Человек-эхо

Борис Николаевич Пшеничный

ЧЕЛОВЕК-ЭХО

От автора. Вам, конечно, не надо объяснять, что такое человек-двойник. Наслышаны вы и о близнецах, которых, случается, родная мать не различает. Можно найти людей с ошеломляюще похожими голосами, одинаковой походкой, манерой держаться, смеяться. Все искусство имитации строится на умении подражать, создавать иллюзию сходства. И разве не приходилось вам окликать на улице знакомого и потом торопливо оправдываться: извините, обознался? Я сам однажды лицом к лицу столкнулся с... Пушкиным. В линялых джинсах, спортивная сумка через плечо, но в остальном вылитый Александр Сергеевич.

Внешнее сходство - не такая уж редкость, хотя верно и то, что абсолютно одинаковых людей не бывает. Ну, а если сравнивать не лица и фигуры, не голоса и жесты, а вещи иного порядка - скажем, характеры или склад ума? О, будьте уверены, и в этом отношении двойников, близнецов и просто похожих ничуть не меньше. Мы даже не подозреваем, как много родственных душ, схожих типов, не говоря уже о моральных стандартах. И как им не быть, когда вся наша жизнь - конвейер, а с конвейера сходят... вот именно - один к одному. Дети копируют родителей (яблоко от яблони недалеко падает). Супруги до долей микрона подгоняют себя друг к другу (муж и жена - одна сатана). Друзья и знакомые из кожи лезут, чтобы начисто стереть грани между собой (с кем поведешься, от того наберешься).

Принцип похожести универсален, он действует на всех этапах человеческого общежития. Уж на что, казалось бы, индивидуальный народ художники - каждый сам по себе, каждый с претензиями, - но побывайте на любой выставке, присмотритесь к картинам - оригинальностью и не пахнет, сплошное подражательство и заимствование. Наука кишмя кишит эпигонами. Политика собирает в многотысячные партии единомышленников, религия - единоверцев. Есть еще клубы по интересам, разного рода кружки, секции, объединения...

Однако не будем развивать эту мысль. Неизвестно куда она заведет, да и на ней можно запросто свернуть себе шею или, чего доброго, вообще свихнуться. Сказанного достаточно, чтобы смело утверждать: существует некий фундаментальный общечеловеческий закон, суть которого в способности людей быть похожими и походить. В нас заложен механизм, позволяющий подражать, имитировать, перевоплощаться, сопереживать. Да, да, и сопереживать тоже, потому что как раз в единых движениях души больше всего и выявляется общность людей, их схожесть.

"Ну и что? - спросите вы. - Допустим, есть он, такой механизм. Что дальше?" А дальше я расскажу о человеке, который не только доподлинно знал, что люди наделены способностью уподобляться один другому, но и в совершенстве владел этой способностью, развил ее прямо-таки фантастически, как гений-музыкант развивает свои музыкальные способности. Он и был своего рода гений.

Еще одно небольшое, но необходимое пояснение. Оно касается формы повествования. Первоначально автор располагал лишь материалами следственного дела и, признаться, был соблазн написать нечто чисто детективное. Позднее я обошел чуть ли не всех участников этой внешне простой, но так до конца и не проясненной истории, встречался со следователем, затеял переписку. В итоге набралась довольно-таки объемистая папка бумаг - выписки из протоколов, показания, справки, записи бесед. Разложив их как-то на столе, я вдруг обнаружил, что достаточно в определенной последовательности подобрать листки, и получится более или менее связный рассказ. Оставалось лишь убрать лишнее, коегде подчистить, подправить...

Э. П. Нечаев.

Собственно, эксперимент подходил к концу. Скажу больше: лаборатория утратила к нему интерес и разрабатывала новую тему. Мы имели достаточно данных, чтобы считать программу выполненной. Оставался последний пункт. Да, плановый, и Полосов о нем знал с самого начала. Можете убедиться: вот второй экземпляр рабочего плана. Первый - в протоколах ученого совета, еще один был у Валентина. Роспись его, он подписал все три экземпляра.

Пункт одиннадцатый, читайте: "Обособленная группа. 30 дней". Поясню. Полосов должен был в течение месяца находиться в каком-либо небольшом коллективе. Предполагалось, что это будет отдельная строительная бригада или, скажем, геологическая партия, на худой конец - альпинисты. Род занятий не имел особого значения. Важно только, чтобы эти люди какое-то время жили обособленно, ни с кем со стороны не общались. Короче, варились в собственном соку.

Повторяю, для всего эксперимента одиннадцатый пункт принципиального значения не имел. Но у нас правило: без особой надобности работу не свертывать. При обсуждении итогов всегда найдется умник, который начнет бросать крючки. Один такой зануда, обнаружив отступление от плана, раздует целую историю - почему, в чем дело, чего испугались? Поверьте, у нас это умеют делать.

Так вот неожиданно возникли трудности с группой. Была договоренность с метеостанцией, уже и приказ прошел: Полосов заменит радиста, уходящего в отпуск. Но буквально за день Валентин, что называется, сидел на чемоданах - что-то там стряслось, и нам отказали. Чтобы я еще когда-нибудь, имел дело с метеослужбой... Самая ненадежная контора. Как и ее прогнозы... Найти с ходу новых партнеров оказалось не такто просто, а время поджимало. Тогда я вспомнил о Сотнике и позвонил ему.

И. С. Сотник.

Да, вечером. Могу сказать точно: без пяти восемь. В восемь, как договорились, пришла Ирина, и когда она открыла дверь, я сидел у телефона и уже минут пять как говорил с Нечаевым. Она заглянула в комнату, удивилась - с кем это я, и осталась в прихожей, чтобы не мешать.

Для вас, возможно, эти детали не имеют значения.

Но для меня, вернее, для нас с Ириной все тогда и началось. Приди она чуть раньше или позже - события, думаю, развивались бы по другому сценарию. Знай я, чем все это обернется, - бросил бы трубку. Я не сразу узнал его голос, так давно мы не общались. Он сразу с упреками: мол, забыл старого друга. Это в его духе. Сам неделями не дает о себе знать, и я же виноват. Только меня этим не зацепишь, знаю я его профессорские штучки. Как раз накануне я пытался его разыскать. Секретарша извела вопросами - кто, откуда, по какему делу, - прежде чем сказать элементарное: в лаборатории его нет, и неизвестно, когда будет. Так что в долгу я не остался. Чинуша, говорю, вконец обюрократился, и секретарша твоя - ягодка того же поля.

Тут и вошла Ирина. "У меня гости", - кричу в трубку, а он: "Гости - это хорошо, просто замечательно. Я давно не был в гостях. Сейчас прикачу". Ответить я не успел, пошли гудки.

О деле по телефону не говорили. Имя Полосова не упоминалось. Это уже потом, когда встретились.

И. К. Монастырская.

Почему? А мне не понравилось, что Илья Сергеевич, увидев меня, сразу же прервал разговор. Подумала: с женщиной. Ревнивой себя не считаю, тут другое. Неприятно, что у него могут быть от меня секреты. Мы ведь собирались пожениться. Оказалось, звонил Нечаев.

Об Эдуарде Павловиче наслышана давно, как только познакомилась с Ильей. От него же. Он слова не скажет, чтобы не помянуть: Эд считает, мы с Эдом, как посмотрит Эд. Сумасшествие какое-то, пунктик. У меня было такое ощущение, что между мной и Ильей постоянно кто-то третий, даже, простите, в постели. Рассвирепела как-то: зачем тебе я, женись на своем Эде, живите душа в душу, будет образцово-показательная семья. Но, представьте, до того дня ни разу не виделись. Илья почему-то не спешил знакомить. Возможно, -побаивался. Догадываюсь, чего: вдруг не приглянусь. Нечаеву, конечно, кому же еще! Илья и на меня смотрел его глазами. Потому я и бесилась.

Вид у Ильи был потерянный. "Сейчас приедет Эд". Сказал и ждет, как я. А мы его не пустим, говорю. Или лучше сами сбежим, пересидим в кафе, в сквере на лавочке. Мои слова он пропустил мимо ушей. Засуетился, полез в холодильник. "Давай пока стол накроем, мы с Эдом давно не виделись. Заодно и ты познакомишься". Я его за это "заодно" готова была растерзать. Чего стоило фыркнуть, хлопнуть дверью. А ведь сдержалась, проглотила. Любопытство заело.

Признаться, ждала, как комету Галлея. Интересно все-таки посмотреть, кто это заимел такую власть над моим будущим мужем. Только время для знакомства было самое неподходящее. Назавтра я улетала в экспедицию, и, сами понимаете, нам с Ильей хотелось последний вечер провести вдвоем.

Едва расставили тарелки - звонок. Где-то еще успел гвоздик купить. Вошел, как родственник на именины, словно для нас дороже гостя нет.

Поначалу он не приглянулся. Что-то в нем раздражало. Из тех, кто наперед все знает и смотрит на тебя так, будто видит насквозь. Хотя внешне - обаяшка, глаза туманит. Илья стал было знакомить, но он притормозил одной улыбкой. Зачем, мол, представляться, и так ясно, кто есть кто. Не улыбка, а шлагбаум, действует неотвратимо. Я ощетинилась... Знаете, что чувствует женщина, когда на людях вдруг обнаруживает, что спустился чулок? У меня такое же ощущение. Хотелось выбежать в другую комнату и поправить. А какие в июне чулки, не ношу...

Э. П. Нечаев.

Когда Илья буркнул: "гости", я прикинул - наверняка его коллеги-биологи, а они летом не вылазят из экспедиций. Может, подумал, повезет, и я разом пристрою Полосова. Схватил такси - и к нему.

Обманул он меня: не гости у него - гостья. Неловко получилось.

По рассказам Ильи знал, что у них роман и дело идет к женитьбе. Затею эту не одобрял. Ему под пятьдесят, убежденный холостяк, а ей в районе тридцати, разведена - какая уж тут любовь! Представлялась банальная история: инициативная дамочка решила прибрать его к рукам, что, кстати, не трудно сделать. Он же тюфяк, а в амурных делах и вовсе новобранец. Окрутить такого ничего не стоит. Бери под руку и веди расписываться.

К слову пришлось, извините. Постараюсь не отвлекаться. Это к тому, чтобы вы почувствовали ситуацию. Увидев их вместе и сообразив, что к чему, я хотел полюбезничать и тут же откланяться, чтобы не портить им вечер. Но потом, за разговором, проскользнуло, что Ирина завтра-послезавтра отправляется в горы. Э-э, нет, думаю, не впустую я гнал такси, интуиция меня не подвела.

Так вот и получилось, что Полосов попал к биологам. Это было как раз то, что нужно. Шесть человек, полтора месяца, безлюдный район, полная автономия. Просто идеально... Разумеется, уговаривал. Илья долго не мог понять, что мне от него нужно. Еще труднее соображал, как устроить чужака в экспедицию. Везде, сами знаете, формальности.

И. С. Сотник.

Чем он занимается, представляю смутно, в самых общих чертах. Как, впрочем, и он мою работу. Мы вообще о деле стараемся не говорить. Делимся в основном околонаучными сплетнями: где что случилось, кого куда назначили, кто кого подсиживает, о своих же занятиях - лишь мимоходом. Ничего удивительного: при нынешней специализации можно сидеть в одном отделе и ничего не смыслить в делах соседа. А у нас разные науки. По мне, лучший психолог - это цыганка-гадалка, выуживающая у вас последний рубль. Он же выдумал какую-то эвристическую психологию, совсем от лукавого.

Не подумайте, будто я имею что-то против Эдуарда Павловича. Между нами ничего не изменилось, мы остались друзьями, я и сейчас к нему с полным доверием. Более талантливого человека в моем окружении нет. Займись он той же биологией, давно бы сделал себе имя...

За столом пристал к Ирине: куда едет, зачем, что за экспедиция? Я еще удивился: с чего бы такой интерес? Списал за счет Ирины. При ней все мужики хвост распускают, начинают круги делать. Смотрю, и она разговорилась, чем-то он ее расшевелил. Психолог все-таки. Что-то в этой науке, наверное, есть.

И. К. Монастырская.

Как говорят студенты, не сразу врубилась. Что это за "человек-эхо"? Поняла сначала буквально: что ему скажешь, он в точности повторит. У детей бывает такой период, когда они повторяют за взрослыми каждое слово. Есть еще, вроде бы, болезнь такая: человек попугаем воспроизводит чужую речь. Таких лечат, а тут здорового вгоняют в идиотское состояние. Вы, говорю, шутите, Эдуард Павлович. Кому и зачем это нужно, уродство какое-то. Хотите, предлагаю, я буду вашим эхо? И затеяла с ним игру - в детстве все в нее играют - кто кого переговорит. До того расшалилась, дура, что пригласила в экспедицию: поедемте вместе, уж там, в горах, ох и нааукаемся.

Посмеялись от души, причем Эдуард Павлович громче всех. Это только представить, как ему было весело. Смех у него неожиданный. Кажется открытым, даже простоватым, с хохотком, а потом начинаешь понимать - с подтекстом смех, со значением, только значения сразу не угадать, когда же дойдет - уже поздно, и оказываешься дурак дураком. Смеялись вместе, но по разному поводу, и тут уж не до смеха.

Простить не могу своей тупости. Вспомню - кровь в лицо. В младенчество впала, в дразнилки поиграть захотелось. Какой же непролазной тундрой я ему показалась! Хохочет, прямо давите^ от смеха, а сам выговаривает: "Вы, милочка, не сЬвсем поняли, точнее - совсем не поняли. Аукаться приглашайте физика, я же, простите, психолог. Эхо у нас не звуковое, а психическое. Есть отраженный звук и есть отраженные эмоции, ответные, так сказать, душевные состояния. Это, ха-ха, милочка, совсем из другой оперы". Смеется и говорит, говорит, а меня будто по щекам, по щекам... Илья опрокинул тарелку, вскочил, салфетку в соус сует, промокнуть хочет. Не суетись, говорю, оставь как есть, и к Эдуарду Павловичу: благодарю за лекцию и за "милочку", ах какой вы симпатяга, бездна такта... Откровенно шла на скандал, вконец разъярилась,

И. С. Сотник.

Ирина вспыльчива, это верно, но тут совсем без причины. Ничего не мог понять. Только что смеялись, и вдруг - на высокой ноте. Настолько неожиданно, что я стул под собой потерял. Кажется, пролил что-то или разбил. Для меня было бы ужасно выбирать между ними, стать на чью-то сторону. Я так надеялся, что они понравятся друг другу. Ни его, ни ее терять мне не хотелось. Хотя ожидал, всего ожидал, потому долго и не знакомил. Знал ведь, что возможны искры. Уж слишком они разные. Постойте, почему разные? Скорее, похожие. Ну да, очень даже много общего. Таких за один стол сажать нельзя, ни в чем не уступят.

Но обошлось, само собой. Опять я не то говорю. Конечно же, не само собой. Это Нечаев уладил, это только Эд может. Выслушав Ирину, он, представьте, стал благодарить.

Э. П. Нечаев.

И тогда я понял, что Ирина может быть мне полезной. План складывался на ходу. Многое зависело от нее: как воспримет, насколько загорится, да и в принципе - согласится ли? Поэтому я из кожи лез, чтобы втянуть ее в эксперимент. Для разгона спровоцировал эмоциональный всплеск, сказал что-то не совсем для нее приятное. Уколол, словом. Самолюбие - такой инструмент, на котором опытный музыкант исполнит любую пьесу. Ирина отозвалась мгновенно - взрывная женщина, мне осталось только поблагодарить. Люблю экспансивных, общаться с ними - одно удовольствие. Рискуешь, конечно. Чуть переберешь - и все сорвется. Но в том-то и соль. Подробно, что именно я говорил? Пожалуйста, если нужно. Отлично помню.

Представьте: вечер, импровизированный ужин, в комнате трое. Два приятеля - я и Илья, двое влюбленных - он и Ирина, двое только что познакомились - я и она. Любопытный расклад, не правда ли? Причем у каждого к двум другим свой интерес. Илья несколько смущен и нервничает. Понять можно: его беспокоит, как мы, то есть я и его пассия посмотрим друг на друга.

Ирина лукавит. К переживаниям будущего супруга она относится с юмором, не прочь даже разыграть. В то же время заинтригована. Я же вижу, ей страсть как хочется угадать, что я за зверь, в чем пружина нашей с Ильей многолетней привязанности. К тому же много чего уже слышала обо мне, и тут будь ты сама флегма, а бес любопытства делает свое дело. Ну, а я, вы знаете, весь в заботах. Мне во что бы то ни стало надо пристроить Полосова.

Ситуация богатейшая, редкий коктейль. Вот я и начинаю миксировать. Представьте, говорю, что кто-то из нас обладает феноменальной способностью отзываться на тончайшие движения души, вбирать в себя настроения других. Назовем эту способность психологическим эхо. "Мы и так вроде бы не чурки", вставляет Илья. Нет, поясняю, нашу ответную реакцию эхом не назовешь. Мне, допустим, весело, а ты на взводе, тарелки бьешь. Короче, реагируешь на ситуацию, а не на мое состояние, хотя в какой-то степени и учитываешь его, но опять-таки не адекватно, по-своему. Есть люди эмоционально глухие, а есть, как музыканты, с абсолютным слухом, слышат тончайший нюансик - тебя что-то встревожило, ты еще сам не осознал, а он уже участливо: случилось что? И такой вот человек, повторяю, один из нас. Скажем, ты, Илья. Как бы ты повел себя в нашей ситуации, если я веселюсь, а обворожительная Ирэн готова испепелить меня взглядом?

