Кабинет Генерального прокурора СССР. В принципе та же самая приёмная, только увеличенная до размеров если не футбольного, то хоккейного поля точно. Ничего личного. Два тэобразно составленных тяжёлых стола; зелёное сукно, чернильный прибор, очертаниями и весом напоминающий Мавзолей. Портрет Хрущёва в раме под стеклом — на том самом месте, где ещё не так давно висел Сталин. Да, в углу — напольные часы с боем: этакая компактная крепость, стреляющая холостыми.　

Генпрокурор вводит своего гостя под локоток, и какое-то время они идут по красной ковровой дорожке прямо на зрителя: элегантно-вяльяжный медведь в генеральской форме и в до блеска надраенных хромовых сапогах и седой набедокуривший мальчик.　

Прокурор подводит его к приставному столу, обеими руками отодвигает массивный стул:　

— Прошу.　

Да, вдоль сцены стоит ещё длинный — сороконожка — стол для совещаний.　

Поэт присаживается и берётся пальцами за край столешницы — чтоб не дрожали.

— Что предпочитаете, чай или кофе? — спрашивает прокурор, прежде чем сесть самому.

— Лучше чай.　

Хозяин грузно подходит к своему массивному письменному столу, снимает одну из трубок:　

— Анна Ивановна, будьте добры: один чай и один кофе...　

Возвращается к приставному столу, опускается напротив собеседника, ставит на стол тяжёлые локти, подпирает ладонями в золочёных обшлагах — крупный, массивный — тоже дубовый подбородок.

— Дорогой!

— Да, слушаю Вас.　

Это сказано таким сухим тоном, что прокурор морщится.　

— Вы следили за Нюрнбергским процессом?

— Да, конечно, — несколько удивлён таким началом задержанный.

— Тогда вам будет понятно то, что я вам скажу.　

Теперь и поэт поднимает глаза с сукна и тоже с интересом взирает на визави.　

Какое-то время молчат.　

— Вы были блистательным главным обвинителем, — не выдержав паузы, первым заговаривает поэт. — Куда убедительнее американца Уитни Харриса.

— Так вот, — прерывает его прокурор. — Я не хотел бы войти в историю ещё и как ваш обвинитель. Как человек, посадивший вас... В тюрьму...　

Взгляд медвежий: умный, но жесткий и цепкий.　

При слове «тюрьма» поэт заметно передёргивается.　

— ... Потому что это не сочетается. «Две вещи несовместные», — так, кажется, писал ваш предшественник?　

Насчёт предшественника поэту явно нравится, льстит, но надо быть настороже. Пальцы ещё сильнее сжимают края столешницы.　

Он по-мальчишески пожимает плечами.　

— А вы уж очень старательно подбиваете меня к этому, — продолжает прокурор.　

В дверь стучат.　

— Да! — коротко бросает в ту сторону прокурор. Входит секретарша, придерживает после себя двери, и в неё вплывает пава с подносом, который держит на одной руке, как брюлловская сборщица винограда. В белоснежной наколке, в таком же кружевном переднике, с грудью, на которой бы совершенно свободно, без рук, поместился бы, удержался — в строго горизонтальном положении внушительный серебряный поднос, что двигается сейчас перед её кружевным нимбом.　

Прокурор, прервав разговор, с нежным интересом оглядывает персональную паву.　

Буфетчица здоровается. Генпрокурор отвечает ей кивком, поэт учтиво наклоняет голову:　

— Здравствуйте.　

Она устанавливает поднос на приставном столике. Её полные руки нечаянно касаются золотого генеральского шитья. Генерал с интересом следит за её холёными руками. Поэт исподволь подсматривает за ними обоими, и на его доселе испуганном, напряжённом лице мелькает лукавство.　

Сервировав приставной столик, дама величественно удаляется.　

Оба невольно и дружно поворачиваются ей вослед.　

Чёрт возьми: на обоих лицах почти одинаковое плотоядное выражение!　

— Продолжим, — с явной неохотой поворачивает прокурор голову к своему визави.　

И тот вновь тускнеет.　

— Продолжим. Зачем вы напечатали это глупое стихотворение?

— Какое? — старик задет за живое. За свои стихи он, пожалуй, оскорбляется больше, чем за самого себя. И боится за них — тоже больше.

— Какое, позвольте спросить?　

— Не валяйте дурака, — простецки отвечает генпрокурор. И начинает читать по памяти:

— Надо же: «будь что будет». Какой фаталист — при таком-то, понимаешь, количестве сирых и убогих вокруг него, — делает паузу прокурор, задирая кустистую бровь.

Поэт угрюмо молчит. Прокурор продолжает чтение:

Прочитал. Оба молчат. Старик постукивает пальцами по столешнице, как будто всё ещё отбивает стихам ритм.　

Прокурор подвигает ему чашку и говорит почти примирительно:　

— Ну, стихи, положим так себе. Если бы не ваша подпись на оригинале, переданном иностранцу, я бы, например, и не поверил.　

Старик оскорблёно передергивает плечами.　

— ...И вообще — печатать стихи в политической газете, даже если она зарубежная, английская, даже если она «Дейли мэйл» — дурной тон.　

— «Клеветникам России» тоже впервые было опубликовано в газете, — глухо роняет старик.　

— И тоже — не лучшее, — твёрдо парирует прокурор. Настолько твёрдо, что поэт изумленно вскидывает на него глаза:　

— В принципе вы правы...　

Их глаза вновь встречаются.　

На главном столе резко верещит «в/ч». На аппарате, украшенном позолоченным гербом, даже начинает панически блымать красная лампочка.　

— Извините, — бросает прокурор и с необычайным для его комплекции проворством поднимается и — тут уже почти по-стариковски — семенит к аппарату.　

— Мне выйти? — воспитанно и вместе с тем с некоей мистической надеждой спрашивает вполголоса поэт.　

— Нет, — отрицательно машет на ходу головой прокурор. — Сидите!　

Странно звучит это слово: «сидит е».　

Поэт опять низко склоняет голову.　

Прокурор почти по-военному вытягивается перед грозным аппаратом и трубку берёт, как берут за горло судьбу:

— Слушаю, Никита Сергеевич!　

Старик по-прежнему сидит, но и у него спина напрягается — тоже почти по-военному.