В родной Москве еще догорала осень - легкая и сухая, обманчиво сулящая возвращение лета,- а на Ленинград уже навалились холодные ветры, пахнущие близкой зимой. Высохший покоробленный лист стряхивало порывом с ветки; скрежеща, он полз по асфальту, притыкался к какой-нибудь решетке или бордюрному камню и замирал. Потом выпадал дождь - неистощимый и тихий, превращал горбатый задержавшийся лист в слякоть, подмерзающую обычно ночью.

Облачка пара витали над потоками прохожих, текущими по Невскому. Разноцветные зонты покачивались над головами, как гигантская крыша в заплатках.

Но и зонты не спасали - мелкий невидимый бус проникал всюду. Отяжелевшая, вроде бы загустевающая вода в Малой Невке тоже как будто остановилась, темнела внизу длинным жестяным лоскутом в каменном русле берегов… Река впадала в спячку.

А в порту вовсю кипела работа. Гукали, завывали сиренами, рявкали, свистели и подсвистывали пароходы и пароходики. Легонький, как чайка, только-только севшая на воду, стремительно мчался по какой-то своей заботе катерок, подрезал воду острой грудью. Широкий, приземистый, маслянисто-черный буксир, увешанный по бортам старыми покрышками, осторожно прижимался к лайнеру, заводил его к причалу.

Навстречу лайнеру по причалу шли пограничники осмотровой группы. В своих комбинезонах, изящных беретках они отличались от портовых рабочих разве что оружием (необходимость, все-таки военные люди!), мощными аккумуляторными фонарями, без которых не обойтись при досмотре иностранного судна, прибывшего в порт. И работа их называлась службой.

В такой же группе отправился на соседний причал и Николай Брагин, пограничник Отдельного контрольно-пропускного пункта «Ленинград», рядовой первого года службы, до армии работавший на орловском заводе «Дормаш».

Знал я о нем поначалу немногое: комсомолец, отличник боевой и политической подготовки. Говорили: цепкий, настойчивый паренек. Вот, пожалуй, и все. Но уже копились в блокноте отрывочные записи:

Полковник Гладков: - Рядовой Николай Брагин? Почему именно он? У нас таких много. Впрочем, выбор хороший…

Капитан Зубченко: - Солдаты у нас - золото. Прекрасные солдаты. Только вы их не очень-то хвалите, это расхолаживает.

Младший лейтенант Григорьев: - С Брагиным удивительно легко. Он всегда хорошо чувствует, что от него требуется.

Младший сержант Воронков: - Обыкновенный солдат. Быстро вник в службу, быстро приступил к самостоятельному дежурству. Чего тут особенного?

В тот дождливый день я, конечно же, не подозревал, какая редкая журналистская удача выпала на мою долю. Через день-другой я убедился: с Николаем Брагиным и впрямь было удивительно легко, и никто иной, как он сам и подсказал мне эту гибкую, пластичную форму очерка-монолога. Монолога современного пограничника. И хотя порой в его высказываниях сквозили некоторая лихость и картинная удаль, я не стал обращать на нее внимания. Двадцатилетним тоже свойственна категоричность. Тем более, когда за нею стоит настоящее дело.

Николай Брагин - учителю истории:

- Николай Петрович! Вот вы историю знаете наизусть. Помните, на какой странице какая глава. Отчего бы такое? Оттого, что любите, или оттого, что преподаете?

По правде говоря, лично мне война Белой и Алой роз иногда кажется смешной. Кто-то кого-то подстерегает, рядится в отличительные одежды… Нелепо. Про Урарту я тоже кое-что помню, но смутно и самое случайное. Наконечник копья запомнил. Ржавый такой. Видел в музее. Тевтонский орден. О нем я читал, смотрел кино, представляю. А вот про «облитую грязью телегу Романовской династии, перевернувшуюся на полном скаку», я запомнил сразу. Для меня - верите? - история началась с семнадцатого, как дом начинается с крыльца…

В школе нас будто посадили на один временной автобус, провезли по всем десяти классам - ровно по году в каждом - и до свидания, работяги-вечерники, пора и другим место отдать. Кому-то за время «экскурсии» пришлось по душе тайное в физике; кто-то, в надежде на свой маршрут, малевал самодельную карту и конструировал чудо-компас; третий избрал историю.