Илья раздулся от напряжения, даже вспотел, за платком полез. "Ты только не обижайся, - отвечает, - но у меня большущее желание съездить тебе по физиономии. Как я еще могу поступить, когда хамят женщине". Ответ в духе моего друга, но не в духе человека-эхо. А теперь вы, обращаюсь к Ирине. Она к тому времени отошла и посматривала на меня вполне лояльно. Спросила: "У каждого из нас есть выбор. На кого, к примеру, должна реагировать я - на вас или на Илью?"

И. К. Монастырская.

На лице не поймешь что - то ли улыбка, то ли усмешка. Обрадовался, что заморочил нам головы. "Сами-то вы знаете?" спрашиваю. Он сразу в кусты, стал изворачиваться. Это в его натуре, никогда не скажет определенно, все с какими-то оговорками. "Помилуйте, - говорит, - если бы я знал, то не надо и эксперимента. Кое-какие соображения у меня, разумеется, есть, но они ничего не стоят, все равно не поверите. Вот был бы здесь Полосов..."

Все-таки он меня заговорил, развесила уши. Илья еще пытался возражать, вяло спорил. У меня же разыгралась фантазия. В связи с этим самым эхом. Вообразила, что живет рядом человек, который понимает тебя не то что с полуслова или одного взгляда, а будто сам в тебя вселился. Ему и объяснять ничего не надо, он и так все чувствует. Это же мечта каждой женщины - иметь созвучную с тобой душу. Мужчинам не понять: они больше сами по себе, им дефицит чуткости не страшен. А женщина страдает не столько от переживаний, сколько от их неизбывности. Не с кем поделиться, некому поплакаться.

Что-то такое я высказала Эдуарду Павловичу, с опаской, правда. Думала, опять посмеется. Но он слушал серьезно, даже участливо, хотя и возразил. Не обольщайтесь, мол, Ирина Константиновна (вот даже как-по отчеству назвал), человек-эхо вряд ли окажется хорошим другом. Вам больше нужен исповедник - тот выслушает и утешит, а этот, возможно, утешит, но скорее еще пуще растравит. Он что зеркало: радует, если вы прекрасно выглядите. Ну, а если мешки под глазами, прыщ на носу? У вас никогда не появлялось желание запустить туфлей в зеркало?

Как же он тогда сказал, словечко какое-то употребил? А, вспомнила: "потребительски". Нельзя, говорит, на людей смотреть потребительски.

Зачем же, спрашиваю, в таком случае он нужен, этот ваш духовный урод, какой от него толк? Опять же вопрос-недоумок, как раз из тех - потребительских. Чувствую, снова начинаю заводиться, искрит у меня внутри. Только Эдуард Павлович все напряжение рукой снял, в самом буквальном смысле. Положил свою ладонь на мою. "Вы тот человек, кого я ищу. Будете иметь возможность получить ответы на все ваши вопросы. От вас потребуется самая малость: наблюдать и записывать. Вы вели когда-нибудь личный дневник? В школе, институте? Ничего больше, только наблюдать и записывать".

И. С. Сотник.

Так и было. Даже не уговаривал. Предложил, и она неожиданно легко согласилась. Могла бы прежде посоветоваться со мной, так нет же, меня словно там не было. Я вдруг оказался лишним. Пошел на кухню, гремел посудой, сварил кофе, раза два заходил к ним. Они перебрались на диван, кофе в чашках стынет, на меня ноль внимания. И говорят, говорят...

Провожали где-то около полуночи. Таким самодовольным Эда я еще не видел. Он упивался собой, петухом вышагивал. Как же! Мало что своего сотрудника втолкнул в экспедицию, еще и мою ассистентку уговорил на себя работать. На лестничной площадке меня локтем в бок: она, мол, что надо! Это он об Ирине. Только его одобрение меня не обрадовало. Я словно чувствовал, что добром не кончится.

Следователь. Итак, на лестничную площадку вышли втроем. А дальше?

Сотник. Ирина осталась. Она, по-моему, от двери не отходила, придерживала, чтобы не захлопнулась. Мы с Эдуардом Павловичем спустились вниз.

Следователь. На лифте?

Сотник. Пешком.

Следователь. Почему? Лифт был занят?

Сотник. Не хотелось вызывать, поднимать шум. Лифт у нас хуже трамвая, грохот страшный. А час поздний, дом спит.

Следователь. Постарайтесь вспомнить: на лестнице вы никого не встретили? Или, может, пока вы шли, кто-то воспользовался лифтом?

Сотник. Да нет, было бы слышно. К тому же в подъезде я специально взглянул на кабину - она была пуста, даже свет не горел.

Следователь. А во дворе, на улице?

Сотник. И там. Я редко выхожу в ночное время. Еще удивился, что город такой безлюдный. Мы прошли дватри квартала - и ни единой души. Нам повезло с такси, почти не ждали.

Следователь. Машина шла навстречу или со стороны дома?

Сотник. Со спины, значит, от дома. Мы чуть не прозевали. Эд успел голоснуть, когда она уже поравнялась.

Следователь. Не обратили внимания: на улице Нечаев случайно не останавливался, не оглядывался?

Сотник. С какой стати? Впрочем, мы никуда не спешили. С разговорами, возможно, и останавливались, спорили.

Следователь. Вы отправили на такси Нечаева и сразу же назад. Сколько примерно времени вас не было дома?

Сотник. Ну, от силы минут двадцать, не больше.

Следователь. Как встретила вас Монастырская?

Сотник. То есть?

Следователь. Я хочу спросить, не была ли она чем-то встревожена. Возможно, хотела что-то сказать, сообщить.

Сотник. Ирина не такой человек, чтобы раздумывать, когда надо действовать. Вы так спрашиваете, будто она что-то скрыла от меня.

Следователь. Видимо, не сочла нужным поставить в известность.

Сотник. Вот как! О чем именно?

Следователь. Пока вы провожали Нечаева, у вас дома побывал еще один гость.

Сотник. Кто же, если не секрет?

Следователь. Полосов.

Следователь. Вот вы, Эдуард Павлович, глубоко убеждены, что хорошо знали Полосова.

Нечаев. Ну, не так категорично. Знал, насколько руководитель может знать своего сотрудника. Он пришел ко мне в лабораторию сразу со студенческой скамьи. Я сам его пригласил, он приглянулся мне еще на третьем курсе, на спецсеминаре, один из самых толковых моих слушателей. Родных у него никого, круг знакомых - ближайшее окружение; женщины его интересовали мало, на них просто не оставалось времени. Он из тех, кто весь отдается работе. Если хотите - фанатик. Только такие и делают что-то в науке.

Следователь. Допустим. Но я о другом. Способен ли он был на необдуманный, опрометчивый шаг? Скажем так: было ли в его поведении, поступках нечто такое, что вызывало у вас недоумение, ставило в тупик?

Нечаев. Мы все с завихрениями, он не исключение. Однако загадок не задавал.

Следователь. Тогда растолкуйте мне, почему он однажды ночью заявляется по незнакомому адресу, спрашивает человека, которого раньше в глаза не видел, и, не застав его, опрометью убегает, хотя ему предложили подождать - хозяин вот-вот вернется. Я говорю о визите к профессору Сотнику, вашему другу.

Нечаев. К Илье Сергеевичу? Валентин?

Следователь. Все той же ночью. Вы с профессором как раз вышли на улицу, ловили такси. Возможно, вам попалась машина, на которой приехал Полосов. Но это неважно. Сотника нет дома, дверь открывает Монастырская.

Нечаев. Невероятно! Но зачем, что ему было нужно?

Следователь. Вот об этом я и спрашиваю. Он знал, что вы должны были встретиться с Сотником?

Нечаев. Кажется. Да, знал. Перед тем, как отправиться к Илье, я позвонил Валентину. Решил обрадовать: мол, возможно, удастся пристроить к биологам. Но где тот живет...

Следователь. Адрес - не проблема, достаточно открыть телефонную книгу. Меня занимает другое. Что побудило его приехать к Сотнику? Наверняка он искал вас, хотел о чем-то предупредить или что-то сообщить, да, видимо, не успел.

Нечаев. Понятия не имею. И в такой поздний час. Утром-то мы все равно встретились, мог бы подождать.

Следователь. Значит, не мог. Кстати, что было утром? Как он отнесся, когда узнал, что вопрос с его устройством решен?

Нечаев. Вроде бы нормально. Стал собираться. Ему же надо было успеть оформиться.

Следователь. Выходит, так и не сказал, что был у Сотника. О Монастырской тем более.

Нечаев. При чем тут она? Он знать не знал, что есть такая. Сам я увидел ее только накануне... Для меня, признаться, это скверная новость. Я был уверен, что с Ириной Константиновной он познакомился уже в лагере. Он и не должен был знать, что она как-то связана со мной, с экспериментом. Монастырская для него - обычный участник экспедиции и не больше... Вы меня просто ошарашили.

И. К. Монастырская. Минут через десять - дверной звонок. Уверена была, что Илья. Удивилась только, почему звонит, у него же ключ. Открыла, смотрю - молодой человек. Чем-то взволнован, растерялся, увидев меня. Решила, что ошибся дверью. Но нет, спрашивает профессора Сотника. Я объяснила, что Илья Сергеевич вышел, скоро вернется. Предложила зайти, подождать. Правда, пригласила больше из вежливости, не очень-то хотелось впускать. Я здесь не хозяйка, поздно уже, да и гость, согласитесь, странный. И он, должно быть, понял. Помялся, потом невнятно извинился и бегом вниз по лестнице. Я только плечами пожала. Себя не назвал, что надо - не объяснил. Псих какой-то...

Почему не сказала Илье? Сама не знаю. Наверное, не хотела попусту волновать. Пошли бы вопросы: кто, в связи с чем, по какому делу? Он же из всего делает проблему. Знай я тогда, что приходил протеже Нечаева, - передала бы, конечно.

Следователь. А там, в лагере? Вы, разумеется, сделали вид,что не узнали.

Монастырская. Я действительно не сразу узнала. Вернее, не поверила. Слишком уж маловероятно: случайная встреча на лестничной площадке и вдруг здесь...

Следователь. Полосов тоже не узнал?

Монастырская. Думаю, и он не был уверен. Люди в городе и где-то на природе кажутся разными, обознаться ничего не стоит. В поле, бывает, проходишь мимо человека, с которым знакомы сто лет. А с Валентином мы толком и не виделись: обменялись одной-двумя фразами в дверях - вот все знакомство. Да и какой на лестнице свет!

Следователь. Все-таки попробуем установить, узнал ли он вас. Поймите, это важно. Сразу прояснится, был ли он с вами искренен или вел свою игру. Наверняка, вы с ним вспоминали, где и как впервые встретились. Пусть не в первый день, потом, когда вы уже, что называется, стали своими...

Монастырская. Не уверена, хотя разговор такой был, точно был. Я ему как-то сказала, какого страху он нагнал на меня той ночью. Нехорошо, говорю, ломиться в чужую дверь, не называя себя. Грабители и те представляются: водопроводчика не вызывали? Но он даже не улыбнулся. Похоже, ему было неприятно вспоминать.

Следователь. Неприятно, можете не сомневаться. Сами того не подозревая, вы напомнили Полосову о чем-то для него очень значимом.

Монастырская. Вы так говорите, будто знаете больше меня.

Следователь. Я и должен знать больше.

Монастырская. Глупости. Ни черта вы о нем не знаете и не можете знать, зря только пыжитесь. Легче понять тех, кто сидит в психушке. В конце концов вы установите только одно что он был идиотом. Он и кончил как шиз: наверняка забился в какую-нибудь щель и сдох там.

Следователь. А вы жестокая, Ирина Константиновна.

Монастырская. Будешь тут... На вашем месте я спросила бы с тех, кто заставил его глотать эти чертовы пилюли...

Расписка

Я, Полосов Валентин Алексеевич, младший научный сотрудник лаборатории эвристической психологии, добровольно включаюсь в эксперимент по программе "Человек-эхо". В соответствии с условиями данного эксперимента обязуюсь на протяжении шести месяцев принимать в установленных дозах препарат ДЛ, корректирующий личность. С программой и инструкцией ознакомлен.

(Подпись).

И. С. Сотник.

У следователя я был дважды, другие больше. Наверно, потому, что от Полосова я стоял дальше всех, даже в глаза его не видел. Он для меня химера, миф. Следователь, думаю, и не рассчитывал узнать от меня что-либо существенное. Спрашивал в основном о Нечаеве, Ирине, уточнял какие-то детали, связанные с организацией экспедиции. Беседовали недолго, расставались мирно.

Какого я о нем мнения? Никакого, не успел присмотреться. Внешне впечатление оставляет в общем-то неплохое. Серьезный, дотошный, в чем-то даже въедливый. Таким, вероятно, и должен быть человек его профессии. Непонятно только, чего он так долго возился с этой историей. Конечно, случай трагический, погиб человек, тут надо разобраться досконально. Но ведь и сложностей особых не было. С самого начала ни у кого не возникало сомнений - это не криминал, даже не самоубийство. Голая случайность, какой-то нелепый исход. Думаю, и следователь считал так же. Но сколько мурыжил, крутил, сколько нервов людям попортил. Особенно донимал Нечаева, вызывал чуть ли не через день. Просто возмутительно. Встречаю как-то Эдуарда Павловича - и ахнул: лицо серое, осунулось, не узнать. Я уже хотел к прокурору идти жаловаться. И пошел бы, да Эд запретил.

Следователь. Можно предположить, что вы все же чего-то побаивались.

Нечаев. Я бы не спешил с выводом.

Следователь. А расписка? От чего вы хотели застраховаться?

Нечаев. Обычная формальность. Эксперимент острый, в какой-то степени вмешательство в психику. В таких случаях согласие участников опыта обязательно.

Следователь. Препаратом занимаются эксперты. Они еще скажут, насколько правомерно его использование.

Нечаев. Уверяю, абсолютно безвреден. Я сам глотал бессчетное число раз, килограммами. У нас есть разрешение авторитетной комиссии.

Следователь. Безвреден для здоровья - возможно. А поведение? Мне нужно знать, как он действует. Что произойдет, скажем, со мной, начни я его применять?

Нечаев. С вами? Ничего, ни на вот столько. У вас другой тип нервной системы. Что же касается Полосова... Валентин по натуре был человек мягкий, впечатлительный, в общении несколько стеснительный и, что для эксперимента особенно важно, в высшей степени отзывчивый, участливый. Мы все наделены способностью сопереживать - кто больше, кто меньше, но Валентин в этом плане чемпион. По крайней мере я второго такого не встречал. Для чего нам понадобился ДЛ? Препарат обостряет, усиливает эту способность и в то же время как бы лишает человека самостоятельности. Понимаете? Все зависит от партнера, от окружения. Грубо говоря, так: мне весело - и вы в ударе, я в трансе - и вам небо с овчинку.

Следователь. Интересно получается. Вам же ничего не стоит водить меня за нос. Прикинетесь лучшим другом - и у меня перед вами душа нараспашку?

Нечаев. Э, нет, номер не пройдет. В том-то и дело, что прикинуться не удастся. Человек-эхо все равно отзовется на ваше истинное чувство. Если на самом деле он вам неприятен, то и у него возникает неприязнь, как бы вы ни маскировались. Тем и привлекателен эксперимент: он позволяет судить о личностных взаимоотношениях в условиях полной душевной открытости... Видели бы вы, как загорелся Валентин, стоило мне лишь предложить идею эксперимента. Это же окно в будущее, попытка узнать эмоциональный мир людей, которым жить через сто, двести, может, тысячу лет, когда не нужно будет скрывать свои чувства, строить кому-то козни, лицемерить, лукавить, фальшивить, ловчить...

Следователь. Прервемся, Эдуард Павлович, на сегодня достаточно, спасибо. Вы мне столько наговорили, что надо переварить. Когда я что-то недопонимаю, становлюсь подозрительным.

Нечаев. Так вы все-таки в чем-то меня подозреваете?

Следователь. Не без этого, вы уж извините.

Нечаев. В чем же, если не секрет?

Следователь. В неискренности, прежде всего. Такое впечатление, что вы скрываете что-то, боитесь проговориться.

Нечаев. Все правильно - боюсь, чутье у вас верное. Как бы вы держались на моем месте? Приходится взвешивать каждое слово. Сказал что не так, потом доказывай, что не верблюд.

Следователь. Ну, это вы зря. Не такие уж мы безнадежные, чтобы не понять, где оговорка, а где оговор. Бывает, люди начисто меняют свои показания. Нам не привыкать... А вот с ним, с Полосовым, вы во всем были искренни?

Нечаев. В каком смысле?

Следователь. Не мог ли он подумать, что вы в чем-то его обманываете или что-то утаиваете? Не спешите с ответом, это принципиально. Если Полосов, как вы сами говорите, остро чувствовал, улавливал малейшую фальшь, и вдруг он обнаруживает, что вы...

Нечаев. Можете не продолжать, я вас понял.

Из дневника И. К. Монастырской.

На исходе второй день. Обживаемся. Еще не все завезли, но работать можно. Ходила к арчовнику, это километра три вверх по ущелью. Ухитрилась в кровь сбить ноги, вся в ссадинах, царапинах, а топать туда и обратно придется часто. Надо поаккуратней. Илья прав: в экспедиции главный инструмент - ноги.

Он в лагере. Ждали утром, по рации предупредили, что с очередным грузом будет пассажир, но вертолет отменили. Из-за погоды. (А над нами солнце!). Авиация явно не в ладах с горами. Выползет где-то облачко с носовой платок - по всей трассе отбой.

Интересно, как он добирался? До райцентра наверняка на попутке, а остальные двадцать км? По тропе один? При случае спрошу. Впрочем, необязательно.

