Всё та же комната Кузьмича.　

Всё тот же грохот в дверь.　

Всё то же напряжение на лицах.　

Кузьмич нерешительно встаёт, но до двери дойти не успевает. Она распахивается, и в её проеме, как курица в скворешниковом летке, появляется дебёлая Евдокия.　

Зинаида прижимает руки к груди.　

Евдокия грузно проходит в комнатку, но сесть ей негде, и она, едва помещаясь здесь, грозно, как рок, возвышается надо всеми.　

Она запыхалась.　

Кузьмич ласково наливает ей в свою собственную рюмку.　

Евдокия выпивает и вкусно занюхивает рукавом.　

— Ну, и слава Богу, — откидывается на стуле Зинаида, а Ольга, напротив, напрягается ещё больше.　

— Живой... Звонили...　

— Кто звонил? — резко спрашивает Ольга.　

— Сами звонили, — обиженно отвечает домработница.　

— И что? — спрашивает Зинаида.　

Кузьмич хранит молчание и спокойствие.　

— И всё, — просто отвечает Евдокия, отирая тыльной стороной большой, почти прокурорской ладони, пот со лба. — Еле добегла. Думала, выпрыгнет, — показывает куда-то в сторону громадной, колышущейся левой груди.　

Такая грудь действительно любые постромки порвет. Зинаида плачет, закрыв лицо руками.　

— Так откуда звонил-то? — не унимается Ольга.　

— А кто ж его знаить.　

— И что сказал?　

— Со мною усё у порядку... Скоро буду.　

Дипломатичная Евдокия опускает концовку: где же скоро буду?　

Ольга тоже закрывает лицо ладонями и низко склоняется над столом. Их головы, русая пышная и тёмная крашеная, стриженная, такие разные, почти соприкасаются.　

Женщины, похоже, плачут на пару: каждая о своём.

Постояв какое-то время, уставясь на них, Евдокия вдруг тоже заливается горючими слезами.　

— Тю дурры! — растерянно замечает Кузьмич. — Радоваться надо, а они ревут белугами.　

И под шумок начисляет себе рюмаху.　

Первой опоминается Зинаида — Дуняшкин бас приводит её в себя.　

— Действительно, чего это мы его отпеваем?　

— Да если три русские бабы соберутся вместе, они всегда найдут общий повод поплакать, — смеётся сквозь слёзы Ольга.　

— Да уж, русские — глаза узкие, — роняет, как бы про себя, Кузьмич, выливает себе остатки коньяка, хлопает его, а порожнюю бутылку с большими предосторожностями опускает под стол да ещё и ногою запихивает поглубже.　

Последней, как самая большая паровозная труба, всхлипывая, успокаивается Евдокия.　

За окнами в кромешной темноте возникает свет фар и слышится пронзительный скрежет тормозов.　

Женщины опять переглядываются и, все вместе, начинают лихорадочно... охарашиваться.　

Кузьмич опрометью вылетает из комнаты.　

В темноте у калитки стоит давешняя «Волга». Фары её притушены. Давешний же человек в штатском вежливо распахивает поэту заднюю дверь. Но, впихивая служивого в глубину салона, согнувшись в три погибели, торопливо протискивается Кузьмич.　

— Нет! Нет! — заполошно машет руками туда, в глубину. — Оне все там! Съедят с потрохами!　

Мгновенная пауза, и вдруг — на весь зрительный зал — из Волги — молодой, сильный, нетрезвый голос поэта:　

— Вася! В Москву!　

— Есть! — браво отвечает Вася, теперь уже готовый служить былому подконвойному верою и правдою.

Захлопывает дверь — Кузьмич едва успевает отскочить — прыгает на переднее пассажирское сиденье и лихо командует водиле:　

— В Москву!

Машина рвёт с места.　

Кузьмич возвращается к дамам. Те дружно срываются ему навстречу:　

— Где?　

Кузьмич лукаво разводит руками:　

— Убыл!..