Генерал Е. К. Миллер

Евгений Карлович Миллер родился в Двинске 25 сентября 1867 года. В 1884 году он окончил Николаевский кадетский корпус, в 1886 году — Николаевское кавалерийское училище. Начал службу в блестящем лейб-гвардии Гусарском Его Величества полку.

В 1892 году окончил по первому разряду Николаевскую академию Генерального штаба. В 1898 году он был назначен военным атташе в Бельгии и Голландии. Здесь ему впервые пришлось выступить на дипломатическом поприще при подготовке первой мирной конференции в Гааге. Затем, с 1901 по 1907 год, Миллер занимал пост военного атташе в Италии. В 1908–1909 годах отбывал строевой стаж, командуя 7-м Белорусским гусарским полком. 6 декабря 1909 года был произведен в генерал-майоры, в 1910 году занимал должность второго генерал-квартирмейстера Главного управления Генерального штаба, в его ведении находились все русские военные атташе в странах Европы.

С 1910 по 1912 год был начальником Николаевского кавалерийского училища. В ноябре 1912 года Е. К. Миллер принял пост начальника штаба Московского военного округа. После объявления мобилизации летом 1914 года, Московский округ сформировал 5-ую армию во главе с генералом Плеве и его начальником штаба Е. К. Миллером.

Уже в предвоенные годы ярко проявился незаурядный стратегический талант Е. К. Миллера. Незадолго до Первой мировой войны вооруженные силы России претерпели тяжкий удар, нанесенный им реформами военного министра генерала Сухомлинова. Весь аппарат государственной обороны, разработанный фельдмаршалом Д. А. Милютиным и генералом Н. Н. Обручевым, подвергся коренной ломке. Сухомлинов изменил план стратегического развертывания русских армий на западных границах. План Обручева, предвидевший нанесение главного удара по австро-венгерским армиям вдоль оси Брест — Люблин, Сухомлинов заменил ударом по оси Киев — Львов. Проект Сухомлинова не встретил сочувствия в штабах военных округов. Решительный отпор нелепой затее Сухомлинова оказали начальник штаба Московского округа генерал Миллер и начальник штаба Киевского округа генерал М. В. Алексеев. По их инициативе в штабе Московского округа было немедленно созвано частное совещание начальников штабов европейских округов, на котором план Сухомлинова был полностью отвергнут. Сухомлинов был вынужден склониться перед авторитетом начальников штабов, и его план подвергся основательной переработке.

Все же к началу войны план Обручева полностью восстановлен не был. Уже в ходе великой Галицийской битвы, благодаря усилиям Верховного Главнокомандующего великого князя Николая Николаевича и стараниями начальника штаба Юго-Западного фронта генерала Алексеева, удалось сосредоточить мощный кулак против левого фланга австро-венгров у Люблина и тем решить исход сражения в пользу русских армий.

За год до битвы в кабинете генерала Миллера в Москве была проведена на карте военная игра. Если бы операция проводилась в том же варианте на полях Галиции, то это сражение окончилось бы на неделю раньше полным разгромом австро-венгерских армий и, возможно, выходом Австро-Венгрии из войны. В трудных условиях 5-я армия отразила удар численно превосходивших австро-венгров, не дав им возможности прорвать фронт. Затем перейдя в решительное контрнаступление, нанесла австрийцам тяжкое поражение.

Военно-научный анализ Галицийской битвы приводит к выводу, что ключ к победе оказался в руках генерала Миллера. Прекрасным стратегом проявил себя Миллер осенью 1914 года в сложной обстановке Лодзинского сражения русских и немецких армий.

В 1915 году Миллер был произведен в чин генерал-лейтенанта. В январе 1917 года он был назначен командиром 26-го армейского корпуса в 9-й армии генерала Лечицкого. В дни развала армии, 7 апреля был ранен взбунтовавшимися солдатами из прибывшего на фронт пополнения. В августе 1917 года Миллер был назначен представителем Ставки Верховного Главнокомандующего при итальянской Главной Квартире. Здесь его застала большевистская революция. Он не признал власти узурпаторов и был заочно предан советским правительством суду революционного трибунала.

После заключения Лениным позорного Брестского мирного договора с Германией западные союзники оказались в затруднительном положении. Они стремились к свержению советской власти, и при их участии летом 1918 года в Архангельске было образовано правительство Н. В. Чайковского. В августе в Архангельске высадились союзные войска — англичане, американцы и французы — под общим командованием английского генерала Пуля. Правительство Чайковского вызвало Миллера в Архангельск для принятия должности военного губернатора Северной области. Тем временем война на Западе закончилась капитуляцией армий кайзера Вильгельма.

Естественно, англичане предали забвению три цели своей высадки на севере России: овладение портами Мурманска и Архангельска, захват военного имущества в этих портах и главное — формирование русских войск с целью восстановления восточного фронта и продолжения войны с Германией.

После приезда в Архангельск в январе 1919 года, Миллер ведал иностранными делами правительства Чайковского. В августе 1919 года англичане заявили о своем уходе из Северной области. Ставши главнокомандующим войск Северного правительства, Миллер отклонил предложение англичан заодно эвакуировать и русские полки, общая численность которых не превышала 10 тысяч человек. Как ни трудно было положение, все же Миллер решил продолжать борьбу против большевиков, принося посильную помощь другим белым фронтам. Ни у него, ни у его предшественника по командованию Северным фронтом генерала В. В. Марушевского не было надежды на то, что молодая, едва сколоченная армия устоит. И в самом деле, в связи с роковыми неудачами на других белых фронтах, в феврале 1920 года ему пришлось оставить Архангельск. Остатки армии погрузились на ледокол «Козьма Минин» и яхту «Ярославна» и, провожаемые ружейным и пулеметным огнем восставших портовых рабочих и матросов, ушли в изгнание.

Устроив за границей эвакуированных жителей и военнослужащих, Миллер вернулся к антисоветской деятельности. По совету А. В. Кривошеина, бывшего царского министра земледелия и своего ближайшего помощника, правитель Юга России генерал П. Н. Врангель назначил Миллера главноуполномоченным по военным и морским делам в Париже. На этом посту Миллер оставался с июля 1920 по апрель 1922 года. В апреле 1922 года он был назначен начальником штаба Врангеля. В июне 1923 года Миллер перешел в распоряжение великого князя Николая Николаевича и ведал денежными суммами, которые Врангель передал великому князю.

В 1929 году Кутепов назначил Миллера первым заместителем председателя РОВСа.

Миллер принадлежал к тем служилым людям старой России, у которых личное было всегда на заднем плане. Воспитание, полученное в семье и школе, определило его жизненный путь. Смысл жизни — не служба ради карьеры, но служение отечеству, готовность в любой момент принести себя в жертву ради блага страны.

Будучи выдающимся стратегом, не в пример многим иным офицерам Генерального штаба, заботившимся прежде всего о своей карьере и громкой славе, он всегда держался скромно. Он следовал доброму завету Николаевской академии генерального штаба — если работа начальника штаба принесла блестящие результаты, то ему не следует приписывать их себе и не оспаривать успеха, выпавшего на долю командира. Поэтому лавры победы в Галиции достались престарелому генералу Плеве. Скромность Миллера была поразительной. Когда командир 2-го армейского корпуса генерал Флуг поздравил своего соседа, командира 26-го корпуса, с победой под Кимполунгом, то Е. К. Миллер ответил, что своим успехом обязан предшественнику, разработавшему план операции.

Идеальный офицер генерального штаба, Миллер был совершенно лишен честолюбия. Волевой, тактичный, доступный для подчиненных, скупой на слова, исключительно трудоспособный и энергичный, он жил для России и ее армии. Был и прекрасным семьянином, но строго отделял дела служебные от дел семейных.

Его жена, Наталья Николаевна, говорила, что деловая жизнь ее мужа была для нее закрытой: «Бывало, придет домой. Я спрашиваю его — какие были новые знакомства, встречи, разговоры? — Он отвечает: „Сейчас, сейчас“. — „Да, да, знаю, сейчас будешь рассказывать меню обеда“. Только меню обеда он мне и рассказывал. Ни одного слова о делах».

Миллер был человеком долга. Возглавил белое движение на севере России не в силу личных амбиций, но по зову долга перед родиной. Так же по зову долга стал председателем РОВСа после похищения Кутепова.

 

Наследство А. П. Кутепова

Благодаря деятельности Кутепова, РОВС вырос в крупнейшую организацию русского Зарубежья. Сплоченный вокруг испытанных боевых командиров, любовно хранивший армейские и полковые традиции, спаянный воинской дисциплиной, РОВС, словно магнит, притягивал к себе множество других эмигрантских организаций. Все в нем сохранялось, как в настоящей армии. Активная часть эмиграции возлагала на него надежды как на силу, способную успешно бороться с коммунизмом. Недобрым и тревожным взглядом взирало на него ОГПУ.

21 марта 1930 года приказом № 6 генерал Ф. Ф. Абрамов был назначен первым заместителем генерала Миллера с оставлением в должности начальника 3-го Отдела РОВСа в Болгарии. 22 марта приказом № 7 проживавший в Париже вице-адмирал М. А Кедров был назначен вторым заместителем председателя РОВСа. 31 марта Е. К. Миллер назначил начальником 1-го Отдела РОВСа генерала-от-кавалерии П. Н. Шатилова, с подчинением ему групп РОВСа в Англии, Голландии, Испании, Норвегии, Швеции, Швейцарии и Персии. 2-й Отдел в Германии возглавлял генерал-майор А А. фон Лампе, 3-й Отдел в Болгарии — генерал-лейтенант Абрамов, 4-й Отдел в Югославии — престарелый генерал фон Экк, 5-й Отдел в Бельгии — генерал Гартман, 6-й Отдел в Чехословакии — генерал-от-инфантерии Ходорович. Дальневосточный Отдел, составленный из чинов армий адмирала А. В. Колчака, возглавлял генерал-лейтенант Дидерихс. Были группы в Парагвае, Канаде, США и других странах.

Из ближайших сотрудников Кутепова по канцелярии на рю де Карм Миллер принял в свое окружение только князя С. Е. Трубецкого, поручив ему информационную работу по РОВСу. 10 апреля 1930 года он перевел канцелярию РОВСа в дом № 29 на рю дю Колизе. Начальником канцелярии он назначил генерал-лейтенанта Н. Н. Стогова и с 1 декабря дал ему в помощ-ники генерала П. А. Кусонского.

В конце апреля Миллер отправился в инспекционную поездку по группам РОВСа в Югославии и Чехословакии. В Белграде у него были встречи с генералами Экком, Барбовичем, Абрамовым, множеством политических и общественных деятелей. Е. К. Миллер был принят во дворце королем Александром, сочувствовавшим и помогавшим русской эмиграции.

В начале мая Миллер посетил несколько городов в югославской провинции, всюду его тепло принимали местные русские организации.

13 мая русские военные и общественные организации в Праге приветствовали Миллера банкетом, собравшим 400 человек. В Праге генерал встречался с чешскими и русскими политическими деятелями, беседовал с чешскими и русскими журналистами. Повидав русских в Брно, Братиславе и Пильзене, 18 мая Миллер вернулся в Париж.

В ноябре Миллер посетил группы РОВСа в Болгарии, повидал сотни офицеров, работавших простыми шахтерами в рудниках Перника. Везде ему был оказан радушный прием. Казалось, что и впредь дела РОВСа будут развиваться успешно. В толще эмиграции и среди чинов РОВСа весь 1930 год прошел под знаком слухов и толков о таинственном исчезновении Кутепова. На собраниях Миллер рассказывал о похищении Кутепова все, что знал. О том, что эмиграция, возмущенная разбоем ОГПУ, в короткий срок собрала несколько сот тысяч франков на расследование похищения. О том, что официальное французское следствие зашло в тупик, и слишком мало надежд на выяснение правды о Кутепове.

Докладывал о злодеянии не только Миллер. Выехав раньше главы РОВСа, генерал Скоблин 30 марта выступил в белградском русском офицерском собрании с сообщением о парижских событиях и «осветил положение дела похищения генерала-Кутепова».

* * *

Похитив Кутепова, ОГПУ нанесло сильный удар по РОВСу. В тайны боевой работы Кутепова Миллер посвящен не был, да и от всей секретной деятельности Кутепова не оставалось почти ничего. Большая часть его боевиков уже погибла в походах в СССР. Единственное, что перешло к Е. К. Миллеру, — остатки небольшой группы кутеповских боевиков, возглавлявшейся в Чехословакии генерал-майором В. Г. Харжевским. Эта группа сотрудничала со 2-м Отделом польского генерального штаба, и ее связь с поляками была установлена в разгар боевой деятельности Кутепова.

Как и другие боевые вылазки кутеповцев, походы этой группы кончались плохо. Это были походы обреченных на смерть, психологически к смерти готовых и словно ее искавших. С бомбами в карманах и с намерением бросить их в коммунистов шли они в СССР и не возвращались.

В декабре 1929 года посланный в СССР капитан Павел Михайлович Трофимов был пойман чекистами и погиб. До рокового похода ходил он в СССР и раньше. По поручению Кутепова познакомился в Москве с Якушевым-Федоровым и почуял в нем провокатора. Но его подозрения не прервали связей Кутепова с «Трестом».

В октябре 1929 года ушли в СССР три офицера: старший — Александр Александрович Анисимов, помощники — Владимир Иванович Волков и Сергей Сергеевич Воинов. Перед походом собрались они в начале сентября в бедной полесской деревеньке вблизи от польско-советской границы. Здесь они готовились под руководством Анисимова, трижды побывавшего в СССР. Анисимов был одним «из стаи славной», в боевую организацию его приняла Мария Захарченко, умевшая подбирать для опасной работы подходящих людей.

Анисимов обучал своих спутников ходьбе по топким и холодным болотам с полной выкладкой.

По выработанному плану тройка направлялась на Ж (итомир), двигаясь по болотной зоне. До Ж. предстояло покрыть около 200 верст. После выхода в сухую местность они должны были переодеться в форму советских пограничников и из Ж. ехать автобусом в К.(иев).

В ночь на 7 октября они перешли границу. Три дня шли по болотам. 10 октября шедший впереди Анисимов оступился, сломал ногу и упал. Кроме самоубийства, иного выхода не было. Прождав до вечера, Анисимов застрелился, оставив на груди платок с надписью чернильным карандашом: «Надо спрятать мое тело». Воинов и Волков просидели всю ночь у тела погибшего начальника. Ранним утром нашли промоину у дерева, целый день углубляли ее, втиснули в яму тело Анисимова. Подавленные трагической гибелью Анисимова, они хотели было вернуться назад. Случайно стали свидетелями расстрела непокорных крестьян чекистами. Возмущенные насилием, переменили решение и двинулись вперед. Благополучно вернулись, спустя месяц опять пошли в СССР и там погибли от рук чекистов.

Провалы походов этой группы повели к прекращению сотрудничества поляков с РОВСом. Поляки даже были вынуждены реорганизовать один из секторов своей разведки в СССР. Начальник русской секции 2-го Отдела польского генерального штаба Р. Врага три раза беседовал с генералом Миллером о неблагополучии в группе генерала Харжевского. Но, подобно Кутепову, Миллер скептически отнесся к доводам Враги и предпочел верить своим подчиненным.

* * *

Два года спустя после исчезновения Кутепова на РОВС обрушилось новое несчастье. Полученные из Японии русские деньги, по совету своего брата, Карла Карловича Миллера, бывшего торгового агента в Токио, генерал Миллер вложил в предприятия знаменитого финансиста, шведского спичечного короля Ивара Крегера.

Финансовая империя Крегера простиралась по всему миру. Он ворочал сотнями миллионов долларов, брал деньги взаймы у американских банкиров и предоставлял займы правительствам многих стран. Его мощь и влияние были особенно значительными с 1927 по 1930 год. Ему верили правительства, серьезные деловые люди, крупнейшие банки. Но в действительности Крегер был ловким аферистом, выплачивавшим любые большие дивиденды одним и одновременно бравшим взаймы многие миллионы у других. В своей деятельности Крегер столкнулся с коммунистическим режимом СССР, выступавшим против спичечной монополии, которую он навязывал странам, получавшим от него займы для стабилизации валюты. Об истинном состоянии дел Крегера ОГПУ было хорошо осведомлено от своего агента Владимира Петровича Багговут-Коломийцева. В 1922 году эмигрант Багговут сменил вехи и открыто перешел на службу к большевикам. Способный финансист, Багговут побывал в СССР, где его таланты были оценены по достоинству начальством Высшего Совета Народного Хозяйства. Посланный за границу, Багговут установил тесные связи с английскими торгово-промышленными кругами, в частности с Мидлэнд-банком и нефтяным синдикатом. Проник он и к Крегеру, ставши одним из его ближайших сотрудников. Каким-то таинственным образом, через третьих лиц, Багговут способствовал помещению денег РОВСа в «солидное» предприятие Крегера.

12 марта 1932 года в спальне своего роскошного апартамента в доме № 5 на авеню Виктора-Эммануила Третьего в Париже гениальный король мошенников пустил пулю в сердце. От его призрачной империи, построенной на жульнической бухгалтерии, не осталось ничего. Неописуем был крах, разоривший многих доверившихся Крегеру людей. Разоренным оказался и РОВС — семь миллионов франков были выброшены словно на ветер. Уцелели лишь те сотни тысяч, что не были вложены в дела Крегера.

* * *

Неопытность Кутепова в делах конспирации, отсутствие у него своей разведки и контрразведки погубили как его самого, так и его боевую организацию. Миллер понимал это хорошо, благо у него был богатый опыт разведывательной работы, накопленный в годы службы военным атташе в странах Европы. И одним из его первых шагов была организация небольшого контрразведывательного аппарата для защиты РОВСа от советской агентуры. По его вызову в октябре 1930 года в Париж прибыл генерал-майор Глобачев, с 1903 года служивший в корпусе жандармов и в канун революции 1917 года бывший начальником Петроградского Охранного отделения.

Прослушавший курс Николаевской академии генерального штаба и окончивший ее по второму разряду, теоретически хорошо подготовленный, Глобачев обладал и большим опытом практической работы. Начало Первой мировой войны застало его на посту начальника Варшавского Охранного отделения, а компетентность в делах политического сыска привела его и на важнейший жандармский пост в столице Российской империи. Он своевременно предупреждал царское правительство о нараставшей революции, но его предупреждения услышаны не были.

Назначение Глобачева на важный пост начальника контрразведки РОВСа было несомненно правильным. На этом посту Глобачев проявил себя хорошо и стал бельмом в глазу ОГПУ.

Генерал Миллер был непримиримым противником коммунизма и продолжателем дела Кутепова. Но начал он по-иному, с учетом ошибок прошлого. Гибель отважных боевиков и явная неудача террора подсказывали Миллеру иные методы борьбы. Он решил приступить к созданию внутри страны тайных опорных пунктов и ячеек, которые в нужный момент смогли бы сыграть решающую роль в восстаниях народа против коммунистической власти.

Ограниченность финансовых возможностей, особенно после краха Крегера, мешала развитию дела Миллера. К тому же обстановка для действий была неблагоприятной — после «трестов» и похищения Кутепова иностранные штабы скептически относились к шансам эмигрантских организаций и уклонялись от сотрудничества с ними. И поначалу Миллеру пришлось ограничиться вместо боевой только разведывательной деятельностью, да и то в весьма скромных размерах.

Заминка в боевой деятельности РОВСа была скоро замечена в широких кругах эмиграции. Неугомонные активисты жаждали «настоящих дел», они громко требовали от РОВСа новых подвигов и новых жертв. Своим новым курсом, о котором, естественно, говорить открыто было нельзя, Миллер разочаровал эмигрантских активистов. Не дремала и советская агентура, подогревавшая настроения активистов толками о бездеятельности нового главы РОВСа.

При всех своих положительных качествах, честный и верный долгу преемник Кутепова все же оставался типичным русским генералом старого закала. Он не уловил духа времени, свойственного бурным годам Гражданской войны. Не стал он настоящим политиком, не было у него и ясной политической программы. Широким массам офицерства южной белой армии, составлявшей большинство РОВСа, он был известен мало и не так популярен, как его предшественник динамичный Кутепов.

Все же РОВС начала тридцатых годов продолжал оставаться крупнейшей эмигрантской организацией, потенциально опасной для коммунистической власти, особенно в случае военного столкновения социалистического СССР с капиталистическим Западом. В предвидении такой возможности генерал Миллер старался сохранить кадры РОВСа.

Под руководством выдающегося русского генерала генерального штаба Н. Н. Головина в Париже и в Белграде сотни офицеров учились на Высших военно-научных курсах — своеобразной зарубежной академии генерального штаба.

Где было возможно, в группах РОВСа читались лекции на военные темы. Безоружная армия в штатском платье продолжала жить, мечтая о последнем решительном бое с красной властью в России.

 

Тайная организация в Софии

9 июня 1923 года земледельческое правительство Александра Стамболийского пало под ударами заговорщиков. К власти в Болгарии пришло правительство профессора Александра Цанкова, опиравшееся на офицерство, Внутреннюю Македонскую Революционную Организацию и другие Демократические сговора.

Со вздохом облегчения и радостью восприняли переворот разбросанные по Болгарии воинские части корпусов Кутепова и Абрамова. Благодаря курсу новой власти, проискам советских коммунистов против белых был положен предел.

В сентябре 1923 года болгарские коммунисты подняли восстание в ряде городов с целью захвата власти. Создалось серьезное положение — после подписания мирного договора в Нейи-сюр-Сен Болгария располагала небольшими силами полиции и 20-тысячной армией. На помощь правительственным силам пришли русские белые воины. Восстание было подавлено, порядок восстановлен, отношение к русским со стороны правительства стало отменно хорошим.

В 1924 году решением генерала Врангеля армия была преобразована в Русский Обще-Воинский Союз. Воинские части в Болгарии были подчинены управлению 3-го Отдела РОВСа. Возглавил Отдел генерал Ф. Ф. Абрамов, вернувшийся после переворота в Болгарию из Югославии, где он короткое время был начальником штаба генерала Врангеля.

Канцелярия 3-го Отдела помещалась в просторном доме № 17 на улице Оборище в Софии. Дом был старый, с облупившейся штукатуркой, нуждавшийся в ремонте. Улица была тихая. Перед домом сад, давно заглохший и поросший сорняками.

Обстановка в доме тоже была скромная: деревянные столы с чернильными пятнами, хромые стулья, некрашеные дешевые шкафы, простые деревянные скамьи. Лишь кабинеты начальника Отдела Абрамова и начальника его канцелярии, капитана Клавдия Александровича Фосса, были обставлены немного лучше.

Капитан Фосс во время Гражданской войны на юге России служил в артиллерийской бригаде Дроздовской пехотной дивизии. Ставши начальником канцелярии генерала Абрамова в обход старших чином и стажем офицеров, он с головой погрузился в конспирацию. Уже в 1924 году он приступил к вербовке белых офицеров в тайную организацию под привлекательным названием «Долг Родине». Организация строилась по принципу тайных троек, начальники которых знали только своего начальника и двух своих подчиненных. Вербуемых заверяли в патриотических целях борьбы с коммунизмом в России. Неясно было, как эта борьба будет вестись из-за рубежа. Не было понятно, почему сплоченным в воинских организациях испытанным воинам следовало приступить к тайной политической деятельности. Не было и прямых распоряжений генерала Абрамова о желательности вступления в ряды организации «Долг Родине».

Лично я, как и мои друзья по Атаманскому военному училищу, отнеслись к организации «Долг Родине» отрицательно. Вербовка в организацию не дала большого числа готовых к тайной деятельности под руководством доселе неизвестных деятелей. Тем не менее небольшое число капитанов и поручиков оказало доверие капитану Фоссу, вступив в тайное сообщество. Среди них — ближайший помощник Фосса, капитан Корниловского артиллерийского дивизиона Николай Дмитриевич Закржевский.

В это время, по поручению генерала Врангеля, бывший начальник его штаба в Крыму генерал Шатилов был занят переселением чинов армии с Балкан во Францию. В том же доме на улице Оборище устроилась организация «Технопомощь», под верховным руководством Шатилова вербовавшая во Францию русских рабочих на шахты и сталелитейные заводы. Канцелярией «Технопомощи» ведал приятель Фосса капитан Арнольди. Документы уезжавших — нансеновские паспорта — выправлялись небрежно. Завербованные офицеры уезжали большими группами, их паспорта при переезде границ проверялись пачками по десять штук. Велико было изумление некоторых прибывших во Францию офицеров, выехавших из Болгарии под чужими именами. Так было с поручиком Корниловского полка Николаем Тимофеевичем Артамоновым, всю свою жизнь во Франции прожившим под фамилией Альтова. От приставленной к своей фамилии чужой фамилии с трудом отделался хорунжий Атаманского военного училища Константин Осокин. Были и другие подобные случаи.

В отправках групп во Францию принимал деятельное участие и капитан Фосс. В среде уезжавших его имя произносилось с особым почтением и уважением.

Возникновение организации «Долг Родине» по времени совпало с началом конспиративной деятельности Кутепова. Но к зарождению этой организации Кутепов не имел никакого отношения. Ни чета Шульц, ни молодые люди из русских гимназий в Финляндии к ней тоже отношения не имели. У Кутепова собственной контрразведки не было, а разведывательная работа переплеталась с боевой.

Втайне от Кутепова Фосс и Закржевский кропотливо трудились, превращая «Долг Родине» во «Внутреннюю линию», секретную организацию в лоне РОВСа. Генералы генерального штаба Шатилов и Абрамов давали советы и руководящие указания, мало-помалу вырабатывались инструкции и положения, направлявшие деятельность «Внутренней линии». Эта тайная организация окончательно сложилась в 1927 году, именно в том году, когда шумным саморазоблачением покончил с собою «Трест».

Софийский центр «Вн. линии» представил себя Кутепову как контрразведку РОВСа на Балканах. Впрочем, пользуясь своей близостью к советской границе, софийский центр отправлял своих эмиссаров в СССР через Румынию, о чем осведомлял Кутепова. В это время Закржевский был одним из курьеров, ездившим в Париж с докладами Кутепову. Тем самым «Вн. линия» вклинилась в боевую организацию Кутепова. Тем не менее при жизни Кутепова никакой организационной работой во Франции «Вн. линия» не занималась. По меньшей мере один ее чин, капитан Марковского артиллерийского дивизиона Виктор Александрович Ларионов, был участником основной группы боевой организации Кутепова. Как начальник тройки, бросившей бомбы в партийном клубе на Мойке в Ленинграде, он не оказался полностью на должной высоте, и Кутепов отстранил его от дальнейшего участия в боевой работе. Это решение Кутепова было известно только его ближайшим сотрудникам. И небольшая книга Ларионова «Боевая вылазка в СССР» вышла в свет в 1931 году, когда Кутепова уже не было в живых.

Никакого отношения к «Вн. линии» не имел и генерал Врангель. Вероятно, ничего не знал о ней и начальник контрразведки штаба Врангеля генерал Климович.

В 1926 году генерал Врангель расформировал свой штаб в Сремских Карловцах и перенес его работу в управление 1-го Отдела РОВСа, возглавлявшегося генералом И. А. Хольмсеном. Остатки государственных средств, вывезенных из Крыма, Врангель предназначил для обеспечения работы управлений РОВСа. Переехав из Югославии в Бельгию, бывший главнокомандующий русской армии и правитель Юга России поступил на службу горным инженером. Как председатель РОВСа он наезжал в Париж, встречался со старшими начальниками, совещался с ними и политическими деятелями эмиграции.

Боевой деятельности Кутепова он не сочувствовал, считал ее слишком рискованной и не приносившей искомых результатов. Отношения с Кутеповым у него были неприязненными.

В апреле 1928 года, в расцвете сил, Врангель скончался от скоротечной, возможно, искусственно привитой чахотки. Сошел со сцены популярный и авторитетный вождь белого воинства, на радость большевикам, к глубокой печали белых воинов и широких кругов эмиграции.

16 ноября 1929 года Кутепов назначил генерала Шатилова начальником частей и групп во Франции, с подчинением генералу Хольмсену. Близкие к Кутепову сотрудники были удивлены этим назначением. На их недоуменные вопросы Кутепов ответил: «Предпочитаю держать этого интригана около себя, чтобы наблюдать за ним и не давать ему действовать по собственному усмотрению».

 

«Внутренняя линия» во Франции

Летом 1929 года капитан Закржевский переехал во Францию. Месяц спустя после гибели Кутепова Закржевский получил письмо от Фосса из Софии, датированное 28 февраля 1930 года:

«Не откажите с получением сего явиться к П. Н. Ш., 19, рю дю Шемен вер, Аньер-Сен-Курбевуа, предъявить ему ваши документы и мое письмо, доложив ему обо всем. Лучше всего это сделать в один из вечеров после семи часов. О вашем свидании никому (понимаете) не должно быть известно. Ваша задача будет вам объяснена. Все будет зависеть от вашего умения молчать и ловкости в работе. О результате и ходе дела в дальнейшем в пределах возможного держите меня в курсе».

Тайное свидание Закржевского с Шатиловым состоялось. Задача была объяснена: тайнодействие в 1-м Отделе РОВСа, под руководством его начальника, генерала Шатилова, началось. В помощь Закржевскому Фосс прислал поручика Сергиевского артиллерийского училища Михаила Ивановича Селиверстова, выехавшего из Болгарии во Францию 19 ноября 1929 года. Встретившись в Париже, Закржевский и Селиверстов приступили к работе.

У Закржевского была удобная профессия. Еще будучи студентом Софийского Свободного университета, он играл на рояле в ночных кабачках. В Париже он организовал небольшой джаз-банд, с которым выступал на многочисленных русских балах и вечеринках. На балах он встречался со множеством эмигрантов из всех слоев русской колонии Парижа. Был частым гостем у четы Скоблиных, аккомпанировал Плевицкой. На квартире Закржевского на рю Дезекс время от времени устраивались небольшие собрания отнюдь не музыкального свойства. Бывала на этих собраниях Надежда Плевицкая.

В огромном стенном шкафе квартиры Закржевского хранилась картотека на множество эмигрантов. Учитывались антисоветские эмигранты, особое внимание уделялось всевозможным компрометирующим данным. По картотеке Закржевского можно было легко найти адрес любого Иванова или Попова со сведениями о его занятиях, принадлежности к той или иной политической или общественной организации — наряду с оценкой данной личности с точки зрения интересов «Вн. линии». В картотеке имелись сведения о русских эмигрантах, проживавших во Франции, Бельгии, Люксембурге и Германии. Своим «архивом», как Закржевский называл картотеку, он очень гордился, намекая на имеющиеся у него возможности шантажа.

Селиверстов устроился на службу в управление 1-го Отдела РОВСа. Он выполнял поручения Шатилова и был ему очень предан, исполнителен, дисциплинирован, как и подобало молодому образцовому офицеру.

Закржевский приступил к организационной работе, тщательно отбирая в аппарат «Вн. линии» дисциплинированных офицеров в разных городах Франции. Под псевдонимом «Дмитриев» Закржевский вел переписку с вербуемыми в организацию офицерами. Разъезжал он по Франции под прикрытием журналиста Валерия Михайловича Левитского, читавшего доклады о жизни и событиях в СССР. Лично удостоверившись в добротности неофитов «Вн. линии», Закржевский давал им на подпись обязательство хранить тайну о ее деятельности. Добрых восемнадцать месяцев трудился Закржевский, и к сентябрю 1932 года «Внутренняя линия» обзавелась разветвленной сетью своей агентуры.

Среди завербованных оказался капитан Дроздовского артиллерийского дивизиона Ростислав Петрович Рон-чевский. Проживал он в Лионе, принимая живое участие в деятельности большой местной группы РОВСа. Когда в отделении Союза Галлиполийцев возникли большие нелады и наметился раскол, вызванные действиями начальника местной группы генерала Н. И. Химича, было решено командировать Рончевского в Париж для доклада генералу Миллеру. После предварительного разговора с генералом Стоговым, Рончевский был принят Е. К. Миллером в присутствии Шатилова. Доклад Рончевского был предельно откровенным. Невзирая на присутствие Шатилова, Рончевский заявил, что именно генерал Шатилов потворствует Химичу и не способствует изживанию кризиса РОВСа в Лионе. Генерал Миллер принял нужные меры: Химич был отрешен от должности, на его место назначен был полковник Лютик, мир и порядок в группе были восстановлены.

По возвращении в Лион Рончевский неожиданно для себя получил от Закржевского предложение вступить в закрытую систему РОВСа. Отвечая Закржевскому, Рончевский выразил кое-какие сомнения. В самом деле, было странно, что такое серьезное предложение исходило от неизвестного ему офицера. Сомнения Рончевского были развеяны письмом на бланке начальника 1-го Отдела генерала Шатилова с его собственноручной подписью. Шатилов подтверждал предложение Закржевского. Под честное слово офицера Рончевского обязывали вернуть это письмо Закржевскому. Убедившись в высоком происхождении предложения, Рончевский вернул письмо и согласился работать в закрытом секторе РОВСа.

В конце сентября 1932 года в Париже состоялся 1-й съезд национальных группировок эмиграции. К немалому своему удивлению, Рончевский был командирован на съезд от Лионской группы РОВСа. Словно по мановению волшебной палочки доселе малоизвестный эмигрант был избран вице-председателем съезда. Присмотревшись к обстановке, Рончевский обнаружил, что вся организация съезда проводилась под эгидой тайнодействующих чинов, завербованных Закржевским. Хотя РОВС не был политической организацией в прямом значении этого понятия, тем не менее фактически он выступал как политическая сила, именно по воле Шатилова. Об истинной подоплеке этого начинания генерал Миллер осведомлен не был.

По окончании съезда 1 октября на квартире генерала Шатилова состоялось совещание, на которое были приглашены наиболее избранные участники съезда, в том числе и Рончевский. Шатилов прочитал доклад о целях и методах тайной организации. Среди присутствовавших был капитан В. А. Ларионов, произнесший соответствовавшее случаю прочувствованное слово.

В узком кругу избранных толковали о преемственности белой борьбы, с возложением ее на плечи молодых офицеров и возникавших тогда организаций молодежи. Наибольшее внимание уделялось Национальному Союзу Нового Поколения — НСНП.

Вернувшись в Лион, Рончевский, по собственному почину приступил к организации местного отделения НСНП. 11 декабря 1932 года состоялось первое, учредительное собрание Лионского отделения, на котором были решены организационные вопросы. Рончевский был избран председателем отделения, его ближайшим помощником — Николай Тимофеевич Альтов. Рончевский был с первых дней участником белого движения на юге России. Вступив в отряд полковника М. Г. Дроздове — кого, он проделал с ним трудный поход дроздовцев по югу России из Румынии на Дон для соединения с Добровольческой армией генерала Деникина. Альтов, привлеченный во «Вн. линию», был членом группы корниловцев в Лионе.

 

Национальный Союз Нового Поколения

Молодежь двадцатых годов, вышедшая из военных училищ белой армии, окончившая кадетские корпуса в Югославии и русские гимназии в разных странах русского Зарубежья, остро переживала трагедию родной страны. Пытливо вчитывались молодые люди в многочисленные мемуары потерпевших крушение русских политиков и генералов. Читали и искали ответ на мучительный вопрос: как и почему все это произошло?

Вместе со старшим поколением младшая часть офицерства и подраставшая молодежь были охвачены ненавистью к большевизму. Зачитываясь пламенными статьями зарубежных публицистов П. Б. Струве, Н. А. Цурикова, писателей Александра Амфитеатрова, Ивана Лукаша, стихами поэта Ивана Савина и многих других, молодежь проникалась мыслью о собственном действии, под знаменем новых идей, отличных от идей старых правых и левых партий. Большое влияние на формирование мировоззрения молодежи оказал национальный философ Иван Александрович Ильин своим журналом «Русский Колокол» и призывом к сопротивлению злу силою.

Начиная с середины двадцатых годов, в странах русского рассеяния зарождались кружки русской молодежи: в городах Болгарии и на шахтах Перника, в Белграде, в Праге, в Париже, в Варшаве и других местах. Первоначально эти кружки находились под влиянием возродившейся за рубежом монархической идеологии, но позже перешли на платформу непредрешения формы правления. Трагедия России ставила во главу угла социальные проблемы, и в этом направлении развивалась идеология эмигрантской молодежи, избравшей путь борьбы с коммунизмом.

Разрозненные кружки, возникшие в 1924–1925 годах, пошли по пути объединения. Осенью 1928 года кружки в Югославии слились в Союз Русской Национальной Молодежи. Его председателем был избран участник белого движения на юге России Виктор Михайлович Байдалаков.

В июле 1929 года в болгарском городе Велико-Тырново состоялся первый съезд Национального Союза Русской Молодежи, провозгласивший: «Дело Союза — это продолжение белой борьбы».

В конце июня 1930 года в Сен-Жюльен, недалеко от Женевы, собрались на съезд представители групп национальной молодежи из городов Франции Парижа, Гренобля, Монбара и Нильванжа. Многие из них раньше уже состояли в кружках молодежи в Болгарии.

Однозвучность этих еще отдельных союзов, естественно, привела к мысли о слиянии в единую, мощную организацию молодых сил. В Париже было образовано Организационное бюро для подготовки объединительного съезда.

С 1 по 5 июля 1930 года в Белграде происходил первый съезд, объединивший отдельные союзы в Национальный Союз русской Молодежи, с центром в Белграде. Председателем НСРМ был избран герцог Сергей Николаевич Лейхтенбергский, возглавлявший группы НСРМ во Франции. В Исполнительное Бюро Союза, с пребыванием в Белграде, были избраны В. М. Байдалаков, профессор М. А. Георгиевский, М. Н. Хлопин и М. Д. Пепескул. Рупором идей Союза стала ежемесячная газета «За Россию», выходившая в Софии под редакцией Д. М. Завжалова.

Повсюду в отделах Союза в разных странах закипела организационная и идеологическая работа. Не порывая связей с РОВСом, признавая его крупнейшей эмигрантской организацией, молодежь НСРМ осознала необходимость независимой от РОВСа политической деятельности и выработки основ идеологии, под знаменем которой следовало вести борьбу с коммунизмом. Самостоятельная мысль все больше и больше стала приходить в столкновение с понятиями старшего поколения эмиграции. В поисках здорового нового молодежь отталкивалась от всего того, что привело Россию к катастрофе. Поиски своих путей не были легкими. Кое-кто из старших, такие связанные с РОВСом публицисты, как Н. А. Цуриков и В. М. Левитский, стремились поучать молодежь, навязывая ей свои отеческие мысли и наставления.

С 25 по 29 декабря 1931 года в Белграде состоялся второй съезд НСРМ. Подчеркивая независимость политического мышления Союза, съезд постановил переименовать его в Национальный Союз Нового Поколения — НСНП. В устав Союза был включен пункт, гласивший, что членами его могут быть лица, родившиеся не ранее 1895 года. На практике делались исключения в отношении тех возрастно старших, кто разделял идеи Союза и отвечал духу молодой организации.

Съезд поставил перед Союзом задачу подготовки национальной революции в России и выразил пожелание согласованно сотрудничать в этом деле со всеми активными антикоммунистическими организациями Зарубежья и прежде всего с РОВСом.

Второй съезд дал могучий толчок дальнейшему развитию НСНП. Во всех странах, вплоть до Дальнего Востока, образовывались отделения и группы Союза. Выкристаллизовывалась идеология, вырабатывалась тактика. Как правило, в каждом отделении налаживалась национально-политическая подготовка по программам, утвержденным Исполнительным Бюро Совета Союза. Еженедельно в каждом отделении проводились собрания с чтением докладов и лекций на всевозможные идеологические, политические и информационные темы. Большое внимание уделялось изучению жизни в СССР. Унаследовав от похищенного Кутепова идею белого террора, НСНП в первые годы своего существования призывал к боевым действиям такого рода И у ОГПУ были все основания опасаться действий новой, народившейся за рубежом динамичной организации.

* * *

Чины РОВСа, капитаны и поручики Гражданской войны, вступая в НСНП, не порывали связей со своими полковыми объединениями. Поначалу одновременное состояние в РОВСе и НСНП не представляло трудностей. Начальство РОВСа, положительно относясь к политической работе НСНП, тем не менее старалось держать НСНП под своим покровительством. Во многих случаях организаторами отделений НСНП и его предшественника НСРМ были капитаны и поручики, особенно в Болгарии и Франции.

Более независимыми от чинов РОВСа были отделы НСНП в Югославии и Чехословакии, где было много молодых людей, никогда в РОВСе не состоявших и, следовательно, независимых от мышления руководителей РОВСа.

В первые годы своего существования НСНП, конечно, ничего не знал о «Внутренней линии» РОВСа. Но сама «Вн. линия» непрерывно держала НСНП в поле своего зрения. Обнаружив стремление молодых к самостоятельности, Фосс направил совершенно секретное распоряжение капитану И. И. Котлову, председателю Правления Союза Национальной Молодежи на шахтах Перника, датированное 26 мая 1929 года:

«По приказанию начальника III Отдела Р.О.В.С. сообщаю, что в силу сложившихся обстоятельств и условий развития предстоящей работы, пребывание Центра на Пернике не соответствует в настоящее время характеру дальнейшей его деятельности. В силу этих соображений настоятельно прошу о переносе Центра Союза в город Рущук в ведение штабс-капитана Александра Александровича Браунера. Подготовительное руководство по созыву заграничного съезда молодежи начальник III Отдела считает целесообразным сохранить за Вами, согласуя свою деятельность с таковой Штабс-капитана Браунера.

П/п Капитан Фосс».

Вскоре состоялся перенос центра. Браунер стал председателем НСРМ в Болгарии. 2–3 марта 1930 года в Софии, под крылышком Фосса, проходил очередной съезд, на котором присутствовали делегаты из Софии, Варны, Бургаса, Перника, В.-Тырново, Сливена, Пловдива, а также из французских городов Монбара и Гренобля. Съезд утвердил общий для союзов в Болгарии, Югославии, Чехословакии и Франции устав. А. А. Браунер был переизбран председателем Союза в Болгарии с центром в Рущуке.

После первого съезда объединенных союзов, состоявшегося в Белграде 1–5 июля 1930 года, Браунер стал членом Совета Союза и председателем Отдела в Болгарии. После перевода центра Отдела в Софию, Браунер стал ближайшим и весьма деятельным помощником капитана Фосса. В Софии он поступил на службу в русский отдел Общественной Безопасности Болгарии. Был он более чем троичен в лицах: офицер РОВСа, чин «Вн. линии», служащий Общественной Безопасности и член Совета НСНП, возглавитель Союза в Болгарии. Внешне лояльный к центру Союза в Белграде, на деле он проводил в жизнь предначертания «Вн. линии», исходившие от Фосса.

Под эгидой чинов «Вн. линии» проводился и съезд в Сен-Жюльен. Тем не менее центр в Белграде оказался независимым от руководства тайной организации. В это время Исполнительное Бюро Совета НСНП ничего не знало о «Внутренней линии». Временами оно ощущало ее оккультное влияние и сопротивление проводившимся в жизнь его решениям со стороны отдельных лиц в Болгарии и Франции. Но оно никак не думало, что некоторые генералы РОВСа будут систематически противиться независимому развитию Союза. Поэтому шероховатости в работе оно приписывало то ли личным качествам отдельных деятелей, то ли недостаточному пониманию намеченных задач и мероприятий.

 

Переписка из двух углов

В январе 1933 года я впервые побывал на собрании Лионского отделения НСНП. Когда я шел в кафе на Пляс де ля Мэри в лионском пригороде Виллербан, то думал — ну что могут сделать молодые, неопытные в политике люди? Отлично помню это собрание. В зале присутствовало около двадцати пяти человек. Действительно, это была молодежь, частично выросшая за границей. Те, что постарше, прошли сквозь огонь Гражданской войны, в лучшем случае достигшие чина капитана.

Мое внимание привлекла к себе невысокая, сутуловатая фигура крепко сшитого, пышащего энергией, волевого и уверенного в себе Р. П. Рончевского. Он вел собрание, докладывал о положении в России, о долге молодых сил эмиграции, о необходимости сплотить активную молодежь в крупную революционную организацию для борьбы за свободную Россию.

Мне уже не раз приходилось встречаться с Рончевским, но в иной обстановке — на балах местного отделения Общества Галлиполийцев, на общих собраниях Русского Эмигрантского Комитета. Вечно чем-то занятый и озабоченный, он тогда не привлекал к себе моего внимания. Но слушая его на этом памятном для меня собрании, я заразился верой в возможности эмигрантской молодежи. И впрямь, почему бы не могли молодые, свободные от груза ошибок своих отцов, свободные от психоза поражений, понесенных старшим поколением, взять на себя великую освободительную миссию?

После некоторого раздумья, в феврале 1933 года я стал членом-сотрудником НСНП. С головой я окунулся в жизнь молодой, динамичной, быстро развивавшейся организации. К собственному приятному изумлению, я обнаружил, что проведенные в бездействии первые годы эмиграции были для меня отнюдь не бесплодными. Внимательно следя за жизнью подъяремной России, читая эмигрантскую и советскую литературу, живо интересуясь книгами на политические и социальные темы, нежданно для себя я оказался достаточно политически просвещенным, чтобы сделать первые шаги на новом поприще.

В июне того же 1933 года правление Лионского отделения кооптировало меня в свой состав. Дел прибавилось, но увеличение объема работы вызывало лишь новый прилив энергии.

В один из душных летних вечеров Рончевский встретился со мной и Альтовым. Сперва мы занимались текущими делами по Лиону и другим городам юго-востока Франции, входившим в Лионский подотдел НСНП. Затем лицо нашего председателя стало напряженно серьезным и озабоченным.

— Знаете, — сказал он, — наша деятельность не может не вызывать реакции со стороны большевиков. Нам следует опасаться попыток провокации и взрыва Союза изнутри, то есть обычных приемов советской агентуры в ее борьбе с активными кругами эмиграции. Следовательно, нам нужно принимать собственные меры предосторожности. Одна из них — наблюдение за происходящим вокруг и внутри Союза. У НСНП нет собственной организации типа контрразведки. Поэтому следует воспользоваться уже существующей сетью контрразведки РОВСа, действующей не первый год и имеющей опыт в таких делах.

— Конечно, самозащита нам безусловно нужна, — подтвердил я. — Знаменитый «Трест» и гибель Кутепова тому порука.

— Ну, если так, — продолжал Рончевский, — то не согласитесь ли вы участвовать в работе контрразведки?

— Да, я понимаю необходимость такой работы. Пожалуйста, можете рассчитывать на меня. Буду делать, что в моих силах и возможностях.

Альтова Рончевскому уговаривать не было нужды. Он уже был введен в курс дела. Между нами троими установилось дружное сотрудничество по всем вопросам деятельности НСНП и защиты его от проникновения советской агентуры.

В напряженной работе быстро бежали дни за днями. Как будто всё обстояло благополучно. Но в один сентябрьский вечер 1933 года Рончевский пришел на собрание нашей тройки очень озабоченным и встревоженным. Причин к беспокойству оказалось немало. Что-то странное стало обнаруживаться в контрразведке, именовавшей себя «Внутренней линией».

Возглавляя нашу тройку, Рончевский обменивался частыми письмами с парижским центром «контрразведки». Письма Закржевского из Парижа, подписанные псевдонимом «Дмитриев», были двух родов: одни содержали общую информацию по «Внутренней линии» и были маршрутными, пересылавшимися в другие города французской провинции после ознакомления с ними нашей тройки; другие содержали ответы Закржевского на недоуменные вопросы Рончевского и в нашем обиходе назывались перепиской из двух углов. Благодаря ответам Закржевского, мало-помалу стало выясняться подлинное лицо «контрразведки». 18 сентября 1933 года «Дмитриев» разъяснял:

«Имейте в виду, что наш Центр, наша организация, имеет, кроме своих многообразных задач, цель и задачу способствовать наиболее безболезненному переходу политработы из рук старшего поколения в руки более молодого, не теряя связи с этим старшим поколением (конечно, военным) через персональное вхождение отдельных наших сотрудников в Н.С.Н.П., или в будущем — просто национальный союз, занимающих в нем в большинстве командные должности. Одно должно жить в другом, а мы должны быть везде незримыми руководителями, незримыми стержнями, толкающими работу обеих организаций к победе. Собственно говоря, получается даже так, что фактически оба аппарата, и P.O.B.C., и Н.С.Н.П., должны быть насыщены нашими людьми („подполья“) до такой степени, чтобы всё это в конечном счете сливалось бы… но если это идеал, то на практике вы сами видите, оно и проводится неукоснительно в жизнь».

Уже одно это письмо заставило нас насторожиться. Но еще большее смущение вызвали у нас другие откровения «Дмитриева» в письме от 6 ноября 1933 года:

«Мы (Внутр. Линия) стоим над ВР и над АА [40]ВР — РОВС, вероятно, две первые буквы фамилии ген. Врангеля; АА-НСНП.
. Ведем их к одной и той же цели — разными путями. Для нас АА — средство борьбы, а для А2 [41]А2 — Исполнительное Бюро Совета НСНП.
— оно самодовлеющее, оно — АА — для А2 есть цель».

Выходило, что «Вн. линия» властно претендовала на возглавление как РОВСа, так и НСНП. Себя, тайную Организацию, неизвестную главе РОВСа генералу Миллеру и руководству НСНП, она ставила над ними с целью управлять и руководить всеми их действиями. Уточняя цели «ордена», Закржевский писал 29 ноября:

«Я хотел бы всем сердцем превращения внутренней линии не только во вн. линию одного ВР, но и АА… Дмитриев является именно лицом, ведущим такого же рода работу по АА».

Несомненно, широкое поле деятельности открылось перед «контрразведкой» после гибели генерала Кутепова.

16 декабря 1933 года Закржевский приподнял завесу над прошлым «Вн. линии»:

«Возражение относительно АПК [42]Александр Павлович Кутепов.
и правильно и неправильно, и вот почему: Внутренняя Линия в теперешней форме существовала шесть лет тому назад на Балканах. Отправки „ТУДА“ людей ввиду близости к границам были главным объектом и направлением работы. Дмитриев появился во Франции с лета 1929 года, но перебрался в Париж лишь к осени 1930 года, когда АПК уже не существовало, и положил начало организации здесь».

Подчеркивая боевой характер организации, в письме от 11 декабря 1933 года Закржевский представил нам «Вн. линию» как «„организацию“ (орден или орденского типа), каковой мы являемся, давшую Радковича, Сусалина, Болмасова, Ларионова и других».

Все эти письма со всей очевидностью повествовали о том, что «Вн. линия» отнюдь не была контрразведкой. В действительности она была своеобразным политическим орденом, в своей тайной переписке невозбранно использовавшей репутацию канувшей в Лету боевой организации Кутепова.

На вопрос Рончевского о распространенности «ордена» Закржевский ответил 19 марта 1934 года:

«Вы пишете: внутренняя линия — очевидно, это линия при I ВР, т. е. при 115? Да, при I ВР, что касается территорий, на которых расположен I ВР. Но вообще внутренняя линия существует и при II ВР, и при III ВР, и при IV ВР, и все они связаны друг с другом. Дмитриев осуществляет роль Начальника внутренней линии при первом ВР».

Таким образом к этому времени РОВС был опутан сетью незримых руководителей. Для придания «Вн. линии» большего авторитета, в письме № 220 от 15 июня 1933 года Закржевский раскрыл и имя ее верховного вождя:

«Думаю и надеюсь, что в частной беседе со мной Павлов [43]115 и Павлов — клички Шатилова.
будет говорить и решать не в качестве главы Отдела ВР здесь, а в качестве главы Внутренней Линии».

 

Генерал П. Н. Шатилов

Павел Николаевич Шатилов был потомственным военным. Его дед, генерал-от-инфантерии, отличился в русско-турецкой войне 1877–1978 годов, и в его честь был назван один из фортов крепости Каре. Его отец, тоже генерал-от-инфантерии, был помощником наместника Кавказа и членом Государственного Совета. Родился Павел Николаевич в Тифлисе в 1881 году. Первым, с занесением на мраморную доску, он окончил Пажеский Его Величества корпус и начал службу в лейб-гвардии Казачьем Его Величества полку. Участвовал в русско-японской войне. В 1908 году первым окончил Николаевскую академию Генерального штаба. Строевой ценз отбыл в должности командира сотни в 1-м Хоперском полку Кубанского казачьего войска. Был переведен в Главное управление Генерального штаба. С началом Первой мировой войны занимал штабные должности в 7-й и 8-й кавалерийских дивизиях. За отличие в бою с немецкой кавалерией был награжден орденом св. Георгия 4-й степени. В 1916 году 35-летний полковник был переведен с западного театра на Кавказский фронт и назначен начальником штаба 2-й Кавказской казачьей дивизии.

Революция 1917 года застала Шатилова на посту командира 1-го Черноморского казачьего полка. Летом того же года он был назначен генерал-квартирмейстером штаба Кавказского фронта.

Острого, но холодного ума, очень способный, больших военных знаний и опыта, отличавшийся редким самообладанием, умевший, когда нужно, быть обаятельным с собеседником, Шатилов был выдающимся офицером Генерального штаба, блестящим кавалерийским начальником, отличным знатоком разведывательной и контрразведывательной работы. После развала русской армии на Кавказском фронте, в декабре 1918 года, Шатилов прибыл в Екатеринодар в штаб Добровольческой армии генерала А. И. Деникина. Штабу он привез сведения о сохраненной на Кавказе разведывательной сети штаба Кавказской армии.

В это время на Северном Кавказе шла ожесточенная борьба 35-тысячной Добровольческой армии с 11-й армией красных, насчитывавшей свыше 100 тысяч человек. Организованность и качество были на стороне белых, в их рядах было много генералов и офицеров. В жестоких боях белые побеждали умением и исключительной доблестью. Самым талантливым белым генералом был барон Петр Николаевич Врангель, выдающийся стратег, человек большого ума, исключительной энергии, несокрушимой воли и блестящий кавалерийский начальник. Благодаря ему в борьбе за Северный Кавказ свершился решительный перелом после разгрома красных под Ставрополем.

Деникин отправил Шатилова в распоряжение Врангеля. 2 января 1919 года Шатилов добрался до уездного села Петровского, где находился Врангель со своим штабом. Приезду Шатилова, своего старого приятеля по русско-японской войне и однокашника по Николаевской академии Генерального штаба, Врангель был очень рад. Зная опыт и таланты Шатилова, Врангель поручил ему командование конной группой из частей двух дивизий. Шатилов немедля повел в бой свои конные полки. 7 января он взял Георгиевск, через несколько дней разгромил минераловодскую группу красных и освободил от красных Терскую область и Дагестан.

Весной 1919 года у белых на фронте создалось критическое положение. Крупные силы 10-й армии красных выдвинулись на линию реки Маныч и, охватив правый фланг Донской армии, угрожали ей полным окружением. Освободившиеся после побед на Северном Кавказе дивизии Добровольческой армии генерал Деникин двинул на помощь изнемогавшим донцам.

После совещаний в Ростове-на-Дону было приступлено к проведению контрнаступления на Маныче. Большую часть конницы Деникин объединил в руках Врангеля. Под его начальством оказалась 1-я конная дивизия Шатилова. Манычская операция закончилась разгромом 30-тысячной группы красных. В эти дни особенно отличился Шатилов, переправившийся со своей дивизией через болотистый Маныч восточнее села Бараниково и нанесший решительный удар по красным у Великокняжеской. Деникин был рад победе. Он поздравил Шатилова, произвел его в чин генерал-лейтенанта и назначил командиром 4-го конного корпуса.

Остатки разбитых красных бежали в панике. Заново сформированная Кавказская армия под командованием Врангеля в составе четырех конных корпусов и одной пехотной дивизии безостановочно преследовала убегавшие остатки 10-й Красной армии и конного корпуса Думенко. После трехнедельного преследования по безводным солончакам калмыцкой степи, армия Врангеля подошла к Царицыну. Взять «красный Верден» с ходу не удалось. Лишь после жестоких боев 18 июня Царицын был взят. В этих трудных боях Шатилов показал себя прекрасным кавалерийским начальником, храбрым и инициативным. По настоянию Врангеля, 20 июня Шатилов стал начальником штаба Кавказской армии. На этом посту Шатилов проявил себя компетентным генштабистом, быстро разбиравшимся в сложной боевой обстановке. Был он Врангелю ценным помощником.

Осенью 1919 года военное счастье изменило белым. Стратегические и политические ошибки главного командования Вооруженными Силами Юга России, малочисленность армии, неустроенность ее тыла и превосходство красных в силах повели к трагическому поражению. Врангель, поддержанный Шатиловым, не раз предлагал свои стратегические планы, возражал против знаменитой «московской директивы», нарушавшей принципы военного искусства.

Но Деникин и особенно его начальник штаба, генерал И. П. Романовский, переоценивая возможности, упрямо держались неверных решений. Когда обозначился крах «московской директивы» и Деникин осознал всю серьезность положения на фронте, он назначил Врангеля командовать отступавшей от Орла Добровольческой армией. Но было поздно. Остатки армии отступали, резервов не было, положение было катастрофическим. Между Врангелем и Деникиным углубился разлад. Окончательно разойдясь в мнениях с Деникиным, Врангель и Шатилов подали прошение об отставке и, по желанию Деникина, покинули Россию. На английском корабле они приплыли в Константинополь.

В марте 1920 года, после кошмарной эвакуации остатков армии из Новороссийска, Деникин решил уйти с поста главнокомандующего ВСЮР. На 21 марта он назначил заседание Военного совета в Севастополе для выбора себе преемника. Были приглашены и генералы, не занимавшие командных постов. Из Константинополя был вызван Врангель.

Об отчаянном положении укрывшихся в Крыму остатков южной белой армии Врангель знал хорошо. От британского Верховного комиссара в Константинополе адмирала де Робека он узнал об адресованной Деникину ноте, извещавшей о прекращении помощи Великобритании белым армиям. И без того тяжелое положение белых становилось совсем безнадежным. Де Робек сообщил также о телеграмме из Феодосии, посланной начальником британской миссии на юге России генералом Хольманом, о решении Деникина сложить с себя звание главнокомандующего.

— Если вам угодно будет отправиться в Крым, — сказал де Робек, — я готов предоставить в ваше распоряжение судно. Я знаю положение в Крыму и не сомневаюсь, что тот совет, который решил собрать генерал Деникин для указания ему преемника, остановит свой выбор на вас. Знаю, как тяжело положение армии, и не знаю, возможно ли ее еще спасти…

— Благодарю вас, — отвечал Врангель. — Если у меня могли быть еще сомнения, то после того, как я узнал содержание ноты, у меня их более не может быть. Армия в безвыходном положении. Если выбор моих старых соратников падет на меня, я не имею права от него уклоняться.

Адмирал де Робек крепко пожал руку Врангеля. Убежденный враг большевизма, адмирал сожалел о решении своего правительства.

Узнав о решении Врангеля, Шатилов ужаснулся:

— Ты знаешь, что дальнейшая борьба невозможна. Армия или погибнет, или вынуждена будет капитулировать, и ты покроешь себя позором. Ведь у тебя ничего, кроме незапятнанного имени, не осталось. Ехать теперь — это безумие!

Но заклинания Шатилова не помогли. Решение Врангеля было бесповоротно. Утром 22 марта предоставленный Врангелю броненосец «Император Индии» бросил якорь на рейде Севастополя. Вместе с Врангелем прибыл и Шатилов, не приглашенный Деникиным на совет.

Собравшийся под председательством генерала-от-кавалерии А. М. Драгомирова Военный совет единодушно отказался от выборов и предложил Деникину самому назначить преемника. На частном совещании генералы, в необязательном для Деникина порядке, назвали Врангеля.

Отвечая им, Врангель сказал:

— Я лично не представляю себе возможным для нового главнокомандующего обещать победоносный выход из положения. Самое большее, что можно от него требовать, — это сохранить честь вверенного армии русского знамени.

Генералы и адмиралы угрюмо молчали. Наконец, генерал-майор Махров, начальник штаба Деникина, сменивший ушедшего в отставку Романовского, произнес:

— Всё же борьбу надо продолжать. Пока у нас есть хоть один шанс из ста, мы не можем сложить оружия.