Когда вернулась в лагерь, он уже был здесь. Выходит, я знакомилась последней. Он высмотрел меня еще на подходе. Рубил сучья у кухни, опустил топор, ждет. (Вопрос: если бы не я, а кто другой, - тоже вот так бы ждал?). Взгляд любопытствующего ребенка. Или настороженность? Я обомлела: неужто тот, кто спрашивал Илью ночью? Как быть, признавать? Прохожу мимо, в упор не вижу. Он снова за топор: тук-тук.

Появился Малов, свел нас, представил. Как же - начальник! Ему коллектив сколачивать, о спайке печется. Бог ему в помощь. Мне не до знакомства, скорей бы разуться да ноги в воду. Молча посмотрели друг на друга, разошлись. Похоже, не из разговорчивых.

Минут через пять поднимаю глаза - стоит, в руках листья подорожника. Приложите, говорит, помогает. Полез бинтовать. Я ему: спасибо, как-нибудь сама. Тоже мне лекарь! Он сам по себе такой или...?

Лариса в восторге. Когда-то она успела с ним наговориться. Ее распирает от впечатлений, поделиться больше не с кем, в палатке мы вдвоем. Приходится выслушивать. Лариса уникальна, не уснет, пока не переберет языком все, что было с ней за день, плюс чего и не было. Фантазерка страшная. Но я не жалуюсь, это даже хорошо. Вечера в горах бесконечные, от скуки осатанеть можно. Так что Лариса здесь - клад.

Легли поздно. Фонарь зажигать не стали, на свет что только не лезет и не летит. Лежим в кромешной тьме, у меня в глазах от усталости цветные круги, все плывет, но слушаю.

Так вот мнение Ларисы: занятный, не как все, прозрачный (как это?), с ним легко, не опасный (в каком смысле?), где такого выискали? И еще: есть у него кто? Это уже чисто женское. Молоток девка! Час знакомыи такой активный интерес. А он?

...Проснувшись, слышу голоса. Малов: "Осторожно, не побейте". Он:" Донесу, не беспокойтесь". Третий: "Давай пошли, бодрячок. Уронишь - спущу следом". Третьего я из тысячи узнаю - Аркадий Степанович Ухов, сокращенно АСУ. Злой гений. Не столько гений, сколько злой. Без подковырок не может. Каждое слово сначала в чашу с ядом обмакнет, потом скажет. При нем становлюсь кровожадной. Страсть как хочется, чтобы кто-нибудь дал ему по шее.

Выбираюсь из палатки, вижу только спины. Он и АСУ с приборными ящиками прут по тропе. Малов, глядя им вслед, скребет затылок: кем-то или чем-то недоволен. И в такое-то утро! Тишина оглашенная, воздух - хоть пей!

Следователь. Он знал, что вы наблюдаете за ним?

Монастырская. Не думаю. Эдуард Павлович предупредил: полная конспирация, иначе вся затея насмарку.

Следователь. Ему мог сказать кто другой, та же Лариса.

Монастырская. А что ей было говорить? Кто такой Полосов, в отряде знала только я, для остальных он - статист, рабочий.

Следователь. Но шила в мешке не утаишь, все видели - вы что-то записываете.

Монастырская. В экспедиции каждый ведет полевой дневник. К тому же справки, отчеты. Писанины у нас хватает.

Следователь. Так у вас было два дневника?

Монастырская. Внешне они выглядели одинаково. Старалась сразу оба не доставать. Второй тут же прятала.

Следователь. Прятали куда?

Монастырская. У каждого свой лабораторный ящик, своего рода дорожный сундук.

Следователь. Он запирался?

Монастырская. Только при переезде. В палатке держат открытым. Начни я запирать, возникло бы подозрение. Все свои, от кого прятать?

Следователь. Выходит, при желании дневник можно было взять.

Монастырская. У нас не принято заглядывать в чужие ящики. И вообще...

Следователь. Тем не менее.

Монастырская. Мы с Эдуардом Павловичем предусмотрели и это. Я вела записи в форме личного дневника. Попадись он кому на глаза - ничего страшного. Кому какое дело, о чем я пишу, - не для других же, для себя.

Следователь. Бог с ним, с дневником. Пойдем дальше.

Монастырская. Вы скажите, что вас интересует, мне легче будет отвечать. А то бредем, как слепые.

Следователь. Верно, слепые. И без поводыря, если хотите. А вы в своих исследованиях всегда знаете, куда и как идти? Наука не обходится без метода проб и ошибок. И не мне вам говорить, сколько открытий сделано благодаря именно этому методу. В моем деле тоже - тут попробуешь, там копнешь, смотришь - и откроется что-то. Терпение, Ирина Константиновна, терпение... Помнится, вы говорили, что отношения с Полосовым у вас наладились лишь на третий - четвертый день.

Монастырская. Мы перестали сторониться друг друга. Можно, я закурю?

Следователь. Курите. А до этого что - избегали встречаться, не разговаривали?

Монастырская. Что-то в этом роде. Какая-то была настороженность, натянутость. Здравствуйте, до свидания - вот и весь разговор.

Следователь. Любопытно, хотя и трудно представить, если учесть, что жили на крохотном пятачке, постоянно вместе, на виду.

Монастырская. Как раз поэтому - у всех на виду. Стоит с кем-то постоять, пошушукаться - разговоров на весь сезон.

Следователь. Однако другие сошлись с ним быстрее.

Монастырская. Другие - это другие. У меня же была особая роль, боялась, что он догадается. Так что дело только во мне. Я пыталась держаться подальше, незаметнее. Он, естественно, вел себя так же.

Следователь. Это посоветовал вам Нечаев?

Монастырская. Да. Эдуард Павлович настоятельно просил быть нейтральной, никаких симпатий или антипатий, не требовать внимания к себе и самой не выделять Полосова среди других. Словом, оставаться в тени, на расстоянии.

Следователь. Но вы нарушили...

Монастырская. Еще бы! А кто бы выдержал? Вначале я решила: буду равнодушной. И старалась, очень старалась. Только это выше всяких сил, да и невозможно. Человек не может быть нейтральным, это все равно, что стать никаким. Нелепость, абсурд. Мы только так говорим: я к кому-то равнодушен или равнодушна. На деле это - самое элементарное неуважение, точнее, пренебрежение, никакой нейтральности здесь нет. Не обращать внимания - хуже неприязни, хуже откровенной вражды. Возможно, бывают истуканы, только в жизни я их не встречала. Во всяком случае, я на роль истукана не подхожу.

Следователь. А Полосов?

Монастырская. Ему было проще. Моих забот он не знал.

Следователь. Так ли? Он наверняка заметил, что у вас по отношению к нему какие-то затруднения, своего рода внутренний конфликт.

Монастырская. Проще объяснить моим скверным характером. Я действительно фурия. Меня многие терпеть не могут, как, впрочем, и я многих.

Следователь. К Полосову это не относилось.

Монастырская. Почему вы так уверены? Если хотите знать, у меня были причины его ненавидеть. Правда, они появились позднее.

Следователь. За то, что он ночью полез к вам в палатку?

Монастырская. Ну, что вы! Об этом не стоит и говорить. Я не могу простить другое.

О. В. Малов.

Попал он к нам, можно сказать, случайно. С сезонниками почти всегда так. Легче найти с ученой степенью, чем статиста. Говорю "статист", потому что так значится по штатному расписанию, а по существу - разнорабочий. Отряд, значит, давно укомплектован, а статист - вакансия. Обычно берем из студентов, реже - отпускников, всегда находятся желающие подзаработать. Попадаются вообще неизвестно кто. Мы особенно и не присматриваемся, паспорт есть - и ладно.

В этот раз я изрядно поволновался. Выезд ранний, начало июня, у студентов сессия, отпускников еще мало. Объявления и в горсправке, и в газете - ну, никого. И искать уже некогда, хлопот невпроворот. Вечная история: готовиться начинаем с зимы, а решается все в последний день. Оборудование, снаряжение, продовольствие, транспорт - и все найти, утрясти, согласовать. Забываешь, кто ты - начальник отряда или завхоз.

Буквально перед отъездом звонят из отдела кадров: нашли! Я ведь не знал, что Полосова рекомендовал Илья Сергеевич. Это выяснилось уже в ходе следствия. А тогда у меня как гора с плеч. Только, говорю, не упустите, пусть наскоро оформляется и догоняет. Даже взглянуть не удалось, встретились уже в лагере.

И знаете, он мне сразу понравился. Бывает же: берешь кота в мешке и оказывается в самый раз, лучше и не надо. Думал, явится какой-нибудь забулдыга, пропойца, у которого одно на уме - где бы приложиться. Были такие. Или, что еще хуже, полный недотепа. Ему десять раз объяснишь, он все равно сделает не так и не то. Сколько они мне нервов попортили... А тут смотрю: молодой, подтянутый, глаза понимающие, рука крепкая, сила, значит, есть. И на вид - интеллигентней любого моего сотрудника. Я даже засомневался - вдруг ошибка какая. Вы представляете, спрашиваю, чем будете заниматься? Он с улыбкой: в общих чертах объяснили, думаю, что справлюсь.

В пять минут обо всем договорились, схватывал он с ходу. Чтобы окончательно рассеять мои сомнения, он признался, что работает в НИИ, но сейчас у него интерес такой - побывать в роли образцового статиста. Мне запомнилось это слово "образцового" и удивило, поскольку я сам не знаю, каким он должен быть, образцовый статист. Вдаваться в подробности я не стал, его "интерес" меня вполне устраивал. Пусть хоть романы пишет, лишь бы дело делал.

Малов. Мне не в чем его упрекнуть, за все время ни единого повода для замечания. В полезых условиях, сами знаете, всякое бывает. Устаешь, нервы напряжены, порой сам себе противен, того и гляди взорвешься, вспылишь. Но на него я даже голоса не повысил. Ни разу.

Следователь. Не будем идеализировать. Обстановку в лагере я примерно представляю. Вы, кажется, не первый раз возглавляете экспедицию?

Малов. Семнадцатый сезон подряд. И никакого ЧП, можете справиться в профкоме.

Следователь. Скажите, если сравнить прошлые экспедиции и эту, - какая разница? В плане личных взаимоотношений. Может, люди подобрались не совсем удачно. Или возникла какая-то нервозность, натянутость.

Малов. Понимаю. Вас интересует, не стал ли Полосов жертвой склок, скандалов, травли?

Следователь. Да нет же, забудьте пока о Полосове. Я о микроклимате. Вас как руководителя не могли не волновать отношения внутри отряда...

Малов. Заявляю вполне официально: у нас не было ничего такого, что могло бы меня волновать. Абсолютно ничего! И пожалуйста, не улыбайтесь.

Следователь. Хорошо, не было так не было, хотя, на мой взгляд, было. Ваши показания важны для следствия. Руководитель, как правило, знает больше других, во всяком случае, должен знать больше.

Малов. Вы хотите сказать, что я плохо выполнял свои обязанности?

Следователь. Что вы! Это вовсе не мое дело - давать вам оценку.

Малов. Ну да, пока все гладко - ты хорош, а случись что во всем виноват начальник. Думаете, я не вижу, куда вы клоните?

Следователь. Успокойтесь, ни в чем я вас не виню и никуда не клоню. С чего вы взяли?

Малов. Не надо, я не мальчик, не играйте со мной в кошки-мышки. Так и ждете, на чем бы подловить. Давайте прямо, рубить так рубить.

Следователь. Странный вы, однако... Но будь по-вашему, начнем рубить. Вы, Олег Викторович, как руководитель вверенного вам коллектива, допустили ряд ошибок...

Малов. Позвольте, позвольте...

Следователь. Причем элементарных, и потому их можно квалифицировать как грубейшие, повлиявшие на обстановку в лагере.

Малов. Примеры, доказательства?

Следователь. Будут, сейчас будут. Во-первых, с тем же Полосовым. Совершенно не зная человека, кто он, откуда, с какой целью внедрился в экспедицию...

Малов. Отдел кадров, его направил отдел кадров, у них спрашивайте.

Следователь. И спросим, не сомневайтесь, а вы отвечайте за свои действия. Даже когда он признался, что нанялся к вам, преследуя определенную цель, вы не удосужились...

Малов. Удосужился. Познакомьтесь с моим отчетом. Я вел индивидуальную работу с каждым, в том числе с Полосовым, с ним даже больше. Он приходил ко мне по пятницам, с семи до восьми. Каждый сотрудник знал свой день и час, расписание висело на доске объявлений. График соблюдался безукоснительно.

Следователь. Каждую пятницу?

Малов. Начиная с первой недели, хотя она была неполной. Полосов являлся без напоминаний, в назначенный срок. Другие, случалось, опаздывали, но он - ни разу. Был исключительно точен.

Следователь. Наверное, ничего страшного, если кто и опаздывал. Не на самолет же, не на поезд... Постойте, а в тот день, когда они с Уховым... Кажется, это было в пятницу?

Малов. Вы же сами знаете, что у нас тогда стряслось.

Следователь. Вот видите, а говорите, без ЧП...

Из дневника И. К. Монастырской

Малов ворчит: спать дома будете. Без замечаний не может. Я с ним в поле четвертый сезон, не меняется. Исповедует одну веру: Ordnung. Уверен, что без него мы все увязли бы в болоте анархии. От одних наставлений родить можно. Чего стоят его приказы! Ежедневно два-три, по всякому поводу, на все случаи жизни. Чихнул громко или в неположенном месте - приказ, все будут знать, где и как чихать. Увидел, что я ноги сбила, наставлением не ограничился. Нашел в своих запасниках инструкцию по уходу за ногами в походе, вывесил на всеобщее обозрение. Тут же пустил по кругу бегунок: распишись, что с инструкцией ознакомлен.

На доске объявлений среди прочих появился приказ:

тов. Полосов Валентин Андреевич зачислен и пр. Для Малова он - товарищ Полосов, для АСУ - бодрячок, для Ларисы - Валек. А для меня?

Что-то он стал меня слишком уж занимать, с утра в голове. Что же будет дальше? Ну, спасибо вам, Эдуард Павлович, подкинули вы мне заботенку.

Куда это они чуть свет? вероятно, на ледник. Это надолго. Не завидую Валентину. Я бы с АСУ и часа не выдержала.

Время обедать, их нет. Малов на взводе. Вообще-то мы редко садимся за стол в полном составе. Кому надо, уходят на целый день. Разумеется, по договоренности и с сухим пайком. Эти ушли без пайка, к двенадцати обещали вернуться. Сейчас пять второго. Малов достал карманные часы, положил перед собой, рядом с хлебницей. Накаляется, шипит, раз-другой промахнулся ложкой, подбородок в борще. Наши ухмыляются. Я смотрю то на Малова, то на его часы, и жуть берет: схватит он их вместо хлеба и сглотнет сгоряча, даже не заметит, потом искать будет.

Показался АСУ, один. Идет не торопится, посвистывает. В хорошем, значит, настроении. Дурная примета: ему хорошо, когда другим плохо. Малов вырос над столом, онемел. Заготовил, видимо, одни слова, а они оказались не к месту. Надо прежде выяснить, где Полосов.

АСУ улыбается нам улыбкой кота,, только что съевшего мышь. Проходит мимо, вначале к себе в палатку, потом мыть руки. Малов все высится над столом, только головой вертит: куда АСУ, туда и он.

АСУ сменил мелодию, засвистал выходной марш из "Аиды". Встречайте, мол, вашего пропавшего. Точно, показался Валентин. Вид не такой бодрый, как у АСУ, но тоже, можно понять, в настроении. Лицо красное, распаренное. Бедняжка взмок под ящиками.

Малов прячет, не успев проглотить, часы. "Опоздание - час десять. Чтобы в первый и последний раз. И по одному не ходить. Ушли двое - возвращаться в том же составе. Категорически". К вечеру, наверняка, появятся приказ и инструкция.

* * *

Лариса мучается какой-то тайной, ждет не дождется, когда уляжемся, чтобы вышептать. Тайны - только шепотом, в шепоте - всегда тайна. Я догадываюсь: опять что-то о Валентине. Он ходил к реке, таскал воду на кухню. Она перехватила на полпути, заговорила. У него вены на руках вздулись, пока решился поставить ведра. Откуда ему знать, что встреча с Ларисой короткой не бывает... Ну, давай выкладывай, что там у тебя, я слушаю.

Ого, действительно новость! Такого у нас еще не было. Дословно Ларису не перескажешь, не хватит бумаги. Она ему расписала, как мы их ждали к обеду, думали уже, не случилось ли что. Ну, он ей и выложил: задержались, потому что выясняли отношения. Словом, между ним и АСУ состоялся мужской разговор. Обошлось без тяжких телесных повреждений: синяки, возможно, будут.

Лариса возбуждена, будто сама дралась. "Ты только никому, слышишь, он это одной мне, не для передачи. До Малова дойдет - такое будет..."

Есть над чем поразмыслить. Он что - задира? Вряд ли. Это АСУ его подогрел, с тем разговаривать можно только так - на кулаках. Но зачем было распинаться перед Ларисой? Не по-мужски как-то. Вот уж не думала, что он трепло. Или оттого, что урод? Спрошу у Эдуарда Павловича.

Следователь. К этому мы еще вернемся, Аркадий Степанович. Что вы все-таки имели против Полосова?

Ухов. Перекреститесь! Кто вам такое наплел? Я к нему не против, а за. Из всей нашей шатии, если кто и был стоящий, так это он.

Следователь. Тем не менее в разговоре с ним вы выражений не выбирали.

Ухов. Ну и что? Кто он такой, чтобы стесняться? Говорил, что думал.

Следователь. Но думали не очень-то лестно.

