем-то себя занять. Если угодно, я подняла их ради искусства. В этом смысле я действительно одержимая — светопись для меня ценна сама по себе, а не только как инструмент. Результат ты видел. Неужели ты сам бы так не хотел?

— Так — нет, — сказал Генрих.

— Сделай иначе, — она пожала плечами. — Сделай уже хоть что-нибудь. Выползи наконец из норы.

— Ты повторяешься.

— Сам виноват. Ты так и не снял клеймо — и даже не пытался, я вижу. Впрочем, я была уверена, что ты струсишь. Но я подожду.

— Какое тебе дело до моего клейма?

— Мне есть дело до светописи. Железный век не вечен, Генрих. И когда он закончится, каждый мастер окажется на вес золота.

— Тут я, наверно, должен спросить: «И чего ради он вдруг закончится?» А ты мне ответишь любимой присказкой: «Потерпи, скоро сам увидишь». Что, угадал?

— Что ж, по крайней мере, ты меня внимательно слушал. Да, именно так все и обстоит. Новая хроника уже пишется. Остался один, самый важный шаг.

— Убить еще кого-нибудь?

— Если нужно. До встречи, Генрих.

Он глядел ей вслед, пока рядом не застонал генерал. Генрих помог ему встать. Из-за угла обветшалого дома выскочил Кольберг — помятый, припадающий на левую ногу, кособокий и неуклюжий. На дорожке зашевелился Либхольц.

— Где она? — генерал озирался, угрюмо хмурясь.

— Ушла, — сказал Генрих. — И, боюсь, теперь вы ее уже не отыщите.

— Что она вам наплела?

— Как всегда, ничего конкретного. Кажется, нацелилась на новую жертву. На кого именно — я не в курсе, можете не расспрашивать. Обмолвилась, правда, что это убийство будет последним. Может, хоть это вас немного утешит.

— Знаете что, фон Рау? — рыкнул генерал. — Езжайте-ка вы домой. Можете считать, что ваше участие в этом деле закончено. Вплоть до особых распоряжений.

— Как вам будет угодно.

Генрих зашагал прочь. Он шел, как сомнамбула, не глядя по сторонам. Перед глазами вставали только что виденные картины — беснующийся «скелет», кровь и жуткая в своем спокойствии «фаворитка».

Солнце натужно карабкалось по пологой дуге, дело приближалось к полудню. Мороз не ослаблял хватку. Деревья застыли, тоскуя по снежному одеялу.

Выбравшись на шумный проспект, Генрих встряхнулся и стал наконец воспринимать окружающее. Мимо спешили закутанные прохожие, по мостовой катились телеги и пассажирские экипажи. Город жил своей жизнью и знать не желал о том, что где-то в его каменных недрах только что убивали людей.

Генрих нерешительно потоптался на месте, не зная, что предпринять. Подумал об Анне — сегодня суббота, и она дома. Позвонить ей? Пожалуй, нет. Надо знать меру и соблюдать приличия. Да и что он ей скажет? Пожалуется на злую колдунью, которая его обижает? Зеленоглазке незачем это знать. А изображать беззаботность у него сейчас не получится. Самое разумное было бы — ехать прямиком на вокзал, но до отправления поезда еще больше двух часов.

Заметив рядом кофейню, он толкнул дверь, и в ноздри ударил запах свежемолотых зерен. Генрих вдруг понял, что мучительно хочет есть. И пить тоже. В животе была сосущая пустота, а во рту — противная сухость.

Занял столик возле окна, заказал бисквит и сразу три слоеных пирожных. В жарко натопленном помещении было полно народу — в основном, солидные господа в добротных костюмах. Табачный дым поднимался струйками к потолку.

Первая кофейня появилась в столице еще два века назад — ее открыл богатый левантийский купец. Горький ароматный напиток сразу же вошел в моду, причем не столько даже благодаря своим вкусовым достоинствам, сколько как повод собраться вместе и побеседовать, не туманя голову хмелем. Сама собой сложилась традиция, что темы здесь обсуждались, по большей части, серьезные и возвышенные — политика, литература, театр. На подобные собрания поначалу не допускали женщин, чтобы те не отвлекали умных людей своей трескотней. С тех пор, конечно, нравы смягчились, но общая атмосфера осталась.

Вот и сейчас тучный человек с бакенбардами, сидевший в компании трех собеседников за соседним столом, неторопливо зажег сигару, затянулся и произнес:

— Господа, прошу понять меня правильно. Я весьма уважаю Его Величество — это государственный деятель поистине выдающегося ума. И беспримерной смелости, что в данном случае не менее важно. Перекроить закоснелое, инертное общество — на это, доложу вам, способен редкий правитель. Я, как гражданин, восхищаюсь им. А как предприниматель — обязан своим благополучием его детищу, железному веку. И все же, господа, все же! На чисто эмоциональном уровне я иногда скучаю по тем далеким, невинным, если хотите, годам, по прекраснодушной вере в величие человека. Порой мне даже начинает казаться, что, отринув прежний уклад, мы выплеснули с водой и ребенка.

— Вы правы, дядюшка! Правы тысячу раз! — кудрявый молодой человек от избытка чувств подпрыгнул на стуле. — Он перекроил общество, но всем ли пошла на пользу эта пресловутая перекройка? Я лично в этом далеко не уверен! Мне двадцать шесть, и я горжусь тем, что родился в стеклянном веке и успел в нем пожить — пусть даже совсем немного…

Генрих едва удержал смешок. Ишь ты — пожить успел. Тебе-то, дурачок, чем гордиться — тем, что в стеклянном веке пеленки пачкал? Молчал бы уж лучше. Как же это обидно, на самом деле! Если и появляются у той эпохи заступники, то либо сумасшедшие, вроде Сельмы, либо такие вот племянники торгашей, которые в светописи ни уха ни рыла, но зато имеют вагон свободного времени, чтобы рассуждать о ней с умным видом, поедая пирожные.

Было бы, наверно, забавно, если бы «фаворитка» и в самом деле сумела «пустить историю по новому руслу», как она выразилась вчера. Можно представить, как запищали бы все эти кудрявые мальчики, поняв, что в мире светописи они — невостребованный балласт. И что общество, выкинув их за борт, не потеряет ничего ценного…

Генрих одернул себя. С такими мыслями надо быть осторожнее, иначе можно до чего угодно додуматься. Вон, как Сельма сегодня — тоже «выбросила балласт», пятерых бойцов одним махом. А она ведь предупреждала — не зарекайся, Генрих, мы с тобой одинаковые…

Все-таки хорошо, что он не пытался убрать клеймо. Неизвестно, как подействует на рассудок резкое усиление дара. Может, именно из-за этого Сельма окончательно спятила, и без клейма он, Генрих, ей уподобится — пойдет по трупам к новому миру.

Если, конечно, вообще переживет процедуру.

Нет, уж увольте.

Скоро он вернется домой, отоспится и в ближайшие дни носа не высунет за порог. Именно этого, между прочим, требовал генерал. Что ж, не будем прекословить начальству. Тем более, помочь следствию Генрих ничем не может. Кого «фаворитка» хочет убить — не знает, где она теперь скрывается — тоже.

Больше не слушая, о чем говорят соседи, он хмуро дожевал свою порцию, вышел на улицу и поймал проезжающего извозчика. На вокзале, купив билет, перешел в просторный зал ожидания и оставшееся время сидел, безучастно глядя перед собой. Мысли клубились, как дым от сигар в кофейне, и развеивались бесследно, не успевая обрести плотность.

И опять вагон катился по рельсам, а за окном тоскливо проплывали пакгаузы, запасные пути и чахлые деревца. Лишь когда показались давешние военные склады, Генрих оживился, вспомнив, как в этом месте ему привиделась Сельма. Вдруг сейчас решит повторить?

Глухая стена, как тогда, загородила солнце. Окно превратилось в зеркало.

Но «фаворитки» в отражении не было. На этот раз картина оказалась иной — настолько, что Генрих не сразу ее осмыслил.

Рядом с ним сидели четверо мертвецов.

Нет, это не были трупы с истлевшей кожей и пустыми глазницами. Внешне они ничем не отличались от обычных живых людей. Даже улыбались, но он знал, что это обман. Потому что они мертвы уже много лет.

Франц, Эрик, Людвиг и Вальтер — добровольцы, которые согласились подвергнуться вивисекции. Согласились, потому что не могли знать, чем все это обернется. Иначе просто плюнули бы в лицо вербовщику из конторы.

Эрик умер спустя три дня после начала эксперимента (остановилось сердце), Вальтер — через месяц после того, как проект закрыли. Остальные двое угасли в течение полугода. Генрих не знал, почему сам он до сих пор жив. Наверно, оказался самым упертым. Или, скорее, самым везучим.

Теперь они смотрели на него спокойно и без упрека. Рыжий Франц-хохмач подмигнул и, подняв руку, поскреб указательным пальцем между бровей. Словно подсказывал — давай, приятель, сковырни, наконец, это долбаное клеймо.

Остальные кивнули — да, сковырни! Генрих хотел объяснить им, почему так делать нельзя, но вспомнил, что они нереальны. А потом заметил, что за их спинами в противоположном окне происходит что-то неладное. Там был виден уже не зимний пригородный пейзаж, а штормовое море, и вал с гребнем пены вздымался темной стеной, готовясь обрушиться на беззащитный берег…

Солнце, выскочив из засады, брызнуло в окно ярким светом. Генрих инстинктивно зажмурился, а когда проморгался, зеркального отражения уже не было. Призраки мертвых друзей исчезли.

И что это должно означать? Нынешнюю галлюцинацию тоже навела «фаворитка»? Или опять постаралось его, Генриха, подсознание, растревоженное за последние дни? Выходит, не зря он опасался за свой рассудок.

В каждом безумии, впрочем, есть своя логика. «Идет волна», — так ему написала Сельма в записке. Метафора — прозрачнее некуда. Дескать, еще чуть-чуть, и старый мир будет просто смыт. Ну да, «фаворитка» ведь говорила, что на мелочи не разменивается. Тут мания величия — такого масштаба, что даже немного завидно.

Самое смешное (и самое страшное тоже) в том, что Сельма искренне верит — цель достижима. И, судя по ее заявлениям, имеет совершенно конкретный план.

Нет, правда, что нужно такого сделать, чтобы железный век прекратился? Хотя бы чисто теоретически? Убить короля и канцлера? Посадить на трон кого-нибудь из Стеклянного Дома и запретить машины? Выглядит, опять же, бредово, но предположим. И в сотый раз вернемся к вопросу — зачем в этом случае убивать аптекаря и механика?

Он ломал над этим голову до самого вечера — сначала в поезде, потом в извозчичьем экипаже; за обеденным столом, в ванной и, наконец, в любимом кресле возле окна. Единственным результатом этих раздумий была головная боль — тупая и раздражающая. Давно стемнело, и можно было ложиться спать, но сон, как назло, не шел.

Генрих поднялся с кровати и какое-то время бесцельно бродил по комнатам. Заглянул в шкафчик, достал коньяк — и со вздохом сунул обратно. Пить не хотелось.

Нужно было отвлечься.

Подойдя к книжным полкам, он бережно провел пальцем по корешкам. Вот они — проверенные друзья, которым не грозит превратиться в призраков. Только они в последние двадцать лет придают его жизни некое подобие смысла.

Генрих понял, о чем он хочет прочесть.

О светописи — но не о той, которая представляется Сельме в ее фантазиях, а о реальной, служившей человеку верой и правдой много веков. О том, как она впервые открыла людям свои секреты.

Быль, осевшая на книжных страницах, подарит успокоение.

«Обретенный свет», — гласила надпись на переплете. Томик сам собой открылся на любимой главе. Эту историю Генрих знал почти наизусть. И сейчас, скользя глазами по строчкам, он видел все картины ясно и четко, будто листал страницы собственной памяти.

 

Глава 14

Сухим и теплым выдался в долинах Эльзаса май 770 года от рождества Христова. Пригорки, увитые виноградными лозами, выгибали спины, будто коты, пригревшиеся на солнце. Изумрудно зеленели поля, тени от облаков скользили по ним беспечно и невесомо. Коровы отъедались на лугах после весенней бескормицы, а их хозяева поднимали к небу глаза, вознося хвалу Господу за эти благословенно-тихие дни и моля продлить мир во владениях франков.