— Да, Петр Семенович, это так, — возразил Шатилов, — но если бы этот шанс был… По-моему, у противника не девяносто девять шансов, а девяносто девять в периоде.

Врангель вышел из дворца. С тяжелыми думами шел он по Историческому бульвару. Он знал, что выбор падет на него. Генералы единогласно представили Деникину кандидатуру Врангеля. 22 марта Деникин подписал приказ о назначении Врангеля главнокомандующим ВСЮР. 24 марта Врангель назначил Шатилова своим помощником.

После отъезда генерала Махрова в Варшаву для представительства интересов русской армии в Польше, боровшейся против большевиков, в середине июня Шатилов стал начальником штаба Врангеля.

* * *

Возрожденная волей Врангеля русская белая армия творила чудеса. Вырвавшись из тесного Крыма на просторы Северной Таврии, она одерживала одну победу за другой. В тихий, ясный июльский вечер Врангель и Шатилов сидели на террасе севастопольского дворца. Впервые после приезда в Крым между ними завязалась откровенная беседа.

— Да, мы сами не отдаем себе отчета в том чуде, которого мы свидетели и участники, — задумчиво сказал Шатилов. — Ведь всего три месяца тому назад мы прибыли сюда. Ты считал, что твой долг ехать к армии, я — что мой долг не оставлять тебя в эти дни. Не знаю, верил ли ты в возможность успеха. Что касалось меня, то я считал дело проигранным окончательно. С тех пор прошло три месяца…

— Да, огромная работа сделана за это время, и сделана недаром. Что бы ни случилось в дальнейшем, честь национального знамени, поверженного в прах в Новороссийске, восстановлена. И героическая борьба, если ей суждено закончиться, закончится красиво.

— Нет, — продолжал Шатилов, — о конце борьбы речи теперь быть не может. Насколько три месяца тому назад я был уверен, что борьба проиграна, настолько теперь я уверен в успехе. Армия воскресла, она мала числом, но дух ее никогда не был так силен. В исходе кубанской операции я не сомневаюсь, там, на Кубани и Дону, армия возрастет и численно…

Задуманная Врангелем десантная операция на Кубани открывала перспективы освобождения казачьих областей и воссоздания широкого фронта борьбы. Вместе с провозглашенным 25 мая законом о передаче земли трудящимся крестьянам, высадка на Кубани грозила подрывом основ коммунистического строя.

Лихой кубанский кавалерийский генерал Улагай, под начальством Врангеля принимавший участие в штурме Царицына, был назначен начальником десантного отряда. Занятый государственными делами и руководством войск в Северной Таврии, Врангель поручил Шатилову общее наблюдение над проведением этой важнейшей стратегической операции.

Казалось бы, обычно инициативный и энергичный, Шатилов должен был вложить душу и тело в эту операцию. Но не тут-то было.

Удачно высадившийся пятитысячный отряд вначале действовал быстро и энергично. К отряду присоединялись казаки-повстанцы, численность его росла, несмотря на потери в непрерывных боях. Затем отряд стал топтаться на месте, упустил драгоценное время и дал красным возможность сосредоточить превосходящие силы.

Начальником штаба к Улагаю, по рекомендации Шатилова, был назначен генерал Д. П. Драценко. В ходе операции между Улагаем и Драценко возникли недоразумения, осложнившие и без того трудную обстановку. Упустив возможности, десант был вынужден вернуться в Крым. Горько сетовал Врангель на себя за то, что, понадеявшись на Шатилова, он мало вникал в выполнение поставленной десанту задачи.

* * *

Ранней осенью 1920 года Польша заключила перемирие с правительством Ленина. Армия Врангеля осталась в трагическом одиночестве. Провозгласив лозунг «Все на Врангеля!», красное командование перебросило освободившиеся войска с польского фронта на свой Южный фронт. Сопротивляться вчетверо превосходившему в силах противнику было невозможно. Тем не менее армия Врангеля продолжала творить чудеса, отбиваясь от наседавших красных.

Исход неравной борьбы уже было легко предвидеть. По приказу Врангеля командующий Черноморским флотом вице-адмирал М. А. Кедров, генералы Шатилов, Стогов и Скалон разработали план эвакуации войск и всех желавших выехать из Крыма за границу. За участие в разработке плана эвакуации Врангель произвел Шатилова в чин генерала-от-кавалерии.

После ухода за границу, в июне 1921 года Врангель отправил Шатилова в длительную командировку, поручив ему устроить переезд частей армии из лагерей Галлиполи и Лемноса в Болгарию и Югославию. Вплоть до кончины Врангеля 25 апреля 1928 года он не занимал видных постов в РОВСе.

Заверяя Врангеля в успехе операции на Кубани, Шатилов успеху никак не содействовал. В Крыму он был лишь пассивным исполнителем предначертаний Врангеля. За все семь месяцев отчаянной борьбы у последней черты своим талантам применения не нашел.

* * *

«Выброшенную на свалку истории белогвардейщину» неустанно и на все лады поносила советская печать, выливая на нее потоки презрения, грубых издевательств, насмешек и лютой ненависти. «Черным бароном» прозвала она ненавистного ей генерала П. Н. Врангеля. Воинов белой армии называла убийцами, насильниками, грабителями. Но одного презрения и ненависти к белым вождям и воинам было недостаточно. Нужно было добить, разложить, покорить несломленную поражением сорокатысячную организацию белых.

Тщательно ОГПУ и НКВД анализировали положение в РОВСе, до мелочей изучая его деятелей и выискивая слабые места и полезных для себя людей. Ничем не брезговали ради достижения целей. При случае были не прочь повлиять на умы белых внезапными откровениями.

Ранней осенью 1932 года, совсем незадолго до затеянного Шатиловым первого съезда национальных группировок, по заданию Москвы, в управление РОВСа на рю дю Колизе пожаловал член редакционной коллегии газеты «Правда» Михаил Кольцов в сопровождении французского коммуниста, журналиста из «Юманите».

Посетители заранее знали, что генерал Миллер уехал на отдых в провинцию, да он им как раз и не был нужен. Их интересовала встреча с генералом Шатиловым, от него они получили беспримерное и единственное в своем роде интервью о РОВСе и его деятельности.

21 сентября 1932 года «Правда» поместила большую статью Кольцова «В норе у зверя», изложив интервью с Шатиловым в соответствии с думами ОГПУ. Опрокинув очередной ушат помоев на «белогвардейцев», Кольцов нарочито сопоставил личности генералов Миллера и Шатилова.

Наследник Кутепова был представлен читателям «не как самый умный, или самый активный, или самый храбрый из белых генералов», а «как самый бесцветный и дипломатичный», просто — «серенький Миллер».

Зато Шатилову курились фимиамы: он, генерал Абрамов и другие — «подлинные оперативные руководители». Шатилов — «мозг и руки военной и воинствующей зарубежной контрреволюции», управляющий «большим, сложным и разбросанным хозяйством», в его ведении «все важнейшие оперативно-командные рычаги» РОВСа, «при нем состоит разведка и международный шпионаж». Словом, он настоящий хозяин в РОВСе.

Сравнение — явно в ущерб Миллеру. И вопреки своему обычаю превращать врагов в сплошные ничтожества, «Правда» пером Кольцова всячески превозносила Шатилова, раздувая его таланты и авторитет: «активнейший деятель Гражданской войны», «командовал большими соединениями», а главное — «был ближайшим соратником, личным другом и несменяемым начальником штаба Врангеля». Заглянув в «Записки» П. Н. Врангеля, том пятый «Белого Дела», страница 163-я, Кольцов простер благодать «черного барона» на его бывшего всего восемнадцать месяцев начальника штаба:

«Генерал Шатилов, прекрасно подготовленный, с большим военным опытом, великолепно разбиравшийся в обстановке, отличался к тому же выдающейся храбростью и большой инициативой».

Заведомая ложь о «несменяемости» Шатилова Кольцова не смущала. Нужно было поднять на должную высоту наиболее способного и наиболее авторитетного среди белых генералов. Именно ему честь и место. А тут, по словам Кольцова, Шатилову приходится «терзаться бессильными судорогами честолюбия в обществе выживших из ума старичков» — таких, как Миллер.

«Судороги честолюбия» — это красного словца ради. «Состоявшая при нем разведка», то есть «Внутренняя линия», как раз и была занята подрывом престижа «старческой головки» Миллера и выдвижением на его место «несменяемого» начальника штаба безвременно скончавшегося Врангеля, чей авторитет, слава и популярность никогда не угасали в среде белого офицерства.

Открытые писания Кольцова и секретные письма Закржевского «линейцам» во Франции сомкнулись и били в одну и ту же точку. Их ядовитые стрелы были нацелены в генерала Миллера.

 

Несостоявшиеся дуэли

Первый съезд национальных группировок вывел Шатилова на политическую арену русского Парижа. Овеянный своей былой близостью к Врангелю, относительно молодой среди белых генералов, пятидесятилетний Шатилов импонировал многим чинам РОВСа. Почва для интриг против генерала Миллера, казавшегося пассивным, хотя и верным стражем кутеповского наследства, была подходящей.

Шатилов и его сподвижники по «Внутренней линии» ратовали за возобновление активных действий против советской власти. Близкие к РОВСу круги национальной эмиграции и влиятельная газета «Возрождение» тоже призывали к активности. Активисты жаждали громких дел, подобных взрыву на Мойке, и упрекали генерала Миллера в пассивности.

В действительности, после саморазоблачения «Треста», больших возможностей у эмиграции не было. Лишенная поддержки со стороны иностранных разведок, сама не имевшая денег и боевых организаций, она могла воевать только словесно, призывая к борьбе и террору.

Приход Гитлера к власти в Германии в 1933 году и его громы и молнии против коммунизма зародили в сердцах многих эмигрантов надежды на войну против СССР, с последующим освобождением России от оков коммунизма. Перед РОВСом разворачивались заманчивые перспективы соучастия в освободительной войне. Его офицерские кадры самой судьбой предназначались для формирования национальной русской армии. И бельмом в глазу был РОВС у деятелей ОГПУ.

В этой усложнявшейся обстановке Шатилов всё больше и энергичнее развивал свою политическую деятельность, стремясь занять первое место в среде национальной русской эмиграции.

В кругах РОВСа его имя произносилось с уважением и надеждами. Но далеко не все были его поклонниками. Особенно резко восставали против его претензий не состоявшие в РОВСе генералы и офицеры.

От случая к случаю в Париже выходила газета «Единый фронт», редактируемая старшим лейтенантом Черноморского флота А. Н. Павловым. Узнав о начавшемся возвышении Шатилова, 30 сентября 1932 года Павлов отправил генералу Миллеру заказное письмо. Копии письма он послал генералам Деникину, Богаевскому, Неводовскому и адмиралу Русину. В резких выражениях Павлов обвинял Шатилова в намеренно злостном руководстве войсками во время апрельских десантных операций из Крыма в Северную Таврию. Павлов утверждал, что Шатилов отправил из Севастополя капитана Зерена с полномочиями за своей подписью для переговоров с Троцким об условиях сдачи армии в Крыму. По его словам, Зерен был переправлен из Керчи на советскую сторону и вернулся в Крым с красными победителями, учинившими под водительством Бела Куна варфоломеевскую ночь оставшимся белым офицерам. Павлов утверждал, что он читал врученный Зерену документ. Возмущенный его содержанием, он тогда же подал рапорт об отставке адмиралу Русину, с намерением «иными методами бороться с эвакуационными героями».

Угрожая опубликовать в печати свои сведения, Павлов настоятельно предлагал генералу Миллеру запретить Шатилову выступать от имени РОВСа, выгнать его из рядов РОВСа и заняться проверкой его деятельности.

Запальчивые и неуравновешенные строки письма Павлова, требовавшего от генерала Миллера ответа в 48-часовой срок, тяжкие обвинения против ближайшего соратника Врангеля и сомнения в справедливости этих обвинений побудили Миллера оставить это письмо без ответа.

Восемь месяцев спустя, 24 июня 1933 года, А. Н. Павлов привел в исполнение свою угрозу, выпустив № 9 «Единого фронта». В этом номере он напечатал свое «Открытое письмо Е. К. Миллеру», статью генерала П. С. Махрова «Добровольцы и их вожди» и письмо в редакцию генерала Д. П. Мельницкого, в резких выражениях обвинявшие Шатилова в измене белому делу.

Разразился скандал. Защищая честь всех руководителей РОВСа, генерал В. К. Витковский вызвал на поединок генерала Махрова. Шатилов вызвал на дуэль Мельницкого.

Генерал Махров от поединка уклонился. А генерал Мельницкий вызов принял. 3 июля в отеле «Терминюс», по соседству с вокзалом Перраш в Лионе, состоялось совещание секундантов обеих сторон. Секунданты Шатилова, генералы Кусонский и Скоблин, и секунданты Мельницкого, генерал Магомаев и полковник Н. Н. Пастернаков, договорились об условиях и назначили на 9 июля поединок на территории княжества Монако. Оружием были избраны дуэльные пистолеты, минимальное расстояние — пятнадцать шагов. 8 июля Шатилов выехал к месту поединка.

Тем временем в Париже заседал Суд чести для генералов РОВСа. Суд решил, что если Мельницкий принесет Шатилову извинения, то тем будет избегнута дуэль.

Не дремало и подполье «Вн. линии». Ближайший помощник Шатилова Закржевский отдал приказание Рончевскому всеми мерами добиваться от Мельницкого отказа от дуэли. Всю свою недюжинную энергию и волю Рончевский вложил в это дело. То он совещался с секундантами Шатилова, то он часами сидел у Мельницкого, убеждая его в нелепости генеральского поединка. Поначалу Мельницкий и слышать ничего не хотел. Но страстные доводы о том, что для русской национальной молодежи сама мысль о возможности дуэли между двумя белыми генералами представляется недопустимой, поколебали Мельницкого. Он уступил уговорам Рончевского и согласился на формулу примирения.

Письмом в редакцию «Возрождения» Мельницкий принес извинения Шатилову. Свой вызов Шатилов взял обратно. Между тем, идя на «примирение», Мельницкий свое согласие обусловил основным требованием — Шатилов должен покинуть ряды РОВСа. Тем не менее после несостоявшейся дуэли Шатилов продолжал свою открытую деятельность как начальник 1-го Отдела РОВСа и тайную по своей «Вн. линии». Сторонники Шатилова прославляли его героизм и высокое понятие о чести.

Газета «Возрождение» грудью стала на защиту Шатилова, назвав обвинения Шатилова Павловым клеветой и резко осудив выступления Махрова и Мельницкого.

Никакого расследования прошлой деятельности Шатилова Миллер не произвел.

* * *

Был душный июльский вечер. Как обычно, собрались втроем Рончевский, Альтов и я на террасе лионского кафе. После промчавшейся бури подводили ее итоги. Хотя нам и была не по душе дуэль белых генералов, тем не менее возмущало двоедушие Шатилова. Перед русской общественностью и чинами РОВСа Павел Николаевич выглядел героем. Но общественность не знала о закулисной роли Рончевского, не знала, почему дуэль не состоялась.

Нам же несостоявшаяся дуэль представлялась недостойной трагикомедией. Действия по «Внутренней линии» оставили на душе горький осадок.

* * *

24 октября 1933 года генерал Н. Д. Неводовский подал Е. К. Миллеру рапорт о своем выходе из РОВСа. Тому причиной были постоянные недоброжелательные действия Шатилова в отношении всех начинаний Объединения участников 1-го Кубанского, Степного и Дроздовского походов, в частности против председателя Объединения генерала Говорова. По словам Неводовского, свои действия Шатилов покрывал авторитетом Е. К. Миллера. В довершение всего Неводовский выразил сомнения в законности производства Шатилова в чин генерал-майора и в праве ношения им высокой награды — ордена Св. Георгия 3-й степени. Копию своего письма Неводовский послал газете «Последние Новости», которая охотно опубликовала его 26 октября 1933 года.

Разразился новый скандал. Посыпались обвинения и контробвинения. Е. К. Миллер встал на защиту Шатилова. Ссылаясь на генералов Кавказского фронта, письмом в редакцию «Возрождения» Миллер указал, что сомнения Неводовского следует оставить без внимания.

Тягостная полемика генералов на страницах парижских газет и журналов тянулась несколько месяцев. Одни генералы защищали Шатилова, другие обвиняли, подкрепляя свои мнения ссылками на законы царской России. Наконец, председатель Союза кавалеров ордена Св. Великомученика и Победоносца Георгия, генерал-от-кавалерии фон Кауфман-Туркестанский, разъяснил письмом в редакцию «Возрождения» статью 25-ю статута:

«Удостоенный Думою к получению ордена Св. Георгия 3-й степени награждается оным не иначе, как с Высочайшего утверждения…»

Монарха больше не было, иной верховной власти тоже. Шатилов был представлен к награде за отличие в боях у Битлиса. Награда, естественно, не была утверждена. Но честолюбивый карьерист выдавал ее как утвержденную. Спорным остался вопрос о его производстве в генерал-майоры в дни развала Кавказской армии. Всё большим туманом окутывалась его личность. Подрывался престиж самой многочисленной и могущественной организации русского Зарубежья. В ней наметились трещины, упадок дисциплины и признаки разложения. РОВС вступал в период, грозивший ему развалом.

 

Идеология «Внутренней Линии»

Во второй половине ноября 1933 года Рончевский получил от Закржевского документ: «Сов. секретно. ИДЕОЛОГИЯ ОРГАНИЗАЦИИ. 1 октября 1933 г.»

В этом документе известные по переписке из двух углов откровения Закржевского обрели четкие формы законов для чинов «Вн. линии».

Уже вступительные фразы этого документа говорили, что «Вн. линия» — не контрразведка РОВСа, а политическая, тайная и независимая от него организация:

«Идеологически организация является восприемником и носителем идей БЕЛОГО ДВИЖЕНИЯ — внеклассовая борьба за Национальную Россию. Отсюда — естественный контакт с РОВСом, как наследником и продолжателем Белого Движения. Особенной чертой идеологической установки организации является ее НАЦИОНАЛЬНО-ВОЛЕВОЙ и АКТИВНО-БОРЧЕСКИЙ характер. Эти два факта составляют одно целое — основу жизни и работы организации, как органа революционной борьбы за Национальные идеалы».

Подкупающе для офицера-националиста, чина «Вн. линии», звучали слова идеологии:

«Нация и религия составляют духовный базис миропонимания националиста, и эти две идеи он противопоставляет коммунистическому учению с его интернациональной и безбожной идеологией».

Не менее подкупающим было явное участие В. А. Ларионова в составлении идеологии. Пять цитат из его работы «Мысли о походе и борьбе» разбросаны по страницам идеологии. Прославляя белое движение, его вождей и их дела в эмоционально возвышенных, патриотических тонах, Ларионов для неофитов «линейцев» должен был являть собою не только образец революционного подвига, но и некую гарантию доброкачественности тайной организации.

Ларионов был давнишним чином «линии». Вступил он в нее еще в Болгарии в середине двадцатых годов. Затем, после переезда во Францию, он перешел в ряды Боевой организации Кутепова. В 1933 году Ларионов был одним из немногих уцелевших членов Союза Национальных Террористов, основанного Марией Захарченко-Шульц при участии провокатора Эдуарда Опперпута. Благодать этого террористического союза «Вн. линия» самым недвусмысленным образом переносила на себя:

«…Все должны знать, что Организация уже спаяна кровью павших бойцов Добровольцев и замученных и убиенных Чинов Организации. Имена Сельского, Болмасова, Радковича, Захарченко-Шульц, Коверды, ген. Кутепова, Мономахова, Сусалина, Титова, Трофимова, Никитникова, а также многих и многих, назвать которых еще не пришло время, их святая жертвенная кровь зовут на подвиг и самоотречение…»

«…Соответственно обстановке изменилась и форма борьбы, приняв характер революционной работы по расшатыванию устоев власти III интернационала и на нанесение ударов по его работникам и организациям. Неизбежно необходимым явилось и создание нового органа осуществления этой революционной борьбы и создания кадров борцов националистов, приспособленных и опытных в действиях в этой новой обстановке. Этот орган революционной борьбы — есть наша организация, по своей идеологической сущности являющаяся проявлением той национально-волевой идеи, которая лежит в основе Белого Национального Движения, с которым она связана неразрывно историческими и кровными связями. Она продолжает Белую борьбу, начатую на полях битв в России, она является авангардом армии борцов националистов и реальным претворением в жизнь в современной обстановке зарубежного существования, непримиримости к поработившей Россию власти III интернационала, активности и жертвенности в борьбе за освобождение Отчизны и торжества Национальных идеалов. Разбросанная по всем частям света, по всем государствам, включая СССР, она представляет собой невидимый, но сильный, организованный аппарат с одним центральным управлением и суровой дисциплиной. По своей структуре организация является конспиративной, т. е. ее работа не должна быть известной как для врага, так и для окружающей эмигрантской массы. Только при соблюдении этих условий возможно бороться с таким умелым и опытным противником, каковым является ОГПУ, с его агентурой и разветвлениями, построенными тоже на принципе максимальной конспиративности. Находясь в состоянии непрерывной борьбы и опасности, организация требует от своих чинов максимального напряжения и жертвенности, и самое пребывание в организации уже говорит о готовности на таковые со стороны каждого чина ее.

Требования организации высоки и меры часто жестоки, но обстановка такова, что сентиментальности нет места. Организация имеет одну главную цель — освобождение Родины и во имя этой цели не щадит ни врага, ни себя. Этой же главной целью определено отношение ее к своим чинам. Поэтому производится тщательный отбор и проверка при принятии новых чинов, последняя ПОВТОРЯЕТСЯ при наличии обстоятельств, позволяющих лишний раз познакомиться с качествами данной группы чинов или одного из таковых. Чинам, состоящим уже в организации, последняя дает все то, что необходимо для умелого выполнения получаемых заданий. С этой целью производятся групповые или единоличные занятия с прохождением теоретического и практического материала, необходимого для чина при практическом выполнении возлагаемых на него заданий…»

Идеология отвечала взглядам и чаяниям многих сторонников активной борьбы. А для наиболее активно настроенных офицеров участие в конспиративной боевой организации было и заманчивым, и лестным. Тайна приятно щекотала нервы, принадлежность к боевой элите наполняла гордостью сердца. В честных офицерах, готовых на жертвы во имя Отечества, недостатка не было.

 

Цели и задачи «Внутренней линии»

Возглавлявшийся Шатиловым тайный «Центр» выпустил не только понятную и привлекательную для белых идеологию. Гораздо важнее для него были жесткие, по-чекистски грозные инструкции, точно определявшие порядок привлечения в «Организацию» новых членов, их обязанности, цели и образ ее действий.

Вступление в «Организацию» было добровольным. Но каждый неофит должен был знать, что «выхода из Организации не существует ». И у каждого чина были только обязанности. Единственное право заключалось в возможности, с ведома «Центра», избрать место работы в СССР или за границей.

Каждый «линеец» был обязан:

«1) Хранить в абсолютной тайне от друзей, родственников, знакомых, равно как и врагов, самый факт своего пребывания в Организации, имена Чинов Организации, с которыми он связан, задания Организации, как выполненные, так и выполняемые, и вообще всё, что имеет хоть малейшее, хотя бы и косвенное отношение к Организации и ее работе.

2) Быть точным и аккуратным в соблюдении часов и дней явок, дисциплинированным и исполнительным в работе, ему порученной.

3) Не иметь никаких тайн от своего Начальника по связи, который для него является представителем Центра.

4) Аккуратно и точно давать донесения об исполнении данных ему поручений, избегая тщательно неверного и тенденциозного освещения фактов, им сообщаемых. Всё должно соответствовать действительности, хотя бы и неприятной как для Организации, так и для него лично.

5) Помнить, что Организация и ее работа является для него главной осью его политической жизни, и его состояние и работа в других политических, экономических, культурных и т. д. организациях должна быть известна Центру и подчинена его указаниям.

6) Не пытаться узнавать больше того, что ему сообщается по работе и с чем он знакомится в порядке работы. Избегать всяких вопросов, не имеющих непосредственного отношения к данным ему поручениям. В этом отношении необходимо подавлять всякое проявление любопытства.

7) Помнить прежде всего, что Организация оставляет за собой право проверки КАЖДОГО Чина в видах возможно большей страховки своей работы и излишних потерь и провалов. Каждый удобный случай проверки Чина немедленно используется Организацией, хотя бы поведение такового ранее не давало поводов к сомнениям. Это необходимо для Центра, как средство детально ознакомиться с качествами своих членов.

8) Избегать хранения при себе важных документов… Все распоряжения в письменной форме, получаемые по связи, по миновании надобности аккуратно возвращать обратно тем же путем.

9) Немедленно сообщать в Центр о всех упущениях, промахах, предосудительном или подозрительном поведении Чинов Организации, которых Чин знает, давая однако беспристрастное освещение фактов и руководствуясь исключительно пользой дела. Дальнейшие меры принадлежат лишь Центру…

10) Взаимоотношения между Чинами Организации очерчиваются исключительно работой последней. Этот принцип положен в основу отношения Центра к Чинам Организации…

11) Работа каждого Чина протекает под руководством Центра Организации. Распоряжения последнего обязательны и не подлежат никакой критике со стороны данного Чина или группы таковых…

…16) Работа Чина Организации не подлежит абсолютно никакой оплате, ибо она является следствием его бескорыстной готовности включиться в ряды бойцов за освобождение Родины. Средства Организации отпускаются лишь для исполнения конкретных заданий и в размере, соответственном условиям самого задания, т. е. в размере тех расходов, которые должны сделать чины Организации для успешного выполнения порученной им работы».

Вербовке новых чинов в «Организацию» посвящена специальная часть инструкций: тщательно выяснялись политические убеждения кандидата, его характер, моральный облик, знания и способности, исполнительность и дисциплинированность. Не умевшие держать язык за зубами, легкомысленные, подверженные таким порокам, как пьянство, в «Организацию» не принимались. В сотрудничестве «Центра» с чинами на местах выявлялись качества кандидатов. И если вербовщик пришел к заключению о возможности привлечения кандидата, то вступление в «Организацию» он мог предложить ему только с разрешения «Центра».

Ставя своей официальной целью борьбу против III Интернационала, «Центр» подчеркивал, что «работе в подъяремной России Организация придает главное значение».

Но неизмеримо большее внимание «Центр» уделял своей работе в среде эмиграции:

«… Организация напряженно следит за существующими организациями (политическими), а также за общим настроением широких, масс эмиграции, борясь с упадком духа и апатией. Наличность широко раскинутой и скрытой сети чинов Организации дает возможность в значительной степени влиять на эти настроения. Все эти условия делают работу Организации самой разнообразной по своему характеру и направлению, а обстановка данного момента и его насущного требования неизбежно влияет на вид работы каждого чина Организации».

Боевая работа заключалась в проведении «мер воздействия на отдельных лиц, на группы или учреждения враждебного лагеря, а также в исполнении приговора относительно лиц, вошедших в Организацию с целью провокации, разведки или предательства. Чины Организации, берущие на себя этот вид работы, подвергаются тщательной проверке в смысле их способностей, физических и психических, а также специальному курсу подготовки… боевик должен знать, что боевое задание он получает тогда, когда найдет нужным Организация, а отнюдь не в зависимости от его желания или личных обстоятельств».

Каким-то странным откровением, наводившим на тягостные размышления о маячившем за спиной «Центра» ОГПУ, представлялась навязываемая «линейцам» разведывательная работа. Она состояла:

«а) в проникновении в чужие организации с целью внутреннего наблюдения за жизнью и работой таковых. Чины, работающие в чужих организациях, кроме дачи Центру вышеупомянутых сведений, проводят линии поведения в них сообразно директивам Центра, т. е. или укрепляют своей работой таковые, если работа чуждой организации полезна национальному делу, или, наоборот, разрушают ее, в случае вредной работы таковой.

б) в наружном наблюдении за отдельными лицами, организациями или учреждениями, интересующими почему-либо Центр, в целях выяснения их работы, связей, мест явок и т. п.

в) во вхождении в связь с отдельными лицами, организациями или учреждениями, интересующими почему-либо Центр, с целью их освещения, дачи сведений о их работе, связях, образе жизни и т. п.

г) в информации Центра о всех фактах, имеющих какое-либо отношение к работе Организации.

д) в создании легенд с целью уловления в сферу влияния Организации лиц, враждебных Национальному движению, или же с целью помешать развитию организаций и союзов и т. п., деятельность которых и рост вредно отражаются на настроениях эмигрантских масс в смысле отрыва их от активных национальных образований.

е) в исполнении различных задач Центра осведомительно-разведывательного характера».

Прочитав этот документ, мы, члены НСНП, уже давшие ему открытое письменное обязательство, были поражены приглашением к измене избранной нами политической организации. Еще больше смутил нас призыв «Центра» стать его провокаторами и соучастниками милых ОГПУ «легенд». Также неприемлемым был пункт 17-й обязанностей чина «Вн. линии», гласивший:

«Каждый Чин Организации обязан дать подписку в том, что он ознакомился с содержанием этой инструкции».

Подпись под документом была равносильной вступлению в таинственный «орден», из которого выхода нет…

Было решено: подписей не давать, документ не возвращать, хранить его, как зеницу ока, и тщательно наблюдать за делами таинственного «Центра» и его сети на местах.

 

«Внутренняя линия» в действии

Прежде всего, «Центр» в Париже был занят укреплением своего положения в лоне РОВСа. Пост начальника 1-го Отдела РОВСа, как нельзя лучше, отвечал целям Шатилова. Втайне от своего начальника, Е. К. Миллера, Шатилов подбирал себе угодных начальников групп РОВСа в городах французской провинции.

Осенью 1933 года встал вопрос о назначении нового начальника довольно многочисленной группы чинов РОВСа в Лионе и его окрестностях. В порядке старшинства был назначен не принадлежавший к «Вн. линии» генерального штаба полковник Борис Иванович Бучинский. Но, как писал Закржевский Рончевскому 19 ноября 1933 года:

«…здесь пришлось столкнуться с целым рядом обстоятельств. Б. не хотелось оставлять без нашей, так сказать, опеки, для чего пришлось писать полковнику К. [45]Кирееву.
и просить у Б. быть помощником, после чего приказ о назначении полковника Б. районным уже отправлен. Видите, что всё шло своим нормальным порядком».

Одновременно по отношению к НСНП в полной мере проводился пункт «а» инструкции о разведывательной работе. Разница состояла в том, что дело не ограничивалось проникновением в него и наблюдением за его деятельностью. «Вн. линия» стремилась к захвату командных высот в НСНП и к полному подчинению его шатиловскому «Центру».

Вскоре после поездки Закржевского-Дмитриева по городам Франции в 1932–1933 годах, ряду лиц, привлеченных во «Вн. линию», было предложено открывать представительства НСНП. Само собою разумеется, эти представительства и небольшие группы открывались чинами «Вн. линии» и подчинялись фактически только ее «Центру». Деятельность по захвату НСНП во Франции облегчалась тем обстоятельством, что его председатель, герцог Сергей Николаевич Лейхтенбергский, жил с семьей в парижском пригороде Буа-Коломб. Идеалист, симпатичный, благородный человек, доверчивый к людям, не искушенный в делах провокации, он и не представлял себе, что у него под боком «линейцы» свили свое гнездо. В это время председателем Парижского отделения был Михаил Иванович Селиверстов, Надежин или МИС по переписке. Пост председателя ревизионной комиссии Отдела НСНП во Франции занимал не кто иной, как сам начальник «Вн. линии» во Франции и правая рука Шатилова Закржевский-Дмитриев.

Насыщение групп РОВСа агентурой «Вн. линии» дало возможность Шатилову прикрыть намеченный захват НСНП авторитетом генерала Миллера.

28 июня 1933 года Шатилов разослал начальникам и председателям воинских организаций 1-го Отдела РОВСа циркуляр № 1414:

«Мною получено от председателя РОВСоюза, ген. Миллера, официальное письмо, в котором разрешается чинам РОВСоюза вхождение в состав Национального Союза Нового Поколения на нижеуказанных условиях. Национальный Союз Нового Поколения является вполне дружественной нам организацией Русской молодежи, имеющей не только одинаковую с нами идеологию (непрестанная борьба с советской властью), но и одинаковый тактический прием — непредрешение здесь, на чужбине, будущего образа правления в возрожденном Российском Государстве. Это последнее, т. е. одинаковый с нами тактический прием, признается особенно ценным в программе Союза Нового Поколения, так как это дает ему возможность жить и развиваться ВНЕ партийных, эмигрантских ссор, а нам, РОВСоюзу, дает верного союзника в преследовании своих основных задач. Вхождение членов РОВСоюза в состав Национального Союза Нового Поколения разрешается, при условии получения, в каждом отдельном случае, согласия соответствующего Начальника Отдела РОВСоюза, т. е. в данном случае, для чинов 1-го Отдела, требуется мое согласие».

Циркуляр отвечал настроениям той части младших офицеров РОВСа, которые стремились к политической деятельности в рядах НСНП. Они вступали в возникавшие во многих местах русского рассеяния его отделения, без оглядки на неведомых им незримых деятелей «Вн. линии».

Центр НСНП в Белграде, Исполнительное Бюро Совета НСНП, в лице его члена Виктора Михайловича Байдалакова и генерального секретаря профессора Михаила Александровича Георгиевского, приветствовало решение руководителей РОВСа. Почти одновременно было заключено соглашение между НСНП и РОВСом о совместных сборах денег в Фонд Спасения Родины. Отменяя сборы по своим подписным листам, Исп. Бюро разъясняло в своем циркуляре, «что здесь не имеет места подчинение нашего Союза РОВСу, а лишь координация работы на равноправных началах».

Отношение НСНП к РОВСу, старшему брату, было самым положительным. В доверительных инструкциях 1932 года Исп. Бюро сообщало:

«РОВС является носителем идеи Национально-освободительной борьбы и идеи Российской Армии. Наиболее сильная, дисциплинированная и многочисленная организация Зарубежья, продолжающая активную борьбу с большевизмом. Будучи организацией не политической, является наиболее близкой к нам. Ввиду этого, необходимо оказывать РОВСу возможно широкое содействие в его национально-активных начинаниях».

НСНП не раз и на деле подтвердил свое доверие РОВСу и оказывал ему поддержку. 16 октября 1933 года в скромном клубе НСНП в Париже состоялась встреча трех начальников Отделов РОВСа генералов Абрамова, Барбовича и Шатилова с членами Парижского отделения. Обсуждались возможности совместной активной работы в России и сотрудничества в Зарубежье. Начальник IV Отдела генерал Барбович рассказал:

— Когда мне понадобились два человека для отправки «туда», предложение было сделано чинам РОВСа. Не получив еще от них ответа, как только я заикнулся об этом главным руководителям вашего Союза, люди были даны немедленно.

В 1933 году молодые члены НСНП, Михаил Флоровский и Петр Ирошников, были предоставлены в распоряжение РОВСа. Отправка Флоровского и Ирошникова была проведена через резидента «Вн. линии» в Бухаресте полковника Жолондковского, тесно связанного с ее софийским центром. К сожалению, Исп. Бюро тогда не знало о существовании «Вн. линии». Оба смельчака погибли после перехода советско-румынской границы.

Первый опыт совместной подпольной работы с РОВСом был неудачным, навеявшим тяжкие размышления и глубокое сожаление о первых жертвах. Но их гибель не вызвала недоверия к РОВСу.

Летом 1933 года М. А. Георгиевский объезжал группы НСНП в Бельгии и Франции. Он задержался в Париже, где, помимо ознакомления с политической жизнью русского Парижа, он хотел выяснить причины, мешавшие росту Парижского отделения НСНП и его выходу на широкую дорогу.

На открытом собрании НСНП Георгиевский прочитал доклад о задачах эмиграции и ее ошибках. На докладе присутствовали генералы Миллер и Витковский и адмирал Кедров. Доклад вызвал страстные прения, в них принял участие Е. К. Миллер, искренно и с симпатией относившийся к НСНП. Дважды Георгиевский был принят Миллером, их беседы были откровенными и, казалось, основы сотрудничества были определены с достаточной ясностью.

Беседовал Георгиевский и с Шатиловым. 22 сентября 1933 года Шатилов издал циркуляр по 1-му Отделу РОВСа за № 2171, копия которого была доставлена Центральному Правлению Отдела НСНП во Франции. Ссылаясь на письмо Е. К. Миллера от 19 августа, Шатилов подчеркнул мнение главы РОВСа, что «приказ ген. Врангеля № 82 не имел в виду оградить РОВС от всякого общения с дружественными ему политическими организациями». Поэтому в отношении НСНП

«является желательным особенно вхождение в нее отдельных чинов РОВСоюза для установления прочной, реальной связи с нею и для содействия всесторонней подготовке ее членов, наших нынешних сотрудников… Национальный Союз Нового Поколения, пополненный нашими силами, должен будет уметь стать на защиту этого течения своими средствами… Вышеизложенные соображения находят свое обоснование во всей ведшейся до сих пор в Национальном Союзе Нового Поколения работе, так и в том соглашении, которое недавно было достигнуто с прибывшим из Белграда Генеральным секретарем Исполнительного Бюро Национального Союза Нового Поколения, профессором М. А. Георгиевским. Одним из основных пунктов этого соглашения является то, что Национальным Союзом Нового Поколения гарантируется полный отказ от каких бы то ни было попыток вмешательства во внутреннюю жизнь и деятельность РОВСоюза… Получив такую гарантию, считаю не только желательным, но и необходимым дальнейшее развитие деятельности НСНП, при полном содействии РОВСоюза. Для этого необходимо во всех местах пребывания групп РОВСоюза, где еще не имеется отделений или представительств НСНП, всемерно оказывать содействие к открытию таковых… По сформировании отделений, или представительств НСНП, внутренняя его работа должна протекать в порядке подчиненности руководящим органам и лицам НСНП…»

И, словно грибы после дождя, по всему лику Франции стали открываться отделения и представительства НСНП. Во многих случаях они были образованы агентурой Шатилова в полном соответствии с инструкциями о разведывательной работе и обязанностях чинов «Организации», для которых оная была «главной осью политической жизни».

Особенно удачно для «Вн. линии» сложилась обстановка в Бельфоре. Здешний начальник группы РОВСа, подполковник Николай Иванович Мишутушкин, в переписке «Иванович» или «Петр Николаевич», восторженный поклонник Шатилова и начальник сети «Вн. линии» в Бельфоре и ближайших городах Эльзаса, открыл отделения НСНП.

Представительство в Риуперу открыл капитан Виктор Иванович Войтехович, по переписке «Никита», тоже пламенный сторонник Шатилова, ревностный чин «Вн. линии». И так было во многих городах.

Полковник Семен Ермилович Киреев, негласный контролер своего начальника в Лионе, состоя во «Вн. линии», одновременно возглавлял группу корниловцев в Лионском районе и был членом правления Русского Эмигрантского Комитета в Лионе. Он и несколько корниловцев, с его ведома, вступили в ряды Лионского отделения НСНП.

Правление Лионского района НСНП — Р. П. Рончевский, Н. Т. Альтов и я — ориентировалось на Белград и вело свою работу независимо от предписаний и наставлений Закржевского. Тем не менее «Неманский» по переписке, после предотвращения дуэли Шатилова с Мельницким, Рончевский пользовался особым доверием «Центра».

* * *

С 5 по 10 августа 1933 года М. А. Георгиевский был гостем отделения НСНП в Лионе. Он нашел здесь сильную организацию Союза, распространившую свое влияние на русские колонии юго-востока Франции. Умный, волевой, блестяще образованный, знаток многих языков, убежденный и бескомпромиссный враг большевизма, Георгиевский твердо знал, что нам нужно делать. Во всем НСНП равного ему не было. В долгих задушевных беседах с ним мы убедились, что в его лице Союз имел талантливого руководителя, прекрасно разбиравшегося в тонкостях идеологическо-программных проблем, в политической и технической подготовке членов, стратегии и тактике революционной борьбы с коммунистической властью.

 

Моя поездка к Е. К. Миллеру

«Внутренняя линия» не скрывала своей враждебности к генералу Миллеру. Всячески она старалась поднять авторитет Шатилова. Любой невыгодный для «Организации» шаг Миллера она встречала в штыки. 13 ноября 1933 года Закржевский писал Рончевскому:

«…наш Павлов находится в настоящее время в отпуску, которым не пользовался в продолжении трех лет. Возможно, что, в виду сокращений из-за необходимости экономии вообще, должность его будет вообще упразднена или слита с таковой председателя Вр-а. Как это отразится на нас, трудно сказать, ибо все еще не решено окончательно, но могу сказать, что в случае именно такого решения, как я пишу, придется искать каких-то новых путей для работы, ибо очень и очень многое при наличии старческой головки, плохо разбирающейся в делах и настроениях, пойдет прахом».

Действительно, упразднение должности начальника 1-го Отдела и переход его дел в ведение «старческой головки» были никак не в интересах «Организации». Увольнение Шатилова лишало «Вн. линию» удобного официального положения, прекрасно маскировавшего ее тайную деятельность.

Доходившие до нас сведения из других городов Франции неопровержимо говорили о том, что раскинутая по Франции сеть «Вн. линии» вела систематическую кампанию против Е. К. Миллера. Подрыв его престижа и авторитета «линейцы» проводили повсеместно. И даже в Париже, под боком у главы РОВСа, на собраниях молодежного кружка «Белая Идея», прочно захваченного агентом «Вн. линии» В. А. Ларионовым, командир корниловцев, генерал Скоблин, в весьма нелестных выражениях поносил «старческую головку».

* * *

К генералу Скоблину и его жене Надежде Плевицкой мы относились настороженно. Уж слишком много нехорошего о них доносилось до нас из разных, не связанных между собой источников.

Странным казалось вскоре забытое выступление «рабоче-крестьянской певицы» в Нью-Йорке. Знали мы и о том, что Врангель отрешил Скоблина от командования корниловцами. Шла молва об их жизни выше средств. А спугнутый властями после похищения генерала Кутепова и вынужденный уехать из Парижа в Парэ-ле-Мониаль бывший филер царского Охранного отделения ясно намекнул нам на похитителей — генерала и певичку…

Нежданно для нас имя этого генерала мелькнуло в переписке из двух углов и насторожило нас еще больше. Летом 1933 года нашими стараниями было открыто отделение НСНП в Марселе. Его председатель, Василий Федорович Сметанин с жаром взялся за работу. Потерявший в Гражданской войне руку, непримиримый враг коммунизма, Сметанин состоял в Объединении Корниловского полка. В порту Марселя Сметанин и его сотрудники встречались с советскими матросами, вели с ними беседы и через них отправляли литературу НСНП в Россию.

Это отделение НСНП привлекло к себе особое внимание «Вн. линии». 12 октября 1933 года Закржевский писал Рончевскому:

«…Имея в виду ее серьезный характер, я бы предпочел, чтобы эта группа была включена не по линии НСНП, а по линии нашей организации, как законспирированной, с одной стороны, и более ценной по своему составу, с другой. Я не знаю участников группы и только догадываюсь, кто в ней работает. Мог бы через Н. С. [46]Николай Скоблин.
связаться с ними, но не хочу этого делать помимо Вас»…

Закржевский хитрил. От неизвестного нам марсельского «линейца» он знал многое, мог знать о Сметанине из своей картотеки. Не доверяя Скоблину и «линии» вообще, от предложения Закржевского мы решительно уклонились и приняли меры к обеспечению независимости Марсельского отделения от происков Закржевского и его подручных.

* * *

Дела «подполья» тревожили нас все больше и больше. Туманный лик «Организации», ее цели, интриги, стремление подмять под себя все мало-мальски активное в среде национальной эмиграции, агитация против генерала Миллера, словом, все вместе взятое заставляло нас крепко задуматься и сделать должные выводы.

19 ноября 1933 года Закржевский сообщил весьма интересную новость:

«Я считаю, что организация почти закончилась в смысле ее роста и ее внутренней структуры и сейчас, в самом недалеком будущем, должна будет начать более серьезную работу».

Итак, основная организационная работа по «Внутренней линии» была завершена. Следуя пунктам а) и д) разведывательной работы, «Организация» пронизала своей агентурой не только РОВС, но и НСНП во Франции и Болгарии. В захвате НСНП Закржевский был так уверен, что не считал нужным скрывать намерения таинственного «Центра». 29 ноября 1933 года он писал Рончевскому:

«Я хотел бы всем сердцем превращения Внутренней Линии не только во Внутреннюю Линию Вр., но и АА. Со временем так и случится».

Следовательно, намечались новые цели и акции. Нужно было что-то предпринимать для противодействия.

Вечером 30 ноября мы долго совещались. В итоге у нас сложилось уже не предположение, а твердое убеждение в том, что «Вн. линия» — не что иное как провокационная организация крупного масштаба… Возглавление ее белым генералом, тринадцать лет назад бывшим начальником штаба П. Н. Врангеля, нас не убеждало в ее доброкачественности. Период с 1920 года был достаточно богат примерами измены белых генералов и их перехода в стан красных — Достовалов, Кельчевский, Добровольский, Секретов и другие. Свежа была память о таинственном исчезновении Монкевица.

Мы пришли к заключению, что ни княжеский титул, ни генеральский чин не могут быть гарантией от советской провокации. Наоборот, именно высокого полета птицы были наиболее выгодны ОГПУ для обеспечения успешной деятельности в военной среде, привыкшей к чинопочитанию и вере в честь своих генералов.

Было решено повидаться с генералом Миллером и попытаться выяснить, знает ли он о «Внутренней линии» и не принимает ли он ее за контрразведку 1-го Отдела РОВСа?

* * *

Деликатная и трудная миссия выпала на мою долю. О поездке к Миллеру по линии РОВСа, т. е. через Шатилова, не могло быть речи. Можно было действовать только по линии НСНП. О желательности моей встречи с Миллером Рончевский сообщил герцогу С. Н. Лейхтенбергскому, председателю НСНП и главе Отдела Союза во Франции. В свою очередь, герцог обратился с просьбой к Е. К. Миллеру принять меня по делам провинциальных групп НСНП. Генерал охотно согласился и назначил встречу утром в воскресенье 3 декабря.

Ранним утром 2 декабря я приехал ночным поездом в Париж. Позавтракав в кафе около Лионского вокзала, я отправился в управление РОВСа на рю дю Колизе. Поднявшись по лестнице, я постучал в дверь. Ответа не было. Слегка нажал на дверь, она поддалась. Вошел в просторную комнату. На столах стояли пишущие машинки, лежали какие-то папки с делами. О, как легко было войти в штаб «белогвардейцев»! Не найдя ни души, я погрузился в чтение утренней газеты.

Вдруг хлопнула дверь, и передо мною вырос незнакомец:

— Кто вы такой? Что вы здесь делаете?

— Я — Прянишников. Только что из Лиона.

Лицо вопрошавшего преобразилось, стало любезным. Он представился:

— Селиверстов, Михаил Иванович.

— Очень рад познакомиться. Приехал я по делам НСНП. Хочу повидать герцога Лейхтенбергского и генерала Миллера. Временем располагаю, и прежде всего решил зайти в управление РОВСа.

— Вот и хорошо. Скоро придет Павел Николаевич. Он будет рад вашему визиту.

О намерении повидать Е. К. Миллера мы решили не скрывать. И мой визит Шатилову предназначался для усыпления бдительности «Вн. линии».

Вскоре появился Шатилов. Он пригласил меня в свой кабинет. Расспрашивал о делах в провинции, о Рончевском. Отвечая, я старательно обходил подводные камни и делал вид, что ничего не знал о переписке из двух углов. Рассказывая о нашей успешной деятельности в Лионском районе, отмечал некоторые трудности и, главное, недостаток денег. Беседа была непродолжительной.

В 12 часов дня я встретился с герцогом Лейхтенбергским в книжном магазине, где он служил. Закончив служебные дела, Сергей Николаевич пригласил меня на обед к себе в Буа-Коломб. Из разговоров с этим милым порядочным человеком я заключил, что он ничего не знал о тайной деятельности опекавших его Закржевского и Селиверстова.

* * *

Зная пунктуальность Е. К. Миллера, ровно в 9 часов утра 3 декабря, я нажал кнопку звонка его квартиры на рю Ренар. Генерал вышел навстречу, любезно пригласил сесть.

Сумрачное утро, струившееся в окно, как-то особенно подчеркивало бедность квартиры и всю ее беженскую скромность, так не отвечавшую высокому положению ее хозяина. Да и сам хозяин был одет очень скромно, на его брюках можно было обнаружить следы тщательной штопки.

За чашкой кофе началась двухчасовая беседа. Я описал генералу обстановку в провинции, наши успехи и трудности, недостаток денег. Сказал, что было бы хорошо, если бы начальство РОВСа способствовало вступлению в НСНП чинов РОВСа, склонных к политической деятельности, но при условии невмешательства во внутреннюю жизнь молодой организации.

Несколько удивленный, Миллер ответил, что горячо сочувствует деятельности молодых сил. Хотя приказ генерала Врангеля № 82 о запрете чинам РОВСа вступать в политические партии остается в силе, в отношении НСНП сделано исключение. Одновременное состояние в обеих организациях не противоречит духу и общему направлению их деятельности. О вмешательстве РОВСа в дела НСНП не может быть и речи. Так же и НСНП должен воздерживаться от вмешательства в дела РОВСа.

С большим удовлетворением Миллер отметил деятельность центра НСНП в Белграде, занятого разработкой учебных пособий, дающих членам НСНП ценные политические познания.

Генерал был хорошо наслышан о нашей работе на юго-востоке Франции, хвалил Рончевского, сумевшего в краткий срок расширить НСНП.

Отвечая на вопросы генерала, я попутно называл ему фамилии некоторых чинов «Вн. линии» и давал ему понять, что тут далеко не все гладко. Миллер задумывался, но явного беспокойства по поводу названных лиц у него не возникло. О переписке из двух углов я умолчал — мы еще не были уверены в том, что настал подходящий момент для раскрытия всего нам известного о тайном сообществе Шатилова.

Сердечно простившись с генералом, я вышел на улицу и поспешил на вокзал. Сидя в поезде, уносившем меня обратно в Лион, мысленно подводил итоги встрече с генералом. Конечно, он что-то знает о наличии «контрразведки». Но он не знает, что эта «контрразведка» есть та «Внутренняя линия», что поставила себя над ним — без его ведома. Он искренно сочувствует деятельности НСНП и не претендует на то, чтобы кто-то из РОВСа управлял его деятельностью. Если сам глава РОВСа не претендует на возглавление НСНП, то почему один из его ближайших помощников тайно стремится к возглавлению? Если «Вн. линия» прячется от Миллера, то не значит ли вообще, что она не только враждебна ему, но и чужда РОВСу?

Поздно вечером 3 декабря состоялось летучее собрание нашей тройки. Мы сошлись в том, что Е. К. Миллер еще ничего не знал о «Вн. линии».

На мою поездку эта оккультная сила откликнулась письмом Закржевского от 5 декабря 1933 года:

«Прошу в срочном порядке осветить мне причины (мотивы), а равно и результаты поездки одного из вашей троицы в Ч. [47]Париж.
проведенной вами как-то странно, с моей точки зрения, т. е. из этой поездки старались сделать какой-то секрет от меня, провели ее по линии Светлова [48]Герцог Лейхтенбергский.
к ЕК, почти минуя 115 (всего 15 м. беседы). Все это кажется мне странным. Можно было бы меня предупредить о таком приезде, каковой я постарался бы использовать для освещения и выяснения „спорных“ вопросов идеологии и инструкции путем обстоятельной беседы приехавшего с 115».

Более обстоятельная беседа с Шатиловым и Закржевским по «спорным» вопросам в мои планы не входила. А письмо Закржевского ясно говорило о тревоге, охватившей заправил «Вн. линии», не рассказал ли я Е. К. Миллеру о ее делах. Пока что их опасения были напрасными. Требовались более веские доказательства, нужно было собирать дальнейшие данные о работе «Организации». И Рончевский послал Закржевскому успокоительную отписку.

Не имея намерений вмешиваться во внутренние дела РОВСа даже по такому важному вопросу, как наличие в нем тайной «Организации», мы решили положить предел ее влиянию и деятельности в лоне НСНП.

Исполнительное Бюро НСНП было поставлено в известность о существовании «Вн. линии» и ее делах. После этого оно на многие вещи стало смотреть так, как было нужно. Многое ему стало понятным — группы НСНП, возглавленные агентами «Вн. линии», были не только мертворожденными, но и просто вредными для его дальнейшего развития.

 

Борьба в подполье

Вернувшись из Франции в Белград, М. А. Георгиевский поделился впечатлениями о поездке с коллегами по Исполнительному Бюро. Обстановка требовала перемен на верхах НСНП и переноса всего центрального управления в Белград.

Вести о предстоявших переменах дошли до сведения «Организации». Ей они сразу пришлись не по душе. В конце октября в письме без даты за № 392 Закржевский писал Рончевскому:

«МАГ [49]Инициалы М. А. Георгиевского.
по возвращении к себе домой доложил в том духе, что наш Павлов прибрал АА к рукам во Франции и в Париже и что нужно освободиться от этой опеки и вообще от Светлова и прислал совершенно неприличное письмо Светлову, требуя выбора нового председателя Совета и окончательного переноса всего центра в Сербию. Все это совершенно не соответствует нашим видам… помощь Павлова руководствуется здесь только интересами подготовки нам смены, и помощь эта бескорыстна, такое положение грозит создать раскол, и вот почему: Ч. [50]Париж.
никогда не согласится на полный отрыв от Вр-а, который ему помогает словом и делом, Ч. не может допустить передачи всей власти и переноса политического центра в Сербию, ибо это означало бы увядание Союза… в порядке нашей работы по Вр., я прошу Вас в данном случае быть исключительно твердым и поддержать Париж и Светлова. С его уходом порвется последняя ниточка, связывающая духовно Вр. и АА. Этого допустить нельзя. Если разрыв станет неизбежным, то мы все (т. е. АА в СЛ [51]СЛ — Франция. Инициалы Сергея Лейхтенбергского. Радкевич.
) войдем под фирму Бюро Съездов Нац. Групп, дабы после 2-го съезда в декабре войти автоматически в „национальный Союз“ без всяких прибавлений и поколений…»

Наша тройка наотрез отказалась участвовать в расколе НСНП. Учитывая наши сильные позиции в Лионском районе, «Вн. линия» была вынуждена бить отбой.

Намеченные Исполнительным Бюро перемены прошли гладко: уступив место председателя В. М. Байдалакову, герцог С. Н. Лейхтенбергский согласился и впредь возглавлять Отдел НСНП во Франции.

Эта крупная неудача «Вн. линии» в общем не нарушила ее больших планов. Намеченный на декабрь второй съезд национальных группировок по каким-то соображениям был отложен до весны 1934 года.

Тем временем агенты «Вн. линии» продолжали сеять рознь в среде НСНП, повторно распространяя слухи о связи М. А. Георгиевского «с бывшим, если не настоящим чекистом Тиволовичем», о чем Закржевский впервые писал 31 августа. В письме от 29 октября от членов НСНП, одновременно состоявших в «Организации», Закржевский требовал «в порядке нашей Внутренней линии» выполнять ее предписания и «не слишком доверять тому, что Вам пишут из Исп. бюро».

Вскоре после моей поездки к генералу Миллеру, в Лион пожаловал Закржевский. Он хотел получить обратно «Идеологию» и инструкции «Организации», но натолкнулся на решительный отказ.

— Ростислав Петрович, вы знаете инструкции. Вот, кстати, пункт об исполнении приговора относительно лиц, вошедших в «Организацию» с целью провокации или предательства? — угрожающе спросил Закржевский.

— Мы — организация. Если с кем-либо из нас что-нибудь случится, ответит Шатилов, — резко возразил Рончевский.

Закржевский смолк, больше не настаивал и ни с чем вернулся восвояси. Теперь мы ожидали окончательного разрыва «Вн. линии» с нами, но его пока не произошло.

После отъезда Закржевского я рассказал по телефону герцогу С. Н. Лейхтенбергскому о том, что такое «Вн. линия», и предупредил его о подводных камнях, которые ему следовало обходить. Мой телефонный разговор вскоре стал известен Закржевскому. Он тотчас же потребовал от Рончевского отвести меня от каких бы то ни было дел «Вн. линии». На деле отвод ничего не менял. Как и раньше, Рончевский осведомлял меня о делах «Организации», читал мне ее письма. Вместе мы продолжали придумывать меры борьбы с нею.

* * *

Стремление Шатилова обеспечить себе наилучшие условия для возглавления подготовлявшегося им руководящего политического центра побудили его посетить Бельфор и Лион — два важнейших узла в сети «Вн. линии».

28 февраля Шатилов приехал в Бельфор. На собрании чинов РОВСа он читал доклад о международном положении. Непосвященные в тайны «линии» офицеры заверяли в своей преданности генерала Миллера. Посвященные же в тайны «линейцы», во главе с Мишутушкиным, получали указания Шатилова, как вести себя на предстоявшем съезде.

2 марта Шатилов прибыл в Лион. Вместо угроз он привез нам веточку мира и вежливую просьбу вернуть ему документы «Организации». Видимо, желая задобрить нас, он дал понять, что не прочь стать членом НСНП, о чем письмом от 13 февраля 1934 года нас предварительно известил Закржевский:

«Павлов обещал мне приехать к Вам 2-го вечером и пробыть 3-го и 4-го с таким расчетом, чтобы он мог вечером 4-го уехать. Вы можете поднести ему значок и просить разрешения зачислить его членом АА — отказа в этом не встретите».

Собеседование нашей тройки с Шатиловым состоялось в кафе на Пляс де ля Мэри в Виллербане. Встретили мы его любезно, оказав все знаки внимания, полагавшиеся его высокопревосходительству. Поначалу обстановка была дружественной и непринужденной.

Начались вопросы. Шатилов отвечал спокойно и уверенно, достаточно убедительно защищая отдельные положения инструкций. Наконец, был задан последний и самый важный вопрос: кому полезна и зачем нужна такая секретная, прячущаяся от всех непосвященных, претендующая на возглавление эмиграции организация?

Потеряв обычное хладнокровие, Шатилов смутился. Он лишь утверждал, что «Вн. линия» наилучшим образом сможет обеспечить единство национальной эмиграции. Его ответ нас нисколько не убедил. Нового к уже известному мы не узнали. Самое важное для нас было то, что о порочности «Организации» мы говорили с ее главой.

Беседа оборвалась. Простились мы с ним холодно. «Идеологию» и переписку из двух углов Рончевский не вернул. Разрешения о зачислении его в члены НСНП мы не просили и значка Союза ему не поднесли.

* * *

Началась подготовка к второму съезду национальных группировок. Рончевский дополнительно сообщил М. А. Георгиевскому последние новости о деятельности «Вн. линии». Мы просили его обязательно приехать в Париж на съезд. Его присутствие было тем более необходимо, что оно было крайне нежелательно для «Вн. линии».

Съезд состоялся с 31 марта по 3 апреля 1934 года в просторном зале Общества Галлиполийцев на рю де ля Фезандери. На съезд прибыли представители национальных организаций из Болгарии, Югославии, Чехословакии, Бельгии и Франции. Всего было 49 делегатов, получивших полномочия от 84 организаций и групп. Были представлены НСНП, Российский Имперский Союз, кружки «Белая Идея», скауты НОРР, «Русский Сокол», Казачий Союз и другие группы. Часть делегатов — чины «Внутренней линии», прикрывшиеся удобными вывесками чужих, опекаемых ими организаций.

Председателем съезда был избран капитан А. А. Браунер, чин «Вн. линии» и председатель Отдела НСНП в Болгарии; генеральным секретарем — ротмистр А. Н. Коморовский, начальник «Вн. линии» в IV Отделе РОВСа в Югославии; председателем организационной комиссии — журналист В. М. Левитский. Таким образом, все командные высоты были заняты людьми Шатилова.