Ухов. А, бросьте! Лестно - не лестно... Чушь собачья. Думаю я всегда одинаково. Вижу, человек начинает из себя кого-то корчить, так и говорю: не корчь, не будь кокетом.

Следователь. Сильно, однако. Можно понять как оскорбление. Есть же другие слова, не обязательно "кокет".

Ухов. Это для ясности, чтобы не сомневался. Скажешь вяло, еще не так поймет, решит, что я его недостаточно хорошо вижу.

Следователь. Что произошло между вами в первый совместный выход на ледник? Вы тогда опоздали к обеду. Вспомните, было это, кажется, пятого июня.

Ухов. Возможно, и пятого. Мусора в голове не держу.

Следователь. Из-за чего вы повздорили? И кто начал - он или вы?

Ухов. Зачем вам все это? Его уже нет, свидетелей не было. Что бы я сейчас ни наговорил, останется в области сплетен. Проверить не сможете, к делу не подошьете. Кстати, откуда вам известно?

Следователь. У вас синяк появился под ухом, все заметили. Полосов рассказал Ларисе Мальцевой, в тот же день.

Ухов. Нет, не мог он, не такой уж он сволота... И что, бахвалился? Вот, мол, какой я герой, ему в ухо съездил?

Следователь. Не бахвалился, просто сказал, что вы повздорили, сцепились.

Ухов. Жаль, что я тогда не знал. Я бы научил его держать язык за зубами. А вы говорите "нелестно думал". Таких к ногтю надо. Я, между прочим, сразу его на мушку взял.

Следователь. Как же так - только что сказали: из всех был самый стоящий?

Ухов. Диалектика. Гада тоже уважать можно. Но он не гад. Он вообще черт-те что, выродок какой-то. Я только глянул на него - у меня вот здесь так и засосало. Ну, думаю, паря, ты у меня покрутишься, я из тебя выбью. Сам не знаю, что собирался выбить, не спрашивайте. Себя испугался - откуда у меня такое. И не злоба, не ненависть, без названия-нечто слепое, пещерное, утробное. Не терплю - и все! Он ко мне, чувствую, так же - готов в глотку вцепиться. Мы ведь, когда оставались одни, ближе пяти шагов друг к другу не подходили, все время на дистанции. Как на дуэли, еще шаг - и выстрел... К концу сезона я уже стал подумывать, не убраться ли из лагеря, от греха подальше. Заявление даже написал, до того подперло. Все могло случиться. Подкараулил бы где-нибудь на тропе... Или он меня.

Следователь. Для вас это было бы самое лучшее - уехать. Тогда, возможно, мы и не встретились бы здесь. А сейчас обстоятельства против вас. Полосов исчез, вы в тот день не пошли на объект, нарушили график, и вас видели вместе буквально за полчаса...

Из дневника И. К. Монастырской

Пишу вчерашним числом... Надо бы о нем, а я о Малове. Что бы мы делали без его душеспасительных бесед. Солнце бы не всходило, трава бы не росла. Целую неделю колом в голове тогда-то и во столько-то надо быть. Сегодня пятница, мой день. И его. Наши фамилии на маловском графике рядом. Знамение? Он с семи, я следом.

Он уже там, вошел минута в минуту. Знает, чем начальству угодить. А я из принципа опоздаю. У меня часы отстают.

Наш табор словно вымер. Только Лариса под кухонным навесом суетится, гремит посудой. Дежурит. Я с ней с утра двух слов не сказала. Она свое возьмет, отыграется перед сном... В соседней палатке возня. Наверняка, режутся в карты. Не боятся, черти, знают: Малов не заглянет, занят. Еще в городе, на общем собрании, строжайший запрет - ни карт, ни вина, ни женщин. Малов: "Гусарские замашки, у кого они есть, оставьте дома. Категорически". Встречный вопрос: "А цыгане будут?" Мы сами - цыгане.

Картежники заспорили. АСУ выигрывает или проигрывает? Синяк его красит. Если бы под глазом, было бы совсем хорошо. После обеда отобрал у меня микроскоп, общался со своими амебами. Самая ему компания!

Вспомнился вчерашний сон: кто-то меня сзади щекочет, оборачиваюсь - никого. Жуть!

Кажется, пора. Валентин от Малова - рысцой к реке. Отдышаться, голову остудить. Полог палатки откидывается, Малов высматривает меня. Иду, иду, на моих отстающих еще минута в запасе.

Разговор обо всем. Самочувствие, работа, быт, мозоли, дисциплина, что можно, чего нельзя. Неинтересно. А вот это интересно. "Как вам товарищ Полосов?" Брякнул без всякого перехода. Никак, говорю, а что? "Жаловался, на вас жаловался. Держитесь вы высокомерно, замечать не хотите. Нельзя так. Он, к вашему сведению, тоже наукой занимается, диссертацию пишет, скоро кандидатом будет". Врет. Не мог Валентин на меня бочку катить, тем более перед ним. Наверняка было так: Малов замечает, что между нами какая-то кошка, и стал из него жилы тянуть: почему, в чем дело, мы здесь одна семья, жить надо дружно. В ответ тот промямлил что-нибудь неопределенное: я, мол, не против, всей душой, если, конечно, она... А теперь Малов несет отсебятину. "Коллег следует уважать, Ирина Константиновна. На взаимном уважении коллектив держится". Выходит, я ведьма. А про коллектив надо запомнить. Очередной маловский афоризм. К отвальному дню, не поленюсь, изображу на ватмане - и гвоздями на доску, поверх всех приказов.

* * *

В голове после Малова пыльно. Пошла проветриться. Нос к носу - Валентин. Смотрит во все глаза, в зрачках - напряжение. Вспомнила маловское "следует уважать", расплылась. Он не понимает, что меня развеселило, но тоже рот до ушей. Дай, думаю, поиграю. Что во мне смешного? - спрашиваю. Он даже вздрогнул, не ожидал такого поворота. "А во мне? - говорит. - Ведь и вы смеетесь". Так ты же смешной. Разве не знаешь? Сказала и пошла. Пусть мух не ловит.

Да, чуть не забыла. Это было вчера. Сижу у палатки, обдумываю, что записать в дневник. Забыла, не заметила, как подошел он. Откуда только взялся, вроде бы бродил где-то. Что, спрашиваю, надо? "Так вы же меня позвали". Чушь, говорю, иди гуляй. Вот и гадаю второй день: может действительно позвала, помимо воли? С ума можно сойти. Надо последить за собой.

Следователь. Пропавшие тоже нуждаются в защите. Считайте меня его доверенным лицом, адвокатом. И в этом качестве я могу предъявить вам кое-какой счет.

Монастырская. О, вы начинаете пугать.

Следователь. Вместе с Нечаевым вы обманывали Полосова. Сговором, слежкой, тайным дневником. Поставьте себя на его место. Кто-то из ваших коллег ведет за вами наблюдение - что вы сказали, куда пошли, как посмотрели. Вам было бы приятно?

Монастырская. Но он не знал.

Следователь. А если знал? Я почти уверен - знал. И уж наверняка, догадывался. Не будем забывать, что Полосов не как все, он способен на большее.

Монастырская. Вы меня удивляете. Следователь, трезвый, рациональный человек, служитель логики и фактов, а тут заумь. Это же нечаевские бредни. Человек-эхо - чистейшая мистификация, пошлый анекдот.

Следователь. Вы меня тоже удивляете. С таким энтузиазмом взялись помогать Нечаеву и вдруг...

Монастырская. Совсем не вдруг. У меня и сомнений никогда не было, что играю в сказку. В самую элементарную - про Иванушку-дурачка и Царевну-лягушку. Только не думала, что и конец будет такой же занудный.

Следователь. Сурово, однако. Играть с человеком, забыв, что он не бумажный Иванушка-дурачок...

Монастырская. Но и я не болотная лягушка-квакушка. Мне эта игра дорого стоила. Не хотите стать моим адвокатом? Так вот представьте, что ваша клиентка, я то есть, в один прекрасный день вдруг обнаруживает, что влюблена. Да, да, самым натуральным образом. В Полосова, в этого идиота. Она так долго за ним присматривала, так о нем много думала, что видеть больше никого не хотела и думать ни о ком не могла... Преувеличиваю, конечно. Любовь - сильно сказано. Не такая я уж... И у меня был Илья. А знаете, почему у меня расстроилось с Сотником? Вы же мой адвокат, могу быть откровенной. Я охладела к нему. Сразу, в одну неделю. Как появился Полосов, об Илье я уже не вспоминала...

Из дневника И. К. Монастырской

Временами он куда-то исчезает. Обычно уже к вечеру. Был на виду, крутился - и вдруг его нет, как сквозь землю. Причем надолго - час, полтора. Малов однажды обыскался, облазил все вокруг - впустую. Объявился только к ужину. И как ни в чем не бывало. Я не удержалась, спросила, где его черти носят. Он только слюну сглотнул... Странно, однако. Все равно узнаю.

Что с Ларисой? Молчит. Лежит и молчит. Светопреставление. Подаю голос. Без ответа. Ну, как знаешь. Коконом завиваюсь в одеяло, отгораживаюсь спиной. В палатке тишь, без благодати. Сон не идет и, чувствую, не скоро придет. Не привыкла я так, без ларисиного отчета. Говори же! Наконец слышу: "Он про тебя спрашивал". И вековая пауза.

Перевариваю, соображаю. О чем таком он мог спросить, что она сразу сникла? Или достаточно было упомянуть мое имя? Не паникуй, подружка, не бери в голову. Его интерес ко мне совсем не тот, какой ты думаешь. Отходи, отмокай, давай пошепчемся. Ты ведь тоже не уснешь.

Все-таки я мудрая. Лариса - это Лариса. Переворачивается, осторожно жмется к моей спине, дышит в ухо. "Я ему про тот случай с гюрзой. Помнишь? Еще бы шаг, и она бы меня цапнула. Хорошо, говорю, что у Иры палка была. Назвала тебя, а он: "Вы давно знакомы?" Разъяснила в двух словах и дальше. Он перебивает, снова про тебя. Я ему о своих страхах, а он о тебе. Ну, думаю, раз такое дело, мне с тобой говорить не о чем. Повернулась и пошла... Ты не сердись только. Я на тебя тоже не сержусь".

Лариса заснула первой. Я потом.

Донимают сны. Один совсем кошмарный. Сама за собой подглядывала. Иду по дороге, впереди женщина, вроде бы знакомая. Присматриваюсь и холодею: так это же я! Смотрю жадно, интересно ведь, хоть и жутко, за собой со стороны понаблюдать. Крадусь следом и дрожу: вдруг оглянется. И точно, голову уже поворачивает, сейчас увидит... Проснулась.

После шести он и Лариса направились в соседнее ущелье. Это близко, только перевалить через гребень. Но пока взберешься - килограмма два потеряешь. Охотников до таких прогулок мало. Это как раз тот случай. когда охота хуже неволи. А у них что за охота?

Минут двадцать они карабкались по склону. Просматриваются отлично. Эквилибристы под куполом цирка. Побросав все, мы стоим, глазеем. У Малова так даже челюсть отвисла, рот нараспашку. Какое-никакое, а зрелище, развлечение. Вот он ей руку тянет, подтаскивает, показывает, куда ногу ставить. Нам издали виднее, тоже подсказать хочется, переживаем. Спортивный азарт.

Вру, азарт не спортивный, с другим душком. "Что они там забыли?" Это Алевтина Ивановна. Невинно так спрашивает, будто только что из яйца вылупилась. "А вы догоните, спросите", - советует АСУ. Густо запахло коммуналкой. Ух какая большая замочная скважина!

Женщин в лагере трое. Алевтина Ивановна самая древняя, ей за пятьдесят, девица. До неприличия хорошо сохранилась, любопытна, как пионер, замучила всех "почемушками". Когда скалолазы вернулись (с цветами, разумеется), наша девица с обидой: "Так вы по цветы ходили. Почему не сказали, я бы тоже"... АСУ аж поперхнулся. "В следующий раз вас непременно пригласят, мадам. У вас все еще впереди".

Лариса букеты на стол. Пышет жаром (от ходьбы, конечно), сияет (от впечатлений, конечно).

Ничего не хочется делать. Писать тоже. Малов: "Плохо выглядите. Температура как?" Заставил сидеть с градусником.

Завтра - к арчовнику, вылечусь.

От Ильи ничего, надо бы послать весточку.

Следователь. Как часто вы связывались с Ириной Константиновной? Можете не отвечать, не настаиваю.

Сотник. Вы хотите, видимо, знать, почему мы, при наших близких отношениях, вроде как забыли друг о друге. Не совсем так. Я не досаждал ей, это верно. Вскоре после ее отъезда я приболел, был на бюллетене, и не хотел, чтобы она узнала. Зачем? Подумает, что серьезно.

Следователь. Но и она не напоминала о себе. Я просмотрел все радиограммы.

Сотник. В порядке вещей. Полевые условия, неустроенность, работы по горло - сами посудите, до писем ли?

Следователь. И вы никак не связывали ее молчание с Полосовым, то есть с экспериментом?

Сотник. В те дни я и забыл об этом. Напомнил Эдуард Павлович. Он зашел как-то и спросил, какие вести от Ирины. Его интересовал прежде всего Полосов.

Следователь. И тогда вы решили слетать в лагерь. Вдвоем. По чьей инициативе? По вашей, или Нечаев настоял?

Э. П. Нечаев.

Илья не такой уж открытый, как кажется. О себе вообще не любит говорить. Будете рядом и не узнаете, что с ним стряслось. Это мне в институте сказали, что он бюллетенит. Я даже звонить не стал, поехал сразу к нему домой.

Валяется на диване, оброс, взгляд отсутствующий. Таким я видел его лишь однажды, лет двадцать назад, когда мы только познакомились. Но там причина была, личная драма. А что сейчас? Спрашивать бесполезно, не скажет. Хандра, кстати, тем и знаменита, что ее трудно объяснить. Человек не знает, чем придавлен. А Илья явно хандрил, в этом вся его болезнь.

Я, конечно, мог предположить - из-за Ирины. Но, с другой стороны, они неделю как расстались, и все было прекрасно. Что за это время могло произойти? Напускаю на себя озабоченность: страшно, мол, беспокоюсь, как там, в лагере, мой подопечный и какие, кстати, новости от Ирины. Тут и выяснилось, что она не дает о себе знать. Я предложил слетать.

И. С. Сотник.

Вы не знаете Эда, он кого угодно на ноги поставит. Ему бы врачом работать, невропатологом. Меня он не в первый раз выводит из транса. Мы и подружились, можно сказать, как врач и пациент. Пациентом был я. Давно это, смешно вспомнить. Банальная история: не повезло в любви. Дали мне, как говорится, от ворот поворот. В прошлые века что в этих случаях делали? Отправлялись в дальние походы, шли на войну, под пули, искали приключений. А я - в дом отдыха. Взял путевку, думал, сменю обстановку, развеюсь, забуду. Не тут-то было. Говорят же, от себя не убежишь. Как приехал, завалился в кровать и целыми днями на спине, потолок изучаю. В столовую через силу хожу, аппетита никакого, только ложку пачкаю.

Сосед по комнате, а это был Эд, пытался расшевелить. То в бильярдную позовет, то в кино, анекдотами занимал, истории смешные рассказывал. И чем, вы думаете, вылечил? Яблоками. Самыми обыкновенными яблоками. Приносит однажды куль, выложил на вазу, а. одно - в руке и подсаживается ко мне на кровать. Говорим о чем-то, он между тем яблоко в руках вертит, поглаживает, ласкает. Я не столько слушаю, сколько смотрю на это самое яблоко, как оно воском отливает, из-под пальцев светится. Эд перехватил мой взгляд, на, говорит, ешь. Сам другое взял и со мной за компанию - с аппетитом, с хрустом. Я следом, жую машинально, челюстями работаю. Не кислое, спрашивает, еще будешь?

Он мне тогда полвазы скормил. Я ему за те яблоки на всю жизнь благодарен. Вместе с ними, видать, я еще что-то сжевал.

Из дневника И. К. Монастырской

Радиограмма: прилетает Сотник и с ним еще кто-то. Малов разорался на весь лагерь: "Вам персональный привет от Ильи Сергеевича". О наших с Ильей отношениях знают, мы секрета не делали. Почему же готова растерзать Малова, словно он разгласил нечто, что мнехотелось бы скрыть? Скрыть от кого?

Жду Илью с непонятной тревогой. Радоваться бы, что свидимся. Вечность как расстались, вспоминается уже смутно. Потерялся где-то, пропал. Мог бы как-то напомнить о себе. Я тоже хороша, за все время - ни строчки. Что я ему скажу?

Подошел Валентин, сел на ящик рядом. "Неприятности?" Ты еще! Нашел, когда с расспросами, шагал бы к Ларисе - вон она молнии мечет. Не сказала, даже не подумала - настроение было у меня такое. Он понял без слов, поднялся, пошел к кухне, взял топор, веревку; Слышу разговор с Маловым: "Схожу за сушняком, дрова кончаются". Малов только рукой махнул, делай, мол, что хочешь. У него свои заботы. Приезд Сотника да еще с кем-то - своего рода инспекция, надо быть начеку. И то, что Полосов пошел по дрова, - очень кстати. Пусть начальство видит: люди при деле, здесь не курорт.

Мне тоже хочется куда-нибудь скрыться.

И. С. Сотник.

Ее я увидел еще из вертолета. Посадочная площадка в двух шагах от, палаток. Встречать высыпали все. Она особняком, в Атороне. Одета по-полевому, в джинсах, но кофта явно не для работы - куплена где-то по случаю, и Ирина, помнится, чисто поженски радовалась покупке.

