Зябким утром, пока водитель менял проколотое колесо, Лагунцов бродил по лугу в стороне от дороги. Под ногами ломко хрустели мокрые гнилые сучья кустарника, чавкала сырая дернина. Неразличимо-темные в предрассветную пору травы стояли в пояс, упруго шелестели, словно полны были жизненных соков, как ле-том. При свете дня тут неожиданно ярко вспыхивал изумруд вереска, просвечивающий сквозь бежевую листву сухостоя, серебрились от постоянной влаги поздние ягоды облепихи. И теперь, глядя на все это, укрытое предутренней темнотой, Лагунцову с трудом верилось, что в средней полосе России уже зима с белой кутерьмой вьюг, с сухим морозцем. Дышалось тоже не по-зимнему трудно, воздух был влажным; невидимый бус, от которого мокрело лицо, сеял и сеял.
Странно, редко доводилось вот так спокойно, без суеты оглядываться вокруг, когда замечается самое простое, обыкновенное: темный комок давно покинутого гнезда, запутавшегося в голых ветвях, меловой мазок - автограф какого-то пернатого, оставленный на шершавой рогатке ствола, пласт набухшей влагой фиолетовой тучи над головой… И о службе почему-то думалось, как о старом-старом отрывном календаре: день прошел - листок сорван, еще день - еще лист. И так шесть лет подряд, год за годом…
«А застава-то мне досталась тяжелая»,- вздохнул Лагунцов, как бы видя перед сабой полузакрытую, изрезанную ручьями, канавами местность. По ним, поднимаясь и опадая, тянулась контрольно-следовая полоса - зеркало границы. В сухую погоду еще ничего: на трудных участках границы приходилось создавать дополнительную песчаную кромку. Хуже в сырую: КСП заливает, она оседает, делается плоской, как блин. Выход один - спускать воду через дренажные канавки, а то и вовсе вручную, чуть ли не ведрами, осушать участок. А это морока, лишняя трата сил, времени, и без того скупого на границе.
Лагунцов сорвал тоненький стебелек, прикусил кончик зубами. От горечи сморщился. Поймал себя на мысли, что на душе не слаще. Все это утро, начавшееся с хлопот, Лагунцов думал то о жене, то о замполите Завьялове, о пролегшей между ними незримой черте, которую оба словно боялись переступить… Хитер Завьялов, все осторожничает, слова лишнего не произнесет, словно они у него на вес золота. Хотя чего он, Лагунцов, так печется о нем? Замполит скоро уедет на учебу в академию, и все то недоговоренное, неразрешенное, что скопилось в душе капитана, так и , останется с ним тяжким грузом. Похоже, что Завьялов задержался у него на заставе, как скорый поезд на полу-станке. Придет час - и его жена Наталья Сергеевна, вслух мечтавшая о столице, на прощание помашет Лагунцову из окна белой ручкой, сияя глазами: «В Москву, в Москву, в Москву…» И, наверно, их толстощекая Ирочка станет чертить пальчиком по вагонному стеклу замысловатые круги, пока дочь Лагунцова, Оленька, будет смотреть сквозь запотевшее стекло на уезжающую подругу…
- Товарищ капитан! - окликнули его из темноты.-Машина готова.
Лагунцов сел в «газик». Водитель включил скорость, и капитана качнуло. Поехали. У соседей Лагунцов надеялся раздобыть десятка два анкерных болтов для новой металлической вышки. Старая, деревянная, уже совсем расшаталась, нижние опоры подгнили. «Надо менять»,- накануне решил Лагунцов.
Бойко - мужик не жадный, прикидывал в уме капитан возможности начальника соседней заставы. Правда, старшина у него скуповат, но если посулить Бойко изоляторы - а Бойко они нужны позарез,- тот нажмет и на старшину… В конце-концов им не к спеху, запасутся болтами после.