Так вот, каждый из нас делает свой выбор. Я еще такой выбор не сделал. Нет, вы не думайте, не из-за лени. Просто я такой упрямый. Немка советовала мне идти в иняз. Географичка, видимо, думала, что я после школы пойду на географический факультет. Не пошел. Покорять вершины - удел очень сильных. У меня от высоты голова может закружиться.

Я год был помощником комбайнера и теперь навечно запомнил, как пахнет наша земля. Но и комбайнер из меня не вышел. Получиться бы он получился, а вот - не вышел. Так ведь бывает? Факт. Ну, приехал из области в Орел, поступил слесарем на «Дормаш». Поступил, а не устроился, потому что «устраиваются», по-моему, ловкачи или равнодушные. Я не прав? А у вас вот историю полюбил. Так что человек я еще не совсем потерянный. Есть у меня мечта: побывать всюду, где только можно.

Знакомому токарю завода «Дормаш» I

- Ты можешь оторваться хоть на минуту? Послушай, давай разберемся. Ты сказал, что лучше токарной никакой другой работы на свете не существует. Знаешь, я с тобой категорически не согласен. Взять хотя бы меня. Здесь, в голове, у меня скоплены прочные знания. Тут, в кармане комбинезона, справочник слесаря по ремонту промышленного оборудования. А этого вот не заменишь ни тем, ни другим. Инструмент. Смотри, любуйся, сколько хочешь. Он не расплавится. Тут отвертки, тут ключи, пассатижи, круглогубцы, шайбы, болты… У меня впереди целый день, четыреста восемьдесят удивительных минут, отданных производству, и - гарантированная сложная работа, с которой я справляюсь. Скажи, есть ли у тебя такое разнообразие?

Наблюдай дальше. Я складываю чемоданчик с инструментом, ощупываю в кармане справочник слесаря по ремонту промышленного оборудования и, гордо подняв голову, полную знаний, иду справляться с гарантированной сложной работой. Ну, как, красиво? Захватывает? Да плюс ко всему - всегда на людях, всегда в движении. А движение - это сила. Великого Бруно сожгли потому, что он провозглашал движение…

Ну, что, я тебя убедил, что слесарем быть тоже неплохо? Нет? Жаль. У нас в бригаде как раз не хватает одного человека. Ну тогда я тебя попрошу не говорить больше вслух, что лучше токарной на земле работы нет. Согласен? Вот и договорились.

Бригадиру Леонову:

- Гена, милый, обещаю и тебе, и твоим родным к каждому празднику посылать по лакированной открытке. Надо сверхурочно - останусь на сверхурочную. Только скажи, что делать с этими проклятыми золотниками? Ну, хорошо, не проклятыми, плохими. Тоже не то? Ну, непонятными, черт с ними! Снова мимо? Тогда пусть будет так: понятными, но неисправными. Что с ними нужно делать, с понятными, но неисправными, чтобы они работали? Хорошенько промыть соляркой и смазать? Только-то и всего? Спасибо, Геныч, с тобой хоть в огонь, хоть в трубу!

Золотники налево, солярка прямо. Держитесь, золотники!

Письмо брату на Мангышлак:

…Дорог чисто географического понятия на свете великое множество. Дорога от дома до завода - это путь, по которому я иду на работу, Сотни людей идут вместе со, мной на работу именно этой дорогой, но для них она - просто путь.

Мангышлак - это одна из дорог, которые мы выбираем. Ты строишь железную дорогу на Мангышлаке - для тебя это путь. То, что ты строишь свой путь на Мангышлаке, а не у нас, в Орле - для тебя это дорога, которую ты выбрал. Я не очень путано изъясняюсь? Но ведь ты, брат, должен понимать меня с полувздоха.

Я получил твое приглашение. Мне приехать? Экскурсантом или как ты? Тебе уже удалось исколесить полстраны; по сравнению с тобой я - робкий странник на перепутье. Но тебе будет лестно, если твой брат повторит твой путь, не обретя своей дороги?