А вот поговорить с ней, представьте, не удалось. Поздоровались, я задержал ее руку, ждал: чмокнет в щеку, но она на людях не решилась. И мне неудобно было уделять ей много внимания. Прилетел не на свидание, по делам. Пошли доклады, расспросы, просьбы. Малов неотлучно, заставил просмотреть кучу бумаг. В полевых условиях они плодятся не меньше, чем на канцелярских столах. И так почти до отлета, у нас и было всего два часа. Краем глаза я посматривал, где Ирина. Выпала минута, когда мы могли бы переговорить. Перехватил Эд. Отвел ее в сторону, обсуждали что-то с серьезным видом. Признаться, я обиделся на него.

Ему тоже не повезло. Он рассчитывал повидать Полосова, но тот, как назло, ушел по каким-то делам. В общем, поездка была неудачной.

Да еще записка. Ирина сунула мне в карман, когда мы уже шли к вертолету. Прочел я только в городе. Всего три слова: "Мне здесь тошно". Хотелось думать, что ей тошно без меня, но обольщаться не стал, она бы так и написала.

Следователь. Продолжим, Эдуард Павлович, я нисколько не сомневаюсь в искренности ваших чувств к Сотнику. Вам хотелось помочь другу, и вы предлагаете слетать в лагерь. Там-де он повидается с Ириной Константиновной, объяснится, и все недоразумения, если они возникли, благополучно разрешатся. Но у вас был и свой интерес.

Нечаев. Разумеется. Полосов. К сожалению, я его не застал.

Следователь. Может, вас больше интересовала Монастырская? Вы даже не заметили, что лишаете своего друга возможности побыть с ней.

Нечаев. У нас было всего два часа.

Следователь. И почти все это время вы провели с ней.

Нечаев. Она могла в любой момент прервать наш разговор.

Следователь. Да, но она этого не сделала. Почему? Вы ведь могли предположить: она боялась объяснения с Сотником и была рада, что вы ее занимаете. К тому же, и это едва ли не главное, ей хотелось говорить о Полосове.

Нечаев. Вопросов в связи с ним было много.

Следователь. Я почти уверен, вы еще до поездки догадывались, что отношение Монастырской к вашему другу сильно изменилось. И причиной тому - опять же Полосов. Она, попросту говоря, увлеклась им. Вы этого хотели?

Нечаев. Так далеко в своих предположениях я не шел.

Следователь. Раньше, возможно, не шли. Но когда взглянули на обстоятельства глазами Сотника, когда встретились с Монастырской, вы убедились: это случилось... Теперь попробуем представить дело так. Ваша лаборатория проводит эксперимент. Программа почти выполнена, остается заключительный этап. Интерес к исследованию, с ваших же слов, утрачен, вас занимают другие планы. И вдруг ситуация резко меняется. Полосов плюс Монастырская, любовный дуэт. Программой такой поворот не предусмотрен, не посмели предусмотреть, с любовью не шутят. Но это же чрезвычайно интересно! Как поведет себя человек-эхо, что предпримет Монастырская и вообще какая каша сварится? Вы ведь большой охотник до такого рода блюд. И тогда вы бросаете все ваши дела и снова с головой в эксперимент.

Нечаев. Вы рисуете меня каким-то монстром. Да будь у меня хоть малейшие опасения... Я и полетел в лагерь, чтобы разобраться на месте.

Следователь. Разобрались, убедились, но эксперимент тем не менее не прервали.

Из дневника И. К. Монастырской

Сон. Будто просыпаюсь ранним утром на городской квартире и чувствую, во дворе что-то происходит. Выбегаю в ночнушке в подъезд, вижу: по газонам бродит большущий медведь. (Такие громадные только в снах). Голова к земле, ищет что-то, вынюхивает, меня не замечает. А мне страсть как хочется разбудить весь дом, чтобы люди тоже увидели, какое у нас во дворе косматое диво. Соображаю: если бросится на меня, успею шмыгнуть в дверь. А он уже учуял, глянул красными глазами - и как метнется ко мне. Я за дверь. Хочу запереть и - ужас! не могу сладить с замком. Зверь уже рядом, слышу сопенье. В отчаянии подпираю дверь плечом, а медведь даже ломиться не стал, трахнул лапой - в двери пролом. Последнее, что увидела - над головой огромная когтистая лапа.

Это еще вчера, сразу не решилась записать. Боюсь, будет выглядеть, как записки из сумасшедшего дома. Попахивает мистикой, не для нервных.

Вторая половина дня. Все в сборе, заняты кто чем. Я отсела в сторону, штопаю блузку - она уже вся в шрамах, от кустов не убережешься. Слышу, подходит кто-то. Уверена, что это Алевтина Ивановна. Только у нее такой мелкий, семенящий шаг. Спрашиваю, не поднимая головы, что ей надо. Отвечает: "Меня заинтриговало, чем это вы так увлечены, милочка". Я не могла ошибиться: голос ее, слова ее - одна она зовет меня милочкой, а глянула - и оторопела: Валентин! Он тоже ошалел, как человек спросонья - что-то сморозил во сне и не знает, как теперь загладить. Извините, лепечет, я только что стоял с Алевтиной Ивановной. Объяснил, называется. Сам тут же ретировался, а мне сиди и гадай, что он хотел сказать. Выходит, я и не виновата, что обозналась - так и должно быть. Но откуда ему знать, с кем я его спутала? Или, постояв рядом с нашей старушкой, он теперь и ходить должен, как она, и говорить ее словами?.. Голова кругом. Я чуть палец к блузке не пришила.

* * *

Знает ли он, зачем я хожу к арчовнику, чем занимаюсь? Вся наша группа завязана на одной теме, разговоры вокруг одного и того же,- тут любая бестолочь поднатореет. Года три назад был у нас статистом Кузьма Петрович - человек, начисто забывший, где и чему он учился, - так и тот к концу полевого сезона заявил: я теперь по вашей части профессор, могу лекции читать. И ведь прочел. Взгромоздился на перевернутый ящик из-под консервов, руки за спину, откашлялся и пошел чесать про растительные сообщества, биоценоз, экосистемы - мы ушам своим не поверили.

Валентин о моей работе за все время, что мы в лагере, ни словом. Обидно даже. Хотя бы из вежливости поинтересовался, как дела. Полная отстраненность. Почему? Безразличие, черствость? Но он же, по уверению Нечаева, сама внимательность, гений чуткости. Тогда в чем дело?

Будь здесь Эдуард Павлович, он, разумеется, не дал бы Полосова в обиду, свалил бы все на меня. Это, мол, я такая охладела к теме, работа меня не греет, не волнует, никаких в связи с ней эмоций, переживаний - вот Валентин и "молчит", не отзывается, и нечего к нему цепляться.

Как все просто, до отвращения. Машинная логика. А если мне сейчас нужно, чтобы кто-то растормошил меня, зажег работой, вызвал к ней интерес? Он что - так и будет "молчать"?

Арчовник почти у истока двух ущелий. Возвращаюсь в лагерь не по своему, а вторым - куда ходили он и Лариса. Менять маршрут не рекомендуется (Малов: "Категорически!"), но уже поздно, иду. Что-то заставило. Самое убедительное объяснение: черт попутал. И сидит этот черт во мне - шкодливый, настырный, и спасу от него нет. Иду воровкой, озираюсь, словно что украла или собираюсь украсть и боюсь - застукают.

Прошла уже изрядно, вдруг слышу - крик. Протяжный, с нарастанием. Издалека, из низовий ущелья, до меня лишь слабая волна докатывается. Вначале не по.верила: кому здесь кричать, глушь, безлюдье. Померещилось. Нет, крик повторяется. Побежала на голос.

Бегу и уже догадываюсь: он, конечно, Валентин, кто еще! Пора бы привыкнуть - от него всего ждать можно. Вообразить только: стоит на дне ущелья детина, ладони у рта рупором и орет. Прокричит и вроде бы слушает, как откликнется.

Заметили друг друга почти одновременно. Деваться некуда, иду на сближение. Он смущен. "Вы как здесь?" Очень просто, говорю, ногами: услышала, орет кто-то дурным голосом, бросилась очертя голову - решила, беда какая, помощь нужна, а тут... Он, оказывается, здесь развлекается, эхо по ущелью гоняет. "Хотите послушать?" Чистый ребенок. Нет уж, наслушалась, пока шла. "Совсем не то, не то, вы с этого места, только отсюда надо. Сами попробуйте". Настаивает, почти умоляет. Уговорил: пробую, чтобы отвязаться, ору. Вначале никакого отзвука, тихо, потом кто-то слегка огрызнулся, заворчал и вдруг как рявкнет, как завопит. Вот это эхо! Сама птица Рох между скалами заметалась, да не одна, целую стаю переполошила. Вдоволь поругались, подразнились - и снова в скалы... По первому разу впечатляет. Но он же слушает часами. И какой уже день! (Я-то гадала, куда это он из лагеря исчезает?)

Мы впервые вот так - одни, без свидетелей. Стоим друг перед другом, совсем близко. Пока орали, болтали, все было ничего, никакая блажь в голову не лезла. А тут вдруг до меня доходит, что одни, без свидетелей, и совсем близко. Ну и покатило. Во рту сушь, дыхания никакого. Он тоже насторожился, в струнку. Разговор, естественно, побоку. Застыли зверьками, чего-то ждем. Знаю, что в глаза сейчас смотреть никак нельзя, унесет по течению, но оторваться уже нет сил, впилась намертво. Хоть бы, думаю, помешал кто, камень сорвался. Эй, птица Рох, где ты? Слети со своей скалы, оглуши криком, ударь крылом! А кому мешать, если одни, без свидетелей и совсем близко? Только на себя и рассчитывай. Не смей, говорю, дуреха, очнись, никому это не нужно. Потом же не простишь себе, возненавидишь... И вот тогда происходит нечто странное. Валентин отшатнулся, обхватил голову руками, будто она разваливалась, а он хотел ее удержать. Лицо перекошено, сам дрожит. "Почему? - спрашивает. - Почему вы хотите, чтобы я вас ударил?" Я не ослышалась, он сказал "ударил". Ни о чем таком я его даже в мыслях не просила, с чего он взял? Но если подумать... Бедный, кто же сотворил тебя таким несчастным? Ну, ударь, ударь, если тебе станет легче, я того заслужила.

Возвращаться вместе нельзя. Иди, говорю, как пришел, а я пройду дальше. "Но почему?" Так надо, дурак.

Какое же бдительное око у нашего табора! Заметили, что я пришла не с той стороны. "Вы же, милочка, уходили утром туда" (Алевтина Ивановна). "Она обошла вокруг шарика, в кругосветке была. Колумб" (АСУ). Ладно, язва, я тебе припомню Колумба.

Малов не смотрит, сопит. Бережет до очередной пятницы, накапливает материал, потом уж отыграется. Плевать!

Сложнее с Ларисой. Поглядывает подозрительно. Взгляд на меня, взгляд на Валентина. Пришли-то мы почти одновременно. Вечером, забывшись, шепчет доверительно: "Знаешь, куда мы с ним тогда ходили?" Знаю, говорю: аукаться. Лариса - в слезы.

* * *

Вспомнила сон. Мы с Ларисой работаем в цирке. Идет представление. На арене - бочка. С порохом. Мы жонглируем горящими факелами. Это трюк у нас такой. Зрители сидят смирно, ждут, когда факел в бочку, а мы на воздух. Может, и дождались, конца не помню.

И. К. Монастырская.

Я ведь в дневник не все писала. Может, о самом важном для Нечаева как раз и умалчивала, не хотела, чтобы он узнал. Наблюдать за человеком, причем не для себя, для других - все равно что судить его. Так или иначе выносишь приговор - подбором фактов, оценкой. Помню: наука, эксперимент. Но это же не обезьянник! Там не только наблюдать, морить голодом простительно - подсовывать вместо конфет горькую пилюлю и смотреть, как макака отплевывается и какие рожи корчит. А здесь человек. Скажете, врачи тоже наблюдают? Так то больных, болезнь изучают. А что изучала я?

И если бы действительно наблюдала - подсматривала! Выглядело все как тайная слежка, а мой дневник - настоящий донос. Не донесение, именно донос, с самым скверным душком. Меня больше всего это и угнетало. До сих пор не возьму в толк зачем нужна была какая-то скрытность, конспирация. Почему бы с самого начала не предупредить Полосова: эксперимент есть эксперимент, так что знай, ты будешь под наблюдением? Одно время у меня даже возникло желание подойти к нему и сказать все как есть. Я, наверное, так бы и сделала, если бы не одно подозрение.

Дело вот в чем. С некоторых пор мне стало казаться, что Валентин раскусил меня, то есть каким-то образом разгадал, что я слежу за ним. Полной уверенности в этом у меня, конечно, не было, но думать так я все же могла. Он сам дал мне понять, возможно, я даже спровоцировала его, затеяв скользкий для нас обоих разговор.

День, помню, был пестрый, с утра солнце, к полудню задул ветер, непонятная хмарь, а вечером остро запахло грозой, быстро стемнело. Прятаться по своим конурам не хотелось, и вся наша вольница потянулась к столовой, послушать приемник. Слушать можно и из палаток, гремит на все ущелье, но колхозом веселей.

Лариса пошла под навес, я задержалась, готовила к ночи наше логово. А Валентин, думаю, ждал, когда я останусь одна, и тут же сделал знак: отойдем, мол. К тому времени у нас уже отношения такие - можно и знаками.

Удалились метров на тридцать, за кусты, расположились .на валуне. Темень вокруг, но наших мы различаем, на столе у них фонарь; нас же они при всем желании увидеть не могут. Кажется, не заметили, что мы уединились, пока спохватятся, наговоримся.

Зачем меня позвал Валентин и о чем мы говорили, рассказывать не обязательно. Только самую суть. Это было на второй или третий день после нашей бурной встречи в ущелье, и я еще не совсем, что называется, очухалась. Впечатлений хоть отбавляй, сразу не проглотить. Мне даже боязно стало с Валентином, чем-то он пугал меня. Мистика какая-то. Ну, хотя бы с этим эхо. Что за странность? Не мог же он просто так, от нечего делать, ходить на одно и то же место и орать. Не мальчик, в конце концов, не ребенок. Это уже много позже Нечаев пытался мне объяснить: мол, эхо служило ему какой-то моделью, помогало что-то понять. Но тогда я не знала, что и подумать. И как раз в тот вечер решила спросить у Валентина, что за блажь у него такая. Он отшутился: не с кем душу отвести, так хоть с горами, с часок поаукаешь - вроде как наговорился. И вдруг серьезно: "А зачем вам, Ирина Константиновна, знать?" Меня словно током ударило. Ага, думаю, жди, так я тебе и сказала. Обхожу вопрос, гну свое. Понимаю, говорю, какое-никакое развлечение; должно быть, скука заела. Ну, а вам, спрашивает он, не скучно? Нет, отвечаю бодро, меня работа развлекает, не замечаю, как дни летят. И на это, обратите внимание, он мне говорит: "Что-то вы, Ирина Константиновна, перерабатываете. Нагрузок много?"

Ох, как я тогда пожалела, что темно, не видать, что в глазах у него.

Из дневника И. К. Монастырской

Эдуард Павлович! Эти строки адресованы лично вам. Читая дневник, вы, думаю, уже обратили внимание, что поминаю я вас часто и не совсем лестно. Если намеки и полунамеки не произвели впечатления, то сейчас скажу открытым текстом.

Вы злой, бесчестный человек! Во что вы меня впутали? Вы, безусловно, знали, какая каторга меня ждет, и тем не менее бросили на адскую сковороду. Конечно, так мне, дуре, и надо, сама полезла в пекло, но жаровня - с вашей кухни, вашего изготовления, и только вы могли предупредить, обязаны были предупредить, как она будет печь. В качестве цыпленка-испытателя свидетельствую: печет изумительно, работает безотказно, сверх ваших ожиданий. Только в следующий раз, если найдете еще дураков, берите, как взяли у Полосова расписку в том, что жариться иду добровольно, прошу никого не винить.

Вы обманули меня многократно. Наставляли быть нейтральной, объективной, бесстрастной. Ложь! Не чурка я, не автомат. Желаю вам оставаться бесстрастным, когда будете читать это послание. Далее. Вы уверяли, что от меня требуется только вести дневник и что роль моя - сторонний наблюдатель. Снова ложь! В вашей затее нет и не может быть сторонних наблюдателей. Здесь все - главные действующие лица. Я такой же подопытный кролик, как и Полосов, и мой дневник - это кляуза не столько на Полосова, сколько на меня. Можете радоваться: я исправно веду "слежку за собой. Каждая дневниковая строчка - итог этой слежки. Вы лгали и тогда, когда просили быть совершенно откровенной, искренней, не стесняться интимных подробностей - в науке-де нет интима. Можно подумать, вы ложитесь в постель в обнимку с наукой и потом рассказываете об этом, да еще совершенно откровенно.

После всех этих излияний (здесь действительно искренних и откровенных) я хочу попугать вас. Поскольку заведомым обманом (акцентирую - обманом!) вы втянули меня в свои темные делишки и заставили страдать (не преувеличиваю - миллион терзаний!), я как всякая обманутая и страдающая женщина горю жаждой мести.

Будучи психологом, вы, надеюсь, отлично понимаете, что желание мое вполне естественное. Иначе я не была бы женщиной.