Первым приветствовал съезд генерал Миллер, призывавший «преодолеть разлады и изжить сомнения в наших силах». Но не он, как лицо первоприсутствующее, был героем дня. Второй съезд был детищем Шатилова, он был на нем центральной фигурой. Стараниями «Вн. линии» генерал Миллер был оттерт на задний план.

Следуя тону, заданному Шатиловым, В. М. Левитский повел атаку против Миллера. Еще до съезда в письме Рончевскому он с тревогой и возмущением писал, что «почти решен вопрос о передаче всей политической работы в РОВСе Цурикову, вернее компании Струве. Это грозит нам непротивленческой жвачкой и вообще ерундой».

Против намерения Е. К. Миллера вручить руководство политической работой Н. А. Цурикову Левитский выступал не только письменно. Видимо, полагаясь на безусловный успех начинаний Шатилова, страстным поклонником которого он был, Левитский, не стесняясь присутствия Е. К. Миллера, произнес на съезде резкую речь о необходимости политизации РОВСа и замене Миллера более молодым возглавителем.

Речи выступавших были полны пафоса. Ораторы один за другим патетически призывали к борьбе с коммунизмом и объединению эмиграции. Но главное заключалось не в пламенных речах, а в практических мероприятиях. Целью съезда было создание руководящего центра национальных организаций под номинальным возглавлением Левитского и фактическим управлением Шатилова. В этом направлении и работала среди делегатов агентура «Вн. линии».

Со своей стороны, члены НСНП во главе с М. А. Георгиевским разработали меры противодействия. Первая мера состояла в провале кандидатуры Левитского на пост председателя запланированного руководящего центра. Вторая мера — не допустить создания такого центра, в котором агенты «Вн. линии» получили бы от съезда мандат на возглавление 84 организаций.

Воспользовавшись докладом В. А. Ларионова на тему «Боевая антикоммунистическая платформа», члены НСНП выдвинули его кандидатуру. Подавляющим большинством съезд избрал Ларионова. Левитский был вне себя. Хотя Ларионов и был давнишним чином «Вн. линии», Шатилова это явно не устраивало.

Решение второй задачи облегчило сопротивление главы Имперского Союза Н. Н. Рузского и возражения председателя кружков «Белая Идея» капитана С. В. Иегулова. Когда длившиеся несколько часов переговоры о названии центра утомили его участников, я предложил компромисс — назвать центр «Постоянным Совещанием национальных организаций и групп». Н. Н. Рузский и С. В. Иегулов поддержали мое предложение. Растерявшийся представитель «Внутренней линии» М. И. Селиверстов присоединился тоже.

Внешне казалось — и волки сыты, и овцы целы. На деле же волки «Вн. линии» очутились у разбитого корыта. «Постоянное Совещание» оказалось мертворожденным.

Так провалился план Шатилова объединить в своих руках многочисленные организации Зарубежья. Потерпев на съезде поражение в закулисных схватках с НСНП, в мае 1934 года «Вн. линия» порвала отношения с Рончевским.

15–19 апреля 1934 года в Белграде состоялся третий съезд НСНП. Был принят новый устав, давший возможность приступить к исключению из Союза всех известных нам агентов «Внутренней линии», особенно тех, кто по поручению Шатилова и Закржевского открывал на местах липовые представительства и отделения НСНП.

Естественно, руководители «Вн. линии» не могли отнестись равнодушно к изгнанию ее агентов. Скрытая в РОВСе и прикрывавшаяся добрым именем РОВСа, «Организация» устно и письменно распространяла повсюду легенду о борьбе НСНП против РОВСа. Тайные «линейцы», козыряя своей принадлежностью к РОВСу, вели среди его чинов агитацию против НСНП. Борьба в подполье приняла новые формы.

* * *

Как-то днем, в перерыве между заседаниями съезда, Рончевский, Альтов и я вышли из зала на лестничную площадку. После длительного заседания было приятно затянуться папиросой. Обмениваясь впечатлениями, мы не сразу заметили, как вблизи от нас выросли фигуры Надежды Плевицкой и ее мужа Скоблина. Повернувшись к ним, мы застыли, удивленные неожиданной встречей. Мрачным, испытующим взглядом взирал на нас Скоблин. Что-то враждебное мелькнуло молнией на выразительном лице Плевицкой, когда она смерила взором сперва Рончевского, затем меня. Короткая, но памятная минута. Разошлись, не обронив ни слова.

 

Кризис на верхах РОВСа

Второй съезд национальных группировок произвел на Е. К. Миллера угнетающее впечатление. Всплыли на поверхность и стали очевидными интриги Шатилова и его сторонников. Бессонными ночами он размышлял о происходивших событиях, присматриваясь к окружавшей его пустоте. Встал вопрос — что делать? Уйти на покой или оставаться на посту стража кутеповского наследства?

По меньшей мере нужно было отдохнуть от тяжелых переживаний. Так советовали ему знаменитый профессор И. П. Алексинский и другие врачи. 27 апреля в газете «Возрождение» появилось сообщение Е. К. Миллера о том, что вследствие переутомления в течение нескольких месяцев он не сможет возглавлять РОВС. На это время он возлагал исполнение обязанностей председателя РОВСа на своего первого заместителя, генерала Абрамова. В начале мая он вызвал Абрамова из Софии в Париж.

Май и июнь 1934 года были для Е. К. Миллера особенно трудными и напряженными. Отощавшая казна РОВСа вынуждала к предельному сокращению расходов на управление. Это обозначало и какие-то перемены в личном составе ближайших сотрудников. Миллер колебался и не сразу нашел решение. Не раз он совещался с Абрамовым и вторым заместителем, вице-адмиралом Кедровым. Русский Париж был взволнован. Поползли слухи об уходе Е. К. Миллера на покой. Кто-то станет на место первоприсутствующего?

В эти дни «Внутренняя линия» была близка к достижению заветной цели — захвату высшего поста в РОВСе. Едва скрывая радость, 15 мая Закржевский писал одному из своих агентов во Франции:

«Генерал Абрамов приехал для принятия должности. Можно предполагать, что он останется и впредь руководить делами Союза, а Е. К. М. по возвращении своем из отпуска будет только почетным председателем».

Вопрос о преемнике Е. К. Миллера стал злобой дня русского Парижа. Обе большие газеты, «Возрождение» и «Последние Новости», обсуждали дела РОВСа и преподносили сенсации. Генералы Розанов и Лукомский предложили старшим генералам созвать совещание для избрания преемника Миллеру. Редактор военного журнала «Часовой» В. В. Орехов, сторонник Шатилова, приветствовал идею генеральского совещания:

«…возникшая недавно мысль о военном совещании была встречена с большим удовлетворением значительной частью русского офицерства. Основание для этого — заявления ряда видных генералов и полученные нами письма от руководителей воинских организаций и отдельных воинских чинов».

Но недолго думая Е. К. Миллер категорически отверг такое предложение. 17 мая он решил остаться на своем посту. А редакции «Часового» он предложил покинуть ее комнату в управлении РОВСа и искать новое пристанище.

* * *

18 мая 1934 года Шатилов написал пространное письмо одному из начальников отделов РОВСа. В начале письма он отметил «постоянные колебания Е. К. М.», которые «могли со дня на день в корне изменить положение» в пользу «Внутренней линии».

Указывая на необходимость сокращения расходов, Шатилов писал:

«…мне пришлось согласиться с высказываемыми тобой и Ф. Ф. Абрамовым пожеланиями о совмещении должностей Начальника 1-го Отдела и Нач. Штаба Председателя РОВСа. Эта комбинация давала возможность произвести наибольшие сокращения».

При такой комбинации Шатилов становился бы начальником штаба Миллера со всеми удобствами для дальнейшей деятельности в качестве главы «Вн. линии». Е. К. Миллер думал иначе. Вызывая Абрамова в Париж, он собирался передать бразды правления ему, как своему первому заместителю.

«…За несколько дней до приезда Абрамова, — писал дальше Шатилов, — мне сообщил Кусонский, что от лично близкого Е. К. М. лица он узнал, что Е. К. собирался сложить с себя должность возглавителя РОВСа и что Ф. Ф. А. вызван в Париж именно для передачи ему этой должности. Т. к. Е. К. М. со мной по этому вопросу не разговаривал, то я не счел возможным к нему по этому вопросу обращаться».

Против возвышения Шатилова были многие генералы, но особенно резко возражал адмирал Кедров. Как дальше писал Шатилов:

«Кедров мне заявил, что он знает, что дело не в болезни, что именно я стремлюсь к уходу Миллера и к замене его Ф. Ф. и что это я затеял всю историю… В тот же день Кедров был в Галлиполийском собрании и широко делился своими соображениями о том, что заместительство председателя РОВСа Абрамовым для многих, и в том числе для него неприемлемо, т. к. известно, что Ф. Ф. собирается перенести центр в Софию…

Одновременно он высказывал нежелательность перенесения центра в Болгарию, т. к. и этом случае в Париже я буду играть главнейшую роль по РОВСу…»

«… Теперь наступила третья стадия. Уже официально заявлено, что Е. К. никуда не уходит и сохраняет за собой председательствование. Вчера, при передаче мне на заключение проекта сметы по 1-му Отделу, он мне заявил категорически, что сохраняет за собой должность Председателя и что его нач-ком канцелярии будет Кусонский.

…Не могу еще понять, остается ли в силе решение Е. К. о передаче Ф. Ф. начальствования над отделами или же нет. Возможно, что сейчас уже отпадает и этот вопрос, так же, как и вопрос о передаче казны…

Ему представляется совершенно реальным то положение, что, в случае передачи им должности Ф.Ф. и в случае его решения переехать в Софию, мое возросшее значение вызовет, будто бы, такие потрясения в РОВСе, что ему будет грозить полный развал. Лично я учитываю вполне, что нападки на меня усилятся, но ведь Ф. Ф., во-первых, не обязан выезжать в Софию, а затем дело стоит не так угрожающе. Мне представляется, что для нас значительно большим потрясением был бы переход председательствования к Кедрову… Как только появились первые газетные выступления, я доложил Е. К., в присутствии Абрамова, что если он не отдаст немедленно же приказ о назначении Ф. Ф., то нам не избежать и продолжения интриги, и газетных выступлений, неблагоприятных нынешнему составу командования. На это я получил заявление, что это не мое дело, и что Е. К. по этому вопросу будет говорить только с Абрамовым. Между тем обстановка сгущалась. Газетные выступления возобновились… Даже „Возрождение“ высказывалось об уходе Е. К. как о шаге, который неизбежен. Выступления эти имеют характер действий, направленных и против Абрамова, так как вместо того, чтобы пояснить его положение, как единственного, законного заместителя Е. К. М., газеты высказывались о его связи со мной, что ему ставится в вину нашими будто бы широкими кругами, или же назывались для постоянного замещения другие лица…»

«…Большинство старых генералов, так или иначе, действительно настроены против меня… Моей связью с организациями молодежи был недоволен и Е. К. Хотя он этого и не высказывал мне прямо, но всегда относился критически к моим усилиям их поддерживать. Даже для осуществления съезда он хотел мне воспрепятствовать, не соглашаясь сначала вызвать Браунера и Коморовского… Сам Е. К. высказывал мне не раз и совсем недавно, что по многим вопросам мы с ним совершенно расходимся во взглядах. Надо к этому добавить, что со времени моего заявления Е. К. о необходимости для ликвидации ведущейся кампании немедленного же приказа о назначении ген. Абрамова, отношение ко мне с его стороны заметно изменилось. Старых добрых отношений как не бывало… ясно, что моя персона для Е. К., стала поперек тому решению, которое он принял для передачи должности Ф. Ф. А. Совершенно ясно для меня, что Е. К. М. сильно устал и хотел бы отойти совсем. Однако Ф. Ф. предполагал в случае перехода к нему председательствования переехать в Болгарию…»

«…Сложившаяся обстановка и изменение ко мне отношения Е. К. вынудили меня, исключительно в целях облегчения его задачи, написать ему письмо, в котором я предлагал Е. К. освободить меня от обязанностей Н-ка отдела. Вчера Е. К. мне сказал, что он переговорил по поводу моего письма с Ф. Ф. А., который ему заявил, что он не считает возможным принять временное председательствование РОВСом при условии моего ухода… На этом разговор был окончен, и по желанию Ф. Ф. А., я пока что остаюсь».

В конце письма, в понятных адресату выражениях, Шатилов сообщал:

«Хочу теперь упомянуть, как я расцениваю сложившуюся для нас обстановку. Прежде всего, для меня ясно, что в ней совершенно не участвуют те наши силы, которые вполне лояльны к возглавлению. Они ждут прежде всего распоряжений и ясного осведомления»…

Действительно, в среде чинов «Вн. линии» во французской провинции царили недоумение и растерянность. Как только мог, Закржевский пытался объяснить своим агентам положение вещей. В письме некоему Бутову 19 мая он сообщал:

«На основании частных сведений, уход Е. К. — дело рук П. Н. Ш., что именно П. Н. настоял на выписке Ф. Ф. А., как лица, находящегося в близких с П. Н. отношениях, и что П. Н. Ш. делает это, дабы захватить в свои руки руководство РОВСом».

31 мая Закржевский писал одному из своих агентов:

«Ничего радостного или нового вам сообщить не могу, кроме разве полного отхода от всяких дел Лукомского и зачисления в распоряжение Арсеньева [53]Е. К. Миллер.
его начальника канцелярии [54]Н. Н. Стогов.
, вместо которого теперь подписывает Кусонский. К Хрущову [55]Шатилов.
иду завтра и напишу вам непременно в субботу. Письмо Хрущова не могу прислать, т. к. не осталось ни одной копии — постараюсь взять у Хрущова тот же экземпляр, что дал ему для проверки. Тогда вышлю».

Так, «лояльные силы» осведомлялись копиями письма Шатилова от 18 мая. Конечно, о такой информации «наших сил» Миллер не знал. Передав временное председательствование Абрамову, Е. К. Миллер выехал из Парижа на отдых.

Воспользовавшись отъездом Миллера, Абрамов поспешил распустить контрразведывательный отдел бывшего жандармского генерала Н. И. Глобачева, основанный Миллером в 1930 году после похищения Кутепова. Этот отдел, находившийся под общим наблюдением генерала А. М. Драгомирова, обошелся РОВСу не в одну сотню тысяч франков. У Глобачева была широкая сеть агентуры во Франции и других странах, занятая поисками агентов ОГПУ в среде эмиграции. А разогнать аппарат Глобачева «линейным» генералам было крайне необходимо. Это от агентов Глобачева в Чехословакии дошли до Миллера сведения о проекте создания при РОВСе особого политического органа, независимого от главы РОВСа и возглавленного Шатиловым. Впрочем, решение о разгоне контрразведки Глобачева Абрамов принимал не один. В эти недели он был гостем Шатилова в его аньерской квартире.

* * *

Приезд генерала Абрамова в Париж не отвечал интересам французского министерства иностранных дел. В то время Франция стремилась к союзу с СССР, и оно считало «присутствие этого нового руководителя на нашей территории несовместимым с правилами гостеприимства в силу ориентации РОВСа». И в письме министерству внутренних дел оно рекомендовало посоветовать «этому иностранцу покинуть Францию без каких-либо объяснений».

Со своей стороны, и министерство внутренних дел, по каким-то соображениям, сочло нежелательным дальнейшее пребывание Шатилова во Франции. Было решено предложить обоим русским генералам добровольно уехать из Франции, а если они того не пожелают, то будет издано распоряжение об их высылке.

15 июня префектура полиции пригласила Шатилова и Абрамова в Управление общей информации, где им было сказано о принятом в их отношении решении. Оба были удивлены. Не имея возможности покинуть Францию немедленно, они просили об отсрочке с тем, чтобы выяснить вопрос в министерстве иностранных дел.

Извещенный о действиях французских властей, Е. К. Миллер был вынужден прервать отдых и вернуться в Париж. Как истый джентльмен, он заступился за своих ближайших помощников. 21 июня он был принят, вместе с Шатиловым и Абрамовым, шефом кабинета министра иностранных дел. Французские власти, всегда благожелательно относившиеся к хорошо известному им Миллеру, пошли ему навстречу, и высылка генералов была отложена до нового распоряжения.

В эти хлопотливые и неприятные дни Е. К. Миллер принял решение об отставке Шатилова. С одной стороны, давление французских властей не оставляло возможности сохранять Шатилова на его посту. С другой стороны, интриги Шатилова и его стремление захватить командные высоты в эмиграции вызывали вполне обоснованное беспокойство. Новая обстановка окончательно рассеяла сомнения главы РОВСа.

27 июня Шатилов подал Е. К. Миллеру рапорт с ходатайством об освобождении от занимаемой должности. В тот же день Шатилов известил префектуру полиции об уходе с поста начальника 1-го Отдела РОВСа.

Зачисляя официально Шатилова в свое распоряжение, Миллер позолотил пилюлю. В приказе от 29 июня он принес Павлу Николаевичу «глубокую благодарность» и выражал надежду, что и впредь он будет трудиться на пользу РОВСа. Одновременно Миллер назначил на место Шатилова генерала-от-кавалерии И. Е. Эрдели.

17 июля генерал Абрамов уехал в Софию. Отстраненному от дел РОВСа Шатилову власти разрешили остаться во Франции.

* * *

В воскресенье 2 июля Е. К. Миллер и его жена были в отъезде. Их слуга Дмитрий отправился в церковь. В половине одиннадцатого остававшийся в квартире ротмистр А. М. Изюмов был вызван по телефону француженкой, приглашавшей его от имени генерала О. на свидание в церковь. Изюмов поехал, но в церкви генерала О. не обнаружил. Никто из прихожан не видел генерала в этот день. Изюмов недоумевал. Тем временем слуга вернулся домой. Входная дверь в квартиру была взломана, засов валялся на полу передней. Кто-то интересовался бумагами генерала Миллера. Таинственные налетчики унесли пачку семейных документов и кое-какие бумаги из официальной переписки генерала.

* * *

30 сентября вечером на площадке второго этажа в доме № 29 на рю дю Колизе взорвалась бомба, начиненная черным порохом. Взрывом сорвало входную дверь канцелярии РОВСа. На полу были найдены два письма, отпечатанные на русской пишущей машинке. В письмах содержались угрозы генералу Миллеру и его сотрудникам — генералу Эрдели, адмиралу Кедрову и другим. Анонимные авторы, укрывшиеся подписью «Доброволец Единого Фронта», угрожали дальнейшими действиями в случае, если генерал Миллер и другие укрыватели преступлений Шатилова не отойдут добровольно от возглавления РОВСа.

Анонимы провокационно связали воедино «Союз Добровольцев», состоявший из сторонников генерала А. И. Деникина, и газету «Единый Фронт» лейтенанта А Н. Павлова. Редакция газеты начисто отрицала причастность «Единого Фронта» к взрыву. Тем более — добровольцы Деникина. Виновников покушения французская полиция найти не смогла.

 

Генерал Эрдели и «организация»

Иван Егорович Эрдели, родившийся в 1870 году, был однокашником Е. К. Миллера по Николаевскому кадетскому корпусу и Николаевскому кавалерийскому училищу. Выпущенный в лейб-гвардии Гусарский Его Величества полк в 1890 году, он стал и однополчанином Миллера.

В 1897 году он окончил Николаевскую академию Генерального штаба и начал блестящую карьеру. С 1905 по 1907 год он состоял в Комитете государственной обороны, в 1910–1912 годах командовал лейб-гвардии Драгунским полком, в 1911 году был зачислен в свиту Его Величества. Первую мировую войну начал в должности генерал-квартирмейстера 9-й армии генерала Лечицкого, командовал на фронте 14-й кавалерийской и 64-й пехотной дивизиями, 18-м армейским корпусом. В 1917 году был командующим 11-й и Особой армий. В августе поддержал «мятеж» генерала Корнилова и был заключен Временным правительством Керенского в Быховскую тюрьму. В ноябре 1917 года бежал на Дон и присоединился к Добровольческой армии Корнилова, проделал с нею первый и второй кубанские походы. В 1918–1919 годах был Главноначальствующим на Северном Кавказе.

Элегантный гвардеец, с отличными манерами светского человека, Эрдели вместе с тем был скромным, обаятельным, честным и прямым человеком, не терпевшим ссор, подсиживаний и интриг. В военной среде он пользовался всеобщим уважением.

Приняв должность, в течение трех недель, с 9 по 30 сентября, Эрдели объезжал группы РОВСа во Франции. На собраниях знакомился с офицерами и начальниками групп, выслушивал их доклады, делился новостями.

После собрания в Лионе Рончевский в краткой беседе наедине предупредил Эрдели о наличии в РОВСе подозрительной тайной «Вн. линии».

* * *

Перед своим отъездом в провинцию Эрдели заблаговременно списывался с начальниками местных групп РОВСа. Списываясь, он не указывал адресов, где предполагал остановиться, ибо в большинстве случаев он был гостем начальников групп или кого-нибудь из давних сослуживцев. Лишь для Марселя и Лиона он дал свой адрес. В обоих городах то были отели, расположенные около вокзалов и носившие одно и то же название «Терминюс».

В обоих отелях он получил одинаковые анонимные письма, напечатанные на русской машинке, с угрозами из одного и того же источника:

«Ваше высокопревосходительство, вы что-то очень ретиво принялись за объединение офицерства. Остерегитесь. Как бы вам не было худо».

В Марселе письмо было доставлено обычной почтой. В Лионе письмо принес неизвестный посланец, вручивший его администрации отеля.

Генерал Эрдели прочел эти подметные письма и никакого значения им не придал. Уничтожив их, вернулся в Париж и даже не доложил о них генералу Миллеру.

* * *

Тотчас после назначения Эрдели Закржевский приступил к перестройке и приспособлению «Организации» к невыгодно обернувшейся обстановке. Враждебность к Миллеру была сразу же распространена и на Эрдели.

3 июля 1934 года Закржевский писал подполковнику Мишутушкину:

«Оценка положения, данная вами, вполне соответствует истинному положению вещей у нас. Председатель Вр. возомнил себя спасителем отечества после приятных слов о нем и о Вр., сказанных ему „союзниками“, почему об уходе его сейчас нет речи, Ф. Ф. уезжает к себе. Новая власть в лице Э. уже опутывается отколовшимися первопоходниками, младороссами и прочими, ибо сам Э. слаб и склонен со всеми мириться. Развязка в головке наступит гораздо быстрее, чем я этого ожидал. Вчера видел В. А. Л. [56]Ларионова.
, который говорит о необходимости готовиться к революционному действию в отношении песочников. Вполне разделяя его взгляд, я прошу вас подготовить возможно большее количество единомышленников, понимающих, что в момент, когда назревают решительные события, нам навязывается бездарное руководство, ничего не видящее и растрачивающее последнее достояние. Подготовка должна пройти совершенно незаметно и скрытно. О времени и способах действия вы будете своевременно извещены. Пока не предпринимайте ничего самостоятельно, ибо это могло бы быть во вред общему делу (вовне, конечно, но внутри продолжайте усиленную работу). Связь со 115 полная. Причины ухода Павлова: он, с одной стороны, совершенно разошелся с председателем Вр. в оценке положения Вр., настаивал на переносе центра, во-вторых, желал отвести удары от самого Вр., в-третьих — потерял, по его собственному выражению, сердце, ибо, если отбросить Ф. Ф., Кусонского и Скоблина, и нас, — всё остальное к нему полубезразлично, полувраждебно. Уходом он развязал себе руки и получил значительную свободу. Плохого в этом нет, пока мы будем держаться наших целей и нашего дела. Вот почему то, о чем вы говорите, — т. е. о создании отдела с Павловым во главе, должно быть проведено в порядке расширения существующего нашего внутреннего аппарата, но наружу оно вылезать не должно, ибо не получит ни разрешения властей, ни признания со стороны кого бы то ни было, приведет к расколу и распадению. Кроме того, затруднит и положение самого Павлова, который не пойдет на такой резкий шаг сейчас . Начатая военно-политическая работа во Вр. заглохнет по официальной линии, ибо Э. ни черта не смыслит, а денег на нее отпускаться не будет. Поэтому ваш разговор с Непосредственным [57]Т. е. с Эрдели.
полубеспредметен. Нажимать я сейчас не могу; личные отношения мои с Э. отвратительны, ибо я имел неосторожность, когда его фамилия появилась в „Последних Нов.“, подать ему рапорт очень резкий, на который ответа не получил.

Дела АА надо продолжать, смотря на него не как на отделение АА2, а как на ячейку людей, которых вы с Э-лем общими усилиями направляете в русло общерусского большого дела. Фирма здесь не играет роли, общий смысл письма вам понятен. В этом же духе пишите по вашим знакомым, адреса коих вы знаете, и привлекайте к работе. Когда нас будет много, можно будет провести то, что мы хотим. В силу ряда причин, повторяю, развал самой головки произойдет быстрее, чем можно было ожидать. Прилагаю 50 фр. и сводки от 22, 23, 24, 26 июня — 5 листов».

* * *

О деятельности «контрразведки» Эрдели узнал из первых «агентурных сводок» Закржевского. Он сразу обнаружил неладное в работе этого крупного агента «Вн. линии». И 15 июля отписал Закржевскому:

«… 1) сообщите мне список лиц, коим ваши сводки считаете необходимым посылать, и число экземпляров сводок; 2) этот список будет мною рассмотрен, сохранен или дополнен, затем утвержден и по этому утвержденному списку вам надлежит сообразить рассылку ваших сводок; всякая рассылка вне утвержденного списка сводок не разрешается и на вашей ответственности. Сообщите, какие выборки вы отправляете в Болгарию. Со следующей почтой пришлю вам адрес мой, вместо ген. Кусонского».

В тот же день Кусонский сообщал Закржевскому:

«К сожалению, одна фраза в вашем письме не позволяет мне показать его Ив. Ег…. Необходимо избежать того, что могло бы внести некоторые шероховатости в мои с ним отношения. Что касается несвоевременной передачи вам сведений по поводу налета на квартиру ЕКМ, то, очевидно, П. Н. упустил из виду, что нужно было осведомить именно вас, сам же он знал о происшедшем от меня тотчас же».

Видимо, у Эрдели были веские соображения, когда он давал свой адрес, чтобы, минуя Кусонского, получать «сводки» непосредственно от Закржевского. О переписке Кусонского с Закржевским он мог догадываться. Но он, конечно, не знал, что Кусонский оставался в тесной связи с отведенным от дел РОВСа Павлом Николаевичем. И Кусонский, конечно, не сказал Эрдели, что о налете на квартиру Миллера он сообщил Шатилову тотчас же после происшествия! Незримые руководители продолжали действовать…

18 июля Закржевский сообщил из городка Оссегор о порядке рассылки «сводок». Но ни слова не написал о том, что эти «сводки» он продолжал доставлять Шатилову. Требований Эрдели он не выполнил. В ответ на отписку генерал призвал Закржевского к порядку:

«Неясно, кому пересылаются данные в провинции… Все внимание должно быть обращено на большевиков и их работу в эмиграции и в среде РОВСа. Сведения в самом фельетонном изложении не интересны. Это не сведения, а скверные сплетни».

Утаив имена своих агентов в провинции, 26 июля Закржевский сообщил о своем отказе прекратить слежку за неугодными «Вн. линии» генералами Стоговым, Витковским и другими лицами.

5 августа 1934 года Эрдели писал Закржевскому:

«…Ваши указания о Н. Н. Стогове в его лжи к ген. Миллеру я проверил. Ваше это донесение является неверным, вернее, ложью. Всё вместе взятое, в связи с вашими последними донесениями, показывает ясно, что доверия у меня к вам нет. А так как ваши рапорты основаны исключительно на доверии, то вывод ясен».

С пачкой «сводок» Закржевского Эрдели пришел в кабинет Е. К. Миллера и показал их ему.

— Евгений Карлович, читать эту литературу я не желаю и поощрять ее не хочу.

— А кто этот Дмитриев? — спросил Миллер, разглядывая подпись под письмами.

— Это — капитан Закржевский, корниловский артиллерист.

— Да, такого агента нам не нужно. И вообще эту работу по «Внутренней линии» надо прекратить. Рассчитайся с ним по почтовым расходам и больше дел с ним не имей.

* * *

8 августа Закржевский с тревогой писал Ларионову:

«Дорогой Виктор Александрович, прошу вас постараться повидать скорее П. Н. и прочитать ему настоящее письмо. До сего дня, т. е. почти 1 месяц, как я уехал, я не получал никаких указаний от него по вопросу о дальнейшей работе, а от Лопатина [58]М. И. Селиверстов.
не получил вообще ни одной строчки, ни одного подтверждения всему мною посланному и никаких результатов по ряду вопросов, кои были заданы мной через него. В результате моего письма № 305 Ивану Егоровичу, копия коего была мною послана Лопатину для доклада Павлу Николаевичу Шатилову, мною получено сегодня… Здесь все пропитаны величайшей ненавистью к Е. К-чу, вплоть до того, чтобы требовать его ухода, окончательно и поскорее. Прошу вас скорее поделиться со мной результатами вашей беседы с П. Н. и дать мне его указания. У меня совершенно опускаются руки, как раз именно сейчас в руки даются возможности, которых не было раньше, нужны средства и т. д. Прилагаю для передачи П. Н-чу сводки от 3 августа о совещании в Бухаресте и беседу с Богдановичем [59]Полковник, начальник НОРР.
и для Пушкаря — сводку от 3 августа, а всего 5 листов…»

В конце сентября Закржевский сообщал своей агентуре:

«Ваш покорный слуга уже не занимает той официальной должности при Отделе. Тем не менее, мы своего дела не оставим и будем и впредь работать… Виделся дважды с 115. Говорит о необходимости от всего отмежеваться и продолжать работу как ни в чем не бывало. Итак, мы продолжаем жить, как будто ничего не случилось. Работать осторожно, не вызывая ничьего внимания, как бы в подполье».

Но одного подполья было мало. Для прикрытия все-таки нужна была некая официальность. Выход вскоре был найден. С ведома генералов Шатилова и Абрамова, при деятельном участии капитана Фосса, работа по «Вн. линии» вновь была поручена Закржевскому. С декабря 1934 года, минуя генерала Эрдели, он был подчинен непосредственно Е. К. Миллеру. Докладчиком по делам «Вн. линии» был назначен Скоблин, о котором Шатилов знал, что ему можно было кое-что поручить. А после визита Фосса к генералу Миллеру в мае 1935 года позиции Скоблина настолько окрепли, что присутствие Закржевского в Париже стало ненужным. В сентябре 1935 года он вернулся к Фоссу в Софию.

* * *

15 и 16 декабря 1934 года в ограде церквей на рю Дарю и рю д’Одесса неизвестные лица распространяли листовки с воззванием за подписью начальника 1-го Отдела РОВСа Ивана Эрдели. Автором этой листовки генерал не был. Возмущенный, Эрдели сообщил печати о принятии им мер для обнаружения авторов фальшивки. Их он, конечно, не обнаружил…

А 12 февраля 1935 года Закржевский писал Мишутушкину:

«Мне пришла в голову мысль на время приостановить атаки на Вр. и в то же время получить косвенное подтверждение о наличии связи у „Последних Новостей“ и Союза Добровольцев с общественниками [60]Большевиками.
, а именно: предложите Баргину [61]С ведома Шатилова, чин «Вн. линии» Беневоленский, кличка Баргин, подчиненный капитану Войтеховичу в Риуперу, был прикомандирован в 1934 году к Союзу Возвращения на Родину.
немедленно послать по своей новой линии следующее: „Здешний генерал из Р.О.В.С. а получил письмо из Парижа, в котором говорится приблизительно следующее: что упорно держится слух о предстоящем уходе Е.К.М. (полностью), и что последний передает бразды правления И.Э. (полностью). И.Э. [62]Иван Эрдели.
по вступлении собирает „военный совет“ по специальному подбору, и этот „совет“ выбирает главнокомандующим А.И.Д. (полностью), и что И.Э. является ставленником А.И. Д-на [63]А. И. Деникина.
, что вызывает большую тревогу в кругах „правоверных““. Если это сообщение верно, то было бы большой тактической ошибкой вести в настоящий момент кампанию против И.Э., который делает такое полезное дело, как предстоящий совершенно неминуемый раскол в ОВС-е. Наоборот, мне думается, что всякая кампания, которая вредит его личному авторитету и имени, может заставить Е. К. М-ра пересмотреть вопрос о своем заместительстве, не в пользу Э. на этот раз. Я уверен, что это сообщение заинтересует общественников».

В апреле 1935 года, ссылаясь на необходимость экономии денежных средств, Е. К. Миллер уволил Эрдели с должности начальника 1-го Отдела РОВСа и принял на себя его обязанности. Руководство «Внутренней линией» во Франции поручил Скоблину. Незримые руководители воспрянули духом.

 

Е. К. Миллер в окружении Скоблиных

Ревностно и молитвенно праздновали корниловцы день святых Флора и Лавра. Поминая своего доблестного шефа, генерала Лавра Георгиевича Корнилова, ежегодно служили они панихиды по павшим и молебны о здравствующих. Затем собирались на трапезу, приглашали на торжество виднейших белых генералов и старших корниловцев — Деникина, Богаевского, Кутепова. Вспоминались боевые подвиги, произносились патриотические речи, провозглашались заздравные тосты.

После четырехлетнего отсутствия, в 1928 году Скоблин вновь стал хозяином в своем полку, а Плевицкая — любимой матерью-командиршей. На полковых праздниках они задавали тон: Скоблин произносил пламенные патриотические речи, Плевицкая покоряла за душу хватающими русскими народными песнями.

6 сентября 1931 года корниловцы праздновали день святых Флора и Лавра. На банкет были приглашены генералы Миллер, Шатилов, Стогов, Фок, Пешня, Репьев, адмирал Кедров. Царило приподнятое праздничное настроение. Обращаясь к Е. К. Миллеру, Скоблин с пафосом сказал:

— Сегодня мне хочется дать доказательство нашей преданности нашему Главе, работающему в столь трудной и морально тяжелой обстановке. По нашей добровольческой традиции, от имени общества офицеров полка, я прошу его превосходительство генерала Миллера зачислить себя в списки нашего полка.

Под громкие крики «Ура!» до глубины души растроганному Миллеру была поднесена корниловская розетка. По воле Скоблина он стал старшим корниловцем. Отвечая на бурю приветствий и благодаря за оказанную честь, Миллер заявил:

— РОВС одним своим существованием осознается советской властью, как наибольшая угроза и опасность. Мы достигли этого десятилетней верностью заветам основателей и вдохновителей борьбы за Россию.

Снова крики «Ура!» Праздник удался на славу. В прекрасном расположении духа вернулся Миллер домой. В этот день славные корниловцы стали для него близкими и родными.

* * *

Скромной и трудной была жизнь большинства белых эмигрантов. Заработки подчас едва обеспечивали их самые насущные нужды. Лишь немногие могли приобрести автомобиль. Для еще меньшего числа собственный домик был пределом мечтаний.

Счастливцы, сумевшие накопить трудовые франки, искали места подешевле. Таким местом был городок Озуар-ля-Феррьер, в сорока километрах от Парижа; тут можно было купить или выстроить собственными руками домик на небольшом клочке земли. Несколько десятков эмигрантских семей поселилось в этом городке. Среди них и чета Скоблиных.

В конце мая 1930 года в бюро Д. М. Шнейдера, торговца недвижимым имуществом, вошел моложавый господин. Осторожно и обстоятельно он расспросил об условиях продажи имущества, о котором узнал из объявления в газете «Последние Новости». Назвав себя, Скоблин условился о предварительном осмотре дома. Плевицкая ожидала его на улице в темно-сером автомобиле марки «Ситроен» 1925 года.

Осмотрев дом № 345 на авеню Марешаль Пэтен, в течение пяти минут принял решение. Немного поторговавшись, сошлись на 82 тысячах франков. 7 июня был подписан договор. Скоблин внес 10 тысяч наличными и обязался выплачивать остальное по 9 тысяч в год.

Никто не спрашивал, откуда у них деньги. Известно было, что Скоблин нигде не служил, что его жена давала концерты, а раз так, то все в порядке. Ведь несомненно доходными казались турне Плевицкой по городам Прибалтики и Финляндии. Да и в богатую Америку ездили не без успеха. На фоне эмигрантской бедности Скоблины выглядели зажиточными: собственный дом, собственный автомобиль, разъезды по всей Европе, концерты, встречи с однополчанами в разных странах, банкеты, всеэмигрантская известность, поклонение, почет и уважение.

В 1934 году в Озуар началась постройка Свято-Троицкой церкви для окормления небольшой русской колонии. Скоблины щедро жертвовали на церковь. Плевицкая часто посещала службы. Первым настоятелем прихода и ее духовником был о. Александр Чекан, в прошлом офицер-артиллерист, женатый на дочери генерала Миллера.

* * *

Возвращаясь из поездок, Скоблин докладывал Миллеру о виденном и слышанном. Рассказывал о быте белых воинов в других странах, о встречах со старшими начальниками. Высказывал благие пожелания. И нашептывал против себе неугодных.

Часто по воскресным дням Скоблин заезжал за четой Миллеров и увозил их к себе в Озуар. У входа в дом чету Миллеров с радостной улыбкой встречала Надежда Васильевна.

В небольшом дворике росли три русские березки, так остро напоминавшие о покинутой родине. Солнечным днем усаживались в их тени. Домашняя обстановка располагала к задушевным беседам. Скоблин подробно повествовал о прошлом Корниловского полка, его походах, боях, тяжких подчас потерях. Вместе мечтали о радостном будущем России. Миллер слушал, и еще ближе его сердцу становились корниловцы, покрывшие себя немеркнущей славой. Восхищаясь боевыми подвигами Скоблина, Миллер проникся к нему исключительным доверием.

Надежда Васильевна трогательно ухаживала за дорогим гостем. Особенно в дни, когда Наталья Николаевна Миллер оставалась дома. Своего гостя Скоблины усаживали на шезлонг под ярко-желтым зонтом. Круглый садовый стол был покрыт белоснежной скатертью. Вкусные яства, приготовленные умелыми руками опытной хозяйки, возбуждали аппетит. Чаруя старика ослепительной улыбкой, ласково глядя ему в глаза, Плевицкая умно, тонко и настойчиво располагала его к себе, не снижаясь даже до легкого флирта.

В беседе за столом Надежда Васильевна певучим голосом вставляла свое слово в мудреные разговоры генералов:

— Милый Евгений Карлович, как вы всегда умеете так ясно и просто объяснить самые трудные вопросы. Даже я, глупая женщина, и то начинаю понимать непонятное.

— Ну, вы-то умная женщина и такая талантливая, — отвечал Миллер, польщенный вниманием певицы.

Вечером Скоблин отвозил Миллера домой. В пути опять беседовали на политические и военные темы. Говорили о задачах борьбы с коммунизмом, обсуждали новости русского Парижа, вести о жизни в России.

И Миллер открыл Скоблиным двери своего дома, сердечно к ним привязался, полюбил их как родных, честно и благородно.

* * *

Вечером 27 февраля 1935 года Скоблины возвращались домой. В Венсенском лесу на их автомобиль налетел быстро мчавшийся грузовик. Машина Скоблиных была разбита вдребезги. Несмотря на серьезность катастрофы, Скоблины пострадали мало. После первой помощи в ближайшем госпитале их перевезли в Галлиполийское собрание, где они провели ночь. На следующее утро генерал Миллер поместил их в клинику «Мирабо». У Плевицкой — нервный шок и ушибы. У Скоблина — надлом правой ключицы и звездообразная трещина в правой лопатке. Отеческими стараниями Е. К. Миллера чета Скоблиных была обставлена вниманием врачей и отличным уходом.

Лечили их профессор И. П. Алексинский и директор клиники доктор Б. М. Жирмунский. Они быстро поправились и 17 марта покинули клинику. За восемнадцатидневное пребывание в отдельной палате Скоблины заплатили 4156 франков. Кроме того, щедрые гонорары получили пользовавшие Скоблина хирурги. В расходах не стеснялись, хотя еще и не получили компенсации от страховой компании.

Выписавшись из клиники, Скоблин несколько раз являлся к Жирмунскому для перевязок. В мае он посетил доктора в последний раз, приехав в клинику в новеньком «Пежо».

* * *

Ежегодно, начиная с 1930 года, Скоблины посещали группы РОВСа, рассеянные по Европе. Особенно часто они бывали в Софии, где их восторженно принимали и чествовали.

Прикрываясь официальной вывеской III Отдела РОВСа, софийский центр «Вн. линии» устраивал торжественные собрания и банкеты. После высокопарных речей и заздравных тостов пели добровольческие песни, запевала Плевицкая. От нее белые воины получали заряд душевной бодрости, слушая вдохновенно исполняемую ностальгическую песню «Замело тебя снегом, Россия»…

А в тиши секретных совещаний с Фоссом Скоблины договаривали то, что не умещалось в тесные рамки шифрованной и эзоповской переписки между Озуаром и Софией.

В среде однополчан Скоблин энергично внедрял идею офицерской элиты, достойной быть в рядах «Вн. линии». Объезжая группы корниловцев в Югославии, Бельгии, Болгарии, Финляндии, незримыми нитями агентуры связывал их воедино. Был он ревностным проводником идеи, ярко выраженной Закржевским некоему «Вениамину Васильевичу» в письме от 1 июня 1934 года:

«…оказалось совершенно необходимым внутри нашего Союза создать вторую высшую ступень для немногих поначалу, которая могла бы быть костяком для ставшего дряблым тела Союза. Выражаясь грубо, большевистским языком, это ГПУ внутри компартии. Если сравнить членов РОВСа с коммунистами, то, мы, члены внутренней организации, являемся в отношении их чем-то вроде чекистов. Не пугайтесь слов, приведенных здесь только для пояснения. Когда мы вырастем и охватим весь Союз, отбросив из него все ненужное и дряблое, все колеблющееся и не наше, тогда мы будем реальной силой, которая будет играть решающую роль в жизни самого Союза так и вне его — и в эмиграции, и в СССР. Я все откладывал пересылку Вам положений названной организации, пока не получил для этого благословения нашего генерала [65]Т. е. Шатилова.
. Сейчас, ввиду острой необходимости, скорого объединения преданнейших чинов армии в тесную, дружную семью, такое благословение получил, почему и пересылаю Вам положения эти на 10 листах, прошу в них разобраться и, на основании имеющихся там положений о привлечении новых членов, привлечь членов из числа наиболее достойных, о коих вы мне сообщите, а равно об их годности и способности для того или иного вида работы».

«Ненужное и дряблое», не согласное с его деятельностью, Скоблин беспощадно выметал из полка. Не щадил и старейших первопоходников: в начале 1934 года он исключил доблестных офицеров, полковника М. Н. Левитова, бывшего командира 2-го Корниловского полка, капитана Д. А. Возовика. Иные уходили из полка сами.

Зато возвышал и приближал к себе готовых бездумно выполнять любые распоряжения. Такими в Париже были полковник Г. 3. Трошин и адъютант капитан П. Я. Григуль, в Болгарии полковник Кондратьев, в Лионе назначенный летом 1933 года помощником Скоблина полковник С. Е. Киреев, в Гельсингфорсе капитан Батуев. И многие другие помельче. Из добровольческих «цветных» полков Корниловский поставил в «линию» наибольшее число офицеров.

О принадлежности Скоблина к тайной «Организации» Шатилова Е. К. Миллер не знал. Доверяя Скоблину, 15 сентября 1933 года глава РОВСа назначил его начальником группы чинов 1-го армейского корпуса в Париже.

 

«Внешняя линия» РОВСа

10 мая 1933 года генералы Скоблин, Туркул, Пешня, Фок и полковник Сокольский представили Е. К. Миллеру меморандум. Недовольные видимой пассивностью РОВСа, они требовали от Миллера возобновления активной работы в СССР. С каждым из них Миллер беседовал отдельно. Скоблин же настаивал на проведении террористических актов с похвальной целью — поднять дух борцов.

Упреки авторов меморандума не были справедливыми. Бездеятельным Миллер не был. 9 июля 1932 года он обратился к чешскому деятелю, русофилу К. П. Крамаржу с просьбой добыть 50 тысяч франков для покупки небольшого корабля. На этом корабле Миллер предполагал отправить в СССР десятка два офицеров с заданием поднять на юге крестьянское восстание. Из этого проекта ничего не получилось. 17 июля Крамарж ответил, что ему не удалось найти нужные деньги. С другой стороны, Миллер и Кедров усомнились в благонадежности намеченных к отправке эмиссаров и особенно полковника Жолондковского, представителя «Вн. линии» в Румынии.

Изучив и пересмотрев методы погибшего Кутепова, Миллер решил приступить к организации в СССР тайных опорных пунктов и ячеек. Для лучшего охранения тайны Миллер перенес центр работы из Парижа в Финляндию. В те годы в Выборге, неподалеку от советской границы, проживал генерал Северин Цезаревич Добровольский. Бывший в 1917 году военным прокурором 11-й армии, в конце 1918 года Добровольский бежал от власти большевиков из Петрограда в Финляндию. После возникновения Северного антибольшевистского фронта Добровольский прибыл в Архангельск. 26 мая 1919 года Миллер назначил его на пост военного прокурора Северной области. Крах на Севере вынудил Добровольского вернуться в Финляндию.

В течение многих лет Миллер и Добровольский поддерживали дружественную переписку. И когда Миллер приступил к осуществлению намеченных планов, то в лице Добровольского, старого соратника и бескомпромиссного врага большевиков, он нашел прекрасного помощника.

Добровольский установил деловые отношения со Вторым отделом Генерального штаба Финляндии. Он помог Е. К. Миллеру войти в тесный контакт со служившим во Втором отделе подполковником Мальмбергом. Финны были готовы сотрудничать с РОВСом и вполне доверяли Добровольскому. Кое-какие начинания уже осуществлялись Миллером и до подачи генеральского меморандума.

14 сентября 1933 года Северов известил Ивана Ивановича:

«Сегодня я был вызван местным представителем полковника Мальмберга, который сообщил мне ответ последнего на наши предложения о совместной работе. Полковник Мальмбер хочет, чтобы Вы писали ему непосредственно; он хочет ознакомиться с делом детально, то есть, кто будет работать, и в чем будет состоять эта работа. Согласно его заявлению, я заключил, что полковник Мальмберг уже вошел в сношения с Вами…»

Выслушав проекты Скоблина о посылке людей в СССР, Миллер решил привлечь и его к секретной работе.

19 сентября 1933 года он сообщил Добровольскому:

«Был бы рад писать полковнику Мальмбергу непосредственно. Прошу Вас сообщить мне адрес, по которому я должен ему писать. Вам нужно поторопиться, так как Петр Петрович [68]Скоблин.
думает быть в Вашей стране в октябре. С сегодняшнего дня я назначаю Петра Петровича моим представителем по секретной работе в Финляндии. Поэтому сообщаю Вам, что все мои прежние распоряжения отменяются».

Затруднения с получением виз не позволили Скоблину выехать в октябре, и его поездку в Финляндию пришлось отсрочить. Тем временем Е. К. Миллер продолжал контакты с финнами. 4 ноября 1933 года он писал Добровольскому:

«…Вчера я отправил полковнику Мальмбергу письмо на немецком языке. Н. Ский [69]Скоблин.
хотел сам написать Вам, что мы нуждаемся в содействии по следующим пунктам: способствовать поездкам наших посланцев и указать им лиц, поддерживающих в СССР дружеские отношения с финнами. Вот что больше всего интересует Н. Ского».

Финны согласились помогать посланцам Миллера, но категорически отказались назвать имена и адреса своих агентов в СССР. 26 октября 1933 года Добровольский писал Миллеру:

«Ответы на Ваши, вернее Н. Ского, вопросы таковы: 1) Ваши посланцы смогут ездить туда с гарантией возвращения; 2) в новой резиденции, за колючей проволокой, невозможно оказать им прямую помощь, ибо здешняя фирма работает очень конспиративно и ограждает свои коммерческие интересы, опасаясь провала своих агентов».

В январе 1934 года Скоблины выехали в Финляндию с письмом Миллера Добровольскому:

«Наконец генералу Скоблину удалось выехать из Парижа. Его отъезд, сперва назначенный на конец декабря, был отложен из-за болезни его жены, Надежды Васильевны Плевицкой, ее концерты в балтийских странах поэтому отложены на несколько недель. Я очень доволен тем, что будете беседовать с ним. Он также будет иметь возможность ознакомиться с положением в Финляндии, местом отправки наших эмиссаров. Кроме того, он должен войти в контакт с подполковником Мальмбергом, свидание с которым я прошу Вас устроить.

Во время пребывания в Париже полковника Свенсона [70]Начальник подполковника Мальмберга.
, я с ним не говорил относительно Скоблина, потому что в этот момент не знал, сможет ли последний получить визу. Поэтому я разговаривал с ним только о Вас, считая, что, благодаря Вашему посредничеству, Скоблин войдет в контакт с нужными нам лицами.

В будущем люди, посылаемые Скоблиным с поручениями, будут направляться к Вам с тем, чтобы Вы устраивали им переходы границы».

Вернувшись из Финляндии, Скоблин устно доложил Миллеру о встречах с финнами и Добровольским. Переговоры прошли успешно. 19 февраля 1934 года Добровольский писал Миллеру:

«В предыдущем письме я вкратце описал поездку в Гельсингфорс. Мы с Н. С-ким встретили самый теплый прием, и нужно думать, что будущей весной нам удастся наладить коммерческое сотрудничество со здешними фирмами».

Достигнутым соглашением Миллер был доволен. Но, как человек осторожный и искушенный в делах разведки, он постоянно напоминал Добровольскому о возможности советской провокации. 15 марта 1934 года он писал ему по этому поводу:

«Опасность связей с организациями, существующими в СССР, была уже признана генералом Кутеповым, понявшим, что их желание установить с ним контакт имело целью раскрытие его работы. По такому пути мы не пойдем никогда».

Только не знал он, что сам был уже опутан сетью советской агентуры.

 

Неудачный поход эмиссаров

Закржевский старательно собирал сведения об активистах, готовых идти на работу в России. В 1933 году летом Рончевский, Альтов и я опросили членов НСНП в отделениях и группах Лионского района. Данные о желавших подвига в подпольной борьбе были посланы Закржевскому, занесшему их имена и адреса в свою обширную картотеку.

После второго съезда национальных группировок, задержавшийся в Париже генеральный секретарь Исполнительного Бюро НСНП М. А. Георгиевский получил от РОВСа предложение предоставить в его распоряжение одного из наших активистов. Не найдя кандидата в Париже, Георгиевский приехал к нам в Лион, чтобы посовещаться и наметить подходящего человека. Хотя мы в тот момент не знали новой роли Скоблина при Миллере, тем не менее исходившее от Миллера предложение восторгов у нас не вызвало. Нас беспокоило наличие «Вн. линии» и ее связи со Скоблиным. Отказать Миллеру, пользовавшемуся нашим полным доверием и уважением, мы не могли. После тягостных размышлений и многочасовых совещаний было решено предоставить члена НСНП РОВСу. Памятуя гибель Флоровского и Ирошникова, одновременно решили, что если эта попытка сотрудничества с РОВСом окажется неудачной, то никакой совместной тайной работы впредь больше не будет.

Выбор пал на Григория Емельяновича Прилуцкого, члена небольшой группы в городке Пеаж-де-Руссийон. Участник Гражданской войны в рядах конной разведки 3-го Дроздовского пехотного полка, корнет Прилуцкий был смелым офицером, жаждавшим идти по стопам Марии Захарченко-Шульц. Мы вызвали его в Лион. На наше предложение он ответил восторженным согласием. Приняв меры к сохранению тайны, мы проводили его в Париж.

В Париже Прилуцкий явился к Ларионову. В это время Ларионов возглавлял молодежный кружок «Белая Идея», основанный его однополчанином, марковским артиллеристом Сергеем Владимировичем Иегуловым. Подобно Ларионову, Иегулов был давнишним чином «Вн. линии». Но по своему независимому характеру и смелым высказываниям мнений, не совпадавших с практикой «Вн. линии», Иегулов оказался неподходящим для возглавления «Белой Идеи». Скоблин добился его замены Ларионовым. Обиженный и возмущенный, Иегулов вступил в НСНП, увлекся его идеями и стал особенно резким критиком РОВСа, Ларионова и подчиненного «Вн. линии» кружка «Белая Идея».

Ларионов готовил Прилуцкого к походу, делясь своим опытом и знаниями. Одновременно с Прилуцким готовился Всеволод Михайлович Насонов, деятельный член «Белой Идеи», уроженец Петрограда, в недавнем прошлом офицер Красной армии. Насонов был назначен старшим, что несколько обижало Прилуцкого, никогда в Красной армии не служившего.

Насонов и Прилуцкий получили благословение от генерала Миллера. Выехали они в Финляндию с югославскими паспортами, которые вручил им Скоблин. Только Прилуцкий был несколько удивлен, зачем Скоблину понадобилось фотокарточек больше, чем требовалось для паспорта.

4 июня, по просьбе Скоблина, Миллер перевел Добровольскому 3200 французских франков на расходы по отправке эмиссаров.

В Выборге их встретил Добровольский. Коренастый мужчина выше среднего роста, со светлыми и умными глазами русского интеллигента, генерал произвел на Прилуцкого прекрасное впечатление. Добровольский был одержим идеей борьбы с коммунизмом, он был редактором боевого антикоммунистического журнала «Клич».

Для начала Добровольский пригласил Прилуцкого и Насонова на пикник, устроенный его двумя сыновьями. А на следующий день приступили к тщательной подготовке похода в СССР. Эмиссары Миллера изучали вопросы, интересовавшие генеральный штаб Финляндии. Тут Прилуцкий невольно вспомнил слова Скоблина, сказанные перед отъездом из Парижа: «Деньги приходят с работой…»

От РОВСа эмиссары получили задание организовать опорный пункт и вернуться за границу.

Тихой белой июньской ночью 1934 года проводник финн перевел Прилуцкого и Насонова через границу. Он провел их в обход пограничных препятствий и заграждений. Пожелав успеха, он распрощался с ними. Посланцы Миллера двинулись дальше на Ленинград. Шли днем и ночью. Дошли до полустанка, что недалеко от станции Левашово. Утомленные длинным переходом, повалились на перрон и заснули.

Пробуждение утром 18 июня было драматичным. Около них стояли местные жители, удивленные спавшими чужаками, да еще обутыми в ботинки заграничного производства. Они вызвали милиционера. Арестованных повели на допрос. На пути в здание милиции эмиссары решили бежать.

Выхватив парабеллумы, они выстрелили в воздух, оттолкнули милиционера и бросились наутек. На бегу отстреливались от преследователей. Бежали по-молодому быстро. Ускользнули от преследователей, прятались в лесу, в оврагах, в кустарниках. Переправились обратно через речку Сестру и с облегченным сердцем вышли к финскому пограничному посту.

Доставленные в Выборг, они рассказали Добровольскому о своей неудаче. Финны были удивлены и обеспокоены провалом на маршруте, который они считали сравнительно безопасным.

После переговоров с финнами, 12 июля 1934 года Добровольский доносил Миллеру:

«Поскольку дружественная фирма [71]Финны.
не отказывается от сотрудничества с нами в будущем и только просит обождать до более подходящего времени, я считаю нужным теперь заняться сортировкой товаров [72]Эмиссары Миллера.
. Здешние акционеры [73]Финны.
ограничили наши коммерческие возможности точными рамками, исключив игрушки [74]Оружие.
из перевозимых товаров. Мы должны считаться с этими пожеланиями, если хотим продолжать совместную работу. И только тогда, когда дела наших конкурентов [75]Советская власть.
будут расстроены, мы сможем посылать на их рынок большее количество товаров, в том числе игрушки, в которых тогда наши акционеры не увидят ничего неподходящего. Я изложил это Петру Петровичу, который, как мне кажется, склонен предвосхищать события и выходить за рамки, установленные контрактом, который вы мне прислали через здешних акционеров».

Прочтя письмо, Миллер ответил 10 сентября:

«На этот раз ограничимся целями, не выходящими за рамки, определенные нашими акционерами».

* * *

Потрясенные пережитой опасностью и провалом похода, Прилуцкий и Насонов были вынуждены вернуться во Францию. Плыли назад в трюме парохода — на более удобное путешествие Скоблин денег не дал. Он буквально рвал и метал — так был недоволен их возвращением. И приказал Ларионову немедленно отстранить Прилуцкого от дальнейшей работы.

В столовой Галлиполийского собрания в Париже Прилуцкого и Насонова в узком кругу чествовали скромным банкетом. Пили много. Пили и после банкета в кругу членов «Белой Идеи». Пили и искали виновников провала. Переложили вину с больной головы на здоровую. Прилуцкому виновником назвали Рончевского.

* * *

Был жаркий день. Августовское солнце накалило мостовые Лиона… В это воскресенье члены Лионского отделения НСНП выехали из города на прогулку в Десин. Весело проводя время, мы еще не знали о неудаче, постигшей Прилуцкого.

Нежданно на пути от трамвайной остановки к десинскому каналу выросла худощавая фигура Прилуцкого. На нем не было лица. Возбужденный, на грани сумасшествия, он бессвязно лепетал о только что пережитом. В лицо Рончевскому он бросил обвинение в предательстве и, казалось, готов был стереть его с лица земли.

Дважды и подолгу я беседовал с Прилуцким. Сперва у себя в меблированной комнате в доме № 59 на Бульвар де Бротто. Затем в комнате Прилуцкого в Пеаж-де-Руссийон. Мои попытки восстановить картину похода в СССР натолкнулись на нежелание Прилуцкого рассказать обо всем подробно и без утайки. Вспоминая о бегстве в Финляндию, он говорил отрывочно, перебрасываясь с одной детали на другую. Нервно дрожа, он держал руку в правом, тяжело отвисавшем кармане. Пыша злобой, называл имя Рончевского, неуважительно отзывался о Георгиевском. С трудом мне удалось расположить его к себе. Несколько успокоившись, в изнеможении, он произнес упавшим голосом:

— Борис Витальевич, я сгорел.

Прилуцкий был сломлен. Исчезла былая жизнерадостность, пережитый под Левашовом страх породил в нем подозрительность к людям, создал психологическую неуравновешенность на всю остальную жизнь. Тяжелое душевное состояние вызывало тягу забыться, и он много пил. Продолжая прозябать в Пеаж-де-Руссийон, вскоре он отошел от НСНП.

 

Полковник X. обвиняет генерала XX

20 февраля 1932 года на вечеринке Союза первопоходников в Париже полковник Корниловского полка Борис Маркович Федосенко встретился со своим давнишним приятелем и однополчанином подполковником Магденко.

После нескольких рюмок водки языки развязались, заговорили приятели по душам.

— Хорошо ты живешь. Процветаешь, значит, недурно зарабатываешь? — спросил Федосенко.

— Да, жаловаться не могу. Вот что, дорогой, хочу сказать тебе кое-что по секрету. Только пусть это останется между нами.

— Ладно, никому не скажу.

— Влез я в тайные дела. Не изменяя нашему белому делу, я зарабатываю на большевиках. Уже несколько лет морочу им голову и получаю за это большие деньги. О моей связи с берлинскими большевиками знает генерал фон Лампе.

— Вот как! — удивился Федосенко.

— Да, и вижусь я там не с мелкой сошкой, а с заправилами советской разведки. На днях вернулся я из Берлина для доклада генералу Миллеру. Ну, почему бы и тебе не сорвать с них чуточку деньжат? Я помогу тебе, дам ход.

Федосенко задумался. Предложение и в самом деле было заманчивым.

— Только вот что: дай честное слово офицера, что ты никому ничего не скажешь, особенно разведке генерала Миллера. Учти, что около него двойные агенты.

— Ладно, слово даю. Согласен.

На том и порешили. Магденко устроил поездку Федосенко в Берлин. 12 апреля Федосенко встретился в немецкой столице с крупным советским агентом, Георгием Ивановичем Ивановым. Договорились о сборе сведений на верхах РОВСа. Федосенко было положено жалованье — 1500 франков в месяц или 60 долларов по тогдашнему курсу. Дали ему кличку Крот.