За размышлениями время текло быстро. Вот и соседняя застава, маячит впереди теремок вышки часового, зыбкий, невесомый, как мираж. Оставшаяся позади дорога в обрамлении замшелых лип с побеленными стволами, мелькавшими по всей линии шоссе, уткнулась в ворота.
- Где капитан Бойко? - спросил Лагунцов дежурного, едва машина поравнялась с казармой.
- С расчетом прожекторной установки уехал к заливу, на пост технического наблюдения,- чуть ли но весело ответил дежурный и пояснил: - Радиолокационная станция обнаружила цель.
Лагунцов пристально вгляделся в смуглое лицо дежурного: многословен.
- Соедините с ним,- попросил капитан и взял телефонную трубку. Услышав знакомый голос, Бойко обрадовался :
- Чего заранее не позвонил, сосед? Встретил бы, как полагается.
- Встречай так, без приготовлений, невелик гость.
- Тогда давай прямиком ко мне. Сам к тебе не могу - работа.
«Газик» развернулся, облив светом стоявшего у крыльца казармы алебастрового лебедя с желтыми дождевыми потеками, помчался к берегу, откуда издалека доносился нарастающий гул двигателя и нежно голубело небо от невидимого за горкой прожектора.
Бойко стоял лицом к заливу, облокотившись на железные перильца мостика, и неотрывно следил за лучом. На приезд Лагунцова даже не обернулся: прежде всего работа, «объятия» потом…
Над головой Бойко, рассыпая искры, в зеркальном блюдце прожектора горел электрод, рождая бурю огня и света. Луч скользил по спокойной глади, и там, где он соприкасался с водой, казалось, буруны закипали. Вот снялась с воды и бешено забила крыльями потревоженная чайка. Толстый, как жерло пушки, луч по-прежнему упрямо сдвигался влево, ощупывая темноту.
Лагунцов стоял неподалеку от мостика. До его слуха отчетливо доносились команды, подаваемые Бойко. Вот на какой-то миг матово блеснул в луче прожектора силуэт судна, и тотчас послышались звонкие от напряжения голоса наблюдателя и старшего расчета:
- Цель вижу!
«Глазастые хлопцы»,- подумал Лагунцов, любуясь четкой работой.
- Опознать цель! - коротко бросил Бойко. Услышал в ответ, что прямо по лучу - сухогруз, по-видимому, сорванный с якоря, и лишь затем повернулся к Лагунцову: - Ну, здравствуй! - Пожал ему руку.- Задал нам работки, треклятый… Кистайкин! - крикнул куда-то в темноту.- Свяжитесь с портом. Передайте: обнаружен сухогруз, сносит к берегу… Пошли.- Бойко приглашающе кивнул Лагунцову.
Прожектор погас, и предутренняя зыбкая темнота окутала залив. Слышался лишь плеск воды у прибрежной кромки, где днем - Лагунцов знал об этом - у обкатанных камней копится гипюр рыжей морской пены и золотисто светятся выбросы янтаря.
- Ты по делу? - осторожно спросил Бойко, протягивая начатую пачку «Шипки».
Лагунцов достал «Беломор», готовясь к «торгу», закурил.
- А если - да? Что, прогонишь?
- Ты меня обижаешь.- Бойко поднялся по откосу к машине.- Гостям всегда рад. Кстати, как твой Завьялов?
- Обыкновенно,- Лагунцов пожал плечами.
- Ты с ним не говорил?
- О чем? У человека все решено - пусть едет.
- Все-таки…- неуверенно протянул Бойко.
- Все-таки нового на его место пришлют? Пришлют. Будем работать. И хватит об этом. Как у тебя с инженерными сооружениями?
- Большую часть системы отремонтировали. С пропиткой столбов - сущий ад. Я объясняю этим деятелям с пропитки: так, мол, и так, мне надо быстрее. Отвечают стервецы: быстрее не можем. Представляешь? Я быстрее могу, ты быстрее можешь, а они не могут, как тебе это нравится?