Предыдущий франкский правитель Пипин — первый король из династии Каролингов — полжизни провел в военных походах. Полтора года назад он умер, а подвластную территорию, в соответствии с завещанием, разделили между собой его сыновья — старший Карл и младший Карломан.

Легко ли ужиться в одном государстве двум молодым властителям, преисполненным гордости и амбиций? До открытой вражды, благодарение небу, дело не доходило, но отношения между братьями были далеки от идиллии. Особенно после того, как Карломан отказал Карлу в помощи при подавлении мятежа в Аквитании.

С тех пор они не общались лично. Посредницей стала их мать Бертрада, вдова Пипина — она приехала к Карломану в эльзасский городок Сальц.

И вот настал момент, чтобы расставить точки над «i». Вдовствующая королева и ее сын, которому едва исполнилось девятнадцать, стояли лицом к лицу на берегу неширокой речки и сверлили друг друга взглядом.

— Я вас решительно не понимаю, матушка, — Карломан зло дернул головой. — Сговор с баварцами, примирение с лангобардами — это вы считаете достойным продолжением дела вашего почившего мужа? Да он за голову бы схватился, доведись ему сейчас восстать из могилы!

— Не богохульствуйте, сын, — она говорила, не повышая голоса. — Тот, кто был мне супругом, а вам — отцом, признал бы, что я права. Войн было слишком много. Нам нужна передышка.

— Да, но не такой же ценой! Вспомните недавние письма из Рима — Святой Престол пребывает в недоумении, если не сказать большего. Курия — враг лангобардского короля, с которым вы ведете переговоры. А ведь переговорами дело не ограничится — вы хотите с ним породниться. Не так ли, матушка? Поправьте, если я ошибаюсь.

— Да, его дочь станет супругой Карла. Я еду, чтобы организовать сватовство и обсудить еще кое-какие подробности. Лангобарды вернут Святому Престолу несколько захваченных городов, так что курия слегка успокоится — и будет, к тому же, помнить, что этим подарком она обязана нам. Мы же, получив пару мирных лет, сможем накопить силы, чтобы продолжить то, что начал мой муж. Так ответьте же, сын, разве этот план не разумен?

— На словах получается гладко, матушка. Однако мои советники опасаются (а я склонен им верить), что Карл заключает свои союзы с соседями не столько ради мира, сколько против меня. Он спит и видит, как будет править франками в одиночку.

— Вы слишком мнительны. И несправедливы к старшему брату. Мне, как матери, ранят сердце ваши постоянные ссоры.

— Ой ли? Вы в который раз принимаете его сторону! Ну же, давайте будем наконец откровенны — признайтесь, что вы считаете Карла более достойным правителем! Я вижу это с самого детства. И если сейчас вы солжете, матушка, то знайте — это будет наша с вами последняя встреча!

Бертрада вздохнула — ей бы известен взрывной и упрямый характер младшего. Позже он наверняка пожалеет о своей резкости, но гордость не позволит ему изменить решение. При этом Карломан отнюдь не глупец и умеет чувствовать ложь. Поэтому сейчас нужно подумать трижды, прежде чем дать ответ.

В глубине души она знала, что однажды сын спросит ее об этом — вот так, напрямую, в лоб. Знала, потому что в его словах была некая доля правды. Но как объяснить ему, что на самом деле все гораздо сложнее?

— Я отвечу. Отвечу честно. Но прошу вас, сын, дайте мне полминуты, чтобы собраться с мыслями.

Несколько секунд он молчал, гоняя желваки по щекам, потом кивнул:

— Что ж, матушка, извольте. Я подожду.

Карломан отвернулся и, заложив руки за спину, прошелся взад-вперед по плоскому берегу. Здешнюю речку, уныло окаймленную ряской, называли Кислым Ручьем — вода и правда имела своеобразный привкус из-за торфяников, лежавших в верхнем течении. Река журчала лениво, наслаждаясь покоем и не ведая, что через несколько миль ее примет в себя огромный и прожорливый Рейн.

— Итак? — король снова глядел на мать.

— Вы знаете, сын, какие слухи обо мне ходят? Погодите, не перебивайте меня. Я не пытаюсь уйти от темы — просто начинаю издалека, чтобы вы поняли меня лучше.

— О вас ходит множество слухов, матушка, — его голос звучал язвительно. — Вы — персона более чем заметная. Были замужем за одним королем, а еще двоих произвели на свет. И сих пор уверены, что без вашего деятельного участия жизнь в государстве не устроится должным образом. Неудивительно, что о вас судачат в народе.

— О, несомненно, — она кивнула, давая понять, что оценила иронию. — Но я сейчас имею в виду другое. Вы слышали, например, легенду о старой Перхте?

— Полноте, матушка, — он поморщился. — Разумеется, я слышал эти крестьянские побасенки. Вдовая королева — это, на самом деле, злая колдунья Перхта, укравшая чужое лицо и одурачившая несчастного Пипина. К чему вы об этом вспомнили?

— Вы не задумывались, как рождаются подобные слухи?

— Всегда подозревал, что вы сами их распускаете. Дабы ваше имя внушало подданным трепет.

— Вы переоценили мое коварство. Но в каждой легенде имеется зерно истины, пусть даже крохотное.

— Да? Ну так явите же мне ваш истинный облик, матушка! Покажите скрюченный нос, похожий на птичий клюв! Достаньте топор, которым вы кромсаете провинившихся! Позвените хотя бы цепью! И, может быть, тогда мы наконец перейдем к серьезному разговору?

— Терпение, сын, — впервые за всю их встречу королева-мать слегка улыбнулась. — Не нужно все понимать буквально. Я — не колдунья Перхта. Клюва у меня нет, топора тоже, и чужие лица я не краду. Но что если мне открылись некоторые вещи, которые любой трезвомыслящий человек сочтет невозможными?

— Боюсь, не уловил вашу мысль.

— Я вижу сны, — сказала Бертрада тихо. — Сны о том, что грядет. Я вижу, как франки движутся на восток — им покоряются лангобарды, баварцы, саксы. Я вижу осаду Павии, горы обезглавленных тел на берегу Везера и наведенные мосты через Эльбу. Я вижу, как одному из моих сыновей возлагают на голову императорскую корону.

— Одному? И кому же именно?

— Вашему брату, Карлу. Он станет грозным завоевателем, величайшим из Каролингов. Память о нем будет жить и через тысячу лет.

— Ну конечно, я мог бы даже не спрашивать. А что же со мной, достопочтенная матушка? Я в ваших снах, очевидно, преклоняю перед братом колени и приношу ему клятву верности?

— Нет, сын мой. В том-то и дело — вы отсутствуете в этих видениях. Отсутствуете напрочь, будто вас в мире не существует. А это может значить только одно — в скором времени вы умрете.

Король вдруг заметил, что вокруг стало неестественно тихо — даже мухи перестали жужжать, и река уже не журчала, будто ее за секунду сковало льдом. Глаза у королевы-матери потемнели, черты лица стали резче, а голос пугающе зазвенел. Казалось, в такт словам, которые она произносит, лязгают железные цепи.

— Что делать матери, знающей, что сын ее обречен, но понятия не имеющей, где и когда смерть его настигнет? Как жить с этим кошмаром? Вы смели упрекнуть меня в том, что я люблю вас меньше, чем Карла. Глупец! Я всем готова пожертвовать, чтобы вы оба остались целы. Сама умерла бы хоть дюжину раз подряд, если бы это могло помочь, но знаю, что проживу еще долгих тринадцать лет. Ответьте, сын, как мне справиться с этим знанием? Или просто наблюдать молча, как вы рветесь в очередной военный поход, из которого уже не вернетесь?

— Э-э-э… матушка… — король несколько растерялся. — Но отчего такая уверенность? Может, это всего лишь сны?

— Неужели я стала бы с вами делиться пустыми страхами? По-вашему, я окончательно выжила из ума?

— Простите, не хотел вас обидеть. Но согласитесь, все это звучит, по меньшей мере, причудливо. Если вы все знаете наперед, то почему обстоятельства моей смерти для вас загадка? Почему не назовете мне точный день? Разве нет здесь противоречия?

— Мой храбрый недоверчивый сын, — ее улыбка была горька, — вы полагаете, я сама не задавалась этим вопросом? В последние месяцы только об этом и думаю. Беда в том, что я не властна над своими видениями. Сколько раз я засыпала с надеждой, что вот сегодня увижу наконец все подробности, а значит — сумею вас уберечь. Но судьба насмехается надо мной, и я снова просыпаюсь ни с чем.

— Выходит, надежды нет? Ничего нельзя изменить?

— Надежда остается всегда. Это роскошь, дарованная нам свыше.

— Вы запутали меня, матушка.

Вдова ничего не ответила. Отвернувшись, долго смотрела, как играют на воде блики, и вьются мошки над ряской. Потом позвала:

— Ротхайда!

Рыжеволосая девушка в темно-зеленом платье, которая до сих пор держалась поодаль, подошла к ним. У нее было простоватое веснушчатое лицо и спокойный, чуть отрешенный взгляд.

— Взгляните на свою сестру, сын. На роду ей было написано умереть во младенчестве. Вынашивая дочь, я видела сны, как ее хоронят в аббатстве Святого Арнульфа. Молилась денно и нощно, чтобы она осталась жива. И, как видите, мои молитвы были услышаны.

Мать провела ладонью по волосам Ротхайды и снова замолчала надолго. Король не торопил ее. Ждал.

— Несколько лет спустя я повстречала в одной из поездок некую странницу. Разговорилась с ней. Казалось, она читает все мои мысли. Она похвалила меня, сказала — дочь выжила благодаря моей вере. А еще — благодаря той силе, которой я поделилась с ней, еще не рожденной. Что странница имела в виду? Силу материнской любви? Или нечто совсем иное? Я спросила, но она не ответила. С тех пор я не раз ломала над этим голову. Как и над тем, почему сбывались все мои сны — кроме того единственного, в котором умирает Ротхайда.

— К чему же вы пришли, матушка?

— В снах — будущее. Жизнь ведет нас к нему, как наезженная дорога. Но небо не зря наделило человека свободой воли — с дороги можно свернуть. Вот только сделать это невероятно сложно. Нужна жгучая, исступленная убежденность, что правда на твоей стороне. И, конечно же, нужна сила.

— Сила? Та, что есть у вас, если верить страннице?

— Наверно, у каждого человека она своя, сокрытая в сердце. Я предпочитаю так думать — иначе произошедшее слишком напоминало бы колдовство. По правде сказать, я всегда боялась мыслей на эту тему. Как действует моя сила? Не знаю. Мне было достаточно, что она помогла спасти дочь, когда та была в моем чреве. Но кто подскажет, как мне уберечь сына, который давно стал взрослым?

Король, оглушенный услышанным, не ответил. Мать вздохнула, потом спросила Ротхайду:

— Монета сейчас с тобой?

Дочь достала из кошеля на поясе серебряный денарий, подала его матери — свежеотчеканенный, весело блестящий под лучами майского солнца. На одной стороне — выпуклыми крупными буквами в два ряда: CAROLVS. На другой: DORSTAD. Имя правителя и место, где расположен монетный двор.

— Новая чеканка, только что доставили Карлу, — сказала Бертрада, вертя денарий в руках. — А лет через тридцать появятся солиды из чистого золота, где он будет в лавровом венке и в императорской тоге. О, как я мечтаю, сын, чтобы на монетах был и ваш профиль!

Она сжала серебряный кругляш в кулаке, словно пытаясь раздавить его. Карломану опять почудился металлический лязг и скрежет. Мать, всхлипнув, сунула монету ему в ладонь, развернулась и зашагала прочь. Король ощутил, что серебро — горячее, почти раскаленное. Вгляделся и обнаружил с недоумением, что угловатая надпись искажена, будто расплавилась и сразу снова застыла. Буквы в имени Карла теперь читались с трудом, превратившись в несколько бессмысленных вертикальных бороздок.

— Сестрица, как она это сделала? Тебе доводилось видеть подобное?

— Нет, братец.

— Это и есть та пресловутая сила? Почему раньше такого не было?

— Матушка в последние дни сама не своя. Очень за вас боится.

— Что еще она тебе рассказала?

— Гораздо меньше, чем вам сейчас. Вы же слышали — она не знает, как со всем этим управляться.

— Может быть, ты научишься, — король невесело усмехнулся. — Она ведь поделилась с тобой силой, ты помнишь? И будет у нас в роду рыжая волшебница, вся в веснушках.