Перед отъездом Федосенко из Берлина Магденко посвятил его в тайны советской разведки:

— Слушай внимательно, Борис. Важное есть дело, очень важное. Большевики готовят убийство президента Думера. Уже давно обрабатывают какого-то сумасшедшего эмигранта. Ну и должен выглядеть убийца не как какой-то анархист, а как наш брат белогвардеец. Понимаешь, чем это пахнет для всех наших эмигрантов? Ведь это будет удар по эмиграции. Что-то надо сделать.

Понимая всю опасность затеянного большевиками убийства, изумленный Федосенко слушал и в первую минуту не знал, что сказать.

— Да, нужно что-то предпринять. Но что и как? Тут придется хорошенько подумать о мерах.

— Да, конечно… Но это не всё, — продолжал Магденко. — Вот что еще, Борис. Ты Скоблина хорошо знаешь? Ты ведь опять в полку?

— Скоблина? Николая Владимировича? Ну, слава Богу, конечно.

— Ну, так вот, — произнес Магденко многозначительно. — Понял? Будь осторожен! Он уже давно у них…

* * *

14 апреля Федосенко вернулся в Париж. Немедля он послал комиссару полиции Енисейского дворца анонимное письмо о готовившемся на Думера покушении. Советовал усилить охрану президента. Полиция не придала значения анонимке и мер не приняла. 6 мая президент Франции погиб от руки маньяка Горгулова.

Опасаясь новых покушений на похоронах Думера, вечером 11 мая Федосенко появился в квартире генерала Миллера. Он поведал главе РОВСа о своей связи с советской разведкой и о слышанном в Берлине. Миллер посоветовал ему, строевому офицеру, немедленно порвать связь с красными, а о возможности новых покушений донести непосредственно полиции. Генерал обещал Федосенко об этом разговоре никому не говорить.

Федосенко отправился к комиссару политической полиции Фо-Па-Биде и рассказал ему об обстоятельствах гибели Думера.

Тем временем Е. К. Миллер затребовал от Шатилова справку о Федосенко, о чем немедленно узнал Скоблин. К своему большому удивлению, 1 июня Федосенко получил от Скоблина пневматичку с вызовом для объяснений, «по делам службы». В 8 часов 30 минут вечера 2 июня в Галлиполийском собрании Скоблин наедине разговаривал с Федосенко. И говорил Скоблин так, словно Миллер посвятил его в свой разговор с Федосенко. В противоположность Миллеру, Скоблин советовал Федосенко связи с большевиками не прерывать. И засыпал его множеством вопросов, пытаясь узнать все подробности.

4 июня в кафе «Франсис» на Пляс д’Альма состоялась вторая встреча Скоблина с Федосенко. Опять подробный допрос. И ровно через шесть дней после второго свидания берлинский Иванов известил Федосенко о прекращении переписки. Подведя итоги, Федосенко подумал:

«Сначала ему, Скоблину, нужно было мое личное подтверждение, что это именно я, и никто другой, поставил генерала Миллера в известность. Об этом передается немедленно местному агенту. Тот просит Скоблина выяснить, как именно и в каких выражениях Магденко мог проболтаться мне. Надо принять меры. Попробую опередить».

И Федосенко вторично посетил Фо-Па-Биде. Рассказал ему обо всем слышанном в Берлине. Выслушав его, Фо-Па-Биде сказал — 90 процентов за то, что Скоблин служит красным.

Федосенко посвятил в это дело председателя Союза первопоходников генерала Говорова. Сообщению о Скоблине Говоров не удивился. Но за связь с красными Говоров исключил Федосенко из Союза первопоходников.

13 июля Федосенко получил от Скоблина заказное письмо с вложением приказа по Корниловскому полку за № 126 от 10 июля. В приказе значился единственный параграф об исключении Федосенко из полка за связь с большевистской агентурой. Об исключении из полка Федосенко сообщил Иванову в Берлин. Но Иванов окончательно порвал связь с Федосенко, чьи повторные письма он оставил без ответа… Единственным утешением для Федосенко были 300 долларов, сорванных с Иванова.

Словно прокаженный, отвергнутый всеми, жил Федосенко в Париже. А осенью 1934 года, стремясь к восстановлению доброго имени, решил дать делу новый ход. Он составил подробный рапорт на тридцати страницах убористой машинописи с семью приложениями. Копию рапорта он вручил контрразведчику корнету К. А. Половцову. С содержанием рапорта Половцов ознакомил сотрудника газеты «Возрождение» Н. Н. Алексеева. Узнал о рапорте лейтенант А. Н. Павлов и рассказал о нем генералу Эрдели. Обеспокоенный начальник 1-го Отдела РОВСа вызвал Федосенко к себе и принял его датированный 2 февраля 1935 года рапорт. Прочитав рапорт, Эрдели поручил Половцову неофициальное расследование дел Скоблина. 6 февраля Половцов представил Эрдели свои заключения, неблагоприятные для Скоблина.

Прочитал рапорт Федосенко и Е. К. Миллер. Он был крайне возмущен и тотчас распорядился расследовать дела, но никак не Скоблина, а именно Федосенко.

Полковник военно-судебного ведомства Григорьев собрал свидетельские показания, порочившие Федосенко и обвинявшие его в связях с красными во время Гражданской войны и в присвоении казенных денег в Крыму. Разумеется, никаких новых сведений о берлинских беседах Федосенко расследование Григорьева не принесло, а Скоблина оно ни в коей мере не коснулось.

Расследование дела корнетом Половцовым Миллер приказал прекратить, а самого Половцова уволил от занимаемой должности. Строго выговаривал Миллер Эрдели и Половцову за проявленную ими инициативу. Твердо был уверен Миллер в том, что Федосенко — заведомый прохвост, а Скоблин — вне всяких подозрений.

* * *

26 января 1935 года, за подписью «Али-Баба», в «Возрождении» появилась статья Н. Н. Алексеева о полковнике X. и генерале XX. Он писал:

«Если, действительно верно, XX. виноват, то РОВСу нанесен тяжкий удар. Нет — посеяно сомнение, которое при замалчивании так же губительно отразится на дальнейших судьбах РОВСа. В этом деле должен пострадать либо обвиняемый, либо обвинитель, либо оба они. Но это не может и не должно закончиться безрезультатно».

В кругах РОВСа статья Алексеева вызвала бурю возмущения. Даже Эрдели, получивший рапорт Федосенко, письмом в редакцию «Возрождения» сообщил:

«…полковник X. ко мне не являлся, никакого прошения мне не подавал и никаких данных мне не сообщал, почему у меня и не было оснований для производства какого бы то ни было расследования… всю ответственность за провокационные инсинуации по адресу одного из старых членов РОВСа, первопоходника генерала XX., приведенные в статье „Отклики“, возлагаю на ее автора и его осведомителя, полковника X.»

Редакция «Возрождения» поспешила согласиться с письмом Эрдели и назвала полковника X. большевистским агентом.

А 31 января в «Возрождении» было напечатано письмо корниловцев за подписью полковника Трошина, восторженно отзывавшихся о генерале XX.:

«Мы, корниловцы, все, как один, встаем на защиту доброго имени того, кто в течение всего боевого периода Гражданской войны вел нас к выполнению нашего долга… Пусть все знают, что генерал XX. — не один, он — это все корниловцы. Мы также горячо возражаем против всякого расследования, каковое рекомендует Али-Баба в отношении генерала XX. Наш начальник вне подозрений…»

Софийский официоз «Вн. линии» — «Вестник Общества Галлиполийцев» — в номере от 15 февраля 1935 года поддержал Скоблина:

«Провокация против пользующегося безупречной репутацией генерала нас не удивляет… Находящиеся в Париже корниловцы письмом в том же „Возрождении“ дали достойный отпор клевете. Мы это горячо приветствуем…»

И «Часовой» Орехова, противника Миллера и сторонника Шатилова, подкреплял протест корниловцев в мартовском номере 1935 года:

«…Отметим лишь полное достоинства письмо корниловской группы в Париже и то доверие, которое было единодушно выражено ген. — майору Н. В. Скоблину на очередном собрании командиров частей и начальников групп I армейского корпуса в Париже. К выражению этого доверия, уважения и симпатии присоединяется и „Часовой“ и просит Николая Владимировича полностью располагать нашей скромной помощью, если бы она потребовалась в деле защиты его доброго имени».

* * *

18 февраля Скоблин обратился к Е. К. Миллеру с просьбой созвать суд чести для рассмотрения выдвинутого против него обвинения. Просьбу Скоблина Миллер отклонил. Сообщая об этом генералу Витковскому письмом от 22 марта 1935 года, Миллер еще раз подчеркнул безупречную репутацию командира корниловцев.

Ответом Миллера Скоблин был польщен. Но все же 22 апреля подал новый рапорт, настаивая на созыве суда чести. Наконец, 11 июня Миллер согласился созвать суд чести для генералов. Суд чести при управлении 1-го Отдела РОВСа, под председательством генерала Н. Н. Стогова и при участии генералов Репьева, Черячукина, Ставицкого и Твердого, рассмотрел представленные материалы и допросил свидетелей полковника Федосенко. Скоблин на разбирательстве не присутствовал, и суд удовольствовался его показаниями, данными полковнику Григорьеву. 6 июля суд решил:

«Признать возведенные г. Федосенко обвинения против ген.-м. Скоблина необоснованными и ничем не подтвержденными…»

Обрадованный Миллер в частном письме от 10 июля писал Скоблину:

«Примите от меня сердечные приветствия по случаю окончания этого неприятного для Вас, Надежды Васильевны и всех нас дела».

* * *

Подполье «Вн. линии» грудью встало на защиту Скоблина. 22 февраля 1935 года Закржевский писал своему агенту в Южин:

«Мы переживаем исключительно тяжелое время. С одной стороны, налицо новая попытка скомпрометировать доблестного ген. Скоблина, с другой стороны, идет усиленное выдвижение А И. Д. [77]Ген. А. И. Деникин.
при помощи еврейских денег. Переплетение советской агентуры в лице Федосенко и так называемого Добровольческого Союза (Колтышев, Дончиков и Ко.) совершенно очевидно и не требует доказательств…»

В письме от 18 марта 1935 года другому корреспонденту Закржевский сообщал:

«…Почти три года Федосенко молчал… и вдруг выступил против генерала XX., т. е. Скоблина, обвиняя его в работе на большевиков. Доказательства? Будто бы слова того же берлинского резидента ГПУ о том, что ген. Скоблин у них работает, и несколько маленьких записок от генерала в мае-июне 1932 г., назначающих встречи. Вот и всё. По просьбе ген. Скоблина назначено следствие… конечно, Федосенко остается для нас агентом большевиков».

22 марта 1935 года он осведомлял своего конфидента Мишутушкина о неприятном для «Вн. линии» происшествии в Париже:

«…Из разговоров с Илецким [78]Скоблин.
выяснилось, что какая-то сволочь внушила Патриарху [79]К. Миллер.
мысль о том, что вся последняя борьба вокруг Вр., в том числе Федосенко, XX. и т. п. — есть результат борьбы двух разведок — таковой Георгиевича (в лице Половцова) и остатков таковой Дмитриева, причем некрасивая роль во всём этом отводилась Дмитриеву. Вот в какой обстановке приходится работать. Меры приняты».

 

Скоблин и финны

Скоблин был очень недоволен финнами. Считал их слишком осторожными и хотел действовать по собственному усмотрению. Он намеревался отправить в СССР очередную группку эмиссаров. Отправка не состоялась, так как для них не удалось вовремя добыть югославские паспорта. Было решено отложить ее до весны 1935 года.

Между тем, на горизонте тайной работы возникли новые трудности. Финны поставили Добровольскому условие отправлять в СССР только одиночных агентов. Кроме того, советы значительно усилили наблюдение в пограничной полосе. 27 июня 1935 года Добровольский писал Миллеру:

«…после 5 июня новые порядки установлены на таможне наших конкурентов, и тем самым товары подпадают под такой контроль, что почти невозможно переправить даже мышь. Я Вас прошу соблюдать все условия контракта, заключенного Вами для отправки товаров сюда. Я Вам пишу обо всём этом потому, что Петр Петрович лишь изредка дает знать о себе, а также для того, чтобы Вы поддержали меня в отношении отправок только одного комми вместо двух».

В 1935 году второй отдел генерального штаба Финляндии отказался вообще от сотрудничества с РОВСом. Его решение мотивировалось точными сведениями о том, что, по сообщениям Разведупра из Парижа, проекты отправок эмиссаров в СССР становились известными советскому военному атташе в Гельсингфорсе.

Встревоженный Добровольский 26 августа 1935 года сообщал Миллеру:

«Сегодня около полудня меня посетил местный представитель дружественной фирмы, просивший меня немедленно известить Вас или Петра Петровича об их решении прекратить все связи с нами. Документ, который он мне показал в доверительном порядке, указывает, что уже летом прошлого года местный представитель наших конкурентов был в курсе отправки двух образцов товаров [80]Т. е. Прилуцкого и Насонова.
и что он получил задание выявить их и наблюдать за их дальнейшими действиями. Затем, то же лицо было уведомлено о возможности отправки сюда, следующей осенью, новых товаров. Равным образом он получил задание еще пристальнее наблюдать за этой новой отправкой. Нужно отметить, что именно из Вашей страны был дан сигнал о том, что новые товары должны прибыть на мой адрес.

Совсем не желая плохо думать о нашей фирме, и в частности о Петре Петровиче, который произвел здесь самое лучшее впечатление, наши друзья категорически отказались от работы с нами. Они просили меня самым серьезным образом привлечь Ваше внимание к тому, что наши конкуренты располагают у Вас возможностями следить внимательно за нашей торговлей».

В большом письме от 10 октября 1935 года Добровольский сообщал Миллеру:

«наше главное бюро находится под наблюдением наших конкурентов». Ссылаясь на разговоры с представителем финской контрразведки, он писал, что сам по себе провал похода Прилуцкого и Насонова не очень обеспокоил финнов. Но когда их контрразведка установила, что советский военный атташе в Гельсингфорсе располагает сведениями, о намеченной Париже отправке очередного «коммивояжера», то ей стало ясно неблагополучие в центре РОВСа. Финны указали Добровольскому, что совместная работа может быть возобновлена «только при условии изменения положения в центре».

Добровольский и бывший в этот момент в Финляндии Скоблин беседовали с финским контрразведчиком. Добровольский писал, что финский контрразведчик «с большим почтением и уважением относится к Петру Петровичу, но считает, что его личность слишком известна нашим конкурентам, которые решили любыми средствами сокрушить П. П.».

Отказ финнов от сотрудничества с центром РОВСа навел Добровольского на мысль использовать для тайной работы русских эмигрантов, живших в Финляндии. К тому же у Скоблина была здесь группа корниловцев, среди которых были активисты, готовые идти в Россию.

В конце письма Добровольский ясно намекал о подозрениях финнов в отношении Скоблина:

«Я решил больше не писать П. П. о наших торговых делах. Предупредите его об этом, ибо я не хочу, чтобы он сердился на меня. Я очень уважаю его, у меня к нему полное доверие, но нужно принять меры для выяснения его окружения и сорвать маску с негодяев, мешающих его работе и навлекших подозрения против него».

Казалось бы, Миллер должен был теперь заняться самым тщательным расследованием дел Скоблина и его окружения. Тем более, что сведения финнов поступили уже после нашумевшего в печати выступления полковника X. против генерала XX. Но разогнанной генералом Абрамовым контрразведки Н. И. Глобачева под рукой уже не было. Да и в ее делах отсутствовали какие-либо указания на неблагонадежность Скоблина. Тревожные письма Добровольского не поколебали доверия Миллера к Скоблину. 1 ноября 1935 года он разъяснял Добровольскому, что Скоблин — постоянная жертва клеветы и интриг. В частности и в особенности — кампания полковника Федосенко, бывшего, по собственным признаниям, советским агентом. И случайную автомобильную катастрофу Скоблиных в Венсенском лесу Миллер считал покушением ОГПУ на Скоблина.

* * *

Итак, Скоблин остался во главе «Внешней линии» РОВСа. Его усердию мешали финны. Летом 1936 года, под прикрытием концертов Плевицкой, он приехал в Финляндию с целью подготовить новую экспедицию в СССР. 2 июня 1936 года Добровольский писал Миллеру:

«Петр Петрович изучил со мной в деталях все интересующие нас вопросы. Представитель дружественной фирмы принял Петра Петровича самым сердечным образом. Несомненно, и это было ясно полностью, что он не потерял доверия к Петру Петровичу и к нашей фирме, несмотря на то, что в прошлом мы потерпели неудачу».

Естественно, после этого письма Миллер укрепился в своем доверии к Скоблину. Но оказанный финнами в Выборге «сердечный прием» не отражал их действительного отношения к Скоблину. Прошло еще полтора месяца, и финны сообщили Добровольскому о своем окончательном отказе от сотрудничества с РОВСом на Карельском перешейке. 26 июля 1936 года Добровольский писал Миллеру:

«Наш общий друг сообщил мне, что в настоящее время здесь невозможна какая-либо работа. Положение на ближайшем рынке наших конкурентов таково, что коммивояжеры рискуют немедленно попасть в руки таможенников. По этой причине они перестали сами посылать своих собственных комми и категорически отказываются содействовать отправке наших. Что касается другого торгового района, по поводу которого директор [81]Начальник 2-го отдела генерального штаба Финляндии.
разговаривал с Петром Петровичем, то этот вопрос может быть решен только самим директором».

Финны знали точно о недоступности советской границы на Карельском перешейке, «ближнем рынке конкурентов» РОВСа. Вся граница была заплетена восемью рядами колючей проволоки, на особо важных направлениях были устроены пулеметные гнезда, вдоль границы ходили патрули со сторожевыми собаками.

Оставался трудный путь через леса и глушь севернее Ладожского озера, через малонаселенные местности. 12 сентября 1936 года Добровольский писал Миллеру:

«Директор предоставил избрать одну из трех возможностей: а) отправить коммивояжеров в город, расположенный значительно севернее торгового центра интересующего нас рынка. Директор и я находим этот путь трудным для осуществления; б) совершить путешествие под видом туристов при помощи „Интуриста“; в) директор не знает о цели поездки Вашего комми. Но в случае, если ему будет поручен только сбор информации, он предлагает получить ее через свою собственную фирму, представитель которой может войти в контакт с Вашим представителем на рынке конкурентов».

26 сентября Миллер ответил Добровольскому:

«В первую очередь кажется приемлемым только пункт А. Затем, на втором месте, следует использовать пункт В. Что касается пункта Б, то он исключается целиком».

Отклоняя использование «Интуриста», Миллер также знал, что данный момент на «рынке конкурентов» у РОВСа агентов не было. Он надеялся на устройство опорных пунктов в будущем. Потому и предпочитал первый вариант.

В своих переговорах с финнами Скоблин настаивал на посылке агентов по кратчайшему, но и самому опасному пути, пролегавшему через Карельский перешеек. Финны настаивали на посылке через «Интуриста». Переговоры зашли в тупик, и отправка эмиссаров была перенесена на весну 1937 года.

Не добившись соглашения с финнами, Скоблин решил организовать переход границы собственными средствами. По этому поводу Миллер решил посоветоваться с генералом Абрамовым и 18 апреля 1937 года писал ему:

«…отклоняя длиннейший путь и „Интурист“, Скоблин хочет провести отправку другим способом. Действительно, уже во время своей поездки в Финляндию минувшим летом, Скоблин встретился с людьми, с которыми он в постоянной связи через местную группу Корниловского полка. От них он получил немало интересных сведений о СССР, которые отправил Фоссу. …друзья Добровольского, не желая принимать никакого активного участия в отправке наших комми, хотели бы выразить нам симпатию и добиться нашего отказа от их помощи в нашей работе… Таким образом, Н. В. С. будет продолжать подготовку своих людей к походу по новому пути, без сотрудничества с нашими официальными друзьями».

19 апреля 1937 года Абрамов отвечал Миллеру:

«…торговые операции Лукашева уже однажды потерпели полный провал. Не вижу ничего, что могло бы при настоящем положении улучшить шансы. Наоборот, конкуренция заметно усилилась, и шансы на успех сведены к нулю. Также не нахожу полезным рисковать несомненно редкими образцами. В случае, если у Лукашева будут реальные данные по купле-продаже чего-либо стоящего, то я думаю, лучше двигаться группами, а не в одиночку. Не зная проектов Лукашева, очень затрудняюсь высказать белее точно свое мнение. О ценности товаров Лукашева можно судить по тому, что нам уже поставил наш новый компаньон, чьи товары обещают быть еще лучшего качества и более свежими.

Я отлично понимаю, что противопоставить Лукашеву отказ значит предоставить ему козырь против Вас. Поэтому я думаю, что лучше всего предоставить выбор ему самому, указав всё же на максимальную сумму, которая, дабы не обескровить нас, не должна, по-моему, превышать 5000 франков. Я включаю в эту сумму также расходы на содержание коммивояжера Лукашева до и после операции».

Скоблин составил смету по отправке одного эмиссара из 12 статей на общую сумму 5200 франков.

Но отправок больше не было. Финны крепко держались курса, принятого в отношении РОВСа.

 

«Бунт маршалов»

Бомбы не рвались, револьверы не стреляли, на фронте борьбы с коммунизмом царило затишье. Боевые генералы, привыкшие к грохоту пушек и треску пулеметов, томились от эмигрантского безделья и возмущались пассивностью РОВСа. Им было невдомек, что без активной поддержки граничивших с СССР стран никакой революционной борьбы быть не может. И в лице Миллера нашли козла отпущения.

23 февраля 1935 года в Париже произошло событие, известное на обиходном языке РОВСа как «бунт маршалов». Тринадцать старших начальников, во главе с генералами Скоблиным, Туркулом и Фоком, предъявили Е. К. Миллеру меморандум, носивший ультимативный характер. Генералы требовали от главы РОВСа превращения его в политический центр всего национально настроенного Зарубежья. Подписи Шатилова под меморандумом не было. Но также было ясно, что и на этот раз проводилась та же линия поведения, которой он держался в бытность свою начальником 1-го Отдела РОВСа, созвав, при помощи своей «Внутренней линии», два съезда национальных группировок. Цель была всё та же — заставить Миллера покинуть пост председателя РОВСа.

В «бунте маршалов» Скоблин играл двойную роль. Вместе с остальными генералами он составлял меморандум и поставил под ним свою подпись. И одновременно о всех шагах «маршалов» осведомлял Миллера.

Естественно, Миллер еще больше расположился к Скоблину. Часто встречаясь с ним, да еще в интимной обстановке виллы в Озуар, он истолковал его поведение как яркое проявление лояльности, не слишком частое в окружавшей его пустоте. Роль лояльного соглядатая пришлась Миллеру по душе и, словно награду, в мае 1935 года он вручил Скоблину руководство «Внутренней линией».

Накануне подачи меморандума Миллеру, Закржевский писал 18 февраля Мишутушкину о своем участии в подготовке к дворцовому перевороту:

«В субботу я имел гостя, нашего человека из Монтаржи — сотника Павла Петровича Кудинова [84]Полковник П. Н. Богданович, начальник Национальной Организации Русских Разведчиков.
, — приезжавшего сюда по делам И.О.P.P., которую он представляет там. Мне пришлось побывать и у начальника И.О.P.P. [85]Атаманского военного училища.
сегодня днем, и я с ним коснулся и многих других вопросов — он ярый поклонник 115, и на этот раз считает, что вопросы дисциплины должны отойти на второй план, и что этот план действий должен быть выработан группой людей друг другу верящих и проведен в жизнь без замедления. Я ему конечно себя целиком не раскрывал, хотя ему и небезызвестно о прошлой моей роли, но говорили мы основательно, и я в нем нашел довольно неожиданно нового союзника, пусть даже временного только, и только для достижения одной цели. Завтра еду к К-ру Лавровцев [86]Скоблин.
, у которого проведу ночь и день. Сегодня вечером буду говорить с АВТ [87]Генерал А. В. Туркул.
, который просил почему-то приехать (а он-то меня ругал раньше), как видите, всё налаживается…»

Хотя Миллер отверг требования «маршалов», тем не менее его авторитету был нанесен сильный удар. «Вн. линия» была очень довольна, и 13 марта Закржевский писал некоему Рейну:

«…Нужно закрепить успех, чтобы о нем не забыли, и идти дальше. Это требует нашего руководства, которого мы хотим и которому верим [88]Шатилов.
. Пусть Патриарх [89]Миллер.
остается вне руководить, но пусть делают другие. К этому мы и идем сейчас…»

Шатилов, официально отчисленный «в распоряжение» Миллера и де факто устраненный из РОВСа, в течение целого года не получал никаких поручений. 12 июня 1935 года он написал Миллеру письмо с жалобами на неполучение от него сведений о жизни РОВСа. Нужды у него в этом, конечно, не было. Он не только знал почти все, но и сам через Закржевского и Скоблина руководил подкопом под Миллера. Как-то ему нужно было отгородиться от собственной «Организации», и он писал:

«…Было еще одно дело, которое осталось на моих руках и которое простым решением Эрдели пожелал ликвидировать. Я говорю об организации Закржевского, связанного с Фоссом. Я принял меры к тому, чтобы, получив незаслуженные моральные удары, он не пошел бы по неправильному пути… и чтобы не повторились те ошибки, которые сделал Закржевский вскоре после моего отчисления . Я подбадривал Закржевского и направлял за получением инструкций в Болгарию»…

Но от Миллера не ускользнуло желание Шатилова продолжать руководство «Вн. линией». В заготовленном проекте ответа Миллер подчеркнул продолжение работы Закржевского вопреки его приказу, и он укорял Шатилова:

«Согласись, что даже принимая во внимание Твои самые лучшие намерения, это было не корректно в отношении меня».

Увы, «лучшие намерения» были как раз наихудшими. Подобно дамоклову мечу, они повисли над головой Миллера.

Мало-помалу Миллер стал присматриваться к работе таинственной, прятавшейся от него «Организации». Летом 1935 года адмирал Кедров принес ему для ознакомления экземпляр «Идеологии», полученный им из Югославии. Наличие инструкций, преподанных чинам «Организации», фактически делало «Идеологию» уставом. Так и называли ее некоторые осведомленные о ней люди.

Ознакомившись с документом, Миллер недоумевал, размышляя о таинственной подписи: «Центр, 1 Октября 1933 года».

* * *

Один офицер, корреспондент Закржевского, которому стали не по сердцу слежка за соратниками и шпионаж за начальниками, обратился за разъяснениями к полковнику Станиславскому, начальнику канцелярии 1-го Отдела РОВСа. Ознакомившись с уставом «Вн. линии», Станиславский и некоторые близкие к Миллеру лица считали деятельность «Вн. линии» вредной и советовали ему распустить ее. С мнением своих помощников Миллер не согласился. Он находил нецелесообразным роспуск организованной Шатиловым агентуры. Понимая недоброкачественность этой, возникшей без его ведома тайной организации, Миллер считал, что если он прикажет прекратить ее деятельность, то она будет продолжать свою работу бесконтрольно, под неизвестным ему руководством. Поэтому он решил поставить «Организацию» под свой контроль и назначил Скоблина ее начальником.

В декабре 1935 и в феврале 1936 года Миллер издал собственные руководящие указания работникам «Вн. линии». Он требовал от них вести наблюдение за большевистской агентурой, не допуская ее проникновения в среду РОВСа. Равным образом им вменялось в обязанность наблюдение за враждебными РОВСу просоветскими организациями. Он приказал назначать на работу по «Вн. линии» офицеров с ведома и по выбору начальников местных групп РОВСа. При этом не должны были назначаться чины РОВСа, ставшие членами НСНП. Словом, все его посильные меры были прямо противоположны интересам «Организации», чины которой в своем подавляющем большинстве оставались ему неизвестными.

Расследуя дела «Вн. линии», Миллер обратился к генералу Абрамову с длинным и страстным письмом. В нем он выражал не только недоумение и горечь по поводу тщательно оберегавшихся от него тайн «Вн. линии», но и задавал ему ряд кардинально важных вопросов. Увы, на эти вопросы он получил от Абрамова уклончивые и явно неудовлетворительные ответы.

Естественно, Е. К. Миллер заинтересовался личным составом «Вн. линии». Неоднократно он требовал от Скоблина, как начальника «Вн. линии», представления списка ее чинов. Ему удалось получить список 26 чинов «линии», живших в провинции. Но Скоблин, унаследовавший картотеку Закржевского после его отъезда в Софию, утаил от Миллера фамилии других и особенно тех важнейших «линейцев», которые проживали и действовали в Париже.

* * *

Генералы, неудовлетворенные деятельностью Миллера, продолжали фрондировать. Агентура «Вн. линии» на местах своими слухами и толками разжигала недовольство чинов РОВСа «старческой головкой».

Словно рыба в воде, чувствовал себя Скоблин, разжигавший генеральскую фронду. Особенно он был занят обработкой Туркула, своего соперника по доблести в боях на полях Северной Таврии. Часто встречаясь с ним, он настраивал его против Миллера. А Миллера — против Туркула. Охваченный активизмом, Туркул во весь голос требовал решительных действий, его соратники-дроздовцы волновались и бурлили. Туркул искал новые возможности и нашел их в Берлине. Связи его были окутаны тайной. Французские власти считали Туркула загадочной и сомнительной личностью и подозревали его в связях с гитлеровской Германией.

Назревал новый кризис, грозивший РОВСу расколом. Подогревая настроения Туркула, Скоблин толкал его к выходу из РОВСа. Тем самым одним неудобным для него соперником становилось бы меньше.

 

Е. К. Миллер и НСНП

НСНП, объединивший в своих рядах многих младших офицеров РОВСа и подросшую в эмиграции молодежь, относился к РОВСу как к старшему брату, с доверием и уважением. И генерал Миллер был благорасположен к Союзу. Летом 1933 года через начальника своей канцелярии генерала Н. Н. Стогова он письменно одобрил направление газеты «За Россию» и рекомендовал выписывать ее всем воинским организациям, библиотекам и отдельным воинским чинам.

Но агентура «Вн. линии» не дремала. Недовольная провалом попыток подчинить НСНП своему тайному «Центру», она провоцировала недоразумения и недоброжелательство между РОВСом и НСНП.

Осведомленное Рончевским о «Вн. линии». Исполнительное Бюро Союза приняло посильные меры к очищению его рядов от ее агентов. В знак протеста, в некоторых городах покидали НСНП целые группки офицеров, следовавших приказам своих старших — чинов «линии». Так было в Лионе, где приближенный Скоблина полковник Киреев увел из Лионского отделения Союза группу корниловцев, среди которых были способные к политической деятельности люди.

Наиболее ярко проявилась деятельность «незримых» в Болгарии, ибо тут председателем Отдела НСНП был близкий к Фоссу «линеец» А. А. Браунер, чье смещение с поста было чувствительным ударом по «Вн. линии».

7 декабря 1934 года в своем циркулярном письме председателям отделов и членам Совета Исп. Бюро НСНП сообщало:

«С Российским Обще-Воинским Союзом в целом наш Союз находится в дружеских отношениях и деловом контакте. К сожалению, приходится установить, что некоторые представители РОВСа на местах не придерживаются указаний об их взаимоотношениях с Союзом, данных из Центра, не понимая нашей сущности и общности наших задач и проявляют непонятное недоброжелательство к нашему общему делу, доходя до сознательного причинения вреда Союзу».

Ниже оно привело выдержку из письма нового председателя Отдела НСНП в Болгарии, Дмитрия Михайловича Завжалова:

«…Та преступная работа, которая проделана и делается известными Вам кругами, значительно подрывает в массе желание работать, подрывает ее фундамент, веру в дело, развращает людей. Сегодня член РОВСа записывается в ту или иную организацию, с предварительного благословения; завтра ему приказано подать рапорт об уходе. Я имею в виду деятельность по второй, „специальной“ линии; эти фигуранты скользкие и не совсем чистые… Мне вчера говорил один член Союза, которому приказано подать заявление об уходе: „Ведь идеология Союза — моя идеология. Расходиться с Союзом — я ни в чем не расхожусь. А мне приказано выйти; подать заявление не могу, у меня нет причин выходить из Союза, значит, я окажусь сволочью…“

Даже при отрицательном отношении генералов Миллера и Эрдели к организации Закржевского, ее агентура провоцировала инциденты, обвиняя членов НСНП в непочтительном отношении к РОВСу и тем настраивая высшее руководство РОВСа против НСНП. Цель была понятна — не допустить роста Союза за счет офицеров РОВСа, склонных к политической деятельности. Средство — провоцирование инцидентов и недоверия к НСНП.

30 декабря 1934 года Центральное Правление Отдела НСНП во Франции разослало циркуляр группам Союза:

„…многие члены групп Союза в провинции обращаются к нам с недоуменными вопросами по поводу якобы имевшего места охлаждения между НСНП и РОВСоюзом. Видимость охлаждения создалась благодаря некоторым выступлениям Начальника 1-го Отдела РОВСа и его циркулярным распоряжением, идущим, на первый взгляд, вразрез с аналогичным циркуляром Генерала Шатилова (циркуляр № 2171 от 22 сентября 1933 г.)“

Для выяснения смущения, вызванного этим распоряжением, представители Центрального Правления Отдела — В. Д. Поремский, М. А. Павлов и С. П. Рождественский — имели продолжительную беседу с руководителями РОВСа ген. Миллером и ген. Эрдели. Из разговора выяснилось, что указанное распоряжение явилось следствием желания начальника 1-го Отдела контролировать (как это предполагалось и в циркуляре ген. — Шатилова) вступление чинов РОВСа в НСНП и не допускать к работе последнего лиц, к таковой неподготовленных и неспособных. Поэтому отныне всем чинам РОВСа, лишь вновь вступающим, придется подавать рапорт с мотивированной просьбой о вхождении в НСНП…

…Не вдаваясь в объяснения этого настойчивого желания контроля вступления в наши ряды чинов РОВСа, мы должны преклониться перед решением его начальников, дабы не вносить смуту и раскол. Мы должны продолжать настойчиво, в меру сил и возможностей, нашу политику деятельного сотрудничества и дружеского контакта, ибо наше дружественное отношение диктуется не велениями тактики или материальной заинтересованности, а исходит из основ нашей идеологии. Посему всякая безответственная публичная критика РОВСа будет неизменно караться. Это не мешает нам, однако, везде и всюду подчеркивать нашу полную самостоятельность. Все спорные вопросы и недоразумения следует направлять в Центр, ибо, по достигнутому соглашению, таковые недоразумения должны разрешаться путем непосредственных переговоров между руководителями НСНП и РОВСа».

Такое решение, немедленно ставшее известным заправилам «Вн. линии», их явно не устраивало. И они продолжали сеять рознь и распространять злостные слухи, настраивая чинов РОВСа и его начальников против НСНП.

* * *

18 июля 1935 года Парижское отделение НСНП устроило в зале на авеню Ош открытое собрание на тему «От двуглавого орла до красного знамени».

Основной доклад прочитал Р. П. Рончевский. Подробно и убедительно он проанализировал пеструю идеологию и пробольшевистскую тактику младоросской партии Александра Казем-Бека, которая призывала к установлению «советской монархии» в России и распространяла злостную дезинформацию о положении в России.

Собрание прошло успешно. «Второй советской партии», шумевшей в эмиграции и пытавшейся увести эмигрантскую молодежь в советское лоно под стягом самозванного императора Кирилла Владимировича, был нанесен чувствительный удар, от которого она не оправилась.

* * *

Свою поездку в Париж Рончевский использовал для принятия дальнейших мер против «Вн. линии». Он и председатель Отдела НСНП во Франции В. Д. Поремский посетили генерала Миллера и вели с ним продолжительную беседу о подозрительной деятельности «Вн. линии» и странностях в жизни и деятельности Скоблина.

Рончевский привел генералу собранные нами сведения о Скоблине, как полученные от разных лиц из Парижа, так и исходившие из разных провинциальных источников. Видное место в разговоре занял провал похода Прилуцкого и Насонова из Выборга в Ленинград. Мы тогда не знали о подозрениях финской контрразведки. Но вышло так, что предупреждение Миллеру о неблагополучии этой отправки было доведено до него за месяц до тревожных писем Добровольского. Обвинения генерала XX. полковником X., известные нам по газетной шумихе, Рончевский обошел молчанием.

Е. К. Миллер внимательно выслушал Рончевского. А затем по-отечески мягко упрекал своих визитеров за то, что, по молодости лет и горячности, они возводили напраслину на боевого и заслуженного генерала.

Было решено в ближайшем будущем устроить встречу председателя НСНП В. М. Байдалакова с генералом Миллером.

* * *

С 25 по 27 декабря 1935 года в Париже состоялся 4-й поместный съезд Отдела НСНП во Франции, на который прибыл из Белграда В. М. Байдалаков.

Как было ранее условлено, Байдалаков посетил Миллера в его кабинете на рю дю Колизе. Чтобы никто не мог подслушивать их разговор, у двери кабинета встали Р. П. Рончевский и М. А. Павлов. Байдалаков горько жаловался на злостную, разлагательскую работу «Вн. линии» против НСНП, неизменно прикрывавшейся добрым именем РОВСа. Как на одно из ее дел, он указал на крайне неприятный инцидент между РОВСом и НСНП, спровоцированный агентом «Вн. линии» в Риуперу, капитаном В. И. Войтеховичем. Он повторил ранее сказанное Рончевским о деятельности Скоблина и его вине в провале экспедиции Прилуцкого и Насонова. Но Миллер встал на защиту «боевого и заслуженного, израненного в боях командира легендарных корниловцев».

Расставаясь с Миллером, Байдалаков обещал представить документы, подтверждавшие его рассказ о странной работе «линейцев».

9 января 1936 года Миллер обратился с письмом к В Д. Поремскому:

«В последнюю свою беседу с В. М. Байдалаковым, он говорил мне, что вы готовы, в связи с недоразумением, имевшим место с кап. Войтеховичем, рассказать мне все обстоятельства разбора этого дела, а также принести и показать материалы, касающиеся взаимоотношений РОВС и НСНП и нарекания на чинов первого»…

Капитан Виктор Иванович Войтехович, чин РОВСа и агент Закржевского в окруженном горами городке Риуперу, стал представителем НСНП во время насыщения его чинами «Вн. линии». Незадолго до 4-го поместного съезда член Центрального Правления Отдела НСНП Борис Михайлович Виноградов разъезжал по французской провинции с докладами о целях и задачах Союза. Выступал он и в Риуперу. В частном разговоре с ротмистром Брежневым Виноградов коснулся аполитичности РОВСа, как воинской организации. При этом разговоре Войтехович не присутствовал. Узнав о нем от Брежнева, он представил его в нарочито извращенном виде по официальной линии РОВСа. В изложении Войтеховича получалось, что НСНП нападает на РОВС и в оскорбительных выражениях отзывается о его руководителях.

Следственная комиссия НСНП установила лживость сведений, распространявшихся Войтеховичем и другими «линейцами» среди чинов РОВСа. Следствие также доказало принадлежность Войтеховича к тайной политической «Организации». И как чин «Вн. линии» Войтехович был исключен из НСНП.

Но Миллер, военный до мозга костей, был склонен защищать «линейца» Войтеховича только потому, что он — чин РОВСа.

Под знаком таких настроений Миллера 13 января 1936 года произошла его первая встреча с Поремским в присутствии генерала П. А. Кусонского. Передав Миллеру документы следствия по делу Войтеховича, Поремский выразил сожаление по поводу происходящих трений и подчеркнул готовность НСНП всячески способствовать изживанию нежелательных явлений, нарушающих добрые взаимоотношения РОВСа и НСНП. В заключение Поремский заявил, что все было бы просто, если бы не действия злой третьей силы, использующей то флаг РОВСа, то флаг НСНП, и видимо недостаточно понимаемой руководством РОВСа.

Несколькими днями позже, опять в присутствии Кусонского, состоялась вторая беседа Поремского с Миллером. Поремский подробно описал работу «Вн. линии» и представил главе РОВСа предварительные сведения НСНП о связанном с ее деятельностью делом Линицкого — Коморовского, разыгравшемся в Белграде. Так же подробно он рассказал все нам известное о разрушительной деятельности Закржевского во Франции, о его интригах в среде НСНП и попытке взрыва изнутри Отдела во Франции летом 1934 года. Теперь же, в связи с событиями в Белграде, «Вн. линия» стремится вбить клин между РОВСом и НСНП с тем, чтобы окончательно их поссорить. Для большей убедительности Поремский привел ряд известных ему случаев самой жестокой и оскорбительной критики РОВСа и самого Миллера чинами «Вн. линии». В заключение второй беседы Поремский изложил рабочую гипотезу — «Внутренняя линия» есть организация большевистского контроля над национальной частью Зарубежья. На доводы Поремского генералы реагировали вяло. Рабочая гипотеза не произвела на Миллера должного впечатления. Отвечая, он допускал возможность ошибок в действиях контрразведчиков и отмахивался от «Вн. линии», словно не хотел поверить в ее существование.

Все же вторая беседа не была совсем безрезультатной. Видимо, Миллер заинтересовался и просил Поремского подкрепить рассказы документами. В начале февраля Поремский вручил ему копию «Идеологии» и копии писем Закржевского Рончевскому. Беседа на этот раз велась с глазу на глаз, И Миллер уже не выражал никаких сомнений в наличии «стоявшего над РОВСом и НСНП» таинственного ордена, обязывавшего каждого своего члена всегда помнить, что «Организация и ее работа для него является главной осью его политической жизни».

Озадаченный Миллер с большим вниманием отнесся к дополнительным разъяснениям Поремского. Перечитывая несколько раз наиболее поразившие его откровения Закржевского, генерал повторял:

— Это вижу впервые. Странно. Удивительно.

Миллер благодарил Поремского. Прощаясь, крепко пожал руку.

После этой беседы Миллер издал дополнительные распоряжения по РОВСу об усилении своего контроля над «Внутренней линией» во Франции.

 

Дело Линицкого-Коморовского

Русский Белград был крупным центром Зарубежья. К счастью для эмигрантов, Югославия не признавала советского правительства законной властью России. Благодаря покровительству короля Александра, воспитывавшегося в Пажеском корпусе в Петрограде и признательного России за ее братскую помощь в роковом 1914 году, около 30 тысяч русских эмигрантов нашли убежище в Югославии. Многие устроились на службу в правительственных учреждениях. Воинские части армии Врангеля получили работу на строительстве дорог, некоторые из них охраняли границы королевства сербов, хорватов и словенцев.

По сравнению с эмиграцией в других странах, здешние русские эмигранты чувствовали себя на привилегированном положении.

Крупнейшими организациями эмигрантов были IV Отдел РОВСа под начальством генерала Ивана Гавриловича Барбовича и Югославянский Отдел НСНП, принявшего в начале 1936 года новое наименование — Национально-Трудовой Союз Нового Поколения — НТСНП. В Белграде находилось Исполнительное Бюро Совета НТСНП. Местонахождение центра НТСНП в стране, не признававшей власти большевиков, казалось бы, благоприятствовало его безопасности. Но в действительности безопасность оказалась относительной. Органы НКВД протянули свои щупальцы и сюда, завербовав к себе на службу эмигрантов, состоявших в рядах РОВСа.

5 декабря 1935 года в Белграде вспыхнуло нашумевшее в эмиграции дело Линицкого — Коморовского.

Ранним утром 3 декабря в казенной квартире инженера-химика, председателя НТСНП В. М. Байдалакова раздался настойчивый, повторный звонок.

Байдалаков отворил дверь. Вошедший представился:

— Я из криминальной полиции.

— Чем могу быть полезным? — спросил изумленный Байдалаков.

Оглядев внимательно скромное жилище Байдалакова, полицейский чин неожиданно заключил:

— Значит, это — не криминальное дело. Вот что: от агента мы знаем, что сегодня днем будет ограблена Ваша квартира, а завтра вечером квартира Марии Пепескул, когда она будет на балу. Уберите Ваши ценные вещи и бумаги, предупредите госпожу Пепескул. Мы возьмем под наблюдение Вашу и ее квартиры.

Подумав немного, полицейский спросил:

— Скажите, не знаете ли вы, кто пригласил ее на бал?

Вечером на балу выяснилось, что пригласил ее ротмистр Альбин Николаевич Коморовский, секретарь генерала Барбовича.

Мария Дмитриевна Пепескул в это время была казначеем Исполнительного Бюро НТСНП. Незадолго до событий Коморовский обратил свое благосклонное внимание на незамужнюю женщину. Встревоженный, Байдалаков не раз пытался убедить ее в опасности увлечения Коморовским, известным руководству НТСНП крупным агентом «Внутренней линии». Но все деликатные попытки отговорить ее от рискованной связи успехом не увенчались. С каждым новым днем крепли и углублялись ее отношения с Коморовским. Было решено на заседаниях Исполнительного Бюро в ее присутствии ничего секретного не говорить.

Днем 3 декабря налетчики проникли в квартиру Байдалакова. В ночь с 4 на 5 декабря они пытались войти в квартиру Пепескул и были пойманы с поличным — дамской сумочкой, украденной у Пепескул на балу, с ключом от ее квартиры. Идя по следам налетчиков, полиция пришла к Линицкому, у которого были обнаружены вещи, похищенные у Байдалакова.

5 декабря полиция арестовала доктора Леонида Леопольдовича Линицкого, капитана Ивана Андреевича Шклярова, военного чиновника Дракина и ротмистра Коморовского.

12 декабря в Белград прибыл из Вены тайный советский курьер, торговец Самуил Яковлевич Иншлихт, не знавший об арестах. Полиция нашла у него письмо, адресованное Линицкому советской разведкой, с инструкциями о работе в среде эмигрантов. В свою очередь был арестован и Иншлихт. Арестованные, заподозренные в военном шпионаже, были преданы Суду защиты государства.

Линицкий и Шкляров с большой легкостью проникли в РОВС. С ведома и при содействии Коморовского, оба они вступили в 1933 году в Белградское отделение Общества Галлиполийцев, и уже 21 июня были кооптированы в состав правления. С 3 января 1934 года и вплоть до ареста Линицкий состоял действительным членом правления. В ноябре 1934 года он занял весьма удобный пост секретаря правления, через него шла вся переписка местного отделения Общества Галлиполийцев. В то же время он был частым гостем Коморовского в управлении IV Отдела РОВСа. Здесь через его руки проходили доверительные бумаги РОВСа.

Тесть Линицкого Дракин вступил в Общество Галлиполийцев в январе 1934 года. Вскоре он снял комнату в квартире генерала Барбовича и переехал с женой к нему для постоянного наблюдения за деятельностью своего ничего не подозревавшего хозяина.

Собраниями галлиполийцев в Белграде руководил Коморовский, проводник политического курса «Внутренней линии» и начальник ее сети в Югославии. На собраниях выступали не только галлиполийцы. Читали доклады гости: руководители НТСНП В. М. Байдалаков и М. А. Георгиевский, представитель Лиги Обера Г. Г. Миткевич и члены многих других эмигрантских организаций.

Обычно Коморовский оглашал свой еженедельный политический бюллетень, представлявший «полную картину происходящих событий».

В начале 1935 года Линицкий стал помощником Коморовского. Выступая с краткими еженедельными информационными сообщениями, в тон Коморовскому Линицкий призывал эмиграцию к активным действиям. Он требовал проведения террористических актов против советской власти. Он поддерживал высказанный Коморовским «принцип малых дел, которые в сумме дают великие достижения… есть высший героизм, более трогательный и более трагический. Это героизм борцов, гибнущих без фанфар и реляций в борьбе с врагом низким и жестоким. Это героизм высокой духовной ценности, ибо имена гибнущих только случайно становятся известны широкой массе»…

Слушая пламенные призывы Линицкого, кто смел бы усомниться в белизне его риз?

* * *

16 ноября 1936 года Суд защиты государства, заседавший девять дней при закрытых дверях, вынес решение по этому делу.

Линицкий, виновный в нарушении закона о защите общественной безопасности и порядка в государстве, был приговорен к двум годам и восьми месяцам каторжных работ, двум с половиной годам лишения прав и высылке из Югославии навсегда;

Шкляров, укравший сумочку М. Д. Пепескул, был осужден на 10 месяцев тюремного заключения и к изгнанию из Югославии навсегда;

Иншлихт — к трем годам строгого тюремного заключения, трем годам лишения прав и к изгнанию из Югославии за принадлежность к шпионской организации.

Коморовский, не подпавший под статьи уголовного уложения, был выслан в административном порядке в Болгарию. Югославские власти оценили по достоинству скользкую личность Коморовского. Высылая его из страны, они не дали ему нансеновского паспорта.

В Софии Коморовского встретили с распростертыми объятиями Фосс и его помощники. Изгнанному из Югославии Коморовскому они поручили работу среди русской молодежи в Болгарии, уже подмятой незримыми руководителями.

 

Расследование сенатора Трегубова

Встревоженный арестами чинов РОВСа в Белграде, генерал Миллер назначил комиссию для расследования этого дела. В комиссию вошли: председателем сенатор С. М. Трегубов, членами генерального штаба генерал-майоры Черемисинов и Тараканов. Е. К. Миллер требовал выяснения дел и обнаружения всех виновных в работе на большевиков не только в Белграде, но и в других странах с тем, чтобы удалить из РОВСа всех вольных или невольных пособников советской власти.

Трегубов присутствовал на закрытых заседаниях суда И, помимо собственного расследования в среде РОВСа, мог ознакомиться со всеми подробностями судебного процесса. По завершении работ комиссии Трегубов представил Миллеру объемистый доклад.

25 марта 1937 года начальник канцелярии РОВСа генерал Кусонский подписал и разослал помеченный «Не для печати» циркуляр начальникам отделов и подотделов РОВСа. Осуждая предателей Линицкого, Шклярова и Дракина, канцелярия РОВСа рукой Кусонского защищала Коморовского:

«…расследованием с точностью установлена полная неосновательность распространявшихся врагами ротмистра Коморовского слухов о том, что по его вине погибли многие офицеры, чины Русского Обще-Воинского Союза и члены Национального Союза Нового Поколения, посылавшиеся в СССР. Фамилии их всех и условия отправления из Югославии вполне установлены. Ротм. Коморовский в отправке большинства из них участия не принимал, а постигшие многих из них неудачи объясняются, главным образом, отсутствием конспирации со стороны самих пострадавших».

Не пролив ни слезинки по якобы по собственной вине погибшим активистам, Кусонский упрекал его лишь в доверии к Линицкому и в некорректном поведении в отношении генерала Барбовича.

В заключение Кусонский утверждал:

«…Ротмистр Коморовский, уже понесший тяжкую кару, превышающую его вину, отнюдь не был предателем, каковым он представляется своим врагам, но и не показал себя таким выдающимся офицером, каким считали его начальники и друзья».

Подкрепляя Кусонского, «Галлиполийский Вестник», официоз «Вн. линии», в номере от 20 мая 1937 года пером Н. Плавинского категорически утверждал:

«…Никаких интересных для себя сведений Линицкий, несмотря на кажущееся приятельство с Коморовским, получить от него не мог, как выяснилось в суде и следственной комиссии».

Еще до окончания судебного процесса, 11 сентября 1936 года сенатор Трегубов писал генералу Миллеру:

«..лицо, ведшее следствие, вручило мне также протокол очной ставки Линицкого с Коморовским, перевод которого на русский язык прилагается. Я очень удивлен тем, что в этом протоколе обнаружил точный и полный список лиц, отправленных в советскую Россию. Линицкий назвал имена, которые я не мог узнать в ходе производившегося мною расследования. От кого он мог бы узнать их? Линицкий утверждал, что от Коморовского».

Заявление Линицкого

(Выдержка из протокола очной ставки между доктором Линицким и ротмистром Коморовским от 5 января 1936 года. Перевод с сербского):

«Я утверждаю, что в течение нашей совместной работы я получил от вас, помимо всевозможных сведений, имена 14 русских эмигрантов, посланных в СССР, и указания о целях отправки их. Так, вы дали мне сведения относительно отправки в советскую Россию следующих лиц: Богдановича, Димитриева, Андреева, братьев Северьяновых, Марии Чавчавадзе, Буркова, Иванова, Стафиевского, Цечко, Полякова, Трофимова, Платонова, Петровского. Равным образом вы мне указали, что РОВС намеревался отправить в СССР Китина и Бакуревича».

Коморовский ответил, что Линицкий лжет.

* * *

Комиссия Трегубова опросила многих офицеров, причастных к тайной деятельности РОВСа.

8 марта 1936 года капитан Борис Карпов, член тайной организации «Фаланга», представил комиссии свои показания. «Фаланга» отправляла эмиссаров в Россию. Пять членов «Фаланги» были переправлены в Россию через Румынию под руководством проживавшего в Бухаресте генерала Геруа. Эти отправки прошли благополучно. Один из вернувшихся в Югославию в 1933 году, Северьянов, просил дать ему в помощь еще двух человек. За неимением кандидатов в РОВСе, генерал Барбович обратился к Байдалакову. НТСНП предоставил «Фаланге» Ирошникова и Флоровского. На этот раз отправка производилась не через генерала Геруа, а при посредстве полковника Жолондковского, агента «Вн. линии» в Бухаресте. Эмиссары погибли. Тем не менее Коморовский известил Карпова о том, что Ирошников и Флоровский живы. Откуда Коморовский получил такие вести, Карпов узнать не смог. Коморовский осведомил его также и о провале отправки двух офицеров, проведенной через Жолондковского: офицеры были арестованы в Ленинграде и погибли от руки НКВД.

Подполковник Е. Месснер, участвовавший в делах «Фаланги», подтвердил свидетельство Карпова своими письменными показаниями от 19 апреля 1936 года:

«Я знаю, что в течение нескольких лет группа лиц занималась отправками офицеров в советскую Россию; ею было отправлено около десяти человек. Отправки производились через Румынию, и переход границы всегда удавался. Никакой измены не было. Если впоследствии некоторые эмиссары и погибли, то в силу опасности их работы или в бою. В конце 1932 года эта группа прекратила отправки эмиссаров, ибо эта работа должна была проводиться в тесном контакте с РОВСом. Однако группа считала, что ведение дела РОВСом не давало никакой гарантии. Основаниями для ее впечатлений были: чрезмерная централизация, пользование почтой для связи, хранение документов и писем в архивах, выполнение работы плохо подготовленными людьми, не имевшими никакого опыта в деле. Как пример таких недостатков, можно привести письменный запрос из центра о маршруте и дорожных расходах эмиссаров. Это требование мотивировалось желанием центра вести учет предоставленных средств».

Сбоку на документе генерал Миллер написал:

«Кто требовал этого?»

* * *

25 мая 1936 года юнкер Гавриил Орлов дал комиссии свои показания. В феврале полиция «арестовала» Орлова на два дня и подсадила его к Коморовскому и Линицкому.

Первый день Орлов провел в большой камере с Коморовским в обществе сорока арестованных. Орлов и Коморовский были давними знакомыми. Завязалась беседа. Коморовский жаловался Орлову, что его спровоцировал Линицкий, которому он оказал слишком большое доверие. Он признал, что с Линицким виделся часто и что у него с ним была очная ставка.

На следующий день Орлова перевели в небольшую камеру, где в числе арестованных был Линицкий. В лице Орлова Линицкий нашел приятного собеседника. Ему он поведал:

— Я коммунист-идеалист. Как коммунист, я — агент большевиков. Моя задача состоит в работе по разложению русских эмигрантских организаций путем провокации.

— Разве эти организации опасны большевикам? — спросил Орлов.

— Видите ли, отсюда засылают в СССР агентов с поручениями саботажа, уничтожения важных строек или порчи турбин. Впрочем, — продолжал Линицкий, — я занимался и другими делами. Как-то раз, в компании с Коморовским, я сделал несколько снимков Панчевского железнодорожного моста. Да откуда-то взявшийся жандарм помешал мне закончить работу.

Под утро Линицкий разбудил Орлова и сказал:

— Все же Коморовский дурак. Он был слишком доверчив.

Но никто из знавших Коморовского не считал его дураком. Наоборот, это был умный и дельный человек. Он был своевременно предупрежден женщиной-врачом Лисовой, учившейся с Линицким в университете. Она писала Коморовскому, что Линицкий — беспринципный человек, лишенный белогвардейского патриотического чувства, и что на него нельзя полагаться. Тем не менее он стал правой рукой Коморовского.

* * *

На суде Линицкий признал, что собирал сведения о русской эмиграции и получал за это деньги от Феликса, советского агента в Праге. Летом 1935 года Коморовский спросил, какому Богу поклонялся Линицкий? Тот ответил — богу Кремля. И тотчас же донес об этом разговоре Феликсу. Узнав об этом, Феликс решил закрепить молчание Коморовского. Он рекомендовал Линицкому забраться в квартиру Коморовского, напечатать на его пишущей машинке письмо по старой орфографии и отправить письмо советскому посольству в Софии. Но до такого письма дело не дошло — нужды в нем не было.

Подведя итоги расследованию, комиссия Трегубова пришла к тревожному выводу:

«…выходит, что, помимо направлявшейся Линицким шпионской организации, должна существовать другая, более замаскированная большевистская организация, поставившая целью сбор сведений о видных лицах русской эмиграции. Поэтому следует рекомендовать различным русским организациям всё больше и больше уделять внимания большевистским провокациям, щупальца которых всё больше и больше проникают в среду РОВСа».

Выводы Трегубова и циркуляр Кусонского расходились в диаметрально противоположных направлениях…

 

Борьба Е. К. Миллера с «Внутренней линией»

Неоднократные предупреждения со стороны НТСНП, обвинение полковником Федосенко Скоблина в работе на большевиков, странности в деятельности «Внутренней линии», дело Линицкого — Коморовского и заключения комиссии Трегубова встревожили Миллера.

«Линия» по-прежнему пряталась от него, сведения о ней были далеко не полными. Скоблин, которому он доверил руководство «Вн. линией» во Франции, сообщал о ее делах только то, что считал нужным. Всей правды Миллер не знал, как и не знал он о содержании секретной переписки между Скоблиным и Фоссом. В начале 1936 года он отдал себе отчет в явной недоброкачественности «Линии» и намеревался покончить с нею.

29 января 1936 года Скоблин писал Фоссу:

«…Миллер проявляет большое неудовольствие „Внутренней линией“. Каждый рапорт, присылаемый из Болгарии, тщательно изучается Кусонским, который затем докладывает Миллеру. Так было и со злосчастной информацией от 20 декабря, которая вызвала следующую резолюцию: „Я не имею ничего против возвращения Закржевского, но хочу предупредить вас, что вопрос существования Внутренней линии подвергнется самому решительному пересмотру и реорганизации мною. И потому пусть Закржевский не рассчитывает получать какие бы то ни было суммы, ибо вполне возможно, что само существование Внутренней линии будет прекращено“. Я думаю, что это будет — упразднение Внутренней линии».

Уклонение Скоблина от представления полного списка «линейцев» во Франции, естественно, вызвало у Миллера понятное раздражение. Началось охлаждение в их отношениях. 26 декабря 1936 года Миллер отрешил Скоблина от обязанностей руководителя «Внутренней линии». Да и сам Скоблин был не прочь отойти от официального возглавления «Линии». К тому были важные соображения на близкое будущее.

* * *

В 1936 году, под личиной австрийского антиквара, в Гааге проживал начальник советской военной контрразведки на Западную Европу комдив В. Г. Кривицкий.

В начале декабря в Гаагу прилетел специальный курьер от начальника ИНО НКВД Слуцкого, вручивший Кривицкому короткое послание на фотопленке. Проявив пленку, Кривицкий прочел:

«Отберите из ваших людей двух человек, способных сыграть роль немецких офицеров. Они должны обладать достаточно представительной наружностью, чтобы сойти за военных атташе, должны изъясняться как военные, и быть исключительно надежными и смелыми. Отправьте их ко мне в срочном порядке. Это чрезвычайно важно. Через несколько дней надеюсь увидеться с вами в Париже».