- А ты об ускоренной не договаривался?
- Как об ускоренной? - удивился Бойко, пыхнул дымком сигареты.
- Обыкновенно: вместо двух суток пропитки - шесть часов. Потом посвящу в детали.
- К нам-то зачем? - неожиданно спросил Бойко.
Лагунцов сначала поудобней устроился на сиденье машины, длинно затянулся и лишь затем сквозь клуб дыма сказал:
- Тебе изоляторы нужны?
- Позарез. Строители…
- Знаю.
- На что хочешь?
- На анкеры. Штук двадцать,- небрежно, как о пустяке, бросил Лагунцов и отвернулся.
- М-да, однако,- замялся Бойко.- Сам скоро буду ставить вышку… А сколько, говоришь, болтов? - как бы между прочим спросил Бойко, и по цыганской прикидывающей интонации Лагунцов понял, что так просто со своим дефицитом сосед не расстанется.
Удивительно, с какой быстротой начальники застав приобретают жилку хозяйственников!
- Жизнь, понимаешь, порой бывает жестока,- пряча улыбку, пробасил Бойко, глядя на кислое лицо Лагунцова.- Я эти анкеры сам у технарей добываю.
- По-твоему, я пеку изоляторы, как оладьи? Мне они тоже с неба не сыплются.
- Ну, не обязательно с неба. Еще откуда-нибудь…
- Из-под земли, на гребешке вулканьей лавы…
Бойко снова затянулся сигаретой. Лагунцов подумал: терпеливей стал Бойко, хитрее. Продолжил:
- Я тоже получил, как и ты, свое по лимиту, да все уже до дна вычерпал. А ждать, пока придет разнарядка,- не по мне. Приходится прикидывать, как тому цыгану…
Бойко не стал спрашивать, какому цыгану, хотя и подмывало ковырнуть друга удобным словом.
- Математика,- только и заметил разочарованно.- Кубики-палочки, крестики-нолики…
- Какая, к черту, математика? Игра в песочек… Ну так что, по рукам? - настырно предложил Лагунцов.
- По ногам,- вздохнул Бойко.- Двадцать анкеров! Все состояние Уэльса, как сказал бы сатирик…
- Ну что ж,- нарочито покорно произнес Лагунцов, выбираясь из машины друга.- Отбирать последнее я не привык. Пожалуй, поеду, ну их к лешему, анкеры, у тебя их у самого кот наплакал.
Бойко хмыкнул. Лагунцов следил за ним маслеными глазами, как кот следит за обреченной мышью.
- Ладно, дам я тебе болты.- Бойко аж зажмурился, давая неожиданно быстрое согласие будто ему доставляло наслаждение и радость расставание с кровным добром…- Где-то я у тебя видел бесхозные тормозные колодки. Добавишь к тем изоляторам?
- Ну и хитрец же ты! - Лагунцов усмехнулся.- Попал, в самое яблочко попал…
- От тебя перенял науку.- В глазах Бойко блеснули скорые искорки.- Зря, что ли, начальник отряда говорил: «У Лагунцова учитесь, хватка у него цепкая»! Что, станешь возражать?
- Ну, какой я хитрец? - Лагунцов отмахнулся.- Ты этот термин адресуй Завьялову.
Замолчали, считая дело решенным. Машина тотчас сорвалась с места, выбралась из-за пригорка, помчалась к заставе. Наконец вновь вспыхнул под фарами белый алебастровый лебедь в желтых разводах. Машина качнулась и стала.
Бойко провел Лагунцова к себе. Минут десять поговорили, пока приготовили завтрак.