— Братец, перестаньте дразниться! Это нечестно, вы же король!

— Хорошо, хорошо, сестрица. А теперь прости — меня ждут дела.

Карломан ушел вслед за матерью, а Ротхайда осталась на берегу. Присела на скамейку, установленную тут для удобства, и долго рассматривала монету. Потом, отложив ее в сторону, порылась в своем объемистом кошеле. Достала синюю стекляшку — кусок витражной мозаики, который ей подарил аббат Фульрад из Сен-Дени. Она любила такие вот забавные цветные вещицы.

Сощурившись, поглядела сквозь стекляшку на солнце, на реку, на деревья вокруг и на свою скамейку. Только сейчас Ротхайда обратила внимание, что неведомый шутник нацарапал на доске с краю защитную формулу из трех рун — ансуз, лагуз, уруз. Надо полагать, намекал, чтобы чужие здесь не рассиживались.

Монета, которую девушка положила на лавку, оказалась точно посередине надписи — на руне лагуз, означавшей «вода». И что-то с ней, с монетой, было не так. Сквозь синее стекло чудилось, что бороздки на серебре наполняются светом — но не привычным, солнечным, а другим, незнакомым, похожим на мерцающие чернила.

Ротхайда убрала стекло и еще раз изучила денарий. Но наваждение не уходило — теперь даже невооруженным глазом она видела темный свет. Мелькнула мысль, что осколок от витража лишь помог ей должным образом присмотреться, подсказал, как разглядеть очевидное.

Но еще больше Ротхайду поразило другое.

Монета, лежавшая на руне «вода», покрылась капельками росы, а доска под ней пропиталась сыростью.

 

Глава 15

Генрих читал еще долго. О том, как Ротхайда несколько дней подряд экспериментировала с чернильным сиянием. Как собирала его по крохам, пытаясь разгадать свойства. И как сумела, в конце концов, его приручить.

Ее открытие было, по сути, чистым везением, удачным стечением обстоятельств. Во-первых, подвернулся подходящий носитель — кусок серебра с бороздками, тот самый денарий от брата Карла. Во-вторых, подействовал рунный символ, подсказавший свету задачу: знак воды заставил металл намокнуть. И в-третьих, рядом оказалась сама Ротхайда — обладательница мощнейшего природного дара, благодаря которому процесс вообще запустился.

Да, вот они, три кита, на которых держится светопись: материал-носитель, формула, дар.

Потом, конечно, стало понятно, что в этом новом искусстве (как, впрочем, и во всех остальных) имеется куча тонкостей и подводных камней. К примеру, качество обработки носителя — рифление металла, насечки на дереве, татуировки на коже — влияет на результат. А для формул совершенно не годится латынь — чернильный свет подчиняется только рунам.

И самое главное — свет закрепляется на обработанной поверхности лишь в том случае, если на него смотришь. Он будто актер, который не существует без зрителя. Именно это свойство вызвало наибольшее удивление, а многим показалось откровенно мистическим. За века, что прошли со времен Ротхайды, были высказаны десятки, а то и сотни гипотез на этот счет (зачастую, откровенно бредовых), написаны груды философских трактатов, но внятного объяснения так и не прозвучало.

Практический же вывод состоял в том, что при отсутствии «чернильного» зрения можно сколько угодно кромсать металл и каллиграфически выписывать формулы — толку не будет. И наоборот — при наличии сильного природного дара ты сумеешь удержать свет, даже если плохо знаешь рунную грамоту, а носитель исцарапан коряво. Но в идеале, конечно, светописец должен соединять в себе одаренность и образованность — вот тогда эффект по-настоящему впечатляет.

Откуда берется чернильный свет? Какова его физическая природа? Людям это неведомо — он просто-напросто существует, пронизывая весь мир и оседая темными брызгами.

Поначалу, впрочем, даже сам факт его присутствия в ойкумене держался в строжайшей тайне. Ротхайда поделилась своим открытием только с матерью, и та моментально смекнула, какие открываются горизонты. Вдова тоже попыталась увидеть загадочное сияние — и у нее получилось!

Мать отправила дочь с этим известием к Карлу, а Карломану рассказала обо всем лично. Теперь оба молодых короля были в курсе, и мать убеждала их — особенно младшего — действовать сообща.

Она говорила, что судьба дает франкам невероятный шанс, и сейчас нельзя размениваться на личные дрязги. Карломан слушал. Неизвестно, как эти аргументы подействовали бы на него прежде, но недавнее объяснение у реки не прошло бесследно. Нет, он, конечно, не воспылал образцовой братской любовью, но воевать все-таки предпочел бы не с Карлом, а с ненавистными соседями за границей.

На ту же тему размышлял и сам Карл, увидевший умения Ротхайды и прочитавший письмо от матери.

Как выяснилось, дар в их роду передавался по женской линии — сыновья Бертрады, к вящему сожалению последней, были его начисто лишены. Но это не мешало им строить далеко идущие планы.

Что даст темный свет на практике?

Будучи воинами, братья-правители мыслили в предсказуемом направлении. Им грезились клинки, которые не ржавеют и пробивают любой доспех; щиты, способные защитить от сколь угодно мощных ударов; стрелы, улетающие за милю и бьющие точно в цель…

Не то чтобы фантазия на этом исчерпывалась — просто братья быстро убедились на опыте, что возможности светописи не безграничны и зависят от мастера, который ей овладел. И, разумеется, от количества таких мастеров.

Значит, нужно искать других одаренных.

Проверили самых верных людей из окружения обоих монархов — безрезультатно. В среднем, на тысячу человек приходится один с даром, но тогда об этом еще не знали.

Масштабы поисков расширялись. Придворных, солдат и даже простолюдинов заставляли смотреть сквозь синие стекла на деревянный брусок с насечками и описывать свои ощущения. Народ гадал, зачем это нужно. Короли не снисходили до прямых объяснений. Имелась, впрочем, неофициальная версия, согласно которой ищут особо зорких для какой-то секретной, но очень почетной миссии. Звучало вполне бредово — вражеские шпионы усиленно чесали в затылке, прикидывая, не свихнулись ли венценосные братья.

В течение лета свет разглядели шесть человек. Их сразу же изолировали и, приставив специалистов по начертанию рун, засадили за опыты. Поиски продолжались.

Спустя год Карломан заболел и слег — это была какая-то неизвестная лихорадка. Лекари только разводили руками и говорили, что на все воля божья. Больной впал в забытье, и мало кто верил, что он очнется. Лишь мать не пожелала сдаваться. Она, сопровождаемая Ротхайдой, вошла в комнату к сыну и выгнала всех сиделок. В руке у нее был нож.

Еще через пару дней Карломан поднялся с постели. Он явно шел на поправку, хотя был пока очень слаб. И постоянно морщился из-за того, что саднили свежие порезы на коже. Король стал первым человеком в истории, испытавшим светопись на себе в буквальном смысле этого слова.

Весной 773 года братья вместе выступили в поход против лангобардов. Особый страх на врагов наводила франкская королевская гвардия. Она состояла из отборных бойцов, которые, по словам очевидцев, были буквально неуязвимы, будто колдун заговорил их доспехи.

Потом историки много спорили, как все могло сложиться, если бы Карломан не выжил, а Карл действовал бы один. И как далеко продвинулись бы франки в своей экспансии, не помоги им чернильный свет. Но факт остается фактом — братья жили и правили еще долго, почти полвека. Младший умер в 822 году, пережив старшего на пять лет. К тому моменту их империя простиралась до Одера, а зависимые земли — до Вислы.

Да и в последующие столетья она, империя, продолжала расти, расползаться по континенту. И устояла, даже когда в результате очередной междоусобной войны сменилась династия, и Каролинги сошли со сцены.

Политический центр тяжести смещался к востоку. Государство, фундамент которого заложили франкские короли, стало именоваться Regnum Teutonicorum. Но со временем и это название было отправлено в пыльный чулан истории. Сегодня страна зовется Девятиморьем, что как нельзя лучше отражает суть дела, а столица вот уже три столетья сверкает в устье Прейгары.

Династия, к которой принадлежит и нынешний король Альбрехт, заняла трон на излете средневековья. Ее основатель — король Бертольд Странный — привел к покорности народы и племена, живущие в правобережье Белой Реки, и, таким образом, окончательно застолбил государственные границы. А еще он очень не любил Рим во всех его ипостасях. Короля раздражал и рухнувший античный колосс, что растратил в оргиях былое величие, и новый город, приютивший папский престол.

Бертольд сразу нашел общий язык с церковным реформатором Марком Рюттелем. И заявил, что ему, королю, не нужен императорский титул, требующий благословения папы. Ведь главное — не титул, а суть.

Если курия ожидала, что рано или поздно Бертольд приползет на коленях, вымаливая прощение (как случалось прежде с иными проштрафившимися правителями), то она просчиталась. Ее влияние к тому моменту уже ослабло. По сути, закат папской власти начался еще в эпоху франкских завоеваний. Историки видят причину в том, что курия слишком долго не решалась признать чернильное зрение богоугодным делом. Иерархам, похоже, просто не повезло — среди них не нашлось ни одного человека с даром.

Как бы то ни было, правители Девятиморья, начиная с Бертольда, перестали короноваться в Риме. И хотя государство по факту было империей в самом что ни на есть хрестоматийном виде, на троне скромно сидел король.

Политику правящей династии с тех времен можно описать двумя словами — закрепление и централизация. Завоевательные походы наконец прекратились. Короли понимали — уже захвачено столько, что переваривать придется не один век. Оставили в покое даже наглую Лузитанию — тем более что пограничный хребет, согласно достоверным источникам, был обработан светописью, и любой перевал грозил стать ловушкой. И уж подавно никто не хотел соваться к загадочным восточным соседям, утвердившимся за Белой Рекой.

В своей же стране король всячески прижимал правителей рангом ниже — всех этих курфюрстов, маркграфов и прочих герцогов. Внутренние границы между владеньями размывались, территория становилась более однородной.

В то же время, двум влиятельнейшим и богатейшим родам — Стеклянному и Железному Дому — была дарована особая привилегия. Только они могли предлагать кандидатов на должность канцлера, а король выбирал одного из этих предложенных. В результате, «стекольщики» и «жестянщики» увлеченно грызлись между собой, сражаясь за благосклонность монарха, и почти не отвлекались на глупости вроде заговоров против короны.

Официально всегда подчеркивалось, что, принимая решение, Его Величество беспристрастен, как эллинская богиня Фемида. В самом деле, канцлеры назначались то от одного, то от другого дома. Две победы подряд считались большой удачей. Лишь в девятнадцатом веке эта традиция была сломана — Стеклянный Дом оккупировал вожделенную резиденцию на восемьдесят лет с лишним. Благодарить за это стоило, прежде всего, Старого Короля, который трижды делал выбор в пользу «стекольщиков».

Чем руководствовался монарх-долгожитель? Существовали разные версии. Согласно одной из них, король видел, что «железные» и так заметно усилились благодаря своим фабрикам и машинам. Поэтому нужен был некий противовес. Генриху это казалось вполне логичным — впрочем, он никогда не считал себя знатоком политэкономии и судил, наверно, слишком поверхностно. Ему достаточно было помнить, что в недавней истории была такая страница — стеклянный век. Не самое ужасное время, что бы там ни говорили «жестянщики».

С этой мыслью Генрих заснул.

Наутро настроение оказалось неожиданно бодрым. Позавтракав, Генрих закурил трубку и огляделся в поисках свежего номера «Столичного наблюдателя» — Эльза всегда выкладывала газету на стол. Но быстро сообразил, что сегодня — выходной, воскресенье, и новости узнать не удастся.

Мысли невольно возвращались к расследованию. Генрих досадливо чертыхнулся — вчера ведь сам себя убеждал, что можно забыть обо всем со спокойной совестью. Но что поделаешь, была у него такая черта — возникал раздражающий дискомфорт, будто комар над ухом зудел, если в порученном (пусть даже опротивевшем) деле оставалась незавершенность. Доброжелатель назвал бы это профессионализмом, сам же Генрих страдал и злился.

Сейчас он вспомнил, что у него еще есть непрочитанная книжка про Жженый Лог. Кроме того, было чувство, что факты, которые уже стали ему известны, готовы сложиться в единую и осмысленную картину. Не хватает только какой-то малости, подсказки, чтобы предугадать дальнейшие действия «фаворитки».