Вот только какую придумать месть? Не улыбайтесь, не настолько я беспомощна и не настолько вы недосягаемы, чтобы с улыбкой отнестись к угрозе женщины. О, как мы умеем мстить! Вот пойду сейчас к Валентину и скажу, что я ваш тайный агент, занимаюсь здесь слежкой. Могу я так сделать? Могу. Вы заставили меня шпионить, а я явлюсь с повинной, и тогда вся ваша затея псу под хвост. Что, побледнели? Пока успокойтесь, я этого не сделаю. Слишком примитивно, не изящно. И эффект не тот: сорву эксперимент - и только. Со временем вы сделаете второй заход, и помешать я уже не сумею.

Что, если подсунуть вам жирненького поросенка в виде липового дневника? Буду писать не то, что есть, а что моя левая нога захочет. Ведь съедите - еще как! - с потрохами проглотите. Вы, наверно, заметили: у меня склонности к сочинительству. Думаете, не заморочу вам голову, разоблачите? А давайте попробуем. Я вот сейчас переворачиваю в тетради лист, ставлю дату и пишу: "Вчера Валентин утащил меня в кусты". И таких подробностей наворочу, такого насочиняю, что вы поверите, обязательно поверите. Ведь ваш выкормыш поступает так, как другим хочется (он же человек-эхо!), а у меня, представьте, как раз желание такое, чтобы утащил в кусты. Ну, как?

Не завидую я вам, Эдуард Павлович. Рискованная у вас работенка - на психике играть. Того и смотри, сам психом станешь.

Чтобы сохранить за собой инициативу, я не скажу, как собираюсь отомстить. Помучайтесь.

Для размышления подбрасываю совершенно сумасшедшую идею. Присмотритесь повнимательнее, кто кем играет. Вдруг в нашем треугольнике главный игрок - Полосов, а мы для него всего лишь игрушки. Вы не допускаете такого варианта?

Думайте, профессор Нечаев, думайте!

Следователь. А ведь Монастырская высказывала похожую мысль.

Нечаев. Остроумно, но не более. Я бы отнесся к этой идее серьезно, будь Полосов жив. Если бы он взял инициативу в свои руки, все бы сложилось по-другому. Тогда бы и дела никакого не было.

Следователь. Как знать. При ваших, извините, экспериментах та же Монастырская вправе подать на вас в суд. И вам, уверяю, пришлось бы не легче, чем сейчас. Нечаев. Подскажите ей. Еще не поздно.

Следователь. Пока и она под следствием. Может оказаться, что Ирина Константиновна, пусть неумышленно, существенно повлияла на ход событий. Да так оно и есть.

Нечаев. Ну, знаете, с таким подходом можно обвинить кого угодно.

Следователь. А вы что думаете? Из ближайшего окружения каждый внес свою лепту. Обстановочка в лагере была, я вам скажу...

Из дневника И. К. Монастырской

Инцидент. Малов расписал программу на завтра. Кому в лагере, кто в маршрут. И все шло гладко. Не поделили статиста. Антон Львович Швец (из вечно недовольных, дверью ударенный) требует себе: без помощника он завтра никак не может. Алевтина Ивановна и слышать не хочет. "Как же так! Мне обещали, мы еще на той неделе договорились". Развели базар, конца не видно. Алевтина Ивановна бегает от одного к другому: "Вы видите? Вы слышите? Никакого уважения? Какая-никакая, но я все-таки женщина".

Такого рода спектакли у нас случаются, ими нас не удивишь. Малов даже повеселел, взбодрился. Пришел его звездный час. Что бы мы сейчас без него делали" как бы развязали узел. А он одним махом: "Товарищ Полосов останется в лагере, он мне самому нужен". Гений все-таки. Никому не приказывал, никого не просил и никого не обидел, не ущемил.

Но вот Валентин... Не ушел, не отвернулся. Скандал-то из-за него, тут любой почувствовал бы себя неловко. Хоть бы сделал вид, что ему все до лампочки, разбирайтесь, мол, без меня, как знаете. Нет же, стоял посреди базара и смотрел во все глаза - жадно, остро, с каким-то садистским любопытством. Да еще, клянусь, ухмылялся. Меня даже передернуло. Он ли это или его двойник? Сколько ж у него обличий?

От инцидента пошли круги. Львович, видимо, решил отыграться на статисте. Еще при дележе, оставшись с носом, прошипел во всеуслышанье: "Не ожидал от вас, молодой человек. Это вам так не пройдет". Никто не понял, чего он не ожидал, но знали - не пройдет. Иначе он не был бы Дверью-Ударенный. Часа два он где-то пропадал, а во время ужина вручил Малову запечатанный конверт. Принародно, демонстративно - чтобы все видели и слышали. "Вот. Заявление. Прошу рассмотреть и принять меры. Самые радикальные!"

Все-Таки-Женщина приняла на свой счет, пальцы к вискам: "Вы почему всех пугаете?! Кто вам дал право?! У меня от вас давление. Не могу!" Ушла, оставив недопитый компот. Потом, когда все разошлись, вернулась, допила.

Кому весело, так это АСУ. Постреливает во всех подряд. Ему только дай повод, а тут такой полигон, столько мишеней! Меня до времени не задевает, знает, что и сам может схлопотать. Но не выдерживает, это выше его сил. "Вы истинная олимпийка, Ирина Константиновна, такое спокойствие! В конверте-то бомба". Это что еще за намеки?

* * *

Пока светло, надо отписаться. Все пишут. Повально, поголовно. Не лагерь, а канцелярия. Пристроились кто где и строчат. В самых разных жанрах - отчеты, графики, письма. Малов - наверняка приказ или инструкцию. Кто-то, не исключено, вдохновился на очередное заявление. Тоже уважаемый жанр. Ни к какому другому не относятся с большим вниманием.

И Валентин пишет. На "нашем" валуне. Одну ногу под себя, другая коленом вверх. На колене рыжий блокнот, с которым он не расстается - кенгуренком так и торчит из заднего кармана джинсов. Заполняет, значит, дневник. Там, думаю, и про меня. Заглянуть бы!

Ко мне спиной, лица не вижу. Интересно, какое у него сейчас выражение?

В очередной раз поднимаю глаза и холодею: двойник! Смотрит на меня, как в микроскоп на амебу. Ах ты, перевертыш! Грожу кулаком: я вот тебе! Двойник мигом исчезает, появляется другой, привычный. Помахивает рукой - не буду, мол, больше подсматривать, так получилось, случайно. Отворачивается и снова пишет. Как в нем эти двое уживаются?

Сегодня пятница. Скоро на экзекуцию к Малову.

Следователь. Что все-таки в нем настораживало вас?

Монастырская. Выражение лица. Оно часто менялось.

Следователь. Но это же несерьезно.

Монастырская. Для вас несерьезно, а меня от его хамелеонства в дрожь бросало. Не просто менялось - это были совершенно разные лица. Вернее, лицо одно и то же, но словно оно принадлежало разным людям - то одному, то другому, потом третьему. Даже объяснить трудно, ничего подобного я в жизни не наблюдала. Понятно, когда человек меняет маски - это маскарад. А представьте, если бы маска начала менять людей. Вот такой у него был маскарад. Спятить можно.

Следователь. И когда вы это в нем обнаружили?

Монастырская. Точно не помню. В первые дни ничего подобного не было, это уже позже с ним стало что-то твориться.

Следователь. Но другие, насколько я знаю, не замечали.

Монастырская. А никто к нему и не присматривался. Каждый был занят собой.

Следователь. Может, все же дело не в нем, а в вас - появились предвзятость, мнительность?

Монастырская. Не отрицаю: я жила в постоянном напряжении, издергалась, стала подозрительной, злой, от всех ждала каких-то пакостей, от него тоже. В таком состоянии могла, конечно, и нафантазировать, но не настолько же. И сейчас еще как вспомню эти его рожи...

Из дневника И. К. Монастырской

О вчерашнем. По горячим следам не могла, всю трясло. За ночь перетряслось. Не смертельно, существовать можно.

Альфа маловской проповеди - заявление Дверью-Ударенного. Там и обо мне. (Вот на что намекал АСУ!) Всего заявления Малов не показал, процитировал только ту часть, где мое имя. Закон подлости: поливают грязью одного, а пачкают многих. Я виновата в том, что оказываю знаки внимания Полосову и не скрываю "своего личного к нему расположения". Тут же резюме: не слишком ли далеко зашли наши интересные отношения и как отнесется к этому многоуважаемый Илья Сергеевич Сотник, когда узнает?

Я взъярилась. Он еще Илью приплел, собирается доносить, анонимки писать. И Малов, главное, туда же: что, если узнает? О чем, кричу, узнает, и какое всем вам собачье дело, не суйте нос туда, куда вас не просят. Истерика у меня. Малов с испугу перешел на шепот. Я ору, а он шепотом. Уверяет, что он-де ничего такого не замечал, но вот люди... Дверью-Ударенный для него уже люди? Запомните, говорю, если этой гнусной бумажке дадите ход или кто-то еще хоть раз заикнется,спалю весь лагерь. Самым натуральным образом - оболью все бензином, и пусть горит синим пламенем. Такой, обещаю, костер разведу - в институте будет жарко! С тем и ушла.

...На меня с утра посматривают так, словно я из зверинца сбежала. Дверью-Ударенный, встретив, шарахнулся в сторону.

Канистру с бензином спрятали под замок.

* * *

Донимают кошмары. На этот раз сон цветной, в красках. Живописный и в самом прямом смысле - замешан на живописи. Сижу дома в кресле, ничего не делаю, ни о чем не думаю. У меня в квартире ни одной картины, а тут, будто бы, слева на стене перовские охотники байки рассказывают, справа - репинские запорожцы турецкому султану письмо строчат. Потом, смотрю, никакие это не картины. Люди в них ожили, заговорили, лезут из рам. Сползли со стен, по комнате расхаживают, переговариваются, хозяйничают. И вроде бы все знают друг друга, из одной компании. Хотела я было крикнуть, кто вас сюда приглашал, по какому праву устроили здесь сборище, - не успела, над дверью звонок зазвонил, пришел кто-то. Что тут началось! Все заметались, сталкиваются, лезут в какие попало рамы. Охотники перемешались с запорожцами, да так и застыли, кто куда успел.

* * *

В воскресенье делай что хочешь. Малов безмолвствует, не понукает, выходной есть выходной. Но мы все равно корпим. Я за полдня успеваю больше, чем в рабочий день - никто не стоит над душой.

После обеда идем с Ларисой к речной запруде поваляться на камнях. Суровая необходимость - надо подпалить тело. Из экспедиций возвращаешься пестрой: лицо и руки черные, остальное-нетронутая белизна. Сущий гангстер, в перчатках и маске. Вот и ловишь часок-другой, чтобы обнажиться.

Подстилка у каждой своя, но лежим рядом. Отношения у нас с узелками, сразу не размотаешь. То откровенничаем, то обет молчания. Лариса не может не болтать, и если, бывает, отмалчивается, значит, с кем-то уже выговорилась. Ясно с кем, больше не с кем. Несколько раз я их видела вместе. Он как-то признался: ему с ней легко.

У Ларисы скоро большие перемены: собирается перебраться на Алтай, в какой-то там заповедник. Запрос пришел давно, месяца два назад, но тянула, раздумывала, а вчера решилась: уезжаю! Почему вчера, какие звезды сошлись на небосводе? Валентин тоже в курсе, и когда мы с ним заговорили об этом, спросил, нет ли у меня подобного желания - все к такой-то бабушке и отсюда без оглядки. Все равно куда, лишь бы сбежать. Общий миграционный настрой, эпидемия.

Грустно все.

Лариса книгу под щеку, спиной к солнцу, затылком ко мне. Разморило? Кожа темнее, чем у меня, когда-то успела загореть. Тело завидное, с четкими линиями, и все есть, хотя кому-то, возможно, покажется не в том объеме. По позвоночнику - тропинка золотого пушка. Я не удержалась, побежала пальцем по тропинке. Лариса вскочила, глянула недобро. Нервы, у всех нервы. Я извинилась.

Он нашел нас. Может, не искал, случайно набрел. Разгоряченный, волосы взмокли. Измотался где-то. (Опять орал в ущелье?). Мы отодвигаемся, освобождаем место на одеялах. Отказался, снял рубашку, расположился в изголовье.

Мне интересно: нас двое - кому предпочтенье? Кто другой на его месте не почесался бы, а для него, вижу, непролазная проблема. Ерзает, нервничает. Подобрал сухую травинку, повертел в пальцах, сломал. Внутренний дискомфорт. Должно быть, сам не знает, отчего ему неуютно. Как же он выкрутится?

Впрочем, если верить Нечаеву, выбор от него не зависит, выбирать между нами он просто не может. Это диктуем ему мы: кому он больше нравится, к той и потянется. Можно, кстати, проверить: я или Лариса? У кого магнит мощнее, с чьей стороны сильнее дует? Давай же, не тяни кота за хвост, определяйся, флюгер ты несчастный!

Берет у Ларисы книгу: "Что читаешь?" Они давно на ты, по-свойски. Но это еще ничего не значит.

Беспомощный взгляд в мою сторону: "Вы что-то сказали?" Бог с тобой, и не думала. С каких это пор ты стал хромать на ухо?

Вертит головой - то ко мне, то к Ларисе. И мы не помогаем, молчим, ждем. "Вы здесь неплохо устроились". Изобрел все-таки! Теперь мы для него только во множественном числе, и разделять он нас не будет. Так ему проще.

И все же долго не выдерживает, поднялся, рубаху на плечо. "Загорайте, не буду мешать!" Ушел.

Мы с Ларисой растягиваемся на одеялах. Каждая на своем. Границу не нарушаем.

Между прочим, в кляузе о Ларисе больше, чем обо мне. Она пришла после разговора с Маловым зеленая. Не потому ли и решила - на Алтай?

Нет, все-таки спалю. Если не весь лагерь, то эту гнусную бумажку. И бензина не надо.

Парадоксы маловского орднунга. Возвращаемся с речки, видим, висит новый график. После скандала Малов расписал на две недели вперед, в какие дни с кем быть статисту. График, должно быть, только что вывешен, все у доски, исследуют. Смотрю и глазам не верю: завтра к арчовнику идем в паре - я и он. И это после всего, что наплетено о нас в заявлении.

У доски немая сцена, не одна я с застывшим взглядом. АСУ ударился в поэзию: "И щуку бросили в реку". Малов в замешательстве: какого же он свалял дурака! Но изменить ничего не может, сам свел нас в интим-дуэт. Все посматривают на меня: как я? Я в упор на Дверью-Ударенного: ничего не поделаешь, судьба. Или вы, Антон Львович, имеете что-то против судьбы? У того лицо пятнами, над лысиной парок занялся. "Что вы из меня идиота делаете!" Прокукарекал - и в свой курятник.

Я делаю широкий жест: уступаю очередь на статиста Алевтине Ивановне.

Настроимся на детективный лад. У нас кража. Ограбление века. Похитили заявление. Некто проник в апартаменты начальника экспедиции, залез в сейф и изъял уникальный документ. Общественность взбудоражена, требует скорейшего расследования. Растет недовольство тем, что администрация действует недостаточно энергично.

Пропажа обнаружена сегодня утром. В последний раз документ видели вчера, тоже утром. Хищение совершено, следовательно, не раньше и не позднее указанного срока. На протяжении этого времени начальник экспедиции с территории лагеря не отлучался, разве что по естественным надобностям. Вероятнее, всего, злоумышленник действовал днем. Преступление расценивается как дерзкое, связанное с большим риском. Подозреваются все, но в первую очередь - заинтересованные лица.

Жалею, что смалодушничала, уступила Валентина Алевтине Ивановне. Они вчера целый день находились в лагере. Поэтому-то он первый на подозрении. Второй иду я, третьей - Лариса. В некоторых головах прорабатывается версия: мы вошли в преступный сговор и действовали заодно, по заранее составленному сценарию. Теперь уже мой отказ идти к арчовнику вместе с Полосовым рассматривается как часть этого сценария. Так, мол, было задумано: статист остается в лагере и, пользуясь удобным случаем, похищает компрометирующий нас документ с целью его уничтожения.

Малов почему-то медлит, никаких практических шагов. Неужто растерялся? Не верится, он же административный гений, такие не теряются. Ни при каких обстоятельствах. Категорически! Дверью-Ударенный (он единственный, кто вне подозрения) цветет и пахнет, события льют воду на его мельницу: "До чего дошло - воровать стали!" Что же касается исчезнувшего заявления, то автора это не удручает - есть копия. Кляуза неистребима. Не было бы копии, написал бы заново. Однако Малов копию не принял. Надо, мол, установить судьбу оригинала.

Кто все-таки?

Следователь. Полосов?

Малов. Я же вам уже сказал: только не он. Валентин Андреевич, повторяю, из тех молодых людей, которые не сделают ничего предосудительного. Большая редкость по нашим временам.

Следователь. А как Лариса Мальцева? Насколько я знаю, она была неравнодушна к Полосову и могла из самых лучших побуждений...

Малов. Не могла! Она поставила меня в известность, что уедет досрочно в связи с уходом из института, и послала радиограмму, просила освободить от занимаемой должности.

Следователь. Тем более. Раз уезжает, терять ей нечего. Уничтожила заявление - и поминай как звали.

Малов. Э, нет, никакого резона, наоборот. С нового места работы наверняка запросят институт, как она у нас, и ей вовсе не хотелось, чтобы всплыла эта история. То, что случилось в экспедиции, было для нее совсем некстати.

Следователь. Логично. Тогда Монастырская?

Малов. О, эксцентричная, скажу вам, женщина. Работать с ней рядом трудно. Так и ждешь, что она выкинет? Вы бы видели, как она взорвалась, когда узнала о заявлении. Вулкан! Кракатау! Знаете, чем пригрозила? Пожаром! Спалю, говорит, весь лагерь, если будет разбирательство. Это все у нас слышали. И не пустая, представьте, угроза. Она может. Я Ирину Константиновну хорошо изучил.