Вскоре Слуцкий и Кривицкий обедали в персидском ресторане около Пляс де л’Опера в Париже. Как военный, Кривицкий не хотел ослаблять свою сеть в Германии, тем более отдавая своих лучших агентов в распоряжение НКВД. Но Слуцкий многозначительно сказал, что приказ исходит от самого товарища Ежова. Пришлось покориться, и два лучших агента были вызваны в Париж. В течение нескольких недель они сидели в Париже без дела. Затем их поблагодарили и сказали, что намеченные было действия переносятся на более позднее время.

* * *

28 декабря 1936 года генерал Миллер письменно известил подполковника Мишутушкина о переменах:

«Генерал-майор Скоблин должен был известить Вас, что, в силу его повторных просьб, он освобожден мною от обязанностей начальника Внутренней линии. В будущем я прошу Вас обращаться ко мне непосредственно по всем вопросам, относящимся к этой работе. Я категорически запрещаю личному составу Внутренней линии исполнять приказания других лиц, даже и тех, кто в прошлом руководили Внутренней линией».

По существу, распоряжение Миллера Мишутушкину было актом отчаяния и одновременно объявлением войны Шатилову, Скоблину и за ними стоявшим. «Линия» умирать не собиралась. Вопреки Миллеру, Скоблин и прочие главари «Вн. линии» продолжали за кулисами руководить ею.

По-настоящему у Миллера не было чувства реальности. Чины РОВСа, привлеченные в «элиту», давшие свою подпись под «Идеологией», знавшие, что выход из «Организации» грозит им смертью, скомпрометированные неблаговидными поступками в отношении самого Миллера и непричастных к «Линии» честных начальников, этому приказу не подчинились. Простым росчерком пера распустить «Линию» или руководить ею Миллер был не в состоянии.

Софийский центр «Вн. линии» был вообще недосягаем для Миллера. Комиссия Трегубова так и не смогла допросить Коморовского, укрытого генералом Абрамовым и Фоссом в Софии после окончания белградского процесса. Миллер даже не смог распорядиться о дознании по новому местожительству Коморовского.

Казалось бы, Миллер должен был созвать честных генералов, рассказать им о «линии» и назначить комиссии по всем отделам РОВСа для выяснения всех чинов и дел таинственной «Организации». Но до этого он не додумался. И пытаясь лично руководить ею, хотя бы только во Франции, он толкал ее на еще более ожесточенное сопротивление.

Прежде всего Скоблин принимал меры противодействия, особенно в среде корниловцев, давшей в «Линию» немало офицеров не только во Франции, но и в Бельгии, Болгарии, Эстонии, Латвии, Польше и Финляндии.

В январе 1937 года Миллер решил назначить капитана Киселева начальником группы корниловцев в Финляндии вместо преданного Скоблину капитана Батуева.

И 25 января 1937 года Скоблин сообщал Добровольскому:

«В течение последних недель я много говорил с Е. К. М. о положении в моей гельсингфорсской группе. Я категорически заявил Е. К. М., тотчас после назначения Киселева, что не потерплю ухода Батуева, и предупредил его, что отдам распоряжения, которые будут неприятны для Миллера, то есть, считая нахождение Альтфана [90]Генерал Владимир Алексеевич Альтфан — начальник групп РОВСа в Финляндии.
на его посту вредным, я прикажу моей группе не подчиняться Миллеру и перейти под мое личное командование».

Это был явный бунт, с которым Миллер справиться не мог. Скоблин был в состоянии увести из подчинения Миллеру не только группу в Гельсингфорсе, но и в других местах.

Освобожденный от официальных обязанностей по «Вн. линии», Скоблин развернул вовсю работу по подрыву авторитета своего начальника. В том же письме он настраивал Добровольского против Миллера:

«…ему некогда заниматься делом, которым он обязан заниматься, будучи на своем посту. Наконец, это становится до такой степени раздражающим, что едва удерживаешься от того, чтобы не наговорить ему неприятностей. Его туманная политика в Союзе в последнее время сильно пошатнула его авторитет в среде наших офицеров. Вот почему мы, командиры отборных частей, всего три человека в Париже, составили блок, чтобы не дать рассыпаться в прах тому, что с таким трудом мы создали в годы Гражданской войны. Сознаю, что некоторые наши действия могут со стороны показаться несовместимыми с воинской дисциплиной… Я буду держать вас в курсе наших дел. Прежде всего, мы требуем отстранения нашего командира корпуса, генерала Витковского, законченного лентяя. Как бы это ни казалось странным, но когда поднимаешь такие вопросы перед Е. К. М., когда начинаешь доказывать ему о неспособности того или иного начальника, то у него только один ответ: решение, ранее принятое, изменить невозможно…»

«Бунт маршалов» продолжался. Скоблин плел интриги всюду, где только мог. Подговорил командира марковцев генерала Пешню. И особенно преуспел в обработке возглавителя дроздовцев генерала Туркула. В парижском кафе «Мариньян» на Елисейских Полях только и были разговоры о бездарности «старческой головки». Спровоцированный Скоблиным, Туркул с жаром убеждал своих дроздовцев в необходимости боевой работы и ясной политической программы. 7 января 1936 года он писал некоему Михаилу Михайловичу:

«…Некоторое время тому назад Скоблин, Пешня и я часто встречались и разговаривали о занимавшем нас вопросе… Мы не знали, как и когда развернутся события. Мы могли лишь предвидеть их и, ожидая их, нам было необходимо быть готовыми, едиными. Наше главное руководство должно было перейти к генералу Абрамову, человеку родному по духу и спаянному с нами кровью».

Распаляемый Скоблиным, летом 1936 года Туркул перешел от слов к делу. Он организовал Русский Национальный Союз Участников Войны. 16 июля в зале Лас-Каз под председательством Туркул а состоялось первое открытое собрание Союза, возвестившее о его политической программе и целях. Выражая недовольство пассивностью РОВСа, Туркул и его соратники, полковник В. В. Чернощеков, капитан Б. В. Тряпкин и другие, призывали к активным действиям против советской власти. В тон ему вещал о неумирающей белой идее капитан Ларионов, неизвестный Миллеру видный чин «Вн. линии».

В действиях Туркула Миллер усмотрел нарушение дисциплины. Вернувшись из водолечебного курорта Баньоль-де-л’Орн, Миллер вызвал 27 июля Туркула на рю дю Колизе для объяснений. Разговор был резким и неприятным. Туркул заявил о своем уходе из РОВСа, и Миллер на следующий день исключил его из списков.

Генерал Витковский пытался примирить Миллера с Туркулом и образовал комиссию, в которую вошли Скоблин и полковники Соколовский и Ягубов. Примирения достичь не удалось.

3 августа в Галлиполийском Собрании состоялась экстренная встреча дроздовцев. Царило возбуждение, по адресу Миллера было отпущено много горьких, жестоких и несправедливых упреков. Дроздовцы постановили выйти из РОВСа. Однако Миллер не признал постановления и решил по-прежнему считать их чинами РОВСа.

Обычно благожелательно настроенная к РОВСу газета «Возрождение» встала на сторону Туркула. А враждебная РОВСу газета «Последние Новости» пером Н. Вакара писала:

«Неожиданно в июле перешли в нападение „активисты“. Генерала Миллера, видно, было решено побить собственным его оружием. Ген. А. В. Туркул, мечтающий занять место ген. Миллера, произвел нападение врасплох».

Скоблин довольно улыбался. Интрига развивалась успешно. Были рады в КРО НКВД — разложение крупнейшей эмигрантской организации шло полным ходом.

 

Международная обстановка и РОВС

В 1933 году в Германии к власти пришел Гитлер. Его враждебность к коммунизму породила у многих эмигрантов надежды на возможность совместной с немцами борьбы с коммунизмом. Толки о неизбежной войне СССР на два фронта — против Гитлера и Японии — стали не стихавшей злобой дня.

Увы, эмигранты не читали откровений Гитлера в его книге «Майн кампф». Гитлер мечтал не столько об уничтожении коммунизма, сколько об истреблении «унтерменшей» и заселении благородной арийской расой огромного «жизненного пространства» в завоеванной России.

Гитлер нисколько не был заинтересован в сотрудничестве с российскими националистами. Все попытки эмигрантов добиться «союза» с немцами неизменно терпели неудачу. Но были и неисправимые оптимисты, безотчетно верившие в «освободительную» миссию Гитлера.

В кругах РОВСа настроение к Гитлеру было скорее сдержанным и выжидательным. Генерал Миллер был благожелательно настроен к Франции, союзнице России в Первой мировой войне. Но Франция, подписавшая 2 мая 1935 года договор о взаимопомощи с СССР, партнером белых эмигрантов быть никак не могла. Постепенно, под влиянием эмигрантских настроений и в поисках выхода из тупика, Миллер склонился к мысли о сотрудничестве гитлеровской Германией. Скоблин знал об этих думах Миллера и одобрял намечавшийся новый курс.

7 августа 1936 года Миллер писал Добровольскому:

«Очень прошу Вас убедить Вашего первого ученика в том, что у них совсем не верны оценки поведения начальников крупнейшей эмигрантской организации, когда судят по их географическому положению. Наоборот, они неоднократно пытались установить отношения с тем, чтобы показать им, по меньшей мере то, что собою представляет эта эмигрантская масса, сгруппированная в ряде стран. Иван Иванович [91]Е. К. Миллер.
хотел бы встретиться на нейтральной почве с персоной, подобной вашему первому ученику».

Под первым учеником подразумевался немецкий офицер, служивший в Берлине в военном министерстве и одно время бравший у Добровольского уроки русского языка. Итак, Миллер был готов к встрече с немецкими военными.

На ту же тему 28 января 1937 года он сообщил Добровольскому интересную и одновременно расхолаживающую новость:

«Три месяца назад Иван Иванович обратился непосредственно с просьбой через местного Веристу [92]Вериста — сенатор В. Н. Новиков, поклонник Муссолини и итальянского фашизма.
немецкого типа. Эта просьба была оставлена без ответа. Иван Иванович был бы очень рад, если бы Вы смогли указать ему, каким образом, даже отсюда, он мог бы начать переговоры по интересующему нас вопросу. Пока что у меня имеются основания считать, что их связи и даже их деньги направляются типам вроде Туркула с тем, чтобы в результате было разложение РОВСа. Кажется, в Берлине симпатизируют Масальскому, Меллер-Закомельскому и прочим мерзавцам.

К несчастью, из всего происходящего можно заключить, что там не хотят пожать протянутую нами руку, и что там берут верх сторонники захвата Украины или, по меньшей мере, украинские самостийники».

В отношении Туркула Миллер заблуждался также, как и в отношении немцев. Казалось бы, начальник II Отдела РОВСа в Берлине генерал фон Лампе был обязан осведомить о делах Туркула и о немецких настроениях. Связанный со Скоблиным не по официальной линии, 6 ноября 1936 года фон Лампе писал ему конфиденциально:

«…Пусть это останется между нами. Мне пишут из Парижа (не Миллер и не Кусонский), что главная поддержка Туркула — это его немецкие связи. Я знаю положение этого вопроса здесь и очень сомневаюсь, чтобы это было так».

Фон Лампе упорно, но безрезультатно пытался разузнать о связях Туркула и источнике средств, дававшем ему возможность издавать в Париже боевую газету «Сигнал» и вести независимую от РОВСа политику. Поездки Туркула в Берлин, его речи на собраниях местной группы РНСУВ и пронацистской группировки «Русское Национал-Социалистическое Движение», похвальные высказывания по адресу Гитлера и иные жесты как будто указывали на его связи с немцами. Французские власти косо смотрели на Туркула и нисколько не сомневались в его прогитлеровских симпатиях. Но никаких доказательств его связей не было. Тогда ни французам, ни Миллеру не было известно о сотрудничестве Туркула с генералом Осима, японским военным атташе в Берлине. Предвидя войну в будущем с СССР, в своих собственных целях, японцы сочли полезным сотрудничество с организацией Туркула. Толки о немецких связях оказались удобной ширмой как для японцев, так и для Туркула. Именно разрыв Туркула с РОВСом и открыл возможность сотрудничества с японцами, знавшими от поляков о неблагополучии в РОВСе.

* * *

В июле 1936 года в Испании вспыхнула гражданская война, всколыхнувшая русскую эмиграцию. Просоветский Союз Возвращения на Родину поставлял добровольцев в интернациональные бригады, защищавшие красное правительство Испании. Советский Союз посылал красным оружие, снаряжение, своих инструкторов, летчиков, танкистов и чекистов.

На стороне франкистской Испании были фашистская Италия и национал-социалистическая Германия, отправившие свои легионы на помощь Франко.

В эти дни белое русское офицерство воспрянуло духом — как будто открывалась возможность принять участие в борьбе с коммунизмом. Но это оказалось совсем не простым делом.

Не раз генерал Миллер совещался со старшими начальниками РОВСа в Париже об отправке добровольцев в армию Франко. Их желания сразу же натолкнулись на недоверие штаба Франко к каким бы то ни было русским. Дело осложнялось и тем, что из уважения к приютившей их Франции отправки добровольцев нужно было проводить скрытно.

Скоблин немедленно изъявил согласие предоставить своих корниловцев, а генерал Пешня — марковцев. Туркул, в принципе согласный с отправкой добровольцев, но уже занятый в другом месте, своего благословения дроздовцам не дал. Возглавитель алексеевцев в Париже, полковник Мацылев, отрицательно относившийся к Скоблину и его деятельности, вообще уклонился от предоставления своих однополчан.

Поздней осенью Миллер получил из Бургоса ответ штаба Франко на предложения РОВСа. 25 декабря 1936 года он издал циркуляр № 845, извещавший о порядке приема в армию Франко. Добровольцы принимались в Испанский Иностранный Легион с понижением в чинах. Они должны были сами добираться до территории Франко, иметь подписанные генералом Миллером удостоверения о благонадежности и переходить границу Испании по указаниям Миллера.

* * *

Подполковник Сергей Николаевич Благовещенский, участник Гражданской войны на юге России и непримиримый враг коммунизма, преуспел за рубежом. В 1936 году он был директором страховой компании «Стандарт-Юнион» в Париже.

С Благовещенским был хорошо знаком капитан Петр Пантелеймонович Савин, активист, чин «Внутренней линии», сотрудник Скоблина, расположивший к себе генерала Миллера.

Содействуя Миллеру, Благовещенский и Савин тоже искали путей к Франко. В конце ноября 1936 года Благовещенскому удалось вступить в переговоры с посольством франкистской Испании в Риме. Секретарь посольства Феррари Форнс сообщил в Саламанку о предложениях русских белых эмигрантов. Штаб Франко согласился принять представителей РОВСа, и вскоре из Саламанки пришло разрешение выдать визы Скоблину, Благовещенскому и Савину.

Скоблин, занятый своими тайными делами, под предлогом болезни Плевицкой, от поездки в Испанию уклонился. Конечно, об этом Миллера он не предупредил. Благовещенскому вместо себя он рекомендовал Шатилова. Полагая, что Шатилов, как бывший в Крыму начальник штаба Врангеля, представит интересы РОВСа лучше Скоблина, Благовещенский сразу же принял его предложение. Разумеется, согласился и Шатилов. Было решено переписать на него визу Скоблина. На просьбу Благовещенского испанцы откликнулись согласием.

Так при содействии Скоблина, отстраненный от дел РОВСа глава «Внутренней линии» вновь вторгся в деятельность Миллера. На свидании со Скоблиным и Савиным в кафе на рю де ля Конвансион, что вблизи от вокзала Мирабо, Миллер был поставлен перед свершившимся фактом. Участие Шатилова в испанской акции РОВСа Миллеру никак не улыбалось. Он резко выговаривал Скоблину за неуместную инициативу. Он считал, что переговоры мог бы успешно вести полковник А. А. Зайцов Но визы были уже выписаны, и скрепя сердце Миллеру пришлось поручить Шатилову возглавление делегации. На расходы по поездке Миллер выдал Шатилову 3000 франков. Часть расходов принял на себя состоятельный Благовещенский.

Утром 26 декабря 1936 года от Кэ Вольтер отошел автомобиль, в котором ехали Шатилов, Благовещенский и Савин. По приезде в Ниццу они посетили здешнее итальянское консульство для исправления неточностей, вкравшихся при выдаче виз в Париже. Добравшись до Рима, делегация отправилась в Саламанку на испанском самолете Здесь, по поручению Миллера, уточнялись подробности перебросок добровольцев небольшими группами и выяснялись возможности оплаты их путевых расходов правительством Франко.

На обратном пути в Париж, по желанию Шатилова, делегация заехала в Озуар-ля-Феррьер поделиться новостями со Скоблиным. А доклад Миллеру о переговорах с испанцами глава «Линии» сделал позже. Получив от Шатилова денежный отчет, с дополнительными претензиями на 700 франков, Миллер был возмущен до крайности 22 мая 1937 года он писал генералу Абрамову:

«…П. Н. Шатилов заявил мне, что не будет безвозмездно заниматься этими делами, т. е. организацией отрядов для посылки туда. Тем не менее продолжает интересоваться этим вопросом и старается добыть под него деньги. Все эти проекты, по крайней мере сейчас, я отношу к области фантазии. Ибо весь его план зависит от субсидии, которая должна быть получена от лиц, которые, по его словам, готовы дать из принципа на противокоммунистическую работу… Во всей этой комбинации меня беспокоит та тайна, которою окружаются лица, желающие дать 10–15 тысяч франков в месяц, и желание П. Н. оставить за собою право распоряжаться этими деньгами… Опыт его путешествия в Испанию с тем лицом [93]Подразумевался С. Н. Благовещенский.
, которое ему, как и мне, открыло путь туда, уже показал, увы, что П. Н. неисправим во всём, что касается денег. Он мне представил такой счет своих расходов! Тогда как от его спутника знаю, что они всё это путешествие сделали за счет лиц, которые их пригласили туда. У меня не хватило мужества устроить очную ставку между Шатиловым и его спутником… Я не могу, да и не хочу заниматься вопросом, как он будет давать отчет в своих расходах тем, которые ему дадут деньги… Но поскольку этот вопрос своей финансовой стороной связан с П. Н. Ш., моя душа не может быть спокойной».

О любви Шатилова к деньгам Миллер знал хорошо. Шатилов любил красивую жизнь, был он обладателем комфортабельной квартиры, каких не было у других белых генералов. Беспокойство Миллера было понятным, и он решил отказаться от услуг Шатилова, тем более, что тот занялся в Испании делами по собственному усмотрению.

29 апреля 1937 года Е. К. Миллер писал Савину:

«Многоуважаемый Петр Пантелеймонович! В субботу я переговорил с Михаилом Александровичем, и он не отклонил моего предложения, но хотел с Вами переговорить более основательно и подробно, так как ведь работа может идти успешно только ежели будет полное согласие и согласованность между ним и Вами. Будьте любезны списаться относительно свидания. Его адрес: рю де Бретань, Севран (Трефль), Сен-э-Уаз, М. Пешня. Его отношение к вопросу вообще благоприятное, так что, надеюсь, при учете ошибок прошлого, работа, хотя бы, может быть, и в скромных размерах, сможет продолжаться. Уважающий Вас Е. Миллер».

Об отводе Шатилова и замене его генералом Пешней были извещены представитель генерала Франко в Париже Филипп Родес, Баррер в Сен-Жан-де-Люз и полковник Тронкозо в Ируне.

* * *

Генерал Пешня и Савин встретились и договорились о порядке переброски добровольцев. При участии адъютанта Скоблина капитана Григуля, группы, по восемь человек каждая, формировались в Галлиполийском собрании на рю де ля Фезандери.

Первая группа корниловцев, под начальством капитана Белина, выезжала с вокзала Кэ д’Орсе поездом в восемь часов утра. Провожая группу, Савин приказал им не занимать отдельного купе, сидеть порознь, поддерживать между собой зрительную связь и ничем не привлекать внимания полиции. В это время правительство Леона Блюма приказало арестовывать молодых людей из французской организации кагуляров, симпатизировавших Франко и переходивших границу, чтобы стать под его знамена.

Отправив группу, Савин поспешил автомобилем в Биариц. Здешний испанский консул сообщил ему о трудностях перехода франко-испанской границы. Вечером поезд с группой Белина прибыл в Биариц, где добровольцы должны были выйти из поезда и далее следовать намеченным было маршрутом. Савин, явившись на вокзал, приказал группе ехать дальше в Сен-Жан-де-Люз, доплатив за билеты в вагоне.

Об отправке групп Савин посылал «коммерческие» телеграммы французу Барреру, директору консервной фабрики в Сен-Жан-де-Люз, сочувствовавшему движению Франко и дружившему с испанским консулом. В телеграммах коротко значилось:

«ВОСЕМЬ ЯЩИКОВ КОНСЕРВОВ ПОЛУЧЕНЫ».

Баррер заказывал номера в скромном отеле, где приехавшие могли пообедать и переночевать. Хозяйка отеля устраивала прибывших по комнатам, накрывала стол в своей жилой половине и принимала их как своих личных друзей. Приходивший на обед Баррер знакомился с офицерами. Все они произвели на него хорошее впечатление. Затем, зная нужные тропы, переправлял их через пограничную речку Бидосса в пограничный испанский городок Ирун, где их встречал франкистский полковник Тронкозо. Отсюда добровольцы следовали в Памплону и далее на фронт.

Так под носом французской пограничной стражи Савину удалось переправить к Франко четыре группы по восемь человек. Тем временем в русской печати Парижа стали появляться сообщения о подвигах русских добровольцев в армии Франко. В журнале «Часовой» печатались корреспонденции Белогорского, в одиночном порядке и по собственному почину отправившегося в Испанию Франко. Белогорский, в действительности генерал Шинкаренко, и полковник Болтин, в свою очередь писавший в «Часовом» под псевдонимом Гренадер, был устроен Григулем по просьбе Шатилова в одну из переправленных Савиным групп. Шум в печати привлек внимание французских властей к нелегальным переходам франко-испанской границы.

Пограничные власти усилили наблюдение. И пятая группа, под начальством капитана Максимовича, была задержана жандармами в Сен-Жан-де-Люз.

После провала пятой группы отправки добровольцев РОВСа из Парижа были прекращены.

* * *

В одиночном порядке прибыл в армию Франко генерал Фок, один из бунтовавших против Е. К. Миллера «маршалов» РОВСа. В бою под Кинто опытный и влюбленный в свое военное дело Фок командовал артиллерией в одном из отрядов франкистов. Красные одержали верх, франкисты дрогнули и побежали. В руки красных попал чемодан Фока, в котором были письма и документы, свидетельствовавшие о его разрыве с генералом Миллером. Доставленные в Москву, эти бумаги были использованы советской печатью для пропаганды против «оголтелой белогвардейщины». Несколькими неделями спустя в своем последнем бою генерал Фок пал смертью храбрых.

 

Последнее лето Е. К. Миллера

Казалось бы, генерал фон Лампе, непосредственно подчиненный главе РОВСа, должен был сам запросить Миллера о делах в Париже. Но, по хорошо ему самому известной причине, фон Лампе 14 февраля 1937 года обратился к Кусонскому с вопросом:

«…Я узнал о „моральном разрыве“ между Е. К. М. и Скоблиным. В чем дело, и что верно в этом? Если бы не было дела Туркула, то это не имело бы значения».

Кусонский Миллера также не спрашивал — о положении в Париже он был осведомлен хорошо. 18 февраля он ответил фон Лампе:

«„…Морального разрыва“ еще нет, но уже можно заметить некоторый отрыв, и Ск. недоволен Е. К. потому, что последний не „продвигает его вперед“, на что он рассчитывал, зная о неспособности Витковского. Ск. готов войти в блок с Туркулом, хотя в свое время был резко враждебен к действиям последнего и отлично видел, что из авантюры Туркула ничего не выйдет».

Развивая свои интриги, Скоблин всячески стремился оттеснить или нейтрализовать всех неугодных «Внутренней линии» генералов — Эрдели, Стогова, Витковского и, конечно, динамичного Туркула, чей разрыв с РОВСом мог быть отнюдь не навсегда. Ушедший из РОВСа Туркул хранил в себе неизвестные Скоблину тайны РНСУВ. Под предлогом передачи информации о положении в СССР, Скоблин продолжал встречаться с Туркулом в кафе «Мариньян». Он сообщал Туркулу новости РОВСа, возбуждал против Миллера, но в тайны Туркула не проник.

Летом 1937 года действия Скоблина и Плевицкой приняли решительный характер. «Мать-командирша» корниловцев, в 1934 году открыто поносившая почтенного Эрдели в кругу офицеров в собрании Общества Галлиполийцев, энергично взялась за Миллера. Нисколько и никого не стесняясь, она говорила галлиполийцам, восторженным поклонникам ее таланта:

— Нужно сменить Миллера. Главнокомандующим должен быть Шатилов.

Этим летом верхи «Внутренней линии» развернули в подполье лихорадочную деятельность. Скоблин и Плевицкая посылали в разные места, и особенно часто в Софию, письма на условном жаргоне, в важных случаях прибегая к шифру.

Отлучившись из Парижа, 20 августа 1937 года Скоблин писал своему ближайшему помощнику в Корниловском объединении, полковнику Г. 3. Трошину:

«… Что ни говори, но Шатилов думает нашими думами, тем более его возраст есть гарантия, и он не потерял надежды на возвращение домой. Полагаю, что нам удастся поставить Шатилова вместо Витковского, но это трудно, не обойтись без энергичного нажима, тем более, что мы, старшие начальники будем каждый тянуть в свою сторону. Тем не менее, не все потеряно, и мы еще сможем добиться возвращения Шатилова… ясно, что Шатилов не остается бездеятельным, он кое-что делает. Я немного в курсе его дел и по моем возвращении расскажу тебе то, что знаю. Всё же пока что могу сказать тебе, что он ведет свою работу в Испании».

В тон Скоблину звучал софийский центр. Пером старшего алексеевца, генерала М. А. Зинкевича, писавшего Скоблину в тот же день 20 августа, «Линия» заявляла:

«…Нужно употребить все усилия к тому, чтобы привлечь генерала Шатилова к сотрудничеству в нашей работе. Все мы ощущаем двусмысленность ситуации, заключающейся в том, что от нашей деятельности отведен самый способный из наших генералов… В близком будущем, благодаря изменениям, вносимым в устав РОВСа, у генерала Шатилова не будет никаких причин к тому, чтобы не вступить в него опять. Может быть, позже удастся поставить его на пост председателя Высшего Совета, место, подходящее ему по праву. Прошу тебя не разглашать никому моих планов, ибо, если они провалятся, то отвечать за это будешь ты».

Итак, в Софии продолжались заговоры против Миллера, составлялся проект нового устава с возведением Шатилова на подобающее ему место…

* * *

Не зная намерений своего старшего алексеевца и его дружбы со Скоблиным, начальник группы алексеевцев в Париже полковник Сергей Александрович Мацылев писал 4 июня 1937 года генералу Зинкевичу:

«…Пока что невозможно расшифровать Скоблина. Сейчас даже Евгений Карлович, имевший к нему полное доверие, начинает разбираться. Но сколько времени понадобилось для этого, и сколько глупостей было совершено под влиянием Скоблина».

8 августа он вновь писал Зинкевичу:

«…Лавры Туркула не дают Скоблину спокойно спать. Лично я считаю, что его деятельность в Париже причинила много зла. Генерал Скоблин — человек скользкий, он всячески хочет играть роль. Скоблин очень близок к генералу Миллеру, который, под его влиянием, наделал много глупостей».

* * *

17 марта 1937 года Кусонский информировал Абрамова:

«…Недавно у меня был с визитом один офицер Корниловского полка (я не считаю его умным), который некогда был очень связан со Скоблиным… Мой посетитель спросил меня, откуда Туркул и Скоблин получают так много денег. Я объяснил ему, что первый дает обеды и что он получает, не знаю откуда, субсидии на свои поездки и газету. Что касается второго, то он живет на доходы от концертов своей жены. Мой посетитель начал подсчитывать, сколько Плевицкая может добыть своим трудом (не знаю, откуда у него сведения о ее доходах), и он заключил, что Скоблин не может жить на заработки жены так, как он живет.

Таким образом, видимо ведутся дискуссии о Ск. и его образе жизни, не отвечающем его ресурсам. В какой степени они обоснованы, я не знаю, может быть, это только зависть бедного к богатому…»

Подсчитывал ли Миллер доходы и расходы Скоблиных, сообщил ли ему Кусонский о визите корниловца так, как он отписал Абрамову?

Так или иначе, но поведение Скоблина начало внушать Миллеру опасения. Пытаясь поставить под свой контроль «Внутреннюю линию», Миллер всё больше и больше убеждался в своем бессилии. Известные ему «линейцы» его приказов не исполняли. «Линия» продолжала свою работу по подрыву престижа Миллера и, где возможно, сеяла среди чинов РОВСа ненависть к нему. Одновременно «линейцы» провоцировали неприятные инциденты между РОВСом и НТСНП, удачно ведшим свою пропагандную и организационную работу во многих странах мира.

Летом 1937 года Миллер совершил поездку по группам РОВСа во Франции. Видимо, хотел лично убедиться в положении дел на местах.

Прибыл он и в Лион. В помещении французского Союза Комбаттантов состоялось собрание местной группы РОВСа, на которое пришли и члены НТСНП, не прекратившие своих связей с воинскими организациями.

Офицерская аудитория тепло приветствовала главу РОВСа. Глухим, усталым голосом Миллер говорил о международной обстановке, об угрозе новой мировой войны и о задачах РОВСа по сохранению кадров для дальнейшей борьбы с большевиками.

Офицеры задавали вопросы по докладу генерала. Миллер отвечал лаконично, точно, убедительно. Вдруг корниловец, подполковник Гречко, задал генералу вопрос:

— Ваше превосходительство, а что делается для того, чтобы прекратить деятельность тех лиц, которые вызывают трения между РОВСом и НТСНП?

Миллер ничего не ответил. Опустив голову, он застыл в безмолвии. В эту минуту стоявший рядом со мной Рончевский выхватил из кармана пиджака письма Закржевского. Еще мгновение, и он огласил бы документы, Миллеру уже известные. Я схватил выше локтя руку Рончевского и шепнул ему:

— Не надо. Ты видишь, в каком он состоянии? Все понятно без слов…

— Да, ты прав, тут не место для разоблачений, — ответил остывший Рончевский и спрятал бумаги в карман.

* * *

После собрания Рончевский и я зашли в кафе и обсудили происшедшее. Конечно, поездка Миллера связана с делами «линейцев» и попытками его выяснить неясное. Но доставленные нами сведения об «Организации», при всей своей странности и серьезности, еще не убеждали Миллера в самом страшном для него и РОВСа. И за отсутствием прямых улик мы сами считали их недостаточно убедительными для того, чтобы в открытую утверждать наличие советской провокации. Зная это, руководители «линейцев» не раз подталкивали нас на преждевременное выступление.

Член нашей тройки, корниловский подпоручик Альтов-Артамонов неоднократно подстрекал нас к преждевременным разоблачениям, из которых мог бы выйти просто пшик. Несколько неприятных споров, когда Альтов, продолжая действовать в Лионском отделении НТСНП в роли агента «Вн. линии», настаивал на оглашении писем Закржевского, обострили наши с ним отношения. Понимая его стремления и цели стоящих за ним, мы решили не исключать его из НТСНП — до поры до времени. Но отвели его от управления половиной Лионского района, поставив на его место Глеба Бабикова, верного человека, преданного члена НТСНП. Исчерпав свои возможности и не добившись нужного «Линии» результата. Альтов к 1937 году сам отошел от НТСНП. В дальнейшем он вел злостную кампанию против НТСНП и особенно против Рончевского, исполняя приказы начальника корниловцев в Лионе, полковника Киреева.

* * *

Все больше и острее ощущал Миллер пустоту вокруг себя. Не на кого было опереться. Замкнувшись в себе, он не пытался найти честных и верных. А их было много…

 

Похищение Е. К. Миллера

В начале июля 1937 года в Париж приехал заместитель начальника ИНО НКВД Шпигельгласс. Встретившись с Кривицким в ресторане на бульваре Монпарнас, Шпигельгласс поведал ему, что прибыл сюда с миссией величайшей важности.

Поделившись московскими новостями и рассказав о деле «изменника» Тухачевского, Шпигельгласс приоткрыл важную тайну: собрания антисоветского кружка А. И. Гучкова в Париже посещал их агент, доносивший ГПУ о деятельности этого кружка и его связях с РОВСом. Имени осведомителя Шпигельгласс не назвал.

Два агента, позаимствованных у Кривицкого на роли немецких офицеров, поступили в распоряжение Шпигельгласса.

* * *

18 и 19 сентября 1937 года корниловцы торжественно праздновали 20-летие своего полка. После молебна в храме на рю Дарю, с выносом полкового знамени, в зале собрания Союза Галлиполийцев на рю де ля Фезандери состоялся юбилейный банкет. Присутствовали многие генералы, общественные и политические деятели, представители печати.

Генералы Миллер и Деникин произнесли приветственные речи, прославлявшие подвиги доблестных корниловцев. Подчеркивая свое уважение к вождям Белого движения, им в высокопарных тонах отвечал Скоблин. Пела патриотические песни Плевицкая. Банкет удался на славу. Гости и хозяева расходились в приподнятом настроении.

* * *

Около 9 часов утра 22 сентября 1937 года Е. К. Миллер вышел из своей квартиры в Булонь-сюр-Сен. Внешне он был спокоен. Никто из семьи не заметил на его лице следов тревоги или озабоченности. Уходя, сказал, что заедет на Восточный вокзал, чтобы купить железнодорожные плацкарты для невестки Ольги. Васильевны и внучки, собиравшихся домой в Белград. Как обычно, никого из своих домашних он не посвятил в распорядок своего делового дня.

Несколько позже, чем обычно, Е. К. Миллер появился в управлении РОВСа на рю дю Колизе. Было около 11 часов, когда он, зайдя в кабинет генерала Кусонского, сказал ему, что еще до завтрака хотел бы поговорить с ним. В начале первого Миллер пригласил к себе Кусонского и сказал:

— У меня сегодня много беготни. Сейчас я должен ехать на свидание и на завтрак. Может быть, после этого я вернусь в управление. Не сочтите меня, Павел Алексеевич, за сумасшедшего. Но я оставлю на всякий случай записку, которую прошу не вскрывать.

— За сумасшедшего вас не считаю. Записку, конечно, не вскрою и завтра утром верну вам ее нераспечатанной, — ответил Кусонский.

В четверть первого Миллер вышел из управления, не оставив на столе бумаг, что он обычно делал, когда рассчитывал вернуться после завтрака. Было тепло, и генерал оставил в канцелярии габардиновое пальто. Не взял с собой портфеля и бумажника, в котором были железнодорожные плацкарты и немного денег.

К тревожным словам своего начальника Кусонский отнесся безучастно. Вернувшись в свой кабинет, он положил записку в «наиболее верное место», никому о ней ничего не сказав. Занимался делами до 2 часов 45 минут дня, после чего отправился домой на завтрак. Будучи дома, не осведомился, вернулся ли глава РОВСа в управление.

Настал вечер. К 8 часам в помещение РОВСа стали приходить члены Общества Северян, соратники Е. К. Миллера по Гражданской войне на Севере России. На их собрании должен был присутствовать и Е. К. Миллер. Необычная задержка пунктуального главы РОВСа побудила служащего управления поручика В. В. Асмолова протелефонировать на его квартиру. Обеспокоенная Н. Н. Миллер ответила, что в течение всего дня мужа она не видела; не приехал он к обеду и, вопреки своему правилу, не известил ее о задержке заблаговременно.

В 9 часов Н. Н. Миллер позвонила Асмолову и просила его известить полицию. Встревоженный Асмолов в 9 часов 15 минут отправил уборщика помещений РОВСа И. Н. Попова с запиской к Кусонскому. Около половины одиннадцатого Попов вручил записку Кусонскому. Тем временем Асмолов по телефону узнал что Миллера не видели и в Галлиполийском собрании. Едва он кончил разговор, как раздался звонок от адмирала Кедрова, узнавшего от Н. Н. Миллер о безвестном отсутствии ее мужа. Асмолов рассказал Кедрову, что знал, и сообщил, что Кусонский направляется в канцелярию РОВСа. Адмирал решил также немедля приехать на рю дю Колизе.

Кусонский появился в канцелярии около 11 часов. Пройдя в свой кабинет, он открыл ящик стола и извлек из него записку генерала Миллера. Вскрыв конверт, Кусонский прочитал:

«У меня сегодня в 12. 30 час. дня рандеву с генералом Скоблиным на углу рю Жасмен и рю Раффе, и он должен везти меня на свидание с немецким офицером, военным агентом в Прибалтийских странах — полковником Штроманом, и с г. Вернером, состоящим здесь при посольстве. Оба хорошо говорят по-русски. Свидание устроено по инициативе Скоблина. Может быть это ловушка, на всякий случай оставляю эту записку. Генерал Е. Миллер. 22 сентября 1937 г.»

Закончив чтение записки, Кусонский пометил, как на ней, так и на конверте: «Вскрыт 22.9. в 23 часа». Решил послать за Скоблиным. Пять минут спустя в кабинет быстрым шагом вошел адмирал Кедров.

— В чем дело, что случилось?

— Прочтите, — ответил Кусонский, протягивая записку без вести пропавшего. Чем больше читал Кедров, тем большее изумление было у него на лице. Возмущенный столь поздним вскрытием записки, адмирал даже не знал, что сказать ближайшему сотруднику Миллера по поводу его непростительной «оплошности».

Сперва Кедров и Кусонский решили известить полицию. Но затем усомнились в правильности такого решения: «А что, если генерал Миллер лежит где-нибудь за городом раненый в автомобильной катастрофе и не имеет возможности дать знать? Ведь Скоблин должен знать об этом свидании и может дать нам необходимые указания».

Нести записку в полицию, тем подтверждая наветы французской левой печати о связях РОВСа с гитлеровской Германией, показалось им излишней и опасной поспешностью: «Прошло и так около 12 часов со времени ухода генерала Миллера. Потеряем еще час». И решили послать за Скоблиным, но не знали, где он находился.

Тем временем адъютант Корниловского полка штабс-капитан Григуль сообщил полковнику Мацылеву об исчезновении Миллера. От него же Мацылев узнал, что Скоблины заночевали в отеле «Пакс», дом № 145 на авеню Виктор Гюго.

Заподозрив неладное, Мацылев позвонил Кусонскому в управление РОВСа и предложил свою помощь. Кусонский согласился. Около половины первого Мацылев приехал на рю дю Колизе, где застал, помимо Кусонского, чету Кедровых. По их встревоженным лицам Мацылев заключил, что хороших вестей нет. Узнав, что Кусонский и Кедров поджидали возвращения С. С. Зилоти и В. В. Асмолова, посланных в Озуар, Мацылев сказал:

— Не ищите Скоблина в Озуар. Он с женой в отеле «Пакс».

— Сергей Александрович, немедленно съездите туда, разбудите Скоблина и привезите его сюда, — приказал Кедров.

О записке Миллера Мацылев еще не знал. Сев в первое попавшееся такси, он помчался в отель «Пакс». Постучал в дверь номера.

— Кто там? — раздался недовольный голос Скоблина.

— Это Мацылев. Я приехал с рю дю Колизе. Адмирал Кедров приказал вам немедленно прибыть в управление. Исчез генерал Миллер.

— Обождите меня внизу. Оденусь и выйду.

Пять минут спустя Скоблин, в коричневом костюме, без шляпы, с черным переброшенным на руку пальто, присоединился к Мацылеву.

На пути в управление Мацылев рассказал, что ему известно о пропаже Миллера. Скоблин спокойно слушал. Только отрывочно, с оттенком удивления, спрашивал о подробностях.

Приехали в управление. Поднялись по темной лестнице и вошли: первым Скоблин, за ним Мацылев. Пройдя в кабинет Кусонского, Скоблин закрыл за собой дверь. Мацылев остался в передней комнате с О. С. Кедровой.

Поздоровавшись, Скоблин спросил:

— Что случилось?

— Видите ли, Николай Владимирович, мы обеспокоены отсутствием известий о генерале Миллере. Он исчез бесследно. Но, прежде чем идти в полицию, мы хотели бы выяснить, что вы знаете о нем. Когда вы сегодня видели генерала Миллера?

— Сегодня я генерала Миллера не видел. Видел его вчера, когда заходил в управление.

— А нам известно, что сегодня у вас было с ним свидание.

— Ничего подобного, никакого свидания не было.

— Но нам известно даже время и место свидания, половина первого, угол Жасмен и Раффе.

— Ничего подобного. Не знаю таких улиц… Жасмен? Раффе? В половине первого… позвольте… где я был в это время?.. Ага, в половине первого мы с женой завтракали в ресторане Сердечного… А потом, в 4 часа с Трошиным поехали благодарить генерала Деникина за внимание к корниловцам. В 5 часов заехали к генералу Миллеру.

— Подумайте хорошенько. Вспомните, — повысив голос, продолжал Кедров. — Мы знаем, что у вас было свидание с генералом Миллером в 12 часов 30 минут дня на углу Жасмен и Раффе.

— Ничего подобного! Я с ним не виделся.

— Ну, тогда поедем в полицию и известим ее об исчезновении Евгения Карловича.

Скоблин не возражал. Вместе с Кедровым он вышел из кабинета Кусонского. За ними, надевая на ходу пальто, последовал Кусонский.

— Сергей Александрович, — обратился Кедров к Мацылеву, — сейчас мы все поедем в ближайший комиссариат полиции и заявим об исчезновении генерала Миллера.

— Михаил Александрович, — позвал Кедрова Кусонский, — можно вас на минуточку? — И увлек адмирала обратно в кабинет, словно желая поделиться впечатлениями о разговоре со Скоблиным.

В этот миг Скоблин быстрыми шагами направился к выходной двери, открыл ее, сбежал по лестнице и вышел на улицу.

Спустившиеся за ним Кедров, Кусонский и Мацылев вышли тоже на улицу. Скоблина и след простыл.

— Он бежал! — Взволнованно воскликнул Кедров. Часы показывали 2 часа 15 минут.

* * *

Мацылев недоумевал. Но тотчас понял, что Кедров и Кусонский что-то знают:

— Ваше превосходительство, если мне верите, скажите, в чем дело?

— Да, вы правы, — ответил Кедров. — Вы должны знать тоже.

Кусонский вынул из бумажника записку Миллера и дал ее Мацылеву. При свете уличного фонаря Мацылев внимательно прочитал записку. Впервые у него в голове мелькнуло подозрение против Скоблина.

— Поедем в «Пакс». Вероятно, Скоблин там, — предложил Мацылев.

Сев в такси, втроем помчались на авеню Виктор Гюго. Мацылев один вошел в отель. Постучал в дверь Скоблиных и распахнул ее. В номере тускло светила электрическая лампочка, на кровати лежала полуодетая, бледная, взволнованная Плевицкая.

— Что случилось? Где Коля? Где Евгений Карлович? Вы должны мне все сказать! Вы увезли моего мужа? Что вы с ним сделали?

— Успокойтесь, я хочу сказать…

— Вы его в чем-то подозреваете? Скажите мне, ведь он человек самолюбивый, он может застрелиться, — истерически взвизгивала Плевицкая.

— Надежда Васильевна, я приехал к вам потому, что надеялся застать его здесь. Неожиданно для нас, он выбежал из управления и куда-то исчез. Ничего больше сказать не могу, не знаю. Я спешу. Внизу в такси меня ожидают Кедров и Кусонский. Мы едем в полицию, чтобы заявить об исчезновении генерала Миллера. До свидания!

Окончательно убедившись в бегстве Скоблина, Кедров, Кусонский и Мацылев отправились в полицейский комиссариат, что на углу рю де ля Помп и авеню Анри Мартен. Полусонным и недоумевавшим полицейским заявили о безвестном отсутствии генерала. Часы показывали 3 часа 15 минут 23 сентября.

Вспомнили об автомобиле Скоблина. Выйдя из комиссариата, съездили в гараж на рю Лоншан. Автомобиль с табличкой 1988 ОУ5 оказался на месте. Гаражист сказал, что Скоблин не приходил.

* * *

Ускользнув из управления РОВСа, Скоблин поспешил в гараж на рю Першинг, вблизи от Порт де Терн. Здесь по ночам работал полковник Воробьев, женатый на его сестре. Но в эту ночь Воробьев отдыхал дома, вдалеке от гаража. Узнав об этом от работавшего в гараже француза, он был озадачен. Оставив в отеле свой бумажник, Скоблин оказался без денег. Вернуться в «Пакс» он не рискнул. Вспомнил, что поблизости, в Нёйи, в доме № 27 на рю де Вилье, находится небольшой книжный магазин «Кама», принадлежащий корниловцу капитану Кривошееву. Он бросился туда.

Осторожно, но настойчиво, Скоблин постучал в окно магазина. Проснувшись и не зажигая света, Мария Кривошеева вышла из спальни в магазин и выглянула на улицу.

— Кто там?

— Можно видеть господина Кривошеева?

— А это вы, Николай Владимирович?

— Да, это я. Где ваш муж?

— Он работает в городе. А который час?

— Около трех.

— Тогда вы найдете его около метро Ришелье-Друо. Там он продает газеты.

— Можно попросить у вас стакан воды?

— Пожалуйста, прошу вас. — И пригласила Скоблина войти в магазин.

— Знаете, у меня большая неприятность. Потерял бумажник. Совершенно без денег. Хотел бы попросить у вашего мужа сто франков.

Кривошеева принесла ему воды. Скоблин жадными глотками осушил стакан.

— Николай Владимирович, может быть, вам нужно больше?

— Если можете дать двести, то дайте. Верну вам завтра вечером.

— Вот двести франков. И не беспокойтесь об отдаче. Мы можем подождать.

— Спасибо большое. Простите за столь поздний визит и беспокойство.

Прощаясь, поцеловал руку Кривошеевой. Вышел из магазина и быстрыми шагами удалился в сторону бульвара Бино. Растаяв в ночной темноте, он исчез навсегда. Полиция нигде не обнаружила его следов.

Спешно покинули Францию Шпигельгласс, Штроман и Вернер.

 

Неудавшееся алиби

В 5 часов 15 минут утра 23 сентября полицейские инспекторы Брентен и Альберти приехали в «Пакс» и допросили Плевицкую. Французским языком она не владела, и ее показания переводил Мацылев. Она сразу же уточнила, что в роковой для Миллера час она с мужем завтракала в русском ресторане Сердечного, в доме № 64 на рю Лоншан. Затем муж отвез ее в модный дом «Каролина», где она заказала платья. Тем временем муж ожидал ее на улице, сидя в автомобиле. Закончив дела в «Каролине», они отправились на Северный вокзал провожать друзей, уезжавших в Брюссель.

Брентен и Альберти привезли Плевицкую к комиссару судебной полиции Андре Рошу. В свою очередь Рош допросил Плевицкую. Твердо и уверенно она отмечала время: она и муж вышли из отеля «Пакс» в 12 часов; в 12 часов 20 минут Скоблин пришел в гараж в доме № 125 на рю Лоншан и взял свой автомобиль; в 12 часов 25 минут они приехали в ресторан Сердечного, вышли из него в 12 часов 50 минут, приехали в модный дом в 12 часов 55 минут, вышли из него в 13 часов 35 минут и в 14 часов прибыли на Северный вокзал.

Рош немедленно проверил показания Плевицкой. Хозяин отеля «Пакс» Буайе показал, что Скоблины вышли из своего пятого номера в 11 часов. Служащий гаража сказал, что Скоблин взял свою машину в 11 часов 20 минут. Лакей ресторана Сердечного Зереньян, официантка Новак и судомойка Леонард в один голос утверждали, что Скоблины появились 22 сентября около 11 часов 25 минут. Вопреки обыкновению, они не заняли мест за столиком, а присели к бару и заказали два сандвича с икрой. Было видно, что они торопились, и в 11 часов 50 минут покинули ресторан.

Владелец модного дома «Каролина» Эпштейн показал, что Плевицкая пришла одна в 11 часов 55 минут. Она сказала, что муж ожидает ее на улице в автомобиле. Эпштейн предложил ей пригласить Скоблина в магазин, но Плевицкая ответила, что это не нужно, зашла она всего на несколько минут. Ушла она, однако, в 13 часов 30 минут, заказав платьев на 2700 франков и вручив Эпштейну 900 франков задатка. Пять минут спустя после ее ухода в «Каролину» поднялся Скоблин.

Полиции стало ясно, что на вокзал они прибыли раздельно: Плевицкая приехала на такси и вышла на перрон Северного вокзала на пять минут раньше запоздавшего Скоблина.

Итак, между 11 часами 55 минутами и 13 часами 35 минутами обнаружились один час сорок минут — время, вполне достаточное для доставки генерала Миллера в руки «немцев».

Сличив показания Плевицкой с показаниями свидетелей, полиция убедилась в наличии тщательно подготовленного Скоблиными алиби.

К подготовке алиби Скоблин приступил уже в понедельник 20 сентября. В этот день он уговорил дочь генерала Корнилова Наталью Лавровну Шапрон, приезжавшую в Париж на празднование 20-летия полка, вернуться в Брюссель 22 сентября поездом, отходившим в 14 часов 15 минут. Тем самым его присутствие на вокзале в момент исчезновения Миллера должно было отвести от него какое бы то ни было подозрение.

* * *

После первого допроса у комиссара Роша Плевицкая покинула отель «Пакс». Пришла в собрание Общества Галлиполийцев. Коротко поговорила с адъютантом Скоблина П. Я. Григулем и ушла, сказав, что возвращается в «Пакс».

Но в отель она не вернулась. Потрясенная событием, она металась по Парижу в поисках выхода из положения. Словно магнитом, тянуло ее в Сен-Клу, кого-то видела там, а, может быть, и не видела…

Потеряв обычное самообладание, постаревшая, в слезах, она посетила своего врача, доктора Чекунова. Рассказала о пропаже двух генералов и просила помочь ей. Жена Чекунова позвонила по телефону инженеру Леониду Райгородскому, дружески расположенному к Плевицкой. Она привезла заплаканную Плевицкую к дому в Отёй, где жили Райгородские. Узнав, в чем дело, Райгородский приютил Плевицкую на ночлег в своей квартире.

* * *

Райгородский и проживавший в Берлине состоятельный М. Я. Эйтингтон были женаты на сестрах. Оба были поклонниками таланта Плевицкой. А у Эйтингтона с Плевицкой были какие-то особые отношения нелюбовного свойства. В 1930 году, после похищения генерала Кутепова, в издательстве «Таир» вышла книжка Плевицкой «Мой путь с песней» с трогательной надписью: «Нежно любимому другу М. Я. Эйтингтон посвящаю».

* * *

Утром 24 сентября Райгородский усадил Плевицкую в свой автомобиль. Подъехали к церкви в Отёй. Остановились. Плевицкая вышла из автомобиля. К ней подошли двое неизвестных. Завязался вполголоса короткий разговор. Под конец Райгородский услышал мужской голос:

— Не волнуйтесь, Надежда Васильевна. Все будет хорошо. А Россия вам этого не забудет.

Узнавши из газет об исчезновении генералов, далекий от политики Райгородский не на шутку испугался. Не желая быть втянутым в это дело, о свидании у церкви в Отёй он полиции не сообщил и отвез Плевицкую в собрание Общества Галлиполийцев.

* * *

В доме на рю де ля Фезандери консьержем служил П. Я. Григуль. Войдя в его комнату, Плевицкая бросилась ему на шею и рыдая повторяла:

— Коля пропал, Коля пропал, не знаю, где он…

— Успокойтесь, Надежда Васильевна. Ведь дело идет о жизни генерала Миллера и чести вашего мужа. А вы где-то пропадали целую ночь.

— Объявите в газетах, что я никуда не убегала. Всю ночь блуждала по городу.

Григуль поднялся наверх в собрание, позвонил в полицию. Прибывшие в автомобиле двое полицейских предложили Плевицкой ехать в комиссариат.

— Петр Яковлевич, не оставляйте меня одну, проводите туда, — умоляющим голосом лепетала Плевицкая.

Полицейские не возражали. К Григулю присоединились сестра Скоблина и ее муж, полковник Воробьев. Плевицкая умоляла, чтобы ее сопровождала и дочь Григуля Любовь, ученица коммерческой школы. Узнав, что Люба может быть отличной переводчицей, полицейские охотно согласились.

Но Люба была нужна Плевицкой не только как переводчица. Во время допроса, когда следователи то подходили к телефону, то рылись в бумагах, то выходили в соседнюю комнату, Плевицкая улучила удобный момент и сказала девушке:

— Слушай, Люба, моя сумка полна вещей, едва, едва закрывается. Можешь ли ты переложить к себе кое-что?

Ничего не подозревая, юная Люба положила в свою сумку фотографии Плевицкой, с надписью на одной из них, «Любимому до гроба мужу», ключ от номера отеля «Пакс» и красновато-коричневый бумажник с небольшой записной книжкой «ажанда». Взяла и позабыла. И лишь собираясь 27 сентября на международную выставку, Люба обнаружила эти предметы и рассказала отцу о происшествии в кабинете следователя.

Обеспокоенный Григуль рассмотрел их. Узнал не раз виданную записную книжку Скоблина. Отправился в комиссариат и вручил вещи следственным властям.

* * *

Полицейский комиссар Рош еще раз тщательно и подробно допросил Плевицкую. Нового она ничего не прибавила. После допроса ее посадили в женскую тюрьму Петит Рокет, что рядом с известным всему миру кладбищем Пер-Лашез. При аресте у нее обнаружили 50 английских фунтов и 7 тысяч франков.

Подводя итоги, Рош писал в своем рапорте:

«Если бы часы, указанные мадам Скоблиной, были проверены не сразу же на следующий день, а спустя несколько недель после похищения, то свидетели не могли бы показать столь точно… не будь письма, оставленного генералом Миллером, представленное алиби оказалось бы неоспоримым, и в отношении Скоблиных нельзя было бы высказать какое бы то ни было подозрение».

* * *

Предав своего начальника в руки врага, Скоблин заметал следы преступления. В сопровождении своих ближайших помощников, подполковника Трошина и штабс-капитана Григуля, он отправился в Севр к генералу Деникину. В 4 часа они появились в квартире Деникиных.

— Ваше превосходительство, разрешите от имени корниловцев покорнейше благодарить вас за то, что вы посетили наш праздник. Все мы были так рады, а ваши слова о беспримерной доблести полка растрогали всех корниловцев до глубины души…

— Встречам со славными корниловцами я всегда рад, — отвечал Антон Иванович.

— Ваше превосходительство, очень прошу вас принять участие в праздновании юбилея моей группой в Брюсселе. Ваше присутствие будет так приятно нашим брюссельцам.

Деникин был удивлен неожиданным приглашением. Ведь Скоблин мог пригласить его и раньше, за столом банкета. Деникин уклонился от приглашения и учтиво благодарил за честь.

Скоблин настаивал:

— Если хотите, мы завтра же утром выедем на автомобиле в Брюссель. — И, запнувшись, добавил, — а генерал Миллер с нами не поедет.

— Деникин благодарил еще раз, но ехать не пожелал.

Час спустя Скоблин, Трошин и Григуль посетили квартиру генерала Миллера в Булони. Ехать к Миллеру Скоблин не хотел, но уступил настояниям своих спутников. Как-никак, а благодарить Миллера следовало, хочешь — не хочешь, но нанести визит было нужно. Тем больше подтверждалось бы и хитроумное алиби.

— Николай Владимирович, Евгения Карловича дома нет, — сказала ничего не подозревавшая Наталия Николаевна.

— Очень жаль. А мы приехали поблагодарить Евгения Карловича за все добрые слова, сказанные нашим корниловцам. Это было так мило с его стороны. Пожалуйста, передайте ему нашу сердечную благодарность.

Скоблин, человек редкостной выдержки, внешне был спокоен. Ничто не выдавало его свидания с Миллером на углу Жасмен и Раффе. Он спросил невестку Миллеров:

— Ольга Васильевна, вы действительно уезжаете в Белград?

— Да. Вчера Евгений Карлович купил мне и моей девочке билеты, а сегодня должен привезти плацкарты.

Скоблин отвел глаза в сторону, взглянув на кресло, в котором не раз сиживал генерал Миллер.

Но это мимолетное беспокойство тотчас же уступило место его обычному самообладанию. Прощаясь, он пожелал ей счастливого пути.

* * *

Переступив порог тюремной одиночки, Плевицкая подошла к койке и бессильно опустилась на твердое ложе. Забылась тяжелым сном. А наутро встала полная решимости бороться. Вспомнила об адвокате М. М. Филоненко, выигравшем процесс против страховой компании после автомобильной катастрофы в Венсенском лесу. И написала ему отчаянное письмо, умоляя взять на себя защиту ее в суде.

Филоненко согласился, но сразу же спросил:

— Прежде чем взяться за ваше дело, я должен знать всю правду. Иначе я не могу вас защищать. Скажите все что знаете.

— Клянусь вам, я ничего не знала и не знаю, — трижды перекрестившись ответила Плевицкая.

* * *

1 октября во Дворце Правосудия Плевицкую подвергли суровому допросу. Следователь Марша пригласил в свой кабинет жену сына генерала Миллера. Встреча с Плевицкой была волнующей и драматичной.

— Вы знаете, что случилось. Вы должны помочь найти наших мужей, — сказала взволнованная Н. Н. Миллер.

— Нет, я ничего не знаю. Я ни в чем не повинна, — со слезами на глазах отвечала Плевицкая.

— Скажите всю правду, все, что знаете!

— Я ничего не знаю. Как вы могли этому поверить?

— Где вы провели весь день 23 сентября? — вмешался Марша.

— Сама не знаю. Ходила по всему городу, была в Булонском лесу, в Сен-Клу. Мне все чудилось, что встречу мужа.

— Почему же вы не пришли к мадам Миллер, в семью, с которой были так близки?

— Не знаю. Об этом совсем не думала.

— Где вы завтракали и обедали в тот день?

— Я не ела весь день. Была в кафе на площади Жанны д’Арк около Тюйлерийского сада. Надеялась, что сюда придет мой муж, здесь мы бывали часто.

— Были ли у вашего мужа деньги, когда он уходил из отеля «Пакс»?

— Нет, у него ничего не было. Уходя с Мацылевым, он оставил в отеле бумажник со всеми нашими деньгами.

Марша вынул записную книжку Скоблина. При виде этой нежданно появившейся книжки Плевицкая смутилась. Впившись в нее глазами, с тревогой ожидала вопроса.

Наряду с пустяковыми записями, на страничке с датой 22 сентября, рукой Скоблина было записано: «Передать Е. К. о свидании в 12 ч. 30 м. — 12 час. Поговорим». На этой же страничке таинственные знаки: «3 П 67 гри».

— Что это значит? — впившись глазами в Плевицкую, спросил Марша.

— Ничего не знаю, ничего не понимаю, — отвечала, тяжело дыша, взволнованная Плевицкая.

— Итак, — продолжал следователь, — все ясно. Ваш муж заманил генерала Миллера на свидание. Он — виновник. А вы — сообщница. На какие деньги жили вы и ваш муж?

— Я давала концерты, хорошо зарабатывала, особенно в турне по Прибалтике, в Финляндии, на Балканах.

— Но мы знаем, что вы жили выше ваших средств.

— Нет, нет. А когда нам не хватало денег, мой друг Эйтингтон выручал нас. Он — богатый человек, присылал нам деньги из Берлина. А сколько, точно не помню. Это знал мой муж, он вел наши денежные дела.

Марша перелистал книжку Скоблина. На одной из страничек было записано:

«Особо секретным денежным письмом. Шифр: пользоваться Евангелием от Иоанна, глава XI. Числитель обозначает стих, знаменатель букву. При химическом способе: двухпроцентный раствор серной кислоты. Писать между строк белым пером. Проявлять утюгом. Письмо зашифровывается: милостивый государь без многоуважаемый».