В столовой, когда повар ставил на стол закуски, Лагунцов ревниво следил за тем, что несли, про себя отмечал: «У нас не хуже. Ей-богу, не хуже. Старшина на будущий год и меду к зиме обещал накачать: до вчерашнего дня все строгал доски, пчелиные ульи мастерил. В город уехал,- подумал внезапно,- жена должна рожать. Бредит Пулатов сыном…»
- Чего размечтался? - подтолкнул его Бойко.- Ешь…
Лагунцову вдруг показалось, что он не был на заставе целую вечность. Да и вся неделя выдалась какой-то ломаной, нервной: то подготовка к совещанию, то сам отъезд… На заставе почти не показывался. Завьялов сам расписывал наряды, распределял на работы свободных от службы. Ничего, управлялся и не роптал, что давно не брал выходной.
О жене и говорить не приходился. Вчера вернулся домой поздно. Лена обиделась: собирались вместе посмотреть кинофильм по телевизору, не получилось. Телевизор Лена привезла недавно из Киева, пока к нему не привыкли, некогда. Еще Лена хотела заполнить вдвоем с Анатолием карточки спортлото, а утром отправить их заказным письмом в зональное управление. Вдруг да угадают шесть номеров? Ведь выиграли же когда-то целых четыре рубля!..
В первый раз Анатолий ради забавы согласился играть. Сел за журнальный столик, Оленьку примостил на коленях. Дочь сразу же показала на два первых попавшихся квадратика: тут и тут. Перекрестили. Лена мечтательно назвала фигурное катание и бадминтон.
«А что зачеркнешь ты?» - спросила она тогда у Анатолия.
«Бокс»,- ответил он, думая о своем. Зачеркнули бокс.
«А что еще?» - кокетничая, спросила Лена.
«Да бокс же»,- снова сказал Анатолий, не решаясь сменить неудобную позу, чтобы не упасть с журнальным столом и дочерью на пол.
И тогда Лена, обиженно поджав нижнюю губку (новый жест, раньше его не было), зачеркнула еще и штангу…
- За столом заботы гнетут - это серьезно,- прервал его мысли Бойко, цепляя на вилку колечко сиреневого лука. Лагунцов не ответил. Неспокойно было на душе…
Позавтракав, водитель Лагунцова Миша Пресняк и приехавший с ним связист Шпунтов прошли вслед за
Бойко к гаражу, взяли по связке промасленных анкеров.
Офицеры тоже вышли на улицу. Солнце, выпутавшись из облаков, брызнуло светом; глядя на него вприщур, выставив подбородок, Бойко блаженно промямлил:
- Жаль, Анатолий, с добром расставаться, ну да для друга, как говорится…
- Ладно, ладно, в обиде тоже не останешься. Присылай своих орлов, я распоряжусь, чтобы им выдали изоляторы.
- И тормозные колодки тоже,- напомнил Бойко.
- Товарищ капитан! - Перед Лагунцовым вдруг вырос смуглолицый дежурный.- Вас по радио вызывает застава!
Лагунцов посмотрел ка часы: без четверти восемь. Не выбирая дороги, зашагал от гаража к казарме, на ходу стараясь погасить в себе неприятное чувство тревоги, все это утро скребущееся в душу. Толкнулся в проволочную решетку самодельного турникета, застрял, с силой и невесть откуда взявшейся злостью протиснулся на территорию городка. Следом за ним упруго спешил Бойко - озабоченный, не надо ли чем помочь…
Дежурный держал микрофон наготове. Лагунцов, едва услышав голос Завьялова, спросил:
- Что случилось, замполит?
Сам себе удивился, почему назвал его не иначе, но тут же сосредоточился, вникая в слова:
- На заставе ЧП…
- Еду! - бросил в микрофон Лагунцов. Он быстро оделся, выскочил на крыльцо и бегом к «газику». В машине, когда Пресняк с места взял полный, а в окне дверцы на секунду мелькнуло и тут же отодвинулось назад лицо Бойко, Лагунцов включил рацию, настроенную на постоянную волну, сжал плашку микрофона…
Жарко! Рывком, гася в себе напряжение расстегнул ворот. Казалось, брызнули пуговицы. Зато вернулось утраченное было спокойствие, без следа исчезла суетливость. Пресняк удивленно посмотрел на капитана, выжал газ до конца, забирая вдоль контрольно-следовой полосы влево. От тряски анкерные болты, стукаясь друг о дружку, звенели. Подпрыгивал от неровностей дороги, елозил по жесткому сиденью за спиной капитана недоумевающий Шпунтов.