Следователь. Думаете, она?

Малов. Я этого не сказал. Вот если бы пожар... Но крадучись пробраться в чужую палатку, рыться в чужих бумагах это не для нее, ниже ее достоинства. И она не стала бы скрывать. Даже не сомневайтесь, не ее рук дело, она тут ни при чем.

Следователь. Но кто же? Может, АСУ, простите, Аркадий Степанович Ухов?

Малов. Мне бы вообще не хотелось говорить о нем. Тип злого комментатора - в том смысле, что любит стоять в стороне, ни во что не вмешиваться, только вышучивать да высмеивать. В остроумии, правда, не откажешь. Инцидент в лагере стал для него праздником, веселился от души. Так что уничтожать заявление ему не было никакого смысла.

Следователь. Вы так решительно отводите подозрения... Кто еще там у вас был? Алевтина Ивановна? Конечно же, не она. Разве что сам заявитель?

Малов. Антон Львович?

Следователь. Почему бы и нет. В нашей практике сколько угодно таких случаев. Человек погорячился, написал, потом остыл, передумал, но забрать свое заявление открыто почему-то не решился, духу не хватило, - тогда он сделал это незаметно.

Малов. Вы не знаете Антона Львовича... Он же мне парткомом угрожал.

Следователь. Получается, заявление само исчезло. Лежало, лежало в сейфе - и испарилось.

Малов. Зачем вы меня разыгрываете? Прекрасно же знаете. Или хотите, чтобы я признался сам? Да, я совершил служебное преступление! И не жалею об этом. Слышите, не жалею!

О. В. Малов.

Доконал он меня, всю душу вымотал. Вопросы, вопросы - по десять раз об одном и том же. Да еще с подковыркой. Хватит, говорю, издеваться, сам я это заявление ликвидировал - сжег и пепел растоптал, чтобы никаких следов. Можете сообщать в институт, пишите частное определение. А он как не слышит, будто мое признание его не интересует, снова давит вопросами. Что, спрашивает, вас побудило, может, попросил кто или настоял? Как тут ему объяснить, разве он поймет? Для этого нужно в мою шкуру влезть. Положение - хуже некуда, как ни поверни - все плохо. Начни я разбирать - собрание, протоколы... Вошло бы в отчев, потащили бы на ученый совет. По всему институту:; слыхали, что у Малова в экспедиции?! Не отмоешься. И миром нельзя уладить - Антон Львович ни в какую, по пятам ходит: я, грозится, это так не оставлю. Что тут делать? Я уже тянул, тянул, думал, утрясется. Главнре, не он один, другие тоже наседают, только с обратной стороны - собирайте, требуют, собрание, надо проучить кляузника, чтобы неповадно было разводить сплетни.

Как бы вы поступили на моем месте? Достану, бывало, заявление, смотрю на него и кляну самыми последними словами: бородавка ты несчастная, чирей ты неистребимый, хоть бы ветром тебя унесло, хоть бы стащил кто... Я ведь специально его на виду держал, поверх всех бумаг, даже сейф не запирал.

Наверно, мое желание на лице было написано. Входит как-то в палатку Валентин Андреевич, статист наш, глянул на меня, глянул на бумагу - с ходу понял, что меня мучает. Хотите, говорит, я его того - бумажного голубя из него сделаю - и пусть себе летит. Удивительно проницательный молодой человек, все мои мысли прочел. Прямо-таки телепат, хотя я ни во что такое не верю. Мне даже не по себе стало. Когда он ушел, я и не раздумывал. Какая разница, кто это сделает, он или я? Ну и полез за спичками...

Следователь. Вот здесь, в этой папке, собраны высказывания о Полосове всех участников экспедиции. Персональные отзывы. Мне хочется представить его глазами тех, кто был с ним рядом. Ничего общего! Такое впечатление, что говорят не об одном человеке, а о совершенно разных людях.

Нечаев. Вполне объяснимо. Наше восприятие индивидуально, каждый видит по-своему. Но с Полосовым особый случай. Он своего рода зеркало, отражал других. Поэтому каждый находил в нем прежде всего себя. Не знаю, что там в вашей папке, но уверен, что характеризуют его в основном положительно, он всем понравился.

Следователь. Угадали. Есть, правда, исключения. Нечаев. Вы имеете в виду Швеца, который написал на него заявление? Исключение, подтверждающее .правило. Ущемленная личность, недоволен всем и всеми, в том числе собой. И более всего он не приемлет людей типа Полосова. В нем он вызывал встречное неприятие. Цепная реакция, один разжигает другого. Примерно такая же история с Уховым.

Следователь. Тот, пожалуй, ценил, уважал.

Нечаев. Еще бы! С таким самомнением... Он прежде всего себя уважал, вернее, только себя, другие для него были объектом насмешек. А Полосов озадачил его,. ведь кто бы еще полез с ним драться. Невольно зауважаешь. Впрочем, их отношения однозначно не объяснишь, нужен специальный анализ. Оба оказались в своеобразном психологическом цейтноте: острейший внутренний конфликт и нет времени приспособиться, выработать защитную реакцию. Им, думаю, нельзя было вступать в контакт, находиться вместе. Не удивлюсь, если выявится, что исчезновение Полосова как-то связано с Уховым.

Из дневника И. К. Монастырской

Дерутся на шпагах двое - он и АСУ. Знаю, один будет убит. Дрожу за Валентина. Но что это? У него шпага все короче и короче, а у противника - удлиняется, растет на глазах. Душит обида, хочу закричать: это же несправедливо! Проснулась. Такие у меня теперь сны.

Лариса отпросилась в город, хлопочет с переводом.. Уехала, не сказав мне ни слова. Вернется завтра. Чем ближе ночь, тем навязчивей мысль: спать придется одной.

Оказывается, это обстоятельство занимало не только меня.

После ужина подошел АСУ. От него несет спиртным, успел нажраться. Таким я его уже видела, сухой закон недля него. Противней противного, начинает цепляться, выступать. И обязательно - ко мне. Вот и сейчас. "Не любите вы меня, мадам". Это присказка, сказка впереди. Люблю, говорю, как щука любит карася. (Припоминаю ему "щуку", которую бросили в реку). Ошибка. С ним, когда он под градусом, лучше не связываться. "Щука - это хорошо сказано. И про карася - хорошо. Мечтаю побывать в ваших, простите, зубках". Что-то новое, надо поосторожней. Вокруг нас снуют, но к нам без внимания, каждый рад, что АСУ прилип не к нему. "За что вы все-таки меня не любите?" Второй заход, более напористый. Помалкиваю, но поздно, он уже зацепился. "Нет, вы уж, мадам, ответьте. Для меня, может, это вопрос жизни, роковой, так сказать, вопрос". Стараюсь сохранить спокойствие, бархатным голосом: вот и за этот вопрос, и за все остальные, ему подобные, не то что любить - расстреливать надо, без суда и следствия. Ответом удовлетворен, идет дальше. "Жаждете моей крови? И напрасно, я, между прочим, не хуже других". Неприкрытый хамеж, спускать не собираюсь. Ты, говорю, весь между прочим и между прочими, какие еще могут быть сравнения с другими. Вижу, обиделся. Глаза прищурил, его понесло. "А вы попробуйте сравнить, хотя бы ради спортивного интереса. Можно сегодня, не откладывая". И это я должна слушать! Почему он считает, что со мной все можно, или он не знает, какая во мне живет тигра? Могу ведь когти выпустить. Достаю ножницы, предупреждаю: не боишься? Поджал хвост, отполз. "Боюсь, мадам. Так боюсь, что, видите, хлебнул для храбрости". Подействовало, не такой уж он пьяный. Отваливает, решил, видимо - от греха подальше. Прощается с приличной дистанции: "Пойду к тем, кого вы любите. Спокойного вам бай-бая".

Он долго еще слонялся по лагерю, искал, с кем отвести душу. Потом видела его с Валентином. Пообщались и куда-то настроились.

Ненадежная это крепость - палатка. Лежу без сна, в напряжении. Не то что боюсь - дурное предчувствие.

Через час, может, чуть больше, слышу - шаги. Похаживает кто-то. Приблизился, потоптался и прошел мимо. Я отпустила дыхание, напрасно, думаю, всполошилась. А нет, возвращается. Обошел справа, подобрался к входу, замер. Луна светит щедро, тень на брезенте отчетливая. Неужто АСУ вернулся, мало ему первого предупреждения? Кто там, спрашиваю. Молчание... Не хватало еще, чтобы ко мне влез. Я халат на себя - и наружу. Уверена была, что АСУ. Откидываю полог - Валентин! Ты чего? - шепчу, а спрашивать и не надо. От него разит, улыбка наглющая, как у АСУ. Ах ты, думаю, идиот! Ты же от него пришел, у него надрался,. пошлостью его насквозь пропитался, похотью его провонял. И такая меня взяла злость, такая обида - бью наотмашь, одной рукой, другой, еще, по щекам, по ненавистным губам, себя не помню, с остервенением. Он только головой мотает, ошалел, ничего не соображает.... Кто-то отнял его у меня, увел.

Следователь. И много выпили?

Ухов. Я или вместе?

Следователь. И вы, и он.

Ухов. Бросьте делать из этого историю! Трезв он был. У меня и оставалось-то на донышке. Нацедил полкружки, он и то не допил. Одни разговоры.

Следователь. Как же вы столковались? Терпеть друг друга не могли, держались на расстоянии и вдруг - собутыльники.

Ухов. А я добренький, когда под этим делом, любой собаке друг. Вижу, скучает наш общий любимец, пригласил. Пошли, говорю, вместе пощебечем,

Следователь. О чем же вы... щебетали?

Ухов. Спросите о чем-нибудь попроще.

Следователь. Может, о Монастырской?

Ухов. Может, и о ней... А вы помните, к примеру, какой у вас был с соседом по дому разговор месяц назад, когда вы во дворе стучали в домино?

Следователь. Помню, если назавтра сосед исчезает... Куда от вас пошел Полосов? Или тоже подзабыли?

Ухов. Шлялся по лагерю и его окрестностям.

Следователь. Потом?

Ухов. Полез к ней в палатку. Вас это интересует?

Следователь. Вы видели, что полез?

Ухов. С чего бы она так разъярилась? Выскочила пантерой, вцепилась когтями, я едва разнял.

Следователь. Видели, как он пошел к Монастырской, предполагали, чем может кончиться, и не остановили, не отсоветовали.

Ухов. Я что, евнух, чтобы гарем сторожить? У них какие-то шашни, причем тут я?

Следователь. Что дальше, куда вы повели Полосова?

Ухов. К нему в палатку. Уложил и пошел к себе. Спать-то надо. Потехе - час, сну - время.

Следователь. Уложили, говорите. Но он не ложился, даже не развернул постель. Вы, видимо, не отдаете отчета, что любая неточность в показаниях оборачивается против вас. Вы последний, кто был с Полосовым.

Монастырская. Больше я его не видела.

Следователь. Никто не видел, а спохватились почти через сутки, уже к вечеру следующего дня. Неужели вас не встревожило его отсутствие утром, днем?

Монастырская. Была уверена, что он в лагере, и мне никто ничего не сказал. Проснувшись, вначале решила не идти на завтрак, не хотела встречаться с ним. Потом все-таки пошла, чтобы не вызывать лишних толков. Ночная история переполошила весь наш курятник, меня буквально терзали взглядами. Я боялась голову поднять, не то что с кем-то говорить. Это уже потом узнала, что Валентин не завтракал, не объявился к обеду. Ко мне подошел Малов, спросил, что произошло ночьюи куда запропастился статист, будто я должна была знать. Я огрызнулась: когда он заявится, у него и спросите, ко мне же не приставайте. Конечно, я забеспокоилась: дурак, думаю, нашкодил и теперь прячется со стыда... К шести вернулась; из города Лариса. К тому времени я уже не на шутку запаниковала, и мы вместе полезли в ущелье - то самое, где эхо. Надеялись, что он там. В лагерь возвратились затемно. Теперь уже всполошились все. Жгли на верхней площадке костер, Малов пускал ракеты...

Следователь. И что вы подумали, какие у вас были предположения? Именно тогда, в тот день.

Монастырская. В голову лезло всякое. И со скалы, сорвался, и змея укусила. Может, где ногу сломал, и ждет помощи. Но о самом плохом старались не думать, надеялись, вот-вот заявится.

Следователь. А о том, что он мог покончить с собой?

Монастырская. Что вы! Из-за чего? Ведь не было никакого повода.

Следователь. Давайте, Ирина Константиновна, внесем некоторую ясность. Мы встречаемся с вами не в первый раз, и у меня сложилось впечатление, что вы не совсем четко представляете, кто был Полосов. То вы говорите о нем как о не вполне нормальном человеке, чуть ли не идиоте, то не прощаете ему даже самых безобидных странностей, какие могут быть у каждого из нас.

Монастырская. Если бы только странности...

Следователь. Тогда и подходить к нему надо с другими мерками. Вот вы сказали, не было повода, чтобы покончить с собой. Это по вашим понятиям. А мне ничего не стоит доказать, что Полосов не мог поступить иначе, у него не было выхода. Он стал жертвой тех обстоятельств, какие сложились у вас в лагере. Я не преувеличиваю. Если он остро, феноменально остро чувствовал настроение и состояние любого человека, то, вероятно, не менее остро воспринимал и общий настрой, обстановку вокруг себя. А обстановка, согласитесь, была для него крайне тяжкая, я бы даже сказал, враждебная. Все, буквально все были настроены против него.

Монастырская. Неправда, не все.

Следователь. Вы имеете в виду себя и Ларису Мальцеву? Профессор Нечаев убежден, что не только вам, он многим нравился, поскольку каждый видел в нем себя. Но я о другом. Объективно так складывалось, что Полосов всем мешал. Одним свор*м присутствием он вносил разлад, вызывал скандалы, обострял отношения. Даже Мальцева, я в этом почти уверен, никуда, ни на какой Алтай не уехала бы, не будь Полосова. А вы? Простите за бестактность, он повлиял и на ваши отношения с Ильей Сергеевичем. Так что, повторяю, объективно.

Монастырская. Я не совсем понимаю, в чем ваша мысль?

Следователь. Сейчас поясню, еще два слова. Так вот Полосов все больше убеждается, что он, сам того не желая, причиняет окружающим его людям массу хлопот, неприятностей, заставляет страдать. Он словно злой рок - всем из-за него плохо. Какое-то чувство ему подсказывает: будет лучше, если он исчезнет. И он исчезает.

Монастырская. Почему в таком случае он не ушел из лагеря? Собрал бы вещички - и будьте здоровы!

Следователь. Не все так просто. Я знал женщину, которая из-за семейных неурядиц открыла газовую конфорку. Она тоже могла бы собрать вещички и уйти из дома. Мы же не знаем, что творилось с Полосовым.

Монастырская. Так кто же, по-вашему, виноват?

Следователь. Сам Полосов...

И. С. Сотник.

Мне она ничего не сказала, да мы и не стали объясняться, оба почувствовали - незачем. Еще в аэропорту, встретив ее, я понял: все кончено. Сам не знаю, откуда такая уверенность. Внешне, вроде бы,. все как прежде. Выйдя из вертолета, она побежала навстречу, обняла, долго еще, пока разбирали груз, висела у меня на руке. И в то же время - не то, не так. Нехватало какой-то малости, той малости, которая, оказывается, самая главная и без которой встреча становится не встречей, а расставанием. Мы там, на вертолетной площадке, и попрощались. Она поехала к себе, одна. Ни на что уже не надеясь, я все же сказал, что жду еевечером. Она пообещала: приеду. Искренне пообещала. И не приехала, ни в тот день, ни на другой, а я не позвонил, не спросил, почему не приехала. Кому нужны пустые вопросы?

Да если бы и приехала, ничего бы не изменилось. Между нами что-то сломалось, и починить, наладить никак нельзя было. Мне она показалась другой. Бывает же так: долго не видишь близкого человека, а когда встретишь, находишь перемены; что-то чужое. Вот и в ней - чужое. Изменилась она. Очень. Судить не берусь, хуже ли стала, лучше, - не в том дело. Это была другая Ирина, и все, что было у нас прежде, перестало иметь значение... Работает не у меня, ушла. Изредка видимся. Только вчера говорили по телефону.

Э. П. Нечаев.

Меня это не устраивало. Когда прекратили расследование, я написал прокурору. К сожалению, это ничего не дало, дело закрыли. Считал и считаю, что следствие не справилось со своей задачей. Поймите правильно, я никого не подозреваю, никаких предположений у меня нет. Но к какому-то берегу надо было приплыть. Получается, что человек пропал - и никаких следов, никто не знает, что с ним произошло. Преступления нет - хорошо, докажите. Несчастный случай - так тоже докажите. Обоснуйте хоть какуюнибудь версию, чтобы можно было сказать: следственные органы установили то-то, пришли к такому-то выводу. А то ничего. Сейчас любой кретин может ткнуть в меня пальцем: ты виноват, твои все фокусы. Да я спасибо скажу и готов нести любое наказание, если кто докажет, что виной всему эксперимент. Неопределенность вяжет меня по рукам и ногам. Я не могу продолжать работу, программа повисла в воздухе. Мне никто не запрещает, но и доверия нет. А вы знаете, что такое для ученого быть на подозрении? Будто я шарлатан в науке, и все, что делаю, - авантюра или надувательство.

От автора.