Понимая, что ничем хорошим это не обернется, Генрих взялся за телефон.

— Слушаю, — генерал, как и ожидалось, оказался в конторе. Ну да, сейчас не до выходных.

— Ваше превосходительство, — сказал Генрих по возможности вежливо и нейтрально, — простите за беспокойство, я вас надолго не отвлеку. Хотел только уточнить одну деталь по нашему делу.

— Фон Рау, вам больше нечем заняться? И оставьте этот елейный тон — меня от него тошнит. Быстро, коротко — что вам нужно?

— Я насчет первых жертв. Про аптекаря вы подробности выяснили. А про механика? Есть между ними связь?

Надо отдать должное генералу — он не бросил трубку, даже не выругался. Знал, что Генрих не будет любопытствовать попусту.

— Да, связь имеется. Они земляки. Аптекарь вырос в этом чертовом Дюррфельде, а механик — в городке по соседству. Но больше — ничего общего. Не похоже, чтобы они были знакомы между собой.

— Ага… Хорошо, спасибо.

— Вам это о чем-нибудь говорит?

— Пока нет. Но если что — я сразу с вами свяжусь.

Опустившись в кресло, Генрих задумался.

Итак, с Дюррфельдом связаны две жертвы из трех, а также — королевский советник Роберт фон Вальдхорн. Третья жертва — профессор — вроде бы выпадает из ряда. В той деревне он не был. Но!

Профессор — специалист по истории монаршей семьи. Более того — главный специалист…

Последняя мысль почему-то царапнула, как заноза. Генрих буквально кожей почувствовал — еще секунда, и его озарит. Замер, ничего не замечая вокруг. Пепел из погасшей трубки просыпался на ковер.

Спокойно, спокойно. Думаем…

Положим, в Дюррфельде произошло нечто важное для династии. Некий малоизвестный, но ключевой исторический эпизод. Механик и будущий аптекарь — непосредственные свидетели. Историк, в свою очередь, нарыл что-то в архивах. Теперь всех троих убивают, чтобы замести след.

Логично? Да. Но это еще не главное.

Убийца — не хмырь с кинжалом, а светописец невероятной силы. Сельма каждый раз увеличивает мощность потока. Наибольшая доза достается профессору. То есть тому, кто сам ничего не видел, но знает и понимает историческое значение.

Как тут не вспомнить: «Scientia potentia est».

Знание — власть.

«Фаворитка» не просто убирает свидетелей. Она, выражаясь по-простецки, колдует. Совершает темный обряд. И таким способом «меняет русло истории».

Как именно это работает, пока непонятно. Но главный вопрос в другом — кто станет последней и, видимо, решающей жертвой?

Да, на заклание приносят знающих. А кто знает о династии больше всех? Больше, чем даже королевский биограф?

Сам король? Но к нему сейчас и близко не подобраться. Кроме того, «фаворитка» сказала, что ничего не замышляет непосредственно против королевской семьи. И, хоть тресни, Генрих готов поспорить, что она не врала.

Есть одна мысль, догадка. Вот только, как бы ее проверить?

Впрочем, чего мудрить.

Генрих поднялся, шагнул к окну, задвинул плотные шторы. В комнате стало темно. Он зажег лампу, подошел к зеркалу. Сосредоточился и сказал:

— Сельма, ты мне нужна.

 

Глава 16

Он подождал несколько секунд, но ничего не происходило. Генрих закрыл глаза и представил себе «фаворитку» с ее холодно-безупречными чертами лица, пронзительным взглядом и губами, растянутыми в усмешке. Мысленно повторил ее имя и снова вгляделся в зеркало.

Воздух в отраженной комнате всколыхнулся, как над костром. Сельма появилась у Генриха за спиной. Нет, она не соткалась из пустоты, а просто подошла от двери, будто там, в зазеркалье, была у него в гостях.

— Ну чего тебе, Генрих? — спросила она несколько недовольно. — Заняться нечем? Бездельничаешь?

«Сговорились, что ли?», — подумал он. Вслух произнес:

— А ты? Уже убила всех, кого надо?

— Нет, только собираюсь, — не моргнув глазом, сказала Сельма. — И буду признательна, если ты прекратишь меня отвлекать.

Она подняла ладонь, словно собираясь стереть свое отражение, как стирают со стекла осевшую влагу. Генрих поспешно предостерег:

— Погоди! А если я знаю, кто твоя цель?

— В самом деле? Ну, поделись.

— Секунду. Хочу предложить тебе уговор. Понимаю, что от своего плана ты не откажешься, но давай так — сейчас я назову должность, и если угадаю, ты выслушаешь меня, прежде чем набросишься на этого человека. Выслушаешь лично, глядя в глаза, а не через иллюзию в зеркале.

— Генрих, Генрих, — она покачала головой укоризненно. — К чему этот детский сад? Ты все еще надеешься помешать? Неужели той демонстрации было мало?

— Да, все еще надеюсь. Поэтому и хочу с тобой встретиться. У меня есть что сказать, поверь. И показать, в чем ущербность твоего замысла.

— Милая попытка, только вот блефуешь ты неумело. Так что извини, но…

— Ты хочешь убить верховного хрониста Девятиморья.

Воцарилось молчание. Сельма, прищурившись, всматривалась из зеркала в лицо Генриху. Тот не отводил взгляд.

— Признаюсь, ты меня удивил, — произнесла наконец она. — Что ж, это даже к лучшему. По крайней мере, мозги у тебя еще не отсохли. И что ты, позволь спросить, намерен делать с этим прозрением?

Генрих перевел дух и мысленно похлопал самого себя по плечу. Догадка верна, а блеф, несмотря на скепсис «фаворитки», удался. Сельма тем временем продолжала:

— Надеюсь, начальству ты не докладывал? Сам должен понимать — если контора попробует остановить меня, получится только хуже. Хуже для вас, естественно. Но на всякий случай предупреждаю отдельно — хронист помечен следящей искрой. Я сразу узнаю, если вы захотите его увезти и спрятать. И успею перехватить. В результате, я своего все равно добьюсь, но трупов будет гораздо больше. Ты слушаешь меня, Генрих?

— Да, — сказал он. — Я слушаю.

— Напоминаю — я готовилась к этому не год и не два. В моем распоряжении колоссальный резерв энергии. В случае чего, я отброшу всякую щепетильность и начну бить по площадям.

— Хватит, Сельма. Сама же признала — я не дурак, так что не надо повторять десять раз. Если бы я хотел устроить тебе засаду, то не стал бы сейчас с тобой разговаривать. Хочешь, могу дать слово, что приеду один. Но встретиться мы должны.

— Ладно, Генрих. Будем считать, что ты меня убедил. Мне нужно еще пару часов, чтобы все окончательно подготовить. Приезжай в полседьмого к особняку хрониста. Адрес — 4-й Речной проезд, дом 1. Не опаздывай.

Зазеркальная Сельма развернулась и шагнула к двери. Генриху показалось, что и в реальности он слышит цокот каблучков по паркету. Машинально глянул через плечо — и, как обычно, никого не увидел.

Как ни прискорбно, «фаворитка» права — генералу звонить бессмысленно. Впрочем, после вчерашней бойни Генрих и сам не надеялся на контору. Теоретически можно, конечно, поднять по тревоге полк королевской гвардии, оцепить весь этот Речной проезд и дать солдатам приказ — стрелять без предупреждения. Вот только вряд ли поможет. «Удар по площадям», обещанный Сельмой, — это наверняка не метафора. Сумасшедшая баба, если захочет, всю улицу зальет кровью.

Придется рассчитывать на себя. И надеяться, что тот аргумент, который Генрих предъявит Сельме, окажется хоть и простым, но достаточно убедительным.

Осталось придумать, чем занять себя в оставшиеся часы. Книга? Нет, вдумчивое, серьезное чтение — это не то. Мешает волнение, трудно сосредоточиться. Лучше что-нибудь простенькое, ни к чему не обязывающее.

Свежие газеты были бы кстати. Но раз их нет, сойдет, пожалуй, «беседка» — собственно, ее основное свойство как раз и заключается в том, чтобы бессмысленно губить время.

Генрих заново набил трубку, с наслаждением затянулся. Прошел в кабинет, с нарочитой неторопливостью устроился за столом. Взял чистый лист бумаги.

О чем он тут беседовал в прошлый раз? А, ну да, о чертополохе. И разговор, помнится, прервался буквально на полуслове. Эксперт-доброволец так и не успел объяснить, что означают колючки на гербе у «стекольщиков».

Вот и продолжим тему.

Припомнив псевдоним тогдашнего собеседника, Генрих вывел на листе: «Геральдика. Вопрос. Коллега Легат». Ниже быстро нацарапал: «Коллега, если помните, мы общались на днях, но нам помешал какой-то досадный сбой. Меня интересует чертополох как геральдический символ. Если у вас есть время, буду рад услышать подробности». Тут же подумал, что «услышать» — не самое подходящее слово для общения по переписке, но было поздно. Беседка уже приняла вопрос.

Легат ответил довольно быстро: «Да, коллега Тевкр, конечно, я помню. Не успел вам ответить толком. Ох уж эти пресловутые флюктуации! Иногда они весьма раздражают, верно? Касаемо же предмета нашего разговора — имеется любопытный момент…»

Буквы перестали проступать на бумаге, и Генрих уже подумал, что опять вмешалась либо стихия, либо вездесущая «фаворитка», но на этот раз обошлось. Собеседник просто взял паузу, чтобы собраться с мыслями. После чего продолжил: «Так вот, шипы на гербе Стеклянного Дома появились совсем недавно — по историческим меркам, во всяком случае. Примерно лет 20–30 назад. Причем появились без всякой помпы и официальных оповещений. Просто герб отчего-то вдруг стали рисовать с ними. И, что самое удивительное, в экспертной среде это прошло почти незамеченным. Будто все молча приняли к сведению и сразу потеряли всяческий интерес. Теперь-то, задним числом, я понимаю, насколько все это странно. И недоумеваю — почему лично я ни разу не задавался этим вопросом? Позор! Посыпаю голову пеплом…»

Генрих хмыкнул. Забавно — в тех же выражениях знатоки реагировали на вопросы о «фаворитке». Значит, в течение многих лет никто не замечал ни Сельму на фотографии, ни чертополох на гербе. Загадки явно из одного ряда, но кто подскажет ответ?

Геральдисту он написал: «Коллега, не будьте слишком строги к себе. В каждой науке, в конце концов, имеются свои белые пятна. Значит, на тему шипов нет даже неофициальных версий?»

Тот застрочил: «Более или менее содержательных — ни единой, в том-то и дело! Вот разве что отрывочный разговор на коллоквиуме… с кем именно — хоть убейте, совершенно забыл… мол, тот же мотив в аллегорической форме отражает одна легенда… минутку, пороюсь в памяти…»

Генрих, вспомнив декламацию библиотекарши, предположил: «Баллада о храбром рыцаре, которого чертополох спас от злой колдуньи?»

«Она самая! Вы ее слышали?»

«Да, но тоже не понимаю, в чем смысл аллегории. Собственно, это одна из причин того, что я заинтересовался данным вопросом. Что ж, коллега Легат, благодарю, что уделили время. Ваш экскурс добавил еще один штрих к проблеме, которой мне выпало заниматься».

Отложив перо, Генрих какое-то время сидел в раздумьях. Потом взглянул на часы, удовлетворенно кивнул — час пролетел почти незаметно. Что ж, проверим, какие еще темы занимают аудиторию.

Как оказалось, политическая дискуссия, спровоцированная смертью профессора, до сих пор не утихла. Более того, она ширилась, приобретая порой неожиданные оттенки. Отдельные сентенции явно отдавали крамолой.

Некий Десятник писал, к примеру: «Здесь много рассуждали об исторических предпосылках железной эры, принимая ее как некую благословенную данность. Но давайте задумаемся, коллеги, не вредит ли такая установка общему делу? Не оказываем ли мы Его Величеству медвежью услугу, заливая государственный механизм верноподданнической патокой? И не пора ли озаботиться серьезным, фундаментальным анализом, чтобы не только подчеркнуть достижения, но и, если понадобится, прямо и объективно указать на отдельные недостатки?»

Вступил собеседник, называвший себя Сычом: «Я долго молчал, коллеги, но теперь скажу без обиняков. Дело не в недостатках. Вся железная эра — одна чудовищная ошибка. Это мое выстраданное мнение, и я готов отстаивать его на любой трибуне».