- Первая, первая, первая, прием,- наконец заговорил Лагунцов.
Застава молчала. «Что там?» - терялся в догадках Лагунцов, пытаясь раскрыть недосягаемый смысл слов Завьялова. Голос замполита - Лагунцов это обостренно уловил и отметил - на последнем звуке подсекся. «Чепэ, че-пэ…»-вязло на зубах Лагунцова. Какой глухой, безнадежный звук таился в двух этих буквах!..
- Первая, первая! - в остервенении заорал в микрофон, силясь вогнать в мембрану неподдающиеся слова. А в уши - глухим чавкающим звуком - вползало: «Че-пэ, че-пэ…» Что, что могло там произойти? С кем? А, черт, сидишь, как в мешке, в неведении! Лагунцов зло ударил кулаком по скобе у ветрового стекла, и сразу заныла, пробираясь к локтю, тяжелая, колющая боль в кости.
Перекрывая свист, пронзительно нараставший в ушах, а затем внезапно смолкший - неожиданно близкий голос замполита ответил:
- Первая на связи. Первая на связи. Вас слышу. Прием.
- Ты что, Завьялов, оглох? - Лагунцов вскипел.- Ты кого посадил на рацию? Вся душа изболелась, а ты…
- Анатолий! Слышишь, Толя, наш Дремов погиб,
- Что? - У Лагунцова задергались веки.
- Погиб. В схватке с нарушителями… В районе псгранзнака…
Лагунцов медленно стянул с головы наушники, и сразу отдалились, пропали слова доклада. Да и к чему они, уточнения? На заставе и без него приняты все необходимые меры, не первый день служат. Об остальном он узнает на месте…
Машину сильно трясло. Прыгала, мельтешила перед глазами резиновая планка «дворника» на стекле. Планка была в длинных продольных рубчиках, они почему-то назойливо лезли в глаза, запоминались.
Лагунцов нащупал тупо ноющей рукой тумблер и выключил рацию.
- Миша, останови. Иди открывай ворота.- Собственный голос показался чужим.- Дремова на фланге бандиты убили.
В ту же минуту почувствовал: сзади ему в плечи, сминая погоны, вцепился Шпунтов - совсем еще мальчик - истошно повторяя:
- Что? Что?
Капитан не шелохнулся, и Шпунтов, придя в себя, тяжело сполз на свое место. Пресняк, держа в руках темную, издалека похожую на тяжелую гантелю телефонную трубку, все еще медлил.
- Чего ждете? - строго спросил Лагунцов.- Открывайте ворота - и домой!