История эта для ее участников закончилась год назад, для меня же она только начиналась. Пойдя по кругу, я обошел каждого, выспрашивал, уточнял, делился своими соображениями. Говорили со мной без особой охоты, что, впрочем, неудивительно: кому приятно вспоминать такое, тем более, что все без исключения, как мне казалось, чувствовали за собой какуюто вину. Люди словно оправдывалась, и не передо мной - кто я им? - они оберегали свой душевный комфорт. Понять их можно: после бури нет большего блага, чем покой. А буря, судя по всему, была не шуточная, наломала и наворотила она немало, и успокоение пришло не сразу. Ну, а мне-то что нужно было?

Раздумывая над участью Полосова, я не мог смириться с его внезапным и бесследным исчезновением. Что-то здесь не так, есть во всем этом какая-то тайна. Полосов жил в моем воображении, я отчетливо видел его, подолгу разговаривал с ним, и когда пытался убедить себя, что та нелепая ночь была для него последней, у меня ничего не получалось. Вот я и шел с расспросами, вновь и вновь листал материалы следствия,. перечитывал свои записи. Не оставляла надежда разгадать, что сталось с человеком-эхо, или хотя бы привыкнуть к мысли, что его нет в живых.

С таким настроем я и наткнулся в очередной раз на фамилию Ларисы Мальцевой, той самой Ларисы, которая жила в одной палатке с Монастырской и о которой Полосов якобы сказал, что ему с ней легко. В следственных документах она лишь упоминалась, говорили о ней мимоходом, по случаю, ее собственных показаний вообще не было. Впрочем, это объяснимо. В день происшествия она находилась в городе, на ход событий особенно не влияла, из лагеря уехала досрочно, а вскоре и вовсе ушла из института, - что, собственно, ей было сказать? Следователь, когда я позвонил, не сразу вспомнил, о ком речь, и объяснил примерно так же: она его не интересовала, к тому же сменила место жительства, разыскивать ее не имело смысла.

И я поначалу решил - нет смысла. Но задачи у нас со следователем были разные; то, что не годилось ему, могло пригодиться мне. В групповом портрете с Полосовым явно не хватало Мальцевой, без нее картина была неполной, а я, чтобы завершить полотно, не знал даже, где ее разместить на холсте справа, слева или, может, ближе всех к Полосову.

В институте сообщили, что она действительно прошлым летом перебралась на Алтай, но потом, по слухам, и оттуда уехала, и где сейчас, сказать не могут. Возможно, Монастырская знает? Ирина Константиновна удивилась, почему я именно к ней с таким вопросом. Подругами они никогда не были, а что в экспедиции жили в одной палатке, так это по воле случая и ровным счетом ничего не значит. Короче, с Ларисой связей не имеет, и где она, что с ней, ни от кого не слышала.

А Мальцева находилась рядом. Предположив, что в городе живет кто-либо из ее родных, я уже через полчаса разговаривал по телефону с матерью. И какая удача! Лариса, оказывается, только вчера приехала погостить, в отпуске, в данный момент пошла прогуляться, но скоро вернется, и я, если есть желание, могу повидать ее. Еще бы у меня не было желания!

...Сквер у входа в краеведческий музей, четыре часа дня. В музеи сейчас ходят плохо, сквер малолюдный, сиди и разговаривай, никто не помешает. Ее я узнал сразу, по описаниям из дневника Монастырской. Если на чей-то вкус в ее фигуре чего-то было мало, то я этого не сказал бы. Всего вполне, в самый раз, ни больше, ни меньше не надо. На ней был открытый сарафан; в руке, на всякий случай, кофточка. При желании в таком наряде можно и на пляж и в летний ресторан. Уверен, она не сразу решила, в чем заявиться, гадала, пытаясь представить меня - молод ли, в возрасте и как поведу себя.

Встретила меня настороженно, даже сухо. Но уже через минуту, увидев, что я никакой не зверь и опасности не представляю, разулыбалась, разговорилась, а еще через пять минут мы были чуть ли не друзьями. Странно, почему-то мне вдруг расхотелось расспрашивать о событиях годичной давности. С ней приятно было просто болтать, обо всем и ни о чем, а всякий серьезный разговор мог все испортить. Однако она знала, чем вызвано наше свидание, и сама заговорила об экспедиции, о Полосове - непринужденно, легко и, что меня покоробило, с какой-то веселой ноткой. Я не сразу уловил, что о Валентине она рассказывает так, как если бы ничего с ним не случилось. И когда в потоке слов проскользнуло о нем что-то совсем недавнее, я перебил ее: вы хотите сказать, что он... Лариса удивилась не меньше: а разве вы не знаете? Она была обескуражена, услышав от меня, что по сей день все считают его погибшим. Да как же, воскликнула она, он же с Восьмым марта меня поздравил, телеграмма была. Адрес, адрес! - потребовал я. Но адреса Лариса не знала. Телеграмма пришла из Новосибирска, скорее всего. Полосов послал ее проездом, из привокзального узла связи.

Прощаясь, я оставил Ларисе свои координаты. На всякий случай. Попросил сообщить, если Полосов как-то обнаружит себя. Правда, теперь мне и самому не стоило большого труда разыскать его. Но, поразмыслив, я отказался от этой затеи. Допустим, найду, а что дальше? Еще неизвестно, понравится ли ему моя настырность, захочет ли встретиться, поговорить. И даже не в этом дело. Все, что он может сказать, я примерно знаю. Мы ведь давно уже ведем с ним воображаемый диалог.

Я. Вот мы и свиделись, Валентин Андреевич.

Он. Ждал, каждый день ждал. Кто-то должен был меня найти и спросить. Рано или поздно отвечать все равно надо. Давайте же ваши вопросы, я готов.

Я. Что вы, Валентин Андреевич! К, чему такая решимость? Не на суде мы, не судьей я к вам пришел, не прокурором исключительно из любопытства, и тех вопросов у меня нет.

Он. А других у вас и не может быть. Знаю я это любопытство, стали бы вы меня разыскивать.

Я. Верил, что вы есть, потому и искал. Люди сами по себе не исчезают. Человек - не эхо, которое отлетело и нет его.

Он. Вы сказали "эхо"... Оно тоже не исчезает, только прячется. Надо найти и позвать - отзовется. Как позовете, так и отзовется. Уж я-то знаю, что такое эхо.

Я. Кто еще знает? Нечаев?

Он. Вот вы о чем... Его спрашивали?

Я. Только о том с ним и говорили. Уверяет, что все мы друг с другом аукаемся, да плохо это делаем, не научились. Глухих много, слух не развит.

Он. В этом он прав.

Я. В чем не прав?

Он. Не всегда и не со всеми следует аукаться. Плохо, если звучит чистый голос, а его не слышат. Хуже, когда орут дурным голосом и ему вторят. Без слуха - много, безголосых еще больше.

Я. Теперь вы сами приглашаете на суд: кого в свидетели, кого на скамью.

Он. По праву пострадавшего. Меня швырнули в людскую разноголосицу - иди и слушай.

Я. Но вы не выдержали, сбежали, заткнули, так сказать, уши? Слишком много дурных голосов, а у вас абсолютный слух?

Он. Дело не только в слухе, не смог быть эхом. Сам стал орать теми же голосами.

Я. Но это же временно, пока шел эксперимент...

Он. Вы убеждены в этом?

Убежденности у меня, разумеется, никакой не было. Только сам Полосов мог объяснить, почему он столь своеобразно прервал эксперимент.

После встречи с Мальцевой я какое-то время еще слабо надеялся, что случай сведет нас и мы подробно обо всем поговорим. Но шли дни, от Ларисы никаких известий, и я окончательно уверился, что ничего больше о Полосове не узнаю.

Вчера пришло письмо. От него.

Из письма В. А. Полосова

...Мы работали уже почти год, я устал, вымотался, а главное - перестал верить в самую идею "человека-эхо". Она все больше представлялась мне если не порочной, то преждевременной, точнее - и порочной, и преждевременной. И не только эта идея, я охладел ко всему, чем занималась наша лаборатория. Пытался объясниться с Нечаевым, он и слушать не захотел. С ним вообще спорить трудно, а тут он увидел во мне откровенную контру и не церемонился. Единственное, чего я добился, туманное обещание разобраться с моими доводами, но потом, когда закончим программу.

Уже тогда, перед заключительным этапом эксперимента, я решил уйти из лаборатории, расстаться с Эдуардом Павловичем. Ученик, не верящий в дело учителя, - хуже неверной жены, хуже лживого друга. Нужно было убегать. И как можно скорее.

Вы, должно быть, ломали голову, почему я однажды ночью оказался перед дверью квартиры профессора Сотника? Искал я, разумеется, не Сотника, мне срочно нужно было повидать Эдуарда Павловича, предупредить, чтобы он ни с кем не договаривался, я уже сам нашел группу, в которой смог бы завершить работу. Как раз в этот день я встретил бывшего сокурсника, от него узнал, что подбирается неплохая компания, идут дикарями на месяц в тайгу, и, если ребята не будут против, я мог бы присоединиться к ним. Мне это очень светило.

Раньше меня всегда пристраивал Нечаев, и я принимал это как должное. Но после нашей стычки меня все настораживало. Ведь он не будет сидеть сложа руки, зная, что я разуверился в нашем деле. Наверняка предпримет какие-то контрмеры. Подозрительным казалось уже то, что он поехал говорить обо мне к своему старому другу: угадай попробуй, до чего они там договорятся. Я даже не стал звонить Сотнику, сомневался, позовет ли он к телефону Эдуарда Павловича: возмутится, что так поздно, и бросит трубку. Мне же во что бы то ни стало нужно было опередить своего шефа. Вот я и домчался через весь город, чтобы предложить свой вариант, но опоздал. Дверь мне открыла женщина... Как же я удивился потом, увидев ее в лагере. Теперь и сомнений не осталось, что Эдуард Павлович плетет вокруг меня сети...

Коротко о том, в чем мы разошлись.

Для наглядности представьте двух беседующих людей. Они не просто обмениваются информацией, работает сложнейший психологический механизм. Каждый старается произвести определенное впечатление, расположить к себе, рассеять настороженность, снять напряженность и многое еще что. Это общеизвестно. Известно и то, что внутри механизма общения есть два основных колеса. Одно работает на сближение, чтобы между собеседниками установились контакт, взаимопонимание, общность. Без этого люди не смогли бы общаться. Другое же колесо крутится в обратную сторону: держит на расстоянии, отталкивает, заставляет осторожничать, критически воспринимать собеседника - оно как бы оберегает, служит защитой, броней. Оба колеса есть у всех, в каждом человеке, только мощности у них разные: у кого мощнее первое, у кого - второе. Потому и люди неодинаковы - одни замкнутые, скрытные, а у других, что называется, душа нараспашку.

Так в чем основная идея Нечаева? Он убежден, что второе колесо не свойственно природе человека, оно досталось в наследство от зверя и существует временно, пока люди не изжили в себе все звериное. Психологическая броня нужна лишь для обороны, для маскировки. Чтобы, с одной стороны, в душу сапогом не лезли, а с другой - себя не разоблачать, не обнаруживать своих тайных желаний, побуждений.

Предположим теперь, что нет сапог и нет тайн. К чему тогда броня? Долой ее, на мусорку! Эдуард Павлович не только убежден, он фанатично верит, что такое время непременно придет, и в том обществе, где не нужно будет таиться и защищаться, человеку уже не понадобится колесо отчуждения, он выбросит его на свалку эволюции.

Как, красиво? Пойдем дальше. Перенесемся в то время, в то общество. Мы с вами встретились, сидим, беседуем, и весь механизм общения работает только в одном направлении - сблизиться, открыться, настроиться друг на друга. И никаких преград, никаких барьеров... Чувствуете, как вам легко и свободно со мной, как созвучны наши души?

При желании и некоторой тренировке настраиваться на собеседника не так уж трудно. Сужу по себе. Правда, поначалу мне помогал ДЛ - специальный препарат, корректирующий личность; я принимал его с полгода, но потом прекрасно обходился без него. Самовнушением, аутотренингом я добился даже большего, чем химией. Так что всякие досужие разговоры вокруг нечаевских пилюль совершенно напрасны. Кстати, Эдуард Павлович не знал, что я отказался от стимулятора, это была моя маленькая тайна.

Но вернемся к эксперименту. Надо ли говорить, что в том виде, как изложил мне Нечаев свою идею, она выглядела блестяще. Я чувствовал себя так же, как, наверно, первые космонавты перед полетом. Эвристическая психология была для меня неизведанным космосом, в который предстояло лететь. И я полетел. Полетел без оглядки, ничего не страшась, ни о чем не задумываясь.

Не знаю, какие бездны открылись космонавтам и что они при этом ощущали, но я растерялся, заглянув в бездны человеческой души. Нет, не подумайте, что меня напугали какие-то монстры или я встретил непроходимые болота. Там было все и ничего такого, чего бы мы не знали, - звериный оскал и зловоние болот, но и сияние солнца и аромат цветов. Только все это я увидел не на расстоянии, не со стороны, - бездна дышала мнев лицо, и у меня не было скафандра, как у космонавтов, чтобы защититься.

Чего стоило общение с Уховым, или АСУ, как его звали. Он вызывал во мне чувства, каких я никогда не испытывал, и не был подготовлен к ним. Я даже не представлял, каким видит мир человек, вообразивший себя пупом земли, эдаким несостоявшимся Наполеончиком. Люди являлись мне как в кривом зеркале: непропорциональными, с перекосами, ужимками, казались суетными, мелочными. Их нельзя было ни любить, ни уважать; в таком своем обличьи они заслуживали только презрения. Я и полез в первый же день с кулаками на Ухова потому, что иного способа общения у нас и не могло быть. Ударить человека, оказывается, легче, чем пнуть собаку, если он в твоих глазах полное ничтожество.

А сколько желчи вливал в меня Антон Львович Швец! Рядом с ним я превращался в затравленного зверька, загнанного в угол неведомыми преследователями. Мозг мой сжирало уязвленное самолюбие, меня захлестывали подозрительность, зависть. Я завидовал Малову - потому что он начальник; завидовал Мальцевой - ее веселости и беспечности; даже вздорной Алевтине Ивановне - и той завидовал, поскольку ей все прощали, все ее несуразные выходки и капризы.

Повторяю: погружаясь в космос чужой души, я не имел защиты. Представьте человека, с которого содрали кожу: даже ласковое прикосновение губ причиняет ему нестерпимую боль. А меня не только ласкали, ведь никто не знал, что я без кожи.

Вы спросите, как я все-таки выдерживал? Вынужден был ловчить. Старался меньше вариться в чужом котле, быстрее вынырнуть. Убегал от всех, уединялся или же проводил время с теми, кто был мне ближе, - с Ларисой Мальцевой, например, хотя с ней тоже не все шло гладко.

Вначале я стыдился своей слабости, переживал, что из-за меня эксперимент проходит нечисто. Потом начались сомнения: а кто бы выдержал, возможно ли в принципе существование человека с обнаженной психикой - голым не телом, а душой? Нет, думаю, занесло тебя, шеф. На телеге с одним колесом далеко не уедешь - ни завтра, в твоем розовом царстве, ни тем более сегодня.

И не только это меня смущало. Пусть Нечаев тысячу раз прав, пусть его теория безупречна. Но вот практика... Обнажаясь сам, я ведь раздевал и других, причем не спросясь, не предупредив. А по какому праву, кто уполномочил? Мефистофель - и тот не мог просто так заполучить душу Фауста, они вели долгий торг, и цена была немалая. Я же вползал тихой сапой.

И последнее. То самое эхо. Быть одним, через минуту другим, третьим, воплощаться в каждого встречного - это не на маскараде менять маски и не на театральной сцене играть за вечер две-три роли. Незавидна, поверьте, участь оборотня. Стоило кому оказаться рядом, я переставал быть собой... Сколько прошло времени, но я так и не разобрался, что побудило меня там, в лагере, лезть ночью в палатку Монастырской. Было ли это мое собственное желание, то ли настроил Ухов, то ли сама Ирина втайне того хотела. Она ведь была неравнодушна ко мне, я это чувствовал, и со всем своим неравнодушием отхлестала меня, как ревнивая жена мужа. Страшно вспомнить... Удивительно, что я не заразился ее яростью, а мог бы - ведь я человек-эхо. Как аукнется, так и откликнется.

Предполагаю, о чем вы сейчас думаете: почему я так внезапно и так странно скрылся? Внезапности никакой, представился лишь повод сделать то, что я уже давно надумал. Скандал лишь ускорил события. Все, сказал я себе, доигрался, достукался, беги, удобнее слу.чая не будет... Сложнее объяснить, почему я хотел, чтобы меня считали без вести пропавшим. Я и прежде фантазировал: что бы такое предпринять, чтобы вся затея с "человеком-эхо" провалилась со страшным треском? Не скрою, была мысль покончить с собой. Не раз накатывало. Я ведь частенько терял интерес к жизни. Просто везение, что рядом не оказалось человека в состоянии депрессии меня бы ничто не остановило. Но тогда стали бы искать виновных, кого-то привлекать, а этого мне не хотелось. Люди не виноваты, виновата идея. Я-то с ней воевал, ее решил похерить. И как славно все получилось! Меня нет и я есть, никто не пострадал, а цель достигнута: эксперимент - пеплом по ветру.

Удивляюсь только, как это меня до сих пор не нашли. Я не очень и прятался - ушел на полгода к тюменским нефтяникам, благо здесь особенно не любопытствуют, кто ты и откуда, лишь бы вкалывал. Да и ничего такого я не сделал, не убил, не ограбил, чтобы меня разыскивать. Впрочем, на это я и рассчитывал. Легче поверить, что я погиб, чем утруждать себя и других поисками.

Чего только нет в безднах нашей души!..

Название книги

Пшеничный Борис

Содержание