 

Разоблачение «Внутренней линии»

Весть о похищении генерала Миллера застала меня в Тамарис-сюр-Мэр, уютном городке Французской Ривьеры. Я поспешил вернуться в Лион. Рончевский и я были единодушного мнения — дольше терпеть преступные дела «Внутренней линии» было нельзя. Мы знали, что обезглавленный РОВС не был в состоянии разоблачить «Вн. линию». В ближайшем окружении похищенного Миллера не было ни одного генерала, понимавшего необходимость тщательного расследования ее темных дел. На рю дю Колизе не было ни Стогова, ни Эрдели. На пути к полному захвату РОВСа оставалась одинокая фигура честного Витковского, о «Вн. линии» ничего не знавшего. За долгие годы кропотливой работы «Организация» Шатилова пропитала своей агентурой ткань РОВСа, стала его нервной системой. Вовлеченные в нее честные офицеры постепенно свыклись со своей двойной ролью «глаз и ушей РОВСа». Шатиловский «орден» свято хранил свои тайны под лозунгом, распространенным на весь РОВС: «сора из избы не выносить». И даже при Миллере не весь сор дела Линицкого — Коморовского был вынесен из избы РОВСа: циркуляр, подписанный Кусонским, обелял Коморовского — вопреки ясным заключениям комиссии Трегубова.

Традиционно понимаемые в РОВСе понятия о воинской чести и добром имени организации не способствовали раскрытию дел «Вн. линии». Даже благонамеренные начальники были склонны скрывать и затушевывать неблаговидные дела.

К тому же речь шла не только о РОВСе, но и об интересах организаций, в которые проникли щупальца незримых «объединителей».

Наше мнение о необходимости публичного разоблачения «Вн. линии» было поддержано центром НТСНП в Белграде и Центральным Правлением Отдела во Франции. По вечерам, перечитывая письма Закржевского и «Идеологию», мы составляли доклад «Внутренняя линия». Тем временем Парижское отделение НТСНП готовилось к открытому собранию на тему: «О методах и целях большевистской провокации в эмиграции».

9 октября в набитом до отказа зале Социального Музея на рю Лас-Кас Николай Степанович Мельников огласил декларацию Центрального Правления Отдела:

«Вся русская эмиграция взволнована сейчас исчезновением генерала Е. К. Миллера. Наш Союз в лице Председателя РОВСа потерял доброго друга, лично относившегося к нам с неизменной и глубокой симпатией. Этот удар, нанесенный большевиками РОВСу, фактически нанесен всей национальной эмиграции, ибо основным мотивом преступления несомненно являлось желание большевиков провести на руководящие посты РОВСа людей, тесно связанных с конспиративной организацией, именуемой „Внутренняя линия“. На пути осуществления этого плана стоял генерал Миллер, которого надо было заменить своим человеком».

Цель же «Внутренней линии» заключалась:

«1) в насыщении своими агентами всех национальных русских организаций в эмиграции,

2) в объединении этих организаций под единым руководством и контролем „Внутренней линии“, которая к этому времени должна была занять все командные посты в РОВСе и использовать его доблестный флаг,

3) в полной изоляции и дискредитировании НТСНП, как организации, ускользнувшей от ее контроля и ведущей самостоятельную непримиримую и решительную борьбу с поработителями России.

До сего времени мы не вскрывали публично эту организацию, считая, что такое вскрытие может быть принято как интрига и клевета против самого РОВСа. Но о существовании и подрывной и подозрительной работе „Внутренней линии“ мы своевременно сообщали ответственным руководителям РОВСа и других организаций. Предавая гласности часть имеющихся у нас данных, мы настойчиво подчеркиваем, что большинство рядовых сотрудников в этой „Внутренней линии“ — честные и порядочные люди, поверившие своим руководителям — людям с именами и боевыми заслугами в прошлом.

Цель нашего собрания: 1) Рассказать эмиграции о методах и работе „Вн. линии“ у нас в НТСНП; 2) Заставить всех честных и обманутых членов „Вн. линии“ подумать над своей работой, честно сознаться в своих заблуждениях и тем самым вскрыть до конца эту преступную работу (3-го „Треста“)…»

Затем председатель собрания Серафим Павлович Рождественский предоставил слово Игорю Алексеевичу Брянскому, прочитавшему доклад «О провокации». Брянский отметил наличие развитой сети агентов-информаторов НКВД, приносящих большевикам большую пользу. НКВД очень хорошо осведомлен о происходящем в эмиграции. Но информация сама по себе недостаточна для пресечения ее антикоммунистической деятельности. Лучшее и наиболее надежное средство — провокация. И если агентом-информатором может быть кто угодно, то провокатор должен быть умным, ловким и тонким комбинатором, прекрасно владеющим собой, подходящим к среде, в которой работает. И чем больше его личный авторитет, тем успешнее и его работа.

Провокация может быть идеологической, тактической и технической. Но это разделение — условно. На практике все три способа взаимно переплетаются и друг друга дополняют.

Брянский привел наиболее яркие примеры провокационной деятельности ОГПУ и НКВД: первый «Трест» с его добротно выглядевшими Якушевым-Федоровым и генералом Потаповым; второй «Трест» с бывшими царскими офицерами полковниками Поповым и де Роберти; «вторая советская партия» младороссов, осененная знаменем монархии и получившая благословение от зарубежного «императора» Кирилла Владимировича.

Перейдя к «Внутренней линии», он представил аудитории схему пирамидальной тайной организации, построенной на основах строжайшей дисциплины, иерархичности и слепой веры в руководителей. Для такой организации офицеры РОВСа — лучший человеческий материал. Впрочем, «Внутренняя линия» вербовала агентов также в среде иных организаций, в том числе и в НТСНП.

Настал момент и для моего доклада. Поднимаясь на трибуну, я, естественно, волновался, ибо отдавал себе отчет в важности моего разоблачительного доклада и его далеко идущих последствий. Но это был только миг. Опираясь на факты и документы, я обрисовал положение в эмиграции и тот интерес, который к ней проявляла советская власть. Для успеха провокации НКВД было необходимо завербовать видных белых генералов и при их посредстве создать тайную организацию, отвечавшую его стремлениям управлять эмиграцией.

Шаг за шагом я описал известные нам тогда обстоятельства возникновения «Вн. линии» и ту часть ее деятельности, которая попала в поле нашего зрения. Приводя откровения Закржевского, я подчеркнул, что «Организация» мнила себя стоящей над РОВСом и НТСНП, что она ускользала от генерала Миллера, что у нее был свой возглавленный генералом Шатиловым таинственный «Центр», стремившийся объединить под своей эгидой все активные национальные организации. При имени Шатилова по залу пробежало заметное волнение. Аудитория внимательно слушала. Изредка члены «линейского» кружка «Белая Идея», во главе с В. А. Ларионовым, подавали не слишком громкие реплики: «Чепуха! Ложь!», не находившие отклика в напряженно слушавшей аудитории.

Я рассказал о попытке «Вн. линии» захватить в свои руки закрытую работу группы НТСНП в порту Марселя, снабжавшей советских моряков пропагандной литературой. Именно тогда, из письма Закржевского от 12 октября 1933 года, нам впервые стало известно участие Скоблина в деятельности «Вн. линии». Позже мы узнали, что он был одним из ее возглавителей. Отсюда и убедительное доказательство ее порочности и опасности для эмиграции.

Я отметил исключительную важность записки генерала Миллера, сорвавшей маску с лица предателя и провокатора. Не будь ее, Скоблин оттеснил бы генерала Витковского и в легальном порядке стал бы начальником 1-го Отдела РОВСа. Прославлявшийся как молодой, энергичный и боевой генерал, он приобрел бы в эмиграции огромный вес и большой авторитет…

Закончил я призывом председателя НТСНП В. М. Байдалакова: «„Внутреннюю линию“ выжигать каленым железом!»

* * *

Русское Зарубежье было глубоко взволновано. В газетах появились отчеты о собрании. «Возрождение» и газета организации Туркула воспроизвели мой доклад точно. Но этого нельзя было сказать о «Последних Новостях» П. Н. Милюкова. Репортер этой газеты Н. Вакар исказил ряд положений доклада и вообще стремился вызвать скептицизм у читателей, утверждая, что доклад «был полон инсинуаций». Он назвал В. М. Левитского одним из руководителей «Вн. линии», тем извратив мой доклад. Увы, редакция «Последних Новостей», враждебно настроенная против НТСНП, не понимала, что в данный момент, к удовольствию НКВД, она невольно лила воду на большевистскую мельницу.

 

«Внутренняя линия» обороняется

В Лионе доклад «Внутренняя линия» прочитал Р. П. Рончевский. Местные «линейцы» возбуждали здешнюю русскую колонию и особенно чинов РОВСа против НТСНП. В городах французской провинции группы НТСНП устраивали открытые собрания, тысячи эмигрантов прослушали наш доклад о «линии». На собрании в Туркуане в прениях выступил деятель местной русской колонии Семперович. Он подтвердил правоту НТСНП, рассказав, что, будучи чином «Вн. линии», по приказу Шатилова вступил в НТСНП и на втором съезде национальных группировок представлял русскую колонию Туркуана.

Но такие признания отнюдь не были частыми. Встревоженные разоблачениями, чины «Вн. линии» сомкнули ряды и, прикрываясь своей принадлежностью к РОВСу, защищали свою «Организацию», настраивая всех кого возможно против НТСНП.

* * *

Во второй половине октября я читал доклад в Виши, Валянс и Марселе. В Виши местный очаг «второй советской партии» младороссов поднялся на защиту «Вн. линии». Неоднократно прерывая доклад шумными возгласами, младороссы пытались сорвать собрание. Председатель местной группы Союза Дексбах едва справился с беспорядком в зале. Всё же доклад был полностью оглашен, его приветствовали те, кто понимал важность борьбы с большевистской провокацией.

Доклад в небольшой русской колонии в Валянс, где не было просоветских организаций, был выслушан благожелательно. Аудитория благодарила и тепло провожала меня до квартиры Б. Дубровина, руководителя местной группы НТСНП.

На следующее утро, 31 октября, ранним поездом я выехал из Валянс в Марсель, где была многочисленная русская колония. Встретивший меня на вокзале В. Ф. Сметанин с тревогой в голосе сообщил:

— Из разных источников дошли сведения о готовящейся против нас демонстрации. Младороссы, заодно с возвращенцами, намерены сорвать собрание. В среде местной группы РОВСа настроение скорее враждебное. А нас, вместе с приехавшими из Тулона членами Союза, слишком мало для охраны порядка в зале. Не лучше ли отменить собрание?

— Нет, Василий Федорович. Отменить никак нельзя. Тем лучше, что к младороссам присоединяются возвращенцы. Даже если и сорвут собрание, то всем будет ясно, какие силы защищают «Внутреннюю линию».

Посовещавшись, мы решили наиболее удобно разместить свои силы в зале и предупредили полицию о возможности кулачного побоища.

Едва я начал доклад, как возвращенцы и младороссы, вооружившись стульями, с криками и отборными ругательствами ринулись к столу президиума. Сметанин и я сохраняли спокойствие. Тем временем члены Союза, расположившиеся позади демонстрантов, вырвали стулья из их рук и грозно на них прикрикнули. Кучно сидевшая, довольно многочисленная группа чинов РОВСа, узрев, кто же выступает против доклада, встала на нашу сторону. Порядок был восстановлен. Доклад был выслушан до конца без единого возгласа протеста. Вопросов не задавали, всё было ясно. По окончании собрания, у выхода из зала, атаман марсельской казачьей станицы обрушился с кулаками на председателя местных возвращенцев.

* * *

В дни, когда Шатилов и Закржевский занимались расширением сети «Вн. линии» во Франции, в Софии возник ее официоз, прикрывшийся удобной вывеской — «Вестник Общества Галлиполийцев». Первый номер журнала вышел 15 августа 1933 года. В нем отмечался «рыцарский» жест Шатилова, вызвавшего генерала Мельницкого на дуэль.

Редакция журнала, в лице генерал-майора Михаила Михайловича Зинкевича и штабс-капитана Николая Ивановича Плавинского, разместилась в знакомом читателю доме № 17 на улице Оборище, там же, где помещались канцелярия IV Отдела РОВСа и центр «Вн. линии» в Болгарии.

Под контролем Плавинского находилась русская печать в Софии. И был Плавинский местным подобием Главлита. На последних страницах газет «За Россию» (НТСНП), «Голос Труда» (Союза Трудящихся Христиан), «Голос России» (Ивана Солоневича) значилось: «Ответственный редактор Н. Плавинский».

Главная тематика «Вестника» — проповедь активизма. Авторы — видные деятели «Внутренней линии»: генералы Скоблин и Зинкевич, штабс-капитаны Браунер и Плавинский, ротмистр Коморовский, капитан Ларионов. Писали и близкие к «Вестнику» штатские публицисты Н. А. Цуриков и В. М. Левитский. На страницах журнала, в понятных для чинов эзоповских выражениях, воспевалась тайная «линейная» элита:

«Огромное число чинов РОВСа… считает недостаточной ведущуюся в настоящее время противобольшевистскую борьбу… Другое стремление среди наших чинов — это вера в непроявившиеся еще силы нашего молодого командного состава… (Скоблин);

РОВС выделяет из себя активный элемент (Ларионов);

Главное — сохранено какое-то действенное, жизнеспособное, жизнеактивное ядро… Галлиполийские общества и отдельные члены часто играют в жизни русских колоний первенствующую роль». (Плавинский.)

В отделениях Общества Галлиполийцев чины «линии» чувствовали себя как рыба в воде. Они задавали тон на местах, выполняя указания тайного «Центра» по дискредитации генералов Миллера, Стогова, Эрдели, Витковского, руководителей НТСНП и вообще всех неугодных «Линии» эмигрантов. Они до небес превозносили Шатилова и сообщали редакции журнала, что его уход с поста начальника 1-го Отдела «живо переживается чинами РОВСа». Они же провоцировали инциденты между РОВСом и НТСНП. 18 августа 1937 года, за месяц до похищения генерала Миллера, редакция журнала возвестила проекте собственной реконструкции:

«Вестник, в сущности, помимо даже воли редакции, ходом вещей становится органом всего РОВСа».

Собственного печатного органа у РОВСа никогда не было. Претендуя на возвышение, «Вестник» не испросил на то разрешения генерала Миллера. В этом нужды не было. Ибо ход вещей неумолимо вел к гибели Миллера — в эти дни Скоблин и Плевицкая подготовляли похищение 70-летнего старика, ставшего «Линии» поперек дороги. Синхронизация — полная, уверенность в успехе — абсолютная.

Записка Миллера провалила Скоблина. Не слишком смущенная его бегством, спустя неделю после похищения, редакция «Вестника» дезинформировала чинов РОВСа: «Роль Скоблина пока не выяснена».

А редактору «Голоса России» Ивану Солоневичу «весьма компетентное лицо» — генерал Абрамов — внушило, что со стороны Скоблина предательства не могло быть. И Солоневич, со свойственным ему бурным темпераментом, в номере от 28 сентября начисто и безапелляционно отрицал факт похищения Миллера Скоблиным.

Чем дальше от Парижа, тем выше вздымались волны дезинформации. Рекорд побило «Бессарабское Слово» от 16 октября:

«…в большом зале Социального Музея состоялось публичное собрание, созванное РОВСом. Ораторы РОВСа выступили с сенсационными разоблачениями о НТСНП — тайной организации внутри РОВСа, подрывающей его существование… После перерыва выступил Прянишников, которого считают председателем тайной организации НТСНП…»

* * *

Доклады НТСНП о «Внутренней линии» натолкнулись на яростное сопротивление ее чинов. «Галлиполийский Вестник» в № 53 категорически отрицал независимость «Вн. линии» от генерала Миллера, нарочито преуменьшал роль предателя Скоблина и всячески отмахивался от неприятных, «случайно попавших» к нам ее документов. «Вестник» старался представить «Организацию» как вспомогательный аппарат при РОВСе, боровшийся с происками ОГПУ. И, конечно, делалось всё, чтобы представить Скоблина как случайного, одиночного советского агента, даже не интересовавшегося деятельностью «Внутренней линии».

В статье В. Ларионова «Недостойная болтовня» не было ни одного аргумента, опровергавшего наши утверждения и доказательства. Было лишь возмущение разоблачением «Линии»:

«…Я не хочу разбирать всю нагроможденную „иксом“ Прянишниковым чепуху, всё хрупкое, подтасованное здание фантастических преувеличений больного воображения и просто клеветы».

«Удар в спину» — так назвал свою длинную статью капитан В. В. Полянский, ближайший помощник Шатилова по созыву съездов национальных группировок. Подразумевая удар в спину РОВСа, Полянский защищал Шатилова и «Линию» — до предела наивно и эмоционально, но не убедительно.

Но на защиту «Линии» не встал Н. И. Плавинский. Не написал в ее пользу ни одной строки. В том же номере «Вестника» Зинкевич был вынужден сообщить, что Плавинский, «в силу своей крайней занятости», просил освободить его от участия в редактировании журнала. Зинкевич выражал уверенность в том, что Плавинский не прекратит сотрудничества в «Вестнике». Однако Плавинский не оправдал его надежд. Прозрение Плавинского было очевидным и окончательным.

* * *

С каждым новым днем для эмигрантов становилась ясной порочная деятельность «Внутренней линии». Газеты «Возрождение», «Последние Новости», орган Туркула «Сигнал», многие лица и организации по достоинству оценили вред, нанесенный «незримыми руководителями». И «Вестник», несмотря на призывы «линейцев» к редакции, был вынужден умолкнуть, якобы, «из-за отвращения к полемике».

1 апреля 1938 года «Вестник» подвел итоги:

«РОВС пережил еще один удар, и этот удар… только закалил в борьбе, научил и сплотил то основное ядро, которое составляет его силу».

«Внутренняя линия» умирать не собиралась…

 

Интервью Шатилова

6 ноября 1937 года Парижское отделение НТСНП устроило открытое собрание с докладом И. А. Брянского «Правда о третьем Тресте».

Поводом к собранию послужило интервью П. Н. Шатилова, данное сотруднику «Последних Новостей». Опубликованное газетой 13 октября, это интервью было попыткой Шатилова опровергнуть мой доклад «Внутренняя линия». Защищаясь от разоблачений, Шатилов лгал отчаянно и бессовестно.

Брянский, еще раз указавший, что работа «Внутренней линии» могла быть выгодной только большевикам, обнаружил в интервью Шатилова и письмах в редакцию «Последних Новостей» новые данные:

«Опытный прокурор или гражданский истец, базируясь только на заявлениях и письмах ген. Шатилова и кап. Закржевского, опубликованных в „Последних Новостях“, смогли бы построить совершенно уничтожающий для названных лиц обвинительный акт».

Интервью Шатилова Брянский подверг тщательному анализу. Протестуя против «клеветы», Шатилов утверждал, что «Внутренняя линия» возникла в 1926–1927 годах «по личной инициативе генерала Кутепова», что «просто генерал Кутепов подобрал несколько надежных офицеров и поручил им наблюдать за тем, чтобы в нашу среду не проникали большевистские агенты». Ложь № 1.

Он утверждал, что «на этих офицерах лежала задача укреплять авторитет начальников». Наделе изнутри подрывали авторитет генералов Миллера, Эрдели и других, но возвеличивали его, главу «Вн. линии». Ложь № 2.

Он утверждал, что чинам «линии», переселившимся во Францию, было предложено «сохранять связь с Софией и одновременно обслуживать ген. Кутепова, привлеченного Вел. кн. Николаем Николаевичем для специальной деятельности». Обслуживать Кутепова? Нет, поддерживая с ним связь, курьеры доносили в Софию о его деятельности. Ложь № 3.

Он утверждал, что после похищения Кутепова к нему прибыл капитан Закржевский, доложивший, что «им получен из Софии приказ возглавить группу офицеров, ранее обслуживавших генерала Кутепова… Ему было приказано осведомлять меня, как начальника 1-го Отдела, и ген. Глобачева, ведшего в то время самостоятельное расследование по делу о похищении ген. Кутепова». На самом деле такой группы при Кутепове не было. Направляя Закржевского в распоряжение Шатилова, Фосс 28 февраля 1930 года писал: «Ваша задача будет вам объяснена». Объяснена Шатиловым и никем другим. Ложь № 4.

Он утверждал: «Я членом организации не состоял, но по внутренней переписке организации, руководство которой в значительной части было возложено на меня (я принимал доклады, давал задания и указания), мое имя также обозначалось псевдонимом». А псевдонимов у Шатилова было больше, чем у кого бы то ни было из «линейцев»: Павлов, 115, Хрущов, Второв, Востротин, Воевода, Наш генерал. Он не пояснил, кто возложил на него руководство «Вн. линией», умолчал и о том, что «Линия» почитала себя стоящей над РОВСом и НСНП. Будучи ее главой, стремился преуменьшить свою истинную роль. Ложь № 5.

Он утверждал: «Цели „Внутренней линии“… имели исключительно местное — зарубежное значение, и такими оставались всё время. Свою работу ген. Кутепов вел по другим каналам». Но известно, что софийский центр занимался отправками офицеров в СССР через Румынию, и именно этой деятельностью Фосса Кутепов был недоволен. Ложь № 6.

Он категорически утверждал, что «в мое время ген. Скоблин никакого абсолютно участия в деятельности „Внутренней линии“ не принимал». Именно Скоблин пронизал агентурой «линейцев» объединение Корниловского полка. Ложь № 7.

Он также категорически опровергал «заявление г. Прянишникова о том, будто генерал Миллер не знал о существовании „Внутренней линии“». Явная подтасовка — это мое заявление относилось к концу 1933 года в связи с поездкой к генералу Миллеру. И лишь в феврале 1936 года Миллер получил от нас копии писем Закржевского. Ложь № 8.

Он утверждал, что после ухода с поста начальника 1-го Отдела, «автоматически прекратилась и моя связь с „В. Л.“» Связь с Закржевским не прерывалась и после ухода. Шатилов получал донесения Закржевского и продолжал руководить его работой. Ложь № 9.

Он отрицал наличие устава «Вн. линии»: «Поскольку существовал какой-то устав „Внутренней линии“, я его не соблюдал и „обещания“ не приносил… Однако, и устава никакого не было». И это вопреки очевидности — знаменитая «Идеология» с инструкциями были изданы с его ведома. Ложь № 10.

Он сказал: «Месяца два спустя после моего ухода… я узнал от ген. Миллера, что он приказал деятельность „В. Л.“ прекратить». Миллер и Эрдели отказались от «услуг» Закржевского, но они тогда не знали, что имели дело с тайной, укрывавшейся от них «Организацией». Ложь № 11.

Он заявил: «Спустя, примерно, год я узнал от некоторых начальников 1-го корпуса, с которыми встречался, что „В. Л.“ возобновила работу и что во главе ее поставлен ген. Скоблин». Своей работы «Линия» не прекращала. А о «возобновлении» он мог узнать только от Скоблина, который, при поддержке генерала Абрамова и участии приезжавшего в Париж Фосса, с согласия Миллера возглавил «Вн. линию». Скоблин был своим человеком в «линии», ни в коем случае чужака на свои верхи тайная «Организация» не допустила бы. Неспроста «Линия» грудью отстаивала Скоблина от обвинений полковника Федосенко в связях с большевиками. Ложь № 12.

Свое повествование Шатилов закончил заявлением, что в 1936 году «ген. Миллер лично руководил ею. Но „В. Л.“ восстановилась не полностью» Наоборот, расширялась, прячась от Миллера. Ложь № 13.

На следующий день, 14 октября, «Последние Новости» опубликовали его письмо в редакцию:

«А по вопросу об управлении „Внутренней линией“ ген. Миллером, после ухода моего с должности начальника 1-го Отдела РОВСа, его сотрудники считают, что в мое изложение вкралась неточность, что я подтверждаю: ген. Миллер, как и я, никогда во главе „Линии“ не стоял и ею не управлял. Он имел к ней отношение только как „начальник 1-го Отдела“. Еще раз отрицал свое возглавление. Ложь № 14.

И заключил так: „Внутренняя линия“, по моему убеждению, давно умерла. Но я не хочу отмежеваться от тех, кто бескорыстно и с полным сознанием долга принимал участие в этой работе». Ложь № 15, самая важная. Извещая о смерти «Организации», Шатилов не только оправдывал ее темную деятельность, но этим оправданием словно призывал ее чинов к продолжению работы в подполье.

Конечно, уходить в небытие «Вн. линия» отнюдь не собиралась. Она продолжала жить и отчаянно сопротивлялась, борясь за сохранение завоеванных в РОВСе позиций. Лживые заявления Шатилова и были предназначены для ее спасения и уклонения от настоящего, тщательного расследования всех ее возглавителей, всех ее чинов и всех ее дел.

Письмом в редакцию, напечатанном «Последними Новостями» 23 октября, Закржевский поддержал своего главу:

«…Мы оберегали РОВС и помогали его возглавлению… И обратите внимание: за указанный период, с осени 1930 по осень 1935 г., у нас не было ни крупных потрясений, ни похищений. Значит, мы свою роль выполняли честно и в достаточной мере бдительно… ген. Миллер не только знал о работе „Внутренней линии“, но знал всех ее чинов, доверял ей и неоднократно пользовался ее услугами…»

В своей лжи Закржевский не уступал главе «Линии». Известно, как относился генерал Эрдели к «услугам» Закржевского. И доверием Миллера «Линия» не пользовалась. А возглавлению Скоблин помогал «бунтом маршалов». Из заявлений, опубликованных «Возрождением» 15 октября, было ясно, что такие старшие начальники, как адмирал Кедров, генералы Витковский и Пешня, не только не пользовались «услугами» радетелей РОВСа, но ничего вообще о ней и не знали.

2. Генерал Миллер был похищен ее крупным агентом Скоблиным;

3. На пост руководителя «Вн. линии» Скоблин был назначен по настоянию софийского центра;

4. Скоблин был допущен к руководству секретной работой РОВСа в СССР;

5. Провокационное окружение Коморовского и его истинная роль в белградских событиях своевременно раскрыты не были;

6. «Линейцы» провоцировали конфликты между РОВСом и НТСНП.

Представленный Брянским пассив «Линии» не включал всех ее темных дел. Тем не менее, выводы были убийственными. Преданная гласности на открытых собраниях НТСНП, потерпевшая неудачи на страницах эмигрантской печати, «Линия» была вынуждена умолкнуть, сославшись на отвращение к полемике.

Смолк и Шатилов. Его самозащита обернулась самообвинением. По интервью Шатилова Брянский нанес сокрушительный удар.

 

Акции против руководителей НТСНП

В 1933 году Рончевский и Альтов получили от Закржевского задание найти источник, из которого можно было бы почерпнуть сильные яды, нужные якобы для «закрытой работы» против большевиков. Месяц спустя Рончевский сообщил, что поиски увенчались успехом.

Закржевский ответил: «…уже не требуется, уже всё раздобыто и будет использовано».

Вскоре тяжело заболел таинственной болезнью неугодный «линейцам» В. Д. Поремский, «ставленник Исп. Бюро», председатель Отдела во Франции. Врачи не смогли поставить точного диагноза и пришли к заключению, что налицо отравление крови неизвестным ядом. В тайну отравления проникнуть не удалось. Но из-за болезни По-ремский не смог присутствовать на III съезде НТСНП в Белграде. Вместо него ездил М. И. Селиверстов известный по «Вн. линии» под кличкой Надёжин.

* * *

«Внутренняя линия», не знавшая о решении руководства НТСНП прекратить совместную с РОВСом закрытую работу, пыталась втянуть Союз в свое очередное предприятие.

Летом 1935 года начальник русской секции разведывательного отдела польского генерального штаба полковник Несбржицкий беседовал с приехавшим в Варшаву М. А. Георгиевским. Несбржицкий сообщил, что у польской разведки имеются доказательства неблагополучия возле генерала Харжевского. Далее он сказал, что Харжевский вскоре получит от РОВСа деньги на продолжение закрытой работы, и посоветовал НТСНП воздержаться от связей с Харжевским.

Через месяц после этого разговора Исполнительное Бюро получило от возглавителей Отдела НТСНП в Чехословакии письмо, в котором говорилось:

«…ген. Харжевский предлагает участвовать в активном предприятии. Ставится условием, чтобы участниками были возглавители Отдела Брунст и Вергун. Средствами предприятие обеспечено с излишком».

Исп. Бюро наотрез отказалось от этого предложения. Подвергать смертельной опасности талантливых руководителей было совершенно неприемлемо даже в случае, если бы «Вн. линия» была честной организацией. Гибель Ирошникова и Флоровского, провал отправки Прилуцкого были вполне достаточными доводами против принятия предложения Харжевского и без предупреждений Несбржицкого.

Так эта история изложена в доверительном циркуляре Исп. Бюро № 205 от 9 марта 1936 года. «Внутренняя линия» через своего агента на почте перехватила этот циркуляр, предназначенный только для членов Совета НТСНП.

Циркуляр был доставлен репортеру «Последних Новостей» Н. Вакару, который и опубликовал в номере от 2 ноября 1937 года статью «Нацмальчики». Из этого пространного документа, описывавшего деятельность «Вн. линии», Вакар привел длинные выдержки, сопроводив их собственными злостными и легкомысленными комментариями.

По поводу этой статьи Центральное Правление Отдела НТСНП во Франции сообщило 2 января 1938 года:

«…В секретном циркуляре Исп. Бюро № 205 фамилии ген. Харжевского не упоминалось. Было лишь указание „ген. X.“ (не Ха, а икс), что „Внутренняя линия“ расшифровала это как ген. Харжевский. Это уже ее дело, за что она и должна нести ответственность, как и за кражу (на почте) и опубликование нашего секретного циркуляра».

* * *

Профессор М. А. Георгиевский был лидером НТСНП в полном смысле этого слова. Широкие общие познания, политический опыт, острый аналитический ум и дипломатические способности выдвинули его на первое место в НТСНП. Вместе с тем он неизменно поддерживал авторитет председателя Союза В. М. Байдалакова, подчеркивая, что сам он — лишь генеральный секретарь Исполнительного Бюро.

«Вн. линия» относилась к нему крайне враждебно. «Линейцы» обвиняли Георгиевского в грандомании, в стремлении к борьбе с РОВСом. Они распространяли порочащие его слухи, вплоть до навета о связи с каким-то Тиволовичем, сотрудником чекиста Крошко. Враждебность «Вн. линии» к Георгиевскому усилилась после переноса центра НСНП в Белград и принятия мер к очищению Союза от ее агентуры.

Летом 1934 года «Вн. линия» пыталась захватить в свои руки газету НСНП «За Россию», печатавшуюся в Софии, заменив ее редактора, Дмитрия Михайловича Завжалова, одним из своих агентов.

Осенью 1934 года Исполнительное Бюро командировало в Софию проф. М. А. Георгиевского, с заданием очистить ряды Союза от «линейцев». После совещаний с Центральным Правлением Отдела, Георгиевский разговаривал с генералом Абрамовым и другими деятелями РОВСа. Он категорически заявил о неприемлемости для НСНП деятельности незримых руководителей в его среде, какими бы благовидными целями эта деятельность ни прикрывалась.

Видное место в беседах занял вопрос о «закрытой работе». И Абрамов был вынужден признать, что резидент «Линии» в Бухаресте «полковник Жолондковский истратил уже около полутора миллионов франков и загубил десятки лучших жизней».

Гибель лучших жизней «линеец» Коморовский возвел в «принцип малых дел». Это он вещал в Белграде о высшем героизме «одиноких борцов, гибнущих без фанфар и реляций в борьбе с врагом низким и жестоким. Это героизм высокой духовной ценности, ибо имена гибнущих только случайно становятся известными широкой массе…» [95]«Вестник Общества Галлиполийцев», № 8,15 февраля 1934 г.
.

Так втихую губили доверчивых офицеров, шедших во имя подвига в Россию и кончавших свою жизнь в застенках НКВД.

* * *

После обеда в офицерском собрании РОВСа в Софии Георгиевский заболел. В течение двух суток он мучился от отравления неизвестным ядом, и лишь железное здоровье спасло его от смерти.

* * *

После дела Линицкого — Коморовского стало ясно, что для центра НТСНП не было полной безопасности и в Белграде. Вскоре жизнь дала тому новые доказательства.

Влюбленная в Коморовского Мария Пепескул уверовала в его полную невиновность. Она растеряла прежние «новопоколенские» взгляды и, в силу своей цельной женской натуры, на всё и вся стала смотреть глазами любовника.

В. М. Байдалаков предложил ей уйти из Исполнительного Бюро. 4 марта 1936 года она подала заявление с просьбой освободить ее от обязанностей казначея Исп. Бюро. Затем она порвала с НТСНП и вступила в белградский отдел Русского Христианского Движения, пронизанного агентурой «Вн. линии» и ей подчиненного. Уйдя из Союза, вдохновляемая «Вн. линией», Мария Пепескул занялась подрывной работой. В течение почти двух лет она стремилась сколотить оппозицию руководству НТСНП. Встречаясь с членами Белградского отделения, она агитировала против Исп. Бюро, всячески подрывая авторитет Байдалакова и Георгиевского.

Исп. Бюро было вынуждено заняться негласным расследованием ее деятельности. Выяснилось, что действовала она по указке «Вн. линии». После предварительной подготовки М. Пепескул предлагала намеченным кандидатам вступить в тайную боевую организацию, причем давала им для ознакомления «Идеологию» и инструкции чинам «Вн. линии». Ей удалось завербовать лишь одного члена Белградского отделения — влюбленного в нее А. П. Черташа. Завербованный Черташ, в свою очередь, уговаривал других членов вступить в «Организацию». Члены Союза, не поддавшиеся уговорам Черташа, сообщали руководителям всё, что узнавали о его подрывной деятельности. В марте 1937 года он был исключен из Союза.

В сентябре 1937 года Пепескул и Черташ приступили к созданию в лоне Союза своей конспиративной группы. Цель — ликвидация возглавления НТСНП. Работали они осторожно и последовательно. Исподволь вели агитацию среди членов Союза. О беседах с заговорщиками члены Союза сообщали своему руководству. Чтобы лучше знать о планах и намерениях заговорщиков, руководители НТСНП поручили одному члену прикинуться их сторонником. Несколько позже ему в помощь был дан второй член Союза, присоединившийся к заговорщикам по рекомендации первого.

Предварительная подготовка закончена. Пепескул и Черташ посвящают неофитов в свои планы устранения Георгиевского и Байдалакова. 10 октября Пепескул изложила две основные стороны плана: убийство Георгиевского, что, — легко, и захват центрального руководства НТСНП, что — значительно труднее.

В субботу 23 октября состоялось последнее конспиративное собрание. Пепескул предложила застрелить Георгиевского и эту задачу принимала на себя:

— Для меня убийство Георгиевского — вопрос, в принципе решенный полтора года назад.

Затем обсуждали план увоза Георгиевского в автомобиле. Рассматривали способы отравления цианистым калием, туберкулезными бациллами и толченым бриллиантом.

— Бриллиантовая пыль, — сказала Пепескул, — средство незаметное, но верное. Я — инженер-химик, знаю это хорошо. Могу достать агатовую ступку в моей лаборатории и приготовить пыль.

На том и порешили. Срок выполнения: две-три недели.

Но Пепескул и Черташ не знали, что их заговор был подслушан при помощи микрофона четырьмя членами Союза, сидевшими в соседнем помещении. Был составлен протокол этого конспиративного собрания. Изучив его, руководство Союза передало материалы югославской полиции.

10 ноября полиция арестовала четырех участников собрания. 12 ноября для дачи показаний были вызваны М. А. Георгиевский и Г. П. Перфильев, а 13 ноября — А. И. Занкович, переводивший материалы на сербский язык. 14 ноября из провинции прибыли В. М. Байдалаков и член Исп. Бюро К. Д. Вергун. После данных Байдалаковым объяснений были отпущены с допроса Георгиевский, а через три дня и все остальные члены Союза.

Пепескул и Черташ были интернированы в провинцию.

Так закончилась попытка ликвидации руководства НТСНП, по времени почти совпавшая с похищением генерала Миллера.

 

Французское следствие

Похищение генерала Миллера и бегство Скоблина дали парижской печати обильную пищу. Правые и умеренные французские газеты указывали пальцем на НКВД — вдохновителей и организаторов похищения. Газеты «Народного Фронта» — коммунистическая «Юманите» и социалистическая «Попюлер» — наоборот, утверждали, что похищение Миллера — дело рук гитлеровских агентов, действовавших в среде белой эмиграции.

Советское агентство ТАСС подхватило сообщения левых французских газет и добавило к ним собственные вымыслы и инсинуации. 30 сентября 1937 года «Правда» вещала:

«Всё отчетливее выясняются связи Скоблина с гитлеровским гестапо и звериная злоба и ненависть, которую питал Скоблин к Советскому Союзу. Ряд газет приводит заявление директора одного из парижских банков, который сообщил, что… Скоблин располагал крупными средствами и часто менял в банке иностранную валюту. Из заявления банкира вытекает, что источником средств Скоблина являлась гитлеровская Германия».

В трудной обстановке слухов, толков и злостной дезинформации французские власти приступили к расследованию «Дела Миллера».

В первые же дни после похищения были произведены обыски и выемки документов: в квартире генерала Миллера 3-бис, авеню Жан-Баптист Клеман в Булонь-сюр-Сен; в помещении Общества Галлиполийцев 81, рю де ля Фезандери; в канцелярии РОВСа 29, рю дю Колизе; в помещении Русского Национального. Союза Участников Войны 87, рю Оливье де Серр; в помещении Русского Исторического Союза (РИС) 44–46, рю Дюрантон; в квартирах подполковника Трошина, лейтенанта А. Н. Павлова, капитана П. П. Савина, Багговута-Коломийцева, Кацмана и многих других лиц, проживавших в Париже и его пригородах.

Тщательные обыски были проведены в доме Скоблиных в Озуар-ля-Феррьер и в отеле «Пакс», где часто останавливались Скоблины.

Власти захватили огромное количество документов на русском языке. Понадобилась целая группа переводчиков, денно и нощно работавшая под руководством присяжного переводчика Цацкина.

Из поступивших к ним опечатанных и занумерованных пакетов у властей постепенно стала выясняться картина жизни русских организаций.

Но, как писал в своем рапорте полицейский комиссар Андре Рош, «изучение этих многочисленных документов было в достаточной мере разочаровывающим. Ни один из них не имел отношения к исчезновению генерала Миллера. Нигде не обнаруживалось хотя бы неясного следа проекта похищения главы РОВСа».

В своем предварительном доверительном рапорте секретарь следственных властей П. Тастевен сообщал 14 декабря 1937 года о трех выдвинутых следствием гипотезах.

Гипотезу о похищении Миллера своими подчиненными власти «отклонили целиком, ибо, по сложности событий, макиавеллизму и законченности выполнения, похищение генерала Миллера может быть делом рук тайной, прекрасно организованной и дисциплинированной ассоциации, обладающей мощными финансовыми средствами».

Гипотезу о похищении Миллера фашистами, будь то итальянскими, испанскими или немецкими, власти отвергли тоже. Изучение документов указывало на полную непричастность итальянских и испанских фашистов. Значительно больше внимания власти уделили национал-социалистам. Бездоказательно подозревая генерала Туркула в связях с немцами, власти учли его поездки в Германию. Мимо внимания следователей также не прошло дезинформационное сообщение социалистической газеты «Попюлер», немедленно подхваченное агентством ТАСС и перепечатанное в несколько измененном виде в «Правде» от 25 сентября 1937 года:

«Газета заявляет, что исчезновение генерала Миллера было проведено с целью поставить во главе белой эмиграции более подходящего для Гитлера человека, что, несомненно, в интересах той части белой эмиграции, которая связана с фашистской Германией. „Попюлер“ передает далее небезынтересные сведения о положении внутри „Российского общевоинского союза“. Миллер, по словам газеты, не проявлял того рвения и горячности в отношении службы Гитлеру и генералу Франко, которых хотели бы от него некоторые из главарей „РОВСа“. Миллер будто бы отказался обратиться с воззванием к членам „РОВСа“ вступить в войска испанских мятежников. Некий генерал, которого газета обозначает буквой „Т“, недавно тайно отправился в Германию. В Германии „Т“ тесно связан с белогвардейским генералом Глазенапом. По возвращении из Германии „Т“ имел встречу с Миллером. После этой встречи Миллер говорил некоторым из своих друзей, что он испытывает тревогу за свою дальнейшую судьбу».

Расшифровать букву Т было не трудно, то был навет на Туркула. Но никакого свидания с Миллером у него не было. И никому, кроме Кусонского, Миллер не высказывал своей тревоги.

Следствие отвело от Туркула злостный навет: «…тщательно проверенные и изученные его поездки и сношения далеки от того, чтобы отвести ему первостепенную роль… По испанскому вопросу у Туркула, однако, было то же мнение, что и у генерала Миллера».

И в доказательство Тастевен цитировал письмо Туркула 28 июня 1937 года, отправленное берлинскому единомышленнику Сергею Владимировичу:

«Испанский вопрос: наше сотрудничество в Испании должно быть лишь символическим — сформирование небольшого отряда. Наше сотрудничество, в силу текущих политических обстоятельств, в большом масштабе невозможно… Мы приветствуем добровольцев, борющихся в армии Франко, но ни один член Союза не имеет права выезжать туда без моего ведома и разрешения».

Ведя интригу против Туркула, Скоблин прикидывался его другом. Часто они сиживали в кафе «Мариньян», обсуждая политические события и дела РОВСа. Однажды за чашкой кофе Скоблин предложил Туркулу и его жене съездить летом 1937 года в его автомобиле в Финляндию с явно благочестивой целью — посетить Валаамский монастырь, расположенный на одном из островов Ладожского озера. Тогда в этом месте советско-финская граница проходила по оси озера. Близость Валаама от советской земли не располагала Туркула к такому путешествию, и любезное приглашение Скоблина он отклонил.

После похищения Миллера Туркул писал генералу Абрамову:

«…Уменя нет больше сомнений в том, что Скоблин сыграл роль провокатора в моем выходе из РОВСа, восстанавливая Миллера против меня рассказами о моих высказываниях по его адресу. Цель его состояла в подготовке к занятию высокого поста в РОВСе для того, чтобы руководить деятельностью РОВСа в направлении, указанном ему большевиками».

Далее Тастевен отмечал провал попытки Скоблина переложить вину с больной головы на здоровую:

«По аналогии с делом Кутепова, когда на следующий день после похищения русская пресса в Париже, по подстрекательству Скоблина, обвиняла полковника Зайцова в преступлении, крайне левая парижская пресса, по стопам московской „Правды“, обвиняла генерала Туркула в похищении Миллера, что и дало ему основание сказать: „Если бы бедняга Миллер не оставил своей знаменитой записки, Плевицкая прогуливалась бы на свободе, а я сидел бы в тюрьме… Если вы хотите найти похитителей генерала Миллера, то ищите их среди членов „Внутренней линии“, активных ее членов“».

В скобках Тастевен комментировал: «замечание, не лишенное прозорливости».

Зная о провале Скоблина, НКВД пытался свалить вину на гестапо, использовав для этого полковника Трошина, «чья ненависть к большевикам и пронемецкие симпатии не внушают сомнений. Грубоватый солдат, круглый невежда в делах политических, Трошин был предан душой и телом своему полковому командиру, генералу Скоблину. Почти каждый день он писал ему рапорты обо всем, что ему приходилось слышать или узнавать.

После исчезновения генерала Миллера, настоящие авторы или сообщники похищения пытались использовать простоватость и поразительную наивность Трошина, внушив ему мысль о причастности немецких фашистов.

Действительно, Кацман, исключенный Трошиным из Корниловского полка в 1932 году, явился к нему и, под предлогом оказания ему материальной помощи, пригласил его в „офисину“ 3.-К. и Шварца, 44–46 рю Дюрантон. Принятый 3.-К., Трошин был огорошен вопросом: „Ты поддерживаешь отношения с немцами. Нужно их прервать и работать с французами“. Трошин согласился на это устно и письменно.

Несколько дней спустя Трошина посетили бывший в 1922 году в Праге советский агент Вычек и „невозвращенец“ Крючков-Ангарский, которые рассказали ему о наличии доказательств невиновности Скоблина и предложили ему взять на себя защиту последнего, как командира Корниловского полка. Не найдись среди корниловцев нескольких прозорливых людей, Трошин попался бы на этот грубый прием, и Скоблин-предатель, защищаемый Трошиным-германофилом, означало бы, что исчезновение генерала Миллера — дело рук гестапо».

Изучив факты, следствие пришло к заключению, что гипотеза об участии немецких фашистов «должна быть также окончательно отклонена».

Оставалась лишь третья гипотеза — похищение Миллера агентами НКВД. В этом направлении следственные власти и устремили свои усилия:

«Действительно, большевики всегда недобрым оком взирали на белые русские организации, представлявшие собой антикоммунистические ядра, которые, в особом случае, могли бы образовать отряды для сотрудничества с националистами всех стран, где могли бы вспыхнуть революционные волнения, вызванные коммунистической пропагандой. Также они всегда пытались разваливать или уничтожать такие группировки, в частности РОВС, как наиболее мощную, к тому же по своей структуре военизированную».

В докладе Тастевена проходят вереницы советских агентов, названо множество имен, но наибольшее внимание уделено Скоблину и Плевицкой.

Видное место в докладе Тастевена занимает личность и деятельность генерала Шатилова, чья «кандидатура на пост председателя РОВСа выдвигалась Скоблиным и его друзьями», что документально доказывали письмо Скоблина Трошину от 20 августа 1937 года и письмо Скоблину от генерала Зинкевича от того же 20 августа, найденное при обыске в отеле «Пакс».

На основании документов и показаний многих лиц о роли Шатилова, Тастевен утверждал в своем рапорте:

«Не подлежит отрицанию то, что около генерала Миллера должны были находиться крупные агенты ГПУ. Действительно, ничто не доказывает того, что Скоблин был единственным и даже самым важным… генерал Миллер находился в сети, расставленной большевиками. Очевидно, что его похищение бесспорно является делом рук ГПУ , которое, благодаря количеству своих агентов, введенных в РОВС и в ближайшее окружение его председателя, не имело особых трудностей для завлечения его в ловушку».

* * *

Следствие подтвердило подлинность записки Миллера и подстроенное Скоблиным свидание с мифическими немцами. 27 декабря 1937 года был составлен общий доклад следственных властей, представлявший собой «объективное изучение фактов», на основе которых был сделан вывод, «исключающий какие бы то ни было гипотезы».

 

Архив в доме Скоблиных

После бегства Скоблина и ареста Плевицкой следственные власти опечатали их дом в Озуар-ля-Феррьер. Затем полиция произвела несколько обысков с изъятием огромного количества документов. Но среди бумаг не оказалось данных о средствах и расходах Скоблиных. Допрошенная Плевицкая сказала, что счетная книга, которую вел Скоблин, должна находиться в их доме.

В 3 часа дня 14 октября у дома с желтыми ставнями остановился автомобиль. Два полицейских в штатском и Плевицкая вышли из автомобиля. Осунувшаяся и постаревшая в тюрьме, она с грустью взирала на свое былое хозяйство. Дорожки в дворике были засыпаны осенней листвой, на грядках небольшого огорода поникла красная ботва. Соломенная шторка на одном из окон оборвалась и косо висела на ржавом гвоздике. Прошло так мало времени с той поры, когда здесь припеваючи жили Скоблины, но уже следы заброшенности виднелись в садике, на стенах дома, на открытых воротах опустевшего гаража. Не подозревая о судьбе хозяев, по дворику мирно разгуливали петух и две курицы. Вдруг с радостным мяуканием к Плевицкой бросились ее любимые кошки. Лаская их, Плевицкая тихо плакала, вспоминала счастливые дни, прожитые здесь с любимым Коленькой.

Еще несколько минут, и к дому подкатили автомобили, из которых вышли прибывшие из Мэлэн судебный следователь Ляпорт и из Парижа защитник Плевицкой, мэтр М. М. Филоненко, и представитель гражданского иска, мэтр А. Н. Стрельников. В присутствии Плевицкой начался обыск.

* * *

Бесчисленное количество писем, секретные доклады, список соединений Красной армии, донесения о деятельности русских эмигрантских организаций и политических деятелей, списки чинов РОВСа с адресами по округам Парижа, записка о гарнизоне Варшавы и вооружении польской армии, отчет о работе большевистских агентов в среде эмиграции во Франции за июнь-сентябрь 1934 года, графики агентурной сети, донесения о деятельности управительных органов РОВСа, список начальников групп 1-го армейского корпуса в районе Парижа, переписка с генералом Добровольским, смета расходов по отправке в СССР белого эмиссара и многое, многое другое неопровержимо свидетельствовало о наличии в доме Скоблиных крупного осведомительного центра.

Часть документов проливала свет на подлинное отношение Скоблина к генералу Миллеру. Так, на секретном докладе о намерениях Германии после освобождения от пут Версальского договора рукой Скоблина было написано карандашом: «Старцу Миллеру не показывать».

В своих письмах Добровольскому Скоблин усердно и планомерно подрывал авторитет Миллера. Добровольский поддался влиянию Скоблина, и 14 августа 1937 года писал ему в тон:

«…нельзя переделать людей, особенно тогда, когда они достигли почтенного возраста. Обо всем мы переговорим при встрече… мой бывший начальник должен понять, что я буду вынужден бросить его дела. Кстати, мне кажется, что он ограничивается лишь приветами, не желая оказать мне малейшую помощь».

Давнишнее предупреждение финской контрразведки было забыто, Добровольский вновь не сомневался в Скоблине. И в том же письме писал:

«…На днях я также узнал, что вы намереваетесь приехать сюда осенью, чтобы дать несколько концертов по случаю 25-й годовщины артистической деятельности нашей дорогой Надежды Васильевны. Н. А. Б. [97]Корниловец капитан Батуев.
писал мне, что он лично берет на себя все хлопоты в Гельсингфорсе, оставляя за мною приготовления в Выборге и Териоках».

В тот же день Добровольский сообщал Миллеру:

«…Что касается наших торговых дел, которые, в силу обстановки, сложившейся на рынках наших конкурентов [98]СССР.
, должны быть вскоре возобновлены, то я не хочу говорить о них, надеясь на то, что П. П. [99]Скоблин.
, как он мне писал, прибудет сюда автомобилем: Мы тогда с ним договоримся устно. С другой стороны, директора [100]Руководители финской разведки.
изложат ему сами новые методы работы, а я расскажу ему о моих новых проектах».

Записка генерала Миллера расстроила эти планы. Скоблин, предав Миллера, бежал, его жена и сообщница очутилась в тюрьме. «Торговые дела» были преданы забвению. И генерал Добровольский, до глубины души пораженный изменой «Петра Петровича», оплакивал своего похищенного начальника.

В бумагах озуарского архива был обнаружен поражающий воображение документ: секретное письмо Миллера, в котором он просил Скоблина назвать имена трех генералов, способных, в случае нужды, принять на себя обязанности председателя РОВСа. Так велико было доверие Миллера к Скоблину, что, несмотря на странные дела «Внутренней линии», он оставлял предателя на посту руководителя секретной работой РОВСа в СССР.

* * *

Уезжая в 1935 году из Парижа в Софию, Закржевский захватил с собою лишь небольшую часть своего объемистого архива. Несколько чемоданов, набитых документами, он отправил Скоблину. Чин «Вн. линии», полковник Корниловского артиллерийского дивизиона Петренко доставил эти чемоданы в Озуар-ля-Феррьер и сложил их на чердаке виллы Скоблиных. А три чемодана и ящик с бумагами, до передачи своему кузену Вонлярскому, Закржевский сдал Савину на временное хранение.

Эти чемоданы и ящик Савин отвез к себе в деревню Вели, что в 75 километрах от Парижа. Там они хранились до осени 1937 года.

Узнав из испанских газет о похищении генерала Миллера, Савин в начале октября вернулся в Париж. Прочитав в парижских газетах об изъятии на вилле Скоблиных множества документов, в том числе и бумаг «Вн. линии», Савин вспомнил о находившихся на его попечении чемоданах Закржевского.

Вспомнили о них и руководители «Вн. линии». По их поручению в ресторан жены Савина на рю Эмиль Золя явился спешно приехавший из провинции Вонлярский и потребовал от Савина немедленно доставить ему чемоданы. Савин ответил, что эти чемоданы, возможно, уже изъяты французской полицией. Неудовлетворенный, Вонлярский ретировался. На следующий день с повторным требованием пришел другой агент «Вн. линии», Н. Ф. Руднев. Савин отказал и Рудневу. Он решил считать бумаги «линейцев» своей «военной добычей».

О чемоданах он рассказал Благовещенскому. Посовещавшись, они выехали в деревню Вели, погрузили в автомобиль имущество «линейцев», вернулись в Париж и спрятали чемоданы у полковника французской армии Бегу в доме неподалеку от Порт де Сен-Клу. Тут бумаги Закржевского пролежали до лета 1938 года.

Вызванный следственными властями, Савин не раз побывал у следователя Марша. Сообщил он следствию и свою версию похищения главы РОВСа красным испанским агентом маркизом Мендес де Севилья, с которым в апреле 1937 года Е. К. Миллера познакомил Шатилов. После нескольких очных ставок Савин счел небезопасным свое пребывание в Париже. Известив об этом Марша, он покинул Францию.

24 февраля 1938 года он отправил из Рима письмо генералу Деникину, в котором сообщал о маркизе как похитителе генерала Миллера. Подобные письма Савин написал генералам Архангельскому и Абрамову и журналисту И. Солоневичу. Только Архангельский откликнулся, сообщив, что визу в Бельгию он выслать Савину не может.

После прихода к власти кабинета Эдуарда Даладье, сменившего возглавленное социалистом Леоном Блюмом правительство «Народного Фронта», Савин возвратился во Францию и поселился в доме на рю де Вож в Каннах.

По его просьбе Благовещенский привез в Канны чемоданы и ящик Закржевского. Открыв чемоданы, Савин приступил к изучению объемистой переписки Закржевского за 1929–1935 годы. Отобрав наиболее интересные и изобличающие «линейцев» документы, Савин составил брошюру «Гибель генерала Миллера». Бумагами самой «Вн. линии», в том числе ответами Закржевского на вопросы Рончевского, он ярко описал деятельность Шатилова как ее главы.

Брошюра, в количестве только ста экземпляров, была отпечатана летом 1939 года в парижской типографии «Модерн», 45, рю Конпан. И в первые же дни она стала библиографической редкостью.

Один экземпляр Савин отправил Шатилову. Именно его Савин и обвинял в похищении Е. К. Миллера. И одновременно, вопреки очевидности, он обелял Скоблина, представив его тоже жертвой Шатилова.

* * *

Итак, у Скоблина были найдены не все бумаги Закржевского. Но и того, что было обнаружено, вполне хватало для определения места и роли Скоблина в «Организации».

Письма писались условным языком, действующие лица и агенты «Линии» значились под кличками. Часть документов была шифрованной. Скоблин пользовался тремя шифрами: цифровым, буквенным и смешанным.

Секретные связи Скоблиных с генералом Абрамовым, Фоссом и Закржевским в Софии, ротмистром Коморовским и журналистом Ксюниным в Белграде, подполковником Мишутушкиным в Бельфоре подтверждались многими, в том числе частично или полностью шифрованными письмами.

Когда в Белграде вскрылись дела Линицкого и Коморовского, Скоблин написал Ксюнину тревожное письмо. После похищения Миллера и бегства Скоблина Ксюнин покончил жизнь самоубийством.

* * *

В переписке с Мишутушкиным Скоблин, как до него Закржевский, выражал недовольство внутренним положением в РОВСе. «Бездарность его начальников — факт и горькая правда»… А потому «следует удалить и заменить часть начальников, и срочно, как этого желает большинство». Под большинством подразумевалась «Внутренняя линия».

* * *

Скоблин живо интересовался делами русской колонии в Париже. Его агенты немедленно доносили ему о всех событиях политической и общественной жизни. После собрания «Свободной трибуны» Баранова, на котором порицалась деятельность генерала Миллера и раздавались крики «Позор Миллеру!», услужливый Трошин сразу же донес Скоблину со слов присутствовавшего на собрании корниловца.

После открытого собрания организации генерала Туркула и благоприятного отзыва о нем газеты «Возрождение» Трошин отписал Скоблину:

«Мне пришлось услышать такие высказывания: если генерал Миллер так нуждается в покое и отдыхе, то ему следует отправиться на кладбище. Будущее за молодыми и сильными. Думаю, что не ветер сейчас, а буря становится неизбежной. Подробности — при нашей встрече».

* * *

Среди прочих бумаг, в кабинете Скоблина были найдены письма Марка Эйтингтона и членов его семьи, адресованные Плевицкой. Эйтингтон был тем самым меценатом, который, по словам Плевицкой, поддерживал Скоблиных в трудные минуты. Состоятельный врач-психиатр, Эйтингтон проживал в Берлине и имел отношение к торговле советскими мехами, его брат сбывал меха, тем пополняя валютные фонды СССР. В сентябре 1937 года он с женой, бывшей артисткой московского Художественного театра, приехал в Париж по делам и остановился в отеле «Георг V». Из отеля он позвонил в Озуар и разговаривал со Скоблиными. В 6 часов утра 20 сентября, за два дня до похищения Миллера, Эйтингтон уехал во Флоренцию и далее в Палестину. В столь ранний час Скоблины провожали его на Лионском вокзале.

Будучи вне досягаемости для французских следственных властей, Эйтингтон допрошен не был. Ускользнул важный свидетель, и вместе с ним тайна его меценатства.

* * *

По поручению следователя Марша, эксперт-счетовод Феврие тщательно обследовал найденную в Озуар приходно-расходную книгу Скоблиных. Записи показали, что расходы значительно превышали доходы, и источника дополнительных доходов Феврие установить не смог. Велик был разрыв между доходами и расходами: за 1936 и 1937 годы доходы выразились 45 тысячами франков, а только за первые шесть месяцев 1937 года Скоблины истратили 56 тысяч. Так же не были сбалансированы доходы и расходы за 1931–1935 годы. Их никак не покрывали и 60 тысяч, полученные Скоблиными в виде компенсации за автомобильную катастрофу в Венсенском лесу.

Вывод Феврие — Скоблины жили выше средств, доходы от концертов Плевицкой никак не покрывали всех их расходов.

 

Советское дно Парижа

27 мая 1929 года в Брюсселе бельгийская Сюртэ Женераль приняла заявление бывшего секретного агента ОГПУ, капитана белой армии Александра Николаевича Петрова. Он показал, что в январе 1922 года к нему явился неизвестный человек, спросивший:

— Вы господин Петров?

— Да.

— Вы были комендантом поезда командующего Добровольческой армией генерала Май-Маевского?

— Да.

— А вы вашу жену еще не нашли в России?

— Нет.

— Так вот, поезжайте в Берлин. Там вам дадут адрес вашей жены. Кстати скажу, она вас тоже разыскивает.

Вскоре Петров вошел в дом около Ноллендорфпляц. Петрова встретил известный ему хорошо генерал Достовалов, бывший начальник штаба корпуса генерала Кутепова.

— Не волнуйтесь, Александр Николаевич, — вкрадчиво произнес Достовалов. — Садитесь и хорошенько выслушайте меня. Россия в опасности, иностранцы хотят поделить ее между собой. Были мы с вами в белой армии, а в общем-то воевали на пользу Англии и Франции. Теперь французы укрывают у себя белых, надеясь еще раз использовать их против России. Мы же, 70 процентов офицеров Генерального штаба, создали Красную армию, укрепили ее и выгнали из России интервентов. Знаю вас как способного офицера. Вы должны работать с нами. Нам вы очень нужны.

Затем Достовалов представил Петрову генштабиста Степанова, начальника советской разведки в Берлине.

Усадив Петрова в своем кабинете, Степанов спросил:

— Вы поняли, что вам сказал генерал Достовалов?

— Понял. Но что именно я должен делать?

— Вы должны служить у нас за границей в разведке. Вы хорошо известны белому начальству, пользуетесь их доверием. Будете работать по нашим заданиям.

— Согласен… Делайте со мной что хотите. Только не троньте жену и ребенка!

— А это будет зависеть от вас. Даем вам шесть месяцев. Если будете саботировать, то вам несдобровать! Итак, согласны?

— Да.

— В таком случае вы должны дать нам подписку о верности.

Подавленный угрозами семье, Петров подписал обязательство.