Другу, поступившему в военное радиотехническое училище:

- Не вышло из меня военного радиоинженера, пойду переквалифицироваться в солдаты. Как говорится, я уйду, но не хлопну гордо дверью. Здесь, у этих училищных врат, кончился будущий, вернее, не прорезавшийся еще офицер и начался солдат. Попробую все сначала. Училище, как и горные вершины,- для сильных парней, а я, видимо, не такой.

Но зато я по-прежнему верю в красивую легенду о маршальском жезле в солдатском ранце и уж во всяком случае постараюсь нащупать его в своем вещмешке.

Письмо бригадиру Леонову из армии:

…Ты уверяешь, что золотники, притертые мной, стоят, словно новые, и еще будут работать до моего возвращения. Надежная работа, теперь я и сам в это поверил.

У меня остались позади карантин и учебное подразделение. Когда я спросил одного орловца, на что похож карантин, он ответил: «На невзорвавшуюся гранату. Все время ждешь взрыва и не знаешь точно, когда он произойдет…» Это, конечно, шутка, чтобы показать стремительность и накал наших будней.

Лично мне карантин только потому не будет сниться в виде громадного, громко стукающего будильника, что здесь я встретил удивительнейших людей. Когда у нас на «Дормаше» бывшие пограничники рассказывали о службе, мне она рисовалась приблизительно так: верный автомат, добрый конь, смышленый Мухтар и гарантированный нарушитель через два дня на третий. На деле оказалось, что можно быть пограничником, не зная, что это за штука, чересседельник и для чего вообще он нужен? Просто коней здесь нет, оттого и не знаем, хотя всякое незнание худо. И вот эти люди творят чудеса! У себя на службе, в порту,- это чародеи, всемогущие маги. Они словно видят всех насквозь и безошибочно могут сказать, кто нам друг, а кто враг. Мне такого достичь лет за сто, не раньше. Опыт - великая штука!..

Танку, идущему на окоп:

- Оценим обстановку, как нас учили. Танк - это много или мало? Не в количественном, а в качественном отношении. Спичка и столб, газета и утюг. Не тот ли здесь случай? Да, для одного, кажется, многовато… Стоп! Почему я сомневаюсь? Значит, во мне есть сила? Итак, подобьем сальдо-бульдо. Для одного на пустыре прущий на окоп танк - это дом, съехавший с фундамента, туча, надетая на голову вместо шляпы.

Здрасте, дом, съехавший с фундамента! Неужели я и впрямь подходящ для вашего основания? Ну, тогда вы совершаете элементарную ошибку, допускаете инженерный просчет. Под основание выбирают ровное, надежное место, а я для вас - тот пенек, за который вы непременно запнетесь. Мой окоп - вроде комнаты в общежитии. Обзор и слышимость - отличные. Малость не хватает уюта и крыши над головой… Значит, мне страшно? Страшнее, чем когда-то один на один с раненым кабаном?

Ерунда! Страхи придумали люди, и люди же их побеждают. Вы катите себе спокойненько, дом, съехавший с фундамента, я вас тут подожду. Ближе, еще… Сейчас я шарахну по вас гранатой, и тогда мы посмотрим, чьи расчеты верней!

Ага, помогло! Вы сели мне на голову вместо дырявой шляпы, но мой размер чуточку меньше. Милости прошу, полутанк, съезжайте. Вот так, я снова увидел небо. Теперь я ударю вам вслед, добью вторую вашу половину, и каждый из нас получит то, что хотел.

