— Да, Никита Сергеевич, мы вызвали его в прокуратуру... Да, конечно, совершенно добровольно... — прокурор, плотно прижимая державную телефонную трубку к заросшему густым седым волосом уху, скашивает глаза на своего посетителя. Гость задирает кустистую густую бровь: надо же! — оказывается, сюда его не волоком приволокли, а вызвали и он, понимаете ли, явился прилежно и совершенно добровольно. Не верь глазам своим, а верь ушам своим!..　

— Да-да, я как раз веду допрос...　

И тут дотоле уважительный, но неподобострастный бас прокурора превращается прямо-таки в дискант зарапортовавшегося школяра:　

— ...Нет-нет, его в кабинете нету... Он там, в приёмной. Его вывели на время нашего с вами разговора, — прокурор, похоже, справился с ситуацией.　

Поэт, стараясь не скрипнуть, выжидательно приподнимается со своего стула и вопрошающе смотрит на вседержителя с трубкой. Почти вседержителя — натуральный где-то там, за пределами зрительной досягаемости. Прокурор совсем уже не только трубку отворачивает от него, но всем корпусом поворачивается в другую сторону, спиной к своему недавнему собеседнику — перед незримым лицом нового, куда более серьёзного — но за своей сановной спиной, на уровне поясницы, делает поэту нетерпеливый и властный жест крупной и мягкой ладонью: сиди!　

Не мельтеши!　

Не суетись под клиентом!　

Поэт «приземляется», опускает плечи и — тоже крупными, твёрдыми ладонями страстного садовода и огородника зажимает уши: интеллигент в четвёртом поколении. По одной из последних версий — прямой потомок канувшей в Лету хазарской аристократии.　

Голос прокурора становится глуше — как будто всему зрительному залу тоже заложило уши.　

— Да, Никита Сергеевич, да, допрос проведу по всей строгости. Если будет отпираться, препроводим прямо в камеру предварительного заключения... Конечно, есть. Прямо в этом здании... Странно, как это вы не знали...　

Поэт зажимает уши вполне добросовестно. Но всё же перемену в тональности — зала — улавливает, и седая голова его робко уходит в плечи.　

— ...Да-да, конечно, есть вещи, которые лучше не знать, — прорывается у прокурора угодливый, но всё-таки — хохоток. А потом сразу же, почти без перехода — почти рапорт:　

— Нет-нет, что вы! Никакой интермедии — Запад тоже почувствует: шутковать мы не намерены.　

«Шутковать» — и прокурор, и Никита Сергеевич в известной мере земляки. Выходцы с Украины — один там был Генеральным, а другой — Первым.　

— Спасибо! Есть! Спасибо! Есть!..　

Прокурор аккуратно, с учтивой задержкой, кладёт трубку на тяжёлый рычаг, вынимает из кармана синих галифе обширный батистовый платок и молча промокает лоб и загривок.　

И плотно, со скрипом, вновь усаживается напротив поэта.　

И только тут замечает, что поэт закрыл не только уши, но и глаза. Они у него действительно плотно-плотно зажмурены.　

— Дорогой! — негромко зовёт прокурор, дотронувшись до впавшего добровольно в летаргию.　

— Да, — неохотно открывает тот сперва уши, а потом и глаза.　

— Вы поняли, как всё серьёзно?　

Поэт молчит. А потом вместо ответа сам задаёт вопрос:　

— А вы знаете, что хоть в какой-то мере примиряет меня с вами?　

— Вообще-то здесь вопросы задаю я.　

— И всё-таки?　

— А вы считаете, что мы так уж непримиримы?　

Поэт опять выжидательно молчит.　

— Не знаю, — чистосердечно отвечает прокурор.　

— На Нюрнбергском процессе вы сказали о своих подсудимых, если не ошибаюсь, примерно так: «Это — преступники, сделавшие орудием своего преступления само государство».　

— Да, что-то в этом роде, — польщёно соглашается прокурор.　

— Великолепное определение, — тихо говорит, не обращая внимания на реплику собеседника поэт. — Даже само государство может стать инструментом преступлений в чьих-то недобросовестных руках. Это очень верно.

Прокурор мрачнеет.　

— К чему вы клоните?　