— Для начала мы даем вам 40 долларов в месяц, плюс все расходы по поездкам. Для работы даем вам кличку «Кавказец».

* * *

Помощник Степанова Пиотровский приказал Петрову отправиться в штаб Кутепова:

— Побывайте лично у Кутепова, прислушайтесь ко всему. Узнайте, что там будут говорить о гвардейском полковнике, который должен приехать к нему из России. Кстати, о вашей поездке в штабе Кутепова знают.

Петрову выдали итальянский паспорт на его настоящее имя с пометкой — родился в Триесте.

Весной 1922 года Петров приехал в Велико-Тырново, древнюю столицу Болгарии. Кутепов принял его, но говорили о пустяках. Конечно, о своей службе у красных Петров умолчал. Получил от Кутепова несколько фотографий, на которых были изображены жизнь и быт белых полков в лагерях Галлиполи. Весь второй день Пасхи Петров провел в обществе адъютанта Кутепова, капитана Мащенко, который и сообщил ему по секрету о предстоявшем приезде из России гвардейского полковника, занимавшего крупный пост в Красной армии, для личного свидания с Кутеповым…

Вернувшись в Берлин, Петров доложил Пиотровскому о виденном и слышанном и вручил ему фотографии белых офицеров и солдат, подаренные Кутеповым.

Пиотровский отправил Петрова в Вену. Тамошний резидент ОГПУ товарищ Краснов выдал ему паспорт на имя австрийского гражданина Петрова. В Вене Петров получил приказ выехать в Сербию с заданием выяснить расположение частей армии Врангеля и добыть все приказы командования.

Петров побывал в Белграде и Нови-Саде. На службу к красным он завербовал подполковника Малахова и капитана Отдельной инженерной роты Игоря Владимировича Завадского-Краснопольского. Но если от Малахова толку не было никакого, то в лице Завадского Петров обрел надежного поставщика приказов, которые он переправлял в Вену своему начальнику.

В дальнейшем Петров завербовал в Софии несколько белых офицеров, в том числе полковника Житкевича, бывшего командира Самурского пехотного полка.

Своей ревностной службой Петров снискал доверие советской разведки. В декабре 1923 года его жену и сына советские власти выпустили из России в Вену. Устраивая семейную жизнь, Петров растратил доверенные ему казенные деньги и был уволен со службы. Но вскоре на его имя в Вену пришло письмо полковника Сорокина, предлагавшего свои услуги советской разведке. И тут интересы разведки возобладали над растратой денег. Пиотровский вновь привлек Петрова к агентурной работе с заданием установить деловой контакт с Сорокиным.

В течение ряда лет Петров вращался в среде русских эмигрантов. Он проник к легитимистам, поддерживавшим зарубежного императора Кирилла Владимировича. В соответствии с целями советской разведки, стремившейся ослабить РОВС, он вербовал офицеров в ряды легитимного Корпуса Императорской армии и флота. При помощи одного завербованного, полковника Тимченко, Петров добывал документы у секретаря В. А. Маклакова, бывшего русского посла в Париже.

Осенью 1928 года он окончательно порвал связи с красными и укрылся с семьей в Бельгийском Конго.

* * *

Разбирая оставшиеся после выемки бумаги похищенного мужа, Н. Н. Миллер обнаружила листок из блокнота с записью 1933 года, предназначавшийся генералу А. М. Драгомирову. Рукой Е. К. Миллера было написано:

«Орган. Завадского-Краснопольского

Желдор. батальона кап. Савин.

Кап. Пилюгин — н-к контрразведки.

1) Разведка — Завадский.

2) К.-разведка — кап. Пилюгин… корн.

3) Автомобиль — Майдачевский, бронеп.

4) Связь — п. Осипов, Кекс. п.

5) Исполнит.,

6) Казначей — п. Трошин, корн. п.

Агенты: Н. Н. Алексеев, Шувалов, Кацман, Нейман, Бострем, Колтыпин-Любский, Катанский».

Слева на полях Миллер записал:

«Кн. Вадбольский.

…Машин.

Толстов.

Шувалов.

Закржевский.

Кацман.

Полк. Полежаев.

Сэн-Лазар 100 Завадский.

Надежда Алексеевна — моды шляп. У нее бывают собрания отделов, и ген. Скоб. с сестрой и супругой. В воскр. собрание и в понед. с ген. Скоблиным».

Позже Миллер вычеркнул фамилии Алексеева, Шувалова и Кацмана. Н. Н. Миллер передала записку следственным властям. Ознакомившись с запиской, следователь Марша придал ей большое значение и распорядился об обыске у владелицы мастерской «Надин». Обыск ничего не дал.

Надежда Алексеевна показала, что Плевицкую знала только как клиентку, изредка посещавшую ее мастерскую. С Завадским она одно время была в интимных отношениях, но уже давно разошлась с ним. Жил Завадский этажом ниже, четыре года назад у него бывали собрания. На вопрос, посещали ли Скоблины эти собрания, Надежда Алексеевна ответила, что у Завадского встречались разные люди, но не могла припомнить, бывали ли Скоблины на собраниях у Завадского.

С рю Сен-Лазар Завадский переселился в дом № 44–46 на рю Дюрантон в гущу проживавших тут многочисленных русских эмигрантов. В квартирах № 117 и 118 Завадский свил свое гнездо, известное под разными вывесками: «Орден Чести», «Русский Исторический Союз» или РИС вкратце, и наконец, «Всероссийский Национальный Центр» — ВНЦ.

* * *

Завадский, однажды перейдя от белых к красным, до 1940 года с этой стези не сходил. Уличенный в передаче Советскому разведывательному центру в Вене секретных сведений о дислокации сербских войск и исключенный из армии Врангеля, Завадский перекочевал в Париж.

Для большего удобства и безопасности он перестраховался, прикрыв деятельность своей офисины тесным сотрудничеством с Сюртэ Насиональ. Он стал осведомителем полицейского комиссара Прето и доверенным сотрудником специального комиссара Фо-Па-Биде, которому было поручено расследование похищения генерала Кутепова.

Наряду с Фо-Па-Биде расследованием похищения Кутепова занималась комиссия под председательством военного юриста Жижина, назначенная Е. К. Миллером. Своими данными она делилась с Фо-Па-Биде, а от него Завадский узнавал всё, что могло интересовать советскую власть по этому делу.

Черновая запись генерала Миллера свидетельствовала о недостаточном знании организации Завадского. Трошин не был ее казначеем, Савин не был ее членом, Закржевский и Савин состояли во «Внутренней линии», но все они были знакомы между собой и встречались с Завадским.

К организации Завадского принадлежали проживавшие в том же доме братья М. и Б. Шварц и Кацман; бывший советник полпредства СССР в Париже Григорий Зиновьевич Беседовский, на чье имя в этом доме была снята небольшая квартира; Троепольский, Колтыпин-Любский, Кротков и Бострем. При посредстве Беседовского и Колтыпина Завадский был тесно связан с таким крупным, бывшим одно время в Берлине, агентом ОГПУ Багговутом-Коломийцевым, проживавшим в доме № 157 на рю де ля Помп.

В офисине Завадского была обнаружена обширная картотека с карточками на 16 тысяч эмигрантов. Занимались деятели РИС странными делами. Составляли и распространяли разного рода дезинформацию, продавая ее тому, кто больше давал. Специалистом по этой части был Беседовский, редактор невозвращенческой газетки «Борьба», финансировавшейся Багговутом.

После обысков у деятелей РИС следственные власти заключили, что организация Завадского располагала значительными средствами «весьма подозрительного происхождения».

При обыске у Бориса Шварца было установлено наличие в Базельском банке сальдо на 835 тысяч франков; некий Богомолец, бывший агент Интеллидженс сервис и тайный агент румынской полиции, проживавший в доме № 5 на рю Шальгрен, вручил офисине Завадского конверт с 12 тысячами франков; совсем не по назначению поступали к Завадскому деньги от Л. Д. Кутеповой, пожертвованные эмигрантами на розыски ее похищенного мужа; получал Завадский субсидии и от Фо-Па-Биде, прекратившиеся только после исчезновения Миллера и первого обыска в офисине Завадского.

Среди изъятых в доме Скоблиных бумаг было особое досье, всецело посвященное организации Завадского. В этом досье все его сотрудники величались товарищами. С офисиной Завадского Скоблин поддерживал тесные отношения. По ночам он часто встречался с Завадским и Кацманом в маленьких бистро вблизи от вокзала Сен-Лазар. И в бумагах Скоблина Багговут был отмечен как самый могучий и ловкий агент большевиков во Франции.

Борис Шварц, владелец типографии в Париже, был связан с матерым чекистом Думбадзе, вероятно, причастным к похищению Кутепова. Н. Н. Клепинин заведовал у Шварца типографией, муж известной талантливой поэтессы Марины Цветаевой, Сергей Яковлевич Эфрон, был корректором, Кондратьев — рабочим. После убийства неугодного большевикам Игнатия Рейсса в Швейцарии, Думбадзе, Клепинин с женой, Эфрон, Кондратьев и некий Петр Шварценберг, подозревавшиеся в убийстве, бежали в СССР.

Женевский суд, разбиравший дело об убийстве Рейсса, просил французские власти о содействии в розыске убийц. Полиция произвела обыск и выемку документов в помещении Союза Возвращения на Родину в доме № 12 на рю де Бюси. Было установлено, что эта советская организация покровительствовала Плевицкой во время ее турне по Америке в 1927 году.

Следствие распространилось на евразийское движение. Выяснилось, что Эфрон, чета Клепининых и Кондратьев сблизились с группой евразийцев, перешедших на «советскую платформу». Затем они установили сотрудничество с возвращенцами. Против Кондратьева в Корниловском объединении было выдвинуто обвинение в тайных сношениях с большевиками. Но вмешательством Скоблина расследование о Кондратьеве было прекращено.

* * *

Тесную связь с Завадским поддерживал и софийский узел «Внутренней линии». Фосс переписывался с Завадским как до похищения генерала Кутепова, так и после этого страшного удара по РОВСу. Начав свою деятельность во Франции, Закржевский встречался и переписывался с Завадским. 24 января 1930 года Фосс писал Закржевскому:

«К сожалению, от ЗК не имею никаких ответов уже более месяца. Между тем обстоятельства, например, в Каннах, где полк. Тарасевич, приняли очень нехороший оборот, ибо, Тарасович, никем не руководимый, повел недопустимую политику. Прошу вас через ЗК повлиять на Тарасовича, дабы выпрямить взятую им линию поведения… Предупредите ЗК, что упоминавшийся в разоблачениях Петрова какой-то Данилевский (хорошо известный вам его софийский псевдоним Левский), кажется, б. морской офицер и сейчас находится в Бельгии, куда он переехал из Болгарии…»

Итак, Фоссу стали известными показания Петрова бельгийской Сюртэ Женераль. Но в этом документе определена и роль Завадского, как советского агента. Тем не менее связь «глаз и ушей РОВСа» с Завадским не прервалась и после разоблачений Петрова. А последовавшие за похищением Кутепова неблагоприятные для Завадского сообщения печати не на шутку взволновали Фосса. По его поручению подручный А. А. Браунер 6 февраля 1930 года писал Закржевскому:

«Вчера вам послана бумажка, в которой говорится, чтобы вы прекратили до особого распоряжения всякую связь с ЗК. Вызвано это тем, что вчера из Парижа К. А. [101]Фосс.
получил сведения о том, что, одновременно с исчезновением ген. Кутепова, неизвестно куда девался ЗК. Что отчасти подтверждается и вами, так как в своем письме от 31/1 вы говорите: „Сегодня пятница, и я до сих пор не получил от ЗК ничего“. К. А. очень просит вас в самом спешном порядке узнать все подробности этой комбинации и ему сообщить».

Где был в этот момент Завадский и что он делал, покрыто мраком неизвестности. Но узнав о его добром здравии и благополучии, Фосс благодарил Закржевского за подробную информацию и 12 февраля писал ему:

«…считаю, что ни в коем случае не должно предаваться огласке впечатление, созданное теперешними заместителями [102]Генерал Миллер и адмирал Кедров.
. Напротив, надо приложить все старания к укреплению их престижа, хотя бы даже искусственным путем. Передайте об этом ЗК. Кроме того, попросите его, чтобы хотя бы он теперь берегся и напрасно не рисковал . Конечно, о Павле Ник. Ш. [103]Шатилов.
речи быть не может, ибо это честнейший и преданнейший человек нашему делу».

* * *

Похищение Миллера, разоблачение «Внутренней линии», добытые французским следствием материалы о весьма разветвленной сети советского шпионажа и провокации в среде эмигрантов повергли в панику руководителей эмигрантских политических и общественных организаций. Парижская группа эсеров утверждала, что в Париже и его окрестностях насчитывалось не менее 1700 провокаторов и осведомителей НКВД. Впрочем, истинное их число было ведомо только НКВД.

 

Комиссия генерала Эрдели

24 сентября 1937 года генерал Абрамов, находившийся в этот день в Белграде, издал приказ № 1 о вступлении на пост начальника РОВСа, с сохранением за собой должности начальника III Отдела РОВСа и переносом центра из Парижа в Софию. Помощнику начальника РОВСа адмиралу Кедрову было предписано вступить в исполнение обязанностей начальника I Отдела во Франции.

5 октября, по собственной инициативе, адмирал Кедров назначил генерала И. Е. Эрдели председателем Особой комиссии по делу Скоблина. В ее состав вошли членами генерал-лейтенант Н. М. Тихменев, бывший прокурор Московского окружного суда С. Д. Тверской, председатель Союза русских писателей и журналистов во Франции И. И. Тхоржевский и секретарем граф Г. А. Шереметев. 20 октября комиссия приступила к работе.

Возможности комиссии были невелики. Все важнейшие и интересные для расследования документы были в руках следователя Марша и его помощников. Опросить обширную группу русских, ставших профессиональными агентами французской и иных разведок, комиссия не решилась. Собственного разведывательного аппарата у комиссии, естественно, не было. И ограничилась она преимущественно показаниями чинов РОВСа и небольшим количеством поступивших к ней документов. Среди последних наиболее важными и обличающими были письма Закржевского и «Идеология» «Вн. линии», доставленные из Лиона Р. П. Рончевским.

Перед комиссией прошли десятки свидетелей, единодушно клеймивших Скоблина и Плевицкую. Клеймил предателей и Шатилов. Многие диву давались, как в течение стольких лет Скоблин невозбранно интриговал в среде РОВСа, натравливая одних генералов на других. Поголовно все называли Плевицкую злым гением Скоблина, его наставником и руководителем.

Жалко выглядел генерал Кусонский, чье поведение в трагические минуты Е. К. Миллера изумляло и французские следственные власти, и каждого мало-мальски мыслящего эмигранта. Многие были склонны видеть в Кусонском предателя и не верили, чтобы генерал Генерального штаба мог допустить такую непростительную оплошность.

Кусонский преподнес комиссии странное заявление, наводившее на грустные размышления и никак чести ему не делавшее:

«Наиболее близким мне человеком, с которым я часто делился своими мыслями и сомнениями и мнение которого я всегда высоко ценил, является полковник А. В. Станиславский. Так как после всего случившегося многие находили, что мне следовало вскрыть записку тотчас же по выходе генерала Миллера из дверей управления, то я заявляю, что, если бы я даже поделился на этот раз с полковником Станиславским секретом и он самым настоятельным образом стал бы доказывать необходимость вскрыть записку, то я всё равно ее не вскрыл бы.

Хочу заверить, что хотя и убежден, что более раннее вскрытие мною записки генерала Миллера и, следовательно, более ранняя тревога ничуть не изменили бы трагической развязки, но считаю себя виновным в позднем вскрытии упомянутой записки, почему откровенно доложил начальнику Русского Обще-Воинского Союза о недопустимости дальнейшего занятия мною каких-либо ответственных должностей в РОВСе».

Редактор журнала «Часовой», в марте 1935 года пылко выражавший свое доверие к Скоблину и готовность защищать его доброе имя от «клеветы» Федосенко, повернулся на 180 градусов и заявил:

«К Скоблину я лично никогда не питал ни малейшего доверия… он всегда подчеркивал хорошие отношения с генералом Шатиловым. Но за глаза его всегда ругал…»

Гибель генерала Миллера воочию подтвердила правоту полковника Федосенко, его имя было реабилитировано. Его предупреждения генералу Миллеру оказались своевременными и основательными. Но, как отмечала комиссия, глава РОВСа стремился «уберечь Скоблина от обвинений и подозрений в причастности к большевистской агентуре».

Генерал Глобачев, бывший до лета 1934 года начальником контрразведки при управлении РОВСа, в своем письме из Нью-Йорка сообщил комиссии:

«Почему в 1932 году, когда ген. Миллер принимал Федосенко, он ничего мне не сказал о разговоре с ним, и главное, о том, что Федосенко назвал ему, правда, со слов Магденко, имя Скоблина, как советского агента. Неспроста же Магденко сказал про Скоблина, а не про кого-нибудь из других генералов в окружении ген. Миллера. О Магденко в моих делах есть довольно подробные сведения, а о Федосенко почти ничего, кроме того, что он исключен из РОВСа за большевизм. Помню, что я добивался у многих узнать, в чем заключался большевизм Федосенко, но так и не добился. А расскажи мне ген. Миллер, что говорил Федосенко, я бы проверил Скоблина. Приблизительно в то же время я очень был озабочен тем, что говорил невозвращенец Железняк на первых порах своего бегства из парижского торгпредства. Он сказал, что в окружении ген. Миллера есть один генерал, который состоит на советской службе, и что если бы он назвал его имя, то все были бы поражены. Имени генерала назвать не хотел, очевидно боясь мести. Для меня была задача выяснить этого генерала, но как? В окружении ген. Миллера было много генералов, нельзя же было считать всех предателями. Вот тут-то ген. Миллер мог бы помочь своей откровенностью после разговора с Федосенко».

* * *

Во «Внутренней линии» Скоблин был своим человеком в полном смысле слова. И разоблачения деятельности этого «ордена» не могли пройти мимо внимания комиссии Эрдели, и она была вынуждена заняться ее делами.

Представленную Р. П. Рончевским документацию комиссия признала подлинной. Но по вопросу о качестве «Линии» и ее целей выводы комиссии сводились к обелению «Организации» и выгодному для нее бездоказательному утверждению, что Скоблин был единственным большевистским агентом в ее составе, и что сама «Линия» в целом никакого отношения к похищению генерала Миллера не имела.

Скоблину, завоевавшему доверие Миллера, сообщники, кроме Плевицкой, просто-напросто не были нужны. Скоблин отлично знал, что такое «Вн. линия», и сам он был создателем ее агентуры в собственном Корниловском полку. Именно его полк поставил «Линии» наибольшее, по сравнению с другими полками, число «незримых руководителей».

Суждения комиссии о Закржевском поражали своим недомыслием:

«Трудно без иронического чувства читать письма кап. Закржевского к своим местным представителям по „Вн. линии“. Вся эта бумажная труха излагается в формах директив главнокомандующего своим армиям, но касается большей частью пустяков».

Тон писем Закржевского зависел от воли пославшего. Но эта «труха» всё же убедила комиссию в том, что Шатилов — и впрямь глава «Линии», он же «Павлов», он же «115». И дело шло совсем не о пустяках. Противореча самой себе, комиссия заключила, что именно Шатилов вел интриги против Миллера, и что у «Вн. линии» было два лица: одно открытое для главы РОВСа и другое тайное, тщательно от него скрываемое. Только из полученных от НТСНП документов Миллер убедился в темной игре Шатилова, стремившегося заменить его на посту председателя РОВСа, ставши и военным и политическим вождем эмиграции.

Но кардинального вопроса, почему «Линия» почитала себя стоящей над РОВСом и НТСНП, комиссия перед собой не поставила. Она не задумалась над таким важным вопросом, кому же служила «Линия»?

Она не допросила ни самого Шатилова, ни известных ей Мишутушкина и Селиверстова, ни иных «линейцев». Но Шатилову она дала весьма нелестную характеристику:

«…человек очень честолюбивый, острого ума и отличных способностей, имеет, однако, в своем характере черту склонности к интриге, хорошо известную его сослуживцам. К тому же он не очень разборчив в средствах достижения своих целей — и личных, и идейных…»

Шатилов вполне оправдал это суждение комиссии. В газетном интервью он утверждал, что по «Внутренней линии» он, генерал-от-кавалерии, получал распоряжения из Софии от капитана Фосса!

Комиссия послала запрос в Софию. Фосс представил ей донесение, которое комиссия назвала «отпиской». Фосс писал, что по его поручению Закржевский и Селиверстов привезли Шатилову идею политической работы в РОВСе. Шатилов «воспринял эту мысль очень охотно и стал энергично ее осуществлять», ведя подкоп под Миллера. А параллельно и как бы независимо действовали Скоблин и Плевицкая.

Комиссия установила, что Шатилов и Скоблин не раз бывали на собраниях у Александра Ивановича Гучкова, бывшего думского деятеля и военного министра Временного правительства в кабинете князя Львова. Непримиримый враг большевизма, Гучков интересовался жизнью и возможностями РОВСа, строя свои планы борьбы с узурпаторами. Под влиянием Шатилова и Скоблина сочувственное отношение Гучкова к генералу. Миллеру «…заменилось мнением о старческой слабости и непригодности возглавителя РОВСа. В проекте широкого объединения разных групп эмиграции с весьма далеко стоящими флангами (и особенно длинным левым флангом), которым был занят Гучков, предусматривалась роль возглавителя военного сектора эмиграции. За непригодностью, по мнению Гучкова, ген. Миллера для этой роли, он предназначал ее для ген. Шатилова. Едва ли, однако, такая роль удовлетворяла последнего. Есть признание кап. Закржевского, что их, т. е. его и ген. Шатилова, стремления заключались в том, чтобы создать „общий национальный союз без всяких поколений и разделений“. Одновременное возглавление РОВСа, с одной стороны, и общего национального союза, с другой, открывали ген. Шатилову пути к наивысшим возможным в эмиграции общественно-политическим достижениям, далеко превосходящим по значению ту роль, которая предназначалась ему Гучковым».

Гучков, скончавшийся до похищения Миллера, о «Вн. линии», конечно, ничего не знал. Но не без оккультного влияния «Линии» он усвоил мысль о непригодности генерала Миллера — в духе писем Закржевского о «старческой головке».

Оценивая тайнодействия в РОВСе, комиссия пришла к заключению:

«Вышеописанная деятельность ген. Шатилова и его Внутр. линии действительно была вредна, как всякий элемент разложения эмиграции и выгодна большевикам. Это была, в некотором отношении, работа НА большевиков».

Не поверив «отписке» Фосса, комиссия восприняла его донесение как искажение действительности и заведомо неверное освещение истории и работы «Вн. линии».

«Комиссия не придала бы ему большого значения, если бы донесение кап. Фосса было направлено в комиссию непосредственно. Но донесение это изложено в виде его рапорта ген. Абрамову и препровождено в комиссию при подписи последнего. В этой надписи ген. Абрамов пишет:

„Изложенное в рапорте кап. Фосса подтверждаю в полной мере. Вся работа кап. Фосса со времени моего вступления в должность начальника III Отдела с 1925 года протекала всегда под непосредственным моим руководством и наблюдением“. Таким образом, ген. Абрамов берет на себя ответственность за всё содержание донесения кап. Фосса и объединяется с ним во всей порочности этого донесения…»

Увы, комиссия не попыталась дать такому явлению достойную оценку. Ведь было так ясно — «Линию» возглавляли генералы-заговорщики, прятавшиеся от Миллера.

* * *

Не без закулисного влияния вкрапленных в РОВС «линейцев» и именно их словами, «комиссия Эрдели решительно осудила» разоблачения «Вн. линии» на собраниях НТСНП.

Личность Рончевского в докладе комиссии была обрисована соответствующе самыми мрачными красками:

«Человек крайне властолюбивый, непоколебимо уверенный в превосходстве своего ума и талантов. Страдает манией революционного преследования, повсюду видит руку ГПУ, секретных агентов, отравленные кинжалы и пр. в духе полицейских фельетонов и романов… Вначале он пользовался полным доверием кап. Закржевского: ему одному из членов Внутр. линии было разрешено связать себя с 12 корреспондентами этой организации. Но уже через несколько месяцев отношения между Рончевским и Закржевским начинают портиться на личной почве. По-видимому, это было столкновение двух властолюбий»…

Переписка из двух углов этого как раз не подтверждала. Но в обычае советской агентуры в эмиграции было вообще стремление сводить спровоцированные ею и ее интригами события к личным отношениям действующих лиц. Не избежал такой трактовки и прошатиловский журнал «Часовой», рукой В. Орехова писавший:

«Начались публичные обсуждения этой темы со всевозможными разоблачениями и неизбежным в таких случаях сведением личных счетов. Это — огромная ошибка… Вот почему мы решительно несогласны со всеми публичными выступлениями против „внутренней линии“, независимо от нашего к ней отношения» [104]«Часовой», № 198, 20 октября 1937 г.
.

У Рончевского с Шатиловым и Закржевским никаких личных дел не было. Рончевский не претендовал на какую-либо важную роль в «Линии», но пытался, вместе со мною, понять ее сущность и проникнуть в ее сокровенные тайны, что нам в значительной мере и удалось. Памятуя, что провокация боится гласности, как черт ладана, мы сочли своим долгом рассказать о «Вн. линии» то, что нам стало о ней известно.

Такими же мрачными красками было нарисовано Исполнительное Бюро Совета НТСНП, и особенно его генеральный секретарь:

«Человек очень властолюбивый, г. Георгиевский в лице генерала Шатилова видел личного конкурента на роль вождя».

Никаких доказательств тому представлено не было, зато источник их не внушал сомнения — то были нашептывания «линейцев», одетых в мундиры РОВСа. Также голословно комиссия утверждала, что Георгиевский был истинным источником «клеветнического» доклада, мною прочитанного в зале Социального Музея в Париже 9 октября 1937 года.

Решение разоблачить «Вн. линию» после бегства Скоблина было принято Рончевским и мною; оно было поддержано Центральным Правлением Отдела НТСНП во Франции и, в последнюю очередь, Исполнительным Бюро. Именно в наших руках была переписка из двух углов, та апельсиновая корка, на которой поскользнулась «Вн. линия». И без писем Закржевского и «Идеологии» комиссия была бы не в состоянии заняться даже и не всеобъемлющим рассмотрением дел «Вн. линии».

* * *

Комиссия генерала Эрдели закончила свою работу и 28 февраля 1938 года представила свой доклад начальнику I Отдела РОВСа генералу В. К. Витковскому.

Доклад комиссии не был никогда опубликован. Как обычно в РОВСе, и с большой пользой для «Линии», сора из избы решили не выносить.

1 марта Витковский отдал приказ по Отделу, в котором предал гласности только девять выводов комиссии. Параграф пятый приказа гласил:

«В дополнение к ранее имевшим место указаниям — ныне приказываю так называемую „Внутреннюю линию“ упразднить и всякую деятельность по этой линии прекратить».

* * *

От творившегося в Париже генерал Абрамов в восторге не был. Расследование комиссией Эрдели дел «Внутренней линии» его явно не устраивало. Адмиралу Кедрову он предъявил требование распустить комиссию или, по меньшей мере, заменить генерала Эрдели другим лицом. Кедров навстречу Абрамову не пошел, и отношения между комиссией и Абрамовым сразу же стали неприязненными.

Завершая свои работы, комиссия отправила Абрамову письмо от 25 февраля 1938 года, в котором излагались заключения о «Вн. линии» и ее деятелях. Подчеркивая роль Шатилова в тайных кознях против похищенного Миллера, комиссия сурово отозвалась и о деятельности Абрамова:

«Заключения очевидны. Наименее из них невыгодное могло бы состоять в том, что вы в течение тринадцати лет были непрерывно и умышленно вводимы капитаном Фоссом в заблуждение, совершенно этого не заметив, и что в такое же заблуждение вы были введены и ген. Шатиловым во время вашего приезда в Париж, когда вы у него жили».

Поставленная перед фактами, комиссия не нашла иного выхода, как «вскрыть в докладе со всей откровенностью ваше покровительство „Внутр. линии“. Молчание о нем, с сообщением во всеобщее сведение, что результат трудов комиссии представлен по начальству в Болгарию, не только не могло бы удовлетворить взволнованное общественное мнение, но и оставило бы в самих членах комиссии сознание бесплодности произведенной работы, заведомой безнаказанности деятелей „Внутр. линии“ и моральной бесцельности и ошибочности оказанного вам доверия».

* * *

В противовес комиссии Эрдели, Абрамов образовал свою особую комиссию по обследованию деятельности «Вн. линии», под председательством полковника Петриченко. «Отлично составленные протоколы и доклады» этой ручной комиссии ничего предосудительного в работе «линейцев» не нашли. Были довольны генерал Абрамов, его подручный Фосс, Закржевский, Браунер, Коморовский и прочие «незримые руководители».

 

Генерал Ф. Ф. Абрамов

Казак станицы Митякинской, Федор Федорович Абрамов родился в 1870 году. Его отец, отставной войсковой старшина Донского казачьего войска, был не только заботливым и любящим отцом, но и суровым начальником, с малых лет прививавшим сыну воинскую дисциплину и чувство долга. Военным стал Федор Федорович уже в детские годы. По окончании Полтавского кадетского корпуса, Александровского пехотного и Михайловского артиллерийского училищ, в 1891 году Федор Федорович вышел хорунжим в лейб-гвардии 6-ю казачью Его Величества батарею.

В 1898 году по первому разряду был выпущен из Николаевской академии Генерального штаба. Не будучи в душе карьеристом, а человеком долга и безупречно точным и исполнительным офицером, он быстро поднимался по служебной лестнице. Сперва он занимал малые должности в штабе 1-й Донской казачьей дивизии и штабе 14-го армейского корпуса.

Во время русско-японской войны 1904–1905 годов поначалу был в штабе Маньчжурской армии генерала Куропаткина, а затем начальником штаба 4-й Донской казачьей дивизии.

В чине полковника командовал 1-м Санкт-Петербургским уланским полком. Произведенный в генерал-майоры в январе 1914 года, был назначен начальником Тверского кавалерийского училища. Здесь он пробыл недолго. Фронт Первой мировой войны остро нуждался в офицерах Генерального штаба. В 1915 году он занял должность генерал-квартирмейстера 12-й армии генерала Плеве, начальником штаба которой был генерал Е. К. Миллер. Тут впервые, но ненадолго, скрестились служебные пути Миллера и Абрамова. Вскоре он был назначен начальником 4-й Донской казачьей дивизии, а в конце 1916 года командовал 15-й кавалерийской дивизией.

Накануне февральской революции 1917 года Абрамов был назначен начальником штаба Донского Войска. Но, не успев принять должность, был послан на фронт начальником 2-й Туркестанской казачьей дивизии.

Развал фронта вынудил Абрамова вернуться в родные края. В Гражданскую войну служил в Донской армии начальником 1-й Донской казачьей дивизии. После новороссийской катастрофы армий генерала Деникина, в русской армии генерала Врангеля Абрамов возглавил в Крыму Донской корпус, сформированный из остатков Донской армии. В дни крымской эпопеи белых отлично командовал Донским корпусом. Во главе корпуса он был и на чужбине: в лагерях Чаталджи, на острове Лемнос и в Болгарии.

Высланный одновременно с Кутеповым правительством Стамболийского из Болгарии, с 1923 по 1924 год Абрамов был начальником штаба Врангеля в Сремских Карловцах. По возвращении в Софию он возглавил III Отдел РОВСа.

Похищение Е. К. Миллера застало Абрамова в Белграде, куда он выехал по делам. По каким-то, лично ему известным мотивам, Абрамов не хотел быть главой РОВСа. Зная о результатах секретного опроса в 1936 году генералом Миллером старших генералов РОВСа о возможном ему преемнике, Абрамов сразу же предложил этот пост генералу А. М. Драгомирову, проживавшему в Белграде. Но Драгомиров отклонил предложение. Тогда Абрамов издал свой приказ № 1 о переносе центра РОВСа в Софию. Это решение противоречило соглашению между СССР и Болгарией о недопущении на ее территории возглавления враждебных СССР эмигрантских организаций. Никакие заверения Абрамова в том, что принятое им возглавление РОВСа в Софии будет чисто номинальным, не изменили решения болгарского правительства. Оно предложило Абрамову выехать из Болгарии.

15 ноября 1937 года Абрамов обратился с письмом к проживавшему в Париже заслуженному профессору Николаевской академии Генерального штаба, генерал-лейтенанту А. А. Гулевичу:

«Позволяю себе обратиться к вам с покорнейшей просьбой принять на себя возглавление РОВС. Могу заверить, что принятие вами этой должности будет встречено всеми начальниками отделов РОВС с полным удовлетворением и готовностью быть вам ревностными помощниками во всех ваших начинаниях. Разрешите надеяться на благоприятный ответ. В этом случае вступление ваше в должность желательно было бы произвести до 1 декабря сего года».

Ввиду тягостного положения РОВСа, почтенный и всеми уважаемый генерал не счел для себя возможным отказаться от предложения. 22 ноября генерал Гулевич послал Абрамову телеграмму о своем согласии и просил его немедленно известить телеграммой о назначении на должность председателя РОВСа. Одновременно он ясно дал понять Абрамову, что, по вступлении в должность, первым своим делом считает немедленное и действительное уничтожение «Внутренней линии».

Вопреки своему заверению, быть ревностным помощником Гулевичу во всех его начинаниях Абрамов отнюдь не собирался. Телеграмму Гулевича он обошел молчанием и сразу же приступил к поискам более удобного для «Линии» главы РОВСа. Вновь он обратился к генералу Драгомирову. На сей раз Драгомиров согласился, но сообщил, что для переноса центра РОВСа в Белград необходимо разрешение югославского правительства. В течение трех месяцев правительство Югославии изучало этот вопрос 18 марта оно известило Драгомирова о своем отказе. Похищение генералов Кутепова и Миллера, дело Линицкого-Коморовского, наличие в РОВСе «Внутренней линии» продиктовали югославским властям мудрое решение.

Узнав о закулисных ходах Абрамова, Гулевич написал ему 28 декабря письмо, частично опубликованное в газете «Возрождение» от 31 декабря 1937 года. Молчание Абрамова Гулевич оценил по достоинству:

«Не входя в рассмотрение причин, вызывающих столь вредное для дела промедление, я признаю своевременным заявить, что считаю себя освобожденным от принятых 15 ноября обязательств по отношению ко мне, как вас лично, так и начальников отделов РОВС…»

Угодный «Внутренней линии» начальник РОВСа был найден в лице проживавшего в Брюсселе Генерального штаба генерал-лейтенанта Алексея Петровича Архангельского. Во время Первой мировой войны Архангельский ведал в Главном штабе отделом командного состава. Временное правительство назначило его начальником Главного штаба. После большевистского переворота Архангельский оставался на своем посту, а затем был назначен начальником управления, ведавшего командным составом Всероссийского Главного штаба Красной армии. На этом посту он оставался до 15 сентября 1918 года. Посланный народным комиссаром по военным делам Львом Троцким на Южный фронт, он оказался в стане белых. К службе на верхах Красной армии генерал А. И. Деникин отнесся весьма неодобрительно и назначил расследование, окончившееся для Архангельского благоприятным постановлением комиссии. Тем не менее никакой видной роли в белой армии на юге России Архангельский не играл, и его имя ничего не говорило большинству чинов РОВСа. Известно было, что у него были приятельские отношения с генералом Кусонским. 20 марта 1938 года Абрамов отдал приказ о назначении Архангельского с переносом центра РОВСа в Бельгию. В циркуляре начальникам отделов РОВСа от 20 марта, помеченном «Не для печати», Абрамов ни одним словом не обмолвился о несостоявшемся назначении генерала Гулевича…

И всё осталось в РОВСе по-прежнему, с той лишь разницей, что некому было больше заниматься темными делами «Внутренней линии».

* * *

Покидая Россию, генерал Абрамов оставил в Новочеркасске на попечении родственников десятилетнего сына Николая. Как мог генерал Генерального штаба, безупречной репутации и редкой честности, занимавший в стане белых высокие должности, совершить такую чреватую последствиями оплошность?

* * *

Маленький Николай жил в семье тетки и воспитывался в советской среде. Учился в советской школе, состоял в комсомоле, прошел разностороннюю подготовку в Осоавиахиме. Был умелым шофером-механиком, хорошим фотографом, бойко стучал на пишущей машинке, любил спорт и вообще отличался недюжинными способностями. Советская школа привила ему атеистические взгляды на жизнь, преклонение перед сильной советской властью, ненависть к фашизму, презрение к демократии и белогвардейцам.

Осенью 1931 года матрос советского торгового флота Николай Абрамов сошел с корабля в Гамбурге, сел в поезд и прибыл в Берлин. Берлинский полицайпрезидиум направил Николая к генералу фон Лампе для проверки личности и отправки к отцу в Болгарию. Фон Лампе списался с Абрамовым, срочно выславшим Николаю болгарскую визу и деньги на дорогу. Подведомственный фон Лампе полковник фон Гоерц заверил, что никаких подозрений против Николая не было.

Николай приехал в Софию, поселился у отца и три года жил на его иждивении. Суровому, воспитанному царской Россией генералу не по душе были советские взгляды Николая. Он как-то старался перевоспитать сына. Николай поддался уговорам отца и вскоре предложил свои услуги белым. Капитан Фосс привлек его к работе «Внутренней линии», и Николай сразу же проявил себя способным конспиратором. Как сыну видного белого генерала, Николаю открылись двери нескольких национальных организаций. Наибольшее внимание он уделял НСНП. Став членом Софийского отделения Союза, он интересовался буквально всем происходившим в лоне этой организации. Уже в 1933 году члены НСНП были обеспокоены его чрезмерным любопытством и стремлением проникнуть в его тайны.

Неоднократно он советовал создать внутри НСНП тайную организацию, но каждый раз его настойчивые предложения отклонялись. Возникшие против Николая подозрения превратились в уверенность во время его поездки в Белград. Тут он пытался в беседах с руководителями НСНП выведать интересовавшие его сведения и толкнуть деятельность Союза по пути, подсказанному его настоящими хозяевами. Его попытки изменить тактику НСНП натолкнулись на решительный отпор. Подозревая в нем советского агента и невзирая на его родство с видным белым генералом, М. А. Георгиевский настоял на его исключении из Союза. Генерал Абрамов и чины РОВСа были возмущены решением НСНП, и отношения между двумя организациями, уже омраченные исключением «линейцев», стали еще более неприязненными.

В отместку за свое исключение, с ведома Фосса, Николай начал сеять рознь в среде Софийского отделения. Он открыто прославлял политические таланты исключенных в 1934 году «линейцев», проникших в НСНП в годы его становления, и ратовал за их возвращение в ряды Союза.

Летом 1934 года СССР и Болгария договорились об установлении дипломатических отношений. 23 ноября 1934 года советский полпред Ф. Ф. Раскольников вручил царю Борису верительные грамоты. Прошло немного дней после этого события, и Раскольников заявил протест болгарскому правительству, обвинив некоторых членов НСНП в подготовке покушения на его жизнь. Болгарские власти приняли меры против НСНП. Позже выяснилось, что Николай представил Фоссу такой же список «заговорщиков», какой Раскольников передал болгарским властям.

Провокационная деятельность Николая привлекла к себе внимание болгарской тайной полиции. За ним было установлено наблюдение. К середине 1936 года полиция выявила его связи с резидентом НКВД на Балканах. В дальнейшем она проследила его тайные встречи с проживавшими в Софии чекистами.

В октябре 1938 года Николай Абрамов был арестован. Ему были предъявлены обвинения в связях с советской агентурой. Николай пытался отрицать, но безуспешно. Власти предоставили Николаю недельный срок для размышлений. Осознав, что оправдаться ему не удастся, Николай предпочел покинуть Болгарию. Об отъезде сына хлопотал и отец. Он старался облечь высылку сына в мягкую форму и устроить ее, по возможности, без шума. Получив визу на трехмесячное пребывание во Франции, Николай и его жена уехали из Софии 13 ноября 1938 года. После прибытия Николая во Францию следы его потерялись.

* * *

РОВС, сам генерал Абрамов и люди «Внутренней линии» всячески старались замять скандал. Даже Архангельскому о деле сына Абрамов сообщил с трехмесячным опозданием — 25 февраля 1939 года. Доверительные, «не для печати», бумаги РОВСа свидетельствовали, что сам Фосс в конце 1936 или в начале 1937 года якобы первым обнаружил неблагополучие и начал принимать меры предосторожности, отдаляя Николая от управления III Отдела.

Но шила в мешке не утаишь. Дело Николая Абрамова всплыло на поверхность и произвело на эмиграцию удручающее впечатление. Эмигрантские газеты удивлялись и возмущались поведением генерала Абрамова. В статье «Опять», помещенной в № 50 газеты «Сигнал», ближайший помощник генерала Туркула полковник Н. В. Пятницкий писал:

«…нам решительно непонятно, как генерал Абрамов сам может оставаться в занимаемой должности. Требовать его отставки — не наше дело. Это — дело РОВСа. Но мы высказываем лишь удивление, что генерал Абрамов сам допускает возможным ожидать таких требований…»

В № 18 «Нашей Газеты» ее редактор-издатель Иван Солоневич писал:

«Самым страшным симптомом является всё-таки не факт провокации, а попытки ее замазать и замять».

Скандал вынудил генерала Архангельского заняться келейным расследованием дел Николая Абрамова и «Внутренней линии». В марте он выехал на Балканы и провел в Софии десять дней. Назначенная им «особая комиссия» под председательством генерала Артамонова необычайно быстро рассмотрела деятельность «Вн. линии» и не нашла в ней ничего предосудительного. Она лишь упрекала Фосса в том, что он счел неубедительными имевшиеся против Николая улики.

Вернувшись в Брюссель, Архангельский издал циркуляр начальникам отделов РОВСа, в котором говорилось, что «ни в коем случае не следовало привлекать сына начальника отдела к секретной работе, каким бы он, по своим способностям, знаниям и свойствам не представлялся подходящим и даже незаменимым для этой работы».

В приказе № 9 по РОВСу от 12 апреля 1939 года Архангельский повторил ту же мысль, упрекая Фосса в якобы запоздалом осведомлении генерала Абрамова в отношении его сына.

В приказе № 10, от того 12 апреля, Архангельский прославлял деятельность генерала Абрамова и выражал ему «глубокую благодарность». И конечно, об отставке Абрамова речи никакой не было.

Обеляя «Внутреннюю линию» Архангельский подчеркнул, что ее работа «была под постоянным контролем начальника III Отдела». Эта работа «во многих случаях дала прекрасные результаты, и продолжение ее представляется совершенно необходимым, но она должна быть впредь реорганизована и поставлена в нормальные рамки существующих воинских организаций и частей, входящих в состав Русского Обще-Воинского Союза.

Ввиду этого приказываю:

а) действия так называемой „внутренней линии“ в III Отделе Русского Обще-Воинского Союза и там, где вопреки данных ранее указаний, эта организация еще осталась — прекратить и „внутреннюю линию“ уничтожить…»

В параграфе третьем приказа Архангельский объявил благодарность комиссии полковника Петриченко «за отличное выполнение задач» по обелению «Внутренней линии».

В газете «Возрождение» приказы были изложены с выгодными для «Линии» пропусками. В номере 4182 от 5 мая 1939 года пункт «а» был приведен полностью. Но преамбула о совершенной необходимости дальнейшей работы «Вн. линии» и ограничении ее только рамками РОВСа гласности предана не была. После разоблачений «Линии» на собраниях НТСНП и в печати такое решение было вполне логичным. И РОВС остался в цепких руках реорганизованных «незримых руководителей».

 

Братья Солоневичи, Фосс и Раскольников

7 июня 1934 года в СССР был обнародован закон, каравший смертной казнью советских граждан, пытавшихся бежать за границу.

12 августа того же года Борис Лукьянович Солоневич, врач по профессии, пересек около Сортавалы советско-финскую границу. Двумя днями позже его брат Иван Лукьянович с 18-летним сыном Юрием тоже перешли границу, пройдя путь от Медвежьей Горы до Илломантси. Брели они по лесам и болотам Карелии, по которым в обратном направлении ходили за смертью боевики Кутепова. Перейдя границу, они отдались в руки финских пограничников.

В Гельсингфорсе их подробно опросила финская политическая полиция. Солоневичи рассказали, что им удалось бежать из концентрационных лагерей Беломорско-Балтийского комбината, строившего на костях заключенных канал между Балтийским и Белым морями.

Братья Солоневичи были сыновьями чиновника, ставшего затем редактором «Гродненских Губернских Ведомостей». По окончании средней школы Иван приехал в Петербург в поисках работы. Его бойкое перо понравилось А. М. Ренникову, талантливому фельетонисту монархической газеты «Новое Время», и он устроил Ивана в редакции обозревателем провинциальной печати. В гражданскую войну Иван был на стороне белых, принимая участие в подпольной работе против большевиков. Крах белого движения застал Ивана в Одессе. Заболев тифом, он очнулся уже под властью большевиков. Заметая следы, Иван сменил несколько профессий Как спортсмен, вошел в физкультурное движение, занял в нем видное положение. Сотрудничал в советских газетах, жил под Москвой в Салтыковке, много разъезжал по стране, с удостоверением профсоюзной газеты «Труд» в кармане.

Не найдя ничего подозрительного в их рассказах, финские власти передали братьев на попечение Русского Эмигрантского Комитета в Гельсингфорсе.

* * *

Из Илломантси Иван Солоневич послал в Берлин телеграмму своей жене Тамаре Владимировне, бывшей на свободе и служившей в советском торгпредстве. На другой день он получил от нее поздравительную телеграмму и деньги телеграфным переводом.

Первое время братья, физически сильные и развитые, работали грузчиками в гельсингфорсском порту. Затем Иван, на редкость талантливый и плодовитый журналист, с большим профессиональным опытом и широкими общественно-политическими знаниями, начал свою заграничную карьеру в парижских «Последних Новостях». Его сто семнадцать статей под общим названием «Россия в концлагере», занимательно написанные, основанные на богатом материале очевидца, печатались дважды в неделю газетой П. Н. Милюкова с 20 января 1935 по 22 марта 1936 года. Они принесли Ивану первые гонорары и, главное, всеэмигрантскую известность и популярность. Антикоммунистическая направленность, яркость и красочность описываемых концлагерных ужасов сразу же выдвинули Ивана Солоневича на первое место среди немногочисленных тогда выходцев из советского рая на земле.

Летом 1936 года все Солоневичи перебрались в Софию. Переезд в Болгарию не был случайностью. Заботами Фосса и его подручных по «Внутренней линии» газета «Голос Труда», издававшаяся от имени находившегося под ее контролем Русского Христианского Трудового Движения, была передана Солоневичам. Сделав себе имя в «Последних Новостях», Солоневич смог приступить к изданию своей газеты «Голос России». При участии всех Солоневичей первый номер газеты вышел в июне 1936 года.

Знакомясь с эмиграцией, Солоневичи часто выступали с докладами на эмигрантских собраниях в Болгарии и Югославии. НТСНП устроил поездку Ивана Солоневича по городам югославской провинции, принесшую заметный доход в его карман. В Белграде с ним беседовали руководители НТСНП, рассказавшие ему в доверительном порядке о «Внутренней линии». К сообщению о незримых руководителях Солоневич отнесся равнодушно.

Знакомство с НТСНП принесло Солоневичу большую пользу — Исполнительное Бюро издало его книгу «Россия в концлагере» в 1936 году Вскоре книга была переведена на несколько иностранных языков. Гонорары Солоневича быстро росли. С каждым новым месяцем увеличивался его капитал, создавая предпосылки к полной от кого бы то ни было зависимости.

* * *

В первые месяцы жизни в Софии Солоневич почтительно относился к своим покровителям из «Внутренней линии». С большим уважением он отзывался о РОВСе и других национальных организациях. Восхвалял белое движение и его вождей. С первых же номеров его газета стала популярной, ею зачитывались, с нетерпением ожидая выхода следующего номера. Быстро рос ее тираж, принося семейству неслыханный по эмигрантским масштабам доход.

Исчерпав советские темы, Солоневич занялся жизнью эмиграции. Покровительственно похлопывая по плечу восторженно относившихся к нему эмигрантов, Солоневич мало-помалу перешел к резкой и подчас неприличной критике эмигрантских организаций и ее лидеров. В эпитетах и выражениях он не стеснялся. Дружеские отношения с РОВСом и людьми из «Внутренней линии» начали портиться.

Заметив перемену политического курса «Голоса России», генералы РОВСа забеспокоились и задались вопросом — не провокатор ли Солоневич?

20 декабря 1936 года генерал Добровольский писал Е. К. Миллеру:

«Еще и в последний раз я прошу обратить внимание на „знаменитых братьев“, работа которых вам кажется полезной. В Гельсингфорсе я был с визитом у весьма компетентного в этом деле лица, которое, со слов директора дружественной фирмы [105]Начальник финской разведки.
, имеет серьезные подозрения, считая, что мы имеем дело с опытными провокаторами, преследующими цель захвата эмигрантской активности, задачу, с которой они справляются блестяще».

Поначалу отказывавшийся на страницах «Голоса России» от каких-либо претензий на водительство, Солоневич бросил в толщу военной эмиграции идею «штабс-капитанского движения». Идея имела успех, многие из рядового офицерства узрели в Иване Солоневиче динамичного вожака. Будоража эмигрантов хлесткими лозунгами и бойкими, остроумными выпадами против оппонентов, Солоневич всё больше и больше завладевал умами восторженных поклонников.

* * *

Будучи еще в Финляндии, Солоневичи познакомились с приезжавшими сюда Скоблиным и Плевицкой. После встречи между Скоблиными и братьями завязалась переписка — условная и шифрованная.

Летом 1937 года братья Солоневичи выехали из Софии во Францию. Некая госпожа Носенко, проживавшая в Швейцарии, в письме генералу Миллеру от 22 июля 1937 года сообщала о своей встрече с братьями и просила его как можно скорее повидаться с ними.

А несколько раньше старшие алексеевцы, председатель Общества Галлиполийцев генерал-майор М. М. Зинкевич и возглавитель алексеевцев в Париже полковник С. А. Мацылев, обменялись письмами о Солоневичах.

Доверительно, только для личного пользования, Зинкевич писал из Софии 10 июня 1937 года:

«Дорогой Сергей Александрович, вы пишете, что у нас нет ничего общего с братьями Солоневичами. Я отлично понимаю мотивы вашего предупреждения. Но, в свою очередь, укажу вам на другую сторону дела. После прибытия своего в Софию братья Солоневичи были взяты под наблюдение местными властями, несмотря на благоприятные сведения, сообщенные финляндской полицией. (Всё же кажется, что финляндский штаб не разделял этого мнения). Это наблюдение установило, самым точным образом, что Борис связан с большевиками. Он был сфотографирован секретной болгарской полицией в момент, когда передавал пакет большевистскому агенту. Впрочем, была под контролем и вся подготовительная работа к свиданию и по прямой связи с Москвой.

К тому же можно удивляться, что полпредство СССР в Софии никогда не протестовало против печатания их газеты „Голос России“».

По-видимому, лояльный к Миллеру Мацылев беседовал с ним после письма Зинкевича. 28 июля Е. К. Миллер в письме к Зинкевичу, отправленном из Туссю-ля-Маделен, защищал Солоневичей от подозрений и сообщал об их предстоявшем визите в Баньоль-де-л’Орн, где он проходил очередной курс лечения.

1 и 2 августа Иван Солоневич был гостем Миллера в Баньоль. А эти же дни Борис Солоневич провел в обществе Скоблиных.

Среди бумаг, захваченных в отеле «Пакс», были обнаружены два письма Бориса Солоневича. Перебравшись в Брюссель, Борис написал 23 августа письмо Плевицкой условным текстом относительно своей якобы задуманной женитьбы:

«…Будьте так добры, дорогая Надежда Васильевна, напишите мне и дайте кое-какие подробности о Нил (так я уже называю мою будущую жену). Сообщите мне об ее образовании, характере, темпераменте, внешности и росте , о всех ее талантах, в случае их наличия у нее… Наконец, обо всём, что вы могли бы счесть интересным для жениха, незнакомого со своей невестой [107]Подчеркнуто во французском тексте письма.
.

Я вас прошу довести до конца предпринятое вами дело и „женить молодого человека“. Относительно Нил — нет ли у нее в Бельгии друзей или знакомых, чтобы иметь возможность устроить ее приезд сюда (ясно, что я беру на себя все расходы по путешествию, но об этом вам не нужно ставить Нил в известность) и узреть ее в природном величии. С другой стороны, чтобы не забыть об этом, я хочу жениться в этом году. Что касается дел, то издание газеты в Бельгии представляется очень накладным: больше чем на 50 процентов дороже, чем в Софии. По этой же причине Иван Лукьянович уже выехал в Софию.

Что до меня, то я остаюсь в Брюсселе, где попробую зацепиться. Не знаю, удастся ли мне это; всё же я намерен остаться жить здесь.

Сердечный привет Николаю Владимировичу. А вам, дорогая Надежда Васильевна, приношу мою благодарность и целую ваши ручки.

Б. Солоневич или дядя Боб.

Б. Солоневич, 128, рю Прево, Брюссель 23- VIII.»

Прошло немного дней, и в письме без даты Борис писал:

«Дорогая Надежда Васильевна! С большой радостью я узнал, что в конце сентября вы приедете с Н. В. С. в Брюссель на праздник корниловцев. При этой оказии я расскажу вам о моей неудаче с Нилой. Сердечный привет от опечаленного жениха с разбитым сердцем. Б.»

О какой женитьбе шла речь? Борис Солоневич был женат, его жена Ирина и ребенок остались в СССР. И жениховство в письме было не очень удачным камуфляжем каких-то совместных затей. Установив подозрительные стороны отношений Бориса Солоневича и Плевицкой, французское следствие не смогло точно определить, имели ли эти письма отношение к похищению генерала Миллера.

* * *

Подозревая Солоневичей в стремлении создать третий «трест», генерал Добровольский писал 14 августа Е. К. Миллеру:

«…я весьма удовлетворен статьей генерала Зинкевича, опубликованной в № 48 „Галлиполийского Вестника“ подзаголовком „Неотложная задача“, и особенно местом, в котором рассматривается возможность создания треста, который, применяя психологические методы, сможет довести до абсурда антикоммунистические настроения эмиграции».

* * *

После похищения Е. К. Миллера Иван Солоневич со всей свойственной ему энергией защищал «Внутреннюю линию» и резко осуждал НТСНП и меня за разоблачение ее деятельности.

Но, защищая Скоблина по настоятельной просьбе генерала Абрамова, уверявшего, что предательство Скоблина — вещь невозможная, Солоневич признался, что «сел в калошу». Такая, вопреки очевидности, защита Скоблина поразила многочисленных читателей и грозила подрывом его газете. Пришлось срочно оправдываться ссылкой на авторитет Абрамова и защищаться самому:

«Я совсем не стыжусь моей первой защиты Скоблина. Слишком взвинчены нервы у Зарубежья и слишком щедро кидает оно обвинения в провокации. Лично я к ним привык. Были обвинения в психологическом тресте, и ходят разговоры о том, что ген. Миллера похитили именно мы с братом».

Но то обстоятельство, что, благодаря генералу Абрамову, Иван «сел в калошу», побудило его занять открыто враждебную позицию по отношению к РОВСу. Нарастал конфликт. Отмежевавшись полностью от РОВСа и его «Внутренней линии», Солоневич пошел походом против всех генералов РОВСа. С каждым новым номером «Голоса России» тон его высказываний становился всё более резким, враждебным и злобным. От былой зависимости от «Внутренней линии» не осталось ни следа. Кстати, тому способствовала и полная материальная независимость газеты. Стремление к дальнейшим успехам и к популярности среди «штабс-капитанов» диктовало Ивану и независимую линию поведения.

* * *

Утром 3 февраля 1938 года в редакцию «Голоса России» вошел неизвестный человек. Он принес пакет, выглядевший как связка книг, и тотчас же удалился. Взрывом спрятанной в пакете адской машины был разорван на куски секретарь Солоневича Н. П. Михайлов. Жена Ивана Тамара Владимировна была тяжело ранена и после страшных мучений скончалась в больнице. Цель покушавшегося и за ним стоявших достигнута не была — Ивана Солоневича в этот момент в комнате не оказалось.

Накануне взрыва Иван много работал и поздно лег спать. Он «проспал свою смерть» и проснулся от взрыва в своей комнате по соседству с редакцией. Вырванная из косяка дверь врезалась в стену в нескольких сантиметрах от головы Солоневича. Он уцелел, а с ним и «Голос России».

Похоронив жену, безопасности ради, Иван Солоневич уехал в Германию и оттуда продолжал редактировать газету. Его нападки на РОВС усилились, бил он по всем — правым и виноватым. И то ли в порыве саморекламы, то ли под воздействием винных паров, он заявил в № 102 «Голоса России»:

«Сейчас нелепо было бы отрицать тот факт, что в национальной части эмиграции я являюсь самой крупной величиной».

Стараниями «Внутренней линии», в лице А. А. Браунера связанной с «Общественной Безопасностью» Болгарии, после выхода № 111 «Голос России» был закрыт.

Но на текущем счету в Софии у Солоневича имелось около 100 тысяч франков и, кроме того, за переведенные на иностранные языки его книги ему причиталось еще около 500 тысяч. Имея такой капитал, через своего уполномоченного в Софии, В. К. Левашова, Солоневич получил разрешение на издание «Нашей Газеты».

Учитывая политический климат гитлеровской Германии, Иван заявил себя антисемитом. И в брошюре «Нашим друзьям» он обязался принять на себя «разработку основных положений „Белой Идеи“ в применении к условиям послесоветской России с учетом итальянского и германского опыта».

В каждом номере «Нашей Газеты» он беспощадно громил РОВС, обвиняя его в попытках задушить «Голос России». В номере 10 «Нашей Газеты» он писал:

«… Так как в этих попытках Скоблин был далеко не одинок, то совершенно позволительно спросить, в какой именно степени эта попытка отражала политику внутренней линии и в какой степени политику ОГПУ… Внутренняя линия влипла с делом Линицкого-Коморовского. Коморовского приютил болгарский РОВС. Выводы сенатора Трегубова о деле Линицкого — Коморовского не опубликованы. Выводы комиссии ген. Эрдели — просто лепет. Приказ генерала Архангельского о роспуске Внутренней линии — только канцелярская отписка. Внутренняя линия продолжает жить и действовать».

Позже, в 1950 году, Иван Солоневич написал письмо в редакцию «Нового Русского Слова», четко выразив свое отношение к ней:

«Внутрення линия должна быть вырвана с корнем. Вопрос только в том — как это сделать?»

И, вспоминая о трагичном для него 3 февраля, Солоневич, ссылаясь на сведения гестапо, писал:

«…взрыв был организован „Внутренней линией“, и главным техническим организатором был Николай Абрамов».

* * *

В 1939 году пути братьев вдруг разошлись. Борис восстал против политического курса своего брата. В брошюре «Не могу молчать», изданной в Брюсселе в апреле 1939 года, Борис встал на защиту РОВСа и его генералов. Писания Ивана в «Нашей Газете» он назвал преступлением против русского дела. Многие его возражения были справедливы. Но по его «глубокому убеждению, дело Н. Абрамова нужно было замять во что бы то ни стало».

Борис и «Внутреннюю линию» представил как полезную контрразведку РОВСа, якобы, разоблачившую Н. Абрамова и другого советского агента А. Рыбальченко. Обличая прегрешения Ивана, Борис призывал эмиграцию быть к нему снисходительным:

«И. Л. нужен эмиграции. И. Л. — крупный мыслитель, публицист, и особенно полемист, и именно в этом качестве он нам нужен… какая-то часть деятельности И. Л. уже идет параллельно с работой наших худших врагов. Никто, разумеется, не скажет, что это делается сознательно, но в политике не это важно — важен объективный результат».