Послушайте, вы, дом, съехавший с фундамента! Вы не рассыпались на составные только лишь потому, что гранаты учебные; но мой расчет оказался верным. Отныне вы напоминаете мне спичечный коробок на кухонном столе у хозяйки. Мы ведь не донкихоты, и в руках у нас вовсе не допотопные копья…

Отстающему по политподготовке:

- Мне твоя фигура знакома, я ее видел еще сто лет назад. Ты сидишь за учебником, как за прялкой. Прялка - это максимум усилий и немножечко результата. Я вижу твою скорбно согнутую спину и думаю, что ты обречен на вечные муки. Но оттого, что ты сто раз повторишь из учебника фразу об империализме, он не явится к тебе в образе дядюшки Сэма с сигарой в зубах, чтобы ты мог рассмотреть его в натуральную величину. Когда ты увидишь на газетной фотографии вереницы людей в очереди на биржу труда - это империализм. Миллионные прибыли компании «Локхид» - это чистейший империализм. Чили - тоже империализм плюс фашизм. Я могу продолжать, но ты и без того уже понял. Спасибо. Трудные понятия целиком умещаются вот в этом тонком моем конспекте. Если я тебя убедил - сходи в библиотеку и уговори добрейшую Женю взять у тебя обратно учебник для политзанятий в обмен на школьную тетрадь в клетку. Она поверит, что ты всерьез решил заняться политподготовкой и что для этого тебе необходимо записать важнейшие даты истории.

Откуда их брать? Мил-человек, отовсюду, где только можно! В ближайшее увольнение в город побывай на «Авроре» - и вот тебе первая дата готова. Потрогай своими руками ствол, и, если он покажется тебе все еще теплым, считай, ты знаешь, как последний министр-капиталист покинул нашу страну. Далее. Если ты внимательно прислушаешься к голосу истории и стуку собственного сердца, ты запишешь в свою тетрадь, что первая мировая война и Октябрьская революция положили начало общему кризису капитализма, началу его неизбежного краха. Ну и так далее, по порядку, до наших дней. Прислушивайся к голосу живой истории и стуку собственного сердца. Они тебя не подведут.

Знакомой девушке:

…Мускульная сила дана человеку, чтобы он не чувствовал себя обойдённым природой. Обычно избыток физических данных характеризуется просто: «Шагает как слон». Недостаток - тоже: «Улита едет - когда-то будет?».

Бы смело можете верить, когда услышите, что некто, наделенный силой локомотива, вырвал с корнем взрослое дерево, скрутил мокрое полотенце и попутно переломил сдобную булочку пополам через колено. Такое в принципе возможно. Но никогда никому не верьте, будто существует человек-схема - тем более пограничник. Такой, к примеру: «полный решимости, не знающий страха взгляд, крутые, могучие плечи, энергия «перпетуум мобиле» и плюс ко всему - поэтичнейшая душа». Этакий робот, способный дарить васильки и от смущения наступать на собственные ноги. Уверяю вас: если и существует подобный симбиоз, то не на планете солнечной системы.

Был момент, когда я вдруг почувствовал себя особенно могучим и мудрым. Случилось это в районе полуострова. Стояло лето, жара, мы были завернуты в полное боевое, как младенцы во время зимней прогулки. Не солдаты, а Ильи Муромцы, слезшие с печи в Карачарове, чтобы насовершать уйму полезных героических дел. Неописуемое зрелище!.,

Потом наступил срок, и нам стало не до сравнений. Мы должны были десантироваться с катерков, и каждый из нас перед прыжком в воду пожелал другому твердого дна. А его под ногами не оказалось. Ии твердого, ни мягкого… Прилив потрудился как следует.

Перед самым прыжком я подумал, что не худо бы перевести оружие из положения «за спину» на локоть - на тот случай, если… Словом, бывают ситуации, когда невозможно предугадать, что с тобой произойдет в следующую минуту. Кажется, я угадал, что «следующая минута» настала. Конечно, в таком варианте мой ручной пулемет мало походил на рождественский подарок; он был тяжел. Но я выплыл. И был ужасно горд, что, случись подобное в настоящей боевой обстановке, я сделал бы то же самое. Я стоял и оглядывал залив, как завоеванное море. Оно казалось мне смирнее домашнего коврика…

И тут я увидел, как по воде поплыли фуражки. Наши, пограничные. Их владельцы еще гребли к берегу. Многие впервые так близко видели воду, но никто из них не остался на борту катера. А те, кто уже вышел на берег, снова шли в воду - помочь остальным, и при этом вовсе не думали, как они выглядят со стороны…

Я говорил обо всех. Что касается меня, то плавать я научился рано. Брат (он у меня строит дорогу на Мангышлаке) поступил со мной так: отнес на середину реки и бросил. Я заработал руками и выплыл.