Дремов… Вот он стоит, как прежде, перед глазами! живой, невредимый, всем доступный и близкий. Вот протянул плавным движением руку, указывая на что-то, видное ему одному, вот заговорил с тобой, а ты, сколько ни силишься, не разберешь ни единого слова, хотя точно знаешь, что ведь говорит он, говорит! - потому что губы его шевелятся, а от напряжения слегка подрагивает на шее синяя трепетная жилка; вот чем-то внезапно огорчился, и словно тень набежала на его лицо, мелькнула в глазах каким-то щемящим сожалением, никому не ведомой укоризной; вот вновь лицо разгладилось, стало безмятежным и радостным… Но уже что-то мешает тебе разглядеть его подробно, как прежде, какая-то дымка пала перед глазами, сгладив, размыв резкие черты… Уже откуда-то вторгается в тебя резкий, режущий слух, оскорбляющий все живое повтор: его нет, е-г-о н-е-т…
Нет человека! И Лагунцов невольно думал: как жестока, как порой несправедлива бывает судьба! Человек радовался солнцу, улыбался знакомым, друзьям,- и в какой-то ничтожный миг этого человека не стало… Странная мера у жизни! Странно то, что она кладет на чаши весов судьбы: двадцать лет и одно роковое мгновение…
Даже спустя много дней Лагунцов все еще не мог примириться с мыслью, что нет Дремова. Горечь, боль невосполнимой утраты жгли душу. Его уже нет и не будет среди тех, кто несет службу… В каждом, кто приходил на заставу - нескладных, почти ничего еще не умеющих восемнадцатилетних юношах,- Лагунцов видел и свою опору, и надежду на будущее. На его глазах улыбчивый паренек Саша Дремов постигал грамматику военного дела…
«Как теперь матери-то? - сокрушался Лагунцов.-
Она все слезы повыплачет, а как помочь ей, чем облегчить ее страдания…»
И Лагунцов вновь и вновь обращался к происшедшему, восстанавливая его во всех деталях, словно это могло что-либо изменить, задержать выход Дремова в тот роковой наряд на границу…
В тот день сержант Дремов наскоро собрался в наряд с рядовым Олейниковым. Инструктировал и отдавал им приказ на охрану границы старший лейтенант Завьялов. Получив приказ, Дремов бодро, с каким-то небывалым подъемом отчеканил:
- Есть выступить на охрану государственной границы Союза Советских Социалистических Республик!
Уже на выходе, хлопнув Олейникова по плечу, сказал напарнику:
- Вникай, Огарочек! А я пойду прощаться с границей…
«Попрощался!..» - Лагунцов сжал ладонями виски, пытаясь как можно яснее представить себе всю картину, словно неотлучно был третьим, незримым в парном наряде…
…Дойдя до центра, наряд свернул на фланг, двинулся по ластившейся к камышам скользкой тропинке. Луна над взгорочком лежала почти на земле - была на исходе ночь, с долгим поздним рассветом.
Миновали заросли вереска, за которыми Олейникову поначалу, в первые дни службы, всегда чудилось что-то враждебное. Прислушались, остановившись, когда вдалеке, у кромки чистой воды, тяжело ворохнулся оставшийся на зимовку хворый лебедь, которого пограничники заставы подкармливали, чем могли. Под ногами скрипели доски настила на коротких бревнышках, вросших в топь. Вода, просачиваясь сквозь щели в досках, тонко свистела, как туго натянутая рыболовная леска. Гребешки волн, попадая в лунный отсвет, отливали тяжелым серебром. Блики исчезали, вспыхивали другие.
- Огарочек! - перепрыгивая с досок на сухое, тихо позвал Дремов.- Чего такой грустный?
- По-моему, как всегда…
- Не скажи. Уж я-то тебя изучил:..
- А ты сегодня больно веселый,- осторожно заметил Олейников.
- Эх, Огарочек… Я ведь два года здесь ходил, каждый камешек, каждый кустик вот этими,- показал в темноте на руки,- обшарил. Потому и хочу с границей проститься. Может, завтра придет приказ - и до свидания. Так вот и уехать, не взглянув на границу? Шутишь, брат! Я потом бредить службой буду, и клясть себя буду, что не простился.
Они миновали последние метры гати, проложенной посуху, и начали спускаться с пригорочка к дозорной тропе. Дремов продолжал:
- Подыми меня ночью, приведи сюда и спроси: где мы? До метра тебе все определю. Погоди, ты тоже такое узнаешь… На, держи! - и передал Олейникову продолговатый пенал прибора ночного видения. Достал из кармана трубку с намотанным на шейку шнуром.
- Все, Огарочек, пришли. Теперь помолчим. Служба!
Дремов бочком, легким скоком миновал скользкий скат, опустился вниз по дозорке к контрольно-следовой полосе. Олейников едва поспевал за резвым старшим наряда.