«Ого», — удивился Генрих. Чего они вдруг так осмелели? Одно дело, когда подобное выдает наивный юнец в кофейне, и совсем другое — фиксированная запись в «беседке». Как говорит пословица, что написано — то написано, корова языком не слизнет. Анонимность — это, конечно, здорово, но не зря ведь ходят слухи о том, что Департамент охраны короны (в просторечии — «двойка») при желании вычислит любого корреспондента за пять минут…

Страсти, между тем, накалялись. Слово взял Шершень: «Вы правы, коллега Сыч. Но даже вы не решаетесь сказать главное. То, без чего вся ваша филиппика просто лишена смысла».

«Что именно, позвольте узнать?»

«Да, король совершил ошибку. Вопрос — была ли она результатом некомпетентности или преступного умысла? В любом случае, виновник должен понести наказание — предстать перед судом и…»

Фраза оборвалась, будто у автора разом пересохли чернила. Строчки, которые были уже написаны, начали стремительно выцветать. Бумага пожелтела, словно пергамент, неприятно скукожилась.

Генрих, выждав для верности полминуты, подцепил листок двумя пальцами и аккуратно перенес в мусорную корзину. Брезгливо отряхнул пальцы. Плеснул из графина воды в стакан, жадно выпил.

«Двойка», похоже, вмешалась-таки, что и неудивительно. В открытую назвать короля преступником — это уже не смелость, а натуральное сумасшествие.

Сумасшествие, да. Почти как у Сельмы.

Генрих в волнении прошелся по комнате.

Нет, Сельма, конечно, не стояла над душой у этого Шершня и не нашептывала ему подрывные формулировки. Это было бы для нее слишком мелко. Но можно поспорить, что проклятая «фаворитка» как-то влияет на настроения в обществе. Не случайно ведь за последние сутки он услышал больше критических замечаний по поводу политики короля, чем за весь предыдущий год.

Но как, черт возьми, она это делает? Чтобы на всех подействовало? Воду в реке отравила, что ли?

Представилось, как Сельма ковыляет по льду Прейгары и, поплевав на руки, сверлит лунку, чтобы вылить туда ядовитую жидкость из пузырька. Картинка получилась на загляденье — Генрих даже головой помотал, досадуя, что в голову лезет такая глупость.

Дело, естественно, не в воде, а в чернильном свете, которым Сельма управляет через убийства. Но опять же — куда именно нацелен поток, чтобы достичь такого эффекта? Даже интересно, честное слово.

И снова мелькнула мерзенькая мыслишка — а не лучше ли будет, если Сельма закончит то, что задумала? Сам ведь вчера ностальгировал по стеклянному веку. Ну так изволь — тебе этот век готовы вернуть на блюдечке…

Или на него, Генриха, тоже подействовала отрава?

Тем скорее надо остановить психопатку.

Подумав об этом, Генрих неожиданно успокоился. Похоже, он все-таки принял правильное решение. И доведет дело до конца.

Он много чего лишился за эти годы. Способности к светописи, азарта исследователя, привычки к общению с живыми людьми. Но кое-какие навыки сохранил. Профессионализм, как выражаются в Зимней Империи, не пропьешь.

Откинувшись в кресле, он смежил веки. Читать надоело — хотелось насладиться тишиной напоследок. Его окутала дрема; звуки с улицы были едва слышны и совсем не мешали.

Потом он открыл глаза и понял, что время вышло.

Генрих отпер нижний ящик письменного стола и достал ту единственную ценную вещь, которая могла пригодиться в этой поездке. Прошел в прихожую, надел полушубок и шагнул за порог, в морозные сумерки.

Когда он сел в поезд, день сдался и угас окончательно. В вагоне горели яркие лампы, но отражения в стеклах больше не оживали. Отрешенно глядя перед собой, Генрих думал о предстоящей встрече.

К дому хрониста он подъехал за десять минут до назначенного срока. Особняк стоял у самой реки — огромный, трехэтажный, сияющий широкими окнами, будто новомодный круизный лайнер, готовый отойти от причала.

Генрих прохаживался вдоль кованой узорной решетки. В доме напротив кто-то наигрывал на клавире. Небо над головой было ясным — надкусанная краюха луны и серебряные звездные крошки.

Сельма прибыла минута в минуту. Остановила извозчика чуть поодаль, шагах в десяти от Генриха — очевидно, по-прежнему опасалась, что тот на нее набросится. Приоткрыла дверцу, выглянула наружу. Генрих смиренно ждал, не делая попыток приблизиться.

«Фаворитка» шагнула на тротуар, на секунду отвела взгляд.

Генрих фон Рау, выпускник факультета светописи и временно восстановленный в должности мастер-эксперт Третьего департамента, выдернул из кармана револьвер и нажал на спуск.

 

Глава 17

Краем глаза Сельма уловила его движение и вскинула руку в защитном жесте, но ей не хватило какой-то доли секунды, чтобы предотвратить выстрел.

Шестизарядная машинка, собранная на королевской оружейной фабрике в Эрфурте (гражданская модель с самовзводом, укороченным стволом и весом меньше двух фунтов), экстатически дернулась и выплюнула кусочек металла. По Речному проезду прокатился радостный гром.

Время растянулось, словно резина, или что-то случилось у Генриха с восприятием, но он отчетливо видел, как толстенькая лобастая пуля ползет вперед, продираясь сквозь воздух, ставший вдруг упругим и неподатливым, а за ней остается след, похожий на мерзлую кильватерную струю.

Чем ближе к цели, тем явственнее замедлялся полет. Воздух твердел, и пуля ввинчивалась в него с неприятным хрустом. «Фаворитка» будто укрылась в огромном кристалле льда, грани которого блестели в лунном сиянии. Глаза ее остекленели, застыли каплями янтаря.

В нескольких дюймах от лица Сельмы металлический цилиндрик остановился, густо покрылся изморозью. Раздался тихий жалобный звон — такой бывает, если легонько ударить ложечкой по бокалу из тонкого хрусталя.

Ледяной панцирь треснул, раскололся — и вместе с пулей осыпался мелким крошевом на каменный тротуар.

Сельма шевельнулась, осторожно повела головой.

Генрих попытался выстрелить еще раз, но тело больше не подчинялось ему — палец на спусковом крючке превратился в камень, а грудь сдавил невидимый обруч, не давая даже вздохнуть или закричать. Перед глазами поплыли пятна.

Лошади в упряжке нервно ржали и дергались. Кучер удерживал их, испуганно глядя через плечо на Сельму. Та сказала ему:

— Проваливай. Молча.

Возница что-то проблеял, истово закивал и от души хлестнул лошадей. Экипаж унесся прочь по безлюдной улице. «Фаворитка» подошла к Генриху и резко взмахнула правой рукой — словно всадила воображаемый нож ему под нижнюю челюсть.

Генрих знал, что это только иллюзия, и никакого ножа у психопатки нет, но все равно ощутил, как обжигающе-холодное лезвие, пронзив носоглотку, вошло ему прямо в мозг. Боль взорвалась в голове ослепительным фейерверком.

Сельма слегка провернула лезвие, и боль расцвела еще одним кроваво-красным бутоном. Запрокинув голову и прищурившись, «фаворитка» глядела в глаза врагу — отслеживала реакцию. Похоже, увиденное удовлетворило ее — Генрих почувствовал, как ледяной клинок выходит из черепа, нехотя уползает мерзкой змеей.

— Похоже, я все-таки ошиблась в тебе. Считала тебя трусом, хоть и неглупым, а ты, выходит, храбрый дурак.

Генрих не удостоил ее ответом. Точнее, не удостоил бы, если бы язык его слушался. Сельма, впрочем, не оценила богатую палитру его молчания. Продолжила ровным голосом:

— Вынуждена признать, ты почти застал меня врасплох, Генрих. Конечно, подъехав, я сразу тебя проверила на опасную светопись. Но ты вместо этого притащил свою железную погремушку. Отдай ее, кстати. Разожми руку. И да, пока не забыла: можешь дышать.

Она брезгливо, двумя пальцами взяла револьвер — словно дохлую мышь за хвостик — и отшвырнула в сторону.

— Пусть это будет мне бесплатным уроком. Инерция мышления — опасная вещь. От мастера-светописца я ожидала совсем другого подвоха. Кто ж знал, что мастер уже настолько отравлен машинным веком? Твоя выходка отняла у меня много сил. Но не радуйся — резерв, предназначенный для главного дела, остался нетронутым. А это значит, что сейчас…

Несмотря на свое рационально-выверенное безумие, Сельма еще не утратила человеческие эмоции — Генрих смог убедиться в этом, когда она, не сдержавшись и на миг сбросив маску ледяной королевы, зашипела ему в лицо:

— Сейчас ты пойдешь со мной и будешь смотреть. Он сдохнет прямо перед тобой — сдохнет в мучениях, слышишь? И я не разрешу тебе отвернуться. А потом, когда с ним закончу… Нет, ты не умрешь, не думай. Но я накажу тебя и кое-что отберу. Например, твою куколку с невинными глазками, библиотечную крыску. Да-да, ты самую! Что, Генрих, проняло? Теперь, наконец, проникся?

Еще несколько секунд она буравила его взглядом. Потом сказала почти спокойно:

— И я тебя умоляю, Генрих, не надо винить меня. Ты взрослый человек и должен знать цену своим поступкам. Да, и еще одна маленькая формальность — во избежание, так сказать…

Она сделала легкое движение кистью, будто очертила в воздухе круг, и Генрих почувствовал, как вокруг шеи захлестнулась невидимая удавка. Ноги и руки опять обрели подвижность, но стоило дернуться к «фаворитке», как петля затянулась туже.

— Все понятно? — спросила Сельма. — Замечательно, тогда пошли. Наблюдай.

Она зацокала вдоль решетки. Генрих плелся за ней, как баран на привязи. Удавка не только мешала отклониться от курса, но и высасывала волю к сопротивлению, оставляя лишь вялое безразличие. Он попытался окликнуть Сельму — не получилось. Речь она ему не вернула.

У ворот имелся звонок, но «фаворитка» не стала тратить на него время. Просто повторила недавний фокус — запор осыпался осколками льда.

По пути к крыльцу она сделала странный жест — всплеснула руками, будто стряхнула с ладоней что-то на дом. Толкнула входную дверь, шагнула через порог. Генрих не отставал. Вестибюль был огромен и залит ярким светом. Хрустальные люстры под потолком, ковер на кокетливо изогнутой лестнице, богатая лепнина по стенам.

У входа лежал слуга в ливрее и напудренном парике. Сельма переступила через него и, поймав взгляд Генриха, снизошла до объяснения:

— Спит. Как и все остальные.

Они поднялись на третий этаж, прошли по длинному коридору. Тут тоже на каждом шагу горели светильники. С портретов, висевших между дверей, таращились незнакомые люди — надо полагать, предки хозяев дома.

Сам хронист обнаружился в кабинете — лысый старик с морщинистым бульдожьим лицом. Он лежал навзничь у письменного стола, зажав в руке черную телефонную трубку. Сон, похоже, сморил его прямо посреди разговора. Сельма сказала с неудовольствием:

— В полицию, наверно, звонил из-за твоей пальбы. Или сразу в контору. Впрочем, ладно, пусть приезжают.

Она сняла шубу, небрежно бросила в кресло.

— Приступим. Про глаза не забудь.

Генрих недоуменно уставился на нее. Сельма раздраженно притопнула сапожком:

— Да чтоб тебя, Генрих! Совсем соображать перестал? Очки надевай, я со светом буду работать!

Он извлек из кармана фокусирующие линзы. «Фаворитка» скривилась:

— Убожество. Не светописец, а клоун.

Крыть было нечем. Очки представляли собой суррогат «чернильного» зрения — с их помощью можно было увидеть лишь обработанный, уже прирученный свет. Другими словами, Генрих мог изучать чужое, но не создавать свое. К тому же, линзы нельзя было носить дольше пяти минут — в глазах начиналась резь.

Сквозь окуляры Генрих оглядел комнату. Ничего необычного, стандартный набор состоятельного клиента — лечебные нити в обивке кресла (как у коллеги Штрангля), подложка с искрами на столе, насечки на оконной раме и подоконнике, чтобы летом защитить от пыли и мошкары.