Но тогда со мной не было пулемета. И до тридцати трех лет, когда И. Муромец слез с печи, тоже было далеко, как до бесконечности.

Участникам конференции о Рихарде Зорге:

- Если бы каждый прожил свою жизнь, как Зорге, то человечество уже давно было бы счастливо. Можно родиться однажды, но жить нужно вечно. Жизнь пустоты не терпит.

Письмо брату старшему лейтенанту запаса:

«Ведь у тебя тоже наверняка бывало такое: ощущение новизны и неповторимости в привычном? Ты всю армейскую жизнь провел в авиации, много летал, но всегда ли для тебя небо было одного и того же цвета? Сомневаюсь. Очень сильно сомневаюсь…

В погранвойсках я уже скоро год. Я перебывал почти на всех иностранных судах, заходящих в наш гостеприимный порт, и знаю их «содержимое» лучше, чем собственных карманов. Конечно, я бывал на них не ради личного интереса и удовольствия, а единственно лишь по служебной необходимости. Для меня судно - не роскошные каюты первого класса, с кондиционером и холодильником, не улыбающийся стюард и удобный шезлонг на верхней палубе. Я знаю его с другой стороны - со стороны машинного отделения, под пайольного пространства, различных пустот, скрытых пазух, где тело пограничника-контролера может располагаться не иначе как в виде амплитудной кривой на осциллографе. Я знаю: в кондиционерах, за богатой обивкой кают первого класса, под пайолами, в мазутных пустотах может быть спрятана контрабанда. Я знаю, что сладкой улыбкой стюард пытается отвлечь меня от поиска «чужака», затесавшегося на корабль. Мне знакомы такие трюки, и уже хотя бы поэтому я должен был привыкнуть ко всяческим неожиданностям и каверзам.

Но я не могу привыкнуть к мысли, что кому-то там, за чертой нашего государства, до сих пор неймется. Для них словно не было более полувека, пройденного нашей страной без посторонней помощи и подсказки; для них мы будто только что начались. И они считают своим долгом «помочь» нам по части «культуры». Эта «помощь» - горы религиозной и порнографической литературы, а не «Дядя Степа», прекрасно изданный на иностранных языках, ролики фильмов с сексом, а не «Война и мир».

Эти господа не рассчитывают на то, что в девятнадцать лет можно постичь опыт истории; что сердце каждого из нас, пограничников, вмещает в себя чуточку больше, чем это возможно биологически; что у каждого из нас с детства хорошо развито святое чувство, чувство матери-Отчизны; что у нас есть Марсово поле, Мамаев курган. Они приезжают в нашу страну, и первое, что они видят - не Невский проспект, не национальную гордость - «Аврору», а нас, пограничников. Некоторым из них мы кажемся не больше, чем бои, открывающие дверцу кабины лифта; другие, наоборот, пытаются всячески нас задобрить. Наивные люди! Как будто можно целиком перекроить себя из-за предложенной рюмки шотландского виски или пакета жевательной резинки!

Но и те и другие, когда бывают уличены в незаконных действиях, становятся похожи на мальчиков не старше третьего класса: ничего-то они не видали, ничего на свете не знают, получилось такое случайно и, простите-поверьте, больше такое не повторится.

Я хочу верить, что исключительно все прибывают к нам с добрыми целями и намерениями. Но факты убеждают в другом. И тогда я снова беру себе в помощники формулу: «Точность - вежливость королей», которая вовсе не вежливость королей, а простая привилегия пограничников, и с нею иду на досмотр. Точность - это когда не оставишь непроверенным ни одного уголка, заглянешь во все мыслимые и немыслимые места, чтобы потом можно было спокойно сказать: «При досмотре недозволенных вложений не обнаружено». Это трудно? Очень. Только ничего не сообщай о трудностях матери и отцу. Они и так напуганы тем, что я служу в погранвойсках,- а служить в них совсем не легко,- хотя единственное, о чем я пишу им в письмах, так это убеждаю в обратном.