Внизу Дремов включил фонарь и без слов махнул Олейникову рукой: пошли.
И странное, непривычное спокойствие тотчас овладело Олейниковым. Смотрел на долговязую фигуру, на слегка повернутую в сторону голову опытного сержанта и чувствовал, как отпускала обычная на границе настороженность, будто раскручивалось и ослабевало свернутое в пружину ожидание.
Дремов шагал ровно, луч фонаря точно и без скачков ложился на полосу, не мельтешил. Местами на земле, особенно в низинах, белел редкий в этих краях снег, прихваченный морозцем, и луч фонаря в таких местах осветлялся, становился рассеянным.
- Год с лишним назад,- останавливаясь, шепотом сказал Дремов, показывая на некогда густое, а теперь голое ивовое дерево,- здесь получил крещение.
Узкие и темные листики давно осыпавшейся ивы спаялись в лед, плотно укрыли землю, сделав ее пятнистой, как маскхалат.
- Нарушитель здесь в резиновой калоше на одной ноге перескакал КСП. Ушлый попался.
Олейников не мог по голосу понять, доволен ли Дремов. А тот уже смотрел на другое место, далеко впереди себя. Внезапно протянул руку назад, словно искал что-то в воздухе.
Олейников ждал; не выработалось еще в нем удивительное качество опытных пограничников - без слов знать, понимать, чувствовать, что от него требуется.
- Трубу! И погаси фонарь! - Дремов нетерпеливо качнул за спиной ладонью с растопыренными пальцами.
Олейников молниеносно расчехлил прибор ночного видения, на секунду ощутил весомую тяжесть, вложил его в руку Дремова. Тот приник к окуляру, одной рукой регулируя диафрагму. В приборе засветился бледно-желтый, крупнозернистый, как на газетной фотографии, снимок местности.
- Что там? - спросил Олейников.
- Ничего особенного.- Сержант ответил чуть помедлив, и возвратил прибор.- Просто послышалось.
Но чем ближе подходили они к подозрительному месту, тем мягче становились шаги Дремова. Вот его руки невольно перехватили автомат на изготовку. Олейников повторил вслед за старшим наряда маневр, удивляясь, что Дремов не спешит ориентировать напарника на обстановку, и, когда нащупывал пальцем холодный предохранитель, увидел мелькнувшую сбоку тень. Лось? - В последнее время их стада разрослись. Наверно, лоси искали места, где пышно стоит мягкий густой подлесок…
Но сейчас не очень-то было похоже на то, что промелькнул лось: слишком мала была тень. К тому же молодняк в одиночку не бродит, если это был сосунок.
Пока Олейников размышлял, мягко ступая по узкой дозорной тропе, Дремов вдруг резко передернул затвор автомата и крикнул:
- Стой! Кто идет?
Голос его оказался неожиданно сильным, властным, и Олейников, впервые попавший в парный наряд с Дремовым, вздрогнул. Что-то заныло в груди - сосуще, тягостно, как перед прыжком с высоты.
На оклик никто не отозвался. Сержант подался вперед. Олейников ясно увидел, как к кромке контрольноследовой полосы, согнувшись, метнулся неизвестный, как оттуда вырвалось острое жало огня. Ноги Олейникова вмиг стали ватными, приросли к земле.
- Ложись! - крикнул Дремов Олейникову, и на бегу хлестнул автоматной очередью под откос. И тотчас нарушитель, тяжело подламывая ветки, осел. Дремов бросился к тому месту, куда только что стрелял, вгорячах склонился над неподвижным телом на земле, и в это время совсем близко, метрах в двадцати от распластавшегося врага, раздался выстрел второго…
- Достань его, не дай уйти,- прохрипел Дремов напарнику, неестественно, кулем обрушиваясь на убитого врага, будто занимая положение для стрельбы лежа.