— Интересно, ту блестящую речь — остальные обвинители судили фашистов и только вы — фашизм — вы тоже составляли по подсказкам из ЦК?　

— Не забывайтесь, — с глухим внутренним негодованием произносит прокурор.　

— Мне кажется, что нет: вряд ли там нашлись бы такие талантливые суфлёры. Бюрократы — они и есть бюрократы.　

Налившиеся было кровью прокурорские глаза теплеют. Но он заметно сбит с толку, не знает, как вести себя с этим языкастым старцем. Насколько искренен он и насколько можно быть искренним с ним?　

— Не консультировался, — буркает. — Но речь потом показывал. Одному человеку. Он сказал, что краткость — сестра таланта. Она действительно была самой короткой из всех тамошних речей, — всё-таки слышится в голосе некоторое простительное самодовольство.　

— Неужели самому Чехову показывали? — улыбается поэт: он понял, почувствовал, что всё-таки поймал, подцепил прокурора на крохотный, но всё-таки — крючок.　

— Не юродствуйте. Этот человек, — прокурор с опаской оглядывается на портрет Хрущёва в простенке кабинета, как будто речь идёт именно об этом человеке, — когда-то спас вас.　

Поэт умолкает, потом серьёзно произносит:　

— И спас, и погубил. Всю жизнь теперь отмываюсь...　

— Чёрного кобеля не отмоешь добела, — усмехается прокурор, вновь перехватывая инициативу. — Не казнитесь — не вы один. Нечто подобное могу сказать и о себе.　

— Ну да, был культ личности, а теперь культ — безличности.　

— Вы хорошо когда-то писали о нём. Особенно — в переводах с грузинского, — продолжает подначивать монстр.　

— Напишешь, — задумчиво бросает поэт, потом вскидывается:　

— Кто действительно хорошо написал о нём, так это тот же Мандельштам!　

— Нас с вами запишут в ретрограды.　

— Не думаю. Вас — не запишут. Сегодняшнему вы нужны больше, чем вчерашнему. А вот я, похоже, — нет.　

— Нельзя ставить знак равенства между двумя такими разными государствами.

Поэт, взглянув в глаза собеседнику, скептически покачивает головой:　

— Государство — это прежде всего инструмент насилия. Заметьте, это не я сказал, а ваш главный теоретик и он же практик, попрактичнее самого Сталина. Не забывайте: я ведь тоже когда-то учился на юридическом...　

— Большинства над меньшинством, — уточняет формулу прокурор.　

— Как бы не так! — опять покачивает головой поэт. — Да даже если бы и над меньшинством: человечество никогда не умнеет скопом, поголовно, а только, в лучшем случае, по одному... Вообще-то, если судить по этой вашей знаменитой речи, я бы сказал, что в вас погиб философ.　

— Почему же погиб? — бурчит прокурор.　

— Да, вы правы: вы загубили в себе философа сами. Добровольно.　

— А вы думаете, прокурор не может быть философом?　

Поэт опять пожимает плечами.　

— ...Он просто обязан им быть. «Философское отношение к смерти», — слышали такое выражение? Оно и нас напрямую касается. Философское отношение не только к своей, но и к чужой смерти тоже. В конечном счёте, все мы смертны, и надо воспринимать смерть не как физическое, мучительное явление, а как философское. То есть — избавление от преходящей земной юдоли...　

Не то, что слова, но даже голос у прокурора таков, что поэт таращится на него во все глаза.　

— Давайте ближе к делу, — резко меняет тональность прокурор. — Вы признаете свое стихотворение ошибочным?　

В голосе — привычный металл.　

— Это не художественная категория, — поэт понимает, что начинается серьёзный разговор и пытается выкроить время, — я ни одного своего стихотворения не могу назвать ошибочным. Я все их писал совершенно искренне. Все, — замечает ироничный взгляд прокурорских серо-стальных глаз. — Все... Переводы не в счёт — это другой разговор.　

Один ноль в пользу человека в золотых погонах.　

— Я могу сказать только, что некоторые из них... ну, — мнётся, — если не графоманские, то не шибко художественные... Но я же вам не строчевышивальная машина! — завершает опять с вызовом.

— Это уже что-то. Скажите, что вы отзываете его как малохудожественное.　