Руководителю ансамбля художественной самодеятельности:

- Вы, конечно, извините меня, только я с вами категорически не согласен. Вы призываете: «Побольше соли, перца в куплетах!» Но человек - не перечница, не солонка. Чувства, эмоции, душа - это другое дело. С этим я согласен… Да нет, вы меня не так поняли. Я не против куплетов, раз они нужны, но… без острых приправ. И вообще я считаю, что всякому, даже самому наивному самодеятельному искусству надо учить, как ботанике: от простейших клеток, образования хлорофилла, до взрослых берез. Сразу, наскоком, ничего не получится. Наскоком можно сбить с лошади всадника, взять незащищенную крепость. С искусством это не выйдет.

Другу Бухтиярову Васе:

- Мы уже не спим или еще не спим? Хочешь, я скажу тебе, почему? Если верно, что треть жизни человек проводит во сне, то мы - извините - в этом деле не добровольцы.

Кто-то точно заметил: пограничники, как ночные птицы, спят днем. Мы с тобой ночь провели на ногах, смертельно устали, так отчего мы не спим? Да оттого, что панически боимся обокрасть себя хотя бы на миг. Просто никому из нас не хочется, как сказал поэт, кричать в форточку играющей детворе: «Какое там тысячелетье на дворе?».

До нас с тобой на земле уже столько всего совершили, что мы не можем закрыть глаза, не рискуя пропустить миг, в который произойдет самое интересное.

Я недавно был в подразделении у шоферов. Там один спал, положив под голову вместо подушки учебник по русской литературе. Представляешь, он сэкономил сотни килограммов горючего, увеличил пробег автомашины без капиталки, он только что вернулся из рейса,- а у него перед глазами Дантес направляет свой пистолет, чтобы убить гения!

Существуют Гюго, Шиллер, Байрон, которые мне пока что незнакомы. Не переводные, а «из первых рук», в оригинале, Гюго, Шиллер, Байрон - они и я существуем раздельно, и это меня раздражает. А я пробую читать обычную немецкую газету, спотыкаюсь на каждом слове и кляну себя, что столько лет пролетело напрасно и что никогда, никогда они уже не вернутся. Трагедия в том, что мгновения не повторяются, а жажда познаний в любом из нас развита от рождения, как способность дышать. Неважно, что познавать, ракету или обыкновенный гвоздь, найденный на дороге; важен принцип.

Мой принцип таков: я читаю уставы, как читал бы восьмую главу из «Евгения Онегина», потому что в уставах скоплен тот самый армейский опыт, который я должен постичь. Должен, иначе зачем я здесь?

Мне не приходится призывать себя ко вниманию на занятиях по идентификации личности, потому что для меня каждый нелегально увезенный за границу советский рубль, любой контрабандный ввоз равносилен пистолету Дантеса. Как обыкновенный человек я могу испытывать по этому поводу массу эмоций. Как пограничник я не могу довольствоваться одними эмоциями. Мне нужны прочные знания, а они растут пропорционально затраченному на них времени и усилиям.

Теперь ты понимаешь, почему мы не можем за-крыть глаза и просто выспаться, как нормальные, уставшие на работе люди?

Младшему лейтенанту Григорьеву:

- Способ передвижения на четвереньках - не самый лучший. Но я избираю его как единственно возможный. Сначала я осматриваю то, что поддается осмотру в полный рост. Потом иду в носовую часть судна, к помещению для строп, и тут временно меняю нормальное человеческое положение ка первобытное - словом, становлюсь на четыре точки опоры.

Не могу уверять, что увеличение точек опоры делает меня более устойчивым, но я набираюсь терпения, мужества и поднимаю брезент с тем же трепетом, как поднимают крышку саркофага, ибо археологи никогда не знают, что может оказаться под крышкой. Под брезентом, как и положено, оказываются канаты. Я перещупываю канаты и не то на пятом, не то на десятом витке обнаруживаю чей-то сапог. Я чувствую, как у меня колотится сердце.