Олейников навскидку ударил очередью туда, где вспыхнул огонь, и не снял пальца со спускового крючка, пока не увидел, как от ели, словно пласт коры, отвалилось чье-то грузное тело. Олейников выждал еще, поводя стволом вправо и влево, но за КСП было тихо. Молчал и Дремов. И тогда сразу встала перед глазами Олейникова подогнутая фигура старшего наряда, осевшего на землю.
- Саня, Санька! - бросился Олейников к Дремову, низко склонился над ним, лихорадочно повторяя: - Ну, чего ты? Чего, а? Слышь, нет? Постой-ка, я тебе подсоблю. Ты тяжелый, я знаю, но я попробую… Надо лицом кверху, чтобы не задохнуться…
Олейников все подхватывал и подхватывал сержанта под мышки, силясь перевернуть его лицом кверху, но ослабевшие руки не слушались.
- Ну, задело малость, царапнуло, дело ясное,- шептал парнишка.- Внезапно споткнулся на полуслове: - Са… Санька!
Дремов лежал на спине убитого им врага, распластав в стороны руки, будто из, последних сил старался удержать его. Автомат ткнулся стволом в землю. Тут же лежал на боку фонарь, обмотанный изолентой, и из него, мерцая, струился свет.
Олейникова била крупная дрожь. Сглатывая горячие слезы, он некоторое время сидел без движений. Неимоверным усилием он все-таки заставил себя подняться - надо было обследовать место нарушения. Словно забыв об автомате, держа его на весу за ре-мень, он все ходил в жуткой тишине по кругу, готовый закричать от малейшего шороха, броситься напролом через лес.
Лес был нем. Олейников сжал ладонями виски: в ушах звенело. Придя в себя, успокоившись, он неимоверным усилием подхватил сержанта под мышки, перевернул на спину.
Лицо Дремова, даже залитое кровью, еще хранило сосредоточенное выражение.
- Все уже, Сашок, никого нет, уложили мы их обоих,- приговаривал Петр, тоненько всхлипывая и не замечая слез.- Теперь вставать надо, слышишь? Надо идти. Нельзя же так - не вставать, мы к своим должны идти. Ведь тебе же командовать надо, а? Ну, хочешь, я местность погляжу? Я сейчас, мигом…- Олейников шарил рукой по земле, не попадая на прибор ночного видения, захватывая в горсть комья холодной земли, пересохшие, ломкие листья…
Дремов молчал. И Олейников медленно подобрал замершую свою руку, втянул голову в плечи. Некоторое время он без движений сидел на мерзлой земле, положив голову сержанта себе на колени. Затем, почувствовав холод и озноб, снял с себя шапку, осторожно подсунул под голову Дремову и, шатаясь, поднялся,- надо было немедленно сообщить о случившемся на заставу…
Обо всем этом Олейников, путаясь и делая частые остановки, рассказал старшему лейтенанту Завьялову, прибывшему в район погранзнака с тревожной группой. Тотчас обследовали место происшествия.
Нарушитель, убитый Дремовым, был одет в темно-синее двубортное демисезонное пальто. На вороте четко выделялись эмблемы и петлицы лесника. Под полой, в кармане форменного кителя защитного цвета, обнаружили документы: диплом об окончании лесного техникума, справку, выданную ему лесничеством - все это несомненная фальшивка.
Другой нарушитель, находившийся в резервной зоне за контрольно-следовой полосой, был одет в пальто на меховой подкладке, под которой оказался еще один пистолет (первый, длинноствольный, был зажат в руке), плоская фляга со спиртом, пробитая пулями, портативная рация.
«Фундаментальная подготовка»,- заторможенно, как во сне, подумал Завьялов, еще до конца не осознав непоправимости случившегося.
Тревожная группа, еще до прибытия личного состава заставы, поднятой по тревоге, тщательно осмотрела местность - никаких других подозрительных следов, кроме оставленных двумя нарушителями, не обнаружила. Пора было возвращаться домой.