Зато при взгляде на Сельму становилось не по себе. В ее янтарных глазах таились темные проблески, а по лицу пробегали тени.

Тикали часы на стене.

«Фаворитка» присела рядом с хронистом и вложила что-то ему в ладонь. Генрих присмотрелся — это была старинная монета из серебра, истекавшая светом, как раздавленный плод истекает соком.

Старческая рука с пигментными пятнами судорожно сжалась в кулак. Чернильный «сок» проступил сквозь пальцы. Хронист мучительно застонал, словно ему приснился кошмар. Сельма встала, отошла на пару шагов.

— Это денарий времен франкских завоеваний. Точная копия того, что был у Ротхайды, и обработан похожим образом. За тысячу лет, как видишь, он весь пропитался светом. Идеальный символический инструмент, концентрированное выражение времени, силы и платы за перемены.

Генрих хмуро взглянул на нее. С удавкой на шее он плохо соображал. «Фаворитка» поняла его правильно. Сказала с усмешкой:

— Проще говоря, помогает аккуратнее направить поток. Прицелиться, если угодно. Как мушка на твоем револьвере.

Чернильные искры — на кресле, на столе, в кулаке у спящего — замерцали ярче и беспокойнее. Сельма выставила руки перед собой — каким-то очень будничным, совсем не драматическим жестом, будто приняла невидимый поднос на ладони. Тихо произнесла:

— Первый подскажет.

Пол в комнате дрогнул. В графине на тумбочке удивленно звякнула пробка.

— Второй откроет.

Люстра закачалась под потолком, по стенам метнулись тени. С паркетным полом происходила метаморфоза — он становился полупрозрачным, но под ногами почему-то открывались не интерьеры нижнего этажа, а клубящиеся глубины.

— Третий поймет.

Комнату заполнил рокот тяжелых волн. Генриху показалось, что он стоит на огромной льдине, под которой на дне проснулся вулкан. Чернильная лава стремительно поднималась к поверхности, по льду побежали трещины.

Это было дикое, невозможное зрелище. Глаза обжигало болью. Не в силах больше терпеть, Генрих сорвал очки.

Комната снова стала обычной, но пол продолжал подрагивать, стекла тоненько дребезжали. Штормовой рокот звучал теперь приглушенно, будто издалека.

Сельма резко развела руки, повернула их ладонями вниз.

— Четвертый запишет.

Старик захрипел, его тело выгнулось. Рот жутко осклабился, по щеке потекла слюна. Глаза раскрылись и мертво уставились в потолок. Люстра, словно не выдержав его взгляда, погасла с тихим щелчком.

В свете луны и уличных фонарей, Генрих увидел, как сквозь пол пробился стебель чертополоха.

— Ну вот, — «фаворитка» шумно вздохнула, вытерла пот со лба. — Теперь обратно не повернуть. Надеюсь, смотрел внимательно? Говорить разрешаю.

— Сумасшедшая сучка, — сказал ей Генрих. Она кивнула рассеянно, словно приняла заезженный комплимент.

Колючие ростки взрывали паркет, вгрызались в тело хрониста, карабкались по столу и по стенам. С каждой секундой их становилось больше. Над шипами распускались мягкие венчики.

— Пойдем, — Сельма дернула Генриха за рукав. — Теперь они здесь хозяева.

Пятясь, отошли за порог. Чертополох покрыл кабинет сплошным колючим ковром, труп совершенно исчез из виду. Преодолев тошноту, Генрих снова нацепил линзы. Если забыть, что здесь произошло минуту назад, выглядело даже красиво — капли чернильной росы мерцали на шипастых цветах.

И разливался медовый запах.

Вслед за людьми колючки выбрались в коридор, превращая его в непроходимые заросли. Сельма с Генрихом отступали все дальше к лестнице. «Фаворитка» заметила с ноткой гордости:

— Теперь весь дом зарастет.

— А люди? Его семья? Ты говорила, что не убиваешь невинных.

— Так и есть, — она пожала плечами. — Я уже позволила им проснуться. На этом этаже — никого, а остальные успеют выбежать. Сюда не сунутся, здесь для них пахнет страхом. То есть, не пахнет даже, а воняет невыносимо…

Словно в подтверждение ее слов, этажом ниже раздались заполошные крики и детский плач. Генрих, перегнувшись через перила, встретился взглядом с полноватой матроной, тащившей за руку мальчика лет семи. Увидев чужого, дама сдавленно вскрикнула и ринулась по лестнице вниз.

Генрих обернулся к Сельме:

— Ты говоришь — свершилось, обратной дороги нет. Так, может, пора уже объясниться? Прямым текстом и без намеков — что это за волна? В чем суть ритуала?

Они сошли на второй этаж. На ступеньках валялась шаль, которую кто-то обронил в спешке. Генрих осторожно повертел головой — удавка ослабла, стало легче дышать и думать.

— Ну же, Сельма. Ты ведь злодействуешь из идейных соображений. И скромностью не страдаешь. Неужели не хочешь, чтобы кто-нибудь оценил подробности гениального плана?

— Ох, Генрих, я прямо чувствую, как твой сарказм меня разъедает. Хотя ты прав, молчать уже не имеет смысла…

— Сельма фон Минц! — проревел с улицы усиленный голос. — Генрих фон Рау! Дом окружен и находится под прицелом! Приказываю выйти на крыльцо и лечь лицом вниз! Даю шестьдесят секунд! В противном случае открываю огонь!

— Видишь, Генрих, — хихикнула «фаворитка», — ты уже мой сообщник.

— Не обольщайся. Они просто не хотят меня зацепить.

Генрих метнулся в ближайшую комнату — Сельма не удерживала его. Не зажигая света, он на дюйм отодвинул штору, выглянул осторожно. Голос не врал — у ворот сгрудились локомобили, за ними прятались люди. Двое в мундирах, пригибаясь, как под обстрелом, тянули пулемет на колесах.

— Сдайся, Сельма. На этот раз у тебя нет шансов. Они знают, что ты истратила силу на ритуал, и «по площадям» уже не ударишь.

— Да, истратила. Но они рисковать не станут. Как только я выйду, меня пристрелят. Я бы, во всяком случае, так и сделала на их месте.

— И что? Будем просто стоять и ждать?

Она, не ответив, сняла с шеи кулон — платиновый, в форме яйца, размером примерно с дюйм. Быстро и ловко развинтила его на две половинки. Внутри оказалось еще одно «яйцо», но уже стеклянное, полое, с какой-то зеленоватой дрянью внутри.

— Берегла на крайний случай.

— Что это?

— Переносчик. Все думают — миф, а я его сделала. Жаль, в быту бесполезен.

— Не понял.

— Отдача страшная. Давай руку.

— Зачем?

— Генрих, ты мне веришь?

— Нет, — сказал он твердо.

— Молодец, — она неожиданно улыбнулась. — Но сейчас это единственный способ, чтобы мы оба остались живы. Хочешь — стой в стороне, проверишь на своей шкуре. А я ухожу.

Генрих, помедлив, протянул ей ладонь. Сельма сжала ее левой рукой, а правой, не выпуская стекляшку, начертила в воздухе последнюю руну старшего алфавита — ромб с хвостиком внизу: «наследие», «вотчина», «родовое именье».

— Где мы окажемся? — спросил Генрих.

— Каждый у себя дома.

— Не смей трогать Анну.

— Ты ее уже потерял.

— Ты сдохнешь. Я позабочусь.

— Попробуй.

Тонкое стекло хрустнуло между пальцев.

Люди снаружи увидели, как в окнах особняка ослепительно полыхнуло. Взрывом сорвало крышу. Грохот слышала вся столица до самых дальних окраин.

 

Глава 18

Генерал Теодор Август цу Нидерхаузен мрачно смотрел на разрушенный особняк. Пожар потушили довольно быстро, использовав возможности светописи. Что-то еще дотлевало среди руин, дым поднимался к ночному небу, но эксперты в защитной экипировке уже заглянули внутрь.

— Ну что там, Кольберг?

— Тела не найдены. Либо уничтожены взрывом, либо находятся под завалами.

— Полагаете, выжить никто не мог?

— Очень сомневаюсь, герр генерал.

— Продолжайте поиски.

— Слушаюсь. Проверим погреб, как только расчистим вход.

— Да. Выполняйте.

Впрочем, и сам генерал не верил, что живые найдутся. Сельма не из тех, кто прячется в погребе. Она фанатичка. Видимо, взрыв — это тоже часть ритуала, финальный аккорд. А может, Сельма подорвала себя, не желая ждать, пока в нее всадят пулю. В любом случае, она мертва. Как и Генрих…

Люди вокруг сновали, как муравьи. С улицы убирали обломки досок, камни и черепицу. Оттаскивали с дороги искалеченный паровой экипаж. Слышались отрывистые команды, скрежет и чья-то ругань.

И еще генералу чудился грохот волн, только звук этот шел не со стороны залива, а от развалин дома, где поблескивала гигантская чернильная клякса. Или, скорее, не клякса даже, а воронка, рана в земле, откуда темный, невидимый обычному глазу свет выплескивался толчками, как кровь.

С пепелища тянуло гарью и чем-то приторным, удушливо-сладким. Хотелось зажать ноздри и сплюнуть. Похожий запах был в доме у профессора Штрангля, только там он ощущался слабее. А Генрих, помнится, даже сказал тогда, что ему этот запах нравится…

— Герр генерал, — коллега Клемм из «двойки» остановился рядом, — требуется ваше компетентное мнение. Сельма фон Минц успела закончить то, что задумала? Вопрос, как вы понимаете, ключевой. В течение ближайших часов он прозвучит еще не раз и не два. Причем задавать его нам будут персоны, от которых общими фразами не отделаешься.

— Боюсь, что да, герр коллега. Она успела. Выброс произошел. Сейчас все здесь буквально залито светом. Не обычным светом, я имею в виду, а другим…

— Да-да, я понял, благодарю. И даже сам успел рассмотреть, — Клемм продемонстрировал синие окуляры. — Пришлось обзавестись, когда подключили к вашему делу. Значит, это вот… гм… мерцание и есть пресловутый выброс? И к чему он привел? Город, как видим, не провалился в тартарары, Его Величество жив, канцлер тоже. Знаете, я задаюсь вопросом — а не была ли тревога ложной? Если, конечно (простите мне этот профессиональный цинизм), абстрагироваться от убитых гражданских и ваших бойцов, погибших при исполнении.

— Да уж, — генерал усмехнулся. — Это была бы самая удобная версия. Психопатка ошиблась, а все ее рассуждения об историческом сдвиге — просто бред больного воображения…

— Кстати, об этом. Поправьте, если я ошибаюсь, но о воззрениях фигурантки мы знали исключительно со слов герра фон Рау. Который, заметим, оказался сегодня с ней. Вам не кажется это странным?

— Он стрелял в нее. Один из слуг видел все из окна, вы же слышали показания.

— Стрелял или нет — но в дом они вошли вместе. При этом фон Рау не счел нужным предупредить вас заранее. При всем уважении, это выставляет департамент контроля светописи в несколько невыгодном свете, извините за каламбур.

— Вы правы, — сказал генерал устало. — Подозреваю, скоро у «тройки» будет другой начальник. А мне укажут на дверь в связи со служебным несоответствием. Что же касается Генриха… Вы просто его не знали. Он не предатель. Раз он пришел к Сельме — значит, был убежден, это был единственно верный путь.

— Который, однако, завел в тупик.

— Что ж, Генрих заплатил за свою ошибку. Жизнь — достойная плата, не так ли, коллега Клемм?

По всей округе выли собаки.

Генриху показалось, что чудовищный порыв ветра поднял его в воздух и швырнул как пушинку. Свет перед глазами померк, а в следующее мгновение Генриха с силой вдавило в кресло, неведомо как возникшее за спиной.

С трудом отдышавшись, он огляделся. Следовало признать, «переносчик» сработал безукоризненно — доставил клиента прямо домой, да еще и выбрал в квартире место, где тот чувствовал себя наиболее уверенно и привычно.

Генрих сидел за столом в собственном кабинете. В доме царила гулкая тишина. Свет фонаря с ближайшего перекрестка, процеженный сквозь сплетение веток, неуверенно сочился в окно и ложился на стену искаженным прямоугольником.

Встать удалось не с первой попытки — голова закружилась, и накатила слабость. Ошейник хоть и исчез при расставании с Сельмой, но перед этим отнял слишком много сил. Да и перенос явно не добавил здоровья.