«Вставай, друг,- говорю я торчащему сапогу,- приехали». А «друг» оказывается на самом деле другом - наш же, орловский парень. Откуда мне знать, что нарушитель учебный! Но я ведь его нашел! Значит, если я следующий свой досмотр судна проведу не на четвереньках, а по-пластунски, то отыщу если не нарушителя, то мешок с контрабандой - наверняка. Логично? Логично.

Но лучше все-таки ходить в полный рост.

Полковнику Гладкову:

- Разрешите обратиться по личному вопросу? Что, если мы своими силами отремонтируем спортзал? Специалисты у нас любого профиля найдутся… Нет, товарищ полковник, я не ошибся: именно по личному. Вот когда мы построим спортзал, тогда это будет общественный вопрос. А пока что он личный…

Той же девушке, живущей в Москве:

…Не верите, что в каждом из нас живет прирожденный лирик? Это только со стороны, кажется, что

пограничники ничего, кроме службы, не замечают, а сердца их к постороннему глухи и непроницаемы, как для влаги базальт. На самом деле мы слышим, как растет трава (правда, сейчас не лето, но суть не во временах года). Все дело в том, что мы испытываем несколько иные чувства, чем просто лирики. Кого не умилит бутуз, агукающий в голубенькой удобной коляске под ласковым мамашиным взглядом? Встречные невольно подбирают эпитеты: милый, забавный, малышок-крепышок… Мы про себя повторим их все: и милый, и забавный, и малышок-крепышок… А остановимся на одном - беззащитный. Поэтому мы с виду такие серьезные и непроницаемые.

Продолжать убеждать? Хорошо, попробую. Над портом чайки летают лениво. Они как будто сыты на сто лет вперед… Вам никогда не доводилось видеть этих крикливых, прожорливых птиц ленивыми? Хотя откуда в Москве взяться чайкам? Они летают перед окнами нашего контрольно-пропускного пункта с поразительным равнодушием. А ведь здание это еще Петровских времен! Оно было отдано пограничникам почти шестьдесят лет назад. Тогда тут чалились замурзанные «угольщики» и нищий рыболовецкий флот - давно, до революции. Сегодня над портом реют флаги десятков стран. Великая вещь - история!

Вообще и сам Ленинград - не просто портовый город. История с географией - вот что он такое. Сюда едут со всех континентов, чтобы понять историю. Я сам, где бы ни находился, годика этак через два обязательно сюда возвращусь, чтобы познакомиться с городом обстоятельно, не спеша. В спешке много ли разглядишь?

…Кажется, на этот раз лирик из меня явно не получился.

Из дискуссии на армейскую тему:

- Механика нарушений проста, как грабли. Услыхав пение, Одиссей вовремя не находит, чем бы заткнуть уши, и становится невменяемым, словно тетерев на току. Соблазны существуют, чтобы проверять человека на прочность и моральную непогрешимость, и в единоборстве соблазна с человеком побеждает последний. Во всяком случае, в армии. Если случилось наоборот, то искать откуп в наших спартанских условиях - последнее дело. Армия - живой организм и требует к себе такого же отношения, как отдельная личность. По-моему, нужно иметь мужество временно обходиться без коммунальных удобств и тапочек.

Другу Бухтиярову Васе, уезжающему на учебу:

- Вася! Ты вернешься красивым и важным. Только не вставляй себя в золоченую раму и не делай вид, будто ты меня вовсе не знаешь. Меня зовут Николай. Ни-ко-лай! И я верю в красивую легенду о маршальском жезле в солдатском ранце.

В свою очередь я обязуюсь не выставлять напоказ то, что мы земляки и вместе не знали уроков, сидя за одной партой. Ну, такого же тебе сладкого хлеба, как наш. Счастливо!

Самому себе:

- Я худой, но худоба моя не от святости. Все святые были худыми. Но никто из них не был в армии. А я до армии не умел бегать. И худоба - не от теперешнего ли моего учения?

И еще я порой думаю: неужели Диоген действительно просидел всю жизнь в бочке? Что бы он делал в бочке сегодня? По-моему, непременно нашелся бы умник, который бы вытряхнул его оттуда. Жизнь пустоты не терпит. Ни в чем!