— Нет. Хватит с меня отказной телеграммы в Нобелевский комитет.　

— Вы что упорствуете? — со скрипом поднимается прокурор и начинает тяжело расхаживать по кабинету. — Чего добиваетесь? В самом деле — в кутузку?! Может, сидеть при Сталине и было делом чести, доблести и геройства, а при этом, — с неуверенной опаскою вновь взглядывает на простенок. Но мысль не заканчивает, перескакивает:　

— Вы действительно помните этот разговор? О Мандельштаме... Ведь он вас и в самом деле, как и в случае с Булгаковым, предупредил. Не только уел, но и — предупредил. От написания стихов, подобных «кремлевскому горцу».　

Поэт молчит.　

— ...Вот и я вас — предупреждаю. Не надо! Не заставляйте брать грех на душу... Да в конце-то концов, чёрт подери, неужели вы не понимаете, что в той же вашей «Рождественской звезде» крамолы куда больше, чем в этом... гм ... пасквиле?!　

Чудак этот поэт: поднимает голову, а глаза у него блестят почти что счастьем.　

— Не понимаете?!　

Поэт мотает головой так истово, что как дважды два: всё, зараза, контра понимает.　

— Ну и что же тогда? Не от ребёнка же отказываетесь.　

— В ребёнке мне уже отказывали, — зло и глухо гудит тот. — И даже дважды. У вас же, на Лубянке: мол, не может быть у такого старого...　

— Это не у нас, — останавливается и выставляет ладони вперед — чур! чур! — прокурор. — Это — у них!　

— Ну да, я и забыл: вы же были обвинителем Берии.　

Прокурор мрачнеет: Берию расстреляли сразу же после его обвинительной речи. Даже не дав ему дежурного занюханного адвокатишку.　

— А теперь вот вы и мой обвинитель. Универсал...　

— Но-но!　

— Неужели вы думаете, что моя работа менее благородна, чем ваша? Ведь люди звереют именно тогда, когда перестают понимать стихи. А перестают их понимать в первую очередь тогда, когда талантливые стихи перестают рождаться как таковые. Не тогда даже, когда их не печатают, а когда не рождаются, — кричит, приподнимаясь со стула. — Вы этого добиваетесь? Так тогда шлёпните меня сразу. Это у вас хорошо получается, — опять, зараза, о Берии напомнил, — и грузно, по-стариковски опускается на стул.　

— Так я же и говорю: талантливые, а не на злобу дня, — довольный своею уловкою, усмехается прокурор. — Договорились?　

Поэт опять зажимает уши ладонями.　

— Договорились, — отвечает за него прокурор.　

Идёт к дверям и вместо того, чтобы воспользоваться кнопкою на торце стола, распахивает двери и кричит в приёмную — там даже охранник вскакивает.　

— Анна Ивановна!　

Возвращается, садится теперь уже в своё кресло.　

— Для вас же стараюсь. Вдруг ещё напишете что-нибудь путное.　

Поэт нехотя убирает ладони — век бы не слыхать:　

— Могли бы и понять: моя работа тоже не менее благородна, но при этом ещё более опасна, чем ваша...　

— Как вы думаете, долго наверху продержится этот «человек без свойств»?　

Прокурор закашливается.　

— Кто-кто?　

— Ну, этот ваш — звонарь, — поэт тоже смотрит в сторону простенка.　

Прокурор попёрхивается, собираясь что-то рявкнуть.　

Но в то же время входит Анна Ивановна — та самая, пожилая, что сидела с «Новым миром» в приёмной. Теперь уже у неё в руках большая, разлинованная стенографическая тетрадь с десяток остро отточенных карандашей в цветном стакане.　

— А я думаю: недолго, — усмехается поэт.　

Прокурор грозит ему пальцем.　

— Вы читали Музиля? — улыбается поэт: как-никак размен уже состоялся.　

— А что, его перевели?　

— Да нет. В подлиннике.　

— В подлинниках я немцев не читаю.　

— Вообще-то, австрияков...　

— Я знаю переводчика, Апта, который сейчас переводит его, — робко встревает, заминая неловкость, Анна Ивановна.　

Прокурор смотрит на неё так, что пожилая сжимается в шерстяной комочек.　

Прокурор опять грозит пальцем — теперь уже всем на свете.