Пот катил градом. Выбравшись все же из-за стола и покачиваясь на ватных ногах, Генрих содрал с себя верхнюю одежду, пиджак, жилетку. Зажег лампу, достал записную книжку, нашел домашний номер библиотекарши. Прижал к уху телефонную трубку.

Никто ему не ответил.

Только без паники, приказал он себе. Анны нет дома? Это еще ничего не значит — может, всей семьей уехали в гости. Сельма до них еще не добралась — просто физически не могла. Сейчас «фаворитка» где-то у себя в логове. И, будем надеяться, чувствует себя не лучше, чем Генрих. Вряд ли она, пожертвовав отдыхом, немедленно побежит выполнять угрозы — не настолько он, Генрих, для нее важен.

Но ему-то что теперь предпринять? Снова ехать в столицу, разыскивать Анну? Вечерний поезд уже ушел, но дело даже не в этом. Проклятая слабость не отступает, становится только хуже. Как бы не грохнуться в обморок, едва ступив за порог.

Позвонить в контору дежурному? Сказать — не волнуйтесь, дескать, я жив-здоров? Ага, и прямиком на допрос, а потом, глядишь, и в камеру за самоуправство. Нет, спасибо, обойдемся без этого. В ближайшее время его здесь, дома, искать не будут — в голову не придет. «Переносчик» считается мифом, в этом Сельма права. Сейчас все, наверно, заняты тем, что обшаривают особняк хрониста и прилегающие кварталы. Надо использовать это время, отлежаться, а завтра прямо с утра…

А что, собственно, с утра?

Положим, он найдет Анну. И, положим, она сразу ему поверит. Где ее спрятать, чтобы Сельма не добралась? Просить помощи у конторы? Толку от этой помощи…

Расхристанный, потный, тяжело дышащий — Генрих опустился на пол и привалился спиной к массивной тумбе стола. Минуты текли, а он все никак не мог признаться себе, что решение, на самом деле, только одно. Очень простое, лежащее на поверхности, но от этого не менее страшное.

Веки слипались, наваливалась душная дрема. И, как наяву, донесся яростный шепот Сельмы: «Я накажу тебя и кое-что отберу. Например, твою куколку с невинными глазками…»

Генрих вскинулся, тараща глаза. Сжал зубы и начал медленно подниматься.

Держась за крышку, обошел стол и выдвинул тот же ящик, из которого недавно доставал револьвер. Видно, такой уж сегодня день — из забвения возвращаются вещи, которые Генрих надеялся больше никогда не использовать.

Он опустился в кресло и поставил перед собой самшитовую шкатулку. Долго разглядывал ее — желтую, цвета засахаренного меда, продолговатую и длинную, как пенал, с искусной резьбой на крышке.

Открыл.

Внутри, на бархатной бордовой подложке, покоился нож с тонким и острым, как у скальпеля, лезвием. На металле была видна гравировка — с десяток коротких параллельных штрихов, прибежище чернильного света.

Генрих взял нож и проковылял в ванную.

Встал перед зеркалом.

Двойник в отражении глядел на него хмуро и с подозрением.

Дурак, сказал ему Генрих мысленно. Сегодня ты разозлил колдунью. Думал перехитрить ее? Хрен тебе. Она, по своим возможностям, стоит на ступеньку выше. Да что там на ступеньку — скорее уж, на целый этаж. Стоит и плюет остальным на головы.

Достать ее можно, только поднявшись на тот же уровень. Без обид, приятель, но тебе это не под силу. По крайней мере, нынешнему тебе, неудавшемуся профессору. Здесь нужен тот, кем ты был когда-то. Или, точнее, тот, кем ты пытался стать.

В общем, нужен ты без клейма.

И не надо так на меня смотреть! Ты же помнишь — Сельма сказала, что клеймо удалить несложно. Она уже ослабила блок, осталась самая малость. Сковырнуть, а потом терпеть.

Да, будет больно. А как ты думал?

Еще раз извини, друг, я к тебе привык, но…

Быстрым движением подняв нож, Генрих рассек себе кожу над переносицей.

Два пореза крест-накрест — руна гебо, седьмой символ старшего алфавита, означающий «дар».

Кровь потекла по лицу, но это была ерунда, пустяк, не заслуживающий внимания. Генрих знал — порезы к утру заживут, рубцы рассосутся. Нож предназначен специально для подобных воздействий.

Чем проще метод, тем он надежнее. В идеале, лучше обойтись одной руной — и сейчас как раз такой случай. Всю работу сделала Сельма, а Генрих, по сути, лишь ставит подпись, подтверждая свое решение.

Он снимает клеймо.

Возвращает дар.

Генрих ждал, что боль обрушится водопадом, но ничего похожего не было. Рана лишь неприятно саднила. Струйка крови доползла до верхней губы, и он ощутил солоноватый привкус.

Может, одной «подписи» недостаточно?

Нет, он все сделал правильно. Просто придется ждать.

Близнец в отражении был уже едва различим — зеркало запотело, будто рядом стоял чан с кипятком. Генрих хотел протереть стекло, но, поднеся ладонь, отчего-то засомневался. Подумал — а что если там, за слоем осевшей влаги, уже не его лицо, а чье-то чужое? Мысль была глупая, из арсенала нелепейших детских страхов, но от нее никак не получалось избавиться.

Так и не притронувшись к зеркалу, он умылся, промокнул порез ватой. Из ванной перешел в спальню и, не раздеваясь, лег поверх покрывала. Закрыл глаза. Подумал — хорошо бы заснуть…

За дверью послышался чей-то вздох.

Генрих обмер. Страх сжал сердце ледяной лапой.

Скрип половицы. Невнятное бормотание.

Чувствуя, как шевелятся волосы на затылке, Генрих подкрался к двери и выглянул в коридор. Там было пусто, но слышалась возня в кабинете — кажется, кто-то перебирал принадлежности на столе.

Генрих побрел на звук. Сердце бешено колотилось.

Чужак, сидя в кресле и не зажигая лампу, вертел в руках пустую шкатулку. Свет с улицы делал картину призрачно-зыбкой. В облике незваного гостя было что-то смутно знакомое. Генрих, всматриваясь, переступил порог. Человек поднял голову, и Генрих узнал своего двойника, который выбрался из-за зеркала — только порезы на лбу отсутствовали, а вместо глаз были два чернильных провала. Двойник прислушался, обвел глазницами комнату. Генрих понял, что сейчас этот «взгляд» упрется в него, и тогда случится что-то непоправимое. Попятился, прячась в темени коридора.

Несколько бесконечных секунд Генрих стоял в простенке между дверями, ловя малейший шорох из кабинета. Твердил себе — все в порядке, ничего страшного. В доме несколько комнат, спрятаться — не проблема. Главное — вести себя тихо, и тот, зеркальный, ничего не заметит…

Крадучись, Генрих вернулся в спальню.

Мертвецы уже его ждали. Все четверо, друзья-экспериментаторы — Франц, Эрик, Людвиг и Вальтер. В белых халатах, собранно-деловитые. Кровать куда-то исчезла, сменившись операционным столом. «Ну, что же ты? — спросил Эрик. — Знаешь ведь — нельзя медлить». «Или струсил?» — подначил Людвиг. «Нет, — сказал им Генрих, — просто это уже не нужно». Но его толкнули на стол, ловко прихватили ремнями. Вальтер склонился над ним, держа в правой руке хирургический молоток, а в левой — длинную спицу. «Или ты думал, двух царапин на лбу достаточно?» — рыжий Франц хохотнул. Острие спицы, блестя, нависло над переносицей. «Сейчас, сейчас», — сказал Вальтер. Генрих дернулся что есть мочи, заорал и проснулся.

В комнате было пусто и лунно.

«Привидится же такое», — подумал он.

Чесались заживающие порезы между бровей. Генрих, потрогав их, наткнулся на что-то острое. Еще раз провел пальцем — нет, не почудилось. Потревоженная колючка дернулась и сильнее выдвинулась наружу. Ощущение было, будто череп проткнули раскаленным гвоздем. Шипастый побег прорастал из раны.

Едва не теряя сознание и натыкаясь на все углы, Генрих кинулся в ванную, схватил оставленный там нож-скальпель. Боясь даже глянуть в зеркало, наощупь приставил лезвие к основанию стебля. Надавил, подвывая от боли, но все-таки поддел корень. Схватил его и дернул что было сил.

Выдранный стебель корчился в раковине, как поджаренная змея, истекал сукровицей. Генрих смотрел, задыхаясь от омерзения, но не в силах отвести взгляд. Перед ним было то, что перекрыло ему некогда доступ к дару.

Корчи, наконец, прекратились. Побег съежился, высох и рассыпался серым тленом.

Туда ему и дорога.

Генрих с облегчением поднял глаза и только теперь заметил, что с зеркалом тоже не все в порядке. Его поверхность стала темной и непрозрачной. Она маслянисто поблескивала, как целлулоидная пленка для светограмм. Удивленный Генрих зачем-то ковырнул ее скальпелем.

Точка, куда уперлось острие, засветилась, от нее во все стороны разошлись изломанные лучи. У Генриха привычно возникли ассоциации с трещинами на льду. И едва он сообразил, что впервые за двадцать лет видит все это без очков, как «лед» раскололся, и поток чернильного света хлынул наружу, обжигая, ошпаривая, сводя с ума мучительным жжением…

Генрих пришел в себя на кровати.

Сел. Пощупал кожу на лбу — она была мокрой от пота, но совершенно гладкой.

В окно скребся робкий зимний рассвет.

Насечки на раме жирно мерцали.

Генрих взял графин с тумбочки, присосался к горлышку. Вода стекала по подбородку, ласково щекотала.

Значит, сработало?

«Чернильное» зрение вернулось к нему, но радоваться не было сил. Так же, как и желания разбираться, что из ночных видений было сном, а что — явью.

Теперь он еще немного поспит, но уже без всяких кошмаров. Даже наоборот — разум, переварив ударную дозу света и оправившись от первого шока, способен к неожиданным озарениям. Возможно, именно сейчас он сложит все накопленные зацепки и факты в одну картину. И Генрих увидит, в чем состоит план Сельмы.

Но увидел он совсем не то, чего ожидал.

 

Глава 19

— Эй, братец! Узнаешь меня?

— А как же, сударь! — белобрысый возница приподнял картуз и осклабился. — С вокзала вас вез. Недели две тому, если не ошибаюсь.

— Не две, а три с лишком, — подправил Роберт фон Вальдхорн. — Задержался я тут у вас, пора и честь знать.

— К поездам, стало быть, желаете? Домчу с ветерком.

— Ну-ну, не завирайся уж слишком. Помню я твою колымагу. Можешь не гнать, времени еще много.

Зной за эти дни не ослабел ни на градус — так и висел над округой удушливо-пыльным пологом. Солнце ярилось, небо вылиняло почти добела, облака попрятались где-то за горизонтом.

— Забавно, — сказал Роберт вознице, — опять ты мне попался. Полагаешь, к удаче?

— И не сомневайтесь, сударь! Я утром сюда клиента привез, а обратно — нет желающих, хоть ты тресни. Жарища, все по домам сидят. Думал уже, порожняком придется трястись. А тут вы. Ну, думаю, свезло — так свезло…

Дрожки тащились той же дорогой, что и три недели назад, только теперь в обратную сторону. Мимо чахлой рощицы, через мост. Обогнули пригорок, подкатили к домику у развилки, и Роберт заволновался, увидев, как на крыльцо вышла девушка в простом платье.

— Притормози-ка, братец.

Кучер послушно натянул вожжи.

— Загляну еще разок к вашей травнице, — сказал барон, вылезая из экипажа. — Водица у нее — просто чудо. Сказочный эликсир.

Хозяйка спустилась с крыльца и скрылась за высоким кустом шиповника. Роберт, пройдя через лужайку, свернул туда же. Теперь с дороги их видно не было. Стояла вязкая тишина, лишь где-то в траве стрекотал кузнечик.

— Ты не приехал ночью, — она подняла глаза.

— Прости, прости! — он схватил ее руку, поднес к губам. — До утра сидели с наместником, разбирали бумаги — он зануда первостатейный, вцепился совершенно как клещ… Я готов был на стенку лезть, но так и не вырвался, ты же знаешь, это дело такого рода… Впрочем, что я несу, тебе это неинтересно…

— Погоди, я должна спросить. Помнишь, ты говорил… — она запнулась, нахмурилась.