* * *

1937 год проходил в СССР под знаком ежовщины, косившей направо и налево кадры ВКП(б) и Красной армии. Чистка перекинулась и за рубежи СССР. Советские дипломаты, вызываемые под благовидным служебным предлогом в Москву, попадали в ежовский застенок и подвергались жесточайшим репрессиям.

Но не всем была охота нести голову на плаху. Не захотел и Федор Федорович Раскольников, полпред в Софии. Вызванный в Москву, он выехал из Софии 1 апреля 1938 года. Но ехал так медленно, что до 5 апреля не успел доехать до советской границы. И в этот день в Москве было принято решение об увольнении Раскольникова с поста полномочного представителя СССР в Болгарии. Естественно, что после увольнения Раскольников решил не возвращаться под десницу Сталина.

17 июля 1939 года Верховный Суд СССР объявил Раскольникова вне закона и приговорил к высшей мере наказания. Объявленный «врагом народа», Раскольников предал гласности темные дела Сталина и на страницах эмигрантской печати в Париже отверг обвинение в дезертирстве со своего поста.

В гневном «Открытом письме Сталину» бывший соратник Ленина, командовавший после октябрьского переворота Балтийским флотом, а затем перешедший на дипломатическую службу, разоблачал истребительную деятельность советского диктатора:

«Пользуясь тем, что вы никому не доверяете, настоящие агенты гестапо и японской разведки с успехом ловят рыбу в мутной, взбаламученной вами воде, в изобилии подбрасывают вам ложные документы, порочащие самых лучших, талантливых и честных людей.

В созданной вами гнилой атмосфере подозрительности, взаимного недоверия, всеобщего сыска и всемогущества Наркомвнудела, которому вы отдали на растерзание Красную армию и всю страну, любому перехваченному „документу“ верят — или притворяются, что верят — как неоспоримому доказательству.

Подсовывая агентам Ежова фальшивые документы, компрометирующие честных работников миссии, „внутренняя линия“ РОВСа в лице капитана Фосса добилась разгрома нашего полномочного представительства в Болгарии от шофера М. И. Казакова до военного атташе полковника В. Т. Сухорукова».

12 сентября 1939 года Раскольников умер в Ницце от приключившегося с ним воспаления мозга.

 

Скоблин и «дело» Тухачевского

11 июня 1937 года весь мир был поражен сообщением ТАСС о молниеносном суде над маршалом М. Н. Тухачевским и семью выдающимися военачальниками РККА — Уборевичем, Якиром, Корком, Эйдеманом, Фельдманом, Примаковым и Путной.

Тухачевский и его товарищи по несчастью якобы сознались в организации заговора против режима Сталина, в связях с военными кругами враждебного СССР государства и в передаче этим кругам информации о Красной армии. На следующий день смертный приговор был приведен в исполнение.

В годы великой профилактической чистки коммунистической партии и других советских организаций Сталин истреблял не только заведомых оппозиционеров. Достаточно было малейшего сомнения в ком-либо или оговора, и любой заподозренный превращался во «врага народа» и обрекался на гибель в застенках НКВД.

Своим существованием и укреплением советский режим был во многом обязан Тухачевскому. Бывший подпоручик лейб-гвардии Семеновского полка, вернувшись из немецкого плена, присоединился к большевикам. Талантливый самородок, Тухачевский успешно командовал красными армиями, победившими Белую армию адмирала Колчака. С неменьшим успехом Тухачевский руководил армиями, нанесшими поражение Белой армии генерала А. И. Деникина. Он подавил опасное для советского режима восстание матросов в Кронштадте, а затем разгромил крестьянскую армию Антонова в. Тамбовской губернии.

Несмотря на все его заслуги, по отношению к Тухачевскому у Сталина было давнишнее недоброжелательство. Во время советско-польской войны 1920 года правофланговые армии Тухачевского приблизились к Варшаве и готовились к решительному удару. Для успеха ему была нужна поддержка Конной армии Буденного и Ворошилова, в то время наступавшей на Львов. Политическим комиссаром этой армии был Сталин. Главное советское командование подчинило кавалерию Буденного и 12-ю армию Тухачевскому с приказом наносить удар на Люблин. Но Сталин не подчинился приказу, и Конная армия продолжала вести безуспешные затяжные бои за Львов против хорошо укрепившейся пехоты поляков.

Действия красных армий в расходящихся направлениях польское командование использовало умело. Сосредоточив ударную группу, поляки обрушились на левый фланг группы армий Тухачевского и, выходя ему в тыл, нанесли решительное поражение. Чудо на Висле спасло Польшу от превращения в советскую республику.

В 1923 году были изданы доклады Тухачевского о злосчастном походе на Польшу, прочитанные в советской Военной академии. В своем анализе он сравнивал поведение Сталина под Львовом с бездействием генерала Ренненкампфа во время разгрома 2-й русской армии генерала Самсонова в Восточной Пруссии в августе 1914 года.

Такого сделанного Тухачевским вклада в биографию Сталина диктатор не забыл и не простил. Мстительный, коварный и беспощадный, Сталин ждал только удобного момента и повода к кровавой расправе. К прежнему недовольству Тухачевским добавились вести о толках в среде русских эмигрантов — в нем многие хотели видеть нового Наполеона Бонапарта, способного укротить разбушевавшуюся социальную революцию.

Старшие начальники и глава Политического управления РККА Гамарник были обеспокоены падением морали в войсках вследствие насильственной коллективизации сельского хозяйства. Они не скрывали своего беспокойства настроениями красноармейцев и опасались снижения боеспособности Красной армии.

Различия во взглядах на внутреннюю политику было Сталину вполне достаточно для проведения жестокой чистки командного состава армии. Нужны были и подобающие случаю уважительные причины — измена генералов. А если такой измены не было, то следовало сфабриковать обвинение.

«Доказательство» измены Тухачевского было делом рук НКВД и гестапо. Агент НКВД Скоблин, часто бывавший по делам в Берлине, установил связи с гестапо и начал поставлять немцам сведения о Красной армии. Постепенно его отношения с гестапо углубились. После поездки маршала Тухачевского за границу в 1936 году Скоблин приступил через подручных к распространению слухов о «заговоре» в РККА. Эту ложную информацию Скоблин довел и до ушей гестапо.

Помощник Гиммлера Гайдрих, знавший о намерении Гитлера завоевать за счет России «лебенсраум» для Германии, пришел к мысли о большом действе на благо планов фюрера. В конце 1936 года на совещании с Гитлером и Гиммлером Гайдрих сообщил о полученных от Скоблина сведениях. В дальнейших беседах Гайдрих убедил Гитлера и Гиммлера в пользе вмешательства во внутренние дела СССР. В предвидении войны с СССР было решено обезглавить Красную армию, приписав обреченным военачальникам «заговор» против Сталина.

Техническое выполнение задуманной операции было поручено генералу эсэс Герману Беренсу. В апреле 1937 года в подвальном помещении гестапо на Принц-Альбертштрассе в Берлине была устроена особая секретная лаборатория, занявшаяся изготовлением поддельной переписки Тухачевского и других советских генералов с немецкими военными. Дело облегчалось тем, что в после-версальской Европе установилось тесное сотрудничество между рейхсвером и Красной армией. Из подделанной переписки явствовало, что при осуществлении заговора против Сталина «красный Наполеон» мог рассчитывать на помощь немецкой армии.

В кратчайший срок фальшивые документы были изготовлены так хорошо, что могли сойти за подлинные. Помимо писем и разных документов, были подделаны расписки советских генералов в получении крупных сумм за сведения, доставленные немецкой разведке. На поддельных письмах Тухачевского были все нужные штампы и печати; на письмах были подделаны пометки генералов фон Зекта, Гаммерштейна, главы Абвера адмирала Канариса и других немецких генералов, якобы читавших эти письма. От имени Канариса были изготовлены письма с благодарностью Тухачевскому и другим генералам за доставленные ими сведения о РККА.

Ознакомившись с папкой в красном переплете, Гитлер разрешил Гайдриху подкинуть ее советскому правительству.

Через третьи руки Гайдрих довел сведения о наличии компрометирующей папки до президента Чехословакии Эдуарда Бенеша. В свою очередь, Бенеш дал знать об этом Сталину. Узнав о папке, Сталин поручил Ежову уполномочить одного из агентов приобрести фальшивку за три миллиона рублей. Прибывший к Гайдриху советский эмиссар заявил, что сам Сталин поручил ему ведение переговоров о покупке материалов. Гайдрих получил одобрение Гитлера, и на следующий день Беренс вручил посланцу Ежова папку с фальшивыми документами в обмен на объемистый пакет с тремя миллионами советских рублей.

Впрочем, впоследствии эти деньги немцам не пригодились. Три немецких агента, расплачивавшиеся этими бумажками на территории СССР, были арестованы чинами НКВД. И Гайдрих возмущался, что за фальшивые бумаги советы расплачивались фальшивыми деньгами.

* * *

В конце апреля Тухачевский и другие генералы были плотно обложены агентурой Ежова. 1 мая Тухачевский появился на параде на Красной площади. Но никто не приветствовал маршала, когда он занял свое место на трибуне вождей. 4 мая ему сообщили, что он назначен главой делегации, отправлявшейся в Лондон на коронацию короля Георга VI. 11 мая он был понижен в должности, с назначением на пост командующего войсками Приволжского военного округа. К месту назначения он не доехал. На пути его арестовали в поезде и доставили в Москву. В эти дни командующий войсками НКВД М. П. Фриновский сообщил своему окружению, что в армии раскрыт заговор, не имевший прецедентов в истории.

Суд состоялся при закрытых дверях, и с «красным Наполеоном» было покончено. Провокация Скоблина повлекла за собой жесточайшую чистку в армии. Около 80 процентов высшего командного состава подверглись репрессиям. Многие погибли в застенках НКВД. Остальные были сосланы в концентрационные лагеря.

Немцы торжествовали — наиболее выдающиеся красные военачальники были уничтожены. Сталин был доволен тоже. Памятуя заветы Ленина, осуждавшего якобинцев за непредвидение контрреволюции и бонапартизма, Сталин смел с лица земли ту среду, из которой, как он думал, мог выйти новый Наполеон.

 

На скамье подсудимых

В течение многих дней следователь Марша допрашивал Плевицкую. На допросах присутствовали ее защитник, мэтр М. М. Филоненко, гражданские истцы Н. Н. Миллер, К. К. Миллер и их адвокаты, мэтры М. Рибе и Н. А. Стрельников. Были и очные ставки со многими свидетелями. В кабинете Марша побывали генералы Шатилов и Кусонский, адмирал Кедров, полковники Мацылев и Трошин, капитан Григуль, лейтенант Павлов, редактор газеты «Возрождение» Ю. Ф. Семенов. И многие другие появлялись в кабинете Марша со своими свидетельствами. Все в один голос утверждали, что о деятельности своего мужа Плевицкая знала всё.

Плевицкая отрицала. После потрясения первых дней к ней вернулась уверенность, внешне она выглядела элегантно. Осторожно, взвешивая каждое слово, она по-русски отвечала на вопросы следователя. Ее ответы переводили на французский язык присяжные переводчики Н. Цацкин и М. Блюменфельд.

Цепко Плевицкая держалась за алиби. Но 1 марта, прижатая к стене, она ответила следователю:

— Пока я была в модном доме «Каролина», возможно, мой муж мог отлучиться. Но если он уезжал, то не знаю куда.

— Если ваш муж нагнал вас тотчас по выходе из модного дома, то вы были должны перейти улицу, чтобы сесть в автомобиль? — вмешался Рибе.

— Когда я вышла, мужа не было. На Северный вокзал я поехала в такси одна. Минут через десять на своей машине приехал мой муж.

— Вы раньше говорили, что в моторе была неисправность, и что это было причиной задержки выезда от «Каролины», — продолжал Рибе. — Неправда! Вы знали, где был ваш муж и что он делал! Вы ему помогали, вы — соучастница преступления!

— Нет, нет, клянусь! Я ничего не знаю, ничего! — истерично воскликнула Плевицкая и громко, по-бабьи, разрыдалась.

— Если гражданские истцы откажутся от иска, и если следователь прекратит расследование, то я буду просить вас, Надежда Васильевна, рассказать всю правду, — сказал Филоненко.

— Госпожа Миллер, К К. Миллер и мы согласны, — после минутного совещания произнес Рибе.

— Конечно, в таком случае вы заслужите снисхождение, — обещал Марша.

— Теперь вы не должны бояться, умоляем, скажите правду.

Нервная гримаса пробежала по лицу Плевицкой, что-то невнятно про себя пробормотала. И неожиданно для всех сказала:

— Я хочу поговорить наедине с Наталией Николаевной.

— Хорошо, даю вам десять минут, — согласился Марша.

Из кабинета вышли все, оставив двух женщин с глазу на глаз.

— Наталия Николаевна, неужели вы думаете, что я способна на предательство? Ведь я так любила Евгения Карловича, он такой милый, хороший. Помогите мне выйти из тюрьмы. На свободе я разыщу Колю и узнаю, что случилось с Евгением Карловичем.

— А как вы можете это сделать?

— Я поеду в Россию, куда, как говорят, бежал мой муж.

— Да и я думаю, что он там.

— Я в этом уверена, — вырвалось у Плевицкой. Схватив руку H. H. Миллер и пытаясь ее поцеловать, дрожащим голосом она продолжала: — Я узнаю, я разыщу его.

У Коли в России остались два брата. Они у большевиков. Я узнаю, где ваш муж.

— Ничего вы не узнаете, вам не скажут.

Ощутив бесполезность тягостного разговора, Н. Н. Миллер отвернулась. Но Плевицкая в исступлении продолжала:

— Вы не верите мне! Я не пала так низко, как вы думаете! Пусть меня накажет Бог, если я лгу вам. Знаете что, я готова ехать в Россию в сопровождении французского инспектора.

— Но ведь это невозможно.

Десять минут истекли. В дверь постучали.

— Я еще хочу остаться вдвоем, — умоляюще сказала Плевицкая. — Я тоже несчастна, ничего не знаю о муже. О, я его ненавижу! Он меня обманул и предал, как предал других. Я в тюрьме, а он счастлив в России…

Н. Н. Миллер встала и отвернулась, направилась к двери. Схватив ее за рукав платья, вся в слезах, Плевицкая умоляла:

— Вы такая чистая и благородная, я вас всегда любила, вами восхищалась. Помогите мне уехать. Клянусь, я разыщу наших мужей.

— Довольно! — оборвал ее Марша. — Будем продолжать.

После этих странных полупризнаний, разбитая и подавленная, исчерпавшая свой артистический талант, Плевицкая впала в безразличие. На вопросы следователя и адвокатов почти не отвечала, устало отмахивалась рукой:

— Никакого алиби для мужа я не подготовляла. Ничего не знаю…

* * *

В конце августа следователь Марша передал материалы следствия в камеру предания суду. Изучив дело, 9 сентября камера постановила предать суду присяжных виновников похищения генерала Миллера: Скоблина, ввиду его безвестного отсутствия, заочно, и его жену как сообщницу.

5 декабря 1938 года в переполненном зале величественного Дворца Правосудия открылся процесс Плевицкой. В свидетельской комнате множество русских лиц. Журналисты, фотографы, художники заняли места поудобнее.

Фотографы упросили защитника Плевицкой снять ее до открытия заседания. Плевицкая охотно согласилась. В сопровождении двух жандармов она стала около скамьи подсудимых, высоко подняв голову. Щелкнули фотоаппараты, запечатлев героиню громкого процесса. В черном шелковом платье, с гладко зачесанными и стянутыми черным шелком волосами, в черных лайковых перчатках и в туфлях черной замши, с переброшенной на левую руку котиковой шубкой, Плевицкая спокойно взирала на быстро рисовавших художников. Она позировала, словно вышла на привычную ей эстраду в ожидании аплодисментов.

В зале появились и заняли свои места жена, сын и брат похищенного Е. К. Миллера. Вновь щелкнули фотоаппараты.

В час дня раздался звон гонга:

— Суд идет!

Все встали. Вошли председатель суда Дельгорг и два заседателя, заняли свои места.

Председатель Дельгорг обратился с краткой речью к присяжным. Он сказал, что дело сбежавшего Скоблина будет разбираться заочно после вердикта по делу его жены. Через переводчика Дельгорг объяснил Плевицкой, что она обвиняется как соучастница в преступлении ее мужа. Плевицкая молча выслушала, кивнула головой и опустилась на скамью.

Член суда Вильм огласил обвинительный акт, начинавшийся словами:

«26 января 1930 года генерал Кутепов, председатель Русского Обще-Воинского Союза, ассоциации с центром в Париже, 29, рю дю Колизе, исчез при таинственных обстоятельствах. Бывший русский офицер стал жертвой похищения; все поиски обнаружить его след остались безрезультатными; виновники не были раскрыты.

22 сентября 1937 года, в свою очередь, исчез его преемник, председатель РОВСа генерал Миллер».

Описав события 22 сентября, мэтр Вильм указал на уличающие Плевицкую факты, на влияние, которое она оказывала на мужа, на записную книжку Скоблина, которую она пыталась утаить, на продуманное заранее алиби. Назвав ее злым гением Скоблина, всегда во всех делах сопровождавшую его, он закончил словами:

«Полное согласие проявлялось между обоими обвиняемыми, как в повседневной совместной жизни, так и в действиях, которыми были отмечены подготовка и проведение покушения, жертвой которого стал генерал Миллер».

Дельгорг подробно допросил Плевицкую. Перед аудиторией предстало всё ее прошлое, от села Винниково до виллы в Озуар-ля-Феррьер. Дельгорг назвал ее умной, властной женщиной, имевшей большое влияние на мужа.

Переводчик перевел ей сказанное Дельгоргом. Иронически улыбнувшись, Плевицкая возразила:

— Скажите ему спасибо, что сделал меня министром. Но министром я никогда не была. Влияния на мужа не имела.

— Вы ничего не знали о подготовке покушения на генерала Миллера? — спросил Дельгорг.

— Клянусь, не знала ничего, — подняв руку, торжественно произнесла обвиняемая.

— Эксперты установили, что вы и ваш муж жили не по средствам. Значит, деньги поступали к вам из тайных источников?

— Никогда счетами не занималась. Считать я не умела. Все хозяйственные дела вел муж.

— Вы получали деньги от господина Эйтингтона. Кто он такой?

— Очень хороший друг, ученый психиатр. А его жена — бывшая артистка Московского Художественного театра.

— Вы были в интимных отношениях с Эйтингтоном?

— Я никогда не продавалась. Подарки получала от обоих. А если муж одалживал деньги, то этого я не знаю.

— Как же так? Ведь вы сами говорили, что Эйтингтон одевал вас с головы до ног?

— Нет… Так я сказала случайно. Подарки от мадам Эйтингтон получали и другие, например, Жаров с женой.

— Русских нравов я не знаю, — разводя руками сказал Дельгорг. — Но всё-таки странно, что жену русского генерала одевал человек со стороны.

В зале прокатился громкий смех. Обиженная Плевицкая встала и медленно, отчеканивая каждое слово, сказала:

— Своей женской чести я не марала и никогда не получала дары ни за какие интимные дела. Кто знает Эйтингтона, никогда не поверит, что тут были какие-то пикантные происшествия.

* * *

У свидетельского барьера Леонид Райгородский. Он рассказал, как в ночь с 23 на 24 сентября он приютил Плевицкую в своей квартире.

— Где сейчас ваш шурин, господин Эйтингтон?

— Он проживает в Палестине.

— Верно ли, что он с ног до головы одевал Плевицкую и давал Скоблиным большие деньги? — спросил Рибе.

— Марк Эйтингтон — богатый, независимый человек. Помогал ли он Плевицкой деньгами, я не знаю. Через меня эти деньги не проходили. Но Эйтингтон помогал многим. Его отец основал госпиталь в Лейпциге, там его именем названа улица. После смерти он оставил сыновьям 20 миллионов марок. Марк Эйтингтон — почтенный человек, уважаемый ученый, ученик Фрейда, друг принцессы Марии Бонапарт. Он чист как снег.

— А не он ли сбывал в Лондоне и Берлине советскую пушнину?

— Это не он, а его брат. В такой торговле нет ничего предосудительного, но к ней Марк не имел отношения, — волнуясь и раздражаясь, отвечал Райгородский.

* * *

Комиссар судебной полиции Андре Рош не оставил камня на камне от алиби Скоблиных. Он сказал, что Скоблин явился в модный дом «Каролина» пять минут спустя после ухода не дождавшейся его Плевицкой. На пять минут позже Плевицкой вышел он и на перрон Северного вокзала. Значит, приехали раздельно, и тому была причина.

Технический эксперт Эрар, осматривавший автомобиль Скоблина, отверг утверждение Плевицкой о неисправности в моторе. Мотор был в порядке, и опоздание Скоблина вызвано чем-то иным.

* * *

Выслушав показания Роша, Дельгорг обратился к Плевицкой:

— Вам известны обстоятельства исчезновения генерала Миллера. Ради его жены, сына и брата, скажите, где он. Поймите, еще есть время. А после допроса будет поздно. Я уверен, что вы знаете, где Миллер и Скоблин.

— Суду французскому, — всхлипывая отвечала Плевицкая, — я могу смотреть в глаза с чистой совестью. Господь Бог — мой свидетель. Он видит, что я невиновна.

Дельгорг всплеснул руками. Судоговорение продолжалось. Яростные схватки происходили между мэтром Рибе и защитниками Плевицкой мэтрами Филоненко и Швабом. Перед судом выплывали и посторонние дела, вроде неудачной подготовки убийства Льва Троцкого людьми генерала Туркула.

Всё больше процесс становился политическим. Рибе обвинял в похищении советское правительство. Шваб утверждал, что к тому нет решительно никаких доказательств.

 

«Гаврский след»

В день похищения генерала Миллера от дома № 41–43 по бульвару Монморанси, в котором помещалась школа для советских детей, в послеобеденное время отошел грузовик. В бумагах префектуры полиции грузовик был записан 13 августа 1937 года на имя советского полпреда во Франции, его превосходительства В. П. Потемкина, под номером 235 X СД. Грузовик прибыл в Гавр и остановился на пристани, к которой был пришвартован советский пароход «Мария Ульянова». Четыре матроса сняли с грузовика тяжелый ящик и подняли его на борт парохода.

В 3 часа 40 минут дня, до прибытия грузовика, корабельный маклер Оливье Колен поднялся на борт «Марии Ульяновой». Когда он разговаривал с капитаном, в каюту вошел матрос и что-то сказал по-русски. Капитан тотчас же вышел из каюты, Колен последовал за ним. Капитан отдавал распоряжения, началась суетливая беготня матросов.

— Что случилось? — спросил Колен.

— Ничего, — отмахнулся капитан.

И, отвечая на вопросы суда, Колен заявил:

— Возможно, что в это время ему доложили о приходе грузовика. Ведь уже в 10 часов утра капитан предупредил меня, что «Мария Ульянова» уйдет раньше. А в 6 часов сказал мне о радиограмме из СССР: «Выходить немедленно». Приказ был подтвержден из Ленинграда через Париж. Без соблюдения паспортных формальностей на пароход поднялись 130 пассажиров. «Мария Ульянова» вышла из порта во время прилива в 8 часов вечера.

Два таможенника подтвердили слова Колена — грузовик пришел около четырех часов дня. Так как груз был дипломатический, то его не проверяли и видели только, как советские матросы переносили большой ящик на пароход.

О случившемся Колен сообщил полицейскому комиссару гаврского порта Шовино. По телефону Шовино доложил начальству в Париж.

Отвечая на вопрос Дельгорга, Шовино подтвердил сведения портовых служащих: ящик внесли на пароход четыре советских матроса.

— Какого размера был ящик? — спросил третий присяжный.

— В длину примерно 1 метр 60 сантиметров.

— Какого роста был генерал Миллер? — продолжал третий присяжный.

— 1 метр 70 сантиметров, — ответил сын похищенного, Николай Евгеньевич.

— Кто обычно грузит багаж на пароходы? — спросил Рибе.

— Портовые грузчики. Меня удивило, что ящик перенесли советские матросы, — пояснил Шовино.

— В наказание за ваши сведения вас перевели из Гавра в Париж?

— Нет, я предпочел уйти в отставку. Начальство Сюртэ Насиональ было раздосадовано вниманием, которое я уделил «Марии Ульяновой».

Недовольный сообщениями Шовино, генеральный секретарь Сюртэ Насиональ Монданель командировал в Гавр инспектора Папена, показавшего суду:

— Чтобы покрыть расстояние от Парижа до Гавра, грузовику нужно около четырех часов. От Парижа до Гавра 226 километров.

— Но это сильная, восьмицилиндровая машина «Форд», она может идти со скоростью 100 километров в час, — возразил Дельгорг.

— Я не верю в этот след, — продолжал Папен. — Ведь на пароход был доставлен не ящик, а чемодан.

— Чемодан, который несли четыре человека? — недоуменно спросил Рибе. — Ведь до Гавра от Парижа не 226 километров, а только 203. Может быть, вас послали в Гавр со специальной целью затушевать данные дознания?

— Нет, так у нас не делается. К тому же ничего подозрительного не было ни в грузовике, ни в чемодане.

— Господин председатель, — обратился к Дельгоргу Рибе, — показания полицейских инспекторов выявили странную картину. Гаврский след явно запутан. Это сделано с ведома бывшего министра внутренних дел господина Маркса Дормуа и господина Монданеля. Прошу вызвать их в суд для дачи показаний.

Суд соглашается.

* * *

8 декабря в суде давал показания Монданель:

— Узнав о похищении генерала Миллера, я оповестил полиции соседних государств и направил инспектора Папена для дознания.

— Зачем? Ведь в Гавре был комиссар Шовино, обративший внимание на загадочное поведение советских служащих? — спросил Рибе.

— В среду 23 сентября у меня имелись записи трех телефонных сообщений от Шовино. В одной из них значилось, что грузовик прибыл в два часа дня, а в другой — между тремя и четырьмя. Поэтому я послал Папена для выяснения противоречий.

— Вы приказали Папену произвести дознание о деятельности Шовино, после чего он и был уволен?

— Нет, я дознания не производил и судьбу Шовино не решал.

— Отставленный от должности, я прибыл в Париж и разговаривал с господином Монданелем в его кабинете, — заявил Шовино.

— Не помню, чтобы Шовино был у меня после 23 сентября. Такого разговора у меня с ним не было.

— Выйдя из кабинета господина Монданеля, я встретил контролера Фурнье, шедшего с докладом к нему. Мы долго разговаривали, и Фурнье наверное помнит об этом.

— Господин Монданель, а вы не помните? — спросил Дельгорг.

— Не припоминаю.

В зале раздался громкий хохот. Монданель нахмурился, гневно глядя на публику.

— Кто ваш прямой начальник? — спросил Рибе.

— Господин Муатесьё, директор Сюртэ Насиональ.

— Он не говорил вам, что правительство собиралось послать миноносец вдогонку за «Марией Ульяновой»? — продолжал Рибе.

— Нет, не говорил.

— Известно ли вам, что «Мария Ульянова» обычно проходила через Кильский канал? Почему вы не просили немецкие власти произвести обыск на пароходе?

— Не было смысла. Не будучи уверенными в том, что тело Миллера на ее борту, мы не могли обращаться к немецким властям. А гаврский след уверенности не давал.

— А, вы вообще ничего не знали про Кильский канал! Не добившись от вас сведений, семь месяцев спустя, мы непосредственно обратились в немецкое посольство. И от немцев узнали, что «Мария Ульянова» через Кильский канал не проходила.

Монданель молча пожал плечами.

— Почему был уволен Шовино? — спросил Филоненко.

— Не знаю, — ответил Монданель.

— А розыски агентов ГПУ во Франции — в вашем ведении? — спросил Рибе. И огласив длинный список агентов, с указанием их тайных явок и совершенных ими преступлений, Рибе спросил:

— Знали ли вы об этом? Приняли ли меры? Ведь эти люди продолжают жить во Франции.

— Не имею понятия.

— Тогда прошу вас, от моего имени, доложить об этом министру внутренних дел.

* * *

9 декабря технический эксперт Эрар отвечал на вопросы.

— Как велика разница в скоростях грузовика и легковой машины? — спросил четвертый присяжный.

— Это зависит от веса шасси и кузова. Восьмицилиндровый грузовик Форда, мощностью в 21 лошадиную силу, может развивать скорость до 125 километров в час.

— Сколько времени нужно такому грузовику для пробега из Парижа в Гавр? — спросил Рибе.

— Два с половиной часа в сухую погоду и по хорошей дороге.

— Выехав с бульвара Монморанси в час дня, мог грузовик поспеть в Гавр к 3 часам 30 минутам?

— Вполне.

* * *

Обращаясь к суду, мэтр Рибе заявил в тот же день:

— Я утверждаю, что 23 сентября 1937 года, когда газеты сообщили об исчезновении генерала Миллера, полпред Потемкин был приглашен к председателю совета министров. Глава правительства посоветовал Потемкину предложить Москве немедленно вернуть «Марию Ульянову» во Францию. Вскоре Маркс Дормуа сообщил главе правительства по телефону, что советский грузовик прибыл в Гавр в два часа дня и, следовательно, этот след нельзя считать серьезным. Поэтому правительство отказалось от мысли вернуть советский пароход или нагнать его с помощью миноносца. Только к вечеру того дня выяснилось, что грузовик прибыл не в два часа, а между тремя и четырьмя часами. Но было уже поздно. Почему так случилось? А из достоверного источника мне известно, что, выйдя из кабинета главы правительства, Потемкин посетил своего друга, Венсена Ориоля, хранителя печати. После их разговора Маркс Дормуа сообщил главе правительства по телефону о раннем прибытии грузовика в Гавр. Для выяснения этого вопроса я считаю совершенно необходимым допросить господина Маркса Дормуа.

На следующий день Маркс Дормуа явился в суд и вручил Дельгоргу письмо с отказом от дачи показаний:

«…я ничего не знаю по делу, которое слушается в суде присяжных. Кроме того, я считаю невозможным давать объяснения о действиях правительства; если нужно, то отчитываться я могу только перед парламентом и избирательным корпусом… Справедливо гордящаяся своей независимостью, судебная власть не будет упрекать меня за это».

— Об отказе господина Маркса Дормуа можно и не жалеть. Вряд ли его показания могли быть интересными, — сказал прокурор Флаш.

— Колен доставил суду телеграмму, полученную из СССР накануне ухода «Марии Ульяновой». Текст по-русски, перевод по-английски. Если бы я знал хотя бы один из этих языков! — воскликнул Дельгорг.

Филоненко переводит с русского. Шваб — с английского: «Телеграфируйте причину опоздания. Точка. Грузятся ли аэропланы?»

Телеграмма звучала странно. Никаких самолетов на пароход не грузили. «Мария Ульянова» разгружала в Гавре 5522 тюка бараньих кож стоимостью 9 миллионов франков. Оставалось выгрузить последние 600 тюков, когда советские власти отозвали пароход в СССР. Бараньи кожи вернулись в Ленинград и были позже доставлены в Бордо другим советским судном.

Тайна ящика осталась нераскрытой. «Гаврский след» был простой случайностью. Срочная отправка какого-то важного, известного НКВД груза совпала с роковым часом генерала Миллера. Знала же Плевицкая, где искать пропавших генералов. Неспроста она побывала в Сен-Клу в свою последнюю ночь на свободе. Только при допросе на ее обмолвку о прогулке в Сен-Клу следственные власти не обратили должного внимания.

 

Вердикт

Семь дней длинной вереницей свидетели подходили к барьеру и отвечали на вопросы суда и адвокатов. Много их было — пятьдесят человек. Были вызваны еще четверо свидетелей, высланных до суда из Франции и в суд не явившихся, среди них — генерал Туркул. И еще четверо прислали письменные свидетельства.

Комиссар следственной полиции Пиге, наблюдавший за деятельностью иностранцев в Париже, уверенно заявил:

— Мы проверяли различные следы. Один за другим следы отпадали. Единственно возможным остался след советский.

— Какое впечатление произвел на вас генерал Кусонский? — спросил Шваб. — Верно ли, что он задержал адмирала Кедрова с тем, чтобы Скоблин мог сбежать?

— Своим поведением генерал Кусонский произвел на меня странное впечатление.

Отвечая на дальнейшие расспросы Шваба о свидетелях, со списком в руках, Пиге давал отличные аттестации одним, посредственные — другим и крайне отрицательные людям из офисины Завадского-Краснопольского.

Появление генерала Кусонского у барьера вызвало в зале волнение и любопытство. Опершись обеими руками о барьер, Кусонский повторил уже известный рассказ о его собственной роли в трагический день 22 сентября.

— Как боевой русский генерал, — с иронией в голосе сказал Дельгорг, — вы совершили ряд стратегических ошибок! Ваш начальник ушел на тайное свидание. Неужели записка, переданная с такими словами, не встревожила вас? Но есть другая ошибка, более серьезная: записка Миллера раскрыла вам Скоблина. Доказательство его лжи было в ваших руках. Если бы вы проявили больше сообразительности и проворства, то Скоблин сидел бы тут, рядом с женой! Ошибка, непростительная для доблестного генерала!

Смущенный Кусонский развел руками. Защитники Плевицкой засыпали его множеством вопросов.

— Зачем вы задержали адмирала Кедрова? Не для того ли, чтобы дать Скоблину возможность бежать?

— Прошло четырнадцать месяцев, и всех подробностей припомнить не могу, — с отчаянием в голосе ответил Кусонский.

— Стратегическая ошибка, — вздохнув, иронически заключил Дельгорг.

Сменяя один другого, у барьера отвечали на вопросы суда адмирал Кедров, полковник Мацылев, капитан Григуль.

9 декабря, на пятый день процесса, свидетельствовал генерал Шатилов.

— Считаете ли вы чету Скоблиных виновными? — спросил Дельгорг.

— В этом нет никаких сомнений. Плевицкая знала всё, что делал ее муж. Она была его злым гением. Ее влияние сказывалось решительно во всём: и в политике, и в полковых делах. Скоблин был прирожденным интриганом, он разжигал недовольство против генерала Миллера, обвиняя его в бездеятельности. Несомненно, он и в этом деле выполнял волю жены. Они оба — агенты ГПУ.

— Как относился генерал Миллер к Франции? — спросил А. Н. Стрельников.

— О, он любил Францию как вторую родину. В 1934 году он хотел уйти на покой с поста председателя РОВСа, но генералы убедили его остаться.

— После похищения генерала Кутепова Плевицкая ежедневно посещала мадам Кутепову и была в курсе расследования этого дела. Что вы можете сказать по этому поводу? — спросил Рибе.

— Да, она не покидала мадам Кутепову.

— Бывала она одна у мадам Кутеповой? — спросил Шваб.

— Нет, не одна. Бывали и другие дамы. А Плевицкую я заставал там каждый раз, когда приходил к генеральше.

Плевицкая, внимательно вслушиваясь в слова переводчика, повернулась лицом к присяжным. Отчеканивая каждое слово, она сказала:

— Нет, это не так. О похищении генерала Кутепова мы узнали в Озуар, за обедом. Никогда я не была дружна с Лидией Давыдовной Кутеповой и бывала у нее редко.

— Бывала редко до похищения, а после похищения не выходила из квартиры, — возразил Шатилов.

— Там на лестнице я впервые встретила этого типа! — гневно глядя на свидетеля, продолжала Плевицкая. — Когда я уходила, Лидия Давыдовна ругала его последними словами. Я тогда не знала, кто он такой, и спросила мужа. Он мне сказал — Шатилов. Я и подумала, до чего ж несимпатичный! А Кутепова сама звала, чтобы я приходила чаще.

Плевицкая нагло лгала. И никто, ни судьи, ни адвокаты, ни свидетели не заметили, что в день похищения генерала Кутепова Скоблины никак не могли обедать в Озуар-ля-Феррьер — виллой они обзавелись полгода спустя. Кривил душой и Шатилов.

* * *

У барьера генерал А. И. Деникин. Зал словно наэлектризован — одно имя белого вождя юга России звучало сенсацией.

— Знали ли вы Скоблина? — спросил Дельгорг.

— Знал его по Добровольческой армии, которой я командовал.

— Знали ли вы его в Париже?

— Изредка встречался с ним на собраниях воинских организаций.

— Знали ли вы Плевицкую?

— Нет. Даже не бывал на ее концертах. Незадолго до похищения генерала Миллера Скоблин познакомил меня с нею на банкете корниловцев.

— Был ли у вас с визитом Скоблин 22 сентября? — спросил прокурор Флаш.

— Скоблин, полковник Трошин и капитан Григуль приезжали благодарить меня за участие в банкете корниловцев. В это время генерал Миллер был уже похищен.

— Не предлагал ли вам Скоблин съездить в его автомобиле в Брюссель на праздник корниловцев?

— Он предлагал поездку автомобилем два раза и раньше. А это было его третье предложение.

— Почему вы отказались?

— Я всегда… вернее, с 1927 года подозревал его в большевизанстве.

— Вы опасались его или ее?

— Не доверял обоим.

* * *

У барьера полковник Федосенко. Перед судом разворачивается нашумевшая в 1935 году история обвинения полковником X. генерала XX. в принадлежности к советской агентуре в РОВСе. В этот день Федосенко предстал во всей своей правоте. Обратившись к Н. Н. Миллер, он сказал:

— Простите меня, Наталия Николаевна, но при всем моем уважении к вашему горю, я должен сказать, что генерал Миллер совершил большую ошибку.

Не проронив ни слова, вдова похищенного кивнула головой. По ее щекам текли неутешные слезы.

Появление Г. 3. Беседовского у барьера вызвало оживление в зале. Бывший советник советского полпредства, перемахнувший через забор особняка на рю де Гренель в 1929 году, невозвращенец Беседовский охотно отвечал на вопросы.

— Знали ли вы Плевицкую?

— В полпредстве о Плевицкой я ничего не знал. В полпредстве аппаратом ГПУ на Францию ведал чекист Янович, официально занимавший должность архивариуса. От него я случайно узнал, что деятельность белых организаций освещается изнутри. Главный осведомитель — близкий к Кутепову человек. Его фамилию Янович не назвал. Сказал только, что это генерал, женатый на певице. Тогда я не знал ни генералов, ни певиц.

— Куда девался Янович? — спросил Рибе.

— В 1937 году расстрелян Ежовым.

— Вы бежали, спасая жизнь свою, жены и детей. Когда вы ринулись к выходу, то на вас навели револьверы? — продолжал Рибе.

— Ну, это в порядке вещей.

— Но ведь это происходило в Париже!

— Вы знаете, что полпредство пользуется правами экстерриториальности. На рю де Гренель имеются подземные ходы и глубокие погреба. Я их сам осматривал.

— Но не доходили до конца?

— О, нет, что вы! — под смех зала испуганно ответил Беседовский.

* * *

Странно и вопреки всей очевидности прозвучали показания капитана П. П. Савина, приехавшего на процесс из франкистской Испании. Он утверждал, что генерала Миллера похитил не Скоблин, а агент красного правительства Испании, маркиз Мендес-де-Севилья. С маркизом Миллера познакомил Шатилов. Миллер встречался в кафе «Мариньян» с Мендесом обычно около 12 часов 15 минут дня.

— И был генерал Миллер похищен в кафе? — спросил Рибе.

— У маркиза Мендес-де-Севилья мощная машина. Генерал Миллер не раз прерывал мой доклад, чтобы поспеть на свидание с Мендесом.

— Если маркиз похитил генерала Миллера, то почему бежал Скоблин? — спросил Рибе.

— Скоблин не бежал, а «его бежали». Я не верю в бегство Скоблина. До моего отъезда в Испанию генерал Миллер и генерал Скоблин продолжали сотрудничать в секретной работе. Покажите мне записку генерала Миллера.

Мэтр Филоненко, почуяв в Савине полезного для защиты Плевицкой свидетеля, охотно протянул ему фотокопию знаменитой записки.

— Не узнаю подписи, — пожав плечами, заявил Савин. — У меня имеются письма генерала Миллера.

Савину сказали, что семья генерала Миллера и графологи признали записку подлинной. Но он стоял на своём: Миллер не мог оставить такой записки.

Допрос свидетелей закончен. Мэтр Стрельников, в прошлом офицер Белой армии, отказался от речи против Плевицкой, которая могла бы показаться недостаточно беспристрастной.

Мэтр Рибе ярко и образно описал события 22 сентября. Пункт за пунктом он опроверг ложное алиби Плевицкой, указал на широкую жизнь Скоблиных, на те 30 сребреников, которые, по наущению жены, Скоблин согласился получать за измену белому делу.

Признаки измены наметились уже давно. Генерал Деникин слышал от самого Кутепова, как в один прекрасный день к нему явился Скоблин и рассказал, что его жена хотела вернуться в Россию, и что он лично последует за ней, если отправится туда в качестве агента белых русских. Удивленный, Кутепов уклонился от такого странного предложения.

Цитируя документы следствия, Рибе привел множество фактов из тайной деятельности Миллера и подчеркнул недоверие генерального штаба Финляндии к личности Скоблина.

Вопреки своим заверениям, Плевицкая отнюдь не малограмотная простушка. Она — душа политических интриг, плетшихся в среде русской эмиграции. Многочисленные письма, изъятые на вилле в Озуар, были адресованы ей. Пользуясь псевдонимом «Эльбов», с нею вел условную и шифрованную переписку генерал Абрамов. Вот одно, отправленное ей из Софии письмо генерала Абрамова:

«Милостивая государыня! Нужно, чтобы вы нашли возможность немедленно посетить Бориса Петровича и потребовать от него безотлагательно дать знать Эльбову… Эльбов — единственный хозяин. Что касается номеров 238-1, 238-2, 242-4, 248-1…»

— Шифрованная переписка! — воскликнул Рибе. — Разве это так важно, мэтр Филоненко, что мадам Скоблина делает орфографические ошибки! Но не делают орфографических ошибок, когда пишут шифром, а шифры в письме, адресованном мадам Скоблиной, указывают на секретных агентов. Разве она не знала о политической деятельности своего мужа? Вот как заканчивается это письмо:

«Я не писал вам раньше, так как нужно было выяснить обстановку и изучить все вопросы, которые вы мне задали».

— Наконец, еще одно письмо, от 5 января 1937 года, написанное генералом Абрамовым именно мадам Скоблиной:

«Глубокоуважаемая и дорогая Надежда Васильевна! Я вас очень благодарю за письмо, в котором вы описали покрой нового платья и добавили несколько доверительных слов… Вы можете заключить из этих строк, написанных, быть может, крайне резко, до какой степени мы принимаем близко к сердцу все выступления против Е. К. [108]Е. К. Миллер.
Мы отлично учитываем то, что у Е. К. много недостатков, но у кого их нет, и кто будет делать лучше него?.. Я пишу вам об этом также в доверительном порядке. Я разрешаю вам рассказать об этом Николаю Владимировичу, но только ему одному; это не должно идти дальше».

— Это значит, что она была подстрекательницей своего мужа. Это как раз то, о чем говорили нам свидетели. И я хочу собрать, словно в букет, те выражения, которые они высказали у барьера. Один из них сказал: она — двигательная сила своего мужа. Другой: она носила генеральские лампасы. Третий: Скоблина звали — генерал Плевицкий. И последнее: она была его злым гением. Вышедшая из рядов Красной армии, она вернулась в ГПУ, чьим двойным агентом была.

И обращаясь к присяжным, Рибе сказал:

— Вы осудите ее, господа, без ненависти, но, конечно, и без жалости!

Зал — под впечатлением горячего, убедительного слова Рибе. Н. Н. Миллер тихонько утирает слезы. Закрыв лицо руками, на скамье застыла Плевицкая. Председатель Дельгорг объявляет перерыв.

* * *

Прокурор Флаш благодарил Рибе за речь, глубоко его взволновавшую и облегчившую ему его собственное слово:

— Чьим агентом был Скоблин? По жене — советским, или по Туркулу — немецким? Генерал Миллер не найден ни живым, ни мертвым. В его смерти сомнений нет. Нет и доказательств. Вот почему можно привлечь Скоблина к суду только по обвинению в насильственном лишении свободы, а Плевицкую — в сообщничестве. Кто руководил Скоблиным, советы, или гестапо, или личные цели, всё это не имеет значения. Важно, что против обвиняемых собраны достаточные улики. Плевицкая помогала Скоблину в похищении генерала Миллера, ее соучастие предельно ясно и доказано. В ее деле нет смягчающих вину обстоятельств. Поэтому не поддавайтесь чувству сострадания, в данном случае неуместному. Я требую для обвиняемой бессрочной каторги!

Плевицкая вздрогнула. В зале изумление. Никто не ожидал от прокурора требования такой суровой кары.

Пять минут спустя Жан Шваб взывал к милосердию. На русскую эмиграцию он вылил ушат помоев, зачерпнутый из коммунистической газеты «Юманите». Он утверждал, что Миллер не мог оставить записки, что «гаврского следа» не было:

— А генерал Кусонский… Какую роль сыграл он в этом деле? Не был ли он сообщником? И не выдал ли он Скоблина на расправу, удержав Кедрова? В таком деле возможны все догадки. А в материалах следствия нет ни одного документа, обвиняющего в том, что они были советскими агентами. Я надеюсь, господа присяжные, что вы не осудите одинокую, покинутую и обманутую женщину.

* * *

Девятый день процесса. Почти четыре часа, с небольшим перерывом, мэтр Филоненко защищал Плевицкую. Он стремился доказать ее непричастность к похищению, пытался подорвать все улики. Вопреки очевидности он оспаривал даже подлинность записки генерала Миллера. Он убеждал присяжных, говоря, что Кусонский сыграл чрезвычайно подозрительную роль:

— Его показания противоречивы. Он лгал, это очевидно! А почему? Кусонский устранил Скоблина, а его жену посадил на скамью подсудимых. В воскресенье я посетил Плевицкую в тюрьме. Мать-монахиня, от души полюбившая эту женщину, сказала, что все монахини и заключенные будут сегодня молиться об ее оправдании!

Плевицкая беззвучно плачет, котиковая шубка падает с ее плеч.

Председатель суда Дельгорг предоставил подсудимой последнее слово. Плевицкая встала, оперлась о барьер и с трудом, задыхаясь, сказала:

— Да, я сирота. Нет у меня свидетелей. Только Бог, Он знает. Я никогда в жизни моей не сделала никому зла… Кроме любви к мужу, нет у меня ничего. Пусть меня за это судят.

4 часа 15 минут дня. Председатель Дельгорг вручает старейшине присяжных лист с семью вопросами. Пять из них относились к Скоблину и два к Плевицкой: была ли она сообщницей?

В 4 часа 30 минут присяжные удаляются на совещание. В зале томительное ожидание. Плевицкая сидит с закрытыми глазами.

В 5 часов присяжные приглашают в совещательную комнату Дельгорга, Флаша и, защитников Плевицкой. Спустя десять минут защитники выходят в зал с озабоченными лицами.

В 5 часов 18 минут присяжные выходят из совещательной комнаты. Суд занимает свои места. Вводят Плевицкую.

Приложив руку к сердцу, старейшина поднимается и торжественно произносит:

— Да, виновна по всем пунктам. Большинством одиннадцати против одного. Признаны смягчающие вину обстоятельства.

Плевицкая пошатнулась. Ее лицо окаменело и побледнело. Она тяжело опустилась на скамью.

Обращаясь к присяжным, прокурор Флаш возражает против смягчающих вину обстоятельств:

— Я требую, чтобы вы применили максимальную меру наказания. Приговор должен быть примерным. Пусть те, кто толкнул эту женщину на злодеяние в нашей стране, знают, что рука французского правосудия умеет карать беспощадно!

Защитники вновь взывают к милосердию. Присяжные и члены суда удаляются в совещательную комнату.

5 часов 50 минут. В зал выходят суд и присяжные. Председатель Дельгорг объявляет приговор: двадцать лет каторжных работ и десять лет запрещения проживать во Франции.

В зале возгласы изумления. Плевицкая застыла, закинула назад голову и устремила взгляд в потолок.

* * *

26 июля 1939 года в Сенском суде присяжных заочно судили Скоблина. В 1 час дня в зале суда собралось множество любопытных. Им пришлось ждать до 7 часов вечера, когда тень сбежавшего генерала появилась на скамье подсудимых.

Председатель суда Лемле постучал по пюпитру, взглянул в сторону скамьи подсудимых, словно ища Скоблина.

Секретарь быстро прочитал выдержку из обвинительного акта и приговора по делу Плевицкой.

Переглянувшись с судьями, председатель Лемле огласил приговор: признанный виновным в похищении генерала Миллера, Скоблин присужден к пожизненной каторге; на него, совместно с Плевицкой, возложена уплата судебных издержек по процессу.

Судоговорение длилось две минуты семнадцать секунд.

 

Конец Плевицкой

После приговора Плевицкая провела в камере бессонную ночь. А утром обрушилась на пришедшего в Петит Рокет мэтра Филоненко:

— Что же это, мэтр? Может быть, я ослышалась, не поняла? И вправду двадцать лет каторги? Так ведь я ж погибла, голубчики! Меня зарезали, родные вы мои… Еще позавчера вы меня успокаивали… А раньше, до суда уверяли, что против меня нет никаких улик, и дело до суда не дойдет. А потом суд присяжных. И двадцать лет! Так это — смерть! Лучше бы меня казнили. Вы молчите? Нужно что-то делать, подать на апелляцию. И немедленно!

— Увы, на решение присяжных апелляции нет. Их решение окончательное.

— Подадим на кассацию!

— Поводов к кассации, увы, нет.

— Так значит, надо умирать? — И раздирающим душу голосом Плевицкая закричала: — Нет, не допущу! Я жить хочу еще! Слышите? Я хочу жить, жить, жить!

Ее сильный голос прорвался сквозь дверь комнаты и разнесся по коридору, отдаваясь под гулкими сводами.

— Надо писать в газетах, призвать общественное мнение, идти к министру, к президенту республики!

Она билась в истерике. Прибежали старушки-монахини, тюремные надсмотрщицы, и унесли лишившуюся чувств Плевицкую.

* * *

На следующий день мэтр И. Л. Френкель получил от Плевицкой письмо с просьбой принять на себя ее защиту. Френкель был озадачен. Посоветовался с мэтрами Филоненко и Швабом и получил их согласие.

Френкель поспешил к своей новой подзащитной. Плевицкая вышла к нему в сопровождении монашенки. Постаревшая, в морщинах, она всё же не забыла навести красоту, ее щеки были напудрены и губы подкрашены.

— Голубчик мой, а я уже думала, что вы не придете. Никто меня не хочет больше знать. Столько друзей было… И вдруг никого. Одна, одна, словно в могиле.

— Надежда Васильевна, только вчера получил ваше письмо и вот, видите, тотчас же пришел вас повидать.

— Спасибо, добрая душа, что не оставили меня. Люди меня загубили, оклеветали, замарали. А я, вот вам крест святой, никому никакого лиха не делала. Всю жизнь песнями людей тешила. Но вы меня спасете, родненький, я это чувствую. Сам Господь послал вас ко мне, чтобы меня из ада вызволить.

— Сделаю всё, что только возможно. Ваше дело знаю только по газетам. Суд состоялся, приговор вынесен. Остается лишь просить о помиловании.

Затаив дыхание, Плевицкая вслушивалась в каждое слово Френкеля.

— Есть еще один способ — пересмотр процесса. Но это возможно только по личному распоряжению министра юстиции. Кроме того, для пересмотра нужны новые факты, ранее суду неизвестные. Иначе говоря, нужны сенсационные разоблачения.

Опустив низко голову, Плевицкая молчала.

— Используем, что можно. Начнем с кассации. Повод, хоть и слабый, но имеется: один из присяжных не назвал своей профессии.

— Миленький, делайте что хотите. Спасите меня. Я еще жить хочу!

И склонившись на колени, она схватила руки оторопевшего от неожиданности Френкеля и покрыла их поцелуями.

* * *

Прошло шесть месяцев. Просьбу Плевицкой кассационная палата отклонила. Френкель привез в тюрьму неприятную новость. К его удивлению, неудача не потрясла Плевицкую, она спокойно выслушала его. И решила бороться дальше, упросив Френкеля начать дело о пересмотре.

К защите Плевицкой Френкель привлек знаменитого Луи Саффана, председателя Союза французских адвокатов и генерального секретаря Всемирного Союза правозащитников. Саффан проявил большое усердие, всячески помогая Френкелю. Вместе они посетили Плевицкую в тюрьме.

Увидав Саффана, с ленточкой Почетного Легиона в петлице пиджака, Плевицкая обрадовалась и воодушевилась:

— Дорогие мои, большие французы, Богом клянусь, я невиновна. Меня оклеветали русские, друзья немцев. Им досадно было, что я немцев ненавижу и думаю только о благе Франции и моей дорогой России. Они продали свои души немцам. А моя душа чиста, такая, как ее Господь Бог сотворил. Я люблю мою родину Россию и вторую родину — Францию. Зверей немцев терпеть не могу, чего они ни мне, ни мужу простить не могут. Но вы, добрые французы, меня спасете, не дадите погибнуть. Слезно вас прошу.

И ловя руку Саффана, она пала на колени.

* * *

На пересмотр дела надежд не было. Саффан и Френкель представили меморандум министру юстиции Маршандо и были у него на приеме. Министр сказал, что можно лишь рассчитывать на смягчение кары. Адвокаты поблагодарили министра, но все же оставили у него просьбу о помиловании.

Прошло две недели. Рассмотрев заявление адвокатов, комиссия единодушно отклонила просьбу о пересмотре.

Со всеми предосторожностями Френкель сообщил Плевицкой об очередной неудаче. Плевицкая была в отчаянии. У нее начались сердечные боли. Но больше всего болела душа. Лишенная свободы, она, еще так недавно парившая на высотах Петербурга, имевшая столько друзей в Париже, осталась в полном одиночестве. Все ее таланты, гордость, популярность, слава были растоптаны суровым приговором. Никак не хотелось ей ехать в каторжную тюрьму. Она умоляла Френкеля похлопотать, чтобы ее оставили в Петит Рокет, с которой она освоилась за два года томления в ее стенах.

Френкель часто навещал Плевицкую. Он приносил ей в тюрьму запретные сигареты, баловал ее фруктами и вкусными съедобными. Жена Френкеля посылала ей пудру и губную помаду. Не переставая говорила она о муже. Она верила, что он жив и делает всё для ее спасения. С дрожью в голосе вспоминала мельчайшие подробности последней ночи в отеле «Пакс»:

— Он был так нежен со мной. Он был так ласков, словно предчувствовал, что это наша последняя встреча… Вдруг этот резкий стук в дверь… И всё пропало…

Ночью ее мучили кошмары. Ее истерические крики будили арестанток. Страшила ее своими суровыми порядками каторжная тюрьма:

— Отберут у меня мои платья. Остригут, переоденут в арестантскую одёжу, дадут толстые грубые чулки, деревянные сабо. О, это меня убьет! Неужто это конец? Неужто и вправду нет спасения?

Весной 1939 года Плевицкую увезли в Ренн. Оттуда, через отбывшую свой срок француженку, Плевицкая передала Френкелю последний привет:

— Она очень больна. Целыми днями молится и подпевает церковному хору. Если бы знала по-французски, то взяли бы ее в певчие. А так приходится ей работать. Она нам рассказывала, будто была настоящей певицей и пела русскому царю. Но никто ей не верит, хотя ее все очень любят.

* * *

Был ясный майский день. Полицейский комиссар Белен, сидя в своем кабинете в здании Сюртэ Насиональ, занимался текущими делами. В дверь постучали.

— Войдите.

— Я — духовник мадам Плевицкой, — сказал вошедший русский священник.

— Несколько раз в год я навещаю ее в тюрьме и стараюсь облегчить ее душевные страдания. Она очень больна. Конец ее близок. Она знает об этом. Прежде чем предстать перед Богом, она очень просит вас повидать ее. Вы — единственный полицейский, кому она доверяет. Прошу вас побывать у нее, и пусть она спокойно закончит свои земные дни. Очень прошу вас сделать это поскорее.

На следующее утро Белен, инспектор Баску и переводчик сели в поезд и выехали в Ренн. Это было в судьбоносный день 10 мая 1940 года, когда армии Гитлера начали свой неудержимый победный марш по полям Голландии, Бельгии и Франции.

Выйдя на вокзале в Ренн, Белен и его спутники вошли в расположенное вблизи громадное серое здание каторжной тюрьмы. Директор тюрьмы разрешил Белену свидание с Плевицкой.

Исхудавшая, постаревшая на двадцать лет, вся в морщинах, Плевицкая несколько часов подряд рассказывала о своей жизни, начиная с детства и кончая днем похищения Миллера.

— Я люблю генерала Скоблина. Он моя самая большая любовь. Жизнь мою отдала бы за него. Три года не вижу его, умираю от тоски по нем. Его нет, нет, нет, ничего не знаю о нем, и это убивает меня. Я скоро умру. Не знаю, где он находится, как, поклявшись, сказала вашим судьям. Но вам одному, миленький мой, хочу открыться, чтоб вы знали, что я утаивала от суда до сих пор.

Мой дорогой муж, генерал Скоблин был очень честолюбив. Вы знаете, был он властным человеком. Его власть на себе знаю. Чуть что спрашивала о его делах, так он сразу начинал орать на меня. И была я ему покорна, никогда ему не перечила.

Верьте мне, крест святой, верно служил он генералу Кутепову. Несколько лет верен он был и генералу Миллеру. А потом, как пришел Гитлер к власти в 1933 году, так с Колей приключились перемены. Стал он тогда насмехаться над Миллером и захотел занять его место, возглавив РОВС. А врагом Миллера стал он в 1936 году. Тогда правительство Народного Фронта захотело подружиться с СССР. Наперекор Миллеру, Коля мой ратовал за союз белых русских с немецкими вождями, он-то надеялся, что силой восстановят царский строй в России… Тогда же он рассказывал о встречах и разговорах с советскими деятелями. И идеям СССР стал сочувствовать. Ну, тут и я поняла, что Коля изменил генералу Миллеру. А Коля жил на деньги от моих концертов. Я купила ему автомобиль и дом в Озуар-ля-Феррьер… Когда исчез генерал Миллер, в тот страшный день 22 сентября 1937 года, были мы вместе в Париже… Чудилось мне, что муж мой в опасности. Не спалось ему сперва, едва забылся к 11 часам. А потом вздрогнув, словно душил его кошмар, весь в поту, он пробудился. Я нежно обняла его, приласкала. Он плакал, говоря: «Прости меня, Надюша, я несчастный человек. Я — предатель». И стал мне рассказывать: «Я обманул Миллера, сказав, что везу его на политическое свидание. Я отвез его в Сен-Клу, в указанный мне дом, а там он попал в руки врагов. Миллер спокойно сидел в моей машине. Мы въехали в Сен-Клу, вошли в указанную мне виллу. Нас приняли трое мужчин, хорошо говоривших по-русски и по-немецки. Генерала Миллера провели в соседнюю комнату, а я остался в передней. Прошло минут десять, мне предложили уйти. Я спросил: „Могу ли повидать генерала Миллера?“ Меня ввели в небольшой салон. Миллер лежал на диване. Он не шевелился. „Что вы с ним сделали?“ — спросил я. „Он спит, ваше превосходительство, мы сделали ему укол“, ответил по-французски один из этой тройки».

— Я рассказала вам всю правду. И больше ничего не знаю, — закончила Плевицкая свое длинное, обильно политое слезами, повествование.

Белен хотел верить ей, ведь она верила в Бога! Но сомнения не покидали Белена. Он хотел проверить «исповедь» Плевицкой. Но стремительное наступление немецких армий, нежданный обвал Франции и ее капитуляция не позволили Белену обследовать таинственную виллу в Сен-Клу, где трагически оборвалась жизнь генерала Миллера.

* * *

Прошло лето, наступила осень. Догорала жизнь Плевицкой. 5 октября 1940 года она умерла в Центральной тюрьме города Ренн. Французские газеты сухо и коротко известили о конце героини нашумевшего процесса.

В громах Второй мировой войны смерть Плевицкой не привлекла к себе внимания. Вскоре о ней забыли.