— Помню, конечно, помню! Все, как я обещал. Вот адрес и ключ, там маленький домик с садиком, оплачен на год вперед… Тебе понравится, вот увидишь, а я приеду осенью на неделю или даже на две… И деньги возьми, на первое время хватит… Ну, перестань, не плачь… Я ведь тебе предлагал в столицу, а ты уперлась…

— Я не плачу. На что мне твоя столица? Или, может, замуж решил позвать?

— Я… я бы хоть сейчас, но…

— То-то же, — она вдруг улыбнулась светло и без всякой горечи. — А раз так, то и нечего мне туда. Здесь-то я при деле — соседи, вон, всегда с уважением. Опять же, за бабкой надо приглядывать. А там? Сидеть одной, как курица на конюшне? Нет уж, спасибо. Так что езжай-ка, сударь, и пораскинь мозгами — нужна ли тебе девчонка из хаты, соломой крытой? А осенью, коли надумаешь, возвращайся. Тогда, глядишь, и домик твой пригодится. С садиком.

— Не хочу ехать… — он целовал ее жадно, гладил по волосам. — Бросил бы эту столицу к чертям собачьим, но ведь не выйдет… И так уже Его Высочество пишет — почему, мол, так задержался? Надоело, честное слово…

— Ну-ну, — она мягко приложила ладошку к его губам. — Так ты, сударь мой, и до бунта договоришься. Скажешь потом — задурила голову ведьма деревенская, хитрая…

— Задурила, а как же? Натурально, с ума свела…

— Все, все. Отправляйся, не трави душу.

Она высвободилась, отступила на шаг, поправила платье. Роберт глядел на нее, переводя дыхание.

— Возьми вот, — она протянула ему баклажку. — И кучера угости. Чтобы болтал поменьше… Да не смотри ты так! Пейте оба — не помрете уж как-нибудь. Просто он позабудет, что по дороге было, а ты — совсем даже наоборот. Будут тебе сегодня сны на прощание сладкие…

Когда повозка скрылась из виду, хозяйка вернулась в дом. Присела к столу, подперла кулачком щеку и надолго задумалась. Ставни были прикрыты. Прохладная полутьма терпко пахла шалфеем, тимьяном, мятой.

— Яна! — из смежной комнатки донесся надсадный кашель.

— Иду, бабуля.

Старуха лежала в дальнем углу — иссохшая, с запавшими глазами и заостренным, будто птичьим, лицом. Узловатые пальцы комкали покрывало.

— Ближе подойди. Сядь.

— Что такое, бабушка? Плохо?

— Опять твой хлыщ приезжал?

— Да, — сказала Яна спокойно. — Но теперь уж долго его не будет.

— Сбежал-таки?

— Говорит, до осени.

— Ишь ты. А с этим как? — старуха, протянув костлявую руку, прикоснулась к животу внучки. Прикрыла глаза, прислушиваясь к чему-то. — Сказала ему?

— Собиралась, да так и не собралась. В жены все равно не возьмет — разного поля ягоды. Ну и смолчала. Вернется — узнает, а нет — так нет.

— Эх, — тоскливо сказала бабка, — это я проглядела, дурища старая, проспала. Не отвадила его вовремя. Эти бароны да графы — как воронье. Не шуганешь — склюют подчистую…

— Тихо, тихо, — внучка погладила ее по плечу. — Развоевалась, защитница. Уж как-нибудь своим умом проживу.

— Проживет она… Ума-то — амбар, не меньше… А дитю каково придется? Ну, положим, родится дочка — силу ведовскую ей передашь, как мамка тебе когда-то. А если сын? Хоть и редко, но ведь бывает у нас такое. Вот и представь. Учить ты его не сможешь — будет с соседскими весь день ошиваться. А те, чуть что, пальцем тычут, скалятся — выблядок…

— Путь только попробуют — враз языки отнимутся.

— Угу, а на следующий день — соседи к тебе с дрекольем да с вилами.

— Тьфу на тебя, старая. Умеешь ты застращать! Да только к чему все это? Нету мужа — и точка. Что я его — из горшка достану?

Старуха пожевала губами, уставившись в потолок. Покосилась на Яну:

— Ты Штефана-плотника давно видела?

— Месяца три, пожалуй. Он в городе был, на заработках.

— Вчера заходил, тебя не застал. Расстроился.

— И что с того?

— Присмотрись к нему.

— Бабуля! — травница фыркнула. — Что мне к нему присматриваться? Он за мной с детства хвостиком ходит. Вот уж кто мне даром не нужен…

— А ну, цыц! — старуха, приподнявшись, так сжала внучке ладонь, что та испуганно ойкнула. — Я что — прошу ему глазки строить? Сказала же — присмотрись! Вот прямо сейчас сходи. Поняла?

Яна кивнула растерянно. Бабка обессиленно откинулась на подушку и отвернулась, давая понять, что разговор окончен. Внучка поправила ей покрывало и вышла. Потопталась в соседней комнате, потом махнула рукой — ладно, дескать, так уж и быть. Сбежала с крыльца и зашагала к деревне.

Дом Штефана стоял с краю. Сам плотник — высоченный, чуть сутулый детина с длинными жилистыми руками — возился на улице, поправляя забор. Рубаха на нем взмокла от пота, волосы слиплись. Увидев Яну, он заулыбался, отложил инструмент.

— Здорово, Штефан. Заходил вчера, значит? Чего хотел?

— Ага. Так я, это…

Он сбивчиво и смущенно рассказывал, как подзаработал деньжат, да и отец ему кое-что оставил, так что он, Штефан, не такой уж и голодранец, а Яна красивая, умная — просто ужас, и вообще давно ему нравится, вот он и подумал, значит…

Но травница почти ничего не слышала. Вглядываясь в него, она все яснее видела то, о чем говорила бабка. На его лице лежала легкая тень, будто от крыла пролетевшей птицы, а глаза потускнели, как старое серебро.

Нет, это не болезнь, прикидывала она, и не чьи-то козни. Скорее, несчастный случай. Доска с крыши упадет, или топор не туда отскочит — что там еще бывает у плотников? Месяц, пожалуй, остался, от силы два. Человек еще жив, смеется и строит планы, но смерть уже подула ему в лицо. Просто судьба — ничего нельзя изменить. Ведовское чутье в таких случаях не обманывает.

Штефан замолчал и ждал от нее ответа. Она заставила себя улыбнуться:

— Значит, говоришь, замуж?

Роберт фон Вальдхорн, щурясь на солнце, отхлебнул из баклажки. Травяной настой, чуть тягучий и сладковатый, отлично утолял жажду, и даже зной уже не казался пыткой. Травница дело знала.

Барон усмехнулся. Кто бы мог подумать еще недавно, что он, человек, умудренный житейским опытом, советник будущего монарха, поведет себя как восторженный гимназист? Будет ночью верхом приезжать к развилке, чтобы, едва девчонка выскользнет неслышно из дома, подхватить ее, задохнуться от нежности и до рассвета отгородиться от остального мира, оставив лишь лунный свет, неясный шепот деревьев и мягкую прохладу травы. А наутро с красными от недосыпа глазами сидеть на очередном совещании и разглядывать обрюзгшие морды местных поганцев, почитающих себя знатью.

Да и черт с ними, с мордами. Просто забыть про них, вымарать из памяти начисто. Пусть будет только Яна — снова здесь, рядом, пахнущая цветами и медом, доверчиво льнущая, мурлычущая как кошка…

Повозка подпрыгнула на ухабе, и Роберт, вынырнув из дремы, встряхнулся. На языке все еще ощущался привкус настоя. Что ж, насчет сладких снов травница, похоже, не обманула. Но их лучше приберечь на ночь, как и положено.

Она, кстати, просила угостить и возницу. Обещала, что на него подействует по-другому. Да уж, будем надеяться…

Роберт окликнул парня:

— На вот, попробуй.

— Ух, вкусно! Видать, вы по нраву девке пришлись. Я, вон, сколько раз мимо ездил — так хоть бы раз из окошка выглянула… — он сбился, сообразив, что сравнение несколько неуместно. — Это я к чему веду, сударь…

— Да понял я, успокойся, — Роберт лениво махнул рукой. — Расскажи лучше, как с извозом дела? Не понаехали еще паровые чудовища из столицы? Не отбили у тебя хлеб? Ты, помнится, опасался.

— Нет, сударь, — кучер хихикнул — мол, шутку понял и оценил. — Да я ведь, положа руку на сердце, и не за этим спрашивал.

— Вот как? А зачем же? Не тушуйся, говори прямо.

— Не того я боюсь, что эти паровики расплодятся. А того, что меня к ним и близко никто не пустит. Так и буду с моей клячей валандаться.

— Ого! — барон поднял бровь. — Ты, выходит, тоже у нас поборник прогресса?

— Я гладко объяснить не сумею, но ко всяким железкам сызмала тянет. К вокзалу, помню, каждый день бегал, когда паровоз пустили.

— Тут я твоих пристрастий, признаться, не разделяю. Но вот что скажу — чем сидеть и маяться, не лучше ли поехать и самому посмотреть, что там намудрили в столице? Парень ты крепкий, без работы вряд ли останешься.

— Вот и я так думаю, сударь. Вдруг подфартит? Устроюсь механиком — ну, то есть сначала каким-нибудь подмастерьем, а дальше уж как пойдет.

— Правильно мыслишь. Чего ж раньше-то не уехал?

— Да все не решался как-то. А теперь вот с вами поговорил и вижу — пора.

Не успел он закончить фразу, как Роберт почувствовал сильную боль в висках. Воздух знакомо налился мраком. Кучер застыл, как кукла; кожа на его лице, на шее, на руках лопнула, вспоротая невидимыми шипами, и хлынула чернильная кровь.

Донесся откуда-то глухой рокот, похожий на раскат грома, сложился в бессмысленные слова, что-то вроде: «Первый подскажет».

Роберт зажмурился — стало легче. Восстановил дыхание и приоткрыл глаза. Возница, целый и невредимый, уже отвернулся и понукал клячу. Морок развеялся, оставив после себя лишь тошнотворно-приторный запах.

Барон подумал, что со всем этим следовало бы разобраться всерьез, а не списывать на бред от жары. Он, Роберт, здоров и не страдает галлюцинациями. Кто-то здесь балуется, похоже, с чернильным светом — причем балуется со знанием дела, на таком уровне, что даже не по себе. И вряд ли цель состояла в том, чтобы напугать столичного гостя.

Да, судя по всему, Роберт случайно уловил отсвет какой-то жути. И хочешь, не хочешь, придется оповестить Третий департамент.

Приняв такое решение, он поморщился. Как и любой выходец из Стеклянного Дома, барон органически не переносил контору с ее желанием контролировать светопись. Будучи здравомыслящим человеком, он признавал, что порой без «тройки» не обойтись, но хотел, чтобы та занималась исключительно своим делом. Пусть ловит маньяков и шарлатанов, не пытаясь лезть в большую политику. Как, кстати, и в большую науку. А то ведь ходят, например, слухи, что в конторе затеяли некий эксперимент по искусственному усилению дара и даже вроде набирают в университете подопытных…

Повозка подкатила к вокзалу.

— Ну, бывай, братец, — сказал Роберт кучеру, оставляя щедрые чаевые. — Глядишь, в столице как-нибудь свидимся.

Взглянув на часы, он отправился в привокзальный буфет. Выцедил там две кружки недурного светлого пива, закусил бутербродом с ломтиком лососины и неторопливо двинулся на перрон.

Уже разместившись в купе у окна и глядя, как мимо ползут станционные постройки, пыльные липы и водокачка, Роберт испытал странное ощущение, будто все, что было в последние три недели, происходило не с ним. И Яна-ведунья — лишь яркий сон наяву, фотография из чужого альбома воспоминаний.

Так стоит ли в таком случае возвращаться?

Но он одернул себя. В самом деле, что за глупая мысль? Яна — не выдумка, он целовал ее час назад. А осенью вернется, как обещал, и домик, снятый на год вперед, распахнет перед ними двери.

Он улыбнулся, откинулся на сиденье и уже не видел, как за окном, в той стороне, где находился Дюррфельд, сверкнула темная вспышка, будто вулкан, пробудившись, выплюнул сгусток чернильной лавы.